Воспоминания. Часть 3. В поисках Нового Града

Воспоминания. Часть 3. В поисках Нового Града - Глава девятая

Краснов-Левитин Анатолий Эммануилович
(16 голосов4.8 из 5)

Глава девятая

В единоборстве

С 1959 года по 1964-й — самое страшное время. Советское государство со всем своим могучим аппаратом, со всей армией чекистов и сексотов, со всем неисчислимым штатом пропагандистов, журналистов, корреспондентов — ударило по Церкви. Мы были при этом изолированы от всех. Казалось, Церковь в России обречена. Патриархия занимала явно коллаборационистскую позицию и срывала попытки организовать какое-либо сопротивление или предать гласности факты вопиющих безобразий. Причем фигура престарелого Патриарха, который в это время уже приближался к половине девятого десятка, конечно, перевешивала в глазах мирового общественного мнения голоса отдельных лиц.

В то же время Церковь была совершенно изолирована и от нарождающейся оппозиции.

Бунтующая молодежь, которая в это время устраивала демонстрации, митинги, чтения стихов на площади Маяковского, просто не замечала Церкви, и Церковь не имела с ней решительно никаких связей.

«Христианнейшие писатели», которые теперь, особенно находясь за границей, непрерывно говорят о своем «православии», делали вид, что не замечают гонений на Церковь, и прятали свои религиозные убеждения так, как прячут неприличную болезнь.

Между тем борьба с Церковью нарастала. Каждый день в Патриархию приходили сведения о закрытии 5, 6, а то и десятка храмов.

Обители в Молдавии, Западной Украине были закрыты. Тишком была закрыта Киево-Печерская Лавра. Причем очень некрасивую роль сыграл наместник Лавры епископ Нестор, который вывесил на воротах объявление, что Лавра закрыта на ремонт, а потихоньку разогнал монахов.

Характерно, что сам Патриарх узнал о закрытии Лавры лишь через год и то случайно.

Одновременно с древней Лаврой была закрыта Киевская Духовная Семинария и второй по значению Киевский Андреевский собор (Софийский собор уже давно был превращен в музей). В это время был принят следующий порядок закрытия храмов: церкви закрывались руками архиереев. От архиерея, инспирированного соответствующим образом Уполномоченным Совета по делам Православной Церкви, приходил приказ местному священнику сдать все церковное имущество представителю Горсовета, а самому переходить на новое место служения (по указанию епископа). Там, где сопротивление народа закрытию храма было особенно яростным, архиерей лично являлся в храм, забирал антиминс, и богослужение автоматически прекращалось.

Подобный случай имел место, в частности, около Днепропетровска, когда архиепископ Иосаф, придя в женский монастырь во время проскомидии, войдя в алтарь, положил Агнца в карман рясы и объявил, что литургии не будет.

Заслуживает внимания, что этот сговорчивый Владыка через год был назначен на Киевскую митрополичью кафедру.

Как уже было сказано, в Патриархии после устранения Митрополита Николая не было ни одного человека, который был способен хотя бы шевельнуть пальцем в защиту Церкви. Дело здесь было не столько в невозможности, сколько в нежелании.

Наиболее инертным и беспомощным был Пимен Извеков (нынешний Патриарх). Человек запуганный и по натуре пассивный, он буквально боялся слово сказать не по нраву представителей власти.

«Что же лезть на рожон!» «Лбом стену не прошибить!» Таковы были обычные афоризмы в устах «Управляющего делами Патриархии», а потом и нового Митрополита Крутицкого.

Несколько лучше обстояло дело на периферии. В епархиях были отдельные архиереи, которые не боялись противостоять власти. В первую очередь здесь надо назвать недавно почившего архиепископа Ермогена Голубева.

Кондовый церковник, сын профессора Киевского университета. По окончании гимназии в родном Киеве юноша Голубев поступает в Московскую Духовную Академию.

В 1920 году, будучи пострижен в монашество и рукоположен в священный сан лично Патриархом Тихоном, иеромонах Ермоген отправляется в родной Киев. Здесь он вскоре становится наместником Киево-Печерской Лавры. Киев переживал в это время период церковной смуты. Помимо обновленческого раскола здесь имело широкое распространение украинское автокефальное движение (национальное движение, стоявшее за полный отрыв от Русской Церкви), представители которого совершали богослужение на украинском языке и возглавлялись неканоническими, рукоположенными без соблюдения иерархического преемства епископами, почему в народе они назывались «самосвятами». В Киево-Печерской Лавре часть братии была обновленческой. Обновленческим был и знаменитый, взорванный впоследствии во время войны Успенский собор Киево-Печерской Лавры. Оставшаяся верной Патриарху часть братии совершала богослужения в церкви св. Блаженной Княгини Ольги. Здесь и водворился иеромонах Ермоген, вскоре занявший место наместника Киево-Печерской Лавры в сане архимандрита. Положение наместника осложнялось еще тем, что Митрополит Киевский Михаил непрестанно арестовывался и бывал на воле лишь в краткие промежутки между пребыванием в киевских тюрьмах и ссылках. Молодой архимандрит становится фактически главой Киевской епархии, что литургически подчеркивалось тем, что он во время богослужения имел облаченный архиерейский посох.

Арестованный в 1931 году, он пребывает 10 лет в лагерях в Мордовии, в бывшей Саровской Пустыни, причем клуб лагеря, где устраивались часто лагерные суды, находился в соборе Пустыни, где когда-то покоились мощи преподобного Серафима. Здесь отец Ермоген провел страшные 10 лет (включая ежовщину и военные годы). Освобожденный по отбытии десятилетнего срока, он поселяется в Средней Азии; после войны он здесь служит на приходе. Лишь в 1956 году, во время «оттепели». Патриарх Алексий, его старый знакомый, рукополагает его в епископа Ташкентского и Среднеазиатского.

Во время антирелигиозной кампании сразу происходит коллизия. Епископ категорически выступает против закрытия храмов. В его епархии не удалось закрыть ни одного храма. Мало того, Владыка сумел, по существу, построить новый храм, расширив очень скромный кафедральный собор Ташкента. Местные власти ополчились на него по всем правилам хрущевского искусства. В местных газетах появились разгромные статьи, направленные против Владыки, где обычная ругань соединялась с беспардонной клеветой. Однако запугать епископа не удалось. Он направил в газету опровержение, а когда его не напечатали, подал на редакцию в суд за клевету (единственный случай в те годы). Дело замяли, причем местные власти порядком струхнули, и редактор газеты явился лично к Преосвященному (случай небывалый) с объяснением. Объяснение тоже характерное: «Что вы хотите, Владыко, наша задача сейчас во что бы то ни стало отвлечь народ от религии».

Мало того, дело дошло до Хрущева, который изрек: «Не трогайте его. Он колючий старик».

Владыку, однако, отправили на покой, но вскоре назначили его на Омскую кафедру, а в 1969 году оттуда на кафедру Калужскую. Деятельность архиепископа Ермогена показывает, что при наличии смелости возможно было противостояние власти и в те времена.

В народе же личность архиепископа завоевала всеобщее уважение. По общему мнению, его поведение является образом для будущего Патриарха. Это мнение проникло даже в непосредственное окружение Святейшего. Одна престарелая монахиня, которая прислуживала Патриарху, неоднократно ему говорила: «Ваше Святейшество, будете писать завещание, завещайте избрать после вас Владыку Ермогена». Святейший отмалчивался. И лишь раз сказал: «Отстань от меня со своим Ермогеном». Но Владыку Ермогена любил и уважал. И будь его воля, вероятно, последовал бы совету монахини.

Другие архиереи, которые проявляли относительную независимость по отношению к власти, были бывшие эмигранты.

Среди них на первом месте следует поставить Высокопреосвященного Митрополита Нестора (Анисимова). Это был архиерей с очень своеобразной биографией. Он родился в 1883 году в городе Вятке в семье небольшого военного чиновника. Затем Николай Александрович Анисимов (мирское имя Владыки) переезжает с семьей отца в Казань, и здесь происходит его знакомство с архимандритом Андреем Ухтомским (впоследствии архиепископом Уфимским), с одним из интереснейших и талантливейших иерархов, каких имела Русская церковь. Архимандрит Андрей тогда заведовал Духовной миссией среди инородцев. Сам человек не кастовый, не из духовного звания (в миру князь Ухтомский), он охотно сближался с религиозными людьми из мирян. Его сразу заинтересовал интеллигентный юноша из дворян. И он стал готовить его к монашеству и к миссионерской деятельности.

Далее произошел случай, о котором очень красочно рассказывает Владыка в своих, к сожалению, неопубликованных, ходящих в самиздате, воспоминаниях.

Однажды архимандрит получает огромный пакет, запечатанный сургучной печатью. Обратный адрес: Камчатка. Коля заинтересован: «Смотрите, отец архимандрит, откуда пакет — с Камчатки».

Отец Андрей вскрывает пакет. И вдруг неожиданность. «Да, с Камчатки. Просят туда миссионера. Знаешь, что, ты туда поедешь». Так оказалось, что в этом пакете была судьба будущего Митрополита.

Отец Андрей вскоре постригает Николая Анисимова в монахи с именем Нестора. А затем рукоположенный в священный сан молодой иеромонах Нестор едет на далекий, полуфантастический полуостров.

Многообразная, долголетняя деятельность среди камчадалов, тогда совершенных дикарей. Потом приезд в Петербург. Доклад в Обществе духовного просвещения в духе православной церкви на Стремянной улице. Приходят слушать его рассказ о далеком, почти сказочном полуострове Митрополит Петербургский Антоний, многие архиереи, представители общественности. Широкие отклики в прессе. Высочайшая аудиенция у царя и царицы в Царскосельском дворце. Отец Нестор представляет проект организации Общества помощи Камчатке под покровительством малолетнего Наследника Цесаревича. В течение двух часов обсуждаются устав общества и значок общества. Но дело проваливают в Синоде. Обер-прокурор Лукьянов. Дело спасла Императрица Мария Федоровна, которая приняла иеромонаха в Аничковом дворце. Выслушала его рассказ о том, как его проект, уже утвержденный государем, был провален в Синоде и государь согласился с этим. Покачала головой, продекламировала своим низким контральто лермонтовский стих: «Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно».

Тут же позвонила в Царское государю. Проект был спасен.

Далее Владивосток. Непосредственный начальник отца Нестора преосвященный Евсевий, архиепископ Дальневосточный, умерший в 1919 году в Москве в сане Митрополита Крутицкого.

Отец Нестор сделал очень многое не только для духовного просвещения, но и для гражданского устройства края. И, как всегда бывает, рядом с серьезным комическое. Наряду с делами анекдот. Обладающий чувством юмора Владыка в своих воспоминаниях рассказывает, как однажды, когда он ехал на извозчике по Владивостоку, к нему в фаэтон вскочила весьма легкомысленная красотка, которых во Владивостоке (приморском городе) была тьма-тьмущая. Но иеромонах не растерялся. Он шепнул ей на ухо фразу, после которой красотка всплеснула руками, воскликнула: «Несчастный! Такой молодой!» И стремглав соскочила с извозчика. Оказывается, отец Нестор ей сказал: «Разве вы не знаете, что нас оскопляют?»

Далее. 1914 год. Начало войны. Отец Нестор организует санитарный поезд. Он на фронте. В зоне обстрела. Получает за храбрость орден Владимира с мечами. Потом возвращение во Владивосток. Рукоположение в сан епископа Камчатского в 1916 году.

Наконец, 1917 год. Революция. Владыку Октябрьские дни застают в Москве, где он участвует в Соборе. После Октября он участвует в похоронах юнкеров. Организует фотоальбом: «Расстрел Московского Кремля». В декабре арест. Он первый епископ, арестованный советской властью. Это, однако, пока еще домашний арест. Он заключен в келье Ново-Спасского монастыря. Однажды его вызывают к коменданту, старому служаке, старорежимному человеку. Тот говорит: «Слушайте». И передает ему телефонную трубку. В телефоне голос Святейшего Патриарха Тихона: «Прослушайте и ничего мне не отвечайте. Мы о вас заботимся. Скоро будете на свободе».

Через некоторое время Преосвященного освобождают. Когда он появляется на Соборе (в Лиховом переулке), Собор поднимается с мест, отцы Собора поют: «Заступнице усердная, Мати Господа Вышнего…» — тропарь Казанской Божией Матери, покровительнице города Москвы.

Через некоторое время Владыка едет к себе на Камчатку. Попадает в самый разгар гражданской войны. По своему деятельному характеру Владыка не может оставаться не у дел. И вот он в правительстве Колчака. Занимает пост начальника информации. Организует из духовных лиц «Полки Иисуса». Приезжает первый в занятый Белой армией город Нижний Тагил. Первым подходит к телу убиенной Великой княгини Елизаветы Федоровны. Потом везет ее тело через всю Сибирь, через Дальний Восток, через Японию в Святую Землю, в Иерусалим. Затем возвращается в Россию — в Крым, занятый войсками Врангеля. Здесь встречается со своей старой знакомой, Императрицей Марией Федоровной.

В последние дни белых в Крыму, во время совершения литургии, его торопят: «Поспешите, Владыко, сейчас эвакуация, а Императрица без вас не едет». Он был эвакуирован из Крыма одним из последних вместе с Императрицей Марией Федоровной.

В эмиграции столь же бурная деятельность. Он близкий человек Митрополиту Антонию Храповицкому. Он член зарубежного Синода (в Карловцах Сраматских), он ездит по всему миру: он побывал и в Европе, и в Азии, и в Африке, он проникает в самые отдаленные уголки, всюду и везде выступает с докладами, собирает средства на церковное дело. Но главное его место: Маньчжурия. Он имеет пребывание в Харбине. Во время войны он остается со своей паствой. Там застает его советская армия.

На первых порах все было хорошо. Патриарх Алексий вступает с ним в общение. Возводит его в сан Митрополита и назначает Дальневосточным экзархом. Он получает аудиенцию у маршала Малиновского. Наконец в 1948 году его вызывают на совещание по случаю празднования автокефалии Русской православной церкви. Однако в Москве на вокзале его встречают отнюдь не духовные лица и везут его также отнюдь не в духовное учреждение — на Лубянку. Ему объявляют, что он арестован. Он в камере. Следствие. Суд Особого совещания. Десять лет лагерей. Его отправляют в Потьму. В места, где была Саровская Пустынь. Здесь он встречается с архиепископом Мануилом; на ежедневной лагерной проверке они стоят рядом. В лагере Владыка пробыл 8 лет. О лагерной жизни он рассказывал следующее. Когда-то, в незапамятные времена, он бывал здесь в Дивеевском монастыре у известной старицы юродивой Паши. Когда он пришел к ней молодым архимандритом, Паша его встретила довольно своеобразно. Она лежала на своей койке. Архимандрита она приветствовала отборной матерной руганью. Совершенно оторопев, отец Нестор стоял молча у дверей. Закончив эту тираду, Паша сказала: «Вот, батюшка, через сорок лет ты здесь, в этих местах, другого слова не услышишь». Когда Владыка попал в советский лагерь, его более всего удручал вечный, непрестанный лагерный мат, как со стороны начальников, так и со стороны товарищей по заключению. И вот однажды, когда он с другими лагерниками шел на работу, кто-то показал на небольшой домик, стоящий около лагеря (бывшего Дивеевского монастыря), и сказал: «Это домик дивеевской Паши». И тогда Владыка, вспомнив свое посещение Дивеева и встречу с Пашей, сообразил, что с тех пор прошло ровно 40 лет (в 1951 году).

Но вот наступил 1956 год. Владыка вместе с архиепископом Мануилом и большинством своих товарищей освобожден. Патриарх встречает его с необыкновенным радушием. Он получает назначение на Новосибирскую кафедру, стоит во главе огромной епархии, территория которой в два раза превосходит Европу. И тут же начинаются тяжелые испытания. Владыка твердо стоит на страже храмов. Он не ладит с протоиереями из эмгебистских стукачей. После грандиозного скандала, явно подстроенного агентами КГБ, его удаляют с кафедры. Однако Патриарх, настроенный к Митрополиту дружески, переводит его на юг, в Кировоградскую (бывшую Елизаветградскую) епархию. Епархия крошечная, никогда не видевшая митрополитов, но спокойная. Однако и здесь начинается травля. В газетах грозные статьи. Вспоминают его прошлое. Ночью к нему в дом ломится какой-то пьяный майор, науськанный пропагандистами; его келейника арестовывают. Ошарашенный Владыка приезжает в Москву. Здесь начинается наше близкое знакомство. Еще за два года до этого познакомил меня с ним вездесущий Вадим, который еще в 1956 году, учась в Одесской Семинарии, близко сошелся с Владыкой и стал его духовным сыном.

В одно из посещений Москвы он был у Вадима, и здесь произошло мое знакомство с Митрополитом. Он на меня произвел чарующее впечатление. Во всем чувствовался аристократ — человек большой культуры. Когда вы говорили с ним, ни на одну минуту не чувствовалось, что с вами говорит человек, высший по сану и старший по летам. Он был великолепным, талантливым рассказчиком; охотно рассказывал об эпизодах своей бурной и многострадальной жизни. Потом, когда мы встретились с ним через два года в гостинице «Украина» (у Киевского вокзала). Владыка ясно и четко рассказал мне о своих злоключениях, показал мне газету с отвратительной статьей и поручил мне написать опровержение для Патриарха. Я выполнил это задание.

Написано и принесено через два дня утром. Владыка тут произвел на меня совсем другое впечатление.

Сверкала люстра в роскошном номере, на письменном столе лежал белый клобук, но измученным выглядело старческое лицо, окаймленное седыми бакенбардами, по-старчески дрожали руки; во всем чувствовался старый, одинокий, заброшенный человек. Владыка прочел мое опровержение, остался доволен, предложил мне деньги. По-джентльменски я отказался (хотя беден был тогда, как церковная мышь). Владыка, подойдя ко мне, неожиданно запел:

«Тра-та-та,
Тра-та-та,
Вышла кошка за кота».

И при последнем слове сунул мне в карман тысячу рублей. Увы, это был последний раз, когда я видел Владыку на ногах. Через несколько дней он заболел. Страшная болезнь почек. Он лежал в Переделкино, в Патриаршей резиденции, в маленьком домике. Я навещал его там несколько раз. Сидел в полутьме около его постели, слушал его рассказы. Однажды привел к нему моего друга, молодого тогда священника отца Димитрия Дудко. Потом больной Владыка переехал в Лавру; навещал его и там. Однажды катал его в кресле по Лавре, завез его в древний Троицкий собор, где Владыка приложился к мощам. Вскоре Митрополит, уже поправившийся, уехал в свою епархию. Затем приехал в Москву опять. И здесь с ним произошел инсульт. Его разбил паралич. Он лежал в Первой городской больнице среди простых людей, отделенный лишь ширмочкой. За ним ухаживали его выпущенный из заключения келейник и пожилая женщина, жена художника, отца которого Владыка за 45 лет до этого рукополагал в диакона.

Он был, как ребенок, жалобно стонал, показывал на отнявшуюся руку. А через несколько дней, 4 ноября 1962 года, в день Казанской Божией Матери, я узнал о том, что в 4 часа утра он умер.

Я был на его похоронах в Переделкино. Служил Владыка Леонид. На отпевание вышел Патриарх. Его похоронили за алтарем. Надпись на кресте согласно его завещанию: «Митрополит Нестор. Камчатский миссионер». И образок Казанской Божией Матери — покровительницы Москвы, в день которой он умер.

«Заступнице усердная, Мати Господа Вышнего…».

Из других эмигрантских архиереев, проявивших стойкость в отстаивании храмов и в защите прав верующих, следует назвать преосвященного Вениамина (Новицкого), архиепископа Иркутского, и недавно скончавшегося в эмиграции архиепископа Павла Голышева, сменившего Митрополита Нестора на Новосибирской кафедре.

Из архиереев «новой школы» наибольшей известностью пользовались Борис Вик, занимавший долгое время Одесскую кафедру (умер в 1965 году), Сергий Ларин, занимавший последовательно Одесскую, Ростовскую, Пермскую и Ярославскую кафедры (умер в 1967 году), и Митрополит Иоанн Разумов, ныне здравствующий, занимающий с 1955 года Псковскую кафедру.

Хозяйственные и энергичные, они умели себя поставить в сношениях с официальными властями, с духовенством и с мирянами.

Однако, к сожалению, их отношения с властями отнюдь не ограничивались официальными контактами. Они были (это ни для кого не являлось секретом) в весьма близких отношениях с работниками КГБ, что давало им возможность пренебрежительно относиться к уполномоченным Совета по делам Православной церкви. (Было неизвестно, кто кого должен был опасаться.)

В то же время это делало их весьма одиозными фигурами в глазах русской и иностранной религиозной общественности, хотя факты прямого предательства с их стороны кого-либо известны не были.

Но независимо от личных качеств того или другого архиерея ни в чем существенном положение не менялось. Это объяснялось тем, что даже самые стойкие архиереи действовали исключительно кабинетными методами. Путем заявлений, жалоб, которые дальше официальных канцелярий не шли. Особенно много соответствующих документов подавал архиепископ Ермоген. Сын старого киевского юриста полагал, что можно подействовать на власть имущих юридическими аргументами.

Как-то раз, встретив Владыку в Москве у метро Кропоткинская, я разговорился с ним на эту тему. Преосвященный мне сказал, что он идет из Библиотеки им. Ленина, где просматривал юридические источники для составления очередного меморандума, который должен был быть подан в официальную инстанцию (без всякой огласки).

Я сказал: «Владыко, у моего отца был приятель, который так же, как отец, учился в одно время с вашим папой. Он часто говорил отцу в таких случаях: «Послушай, к кому ты пишешь? Там же сидят не старые сенаторы».

Владыка Ермоген, как и другие его собратья, кажется, этого не понимал. Смертельно они боялись скандала, не думая о том, что наверху этого только и боятся. И что только крупный скандал с международными откликами и может спасти положение.

Вопреки осторожности владык скандал все-таки произошел. Началом скандала были наши с Вадимом статьи, которые положили начало церковному самиздату.

Наверху на это просто вылупляли глаза, не понимая, что это такое.

«Откуда это вдруг?» — сказал уполномоченный Совета по делам Православной церкви по городу Рига, когда покойный протоиерей Трубецкой показал ему машинописный сборник моих статей.

Мы с Вадимом действительно резко отличались от обычной церковной публики. Мы были, если можно так выразиться, скандалистами по натуре, экстравагантными, несколько чудаковатыми и отнюдь не пугливыми людьми. Только такие люди и могли положить начало скандалу.

С 1959 года после несколько неожиданного успеха автобиографии Вадима и моих «Библиографических заметок» писание статей в защиту религии приняло систематический характер.

С 1960-го по 1962 год не было буквально ни одной крупной антирелигиозной статьи, которая осталась бы без ответа. Часть этих статей впоследствии была издана Высокопреосвященным Иоанном, архиепископом Сан-Францисским в 1967 году в Париже (см. «Диалог с церковной Россией», «Ихфис», Париж, 1967 год). Другая часть была собрана мною в самиздатском сборнике (см. А. Краснов, «В борьбе за свет и правду», Москва, 1962 год), до сих пор имеющем хождение в самиздате в России.

В то же время мы усиленно работали над «Очерками по истории церковной смуты». Писал я. Что касается Вадима, то он, во-первых, доставал редчайшие рукописные документы, которые использовались в работе; затем находил живых свидетелей, которые дышали на ладан и из которых теперь уже никого не осталось в живых; они были живой летописью, и с их смертью должна была исчезнуть история тех роковых времен, большинство участников которой уже тогда перемерли в тюрьмах и лагерях. Мало кто из них пережил ежовщину. Уцелевшие большей частью были разбитыми и физически, и морально людьми, доживали последние годы и, что еще хуже, были запуганы до последней степени и боялись слово сказать.

Надо было все обаяние Вадима, все его умение располагать к себе людей, чтобы добывать у них сведения. И все это делалось легко и просто. Сила Вадима в его непосредственности и в его уверенности, что с ним все должны быть откровенны. С самовлюбленным, самоуверенным интеллигентом с еврейской наружностью, как бы соскочившим со страниц истории эсеровской или меньшевистской партии, церковные люди были далеко не столь откровенны. Тем более что я пользовался репутацией «церковного бунтаря», недавнего обновленца, да еще полуеврея.

С Вадимом у нас также иногда происходили стычки, так как он всегда был необыкновенно ортодоксально верующим человеком. Но над всем довлело глубокое чувство дружбы. Ну, вот, например, были мы совместно с ним в Питере. Останавливались обычно у моей няни на Васильевском. Как-то отправился я на могилу бабушки, которая похоронена на самом краю города, на еврейском кладбище. Приезжаю под вечер и застаю Вадима, который разговаривает с двумя старушками: моей няней и ее сестрой. Не помню, по какому поводу Вадим провозглашает:

«Только христиане спасутся. И никто больше».

Я: «Ну, Дима, бестактно же это говорить сейчас, когда ты знаешь, что я только что вернулся с могилы бабушки-еврейки».

Вадим минуту колебался, но любовь ко мне победила. «Ну, для тебя ее Бог помилует. Ты же у Бога кое-что значишь».

Хорошо, если бы было так.

Но не всегда обходилось так мирно. Оба вспыльчивые, экстравагантные, мы часто ожесточенно спорили, доходили до крика; кричал, впрочем, обыкновенно я и уходил, хлопнув дверью, но, дойдя до метро, остывал, возвращался, говорил, смотря по обстоятельствам: «Прости меня, Вадим» или «Ну, давай помиримся». И начинался деловой дружеский разговор, как ни в чем не бывало.

Другая проблема: машинистки. Это были только первые ласточки самиздата, поэтому машинистки страшно боялись всякой «нелегальщины». Смелая машинистка — это была величайшая редкость.

Много на этой почве было анекдотов. Вот знакомит меня мой старый товарищ учитель со своей тетушкой, очень симпатичной, приветливой еврейкой. Я ей диктовал первый том нашей «Истории церковной смуты». Она печатала с интересом, видимо, заинтригованная необычностью темы. Как-то продиктовал я ей печальную повесть о процессе Митрополита Вениамина, расстрелянного в 1922 году. Прихожу в следующий раз. Моя приятельница мрачнее тучи: «Вот вы все пишете об этих расстрелянных митрополитах. Я печатаю. А что мне скажут на это?» Надо было успокоить, но Толька-озорник, который тогда еще жил во мне, взял верх. «Я вам могу сказать, Ревекка Яковлевна, что вам скажут, вам скажут; если вы так любите этих расстрелянных митрополитов, то мы можем вас к ним отправить».

Дикий испуг в глазах. «Что вы говорите? Вы, наверно, шутите?»

Все это хорошо, но постоянную машинистку искать надо. Дело еще осложнялось моим ужасным почерком. Те машинистки, которые не боялись, не понимали моего почерка, те, кто понимал (высококвалифицированные московские машинистки), смертельно боялись. Все-таки нашел машинистку, которая понимала почерк и не боялась. Печатала мне до самого моего отъезда из России и была моим другом до самой своей смерти, сорок дней со времени которой исполнилось только позавчера, 31 мая 1979 года. Своеобразная личность — Нина Леонидовна Монахова. Дочь старого московского суфлера, который хорошо помнил и Ермолову, и Федотову, и весь Малый театр. Высокообразованная, умница, с сангвиническим темпераментом. Была не только моей машинисткой, но и редактором. Вот, например, печатает мою статью о только что умершем Митрополите Николае. Там была фраза по поводу Сталина о диктаторах, которые, подобно старым кокеткам, всегда держат лицо в тени.

«Вы с ума сошли! Что за легкомыслие! Какие кокетки в некрологе?» И тут же «кокетки» вычеркиваются. Писала обо всем с участием. Мне говорила: «Вы пишете легкомысленно, и вообще вы нелепый человек». (Может быть, она была не так уж неправа.) Когда уезжал, просила меня отыскать в Париже могилу Шаляпина и возложить на могилу от нее цветы.

Эту просьбу я исполнил.

Разумеется, наша с Вадимом деятельность не могла бесконечно проходить в безвоздушном пространстве. Вскоре появляются вокруг нас люди. Первым, кто появился, был молодой парень из «Журнала Московской Патриархии» Володя Рожков (позднее почтенный московский протоиерей, хорошо известный за границей — отец Владимир Степанович Рожков). Его личность необыкновенно типична для нового духовенства, родившегося при советской власти и воспитанного уже в советское время. Он родился на московской окраине, в крохотной каморке, в семье кондового пролетария, московского вагоновожатого. Он четвертый, самый младший. Кроме него два брата и сестра. И все в комнате, где вряд ли бы уместился настоящий концертный рояль.

Он родился 5 января 1934 года, и, когда ему было 7 лет, разразилась война. Отца тут же взяли на фронт, откуда он так и не вернулся. Во время войны Володя заболевает костным туберкулезом. Приходится поместить его в детскую больницу, где он долгое время лежит в лубке, а в ноябре, во время наступления немцев на Москву, его эвакуируют за Урал. Голод, ребенок не имеет около себя ни одного близкого человека. Но здоровый «мужицкий» организм одерживает верх над болезнью. Он начинает ходить. Дело идет к выздоровлению. А через два года двенадцатилетний парнишка бежит и как снег на голову является к матери (добрался до Москвы зайцем). Мать в ужасе. Но ужас смешан с радостью. Младший и самый любимый сын, которого она уже не думала видеть в живых. Но надо содержать всех четверых. Она работает стрелочницей и чистильщицей трамвайных путей. Встает ежедневно в 3 часа ночи, в лютый мороз отправляется чистить пути, а возвращается домой к вечеру, падая от усталости. А надо накормить, помыть, обстирать всех четверых.

Однажды сказала: «Всю жизнь я мечтала об одном: выспаться. А теперь можно спать, и не хочется».

С детства у Володи появляются две особенности: тяга к церкви и меломания (страсть к пению). Он обладает великолепным голосом и, если бы пошел в консерваторию, как ему многие советовали, верно, был бы великолепным певцом. И религиозность пламенная, глубокая, я бы сказал, не совсем русская (хотя ничего более русского, чем Владимир Степанович Рожков, нельзя себе и представить). Нерусское — это порывистость, страстность. Совершая литургию, он может вдруг начать плакать навзрыд, каяться. На похоронах Митрополита Николая он был единственным человеком, который плакал.

С Митрополитом Николаем он был близок с детства. Сначала был его посошником, потом иподиаконом. Окончил с блеском Духовную семинарию. Мечтал о монашестве, но, к счастью, своей мечты не осуществил. Темперамент у него уж больно не монашеский. Когда был студентом Академии, познакомился с одной девушкой. Кажется, итальянкой или англичанкой — религиозной туристкой. Вступает с ней в переписку. Ректор Академии в ужасе. В порядке перестраховки немедленно исключает его с третьего курса Академии.

И вот Володя не у дел. Как быть? Просит у Митрополита Николая принять его в садовники, и он будет в качестве садовника жить в его доме. Ответ в стиле иерарха-дипломата: «Почему в качестве садовника? В качестве брата, в качестве друга?» Помню, как Володя меня спросил: «Как вы думаете, что это значит?» — «Это значит, что он тебя не берет в садовники». Но Митрополит все-таки его устроил в «Журнал Московской Патриархии». В качестве иподиакона он мог продолжать учебу на заочном секторе Духовной Академии.

Познакомились с ним в кулуарах журнала. Но знакомство было шапочное. В 1960 году привел ко мне его Вадим, который давно был с ним знаком. И началась наша дружба. Человек с живым умом, с хорошим, добрым сердцем, он запоем читал мои статьи, распространял их.

Вскоре он женился на дочери священника и был рукоположен в диакона. Затем 1962 год. Его вызывает тогдашний Управляющий делами Патриархии архиепископ Киприан. Беседа более многообещающая, чем приятная.

Вскоре он рукоположен в священника. Становится настоятелем большого подмосковного храма. На меня стал дуться. Как будто поссорились. Но разве могут долго сердиться друг на друга два человека с такими характерами, как мы с о. Владимиром? Встретились, и сразу стало ясно, что друзьями мы останемся навсегда, какие бы изменения в наших жизненных путях ни происходили. Он стал вскоре крупным работником Отдела Внешних сношений Патриархии. Бывает за границей. Мой же путь известен. Однако по-прежнему друзья.

В частности, это единственный человек из младших по возрасту, с которым я на «ты». То есть я со свойственной мне бесцеремонностью и всем, без исключения (кто хоть на год моложе), говорю «ты», но здесь обоюдное «ты». Уже давно, когда я был в его храме, где он совершал литургию. И он мне сказал: «Я хочу, чтобы ты сегодня причастился вместе со мной. Пусть это будет наше братское причащение».

Он действительно относился ко мне всегда по-братски. И в тяжелые минуты всегда меня выручал: и деньгами, и моральной поддержкой, и многим другим. Могут удивиться, почему я пишу о человеке, деятельность которого никак не связана с моей, но что бы мы все стали делать без таких людей, как Владимир Рожков?

В людях из народа, в людях с добрым сердцем, с горячей, хотя пусть и порывистой религиозностью, вся наша сила и вся наша надежда.

Впрочем, не только это. Он человек со здравым и широким умом. По убеждениям он экуменист. И будучи в Риме, учась в «Collegium Russicum», очень многое сделал для того, чтобы разрушить роковую стену непонимания и недоверия, стоящую средостением между двумя братскими церквами.

И тут же еще одно знакомство: однажды вечером ко мне в Ново-Кузьминки заходит какой-то человек с ярко выраженной наружностью сельского священника. Борода, отросшие волосы, полушубок, старые сапоги. Входит порывисто, здоровается, начинает говорить прямо с порога.

«Вы хотели меня видеть. Мне говорили. Я Желудков». Тогда действительно в церковных кругах много говорили о священнике о. Сергие Желудкове. По рукам, вместе с моими «Библиографическими заметками», направленными против Дулумана, ходило его письмо бывшему питерскому священнику (со Смоленского кладбища) Дороманскому, также снявшему с себя сан. Мне ставили тогда Желудкова в пример. «Вот, посмотрите, — говорила мне одна дама, — как пишет Желудков. Ни одного личного выпада. С любовью. А вы точно с цепи сорвались.

Трудно сказать, у кого выходит грубее и злее — у антирелигиозников или у вас».

Однажды мне сказал Володя Рожков, что сейчас в Москву приехал отец Сергий Желудков. Я сказал: «Передай ему, что я хотел бы с ним познакомиться». И вот, он пришел ко мне. Ночевал у меня. Я по-джентльменски уступил ему свое ложе, сам лег на полу (знаменитых двух раскладушек, на которых впоследствии переночевали целые две духовные академии — Московская и Питерская, — тогда еще не было).

И сразу, с порога, начали спорить. Но прежде чем излагать сущность нашего спора, который продолжается с той поры уже 19 лет, расскажу биографию моего гостя.

Сергей Алексеевич Желудков, известный многим за границей по своей книжке, переведенной на немецкий язык (см.: о. Сергий Желудков, «Почему и я христианин», «Посев», Франкфурт-на-Майне, 1973, а также на немецком языке: Sergei Scheludkow, «Ist Gottin Russlandtot?», Kreuz-Verlag, 1971), и по многим статьям, напечатанным в журнале «Вестник Р.С.Х.Д.», родился в Москве на Софийской набережной, в семье небольшого торговца, бывшего церковным старостой в Софийской церкви в Замоскворечье.

Год его рождения 1910-й. Следовательно, ко времени нашего знакомства ему исполнилось 50 лет (сейчас ему уже 69 лет).

Выходец из патриархальной московской семьи, он был глубоко верующим, церковным человеком. Однако пытливый, живой ум очень рано толкает его на путь религиозных исканий. Уже в детстве он усиленно посещает Заиконоспасский храм, в котором тогда служил прославленный церковный искатель правды, иерарх, епископ Антонин Грановский. Когда он стал юношей, началось его личное знакомство со знаменитым иерархом и реформатором. Сейчас он иногда скептически отзывается о своем былом наставнике, и напрасно: тот заслуживает глубокого уважения, как один из самых светлых и могучих умов, каких имела когда-либо русская церковь.

Общение со знаменитым реформатором оказало неизгладимое влияние на весь его духовный склад.

После смерти епископа Антонина, последовавшей 14 января 1927 года, Сергей Алексеевич становится приверженцем другого епископа, который является продолжателем дела Антонина, епископа Константина Смирнова, и даже переезжает в Питер, чтобы быть ближе к своему новому учителю, который тогда в качестве обновленческого епископа служил в храме Божией Матери «Всех скорбящих радость» на Стеклянном заводе.

Затем тридцатые годы. Все епископы и проповедники (и консерваторы и реформаторы) исчезают в тюрьмах и лагерях. Наступает период скитаний и в жизни молодого Сергея Желудкова. Тридцатые годы — таинственный период в его жизни. Никому точно не известно, что он делал в это время. Одно несомненно — скитался, разъезжая по городам, быть может, и побывал в заключении. Во всяком случае, систематического образования получить не смог. Но читал, но размышлял непрестанно, но сформировался как личность, как оригинальная, многогранная личность. Своеобразие отца Сергия в том, что он представляет собой симбиоз типа религиозного народного искателя (исконный русский тип), сектантского вожака, странника, самоучки с европейски образованным (хотя и не систематически), начитанным интеллектуалом. В нем есть что-то от так называемого «диакона» (из «Жизни Клима Самгина» Максима Горького), от героя «Исповеди» того же автора. Неизбалованный, удивительно непритязательный в жизни, человек не от мира сего, умница, остроумнейший собеседник, человек раздражающий, человек неожиданных поворотов, удивительно добрый, мягкий и в то же время упорный, он является одним из самых своеобразных людей, встреченных мною в жизни. Один из работников «Журнала Московской Патриархии», который видел его мельком, мне как-то сказал: «В нем есть что-то от апостола Павла». Действительно, есть в нем то, что было в Павле: «Павел, апостол не от людей и не через человек, но через Иисуса Христа и Бога Отца, воскресившего Его из мертвых (Гал. 1:1 — научный перевод с греческого).

Так и Сергий Желудков — «не от людей и не через человека» — у него все свое, личное, освещенное таинственным светом, прошедшее через горнило страданий, через горнило его личности. В тот момент, когда я с ним свел знакомство, он был на перепутье, — предпоследнее место его служения храм св. Николая в Любатове, на окраине Пскова, одна из стариннейших псковских церквей; во времена Грозного здесь была обитель, и здесь остановился у входа в город царь Иоанн, когда ехал после новгородского разгрома, чтобы подавить и залить кровью также и Псков. Предание говорит, что Грозный ранним утром услышал церковный звон, умилился и сказал Малюте: «Притупи меч», — и таким образом якобы Псков был спасен. Настоятелем этого храма был отец Сергий. Здесь, невдалеке, он бросил якорь в небольшом деревянном доме, рядом с храмом, где обретается он до сей поры. Потом его переводят в Великие Луки. Здесь в разгар хрущевских гонений его столкновение с властями. Он заступается за одну женщину, преследуемую за то, что она получила исцеление у могилы Блаженной Ксении. Отец Сергий пишет жалобу Хрущеву. В лучших советских традициях эту жалобу отсылают тем. на кого он жаловался, — великолуцким властям. И те его привлекают к суду за клевету. Прокурор подбирает «свидетелей». Но в последний момент, видимо, испугались скандала (все-таки же у власти «либерал» — борец против «культа личности») и «притупили меч», решили расправиться со священником «келейно». Дело прекратили. Однако отца Сергия сняли с регистрации. И негласный приказ: нигде, ни под каким видом его не регистрировать.

Он едет по всей России. Всюду, куда бы он ни приехал, одно и то же: Преосвященный его принимает, созванивается с Уполномоченным, тот звонит по телефону в Псков к своему коллеге, тот отвечает: «Снят с регистрации по приказу КГБ». Все. На этом разговор о регистрации отца Сергия в новом месте окончен.

Он едет в другое место с тем же самым результатом. В этот момент, когда он был у меня, все старания в этом направлении окончены. Со свойственным ему юмором отец Сергий говорил:

«Меня начинает интересовать, что я теперь буду делать?» Если бы речь шла не о священнике, я бы сказал: «Юмор висельника».

Мы долго и много говорили, засиделись далеко за полночь и сразу же крепко поспорили.

Соседка меня потом спрашивала: «Кто это у вас был?»

«Один священник».

«Как священник, но он же вам кричал: какой у вас Бог? У вас божок, боженька».

А наутро опять своеобразный разговор. Мы начинаем его, лежа каждый на своем ложе.

Он: «Какие глупые статьи пишут в «Журнале Московской Патриархии». Статья Попова о Георгии Победоносце — позор, мракобесие».

«Вы знаете, это статья не Попова».

«Так, чья же?»

«Это я писал».

Неловкое молчание. Отец Сергий (заминая неловкость): «Но вот статья об Алексии Человеке Божием Уржумцева — это же уж совершенный кликушеский бред. Это писала кликуша. Как не стыдно Уржумцеву!»

Я (опять так же скромно): «Это статья не Уржумцева».

«А чья же?»

«Это моя статья».

Потом разговор за чаем. «Ну, хорошо, но что пишут наши богословы в Академии? Вот актовая речь архимандрита К Это же верх мракобесия. Какое безобразие!»

«Вы знаете, эту речь тоже я писал».

После этого на всем протяжении нашей дружбы отец Сергий, прежде чем говорить о чьей-нибудь статье, диссертации, лекции, вежливо осведомлялся: «Надеюсь, это не вы писали?»

От меня он поехал в Псков. И тут начинается совершенно новый, своеобразнейший период его жизни. Он живет в Любатове, на псковской окраине, все в том же деревянном домике. Приезжаем туда. Большие сени. Затем просторная изба. Одна большая комната. Холод полярный. Печь всегда холодная. Постель. Пишущая машинка. На стене портрет епископа Антонина Грановского (в клобуке), учителя юных лет. Пишущая машинка. За ней сидит хозяин, всегда в полушубке (чтобы раздеться в таком холоде, надо быть очень героическим человеком). В сенях собака, хорошая, ласковая, но всегда голодная, как и хозяин.

И вот, будучи в таком положении, отец Сергий начинает… что бы вы думали?.. Сколько ни думайте, не угадаете… издавать журнал. Да, да, не удивляйтесь, журнал. Единственный в России религиозный журнал под названием «В пути — Переписка ряда лиц по вопросам религии». Журнал выходил в течение 4-х лет. Все сотрудники были обозначены инициалами: А, Б, В, Г, Д. Я шел под инициалом К (кажется, так). Журнал выходил раз в два месяца, печатался на машинке, все статьи в форме писем начинались обращением: «Дорогой отец С.». Ответ начинался также обращением:

«Дорогой А, Б, К» или как-нибудь иначе. Все «номера» журнала рассылались по почте примерно 20—30 лицам.

И право, журнал был интересный, много интереснее эмигрантских журналов, а уж во всяком случае, интереснее пресловутого «Континента». Прелесть журнала была в том, что здесь была полная свобода.

Вы писали письмо по религиозному вопросу. Оно печаталось. И тут же ответ. Так было на протяжении нескольких лет.

На обложке после названия журнала место издания: Советская Россия (иногда Псков), месяц и год.

Власти, конечно, о журнале знали, но смотрели сквозь пальцы, — видимо, примиряло их с журналом то, что он издается столь малым тиражом и посвящен исключительно религиозным вопросам.

Тут я познакомился с отцом Сергием как с автором. Он пишет изумительным, каким-то благоуханным слогом. У меня почему-то всегда была ассоциация с Тургеневым. Удивительно, откуда у человека из простой семьи, всю жизнь вращавшегося среди самых простых людей, столько внутренней культуры, такое чувство стиля, такой художественный вкус.

Так и в жизни. Однажды я, рассердившись на отца Сергия за одно из его писем, написал ему (по своему обыкновению) грубое письмо. Потом, заехав в Псков, попробовал об этом письме заговорить, объясниться. Ответ: «Я этого письма не получил. Почта не сработала». И никогда больше об этом моем письме между нами разговора не было.

Что касается содержания статей отца Сергия, то приходится констатировать, что чем дальше, тем больше он отходил от церковного русла, от православной богословской традиции.

Собственно говоря, он находился под влиянием Гарнака, Дю Барта, М. М. Тареева; его мысль шла в направлении протестантского богословия.

Так же, как и мысль его корреспондентов.

Я занял в этом журнале привычное мне положение «enfant terrible». Но самое интересное, что я («левейший из левых») играл в этом журнале роль «оппозиции справа», блюстителя церковных традиций. Полемизируя со мной, корреспонденты журнала (особенно А и Б) меня обычно называли «наш семинарский богослов», «наш ортодокс» и т. д.

Собственно говоря, предметом споров были личность Христа и достоверность Евангелия.

Про себя я могу сказать словами де Гаспери: «Мы согласны на самые смелые реформы, на самые решительные изменения; одного мы не можем позволить, чтобы скорбный лик Христа, сияющий над миром, поблек в сердцах». Поэтому я с негодованием отвергал те выпады (очень необоснованные) против достоверности Евангелий, которые иной раз можно было встретить в журнале.

Впоследствии в обобщенном виде отец Сергий изложил свои взгляды на христианство в книге «Почему и я христианин?».

Ответить на эту замечательную книгу я позволю себе по обыкновению в особом «интермеццо», а сейчас закончу повествование о том, как складывались мои отношения с отцом Сергием.

В 1968 году в жизни отца Сергия начинается новый период. Я думаю, я не совершу никакой особой нескромности, если расскажу о том, с чем был связан этот новый период. В январе 1968 года в Москве имел место громкий политический процесс. Суд над Гинзбургом, Галансковым, Лашковой и Добровольским. Суд вызвал целый ряд откликов и в международной прессе, и в самиздате.

С этим процессом, между прочим, связано первое появление на арене самиздата Павла Литвинова, внука знаменитого советского дипломата, который совместно с Ларисой Богораз написал письмо в защиту осужденных. Впечатлительный и импульсивный, отец Сергий прочел это письмо, и оно его поразило. Ночью он увидел странный сон: покойный Папа Иоанн XXIII, память которого он, как и все мы, глубоко чтил, явился ему и изрек: «Они хорошие люди, но с ними нет священника».

Утром отец Сергий написал Литвинову приветственное письмо. И после этого он становится участником так называемого правозащитного движения.

После этого мы встречались с ним уже в новом качестве, в качестве соратников в русском демократическом движении.

Когда я был в заключении в 1971—1972 годах, отец Сергий писал мне в лагерь прекрасные, глубокие по содержанию письма. Причем наши богословские братские споры продолжались и здесь.

Однако одно обстоятельство омрачило наши отношения.

В 1970—1971 годах, когда между двумя заключениями я жил в Ново-Кузьминках в новой хорошей квартире (в доме-новостройке), я объявил, если память мне не изменяет, «вторники», приемные дни, на которые мог явиться всякий, кто пожелает. Как-то раз ко мне пришел некто Шиманов (автор, занимающий весьма правые позиции в современном самиздате).

Почему-то в его присутствии зашла речь об отце Сергии Желудкове, а я (не предполагая, что в своем доме, при своих гостях должен взвешивать каждое слово) неосторожно сказал, что, если бы наши антирелигиозники были бы умнее, они могли бы использовать некоторые критические замечания отца Сергия по поводу Священного Писания (в духе Тареева, Гарнака и Дю Барта).

Каково же было мое изумление, когда оказалось, что мой непрошеный гость (вот и открывай после этого двери перед кем попало) это мое случайное высказывание полностью воспроизвел в одной статье, которую напечатал за границей в «Вестнике Р.С.Х.Д.». Я же в это время находился в заключении и отреагировать соответствующим образом на этот хамский поступок не мог, но отношения с отцом Сергием после этого случая омрачились; наружно они остались как будто те же, но внутренне они стали другими. Во всем, что пишет и говорит обо мне отец Сергий после этого, я чувствую внутреннюю глубокую обиду. Рад сейчас, хотя и с опозданием, принести ему извинения. Надеюсь, что эти строки появятся в печати и дойдут до него еще тогда, когда мы оба будем живы. А затем попрошу разрешения продолжить наш спор с отцом Сергием после этой главы в особом «интермеццо».

Итак, вокруг меня появлялись все новые и новые люди, и, что самое главное, потекла ко мне молодежь.

Кого только не было! И сыновья коммунистов, находящиеся в конфликте с отцами, и ребята, только что соскочившие со школьной скамьи, — семинаристы сплошным потоком потекли ко мне позже, но отдельные ребята шли ко мне уже в это время.

Я, впрочем, тогда проводил большую часть времени в библиотеках, у Вадима, в метаньях по Москве в поисках денег, чтобы рассчитываться с машинистками, периодически ездил в Самару. Власти пока меня не трогали. Видимо, бюрократы, тяжкие на подъем, не могли сразу сообразить, что со мной делать. Посадить — сажать как будто не велено; выгнать отовсюду — это уже было сделано; лишить заработка (это новая хрущевская установка) — «сам взвоет». Тоже ничего не вышло из этого. Значит, выжидали. Между тем медленно, но верно скандал разгорался. Иностранцы начинали гоняться за моими статьями. Имя мое становилось известно за пределами церковных кругов и за границей.

И в это же время еще больший и грандиозный скандал разгорался на западной окраине СССР, в далеком Почаеве. Об этом уже много писали. Подробностей повторять не буду. Интересующихся отсылаю к моей книге «Защита веры в СССР», изданной также в издательстве «Ихфис» в Париже в 1966 году Высокопреосвященным архиепископом Иоанном Сан-Францисским.

Там документально изложена вся почаевская эпопея с диким издевательством властей над монахами. По этим документам также можно судить о героическом, длившемся в течение трех лет сопротивлении беззащитных монахов и верующих людей разбойнической клике эмгебистов. Все эти документы мне были сообщены одним из иноков и переправлены мною особыми путями за рубеж, где произвели сенсацию. В защиту почаевских иноков поднялась кампания, возглавляемая Преосвященным Антонием, архиепископом Женевским. Об иноках заговорило радио.

Стали по радио упоминать и о пишущем эти строки. Причем не обошлось без курьезов. Одним из таких курьезов было сенсационное сообщение женевского радио: «Учитель, уволенный из школы и вынужденный работать шофером, поднимает кампанию в защиту церкви».

По этому поводу Екатерина Димитриевна, мать Вадима, сострила: «Ну, знаете, в автомобиль, которым вы будете править, я не сяду». Действительно, странно было представить себе такого неумелого человека, как я, за рулем автомобиля. Править автомобилем я бы не сумел, но поднять кампанию в защиту церкви мне удалось.

Каждому свое!

Интермеццо. Апостол Фома

Отец Сергий имеет одно качество, которое вызывает уважение и даже зависть. Он имеет мужество быть абсолютно искренним. А это так редко встречается между людьми.

В религиозном отношении это встречается реже, чем где бы то ни было. Обыкновенно верующие люди (особенно священники) в своих сомнениях признаваться боятся даже самим себе. В результате получается ущербная, неполноценная психика.

Неискренние, замкнутые характеры.

Между тем я в этом случае сторонник Фрейда. Сомнения надо не загонять внутрь, а откровенно о них поведать и постараться в них разобраться.

Итак, разберемся в сомнениях отца Сергия, а также попытаемся определить, в чем он прав и в чем он не прав.

В начале своей книги отец Сергий приводит примеры школьного плоского богословия (в том числе приводит цитату из одной моей статьи, в свое время помещенной в его журнале).

Прав он в этом или не прав?

Очень во многом прав. Более того, я могу увеличить число примеров вульгарного плоского богословия. Как это ни неприятно, приходится при этом ссылаться и на такого замечательного, одаренного человека, каким являлся покойный о. Сергий Булгаков. В своей книге «Неопалимая купина» он утверждает, что «Богоматерь пребыла безгрешна, ни одно приражение греха не приблизилось к Ее пречистой душе, носительнице совершенного девства» (см. прот. Сергий Булгаков, «Неопалимая купина», ИМКА-Пресс, Париж, 1927 г., стр. 18).

Спрашивается, откуда он это может знать? Неизвестно. Доказательства? Никаких, кроме церковных песнопений (и то притянутых за волосы).

Далее следует уже прямо монофизитское утверждение, что Христос не мог умереть естественной смертью.

«Как Адам до грехопадения не был доступен естественной смерти (тоже, кстати, надуманное утверждение богословов, ибо из Библии это совершенно не видно), …так и новый Адам не подлежал естественному закону смерти, но добровольно подчинился лишь смерти насильственной…» (там же, стр. 19).

Утверждение нелогично, ибо если бы не подлежал закону естественной смерти, то каким же образом Он мог все-таки быть убит? Если Он добровольно подчинился насильственной смерти, то тогда становится совершенно непонятной вся трагедия Гефсиманского сада (насколько Пастернак здесь ближе к Христу, чем знаменитый богослов!).

И наконец, утверждение монофизитское или даже докетическое, ибо если Он не подлежал закону смерти, то как же Он был ребенком, отроком, мужем; как мог Он тогда алкать, жаждать, страдать от усталости? Тогда остается только утверждать вместе с евтихианами, что это было притворство из смирения, что это был лишь Бог, разыгрывающий роль человека.

Вся страшная и таинственная история Агнца Божия, таким образом, принимает характер какого-то травести, водевиля с переодеванием.

Отец Желудков, конечно, прав, когда ополчается против этих надуманных утверждений богословов, которые лишь затмевают чистое, прозрачное, как стекло, учение Евангелия.

Но отец Сергий, к сожалению, вместе с водой выплескивает и ребенка. Вместе с вульгарными утверждениями богословов отвергает все догматы и все богословие, вслед за надуманными толкованиями отдельных экзегетов он отвергает и само Евангелие. И сам не замечает, что он впадает в такую же вульгарность и плоскость, в какой он обвиняет других.

Прежде всего спор с Богом. Он не может принять учение о гармоничности мира, о совершенстве Божьего творения, когда в мире, в самой органической природе, столько жестокости, безобразия, уродства. Сочувственно он цитирует Марка Твена, который в своих «Размышлениях о религии» говорил, что… «можно только поражаться всеобъемлющей и всепроницающей злобе, которая терпеливо снизошла до того, чтобы изобрести сложнейшие пытки для самых жалких и крохотных существ, населивших землю» (С. Желудков, «Почему и я христианин», стр. 27).

Далее он цитирует известные слова одного из героев романа Ремарка «Три товарища», который говорит: «Невидящими глазам и я смотрел в небо, в это серое, бесконечное небо сумасшедшего Бога, который придумал жизнь и смерть, чтобы развлекаться» (стр. 29).

Когда-то в своем письме, написанном ко мне в лагерь, отец Сергий призывал меня дать ответ на проклятый вопрос Ивана Карамазова. Но здесь он сам в роли Ивана Карамазова. Он задает Богу вопросы — и сам отвечает на них.

Я, конечно, не настолько самоуверен, чтобы претендовать на совершенно исчерпывающий ответ. Должен, однако, сказать: величайшая ошибка богословов в том, что они считают седьмой день — днем конца творения. Между тем это не конец творения — это только новая фаза творения: «Почил» — это значит перестал творить и производить «из небытия бытие», — говорит Златоуст.

В католическом издании русской Библии, в комментариях, правильно рассматривается мысль св. Иоанна Златоуста: «Теперь дело человека творить историю, но все будет зависеть от того, сохранит ли он связь с Богом, так как и теперь каждый атом продолжает существовать лишь по воле Творца». («Библия — Книга Священного Писания Ветхого и Нового Завета». В русском переводе с приложениями, 1973 год, изд. «Жизнь с Богом», Брюссель, стр. 1858.)

Творение Божие продолжается в сотрудничестве с человеком.

В этом действие Абсолютного Духа (по Гегелю), Творческого импульса (по Бергсону), Предвечного Слова Божия, Сына Божия Единородного, — по всеобъемлющей истине Пресвятой Троицы открытой нам в догмате. Человеку надлежит осуществить Божий завет в мире. Мы видим это на примере преподобного Герасима, который приручил льва и был его другом, на примере преподобных Сергия Радонежского и Серафима Саровского, которые кормили медведей и были их друзьями, на примере святого Франциска Ассизского, который проповедовал птицам, рыбам, имел глубочайшее родство с природой.

«С природой одною он жизнью дышал,
Ручья разумел лепетанье.
Была ему звездная книга ясна,
И с ним говорила морская волна».

(Баратынский)

Здесь я назову имя, которое странно (и даже, как покажется многим, кощунственно) прозвучит рядом с именами святых людей. Имя великого русского дрессировщика зверей Анатолия Дурова, который усмирял самых диких зверей исключительно ласковым словом, никому не позволял ни малейшего насилия над зверями; он входил к ним без всякого оружия, и они его слушали, к нему ласкались, его любили.

Таким образом, Господь продолжает одухотворение природы, ее — преображение, ее творение. Мир все еще в состоянии творчества, и Рука Божия неустанно творит.

Мне приходилось видеть, как скульптор лепит статую. Он преодолевает сопротивление материала, дробит его, крошит, и в результате появляется образ одухотворенной материи, живой, ожившей глины, мрамора, гранита.

«Это так просто лепить статую. Берешь кусок мрамора и устраняешь все лишнее», — говорил великий французский скульптор Давид.

«Беру кусок жизни грубой и грязной и творю из него легенду, ибо я поэт!» — восклицал наш русский поэт и прозаик Федор Сологуб (см. роман «Творимая легенда», 1909 год, том 1, Введение). А знаменитый мыслитель XVI века Яков Беме говорит о «мучении материи».

Таким образом, мир все еще в состоянии творения, а материя в состоянии мучения.

Природа — это женщина во время родов.

«Женщина, когда рождает, терпит скорбь, потому что пришел час ее, когда же родит, уже не помнит скорби от радости, потому что родился человек в мир» (Ин. 16:21).

Рождающая женщина — это символ, символ природы, символ человечества, символ церкви. «И явилось на небе великое знамение: жена, облеченная в солнце, под ногами ее луна, на главе ее венец из двенадцати звезд. Она имела во чреве и кричала от болей и мук рождения» (Отк. 12:1-2). В греческом подлиннике еще более выразительно: «И она имеет во чреве и кричит, страдая и мучаясь, чтобы родить». (Научный перевод с греческого, Лондон, 1970 год.)

Это не надуманный образ — это сама истина, сама жизнь, ибо все в мире рождается в муках, и сам мир родится в муках. И Бог творит мир в муках, — а человек, как говорил епископ Антонин, учитель юношеских лет отца Сергия, его труженик. (См. Божественную литургию, рецензированную епископом Антонином. А. Левитин, В. Шавров, «Очерки истории церковной смуты», т. 3, стр.314, изд. «Institut Glaube in der 2 Welt» CH. 8700 Kusnacht, 1978 j.)

И лишь в конце времени, в Апостасисе, все примирятся и откроется мир во всей своей дивной красоте. Ныне же, изучая природу, мы видим телеологическую цепь творения — непрестанный переход от низшего к высшему, от хаоса к порядку, от зверства к очеловечению, от жестокости к любви. От антитезиса к синтезу. И наблюдая этот великий «путь всея земли», мы любовно и смиренно взываем Начальнику жизни, великому Архитектору и Творцу: «Чудны дела Твои, Господи, и ни единое слово достойно есть к пению чудес Твоих» (молитва на Великое освящение воды св. Василия Великого).

Отец Сергий очень правильно формулирует три возможных ответа на вопрос о происхождении вселенной: ответ атеистический (материя и ничего больше), ответ «интеллигентного пессимизма» (Бог — дух, сила где-то в отвлеченности и вне всякой связи с нашей жизнью) и ответ верующих христиан — вера в Бога живого.

О. Сергий чересчур переоценивает И. А. Бердяева как мыслителя и богослова и целыми страницами цитирует его произведения. Он, однако, не замечает ошибок этого блестящего мыслителя. Для Бердяева главный атрибут Божества — свобода. Как Творец, Промыслитель — Бог, по существу, отсутствует. И эта мысль выражена Бердяевым в блестящем парадоксе: «Бог имеет меньше власти, чем полицейский».

Нет ничего более неверного. «Бог есть любовь», по словам любимого ученика Христа. А любовь бездеятельная, безучастная, теплохладная — это все что угодно, но только не любовь.

На стр. 46 о. Сергий приводит мой рассказ, не называя моего имени, хотя и награждая меня лестным эпитетом, о том, как, когда я находился в тюрьме, «был одинок, очень угнетен, — и тут его посетило такое живое чувство присутствия Божия, и это было такое блаженство, что он стал молиться. «О, пусть продолжаются эти тюремные дни, только Ты не отойди от меня». Реальность интуиции хорошо передается здесь этим контрастом видимого несчастья и внутренней радости» (стр. 46).

Это все так. Но отец Сергий здесь упускает один момент: когда я так молился в тюрьме и в лагере, я ощущал Бога не по Бердяеву, не как отвлеченное существо, главным атрибутом которого является свобода, а как живое, реальное, всемогущее Существо. Если нужны литературные аналогии, то я Его в те моменты ощущал по отцу Иоанну Кронштадтскому, который говорил: «Когда я произношу слово «Бог», я твердо уверен, что называю имя Того, Кто здесь рядом». Господь исполнял тогда меня внутренним светом, внутренней радостью, но Он действовал и вовне и спас меня от неотвратимой гибели, от тяжких работ, был со мной всегда и везде. Ибо моя лагерная жизнь — это сплошное чудо, чудо Божией любви. Такова и вся моя последующая жизнь.

Всегда и везде я слышал голос Божий: «Воззовет ко мне и услышу его, с ним есмь в скорби; изму его и прославлю его: долготою дней исполню его и явлю ему спасение Мое» (Пс. 90).

Если так близок был Господь к человеку грешному, глубоко недостойному, вечно отступавшему от Него, вечно забывавшему Его, то как же близок Господь к истинным христианам!

Здесь мы видим нарушение обычного порядка: христианин как бы вырывается из цепи бытия, он приближается непосредственно к Богу, и тут совершаются чудеса.

«Имейте веру Божию, аминь бо глаголю вам, аще кто скажет горе сей: «Двинься и ввержися в море» — и не поразмыслит в сердце своем, но веру имет, — будет, еще аще речет» (Мк. 11:23).

И в этом прообраз будущего человека, будущего мира, преображенного, каким он явится в апостасисе, в конце времен.

Значительный раздел книги о. Сергия посвящен Христу. К сожалению, это самое слабое и самое спорное, что есть не только в книге, но и в мировоззрении отца Желудкова. Открываем книгу на странице 64. Автор цитирует апостола Павла: «Христос — икона Бога невидимого» (2Кор. 4 и Кол. 1).

Эта цитата понадобилась автору, чтобы обосновать свое утверждение о том, что Евангелие — икона Иисуса Христа и все Священное Писание — иконопись, т. е. нечто условное и нереалистическое. К сожалению, однако, уже с самого начала о. Сергий позволяет себе грубую передержку.

В русском переводе (в том числе и в научном, наиболее точном переводе с греческого) термина «икона» нет. Есть другой термин: «образ». Открываем научный перевод с греческого: «У них, неверующих, бог века сего ослепил мысли, чтобы не увидеть им света Евангелия славы Христа, который есть образ Бога» (2Кор. 4:1).

«Он есть образ Бога невидимого, Первородный всей твари» (Кол. 1:15).

Так в научном переводе с греческого, так в вульгате, так в русском синодальном переводе. Правда, по-гречески слово «eikanen» означает слово «образ», но понятие — это вовсе не однозначно русскому пониманию слова «икона». По-гречески это слово означает портрет, точное изображение, сходство сына с отцом (см. Бензенер «Griechische-deutsche Wörterbuch», 1933 j., Leipzig-Berlin). «Образ» по-русски и на всех современных европейских языках — это нечто идентичное первообразу, подлиннику, тогда как «икона» — предмет культа, нечто условное, полусимволическое. Невольно возникает вопрос: для чего отцу Сергию понадобилась эта подмена понятий? Да именно для обоснования его основного тезиса, что Евангелие есть лишь иконопись и по ней об историческом образе Христа можно судить столь же мало, сколько по иконе о подлинном Христе, Это есть основной тезис о. Сергия, который он отстаивает с необыкновенным упорством, я бы сказал даже с фанатическим упорством.

Правда, цитированная мною ссылка о. Сергия Желудкова помещается в начале главы «Христос», прекрасной главы, где о. Сергий с присущим его талантом говорит о глубоком влиянии образа Христа на умы даже неверующих людей.

Но затем идет глава «Евангелия — иконы Христа», в которой автор усиленно отстаивает свой основной тезис о том, что Евангелие есть лишь икона, т. е. нечто условное, символическое. Отсюда только один шаг до признания мифичности Христа.

Ведь бывают же иконы и абсолютно фантастические: например, изображение святого с собачьей головой (святой Христофор в православной иконописи). Отец Сергий стоит на точке зрения сомнительности Евангелий. «Что благочестивое усердие способно «исправлять» документы — это мы уже видели и здесь на примерах с текстами Флавия и Эйнштейна» (стр. 101). Здесь о. Сергий кидает камешек в мой огород. Еще раньше, на стр. 31, о. Сергий приводил цитату из Эйнштейна со следующим комментарием: «Я верю в Бога Спинозы, проявляющегося в упорядоченности мира, но не в Бога, занимающегося судьбами и делами людей», — пишет Альберт Эйнштейн.

С печалью должен заметить, что в некоторых рукописных апологиях вторая отрицательная половина этого изречения попросту опускается, то есть скрывается тот факт, что «великий физик не верил в Бога живаго».

Что можно сказать об этом? Можно сказать лишь одно: очень жаль, что отнюдь не благочестивое усердие (личное раздражение или неприязнь) заставляют отца Сергия так же «исправлять тексты». Я действительно, полемизируя с антирелигиозниками, ссылался на то, что Эйнштейн являлся в философии идеалистом и своеобразно религиозным человеком. Когда некий Львов пытался поймать меня на слове в своей статейке «Эйнштейн и мы», напечатанной в журнале «Наука и религия», я ответил на это журналу следующее:

«Прочитал в журнале «Наука и религия» № 2, 1966 год, статью некоего Львова «Эйнштейн и мы». Автор ее полемизирует с моей работой «Библиографические заметки» и ругает меня за то, что я причисляю Эйнштейна к верующим людям, а сам все-таки признает, что великий ученый был проповедником особой «космической религии». Чудак! Как будто ему, материалисту, легче от того, что Эйнштейн не исполнял при этом религиозных обрядов.

…Ведь вы восстаете не против церковной догматики, а против вообще всякой религии, и это снова подтверждается как раз в том номере журнала, в котором напечатана статья Воскресенского;

«Следует бороться против всякой религиозности, — говорится на стр. 85 в ответах на вопросы читателей (и с космической религией Эйнштейна в том числе). …Точно так же и то обстоятельство, что Джордано Бруно был сожжен инквизицией, нисколько не меняет того факта, что он был носителем религиозной пантеистической философии, — и, если я начну ее сейчас проповедовать в своих «трактатах», инквизиторы из журнала «Наука и религия» будут разжигать костры клеветы и злобы точно так же, как они делают сейчас, когда я являюсь православным». (Мой ответ журналу «Наука и религия». В рукописном сборнике: А. Краснов, «В борьбе за свет и правду», М., 1962, стр. 174-175, 176.)

Печальное явление представляют страницы 101—104 в книге о. Сергия. Они поражают своей странной двусмысленностью. Они написаны как бы специально для того, чтобы подтвердить мое случайное замечание, переданное пресловутым Шимановым.О том, что безбожники могли бы использовать произведения о. Желудкова, если бы были умнее.

Собственно говоря, об этом говорит и сам отец Сергий: «Вообще «противоречия» Евангелий, о которых твердит вульгарная пропаганда, вроде расхождений в родословных Христа и тому подобное — сущие пустяки в сравнении с действительной противоречивостью евангельских сообщений. Непримиримые разноречия Евангелий в описаниях призвания апостолов, последней вечери, Гефсиманской ночи, Голгофы, первых явлений воскресения» (стр. 102).

Действительно ли так? Разберем по порядку.

Призвание апостолов. Что касается Евангелий Матфея и Марка, то здесь о призвании первых апостолов Андрея, Петра и сыновей Заведеевых рассказывается почти в совершенно одинаковых выражениях, и никаких противоречий здесь нет. «Проходя же по берегу моря Галилейского, Он увидел двух братьев: Симона, называемого Петром, и Андрея, брата его, закидывающих сеть в море, ибо они были рыболовы. И говорит им: идите за Мною, и Я сделаю вас ловцами людей. И они тотчас оставили лодку и последовали за Ним. И прийдя оттуда дальше, увидел Он других двух братьев — Иакова Заведеева и Иоанна, брата его, в лодке с Заведеем, отцом их, чинящих сети свои, и призвал их. Они тотчас же оставили лодку и последовали за ним» (Мф. 18-22). Точно так же и у Марка (Мк. 1:16-20).

Несколько подробнее рассказывается об этом у Луки. Там прибавляется к повествованию Матфея и Марка о том, что Христос вошел в лодку Симона, стал оттуда проповедовать и предложил Симону закинуть мрежи в море. Просто несколько детализированный рассказ. И все. Из Евангелия Иоанна, однако, следует, что Христос и ранее был знаком с Андреем, Иаковом, Иоанном и Петром. Он видел их еще в то время, когда сыновья Заведеевы (апостол Иоанн Богослов из скромности опускает свое имя и имя брата) и Андрей слушали проповедь Иоанна Крестителя. Тогда же Он познакомился с Симоном и предсказал ему, что он будет называться «камень». Вполне естественно, что всех их Христос как-то знал раньше: не мог же Он вдруг войти в лодку к незнакомым людям и пригласить их ни с того ни с сего за Ним следовать, все оставив. Совершенно же неправдоподобно было бы, если бы они вдруг откликнулись на подобное приглашение. Очевидно, они Его знали, с Ним разговаривали. Он произвел на них сильное впечатление, и достаточно было незначительного толчка, чтобы они за Ним последовали.

Какое же тут нашел отец Сергий «непримиримое противоречие»?

Дальше отец Сергия считает, что «непримиримое противоречие» есть в описании «Последней вечери» (обыкновенно говорят «Тайной вечери»). У синоптиков все обстоятельства, связанные с Тайной вечерей, передаются совершенно одинаково. Очевидно, о. Сергий имеет в виду то обстоятельство, что евангелист Иоанн упускает здесь момент преломления хлеба, но зато очень подробно говорит о предсмертной беседе Спасителя. Опять-таки никакого «непримиримого противоречия» здесь нет. Просто в предсмертной беседе Спасителя (по Иоанну) самая идея «Евхаристии» выражена так полно и глубоко (сравнение с лозой и ветвями), что евангелист упустил самый момент преломления хлеба и вкушения чаши, тем более что ко времени написания четвертого Евангелия этот момент уже был достаточно описан тремя другими евангелистами.

И еще одно соображение: преломление хлеба (мацы) и благословение вина хозяином стола является необходимым моментом, входящим в церемонию «сейдера» (еврейской пасхальной трапезы). Если это была пасхальная трапеза — «сейдер», — так ясно было и то, и другое: и преломление хлеба, и благословение вина; можно специально об этом евреям и не рассказывать.

Далее отец Сергий увидел какие-то «непримиримые противоречия» в описании Гефсиманской ночи. Какие? Совершенно непонятно. Все обстоятельства, связанные с Гефсиманией: моление о Чаше, разговор с учениками, взятие Иисуса Христа, — все совершенно тождественно, кроме нескольких совершенно уже несущественных деталей, — абсолютно никакой разницы в описании этих событий четырьмя евангелистами нет.

Далее какие-то «непримиримые противоречия» о. Сергий нашел в описании Голгофы. Какие? Все обстоятельства, описанные во всех четырех Евангелиях, относящиеся к крестной смерти Спасителя, во всем основном идентичны.

Можно указать лишь следующие различия: покаяние благоразумного разбойника у евангелиста Луки, — о нем не говорится в других Евангелиях, — и подробный рассказ евангелиста Иоанна о Матери Иисуса Христа, которая стояла у креста (и слова Христовы, обращенные к Матери и к нему), а также рассказ о том, как воин пронзил копием ребра уже умершего Спасителя. По-разному также излагают они предсмертные слова Спасителя, но как же могло быть иначе? Они стояли в толпе, скрываясь, боясь даже издали (все, кроме Иоанна) подойти к кресту, а подойдя к кресту, задержаться хоть на минуту лишнюю. Вполне естественно, что одни уловили одни слова, другие — другие. Даже то, что они по-разному передают свое впечатление о разбойниках, — это тоже вполне естественно: весьма вероятно, что благоразумный разбойник вместе со своим товарищем сначала хулил Иисуса Христа, а потом перед самой смертью спохватился, — и здесь произошло мгновенное озарение.

Кстати сказать, находясь в лагере, я часто замечал у «блатных» (а ведь это те же «разбойники») такие переходы.

И наконец, никаких противоречий нет в повествовании о воскресении. Иисус Христос являлся ученикам в разное время, при разных обстоятельствах; они и описали каждый свои видения. Если бы они хотели что-то сочинять, то все было бы совсем не так: они описали бы явление Христа перед толпами народа, покаяние судей, ужас палачей и так далее. Но, как известно, ничего этого в Евангелии нет. Почему это? Да потому что евангелисты писали то, что видели, и во время, близкое ко Христу.

Здесь, прося извинения у читателя, я позволю себе опять почти кощунственную параллель: между смертью, погребением и воскресением Христа и написанием Евангелий прошло примерно столько же времени, сколько между смертью моего учителя обновленческого Митрополита Александра Введенского и тем моментом, когда я писал о нем. А писал я о нем в последний раз в прошлом году, т. е. 32 года спустя после его смерти. Я тем не менее абсолютно точно изложил все что я знаю. Но ведь многого я не знаю, и, если о нем будет писать кто-нибудь другой, может быть, он вспомнит такие события, которые мне неизвестны (а мне очень многое неизвестно), и внесет исправления в мой рассказ.

Разумеется, нет никакого сходства, и даже помыслить невозможно сравнение между Александром Введенским и Тем, Чьего имени мы даже назвать недостойны, но свойства памяти у всех людей во все времена примерно одинаковы.

Так что ни о каких «непримиримых противоречиях» нет речи, и, только подходя с предвзятой мыслью, будучи ослеплен предвзятой идеей, человек может их увидеть.

Далее идут уже совсем странные придирки: почему Христос дал ученикам совет: «Продай одежду твою и купи меч». Об этом я уже говорил в своей работе о Л. Н. Толстом, которая является приложением к первому тому моих воспоминаний «Лихие годы». Да потому, что Христос сам идет на страдания, а не посылает на страдания своих учеников. О них Он говорит: «Из тех, кого Ты мне дал, Я не погубил никого». Ученикам Он дает указание бежать, а если нужно, то и защищаться.

Ничего противоречащего принципу: «Поднявшие меч от меча погибнут» — здесь нет: само собой разумеется, что речь идет о тех, кто «первый поднимет меч».

Ничего «недоброго» и странного нет и в чуде со смоковницей. Это лишь то, о чем говорит Христос в Своей прощальной беседе с учениками: «Кто не пребудет во Мне, извережется вон, как ветвь, и засохнет; а такие ветви собирают и бросают в огонь, и они сгорают» (Ин. 15:6).

Вообще, когда говорят о любви Божией, о любви Христовой, пламенной и могучей, нельзя сравнивать эту любовь со стародевической сентиментальностью. Любовь, пламенная и могучая, всегда связана с гневом. Это хорошо заметил знаменитый русский поэт:

«Господь, меня готовя к бою,
Любовь и гнев вложил мне в грудь,
И Он Десницею святою
Мне указал правдивый путь».

(А. К. Толстой)

Примеры священного гнева мы видим у Христа часто: и в Его обличениях фарисеев, и в Его горьких словах, обращенных к неверующим иудеям, — Христос сам иудей, — и восточный горячий темперамент свойствен и Ему, как очевидно свойственны и еврейские черты лица, и еврейский язык, и еврейский склад мышления — и все национальные черты, кроме греховных. Отца Сергия смущает «это странное множество бесноватых в Евангелиях (почему их нет теперь?) (стр. 103).

Может быть, отец Сергий слышал когда-нибудь о существовании таких учреждений, как «сумасшедшие дома»? Туда их теперь и сажают. Но в Иудее их не было, и сумасшедшие разгуливали на свободе, а о том, что именно у душевнобольных бывают моменты сверхъестественных тайных откровений и особых мистических переживаний, свидетельствует такой компетентный специалист, как профессор Ясперс, замечательный немецкий философ-экзистенциалист, по специальности психиатр, проведший большую часть своей жизни в лечении психически больных (в берлинских психиатрических клиниках). Да, впрочем, и не только в психиатрических больницах можно и теперь наблюдать явления, аналогичные «беснованию».

Как православный священник, верно, отец Сергий, служа на приходе, сталкивался с таким явлением, как кликушество, называемое в народе «порчей».

И наконец, разбор нравственных предписаний Спасителя. «Дивное учение об Отце Небесном, Который бесконечно милосерд и о всем промышляет. Но Учитель не сказал: почему же Отец Небесный попускает такое зло, такие страдания в своем мире» (стр. 103). Сказал.

«А это есть суд, что Свет пришел в мир, но возлюбили люди больше тьму, чем свет; ибо были лукавы дела их» (Иоанн, 3, 19). Это греческий подлинник, в русском переводе выражение еще более рельефное: «потому что дела их были злы». Конечно, Бог мог бы насильно спасти людей от них самих. Гм! Гм! Мы с отцом Сергием видели, что получается из того, когда некоторые «благодетели» насильно спасают людей. Насильно спасать людей нельзя: надо, чтобы сами они внутренне переродились, стали бы новыми, а тогда исчезнут и «зло и страдания».

«Учитель призывает нас к личному совершенству — богоподобному, доступному разве только редчайшим избранникам ценою безграничного самоотречения; но мы не слышали ничего в поучение нам, обыкновенным, средним людям, для которых невозможна такая личная святость, но которые хотели бы все-таки прожить людьми хотя бы просто «порядочными», «исполнить долг, завещанный от Бога», нам грешным — в семье, в труде, во всем нашем малом призвании» (стр. 103-104, 118).

Опять ляпсус. Открываем Евангелие.

«И вот некто подошел к Нему и сказал: «Учитель, что мне сделать благого, чтобы получить жизнь вечную?» Он же сказал ему: что ты Меня спрашиваешь о благом? Есть один только Благой. Если же хочешь войти в жизнь, соблюдай заповеди. Говорит Ему: «какие?» Иисус же сказал: вот какие: не убивай, не прелюбодействуй, не кради, не лжесвидетельствуй, почитай отца и мать и возлюби ближнего, как самого себя» (Мф. 19:16-19, перевод с греческого). Кажется, ясно.

Вот и другая заповедь. «И спросил один из них законник, искушая Его: «Учитель, какая заповедь большая в законе?» Он же сказал ему: Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душою твоею и всем разумом твоим. Это большая и первая заповедь. Вторая, подобная ей: Возлюби ближнего твоего, как самого себя» (Мф. 22:35-40).

Эти заповеди может исполнить буквально всякий.

Но отец Сергий все еще в недоумении. Он все еще не понял, что надо делать, чтобы быть порядочным человеком. Евангелие и здесь ему дает на это четкий и ясный ответ: «Итак, во всем, как хотите, чтобы люди поступали с вами, так и вы поступайте, ибо в этом закон и пророки» (Мф. 7:12).

Но и этого мало отцу Сергию; вот еще одна заповедь: «Просящему у тебя дай, и от хотящего занять у тебя не отворачивайся» (Мф. 5:42).

Вот вам и «поучение нам, обыкновенным, средним людям, для которых невозможна такая личная святость, но которые хотели бы все-таки прожить людьми хотя бы просто порядочными».

Но юноша в Евангелии этим не удовлетворен, как и обычно не удовлетворены этим и все другие юноши: юноше надо подвига, он ищет подвига.

И в ответ слова:

«Если хочешь быть совершенным, иди, продай имение твое и отдай нищим, и будешь иметь сокровище на небесах, и приходи, следуй за Мной» (Мф. 19:21).

Каждому свое. Если хочешь быть порядочным человеком, ограничься соблюдением заповедей, если хочешь быть совершенным, откажись от богатства, от погони за благами мира сего и следуй за Христом.

Вот и все!

Далее наш иерей бросает Христу обвинение в том, что «нам предлагается ужасная заповедь — возненавидеть родных». Однако прежде, чем ужасаться, следует уяснить, что именно предлагает Христос. Прежде всего, разумеется, эта заповедь не носит безусловного характера. Как мы видим, юноше, который хочет следовать за Христом, предлагается исполнять заповеди и в том числе чтить отца и мать.

В другом месте мы находим у Христа гневное обличение фарисеев, которые хотят заменить почитание родителей жертвой на храм. «Сказал же Бог: «Почитай отца и мать» и «злословящий отца или мать смертью умрет». А вы говорите: кто скажет отцу или матери: Дар то, чем бы ты от меня ни пользовался, — тот да не почтит отца своего или мать свою; и отменили вы Слово Божие ради предания вашего. Лицемеры!» (Мф. 15:4-7).

Евангелие, однако, не просто свод нравственных предписаний. Евангелие, как хорошо говорил об этом Митрополит Александр Введенский, — это жизнь. И Христос знает, что практически, когда человек хочет подвига, у него на дороге стоят родители, стоит жена, стоят дети.

В своей книге «Строматы» я говорил об этом. В этой книге я приводил примеры протоиереев и иереев, которые, ссылаясь на своих жен, на семью, шли на ужасные сделки с совестью, предавали людей, — и все мотивировалось одним: «Мы любим и жалеем наших жен, наших детей!»

И вот, как бы полемизируя с ними, Христос восклицает: «Если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены, и детей, и братьев, и сестер, а также и души своей, не может быть Моим учеником» (Лк. 14:26).

«Возненавидит» в том смысле, что Бога, что Истину, что Евангелие надо любить больше всего. И для Истины не щадить ни жизни, ни родных.

Древние греки эту мысль облекли в следующий афоризм:

«Платона мы любим, но Истину мы любим еще больше».

Это жизнь. Ибо если бы все люди любили своих родителей, жен, детей больше Христа, больше Истины, то христианство иссякло бы уже в конце первого века, после первых же гонений на христиан. Мало того. Невозможны бы были вообще никакие революции, никакая борьба за правду нигде и никогда. И даже столь любимый отцом Сергием Эйнштейн должен был бы сидеть в Германии и славословить Гитлера (ради своей жены и детей).

Дальше возражения отца Сергия становятся еще более странными. Чем дальше в лес, тем больше дров. «Учитель проповедовал близость конца мира — и ничего, ничего не сказал о задачах культурного и социального творчества, «строительства» человека на этой земле» (стр. 104).

Если бы я не знал, что отец Сергий священник, если бы я не знал и его лично, то, прочтя эти строки, я мог бы предположить только одно: что он просто никогда не читал Евангелия.

Не желая повторять то, что говорилось нами по этому поводу уже много раз, мы приведем здесь отрывок из нашей книги «Строматы», изданной издательством «Посев» во Франкфурте-на-Майне в 1972 году.

«…Господь называет свое учение Евангелием Царствия. Следовательно, идея Царствия Божия — это центральная идея в Евангелии и во всем христианстве. Царствие Божие вовне мира, в неземных условиях, в Церкви, торжествующей на небесах, — которого достигнут христиане после окончания этой жизни. Но Царствие Божие не только там, — оно здесь, оно должно прийти на землю, — и христиане ежедневно молятся: «Да приидет Царствие Твое». Царствие Божие в душах людей — внутри нас. Оно, однако, и вне людей, оно создается и во внешних условиях, в социальной жизни, в обществе; в этом смысл притч Спасителя, в которых Царствие Божие сравнивается с семенем, из него вырастает дерево; с закваской, которая квасит тесто; с неводом, который закидывает рыбак в море. Ибо Царствие Божие — семена его всюду — в искусстве, в науке, в политике, в самой гуще жизни, и от людей зависит приблизить его торжество на земле» (А. Краснов, «Строматы». Изд. «Посев», Франкфурт-на-Майне, 1972, стр. 61—62).

Далее: «Личное богатство осуждено, но как же было не осудить рабство? Но в Евангелиях оно упоминается как явление нормальное, едва ли не должное» (стр. 109).

Что здесь сказать? Скажу следующее: «Помните, отец Сергий, как вы ко мне пришли в мою утлую лачужку в Ново-Кузьминках, в которой было всего 11 метров, и как мы с вами топили печь, которая через 2 часа остывала, и мы с вами набрасывали на себя все что только могли, чтобы согреться? Помните, конечно.

Ведь в таком же точно положении были и вы в вашем утлом домишке в Любатове, на окраине Пскова.

Как вы думаете, очень было бы уместно, если бы в это время мы стали уговаривать друг друга, что не надо иметь дворцов, банков и что следует миллионы рублей раздать нищим? Вероятно, если бы кто-то нас подслушал, решил бы, что мы сумасшедшие; у людей дров нет, а они говорят о дворцах и о миллионах. Но ведь точно в таком же положении был и Христос. Начать с того, что после Вавилонского пленения у евреев вообще не было рабства (рабом мог быть только иноплеменник), а после того, как сами евреи превратились в покоренный народ, у них не могло быть завоеванных иноплеменников.

Исключения, разумеется, представляли лишь особо богатые и знатные евреи (первосвященник или придворные), но и у них количество рабов могло исчисляться лишь единицами (где же они их взяли бы во множестве?). Но этих богачей Христос и в глаза не видел. Он проповедовал среди бедных евреев, рыбаков, обездоленных, несчастных обитателей лачуг и лачужек; разве что мытарь (сборщик податей) мог ему попасться на пути. Но и он (мелкий чиновник, фининспектор, сбиравший подати с бедноты) никаких рабов, конечно, иметь не мог. Вполне естественно, что говорить о греховности рабства здесь не имело никакого смысла. В своих притчах Христос часто пользуется примерами, взятыми из рабовладельческого быта, точно так же, как мы часто пользуемся примерами, взятыми из быта дворцов, аристократических особняков, приводим примеры из романов И. С. Тургенева, Л. Н. Толстого и т. д. Из этого же не следует, что мы имеем ко всему этому хоть малейшее отношение. Эти примеры носят чисто литературный характер. А о богатстве и его греховности говорить имело смысл, ибо именно в это время евреи превращаются в народ купцов и торговцев. Фарисеи и саддукеи рабовладельцами не были, но были торгашами, причем страсть к наживе, к торговле все более и более овладевала народом; она гнала евреев прочь от родины, в чужие, далекие страны, — и это было причиной того бедственного положения, в котором очутился впоследствии еврейский народ, окруженный ненавистью остальных народов. Поэтому Христос и ополчился против богатства, против всякого богатства, — а рабовладение, разумеется, является одним из главных признаков богатства.

«У нищих прислуг не бывает», — гласит русская поговорка.

Тем более рабов. Какие уж рабы у человека, у которого только одна одежда (та, что на нем) и кусок хлеба — и только на сегодняшний день. А таковы были истинные христиане.

Но будем следовать дальше за отцом Сергием. «Странные заповеди — подражать беззаботности птиц небесных (хотя они вовсе не беззаботны)» (стр. 104).

А что, собственно, тут странного? Христос вовсе не говорит о беспечности или о лени; Он говорит об отсутствии среди птиц накопительства, страсти к наживе. Прочтем эту заповедь полностью, от начала до конца: «Не можете Богу служить и богатству (маммоне). Поэтому говорю вам: не заботьтесь для души вашей, что вам есть, ни для тела вашего, во что одеться. Душа не больше ли пищи, а тело одежды? Посмотрите на птиц небесных: они не сеют и не жнут и не собирают в житницы…» (Мф. 6:24-26).

«Итак, не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний день сам позаботится о себе; довольно для каждого дня беды его (в русском переводе — «заботы его») (Мф. 6:26).

Именно так мы и жили с отцом Сергием. Что-что, а уж эту заповедь мы с ним соблюдали с буквальной точностью. Никогда у нас за душой не было ни гроша, и никогда мы с ним не думали о завтрашнем дне и не копили деньги, — и ничего, прожили жизнь. Да и мы ли только? И все наши друзья и близкие люди. Этой заповедью Христос преграждает путь к обогащению, к неравенству, к рабовладению, феодализму, капитализму, господству советских нуворишей, ибо стремление к накоплению и есть главная причина всех бед, всех зол — ненависти, звериной злобы, так называемой классовой борьбы. Эта заповедь не нравится отцу Сергию? Он предпочитает погоню за богатством? Невольно возникает вопрос: зачем же он ее соблюдал всю жизнь и, дожив до старости, так ничего и не накопил?

О себе он может сказать словами Некрасова:

«Есть и овощ в огороде —
Хрен да луковица.
Есть и медная посуда —
Крест да пуговица».

А почему так? Да потому, что он не стремился к богатству (хотя, как священник, мог бы его, если бы хотел, накопить), а всю жизнь искал Царствия Божия и Правды Его. Так отец Сергий своей жизнью сам опроверг свои рассуждения о «странности» этой заповеди.

Такой же странной кажется отцу Сергию и заповедь о «непротивлении злу насилием». В своей работе о Л. Н. Толстом я пытался разобрать эту заповедь (см. «Граф и пахарь» в книге «Лихие годы»). Не желая сейчас повторять то, о чем много и подробно говорилось, укажу, что отец Сергий всю жизнь также исполнял эту заповедь: он никогда ни с кем не дрался (уверен в этом), никогда никому не мстил, и даже, получив от меня ругательное письмо, не ответил тем же и сделал вид, что это письмо до него не дошло, — и ничего, живет и прожил жизнь хорошо и радостно, не имеет никаких врагов и со всеми находится в дружеских отношениях (не считая, конечно, идейных противников). Лучше ли было бы, если бы вместо этого он занимался ссорами и склокой? Думаю, что не лучше.

Так, отец Сергий своей жизнью сам опроверг свои рассуждения о «странности» этой заповеди.

Странной кажется отцу Сергию «похвала оскопившим себя ради Царствия Небесного». Пусть, приехав к себе в Псков (отец Сергий больше живет теперь в Москве и в Питере у друзей и родственников, но в Пскове, конечно, бывает), пусть он взглянет на портрет своего учителя епископа Антонина и вспомнит следующие его слова: «Живую церковь признаю Антихристовым, Иудино-торгашеским порождением. Отвержение ею аскетизма и поношение самой аскетической идеи считаю подрывом самого главного нерва христианства, отрицанием главной силы его и поношением Божией Матери, Святого Иоанна Предтечи и великих героев христианского духа» («Труды первого Всероссийского съезда или Собора Союза Церковного Возрождения», Торопец, 1925 г., стр. 31).

Был ли, однако, прав епископ Антонин, когда в столь резких выражениях выступал в защиту монашества? Да, он был совершенно прав. Весь смысл, вся цель христианства в том, чтобы сделать человека существом духовным, чтобы усилить в нем духовные потенции, чтобы преодолеть в нем все животное, земное, низменное. Поэтому Христос и одобряет тех «героев христианского духа», кто находит в себе силы сублимировать всю свою энергию, все свои силы и всего себя отдать на служение Богу, разумеется, ничего никому не навязывая и ни к чему никого не принуждая, по принципу: «Могий вместить, да вместит».

«А в некоторых местах, — пишет далее отец Желудков, — проглядывает национальная ограниченность, иудейская провинциальность Учителя. Или это Ему приписано евангелистами?» (стр. 104).

Нет, никто никому ничего не приписывал. Отец Сергий, видимо, имеет в виду то место из Евангелия от Матфея, где рассказывается о том, как жена Хананеянка с криком требовала исцеления дочери и первоначальный жестокий ответ спасителя: «Я послан только к погибшим овцам дома Израилева» (Мф. 16:24).

Что здесь можно сказать? Мне вспоминается рассказ из жизни отца Амвросия, знаменитого Оптинского старца. Однажды пришла к нему цыганка и стала кричать: «Погадай мне, батюшка!» Но ведь всякое чудо имеет, как это говорит сам отец Сергий, нравственный характер, — чудо же без веры в Бога есть кощунственное волхование, фокус-покус.

Но нечто подобное было и у хананеев: приверженцы экзотических, а иногда и отвратительных, зверских культов, они были особенно привержены всевозможным гаданиям, ворожбам и т. д. Хананеянка и к Христу пришла как к чародею. Отсюда ответ Христа: «Я послан только к погибшим овцам дома Израилева» (подтекст такой: хотя и к погибшим, но все-таки верующим в Единого Бога и от Него ожидающим исцеления).

И отсюда дальнейшие суровые слова: «Нехорошо взять у детей хлеб и бросить собакам» (Мф. 15:26).

Это невежливо, нелюбезно, — но Христос — это Учитель, говорящий, как власть имеющий, «жгущий глаголом сердца людей». И это почувствовала и поняла жена-хананея. И проникновенный ответ: «Да, Господи, ведь и собаки едят от крошек, падающих со стола господ их» (Ин. 15:27). В этом ответе признание превосходства веры в Единого Бога, смирение и любовь к Христу.

И ответ: «О, женщина, велика вера твоя. Да будет тебе, как ты хочешь». И была исцелена дочь ее в час тот» (Мф. 15:28).

Нет, не национальная ограниченность в этом прекрасном месте, а непримиримое отношение к неправде, суровая требовательность и великая любовь. Мы бы с отцом Сергием не сказали женщине суровых слов, но ведь и не помогли бы ничем ее дочери. Но у Христа в руках сверхъестественная власть — власть вязать и решить, власть обличать и спасать, власть Божественной любви и Божественного гнева.

И наконец, заключительные сомнения отца Сергия: «Да и кто это мог «подслушать» искушения в пустыне, Гефсиманскую молитву? Не являются ли Евангелия в этих местах произведениями религиозно-творческого воображения?» (стр. 105).

Опять ляпсус на ляпсусе. Сначала о Гефсиманской молитве. Слышали ее, по крайней мере, трое: апостолы Петр, Иоанн и Иаков, слышали ее и все другие ученики, стоявшие немного поодаль. Христос и просил их участвовать вместе с Ним в молитве. Правда, они потом задремали, и Христос будил их с упреком. Но ведь не все время же они дремали: что-то (то есть основное — «да мимо Мя идет чаша сия») они все-таки слышали. И видели они, как Учитель молился, и видели пот, как капли крови, у Него на лице. Поэтому рассказ об этом не внушает ни малейшего сомнения.

Что касается искушения в пустыне, то знать это они могли от самого Христа, Который вовсе не делал тайны из своих сверхъестественных видений. Сравним слова Спасителя в другом месте:

«Я видел сатану, спадшего с неба, как молнию».

На этом, кажется, и кончаются основные сомнения отца Сергия в истинности Евангелия.

Заканчивает отец Сергий этот раздел словами Лафатера: «Бесчисленны и страшные сомнения верующего христианина». Мы бы хотели к этому прибавить, что и весьма неубедительны.

Столь же неубедительны и сомнения отца Сергия в догматических истинах и его сомнения в божественных знамениях, в воскресении и в Вознесении Христа. Но мы скажем об этом в заключительной главе этой книги, а сейчас нам хочется поделиться с отцом Сергием и с другими нашими читателями одним нашим юношеским стихотворением:

«Их было двенадцать смелых,
Рвущихся в небеса,
Но ужас в глазах осовелых,
И вихорь порвал паруса.
«На злую, страшную гибель
В волнах у морского рифа
Обрек нас всех Учитель»,—
Сказал обомлевший Кифа.
«Хуже, чем царь-гонитель,
Хуже книжника, фарисея,
Послал нас на смерть Учитель»,
Прошептали уста Андрея.
«На скале, просветленный зраком,
В ожиданье великого чуда,
Он забыл о покрытых мраком»,—
Злобно сказал Иуда.
И тучи нависли черно,
И чаек морских караван,
И вдаль все глядит упорно
Молодой ученик Иоанн.
И Христос, просветленный зраком,
Весь обрызган соленой волною,
К позабытым, покрытым мраком,
Буревою идет стезею».

Мы с отцом Сергием никогда не были с Иудой. Мы иногда задавали Христу вопросы вместе с Фомой и всегда, в бурю и вихрь, которые свирепствовали над родной страной, всматривались вместе с Иоанном, желая различить сквозь вздымающиеся волны и кромешную тьму Христа-Жизнодавца! И слушали слова Его свидетельства. (И тот, кто был с Фомой, и тот, кто без конца грешил, но был при ногах Иоанна.)

«Свидетельствующий говорит: Да, гряду скоро.

Аминь, гряди, Господи Иисусе» (Отк. 22:20).

Комментировать