Глава III. Управление

Когда говорят о нашем первоначальном церковном управлении, то обыкновенно принимают за нечто само собой и естественно предполагаемое – тот случай, что Русская церковь в административном отношении была подчинена церкви Греческой. Почему, проходя молчанием самый факт этого подчинения, как не требующий объяснений, прямо обращаются к речи о том, в чём и как оно выразилось. На самом деле, это подчинение вовсе не составляет подобного нечто, само собой предполагаемого. И первая речь, которая должна быть в настоящей главе о нашем церковном управлении в период до-монгольский, есть именно речь о том факте, что Русская церковь при её основании не получила самостоятельности и была подчинена в административном отношении церкви Греческой. Должно различать особые один от другого вопросы о пользе и о праве. Очень может быть, что подчинение было для Русской церкви полезно, но об этом речь другая, а сначала речь о праве, отдельно взятом и самом по себе. Речь эта тем более весьма не излишня, что далеко не все у нас ясным образом представляют себе, как имеет себя право в данном случае.

Церковное управление слагается, если можно так выразиться, из двух элементов – из того, что есть в нём богоучреждённого, и того, что есть в нём обыкновенного, человеческого. Богоучреждённое в церковном управлении составляет то, что каждое отдельное христианское общество, большое или малое, должно иметь свою иерархию, состоящую из епископа, пресвитеров и диаконов. Всё же остальное в нём, составляющее систему так называемой административной централизации, есть происхождения столько же человеческого, как все вообще человеческое, как все порядки обыкновенных человеческих или гражданских обществ. Первоначально каждая отдельная церковная община, как бы она мала ни была и хотя бы заключалась в одном селе или в одной деревне, если она имела своего епископа, была церковью совершенно самостоятельной и ни от кого не зависимой. Ибо она представляла собой совершенно полную отдельную церковь⁴⁹⁷). По этому богоучреждённому порядку, не полагающему ничего более, как отдельную, большую или малую, общину с епископом во главе, церковь вселенская имела представлять собой совокупность такого же бесчисленного множества независимых и самостоятельных, соединяемых и объединяемых только узами братской любви и ничем более, отдельных церквей, сколько в ней было общин. Но так как люди, по своей природе несовершенные, не в состоянии осуществлять идеалов божественных и не могут поддерживать в своей среде мира и доброго ряда одним духом любви, то богоучреждённое в церкви скоро потребовалось дополнить человеческим, именно – по подобию гражданских обществ ввести в ней систему подчинения и административной централизации. Эта система централизации, будучи по своему происхождению нисколько не божественной, а обыкновенной человеческой, имеет в церкви совершенно те же значение и авторитет, что в обыкновенных гражданских обществах или, иначе сказать, церковь совершенно приравнивается по ней к этим последним.

Всё человеческое, будет ли оно в государстве или в церкви, действует и может действовать только в пределах обыкновенных человеческих прав. Следовательно, церковное управление во всём объёме своей административной централизации, которая не есть в ней божественное, а есть просто человеческое, совершенно равносильно и однозначащее с управлением государственным и ограничивается тем же самым объёмом прав, что и это второе, ни более, ни менее. В сфере государственной, по отношению к международному, занимающему нас, вопросу между людьми твёрдо признано и общепринято – во-первых, что одно государство не имеет права посягать на подчинение себе другого, – во-вторых, что каждое государство у себя дома имеет полное право распоряжаться своими делами совершенно самостоятельно и ни от кого независимо. Эти два общих положения имеют совершенно одинаковое значение как в области чисто государственной, так и в области церковной, поскольку последняя (во всём объёме своей административной централизации) не есть область собственно церковная, а церковно-государственная.

Как ни одно государство не имеет права посягать на подчинение себе другого и как каждое государство имеет право распоряжаться своими внутренними делами совершенно самостоятельно, так, буквально, можно сказать, параллель к этому, ни одна отдельная церковь не имеет права посягать на подчинение себе другой таковой же и каждая отдельная церковь имеет право устраивать свои внутренние дела совершенно ни от кого независимо. Объём и сущность прав в последнем случае совершенно одни и те же, что и в первом, ибо и в церкви в этом случае действует не право божественное, которое сюда вовсе не простирается, а обыкновенное право человеческое.

Таким образом, отдельная церковь Греческая имела совершенно такое же право подчинить себе отдельную церковь Русскую, какое право имело бы государство Греческое подчинить себе государство Русское, т. е. не имела права ни малейшего и вовсе никакого⁴⁹⁸. И однако, это подчинение не только имело место, но, как необходимо предполагать, было выдаваемо со стороны Греков за дело совершенно естественное и натуральное, – за дело, которому так и надлежало быть. Как же это могло случиться?

В области церкви так же, как и области государства, люди сохраняют наклонность злоупотреблять своими правами, преувеличивая их значение и перетолковывая их по своему желанию. В церкви Греко-Римской, не на основании каких-нибудь предписаний божественных, а просто волей человеческой, учреждена была система административной централизации, которая на высшей своей ступени состояла из пяти патриархатов. Эти административные пять патриархатов, имевшие всё своё значение для церкви Греко-Римской, которой и для которой были учреждены, для других церквей имели столько же значения, сколько для других государств имело значения то обстоятельство, что империя Греко-Римская разделена была на такое, а не другое, количество генерал-губернаторств (диоцезов). Т. е. решительно и совершенно никакого. Но Греки, некоторое время представлявшие собой почти всю вселенскую церковь, ибо христианская вселенная некоторое время вся заключалась в пределах империи Греко-Римской, возымели притязание смотреть на эти, касавшиеся их и никого более, патриархаты, как на административный строй, имевший обнимать собой всю церковь вселенскую. И в то же время, так как о патриархатах говорят вселенские соборы, производить их учреждение не от своей собственной воли, но от воли Божественной, действовавшей через эти последние. «Вселенские соборы учредили пять патриаршеств для всей церкви вселенской», т. е. иначе сказать – вселенские соборы будто бы определили, чтобы все церкви во вселенной находились под ведением церкви Греко-Римской, – таковы были взгляды, притязания и уверения позднейших Греков⁴⁹⁹. Эти притязания были совершенно равносильны тому, как если бы Греки говорили, что вселенские соборы подчинили все государства в мире их государству греческому. Но так как, выдумывая притязания, они исключительно себе же самим усвояли право и суда относительно их верности, то людям новым в христианстве и не знавшим своих прав ничего не оставалось более, как соглашаться с ними. «Я тебе говорю, что ты обязан платить мне деньги; ты не должен сомневаться в своей обязанности, ибо это говорю тебе я, а я знаю твои обязанности», – именно в этом, несколько оригинальном, виде имело себя дело⁵⁰⁰.

Таким образом, Греческая церковь не имела совершенно никакого права на то, чтобы подчинять себе церковь Русскую, и последняя не имела совершенно никакой обязанности к тому, чтобы признать над собой власть церкви Греческой.

Но этого мало. Изъясняя все права, которые в данном случае имели Русские, – что к нашему предмету, пожалуй, прямо и не относится, но что не излишне для полноты речи, – мы должны сказать гораздо более. Права отдельных церквей в устройстве своей внутренней администрации, как мы говорили выше, совершенно одинаковы с правами в этом отношении отдельных государств, ибо в том и другом случае они совершенно одни и те же. Как устройство администрации каждого государства принадлежит исключительно ему самому и никому более, так и совершенно в той же мере устройство внутренней администрации каждой отдельной церкви принадлежит исключительно ей самой и никому более. Следовательно, Русская церковь не только имела право на то, чтобы быть совершенно самостоятельной и независимой, но ещё и на то, чтобы устроить свою внутреннюю администрацию так, как ей самой желалось и представлялось лучшим, исключительно по своей собственной воле. Говоря это последнее, мы думаем сказать не только то, что Русские, не смея превосходить Греков или даже и равняться с ними, могли только до некоторой степени подражать им, а то, что они имели, безусловно, неограниченное право поступать так, как сами хотели. В Греко-Римской империи система церковной администрации состояла в разделении всей области церкви на пять патриархатов с подчинёнными им митрополиями. Русские имели полное право учредить у себя не только те же пять патриархатов, но даже и более и вообще столько, сколько бы сами пожелали⁵⁰¹. Вместо системы патриархатов с митрополиями они имели право ввести какую-нибудь другую систему⁵⁰²; одним словом – имели право устроить свою церковную администрацию совершенно независимо от Греков и их примера, единственно своим собственным разумом и по своему собственному усмотрению.

Так имеет себя вопрос о чистом праве. Мы уже говорили выше и здесь снова (для некоторых читателей) повторяем, что право и польза суть вещи совсем различные между собой и совсем отдельные одна от другой. Решая вопрос о праве, мы разумеем одно чистое право и ничего более. Что касается до того, была ли зависимость Русской церкви от церкви Греческой благом для первой или злом, то на этот особый и сам по себе вопрос мы и отвечать будем особо.

Первое учреждение у нас церковного управления, о котором, к сожалению, вовсе ничего не говорит наша первоначальная летопись, пока покрыто мраком совершенной неизвестности, что Греки предложили Владимиру и вместе потребовали от него, чтобы Русская церковь была подчинена церкви Греческой в качестве её митрополии, – это необходимо предполагать. Что Владимир не мог ничего отвечать и возражать им на это от канонического права, которого совсем не знал, это также предполагается само собой. Из всего этого следовало бы заключать, что Русская церковь стала той митрополией Константинопольского патриархата, которою мы её единственно знаем, с самого первого введения у нас церковного управления. Но существуют основания думать, что первоначально дело было не так, а именно – что Русская церковь первоначально получила было самостоятельность или независимость с титулом своего высшего предстоятеля архиепископ, каковой титул, по его позднейшему употреблению у Греков, носили предстоятели частных церквей, независимых от их пяти патриархов⁵⁰³. Двое древних наших писателей – монах Иаков, о котором была речь у нас выше, и преп. Нестор Печерский, говоря о наших древних митрополитах, усвояют им вместе с титулом митрополита титул архиепископа. Именно – первый из них в своём Сказании страстей святых мучеников Бориса и Глеба называет то митрополитом, то архиепископом митрополита Иоанна, который был вторым высшим предстоятелем нашей церкви. А последний в своём Житии тех же мучеников называет то одним, то другим именем митрополитов Иоанна и Георгия⁵⁰⁴. От первого высшего предстоятеля нашей церкви Леона или Льва мы имеем на греческом языке одно сочинение. В надписании большей части известных в настоящее время списков сочинения читается: Λέοντος μητροπολίτου. Но в надписании одного списка вместо μητροπολίτου стоит άρχιεπισκόπου⁵⁰⁵. И так как позднейшее превращение αρχιεπισκόπου в μητροπολίτου, – нам известно сочинение в списках позднейших, – будет для нас совершенно понятно, а обратное превращение из μητροπολίτου в ἀρχιεπίσκοπου останется далеко не совсем понятным: то вероятнейшим первоначальным чтением должно быть считаемо второе. Но монах Иаков и преп. Нестор не могли усвоять нашим митрополитам титул архиепископа и не мог присвоить себе этого титула митрополит Лев ни с того ни с сего, потому что титулы: архиепископ и митрополит вовсе не были титулы однозначащие или тождественные. Как же объяснять это? Можно объяснять двумя предположениями: или что Греки дали Русским при учреждении их церкви обыкновенного митрополита, подчинённого Константинопольскому патриарху, но только почтили и отличили митрополита от других митрополитов титулом архиепископа без соединённых с ним прав, т. е. дали архиепископа, так сказать, только титулярного. Или что они дали было им действительного, действительно автокефального, архиепископа, т. е. при первом учреждении Русской церкви признали было за ней независимость от Константинопольского патриарха или самостоятельность. Но предполагать первое не представляется нам вероятным. С одной стороны, потому, что подобных титулярных архиепископов у Греков не было, а с другой стороны и главное – потому, что останется для нас совершенно непонятным, почему предстоятели Русской церкви не удержали почётного титула архиепископа, как своего обыкновенного титула. Т. е. почему вместо митрополитов не стали они называться архиепископами. Предполагать второе не представляет ничего особенно невероятного. Мы сказали выше, что против требований Греков, чтобы Русская церковь была подчинена церкви Греческой в качестве её митрополии, Владимир не мог ничего возразить от чистого канонического права, так как совсем его не знал. Но он мог искать и требовать для Русской церкви независимости, опираясь не на право, которого не знал, а на пример, который видел. Перед ним находилась церковь Болгарская, которая была совершенно то же, что церковь Русская, т. е. столько же новая и недавняя. Так как эта последняя имела автокефального архиепископа, то естественно было и Владимиру потребовать, чтобы Русской церкви дано было то же самое, что было дано ей. Мы знаем, что Греки заставлены были дать автокефалию Болгарским митрополитам политической нуждой⁵⁰⁶. Но подобным образом и Владимир вёл переговоры с ними о своём церковном управлении из взятого у них города и в то время как императоры Константинопольские весьма нуждались в его военной помощи. В первом случае к нужде присоединялось добровольное расположение со стороны императора вследствие того обстоятельства, что имел место брак Болгарского государя с Греческой царевной. Но то же самое было и при втором случае⁵⁰⁷.

Таким образом, повторяем, существуют основания думать, что при первом учреждении Русской церкви Греки признали было за ней независимость и самостоятельность, дав ей автокефального архиепископа. Но если согласиться принимать это, то из тех же монаха Иакова и преп. Нестора будет следовать, что период самостоятельного существования русской церкви был чрезвычайно непродолжителен. Что он представлял собой лишь мимолётный эпизод, который ограничивался и всего несколькими годами, и кончился или вскоре после смерти Владимира святого или даже ещё при его жизни. Мы сказали, что Иоанна, который был вторым высшим предстоятелем Русской церкви после Леона или Льва, Иаков и Нестор называют то архиепископом, то митрополитом: По отношению к его предшественнику на основании этого должно заключать, что тот был действительный архиепископ, потому что иначе осталось бы для нас необъяснимым, откуда у него (Иоанна) взялся титул архиепископа. Но по отношению к нему самому следует, что он не был уже действительным архиепископом, а, будучи титулуем так в несобственном смысле и только как бы по наследству, был уже митрополитом. Ибо усвоять титул митрополита действительному архиепископу значило бы унижать и умалять его достоинство. Допускать такой мимолётный эпизод независимого существования Русской церкви, по видимому, очень странно и очень невероятно; на самом деле в этом не будет ничего странного и невероятного. Позднейшие Греки признавали автокефалию или независимость за церквами народов, которые принимали от них христианство, только с величайшей неохотой, когда были к этому вынуждаемы или побуждаемы особыми обстоятельствами (пример Болгар и Сербов, о котором см. в нашей помянутой книге «Краткий очерк»): Владимиру в минуту заимствования им от них иерархии по указанным нами обстоятельствам они нашлись вынужденными дать автокефалию его Русской церкви, но скоро потом они могли надумать, чтобы взять этот дар назад. Россия представляла собой страну, церковная власть над которой должна была представляться Грекам чрезвычайно важной по соображениям и церковным и политическим: в первом случае патриархи Константинопольские могли рассчитывать на то, чтобы, в случае нужд, собирать через митрополитов в обширной стране богатую воитию (βοήθεια) или производить в ней денежные сборы; во втором случае они могли рассчитывать на Русских, как на союзников и помощников себе в своей непрестанной борьбе с многочисленными и со всех сторон окружавшими их врагами. По этим причинам и было очень возможно случиться тому, чтобы, быв вынуждены дать Русской церкви автокефалию при самом её учреждении, они тотчас же потом начали стараться об её подчинении себе. Могли достигнуть они этого самовластно, вынудив Русских признать свою церковную власть; могли достигнуть они этого и так, чтобы склонить Русских признать свою власть добровольно. Что касается до возможности первого случая, то всё дальнейшее поведение Русских по отношению к Грекам не только в продолжение периода до-монгольского, но и после, удостоверяет нас в том, что они не оказали бы Грекам решительного сопротивления (как оказали его в нашем случае Болгары). Что касается до второго случая, то Греки могли убедить Русских к добровольному признанию своей власти изображением её полезности и необходимости для них, как для народа нового в христианстве. Если предполагать первый случай, то нужно будет думать, что он имел место уже после смерти св. Владимира, ибо невероятно допустить, чтобы Греки решились насильственно посягнуть на самостоятельность Русской церкви уже при нём самом. При предположении нашего случая временем посягновения Греков на самостоятельность Русской церкви нужно было бы считать первые годы правления Ярослава, когда он ещё не был тем великим Ярославом, каким стал впоследствии⁵⁰⁸. Если предполагать второй случай, то очень возможно, что он имел место ещё при самом Владимире, и что при этом весьма немало помогла Грекам его супруга – сестра императоров.

Наше предположение эпизода автокефалии не имеет особенной твёрдости и мы не настаиваем на нём усиленным образом (хотя без него мы и не в состоянии объяснить себе удовлетворительным образом, откуда взялся у наших митрополитов титул архиепископа).

Но, во всяком случае, ещё повторяем, эпизод не должен быть принимаем за что-нибудь невозможное и невероятное⁵⁰⁹.

Оставляя этот краткий эпизод автокефалии, если только он имел место, и обращаясь к тому, что после него стало или же с самого начала было установлено в действительности, мы находим, что Русская церковь не образовала из себя в отношении к управлению независимой частной церкви, но была присоединена к церкви Греческой, как административная часть последней, именно – что из всей её была сделана одна митрополия и что как таковая она была подчинена патриарху Константинопольскому наравне со всеми прочими собственно греческими его митрополиями.

Русская церковь явилась митрополией Константинопольского патриархата совершенно исключительной. Ибо, с одной стороны, была именно целая частная церковь, обнимавшая целое самостоятельное государство, а с другой стороны – по своей обширности не только превосходила весь патриархат Константинопольский со всеми его митрополиями, но и совсем равнялась или, может быть, только немного не равнялась всей церкви Греческой со всеми её четырьмя патриархатами. Поэтому естественно было, чтобы Русская церковь, как митрополия Константинопольского патриархата была отличена от других, собственно греческих, митрополий патриархата какими-либо особыми преимуществами. Обращаясь к действительности, находим, что, с одной стороны, это на самом деле было так, а с другой стороны – что это было совершенно не так, вообще находим резкое противоречие и какой-то решительный контраст, которого мы не в состоянии объяснить. Известный Георгий Кодин сообщает нам, что патриархи Константинопольские посылали грамоты ко всем своим митрополитам с восковыми печатями (κηρόβουλλα) и только к одному русскому митрополиту со свинцовою печатью (μολιβδόβουλλον)⁵¹⁰: это значит, как видно из того же Кодина, что в нашем случае русский митрополит приравнивался к автокефальным архиепископам. Следовало бы вместе с этим ожидать, что русскому митрополиту дано было самое высшее место между всеми митрополитами, что он поставлен был даже вне ряда митрополитов греческих, на особом месте между ними и патриархом. Но ничего этого вовсе и не было; в степенных списках или каталогах митрополитов Константинопольского патриархата русские митрополиты занимали между другими митрополитами весьма низкое место: в древнейшем известном каталоге они стоят на 61 месте⁵¹¹, а потом они понижены были и ещё на целые девять мест⁵¹². К этому имеем и отдельные свидетельства, что когда русские митрополиты бывали в Константинополе и присутствовали на патриарших соборах, то вовсе не занимали между другими митрополитами первого места⁵¹³.

Итак, Русская церковь, не получив административной самостоятельности, но быв подчинена церкви Греческой (став в административном отношении частью другой частной церкви) получила себе высшего начальника в лице патриарха Константинопольского.

Права сего последнего по отношению к Русской церкви имели быть те же самые, что и к другим, собственно греческим, митрополиям, ибо, как административная митрополия, она совершенно приравнивалась к сим последним. Права эти были следующие:

1) Патриарх поставлял митрополитов, – пункт, который требует особой речи, и о котором обстоятельнее скажем сейчас ниже;

2) патриарх был начальником митрополитов, и именно так, что не имел права мешаться в их внутреннюю деятельность, пока эта последняя не представляла ничего противозаконного и неправильного⁵¹⁴, но имел право и вместе обязан был останавливать их, призывать к суду и подвергать наказаниям в случае допущения ими деяний неправильных и противозаконных;

3) собирал митрополитов на областные соборы для рассуждений о церковных делах и нуждах своей области⁵¹⁵;

4) в качестве высшей судебной инстанции принимал апелляцию на суд митрополитов, наконец,

5) не на основании прямых правил канонических, а на основании обычая, который явился помимо правил и думал опираться на них не прямым образом, он имел право так называемой ставропигии, именно – право во всех пределах своего округа брать в своё непосредственное ведение, освобождая от власти местных митрополитов и епископов, отдельные монастыри и церкви⁵¹⁶.

Мы сказали выше, что право патриарха ставить митрополитов требует особой речи. В X в., когда мы приняли христианство, и в последующее время патриархи Константинопольские пользовались этим правом не совсем так, как это постановлено было правилами каноническими, причём из сего несогласия позднейшей практики с правилами по отношению собственно к нам, Русским, выходило совершенно существенное различие. Канонические правила предоставляют патриархам только право посвящать митрополитов, после того как они будут избраны и им представлены, самое же избрание по ним должно быть производимо епархиальными соборами епископов каждой митрополии⁵¹⁷. Напротив, в X в. и после патриархи не только посвящали митрополитов, но и избирали их, именно – с собором находившихся при них архиереев. Ясно существенное отличие практики от правил в приложении к нам. По правилам, – русского митрополита должен был бы избирать собор русских епископов; следовательно, он был бы избираем из природных Русских. Но практика была та, чтобы русского митрополита избирал патриарх с собором находившихся при нём архиереев, и следствием этого было то, что митрополитами нашими были присланные из Константинополя Греки. Таким образом, оказывается, что они, Греки, не только без всякого права подчинили себе Русскую церковь, но, собственно говоря, нарушали действительные права и в том случае, когда заставляли нас иметь митрополитов из них, а не из природных Русских. До какой, однако, степени было злом для нас всё это, на этот вопрос ответим ниже.

Главным и важнейшим между сейчас указанными нравами, очевидно, было неканоническое право патриархов избирать русских митрополитов. Что же касается до собственных начальственных отношений патриарха к Русской церкви, то они долженствовали быть, как видно из сказанного, весьма ограниченными: патриарх не имел права вмешиваться во внутренние дела Русской церкви и мог проявлять свою власть по отношению к ней только в тех случаях, когда её дела и деяния её митрополитов представляли что-либо противозаконное и неправильное. Ясно, что это не могло быть часто, а вместе с тем ясно, что это не могло быть и таким вмешательством со стороны патриархов в дела Русской церкви, которое должно было бы признать для неё тягостным. Правом избирать русских митрополитов патриархи пользовались и непременно хотели пользоваться, вследствие чего в продолжение всего периода до-монгольского митрополиты наши были не из природных Русских, а из Греков, за исключением двух случаев, когда епископы наши, по настояниям гражданского правительства, восхитили у патриарха его право. Не знаем, насколько усердно патриархи хотели вмешиваться во внутренние дела Русской церкви, когда представлялись им к тому законные поводы; но, во всяком случае, об этом вмешательстве их известно чрезвычайно немногое. Относительно путешествий наших митрополитов на патриаршие соборы, требование чего со стороны патриархов составляло их право, мы не имеем никаких сведений. Причём не имеем сведений и о том, как часто были собираемы патриархами эти соборы в продолжение нашего периода до-монгольского⁵¹⁸. Что именно известно о проявлениях власти патриархов Константинопольских в отношении к Русской церкви в продолжение периода до-монгольского, за исключением избрания и поставления митрополитов, об этом скажем ниже, а теперь обратимся к этим последним.

В системе греческого церковного управления митрополит соответствовал гражданскому губернатору, а подчинённые ему епископы – уездным светским начальникам. Каждый уездный город имел своего епископа, власть которого обнимала город и принадлежащий ему уезд; каждый губернский город имел своего митрополита, власть которого обнимала все епископии, входившие в состав гражданской губернии⁵¹⁹. Власть митрополитов по отношению к составлявшим их митрополии или церковные губернии епископам была та же, что власть патриархов по отношению к митрополитам, отличаясь от сей последней только в деле избрания епископов. Избрание митрополитов принадлежало, т. е. долженствовало принадлежать, не патриархам с собором архиереев, находившихся при них, а соборам епископов самых митрополий. Напротив, избрание епископов принадлежало не соборам пресвитеров каждой епископии, а тем же соборам епископов каждой митрополии⁵²⁰. Не вмешиваясь во внутренние дела своих епископий, в которых епископам принадлежала такая же самостоятельность, как и митрополитам⁵²¹, и относительно которых сделано было только одно исключение, митрополит имел высший надзор над епископами, обладая правом и обязанный подвергать их суду и наказаниям, в случае той или другой их неисправности, и, конечно, низлагать их в случае их тяжких вин и совершенной негодности. В том и другом случае суд должен был твориться не единолично митрополитом, но не иначе как при участии собора епископов его митрополии⁵²². Как патриархам принадлежало право апелляции на суд митрополитов, так в свою очередь митрополитам принадлежало право апелляции на суд подчинённых им епископов. Все дела сего последнего рода, подобно тому, как и творить суд над самими епископами, они должны рассуждать не иначе, как соборно, т. е. с собором прочих епископов своей области. Непосредственное вмешательство в дела подчинённых епископов, о котором сказали мы, дозволялось и предписывалось митрополитам относительно хозяйственной экономии епископий. Седьмой вселенский собор, подтверждая каноническое определение предшествующего времени, чтобы каждая церковь (т. е. каждая епископия) имела для дел хозяйственных своего особого эконома, предписывает, что в случае, если бы какой епископ не захотел сам поставить такового, то его должен поставить своей собственной властью окружной митрополит (пр. 11). За этим известно ещё соборное определение патриарха Алексея 1028г., впрочем, имевшее, вероятно, значение только временной меры, вызванной обстоятельствами, которым дозволяется и предписывается митрополитам самое деятельное и непосредственное вмешательство в хозяйственные дела подведомых им епископий⁵²³. Так как, по каноническим постановлениям, епископы ничего важного не могли делать без воли и согласия митрополитов, а эти последние наоборот, как мы сейчас сказали, ничего такового не могли делать без ведома и согласия собора подчинённых им епископов: то вследствие этого открывалась нужда в том, чтобы как можно чаще собирались епархиальные или губернские (митрополитанские) церковные соборы. До конца VII в. было правилом, чтобы соборы эти собирались дважды в году⁵²⁴; шестой вселенский собор, по разным причинам, нашёл вынужденным вместо двух раз назначить один раз⁵²⁵, что и осталось правилом на будущее время.

Первоначальная общерусская или киевская летопись по древнейшей, дошедшей до нас, её редакции Лаврентиевско-Ипатской ничего не говорит об учреждении у нас митрополии и о первом нашем митрополите; проходя совершенным молчанием историю получения нами церковной иерархии, она в первый раз упоминает о митрополите случайным образом только под 1039 годом⁵²⁶. Затем, мы имеем два разногласящих известия о первом нашем митрополите: летопись Новгородских владык (епископов – архиепископов)⁵²⁷, позднейшие редакции первоначальной летописи, находящиеся в летописях Софийской (Софийском Временнике) и Воскресенской и часть списков так называемого устава Владимирова говорят, что первым митрополитом нашим был Леон, который, по нашим редакциям первоначальной летописи, был прислан к Владимиру из Константинополя в 991 году. Так называемая Степенная книга, позднейшая редакция первоначальной летописи киевской, находящаяся в летописи Никоновской и другая часть списков устава Владимирова говорят, что первым нашим митрополитом был Михаил, приведённый, по двум первым, самим Владимиром из Корсуни в 988 году и имевший Леона, который по ним был второй, своим преемником. В обоих случаях свидетельств собственно по одному: в первой группе повторяется летопись Новгородских владык, во второй – Степенная книга. Относительно первой группы мы не имеем нужды это доказывать, а что касается до второй, то Никоновская летопись в данном случае воспроизводит Степенную книгу почти буквально. А устав Владимиров, в действительности не принадлежащий Владимиру (о чём ниже), указывает свой источник тем, что имеет Михаила только в позднейших (после Степенной книги явившихся) списках. Тогда как в древнейших – Леона. Спрашивается: которому из двух свидетельств должно быть отдано предпочтение? По нашему убеждению, несомненно, что летописи Новгородских владык. Ведение этой летописи, говорящей о первом митрополите по поводу поставления в Новгород первого епископа, начал или современник учеников этого последнего или же прямо ученик его ученика⁵²⁸, т. е. вообще такой близкий ко времени первого митрополита человек, который никак не мог не знать его имени. Напротив, Степенная книга составлена в XVI в. и при том известна своей крайней в историческом отношении недоброкачественностью⁵²⁹. Какое основание и какое оправдание мы будем иметь для того, чтобы предпочитать свидетельство новое и идущее из источника совершенно сомнительного свидетельству весьма древнему и почти современному? Т. е. не будет ли это решительно вопреки всяких правил и всяких требований исторической критики? Известие Степенной книги о митрополите Михаиле с первого же взгляда поражает своей странностью: митрополит Михаил, по её словам, привёл с собой из Греции шесть епископов. Однако, приведши с собой епископов, он не учредил епископских кафедр, – это делает по ней, как и по редакциям первоначальной летописи, которые называют первым митрополитом Леона, только этот последний. Митрополит, не делающий того, что он должен бы был сделать, не наводит ли на мысль, что он возник и приставлен впереди действительного первого митрополита по какому-нибудь недоразумению? Отправляясь искать это недоразумение, мы действительно его находим. Недоразумение стоит в зависимости от другого недоразумения. Во всех без исключения наших летописях и памятниках, говорящих о первом нашем митрополите, т. е. как одной, так и другой группы, утверждается, будто он прислан нам или получен нами от патриарха Фотия, который умер за целое слишком столетие до Владимира (891)⁵³⁰. Преосвященный Филарет объясняет эту несообразность тем, что имя Фотия употребляется летописцами не в смысле живого лица, а по примеру Болгарии в переносном смысле представителя греческого православия в противоположность инославию латинскому⁵³¹. Но, во-первых, у древних вовсе не было в обычае употреблять подобных иносказаний. Во-вторых, противопоставлять греческого православия у нас было совершенно нечему и о самом примере Болгарии ровно ничего неизвестно. Вообще, признавая объяснение преосвященного Филарета натянутым и несостоятельным, нужно объяснять дело гораздо проще. Необходимо думать, что предки наши имели в своих руках в славянском переводе окружное послание патриарха Фотия (Ἐγκύκλιοσ ἐπιστολή)⁵³². В этом послании Фотий между прочим сообщает сведения о крещении современных ему, точно неизвестных нам, Русских, которые после неудачной осады Константинополя решились принять христианство, т. е. тех Русских, о которых говорили мы выше в главе об Аскольде и Дире. Именно он пишет: «не только Болгары променяли прежнее нечестие на веру во Христа, но даже и многими многократно прославленные и в жестокости и скверно-убийстве всех оставляющие за собой, так называемые Руссы, которые, поработив находящихся кругом себя и отсюда помыслив о себе высокое, подняли руки и против Римской державы, – в настоящее время даже и сии променяли эллинское и нечестивое учение, которое содержали прежде, на чистую и неподдельную веру христианскую, с любовью поставив себя в чине подданных и друзей (наших), вместо грабления нас и великой против нас дерзости, которую имели не задолго; и до такой степени разгорелись в них желание и ревность веры, что приняли епископа и пастыря и лобызают верования христиан с великим усердием и прилежанием». Необходимо думать, что эти речи патриарха Фотия о современных ему Русских наши летописцы по недоразумению и неведению и приняли за речи о наших Киевских Русских с Владимиром во главе и что в этих-то речах они и увидели свидетельство, будто митрополит был прислан Владимиру патриархом Фотием. Таким образом, в летописи Новгородских владык, в которой говорилось о первом нашем митрополите, но не было сказано, от какого патриарха он прислан, было прибавлено, что он прислан от патриарха Фотия⁵³³. Когда сделано добавление, не знаем, но не позднее XIII в., ибо в списке устава Владимирова от второй половины этого века уже читается: «воспринял есмь святое крещение от Грецьского царя и от Фотия патриарха Цареградьского, взях первого митрополита Леона Киеву».... Составитель Степенной книги читал в Новгородской летописи (что и сам повторяет, – I, 134 fin. и 145), что первый митрополит был получен нами от патриарха Фотия. Но, в то же время, в других своих источниках он находил, что митрополит, данный от Фотия Русским, назывался не Леоном, а Михаилом. Летописцы греческие в известных в настоящее время их списках не называют по имени епископа, посланного патриархом Фотием к современным ему Русским, но в наших славянских сказаниях, ссылающихся на Зонару и на Куропалата или Скилицу, не знаем – на каком основании, он называется митрополитом Михаилом: «в лето 886, -читаем в Густинской летописи, – прииде Михаил митрополит в Русь, послан от Василия Македона, царя Греческого и Фотия патриарха, иже уверяя Русь вверже евангелие в огнь и не изгоре, и сим чудом ужаси Русь и многие крести» (Собрание летописей II, 239). То же повторяется во всех статьях о так называемых пяти крещениях Руссов или Славяно-Руссов (при апостоле Андрее, при Кирилле и Мелодии, при Фотии, при Ольге и при Владимире). Именно – в той же Густинской летописи, ibid. стр. 253, в предисловии к печатному Патерику Печерскому, в Синопсисе, в Палинодии Захарии Копыстенского⁵³⁴, из неё в Книге о вере (гл. 3), а из этой последней в Никоновской Кормчей. В помянутых сказаниях совершенно ясно говорится, что митрополит Михаил был прислан Русским от патриарха Фотия не при Владимире, а гораздо ранее. Но составитель Степенной книги предпочитал верить Новгородской летописи, летописям и памятникам её повторяющим (устав Владимира, – что, как мы сказали, повторяет и сам)⁵³⁵. Таким образом, у него оказывались два свидетельства о первом нашем митрополите, полученном от патриарха Фотия, и ему предстояло решить, которое свидетельство правильнее. Он и решил, что правильнейшее свидетельство есть то, которое называет его Михаилом. Ясны при этом и побуждения, которые могли заставить его склониться в пользу такого решения: В позднейших редакциях первоначальной летописи, называющих первым митрополитом Леона, говорится, что он был получен Владимиром в 991г.. А между тем, по этим редакциям, как и по древнейшей, сам Владимир крестился в Корсуни в 988г.. Следовательно, по этим редакциям от крещения Владимирова до прибытия Леона оставался промежуток времени без митрополита. Находя в своих известиях другого митрополита кроме Леона, т. е. Михаила, составитель естественно и заподозрил, что в наших редакциях первоначальной летописи пропуск и что на пустой промежуток должен быть поставлен именно тот другой митрополит, которого он находил в сказаниях⁵³⁶.

Итак, первым митрополитом нашим был Леон или Лев, присланный Владимиру из Константинополя в 991 году. Следовательно, – от патриарха Николая Хризоверга, который занимал кафедру с 983 по 996 г. Отчего могло случиться, что Греки прислали Владимиру митрополита не в Корсунь тотчас после того, как он вступил с ними в сношения, а спустя целые три года после похода на Корсунь. Т. е. как будто непонятным образом медля учреждением в России церковного управления, мы уже говорили выше: Имел быть послан не один митрополит, а и всё потребное количество епископов, а при каждом из последних больший или меньший, по возможности достаточный, штат священников. Чтобы найти и набрать всех нужных людей, очевидно, требовалось весьма немало времени, так что даже и целые три года не должны представлять ничего особенно странного. Первым делом Леона по прибытию на Русь было учреждение церковного управления, открытие епархий и поставление епископов, – об этом мы скажем ниже. Затем, необходимо думать, хотя мы и не имеем положительных известий, что он оказывал возможно деятельное содействие Владимиру в крещении Руси. Наконец, он известен, как писатель, оставивший после себя одно полемическое сочинение против Латинян, о котором скажем также ниже, и которое своими учёно-литературными достоинствами показывает, что он был человек не случайно попавшийся, а действительно нарочитым образом и с особенным старанием избранный. Умер он неизвестно когда после 1004 и до 1008 года⁵³⁷.

Первоначальная общерусская летопись по древнейшей дошедшей до нас её редакции не говорит о первом нашем митрополите, о котором мы узнаём из местной летописи Новгородской (летописи Новгородских владык). Не говорит она о митрополитах, как мы сказали, и потом до 1039г. Затем, в ней самой и в её продолжениях, обнимающих период до-монгольский, по тем же древнейшим редакциям последних, дело имеет себя следующим образом: летописи вовсе не ведут нарочитого списка митрополитов, с отметкой непрерывной их смены; некоторых митрополитов отмечены в них годы прибытия или поставления и годы смерти, других митрополитов отмечены которые-нибудь одни годы, либо первые либо вторые, и наконец, о третьих упоминается только случайным образом. Первоначальная летопись в своих известиях о митрополитах, как за время до 1039г., так и последующее, несколько дополняется отчасти из редакций позднейших и отчасти из некоторых древних житий. Известия, которые находим в продолжениях первоначальной летописи по их древнейшим редакциям, остаются единственными нашими известиями, не быв более ниоткуда дополняемы. На основании древних летописей с указанными дополнениями составляется каталог митрополитов периода до-монгольского, состоящий из 21 лица. Для пространства времени, обнимаемого периодом до-монгольским, этот каталог, конечно, не короток. Но чтобы он был совершенно полон, как то некоторые принимают, это вовсе не составляет дела решённого, ибо летописи, как мы сказали, не ведут нарочитого непрерывного списка митрополитов и о некоторых из них упоминают только случайным образом. И действительно мы находим некоторые позднейшие источники, которые уверяют нас, что каталог должен быть ещё дополнен, по крайней мере, на три лица. Захария Копыстенский, наместник и потом архимандрит Печерский († 1626), поместил в своей Палинодии⁵³⁸ каталог митрополитов, при составлении которого пользовался не только летописями, но ещё «Киевским столичным помянником». Т. е. помянником или диптихом митрополитов, ведённым при их кафедральной Киево-Софийской церкви, и из этого помянника сообщает нам имена трёх, неизвестных нам по летописям, митрополитов⁵³⁹. Если помянник, бывший в руках у Копыстенского, представлял собой не подлинник, а, – что есть вероятнейшее, – позднейшую переписку, то, конечно, могли попасть в него и митрополиты никогда не существовавшие, внесённые произвольно и ошибочно переписчиками. Однако, за действительное существование всех трёх его митрополитов, лишних против летописей, весьма много или, по крайней мере, весьма не мало говорит то обстоятельство, что всех их мы находим в позднейших московских списках⁵⁴⁰ митрополитов, составленных, по всей вероятности, при помощи помянников каких-нибудь епископий (в которых, как должно думать, писались имена митрополитов наряду с именами местных епископов), – списки эти нам известные: при Никоновской летописи, – Полное Собрание Летописей т. IX, стр. XIII, а по старому отдельному изданию т. I прил. стр. 3, при Воскресенской летописи, – Полное Собрание т. VII, стр. 239, в Новгородской 1 летописи по Академическому списку, – Продолжения Вифлиофики ч. II, стр. 316, напечатанный из одной Новгородской рукописи в 3 выпуске Летописи занятий Археографической Комиссии, Отд. III, стр. 41, находящийся в рукописи Московской Духовной Академии из Волоколамской № 529, л. 659. Не признавая существования лишних митрополитов Копыстенского и списков за совершенно несомнительное, с другой стороны, мы вовсе не находим возможным и основательным и того, чтобы относиться к ним с совершенным неверием. Мы внесём их в наш нижеследующий каталог, предоставляя окончательно решить вопрос о них (конечно, не особенно важный) будущему времени⁵⁴¹.

Митрополитов несомнительных, как мы сказали, известно 21, а с тремя не несомнительными их будет 24. Ряд их после Леона есть следующий:

2. Иоанн 1, по свидетельствам не совершенно надёжным занявший кафедру не позднее 1008г.⁵⁴², а по свидетельствам совсем надёжным – занимавший её в первые годы правления Ярослава⁵⁴³, (который 1019–1054).

3. Феопемпт, упоминаемый под 1039г.⁵⁴⁴.

4. Кирилл 1, не упоминаемый летописями, но стоящий в Киево-Софийском помяннике, которым пользовался Копыстенский, и в московских списках митрополитов Никоновской летописи, напечатанном в Летописях Археографической Комиссии и читаемом в Волоколамской рукописи № 529.

5. Иларион, поставленный в 1051г.

6. Ефрем, упоминаемый под 1055г.⁵⁴⁵.

7. Георгий, упоминаемый под 1072 и 1073 гг.⁵⁴⁶.

8. Иоанн 2-й, прибывший, если верить показанию некоторых позднейших источников, перед 1077г. или не позднее этого года⁵⁴⁷и скончавшийся в 1089г.⁵⁴⁸.

9. Иоанн 3, преемник предшествующего, прибывший в 1089г. или 1090г.⁵⁴⁹и умерший после годичного правления.

10. Николай, упоминаемый под 1097г. и 1101г.⁵⁵⁰.

11. Никифор 1, прибывший 6 Декабря 1104г. и умерший в Апреле 1121г. (Лаврентьевской и Ипатской)⁵⁵¹.

12. Никита, преемник Никифора, прибывший в 1122г. (Лаврентьевская и Ипатская) и умерший 9 Марта 1126г. (Лаврентьевская, по Ипатской – в 1127г.)⁵⁵².

13. Михаил, по Ипатской летописи прибывший в 1131г., но вероятнее, что, по крайней мере, не позднее 1129г.⁵⁵³, оставивший кафедру и удалившийся в Константинополь в 1145г. (Лаврентьевская).

14. Клим или Климент, преемник Михаила, поставленный в 1147г., после неоднократного удаления с кафедры окончательно оставивший её в 1155г. и упоминаемый как живой под 1164г. (см. ниже)⁵⁵⁴.

15. Константин 1, преемник Климента, пришедший в 1156г. после Апреля месяца (Лаврентьевская и Ипатская, cfr Новгородская 1 летописи)⁵⁵⁵, удалившийся с кафедры в 1158г. и умерший в 1159г. (Лаврентьевская и Новгородская 1).

16. Феодор, преемник Константина, пришедший в Августе 1161г. (Ипатская), сидевший на кафедре или год и 10 месяцев или просто 10 месяцев и умерший в 1162г. или 1163г.⁵⁵⁶.

17. Иоанн 4, преемник Феодора, пришедший в 1164г. (Ипатская), и умерший в 1166г. (Новгородская 1; по свидетельству Татищева, неизвестно откуда взятому, III, 146, – Мая 12).

18. Константин 2, преемник Иоанна, пришедший в 1167г. (Новгородская) и упоминаемый потом по поводу одного события, которое Лаврентьевская летопись относит к 1169г., а Ипатская к 1172г.

19. Никифор 2, упоминаемый с 1182 по 1197г. (Конечные годы в Ипатской).

В одной из греческих рукописей московской синодальной библиотеки читается постановление Константинопольского патриаршего собора, имевшее место при патриархе Михаиле Анхиале 24 Марта 1171г., и в числе других присутствовавших на соборном заседании митрополитов называется Михаил Русский (Μιχαήλ Ῥωσίας)⁵⁵⁷. Так как совершенно невероятно полагать, чтобы это был предшествующий Михаил, всё ещё остававшийся в живых и присутствовавший на соборе в качестве бывшего Русского митрополита, то необходимо принимать его за Михаила 2, преемника Константинова и предшественника Никифорова. Но мы не решаемся пока поставить его прямо под номер по совершенному отсутствию его имени в каких-либо наших памятниках, так как остаётся при этом возможным предположение, что он был поставлен в Константинополе в митрополиты Русские, но за скорой смертью или по чему-либо другому не приходил в Россию.

20. Гавриил.

21. Дионисий.

Ни о том, ни о другом не упоминают летописи, но оба они, по свидетельству Копыстенского, находятся в Киево-Софийском помяннике, а равным образом находятся и во всех указанных нами выше Московских списках. Второго из них – Дионисия упоминает и одна из летописей, именно так называемая Типографская⁵⁵⁸, только ставит его под таким годом, в котором по Лаврентьевской летописи был другой митрополит (под 1210г., в котором по Лаврентьевской следующий Матфей)⁵⁵⁹.

22. Матфей, упоминаемый в первый раз под 1210г. (Лаврентьевская) и умерший 22 Августа 1220г. (Лаврентьевская)⁵⁶⁰.

23. Кирилл 2, поставленный в Январе 1224г. (Лаврентьевская), скончавшийся в 1233 (Новгородская 1)⁵⁶¹.

24. Иосиф, прибывший в 1237г. (Новгородская 1) и затем более не упоминаемый.

Обычный способ поставления русских митрополитов в продолжение периода до-монгольского был тот, что они не только посвящались, но и избирались патриархами Константинопольскими. Следовательно, все они долженствовали быть Греками. Но могли быть исключения, которых по летописям нам известно два и которые состояли в том, что Русские сами избирали своих митрополитов и сами поставляли их у себя дома своими епископами без сношений с патриархами. Были или не были другие исключения, кроме двух известных, мы не можем сказать положительным образом, ибо сведения, которые мы имеем о митрополитах, весьма неполны и весьма недостаточны. Могли быть другие случаи, подобные указанным; могли быть равным образом и те случаи, что кандидаты в митрополиты были избираемы в России и из Русских и только посвящаемы патриархом. Обыкновенно предполагается, что ни первых случаев, кроме двух известных, ни вторых не было. Предполагать это действительно есть наивероятнейшее. Однако же, не должно забывать, что это есть именно только вероятное и что ввиду крайней, так сказать, небрежности летописей относительно известий о митрополитах и ввиду пропуска такого исключительно важного события, как приход к нам из Греции первого митрополита, вероятность далеко не может быть признана первостепенной. Есть всё основание и всё право принимать, что митрополиты, вступление которых на кафедру отмечено в летописях и о вступлении которых говорится как о приходе: «приде митрополит»..., все были Греки (хотя и митрополиты, избранные в России и из Русских и только посвящённые патриархом, тоже приходили бы). Таких митрополитов 9, именно: Иоанн 3, Никифор 1⁵⁶², Никита, Михаил, Константин 1, Феодор, Иоанн 4, Константин 2, и Иосиф⁵⁶³. Из остальных 9, за исключением первого Леона, двоих Русских, поставленных в России (Илариона и Климента) и троих Киево-Софийского помянника Копыстенского (Кирилла 1, Гавриила и Дионисия) об одном, именно – Кирилле 2, говорится, что он «поставлен», а об остальных 8 ничего не говорится, ибо их вступления на кафедру совсем не отмечены в летописях. О Кирилле, которого вступление обозначено словом «поставлен», прямо сказано, что он был Грек, и таким образом летописи указанным путём не определяют нам национальности 8 митрополитов, о которых они говорят. Из этих 8 митрополитов о двоих, именно – Иоаннах 1 и 2 положительно известно, что они были Греки⁵⁶⁴, а о третьем Георгии это может быть положительно утверждаемо на основании свидетельств, хотя не прямых, но совершенно достаточных⁵⁶⁵, и наконец, о третьем – Никифоре 2 некоторыми непрямыми указаниями даётся это подозревать⁵⁶⁶. Следовательно, не имеется у нас никаких данных для определения национальности 7 митрополитов, – четырёх, о которых говорят летописи (Феопемпта, Ефрема, Николая и Матфея) и трёх Киево-Софийского помянника. Если должно быть признано за вероятнейшее то, что не было у нас в период до-монгольский других случаев поставления митрополитов в самой Руси, кроме двух известных; то вместе с этим и относительно национальности 7 сейчас указанных митрополитов вероятнейшее будет то, что все они были Греки; только относительно вероятности должно быть повторено то же самое, что сказано выше.

До какой крайней степени скудными сведениями мы обладаем о митрополитах наших периода до-монгольского и об их делах, это мы давали знать уже не один раз выше. Ряд митрополитов весьма не короткий; но мы совершенно избавлены от труда излагать и обозревать деятельность не только всех их, многих или некоторых между ними, но хотя бы одного из всех. В летописях мы находим небольшое количество общих отзывов о митрополитах; отчасти из летописей, отчасти из других источников мы знаем, и притом самым плохим образом, два-три, а точнее говоря один-два, случая из их правительственной деятельности, – и только. Общих отзывов о митрополитах читаем в летописях пять, – три о Греках и два – о двоих Русских. Из трёх отзывов о Греках два хвалебные и один укоризненный. О митрополите Иоанне 2 († 1089) летопись отзывается с величайшими похвалами, как о человеке исключительном: «бысть муж хитр книгам и ученью, милостив (к) убогим и вдовицам, ласков же ко всякому – богату и убогу, смирен же и кроток, молчалив, речист же⁵⁶⁷, книгами святыми утешая печальныя, и сякого (такого) не бысть прежде в Руси, ни по нем не будет сяк»⁵⁶⁸. Митрополит Кирилл 2-й, предпоследний за период до-монгольский (†1223), был по отзыву летописи «учителен зело и хитр ученью божественных книг»⁵⁶⁹. Отзыв укоризненный летопись делает о митрополите Иоанне 3, преемнике Иоанна 2, который был по ней человек слабый духом и по причине скопчества крайне болезненный телом (а также, вероятно, и странный видом, – безбородый)⁵⁷⁰ и который занимал престол митрополичий весьма не на долгое время, как странная тень: в год смерти Иоанна 2, говорит летопись, «пошла Янка, дочь Всеволодова, в Грецию (к своим родственникам), и привела с собой митрополита Иоанна скопца; когда его увидели, то все люди сказали: «да это пришёл мертвец»; он умер, пробыв (на кафедре) от года до года (т. е. ровно один год.). Был он муж некнижен, но умом прост и просторек»⁵⁷¹. О двоих Русских летописи отзываются – об Иларионе: «(бе) муж благ, книжен и постник»⁵⁷², о Клименте: «бысть книжник и философ так (такой), яко же в Русской земли не бяшеть»⁵⁷³. Эти общие отзывы летописей о митрополитах, в которых почти исключительно обращается внимание на книжность и учительность, дополняются для нас в том же отношении сохранившимися до настоящего времени сочинениями митрополитов. На основании этих последних должны быть причислены к учительным из числа Греков, кроме Иоанна и Кирилла: первый митрополит Леон (как упомянули мы выше) и потом Георгий и Никифор 1 (о чём см. ниже, в главе о Просвещении). Сохранившиеся сочинения Иоанна 2 вполне подтверждают отзыв летописи об его книжности и учительности, а одно сохранившееся сочинение митрополита Илариона даёт видеть в нём человека не просто книжного, а совсем выдающегося из ряда вон.

Из правительственной деятельности митрополитов периода до-монгольского, как мы сказали, известно один-два случая. Совершенно точно говоря, их известно два. Случаи эти относятся не к деятельности конструктивной (если позволительно так выразиться), а к деятельности текущей, обычной, т. е. они представляют собой не случаи каких-либо новых мероприятий на пользу церкви, а случаи проявления обычной власти митрополитов, именно – случаи суда митрополитами епископов. Мы уже предваряли выше, что они известны весьма плохо. Первый случай: в 1055г. был оклеветан пред митрополитом Ефремом Новгородский епископ Лука Жидята одним из своих холопов. Вызванный митрополитом в Киев, он был осуждён им и просидел в заключении три года, после чего успел оправдаться и снова возвратился на свой стол, а клеветника постигла жестокая казнь⁵⁷⁴. Как совершаем был суд, – что знать было бы для нас главное, т. е. по каноническим правилам соборно с епископами или вопреки этих правил единолично, на это, к сожалению, вовсе не намекается. Во всяком случае, для нас замечательно тут то, что епископ подвергается казни заточения, которая, если не ошибаемся, есть казнь неканоническая. И что клеветник подвергается духовной властью гражданскому кровавому наказанию – урезанию носа и обеих рук (впрочем, может быть, был подвергнут наказанию не духовной властью, а гражданской, по представлению первой и по собственному суду). Второй случай: в 1156г. Андрей Боголюбский, желая удалить со своей Ростовской кафедры епископа Нестора, прислал его в Киев на суд к митрополиту Константину 1 с какими-то на него обвинениями. На этот раз суд, окончившийся оправданием епископа, как сообщает источник о нём говорящий, но в показании о процессе суда не особенно впрочем надёжный⁵⁷⁵, производим был соборно, причём дело подвергалось продолжительному и тщательному исследованию, иначе сказать, суд производим был сообразно каноническим о нём постановлениям⁵⁷⁶.

Итак, за целых двести пятьдесят лет, за целый период времени мы не имеем совершенно никаких сведений о церковно-правительственной деятельности наших митрополитов. Это, конечно, в высшей степени прискорбно; однако необходимо надлежащим образом смотреть на предмет и не спешить делать выводов, которые делать было бы несправедливо. Некоторые, смотря с предубеждением на господство у нас Греков, от этого решительного отсутствия в летописях известий о деятельности митрополитов спешат заключать к решительному отсутствию сколько-нибудь замечательных совершённых ими дел, и затем спешат заключать о крайней или, по меньшей мере, несомненной их митрополитов Греков недоброкачественности. Специальную речь об этом мы будем вести несколько ниже, а здесь пока ограничимся одним простым замечанием, что подобное заключение далеко не основательно.

Мы сказали выше, что по каноническим правилам митрополиты обязаны были ежегодно собирать к себе на собор подведомых им епископов для рассуждения о нуждах церкви и для решения дел, подававшихся на апелляцию к их – митрополитов суду от суда епископов. К величайшему сожалению надлежит думать, что наша Русская церковь с самого древнего времени подлежит укору в несоблюдении этого весьма важного предписания канонических правил о митрополичьих ежегодных соборах. Необходимо думать, что в период до-монгольский епископы собирались к митрополиту в Киев гораздо чаще, нежели как это стало впоследствии, и что соборы не ежегодно регулярные и необязательные были устрояемы митрополитами сравнительно довольно нередко. Со всей вероятностью следует предполагать, что в продолжение этого периода в отношениях митрополитов к епископам было значительно более простоты и духа братства, гораздо менее духа высокого начальства с одной стороны и духа чиновничьей субординации с другой, нежели как то стало потом на Москве. При этой предполагаемой со всей вероятностью относительно того времени простоте отношений следует полагать, что без дальних и без всяких формальностей епископы обращались к митрополиту и лично являлись в Киев всякий раз, как это находили почему-нибудь нужным. Но за всем этим необходимо думать, что у нас не было введено и не существовало в до-монгольский период обычая ежегодно и регулярно собирать предписанных каноническими правилами соборов митрополии или иначе всей Русской церкви, которая представляла из себя митрополию. Ибо на существование обычая таких ежегодных соборов мы не находим решительно никаких указаний ни в летописях ни в каких-либо памятниках до-монгольского периода. Нельзя винить в этом одних митрополитов; по всей вероятности, они виноваты были даже всех менее. Мы знаем, что и в Греции епископы весьма неохотно являлись на эти соборы, которые слишком ограничивали их власть⁵⁷⁷. Тем более это должно было случиться у нас, где в дальности епископий от митрополии существовал, до некоторой степени, основательный предлог уклоняться от этих соборов. И где, как положительно свидетельствует нам митрополит Иоанн 2 в так называемом Правиле черноризцу Иакову, епископы уклонялись от соборов и не ежегодных и не срочных, а созывавшихся митрополитами по требованию нужд⁵⁷⁸. Эти последние виновны только тем, что не настаивали, во что бы то ни стало, на точном исполнении канонических требований относительно помянутых соборов. Весьма прискорбно это, от чего бы ни случившееся, опущение не столько, но отношению к самому периоду до-монгольскому, сколько по отношению к последующему времени. В период до-монгольский митрополиты Греки, последуя добрым обычаям своей родины, нет сомнения, и при отсутствии этих регулярных соборов в достаточной степени поддерживали дух коллегиальности и братства между епископами и дух совещательности в общецерковном управлении. Но после перенесения кафедры митрополии в Москву, в иных людях и под иными влияниями, начался тот дух разъединения и разобщения, которому могли бы воспрепятствовать только помянутые соборы. Если бы Москва наследовала от Киева обычай ежегодно совещаться о делах церкви, то вероятно весьма много хорошего напридумывала бы она на пользу этой последней...

В период московский наши митрополиты имели обычай изредка обращаться к духовенству и к мирянам митрополии со своими учительными окружными посланиями. Хотя от митрополитов нашего периода неизвестно ни одного такого послания, однако мы имеем основания полагать, что обычай ведёт своё начало от них (основания укажем во 2 томе).

Что касается до путешествий наших митрополитов в Константинополь, к патриарху, то нам известно несколько, весьма немного, частных случаев того, что митрополиты находились в Константинополе; но как именно часто предпринимали они путешествия, это остаётся нам совершенно неизвестным⁵⁷⁹.

В числе митрополитов периода до-монгольского, как мы сказали, двое были не Греки, а природные Русские, избранные и поставленные в самой России. Так как обычный порядок был тот, чтобы митрополиты избирались и посвящались в Константинополе, то само собой предполагается, что эти два случая представляли собой события исключительные.

Первый случай имел место при втором христианском государе нашем, – при Ярославе Великом. Летопись говорит, что в 1051г. Ярослав, собрав епископов, поставил в св. Софии митрополитом Илариона, который был перед тем священником при церкви находившегося под Киевом великокняжеского села Берестова⁵⁸⁰, который отличался весьма строгой, подвижнической, жизнью⁵⁸¹и который был человек необыкновенно умный, вероятно – отлично по своему времени образованный и блистательно, из ряда вон, красноречивый, о чём скажем ниже. Летопись ни единым словом не говорит, что заставило Ярослава поставить Илариона, т. е. поставить митрополита у себя дома и своими епископами, без всякого сношения с Греками⁵⁸², и следовательно – остаётся делать только догадки. Одна из позднейших летописей, именно – Никоновская, а вслед за ней и некоторые из новых исследователей, предполагают, что причиной была война Ярослава с Греками. Но предположение это не может быть признано основательным: Ярослав имел войну с Греками в 1043г.; через три года, следовательно – в 1046г., был заключён мир и от него до поставления Илариона прошли целые пять лет. Поэтому остаётся предполагать, как и предполагает большинство новых исследователей, что Ярослав был недоволен существовавшим порядком избрания и поставления митрополитов, по которому мы должны были получать Греков, приходивших из Константинополя, и что он хотел ввести новый порядок их избрания и поставления – из природных Русских и в самой России. Предположение само по себе представляется весьма естественным и вероятным. Если мы припомним то, чтó говорили выше о полученной нами сначала автокефалии, то оно будет казаться ещё более вероятным, именно – тогда можно будет объяснять дело так, что Ярослав хотел возвратить эту данную нам и тотчас же отнятую автокефалию. Как, однако, по-видимому, ни вероятно предполагать всё это, мы со своей стороны весьма и крайне сомневаемся, чтобы и на самом деле предполагать это было должно. Что Ярослав мог стать недоволен существовавшим порядком, что он мог иметь мысль и желание ввести новый порядок, а тем более возвратить порядок первоначальный (автокефалию), это, повторяем, само по себе весьма возможно. Но нет совершенно никаких положительных признаков думать, чтобы это и на самом деле было так. Ярослав был отец, память которого свято чтили его дети. Если бы он имел помянутую мысль, то он, конечно, завещал бы её этим последним; а если бы это было так, то необходимо было бы ожидать, что сыновья его будут настаивать на введённом им новом порядке, и будут стараться его отстаивать. Никаких следов ничего подобного, однако, мы вовсе не видим. Правда, что летописные известия, которые мы имеем за то время, чрезвычайно скудны и неполны. Но если бы не нарочными речами, то, по крайней мере, какой-нибудь обмолвкой и каким-нибудь случайным замечанием летопись дала бы знать, что была после Ярослава борьба за введённый им новый порядок. Но никаких и подобных случайных намёков вовсе неизвестно. На другой год после смерти Ярослава мы находим на кафедре митрополичьей Грека Ефрема⁵⁸³. Если бы было известно, что он пришёл ещё при нём, то это положительно и прямо значило бы, что Ярослав, ставя Илариона, не думал вводить никаких новых порядков. Но предположим, что Ефрем пришёл не при нём, а уже после его смерти. На другой год после смерти отца дети принимают митрополита Грека: вероятнейшее отсюда заключение, конечно, есть то, что отец не завещал детям не принимать Греков. Мы полагаем, что поступок Ярослава гораздо вероятнее понимать просто как отдельный поступок, при котором не имелось в виду ничего общего и ничего дальнейшего, а также и ничего прежнего. Ярославу очень понравился Иларион, который, сколько мы знаем о нём, действительно заслуживал самой полной любви. Желая видеть его митрополитом, он и приказал епископам поставить его – не потому, чтобы имел в виду начать им ряд митрополитов из природных Русских, а потому только, что именно его хотел видеть митрополитом. Ярослав знал Илариона, который, весьма возможно, был его духовником, как человека строго-подвижнической жизни, блестяще талантливого и высоко образованного, и ему могло казаться обидным для русской чести, чтобы, обходя такое светило, посылать за митрополитом в Грецию. Из-за одного человека, по-видимому, не стоило решаться на то, чтобы входить в ссору с Греками. Но Ярослав был такой государь, который нисколько не стеснялся Греками, – захотел и сделал, не обращая никакого на них внимания⁵⁸⁴. Что поступок Ярослава должен быть понимаем именно так, как мы его понимаем, в пользу этого говорят и некоторые, положительно известные нам, обстоятельства. Если бы Ярослав, ставя Илариона в митрополиты, хотел начать с него новый порядок, то это означало бы разрыв церковного союза с Греками, а вместе с этим последним и вообще вражду его к ним. С другой стороны и Греки, если бы дело действительно имело себя так, воспылали бы той же враждой к Ярославу. Между тем, или перед самым поставлением или после самого поставления Илариона Ярослав женил своего любимого сына Всеволода на греческой царевне⁵⁸⁵. Если брак имел место до поставления, то он свидетельствует, что не было вражды с Греками у Ярослава; если после поставления, то он свидетельствует, что не было таковой вражды у Греков к нему. Сейчас указанное обстоятельство располагает нас думать, что поставление Илариона не имело своим следствием даже и кратковременного недоразумения и неудовольствия с Греками, что, поставив его, потому что хотел поставить его именно, Ярослав тотчас же затем вошёл в сношения и объяснения с последними. Представив и объяснив им, что случившееся поставление должно быть понимаемо как отдельный и исключительный случай, не долженствующий иметь никаких дальнейших последствий, он этим вполне их и удовольствовал, заставив признать совершившийся факт, а таким образом по поводу поставления не был нарушаем и мир церковный. Считаем нужным прибавить к этому ещё нечто, что берём из области только вероятного. В 1055г., как мы говорили выше, имел место суд митрополита Ефрема над Новгородским епископом Лукой Жидятой. Новгородские летописи не указывают причин суда, но летопись Никоновская утверждает, что епископ был оклеветан перед митрополитом «в неподобных речех». Согласившись признать это дополнительное сообщение Никоновской летописи, согласившись затем думать, что неподобные речи относились к самому митрополиту, весьма вероятно будет понимать дело так, что Лука Жидята – природный Русский высказывал своё недовольство тем, что после митрополита из Русских (Илариона) снова явился на кафедру Грек. Но если мы согласимся на всё это, то тут же будем иметь и доказательство, что князья нисколько не разделяли негодования епископа: нисколько не защищённый последними, Лука был суждён и осуждён митрополитом, и пробыл в Киеве (в большем или меньшем заключении), пока не успел так или иначе оправдаться, три года.

Второй случай имел место через сто лет после Ярослава, в половине XII века. В 1145 году, в правление великого князя Всеволода Олеговича (из рода князей Черниговских, внука Святослава Ярославича), митрополит Михаил, занимавший кафедру в продолжение 16–14 лет (см. выше), оставил Киев и удалился в Константинополь к патриарху. В 1147 году преемник Всеволода († 1146) великий князь Изяслав Мстиславич (из племени Мономаховичей, родоначальник линии князей Волынских, внук Владимира Мономаха) поставил преемника Михаилу, митрополита Клима или Климента, из природных Русских и в самой России без сношений с патриархом. К этим кратким известиям летописи, к сожалению, не прибавляют совершенно никаких комментариев относительно вопросов: почему и что. Само собой, конечно, разумеется, что Михаил оставил Киев и удалился в Константинополь по каким-нибудь неудовольствиям; можно разуметь тут, как обыкновенно разумеют, неудовольствия на междоусобия князей, которые были особенно сильны в княжение именно Всеволода, так как он, по своим личным целям, нарочито возбуждал и поддерживал их⁵⁸⁶; но вероятнее разуметь какие-нибудь личные, неизвестные нам, неудовольствия с великим князем, ибо в период до-монгольский междоусобия князей были так обычны, что если бы митрополиты хотели оставлять из-за них престол, то ни один из них не остался бы на нём до смерти. По той или другой причине удалился Михаил, но представляется, затем, вероятнейшим думать, что Изяслав решился поставить преемника ему в самой Руси не в гневе на его поступок, а в гневе на поведение патриарха Константинопольского после его поступка, именно – на медление последнего дать Русским митрополита. Михаил удалился не при нём, а при его предшественнике, с которым он не имел ничего общего и к которому, за его поведение по отношению к себе, не мог питать и сохранять иных чувств, кроме чувства вражды (Всеволод устранил было Изяслава от великокняжеского престола, желая передать его своему брату Игорю Олеговичу); следовательно – весьма сомнительно, чтобы он мог наследовать от первого гнев на поступок митрополита, та или другая была причина последнего. Что касается до патриарха, то этот, вследствие жалоб Михаила на Русских, мог медлить назначением нового митрополита с целью изъявить им своё неудовольствие и наказать их, что и могло возбудить гнев Изяслава, которому досталось, так сказать, в чужом пиру похмелье, т. е. приходилось нести наказание за вину других⁵⁸⁷. Летопись сообщает⁵⁸⁸, что Михаил, удаляясь из Киева, оставил епископам рукописание о том, «яко не достоит им без митрополита в святей Софьи (т. е. Киевской митрополичьей) служити». Так этому надлежало быть и по правилам каноническим⁵⁸⁹; тем более нарочитое подтверждение правил митрополитом долженствовало произвести то, чтобы их нарушение казалось преступлением. Михаил оставил своё рукописание, нет сомнения, с целью наказать Всеволода Олеговича лишением архиерейского служения в главном храме его столицы. Но за смертью Всеволода, вследствие медления патриарха назначить нового митрополита, наказание приходилось нести Изяславу. Лишение архиерейского служения само по себе не было обстоятельством первостепенной важности, но оно должно было сильно оскорблять гордость и щекотливость великого князя, ибо через это, к унижению перед другими князьями, он представлялся как бы находящимся под епитимией и под запрещением. Между тем, Изяслав Мстиславич, один из выдающихся по своему характеру князей периода до-монгольского, был вовсе не из числа тех людей, которые имеют наклонность терпеливо сносить оскорбления своей гордости. По той или другой причине Изяслав решил избрать и поставить преемника Михаилу в самой России, не обращаясь к патриарху, но главный вопрос здесь состоит в том, что имел он при этом в виду? Хотел ли поставить митрополита подобным образом только на этот один раз или же хотел установить новый способ избрания митрополитов вообще на будущее время? Известно, что считается имеющим положительное свидетельство в свою пользу второе. Однако, это положительное свидетельство относится не к самому поставлению Климента, а к дальнейшему. И, как увидим ниже, не имеет никакого значения и смысла. О поставлении Климента говорят летописи Лаврентьевская и Ипатская. Первая весьма кратко, вторая довольно подробно, и обе говорят так, что обходят совершенным молчанием наш вопрос, именно – одна кратко сообщая, а другая довольно подробно рассказывая о нём, как о событии, случившемся в таком-то году, и ни единым словом не касаются того, как его понимать. Вся речь Лаврентьевской летописи есть следующая: «В лето 6655 (1147) Изяслав постави митрополита Клима, калугера Русина, особь с шестью епископы, месяца Июля в 27, на память святого Пантелеимона». «В то же (1147) лето, – пишет Ипатская летопись, – постави Изяслав митрополитом Клима Смолятича, вывед из Заруба», затем рассказывает об обстоятельствах поставления, о протесте против него некоторых епископов и только. Если бы мы имели перед собой речи людей, у которых в обычае говорить определённо и обстоятельно, тогда было бы для нас несомненно, как понимать это совершенное умолчание о смысле события: умалчивается, обыкновенно, то, что само собой подразумевается и чего по этой причине рассказывающему не приходит на ум замечать нарочито. Следовательно, тогда было бы для нас несомненно, что случай, о котором нам повествуется без всякого замечания и пояснения, как понимать его, должен быть понимаем как случай единичный. Ибо при подобном образе повествования это подразумевается само собой, а что-либо другое никак не может подразумеваться, или иначе сказать – подразумевается только это, а не что-либо другое. Но наши летописцы в отношении к церковным делам, как мы уже давали знать много раз выше, вовсе не могут быть признаны людьми, имеющими наклонность говорить определённо и обстоятельно. А, следовательно, и обычный способ понимания людских речей не может быть приложен к их указанным речам. (Потому что в отношении к их речам о церковных делах никогда не будет для нас несомненным, чтобы недосказанное было то, что само собой должно быть подразумеваемо, а не то, что они по своему обычаю просто не досказывают). Когда невозможно толковать людей с уверенностью, то остаётся толкование вероятное. Это последнее, конечно, есть то, что в другом случае, т. е. в приложении к другим людям, было бы несомненным. Таким образом, речи летописцев о поставлении Климента Изяславом представляется вероятнейшим понимать так, что последний в один данный раз хотел поставить митрополита в России и не имел намерения навсегда ввести новый порядок избрания митрополитов. Считать наиболее вероятным первое, а не второе, заставляет и собственное поведение Изяслава. Поставив Климента в митрополиты, он не входил в сношения с патриархом, чтобы испросить у него митрополиту признание законности. Это мы знаем положительно⁵⁹⁰. Следовательно, если предполагать, что Изяслав, ставя Климента, имел намерение ввести новый порядок поставления митрополитов, то нужно будет понимать его поведение так, что он хотел сделать это самовольно, не ища согласия патриарха. Но сделать это значило произвести схизму и раскол между Русской церковью и Греческой: чтобы решился на последнее Изяслав Мстиславич или вообще какой бы то ни было Русский князь XII в., это представляется нам весьма сомнительным. Другое дело поступок единичный: разгневанный патриархом князь мог отмстить первому тем, что на один раз восхитил у него его право ставить митрополитов и произвёл временную схизму. За личное оскорбление, которое Изяслав находил в поведении патриарха по отношению к себе, он мог иметь желание и в гневе решимость отмстить тем же личным оскорблением. Но идти далее, внести постоянную смуту в церковь, – это в виду всегдашней благоразумной умеренности наших князей, которым никогда не был присущ дух крайнего радикализма, представляется весьма маловероятным. Но если бы мы вопреки того, что представляется вероятнейшим на основании летописей и на основании истории самого дела, как мы её знаем, всё-таки захотели представить его себе так, что Изяслав не только в один данный раз хотел поставить митрополита в самой России, а вообще ввести новый порядок ставления митрополитов, то и в этом случае обычные представления, будто таково было желание всей Руси, сильно будто бы оскорблявшейся и тяготившейся властью митрополитов Греков, были бы далеко неверны. Лаврентьевская летопись говорит, что Изяслав поставил Климента в митрополиты «особь с шестью епископы». Это «особь» значит то, что Изяслав поставил Климента не по совету и соглашению с другими князьями, а без них и вопреки им, один сам собой. И, следовательно, те или другие мысли были у него при поставлении Климента, прочие князья не разделяли их и не сочувствовали им. До какой степени между прочими князьями было мало противников власти митрополитов Греков, если только сам Изяслав вообще был им, видно из того, что, к ним не принадлежал родной брат Изяслава, находившийся с ним в наилучших братских отношениях – Ростислав Смоленский (как увидим ниже). В этом случае оставалось бы верным только то, что большинство Русских епископов было против власти митрополитов Греков или, по крайней мере, не за неё.

В 1147г. в России было 10 или 11 архиерейских кафедр⁵⁹¹, из них одна была праздной⁵⁹²; следовательно, всех епископов было 9 или 10. Из этих 9 или 10 епископов явились к Изяславу на собор в Киев для избрания и поставления митрополита в самой России, по свидетельству Лаврентьевской летописи, шестеро. А по свидетельству Ипатской летописи, как кажется, в данном случае более верному, пятеро⁵⁹³. Из остальных епископов двое не явились на собор потому, что были против поставления митрополита в России. А о мыслях прочих ничего не известно. И очень может быть, что они уклонились от собора не по собственным воле и намерению, а по причинам независящим. Т. е. потому, что не желали их участия в соборе их удельные князья⁵⁹⁴. Из двоих епископов, прямо заявивших своё несогласие на поставление Климента и протестовавших против него, один был Грек. Следовательно, из всех Русских епископов, которые были родом Русские, протестовал только один⁵⁹⁵. Передавая часть или же вообще сущность соборных рассуждений, Ипатский летописец пишет, что епископ Черниговский, или старший по столу между присутствовавшими, или более других авторитетный лично, говорил: «Я знаю, что епископы, составив из себя собор, имеют право поставить митрополита⁵⁹⁶. Я знаю, что мы имеем право поставить. К тому же у нас есть глава святого Климента: Как Греки ставят (патриархов) рукой святого Иоанна, (так и мы поставим митрополита»⁵⁹⁷. «Так порешили», говорит летописец, и 27 Июля 1147г. был поставлен в митрополиты главой св. Климента избранный великим князем кандидат – Клим или Климент, монах и схимник, т. е. монах великого образа, по отзыву того же летописца, который мы приводили уже выше, «книжник и философ так, яко(ва) же в Русской земли не бяшеть»⁵⁹⁸.

Два епископа, прямо протестовавшие против поставления митрополита в России, были Нифонт Новгородский и Мануил Смоленский. Мануил был родом Грек, и этим помимо всего дальнейшего объясняется его протест⁵⁹⁹. Но Нифонт, по всей вероятности, был природный Русский⁶⁰⁰. Предполагая, что при поставлении Климента имелось в виду навсегда установить порядок избрания и поставления митрополитов в самой России, находят странным, что против этого мог протестовать Русский. И объясняют поведение Нифонта особыми интересами Новгородской кафедры, для которой было более выгодно, чтобы митрополиты были из Греков и поставленные в Греции. Но, во-первых, далеко для нас не ясно, каким образом для епископов Новгородских последнее могло быть более выгодным: после Изяслава остался старый порядок поставления митрополитов, и мы знаем, что епископы Новгородские не извлекли из него для своих интересов никаких выгод. Если разумеют право апелляции к патриарху (при предположении, что поставляемые в России митрополиты остались бы в подчинении последнему), то, напротив, для епископов Новгородских был бы более выгоден новый порядок, чем старый. Ибо тягаться в Константинополе с митрополитом из Русских можно было с надеждой на успех, тогда как тягаться с митрополитом из Греков было дело безнадёжное. Во-вторых, когда говорят об интересах Новгородской кафедры, то забывают, что Нифонт был ещё не природный Новгородец, как и все его предшественники, пришлый человек. И что в его время интересы Новгородской кафедры были ещё вовсе не то, что впоследствии, – Нифонт был ещё, по отношению к своей пастве, не последующий владыка Новгородский, без которого Новгород не делал шагу в своих гражданских делах (как, впрочем, по-настоящему смотреть на великое политическое значение последующих владык Новгородских, об этом ниже), а просто епископ, как и все епископы. Если нет оснований предполагать личных интересов, то остаётся предполагать искреннее убеждение и особые взгляды. По искреннему убеждению Нифонт находил дело, сделанное Изяславом, незаконным. Допуская, что оно состояло в том, чтобы ввести новый порядок избрания митрополитов и, следовательно, допуская, что вопрос был тут не только в законности дела (как при единичном случае), но и в его пользе и желаемости, – мы должны будем понимать поведение Нифонта таким образом, что он находил дело не только незаконным, но и неполезным и нежелаемым. Думающие об этом предмете противное этому, полагают, и уверены, что именно согласно с ними все думали в древнее время. Но, как мы сказали и указали выше, они весьма ошибаются: никто из князей не сочувствовал намерению Изяслава поставить Климента и, следовательно, – никто из них не сочувствовал мысли Изяслава ввести новый порядок поставления митрополитов, если только такая мысль была у него. Если никто из светских, из мирян, не сочувствовал указанной мысли Изяслава, то нет ничего удивительного, что нашёлся и епископ, который был против неё, и мы со своей стороны должны не удивляться этому, а принимать это к сведению: такой компетентный судья лучшего и худшего, как Нифонт, был решительно за старый порядок. Следует отсюда заключение, что этот порядок не был так нехорош, как это иные думают представлять.

Но, как мы говорили выше, более чем вероятно, что при поставлении Климента дело шло не о новом способе избрания митрополитов, а только об одном случае поставления (т. е. его – Климента). Следовательно, Нифонт восставал не против того, что считают русскими интересами, а только против одного поступка Русских или точнее поступка Изяслава с половиной Русских епископов.

Летописи Ипатская и 1 Новгородская, согласно передающие⁶⁰¹ протесты Нифонта, уверяют, что он не восставал против избрания кандидата в митрополиты из среды самих Русских и самими Русскими епископами. Но, во-первых, против его самовольного посвящения последними без благословения патриарха, и во-вторых, против того, что посвящённый митрополит не искал вступить в общение с патриархом и оставался вне союза и в расколе с ним. Если это верно, то Нифонт, показывая в себе человека, знающего правила церковные, каким он нам и известен, был совершенно прав. Патриархи Константинопольские присвоили себе право избрания митрополитов (и в том числе Русского) против правил канонических; но право посвящения митрополитов принадлежало им на основании этих правил. Митрополит, находившийся вне общения со своим патриархом, конечно, был митрополит, производящий раскол и находящийся в расколе с ним.

Протестовавших епископов Климент старался примирить с собой, добивался склонить к признанию своей законности и власти. Относительно Мануила Смоленского, который не имел никакого особенного авторитета ни по кафедре, ни лично (как следует думать), и протест которого, вследствие его греческого происхождения, должен был казаться пристрастным, хотя бы даже и не был таковым, и поэтому терять своё значение, митрополит, вероятно, беспокоился не особенно много. Но совсем другое дело был Нифонт. Епископ одной из главных и видных кафедр, человек весьма авторитетный лично и притом авторитетный именно со стороны знания канонов церковных, в которых была здесь вся сила⁶⁰², он представлял со своим непризнанием митрополита такое для всех возражение против его законности, без устранения которого последняя вовсе не могла считаться бесспорной. Поэтому он употребил все усилия заставить Нифонта признать себя. Однако всё было напрасно, и Нифонт остался непреклонным. После двухгодичных тщетных стараний, или как выражается Ипатская летопись⁶⁰³, «мучений» с Нифонтом, митрополит решился, наконец, прибегнуть к силе. При содействии великого князя епископ Новгородский был приведён в Киев и посажен в заключение в Печерский монастырь, в котором, впрочем, находился весьма недолго. В том же в 1149 году, в котором он был посажен, Юрий Долгорукий согнал с престола великокняжеского Изяслава, а с последним удалился из Киева и Климент⁶⁰⁴. Ту же силу хотел употребить митрополит и с Мануилом и, вероятно, гораздо ранее, чем с Нифонтом. Но не наклонный к славе страдальца за правду Грек спасался от рук митрополита тем, что бегал от него и укрывался⁶⁰⁵.

Не признавая законности и власти митрополита, Нифонт ставил себя через то в непосредственную власть патриарха⁶⁰⁶. И патриарх действительно поспешил принять его в свою непосредственную власть. От Сентября 1148 года сохранился до настоящего времени документ, в котором Нифонт называет себя архиепископом⁶⁰⁷: имя архиепископа не было в то время почётным титулом (как у нас теперь), а обозначало (как уже мы говорили) такого епископа, который, не находясь в подчинении своего окружного митрополита, зависел непосредственно от патриарха. Таким образом, это имя, употребляемое Нифонтом, несомненно, показывает, что он формально был принят патриархом в своё непосредственное ведение. Тот или другой смысл имело поставление Климента, и знал ли патриарх хорошо, какой оно имело смысл, но, во всяком случае, и как поступок единичный, оно долженствовало быть ему ненавистным, потому что представляло собой опасный прецедент. Поэтому он настоятельно поощрял Нифонта к борьбе с Климентом, а, по свидетельству Ипатской летописи⁶⁰⁸, «присла к нему грамоты, блажа (его) и причитая к святым»⁶⁰⁹.

Климент был поставлен Изяславом в митрополиты в Июле месяце 1147 года. На третий год после поставления, в Августе месяце 1149 года, Изяслав был согнан с великокняжеского престола, как мы сказали выше, своим дядей Юрием Долгоруким. Вместе с князем должен был удалиться из Киева и митрополит, что значит: во-первых, то, что, будучи личным творением Изяслава, он, хотел или не хотел, имел быть врагом его врагов. Во-вторых и главное, – что Юрий не признавал законности его поставления⁶¹⁰. В продолжение следующего 1150 года Изяслав дважды сгонял с престола Юрия и столько же раз возвращался с ним в Киев митрополит. Возвратившись во второй раз, он оставался на кафедре в течение пяти лет до 1155 года, когда Юрий после смерти Изяслава († 13 Ноября 1154 года) окончательно занял великое княжение. Его удаление с кафедры в 1155 году, при этом окончательном занятии Юрием великокняжеского престола, было вместе и последним его с неё удалением.

Климент занимал кафедру митрополичью с небольшими перерывами в продолжение девяти лет (1147–1155). Так как он не признавал власти патриарха, а патриарх не признавал его законности, то значит, что в его правление Русская церковь находилась в схизме и расколе с церковью Греческой. Следовательно, за период до-монгольский мы имеем девятилетний эпизод раскола между Русской и Греческой церквами.

Здесь бы собственно должна была кончаться история Климента, которая могла иметь тот или другой смысл по намерению Изяслава и которая на деле, во всяком случае, имела смысл единичного поступка. Но вмешался в историю составляющий, так сказать, злую судьбу новых исследователей почтенный В. Н. Татищев, и она продолжается гораздо далее.

Юрий, как мы сказали, два раза ненадолго занимая престол великокняжеский при жизни Изяслава, окончательно занял его после его смерти. В первые два раза он так помалу сидел на престоле, что вовсе не мог иметь времени позаботиться о новом митрополите взамен не признаваемого им Климента. Но, избавившись от соперника, он сел, наконец, на нём твёрдо и теперь хлопоты о митрополите были одним из первых его дел. Нисколько не думая ставить в митрополиты другого Русского из собственных сторонников, что он должен был бы сделать, если бы при поставлении Климента, как это думают, решено было то, чтобы начать им ряд митрополитов из природных Русских, Юрий послал за митрополитом к патриарху. В Константинополе, где – весьма возможно – понимали дело о поставлении Климента в самом худом и опасном виде, т. е. как попытку начать поставление митрополитов в самой России, поспешили поставить и отправить на Русь требуемого митрополита⁶¹¹. Прибыв в Киев в 1156 году или на другой год после занятия престола великокняжеского Юрием, митрополит этот, – Константин 1, – начал с того, что запретил всех священников, поставленных Климентом и предал проклятию, не знаем – в какой форме произнесённому и совершенному, умершего Изяслава Мстиславича, – священники, впрочем, скоро были разрешены, дав митрополиту рукописание против Климента. Недолго, однако, сидел Константин на своей кафедре. Призвавший его Юрий Долгорукий умер в 1157г. (15 Мая)⁶¹², т. е. на другой год после его прибытия, и престолом великокняжеским овладели сыновья покойного Изяслава с тем, чтобы передать его дяде своему Ростиславу Мстиславичу Смоленскому. При первом вступлении в Киев Изяславичей (весной 1158 года) Константин, виновный пред ними в проклятии их отца, должен был спасаться бегством⁶¹³. Изяславичи хотели возвратить на кафедру поставленного их отцом Климента. Но его решительно не хотел Ростислав, считавший незаконным его поставление. И когда племянники послали звать его в Киев, то он, прежде всего, поспешил заявить им это нехотение своё иметь Климента митрополитом: «се вы являю, – сказал он им через своего посла, – не хочу Клима у митропольи видети, зане не взял благословения от святые Софии и от патриарха»⁶¹⁴. Так как сыновья Изяслава ни под каким видом не хотели Константина, потому что он проклинал их отца, то между дядей и племянниками вышло упорное прение, которое, наконец, уладили тем, чтобы не брать ни Климента, ни Константина, а просить нового митрополита из Греции. Этот новый митрополит, по имени Феодор, прибывший в 1161 году, жил весьма недолго, и умер в 1162 или 1163 году (см. выше, в каталоге митрополитов). Между тем в это время Климент успел каким-то образом войти в расположение Ростислава (вероятно, при содействии племянников последнего, помянутых Изяславичей), и когда Феодор умер, то он отправил посольство в Константинополь с просьбой, чтобы там признали Климента законным митрополитом. Но его посол встретился на дороге и воротился назад с новым митрополитом, который уже шёл из Греции, т. е. патриарх, по всей вероятности, узнав о перемене мыслей Ростислава, возможно, поспешил поставлением и отправлением митрополита, чтобы не дать занять престола Клименту, которого он, разумеется, не хотел. Зная о перемене мыслей Ростислава и ожидая его сопротивления принять нового митрополита, из Константинополя отправили с этим последним нарочного императорского посла и богатые дары. Когда прибыл митрополит, Ростислав действительно сначала сопротивлялся принять его, но потом... потом, прежде чем был принят новый митрополит, было ещё что-то такое, но что именно – остаётся неизвестным, потому что во всех списках Киевской летописи, которая говорит о прибытии митрополита, в данном месте пропуск. Татищев уверяет, что Ростислав согласился принять митрополита, но будто он сказал при этом следующее знаменитое, в чём вся сущность второй половины истории о Клименте и из-за чего эту вторую половину мы досказываем: «я сего митрополита за честь и за любовь царскую ныне прииму, но впредь ежели патриарх, без ведома и определения нашего, противно правил святых апостол (!), в Русь митрополита поставит, не токмо не прииму, но и закон сделаем вечный избирать и постановлять епископам Русским с повеления великого князя»⁶¹⁵.

Что в летописях в нашем месте пропуск намеренный, это не невероятно; следовательно, возможно предполагать, что Ростислав действительно говорил послу императора что-то такое нехорошее, что последующие усердные цензоры сочли за необходимое изгладить. Но сказал ли он именно то, чтó заставляет сказать его Татищев? На Руси после поставления Климента принимали уже двух митрополитов, присланных из Греции (Константина и Феодора), и принимали не только безо всякого сопротивления, но и сами нарочно посылав просить их. За вторым из митрополитов – Феодором посылал именно сам Ростислав, который решительно не хотел Климента, «зане не взял благословения от святыя Софии и от патриарха». После двух митрополитов нарочно прошенных, после решительных настояний в одном случае самого Ростислава, чтобы митрополит был взят от патриарха, этот последний присылает третьего, – и вдруг будто бы Ростислав говорит то, чтó заставляет его говорить Татищев. Какой смысл будут иметь его слова, т. е. какую невозможную бессмыслицу они собой представляют? Ростислав весьма мог сердиться на то, что в Константинополе намеренной поспешностью отняли у него возможность посадить на митрополию Климента; он мог сорвать сердце в каких-нибудь нехороших или даже и очень нехороших словах, касавшихся чести императора и патриарха; но чтобы он сказал то, что он говорит у Татищева, это совершенно невероятно. Дело тут было исключительно в одном Клименте и ни в чём больше, т. е. Ростислав хотел посадить его только на митрополию и вовсе не думал о том, чтобы и всех после него митрополитов ставить из Русских. Ему мешают в этом, и вдруг он говорит: «ну так за это мы не станем вообще брать у вас митрополитов». Раздражительный ребёнок, у которого отнята игрушка, конечно, может дать такой ответ; но от человека взрослого, при всей взбалмошности, какую бы мы в нём ни предположили, он невозможен. Ростислав мог весьма сопротивляться, мог весьма сердиться; но сопротивляться не тому, чтобы Греки вообще давали нам митрополитов, а только тому, чтобы принять от них митрополита в данном случае. Сердиться не на то, что вообще Русская церковь находилась в зависимости от Греческой, а только на то, что в данном случае эта зависимость мешала исполниться его желанию. Весьма странно, как защитники приведённых слов Татищева не видят, что они решительно опровергаются поведением Ростислава именно в данную минуту. Он хочет посадить или возвратить на митрополию Климента, но он желает сделать это не иначе, как испросив ему признание и благословение у патриарха, для чего и отправил было в Константинополь посла: мог ли человек, поступавший так, сказать в то же время слова, которые заставляет говорить его Татищев? С какой стати этот последний влагает в уста Ростислава приведённые слова, это объясняется очень просто. С той стати, что он вообще писал Русскую историю не так, как она была, но как хотел он представлять её сам, и что он собственное, к великому сожалению и к величайшему несчастью позднейших историков, ни малейше не стеснялся выдавать за почерпнутое в источниках⁶¹⁶.

Итак, в период до-монгольский было два случая поставления митрополитов Киевских из природных Русских и в самой России, – первый при Ярославе, второй через сто лет при Изяславе. Весьма вероятно или даже более чем вероятно, что ни тот ни другой случай не имел значения попытки ввести новый порядок ставления митрополитов и что оба представляют собой единичные случаи восхищения у патриархов их права ставить наших митрополитов. Но допустим общепринимаемое мнение, что они имели значение указанных попыток. Попытки, говорят, означают то, что Русские недовольны были властью митрополитов-Греков, а из этого следует, что они были плохого мнения о доброкачественности этой власти. Однако, – во-первых, на целый период только две попытки: конечно, нельзя сказать, что заявление недовольства было слишком решительное и настоятельное. Во-вторых, первая попытка имела место так рано, что власть митрополитов-Греков ещё вовсе не могла обнаружить своего качества, и, следовательно, тут протест был не против этого последнего (а предполагая, что действительно был протест – независимо от него против подчинения Русской церкви власти церкви Греческой). В половине XII века, к которому относится второй случай, Русские, конечно, уже имели возможность судить и составить себе понятие о качестве власти митрополитов-Греков. Но при этом втором случае мы видим, что против митрополитов Греков были далеко не все: большинство епископов было за митрополита из Русских или, по крайней мере, не против него, все же князья, за исключением самого виновника попытки (предполагая, что случай имел значение попытки), были за митрополитов Греков. Мы вовсе не имеем данных, чтобы положительно сказать, на чьей стороне было мнение большинства. Но, во-первых, если относительно епископов, людей заинтересованных, может быть подозреваемо, что они желали видеть во главе своей митрополита из природных Русских по причинам сторонним, не имеющим ничего общего с благом церкви, то ничего подобного нельзя предполагать о князьях. Во-вторых, епископа Новгородского Нифонта, который стоял на стороне князей, летопись, и именно летопись Киевская, а не Новгородская, не только не укоряет, но и называет поборником всей Русской земли и ревнивым по божественем⁶¹⁷.

Если не ошибаемся, общепринятое мнение, что Русские до-монгольского периода были недовольны властью митрополитов-Греков, значительно основывается на том, что до-монгольские предки наши питали весьма мало симпатии к национальному характеру Греков, как народа, что они за некоторые черты их народного характера столько же презирали их, как древние Римляне классических Эллинов⁶¹⁸. Но если так, то тут несправедливое обобщение: национальные черты характера Греков, за которые Русские презирали их, нисколько не препятствовали быть хорошими правителями митрополитам-Грекам, и это презрение, которое питали Русские к некоторым чертам греческого характера, само по себе, было бы совсем несправедливо принимать за доказательство недовольства недоброкачественностью власти митрополитов-Греков. Таким образом, это общепринятое мнение, что Русские недовольны были властью митрополитов-Греков по причине её дурного качества, на что указывают как на доказательство действительной её недоброкачественности, становится весьма и весьма сомнительным.

Допуская, что случаи поставления митрополитов в России имели значение попыток ввести новый порядок их ставления (не избрания только, но и ставления), можно понимать дело ещё так, что Русские желали этого нового порядка не по нерасположению к власти митрополитов-Греков по причине её недоброкачественности, а по желанию освободить церковь Русскую от зависимости церкви Греческой, что было оскорбительно для национального самолюбия. Не видим нужды и цели отвечать на вопрос: насколько это вероятно⁶¹⁹. Но, во всяком случае, единственным законным путём тут для Русских было то, о чём в продолжение периода до-монгольского, не подвергая сомнению греческого учения о пяти патриархатах для всей вселенской церкви, несомненно, не думали. Т. е. искать и требовать независимости Русской церкви. Пока же Русская церковь оставалась и признавала себя митрополией Константинопольского патриарха, дотоле и право поставления митрополитов принадлежало ему законным и бесспорным образом.

Прежде чем обращаться к собственной речи о том, как смотреть на господство у нас митрополитов-Греков в продолжение периода до-монгольского – как на благо или как на зло, считаем нужным указать ещё одно обстоятельство, которое относится к истории поставления наших митрополитов. Странным и возбуждающим вопрос образом выражается Лаврентьевская летопись о появлении на кафедре предпоследнего нашего митрополита в период до-монгольский – Кирилла 2. Она говорит: «в лето 1224 поставлен бысть митрополитом в святей Софье (в) Киеве блаженный Кирилл Гречин, месяца Генваря в 6, в праздник Богоявленья». Дело в том, что обо всех других митрополитах-Греках летописи употребляют выражение не «поставлен», а «приде», и что о приходе ни одного из них не записано с такой, так сказать, тщательностью. Оба эти обстоятельства немало располагают понимать летописца так, что Кирилл был посвящён в самой России. Если бы это было так, то мы бы имели ещё случай поставления митрополита в Киеве и притом замечательный случай – поставления не Русского, а Грека. А если бы это последнее было так, то затем рождались бы вопросы: как и от чего это случилось – с дозволения или без дозволения патриарха и не скрывается ли тут целой истории. Считая напрасным гадать что-нибудь, пока самое обстоятельство, вызывающее на гадания, только заставляет предполагать себя, мы считаем нужным отметить его для сведения, в надежде на возможность того или иного разъяснения в будущем⁶²⁰.

Обращаемся к указанной речи о том, как нам самим смотреть на господство у нас в продолжение периода до-монгольского митрополитов-Греков. О правах мы уже говорили выше, именно – мы уже говорили, что Греки не имели ни малейшего действительного права на то, чтобы подчинять себе Русскую церковь. Но отстраняя право, о котором речь решённая, как смотреть на самый факт? Это обстоятельство, что в продолжение двухвекового с половиной до-монгольского периода митрополитами нашими были Греки, было благом или злом для Русской церкви?

Не только либералы, которые eo ipso обязаны быть о деле самого худого мнения, но даже и консерваторы, которые весьма бы не желали говорить о Греках слишком нехорошо, находят себя вынужденными сознаться, что господство их у нас не может быть признано для нас благом. Вопреки тем и другим и рискуя прослыть за слишком большого оригинала, мы того мнения, что господство Греков не было для нас большим и решительным злом ни в каком отношении, и что наоборот, в некоторых отношениях оно было положительным и величайшим благом.

Начиная с тех, кого мало заботит качество власти митрополитов Греков и которые только весьма недовольны будто бы оставшимися в Русской жизни следами от продолжительного господства у нас и над нами Греков, мы должны сказать, что эти Греки служат для нас в нашей истории козлом отпущения. Сравнивая себя с людьми западноевропейскими, мы находим в себе кое-что не совсем хорошее; самолюбие не дозволяет нам винить в недостатках наших самих себя; под руками Греки, – ославленная западной Европой Византия, и мы спешим взвалить вину на них, всё разрешая одним словом: византийщина. Народ наш слишком внешне понимает веру, полагая её главным образом в том, чтобы как можно крепче класть кресты на груди и как можно сильнее бить лбом об пол: византийщина. Священник у нас с трепетом входит в прихожую к своему архиерею и растягивается ему в ноги: византийщина. Дьяконы наши со своими знаменитыми басами вместо раздельной и разумной человеческой речи дают нам наслаждаться бессмысленным оранием и гудением: византийщина. В живописи нашей безобразный тип: византийщина. Одним словом, всё у нас, над чем сам Русский порядочный человек должен пожимать плечами, есть византийщина. И, однако, всё это совершенно и решительно несправедливо. Когда западная Европа называет средневековых Греков презрительно Византией, то она разумеет их известные недостатки, но это вовсе не значит, чтобы она разумела те самые недостатки, которые мы находим в самих себе, и чтобы это давало нам право, окрещивая недостатки именем Византии, спешить взваливать вину за них на Греков. У средневековых Греков были свои недостатки, называемые общим именем византизма, но не те, которые мы находим в самих себе и за которые мы хотим винить их. Шестнадцатый век всеми считается таким временем, когда посевы византизма расцвели у нас во всём блеске: и, однако, известный знаменитый Максим Грек, прибыв в Москву, до такой степени мало узнал в нашей Руси свою Византию, что оказался в первой человеком как бы совсем из другого мира. Но если не виноваты в наших недостатках Греки, то кто же виноват в них? Этот наивнейший вопрос можно слышать от людей вовсе не наивных. Ответ, однако, прост: если в ваших недостатках не виноват никто другой, то, очевидно, виноваты в них вы сами. Кроме византизма есть ещё наш московитизм, которым мы не обязаны никому, кроме самих себя (и, разумеется, обстоятельств). Этот-то последний мы несправедливо и смешиваем с первым. Ниже нам придётся не один раз возвратиться к речи об этой предполагаемой вине Греков в нашем так называемом византизме, и мы возвратимся к нему ещё и нарочитым образом. А здесь ограничимся кратким указанием того, как несправедливо винить в нём Греков. Западная Европа начала свою культурную жизнь с запасом из прошлого не большим того, который мы могли заимствовать из Византии. Если посев семян одного и того же качества там принёс одни плоды, а у нас совсем другие, то ясно, что виноваты не семена, а почва и ещё что-нибудь другое.

Митрополиты родом Греки, говорят люди, держащиеся худого мнения о качестве их власти, не могли так же усердно заботиться о делах Русской церкви, как усердно заботились бы о них митрополиты из природных Русских. Это совершенная правда, которой никто не будет отрицать, как никто не будет оспаривать того общего положения, что урождённый свой человек или человек собственной народности всегда и везде лучше иностранца (подразумевается, если будет с ним совершенно равнокачественным). Из этого, несомненно, следует то, что митрополиты-Греки не составляли безусловного блага для Русской церкви, против которого нельзя было бы сделать совсем возражений. Но спрашивается: так ли велико могло быть проистекавшее отсюда зло, чтобы его должно было считать положительным и большим злом? Превосходство человека своей национальности перед иностранцем заключается в том, что первый имеет патриотизм, который есть расположение жертвовать собой для отечества, а второй его не имеет. Патриотизма невозможно вдохнуть в иностранца, потому что он есть свойство прирождённое. А так как бывают случаи, где патриотизм является совершенно необходимым, то из этого следует, что бывают случаи, когда иностранец никоим образом не может заменить человека своей национальности. Но устраните эту патриотическую необходимость жертвовать собой, в случае которой человек своей национальности не может быть заменён иностранцем, и различие между первым и вторым окажется вовсе не такое большое, какое можно было бы предполагать. Человек находится на службе в чужой стране. Ожидать, чтобы для чужой страны он захотел жертвовать собой, было бы напрасно и неосновательно. Но если он честный человек, то он будет исполнять свои обязанности усердно и добросовестно, и, следовательно, там, где не будут требоваться патриотические жертвы, он совсем заменит собой человека собственной национальности. Митрополиты наши родом Греки были именно чиновники, служившие в чужой стране. Патриотизма, охоты жертвовать собой за наше отечество мы, конечно, напрасно стали бы с них спрашивать, и когда представлялись к тому немногие случаи, его действительно у них не оказывалось; но затем ничто не мешало им быть совершенно добросовестными и возможно усердными чиновниками или исполнителями своих обязанностей. Не отрицаем, что и в обыкновенном положении чиновник своей национальности всё-таки лучше чиновника иностранца, ибо всякое, даже и самое пустое, дело требует душевного участия, которого у своего всегда найдётся больше, чем у иностранца, но повторяем, что разность не такая большая, чтобы могла быть речь о великом зле.

Период митрополитов-Греков, говорят, ознаменован такой скудостью дел на пользу церкви, что о них совершенно ничего не говорят летописи. Последнее совершенная правда, но из этого, как мы уже давали знать выше, вовсе не следует, как необходимый вывод, первое. Положим, что митрополиты-Греки совершенно ничего не делали; Несомненно, однако, что каждый из них приходил и каждый умирал. Но и об этих приходах и об этих смертях летописи говорят далеко не всех митрополитов: значит ли это, что иные митрополиты являлись к нам, не приходя, и что иные митрополиты исчезали, не умирая? Летописи, действительно, ничего не говорят о деятельности митрополитов, и это заслуживает величайшего сожаления. Но это вовсе не значит непременно того, чтобы не было самой деятельности. А может означать только то, что летописи, по тем или другим причинам, не считали своей обязанностью и задачей и вообще не имели наклонности и охоты говорить о деятельности митрополитов, как вместе с митрополитами Греками они ровно ни слова не говорят о деятельности и двух митрополитов природных Русских. Те, которые заключают от молчания о деятельности к её отсутствию, полагают, что летописи много говорят о деятельности митрополитов последующего времени. Они совершенно ошибаются: о деятельности митрополитов последующего времени летописи говорят совершенно столько же мало, a если угодно, то и ещё менее. Если, несмотря на то, о последующих митрополитах мы знаем более, так это потому, что от них дошли до нас акты и грамоты. От митрополитов периода до-монгольского не дошло до нас никаких ни актов, ни грамот. Но не говорим о совершенной возможности предположения, что акты и грамоты пока ещё не открыты и могут быть открыты впоследствии, – кто знает, до какой степени памятники письменности до-монгольского периода истреблены, найдёт ли тот невозможным предполагать, что могли безвозвратно погибнуть и требуемые нами акты и грамоты⁶²¹? Следовательно, и это отсутствие актов и грамот, будучи весьма печальным фактом, не будет давать места ровно никаким положительным выводам.

Наконец, предполагающие скудость деятельности митрополитов-Греков смело полагают, что если бы на их месте были природные Русские, то они наделали бы Бог знает чего. Смелость их, однако, ни на чём не основана и только свидетельствует об их наивности. Замечательные дела вовсе не составляют таких пустяков, которыми должна кишеть каждая страница истории, и люди, делающие что-либо необычное и особенное, являются вовсе не так часто, чтобы после двоих таковым должен быть третий. Последующая история Русской церкви именно и доказывает нам, что мы были бы несправедливы, непременно требуя от периода до-монгольского замечательных дел и замечательных людей. Вот как имеют себя замечательные дела в последующее время: в 1274 году Владимирский собор митрополита Кирилла 3; в 1503 году, т. е. через пространство времени немного неравное периоду до-монгольскому, в Москве соборы при митрополите Симоне, а в промежуток замечательного ровно ничего. Что касается до замечательных людей, то период Московский продолжался почти четыреста лет и, однако, на всём пространстве его мы знаем между митрополитами и патриархами только двух из ряда вон выдающихся церковных деятелей – митрополита Макария и патриарха Никона, и при том последнего принимая за такового только с величайшими оговорками. Следовательно, если даже согласимся допустить, что в период до-монгольский совсем не было ни замечательных дел, ни замечательных деятелей, то и из этого ещё не будет следовать заключения об его особенной недоброкачественности.

Возражают и ещё против митрополитов Греков периода до-монгольского. Но у нас нет охоты опровергать возражений по совершенной их несостоятельности.

Итак, митрополиты-Греки периода до-монгольского ни в каком отношении не составляют положительного, а тем более – великого зла. Но, как сказали мы выше, в некоторых отношениях они составляют величайшее благо, – до такой степени величайшее, что мы не только должны примириться с совершенно ни на каком праве не основанным притязанием Греков подчинять себе в церковном отношении другие православные народы, но и благодарить Бога, что они имели подобное притязание.

Вообразим, что, имея в период до-монгольский митрополитов не из Греков, а из природных Русских, мы имели бы в них не ангелов, а таких же людей со страстями и слабостями, как и все люди, и затем обратимся к тогдашним политическим обстоятельствам Руси. Тогдашняя система наследования престола великокняжеского, состоявшая не в наследовании отцу старшего сына, а совсем в другом, всем известном, порядке, отчасти сама по себе, отчасти вследствие злоупотреблений, которые она вызывала и допускала, имела своим следствием то, что если не всегда, то большей частью на престоле великокняжеском сменяли враг врага. Но эта смена врагов врагами на престоле великокняжеском, какие могла бы иметь последствия для митрополии, в случае если бы митрополиты наши ставимы были у нас дома? Она необходимо имела бы своим последствием то, что в митрополии происходили бы те же самые замешательства и скандалы, которые происходили в великокняжении. Что в делах церкви произошёл бы величайший и крайне соблазнительный хаос. Что достоинство митрополита могло бы быть совершенно уронено, и что вообще церковь наша пришла бы в такое состояние, что представляла бы из себя самое печальное зрелище. Вообразите, что на престоле великокняжеском в не особенно продолжительном времени преемствуют три или четыре князя друг другу враги, каковые случаи бывали. Первый князь оставляет своего митрополита; второй сгоняет его и ставит своего; третий сгоняет и этого и ещё ставит своего; четвёртый сгоняет, наконец, и этого и ещё ставит своего, так что за раз будут четыре митрополита. Каждый из согнанных митрополитов, разумеется, не считает себя законно лишённым престола и снова домогается получить его или поставить его вновь где-нибудь вне Киева; епископы Русские разделяются между четырьмя митрополитами на четыре партии, и начинается борьба четырёх врагов, представляющих из себя не два, а именно четыре лагеря... Всякий имеющий немного воображения читатель представит себе, какое бы вышло из этого величайшее зло, и какой бы произошёл от этого невообразимый соблазн. Может быть, читатель наивно воображает, что митрополиты из природных Русских не захотели бы доводить дела до соблазнов и вели бы себя как святые. Увы, из последующего времени мы знаем один случай, когда Русским епископам представилось показать себя, – это после смерти св. митрополита Алексия: и они показали себя людьми ни малейше не лучшими других людей... Но то, что мы сказали выше, есть ещё не все. Русь до-монгольская состояла из многих удельных княжений. Великие князья, сменяя друг друга, сменяли бы и митрополитов, но, кроме того, при избрании каждого митрополита в лагере каждого великого князя из удельных князей, принадлежавших к его стороне, составлялись бы отдельные партии, между которыми происходили бы из-за избрания митрополитов ещё свои внутренние раздоры и смуты. Кто имеет понятие о делах патриархии Константинопольской после взятия Константинополя Турками, кто немного знает самые худшие времена этого периода её, тот составит себе понятие о делах Русской до-монгольской церкви. Каковы они были бы в случае избрания митрополитов из природных Русских, если мы скажем, что они представляли бы то же, что эти дела патриархии Константинопольской в её помянутые худшие времена.

В самом начале настоящего отдела мы сказали, что в X веке, когда мы приняли христианство, и в последующее время патриархи Константинопольские поставляли митрополитов не совсем согласно с правилами церковными, – что патриархам принадлежало собственно только их посвящение, но не избрание, которое должны были производить соборы епископов каждой митрополии. Если бы Русские хорошо знали правила церковные и решительно настояли на том, чтобы по отношению к ним было поступаемо вполне согласно с сими правилами, то, по-видимому, тогда дело могло бы иметь себя наилучшим образом. С одной стороны, Русские имели бы своих митрополитов из природных Русских, а с другой стороны, так как их посвящение производилось бы не дома, а в Константинополе, предотвращалась бы опасность того появления зараз многих митрополитов и тех смут на митрополичьей кафедре, о которых мы сказали сейчас выше. Мы со своей стороны держимся решительного убеждения, что и это незнание Русскими правил церковных было счастьем для Русской церкви. Дело в том, что и при посвящении митрополитов в Константинополе, в случае если бы они избирались дома, опасность смут и соблазнов в митрополии нисколько бы не устранилась. На престоле великокняжеском сменяет враг врага. Вместе с соперником он изгоняет и митрополита, который был его сторонником. Затем избирает своего сторонника и посылает его в Константинополь с тяжкими обвинениями на предшественника, как на человека совершенно недостойного кафедры: что делать патриарху? Положим, что он судил бы, и судил самым беспристрастным образом. Но какой соблазн производили бы в Русской церкви и эти суды, в которых обе стороны – и обвиняющая и обвиняемая не остановились бы ни пред какими взаимными клеветами? Но так как патриархи Константинопольские и все, имевшие у них влияние на дела, были тоже не ангелы, то они не судили бы, а вышло бы совсем другое, ещё гораздо худшее, чем при посвящении митрополитов в самой России. Патриархи ставили бы Русским митрополитов в таком множестве, какого бы они требовали, и в то же время открылось бы место самых широких размеров подкупу, – тому в высшей степени соблазнительному подкупу, пример которого мы видим в помянутое нами время после смерти св. митрополита Алексия. Очень может быть, что замещение кафедры Русской митрополии Греками производилось в Константинополе не без греха. Русская митрополия, совершенно исключительная в числе других митрополий Константинопольского патриархата, как чрезвычайно лакомый кусок, нет сомнения, сильно манила всех; весьма вероятно поэтому, что при её замещении имели место и интриги, и подкуп, и все неблаговидные средства. Но, по крайней мере, ничего этого Русские не знали...

Итак, вот наше мнение о том обстоятельстве, что в продолжение периода до-монгольского митрополитами нашими были не природные Русские, а Греки из Константинополя. Это господство митрополитов-Греков не было и не может быть признано безусловным благом, поскольку таковым вообще не может быть господство иностранцев. Но вовсе не было оно и положительным, а тем более великим злом, в некоторых же отношениях было положительным и величайшим благом. В период до-монгольский, по тогдашним политическим обстоятельствам Руси, митрополитами нашими и долженствовали быть Греки. Будучи иностранцами, они не заменяли собой вполне и не могли заменить природных Русских; но зато, не принесли всего добра, которое бы принесли природные Русские. Они предохранили Русскую церковь от опасности таких великих зол, что последнее самым безусловным образом перевешивает собой первое.

После всего сказанного у нас остаётся ещё некоторая речь о митрополитах-Греках.[См. «Дополнения и поправки"]. Доселе мы отвечали на вопрос: как смотреть на то обстоятельство, что митрополитами нашими в период до-монгольский были Греки, а не природные Русские. Но за этим, чтó думать о наших митрополитах-Греках периода до-монгольского независимо от сего: худы или хороши они были сами по себе, не быв в состоянии вполне заменить природных Русских и оставаясь иностранцами, т. е. худы или хороши они были как иностранцы? Положительных данных для ответа на вопрос, как мы уже говорили выше, нет совершенно никаких, и остаётся делать только предположения. Что же предполагать? Если не имеем положительных данных, то вся справедливость и всё сознание долга быть беспристрастными требуют, чтобы мы держались в предположениях золотой середины. Мы не имеем права и основания утверждать, чтобы все митрополиты-Греки были на выбор люди самые хорошие, вроде Иоанна 2 и Кирилла 2. Но, в то же время, мы не будем иметь никакого права и основания утверждать и противное, – чтобы они представляли собой какой-нибудь исключительный подбор людей мало способных и мало достойных, вроде Иоанна 3. Наши митрополиты-Греки были люди как люди, не исключительно хорошие, но и не исключительно худые, – вот справедливейшее, что должно о них думать. Мы говорили выше, что предки наши не питали ни малейшего уважения к национальному характеру Греков, – что они представляли их как бы олицетворением лести. Положим, что предки наши были совершенно правы; было бы, однако, в высшей степени несправедливо и неладно полагать, будто эта национальная черта характера Греков, антипатичная как нашим предкам, так и кому бы то ни было, делала их людьми ни на что не годными. Всякий народ имеет свои особенные национальные недостатки. Эти недостатки более или менее отпечатлеваются на всей его деятельности и более или менее дают ей свой характер. Но под ограничивающим условием этих недостатков каждый народ более или менее способен ко всему хорошему. И что касается именно до Греков, то мы знаем, что они были народ способный к этому последнему более чем какой-либо другой народ. Таким образом, из сказанного следует только то, что деятельность наших митрополитов-Греков, имея недостатки, должна была отпечатлевать на них и выражать в них более или менее национальный греческий характер; но затем ничто не препятствовало ей иметь все добрые качества. Не имея права и основания, как мы уже сказали выше, предполагать исключительный избыток этих качеств, мы в то же время не имеем права и основания предполагать и исключительный их недостаток или исключительную их скудость. Т. е. иначе сказать, мы имеем вероятнейшим пред собой то, чтобы быть о митрополитах Греках среднего и обычного доброго мнения. Но митрополиты эти управляли Русской церковью в продолжение целых двухсот с половиной лет, и при том управляли в такое время, когда она росла и устроялась, т. е. в такое время, когда сравнительно требовалась всё-таки большая деятельность. Следовательно, заключительным нравоучением будет то, что митрополиты эти по всей справедливости должны быть поминаемы в нашей истории некоторым добрым словом. Ниже ещё мы возвратимся к ним. Не имея совершенно никаких положительных сведений об их деятельности церковно-правительственной, мы имеем некоторые сведения об их деятельности государственной. В этой последней, как увидим ниже, они явили себя самым достойным образом (там мы увидим, как мало пользы, если не много зла, было бы и для государства, если бы митрополитами нашими были природные Русские, а не Греки).

Выше мы видели, что при поставлении Климента половина Русских епископов была за митрополита из Русских, а решительное большинство их, по крайней мере, не против него. После сейчас сказанного позволительно думать, что желание епископов видеть на кафедре митрополичьей человека из природных Русских имело своей причиной не заботы о благе церкви, а что-либо другое, стороннее. Можно думать, что причиной было то же, почему чиновникам никакого нашего присутственного места не может нравиться, чтобы председателем у них был постоянно немец. Немец требует от Русских немецкой аккуратности и усидчивости и вообще всего немецкого, и не хочет знать, что многое, что для Немца: вздор, пустяки, совсем в русской натуре и в русской крови... Подобное, т. е. несходство народными характерами могло быть причиной и того, что епископы Русские недолюбливали своих митрополитов-Греков (Грек – человек тонкий и дипломат, а Русский – человек простой и несколько аляповатый: естественно, что одному тяжело и не совсем по себе было водиться с другим...).

Есть ещё особый взгляд на дело, о котором мы должны сказать в заключение всего. Некоторые думают, что митрополиты-Греки были совершенно необходимы для Русской церкви в период до-монгольский, что без них она не могла бы существовать. С этим мнением, представляющим противоположную крайность тому, которое мы разбирали выше, также нельзя совсем согласиться. В самое первое время, конечно, необходимы были Греки. Но было бы странно думать, будто мы до такой степени были бесталанны, чтобы не могли обходиться без них целые сотни лет. Положим, что пример Илариона, который быв и всего третьим нашим митрополитом, был одним из самых лучших митрополитов за весь период до-монгольский, есть исключение. Но несомненно, что если не все кряду Иларионы, то вообще люди способные и достойные занимать кафедру митрополичью нашлись бы и в достаточном количестве.

Первоначально, в продолжение лет 50, митрополиты наши имели свою кафедру не в Киеве, а в Переяславле. Именно – в том Переяславле, по древнему – Русском или Киевском, который в настоящее время есть Полтавский, и который находится на нашей или левой стороне Днепра в 94 ½ вёрстах вниз от Киева, лёжа не на самом Днепре, а в 8 ½ от него вёрстах, при слиянии рек Альты и Трубежа. (Или при впадении первой в последнюю). Этот факт первоначального существования или нахождения кафедры митрополита не в Киеве, а в Переяславле, не подлежит сомнению. От первого митрополита нашего Леона или Льва сохранилось до настоящего времени греческое сочинение, которое надписывается Λέοντος μητροπολίτου (ἀρχιεπισκόπου) τῆς ἐν Ρωσία Πρεσθλάβας. Древний наш летописец под 1089г. свидетельствует, что «бе преже в Переяславли митрополья», а говоря о построении Ярославом св. Софии, даёт знать, что в Киеве кафедра митрополитов явилась только при этой церкви, построенной через 50 лет после учреждения нашей митрополии. Но что могла быть за причина, что кафедра митрополии первоначально учреждена была не в Киеве, столице государства, а в Переяславле? Недавно сделано предположение, что вероятно в Киеве с самого начала не нашлось для митрополита удобного помещения [См. «Дополнения и поправки"], а в Переяславле такое нашлось, и что вероятно, поэтому они и были поселены там, на время до приготовления в Киеве помещения. С этим предположением, которое, очевидно, не может быть признано состоятельным и само в себе, нельзя согласиться потому, что кафедра митрополии оставалась в Переяславле целые 50 лет. Если бы митрополит первоначально помещён был в Переяславле за неимением дома для него в Киеве (допустим это странное предположение), то он был бы переведён в последний года через два – через три. А, во всяком случае, к тому времени, как была построена Десятинная церковь, ибо если ему предназначалось собственно жить в Киеве, то очевидно, что эта церковь долженствовала бы служить и его кафедральной церковью. Построив эту церковь, Владимир не перевёл, однако, к ней митрополита: ясно, что по его мысли Переяславль навсегда назначался быть местом кафедры последнего. Не находя возможным отвечать что-либо удовлетворительное на наш вопрос, мы пока принуждены довольствоваться ответом только не прямым. А именно – что намерение Владимира поместить митрополита не в столице государства, а отдельно, в особой резиденции, не представляет собой примера единственного в своём роде, – что так было и у многих других⁶²². Из Переяславля в Киев перевёл митрополитов Ярослав, который учредил их кафедру при построенной им церкви св. Софии. Епископы, сменившие собой в Переяславле митрополитов, некоторое время продолжали именоваться митрополитами, представляя собой митрополитов титулярных (каковые бывали и у Греков, см. ниже). Что касается до отношений митрополитов к Киеву, пока они имели пребывание в Переяславле: то должно думать, что именно он признавался и был их престольным городом в собственном и строгом смысле этого слова (тогда как Переяславль составлял только их резиденцию)⁶²³.

Составляет вопрос собственная епархиальная область наших митрополитов. Об этом скажем ниже, когда будем говорить о епархиях епископов.

В период до-монгольский была у нас сделана одна попытка учредить в России другую митрополию кроме Киевской, именно – в половине XII века Андреем Боголюбским.

Андрей Боголюбский, второй удельный князь Суздальский, наследовавший на уделе своему отцу Юрию Долгорукому, успел и сумел создать себе на своём Севере такую силу, что решительно возвысился над упадавшими князьями Киевскими и открыл собой ряд великих князей на новом месте. Чтобы окончательно сделать свой Владимир Кляземский столицей великого княжения, Боголюбскому естественно было иметь желание видеть в нём митрополита. Так как в его время Владимир ещё не был единой столицей великого княжения, перемещённой из Киева, а был новой и другой столицей рядом с последним, и столицей ещё только de facto, но не de jure, то он не мог поступить так, чтобы перевести прежнего митрополита из Киева во Владимир, и должен был искать учреждения второй или новой митрополии. В 1162 году⁶²⁴, после приготовления для будущего митрополита кафедры в великолепном храме Успения Божией Матери и имея уже готового кандидата в некоем Феодоре или Федорце, о котором скажем ниже, по совету со своими боярами, он отправил посольство с просьбой об отделении области Суздальской от епархии Ростовской и об учреждении во Владимире митрополии к Константинопольскому патриарху Луке Хризовергу. Но его желанию не суждено было исполниться. Патриарх созвал собор, обсудил на нём просьбу и в своей грамоте⁶²⁵ прислал ответ, в котором содержался решительный отказ. Разделяя один от другого вопросы о пользе и о праве, мы не знаем, что отвечать на первый, – очень может быть, что учреждение второй митрополии не послужило бы к государственной пользе России; очень может быть даже, что оно не послужило бы и к пользе церковной. Но что касается до второго вопроса, то патриарх, собственно говоря, не имел никакого права отказать Боголюбскому в его просьбе. Патриарх мотивирует свой отказ тем, что каноны церкви запрещают нарушать установленные пределы митрополий и епископий, и что посему он не может отделить область Суздальскую от епархии Ростовской и учредить в России вместо одной митрополии две. Но патриарх софистически применяет тут к Русской церкви каноны, которые относятся к митрополиям греческим. Эти последние обнимали собой гражданские греческие губернии, и каноны действительно запрещают разделять одну гражданскую губернию на две церковные митрополии или на несколько митрополий через возведение в митрополиты (настоящие, а не титулярные только) епископов уездных городов (4 вселенского собора правило 12). Что же касается до Русской церкви, то к ней имели отношение другие каноны, а именно – что «распределение церковных приходов (округ) да последует гражданскому порядку» (4 вселенского собора правило 17 и 6 вселенского собора правило 38), по которым каждый губернский город в Греции должен был иметь своего митрополита. Если в Греции каждая гражданская губерния eo ipso была митрополией, то Боголюбский (равно как и всякий другой наш удельный князь) имел право требовать, чтобы сделан был митрополией его удел, ибо наши уделы, конечно, уже равнялись греческим губерниям. Подобно Владимиру он не знал своих прав, иначе он учредил бы у себя митрополию сам, без спроса у патриарха, ибо это было его правом, как государя, и по современным ему воззрениям греческим (см. у Ралли и П. II, 262, и VI, 275, – хотя, впрочем, тут вопрос, кого считать высшей государственной властью по отношению к Русской церкви, о чём ниже). Об истинной причине отказа мы скажем после, когда будем досказывать историю попытки Боголюбского доставить своему уделу церковную независимость от Киевского митрополита, не кончившуюся нашим исканием получить себе митрополита. (См. в этой главе, в дополнении к отделу «Пространство церковного суда и церковные законы»).

От митрополитов переходим к епископам.

Епископские кафедры были учреждены у нас тотчас по прибытию к нам нашего первого митрополита, каковое учреждение было его первым делом по прибытию. Это учреждение кафедр, по свидетельству летописей⁶²⁶, имело место в одном и том же году с самым прибытием, именно 991, что будет третьим годом после похода Владимирова на Корсунь и вторым после приступа к общему крещению народа. Мы уже неоднократно давали знать выше, как у Греков малы были епископии. Первоначально каждая отдельная церковная община, как городская, так и сельская, или каждый приход (причём, каждый город, большой или малый, всегда составлял одну общину или один приход) имел своего епископа. Впоследствии уничтожили сельских епископов и оставили только городских, но этих последних оставили всех, так что в Греции непременно и eo ipso каждый город имел своего епископа⁶²⁷. Этот вопрос о том или другом количестве епархий не есть только вопрос простой церковной статистики, но весьма важный вопрос о самом духе церковного управления. Ибо большее количество начальников имеет себя так, а меньшее количество совсем иначе, ибо в одном случае преобладает дух простоты, а в другом дух власти; в одном случае возможность большей близости епископов к своим паствам, в другом – меньшей. Россия наша, по своим условиям, по своему с древнего до настоящего времени подавляющему её пространству, вовсе не могла быть разделена на епархии в том смысле и таким образом, как это было в Греции. Тогдашняя собственная Русь была по ту сторону Днепра, что в настоящее время составляет Россию западную, за-днепровскую; в сравнении с беспредельной Россией нашей, находящейся по эту сторону Днепра, она представляется нам весьма малой. Но и на пространстве той или тогдашней России, если бы поставить задачей сделать епископов так же близкими во всяком смысле к их паствам, как это было в Греции, нужно было бы учредить епископий никак не менее, как ста два. Но это было невозможно, ибо на огромном пространстве у нас было в высшей степени редко население и весьма многим из епископов, так же близких к своим паствам, как это было в Греции, у нас пришлось бы иметь в своём заведывании деревни по две – по три, никак не более. Если бы были учреждены у нас епархии во всех городах, как это было в Греции, то хотя городов в сравнении с последней у нас было ничтожное количество, однако относительным образом всё-таки явилось бы у нас епархий довольно значительное число. Но епископов нужно было содержать, а наибольшая часть городов тогдашней непромышленной Руси были те же бедные деревни и носили название городов только в смысле более или менее укреплённых мест⁶²⁸. Вследствие всего этого громаднейшая Россия по необходимости имела быть разделена на такое малое количество епархий, что каждая наша епархия равнялась десяткам двум-трём епархий греческих, а некоторые из них (Новгородская, Ростовская) равнялись целым сотням последних⁶²⁹. Это совсем иное, чем в Греции, разделение России на епархии, будучи делом простой необходимости, в то же время, как мы сказали, должно было внести в наше епархиальное управление значительно иной дух, нежели какой был в Греции. Немногие епископы огромных территорий должны были явиться совсем с иным характером, чем весьма многие епископы весьма малых областей.

Сколько было на первый раз учреждено Владимиром епархий, остаётся положительно неизвестным, ибо из летописей, говорящих об этом учреждении, Новгородские называют прямо только своего собственного епископа, а потом прибавляют: «и по инем градом (постави митрополит) епискупы». Летопись Никоновская кроме Новгорода называет прямо четыре города и потом прибавляет: «и по иным многим градом епископы (митрополит) постави»⁶³⁰. Четыре города, прямо называемые последней летописью, суть: Чернигов, Ростов, Владимир Волынский⁶³¹ и Белгород. Отправляясь искать других епархий, открытых при Владимире, кроме указанных пяти, мы находим, что из всех епархий, существовавших в последующее время периода до-монгольского, только о трёх неизвестно положительным образом, что они открыты после Владимира, об остальных же всех положительно известно, что они открыты уже именно после него. Следовательно, речь и может быть только об этих трёх епархиях. Эти три епархии суть: Туровская, Полоцкая и Тмутараканская. Если мы дадим веру словам Никоновской летописи, что кроме прямо названных ею городов были открыты епархии и в других городах, то из сейчас названных трёх мы, во всяком случае, открытие которой-нибудь должны будем усвоять Владимиру. Так как дать веру её словам есть все основания, ибо считать перво-открытыми только пять прямо названных епархий было бы слишком мало, причём на за-днепровскую или собственную Русь приходилось бы и всего три епархии; так как Туров и Полоцк принадлежали к таким городам, в которых открытие епархий есть вся вероятность усвоять Владимиру, а Тмутаракань наоборот была таким городом, в котором нет вероятности усвоять открытие епархии кому-либо после него: то мы принимаем за самое вероятное, что все три названные епархии были открыты при Владимире. Полоцк, в настоящее время ничтожный и не столько русский, сколько жидовский, городишко, в древнее время был главным городом особого племени Полочан или Полоцких Кривичей; в правление Святослава или Ольги после Игоря прибывший из-за моря варяг Рогвольд основал было в нём особое княжество варяжско-русское, которое уничтожил Владимир, победив и убив Рогвольда; что Владимир считал его в числе важнейших городов своего времени, видно из того, что он отдал его в удел старшему сыну от Рогнеды и второму по старшинству между всеми своими сыновьями (после Святополка) Изяславу: по всему этому есть вся вероятность усвоять открытие епархии Полоцкой именно Владимиру. Вероятность эта усиливается ещё более тем, что в противном случае мы должны будем допустить, что целый край, несомненно, крещённый при Владимире (область Полоцкая) был оставлен без собственного епископа и вверен был тому или другому епископу отдалённому. Туров, в настоящее время даже и не город, а местечко⁶³², был главным городом племени Дряговичей. И хотя, после Владимира в период уделов не играл значительной роли, но при нём самом, – несомненно. Хотя, и не совсем понятно, занимал между городами одно из самых первых мест, что видно из того, что Владимир отдал его в удел самому старшему сыну Святополку. (Равно как и после него Ярослав старшему сыну Изяславу). Следовательно, и в нём так же совершенно вероятно усвоять основание епархии Владимиру, как и в Полоцке. Что касается до Тмутаракани, этой отдалённой и загадочной колонии Русских, находившейся на нынешнем полуострове Тамани, то в её недолговременное существование после Владимира настоящим удельным князем её, – каковые князья после Владимира заботились о дальнейшем открытии епархий, – был и всего один – сын его Мстислав. Так что открытие епархии Тмутараканской может быть усвояемо только или ему или этому Мстиславу. Нам представляется более вероятным усвоять её открытие ему, чем Мстиславу. Этот последний, как показывает его поведение, вовсе не смотрел на Тмутаракань как на такое место, в котором бы он желал остаться навсегда⁶³³, а поэтому не мог он иметь охоты заботиться и об открытии в ней епархии⁶³⁴. Таким образом, кроме пяти епархий, об открытии которых Владимиром летописи говорят положительно, со всей вероятностью должно усвоять ему открытие ещё трёх епархий. Три епархии, конечно, не составляют многих епархий, о которых говорит Никоновская летопись кроме пяти прямо ею названных. Тут одно из двух – или вскоре после Владимира некоторые из епархий, им открытых, были закрыты, или выражение Никоновской летописи «по иным многим градом» есть просто преувеличение; так как первое почти совсем невероятно, то следует думать последнее⁶³⁵.

Восемь епархий, а, не считая Тмутараканской, семь епархий на всю Русь, – это, конечно, весьма немного. Но так как усердие Владимира к христианству и церкви не может подлежать сомнению, то следует думать, что открытие большого числа епархий не представлялось возможным и удобным⁶³⁶. Сравнивая произведённое церковное деление России на епархии с её гражданским разделением при Владимире, находим, что шесть епархий были открыты в городах, которые были при Владимире удельными. Одна – в городе, который почему-то не был при нём удельным, но который был самым старшим после Киева, и одна – в городе, который не имел никакого гражданского значения и учреждение кафедры, в котором должно быть объясняемо причинами церковно-административными и ещё, так сказать, личными. Города, бывшие при Владимире удельным, суть: Владимир Волынский, Туров, Полоцк, Новгород, Ростов и Тмутаракань, город, не бывший удельным при нём, но самый старший после Киева – Чернигов. Город, не имевший никакого гражданского значения – Белгород. Из городов, бывших при Владимире удельными, не были открыты епархии: в неизвестном по имени главном городе области Древлянской и в Муроме. Древний Белгород в настоящее время есть местечко Белгородка, находящееся в 23 вёрстах к юго-западу от Киева и составляющее первую станцию на почтовой дороге к Житомиру. Или он сам составлял или в нём находилось одно из главных имений Владимира. Ибо до принятия христианства, по словам летописца, у него помещена была здесь значительная часть его многочисленных будто бы наложниц (300 из 800). На третий год после похода на Корсунь (991), вероятно, одновременно с тем, как водворять епископа, Владимир заложил в Белгороде настоящий город или крепость и значительно умножил его население посредством вывода из других мест, «бе бо, говорит летописец, – любя град сь». Впоследствии, однако, он называется «градом малым»⁶³⁷. В этом, не имевшем в гражданском отношении совершенно никакого значения, городе Владимир учредил архиерейскую кафедру. Как следует думать, во-первых, затем, что, назначив престольным городом митрополита не Киев, а Переяславль, он хотел иметь в епископе Белгородском такого архиерея, который бы в потребные времена мог совершать в Киеве архиерейские служения. И вообще был для него – великого князя архиереем так сказать придворным, episcopus curialis, каковые бывали у других государей. Во-вторых, затем, чтобы дать в нём митрополиту как бы викария и помощника. В неизвестном главном городе области Древлянской Владимир не учредил архиерейской кафедры, как необходимо думать, потому, что небольшая область эта была близка к другим епархиям и в частности, как можно предполагать, потому, что она назначена была в епархии епископу Белгородскому. [Сюда ссылается со стр. 358 ]Учредив епархию в инородческом Ростове, Владимир не учредил её в инородческом Муроме, вероятно, потому, что в первом и его области была более или менее значительная колония настоящих Русских и что самые инородцы его уже показывали большую или меньшую наклонность к обрусению. А Муром, напротив, ещё представлял собой совсем глухую и совсем цельную инородческую украйну, в которой учреждение архиерейской кафедры было бы совершенно бесполезным и оказывалось совершенно неудобным.

После Владимира до нашествия Монголов было открыто в России ещё ровно столько же епархий, сколько было открыто им, т. е. восемь, именно: Переяславская и Юрьевская при Ярославе, Смоленская в 1137 году, Галичская до 1165 года, Рязанская до 1207 года, Владимиро-Кляземская в 1214 году, Перемышльская в 1220 году или прежде этого года и Угровская незадолго до нашествия Монголов. Всех епархий к нашествию последних должно было бы таким образом быть 16. Но так как одна из них – Тмутараканская, вместе с самым своим княжеством, прекратила существование или в конце XI или в начале XII века, то их было 15. Само собой разумеется, что новые епархии после Владимира были открываемы в городах значительнейших, как это было при нём самом и как это долженствовало быть по самому существу дела. Значительнейшими городами в период до-монгольский были у нас стольные города удельных княжений, которые разделялись на два разряда, так сказать – на первичные и вторичные, именно: вся Россия разделилась на известное количество уделов, которые, представляя собой в свою очередь новые особые целые, разделялись на уделы частные и боковые или так сказать пол-уделы. После Владимира учреждены были епископские кафедры во всех стольных городах главных явившихся уделов и только в весьма немногих стольных городах уделов частных, а именно и всего в одном – Перемышле, который был отдельным уделом Галича⁶³⁸. Из епархий, открытых Владимиром, одна представляла собой исключение против гражданского порядка (Белгородская). Из епархий, открытых после Владимира, такое исключение представляли две – Юрьевская и Угровская. Что касается до всех вообще епархий периода до-монгольского, то в отношении к епархиям, открытым при Владимире, произошло после него некоторое изменение в гражданском порядке, а именно: Чернигов, который не был при нём уделом, стал таковым с Ярослава, и наоборот – Ростов бывший при нём уделом, после него перестал быть таковым на долгое время. Таким образом, отношение всех вообще епархий периода до-монгольского к гражданскому или государственному порядку будет: 10 епископских кафедр существовали в стольных городах главных или первичных уделов, именно: Черниговская, Переяславская, Владимиро-Волынская, Туровская, Полоцкая, Новгородская. Смоленская, Галичская, Рязанская и Владимиро-Кляземская. Одна кафедра существовала в стольном городе отдельного удела – Перемышльская, одна – в городе бывшем удельном – Ростовская и три представляли собой исключение против гражданского порядка: Белгородская, Юрьевская и Угровская. Особых некоторых речей требуют епархия Переяславская и две сейчас названные последние. Епископская кафедра в Переяславле была открыта или была оставлена на место кафедры митрополичьей, которая после 1037 года переведена была Ярославом в Киев к построенной им св. Софии⁶³⁹. В воспоминание того, что епископия Переяславская наследовала митрополии, первые Переяславские епископы или, по крайней мере, некоторые из них носили титул митрополитов⁶⁴⁰. Епископия Юрьевская учреждена была Ярославом в построенном им городе Юрьеве, который в настоящее время есть местечко Белая Церковь, находящееся на р. Роси в 81 версте к юго-западу от Киева. В этом городе или городке, построенном в великом княжении, где при Ярославе были два епископа (сам митрополит и епископ Белгородский), и которому не было придано Ярославом никакого политического значения, епископская кафедра, нет сомнения, учреждена была им по одной из тех причин, по которым была учреждена Владимиром кафедра Белгородская. Именно – чтобы дать митрополиту второго викария или помощника, причём отдельно, как думаем, нужно разуметь то, что, давая митрополиту второго викария, Ярослав хотел доставить ему возможность без призыва других архиереев производить посвящения епископов. Город Угровск или Угровеск находился в древней северо-восточной Галиции, в нынешней Люблинской губернии нашего бывшего царства Польского, при впадении реки или речки Угер, от которой и получил название, в Западный Буг (против городка или местечка Опалина, – в настоящее время селение Угруск). Из селения в город возвёл Угровск великий князь галичский Даниил Романович, который хотел было жить в нём вместо своего стольного города Галича, столько известного крамолами его бояр, но который скоро избрал после него им же построенный и весьма недалеко отсюда находившийся Холм. В Угровске епископская кафедра была учреждена Даниилом, как это необходимо думать, по той личной причине, которая для Владимира была одной из причин учреждения кафедры в Белгороде. Именно – чтобы иметь в его епископе своего епископа придворного. (Недолго существовав в Угровске, кафедра переведена была Даниилом после нашествия Монголов в Холм, в который, как мы сказали, переселился из Угровска и он сам).

Пятнадцать епархий на всю и на целую Русь. В сравнении с Грецией это было до последней степени мало. Если бы у нас понятие города, который у Греков необходимо и само собой предполагал епископа, было приложено, по крайней мере, ко всем без исключения стольным городам удельным, т. е. как первичных, так и вторичных уделов, то епархий долженствовало бы быть открыто не менее как вдвое. Кроме того, после Владимира, несомненно, явились и не удельные такие города, в которых бы могли существовать епископские кафедры. Таким образом, у нас вообще могло бы быть открыто епархий если не приблизительно так же много, как было их в Греции, то гораздо более того, сколько их было открыто на самом деле. Но Владимир, открывший весьма малое количество весьма обширных епархий по необходимости, положил этим, так сказать, принцип немногочисленности и обширности епархий. Весьма вероятно, что и князья не имели особенной охоты учреждать епархии, ибо эти учреждения должны были сопровождаться для них весьма чувствительными расходами, – на построение приличных кафедральных соборов, на обеспечение кафедр землями и прочее. Но несомненно, что главным образом и настойчиво противодействовали открытию новых епархий уже бывшие епископы. Ибо для этих последних сокращение их существовавших епархий было ни чем иным как пропорциональным сокращением их доходов (о которых ниже). Что главное препятствие было именно в епископах, а не князьях, и что первые смотрели на открытие новых епархий с величайшим неудовольствием, на это мы имеем положительные доказательства. Смоленский князь Ростислав Мстиславич, в 1137г. открывший епархию Смоленскую через отделение от Переяславской, в своей учреждённой грамоте епископии, составленной с первым епископом Мануилом (тем самым, о котором была речь выше), пишет вместе с последним: «(аще) епископ который начнет несытством, хотя ити в Переяславль и сию епископью приложити к Переяславлю, да буди ему клятва»⁶⁴¹. Немного выше мы видели, что патриарх Константинопольский Лука Хризоверг софистически ссылался Андрею Боголюбскому на каноны, запрещающие нарушать установленные пределы митрополий и епископий. Нет сомнения, что на эти каноны подобным же образом весьма ссылались наши епископы. Как не торопились у нас, по тем или другим причинам, учреждать епископии даже в стольных городах первичных уделов, видно из того, что епископия Галичская учреждена лет через 60 после возникновения удела, а Рязанская и Владимиро-Кляземская через целое столетие⁶⁴².

Таким образом, слишком малое количество и слишком большая обширность епархий стали навсегда отличительной характеристической чертой администрации Русской церкви, внесши в наше епархиальное управление значительно иной, чем в Греции, дух.

Наибольшая часть епархий сполна обнимали собой те области или те уделы, в стольных городах которых находились епископские кафедры. Но три епархии находились (совмещались) в одной и той же области; эти епархии были – самого митрополита и епископов Белгородского и Юрьевского. Епархия митрополита при первом её учреждении была образована не из одной области великого княжения, к которому принадлежало при Владимире последующее княжество Переяславское, но ещё области Древлянской, присоединённой к великому княжению при Ярославе, и в то же время из области великого княжения от неё взята была часть для образования епархии Белгородской. Затем, после перехода митрополитов из Переяславля в Киев, на Переяславскую часть митрополии поставлен был особый епископ, а при учреждении кафедры в Юрьеве взята была от неё часть для образования епархии Юрьевской. Епархии Белгородская и Юрьевская, находившиеся в одной и той же с митрополией области великого княжения, по всей вероятности, обнимали части этой области только весьма незначительные. Имела ли первая епархия другие города, кроме Белгорода, не знаем, а ко второй, кроме самого Юрьева, принадлежал ещё Канев⁶⁴³.

В Греции в позднейшее время, по крайней мере, с императора Льва Мудрого († 911, см. Вальсамона у Ралли и П. III, 516) кафедры митрополитов имели свои определённые степени старшинства и младшинства, вместе с чем и сами митрополиты определённые места соседания. Не можем сказать, имели или нет эти степени кафедры епископов, находившихся под митрополитами. Точно также не можем сказать, имели или не имели их и наши епископии в период до-монгольский. Как кажется, – нет. Во-первых, если бы были эти степени, то летописи в тех случаях, когда им приходится перечислять многих епископов, всегда ставили бы их в одном порядке, а между тем этого в них не находим, – в разных случаях порядок разный. Во-вторых, если бы были степени, то старшими долженствовали бы быть епископы: Новгородский, как епископ главного после Киева города, Черниговский, как епископ старшего города после Киева в южной Руси, и Переяславский, как епископ наследовавший митрополитам. Епископа Новгородского не встречаем в перечислениях вместе с другими епископами, но епископы Черниговский и Переяславский не являются в них старшими⁶⁴⁴. Не имея степеней, епископы наши, вероятно, соседали, на основании древнего обычая и правила⁶⁴⁵, по старшинству посвящения. В 1165г. епископ Новгородский получил от митрополита титул архиепископа (о чём ниже), и вместе с этим, несомненно, приобрёл старшинство между епископами (если только уже прежде не имел его).

Самые первые епископы наши, как это нужно думать, сполна все или же почти все были из Греков⁶⁴⁶. У нас самих, может быть, и находились люди, годные для избрания в епископы, между священниками тех христиан, которые существовали в Киеве до Владимира, но, конечно, таких людей было немного⁶⁴⁷, а, во всяком случае, при не недостатке кандидатов в епископы из Греков. Что должно быть предполагаемо, едва ли бы на первое исключительное время захотели поставить из них многих епископов. Со второй смены епископов должно было начаться их ставление вместе с Греками и из природных Русских. Одновременно с учреждением кафедр имели быть образованы при наших епископах, для управления епархиями, особые соборы пресвитеров, которые назывались клиросами, и члены которых назывались клириками или клирошанами (обстоятельнее говорить о них будем ниже). Необходимо думать, что при первых же наших епископах эти соборы пресвитеров были составлены не из одних Греков, но и из природных Русских; но между членами этих соборов из числа природных Русских, к которым, что вероятно предполагать само по себе и на что имеем и прямые указания, первые епископы относились как к своим нарочитым ученикам и из числа которых приготовляли себе преемников⁶⁴⁸, и должны были оказаться люди, способные быть избираемыми в епископы. В более или менее непродолжительное за этим время в этих епархиальных пресвитерско-клирошанских соборах природные Русские имели составить такое решительное большинство в сравнении с Греками, что при крайней немногочисленности наших первых епархий, люди способные и достойные быть епископами несомненно могли бы быть находимы и между ними одними, так что в не особенно продолжительном времени от начала у нас христианства и от учреждения у нас кафедр епископы могли бы быть ставимы у нас и из одних природных Русских. Этого последнего, впрочем, не случилось. А случилось, как мы положительно знаем, то, что после появления достаточного количества кандидатов в епископы между самими Русскими, последние начали быть ставимы преимущественным образом из них, но что вместе с ними в продолжение всего периода до-монгольского до самого его конца в том или другом некотором числе ставимы были и Греки. Причиной этого было то, что в продолжение всего периода митрополитами нашими были Греки. Собственные пресвитерско-клирошанские соборы их, как таковых, должны были постоянно состоять в преобладающем или не преобладающем числе из Греков, которых они приводили с собой из Константинополя: но они постоянно имели охоту ставить своих клирошан Греков в епископы.

Пресвитерско-клирошанские соборы должны были состоять из белых или мирских священников; но в то время как мы приняли от Греков христианство, они, как кажется, состояли у них не только из белых священников, но отчасти и из монахов. Если это действительно так, то могло быть это и у нас ещё до появления монастырей, о каковом времени мы говорим, и именно – могло быть так, что иные лица, избравшиеся в пресвитеры – клирошане, могли изъявлять желание принимать монашеское пострижение, чтобы монашествовать безмонастырно и на должностях приходских священников, чем были пресвитеры-клирошане (наподобие нынешних членов консисторий). Между клирошанами из белых священников могли быть и безжонные или холостые, ибо у Греков такие священники всегда были. Что касается до препятствия к избранию в епископы тех белых женатых священников, которые имели живых жён: то о нём должно быть сказано, что в действительности оно было не так велико, как бы следовало по 48 правилу Трульского собора, именно – что в то время жёны избиравшихся в епископы священников, как это видно из одной новеллы императора Исаака Ангела (1185г.–1195г.), не вступали обязательно в удалённые от обитания епископов монастыри, но оставались жить в миру⁶⁴⁹.

Не может подлежать сомнению, что при крайней немногочисленности наших епархий и в одних пресвитерско-клирошанских соборах оказывалось достаточное количество способных и достойных кандидатов в епископы. Могут быть, однако предполагаемы исключительные случаи избрания в епископы и священников рядовых приходских, к чему не было никаких препятствий, а также и мирян, что у Греков тогда ещё не совершенно вывелось, ибо между теми и другими могли случаться люди исключительные, заставлявшие предпочитать их кандидатам обыкновенным.

Епископские клирики или клирошане, из которых должны были избираться у нас епископы первое некоторое время, представляли собой у Греков один класс кандидатов в епископы; другой класс у них составляли тогда монахи. У нас этот другой класс кандидатов в епископы явился спустя лет 50 после крещения Владимирова. Когда с наличностью кандидатов у нас стало то же самое, что было у Греков, относительно дальнейшего времени надлежало бы ожидать, что и избираемость кандидатов одного и другого класса у нас будет приблизительно та же самая, какая была у Греков. Т. е. что из одного и другого класса кандидатов у нас будут избираемы епископы приблизительно в таком же количестве, как это было у них. Но в действительности представляется гораздо вероятнейшим принимать, что со времени появления у нас монахов дело избрания у нас епископов не пошло так, чтобы явиться более или менее близким повторением бывшего у Греков, а что, напротив, в этом случае мы разошлись с ними или уклонились от них.

Два класса кандидатов в епископы относились один к другому так, что клирики были кандидатами изначальными и имевшими свои права, так сказать, eo ipso, а монахи были кандидатами, позднее явившимися и постепенно приобретавшими права путём усиления обычая. Не знаем, как было в наше время с взаимным отношением кандидатов в Греции египетско-сиро-палестинской, в патриархатах Александрийском, Иерусалимском и Антиохийском; но что касается до Греции малоазийско-фракийской, до патриархата Константинопольского: то, сколько можем судить по примеру замещения самой кафедры патриаршей и на основании известных нам свидетельств, и монахи, став главными кандидатами в епископы вместе с клириками, чтобы в качестве таковых заместить собой мирян, ещё вовсе не взяли решительного перевеса над первыми. Так что епископы были избираемы главным образом из одних и из других, но никак не более из монахов, чем из клириков. Причём, права клириков всеми признавались, а права монахов никто прямо не выставлял⁶⁵⁰. Что же касается до нас, то из существующих данных следует заключать, что после того как явились у нас монастыри и в них монахи, способные и достойные быть епископами, эти последние стали у нас решительно преобладающими кандидатами в епископы. Правда, что существующие данные не могут быть признаны совершенно достаточными: мы вовсе не имеем полных каталогов наших епископов периода до-монгольского и о тех отдельных епископах, которых знаем, не обо всех, нам известно, из кого они были избраны. Но, тем не менее, едва ли можно признать данные недостаточными для того, чтобы сделать из них сейчас указанное заключение: Симон Владимирский свидетельствует в своём послании к Поликарпу, что из монахов одного Печерского монастыря в продолжение периода до-монгольского было поставлено епископов до 50 человек. Затем, положительные сведения об отдельных епископах, из кого они были поставлены, насколько мы имеем этих сведений, сводятся к тому, что обо всех мы знаем, как о поставленных из монахов. И только о четверых или пятерых, причём в том или другом числе один случай совершенно исключительный, мы знаем, как о поставленных не из монахов. Но если мы примем заключение, то возникает вопрос: отчего у нас в период до-монгольский после появления у нас монахов стало с избранием епископов значительно не так, как это было за данное время у Греков? И именно – отчего у нас явилось это решительное преобладание монахов над составлявшими первоначально единственных наших кандидатов в епископы клириками или клирошанами?

В ответ на вопрос нужно будет предполагать, что у нас иначе, чем у Греков, стало с замещением коллегий епископских клириков или клирошан, именно – что они начали быть замещаемы у нас людьми не того общественного класса или не того мирского сословия, из которого могли бы быть браты архиереи. Будучи высшими церковными правителями или администраторами, архиереи представляют собой духовных бояр и духовных сановников. А по этой причине с весьма древнего времени стали выбирать их у Греков преимущественным образом из людей мирского сословия боярско-садовничьего. Случиться этому или установиться этому обычаю, как всякий сам легко поймёт, было совершенно естественно и необходимо: При совершенно одинаковой возможности избрания наших духовных бояр и сановников из всех мирских сословий, – а это было именно так, с какой стати, т. е. для каких целей и по каким побуждениям, хотели бы выбирать их из сословий низших, а не из сословия боярского, иначе сказать – с какой стати хотели бы из крестьян создавать бояр искусственных, но существу – монструозных, обходя бояр естественных? Делать первое при одинаковой возможности делать второе, очевидно, могло бы прийти людям в голову только в случае господствования между ними каких-либо социалистических теорий. Установлению нашего обычая, чтобы епископы были избираемы преимущественно из людей высшего мирского происхождения, кроме совершенной естественности и необходимости дела самого по себе, должны бы содействовать ещё два нарочитых обстоятельства. Во-первых, епископы суть такие правители, от которых по свойству их должности требуется, чтобы они были людьми по возможности хорошо образованными; а такие люди были именно в высшем сословии, а не в низших. Во-вторых, с весьма древнего времени, не позднее как с первой половины V века, ввёлся в Греческой церкви обычай, чтобы посвящаемые в епископы платили своим посвятителям с их чиновниками, под именем καθεδρατικὸν’a и ἐνθρονιαστικὸν’a, очень большие пошлины, простиравшиеся со всеми издержками посвящения, смотря по доходности епархий, до очень значительной суммы, – до пяти тысяч наших рублей, а очень может быть, что чуть и не до всех десяти. Но для большинства людей из низших сословий это, конечно, были пошлины непосильные⁶⁵¹. Если бы помимо прямого занятия епископских мест люди из боярско-садовничьего сословия вовсе не шли в духовное звание, тогда при условии избрания епископов из них надлежало бы установиться обычаю избрания епископов преимущественным образом из мирян. Но коллегии клириков или клирошан при епископах представляли собой коллегии епархиальных чиновников, и эти коллегии если не при всех епископах, которых имел в Греции каждый город, то при митрополитах и при патриархах составлялись главным образом из лиц того же боярского происхождения. А таким образом, были ставимы в епископы главным образом люди, принадлежавшие к боярскому сословию, быв избираемы отчасти из мирян, отчасти из клириков или клирошан. Когда явились монахи, и когда вошло в обычай избирать из них епископов, последние также начали быть избираемы главным образом из монахов мирского боярского происхождения⁶⁵². В патриархате Константинопольском, насколько можно судить по примеру самой патриаршей кафедры, с этими тремя классами кандидатов в епископы, по своему мирскому происхождению принадлежавших главным образом к боярскому сословию, как мы сказали, было таким образом, что до половины X века избираемы были клирики и миряне, а потом начали быть избираемы клирики и монахи, причём в продолжение нашего периода до-монгольского последние ещё вовсе не взяли решительного перевеса над последними, а было между ними ещё так, что одни и другие были избираемы половина на половину. Если у нас в продолжение периода до-монгольского после того, как у нас явились монахи, мы не видим того же самого, что было в Греции, т. е. собственно в патриархате Константинопольском; если у нас, как мы должны думать, заключая от существующих данных, монахи стали решительно преобладающими кандидатами в епископы, а примеры избрания в епископы клириков или клирошан, которых положительным образом неизвестно нам ни одного, должны быть предполагаемы как исключительные случаи: то причиной этого должно быть считаемо следующее: У нас, так же как и у Греков, по минованию первых времён исключительных начали быть избираемы в епископы главным образом люди мирского боярского происхождения, – что предполагать, во всяком случае, необходимо. Но людей боярского происхождения у нас не было между клириками или клирошанами и они были только между монахами, иначе сказать – у нас не повелось того, чтобы люди из высшего сословия шли в клирики или клирошане, а повелось только то, чтобы они шли в монахи. Может быть с вероятностью указываема и причина, отчего у нас не повелось, чтобы люди из высшего или боярского сословия шли в клирики или клирошане. Причиной этой может быть считаемо то, что митрополитами нашими были Греки, а не природные Русские. Необходимо думать, что клирошанами у них самих если не в продолжение всего периода до-монгольского, то, по крайней мере, первое довольно продолжительное время были главным образом Греки, которых они приводили с собой из Константинополя. Но при закрытости доступа для бояр в коллегию клириков самого митрополита у них и могло явиться нежелание, чтобы поступать в клирики только к епископам (к которым вероятно и в самой Греции поступали в клирики только уже бояре самого низшего разбора, а может быть и совсем не поступали никакие бояре).

Итак, существующие данные заставляют принимать, что у нас в продолжение периода до-монгольского, после того, как явились у нас монастыри и в них монахи, способные и достойные быть епископами, эти последние стали решительно преобладающими кандидатами в епископы. И что поставления в епископы из других кандидатов были только более или менее немногочисленными исключениями, каковых исключений в действительности нам известно четыре или пять. Это о природных Русских. Затем, как уже мы говорили, нам положительно известно, что в продолжение всего периода до самого его конца в том или другом некотором числе ставимы были в епископы Греки, в которых надлежит видеть принадлежавших к белому или чёрному духовенству клириков или клирошан самих митрополитов.

Что у нас были ставимы епископы из монахов, не какого бы то ни было мирского происхождения, а, главным образом, именно происхождения аристократического, принадлежавших по миру к сословию боярскому, это необходимо предполагать уже на основании того, что сказано нами сейчас выше. Если действительно у нас было так, что со времени появления монастырей монахи стали решительно преобладающими кандидатами в епископы: то подобное разногласие наше с современной Грецией, – собственно с патриархатом Константинопольским, может быть объяснено единственно тем, что указано нами выше. Т. е. предположением, что люди аристократического происхождения, из которых у нас, так же как и в Греции, главным образом были избираемы епископы, шли у нас в монахи и не шли в епископские клирики или клирошане. Но, во всяком случае, необходимо предполагать это и само по себе. Точно так же и относительно нас невозможно допустить того противоестественного, как не было подобного в Греции, чтобы при одинаковой возможности избирать на места духовных сановников, каковы архиереи, монахов мирского высокого или низкого происхождения, стали избирать у нас не первых, а вторых. И у нас, так же, как у Греков, требовалось от архиереев, чтобы они были людьми по возможности образованными (в нашем смысле слова). А такие люди и у нас были и могли быть главным образом между монахами из сословия высшего, а не из сословий низших, и у нас образованность (в нашем смысле слова) должна была зависеть от сословности ещё гораздо более чем у Греков (см. ниже, в главе о просвещении). И к нам перешёл от Греков обычай, чтобы посвящаемые платили своим посвятителям те же большие пошлины, которые существовали у них. Наконец, мы положительным образом знаем, что во времена послемонгольские у нас действительно было так, как за времена до-монгольские мы считаем необходимым представлять предположительным образом. Первоначально люди высшего мирского происхождения стриглись у нас в монахи, конечно, без всякой мысли об архиерействе, а их стали избирать у нас в архиереи потому, что они были людьми высшего происхождения. Но потом, как это весьма возможно и вероятно, начали стричься они и с прямой мыслью об архиерействе (как в настоящее время с этой прямой мыслью стригутся в монахи люди, получившие академическое образование). В предшествующих наших речах, говоря, что в епископы избираемы были люди высшего мирского происхождения, мы постоянно прибавляем: «главным, преимущественным образом». Т. е. мы весьма допускаем возможность исключений, если где допустима эта возможность исключений, то, конечно, в нашем случае, потому что если где могли и должны были отдавать предпочтение личным выдающимся достоинством людей их происхождению, то при избрании на места епископские. Но так как худое всегда и везде идёт об руку с хорошим, то вместе с примерами избрания в епископы людей невысокого происхождения выдававшихся своими достоинствами должны быть предполагаемы примеры избрания людей невысокого происхождения и наделённых особенной ловкостью. Что касается до пошлин, которые должны были платить за своё поставление люди бедные, то на вопрос относительно их может быть предполагаемо – или что платили их за поставляемых те князья, которые останавливались своим выбором на людях бедных, или что они были уплачиваемы из сумм подлежащих кафедр, если последние имели таковые суммы, или, наконец, что сами поставляемые делали займы, чтобы потом уплачивать их из своих доходов.

Первый явившийся у нас монастырь был Георгиевский монастырь, построенный Ярославом в 1037г. или непосредственно после этого года в качестве придворного великокняжеского монастыря. После Ярослава начали строить монастыри частные люди и продолжали строить их его дети и внуки. Что касается до этих последних, то, с одной стороны, они строили фамильные монастыри в общей столице их Киеве, а с другой стороны – придворные или вообще княжеские монастыри в самых своих уделах. Боярам естественно было стричься в монахи в княжеских монастырях, а князьям естественно было избирать в епископы монахов своих монастырей. Поэтому, вероятно думать, что из монахов княжеских монастырей были главным образом избираемы кандидаты в епископы. Однако, был один монастырь, построенный не князьями, который, представляя собой решительное исключение, отчасти сам непосредственно, отчасти через посредство княжеских монастырей, дал в продолжение периода до-монгольского такое количество епископов, что возмещал, так сказать, всю группу частных монастырей. Это, как уже мы давали знать, – знаменитый Печерский монастырь преподобного Антония и преподобного Феодосия. По свидетельству Симона Владимирского в послании к Поликарпу, отчасти прямо из монахов этого монастыря, отчасти из игуменов княжеских монастырей, которые взяты были на игуменство из монахов Печерских, было поставлено в епископы в продолжение периода до-монгольского не менее человек 50. Должно предполагать, что в знаменитом Печерском монастыре вместе с монастырями княжескими наиболее постригались в монашество люди боярского происхождения. И что монахи этого монастыря, принадлежавшие по своему происхождению к сословию боярскому, отличались особенной строгостью жизни и особенным стремлением к книжности, составлявшей тогдашнее наше просвещение, что выдвигало их как кандидатов на епископские места. А могло быть и так, что монахам Печерского монастыря, происходившим из сословия боярского, была усвоена привилегия кандидатуры в епископы уже потому, что он был исключительно знаменитый монастырь.

После того, как явились у нас монастыри и монахи стали решительно преобладающими кандидатами в епископы, эти последние кроме монахов могли быть ставимы у нас в виде исключений из белых священников, принадлежавших к епископским клиросам, или же приходских и из мирян. Как многочисленны были исключения, не можем сказать, но нам прямо известно их всего четыре или пять случаев. Эти случаи, в которых во всех исключением являются белые священники, суть: поставление Илариона в митрополиты в 1051г., о чём говорили выше; поставление в епископы-архиепископы Новгородские: Иоанна в 1110г., или в 1164г. и Гавриила, родного брата и преемника Илиина, в 1186г.⁶⁵³, и ещё, может быть, поставление в епископы Ростовские Иоанна в 1190г.⁶⁵⁴. Из этих пяти или четырёх священников об одном, именно Иларионе, мы положительным образом знаем, что он не был из числа священников, принадлежавших к епископским клирикам или клирошанам. А об остальных остаётся нам неизвестным, принадлежали они к этим клирикам или были из рядовых приходских священников⁶⁵⁵. Не решаясь сказать, как многочисленны были исключительные случаи поставления епископов не из монахов, мы, однако, думаем, что они не ограничивались только четырьмя или пятью, прямо нам известными. В период до-монгольский священники стольких княжеских городов, и между этими священниками особенно принадлежавшие к епископским клиросам, находились в значительно близком общении с князьями, которые таким образом могли хорошо знать их; a по этой причине, не отрицая вероятности того, чтобы между нашими священниками могли случаться хотя изредка люди незаурядные по своим достоинствам, можно думать, что и исключительные случаи их избрания имели место не в одном только Новгороде. Предполагать то же заставляет и одно известное нам свидетельство. В 1229г. Новгородцы оставались без архиепископа, и тогдашний их князь Михайло Всеволодович Черниговский говорил им: «се у вас нету владыки, а нелепо быти граду сему без владыце, сочите (ищите) такового мужа в попех ли, в игуменех ли, в череньцих ли»⁶⁵⁶. Если бы до такой степени чрезвычайно редки были случаи избрания епископов из белых священников, что ограничивались бы и всего известными нам четырьмя-пятью, а за вычетом совсем исключительного случая избрания Илариона в митрополиты, тремя – четырьмя: то едва ли бы князь сказал: «сочите в попех ли». Но, с другой стороны, нельзя предполагать и того, чтобы исключительные случаи были более или менее многочисленны. Обыкновенными кандидатами в епископы были считаемы монахи, и поэтому первые могли быть избираемы не из них, а из белых священников, очевидно, лишь тогда, когда между последними оказывались люди слишком выдающиеся своими достоинствами. (Или же, по крайней мере, наделённые совсем необычайной ловкостью). Но подобные люди вообще очень не часты. Что касается до избрания в наше время епископов из мирян, то по всей вероятности и более чем вероятно, что случаев такого избрания совсем не было, потому что и в Греции в то время, о котором говорим, уже совсем вышло из обычая избирать мирян⁶⁵⁷.

В отношении к поставлению в епископы белых священников и мирян имеет место вопрос о предварительном пострижении их в монахи. Постригать в монахи белого священника или мирянина перед проставлением в епископы и считать это пострижение необходимым для сего поставления⁶⁵⁸, есть нечто такое, что понять весьма нелегко. Собственно и строго говоря, епископ есть не монах, а именно епископ, только взятый из сословия монахов и перестающий быть монахом с минуты своего посвящения, Поелику епископство и монашество, как две противоположности, не совместимы между собой⁶⁵⁹. Таким образом, если епископ, поставленный и из самих монахов, перестаёт быть монахом после поставления, то постригать в монахи белого священника перед поставлением в епископы значит постригать его затем, чтобы он тотчас же потом сложил с себя монашество. А считать необходимым пострижение в монахи для поставления в епископы значило бы ни что иное, как действенность богоучреждённого таинства, каково священство, поставлять в зависимость от того, что имеет происхождение просто человеческое, каково монашество. Но у Греков в позднейшее время вошло в обычай требовать от белых священников и мирян, поставляемых в архиереи, предварительного пострижения в монахи. Каким образом, и по каким побуждениям возник обычай, остаётся для нас неясным, но думаем относительно этого следующее: Монах, поставляемый в архиереи, перестаёт быть монахом. Но с него снимаются при этом только те монашеские обеты, которые несовместимы с архиерейством, каковы обеты – повиновения и ученичества, неисходного пребывания в монастырях с невмешательством ни в церковные, ни в житейские дела. (4 вселенского собора правило 4). Но не снимаются те монашеские обеты, которые совместимы с архиерейством, каковы обеты – подвижничества в жизни, целомудрия и нестяжательности. А так как и от всякого архиерея весьма желательны строгость жизни, целомудрие и нестяжательность, то, чтобы решительнее обязывать всех их к соблюдению этих требований, и придумали достигать цели по отношению к тем из них, которые поставлялись не из монахов, через предварительное пострижение в монахи: Белый священник и мирянин, постриженные в монахи непосредственно перед архиерейством, перестают быть монахами с минуты поставления в архиереи, но при этом во всей силе остаются на них нарочито и торжественно данные ими обеты по отношению к сейчас указанным требованиям. Как бы то ни было, но мы положительно знаем, что не только в продолжение всего нашего периода до-монгольского, но и значительно далее, по крайней мере, до первой половины XV века, у Греков ещё не было непременным и обязательным образом требуемо, чтобы все не монахи, избиравшийся в архиереи, принимали перед поставлением монашеское пострижение⁶⁶⁰. Что касается до наших четырёх или пяти белых священников, поставленных в епископы в продолжение периода до-монгольского: то Иларион принял перед поставлением монашеское пострижение⁶⁶¹, относительно Иоанна Новгородского не имеем прямых сведений, Илия и Гавриил не принимали пострижения⁶⁶², а относительно Иоанна Ростовского, полагая, что он был поставлен из белых священников, надлежало бы думать то же, что мы положительно знаем о двух последних.

Мы сказали, что Греки, быв избираемы, как это необходимо думать, из состоявших при митрополитах клириков или чиновников, были ставимы у нас в епископы вместе с природными Русскими в продолжение всего периода до-монгольского до самого его конца. Едва ли можно сомневаться в том, что митрополиты Греки, каковыми они были все, за исключением двоих, имели большую наклонность ставить в епископы своих клириков Греков, были ли они из людей богатых или бедных. Причём, последних они могли посвящать в долг, под условием, чтобы пошлины за посвящение были выплачиваемы после посвящения из доходов епархий. Однако, нельзя думать и того, чтобы в период до-монгольский у нас слишком много было епископов-Греков, ставленых из этих митрополичьих клириков. Греки пользовались у нас слишком незавидной репутацией, и трудно допустить, чтобы князья наши, которые имели решительное влияние на замещение кафедр (о чём сейчас ниже), чувствовали особенную охоту видеть у себя епископов Греков. Была одна епархия, которую, вследствие её особых обстоятельств, Грекам удавалось замещать особенно часто, так что они считали её как бы своей епархией и которую они, если верить известиям, до некоторой степени сделали епархией полугреческой. Это – епархия Ростовская. В Ростове после св. Бориса не было своего удельного князя до начала XIII века, и он принадлежал до конца XI века вместе с Суздалем к уделу Переяславскому, а после сего к уделу Суздальскому. Князья Переяславские, имея епископов Ростовских вдали от себя, а князья Суздальские, имея их всё-таки не при себе, как можно думать, по этой причине давали своё согласие митрополитам, чтобы кафедра Ростовская была замещаема Греками⁶⁶³.

По каноническим правилам, избрание епископа должно быть совершаемо собором епископов митрополии, под председательством митрополита⁶⁶⁴), без всякого участия гражданской власти, вмешательство которой положительно воспрещается и признается противо-каноническим⁶⁶⁵. Как было дело в этом отношении у нас в России, мы имеем положительные сведения только за вторую половину до-монгольского периода. И именно – сведения, состоящие в том, что у нас, вопреки канонам, избирали кандидатов в епископы не митрополиты с собором епископов, а князья подлежащих уделов. Повелось ли это у нас с самого начала или вошло в обычай только с течением времени и не вдруг, остаётся неизвестным, но есть основания считать вероятнейшим последнее. В Новгороде епископы были не избранные самими Новгородцами, а присланные из Киева, до первой половины XII века. В летописях не говорится прямо, от кого они были присланы – от великого князя или от митрополита; но так как Новгородцы задолго до половины XII века перестали принимать от великих князей и своих князей удельных (выбирая их сами), то вероятнейшим представляется думать, что от последнего, а не от первого. Но если бы в других местах с давнего времени установился обычай избирать епископов самим, то было бы совсем непонятно, каким образом и почему долгое время медлили последовать этому обычаю других в Новгороде, где были все причины, чтобы он явился сам собой и ранее, чем у других. Первое прямое известие об избрании епископа удельным князем находим в летописи под 1126 годом⁶⁶⁶; затем они идут непрерывно до конца периода, причём, однако, не мешает заметить в них ту односторонность, что только указанное первое относится к южной Руси, все же прочие к Руси северной или Владимирской. По одному поводу находим высказанным в летописях общий взгляд на дело и состоявший именно в том, что право избирать епископа принадлежит не митрополиту, а князю и гражданам. В 1185 году митрополит Никифор 2 поставил было епископом в Ростов без сношения с великим князем Всеволодом Юрьевичем некоего Николая Грека, но великий князь не принял последнего и принудил митрополита поставить своего кандидата. По этому поводу автор одной летописи⁶⁶⁷замечает от себя, что на святительский чин достоин восходить только тот, «кого князь восхощет и людье», а другой летописец⁶⁶⁸заставляет великого князя сказать митрополиту: «не избраша сего людье земли нашее». Впрочем, это нарушение нами канонов церковных относительно избрания епископов не должно быть представляемо как собственное наше дело, а только как повторение нами или воспроизведение того, что прежде нас сделано было в Греции: После Юстиниановых гражданских законов, расходящихся в своих предписаниях относительно избрания епископов с правилами каноническими, хотя и имеющих в виду не интерес власти государственной⁶⁶⁹, в начале второй половины X века император Никифор Фока себе самому присвоил право назначения епископов, что и осталось потом на последующее время⁶⁷⁰. История нарушения канонов у нас в России, вероятно, была такова, что сначала великие князья усвоили себе право указывать митрополитам кандидатов в епископы⁶⁷¹ и что потом удельные князья, не желая быть в зависимости от великих князей в нашем отношении, усвоили право избрания епископов себе самим. Выше мы дали знать, что из свидетельств об избрании епископов самими князьями только одно относится к южной Руси, все же прочие к северной. Очень возможно предполагать, что в южной Руси до самого конца периода было и так и иначе, т. е. что епископы избирались то самими князьями, то митрополитами, и что только северная Русь, явившаяся представительницей принципа щекотливой власти, однажды присвоив себе право, уже потом ревниво и неуклонно охраняла его.

Некоторые примеры из позднейшего времени периода до-монгольского показывают, что князья заранее разузнавали о людях, достойных быть епископами, и заранее намечали их. Умирает в области епископ и князь тотчас же отправляет за кандидатом на его место куда-нибудь далеко: очевидно, что этот кандидат был уже предизбран в уме князя.

Из ближайшего к периоду до-монгольскому времени мы знаем примеры, что епископы были предизбираемы и на самом деле (вопреки 23 правилу Антиохийского собора). В 1261 году в Ростове при жизни епископа Кирилла, достигшего глубокой старости, по благословению тогдашнего митрополита Кирилла 3 и самого епископа, «изведоша архимандрита Святого Богоявления Игнатья (избрав его в будущие преемники Кириллу), и бысть причетник Святыя Богородица в Ростове»⁶⁷². Т. е. предизбранного преемника епископу заранее пометили при кафедральном соборе, взяв его с его действительного места. Очень вероятно, что так бывало и в период до-монгольский⁶⁷³.

Не на наших князьях лежала вина в том, что относительно избрания епископов они посягнули на каноны. Но едва ли можно сомневаться в том, что это посягновение было вовсе не к пользе самого дела. При избрании епископов митрополитами князья всегда могли иметь бдительный надзор над тем, чтобы митрополиты не допускали злоупотреблений; а между тем при избрании епископов ими самими была полная возможность действию всяких сторонних влияний⁶⁷⁴. Представлялось бы то, что князья должны были лучше знать достойных людей, чем митрополиты; но последние должны были совершать избрания не единолично, а с собором епископов, а епископам люди достойные могли быть известны нисколько не менее чем князьям.

Мы уже неоднократно давали знать выше, что огромное пространство наших епархий должно было иметь весьма значительное влияние на дух и характер наших архиереев. Влияние это, к сожалению, было неизбежно, но оно было и могло быть не к лучшему, а к худшему. Архиерей по своей идее не есть только административно-судебный чиновник над духовенством большего или меньшего округа, не имеющий никакого отношения к мирскому населению этого округа. Но есть совершенно такой же пастырь этого последнего, сколько всякий приходский священник есть пастырь своих прихожан. С тем только различием, что он есть не только пастырь, но и архипастырь, т. е. не только сам пастырь, но и начальник над другими пастырями. По этой именно идее первоначально каждая отдельная церковная община, малая и большая, или каждый отдельный приход имел непременно своего епископа. Уничтожение епископов сельских и оставление только городских, с образованием епископских округов или приходов⁶⁷⁵так, чтобы они обнимали города с уездами, было собственно посягательством на архиерейство, как на пастырство. Но так как в Греции остановились на этом и не пошли далее, то посягательство, не проведённое слишком далеко, не имело и такого следствия, чтобы совершенно разрушить архиерейство, как пастырство. Архиерей вместо одного прихода ставший пастырем целого округа приходов, конечно, не мог уже для всех быть тем, чем был для одного. Но в Греции уезды были весьма малы, так что епархии в их новом объёме, после уничтожения епископий сельских, сделались приблизительно равны не более, как нашим благочиниям. Архиерей такого малого округа ещё в значительной степени сохранял возможность остаться истинным пастырем своей паствы. Свои сравнительно весьма малые епархии архиереи имели полную возможность обходить ежегодно. Обходя их, они имели полную возможность останавливаться в каждом селении на более или менее продолжительное время. Так что, – как положительно вменяет им это в обязанность один императорский указ, – могли посетить поодиночке дома всех своих пасомых, не исключая и хижин бедняков, чтобы с каждым пастырски обо всём побеседовать и каждого наставить на путь благочестия⁶⁷⁶. Находясь от своего архиерея не за сотни вёрст, а много – много вёрстах 15–20, все христиане его епархии имели полную возможность обращаться к нему со всеми своими делами и нуждами, требующими его пастырского благословения и наставления. Таким образом, для мирян своих епархий архиереи в Греции и до позднейшего времени остались в большей или меньшей степени истинными пастырями и не превращались в их представлении во что-то такое, что засажено в губернском городе за двенадцатью стёклами, что «для нас недоступно и не имеет к нам никакого отношения» и что существует единственно на страх и на грозу попам⁶⁷⁷...

По отношению к священникам или пресвитерам архиереи, собственно говоря, вовсе не суть высокие начальники и грозные судьи, которых последние обязаны только трепетать. Пресвитеры собственно суть духовные соначальники епископов над духовными подчинёнными, которые суть миряне. В первенствующей церкви, как мы говорили, вовсе не было таких приходов, в которых бы были одни пресвитеры, но каждый приход имел епископа и при нём собор и коллегию пресвитеров. Один вместе с другими, но никак не один без других, составляли духовное начальство общины; архиерей был в этом соборе или в этой коллегии президентом, пресвитеры – членами и советниками⁶⁷⁸. Когда уничтожены были сельские епископы и сельские церковные общины или приходы подчинены были ведению епископов городских; когда в самых городах, из которых каждый первоначально, был ли он велик или мал, представлял собой только один приход, ибо в них, так же как в сёлах, епископы с пресвитерами составляли по одной нераздельной коллегии, явились приходы в теперешнем смысле. Т. е. явились особые церкви, к которым от собора пресвитеров, состоящего при епископах, начали быть отряжаемы и назначаемы особые заведующие и настоятели⁶⁷⁹: тогда явились пресвитеры, не состоящие при епископах, но живущие от них отдельно. Это выбытие некоторых пресвитеров из собора пресвитерского, находившегося при епископе, нисколько не означало в сущности понижения этих пресвитеров и их нисхождения в ряд простых подчинённых. В одной большой общине (епископии) явилось несколько частных общин (приходов в теперешнем смысле) и этими последними начали заведовать отдельные лица из той коллегии начальников, которая стояла во главе большой общины; ясно, что это собственно – не подчинённые, а отдельные представители и уполномоченные центрального начальства. Но в то же время эти пресвитеры, находившиеся на частных участках (приходах) по самому своему положению подвергались опасности низойти на степень простых подчинённых. Центральное начальство, которого они были частными представителями, естественно, должно было иметь над ними надзор. Надзору над сотоварищами, каковы были пресвитеры на отдельных приходах по отношению к епископу с находящимся при нём собором пресвитеров, легко было превратиться, но мере течения времени, в надзор над подчинёнными, а таким образом и этим пресвитерам оказаться по отношению к епископам не более как их простыми подчинёнными. Это превращение священников приходских из сотоварищей и соначальников в подчинённые случилось и в Греции; но здесь, благодаря именно той же малости епархий, дело опять остановилось на полдороге и не дошло до своей крайности. Приходские священники стали подчинёнными, но при малости епархий они все были так близки к епископу, все так часто виделись и обращались с ним и в епископии, в которую приходили к нему, и в своих собственных приходах, в которые он приходил к ним, что во взаимных отношениях одних к другим навсегда должна была уцелеть и остаться весьма значительная доля простоты и близости, при которых не могло быть и помину о том, чтобы начальник вознёсся на недосягаемую высоту, а подчинённый ниспал в неизмеримую глубину, чтобы один стал олицетворением грозной власти, а другой – рабской приниженности и рабского трепета. В Греции приходские священники стали лицами подчинёнными архиереям, но подчинение установилось в возможно лучшем виде этого последнего, избежав по возможности всего, что есть в нём худого и крайнего.

Не то должно было случиться с отношениями архиереев к их паствам и к их духовенствам у нас в России вследствие обширности наших епархий. Епархии наши были так обширны, что для большей части своих паств архиереи наши не имели физической возможности быть пастырями, ибо не имели возможности видеть тех, кого надлежало пасти. Средство для пастырского общения архиереев с их паствами представляли объезды епархий. Но, при обширности последних, архиереи могли совершать их только таким образом, чтобы быть далеко не во всех селениях, а лишь в центральнейших пунктах, и останавливаться в каждом месте не на более или менее продолжительное время, а лишь на такой короткий срок, чтобы увидеть толкущуюся толпу пасомых и ничего более. При малости епархий архиереи без всяких неудобств для текущих дел управления и без всяких неудобств для людей, имевших настоятельную нужду их видеть, могли отсутствовать из мест своего обычного пребывания или из своих кафедральных городов на более или менее продолжительное время. Ибо было незатруднительно для них непрерывное деятельное сношение с кафедрами и всем, имевшим настоятельную в них нужду, легко было их найти. Напротив, при обширности епархий архиереи должны были настоятельно заботиться о том, чтобы по возможности менее продолжительное время находиться в отлучке от кафедр и из мест обычного пребывания. Таким образом, вообще – при обширности наших епархий объезды архиереев могли быть только весьма быстрыми проездами по центральным пунктам и ничем более. Составляя труд, объезды нисколько не достигали своей цели, и поэтому были архиереями нашими оставлены⁶⁸⁰. Следовательно, архиереи наши могли и имели возможность быть истинными пастырями только для незначительных, ближайших к ним, частей их епархий. Но человек устроен так, что если для него невозможно всё, то он нисходит («съезжает» – если только позволительно в данном случае это тривиальное выражение) на ничто. Человек по своей слабости более наклонен к ничему, чем к чему-нибудь, и ему нужны только предлог и извинение для того, чтобы он поспешил последовать своей склонности. В том обстоятельстве, что для него невозможно всё, он находит таковые предлог и извинение и, хватаясь за них, быстро приходит к этому ничто, к которому его влечёт его природа. Архиереи наши были совершенно такие же люди, как все люди, и помянутый нами закон наклонности более ни к чему, чем к чему-нибудь, должен был иметь и над ними всю свою силу. Невозможность быть пастырями для всех предоставляла дело их собственной воле, – мере и степени их собственного усердия. Но предоставленные самим себе и находя предлоги оправдывать своё неособенное усердие, они, по указанному нами закону человеческой природы, и кончили тем, что медленнее или скорее свели возможное нечто на более удобное ничто. Не имея возможности быть действительными пастырями для всех, архиереи наши всё меньше и меньше заботились о том, чтобы быть таковыми пастырями некоторых и кончили тем, что совсем перестали быть ими, став как бы не существующими для паств и оставшись только высшими церковными чиновниками, окружными начальниками приходских духовенств.

На характер отношений архиереев к подчинённым им приходским духовенствам обширность наших епархий должна была влиять также далеко не с хорошей стороны. Совершенно естественно, что чем обширнее область, тем начальник сознаёт себя большим начальником. Но епархии наши не были теми крошечными областями, представляющими собой не более как волости или станы, каковы были епархии в Греции; они были так обширны, что не только обнимали целые удельные княжения, но даже по нескольку этих последних. Совершенно естественно и извинительно было, поэтому явиться у наших архиереев гораздо большему духу власти, нежели как это было в Греции. Чем более известной категории начальников, тем менее они сознают свою власть и своё значение и, наоборот, чем их менее, тем они выше и тем они большие начальники. В империи греческой, которая разве немногим превосходила относительно пространства нашу тогдашнюю Россию число архиереев восходило до многих сотен⁶⁸¹; у нас же, на немного меньшем, а может быть даже и не меньшем, пространстве архиереев было и всего – сначала 8, а к нашествию Монголов 15. Естественно, что у наших архиереев должно было явиться совсем иное сознание своей власти, чем у первых.

Обширность епархий, с другой стороны, и подчинённое духовенство должна была приводить к тому, чтобы и оно само и добровольно усвояло всё бóльшую и бóльшую власть своим архиереям. Подчинённый тем свободнее и непринуждённее чувствует себя со своим начальником, чем чаще с ним видится и чем более обращается; напротив, он со страхом и трепетом предстаёт перед него, если ему приходится видеть его слишком редко. При обширности наших епархий священники наши могли видеть своих архиереев только весьма редко, хотя, как увидим ниже, и чаще нынешнего. Естественно, что уже они сами, никем не нудимые, представали пред архиереев не иначе, как с самым крайним смирением и унижением. И это, тем более что, с одной стороны, решительное большинство их, как увидим ниже, было не только без всякого образования, которое пробуждает сознание своего достоинства, но едва-едва грамотные, а с другой стороны – что все они по своему происхождению были из класса самого невысокого. Таким образом, обширность наших епархий должна была приводить к тому, чтобы, с одной стороны, архиереи наши поддались духу властительства или высоковластия, а с другой стороны – чтобы подчинённое им духовенство исполнилось духа особенного смирения и рабства. Следствием того и другого у нас было то, что архиерей, как начальник священников, стал по отношению к ним слишком высоко и недоступно, – что священники, как подчинённые архиерея, стали по отношению к нему слишком низко и приниженно.

Итак, пастыри своих паств более по имени, чем на деле, слишком высокие начальники своих подчинённых – таковыми явились у нас архиереи.

Причиной этого грустного факта должна быть считаема, впрочем, не исключительно одна только обширность наших епархий, но и ещё нечто другое, более существенное и более, если так можно выразиться, органическое. Именно – что, при переходе на новую почву, архиерейство от этого самого должно было потерпеть значительное изменение к худшему, что на новой почве оно, так сказать, должно было несколько выродиться. В Греции, где именно впервые и явилось христианство, дух предания в архиерействе непрерывно шёл от времён апостольских. По мере течения времени и там архиерейство не восходило всё к большему и большему совершенству, а удалялось всё больше и больше от первоначального совершенства. Но там помянутый дух непрерывного предания, хотя с течением времени умалившись и ослабев, всё-таки остался в архиерействе с тем, чтобы благотворно в нём действовать и чтобы представлять собой противодействие решительному вторжению иного духа. Перенесённое к нам, архиерейство стало у нас совершенно внове, ибо переносятся учреждения, но не переносится дух. Таким образом, у нас архиерейство должно было совершенно вновь создать себе свой дух и характер или совершенно вновь слагать себя в нравственный тип. Без всякой подкладки доброго предания люди были предоставлены самим себе. Но человек, предоставленный самому себе, всегда и везде оказывается человеком, – всегда в этом случае он склонен поставить дело так, чтобы обязанностей взять как можно менее, а наоборот власти присвоить как можно более. Обширность наших епархий представляла извинение нашим епископам в первом случае и невольно их влекла к сверх должному во втором. Люди оказались людьми. И, таким образом, одно в соединении с другим – извиняющие и располагающие обстоятельства вместе с естественной, ничем не задержанной, наклонностью воспользоваться ими, и произвели то, что архиерейство наше сложилось в нравственный тип, значительно отличный от типа греческого. Что по отношению к мирским населениям своих епархий наши архиереи стали пастырями более в смысле отвлечённом и духовном, чем действительном. Что по отношению к подчинённым духовенствам они стали начальниками слишком высоко стоящими и много властными, далеко более должного грозными и страшными.

Ничто не бывает вдруг. И архиереи наши, разумеется, не сразу явились такими, какими мы их видим потом. Но, несомненно, то, что они начали становиться такими ещё с самого начала или ещё в период Киевский и что архиерейство наше позднейшее не есть что-либо новое против архиерейства древнейшего, но что непрерывная история его восходит к самому началу. Впоследствии на Москве явились и ещё обстоятельства, которые должны были действовать на наших архиереев в том же направлении, но эти обстоятельства только прибавили дела и не могут быть считаемы первыми причинами, из которых должен быть изъясняем характер нашего архиерейства.

Вышеприведённые наши речи клонятся вовсе не к тому, чтобы обвинять наших архиереев, а к тому, чтобы разъяснять факты. К оправданию наших архиереев может служить пример архиереев западных. С людей образованных спрашивается более чем с необразованных. Наши архиереи были не образованы, тогда как западные были люди образованные. Но и эти последние стали (поставили себя) в такие же отношения к пастве и подчинённому духовенству, как и наши.

В настоящее время у нас переводят архиереев с кафедры на кафедру в виде повышения или вообще по соображениям административным. Этот обычай, имеющий в основании своём взгляд на архиереев, как на чиновников и устраняющий взгляд на них, как на пастырей, начался у нас, если не ошибаемся, не ранее второй половины XVI века⁶⁸². Правила канонические весьма строго воспрещают беспричинные перемещения архиереев с кафедры на кафедру⁶⁸³ и дозволяют это только по винам благословным, когда может произойти от этого особенная польза для населения епархии⁶⁸⁴. В древней Руси по примеру древней Греции и в старой Руси до указанного сейчас времени, вопреки примеру позднейшей Греции, вовсе не было обычая перемещать архиереев с кафедры на кафедру⁶⁸⁵.

Выше мы не сказали об уровне просвещения или о степени просвещённости наших архиереев периода до-монгольского. Об этом скажем ниже, когда будем говорить вообще о нашем просвещении в продолжение настоящего периода, где речь об этом будет более удобной.

От самих архиереев обращаемся к органам или чиновникам их епархиального управления.

Первоначально, когда каждая церковная община во главе собора пресвитерского имела своего епископа, епархиального начальства над самим духовенством не было и не могло быть, ибо всё оно, состоя при епископе, представляло собой одну корпорацию духовного или церковного начальства, имеющую духовными подчинёнными себе мирян епархий или общин. Когда явились приходы в собственном смысле, с одной стороны – через уничтожение сельских епископий, а с другой – через учреждение таковых и в самых городах, и когда, таким образом, в лице пресвитеров этих последних, явились по епархиям подчинённые из самого духовенства: то епархиальное начальство стали или остались составлять епископ с собором пресвитеров, находившихся при нём самом или при его кафедре. Епископ с находящимся при нём или кафедральным собором пресвитеров – в таком виде епархиальное начальство существовало довольно долгое время⁶⁸⁶. Так как в Греции епархии, и после их расширения, происшедшего от уничтожения сельских епископий, были всё-таки малы, то там не было никакой нужды в уездном духовном начальстве, соответствующем нашим духовным правлениям или благочинным. Ибо там каждый епископ остался в полной возможности надзирать над всей епархией сам непосредственно⁶⁸⁷.

При архиереях с соборами пресвитеров, которые составляли правительственную и судебную власть церковную, с весьма раннего времени начали появляться разные исполнительные чиновники, которые отчасти были из числа самих же пресвитеров⁶⁸⁸, а преимущественно, и в позднейшее время, кажется, – исключительно, из диаконов⁶⁸⁹. Эти исполнительные чиновники, первоначально подручные архиереям с соборами пресвитеров, с течением времени приобретали всё больше и больше значения, и в заключение окончили тем, что совсем заменили собой пресвитеров, сами став на место этих последних и из исполнительных чиновников превратились в сановников⁶⁹⁰. После такой совершившейся перемены, епархиальное начальство начали представлять собой архиерей и находящийся при нём штат разных наименований духовных чиновников или сановников. Полное число главных между этими чиновниками, заведовавших отдельными частями епархиального управления и имевших при себе более или менее многочисленные канцелярии⁶⁹¹, по правилу и по обычаю церкви Константинопольской, долженствовало быть шесть. Именно:

1) великий эконом, заведовавший всеми имениями и всем хозяйством епископии;

2) великий сакелларий⁶⁹² – начальник мужских и женских монастырей, наблюдавший за их нравами и хозяйствами;

3) великий скевофилакс – хранитель и начальник кафедральной ризницы, распорядитель по церкви относительно её чистоты, убранства, освещения и пр., в случае небытности в приходских церквах⁶⁹³священников, имевший под своим охранением ризницу и всё имущество этих последних;

4) великий хартофилакс⁶⁹⁴, чиновник самый важный, (называемый устами и правой рукой епископа, – Валсамон и Кодин), представлявший собой епископского канцлера и вместе юрисконсульта, который приготовлял и скреплял своей подписью все исходившие от лица епископа официальные бумаги и который обязан был заботиться об охранении епископских прав. Отчасти ведавший дела епархиального управления, каковы – производство в церковные степени, разрешение и запрещение браков, и наконец – епархиальный судия духовенства и монахов во всех делах, как собственно духовных, так и гражданско-уголовных;

5) сакеллий или сакелларий (без прибавления: великий, но иногда с прибавлением: малый, второй, μικρός, δεύτερος), подобный великому сакелларию начальник приходских церквей с их имениями и епископской для наказуемых священников темницы⁶⁹⁵;

6) протекдик – официальный защитник (адвокат, ходатай) со стороны церкви всех, имевших право на её защиту и искавших последней. В особенности рабов, отыскивавших свободу, и свободных людей, находившихся в опасности порабощения, затем, выражаясь по-нынешнему, епископский судебный следователь и судебный пристав. Отчасти как бы полицейский епископский чиновник, имевший некоторый надзор над духовенством и, наконец, епископский судия мирян, насколько они подлежали суду церкви и могли быть к нему привлечены⁶⁹⁶.

Когда случилось в Греции, что сейчас указанные нами чиновники заменили собой в епархиальном управлении собор кафедральных пресвитеров, остаётся точно неизвестным. В начале XIII века это было уже «древнее предание»⁶⁹⁷, а в конце XI, начале XII века при Алексее Комнене (1081–1108) – случившимся за многие годы (πρὸ μακροῦ χρόνου)⁶⁹⁸; но, как со всей вероятностью следует заключать из указания Константина Порфирогенита в его книге «О церемониях Византийского двора (Ἔκθεσις τῆς βασιλείου τάξεως), этого ещё не было в половине X века⁶⁹⁹.

В нашей Русской церкви коллегиями епархиальных чиновников у епископов являются состоящие при них клиросы или крылосы. Что разуметь под этими клиросами – штат ли чиновников с особенными наименованиями и должностями, как это стало в Греции в позднейшее время, или безразличный собор пресвитеров, как это было в древнейшее время, остаётся неизвестным. Но гораздо вероятнее, что последнее, а не первое, ибо постоянно говорится о клиросах вообще без различения в них особых чиновников и ни одно из указанных выше греческих названий этих особых чиновников, как в летописях, так и вообще в наших памятниках, вовсе не встречается.

О клиросах или крылосах, состоящих при епископах или при кафедральных епископских соборах, мы встречаем в памятниках довольное число упоминаний. Преподобный Нестор в житии Феодосия и Печерского говорит о клиросе Киевской св. Софии⁷⁰⁰; в дарственной грамоте князя Ростислава Мстиславича Смоленской епископии 1150г. говорится, что князь даёт средства содержания епископу с клиросом его⁷⁰¹. В Новгородской 1 летописи под 1156г. говорится о клиросе Новгородской св. Софии. В Лаврентьевской летописи говорится под 1230г. о клиросе епископа Владимиро-Кляземского. Под тем же 1230 и под 1231 годами о клиросе Ростовской соборной или кафедральной епископской церкви, под 1257г. вообще о соборных епископских клирошанах⁷⁰². В Ипатской летописи под 1223 и 1288 годами – о клиросе епископии Владимиро-Волынской. В деяниях Владимирского собора 1274 года о соборных епископских клирошанах.

Что эти клиросы не были при епископах только штатами их соборных священников, а вместе были при них штатами их епархиальных чиновников, это не может подлежать сомнению. Прежде всего, это показывает их название, перешедшее к нам от Греков. Клирос или клир (κλῆρος) у Греков собственно значит вообще духовенство⁷⁰³, но в частнейшем и так сказать в техническом смысле клириками у них назывались именно архиерейские чиновники⁷⁰⁴: ясно, что и у нас название клирос, принятое для употребления не в общем смысле духовенства, а в частном смысле духовенства соборного архиерейского, может означать в приложении к этому последнему духовенству только ту его особенность, что оно было не просто духовенством, но вместе представляло собой при архиерее и его епархиальных чиновников, – было его каноникатом в том же смысле, в каком на Западе соборные архиерейские каноники суть одновременно и священники и епархиальные чиновники. Летопись, говоря о клиросе, ясно отличает его от простых священников, как корпорацию отдельную и употребляет в применении к нему такие выражения – эпитеты, которые не оставляют сомнения в том, что под ним должна быть разумеема корпорация священников совсем особых, – священников возвышенных над другими и имеющих власть: «игумени и попове и святыя сборныя церкве клирос», говорит она в одном месте; «игумени и попове и черньци и пресветлый клирос сборныя церкве святыя Богородица», говорит она в другом месте⁷⁰⁵. В житии св. Аврамия Смоленского протопоп кафедрального архиерейского соборного клироса называется первым от старейших⁷⁰⁶. Если протопоп соборного клироса есть первый от старейших, то ясно, что все соборные священники – клирошане суть старейшие; если же они суть старейшие, то очевидно, что они суть корпорация епархиальных чиновников и начальников. В послании неизвестного по имени епископа Владимирского к неизвестному по имени великому князю, сыну Александра Невского († 1263) о неприкосновенности судов церковных говорится, что эти суды даны клирошанам на потребу⁷⁰⁷: под судами разумеются судебные пошлины; но если они идут клирошанам, то ясно потому, что последние суть судящие. О митрополите Максиме говорится в летописях, что, перенося кафедру митрополии из Киева во Владимир, он пришёл из первого в последний со всем своим клиросом⁷⁰⁸. Если бы его клирошане были просто священники, то он не имел бы нужды брать их с собой, ибо таковых он нашёл бы и во Владимире; если же он взял их, то ясно, что они были не просто священники, но и епархиальные чиновники. Несомненно, ясные свидетельства о соборных клиросах как о штатах епархиальных чиновников, к нашему счастью, сохранили для нас позднейшие памятники Западно-Русской церкви, в которой эти клиросы не были оттеснены, как то случилось на Москве, светскими архиерейскими чиновниками, так называемыми архиерейскими боярами. В редакции Патерика Печерского так называемой Акакиевской, составленной в Печерском монастыре в половине ХV века, позднейшая приписка влагает в уста умирающему преподобному Феодосию слова, обращённые к великому князю Святославу: «и се поручаю твоему благочестию святы сий монастырь..., да не обладает им ни архиепископ, ни ин никтоже от клирик Софейских»⁷⁰⁹: ясно, что тут клирик есть чиновник, ибо с какой стати опасаться обладания от простого священника⁷¹⁰? Виленский собор 1509г. постановляет, что если священник дойдёт до великих бесчинств, то «нам (епископам) соборне, с нашим крылосом – с священно-иноки и попы, таковому безчиннику не велети священствовати»⁷¹¹. В 1539г. была учреждена епископия Львовская, на место давно закрытой Галичской, и первый епископ Львовский Макарий в том же 1539г. созвал священников Львовских и, посоветовавшись с ними, учинил клирос и предоставил ему власть держать, как и у иных епископов⁷¹². В послании архимандрита Уневского Исаии Болобана, имевшего быть постановленным в епископы Львовские на место дяди его Гедеона Болобана, адресованном к будущей пастве от 3 Февраля 1607г. читаем: «пришед во Львов усердно во любве Христове собрах священное братство презвитерей и каноник сиречь правильных священник, иже в священнем церкви судилище со епископом председят».... и ещё обещание: «каноны (нам) утвердити и чин нам клириков расписати опаства деля судов, на нихже оффекиях духовных мужем лепо быти»⁷¹³. Действительно поставленный на место Гедеона Евстафий Тисаровский в своей грамоте к той же пастве от 22 Января 1608г. даёт твёрдое обещание соблюдать права и привилегии клирошан своей кафедры⁷¹⁴.

К сейчас сказанному мы должны сделать одну оговорку. Мы говорим о клириках или клирошанах, составлявших административно-судебные коллегии или соборы при епископах, как о священниках их кафедральных соборных церквей. Так везде говорят о них и так везде представляют их памятники. Но, как кажется и даже весьма вероятно, это нужно понимать особым образом, а именно – что клирошане были соборными священниками и в то же время имели свои приходы. Т. е. что в соборах они были главными священниками, имея под собой ещё других священников, не принадлежавших к клиросу, и более числились, чем состояли действительными священниками. В этом виде представляет дело памятник XVI в., – запись помянутого выше епископа Львовского Макария⁷¹⁵. Странный факт этот, неизъяснимый в XVI в., изъяснится для нас, если мы позволим себе предположить, что так было и в период до-монгольский. У Греков действительно было так, что указанные выше чиновники епископские с одной стороны состояли при епископах и их соборах, а с другой стороны были настоятелями приходов. Это произошло таким образом и от того, что когда начали являться в городах особые приходы, то для заведывания ими отряжались от епископских кафедр главные или старшие священники⁷¹⁶. К речи об этом будем иметь случай возвратиться ещё после.

Каким образом епархиальные клиросы участвовали у нас в епархиальном управлении архиереев, мы пока не имеем решительно никаких положительных сведений.

Предполагая со всей вероятностью, что наши клиросы соответствовали не позднейшим греческим чиновникам с особыми наименованиями и с особым у каждого кругом деятельности, а древнейшим соборам пресвитеров; иначе сказать – предполагая со всей вероятностью, что в то время как мы заимствовали от Греков епархиальное управление, оно было у них ещё в своей древнейшей, а не позднейшей, форме, следует думать, что наши клиросы представляли собой не вторую, а первую форму греческого епархиального управления. Т. е. что они представляли собой не штаты особых чиновников, между которыми под высшим надзором архиерея разделены были епархиальное управление и суд, а безраздельные соборы пресвитеров, которые целыми своими корпорациями составляли постоянные советы епископов в деле управления и суда. Если это так, то за этим следует думать, что каждый член кафедрального клироса, не имея ничего отдельного и определённо назначенного в своём заведывании, имел значение только как член, во всём участвующий вместе с другими. И что в случае необходимости разделения дел между членами или в случае необходимости поручения каких-либо дел отдельным членам, это производилось не по определённому, однажды и навсегда назначенному правилу, а каждый раз по особому усмотрению епископа со всем остальным клиросом. Как велико было у нас значение кафедральных клиросов при епископах или насколько велика была их власть в епархиальном управлении совместно с властью этих последних, мы также пока совершенно ничего не знаем. Но если первоначально, что весьма вероятно, клиросы и составляли собой действительную власть, совместную с властью епископа, то, во всяком случае, в том обстоятельстве, что ни один из членов клироса не имел ничего определённого в своём заведывании и каждый из них имел значение только как член целого, заключалась причина, чтобы клиросы с течением времени все более и более утрачивали своё значение. А, наконец, и совсем его потеряли, нисшедши на степень простых соборных причтов или, если предполагать то, что мы сейчас предположили, разрушившись таким образом, что каждый член его нисшёл на степень простого настоятеля своей церкви. Отнять у человека определённо принадлежащие ему права будет значить именно – отнять или совершить правонарушение, но постепенно отдалять, а, наконец, и совсем отдалить от себя корпорацию советников, это должно было совершиться мало-помалу и незаметно и даже без намерения и вины отдаляющего. С нашими клиросами должно было случиться то же, что в Греции случилось с соборами пресвитеров, т. е. что с течением времени на их место стали наполнительные чиновники.

Кроме кафедральных клиросов, которые представляли собой пресвитерские советы или соборы при епископах, епархиальное управление ещё состояло у нас: из наместников, и именно двух родов – одних, которые находились при самих епископах, и других, которые жили на уездах, заведуя известными частями епархии, и которые в свою очередь также имели при себе свои клиросы или соборы пресвитеров, – из тиунов и, по всей вероятности, из десятинников.

Если предполагать, что должность наместника не была впервые учреждена у нас, а была заимствована нами как готовая из церкви Греческой, то нелегко будет указать, какой должности в церкви Греческой она соответствовала. Название должности не представляется буквальным переводом ни одной из должностей известных в церкви Греческой и, по всей вероятности, есть наше собственное, занятое из области гражданской⁷¹⁷. Всего ближе подходит к слову наместник греческое τοποτηρητής– местоблюститель. Но у Греков топотиритами или местоблюстителями назывались не постоянные епархиальные чиновники, а временные послы куда-нибудь, имевшие представлять там, куда посланы, лицо пославшего. Например, послы на соборы, посланники для ходатайства о чём-либо к царям и пр. (cfr Вальсамон у Ралли и П. III, 357). После местоблюстителей должность наместника, состоявшая в большей или меньшей замене или представительстве лица епископа в епархиальном управлении и суде, между должностями, бывшими в церкви Греческой, может быть сближаема только с двумя – или хартофилакса или синкелла. Так как относительно должности первого со всей вероятностью следует думать, что в то время как мы заимствовали от Греков церковное управление, её ещё не было или что она была ещё только должностью низшей, исполнительной, то остаётся думать, что наши наместники соответствовали греческим синкеллам. Синкеллы, явившиеся в церкви Греческой весьма рано, первоначально означали просто пресвитеров или монахов, которые жили при епископах или в одних кельях с ними, и которых иметь сожителями, в том или другом числе, требовал от епископов обычай для не укоризненности – prop­ter testimonium ecclesiasticum. Т. е. для свидетельства непорочности жизни и для предотвращения неблагоприятных слухов. Но с течением времени из простых сожителей при епископах синкеллы превратились в настоящих чиновников и притом чиновников весьма важных, что видно из того, что синкеллы патриархов заняли место выше митрополитов⁷¹⁸. В чём именно состояла должность синкеллов, положительно неизвестно; но следует думать, что они были как бы вторыми «я» епископов, т. е. возможно полномочными их викариями или возможно полными представителями и заменителями лица их самих во всей области епархиальных дел. Таким образом, сближение наших наместников с греческими синкеллами, если бы признать это сближение верным, должно было бы вести к тому, чтобы видеть в них викариев и представителей епископов или их наместников в том смысле совершенной замены, как это слово принято понимать. Весьма немногие положительные известия, которые мы имеем о наших наместниках, и при том не из периода до-монгольского, а уже последующего времени, не противоречат вероятности указанного предположения. Греческие синкеллы все жили при епископах, напротив наши наместники – один жил при епископе, а другие посылались в уезды для самостоятельного управления отдельными частями епископий. Это различие, если только вообще верно наше сближение наместников с синкеллами, должно было зависеть от того, что у Греков епископии были так малы, что не было нужды разделять их на наместничества, у нас же напротив они были так велики, что подобное разделение оказывалось необходимым⁷¹⁹. Однако, не представляется невероятным думать и того, что должность наместника впервые или самостоятельно была учреждена именно у нас и что она создана была по подобию должности наместников мирских или княжеских (причём малоупотребительное по отношению к княжеским чиновникам название наместник, может быть, взято именно затем, чтобы отличить их от последних). Мы положительно знаем, что у нас самостоятельно учреждена была другая церковная должность, тиуна (равно как и должность десятинника); а поэтому может быть предполагаемо таковое же самостоятельное учреждение и должности наместника⁷²⁰.

По сколько наместников было, и полагалось быть у каждого епископа, и было ли положено что-нибудь в этом отношении, пока остаётся совершенно неизвестным. Но отдельные известные примеры некоторых епископий дают знать, что их было весьма не помногу и что области наместников уездных (не живших при самих архиереях) едва ли не совпадали с областями наместников (посадников) княжеских. Т. е. что поскольку и где в княжениях были вторые, постольку и там были в епархиях и первые. Симон, епископ Владимирский, в послании к Поликарпу даёт знать, что у него в епархии Владимирской было два наместника – один при нём самом во Владимире, и другой в Суздале; он пишет Поликарпу: «аще бы ты был достоин, не бых тя пустил от себе, но своима рукама наместника тя себе поставил бых во обе епископьи Володимерю и Суздалю», т. е. позволяя себе преувеличение или гиперболу, он хочет сказать: если бы ты был достоин, то я бы поставил тебя наместником не только на одно из двух моих наместничеств, но и на оба. Симон разделяет свою епархию на две части по двум большим гражданским областям, из которых она состояла; есть вся вероятность думать, что и вообще наместники были в епархиях по большим гражданским областям, из которых они состояли.

Наместник, находившийся при самом епископе был епископским или епархиальным судией, как это мы знаем из достаточного количества свидетельств⁷²¹. Затем, очень вероятно, что он более или менее заменял и представлял епископа и в делах правления; но насколько и в чём именно, это остаётся неизвестным. Необходимо думать, что суд был производим нашим наместником не единолично, а коллегиально, при участии или всего собора клирошан или известного количества его членов, ибо даже в весьма позднее время было весьма твёрдо признаваемо, что святительский суд должен быть соборный (Стоглав). О наместниках, находившихся не при самых епископах, а на отдельных наместничествах, мы пока не имеем совершенно никаких сведений. Из позднейшего времени, когда на отдельные наместничества начали быть назначаемы лица светские и когда они больше или меньше утратили своё значение против древнейшего времени и потеряли свой первоначальный характер, с этими наместничествами до-монгольского периода может быть сравниваемо только Киевское наместничество Московских митрополитов, пока митрополиты владели Киевом. Наместники Киевские, и в позднейшее время всегда назначавшиеся не из светских, а из духовных лиц, обладали самыми обширными полномочиями, вполне представляя собой лицо митрополитов во всём деле церковного управления и суда, за исключением поставления в церковные степени. Чего не могли делать по неимению епископского сана и что должны были делать по их грамотам соседние епископы⁷²². Но таковы ли были по своим полномочиям наместники периода до-монгольского, это остаётся неизвестным. Слишком обширная власть наместника Киевского может быть изъясняема тем исключительным обстоятельством, что Киев находился слишком далеко от Москвы и притом в другом государстве, так что митрополиты по необходимости должны были уволить тамошнее духовенство от всяких обращений к ним самим, зачем бы то ни было. Так ли же было, когда этих исключительных обстоятельств не существовало, т. е. так ли было с уездными наместниками периода до-монгольского, это пока составляет вопрос. Как бы то ни было, но, во всяком случае, нам кажется наиболее вероятным думать, что наместники эти в большей или меньшей степени представляли и заменяли лицо епископов. Если они заменяли их вполне, имея полномочие решать дела собственной властью, то в этом случае необходимо предполагать, что духовенству наместничеств предоставлено было право апелляции от них к самим епископам.

При уездных наместниках, так же как при самих епископах, были свои клиросы или свои административно-судебные соборы пресвитеров. Было бы необходимо предполагать это уже само по себе: если сами епископы управляли и судили не единолично, то тем более или, по крайней мере, тем не менее, странным представлялось бы думать, чтобы единоличная и неограниченная власть была предоставлена наместникам. Но, во всяком случае, мы имеем относительно этого положительные свидетельства, хотя принадлежащие и не периоду до-монгольскому, а более позднему времени⁷²³.

Появление тиунов при епископах относят к позднейшему времени; но несомненно, что они принадлежат к числу чиновников епископских, явившихся с самого первого времени. Мы имеем положительное свидетельство об их существовании в начале второй половины XII века⁷²⁴. Тиуны княжеские и боярские, быв подручниками тех, при ком состояли, были главным образом подручными судьями. (Представлявшими из себя вместе с тем и людей, специально и нарочито знающих суд и законы, каковым знанием не всегда могли обладать их принципалы). Должно думать, что и епископские тиуны представляли собой тех же подручных судей, именно – что они состояли в качестве помощников по судебной части при епископских наместниках, обязанные, может быть, судить мирян, насколько эти последние подлежали суду церковному. Затем, сведения, относящиеся к позднейшему времени (к концу XVI – началу XVII века, к правлению патриарха Иова), представляют нам их как епископских полицейских надзирателей над духовенством, именно – надзирателей в самых кафедральных городах и над духовенством, как местным, так и пришлым или временно проживавшим в них.

Весьма вероятно думать, что с самого древнего времени, как и в позднейшее время, тиуны были из людей светских, а не духовных, – из светских служилых людей при архиереях или так называемых боярских при них детей. Введение у нас в лице тиунов светского элемента в управление и суд церковные находило своё оправдание в примере церкви греческой. (Если не было прямым его воспроизведением). Наши тиуны представляли собой до некоторой степени то же самое, что греческие экдики; но экдики у Греков в позднейшее время, по свидетельству Вальсамона, всегда были из мирян, а не из духовных⁷²⁵.

(В позднейшее время по всем нашим городам являются соборы с протопопами во главе. Не знаем, когда начали появляться эти соборы. Но если с древнейшего времени, что вероятнее и о чём ниже, то не должно думать, чтобы их протопопы с самого первого появления представляли собой вторую инстанцию уездной власти под наместниками. Первоначально они были только первыми священниками в соборах (как теперь), а чиновниками стали в Западной Руси и на Москве в позднейшее время (в Западной Руси не только сделаны были начальниками протопопы городские, но учреждены были протопопии и уездные, как наши теперешние благочиния, что было взято с образца деканатов Римско-католических). Вальсамон даёт знать (у Ралли и П. III, 142), что в Греции протопопы заменили собой в малых городах или пригородах и в больших селениях древних хорепископов, но, по его же свидетельству, административное значение хорепископов совершенно уничтожилось (παντελῶς ἠπράκτησεν), следовательно, не перешло на протопопов, (ibid. III, 47, и IV, 277), а Аристин даёт знать, что они только в своих селениях первенствуют, т. е. что они суть только начальные иереи (старшие священники или настоятели в приходах многоклирных, – ibid. III, 140. Πρωτοπαπαδίκιον в Греции, ibid, II, 148 нач., не значило административный округ епархии, а малый город или большое селение, принадлежащее епископу).

Итак, у нас органами епархиального управления в период до-монгольский были: Во-первых, кафедральные клиросы, которые составляли пресвитерские советы или соборы при епископах, и, во-вторых, наместники этих последних со своими помощниками – тиунами, из коих (наместников) один, состоявший при самой кафедре, был викарием и помощником епископа в самом месте его нахождения, а другие, жившие в уездах на отдельных наместничествах, обладая большими или меньшими полномочиями и также имея при себе свои клиросы, были особыми уездными епархиальными начальниками.

К этим двум категориям чиновников со всей вероятностью должна быть причислена ещё третья, которая достоверно известной становится только в последующее время, но которой начало есть все основания относить ещё к этому первому периоду. Это – чиновники уездные низшие и, как нужно думать, не из клира или духовенства, а подобно тиунам из мирян. [См. «Дополнения и поправки«]:»В Греции, как дают знать свидетельства, архидиаконы епископов притязали на то…».]

В Греции, как мы говорили, не было постоянных уездных чиновников в епархиальном управлении, потому что при весьма небольшом пространстве епархий в них не было никакой нужды. Напротив, у нас, при слишком большой обширности епархий, была в таких чиновниках настоятельная и неизбежная нужда. Не знаем точно, каким из чиновников греческих соответствовали наши наместники; во всяком случае, те из них, которые не жили при самих епископах, а находились на особых наместничествах, представляя собой нововведение против церкви Греческой, были чиновниками уездными. Но так как этих наместников, по причине ли их больших полномочий и высокого положения или по чему-нибудь другому, было в епархиях весьма не по многу, то для более действительного надзора над духовенством требовались под ними ещё низшие уездные чиновники. В после-монгольское время мы находим таких низших уездных чиновников в так называемых десятинниках, и мы думаем, что эти десятинники явились в качестве уездных епархиальных чиновников ещё во время до-монгольское. По своему первоначальному происхождению десятинники суть собственно сборщики десятины в пользу епископов с населений епархий. Наши епископы со стороны государственной власти были обеспечены в средствах содержания тем, что князья уступили им десятину или десятую часть с податей, или оброков, которые они собирали с населений, и с некоторых других статей своих доходов. А также предоставили взимать им десятину и со всех частных собственников, о чём обстоятельнее скажем ниже. При этом, что касается именно до десятины или десятой части с казённых податей или оброков, то князья поступали не так, чтобы собирали её сами вместе со своими девятью десятыми частями и потом выдавали её епископам гуртом по расчёту, а так, что, выключив её из своих доходов, предоставляли собирать её у самих плательщиков самим епископам, как отдельную подать. Таким образом, собственное назначение десятинников, как мы сказали, состояло в том, чтобы собирать с населений епархий эту десятину княжеских податей, отделённую в пользу епископов. Эти-то десятинники в период после-монгольский и являются не только сборщиками десятины или податей, но вместе и низшими епархиальными чиновниками, надзирающими над духовенством. Когда совершилось их превращение из простых сборщиков в епархиальных чиновников, пока остаётся совершенно неизвестным, но, как мы сказали выше, со всей вероятностью надлежит думать, что превращение имело место ещё во время до-монгольское. Когда бы ни случилось это превращение, во всяком случае, его необходимо объяснять нуждой. Епархии наши были слишком обширны, а между тем уездных чиновников, которые бы могли надзирать над духовенством, за исключением наместников, надзор которых простирался ещё на слишком большие частные округи, не было учреждено по неимению таких чиновников в церкви Греческой. Десятинники, живя для своих сборов в уездах по участкам или десятинам, представляли собой готовых людей, которыми с полным удобством можно было воспользоваться для целей надзора. Т. е. представляли собой готовых людей, к обязанности которых производить сборы с полным удобством могла быть присоединена ещё обязанность надзирать над духовенством своих округов или десятин. Так как это было удобно, то и было сделано. Но если сейчас указанным образом необходимо объяснять превращение десятинников из простых сборщиков податей в административных епархиальных чиновников, то и последнее событие необходимо относить ещё ко времени до-монгольскому. Та нужда, которая заставила превратить десятинников из простых сборщиков в административных чиновников, во время до-монгольское столько же существовала и совершенно столько же была настоятельна, как и после. За время до-монгольское мы не можем указать никаких препятствий, которые бы помешали совершиться этому превращению ещё тогда. Предполагать же, что тогда ещё не успели догадаться сделать то, что сделали после, очевидно, есть дело нисколько не правдоподобное, ибо догадаться было слишком просто, так как на догадку невольно наводило самое дело, и для того, чтобы сделать её, период до-монгольский представлял слишком достаточно времени.

Мы сказали, что десятинники, по всей вероятности, были не из самого клира или духовенства, а из лиц светских. В последующее время они всегда и непременно были из светских, а не из духовных. И вопрос только о древнейшем времени или собственно в том: были ли они светскими с самого начала или же превратились в таковых из духовных только впоследствии, в период после-монгольский или Московский? Для ответа на вопрос мы не имеем никаких положительных данных. Так как мы знаем, что в период Московский случилась замена лиц духовных лицами светскими (так называемыми архиерейскими боярами) в центральном епархиальном управлении: то представлялось бы думать, что имела место та же замена, случившаяся в тот же период Московский, и в нашем случае. Но относительно первой замены мы знаем, чем она изъясняется; в изъяснении же нашей второй замены мы не в состоянии придумать ничего основательного и напротив предположение, что десятинники были из людей светских с самого начала, является необходимым для совершенно удовлетворительного изъяснения первой замены⁷²⁶. Таким образом, представляется вероятнейшим думать, что десятинники не стали у нас из светских только в период Московский, а были таковыми с самого начала. Но если это так, то мы в этом случае отступили от примера Греков, а равно от примера Болгар и Сербов. У Греков, Болгар и Сербов епископы также взимали подати с мирских населений епархий и также собирали их посредством своих собственных чиновников; но у всех троих чиновники эти были лица духовные, так называемые экзархи, которые, быв посылаемы для сбора податей, имели вместе с тем и визитовать или ревизовать епархии⁷²⁷. Чем объяснить это наше отступление от примера Греков, Болгар и Сербов, не можем сказать положительным образом. Правда, что у Греков в наш период до-монгольский лица светские уже начали быть принимаемы в число чиновников архиерейских. Именно – в число чиновников низших после указанных высших (и за давним исключением между этими последними экдиков, о чём мы говорили⁷²⁸; но так как экзархам главным образом было усвояемо ещё то значение, что они, обходя епархии, примечают и исправляют в них всё духовное, требующее исправления (см. выше, [текст «Пятнадцать епархий на всю и на целую Русь…"]): то едва ли были уже посылаемы у них тогда экзархами лица светские. Как случилось у нас, что десятинниками у архиереев стали миряне, само по себе это изъясняется очень просто: при учреждении епархий епископы были снабжены у нас от гражданского правительства для их нужд, как вотчинников и вообще как людей, представлявших из себя больших бояр, светскими служилыми людьми. Чтобы не содержать этих служилых людей посредством жалованья, архиереи и назначили в кормление им десятинничество⁷²⁹. Вопрос, однако, в том, каким образом случилось, что это простое, вовсе не являвшееся похвальным нововведением в области церковной администрации, сделано было у нас вопреки примеру Греков. Так как наша десятина представляла собой совершенно то же, что десятина западная, и была, по всей вероятности, взята с примера этой последней, о чём скажем ниже: то подозревается нам, что и десятинниками у нас стали лица светские именно по примеру западному⁷³⁰. Как бы то ни было, но это наше нововведение против церкви Греческой со всей вероятностью должно быть признано за несчастье для нашего низшего духовенства: светские десятинннки, став административными чиновниками, явились такими грабителями этого духовенства, какими едва ли бы явились десятинники духовные (обстоятельнее об этом во 2 томе).

Итак, с включением десятинников, общий состав епархиальных чиновников в период до-монгольский будет:

а) чиновники центральные или находившиеся при самом архиерее:

1) его наместник, представлявший собой его помощника и как бы его викария, со своим подручником – тиуном;

2) кафедральный клирос или штат кафедральных священников, составлявший правительственную коллегию при архиерее;

б) чиновники уездные:

1) наместники областные с теми же своими подручниками тиунами и также имевшие при себе свои клиросы – более или менее полномочные начальники отдельных округ, на которые разделялись епархии;

2) десятинники – низшие надзиратели над духовенством.

От представителей или органов епископской власти обращаемся теперь к её у нас пространству.

Епископ есть духовный начальник над своей паствой и духовный её судья. Эта власть принадлежит ему по божественному праву; этой власти никто не может ни расширить и ни умалить у него, и в этом отношении епископ всегда и везде один и тот же. Но власть епископов, нерасширимая и несократимая сама в себе, может более или менее расширяться на счёт власти гражданской, которая может поступаться и обыкновенно поступается епископам большей или меньшей частью своих прав. Так как это последнее есть дело совершенно свободное, зависящее в каждой стране от доброй воли гражданского правительства, то и власть епископов частных церквей может быть шире или уже, смотря по тому, сколько в какой стране уступается гражданским правительством его собственных прав епископам. Следовательно, вопрос о пространстве власти епископов в нашей Русской церкви есть вопрос о том: сколько уступило им своих прав наше гражданское правительство. За тем ещё одно ограничение. Власть бывает двоякая – правительственная или административная и судебная; первая есть власть, непрерывно действующая и привязанная к известному роду дел (правительственный или административный чиновник непрерывно исполняет известные обязанности). Вторая есть власть, действующая перерывами и могущая простираться на дела разного рода (судия разбирает дела преемственно одни за другими и может разбирать одни после других дела разных категорий или классов). Так как двух властей, непрерывно действующих и привязанных к известного рода делам, не может соединять в себе одно и то же лицо без ущерба для одной или другой власти и так как епископы суть уже правители (администраторы) духовные: то на этом основании гражданские правительства не могут уступать им, а они не могут принимать от правительств какой-либо части власти правительственной (административной). В самой церкви, ограждающей духовную правительственную власть от всякого ослабления посредством применения к ней власти правительственной мирской, с самого древнего времени существовало каноническое и твёрдое постановление, чтобы епископы, пресвитеры и диаконы не принимали на себя никаких мирских попечений, а иначе были извергаемы из сана⁷³¹. Таким образом, когда идёт речь об уступке епископам гражданскими правительствами большей или меньшей доли своих прав, то всегда должны быть разумеемы права судебные, но не правительственные (административные). А, следовательно, в частности и в нашей Русской церкви могла получить то или другое расширение только власть епископов первая, а не последняя, которая и у нас, так же как везде, была ни шире, ни уже того, какой она должна быть по своему существу.

Прежде всего, у нас, так же как и в Греции, судебная власть епископов была расширена посредством того, что им предоставлены были в подсудность священники не только как духовные чиновники, но и как граждане, т. е. в подсудность не только по преступлениям против своей должности, но и по всем вообще, за исключением преступлений уголовных самых тяжких. Об этом мы скажем ниже, когда будем говорить о приходском духовенстве.

Другим и важнейшим расширением у нас судебной власти епископов было то, которое случилось прямо насчёт мирян, через предоставление епископам гражданского суда над этими последними. Об этом втором расширении мы и скажем теперь.

Так как веру и церковь и епископов мы заимствовали от Греков, то естественно было бы ожидать, что и в сейчас указанном отношении епископы будут поставлены у нас совершенно в то же положение, как это было в Греции. Но у нас обстоятельства и условия были иные, а потому и дело вышло значительно иначе. В Греции, где юридические понятия стояли на иной степени развития, чем у нас, государственный суд был делом чисто государственным. Нанятый или каким бы то ни было способом поставленный правительством судия производил судебное разбирательство, постановлял приговор, и тем кончалось его отношение к подсудимым – с них самих он не получал себе никакого вознаграждения за свой труд⁷³². Напротив, у нас в России дело было ещё в таком положении, что судей содержали сами судящиеся, именно – с каждого судебного дела шла в пользу первых известная определённая пеня или пошлина. В Греции вмешательство кого-либо постороннего в дело государственного суда не причиняло ни малейшего личного ущерба судьям и разве могло доставлять им одно облегчение, уменьшая количество дел, подлежащих разбирательству; напротив, у нас всякое подобное вмешательство было посягательством на доходы судей, на их содержание. Вследствие этого, совершенно различного, отношения судей к суду в Греции и у нас, очевидно, и пространство юрисдикции епископов не могло явиться у нас совершенным снимком с такового же в Греции. Так как в Греции было совершенно безразлично для судей, судили ли суд они сами или он был предоставлен кому-нибудь другому. Так как там правительство, допуская участие в суде сторонних людей, не наносило ни малейшего ущерба личному интересу действительных судей, то там, вследствие высокого понятия о нравственной доброкачественности епископов и в освящение обычая, сложившегося ещё в то время, когда церковь находилась под государством языческим, епископам предоставлено было весьма обширное право вмешательства в дело государственного суда. Пока государство было языческим, у христиан установился обычай, в случае тяжб и ссор обращаться не к суду государственных языческих судей, но к суду судей собственных, добровольно избранных и в особенности к суду предстоятелей общин-епископов. Так как в самом существе суда не было никаких препятствий, чтобы этот до-христианский обычай допустили и христианские императоры; так как, с другой стороны, высокое понятие о нравственных качествах епископов обязывало сделать это, сохранив и подтвердив им преимущество, которым они до той поры пользовались с таким безукоризненным достоинством: то христианские императоры и поспешили сделать это, предоставив епископам сначала неограниченное, а потом несколько ограниченное право третейских судей. Т. е. право, чтобы епископы, если бы тяжущиеся по взаимному соглашению не захотели идти к обыкновенным судьями, а захотели обратиться к ним, принимали таковых на суд. И чтобы их суд имел совершенно ту же самую силу, как если бы он был произведён обыкновенными судьями. Это право предоставил епископам первый же христианский император Константин Великий, о чём Созомен пишет: «позволил тяжущимся, чтобы они обращались к суду епископов, если бы они не хотели идти в гражданские суды. Приговоры епископов не только имели всю силу, но даже и большую, чем других судей, как бы были постановлены самим императором, и ректоры провинций с их чиновниками обязаны были приводить в исполнение судебные решения епископов»⁷³³. Это узаконение Константина было повторяемо несколько раз и последующими императорами и оставалось в силе до позднейшего времени. Только вскоре после Константина сделано было то ограничение, чтобы епископы принимали к своему третейскому суду дела гражданские, но не уголовные⁷³⁴.

У нас, как мы сказали, было так, что с каждого судебного дела в пользу судей шла известная пошлина. Предоставить, кому бы то ни было, право третейского суда или право судящимся уклоняться от суда обыкновенных судей у нас значило лишать этих последних принадлежавших им доходов. Таким образом, по этой причине у нас и епископам вовсе не могло быть предоставлено права, усвоенного им в Греции. Напротив, из того обстоятельства, что наш суд представлял собой доход, само собой вытекало то непременное положение, что суд, предоставленный одному, должен быть неприкосновенен для всякого другого, как собственность первого, а следовательно – и по отношению к епископам вытекало то положение, что для них должен быть неприкосновенен суд, предоставленный гражданским судьям.

Однако и у нас было так, что государство почтило епископов значительной уступкой им своих прав; только у нас это было совсем иначе, чем в Греции, и уступка имела другой смысл и значение, чем там. Не допуская вмешательства епископов в область суда гражданского, предполагая это вмешательство столько же невозможным, сколько вообще невозможно чьё бы то ни было посягательство на чужую собственность, государство или князья сделали у нас то, что расширили собственную постоянную область суда епископов на счёт суда гражданского. Т. е. что, не предоставляя епископам права постоянно вмешиваться во все дела суда гражданского, они предоставили их постоянному ведению некоторые такие дела, которые собственно подлежали этому последнему суду. В Греции через предоставление епископам права третейских судей свидетельствовалось уважение к их высокому нравственному характеру. У нас уступкой епископам некоторых предметов суда гражданского делался им денежный дар, предоставлялось им несколько лишних статей дохода.

Относительно истории расширения у нас суда церковного на счёт суда гражданского, к сожалению, мы имеем весьма мало положительных и достоверных сведений.

Существуют так-называемые церковные уставы Владимира и Ярослава или их будто бы дарственные грамоты церкви, которые именно делают то, что расширяют суд церковный на счёт суда гражданского, предоставляя первому одна одно, другая другое количество дел гражданских. Но если бы который-нибудь из этих уставов, исключающих себя взаимно, и был подлинным, то во всяком случае оставалось бы несомненным, что ни один известный в настоящее время список того и другого не представляет их в подлинном виде. А все представляют в большей или меньшей позднейшей переделке. И что, таким образом, мы лишены возможности знать, что в том и другом уставе есть подлинное. Так или иначе, больше или меньше, расширен был у нас суд церковный на счёт суда гражданского в самом начале, но необходимо принимать, что впоследствии с ним не случилось того, чтобы его пространство временно сокращалось, а было то, что он постепенно все более и более расширялся. Между тем из половины XII века мы имеем документальное свидетельство о пространстве у нас церковного суда, из которого оказывается, что даже и в то время он ещё имел иные и более узкие пределы, чем по какому бы ни было из списков того или другого устава. Такое документальное свидетельство составляет жалованная грамота Смоленского князя Ростислава Мстиславича, данная им новооткрытой Смоленской епископии 1150г. (о ней ниже).

Затем, вопреки нынешним горячим и не горячим защитникам подлинности уставов, с совершенной решительностью должно возвратиться к мнению Карамзина, что они суть не подлинные уставы или грамоты, а позднейшие поддельные произведения.

Устав Владимира, дошедший до нас в нескольких редакциях⁷³⁵ и множестве списков, начинается кратким введением о принятии Владимиром христианства от Греков и о взятии им у них первого митрополита, и потом содержит запись о дарствованиях великого князя, которые суть: пожалование десятины Киевской церкви св. Богородицы; предоставление в подсудность епископам – во-первых, всех мирян по некоторым делам гражданским, во-вторых, некоторых классов мирян и духовенства по всем делам гражданским; поручение заведыванию епископов богоугодных заведений и их надзору торговых мер и весов. «Се аз князь Василий, нарицаемый Володимер, сын Святославль, внук Игорев (и) блаженныя княгини Ольги, въсприял есмь святое крещение от Грецьского царя и от Фотия патриарха Царегородьского (и) взях первого митрополита Леона Киеву, иже крьсти всю землю Русьскую святым крщением. Потом же летом многым минувшем создах церковь святыя Богородица Десятиньную, и дах ей десятину по всей земли Рустей из княжения в сборьную церковь, от всего княжа суда,... из торгу,... из домов на всяко лето от всякого стада и от всякого жита... Потом разверзше Грецьскыи Номоканон и обретох в нем, оже не подобает сих судов и тяжь князю судити ни бояром его ни судьям,... а се церковнии суды: роспуст, смилное, заставанье... (перечисляются дела гражданские, по которым все миряне должны быть подведомы суду епископов). Се же искони установлено· есть и поручено святым пискупьям (епископам) городские и торговыя всякия мерила и спуды и звесы... А се церковные люди: игумен, поп, дьякон... (перечисляются люди, предоставленные епископам в подсудность по всем делам гражданским), монастыреве, больнице»... (богоугодные заведения).

Всё, что находится в уставе не только по всем известным редакциям, но и по всем без изъятия многочисленным спискам всех редакций, конечно, есть в нём подлинное и первоначальное, принадлежащее самому его автору. С этим совершенно согласны и защитники подлинности устава. Итак, во-первых, по всем спискам устав сначала говорит о даровании Владимиром десятины Киевской церкви Богородицы, а потом о предоставлении известной части гражданского суда и пр. всем Русским епископам. Если читатель припомнит себе, что десятина была дана не одной Киевской церкви Богородицы и не одной митрополии, но и всем епископиям, то он поймёт всю несообразность того, как имеет себя дело в уставе. Устав говорит о пространстве суда, предоставленного всем Русским епископам; но и десятина была дана всем им: ясно, что и о предоставлении последней он должен был говорить не одной Киевской церкви Богородицы, а и всем епископиям. Эта совершенная и в подлинном Владимировом уставе невозможная несообразность, очевидно, должна быть объясняема так, что позднейшие составители устава не знали о даровании Владимиром десятины всем епископиям, – что, читав в летописи о десятине только Киевской церкви Белгородцы, они и даруют последнюю только ей одной и ставят частное распоряжение о ней во главе тех общих узаконений, которые сочиняют сами.

Во-вторых, по всем спискам устава Владимир даёт десятину Киевской церкви Белгородцы «во всей земли Русской». Но это невозможно и совсем нелепо; Владимир дал и мог дать десятину Киевской церкви Богородицы только в области великого княжения, десятина же с прочих областей или уделов долженствовала быть дана и дана была их собственным епископиям⁷³⁶.

В третьих, по всем спискам устава Владимир говорит, что он предоставляет суду епископов известное количество дел гражданских на основании греческого Номоканона. Но это неправда, и, следовательно, сам Владимир не мог этого сказать.

В-четвёртых, по всем спискам устава Владимир предоставляет суду епископов «смилное» или тяжбы из-за брачных контрактов (рядных грамот) и тяжбы о «заднице» или о наследстве («дети тяжутся о задницю»). Но относительно тяжб о наследстве мы имеем положительное свидетельство, что при Ярославе они подлежали суду князя⁷³⁷, а затем – ни одних, ни других тяжб не находим подлежащими суду епископов даже в половине XII века (грамота Ростислава Смоленского).

В-пятых, по всем спискам устава предоставляются в нём заведыванию епископов больницы, гостиницы, странноприимницы, с судом над паломниками, лечцами и сторонниками. Но несомненно, что при Владимире, как и после, у нас вовсе не было помянутых богоугодных заведений (cfr 2 половины тома стр. 749 по 1 изданию).

В наибольшей части списков устава во вступлении говорится о том, что Владимир после крещения взял у патриарха первого митрополита Киеву, так что это место (о взятии митрополита у патриарха) со всей вероятностью должно быть относимо к местам, принадлежащим оригиналу. Но во всех тех списках, которые, говоря об этом, называют патриарха по имени, – а таких списков в своей категории решительное большинство, – он есть Фотий, умерший до Владимира за сто лет⁷³⁸.

Как нахождение чего-нибудь во всех списках устава свидетельствует о принадлежности этого чего-нибудь самому автору, так, наоборот, отсутствие чего-нибудь во всех списках устава должно, конечно, свидетельствовать о небытии этого последнего в самом оригинале. Между делами, поручаемыми ведению епископов, ни в одном списке устава не читается: «аще кто водит две жене». Между тем со всей необходимостью должно предполагать, что это преступление предоставлено суду епископов с самого начала и самим св. Владимиром. Отсутствие его в уставе даёт знать, что последний явился в то время, когда языческий обычай двоежёнства совсем вывелся или, по крайней мере, стал так редок и незаметен, что не напомнил о себе его авторам.

Если бы Владимир действительно дал церкви свой писанный или письменный устав, то подобный чрезвычайно важный для церкви законодательный памятник, конечно, был бы сохранён духовенством не только северной Руси, но и южной, и ожидать его сохранения в южной Руси были бы гораздо большие основания, чем в северной. Между тем позднейшая южная Русь вовсе не знала никакого устава Владимирова⁷³⁹.

С всякими усилиями можно ещё, пожалуй, доказывать подлинность устава Владимирова; но никакими усилиями нельзя доказать подлинности устава Ярославова, так что самая попытка делать это была бы оригинальным упорством и более ничего.

Устав этот, дошедший до нас, также как и устав Владимиров, в немалом количестве списков и также не совсем в одной редакции⁷⁴⁰, представляет собой список преступлений против нравственного христианского закона, которые вместе признаются и преступлениями государственно-уголовными, и по которым все миряне предоставляются суду церковному, – митрополита и епископов, не только как по преступлениям нравственным, подлежащим духовным епитимиям, что само собой разумеется, но и как по преступлениям государственно уголовным, подлежащим мирским наказаниям. При этом точно обозначаются размеры денежных штрафов, которые должны быть взимаемы епископами с виновных. «Се аз князь великий Ярослав, сын Володимерь, по данью (в других списках – по записи) отца своего, сгадал есмь с митрополитом с Ларионом, сложил есми с греческим Номоканоном, аже не подобает сих тяж судити князю и бояром; дал есмь митрополиту и епископом те суды, что писаны в правилех в Номоканоне, по всем градом и по всей области, где крестьянство есть. Аже кто умчит девку или насилит, за сором ей»... столько-то, епископу столько-то. «Аже кто пошибает (бьет) боярскую дщерь или боярскую жену»..., за сором ей столько-то, а епископу столько-то, и т. д.

По всем спискам устава Ярослав говорит, что он сложил его по данью или по записи отца. Но если Владимир имел намерение написать устав, то с какой стати он не сделал бы этого сам, а поручил устно или письменно (!) Ярославу (которого он вовсе не прочил в свои преемники)? И почему Ярослав исполнил бы волю отца не в начале правления, а только под самый конец его? Вообще непонятные в подлинном Ярославовом уставе слова показывают только то, что составители его не знали о существовании мнимого устава Владимирова, что вполне подтверждается и взаимным счислением их содержания (А митрополит Иларион, поставленный под самый конец правления Ярослава, конечно, потому, что составители не знали другого митрополита времени Ярослава).

По всем спискам устава Ярослав говорит, что он предоставляет епископам те суды, которые писаны в правилах в Номоканоне. Но это совершенная неправда.

По всем спискам устава размеры штрафов за преступления отличаются несообразностями.

По всем спискам устава в нём есть такие речи, которые вовсе не идут в жалованную грамоту князя митрополиту и епископам и превращают его из этой последней в нечто другое, в церковное каноническое сочинение. Именно, во-первых, говорится о таких правах митрополитов и епископов над священниками и монахами и о таких взаимных правах священников между собой, которые вовсе не касаются князя. Во-вторых, говорится не только о преступлениях гражданских, подлежащих гражданским наказаниям, но и о преступлениях духовных, подлежащих духовным наказаниям – епитимиям.

После этих признаков подложности устава не совсем решительных есть в нём признаки подложности совершенно и безусловно решительные.

Во-первых, суд митрополита и епископов над мирянами по преступлениям уголовным расширяется в уставе до такой степени, как у нас этого не только не могло быть и не было во времена Ярослава, но, несомненно, не было и никогда после (разного вида кражи). А если автор устава предоставляет суду митрополита и епископов даже поджигательство, то доходит уже до совершенного абсурда. В этом весьма важном уголовном преступлении не только миряне всегда судились судом гражданским, но, по всей вероятности, всегда подлежали ему и лица духовные⁷⁴¹.

Во-вторых, наибольшую часть преступлений устав облагает двойным наказанием, – денежным штрафом в пользу епископа и казнью в собственном смысле со стороны князя. Не допуская того, чтобы наше древнее законодательство представляло собой нечто противное разуму человеческому и нечто немыслимым образом выдававшееся из всех других законодательств, конечно, нельзя допустить и того, чтобы у нас в древнее время преступления могли быть обложены двойным наказанием⁷⁴².

Неизвестный автор устава Владимирова, заставляя Владимира предоставлять суду митрополита и епископов по известным делам гражданским и по известным преступлениям уголовным всех мирян, ссылается на греческий Номоканон: «разверзше греческий Номоканон, обретохом в нем, оже не подобает сих судов и тяжь князю судити ни бояром его ни судьям». То же делает и автор устава Ярославова. В греческом Номоканоне вовсе нет того, чтобы дела гражданские и преступления уголовные, которые предоставляются нашими уставами суду митрополита и епископов, предоставлялись суду последних⁷⁴³. Однако, ссылка уставов на греческий Номоканон оказывается сделанной не совсем без всякого основания или не совсем простою фальшью и ложью. В Номоканоне или Кормчей книге после канонов церковных и после гражданских законов, относящихся к церкви⁷⁴⁴, ещё помещено несколько кратких общих руководств к последним законам, из коих одни представляют собой официальные памятники законодательства, а другие произведения частных юристов; эти руководства суть: выписка из ветхозаветного законодательства Моисеева⁷⁴⁵, устав о наказаниях неизвестного частного юриста, названный «Законом судным»⁷⁴⁶, Еклога Льва Исавра⁷⁴⁷и Прохирон Василия Македонянина⁷⁴⁸. Сейчас указанные руководства к гражданским законам помещены в Кормчей книге вовсе не потому, чтобы дела гражданские и преступления уголовные, о которых в них говорится, предоставлены были императорами в Греции суду церковному, а совсем по другой причине. В Греции, как мы говорили, епископам предоставлено было право третейских судей, т. е. право принимать к себе на суд всех мирян и во всяких делах, если бы они не пожелали судиться у обыкновенных судей. По этой причине в Греции судьи церковные имели такую же нужду в знании законов гражданских, как и судьи гражданские. А поэтому-то руководства к гражданским законам и внесены в Кормчую книгу⁷⁴⁹. Но у нас это было понято иначе: законы гражданские, внесённые в Кормчую книгу по вышеуказанной причине, у нас были поняты как законы, трактующие о власти епископов. (Предоставляющие в исключительную подсудность последних дела и преступления, о которых в них говорится). И вот эти-то руководства к гражданским законам, помещённые в Кормчей и вовсе не думающие предоставлять в (исключительную) подсудность епископам дел и преступлений, о которых говорят, и составляют тот греческий Номоканон, по которому будто бы не подобает известных тяж гражданских и преступлений уголовных князю судити ни бояром его, ни судьям. Этот-то мнимый Номоканон и служит для составителей уставов источником, на основании которого они составляют свои списки преступлений уголовных и дел гражданских, предоставляемых ими суду митрополитов и епископов⁷⁵⁰. При этом составитель устава Владимирова обнаруживает в пользовании источником меру и благоразумие, составляя свой список таким образом, чтобы против него не могло быть сделано серьёзных возражений. Напротив, составитель устава Ярославова, одушевляемый желанием создать епископам из суда церковного возможно солидную статью доходов, не хочет знать никакой меры и благоразумия, делая почти весь суд гражданский общим достоянием князя и епископа (предоставляя первому казнить, а второму усвояя взимание денежных штрафов).

Но с совершенной вероятностью, и даже более чем с вероятностью, надлежит думать, что составители уставов Владимирова и Ярославова, расширяя наш суд церковный один так, другой иначе, делают это не только на сейчас нами указанном основании, но ещё и на другом основании, более так сказать прямом и действительном, хотя и столько же произвольном. Это именно на основании примера церкви западной. Относительно устава Владимирова мы видим положительное доказательство этого в том, что он предоставляет суду епископов тяжбы о наследстве. Греческие законы положительно предоставляют эти тяжбы суду гражданскому и положительно и строго воспрещают мешаться в них судьям духовным⁷⁵¹. По нашей Ярославовой правде они также принадлежат суду гражданскому. Но на Западе они действительно подлежали суду духовному. Затем, указанные нами выше мирские лица, которые устав предоставляет суду епископов и которые у нас никогда не подлежали ему, на Западе действительно были подсудны епископам. Это так называвшиеся там miserabiles personae. Что касается до устава Ярославова, то предоставление им смесному суду митрополита и князя почти всех гражданских преступлений есть именно западное, ибо на Западе принималось, что delicta, quae utraque lege puniuntur, canonica scilicet et civili, sunt mixti fori; там действительно было преступлением смешанного суда даже и поджигательство⁷⁵². Надлежит со всей вероятностью думать, что уставы сочинены были в. Новгороде. Но в Новгороде западные церковные порядки могли стать известными сначала от явившихся в нём с заморскими купцами католических священников, что случилось не позднее половины XII века (2 половины тома стр. 706 по 1 изданию). А потом от Немцев, поселившихся в соседней с Новгородскою областью Ливонии, что случилось во второй половине того же XII века и причём в ближайшем к Новгородской епархии Дерпте была открыта католическая епархия в 1219г. (ibid. стр. 705 по 1 изданию⁷⁵³.

После мнимых уставов Владимира и Ярослава, которые, как мы сказали, в своём теперешнем виде мало принесли бы нам пользы и в том случае, если бы тот или другой из них был подлинным, мы остаёмся и всего с одним достоверным актом из периода до-монгольского, который говорит о пространстве у нас церковного суда или юрисдикции епископов. Акт этот есть упомянутая нами выше грамота Смоленского князя Ростислава Мстиславича, данная им Смоленской епископии вскоре после основания этой последней, в 1150 году. Предоставляемая этой грамотой князя епископам Смоленским область суда является значительно расширенной на счёт суда гражданского. Грамота ясно даёт знать, что князь Смоленский не первый делает это расширение суда церковного на счёт суда гражданского, но что он уступает его своим епископам в том объёме, в каком в его время он принадлежал всем епископам⁷⁵⁴. Таким образом, из находящегося в нашем распоряжении единственного достоверного документа мы узнаём о начале расширения у нас суда церковного на счёт суда гражданского только то, что это случилось когда-то до половины XII века.

Необходимо думать, что первое начало расширения суда церковного на счёт суда гражданского восходит ко времени самого св. Владимира. Он ввёл в России церковное управление и учредил впервые епископии. Каким-нибудь образом он должен был определить область церковного суда, чтобы власть епископов не сталкивалась с властью гражданской. Но если бы он определил область церковного суда так, чтобы епископам не вмешиваться ни во что собственно гражданское, то весьма невероятно было бы предполагать, чтобы это его узаконение могло быть отменено в пользу епископов кем-либо из последующих великих князей. Суду епископов, как увидим ниже, были предоставлены большей частью такие гражданские преступления⁷⁵⁵, которые не считались преступлениями в языческой Руси, и необходимо думать, что дело началось именно с них. Так как при Владимире представители суда гражданского, только что превратившиеся в христиан из язычников, не могли считаться надёжными преследователями и карателями этих преступлений, то естественно было, чтобы Владимир отдал их ведению и суду епископов. Так как преступления эти, не быв прежде преступлениями, вместе с этим не составляли прежде и статей дохода для гражданских судей, то не могло быть препятствия и протеста против отдачи их ведению епископов и с той стороны, что этой отдачей нарушались права гражданских судей: Отдачей не отнимались у кого-нибудь прежде бывшие статьи дохода, а только создавались для епископов новые. Но если бы суд по тем преступлениям, которые мы находим после подсудными епископам, не был предоставлен последним уже самим Владимиром и находился некоторое время в ведении судей гражданских: то весьма трудно предполагать, чтобы созданные и находившиеся некоторое время в обладании гражданских судей статьи дохода могли быть потом уступлены епископам.

Какие именно преступления гражданские были предоставлены Владимиром суду епископов или как первоначально была определена им область суда последних, вопрос этот, за отсутствием положительных известий, конечно, навсегда должен остаться вопросом. Сейчас выше мы сказали, что впоследствии были подсудными епископам большей частью такие преступления, которые в языческой Руси не были преступлениями. Поскольку этого рода преступления Владимир имел все побуждения предоставить ведению епископов, ибо только они могли с надлежащим знанием судить и с надлежащим усердием преследовать их; поскольку, с другой стороны, тех преступлений, которые были таковыми уже в языческой Руси, Владимир не имел побуждений отдавать епископам, а в финансовой стороне дела были и положительные к тому препятствия: то вообще необходимо думать, что Владимир первоначально предоставил епископам то или другое количество дел первой, а не второй категории. Владимир не давал письменного узаконения, которым бы определялась область суда церковного. И мы думаем, т. е. нам представляется вероятным думать, что первоначально дело было установлено только в принципе – что может и что не может принадлежать к области церковного суда, но что подробности, более или менее определённые границы этого суда установили только время и обычай. Когда Русские приняли христианство, то оказались преступлениями многие такие дела, которые прежде не считались преступлениями. Все такие преступления, прежде всего, были преступлениями церковными или духовными, преступлениями против христианского закона и уже потом стали преступлениями гражданскими, потому что гражданская власть, став на христианскую точку зрения, должна была признать их таковыми. Как преступления церковные епископы должны были начать преследовать их с самого начала, и никого не спрашиваясь, своей собственной властью. Но вот и гражданская власть, укрепляясь в христианских взглядах, мало-помалу начала признавать их преступлениями и со своей точки зрения и облагать их соответствующими гражданскими наказаниями. Так как гражданская власть усвоила и заимствовала свой взгляд от церкви, то совершенно естественно было, чтобы и гражданский суд с гражданскими наказаниями по помянутым преступлениям, по мере того, как она признавала их преступлениями гражданскими, она предоставила тем же епископам, которые уже ведали и преследовали их, как преступления церковные. Она должна была сделать это, тем более что сама, не теряя ничего из принадлежавшего ей, она создавала для епископов новые статьи дохода. Гражданский суд отказывался только от вновь явившихся статей дохода, но эти новые статьи явились благодаря именно взглядам церкви, а с другой стороны на гражданском правительстве лежала забота о возможно более удовлетворительном обеспечении церкви. Естественно, поэтому, было случиться, чтобы князья, в таковой заботе об этом обеспечении церкви и в своём усердии к этому, решились сделать помянутую, не особенно большую с их стороны, жертву.

Итак, повторяем, всего вероятнее думать, что первоначально только в принципе было установлено, какая именно область преступлений гражданских может поступить в юрисдикцию епископов, но что потом отдельным образом область этой юрисдикции расширялась и слагалась постепенно. Об ответе на вопрос: в какой именно постепенности и как именно шло дело, очевидно, не может быть и речи, когда мы ничего положительного не можем отвечать и на все другие вопросы, впереди его стоящие. Естественно предполагать, что власть гражданская скорее признала преступлениями гражданскими преступления церковные наиболее важные, и, следовательно, вообще нужно предполагать, что в признании последних первыми она шла, основываясь на этом начале большей важности.

Грамота Ростислава Мстиславича Смоленского, которая сообщает нам сведения о пространстве у нас суда епископского в половине XII в., к сожалению, пока известна нам в списке не совсем исправном, так что пока мы узнаём из неё не совершенно всё то, что нам надлежало бы в данном случае знать⁷⁵⁶. Следующие преступления предоставляет она суду епископов Смоленских не только как преступления церковные, подлежащие духовным наказаниям, что само собой подразумевается, но и преступления гражданские, подлежащие гражданским наказаниям – большим или меньшим, денежным штрафам:

1) «роспуст» или роспуск, т. е. как суд по делам о роспуске, законно вчиняемым, так и преследование роспусков, совершенных своевольно и неправильно;

2) «аж водит кто две жоне», т. е. если кто, не довольствуясь одной женой, как требует христианство, позволить себе по-язычески многожёнство;

3) «аще кто поимется через закон», т. е. браки в недозволенных степенях родства;

4) «(тяжа) уволочская, аще уволочет кто девку»; об этом преступлении сказано, что его судит князь или посадник и только выдаёт епископу половину штрафа: «што возьмёт князь, с епископом на полы, или посадник что возьмёт свои тяжи, то с епископом на полы»;

5) «зелья и душегубства», т. е. все виды волшебства и колдовства и происходящий от этого всякий вред;

6) «аще бьетася две жене», т. е. если подерутся и будут искать суда (выйдут на поединок?) две женщины. За этим остаются ещё две тяжи или два судебные дела, но в чём они состоят, понять нельзя. О первой тяже сказано: «а пятое (пятая тяжа) – аж ту женку, то епископу». О второй: «девятая (тяжа) – аж кого Бог отведёт церковных людей, а не будет зла ничего церкви»⁷⁵⁷. Таким образом, в половине XII века суду епископов не только духовному, но и гражданскому подлежали: во-первых, три вида дел брачных: многожёнство, браки в недозволенных степенях родства и роспуски. Во-вторых, зелейничество и волшебство. В-третьих, бои между женщинами, и наконец, два вида преступлений, остающиеся неизвестными. Почему предоставлены были суду епископов преступления брачные и волшебство, это ясно из того, что сказано нами выше: в языческой Руси эти преступления не считались преступлениями. Т. е. они предоставлены были полному ведению епископов затем, чтобы могли быть преследуемы с той надлежащей неукоснительностью и строгостью, которых правительство вовсе не могло ожидать от гражданских судей. Что касается в частности до дел брачных, то они имеют некоторые специальные свойства, которые заставляли, чтобы они предоставлены были ведению епископов. Для суждения об одних из этих дел судия должен иметь специальные канонические сведения, при разбирательстве других судья должен быть не только судьёй, но и нравственным увещателем. То и другое, будучи невозможно для гражданских судей, так сказать необходимо отдавало эти дела в руки епископов. И в самой Греции суд по делам брачным до такой степени почитался наиболее приличествующим епископам и они до такой степени считались по этим делам судьями наиболее компетентными и наиболее соответствующими, что если не обязательно предписывалось, то настоятельно рекомендовалось, чтобы эти дела производились разбирательством не иначе, как у епископов⁷⁵⁸. Почему предоставляются суду епископов бои между женщинами, на этот вопрос мы не можем ничего сказать удовлетворительного. Может быть, предоставлявшие их суду епископов имели ввиду то, чтобы суд по этим боям, имевшим причинять больший соблазн, чем бои мужчин, не ограничивался наложением одних наказаний, но и сопровождался нравственными увещаниями, или может быть с другой стороны имели ввиду то, чтобы избавить виновных женщин от позора стоять и давать свои показания на суде у обыкновенных судей. Преступление уволока или умыкания, т. е. увоза или похищения девиц для брака не предоставляется суду епископов, но им уступается только половина штрафа, который возьмут с виновных имеющие судить князь или его посадник. Преступление это, как мы думаем, не было предоставлено суду епископов потому, что оно было преступлением уже в языческой Руси и что, как таковое, оно уже до христианства принадлежало гражданским судьям. Предполагать это даёт нам право летописец. Он сообщает, что обычай умыкания девиц, бывший у многих Славян, – у Древлян, Вятичей, Радимичей и Северян, не существовал у Полян или Славян Киевских, у которых, по его свидетельству, были настоящие браки. Так как гражданское правительство, водворившись среди этих последних Славян, естественно должно было усвоить и их взгляды на вещи, то отсюда весьма вероятно предполагать, что оно начало смотреть на умыкание, как на преступление и начало преследовать его как таковое ещё во времена языческие⁷⁵⁹. Почему, не предоставляя умыкания суду епископов, предоставили им половину штрафа за это преступление, положительно сказать не можем. Может быть потому, чтобы епископов, имевших в этом случае большую возможность надзора, чем гражданская власть, побудить бдительно надзирать и неупустительно указывать случаи преступления.

Мы сказали выше, что в древней Руси со всех дел судебных гражданских шла в пользу судей известная пошлина и что большая часть преступлений уголовных, за исключением самых тяжких, были наказуемы денежным штрафом в пользу тех же судей. Вследствие этого гражданская власть, уступив известное количество дел гражданских суду епископов, пожертвовала им, как мы сказали, известное количество статей своих доходов. Как именно велика была жертва правительства в предоставлении суду епископов указанных нами выше дел гражданских или, иначе сказать, как велики были денежные штрафы, которые шли епископам с суда за указанные преступления, пока остаётся нам неизвестным, ибо пока вовсе не известно таких актов, в которых бы определялся размер этих штрафов. Есть основание только вообще предполагать, что эти судебные доходы епископов были довольно значительны, что они не только окупали труд суда, но и приносили такую выгоду, которой стоило дорожить и которую стоило отстаивать. Это ясно из тех дошедших до нас сочинений, которые были писаны в защиту церковного суда от посягательства судей гражданских и которые, защищая неприкосновенность этого суда, говорят, что он дан на потребу клирошанам и на вспомоществование всем ищущим помощи церкви⁷⁶⁰.

Грамота Смоленского князя Ростислава Мстиславича, как мы сказали выше, пока есть единственный, известный в настоящее время, достоверный акт из всего периода до-монгольского, который сообщает нам сведения о пространстве области церковного суда. Таким образом, мы знаем об этом пространстве только за половину XII века, и затем прямо переносимся в период Московский.

Сравнивая пространство области церковного суда, какое она имела в половине XII века, с её пространством в позднейшее Московское время, мы находим, что когда-то впоследствии, после половины XII века, эта область значительно расширилась. Кроме всего указанного выше, впоследствии времени суду епископов подлежали ещё:

1) тяжбы по рядным грамотам или брачным контрактам;

2) дела по духовным грамотам или завещаниям, по разделу наследств и о душеприказчиках, злоупотребляющих своими правами;

3) дела по кабалам и по жалобам рабов на господ и наоборот;

4) жалобы родителей на детей в непослушании или в каких иных неистовствах;

5) жалобы мужей на жён и жён на мужей в прелюбодеянии и в иных делах;

6) дела о браках детей против воли родителей;

7) дела о незаконных детях, от которых отказываются родители;

8) дела о насилии жён и детей;

9) тяжбы из-за так называемых поклажаев или отдачи вещей на сохранение;

10) дела об усыновлении и о наследстве детям усыновлённым;

11) некоторые виды бесчестия (кто кого назовёт выблядком или прелюбодеем или иным каким словом; кто дерзнёт рукой за тайные уды или кто чью жену опростоволосит⁷⁶¹.

Когда случилось это расширение суда церковного, – ещё в период до-монгольский или уже в период Московский?

Представляется гораздо вероятнейшим думать, что ещё в период до-монгольский с тем промежуточным временем от нашествия Монголов до возвышения Москвы, которое можно назвать периодом Владимирским. Князья Московские были весьма благочестивы, весьма уважали епископов и вообще сан духовный, но в то же время весьма крепко и ревниво оберегали свои исстаринные права, и полагать, чтобы они захотели поступиться ими епископам, есть дело весьма сомнительное и маловероятное. То же самое оказывается наиболее вероятным и по другим сторонам дела: невозможно предположить, чтобы границы между судами гражданским и церковным всё ещё оставались нетвёрдыми и неопределёнными до самого начала XIV века, откуда начинается период Московский; необходимо думать, что время неопределённости прекратилось, и твёрдое установление границ имело место ранее указанного времени; а, следовательно, необходимо за этим думать, что и расширение суда церковного, каким мы находим его в позднейшее время против XII века, произошло когда-то ранее Москвы. Время Московское можно назвать временем юридической ясности или юридического уяснения: подведены были обстоятельные счёты всему предшествующему, каждый остался на будущее время с тем, с чем оказался, но тут же был и конец всякому дальнейшему расширению чих-либо прав насчёт прав великого князя. То, что князья Московские при своём появлении нашли исстари принадлежащим епископам, они оставили им, не посягая на установленные временем границы их области, но в то же время не дозволяли им нарушать и своих также установленных временем границ. Так представляется самым вероятным разуметь дело относительно князей Московских, а, следовательно, и расширение границ области суда церковного относить ко времени до-московскому.

Каким образом первоначально произошло расширение суда церковного на счёт суда гражданского, это мы объясняли выше и это объясняется довольно легко. Но значительно иное дело – то новое или последующее расширение, о котором мы говорим теперь. Первоначально расширение произошло не вследствие того, что гражданская власть поступилась церкви известным количеством дел и преступлений, бывших дотоле в её ведении, а вследствие того, что под влиянием новых взглядов церкви создались в гражданской области новые преступления, которые и были предоставлены ей – церкви. Но дальнейшее расширение области суда церковного или то, о котором мы говорим сейчас, должно было совершаться уже положительным образом на счёт суда гражданского или в прямой и положительный ему ущерб, ибо должно было совершаться тем путём, чтобы дела, прежде бывшие подсудными суду гражданскому, перешли в область суда церковного. Каким же образом могло случиться, что гражданская власть, по финансовой стороне дела решительно заинтересованная в том, чтобы не дозволять области суда церковного расширяться на счёт его собственной области, однако дозволила, чтобы таковое расширение имело место?

Если расширение действительно имело место, то, значит, была возможность ему случиться и, значит, были причины, вследствие которых оно на самом деле случилось. Вопрос, следовательно, только в том: как же можно объяснить дело наиболее вероятным образом?

Все указанные нами выше дела и преступления, которые позднее, после половины XII века, вошли в область суда церковного, имеют то особенное, всем им общее, свойство, что для удовлетворительного решения их недостаточен суд по форме, но желателен суд по совести, для которого требуется, чтобы судья представлял собой не только просто судью, но и имеющего авторитет нравственного увещателя. Ибо одни из них таковы, что могут считаться удовлетворительно оконченными только тогда, когда вместе с рассуждением самой тяжбы будет восстановлен добрый мир между судящимися. А другие таковы, что самое это рассуждение может быть удовлетворительно произведено только тогда, когда, не довольствуясь ответами по форме, судья сделает обращение к искренней совести судящихся, и из этого обращения вынесет для себя то или другое убеждение. Такими судьями не были обыкновенные судьи гражданские, но могли быть только судьи духовные – священники, и, следовательно, все эти дела заключали в себе, в своих свойствах, естественное тяготение к церкви. Мы сказали, что у нас в России, по той причине, что суд был доход для судей, никому, а в том числе и епископам, не было и не могло быть предоставлено право третейского суда, потому что всякое уклонение судящихся от обыкновенных подлежащих судей лишало бы этих последних их доходов. Но в деле суда легко предписывать, чтобы никто помимо установленных судей не смел обращаться к третейским судьям, но трудно и совершенно невозможно следить за точным исполнением предписания, если почему-нибудь сами судящиеся найдут более выгодным для себя и вообще предпочтительным суд вторых, а не первых, судей. Таким образом, если могли быть причины, чтобы судящиеся предпочитали в помянутых судебных делах суд епископов иι вообще суд духовных судей суду гражданских судей, то они и имели полную возможность, несмотря на существовавшее запрещение, обращаться по своему желанию к суду первых, а не последних. Но помянутые причины, как мы сказали, были: все указанные выше дела именно такого рода, что судящиеся всегда должны были желать, чтобы они разбирались не просто судьями, а именно пастырями и духовными отцами. В объяснение последних слов мы должны напомнить читателю, что сказали о церковном суде периода до-монгольского выше. Впоследствии на Москве судьями духовными стали лица мирские, – так-называемые светские чиновники архиереев, и суд духовный пользовался репутацией нисколько не лучшей, если только не гораздо худшей, суда гражданского. Но в период до-монгольский судьями были именно лица духовные – священники, составлявшие кафедральные клиросы архиереев. Мы не имеем совершенно никаких положительных свидетельств об их доброкачественности, но, во всяком случае, необходимо думать, что они были не хуже судей гражданских и что, во всяком случае, за ними сполна оставалось преимущество духовного сана. Таким образом, по указанным нами обстоятельствам, совершенно естественно было случиться тому, чтобы судящиеся во всех указанных выше делах, обходя суд обыкновенных или гражданских судей, обращались к суду епископов или вообще судей духовных. Но если это долженствовало быть так, то за этим естественно было случиться тому, чтобы дела, с которыми первоначально обращались к суду епископов добровольно, потом стали им подсудными совсем и официально или совершенно вошли в область суда церковного. Всякая давность, по употреблению или по злоупотреблению, создаёт право. Долговременное обращение в помянутых выше делах к третейскому суду епископов создало для них (епископов) право притязать на эти дела, как на полную собственность, и вследствие этого должна была возникнуть у них тяжба с судьями гражданскими. Кто же должен был остаться победителем и кто должен был уступить? Для государства быть обидчиком церкви есть роль весьма неблагодарная, и всякий государь всегда предпочтёт слыть её благодетелем, чем обидчиком, если только для этого не требуется какая-нибудь жертва, превышающая меру. Епископы, защищая свои притязания, могли говорить, что те суды «клирошаном на потребу, нищих кормление, сиротам и убогим промышление» и пр.; но что подобное могли говорить князья? Уступить спорные дела церкви значило оказать ей благодеяние, не уступить – значило не хотеть сделать ей благодеяния: так как церкви естественно жить благодеяниями от государей, а государям естественно оказывать благодеяния церкви, то поэтому и должно было случиться, чтобы в споре о суде князья уступили епископам⁷⁶².

Когда после половины XII века государство официально признало помянутые дела и преступления подлежащими суду церковному, и когда таким образом последний получил тот объём, какой он имел в позднейшее время, это остаётся неизвестным. Вероятно, что дело происходило не вдруг и что суд церковный достиг своего окончательного расширения только в самое последнее время периода до-монгольского или, что едва ли даже не вероятнее, в промежуток между периодами до-монгольским и Московским.

К сожалению, мы не имеем точных сведений о пространстве церковного суда в позднейшей южной или Киевской Руси. Но если ему подлежало только то, что указывается в так называемом Ярославовом уставе южно-русской редакции⁷⁶³, то позднейшее расширение суда церковного, о котором сейчас говорим, имело место в одной северной Руси. В этом случае нужно будет думать, что оно началось в Новгороде и из него распространилось по остальной северной Руси. В Новгороде, действительно, существовали особенные обстоятельства, которые могли содействовать тому, чтобы суд церковный расширился на счёт суда гражданского. Князья были здесь переменные и не могли пользоваться особенным уважением народа. Напротив, владыки скоро приобрели в глазах последнего очень большой авторитет. А поэтому и естественно было случиться здесь тому, чтобы суд церковный начал быть предпочитаем суду гражданскому. С другой стороны, и прямое стремление здешних епископов расширить свой суд на счёт суда гражданского не могло встретить здесь такого решительного отпора, как в других местах.

Говоря об окончательном расширении церковного суда, должно возвратиться с речами к так-называемому церковному уставу Владимира. Не будучи подлинной грамотой этого государя, устав, тем не менее, не был просто литературным памятником, а имел несомненное и важное практическое значение. Не знаем, насколько он помог, и помог ли сколько-нибудь церковному суду в самом его расширении, но то несомненно, что он весьма много ему помог прочно и навсегда утвердиться в приобретённых им границах. Явившись около того времени, как совершилось окончательное расширение церковного суда или когда этот последний достиг наибольшего своего объёма, во второй половине XII века или по крайней мере не ранее, устав этот скоро приобрёл себе всеобщую веру. Но он назначает суду церковному почти те же самые широкие границы, которые получил последний на наибольшей степени своего расширения. Таким образом, достигнув этого наибольшего расширения, церковный суд стал под охрану и защиту такого узаконения, как завет первого крестителя Руси. Насколько стала твёрдой общая вера в то, что устав есть подлинное и действительное узаконение Владимира, настолько же суд церковный стал безопасен от посягательства власти гражданской. В этом мнимом уставе следующее пишется от лица Владимира о судах церковных или имеющих подлежать ведению епископов: «растворивше греческий Номоканон, обретохом, еже не подобает сих судов и тяж князю судити, ни бояром его, ни тиуном, (и) дал есмь те суды церквам Божиим – митрополиту и всем епископам по (всей) Руской земли: роспуск, смильное (тяжбы о приданом), заставание (в блуде), умычки (невест), пошибание (ссоры и тяжбы) между мужем и женой о животе (об имении), в племени или в сватовстве поймутся (т. е. заключат браки), ведьство (ведовство), потвори, чародеяния, волхвования, зелейничество, урекания (оскорбление словами) три: бляднею, зелии и еретичеством, зубояжа (т. е. вероятно более или менее сильное укушение противника в драке), или сын отца биет или матерь дочка биет или сноха свекровь, или кто уречется (т. е. будет браниться) скверными словы и прилагая отца и матерь, или сестры или дети, а любо племя тяжутся о задници (т. е. о наследстве), церковная татьба, мертвецы сволочат (т. е. вынимают из могил для обкрадывания), крест (придорожный) посекут или на стенах трески (щепы) емлют из креста, скот или псы или птицы без всякия нужды введет в церковь или что неподобно церкви сдеет, или два друга иметася бити (и) единого жена другого имет за лоно и раздавит, или кого застанут с четвероножиною, или кто под овином молится или во ржи или под рощением или у воды, или девка дитя повержет. Ты вси суды, – заключает устав своё перечисление, – церквам Божиим даны суть законом Божиим, по правилом святых отец, христианскими цари и князи во всех христианских людех».

Устав не вполне обнимает всё то, что в позднейшее время действительно начало принадлежать суду епископов⁷⁶⁴, но он предоставляет этому суду, если не на деле, то на словах, так многое; и общий, если не действительный, то видимый итог его так велик, что впоследствии, в защиту принадлежности какого бы то ни было дела суду церковному, можно было ссылаться на него с полной уверенностью и не боясь встретить возражений, просто глухим образом или огулом⁷⁶⁵.

Всем доселе сказанным мы не вполне кончили речь о расширении области суда церковного на счёт суда гражданского. В указанных выше делах и преступлениях все без исключения миряне подлежали суду епископов, а не гражданских судей. Но кроме этого, отчасти мы имеем положительные сведения, отчасти со всей или, по крайней мере, с большой вероятностью можем предполагать, что существовали такие разряды мирян, которые были предоставлены суду епископов не только по указанным выше, но и вообще по всем делам и преступлениям. Т. е. которые были предоставлены епископам в полную подсудность, и которые были как бы причислены к духовному сословию и к духовному ведомству. Мнимый устав Владимира насчитывает таких разрядов довольно много⁷⁶⁶. Для времени Владимира, которому устав не принадлежит, его свидетельство не может иметь никакого значения. Можно было бы подумать, что он списывает современную себе действительность; но и этого в полном объёме вовсе нельзя принять⁷⁶⁷. Что касается до известий относительно этого положительных и несомненных, то в грамоте Смоленского князя Ростислава мы находим, что он предоставляет в полную подсудность своего епископа разряд людей, называемых прощениками. К сожалению, из грамоты Ростислава вовсе не видно, была ли эта полная подсудность прощеников епископам всеобщей в его времена или только он сам предоставил их своему епископу; «а се даю святей Богородици и епископу – пишет он в грамоте – прощеники с медом и с кунами и с вирою и с продажами, и не надобе их судити никакому же человеку». Что за разряд и людей составляли прощеники или что такое они были, это тоже дело далеко неясное. В памятниках письменности несколько позднейшего, послемонгольского, времени выражения: быть прощену, получить прощение, употребляются в смысле получить чудесное исцеление от болезни при мощах или от иконы; следовательно, по этим памятникам, под прощениками должно было бы разуметь людей чудесно исцелённых. Но упомянутых выражений не встречается в памятниках письменности периода до-монгольского. Самое слово прощеник, обозначающее людей прощённых и – как весьма вероятно предполагать – прощённых в смысле духовном, конечно, делает весьма вероятным предположение, что должно разуметь именно помянутых выше людей. Но так как в период до-монгольский, мощи были в одном Киеве и о чудотворных иконах не встречается известий, то весьма возможно, что прощеники до-монгольского периода были что-нибудь и иное⁷⁶⁸. В сказаниях позднейшего времени встречаем ещё прощеников, несколько отличных от указанных выше. Известный иностранец Маржерет, писавший о нашем отечестве в начале XVII века, говорит, что «в России есть особенный орден, состоящий из людей, которые, предчувствуя приближение смерти, были соборованы маслом, однако не умирали. Такие люди обязываются носить до самой кончины платье, похожее на монашеское, что считается очень благоугодным делом. Жёны их имеют право выйти за другого мужа»⁷⁶⁹. Начало этого разряда прощеников с большой вероятностью может быть относимо к периоду до-монгольскому. Ростислав отдаёт прощеников своему епископу с мёдом, с кунами, с вирою и продажами; под вирою и продажами разумеются пошлины с дел судных и денежные штрафы за преступления; под кунами или деньгами могут быть разумеемы или ежегодный оброк или право наследования имения после смерти. Но что такое разуметь под мёдом, это остаётся тёмным. Возможно предполагать, что прощеники выбывали из сословий, к которым они принадлежали, и поступали в свой особый разряд или как бы в свой особый орден при совершении особого церковного молебствия, на котором употреблялся сычёный и не сычёный мёд, и может быть в грамоте именно и разумеется этот мёд со всем доходом от молебствия (т. е. со всем, что бы положили на молебен все присутствующие и что при существовавшем обычае могло быть и очень значительным).

Итак, в половине XII в. так называемые прощеники или вообще во всей России и всех её епархиях находились в полной подсудности епископам или, по крайней мере, они были отданы в такую подсудность епископу в епархии Смоленской. Было ли это вообще или в частности, во всяком случае, необходимо будет понимать дело так, что причиной тут было исключительное общественное положение прощеников. Т. е. что неизвестно в чём состоявшее прощение как бы выделяло их из числа прочих мирян и делало их как бы людьми Божиими, на каковом основании мирская власть и отдала их в полное ведение епископов или пожертвовала церкви.

Этими прощениками епархии Смоленской ограничиваются все наши положительные сведения о лицах, принадлежавших в полную подсудность епископам. Не имея положительных сведений, но заключая от последующего времени, можно с большой вероятностью предполагать, что подобным же образом был вполне подсуден епископам ещё один разряд мирян, не вследствие своего особого общественного положения, а на другом основании, именно – по земле. Это именно жившие на церковных землях нищие. Относительно последующего времени мы знаем, что нищие для удобства сбора милостыни имели обычай жить при церквах, вместе с причтами последних, на церковных или на погостных землях. Они жили в домах или в кельях, которые отчасти, вероятно, строили они сами, арендуя землю у причтов, а отчасти, вероятно, были строимы людьми благотворительными, или приобретавшими у причтов право поселять нищих бесплатно или предоставлявшими им право взимать плату⁷⁷⁰. Все такие нищие, жившие на церковных землях, в последующее время были вполне подсудны епископам или составляли как бы церковных людей, за теми исключениями, которые были общи для всех вообще церковных людей и о которых скажем ниже⁷⁷¹. Можно с вероятностью предполагать, что эта полная подсудность указанных нищих епископам началась ещё в период до-монгольский. Не имея положительных об этом сведений, мы, однако, находим некоторые на это указания. Митрополит Кирилл 3 в деяниях Владимирского собора 1274г. между другими злоупотреблениями епископов указывает то, что они делают насилия нищим, заставляя их жать на себя или «сено сечи или провоз деяти»⁷⁷². Можно конечно разуметь тут и вообще нищих, которых епископы заставляли работать на себя потому, что они собирали милостыню у церквей. Но вероятнее разуметь именно тех между ними, которые и жили при самых церквах и на которых епископы имели действительные права, как на людей себе подсудных⁷⁷³.

Итак, расширение области суда церковного на счёт суда гражданского у нас произошло трояким образом: во-первых, священники были отданы в подсудность епископам не только как священники, но и как граждане. Во-вторых, по некоторым гражданским делам и преступлениям были предоставлены их суду все миряне. В-третьих, некоторые разряды мирян были отданы им в полную подсудность подобно священникам.

В заключение наших речей о пространстве у нас церковного суда скажем о наказаниях, употреблявшихся у нас церковной властью.

Так как церковная или духовная власть есть власть не от мира сего, то каноны воспрещают ей употребление наказаний мирских и предоставляют употребление наказаний только духовных, которые суть:- По отношению к мирянам: поучения и вразумления (διδασκαλίαι καὶ νουθεσίαι), епитимии (состоявшие в лишении св. причастия на то или другое время), отлучение от церкви, предание анафеме, совершенное извержение из церкви. По отношению к клирикам: те же поучения и вразумления, временное запрещение, совершенное извержение из клира⁷⁷⁴. В случае если бы виновный, несмотря на церковные наказания, остался непокорным и продолжал возмущать мир церкви, епископам предоставляется, не употребляя мирских наказаний самим, предавать виновного гражданской власти⁷⁷⁵. Но скоро проникли в церковь и мирские наказания: Епископы начали облагать клириков денежными штрафами, что было им дозволено гражданскими законами императора Юстиниана⁷⁷⁶, подвергать их заключению, для чего явились при епископских кафедрах нарочитые темницы (см. выше сноска № 695). И подвергать телесному наказанию в собственном смысле этого слова⁷⁷⁷. В позднейшее время формально признал за епископами право подвергать клириков мирским наказаниям император Алексей Комнин (1081–1118) в одной из своих новелл⁷⁷⁸. Не знаем положительным образом, употреблялись ли наши наказания в отношении к мирянам церковно согрешавшим; но считаем это более чем вероятным, ибо положительно знаем, что они были употребляемы в отношении к мирянам, подлежавшим суду церковной власти по делам гражданским⁷⁷⁹. Как было у нас в период до-монгольский, не имеем прямых сведений; но в позднейшее время у нас было так, что были подвергаемы церковной властью мирским наказаниям как клирики, так и миряне, и весьма вероятно думать, что это началось ещё в период до-монгольский⁷⁸⁰. В вышеприведённых речах мы разумеем употребление епископами мирских наказаний за такие преступления, подвергать за которые этим наказаниям запрещено канонами, именно – по отношению к клирикам за преступления церковные или за согрешения духовные и за преступления по должности. По отношению к мирянам – за первые из них. Но в Греции и у нас клирики были предоставлены суду епископов не только как вообще христиане и как чиновники церковные, но и как граждане; a у нас кроме того была предоставлена суду епископов некоторая часть преступлений гражданских, совершаемых и мирянами. Из этого выходит, что за те преступления церковные, которые признавались гражданской властью и за преступления гражданские, клирики и миряне, насколько они подлежали гражданскому суду епископов, должны были облагаться двойным мирским наказанием. Как это было на самом деле, не знаем: относительно клириков вероятно имели силу именно в отношении к ним постановленные каноны, что не отмстиши дважды за едино⁷⁸¹; но что касается до мирян, то не невозможно, что они действительно были подвергаемы двойному наказанию, например, денежному штрафу и телесному наказанию или же удвоенному денежному штрафу (и в позднейшее время это как будто действительно так и бывало⁷⁸². В Греции с древнего времени епископы позволяли себе злоупотреблять одним церковным наказанием, именно отлучением от церкви, употребляя его как средство для вымогательства денег или же, как средство личного мщения⁷⁸³. В позднейшее время это злоупотребление и у нас также было сильно, как в Греции; быв или не быв столько же сильным уже и в период до-монгольский, во всяком случае, оно началось у нас ещё в этот период, как свидетельствуют деяния Владимирского собора 1274г.⁷⁸⁴.

Церковное управление предполагает церковные законы, к которым мы теперь по порядку и обратимся.

Так как каждая частная церковь есть нераздельная и органическая часть церкви вселенской, а эта последняя имеет свои общие и общеобязательные для всех её частей законы, то, прежде всего, само собой предполагается, что каждая частная церковь должна иметь и принимать эти общие законы или так называемые каноны. Затем, каждая частная церковь может иметь законы частные или местные, которые имеют значение только для неё самой и ни для кого более и которые, в пределах права, может издавать или её собственная высшая власть или же власть государственная, под которой она (церковь) состоит.

Что Русская церковь признала и приняла общие законы церковные или каноны с самого своего начала, это само собой разумеется, ибо без того она не могла бы быть церковью, и здесь речь может быть только о переводах этих канонов на славянский язык. В Греческой церкви в X веке, когда мы приняли христианство, было в практическом употреблении издание канонов так-называемое Фотиево. Это издание, впервые сделанное неизвестно кем около половины VI века. После не один раз неизвестными лицами дополнявшееся и окончательно дополненное патриархом Фотием в 883 году, состоит из двух частей: Первая представляет собой систематический указатель к канонам, сопровождаемый указанием и краткой передачей касающихся церкви гражданских законов, разделённый по содержанию на 14 титл или отделений, из которых каждое подразделяется на большее или меньшее количество глав. Вторая часть содержит самый текст канонов, расположенный в порядке соборов и отцов, их написавших. Так как мы приняли христианство спустя много времени после патриарха Фотия, то следовало бы ожидать, что у нас явится в славянском переводе его окончательная редакция. На самом деле было, однако, не так: В период до-монгольский мы имели в славянском переводе номоканон, носящий его имя, не в его окончательной редакции, а в последней, сделанной перед ним и представляющей собрание канонов ещё не в совершенной и окончательной полноте, как это у него самого. Именно-в этой редакции, бывшей у нас в славянском переводе, недостаёт правил двух соборов, бывших при самом Фотии – так называемого двукратного или перво-второго 861г. и бывшего в храме Софии 879г.⁷⁸⁵.

Странность эту необходимо объяснять тем, что мы не взяли на себя труда самим перевести для себя номоканон с греческого языка, а воспользовались готовым переводом его, сделанным в Болгарии. Болгары приняли христианство до 883 года, когда Фотий издал свою редакцию, а потому и номоканон они, очевидно, должны были перевести для себя с редакции более ранней. Таким образом, не взяв на себя труда самим перевести номоканон, мы имели в период до-монгольский в славянском переводе не совершенно полное собрание канонов церковных, хотя не достававшее, как мы указали сейчас выше, и было весьма незначительно. Кроме собрания канонов по номоканону так-называемому Фотиеву, мы имели в период до-монгольский в славянском переводе ещё другое, но уже весьма значительно неполное, их собрание, сделанное Иоанном Схоластиком или адвокатом Антиохийским, после патриархом Константинопольским (565–578), в половине VI века. И представляющее собой систематический, разделённый по содержанию на 50 титл, свод текста⁷⁸⁶канонов апостольских, четырёх вселенских и шести поместных соборов и Василия Великого. Это собрание Схоластика (Συναγωγὴ κανόνων), долгое время у Греков бывшее в общем употреблении одновременно с номоканоном, получившим в окончательной редакции название Фотиева, по всей вероятности, переведено было на славянский язык, Мефодием первоучителем для Моравов⁷⁸⁷; заимствованное от них Болгарами, оно потом одновременно с первым или подобно первому было взято от последних и нами⁷⁸⁸.

Таким образом, Русь до-монгольская имела каноны церковные в славянском переводе, хотя и не в совершенно полном составе. Но на какой степени находилось знание этих канонов? Всегда само собой предполагается, что каждое духовное лицо (священники и епископы) обязано совершенно знать каноны церковные, как основные законы церкви, и, однако, с этим знанием всегда бывает то же, что с нашим русским обязательным для всякого знанием законов Российской Империи. Т. е. что мало кто обладает им и мало кто о нём заботится. Никто не отрицает обязательной силы канонов церковных. Но в практической жизни действуют не они непосредственно, а заведённый на основании их (а отчасти и помимо них и вопреки им) обычай. В практической жизни требуется знание и соблюдение этого последнего и нисколько не первых, знание которых представляется излишним и ненужным и простой учёной роскошью. На этом основании даже в настоящее время мы не найдём ни одного священника, который бы порядочно знал каноны церковные и имел бы сколько-нибудь удовлетворительное понятие о книге, называемой Кормчей. (Кроме того, что она есть книга весьма толстая), и между самими епископами совершенно основательное знание канонов церковных ещё вовсе не составляет обычного дела. Если таково знание канонов церковных даже в настоящее время, то само собой предполагается, что в период до-монгольский оно имело быть ещё несравненно ниже. Но в этот период были и особенные причины, по которым дело долженствовало быть так, чтобы священники не имели о канонах ни малейшего понятия, и чтобы некоторое знание их составляло только исключительную специальность епископов. В настоящее время, когда существует книгопечатание, каждая церковь без труда может приобрести печатную Кормчую, но в период до-монгольский было рукописание и тогда ещё было оно, как говорили мы выше, до такой степени дорого и до такой степени мастерство скудное мастерами, что приобретение каждой книги стоило если не дороже, то едва ли не затруднительнее для приходов чем построение самих церквей. По этой причине необходимо думать, что собрания канонов церковных или Кормчей книги, далеко не неизбежно нужной, а между тем при её огромности долженствовавшей быть чрезвычайно дорогой, в период до-монгольский вовсе не имели приходские церкви. (За исключением, может быть, приходов в любимых имениях княжеских, куда могли прикладывать книгу князья) и что она исключительно находилась только по епископиям⁷⁸⁹. Нельзя ручаться за то, чтобы и в этих последних она была непременно во всех; но если и предполагать это, то об её употреблении нужно думать то же, что в настоящее время мы знаем об её употреблении по сёлам, т. е. что она составляла книгу, лежащую и чрезвычайно мало употребляемую, – книгу, в которой неведомо что писано. Тогдашние епископы наши, как и все тогдашние люди (о чём будем говорить ниже), не имели настоящего образования и были не более, как простые грамотники. Но чтобы простой грамотник стал читать каноны церковные и в состоянии был справиться с ними, т. е. надлежащим образом уразумевать и понимать их, это весьма сомнительно. Для чтения канонов церковных требуется какое-нибудь руководство, которое бы помогло ознакомиться с ними вообще и которое бы помогало разумению каждого из них в частности, но такого руководства, пока не написаны были известные толкования на каноны – Зонарино, Вальсамоново и Аристиново, явившиеся позднее, вовсе не было. Неистолкованные каноны церковные, переведённые буквально, а вследствие этого и не особенно вразумительно, с греческого, представлялись архиереям у других православных Славян «помрачёнными облаком мудрости эллинского языка»⁷⁹⁰. Нет сомнения, что такими находили их и наши архиереи и что как таковые их весьма уважали, но весьма мало читали и изучали.

Частные или местные законы каждой частной церкви, обязательные только для неё самой и ни для кого более, как мы сказали, составляют узаконения или указы – во-первых, её собственной высшей власти, во-вторых, власти государственной, под которой каждая частная церковь находится. Само по себе совершенно ясно, что должно разуметь под частными законами каждой частной церкви. Но довольно хитрый вопрос, что должна была разуметь под своими частными законами Русская церковь. Дело в том, что она была в таком особенном положении, что и составляла и не составляла из себя частную церковь. Как церковь совсем особого государства и как церковь совсем отдельная, она, конечно, составляла особую частную церковь. Но в то же время в административном отношении она не составляла самостоятельной частной церкви, а была только частью другой таковой же церкви – митрополией Константинопольского патриарха, совершенно такой же, как все прочие его митрополии. Как особая частная церковь, она должна была признавать своими местными законами только узаконения и указы своих собственных митрополитов и великих князей. (А каждая из её епископий ещё своих удельных князей). Но как административная часть церкви Греческой, как митрополия патриарха Константинопольского, она должна была признавать таковыми и узаконения и указы патриархов Константинопольских и императоров греческих. Что она должна была признавать первые, это ясно, ибо патриархи Константинопольские были высшие административные начальники Русской церкви, и их власть в этой последней была совершенно такова же, как во всех других подчинённых им митрополиях. Не столько ясно, чтобы Русская церковь должна была признавать своими законами относящиеся до дел церковных узаконения и указы императоров греческих; но и это так. Помянутые узаконения и указы императоров, очевидно, должны были простираться на всю административную Греческую церковь, ибо, будучи адресуемы патриархам, и будучи для них обязательны, они вместе с тем, очевидно, были обязательны и для всех подчинённых им митрополитов. А Русская церковь была частью административной церкви Греческой, была митрополией Константинопольского патриарха, через которого подчинялась и императору греческому. Однако, для Русской церкви признать все местные законы церкви Греческой и своими таковыми же законами было бы несовершенно удобно. Во-первых, признавать обязательными для себя указы императоров греческих Русские не могли не находить обидным для своей национальной чести. Во-вторых, не все местные греческие узаконения могли быть применимы к России по различию местных условий. Как решали Русские до-монгольского периода этот запутанный и хитрый вопрос, остаётся неизвестным. Как общий вопрос, они, по всей вероятности, вовсе не ставили его и не решали. А что касается до практики, то, сколько достаёт наших сведений для того, чтобы судить о деле, они относились к этим законам так, что ответ выходил и «да», и «нет», что и признавали они их и не признавали. Они вовсе не заботились о том, чтобы привести эти законы в полную для себя известность и чтобы все их иметь в славянском переводе, но переводы, деланные другими, они заимствовали от этих других, а кое-что, может быть, перевели и сами. Затем, что касается до самого употребления законов, то Русские, ни положительно отрицая, ни положительно признавая их, с одной стороны вовсе не пользовались ими непосредственным образом, а с другой стороны приняли из них всё то, что перешло к ним из Греческой церкви путём обычая. Вообще, как в канонической, так и в этой неканонической части мы приняли от Греков не законы церковные с тем, чтобы по этим законам самим устроить церковь, а готовый образец этой последней, на сколько в своих несущественных частностях он мог быть принят нами и как она (церковь) по тем и другим законам (каноническим и неканоническим) была устроена у Греков. Как, признав обязательную силу канонов церковных, мы, однако, не исправили по ним у себя тех отступлений от них, которые дозволили Греки, а оставили дело в том виде, как получили от них⁷⁹¹; так, признавая или не признавая обязательное значение местных греческих законов, мы без размышлений и без критики и без различения канонического от неканонического приняли обычаи, основанные на этих законах, совершенно так же, как и обычаи, основанные на канонах. Перенимая образец, мы принимали при этом законы просто на веру и вовсе не заботились о том, чтобы доискиваться и решать, что в принятых нами обычаях основывается на канонах, что на местных узаконениях, и насколько последние имеют для нас обязательную силу⁷⁹².

Сколько имеем сведений и сколько можем предполагать и заключать, странным и не совсем обычным образом вела себя и церковь Греческая по отношению к церкви Русской в деле этих местных законов. Так как церковь Русская была митрополией Константинопольского патриархата, то следовало бы ожидать, что все вновь выходившие узаконения патриархов и императоров или, по крайней мере, одних первых будут официально сообщаемы ей к сведению и исполнению наравне со всеми прочими митрополиями. И, однако, этого вовсе не было, как следует думать на основании того, что подобных узаконений известно на славянском языке в наших русских Кормчих только весьма небольшое количество⁷⁹³. Таким образом, сами патриархи Константинопольские как бы и не признавали и признавали Русскую церковь за особую частную церковь.

Бесспорно, обязательными для Русской церкви частными законами со стороны церкви Греческой были указы патриархов Константинопольских, специально касавшиеся её самой и именно к ней самой адресованные. Таких указов за весь период до-монгольский пока известно и всего два. Это именно – грамота патриарха Луки Хризоверга к Андрею Боголюбскому с отказом учредить митрополию во Владимире, с решением по делу епископа Ростовского, которого гнал князь и предписанием относительно постов в дни праздничные, что составляло тогда в России предмет споров. И грамота патриарха Германа 2 к митрополиту Кириллу 2 от 1228 года о непоставлении в священники рабов, предварительно не отпущенных на свободу (к обеим грамотам возвратимся ниже)⁷⁹⁴.

Частные законы Русской церкви в строгом и тесном смысле слова местные, как мы сказали, должны были составлять законодательные акты, т. е. сего рода грамоты или указы, её собственных митрополитов и её собственных великих князей. Так как период до-монгольский был временем введения и водворения христианства в России, иначе сказать – временем, когда естественно должны были возникать всякого рода недоумения и вопросы, требовавшие разрешения и разъяснения путём законодательным, то, по-видимому, нужно смотреть на него как на период законодательной деятельности наиболее усиленной. Как было дело в действительности, мы не знаем, но пока в настоящее время от периода до-монгольского неизвестно совершенно ни одного указанного рода законодательного акта, что могло погибнуть безвозвратно или может оставаться доселе неизвестным даже множество актов, в этом нет совершенно ничего невероятного. Вот один совершенно убедительный на это пример: летописи дают знать, что в период до-монгольский было писано весьма много так называемых крестных или договорных грамот между князьями, и, однако, в настоящее время пока неизвестно из них совершенно ни одной. Таким образом, могли быть законодательные акты помянутого рода даже в целом множестве, хотя мы вовсе их и не знаем⁷⁹⁵. Но с другой стороны, как кажется, вероятнее думать, что актов не было множества, и именно – что Русская церковь до-монгольского периода законодательствовала не столько путём письменным, который в то время был по многому путь весьма затруднительный, сколько путём устным. Епископы собирались на соборы к митрополиту, если не ежегодно в определённые сроки, то всё-таки довольно часто. На этих соборах и могли митрополиты законодательствовать в виде наставлений епископам. Приходское духовенство каждой епархии собиралось ежегодно, если не все каждый раз, то по очереди, к своим епископам на так-называемые «сборы», о которых скажем ниже: на этих сборах епископы в свою очередь и могли законодательствовать по своим епархиям. Так представляется вероятнейшим думать, но так ли было дело в действительности, это, в конце концов, составляет вопрос.

По тогдашнему политическому строю Руси не только вся Русская церковь имела своего государственного главу в великом князе, но и каждая епископия имела своего особенного такового же главу в своём удельном князе. Как великий князь мог законодательствовать во всей Русской церкви, так каждый удельный князь мог законодательствовать в своей епископии. Из памятников этого частнейшего местно-русского законодательства от периода до-монгольского сохранились до настоящего времени два, именно: грамота Новгородского князя Святослава Ольговича, написанная в 1137 году и содержащая в себе распоряжения относительно епископской десятины в Новгородской епархии⁷⁹⁶, и грамота Смоленского князя Ростислава, о которой много раз мы говорили выше⁷⁹⁷.

Не имея от периода до-монгольского, за исключением весьма немногого сейчас указанного, памятников церковного местно-русского законодательства в собственном и строгом смысле, мы имеем от него несколько отдельных сочинений канонического содержания, неофициальная цель и задача которых – преподать наставления относительно тех или других предметов церковной практики. Таковые сочинения в настоящее время известны:

1) Упоминаемое в памятниках до-монгольского периода под именем «Устава белеческого» (мирского) и «некоторой заповеди», в позднейших рукописях, называемое «Заповедью святых отец к исповедающимся сыном и дщерем» сочинение митрополита Георгия⁷⁹⁸.

Содержание сочинения, имеющего целью преподать новым в христианстве Русским наставления наиболее для них нужные, весьма разнообразно, а по изложению оно не отличается последовательностью. Сначала идут в нём уставы о поклонах и о пище в разные времена года, потом устав относительно плотского сожития с жёнами в великий пост и о причастии. А затем смешанно – правила и наставления относительно брака, отцов духовных, лиц поставляемых в священники и другие церковные степени, о плотском супружеском сожитии вообще, о пострижении в монашество, о родильницах, о епитимиях за разные согрешения и пр. и пр. Странную судьбу имело сочинение митрополита Георгия в период до-монгольский. Как написанное митрополитом, оно, по-видимому, должно было получить всеобщую распространённость и всеобщую известность и стать до некоторой степени как бы официальным уставом Русской церкви. Однако этого вовсе не случилось. Спустя 50 лет после смерти митрополита Георгия, а может быть и менее, о существовании его сочинения вовсе не знали даже епископы и оно было известно только некоторым⁷⁹⁹.

2) Послание преподобного Феодосия Печерского к великому князю Изяславу Ярославичу, написанное в ответ на его вопрос и поэтому называемое в списках «Вопрошание Изяславле»⁸⁰⁰. В кратком послании этом преподобный Феодосий, во-первых, отвечает на вопрос великого князя – можно ли резать скот для пищи в воскресенье; во-вторых, говорит, вероятно, то же по поводу спроса великого князя или бывшей беседы с ним, о посте в среду и пяток.

3) «Правило церковное вкратце» митрополита Иоанна 2, написанное к некоему черноризцу Иакову в ответ на предложенные им митрополиту вопросы⁸⁰¹.

4) Так называемое «Вопрошание Кириково», именно-собрание ответов, полученных иеромонахом и доместиком Новгородского Антониева монастыря Кириком от разных лиц, к которым он обращался с своими вопросами, преимущественно от трёх епископов – Новгородских: Нифонта (1129–1156) и Илии (1165–1185) и неизвестной епархии Саввы⁸⁰².

Оба сочинения по содержанию крайне разнообразны, а по изложению совершенно смешаны. Черноризец Иаков обращался к митрополиту Иоанну, а Кирик к нескольким лицам с разными, недоуменными для них, вопросами из обширной области церковной практики, и в обоих сочинениях ответы изложены совершенно без всякого систематического порядка, просто в случайной связи. Так, в Правиле митрополита Иоанна: о времени крещения младенцев, достоит ли матери кормить дитя до 40 дней, о неядении давленины и звероядины, о служащих на опресноках или латинянах, о едящих мясо в великое говение, об имеющих по две жены, о волхвовании, и пр.. В Вопрошании Кириковом: о молитве осквернявшимся сосудам, о заупокойной литургии, о лихве, о пострижении чернеца в схиму, о принятии в православие латинян, достоит ли резати скот в воскресенье, о поклонниках, ходящих в Иерусалим, и пр. Правило митрополита Иоанна и Вопрошание Кириково важны для нас в том отношении, что показывают, какими вопросами церковной практики наиболее интересовались Русские люди до-монгольского периода и насколько встречали они затруднений и недоумений в её области. К этой стороне дела мы возвратимся после. Мы не будем подробно передавать здесь содержания обоих сочинений, равно как и Устава белеческого митрополита Георгия, а воспользуемся одними и другим по частям в соответствующих местах.

5) Поучение Новгородского епископа (архиепископа) Илии, адресованное им к подведомому духовенству вскоре по занятию кафедры и вместе с различными нравственными увещаниями содержащее и несколько канонических предписаний⁸⁰³.

6) Наставление священникам того же архиепископа Илии, написанное им вместе с неизвестным по имени епископом Белгородским, относительно двух особенных случаев, могущих иметь место при совершении литургии⁸⁰⁴.

Упоминается ещё какой-то Феодос, написавший что-то каноническое⁸⁰⁵. Но какой и что – пока остаётся неизвестным. В позднейших сборниках немало статей канонического содержания, из которых многие, вероятно, русского происхождения и некоторые может быть из до-монгольского периода. Но последние, опять, тоже не могут быть отделены и указаны. (О новонайденном указанном поучении Новгородского архиепископа Илии, которое было предложено им священникам своей епархии в первое «сборное» воскресение по занятию им кафедры, см. ниже между приложениями к этой главе).

Докончим речь о епископах до-монгольского периода.

Мы сказали выше, что Андрей Боголюбский потерпел неудачу в своих стараниях учредить у себя во Владимире особую митрополию. Кандидатом в будущие митрополиты, как мы тоже говорили, у него был предназначен некий Феодор или, как ругательно называют его летописи, Федорец, по одним не вполне достоверным известиям – Русский из знатного боярского рода и постриженик Печерского монастыря⁸⁰⁶, по другим таким же известиям – Грек, племянник Смоленского епископа Мануила⁸⁰⁷. Об этом Феодоре или Федорце, после несостоявшегося дела об учреждении митрополии во Владимире, летописи⁸⁰⁸ рассказывают следующее: Андрей Боголюбский решил поставить его в епископы Ростовские, но он, несмотря на все увещания великого князя, не хотел пойти на поставление к митрополиту в Киев, а пошёл в Константинополь, где и был посвящён патриархом; сев на кафедре, он оказался неистовым тираном и совершенным злодеем: «мнози, – говорят летописи, – пострадаша человецы от него, в держаньи его, и сел изнебывши и оружья и конь, друзии же и работы добыша, заточенья и грабленья; не токмо простцем, но и мнихом, игуменом и ереем безмилостив сый мучитель, другим человеком головы порезывая и бороды, иным же очи выжигая и язык урезая, а иныя распиная на стене и муча немилостивне, хотя исхитити от всех именье, именья бо бы не сыт, аки ад»; наконец он кончил тем, что повелел затворить во Владимире все церкви, со включением и своего кафедрального собора, так что «не бысть звоненья ни пенья по всему городу». После всего Андрей Боголюбский послал его в Киев к митрополиту, которым он и был казнён, как злодей и еретик.

Представлять дело так, как представляют нам его летописец, было бы совершенно без смысла. Боголюбский настоятельно увещевает Феодора идти на поставление в Киев. Последний, не слушая его, идёт в Константинополь, и, однако, когда возвращается, князь принимает его. Севши на кафедру, Феодор начинает неистово злодействовать, – князь все его злодейства терпит. Наконец, он затворяет во Владимире все церкви, князь и это терпит и только уже после этого отправляет его на суд к митрополиту. Возможно ли такое терпение от какого бы то ни было князя и, тем более, от Андрея Боголюбского, который гонял епископов без малейшего стеснения? Каким образом епископ мог неистовствовать не только над духовенством, но и над мирянами, и притом над последними даже более чем над первыми? Что будет значить и какой смысл будет иметь затворение всех церквей? Наконец, каким образом совершенно из ряду вон выходящий злодей не казнён без дальнего суда в самом Владимире, а послан на суд к митрополиту в Киев? Само собой разумеется, что дело, представляемое летописцами бессмысленно, должно иметь какой-нибудь смысл. Если Феодор поставился в епископы не в Киеве, а в Константинополе, то, нет сомнения, с согласия Боголюбского. Если Боголюбский терпел злодейства Феодора, таких или не таких размеров, как они изображаются в летописях, если он позволил ему затворить во Владимире все церкви, то, очевидно, были всего этого причины, – что епископ действовал с попущения и дозволения князя. В чём же могло быть дело? Феодор с дозволения князя мог отправиться для посвящения в епископы не к митрополиту в Киев, а в Константинополь к патриарху, только по той причине, что хотел приобрести себе от патриарха особые права, и именно – единственно возможное для епископа право автокефалии или независимости от митрополита, с непосредственным подчинением самому патриарху. Необходимо думать, что в этом праве автокефалии и было всё дело. Андрей Боголюбский, не успев получить для своего Владимира отдельного митрополита, хотел, по крайней мере, чтобы его епископ Ростовский был автокефальным или независимым от Киевского митрополита епископом и с этою целью отправил Феодора в Константинополь. Последний был посвящён патриархом в епископы Ростовские, но получил ли при этом право автокефалии, это остаётся неизвестным. И, судя по последующему, гораздо вероятнее думать – нет, чем да⁸⁰⁹. Как бы то ни было, необходимо думать затем, что Феодор, по возвращению из Константинополя, с согласия князя, объявил себя автокефальным епископом, ибо только этим предположением может быть со смыслом объяснено то, что повествуют летописи о неистовствах Феодора далее. Эти неистовства должны значить, что между епископом Ростовским, который объявил себя автокефальным, и между митрополитом Киевским, который не хотел признавать его автокефалии, завязалась ожесточённая борьба. Что в этой борьбе духовенство и граждане Владимирские разделились на две враждебные партии, из которых одна держала сторону епископа, а другая сторону митрополита. И что епископ с князем и воздвигли беспощадное гонение на сторону с ними несогласную, хотя весьма может быть, что, изображая эту беспощадность гонения и представляя её беспричинным неистовством Феодора, летописцы и впадают в большее или меньшее преувеличение. Могло дело доходить и до затворения всех храмов Владимирских, – этот поступок со стороны епископа мог значить то, что он хотел подействовать на сторону ему враждебную посредством церковного отлучения. Конец борьбы был тот, что Боголюбский выдал своего епископа митрополиту. Что принудило к этому князя и притом такого, вовсе не имевшего охоты уступать кому бы то ни было князя как Боголюбский, остаётся неизвестным. Но вероятно то, что Феодор, не успев добыть автокефалии в Константинополе, объявил себя автокефальным самозвано, что митрополит успел доказать это и что таким образом он успел вооружить против него, как против наглого обманщика, всё общественное мнение России, которому и не нашёл возможным или благоразумным сопротивляться Боголюбский⁸¹⁰. Митрополит, получив в свои руки Феодора, предал его, если верить летописям, жесточайшей казни, именно: ему урезали язык, отсекли правую руку, вынули очи и затем – если не сам он после всего этого умер – так или иначе совсем его казнили. Приводит в невольное изумление эта нисколько не духовная, выходящая из всяких пределов по своей жестокости и беспримерная в нашей истории, казнь. Но сказать что-либо о ней мы поставлены недостатком сведений в совершенную невозможность: Вероятно, вражда между митрополитом и епископом доходила до самой крайней степени. (Затворение епископом храмов Владимирских, как мера карательная против сторонников митрополита, позволяет думать, что дело доходило до взаимных проклятий). Так что первый, получив в руки последнего, по своему против него ожесточению и снедаемый единственно чувством и жаждою мщения, не в состоянии был соблюсти в казни никакой меры⁸¹¹.

Нет сомнения, что этот эпизод борьбы Феодора с митрополитом не принадлежит к числу лучших страниц Русской церковной истории. Но нельзя до крайности не пожалеть, что летописцы наши намеренно или тенденциозно передают его до последней степени неудовлетворительно: более чем вероятно, что в своём полном и настоящем виде он весьма много послужил бы к характеристике времени. Во всяком случае, на той и на другой стороне мы видим между борющимися беспощадную жестокость, из которой следует то заключение, что время вовсе не должно быть представляемо таким мягким, как это склонны делать иные.

Епископы автокефальные или непосредственно зависимые от патриарха назывались у Греков архиепископами. Одновременно с тем, как епископ Ростовский добивался получить себе значение автокефального епископа, другой епископ, именно – Новгородский, получил его титло, но без его значения, т. е. название архиепископа без соединённой с ним автокефалии. Настоящее автокефальное архиепископство мог дать только патриарх, освобождая епископа от власти митрополита и подчиняя непосредственно себе, но епископу Новгородскому дал архиепископство как простое титло Киевский митрополит. В 1165г., в Марте месяце, посвящён в епископы Новгородские митрополитом Иоанном 4 Илия, выбранный из священников одной из Новгородских церквей. В том же году, спустя то или другое время после посвящения Илии, ходил из Новгорода в Киев к митрополиту игумен Юрьева монастыря Дионисий, и «повелено бысть (с этим Дионисием) владыце архиепископство митрополитом» – так передают дело Новгородские летописи⁸¹². С какой стати епископ Новгородский возведён был митрополитом в титулярные архиепископы, каковых в Греции вовсе не было, летописи нисколько не объясняют, но дело довольно понятно само по себе. Выше мы говорили, что епископ Новгородский Нифонт, не признавая законности митрополита Климента, взят был патриархом в свою непосредственную власть и что таким образом он был сделан и стал автокефальным архиепископом. Преемник Нифонта († 1156), когда после Климента снова явились на кафедре митрополичьей законные митрополиты, опять стал простым епископом, ибо опять подчинился митрополиту. Но после архиепископа, что по названию более и важнее, чем епископ, Новгородцам не хотелось иметь простого епископа, – и вот они и придумали доставить своему епископу не значение архиепископа (автокефалию), а его имя, как почётный титул (быв со своим изобретением далёкими предтечами Петербургского периода). Митрополит, давая епископу имя или титло архиепископа, нововводил тут такую затею, которой совсем не знала церковь Греческая. Но так как затея была совершенно невинная, ибо всё дело было в одном и простом имени, и притом такая, о которой можно было и не доводить до сведения патриарха, что по всей вероятности митрополит и сделал⁸¹³, то, получив от богатых Новгородцев или от их богатого владыки приличные дары, он и мог охотно согласиться её допустить. Что касается до епископов Новгородских, то титул архиепископа, не дав им никаких прав, прибавил им нравственного авторитета, как людям, почтённым особым титлом, и бесспорно возвысил их над другими епископами, потому что имя архиепископа значит если не начальника над епископами, то, во всяком случае, начального епископа⁸¹⁴.

Обращаемся к низшему или приходскому духовенству.

О том, как нужно думать относительно самого первого появления у нас священников, с запасом которых Владимир приступил к общему крещению народа, мы уже говорили выше. Прежде всего, он имел то или другое некоторое число их уже готовым в священниках тех Варягов-христиан, которые были в Киеве перед его крещением. Затем, из похода Корсунского он привёл с собой священников греческих. Так как одних и других не могло быть достаточным для того, чтобы приступить к общему крещению народа и так как последние из них, по незнанию русского языка, имели быть более общими руководителями дела крещения, чем принимать на себя действительное пастырство над крещёнными: то со всей вероятностью следует думать ещё, что было выписано и получено большее или меньшее количество священников из Болгарии и, может быть, также из Венгерской Руси. Так или иначе, создав необходимый запас священников, Владимир приступил к общему крещению народа. Но с минуты приступа к этому последнему открывалась нужда уже не во временном только большем или меньшем их запасе, а в том, чтобы дать их в возможно достаточном количестве всей стране. Чтобы представить и поставить то огромное их количество, при котором бы все ново-крещённые не по имени только, а на самом деле оказались со своими пастырями и при котором бы могли быть образованы приходы более или менее в обыкновенном смысле этого слова. Как ведено было правительством это дело создания первых священников для всей страны, в летописи, к сожалению, не находим известий. Она сообщает, что Владимир сейчас или вскоре после возвращения из похода под Корсунь «послав нача поимати у нарочитыя чади дети и даяти нача на ученье книжное». Но, как уже мы говорили выше, это известие нужно понимать так, что дети нарочитой чади или бояр были собраны и розданы на ученье книгам не с той специальной целью, чтобы приготовить в них будущих священников, а с той общей целью, чтобы сделать их просвещёнными людьми. Чтобы с их генерации ввести в сословии боярском образованность и просвещение, о чём, как это необходимо думать, заботился Владимир. Дети бояр необходимы были для великокняжеской службы и нельзя думать, чтобы правительство решилось пожертвовать ими церкви, тем более что в жертве этой не было никакой нужды, ибо для церкви совершенно было безразлично – будут ли её священники из детей боярских или из кого бы то ни было. С другой стороны, и сами бояре не могли иметь ни малейшей охоты на то, чтобы отпустить детей своих в священники, ибо это значило бы то же, что иметь охоту отдать своих детей на низведение из бояр в пролетарии.

Не имея положительных известий, остаётся делать предположения. Единственное предположение, которое может быть здесь делаемо, есть следующее: крестив каждую большую область, Владимир оставлял везде некоторое количество священников из того общего запаса их, который имел, и одновременно с этим было приступаемо в каждой области к набору кандидатов в священники из её ново-крещённых или ново-обращённых. Если бы кому-нибудь некстати вспомнилось, что апостол и за ним отеческие правила запрещают ставить в священники ново-крещённых, то ответ этому кому-нибудь тот, что нарушить запрещение была неизбежная нужда, что причина, по которой оно сделано: да не разгордевся в суд впадет диавол, у нас вовсе не имела приложения и что по нужде бывало нарушение канонов и в самой древней церкви, как свидетельствуют те же каноны⁸¹⁵. Сейчас мы сказали, что дети боярские набраны были в ученье книгам не для приготовления в священники. Но и вообще думать, будто первые кандидаты в священники были набираемы из детей, значит предполагать то, что из всего есть наименее вероятное. Набрать детей значило – обречь себя на продолжительное ожидание, между тем как в священниках была настоятельная нужда: С какой же бы непостижимой стати набрали детей, а не взрослых? Очень может быть, что не вполне строго сообразовались с предписанием канонов церковных, требующим, чтобы в священники были поставляемы люди не моложе 30-летнего возраста, как не со всей строгостью наблюдалось у нас это предписание и во всё последующее время. Но совершенно необходимо предполагать, что были набираемы в кандидаты не дети, а люди взрослые, которые, после возможно скорого и беглого приготовления (о котором скажем вслед за этим ниже), тотчас же могли бы быть поставляемы в священники.

Один раз сделанным набором кандидатов в священники вовсе не могли кончиться заботы правительства по приготовлению этих последних. Напротив, после первого набора должен был иметь место целый период таковых правительственных наборов, который, как нужно думать, в одних местах окончился ранее, в других позднее. Но который вообще продолжался не менее как до половины княжения Ярослава, а может быть и значительно далее: Летописи свидетельствуют, что такой правительственный набор сделан был по приказанию Ярослава в Новгороде в 1030 году⁸¹⁶. Нет сомнения, что самый первый набор кандидатов в священники во всех областях был набором чисто и буквально принудительным. Что, при отсутствии добровольных охотников, кандидаты были набираемы или вербуемы силой. Причём, сейчас помянутый пример Новгородского набора 1030 года даёт основания предполагать, что вербовка и доставка или поставка нужного количества кандидатов была возлагаема на старост крестьянских обществ⁸¹⁷. С первого взгляда представлялось бы вероятным предполагать, что не один первый набор был принудительным, но что и несколькие или даже многие последующие были таковыми же. Так что нужно было бы думать, что священство довольно долгое время было своего рода военной повинностью, имевшей причинять правительству немало забот и хлопот. Едва ли, однако, следует предполагать это на самом деле. Глубоко искренняя и настоящая привязанность к христианству явилась не вдруг, но предубеждение против него должно было пройти довольно скоро, а вместе с этим, столько же скоро должны были явиться и добровольные охотники идти в священники. Совершенно естественно стремиться человеку перейти из худшего положения в лучшее. Если правительству окажется нужда призвать людей к новому роду деятельности и если для него при этом безразлично, из кого бы эти люди ни были, то оно всегда найдёт желающих поспешить на его призыв из числа тех людей, для которых новое положение будет большим или меньшим улучшением против прежнего. Положение нашего приходского духовенства, собственно говоря, с самого начала было вовсе и далеко не блистательным. Но всё же был весьма немалочисленный класс людей, для которых оно должно было представляться значительно лучше их собственного положения. А так как для правительства было совершенно безразлично – пойдут ли в священники эти люди или другие, то и представляется не мало вероятным думать, что после первого же набора из числа этих людей явились добровольные охотники идти в священники. И что, таким образом, последующие правительственные наборы после самого первого были не столько принудительными вербовками, сколько вызыванием и набиранием добровольных охотников.

Когда этих добровольных охотников явилось столько, что ими, несомненно, уже имело быть обеспечено дальнейшее пополнение священников, правительство должно было прекратить свои наборы и священство начало существовать, так сказать, само по себе, помимо его забот.

Вовсе не из детей бояр было составлено наше духовенство первоначально посредством правительственных наборов: вовсе не дети бояр шли у нас в священники и в последующее время. Никто не пойдёт из лучшего положения в худшее и всякий пойдёт только из худшего положения в лучшее, – вот общий закон, который, в приложении к нашему священству, должен был действовать так же, как и везде, и по силе этого закона оно должно было составиться и составляться из людей снизу. Положение нашего приходского духовенства в период до-монгольский и материально и нравственно было так незавидно, что охотники идти в священники могли быть ни из бояр, ни из купцов, ни вообще из зажиточных людей, хотя бы то и крестьян, а только из людей беднейших. Были они горожане или крестьяне, вообще из людей городских или сельских настолько бедных, что священство было бы для них приобретением. Очень может быть, что в период до-монгольский ещё и не существовало у нас никакого ограничения относительно поступления мирян в священники, как существовало это ограничение в Греции и как после находим его и у нас⁸¹⁸. Но и без положительного ограничения, на основании одного лишь указанного нами общего социального закона, что никто не пойдёт из лучшего положения в худшее (а также и того закона, что никто не пойдёт из худшего положения едва в несколько лучшее, но с трудом приобретаемое, ибо для искания священства нужно было учиться грамоте) должно было случиться, чтобы между мирянами стал поставлять кандидатов в священники только один беднейший их класс.– Тот класс, который в старое время носил общее название бобылей и казаков, а в настоящее время носит общее название пролетариев.

Но как никогда не бывает правила без исключения, так весьма возможно думать, что в виде исключения поступали иногда в священники и люди богатые, имевшие внутреннее расположение к священству и желавшие посвятить себя Богу несколько иначе, чем те, которые постригались в монахи. Это тем более должно было случаться в период до-монгольский, что тогда священство и монашество ещё были, так-сказать, довольно в одной цене и что последнее ещё не заслоняло до такой степени первого, как это случилось после⁸¹⁹.

Необходимо, впрочем, думать, что главный контингент священства составляли не миряне, а дети самих священников. Те, которые полагают, что наследственность духовенства есть у нас вещь очень недавняя, весьма ошибаются. В старое время не было у нас наследственности, узаконенной в том смысле, чтобы мирянам совершенно заграждён был доступ к священству, как это было в новейшее время до недавних пор. Но в старое время была наследственность не только обычная, но даже и узаконенная в том смысле, что детям священников, желавшим идти по стопам отцов, предоставлены были некоторые важные льготы. Обычай, чтобы дети священников шли также в священники, должен был установиться очень просто и естественно и совершенно необходимым образом. Всякий человек приготовляет своих детей к тому, что есть он сам по своему положению или по своим занятиям, – иначе этого не может быть; натурально, что и священники готовили своих детей именно к священству, а не к чему-нибудь другому. Для поступления в священники требовались грамотность и умение священствовать в смысле уменья совершать церковные службы и исправлять церковные требы: Кому было естественнее учиться первой, и кому было удобнее и сподручнее учиться второму, как не детям священников, которые учителями грамоты могли иметь своих отцов, а учиться священству в помянутом смысле должны были в продолжение всего своего детства? Сын священника, не хотевший идти в священники, должен был выбыть в разряд тяглых людей; так как это выбытие не могло сделать его богатым, то остаться бедняком нетяглым всё-таки было предпочтительнее, чем стать бедняком тяглым. Таким образом, по всему сказанному, сам собой должен был установиться обычай, чтобы дети священников шли преимущественно в те же священники. Обычай этот до того был естествен и явиться и установиться ему до того казалось всем натуральным и. необходимым, что попов сын, не умеющий грамоте и следовательно не хотящий идти в священники, считался каким-то выродком и уродом. Он назывался изгоем, что означало как бы заштатный класс людей потерявших и как бы промотавших право принадлежать к тому сословию, к которому они дотоле принадлежали⁸²⁰. Гражданское правительство со своей стороны предоставляло льготы детям священников в тех своих узаконениях, что, во-первых, сын священника, пока он жил при отце, не был делаем тяглым человеком. Во-вторых, что если бы он сам отделился от отца и добровольно поступил в тяглые люди, то и после этого он всё-таки мог, если бы хотел, быть поставлен в священники⁸²¹. Смысл второго узаконения ясен. Что касается до первого, то правительство, не привлекая к отбыванию государственных повинностей сына священника, который ещё не избрал рода жизни, конечно, хотело дать ему через это возможность готовиться к священству. Наследственность духовного звания, совершенно естественная по существу дела, несомненно ведёт своё начало от самого первого времени: в 1030 году Ярослав приказывает в Новгороде набрать кандидатов в священники «от старост», т. е. через старост у крестьян, и «от поповых детей»⁸²².

Из сказанного нами выше следует, что у нас явились священники в более или менее достаточном количестве в весьма непродолжительном времени после того, как, приступив к общему крещению страны, вместе с тем приступили и к образованию их сословия. Что это было действительно так, имеем мы и положительные доказательства. Под 1051г., по поводу поставления Илариона в митрополиты, летопись рассказывает, что у Ярослава было под Киевом село или имение (мыза, ферма) Берестовое, в котором была церковь святых апостолов, и что в этом селе при сейчас названной церкви он набдел или содержал многих попов («попы многы»). Если совершенно без всякой нужды, а потому только, что «попы любяше до велику», Ярослав содержал многих священников при церкви, находившейся в его имении, то ясно, что в последних вовсе не чувствовалось недостатка. Что касается до всего последующего времени периода до-монгольского, то следует вообще думать, что священников у нас был не недостаток, а избыток, превышавший более или менее действительную нужду.

Кандидатами в священники были, как мы сказали, во-первых, – дети священников, во-вторых, – желавшие миряне. Так как между последними нужно предполагать желавших идти в священники лишь в одном беднейшим их классе, то может казаться с первого взгляда, что вообще кандидаты в священники были не особенно многочисленны. На самом деле это не так. Во-первых, уже одни дети священников, из коих большая часть, несомненно, предпочитала стремиться к священству, чем выходить в тяглые люди – в крестьяне, представляли собой такой контингент, который должен был вполне обеспечивать нужду, ибо с каждым поколением их число, естественно, все более и более должно было увеличиваться. Во-вторых, хотя между мирянами могли иметь охоту идти в священники только люди из класса беднейшего, однако не должно представлять себе класс этот малочисленным, ибо известно, что класс бедных людей нигде не бывает малочислен. Необходимо думать, как уже мы говорили, что ни материально, ни нравственно духовенство наше не было поставлено в период до-монгольский особенно или сколько-нибудь хорошо; но для бедных людей возможность попасть в священники всё-таки должна была представляться значительным приобретением, всё-таки значительной переменой худшего на лучшее, и если не совсем выходом из пролетариев, то, по крайней мере, переходом в аристократы между этими последними. По всему этому необходимо думать, что для нашего класса мирян священство составляло предмет самых горячих желаний, что оно было целью их заветных стремлений, подобно тому, как для людей всех классов целью таковых стремлений служит то самое высшее, чего они могут достигнуть. А следовательно, необходимо думать, что миряне эти не только шли во священники, когда их звали туда, но и сами из всех сил добивались священства, употребляя все старания о том, чтобы приготовить себя к нему со стороны грамотности или вообще способности совершать с грехом пополам церковные службы⁸²³. Но если таким образом не только не было недостатка в кандидатах в священники, но и было их изобилие, то вместе с этим по тогдашним обстоятельствам должны были явиться почти в таком же изобилии и священники.

В период до-монгольский, как и после до новейшего времени, не было чего-нибудь похожего на штаты приходских священников, напротив приходы пользовались совершенно неограниченной свободой иметь священников столько, сколько сами хотели. Так как приходы обязаны были содержать священников, то, разумеется, долженствовала быть какая-нибудь норма, свыше которой и сами прихожане не могли желать иметь священников⁸²⁴. Но поскольку, с одной стороны, содержание крайне невзыскательных священников тогда было совсем не то, что в настоящее время, а с другой стороны – для прихожан было тем лучше, чем было их более, то необходимо думать, что тогдашняя норма, определявшаяся не кем-нибудь сверху, а просто самими прихожанами, относилась к нынешней никак не менее как 10 к 1. Т. е. что считавшееся тогда нормальным число священников было, по крайней мере, в 10 раз более нынешнего. Если не было препятствий со стороны прихожан, чтобы священников было множество, то тем менее они могли быть со стороны епископов. Какого бы множества священников ни желали себе прихожане, епископы не имели никакого права отказывать им, ибо норма количества, как мы сказали, могла определяться только желанием прихожан и более ничем. С другой стороны, обстоятельства дела имели себя так, что епископы не только не должны были останавливать прихожан, когда они желали себе чересчур много священников, а напротив только должны были с охотой удовлетворять их желанием, как бы они ни были неумеренны и неблагоразумны. За каждое поставление в священники в то время епископы взимали определённую, довольно высокую, плату, которую ещё сами возвышали произвольно и незаконно. Чем более приходилось им ставить священников, тем более для них было выгодно. Ввиду этого, епископы не только не должны были унимать прихожан, когда они желали себе священников чересчур много, а напротив должны были всевозможно поощрять их к тому, чтобы они желали их как можно более. Если мы допустим весьма возможное предположение, что у нас люди не были более совершенны, чем в Греции, то, судя по тамошним порядкам, не невероятно предположить, что с этим размножением священников епископы позволяли себе даже злоупотребления. В Греции епископы до такой степени обратили поставление священников в простую статью дохода, что ставят решительно всякого желающего, кто, желая поставиться, в состоянии приличным образом заплатить. Но так как, с одной стороны, правила канонические решительно требуют, чтобы священники были рукополагаемы не иначе, как в известные приходы⁸²⁵, а с другой стороны, прихожане не могут же содержать стольких священников, сколько бы им ни наставили епископы, то в Греции выдумано ставить священников номинально-приходских или приписных. Которые только причисляются к известным приходам, но нисколько не состоят в них действительными священниками, и которые, будучи в сущности бесприходными, представляют собой только кандидатов на имеющие открыться места⁸²⁶. Нет ничего невозможного, что это злоупотребление существовало и у нас в России. Под 1159г. в летописях читаем, что в этом году Ростовцы и Суздальцы выгнали от себя епископа своего Леона, «зане умножил бяше церкви, грабяй попы». В не совсем вразумительных словах летописей, по всей вероятности, разумеется один из видов того злоупотребления, о котором мы говорили сейчас, именно – что Леон умножил количество приходов с тем, чтобы иметь возможность как можно более ставить священников, с которых он брал весьма высокую плату за поставление⁸²⁷.

Итак, что касается до количества приходских священников в период до-монгольский, то, повторяем, необходимо представлять дело так, что не только не чувствовалось в них недостатка, а напротив было их великое изобилие, – что тогдашняя норма превышала нынешнюю приблизительно, по крайней мере, раз в десять.

Пока продолжался период правительственных наборов, забота о замещении приходов священниками лежала на правительстве, которое или само непосредственно вело дело, назначая кандидата на каждый приход из имевшегося у него запаса или предоставляя этот свой запас кандидатов гуртом в распоряжение епископов. После того как правительство устранилось от приготовления кандидатов, забота о замещении приходов священниками не стала делом епископов, которые вовсе не имели в своём распоряжении людей, которых бы они могли ставить, а сполна и исключительно легла на самих прихожан. Умирал или выбывал священник: прихожане сами обязаны были найти ему преемника и привести его к епископу; последний же только посвящал его или, если уже он был посвящённый, только благословлял. Может показаться с первого взгляда, что эта обязанность приискивать священников составляла в древнее время весьма трудную заботу для прихожан. Но из того, что сейчас выше сказали мы о множестве желавших тогда поступить в священники, следует, что это было вовсе не так. Прихожане разве в крайне редких случаях могли быть поставляемы в необходимость приискивать кандидатов. Большей же частью долженствовало быть так, что кандидаты сами являлись к ним в том или другом множестве и им оставалось только выбирать⁸²⁸. Само собой разумеется, что чем богаче был приход, тем большее должно было являться и число кандидатов. Но и приходы наибеднейшие не должны были оставаться совсем без охотников занять их. Мы сказали выше, что у нас, как и в Греции, вероятно, существовал обычай ставить священников только приписных, священников только in spe. Для подобных священников и приходы самые худые составляли всё-таки нечто; а так как в древнее время была для священников совершенно полная свобода переходить с прихода на приход, то они охотно должны были занимать и худые приходы на время до приискания лучших, на которые могли перемещаться при первой открывшейся возможности. Судя по последующему, после-монгольскому, старому времени, нужно думать, что если не всегда, то иногда прихожане заключали со священниками контракты. В которых, с одной стороны, давалось обязательство доставлять приличное содержание, а с другой добросовестно и неукоснительно исполнять обязанности⁸²⁹. Так как с приходов бедных священники могли уйти во всякое время, и, таким образом, прихожане этих приходов подвергались опасности внезапно оказаться совсем без священника, то по этой, нет сомнения, причине иногда назначался и прописывался в контракте срок, на который нанимался священник к приходу⁸³⁰ и ранее которого, подразумевается, он не мог его оставить. (А так как в богатых приходах прихожане могли наоборот отказывать священникам от мест по истечении договорённого или контрактного времени, тο в этих приходах уже не прихожане были в зависимости от священников, а напротив священники становились в зависимость от прихожан, cfr в Актах Истории т. V, № 122).

Сейчас помянутое нами право перехода состояло в том, что священник, поставленный на один приход, во всякое время (поскольку не связан был договором), по своей доброй воле, мог оставить его и пойти искать себе другой не только в пределах своей собственной епархии, но и где бы то ни было в чужих епархиях. Для этого требовалось только, чтобы священник запасся от архиерея так называемой отпускной грамотой, из которой бы явствовало, что он есть не самозванец, а действительно поставленный священник и что он не состоит под запрещением. С этой грамотой он искал себе нового прихода, и когда находил, то утверждаем был архиереем на новом месте посредством грамоты благословенной. Так как всякому человеку естественно желать лучшего, то, само собой разумеется, что священники не упускали пользоваться правом перехода, стремясь с худших приходов на лучшие, а из этого следует, что они представляли собой людей более или менее бродячих, были пастырями, которые как можно чаще старались менять своих овец⁸³¹.

Со всей вероятностью или, лучше сказать, с совершенной не сомнительностью, должно предполагать, что у нас в период до-монгольский, по подобию Греков, были ставлены в приходские священники не только белые священники, но и монахи или иеромонахи. В империи Греческой с весьма древнего времени, с самого Константина Великого, сделано было значительное ограничение относительно принятия в клир мирян (см. выше сноска № 818), так что иные епископы должны были нуждаться в клириках. Перед епископами были монахи, которые представляли собой мирян, отказавшихся от мира. Которые освобождены были от всех обязательств мирских (ибо это так было) и которые отданы были в подчинение им – епископам: Ясно, что ничего не было легче, как прийти последним к мысли брать необходимых клириков из них. Так это и случилось: соборы дозволили епископам «по необходимой надобности» брать клириков из монахов⁸³², а гражданская власть со своей стороны и ещё значительно ранее соборов прямо предписала это⁸³³. В древнейшее время, как это необходимо думать, ставили в приходские священники не иеромонахов, а белых священников, взятых из монахов, в чём есть существенное различие. Ибо последние переставали быть монахами и освобождались от тех обетов монашеских, которые несовместимы с пастырством. А первые не перестают быть ими и не освобождаются ни от каких обетов и как таковые, собственно говоря, не могут быть пастырями⁸³⁴. Но между теми и другими не было никакого видимого различия. Ибо монахи, поставлявшиеся в белые священники, не освобождались от данного ими и совместимого с пастырством обета целомудрия и поставлялись без предварительной женитьбы, которая вовсе не составляет необходимого условия священства. А различие невидимое, то различие, что монах есть ученик, а не учитель, повинующийся, а не начальствующий (собора в храме Софии правило 2), в позднейшее время, с потемнением и потускнением истинного взгляда на монашество, с потерей живого и отчётливого представления о том, что составляет его сущность, перестало быть помнимо и примечаемо. Вследствие этого иеромонахи явились тем же или пошли за то же, что и белые священники из монахов, т. е. за настоящих священников с полной правоспособностью пастырства. После этого смешения иеромонашества с настоящим священством, в Греции начали замещать места приходских священников монахами таким образом, что не ставили белых священников из монахов, а назначали на места иеромонахов, что продолжается и до настоящего времени. Брать приходских священников из монахов первоначально заставила нужда. Но впоследствии к нужде присоединились ещё две причины. Во-первых, многие иеромонахи предпочитали свободную жизнь на приходах жизни в монастырях, и вследствие этого постарались достигнуть того, чтобы дело нужды превратить в дело обычное. Во-вторых, особый, водворившийся в церкви Греческой, а точнее говоря – созданный монахами, обычай. Право исповеди не принадлежало в Греческой церкви eo ipso каждому священнику, а давалось архиереями только некоторым священникам, более способным к её совершению. Монахи успели достигнуть того, чтобы это право исключительно сосредоточилось в их руках, т. е. чтобы духовничество исключительно было поручаемо иеромонахам (обстоятельно см. ниже). Так как не везде и не во всех местностях было столько монастырей, чтобы миряне без затруднения могли ходить в них на исповедь, то ввёлся обычай, чтобы иеромонахами духовниками были снабжаемы приходы. У нас не было никакой нужды ставить иеромонахов в приходские священники, потому что никогда и нигде у нас не могло чувствоваться недостатка кандидатов из мирян. Но о второй, указанной выше, причине (стремление иеромонахов на приходы), заключая по последующему времени, нужно думать, что она была сильна у нас столько же, как и в Греции. Относительно духовничества мы не доходили до такой совершенной крайности, как Греки, однако есть вся вероятность принимать, что и у нас иеромонахи были предпочтительными духовниками перед белыми священниками. Таким образом, необходимо думать, что у нас в период до-монгольский, как в современной ему Греции и как у нас самих в последующее время, были приходскими священниками не только белые священники, но и монахи или иеромонахи. В настоящее время приходские священники из иеромонахов называются у Греков игуменами; ниже увидим, что в позднейшее время они и у нас назывались так же; из этого следует то заключение, что так назывались они у Греков и у нас и в древнее время. Когда мы встречаем в летописях наших известия, что какое либо дело сделали «вси игуменн и попове», то более чем вероятно, что каждый раз должно разуметь не одних только игуменов монастырей, но и иеромонахов, игуменивших у приходских церквей.

Мы Русские не можем представить себе мирского или приходского священника иначе, как человеком женатым. Между тем женитьба или супружество нисколько не необходимо для священства и священником может быть совершенно безразлично как человек женатый, так и холостой. В последнем случае с тем ограничением, что не может жениться после посвящения или что, женившись, должен оставить священство. (И не только безразлично, но по идее и столько же бы предпочтительно, сколько девство предпочтительнее супружества)⁸³⁵. Обязательный (и весьма благоразумный) закон, чтобы священники были непременно женаты (ибо идея и практика иногда вещи совсем различные) явился у нас весьма давно: Не позднее как со времени св. митрополита Петра у нас было требуемо, чтобы вдовые священники шли в монахи или оставляли священство. Но так как в этом случае мы не последовали примеру Греков, которые допускали и допускают холостых священников⁸³⁶, а установили закон сами собой, то необходимо думать, что мы дошли до него не сразу и что таким образом в период до-монгольский его ещё не существовало. Митрополит Георгий, повторяющий в своём уставе 1 правило Неокесарийского собора: «поп, аще женится, преставити от чину...» даёт знать, что случаи поставления холостых в священники бывали. Впрочем, вообще необходимо думать, что случаи бывали очень редко и представляли собой не более, как только исключения, ибо желавшие девствовать должны были предпочитать священству монашество.

В Западной Руси в XVI в., перед введением унии, как известно, было не малое количество священников двоеженцев (что должно понимать отчасти так, что они были ставимы из двоеженцев, а отчасти и так, что уже, будучи священниками, вступали во второй брак, – относительно последнего имеем совершенно ясные свидетельства). Так как эти священники были у нас в XIV-ХV веке (свидетельства, относящиеся ко времени митрополита Киприана), и так как они были у Греков и в древнее время и во время, соответствующее нашему периоду до-монгольскому⁸³⁷: то более чем с вероятностью надлежит думать, что они были у нас и в продолжение периода до-монгольского.

Существовало и допускалось у нас в период до-монгольский замечательное злоупотребление относительно поставления в священники, объясняемое нуждой времени. Бедные и вообще простые люди довольно долгое время после принятия христианства чуждались у нас церковного венчания браков, находя его нужным только для бояр, а сами довольствовались браком мирским, наследованным от язычества (обстоятельнее ниже). Но в священники наибольшей частью ставились люди бедные и простые. Нет сомнения, за невозможностью находить достаточного количества кандидатов в священники, венчанных по христиански, в период до-монгольский допускалось, чтобы ставимы были в священники и не венчанные, а вступившие в брачное сожитие посредством мирских браков, с тем только условием, чтобы они венчались перед посвящением, причём, если были дети, то привенчивались (также ниже). В Уставе белеческом митрополита Георгия читается: «аще (кто) не венчался будет, не достоин поповства, да венчався с женою станет попом, достоин бо ся венчати, аще и дети будут»⁸³⁸.

В том же уставе митрополита Георгия читаем ещё правила относительно поставления в священники:

«Аще в поганстве грехи будет сотворил, развее душегубства, а по крещении будет не согрешил, станет попом».

«Аще кто научится грамоте, а будет души не погубил, а жену понял девою и в татьбе будет не вязан, а ин грех сотворил будет, да покается о них ко отцю (духовному) и схранит епитемью, и будет поп».

«Аще обручена жена будет дьяку, а умрет, не совокупився с нею, достоин ему, иную поимше, стати попом».

«Аще будет на лици знамение, аки кровь, не может стати попом».

Кроме священников причты церковные состояли у нас в древнее время, так же как и в настоящее, из диаконов, дьячков и пономарей.

Не имеем положительных свидетельств, но по аналогии с церковью Греческой и по заключению от позднейшего времени⁸³⁹нужно думать, что дьяконы не считались у нас в древнее время необходимостью всякого мало-мальски порядочного прихода. А напротив, что они были чрезвычайно редки – в епископских кафедральных соборах, в соборах уездных, а затем ещё при весьма немногих церквах⁸⁴⁰. Так как дьяконы должны были считаться необходимыми или, по крайней мере, желательными при служениях праздничных, – на храмовых праздниках приходов, – то вероятно было бы предполагать, что они были распределены по епархиям так, чтобы каждый приход имел удобство привозить их к себе на нужное время. Т. е. как-нибудь по бóльшим или меньшим округам; но пока относительно этого мы не имеем совершенно никаких сведений. У Греков в общежитии: и просторечии диакон назывался и доселе называется уменьшительно διακός⁸⁴¹, откуда наш дьяк. В древнейшее время и у нас он назывался одним и другим именем, а потом второе имя было усвоено у нас чтецам и певцам, о чём скажем сейчас ниже.

Правила, читаемые в наших канонических сочинениях периода до-монгольского относительно поставления в диаконы:

У митрополита Георгия в Уставе:

«Аще ли поп ставит покаяльного сына диаконом, аще будет прежде поятья жены своея с иными блуд сотворил, не достоит его поставити и лише осуждение приимет» (Первые слова, по всей вероятности, нужно понимать так, что если священник духовник даст своему духовному сыну свидетельство, что он достоин в дьяконы).

У Кирика в Вопрошании:

«Аще кто холост буда (будучи) сотворит блуд и от того ся детя родит, не достоит поставити диаконом».

«Оже девку растлит, и паки ся оженит иною, недостоит поставити».

(Если ищущий диаконства будет виновен в татьбе), – аже будет татьба велика, а не уложат её отай (не уладят дела относительно её тайно), но сильну прю составят перед князем и перед людьми, то недостоит того ставити диаконом, и ожели окрадеться (будет виновен в воровстве), а то уложат отай, то достоит».

«Аже паробка (слугу, холопа) господа вяжут (и) бьют украдшаго что-либо, достоит ставити».

Относительно поставления в священники и диаконы должно составлять предмет величайшей заботливости со стороны епископов, чтобы не были поставляемы люди по чему-нибудь недостойные. Поэтому у нас вслед за Грецией требовалось, чтобы поставление имело место не иначе, как после того, когда о достоинстве ищущего поставления засвидетельствует его духовник с другими семью (шестью) знающими его священниками⁸⁴².

Относительно иподиаконов, занимающих середину между диаконами и дьяками, в Правиле митрополита Иоанна предписывается, что они должны вступать в брак до посвящения, а иначе погубляют свой чин, и вместе с тем даётся знать, что прежде дозволялось им жениться и после посвящения. (Может быть, перешла к нам от Греков остававшаяся у последних по злоупотреблению практика, которую относительно диаконов установляет Анкирский собор в правиле 10).

Дьячок есть уменьшительное от «дьяк» и собственно должно бы было дья´чек. В письменных актах древнего времени не употребляется уменьшительная форма дьячок, но всегда дьяк (как в Малороссии и до сих пор: дяк). Служитель церковный, который у нас назван был именем дьяка, а после стал называться дьячком, у Греков назывался и называется ἀναγνώστης – чтец и ψάλτης – певец. Наше русское название чтецов и певцов – дьяк, как они у Греков не называются, есть греческое уменьшительное имя дьяконов, перенесённое на них с последних. Относительно этого перенесения должно думать следующее: так как чтецы и певцы носят одну и ту же богослужебную одежду с диаконами – стихарь, то первоначально называли их у нас одним и тем же именем с первыми – диаконами и диаками. Причём, если нужно было отличить настоящих диаконов от чтецов и певцов, прибавляли к имени прилагательное «урарный»⁸⁴³(орарный). Но потом было принято различать одних от других тем, что настоящих диаконов стали называть полным их именем – диакон, а вторых их уменьшительным именем – дьяк. В древнее и вообще в старое время дьячки (дьяки) были у нас не только церковными причётниками, но и своего рода чиновниками светскими, хотя это и запрещают правила церковные. В древнее время люди грамотные, и особенно люди умеющие писать, – ибо и в настоящее время уметь читать и писать не совсем одно и то же, а в древнее время было и совсем не одно и то же (уставное письмо)⁸⁴⁴ – составляли величайшую редкость. А между тем никакая община или никакой приход не мог совсем обходиться без человека грамотного и умеющего писать, ибо иначе нельзя было бы написать никакого акта и нельзя бы прочесть никакого акта написанного. Церковные певцы-чтецы или дьяки, поскольку они уже по своей должности обязаны были быть грамотными, вместе с этой непосредственной должностью обязывались быть и приходскими писарями и читарями⁸⁴⁵(от этой второй и второстепенной должности церковных дьяков получили название дьяков и все вообще писаря)⁸⁴⁶.

По 17 апостольскому правилу дьяк не может быть двоеженцем. Но гражданскими греческими законами, равно как и на деле в Греции им дозволялось двоежёнство, с условием в законах, но не всегда на деле, чтобы двоеженцы не были ставимы в диаконы и священники⁸⁴⁷. Вероятно, что и у нас в период до-монгольский было так, как у Греков было на деле. Определённый греческими гражданскими законами возраст для дьяков был 18-летний⁸⁴⁸, но на самом деле их ставили и гораздо ранее, – как только дитя в состоянии будет читать и петь (восьми лет и даже шести и трёх!)⁸⁴⁹ Как было у нас в период до-монгольский, не имеем сведений.

В летописи упоминаются дьяки, которым гуменцо прострижено, но которые не поставлены, т. е. дьяки, которые посвящены, но не поставлены на места⁸⁵⁰. Что такое были эти дьяки, посвящённые, но не имеющие мест, из летописи ясно не видно. Но необходимо думать, что желавшие поступить в духовное звание заранее посвящались в дьяки, как это было весьма обычно и в Греции⁸⁵¹, чтобы быть таким образом кандидатами возможно действительными, как бы признанными. До приискания мест эти дьяки вероятно частным образом дьячествовали в приходах, к которым принадлежали по рождению или в домах у богатых людей и вообще везде, где их частным образом нанимали. В случае особенных нужд эти дьяки должны были идти на войну с прочими гражданами⁸⁵².

Будучи не только церковными чтецами и певцами, но и приходскими секретарями или писарями, дьяки в древнее время, как это необходимо думать, были не то, что в настоящее время дьячки, а лицами в приходах более или менее или, по крайней мере, до некоторой степени важными и влиятельными⁸⁵³.

Пономарь есть греческое παραμονάριος, чтó происходит от παραμένω и значит человека, пребывающего при чём-нибудь, стерегущего что-нибудь. Греческие парамонари, обыкновенно жившие при самых церквах и бывшие их смотрителями, имели своей обязанностью содержать церкви в чистоте, приготовлять их для богослужения и прислуживать священникам во время совершения его последними⁸⁵⁴. Как клирики, состоявшие при священных местах и обращавшиеся со священными предметами в теснейшем смысле этого слова, они обыкновенно избирались из людей почтенных (как кажется, преимущественным образом из безбрачных или вдовых; бывали примеры избрания из парамонарей в патриархи: Пётр Кнафей Антиохийский). Наших древних пономарей не следует представлять себе смотрителями церквей, ибо наши церкви были очень незначительны, чтобы иметь нужду в смотрителях. Но относительно их обязанностей церковных нужно полагать, что они были одни и те же с обязанностями греческих парамонариев и что чтецами и певцами левого клироса они стали только в позднейшее время⁸⁵⁵. Не имея обязанности петь и читать, они могли быть поставляемы и из людей совсем безграмотных, чтó, как кажется, большей частью и было⁸⁵⁶. Но так как они должны были входить в алтарь (для его метения и вообще чищения, для зажигания в нём свечей, для приготовления и подавания кадила), то было требуемо, чтобы они были «от чистых», т. е. из единобрачных⁸⁵⁷. Дьяки и пономари, в отличие от священников и диаконов, назывались общим именем причётников⁸⁵⁸.

В несобственном смысле принадлежат ещё у нас к церковным причтам просфоропёки или просвирницы (просвирни, просвирёны), т. е. особые при церквах женщины, вдовы или незамужние девицы, приготовляющие для них просфоры. Эти просфоропёки или просвирницы явились у нас не с самого начала, а после половины XII и не позднее второй половины XIII в.⁸⁵⁹. В Греции не было и до настоящего времени нет наших просвирниц и там дело с просфорами имеет себя так, что для церквей их пекут обыкновенные булочники и хлебники, у которых они покупаются. А частные люди, желающие помянуть на просфорах живых или мёртвых (т. е. принести их в церковь для вынутия), отчасти покупают их у тех же булочников и хлебников⁸⁶⁰, отчасти пекут сами⁸⁶¹. Так было и у нас, по крайней мере, до половины XII века. Ибо в вопрошании Кириковом читаем вопрос-ответ: «прашах: единою просфурою достоит ли служити? (рече аже будет далече, яко в селе, а негде будет взяти другое просфоры, то достоит; аже будет близь торг, где купити, то не достоит, – аже ли како где не будет, по нужи достоит»... Но у нас греческие порядки были совершенно неудобны. Ибо у нас не только не было особых булочников и хлебников в сёлах, но и в иных городах они приготовляли свои произведения не каждый день, а только в известные дни недели. Именно – к недельным базарным дням, почему и просфоры пекли только к этим дням (для сёл) и под воскресенья (для своих городских церквей). Вследствие этого у нас даже в иных из городов не служили в будни литургии за невозможностью достать просфор, а в сёлах, привозя просфоры из городов с базаров, принуждены были служить на просфорах, испечённых Бог знает когда, совсем старых и зачерствелых⁸⁶². По причине этого крайнего неудобства порядков греческих у нас и сделано было то нововведение против Греков, что поставлены были при церквах особые женщины для печения просфор. (Каковое нововведение, как мы сказали, падает на пространство времени от половины XII до второй половины XIII в.). Есть большая вероятность думать, что должность просфоропёк не была создана у нас совсем вновь, но что ими были сделаны или стали женщины, уже прежде бывшие при церквах в другой должности. В Греции с древнего до настоящего времени было и есть, a у нас было в древнее и старое время так, что мужчины и женщины становились в церквах за богослужением не вместе или смешанно, а особо одни от других: Где были верхние галереи или так называемые полати, мужчины становились внизу, в самой церкви, а женщины на этих полатях. Где их не было, мужчины в передней половине церкви, а женщины в задней, отделённые от мужчин особым возвышением пола своей части и особой решёткой (обстоятельнее ниже). Для смотра за женскими половинами церквей, для поставления в них свеч пред иконами во время богослужения и пр., в Греции были (и до сих пор есть) при церквах особые женщины, которые собственно и попросту не знаем, как назывались, но которые почётно величались и титуловались диакониссами⁸⁶³. Есть большая вероятность думать, что эти диакониссы или смотрительницы женских отделений церквей были и у нас, и что они-то и стали у нас просфоропёками, соединив в себе две должности. И не только весьма вероятно предполагать, что у нас эти диакониссы были, но даже едва ли не должно будет усвоять им за древнее время особое, так сказать, совсем причётническое значение. Вальсамон о современных ему диакониссах Константинопольской св. Софии говорит: «в святейшей церкви престола Константинопольского диаконисы рукополагаются (προχειρίζονται, точно – проручествуются), и не имеют только одного участия в жертвеннике (в котором имели участие древние диаконисы, о которых он говорит выше), но церковничествуют многое (ἐκκλησιάζουσι δὲ πολλά) и заведуют по-церковнически (ἐκκλησιαστικῷς) женским отделением церкви»⁸⁶⁴. Не совсем понятное «церковничествуют многое» в связи речи заставляет подозревать, что тут дело идёт о пении диаконисами тех церковных служб, которые могут быть петы вне алтаря⁸⁶⁵. Это подозрение превращается в уверенность, когда мы припомним другие, сами по себе тоже не совсем понятные свидетельства. В слове на обретение мощей св. Климента Римского, рассказывающем историю этого обретения, совершённого Константином философом, первоучителем Славянским («Слово на принесение мощем, историческую имуще беседу»), говорится, что когда обретённые в море и принесённые в город (Херсонес) мощи были поставлены в одной церкви, то по приказанию архиепископа было совершено всенощное бдение «до полунощи убо мужеским полом, а от полунощи до утра черноризицами и благоверными женами, обычай так сущь верными теми (sic) до скончания». Архиепископ Новгородский Антоний в своём Константинопольском Паломнике говорит, что в Софии Константинопольской недалеко от южного бокового алтаря есть место, где «мироносица поют»⁸⁶⁶. Снесение приведённых мест не оставляет в нас никакого сомнения в том, что в Греции, везде или по крайней мере инде, совершаемы были под руководством наших диаконис так сказать совсем женские внеалтарные церковные службы, т. е. службы, отправлявшиеся или певшиеся исключительно женщинами⁸⁶⁷. Есть некоторые основания предполагать, что и у нас нечто подобное было в древнее время. В Стоглаве читаем: «Безчиние (творится) у проскурниц: боголюбцы дают проскурням деньги на проскуры о здравии или за упокой, и она спросит имени о здравии, да над проскурою сама приговаривает, якоже арбуи в Чуди, а за упокой также мертвых имян спрашивает, да над проскурою приговаривает, а те проскуры попу дает, и поп людем дает и к себе относит, а на жертвеннике тех проскур о здравии и за упокой не проскомисает» (Глава 5, ответ на 11 вопрос); а в деяниях Владимирского собора 1274г., по всей вероятности, разумеются те же проскурницы под некиими несвященными, о которых говорится, что они «освящают приносимая к церкви плодоносия, рекше крупы или кутья за мертвыя» (у Павлова col. 98, §6). Можно, конечно, предполагать, что наши просфорницы усвоили себе своё странное как бы священствование без всякого повода; но вероятнее предполагать повод и именно – что сейчас указанное было малым и искажённым остатком их древнего причетничества.

Кроме священников приходских, в до-монгольской, как и в последующей старой Руси, был ещё особенный, весьма немалочисленный класс их – именно священников домовых. В Греции с древнего времени предоставлено было всякому желающему иметь для себя свою домовую церковь, пользуясь каковым правом, имели их бóльшая часть знатных и вообще состоятельных людей⁸⁶⁸, причём, дело относительно их должно быть понимаемо вовсе не так, что они были устрояемы в самых домах, в особых комнатах, как теперь у нас, а так, что они устроялись особыми небольшими зданиями на дворах. От Греков обычай иметь такие церкви перешёл и к нам Русским. Мы не имеем положительных сведений, до какой степени был у нас распространён и силён обычай иметь эти церкви в период до-монгольский, но есть вся вероятность предполагать, что он был распространён столько же, как это было в Греции. Иметь небольшую домовую деревянную церковь стоило столько же мало, сколько иметь на дворе лишнее строение. А так как дело, нет сомнения, было поставлено таким образом, что домовая церковь считалась признаком знатности, то необходимо думать, что имели их не только все люди действительно знатные, но и все те, которые тянулись в знать, или, иначе сказать, что имели их весьма многие. Титмар Мерзебургский, современник Владимиров, говорит, что ко времени смерти последнего в Киеве было 400 церквей⁸⁶⁹; Никоновская летопись уверяет, что в пожар 1017г. сгорело в нём церквей «яко до семи сот»⁸⁷⁰, а по свидетельству Лаврентьевской летописи в пожар 1124г. их сгорело в нём «близь шести сот». Эти огромные цифры, совершенно невероятные и невозможные для церквей приходских, нет сомнения, должны быть понимаемы так, что в первой нужно разуметь до трёх четвертей, а во второй и третьей – пяти шестых и шести седьмых, если только во всех трёх не гораздо более, церквей домовых. Но при всякой домовой церкви, как это мы имеем право заключать по позднейшему времени, держали особых домовых священников. Домовые церкви, конечно, были только в тех больших городах, где жили знатные люди и преимущественно в самом Киеве. Предполагая, что имели их, а с ними и домовых священников, не только действительно знатные люди, но и все те, которые хотели тянуться за знатными и слыть за таковых, мы должны будем представлять дело так, что этих домовых священников было в Киеве и других больших городах весьма и весьма большое количество. Этого, однако, мало. Данные позднейшего времени заставляют предполагать, что домовых священников было не только весьма большое, но совсем чрезвычайно большое количество. В позднейшее время, как сообщают нам положительные свидетельства, имели домовых священников не только те, которые имели домовые церкви, но весьма многие и из тех, которые не имели последних. Имели затем, чтобы священники совершали для них все церковные службы, за исключением литургии, на домах, в их моленных или так называемых крестовых комнатах⁸⁷¹. Не имеем положительных свидетельств, но со всей вероятностью можем предполагать, что это так было и в древнейшее время. Так как содержать домового священника столько же ничего не стоило, сколько содержать одного лишнего лакея, и единственный действительный расход на него составляла единовременная плата за посвящение, то необходимо думать, что вообще домовых священников или капелланов имели, если не положительно все те, то, по крайней мере, наибольшая часть всех тех, которых в позднейшее время стали называть общим именем дворянства. И, следовательно, необходимо представлять дело так, что в Киеве и потом во Владимире – средоточиях этого последнего были целые тысячи домовых священников, что они были переполнены и так сказать, кишели ими⁸⁷².

Мы сказали сейчас, что содержание домового священника столько же мало стоило, сколько содержание одного лишнего лакея. Есть основания думать, что в период до-монгольский эти домовые священники и на самом деле большей частью были лакеями и холопами тех, для которых они были священниками. Барин отдавал своего раба или дворового выучиться грамоте, затем посылал к епископу для посвящения, и вот ему был священник – его собственный крепостной. Как имели господа из своих крепостных разных ремесленников, псарей, музыкантов, так наряду с ними имели из тех же крепостных и домовых священников. Что дело было не только весьма нередко, но и большей частью так, об этом необходимо заключать из сохранившейся до настоящего времени грамоты патриарха Константинопольского Германа к нашему митрополиту Кириллу 2 от 1228г., в которой патриарх предписывает митрополиту искоренить то злоупотребление, что некоторые в Русской земле ставят рабов во священники, не освобождая их от рабства: «Дошло до слухов нашего смирения, – пишет патриарх, – что некоторые в Русской стране приобретают куплею рабов, даже и пленников (т. е. нехристиан), и отдают их учиться священной грамоте (подразумевается, – пленников наперёд крестив), а потом, когда придут в возраст, возводят их по чину к священнодостоянию, приводя их к епископам, но не освобождают их наперёд от рабства, так что и после священного поставления иереи безчествуются рабиим именем⁸⁷³. Если слух о таком злоупотреблении дошёл до патриарха Константинопольского, находившегося притом в 1228г. в Никее, то необходимо думать, что оно не составляло редкого исключения, а было более или менее общим обычаем⁸⁷⁴.

Не из среды высших сословий общества было наше духовенство в период до-монгольский; невысока была степень и его просвещения, подобно тому, как и во всё последующее время старой Руси. Владимир, как мы говорили выше, имел желание и намерение ввести в России просвещение, – не грамотность только, а именно настоящее просвещение, каково было оно тогда в Греции, из которой он мог его заимствовать. Но это имело быть сделано и неудавшееся начало этому было у нас положено не посредством основания казённых училищ, которых в Греции не было, а посредством водворения у нас частных учителей, которые бы, как это было в Греции, частным образом вели и поддерживали дело образования, содержа у себя на домах частные училища или как бы пансионы и преподавая науки желающим. Этот греческий способ поддержания просвещения, если бы он даже и удался, во всяком случае, был бы не для духовенства, а для боярства, в котором Владимир и пытался ввести просвещение. Ибо желавшие получать последнее должны были бы на свои собственные средства покупать его у частных учителей, сами платя за учение (обстоятельнее скажем в главе о просвещении).

Не предназначенное быть сословием просвещённым, духовенство наше имело быть только грамотным. В первое время, пока кандидаты во священники были поставляемы правительством, вербуемые посредством особых казённых наборов, очевидно, само же правительство должно было заботиться и об их обучении грамоте. Как именно это было делано, положительных и прямых известий у нас нет; но с одной стороны – существуют некоторые указания, а с другой стороны, дело таково, что само по себе ясно, какое предположение есть тут вероятнейшее. Кандидаты во священники были набираемы правительством для церкви и для епископов. Их приготовление должно было состоять не только в обучении грамоте, но и в научении совершать церковные службы и вообще священствовать: по обеим этим причинам кому могло быть поручаемо их приготовление кроме епископов? Не знаем мы, была ли нужда приготовлять кандидатов во священники правительственным образом в Греческой церкви конца X – начала XI века; но такая нужда бывала в ней в древнейшее время, и их приготовляли именно епископы, у которых для этой цели в числе епархиальных чиновников были особые учители⁸⁷⁵. Таким образом, необходимо предполагать, что набиравшиеся правительством кандидаты были вручаемы им епископам и что при кафедрах этих последних и под их надзором они и были приготовляемы к священству. Т. е., иначе сказать, необходимо предполагать, что, пока продолжался период правительственных наборов, – при кафедрах епископов существовали временные школы для кандидатов во священники. Которых отличие от школ совсем обыкновенных было то, что учениками были не мальчики, а люди взрослые. Ибо таковыми должны быть представляемы кандидаты не только самого первого, но и всех правительственных наборов. Что дело было действительно так, на это мы имеем, как мы сказали, и положительные указания. Новгородский летописец пишет под 1030г. о смерти первого Новгородского епископа Иоакима: «преставися архиепископ (читай вместо позднейшей поправки: епископ) Аким Новгородский и бяше ученик его Ефрем, иже ны учаше»⁸⁷⁶. Едва ли можно смотреть на эти слова иначе, как не так, что тут говорит один из бывших кандидатов во священники, учившийся и приготовлявшийся к священству при Новгородской епископской кафедре.

Одновременно с тем, как прекратились правительственные наборы кандидатов во священники, должны были прекратить своё существование и сейчас указанные школы при епископских кафедрах. Мы не знаем, была ли бы у правительства охота содержать эти школы на свой счёт, – вероятнее нет, чем да. Несомненно, что не имели бы никакой охоты содержать эти школы на свой счёт епископы, ибо это значило бы с их стороны жертвовать значительную часть своих доходов, в первое время вовсе не чересчур огромных. Во всяком случае, эти школы не могли бы существовать по той весьма простой причине, что они не имели бы учеников. Дети священников могли выучиваться грамоте и научаться совершению церковных служб у своих отцов. С какой бы стати отцы их стали отдавать их в епископские школы и принимать на себя сопряжённые с этим совершенно напрасные хлопоты? Миряне, желавшие пойти во священники, имели учителей грамотности и священствования у себя дома, или в тех же священниках, или в явившихся везде специальных учителях грамоты, создавших из этого учительства частное ремесло, и затем в наглядной школе своих приходских церквей. Имея полную возможность приготовиться к священству у себя дома, с какой стати они имели бы охоту поступать в епископские школы, т. е. бросать своё крестьянство, отправляться в епископский город и там выживать то или другое количество лет?⁸⁷⁷ Таким образом, после прекращения правительственных наборов, во всё последующее время периода до-монгольского, как потом и в дальнейшей старой Руси, кандидаты во священники или вообще в духовное звание получали приготовление к своему служению частным образом и в местах своего рождения и жительства. Дети священников и вообще духовных – у своих отцов; миряне, желавшие пойти во священники, отчасти у тех же священников и вообще духовных в их домовых училищах, которые если не немногие из них, то некоторые, как необходимо думать, содержали, отчасти в таковых же домовых училищах мирян или так называвшихся впоследствии, а может быть и тогда, мастеров.

Мы не имеем никаких положительных свидетельств о том, на какой степени высоты находилась грамотность между нашими священниками до-монгольского периода. Но, так как дело велось тогда так же, как после, именно – не состоя ни на чьём попечении, и ни под чьим надзором, и будучи совершенно предоставлено самому себе; то необходимо думать, что она находилась, так же как и после, на самой крайней степени невысоты. И что священники до-монгольского периода в большинстве своём были еле-еле грамотны, едва-едва, что называется, брели. Всем известны отзывы о малограмотности наших священников XV-XVI веков, сделанные архиепископом Новгородским Геннадием и Стоглавым собором. «Се приведут ко мне мужика, – пишет Геннадий о кандидатах во священники, – и аз велю ему апостол дати чести, – и он не имеет ни ступити, и аз ему велю псалтырю дати, – и он по тому едва бредет...; аз прикажу учити их октении, – и он ни к слову не может пристати: ты говоришь ему то, а он иное говорит»⁸⁷⁸. В определениях Стоглавого собора читаем: «ставленики, хотящие во дьяконы и в попы ставитися, грамоте мало умеют; и святители истязуют их о том с великим запрещением: почему мало умеют грамоте, и они ответ чинят: «мы-де учимся у своих отцов или у своих мастеров, а инде нам учитися негде, сколько отцы наши и мастеры умеют, потому и нас учат». А отцы их и мастеры их и сами по тому ж мало умеют и силы в божественном писании не знают»⁸⁷⁹. Члены Стоглавого собора полагают, что прежде бывало значительно лучше, потому что прежде бывали многие училища⁸⁸⁰. Но они ошибаются, – и прежде, восходя до самого начала, было всегда так же. Ибо и прежде училищ никогда не было (за исключением самого первого времени, когда священство создавалось, так сказать, искусственно правительством) и все желавшие поставиться и попасть во священники также учились или у своих отцов (священников) или у мастеров (частных учителей). Итак, еле-еле бредёт по книге, через каждые два слова запинаясь, – вот несомненный аттестат в учёности большинству наших священников до-монгольского периода, равно как и последующего старого времени.

Вместе с большинством, как известно, всегда бывает меньшинство. Между священниками нашими периода до-монгольского оно должно быть предполагаемо двух родов – высшее и низшее большинства.

Первое меньшинство, как со всей вероятностью следует думать, составляли, если не бóльшая, то, по крайней мере, довольно значительная часть священников городских. Между священниками этими не могло быть людей образованных в теперешнем или собственном смысле этого слова. Но есть вся вероятность полагать, что довольно значительная часть их были не только грамотными, но и образованными в тогдашнем смысле слова. Тогдашнее наше образование состояло после умения грамоте в собственной бóльшей или меньшей начитанности в тех учительных книгах, которые существовали в славянском переводе с греческого. Священники сельские не имели никакой возможности быть начитанными, хотя бы иные из них того и желали, ибо им совсем не по чем было быть начитанными. Книги в древнее время составляли такую невероятную для настоящего времени драгоценность, что библиотеки сельских приходских церквей не только совсем не имели и вовсе не помышляли о том, чтобы иметь четии книги, но до последней степени страдали недостатком, а иногда и совершенным отсутствием, и книг богослужебных. В другом положении были в этом случае священники городские и по преимуществу стольных городов удельных. Четии книги, сколько их было, сосредоточены были в городах, в библиотеках людей богатых, к которым эти священники и могли иметь возможно полный доступ в качестве приходских священников или пастырей последних. Быть в возможности сделать что-нибудь, конечно, не значит непременно и на самом деле сделать это что-нибудь. Находясь в возможности быть начитанными, священники городские, конечно, могли и не пользоваться ею. Гораздо бóльшая, однако, вероятность думать, что древнее священство наше не представляло собой сплошь поголовной малограмотности, что священники городские действительно пользовались своей возможностью быть начитанными или, что то же, по-тогдашнему образованными. И что, таким образом, то или другое большинство этих священников представляли собой по-тогдашнему класс людей образованных. Мы знаем из периода до-монгольского одну историю, которая служит к косвенному подтверждению наших слов, а именно – историю, из которой видно, что городские священники этого периода весьма дорожили репутацией людей учительных и что они весьма недружелюбно относились к тем, кто посягал на их славу в этом отношении. В Смоленске в лице преподобного Аврамия явился учительный монах, к которому устремились все, искавшие душеспасительных бесед, бросая своих духовных отцов, – и священники Смоленские воспылали против этого непрошенного учителя такою ненавистью, что готовы были «жива его пожрети», устроили против него настоящий бунт и успокоились только тогда, когда у него отнято было право учительства⁸⁸¹.

Второе, совсем противоположное первому и весьма любопытное, меньшинство составляли из себя священники совсем безграмотные. Мы не знаем пока положительных свидетельств из периода до-монгольского, что такие священники тогда были, но мы имеем положительные письменные свидетельства, что они были в продолжение первой половины XVIII в.⁸⁸², мы имеем положительные устные и письменные свидетельства от живых людей, что их застали как исключения (и по глухим местам вовсе не малочисленные) ещё наши деды⁸⁸³. Следовательно, необходимо думать, что они, тем более, были в период до-монгольский. Как, однако, человек, совсем не знающий грамоте, мог быть священником, которому нужно совершать столько служб и которому без книг, а, следовательно, и без уменья грамоте, по-видимому, невозможно обойтись? Этот, с первого взгляда неразрешимый, вопрос, однако разрешается. Искусством сочинять люди начали заниматься задолго до того времени, как изобрели письменность. Пока не была изобретена эта последняя, всё сочинённое сохранялось в простой памяти. До какой невероятной степени простая память могла заменять собой письменность или записи, до какой степени она могла вмещать в себе целые книги, когда была в этом нужда, мы и представить себе не можем, не видя пред собой примеров. Тем не менее, однако, это не подлежит никакому сомнению, и мы имеем на это положительные свидетельства: Всем и каждому известно, что целые Илиада и Одиссея Гомера, прежде чем были записаны, сохранялись в памяти рапсодов. Кроме свидетельств мёртвых, сказанное нами, несомненно, подтверждают и свидетельства живые. Сербы и Черногорцы отличались и отличаются особенной страстью к слаганию народных эпических сказаний наподобие гомеровских. Учёные в последнее время начали их записывать; но между неучёными людьми они и до сих пор хранятся в памяти, и память иного присяжного сербского рапсода вмещает и хранит их в себе столько, что просто поразительно. Мы сами лично знаем людей, и совсем не особенно замечательных в своём роде, которые знают на память такие длинные эпические повести, для довольно скорого «сказа» которых требуется не менее двух часов, и весь запас памяти которых до такой степени велик, что для непрерывной речи нужна, по крайней мере, целая неделя, если не более. Итак, вот разрешение, по-видимому, неразрешимого вопроса: люди безграмотные ухитрялись достигать того, чтобы грамотность заменять памятью. Сын священника или сын мирянина, желавший поступить во священники, прилежно ходил в церковь, усердно и напряжённо заучивал за священником и за дьячком всё читаемое и поемое и, наконец, достигал того, что в состоянии был стать священником, так сказать, изустным, или же и у самих учителей грамоты, у так называемых мастеров, бывало так, что иные ученики, готовившиеся во священники, предпочитали не учиться умению чтения, а заучивать церковные службы наизусть⁸⁸⁴. Само собой разумеется, что заучивались не все церковные книги от доски до доски и с включением месячных миней, что, конечно, совершенно невозможно; но заучивалось то, что считалось неизбежно необходимым. Само собой разумеется, что такие священники «наизусть» далеко были не без изъянов, но всё-таки они были священники...⁸⁸⁵. Предполагать, чтобы в до-монгольское время богослужение по всем приходским церквам совершалось так же полно, как в настоящее время, было бы очень наивно. В настоящее время каждая приходская церковь снабжена полным кругом богослужебных книг, но в то время это было, как уже мы неоднократно давали знать, весьма далеко не так. Следовательно, и священники, умеющие грамоте, за отсутствием книг, по необходимости совершали церковные службы только весьма сокращённо. А, следовательно, и священники безграмотные, кратко служившие по другой причине, вовсе не представляли собой чего-нибудь чересчур странного и необычного. Невольно рождается вопрос: чтó могла быть за причина, что люди предпочитали такой страшный труд, как заучивание наизусть, такому простому делу, как выучиться читать? В виду несомненности факта остаётся отвечать, что первое находили более лёгким, чем последнее, что приобретение искусства чтения считалось делом величайшего труда, который многие находили для себя непосильным⁸⁸⁶.

Мы, разумеется, вовсе не знаем, как был велик процент священников вовсе безграмотных в период до-монгольский. Но было обстоятельство, на которое мы намекнули сейчас выше и на основании которого необходимо заключать, что процент священников, которые, быв неграмотными или грамотными, находились вынужденными совершать службы наизусть, был весьма не мал. В до-монгольский период книги составляли такую трудно приобретаемую редкость, что не только нельзя предполагать, чтобы все приходские церкви были снабжены богослужебными книгами в достаточном количестве, но, напротив, необходимо предполагать, что таких церквей, за исключением епископий, было чрезвычайно мало, если только не совсем не было. Что большая часть церквей были снабжены ими более или менее недостаточно и что, наконец, некоторые, если не многие, церкви не были снабжены ими никаким образом, т. е. совсем их не имели. В церквах, весьма недостаточно снабжённых книгами, и в церквах, вовсе ими не снабжённых, – в совокупности тех и других было, несомненно, весьма немало, – священники и грамотные по необходимости должны были служить наизусть – в одних большую часть служб, в других же решительно все. Церковь совершенно без книг, священник и дьячки, совершающие церковные службы совсем наизусть, – это, по-видимому, необыкновенно удивительно. Но давно известно, что не все те вещи суть чудеса, которые мы расположены принимать за таковые⁸⁸⁷...

В настоящее время архиереи наши управляют своими епархиями так сказать письменно и бумажно, посредством указов. Но в древнее время этот способ управления был неудобоприменим: невозможно было иметь нынешних канцелярий, ибо негде было взять писцов. Невозможно было писать в сотнях и тысячах экземпляров указы, ибо писать их на пергаменте было бы крайне дорого, и при тогдашнем способе писания нужно было бы иметь канцелярии в 10 раз более многочисленные, чем нынешние. Таким образом, в древнее время должен был преобладать и господствовать способ управления изустный, посредством устной передачи приказов. При обширности епархий и этот изустный способ управления представлял немалые трудности. Но ему помогал тот, как мы говорили выше, существовавший в древней Руси обычай, чтобы священники епархий ежегодно собирались к своим архиереям на епархиальные соборы или сборы. Определённым временем этих сборов была неделя православия или первое воскресенье великого поста, которое и получило от них название сборного⁸⁸⁸. Обычай был заимствован, как необходимо думать, от церкви Греческой, в которой, вероятно, было принято, чтобы торжество православия архиереи совершали вместе со всеми священниками своих епархий⁸⁸⁹. Едва ли можно думать, чтобы у нас собирались все священники каждой епархии, ибо по той же обширности последних у нас было бы это невозможно. Вероятнее, что они собирались в бóльшем или меньшем количестве поочерёдно. Но, во всяком случае, через то или другое количество являвшихся священников архиереи и могли рассылать изустно свои приказания и указы по епархиям. К величайшему сожалению, мы пока вовсе не имеем сколько-нибудь подробных сведений об этих ежегодных сборах священников к архиереям. Очень может быть, что иные архиереи, не довольствуясь только тем, что являвшиеся священники сослужили им на торжестве православия, оставляли их у себя на более или менее продолжительное время, чтобы составлять с ними настоящие соборы для рассуждений о всякого рода текущих делах и нуждах. И что, таким образом, сборы эти в древнее время играли в церковной администрации более или менее важную роль⁸⁹⁰.

Священники не только суть священники или чиновники церковные, но, как все чиновники, вместе и граждане государства. Вследствие этого они подлежат двоякой подсудности – церковной и государственной. Как в Греции юрисдикция епископов простирались на священников и вообще всех духовных или клириков не только как на чиновников церковных, но и как на граждан: так это было и у нас. У Греков в минуту принятия нами от них христианства и в дальнейшее время нашего периода до-монгольского священники в качестве граждан подлежали суду епископов во всех преступлениях уголовных и во всех делах гражданских. Но с тем ограничением в первом случае, что если преступление было очень тяжкое, требовавшее настоящей казни, то виновный, по извержению из сана, предавался для положенной законом казни гражданским судьям (так как налагать на кого бы то ни было казни было не дело епископов). И с тем ограничением в обоих случаях, что если из двоих судившихся один был мирянин и если он составлял сторону обвиняемую, то нужно было обращаться к гражданскому судье, сообразно общему положению греко-римского законодательства, что ἐνάγων δεῖ ἀκολουθεῖν τῷ φόρῳ ἐναγομένου (actor forum rei sequitur, истец обращается к судье ответчика)⁸⁹¹. У нас было то же самое, чтó у Греков⁸⁹², с тем только отличием относительно второго указанного ограничения, что в этом случае у нас полагался суд общий или смесный, т. е. судили вместе оба судьи – церковный и княжеский, причём присуждал наказание и получал судебные штрафы и пошлины судья обвинённого⁸⁹³. В позднейшее время наши духовные (преимущественно монахи) весьма старались о том, чтобы в качестве граждан освобождаться от суда своих епископов и испрашивать привилегию подсудности самим государям: может быть, что это началось уже в период до-монгольский⁸⁹⁴.

Во всех странах и у всех народов духовенство составляет сословие более или менее привилегированное в отношении к государственным податям и повинностям. Так это было в Греции, так это было и у нас. В империи греческой время, соответствующее нашему периоду до-монгольскому, относительно наших привилегий, разделяется на две половины: на половину до императора Мануила Комнина (1143–1180), и на половину после этого императора. До Мануила Комнина греческое духовенство было свободно: от личных повинностей (προσωπιχαὶ λειτουργίαι, – городские и вообще земские службы по выборам или очереди), от натуральных повинностей (починки мостов, дорог и пр., которые называются грязными повинностями, – ρυπαραὶ λειτουργίαι), от домовой или подомной подати (μιτάτον), от экстраординарных податей (ἔξω ὡρισμένα τελέσματα, – за право торговли и ещё не знаем за что), от новых налогов (καιναὶ συντέλειαι), не было свободно: от поголовной подати (κεφαλίτιων, иначе κεφάλαιον, ἐπικεφάλαιον, κεφαλικὸς φόρος, capitatio), от поземельной подати (ξευγολόγιον), от постойной повинности (δοχή), от денежной повинности (сборов на военный флот, – ἀπόδοσις πλωίμων, и, может быть, ещё на что-нибудь⁸⁹⁵. Император Мануил Комнин своими двумя новеллами, из коих одна 1144 года, а другая – неизвестного позднейшего, освободил духовенство от поземельной подати, от постойной и денежной повинностей и вообще от всяких податей и повинностей, за исключением поголовной подати⁸⁹⁶. Как было у нас в период до-монгольский, положительных сведений не имеем. Но со всей вероятностью надлежит думать, что у нас с самого первого времени духовенство было освобождено от всяких государственных податей и повинностей, так что с самого первого времени стало сословием как бы внегосударственным («обелённым») в самом полном смысле этого слова. Ханы монгольские в своих ярлыках освобождают наше духовенство от всяких податей и повинностей; но едва ли можно думать, чтобы ханы захотели сами от себя даровать духовенству бóльшие привилегии, нежели какие оно имело прежде. Если бы духовенство наше не было освобождено от каких-либо податей и повинностей, то, конечно, оно искало бы освободиться от них и до нас должны были бы сохраниться памятники этого искания. А между тем таких памятников мы вовсе не знаем. (Имеем позднейшие свидетельства, что не признавалась свобода духовенства от постойной повинности. Но не признавалась не по закону, а по злоупотреблению, и не правительством, а его отдельными чиновниками. Затем, в позднейшее время, начиная с XVI века, духовенство начало быть привлекаемо к участию в денежных сборах для общественных нужд. Но это было нововведение, каковым именно оно и представляется в известиях).

В Греции приходское духовенство было тяглым по отношению к епископам, именно – платило им известные ежегодные подати. Таковым стало оно и у нас в России, – об этом скажем ниже, когда будем говорить о средствах содержания епископов.

Ипатская летопись в одном месте, именно под 1187 годом при описании смерти Галичского князя Ярослава Осмомысла Владимировича называет церковные «зборы вся» (которые созвал князь для прощальной беседы)⁸⁹⁷. Что разуметь под этими многими зборами или соборами? Впоследствии мы увидим, что некоторые города (Новгород, Псков и Москва) имели по многу соборов. (Новгород и Москва по 6–7, Псков – пять). Что каждый собор имел своего соборского поповского старосту (в Новгороде и Пскове) или своего протопопа (в Москве), и что духовенство городов и принадлежавших им уездов было разделено между этими соборами, составляя при каждом из них как бы особую корпорацию или своё особое целое. Эти позднейшие соборы по своему происхождению имели значение не административное, а богослужебное, именно – значение церквей, в которых должно совершаться ежедневное богослужение всем составом (поочерёдно) причисленных к ним священников (о чём скажем ниже). Но относительно древних сборов или соборов представляется нам не невероятным сделать другое предположение. Выше мы говорили, что памятники юго-западной Руси XVI века представляют дело о священниках, составлявших архиерейские клиросы, таким образом, что, с одной стороны, они принадлежали к кафедральным архиерейским соборам, а с другой стороны – были настоятелями приходских церквей. Если предположить, что так было и в период до-монгольский, то можно будет думать, что священники разделены были на соборы по тем приходским церквам, которыми заведовали члены клироса. И что, составляя при этих церквах таковые особые соборы или подразделённые целые, они находились под местной властью и под местным надзором их настоятелей, которые по отношению к ним были их непосредственными начальниками и как бы их благочинными.

От священников обращаемся к приходам или приходским церквам.

Самые первые приходы были учреждены правительством. Крестя известное место или известную местность, правительство ставило известное количество церквей и к ним определяло священников. Но эти первые приходы, само собой разумеется, были чрезвычайно велики⁸⁹⁸ и каждый из них с течением времени должен был разделиться на большее или меньшее количество новых приходов. Положительных сведений относительно возникновения этих так сказать вторичных приходов мы не имеем никаких. Само собой должно подразумевать, что пока крещённые оставались христианами лишь по имени, они нисколько не заботились об устроении приходов и что заботы эти начались только с тех пор, как из христиан по имени они начали превращаться в христиан действительных. Что касается до дальнейшего времени, когда это последнее совсем случилось и когда дело с приходами пришло так сказать в свою норму, то об их количестве у нас в период до-монгольский должно думать то же самое, что и о количестве священников. Т. е. что их было никак не более должного мало, а разве более должного много, никак не недостаток, а разве излишек и избыток. В древнее время не было никаких штатов для приходов и никаких формальностей, которые бы затрудняли их открытие. А епископы, которым принадлежало право дозволять это открытие или которые, по крайней мере, обладали возможностью не дозволять его⁸⁹⁹, как мы сказали выше, не только не имели никаких побуждений препятствовать размножению приходов, а напротив имели личный интерес в том, чтобы поощрять последнее. Построить деревянную церковь, каковы были церкви до-монгольского периода, и притом – деревянную церковь каких угодно малых размеров и снабжённую принадлежностями так, что они, за исключением двух-трёх икон, могли быть изготовлены в деревне и собственными средствами, о чем обстоятельнее скажем ниже, ничего не стоило. А приискивание священников не только было весьма легко, как видно из сказанного выше, но они даже сами могли содействовать размножению приходов, как это будет видно из дальнейшего.

Приходы устроялись и церкви строились обществами и отделимыми людьми, и именно обществами: в городах – концами, слободами, улицами, полу-улицами и вообще большими или меньшими соседствами и околотками. В деревнях – разных размеров округами, волостями и волостками; частными людьми:

1) собственниками-землевладельцами в их имениях (включая в то число и князей, как частных собственников),

2) не собственниками, но по тем или другим побуждениям хотевшими строить церкви для общин (сельских и городских), которые не имели их и которые изъявляли желание их иметь.

Приходские церкви, построенные общинами или составлявшие «мирское строение», конечно, с самого первого времени были той же общинной собственностью, что и в настоящее время, ибо быть чем-нибудь иным не могли. Общины, конечно, с древнего времени заведовали ими также как и теперь, т. е. через выборных людей или церковных старост. В позднейшее время старост приставляли не по одному, а по нескольку и, по крайней мере, по два. Весьма вероятно, что так было с самого древнего времени⁹⁰⁰ и что целью этого было устроить некоторый контроль над расходованием церковных денег (само собой подразумевается, что в древнее время не велось нынешних приходо-расходных книг, хотя, впрочем, некоторые записи на «досках», отметки на бирках или посредством бирок⁹⁰¹ может быть, и были)⁹⁰². Совсем иное, чем о церквах, построенных самими общинами, и довольно неожиданное должно думать о тех приходских церквах, которые были строены для общин частными людями. В Греции частные люди, строившие общественные церкви приходские или не приходские (ибо бывали общественные церкви и не приходские или бесприходные), и в своих ли имениях или где бы то ни было, становились их наследственными, так называемыми ктиторами, или получали на них наследственное так называемое ктиторское право (κτίτορες, κτιτορικὸν δίκαιον). То же, что на западе патроны и патронат⁹⁰³. Это право состояло, во-первых, в том, что ктиторы безотчётно и единолично, на правах частной собственности, распоряжались доходами церквей. Во-вторых, что они поставляли к ним священников и причётников. (На Западе jus praesentandi, в позднейшей западной Руси – право «поданья», т. е. право указывать, назначать кандидатов во священники). По закону, человек, желавший построить общественную церковь и приобрести на неё себе и своим потомкам право ктиторства, должен был обеспечить содержание её самой и священнического при ней причта прикладом к ней движимого или недвижимого имения, которое бы давало соответствующий доход⁹⁰⁴. На самом деле это далеко не всегда делалось⁹⁰⁵; но если делалось, то имение, раз приложенное к церкви и ставшее её собственностью, не могло быть снова взято у неё ни самим ктитором, ни его потомками, ни вообще кем бы то ни было⁹⁰⁶. Таким образом, ктиторы, если они снабжали церкви имуществами, переставали быть собственниками этих последних; но они и их потомки оставались полными собственниками доходов церквей, как от приложенных имений, так и от всего, что приходило в церкви помимо них. Т. е. ктиторы были собственниками церквей как бы на правах вечной аренды, имея право на доходы, но не имели права на имущество. Относительно поставления священников и причётников ктиторы ограничены были в своём праве тем, что должны были представлять кандидатов достойных, и что епископы обязаны были посвящать только таковых, имея в противном случае власть замещать места по собственному избранию⁹⁰⁷. Ктиторы не обязаны были предоставлять священникам всего дохода, который доставляла служба при церкви, но имели право входить с ними в частное и произвольное соглашение на счёт платы за службу. Так что священники служили при ктиторских церквах по частному найму ктиторов, получая от них условленную ругу (ῥόγα) или находясь у них на руге, на жалованье⁹⁰⁸. Если ктитор был человек богатый и благочестивый, то, конечно, не только весь доход, получавшийся церковью, употреблял на неё саму и на служащих при ней священников, но и прилагал из собственных средств, если то требовалось. Но иначе было дело, если он был человек бедный, принуждённый, например, построить церковь в своём небольшом имении или же если потомки богатого человека беднели. В этом случае церковь, принадлежавшая кому-нибудь по праву ктиторскому или составлявшая ктиторию, становилась для её владельца как бы имением, из которого извлекались доходы. Некоторая часть того, что она доставляла, употреблялась на неё саму; некоторая часть на наём священника или священников, а всё остальное обращалось ктитором в собственную пользу. С течением времени число подобных ктиторий стало более или менее велико. И, таким образом, явился целый класс общественных, приходских и не приходских церквей, которыми (собственно доходами с которых) владели частные люди на правах собственности. И для которых эти церкви составляли как бы имения (вечной аренды). Вошло в обычай передавать ктиторское право не только посредством наследства⁹⁰⁹, но и посредством продажи, так что и в отношении к форме перехода помянутые церкви приравнялись к частным имениям.

Такое приравнивание ктиторских церквей к частным имениям сделало то, что их начали строить с прямой целью, – создавать из них имения. Бедный предприимчивый человек находил часть города или деревню, которые не имели своей церкви и желали бы иметь её, или вообще место, которое бы обещало доходы, собирал деньги на богоугодное дело – сооружение храма, строил на собранные деньги церковь и, таким образом, становился собственником своеобразного имения. Это делали миряне, но не было никаких препятствий делать этого и священникам. И они действительно делали это и, как со всей вероятностью следует думать, предпочтительно пред мирянами⁹¹⁰.

Если ктиторы вымирали или почему-либо оставляли свои ктитории, то церкви не становились общинной собственностью населений тех мест, где находились, но, продолжая оставаться ктиториями, поступали в собственность епископий, которые были наследницами после первых ктиторов и преемницами во владении после вторых. Епископии поступали с достававшимися им ктиториями так, что или продавали и дарили их в вечное владение или отдавали за деньги и безмездно во временное пользование⁹¹¹ (во временное безмездное пользование ктитории отдавались преимущественно епископским чиновникам, для которых они были тем, что на старом русском языке называлось «кормлением». По-гречески временное пользование – ἐφορία, а в позднейшее время также ἐξαρχία).

Из Греции ктиторское право перешло и к нам в Россию. В древних памятниках мы не встречаем (или, по крайней мере, мы лично не знаем пока) никаких прямых на него указаний. Но мы находим его у нас в позднейшее время: не говоря о юго-западной Руси XVI-XVII века, в которой мы видим его под названием патроната и где можно было бы производить его из латинской церкви, мы находим остатки его на Москве. Все позднейшие так называемые ружные церкви представляли собой ни что иное как княжеские ктитории, и получали от правительства или от князей ругу как таковые. Своим ктиторским правом поставлять в эти церкви священников государи пользовались ещё в XVI в., чтó вне Москвы и делали посредством своих местных чиновников (дворецких и дьяков)⁹¹². Стоглавый собор свидетельствует, что в его время многие миряне и священники собирали на построение церквей и строили последние⁹¹³. Очень может быть, что не все строили, чтобы создать себе ктитории, но несомненно, что некоторые строили именно с этою целью⁹¹⁴. Церкви, которыми владели священники, как частной собственностью и которые продавали, как таковые, мы находим у нас в половине XVII века. В определениях Московского собора 1667г. читаем: «святыя церкви священником корчемствовати и продавати нелепо есть, зане Христос Спаситель наш искупи святую церковь пречистою своей кровию и свободи ю. Советуем убо ныне всем прихожанам коеяждо церкви (говорят восточные патриархи) православным христианином, живущим зде в царствующем граде Москве и прочим и благословляем вас, да искупите святыя церкви продаемыя и церковные места, разве домового их строения храмин, да будут свободны и под единою главою и властью, ещё есть Христос. А продавати церкви Христовы и церковные места, яко отчины, зело неправильно есть и беззаконно»⁹¹⁵.

Необходимо или, по крайней мере, весьма вероятно думать, что в период до-монгольский бояре и вообще собственники-землевладельцы поставляли во священники своих холопов, о чём мы говорили выше, не только в свои домовые, но и в приходские церкви, находившиеся в их имениях (право поставлять в которые священников принадлежало им, как их – церквей ктиторам).

В Греции ктиторы церквей предъявляли странное притязание, что священники и вообще клирики последних не должны подлежать власти местных епископов, а знать власть единственно их – ктиторов⁹¹⁶. В летописях наших находим одно указание, дающее предполагать, что и у нас притязалось и было нечто подобное в период до-монгольский. В 1136г. женился в Новгороде тогдашний Новгородский князь Святослав Олегович. Брак был почему-то незаконный⁹¹⁷и епископ Нифонт отказался венчать его (в древнее время браки князей венчали епископы), и не позволил быть на нём своим священникам и монахам. Несмотря на это, князь был обвенчан в своей придворной церкви священниками этой последней (Новгородская 1 летопись). Можно, впрочем, понимать тут дело ещё и так, что священники не всех ктиторских церквей находились у нас в особых, не нормальных, отношениях к епископам, но что занимали исключительное положение именно придворные княжеские священники, как и в Греции, занимали таковое положение придворные императорские священники⁹¹⁸.

После церквей приходских должно быть сказано ещё о церквах придельных (по-гречески παρεκκλήσιον, παρακλήσιον, παρακλῆσι). В настоящее время приделами называются у нас боковые алтари в церквах. Не то были они в древнее и старое время. В древнее и старое время приделы или собственно придельные церкви были – во-первых, малые настоящие церкви или церквицы, устроенные или сделанные внутри больших церквей. Во-вторых – малые церкви, пристроенные или приделанные к большим церквам снаружи. В первом случае они устроялись в папертях или притворах церквей, на полатях или верхних галереях и в боковых алтарных абсидах или отделениях (диакониках). Если в боковых алтарных отделениях, то не таким образом, что алтарь помещался в отделении, а церковью для него служила самая настоящая церковь (как это ныне), а таким образом, что весь придел или вся придельная церковь помещалась в Отделении (крошечный алтарь в нём и потом в нём же крошечная церковь). Так что выход из отделения в самую церковь был выходом вон из придела. (От XVII в. немало сохранилось таких приделов до настоящего времени; из новейших церквей можем указать на петербургский Исаакиевский собор, в котором приделы устроены на старый манер, причём только особым ограждением их служат не глухие стенки, а решётки)⁹¹⁹. У нас в период до-монгольский большие церкви, строенные князьями и по своему назначению бывшие придворными княжескими и кафедрально-епископскими, были окружаемы с трёх сторон (за исключением восточной) глухими папертями, в которых погребались князья и епископы. (Погребавшиеся в церквах не в том смысле, чтобы в самых церквах, а именно в папертях, см. ниже в главе о богослужении)⁹²⁰. С устроения алтарей в этих папертях и началось у нас строение придельных церквей, причём мыслью и побуждением было то, чтобы поминовенная бескровная жертва приносилась так сказать над самыми гробами умерших. По свидетельству нашей летописи, св. Владимир погребён в Десятинной церкви, а по свидетельству Титмара Мерсебургского – в церкви св. Климента: это должно понимать так, что он погребён в паперти Десятинной церкви, в которой был устроен придел св. Климента. Ярослав был погребён в паперти св. Софии (по свидетельству Нестора в житии Бориса и Глеба), и необходимо думать, что в этой паперти также был устроен придел. Упоминаемый под 1180г. придел Новгородской св. Софии был также устроен в паперти⁹²¹. Главной целью дальнейшего устроения в церквах и при церквах (а при церквах в виде особых пристроек к ним, вошло в обычай устроять приделы потому, что далеко не все церкви имели притворы или паперти), как должно думать было желание богатых людей иметь как бы свои собственные поминовенные церкви, т. е. богатые люди устрояли в церквах или при церквах приделы и к ним определяли или нанимали священников, с назначением им известной руги, для той цели, чтобы священники служили по ним и по их родам заупокойные литургии. Но иногда, как показывает пример Новгородской церкви Иоанна Предтечи на Опоках, приделы устрояемы были и с той целью, чтобы по воскресеньям могли быть петы в церквах ранние обедни. В приделе этой церкви (устроенном на её полатях) назначено было её строителем (князем Всеволодом Мстиславичем, построившим церковь в 1127–1130г.) петь обедню по неделям или воскресеньям⁹²², а так как по Уставу «в неделю не пети литургии за упокой» (митрополит Георгий, §28), то очевидно, что и обедни имели быть петы не заупокойные, а обыкновенные ранние (церковь Иоанна Предтечи была поставлена на Торгу, и вероятно думать, что придел был устроен в ней для ранних воскресных обеден с той целью, чтобы купцам, которые не могли ходить на позднюю обедню, дать возможность отстоять раннюю). При Новгородской церкви св. Михаила в 1219г. устроен был придел в виде наружной малой пристройки одновременно с построением самой церкви и самими строителями этой последней. Это, вероятно, должно понимать так, что пение заупокойных литургий по будням находили более удобным в малой церкви, чем в большой. (Так как богатые люди, составлявшие боярство, имели в древнее время свои домовые церкви, в которых и могли совершать родовые поминовения, то нужно думать, что приделы при церквах с целью этого поминовения преимущественно были устрояемы купцами, которые, как вероятно думать, а по позднейшему времени прямо следует думать, не присвоили себе привилегии иметь домовые церкви. Затем, и бояре могли устроять приделы при церквах над своими гробами⁹²³. Если со служением в придельных церквах в древнее время было так же, как в позднейшее, то для этого служения наибольшей частью были назначаемы или нанимаемы особые священники. Так что церкви или церквицы эти представляли собой совсем особые церкви, хотя находились при других церквах или даже внутри их самих⁹²⁴. От чего вошло это в обычай, когда было бы совершенно удобно для священников самых настоящих церквей и было бы для них выгоднее, положительно сказать не можем, но полагаем, что причиной этого были с одной стороны канон церковный, а с другой – множество священников. 15 канон 7 вселенского собора запрещает поставлять клирика к двум церквам, а так как священников было великое множество, то, при полной возможности точным образом соблюдать канон, и хотели это последнее делать⁹²⁵.

В городах составляли особый класс церквей церкви соборные или соборы. В настоящее время городские соборы имеют у нас только то значение, что в них собираются священники городов для пения царских молебнов; но в древнее и старое время они имели иное и, как надлежит думать, большее значение, хотя, к сожалению, наши сведения о них и недостаточны. В древнее и старое время соборными церквами или соборами назывались такие церкви в городах, в которых не только священниками их самих (церквей), но бóльшими или меньшими общинами священников и других городских церквей, а в некоторых местах и церквей уездных, посредством очередного служения была держима ежедневная служба, чего в других городских церквах не было. Ближайший ответ на вопрос: зачем нужны были в городах такие церкви, в которых бы была ежедневная служба, есть тот, что каждый день могут быть в городах именинники, желающие помолиться в церкви и отпеть заздравный молебен; каждый день могут быть люди, желающие по случаю памяти родителей отпеть по них панихиду или подать о них на поминовение. (И до сих пор в уездных городах так, что если человек имеет ту или другую указанную нужду, а между тем знает, что в своей приходской церкви нет службы, то идёт в собор). Но этот ответ не разрешает вопроса: для чего в соборных церквах держали ежедневную службу не только священники самых этих церквей, но с бóльшими или меньшими общинами священников других городских или вместе городских и уездных церквей, от чего именно они и получили название церквей соборных. Для ответа на вопрос необходимо предполагать, во-первых, что в древнее время были иные обычаи относительно заздравных молебнов и случайных поминовений, во-вторых – что тут дело было в поминовениях нарочитых, так называемых сорокоустных. И в настоящее время между богатыми людьми купеческого звания отчасти ещё ведётся, что заздравные молебны себе и панихиды по родителям в дни их памяти поют не только в своих приходских церквах, но заказывают петь и в других, многих или немногих, церквах⁹²⁶; относительно же древнего времени, судя по примеру Греков даже нынешнему, должно думать, что пение молебнов и панихид многими священниками считалось более или менее обязательным или обычным. Но в древнее время нельзя было делать так, чтобы заказывать молебны или панихиды во многих церквах, ибо в других приходских церквах города за исключением одной назначенной или, если в городе было несколько соборов, – за исключением нескольких назначенных, не было ежедневных служб. Вместо этого в древнее время можно было делать то, чтобы призывать желаемое количество священников в одну церковь, в которой была ежедневная служба, и чтобы в ней заставлять священников петь один соборный молебен или одну соборную панихиду (завтра человек был именинник или у него была память по родителям; сегодня он посылал к главному соборному священнику, который назывался протопопом или соборным старостой, с заказом соборного молебна или соборной панихиды из стольких-то священников, – и протопоп или староста приглашал в собор желаемое количество священников). Что касается до поминовений нарочитых, сорокоустных, то, с одной стороны, необходимо думать, что соборы нужны были для раздачи сорокоустов между священниками. А с другой стороны – весьма вероятно думать, что они нужны были для надлежащего, по тогдашним понятиям, пения панихид в нарочито поминовенные дни сорокоустов, т. е. в 3, 9 и 40 дни. В древнее время у нас принималось, что священник не может петь за раз двух или нескольких сорокоустов, но каждый сорокоуст должен выпевать особо⁹²⁷. Следовательно, если в приходе в продолжение 40 дней случалось несколько покойников, но которым желали петь сорокоусты, то второго и следующих сорокоустов нельзя было отдать своему священнику, и для их пения нужно было искать чужих священников, у которых не было сорокоустов. В этом-то случае соборы (представляя в лице своих протопопов или старост как бы справочные конторы) и должны были служить посредниками между заказчиками сорокоустов и священниками, принимая их от первых и раздавая их тем из вторых, у которых их не было⁹²⁸. По сейчас сказанному нами доходы от пения сорокоустов не могли быть особыми доходами каждого прихода, но должны были более или менее распределяться между всеми священниками каждого целого города. На этом основании весьма вероятно предполагать, что для совершенного уравнения в отношении к ним всех священников каждого города начали видеть в них не отдельные доходы каждого священника, сколько каждому приходилось петь, а общий доход всех священников, так чтобы общую сумму его делить поровну между всеми. Но для подобного устройства и ведения дела нужны были заведующие последним центры, каковые и представляли собой соборы. Панихиды в нарочито поминовенные дни сорокоуста называются у Греков παράστασις, что собственно значит торжественный приём у царя, торжественный выход царя, и что по отношению к церковной службе значит службу возможно торжественную. Так названы наши панихиды у Греков потому, что они совершаются возможно большим количеством священников (если не ошибаемся, полным желаемым числом священников для этих панихид считается 40, по сорокодневию, в которое они совершаются). Весьма вероятно предполагать, что как было и есть у Греков, так было у нас в древнее время: но чтобы без затруднения устроять подобные службы, нужны были посредствующие места, каковые представляли собой соборы⁹²⁹. (Первоначально было учреждаемо в каждом городе по одному собору, но потом в больших городах, по мере увеличения числа священников, были учреждаемы новые соборы. Если заключать ко всем местам от Пскова, относительно которого мы имеем положительные известия: то это происходило таким образом, что общину первого собора образовывали из себя священники, которые находились в городе налицо. (А что касается до самого Пскова, то здесь не только священники городские, но и уездные, и не только белые, но и чёрные или иеромонахи). А что священники, которые с учреждением новых приходов являлись после учреждения собора, оставались вне общины, священниками «невкупными»; что затем, когда невкупных священников набиралось достаточное количество, они учреждали из себя новый собор⁹³⁰. Какое неменьшее или наименьшее число священников считалось нужным для учреждения нового собора, не знаем; но на том основании, что в Москве соборы назывались (как и теперь называются благочиния) сороками, должно думать, что не меньшее сорока священников, затем, чтобы собор имел возможность петь в один день сорок поминовенных обеден, о чём выше. Священники, принадлежавшие к соборам, держали в них ежедневную службу по неделям⁹³¹; но это не должно представлять себе так, чтобы чередовалось по одному священнику, принадлежавшему к собору, ибо при составе некоторых соборов более, чем из ста священников, (6 собор в Пскове) целым половинам их вовсе не доставалось бы годовой череды. А так, что они держали в соборах ежедневную службу теми или другими их количествами, причём один служил, а другие пели на клиросе, и, причём, все по требованию заказчиков могли стать служащими. В Новгороде священники держали ежедневную службу не только каждый в своём соборе, но ещё все в главном Софийском соборе⁹³²: как понимать эту так сказать двусоборность священников, не совсем для нас ясно. Вообще, в этом институте соборов, относительно которого митрополит Филипп в своей указанной грамоте как будто даёт знать, что в отношении к нему в разных местах существовали разные обычаи, далеко не всё представляется нам ясным. Мы возвратимся к нему во 2 томе.– Что касается до периода до-монгольского, то за его время мы знаем лишь два упоминания о соборах в летописях. Из которых, притом, одно читается в летописи только позднейшей: в 1159г. великий князь Ростислав Мстиславич, по одному случаю, «посла в Киев (из которого отсутствовал) к святей Софии и по всем собором, да творят стоание всенощное в церквах», – так называемая Тверская летопись в Собраниях летописей XV, col. 228 fin.; в 1187г. Галичский князь Ярослав Владимирович Осмомысл позвал к себе перед своей смертью для прощальной беседы и для предсмертной прощи «зборы вся», – Ипатская летопись по 2 изданию стр. 442).

Кроме церквей приходских и домовых были ещё церкви купеческие. Известны две такие церкви в Новгороде⁹³³ и одна церковь, принадлежавшая Новгородским купцам, в Киеве⁹³⁴.

Обращаемся к средствам содержания духовенства высшего и низшего.

В первенствующее время церкви служители алтаря или епископы с прочими клириками имели средством своего содержания единственно добровольные приношения верующих своих общин, т. е. общин, составлявших епископии или, что то же, приходы. Каждый член общины, по мере своих средств и усердия и, во всяком случае, памятуя Ветхозаветную заповедь, что Богу должно быть пожертвовано не менее десятой части стяжаний (Левит 27, 30; Числ 18, 21; Второзак. 14, 22), делал принос церкви на её служителей или всякий раз, как приступал к таинству причащения, что в древнее время было каждое воскресенье, или, по крайней мере, однажды в месяц. Эти приносы, состоявшие частью в деньгах, главным же образом в съестных припасах и необходимых для жизни вещах натурой, слагались в доме епископа (Апостольское правило 4) или в особой церковной сокровищнице (попросту – кладовой, клети, магазее) и ежемесячно разделялись епископами и пресвитерами между собой и между прочими клириками⁹³⁵. Не позднее второй половины III века, т. е. ещё во времена языческие, явилось другое средство содержания клириков, именно – люди богатые начали завещевать и отказывать епископиям недвижимые имения, каковое средство содержания было признано со стороны государства от первого же христианского государя – Константина Великого⁹³⁶. Наконец, сам Константин Великий обеспечил содержание клириков государственным или казённым образом: кроме единовременных щедрых пожертвований нуждавшимся церквам он назначил казённое ежегодное жалованье или казённую ежегодную ругу (ἐτήσια σιτηρέσια), неизвестно каких размеров, всем церквам в империи, предписав выдавать её из местных доходов городов⁹³⁷, – руга эта, уничтоженная Юлианом, была восстановлена после его смерти Иовианом, впрочем, не во всём своём (неизвестном нам) объёме, а в третьей его части⁹³⁸.

Первоначально, как мы говорили, не было приходов в нынешнем смысле слова, и каждый приход представлял собой епископию или, наоборот, каждая епископия составляла из себя один приход. Когда явились наши приходы, то сначала некоторое время было так, что приношения, представлявшиеся верующими в приходские церкви, все собирались в одно место, – к главной или епископской церкви. И что из одной общей при ней сокровищницы получали содержание как епископы и находившиеся при них клирики, так и клирики, командировавшиеся или назначавшиеся от епископий для заведывания приходскими церквами. Но, с течением времени, вошло в обычай, и было установлено, чтобы приношения, представлявшиеся в приходские церкви отделёнными к ним членами общин, не были доставляемы в епископскую церковь, а оставались находящимся при них клирикам⁹³⁹. Вследствие этого приходские церкви отделились в содержании от епископий или от церквей кафедральных епископских (которое сначала они имели с ними общее), и таким образом произошло разделение в средствах содержания духовенства высшего и низшего.

После этого разделения средствами содержания епископов с их кафедральными клириками стали, во-первых, общие с приходскими священниками добровольные приношения верующих, т. е. именно тех верующих, которые не отошли от кафедральных епископских церквей к образовавшимся частным приходам и которые, после образования этих последних, остались собственными прихожанами первых (кафедральных церквей). Во-вторых – доходы с недвижимых имений и в-третьих – государственная руга. Из этих трёх средств содержания последнее – государственная руга прекратила своё существование или перестала быть выдаваема более или менее вскоре после Юстиниана, если только ещё не при нём⁹⁴⁰. Средством содержания приходского духовенства стали добровольные приношения верующих, образовавших из себя приходы. Была ли выдаваема ему от епископий соответствующая или какая-нибудь часть доходов от недвижимых имений (дотоле принадлежавших кафедрам) и из государственной руги (пока она существовала), остаётся неизвестным.

В дальнейшее и позднейшее время эти средства содержания являются в следующем виде:

– духовенства низшего или приходского:

1) добровольные приношения верующих или прихожан,

2) сборы с прихожан самого духовенства (наши так называемые славы),

3) взимание плат за требы и частные службы и, наконец,

4) отчасти доходы с недвижимых имений, которые были жертвуемы некоторым приходским церквам так же, как и епископиям;

– духовенства высшего или архиереев с их кафедральными причтами:

1) доходы с недвижимых имений,

2) все те доходы, что и приходского духовенства, поскольку кафедральные церкви имели свои приходы,

3) взимание плат за требы не только с собственных прихожан, но и со всех мирян епархий, так как и после образования приходов осталось в обычае, чтобы, не довольствуясь приходскими священниками, приглашать для совершения треб епископов,

4) ежегодные сборы или оброки и временные пошлины с приходского духовенства епархий,

5) таковые же сборы или оброки и таковые же пошлины со всех мирян епархий.

В то время как мы приняли от Греков христианство, у них дело со средствами содержания имело себя так, как мы представили сейчас непосредственно. Между всеми указанными средствами, после исчезновения государственной руги, не было ни одного, которое бы шло от государства, а равным образом не было ни одного, которое бы было узаконено и утверждено государством (хотя это последнее с некоторыми из средств случилось вскоре после принятия нами христианства). Все указанные средства или непосредственно шли от добровольного усердия верующих, или же, – как оброки и пошлины низшего духовенства высшему, – условливались этим усердием (ибо, не имея, что взять с верующих, низшее духовенство не имело бы и что давать архиереям). Этим средствам от добровольного усердия, очевидно, не могло быть предоставлено у нас духовенство в первое время, ибо предки наши в первое время после своего принудительного крещения были христианами только по имени и не могли иметь никакой добровольной охоты содержать духовенство. Следовательно, в первое время духовенство, так или иначе, имело быть обеспечено у нас самим правительством, и правительство действительно сделало это: При невозможности воспользоваться примером Греции, оно отчасти воспользовалось примером Запада, отчасти же поступило самостоятельно. Высшее духовенство или архиереев с их кафедральными причтами св. Владимир обеспечил в содержании – с одной стороны, так называемой десятиной, а с другой стороны, как весьма вероятно думать, недвижимыми имениями; низшему или приходскому духовенству он назначил определённое жалованье или определённую ругу.

Мы уже замечали много выше, что Владимир находился в живом и близком общении с государями западными и что эта живая близость общения должна быть представляема себе такой же или почти такой же, какова она в настоящее время, после Петра Великого. В частности, по прямому свидетельству нашей летописи, Владимир жил в нарочитом близком общении с королями Венгерским, Чешским и Польским, имея с ними мир и любовь⁹⁴¹; и это не только после принятия христианства, но и до принятия, ибо, будучи язычником, он привёл одну свою жену из Чехии. Следовательно, он очень хорошо мог знать церковные порядки западные. А поэтому и нет ничего удивительного, что, не имея возможности относительно обеспечения духовенства воспользоваться примером Греков, он отчасти воспользовался примером народов западных. Владимир воспользовался этим примером в том, что одним из средств содержания духовенства назначил десятину (десятую часть) от стяжаний или от прибытков. Однако он воспользовался примером не совсем точным образом и не совсем сполна, – с одной стороны обеспечив по западному только духовенство высшее, а с другой стороны – обременив население содержанием духовенства несравненно менее чем это было на Западе. На Западе десятина в пользу духовенства была узаконена правительственным образом от императора Карла Великого в 779г.⁹⁴²и имела состоять: во-первых, в том, что государство должно было отдавать в пользу церкви десятую часть всех своих ежегодных доходов, как денежных, так и натуральных; во вторых, в том, что все частные люди, как знатные и богатые, так и простые и бедные должны были отдавать в пользу церкви ту же десятую часть своих ежегодных доходов, денежных ли то, или натуральных⁹⁴³. Что касается до пользования десятиной со стороны духовенства, то она была назначена не одному которому-нибудь – высшему или низшему, но обоим вместе. Именно-десятина государственная должна была идти, и шла епископам. Десятина с частных людей должна была идти и шла в пользу местного приходского духовенства, за вычетом из неё четвёртой части в пользу епископов⁹⁴⁴. Наш св. Владимир, во-первых, назначил десятину в содержание не обоим классам духовенства – высшему и низшему, а только одному первому или архиереям. Во вторых, он обязал к её взносу не всех частных людей, а только одних вотчинников, которые владели недвижимыми имениями и получали с имений оброки.

Что Владимир назначил десятину в содержание не обоим классам духовенства, а одному только высшему или архиереям, на это мы имеем прямые и косвенные свидетельства. Смоленский князь Ростислав Мстиславич в своей грамоте Смоленской епископии предписывает, чтобы частные люди, так же как и правительство, правили десятину епископу⁹⁴⁵. Но если бы десятина была назначена в содержание не одним епископам, но и низшему духовенству, то частные люди должны были бы править её не епископам, а своим приходским церквам. Под 1037г. летопись говорит, что Ярослав после Владимира «ины церкви ставяше по градом и по местом, поставляя попы и дая им от именья своего урок, веля им учити люди». Но если бы городские и сельские священники получили в своё содержание десятину, назначенную Владимиром, то Ярославу уже не было бы нужды давать им урока от своего имения. Вероятнейшим ответом на вопрос: почему Владимир, заимствовав десятину от Запада, назначил её в содержание не всему духовенству, как это было там, а одним епископам, представляется то, что он не хотел обременять десятиной всех сословий общества. Если бы назначить десятину в содержание и приходским священникам, тогда нужно было бы обложить десятиной всех без изъятия мирян, как это и было на Западе. Но Владимир мог находить это отяготительным для мирян, а поэтому, не желая и не находя удобным отягощать их, и ограничился одной только десятиной епископам, причём из частных людей привлёк к её отбыванию только один класс наиболее состоятельный⁹⁴⁶.

Что Владимир обязал у нас к плате десятины не всех без изъятия частных людей, это нужно было бы предполагать уже на основании сейчас сказанного нами. Если бы все без изъятия частные люди были обязаны у нас к плате десятины и если бы в то же время вся сполна десятина шла у нас одним епископам, то Владимир создал бы у нас последним слишком роскошное содержание, которого вовсе не имели они и на Западе⁹⁴⁷. Положительное свидетельство, что у нас не все миряне были обязаны к плате десятины, представляют собой приведённые нами слова летописи о Ярославе, и потом таковое же свидетельство читаем в упомянутой грамоте Ростислава Мстиславича. Если Ярослав давал урок от своего имения священникам церквей, которые он строил в городах и в сёлах, то ясно, что жители городов и сёл не были обязаны к плате десятины. Ибо иначе последняя представляла бы собой средство содержания священников, и князь не имел бы нужды давать им ещё своего урока или своей руги. Ростислав Мстиславич в своей грамоте, сказав, что даёт епископу десятину со своей княжеской дани, т. е. с дани, которая платится ему – князю населением княжества, прибавляет, что должна быть платима епископу десятина и со всякой другой дани, чья бы она ни была: «что ся наречеть области Смоленское (областью Смоленскою), – говорит князь, – или мала или велика дань, любо княжа, любо княгинина, или чия си хоти (чья бы то ни было), правити десятину святей Богородици (кафедре епископа Смоленского), без всякого отпису деяти». Таким образом, из частных людей Ростислав Мстиславич обязывает к плате десятины епископу тот класс их, который получал какую-нибудь, малую или большую, дань. Что это за класс людей, – не совсем определённо; но, очевидно, что под ним должно разуметь, как мы сказали, вотчинников, которые получали дани или оброки со своих имений. От св. Владимира до Ростислава Мстиславича протекло полтора столетия. И, так как мы знаем, что за это время десятина претерпела изменения в других отношениях, о чём скажем ниже, то представлялось бы, что и относительно частных людей, с которых было положено взимать десятину в пользу епископов св. Владимиром, грамота Ростиславова не может быть принимаема за надёжное свидетельство. Именно – что после Владимира до Ростислава число этих людей могло быть сокращено. Но, снося свидетельство грамоты Ростиславовой со свидетельством летописи о Ярославе, мы приходим к тому заключению, что в нашем отношении со времени св. Владимира до Ростислава не произошло перемен или что Владимиром в нашем отношении было узаконено именно то, что видим и при Ростиславе: По свидетельству летописи о Ярославе не были обязаны Владимиром к плате десятины епископам городское и сельское население. Следовательно, мог быть обязан им к плате десятины только тот класс людей, который обязывает к этой плате и Ростислав.

В каком объёме, или с каких статей княжеских доходов назначено было св. Владимиром давать епископам десятину княжую или государственную, об этом узнаём отчасти из слов летописи о нём самом, отчасти из позднейших свидетельств. По поводу освящения Десятинной церкви летопись говорит, что Владимир дал этой церкви, т. е. должно подразумевать – митрополиту с этою церковью, как его кафедрой, «от именья своего и от град своих десятую часть». «От именья своего» значит от своего частного имения или хозяйства; «от град своих» значит от казённо-государственных доходов, (которые собирались через города, как центры их областей или по отношению к которым города служили центрами областей). Частное хозяйство Владимира, как и других или вообще князей, распадалось на несколько видов или несколько статей (земледелие, садоводство, скотоводство, огородничество, рыболовство и ещё, может быть, что-нибудь). Летопись не говорит, со всех ли видов (статей) хозяйства назначил Владимир десятину, или только с некоторых; что касается до дела самого по себе, то гораздо вероятнее предполагать первое, а не последнее, ибо иначе нужно было бы усвоять Владимиру недостаток скопидомства, которым, как это нам известно, он вовсе не страдал. Относительно казённых доходов мы положительно знаем из последующих свидетельств, что Владимир предоставил или назначил епископам десятину от даней, от вир или штрафов за уголовные преступления и от продаж или пошлин за гражданские судебные дела⁹⁴⁸. Но так как сейчас указанным не исчерпываются все казённые доходы, то может быть, что известное нам не обнимает всей действительности, – что Владимиром была предоставлена десятина епископам и ещё с некоторых или вообще со всех статей казённых доходов⁹⁴⁹.

Относительно частных вотчинников Ростислав Мстиславич предписывает в своей грамоте, чтобы они, подобно князю, платили епископу десятину от денежных даней, под которыми должно разуметь оброки, получавшиеся ими с крестьян, живших на их землях или арендовавших у них земли. Но относительно первоначального узаконения св. Владимира очень вероятно думать, что оно предписывало вотчинникам платить десятину епископам не только с даней или оброков, но и с натуральных произведений их собственных хозяйств.

За другой после десятины способ обеспечения Владимиром епископов в их содержании, как мы сказали, с весьма большой вероятностью должны был принимаемы недвижимые имения или вотчины.

Недвижимые имения или вотчины состояли из двух классов: из земель, на которых вотчинники вели собственное хозяйство через своих сельских холопов (позднейшие так называемые усадьбы с находящимися при них запашками и вообще хозяйствами, представлявшие собой хутора, фермы или экономии), и из земель, которые вотчинники отдавали в арендное пользование крестьянам (позднейшие в собственном смысле вотчины). Архиереи, в качестве высших сановников церкви, имели принадлежать по своему положению к самым большим людям общества. Но большие мирские люди общества, высшие бояре, несомненно, все владели более или менее значительными вотчинами первого класса, имея более или менее обширные хозяйства. А поэтому совершенно естественно и весьма вероятно предполагать, что Владимир признал за необходимое или счёл себя обязанным сделать архиереев вотчинниками в сейчас указанном нами смысле, даровав им в том или другом объёме наши земли, и снабдив их потребным количеством холопов для ведения хозяйств на землях. Весьма вероятное предположение находит подтверждение себе и в положительных данных. В позднейшее время при архиереях наших являются так называемые боярские дети, представлявшие собой их светских служилых людей или чиновников, хозяйственных и вместе административных. Несомненно, что эти боярские дети ведут своё начало от самого св. Владимира, как им самим впервые данные архиереям: в Ярославовом уставе Новгороду «о мостех» упоминаются Софияне или Софьяне⁹⁵⁰, под которыми разумеются не какие иные люди, как боярские дети или служилые люди, – слуги в смысле чиновников, св. Софии, т. е. архиепископа Новгородского. Но служилых людей или слуг Владимир дал архиереям для какой-нибудь цели. Правда, что мы видим их в качестве церковно-административных чиновников при архиереях, как сборщиков десятины и надзирателей над духовенством. Должно, однако, думать, что церковно-административными чиновниками они стали только по злоупотреблению и что первоначальное и собственное их назначение состояло в том, чтобы быть хозяйственными чиновниками архиереев. А если так, то существование хозяйственных чиновников предполагает существование и самых хозяйств. Между недвижимыми имениями наших епископов упоминаются города. Что разуметь под городами, не совсем ясно. Но, по всей вероятности, не города в собственном смысле этого слова, а большие и хорошо относительным образом укреплённые усадьбы (как бы замки), с большими поселениями при них холопов⁹⁵¹. Если это так, то принадлежность одного города кафедре митрополичьей есть вся вероятность относить ко времени самого св. Владимира; это именно города Синелица, который упоминается в Никоновской летописи под 1123г. и который есть нынешнее местечко Сенча, находящееся в Полтавской губернии, в Лохвицком уезде, на реке Суле. Город этот, как необходимо заключать от его местности, сделался собственностью кафедры митрополичьей ещё в то время, когда последняя находилась в Переяславле. Но это – время св. Владимира.

В вотчинах, состоявших из земель, населённых крестьянами – арендаторами, архиереи не имели нужды, и так как Владимир уже достаточно обеспечил их вышеуказанным, то и представляется маловероятным думать, чтобы он, простирая свою щедродательность до излишка, наделил их и этими последними вотчинами. И спустя много времени после Владимира вновь учреждавшиеся епископские кафедры были снабжаемы от князей нашими вотчинами, как кажется, в очень незначительной степени.

Итак, св. Владимир обеспечил епископов в средствах содержания, во-первых, десятиной, которая должна была взиматься с княжеских доходов более или менее в полном объёме последних и с доходов частных людей, составлявших класс вотчинников. Во-вторых, как со всей вероятностью должно предполагать, недвижимыми имениями, которые состояли в землях для ведения собственных хозяйств, с придачей к землям потребного количества сельских холопов, а также потребного количества служилых людей или слуг, которые бы в действительности вели хозяйства и вообще заведовали ими.

Но само собой должно быть подразумеваемо, что прежде чем обеспечивать епископов в средствах содержания, Владимир устроил им жилища или резиденции. При этом если не само собой подразумевается, то с совершенной вероятностью должно быть предполагаемо, что он снабдил епископов достаточным количеством домовых холопов (так чтобы домашний быт епископов соответствовал их общественному положению или их сановности)⁹⁵².

Епископы наши начали нуждаться в средствах содержания, конечно, с первой минуты прибытия на Русь, что было в 991г. Между тем летопись говорит, что Владимир дал десятину Киевской церкви Богородицы и с нею (как должно подразумевать) митрополиту в 996г. при её освящении, т. е. на шестой год после прибытия епископов. Весьма возможно, что летопись не ошибается и говорит действительную правду. Водворению епископов на кафедрах и их обеспечению в содержании должно было предшествовать крещение народа, если не совершенно поголовное, то, по крайней мере, более или менее общее. А на это, даже разумея дело в последнем, а не в первом, смысле, конечно, могло потребоваться не менее шести лет. Очень может быть даже, что и в 996г. десятина дана была только митрополиту, а прочим епископам, о даровании которым десятины летопись ничего не говорит, то или другое некоторое время позднее. Само собой должно подразумевать, что епископы, пока не получили десятины, были содержимы Владимиром на тот же собственный счёт (ибо иначе им не на что было бы содержаться). Летопись уверяет, что Владимир, дав в 996г. десятину Киевской церкви Богородицы (и митрополиту), написал относительно неё и положил в церкви на хранение свою нарочитую грамоту; к величайшему сожалению, эта грамота, в которой мы, вероятно, нашли бы решение немалого количества вопросов, не сохранилась до настоящего времени.

По свидетельству летописи, намерением Владимира при даровании им десятины епископам было то, чтобы она сполна осталась за ними навсегда, ибо летопись говорит, что в сейчас помянутой грамоте, которой утверждалась за Киевской церковью Богородицы и за митрополитом десятина было написано: «аще кто сего посудит, да будет проклят». Если это правда, то воля Владимира не осталась ненарушимой. После нашествия Монголов исчезла вся вообще десятина, быв заменена другим, гораздо меньшим, источником дохода. Что касается до самого периода до-монгольского, то во всё его продолжение оставалась за епископами десятина от княжеских податей или оброков с населений; но затем от первой половины XII века имеем свидетельства, что в епархиях, которые открыты были при самом Владимире, получалась епископами десятина от помянутых даней и ещё от вир и от продаж или от судебных штрафов и пошлин⁹⁵³, а в епархиях вновь открывавшихся предоставлялась князьями епископам десятина только с одних даней⁹⁵⁴. После Владимира, с течением времени, доходы епископов постепенно всё более и более увеличивались. Это, конечно, и дало основание до-монгольским князьям нарушить до некоторой степени его завет и сократить размеры десятины. (Что касается до совершенного прекращения десятины после нашествия Монголов, то причиной этого должно быть считаемо чрезвычайное обстоятельство – это именно нашествие).

Десятина с частных княжеских имений или с сёл, пока она существовала, по всей вероятности, выдавалась натурой, т. е. по окончанию каждого сельско-хозяйственного года выдавалась из прибылей, которые он доставлял, десятая мера всякого выращенного хлеба и десятая голова всякого прибывавшего скота.

Из десятин государственных десятина от вир и от продаж или от судебных штрафов и пошлин выдавалась не таким образом, чтобы по получению штрафа или пошлины с какого-либо дела княжескими судьями тотчас же доставлялась десятая часть епископам, а также, как и предыдущая, по окончанию каждого судебного года: из общей суммы выручавшихся за год этой статьи доходов выдавалась епископам по его окончанию десятая часть из княжеских казначейств. Так как эта десятина подавала повод к неудовольствиям между князьями и епископами, заставляя последних подозревать судей княжеских, если не самих князей, в утайке доходов, то некоторые князья выкупали её у епископов. А именно – по неизвестному нам, вероятно, среднему расчёту её величины за то или другое количество предшествовавших лет, договаривались с епископами выдавать им вместо неизвестной, имеющей прийти суммы, известную определённую⁹⁵⁵.

С десятиной от даней или оброков с населений было поступлено особенным образом. Она не имела быть выдаваема князьями епископам по окончанию каждого податного года или по мере сбора даней, а отделена была в особую подать, которую было предоставлено собирать с населений самим епископам. Т. е. из десяти частей княжеской дани с каждого плательщика отделена была в особую подать одна десятая часть (например, из рубля гривна) и эта особая подать и отдана была епископам как их собственная и самостоятельная подать, которую они должны были собирать сами посредством своих собственных сборщиков. Таким образом, десятина с княжеских даней или оброков образовала особую дань епископам с населений епархий. Что дело было устроено именно таким образом и что наша старого времени дань с мирян епархий епископам имеет именно сейчас указанное происхождение, а не какое-нибудь другое (хотя после нашествия Монголов она была уже не десятина), это – во-первых, необходимо заставляют предполагать являющиеся при наших архиереях так называемые десятинники, должность и обязанность которых могла состоять в сборе на них десятин и ни в чём другом. Во-вторых, это прямо и ясно даёт знать Симон, епископ Владимирский, представляющий сбор своей десятины, как сбор особой подати и производимый им самим⁹⁵⁶. Почему сделано было, таким образом, прямо не видно и можно только догадываться. При сборе оброков могли быть большие или меньшие недоборы. Если бы князья оставили за собой собирание десятины, то они должны были бы выдавать её епископам или по расчёту того, что действительно каждый год получали или по расчёту того, что должны были получать сообразно окладам. В первом случае всегда был бы повод к подозрению в утайке и, следовательно, повод к неудовольствию между князьями и епископами. Во втором случае было бы невыгодно для князей, которые должны были бы доплачивать епископам недобранное из своей собственной части доходов. По этой, вероятно, причине и выделена была десятина с даней или оброков в особую подать, которую предоставлено было собирать с населений самим епископам: если епископы собирали её сполна, – было их счастье; если более или менее не добирали – было их несчастье. Две, дошедшие до нас грамоты из периода до-монгольского,⁹⁵⁷ показывают, что епископам были даваемы князьями окладные оброчные росписи, в которых обозначалось, сколько в какой волости следовало епископам их десятой части, и что по этим росписям епископы и производили сборы.

Через такое устройство дела с десятиной от даней или оброков случилось то, что она явилась средством обеспечения наших епископов тождественным с одной из статей дохода епископов греческих. С десятиной этой дело было устроено у нас так, что она стала податью епископам с населений епархий; но точно также и в Греции между другими средствами содержания епископов существовала подать с населений епархий. Если бы у нас с нашей десятиной дело было устроено иначе, т. е. если бы она не была отделена в особую подать (а выдавалась епископам князьями), то с течением времени греческая подать перешла бы к нам, как перешли к нам все греческие средства содержания епископов. (А выдавание десятины епископам князьями с течением времени, вероятно, прекратилось бы, как это случилось с другими десятинами, которые князья выдавали епископам сами). Но тогда бы подать явилась у нас, как новая подать, наложенная на мирян. При указанном же устройстве дела с нашей десятиной случилось то, что именно эта десятина (превращённая в подать) заменила указанную подать. И что через это миряне освободились у нас от новой подати в пользу епископов (т. е. они стали платить им, как и в Греции, подать, но подать не вновь на них наложенную, а образовавшуюся через выделение десятины из княжеской дани⁹⁵⁸.

Что касается до десятины с частных людей, составлявших класс вотчинников, то более чем вероятно, что с самого начала она была подучаема епископами или была платима им очень неисправно и что, прекратившись или не прекратившись ещё до нашествия Монголов, она в большую часть времени периода до-монгольского существовала не столько в виде обязательной дани со всего указанного класса людей, сколько в виде добровольного приношения со стороны отдельных в нём лиц, особенно усердствовавших к епископам.

(Мы говорим, что десятина была дана епископам вместе с их кафедральными причтами, т. е. что епископы должны были уделять этим причтам на их содержание ту или другую часть десятины. Это необходимо следует из актов и памятников, которые говорят о даровании десятины или епископу и его кафедральной церкви (Ростислав Мстиславич в своей грамоте: «се даю святей Богородици и епископу десятину»...) или же одной кафедральной церкви, без упоминания о епископе (летопись о даровании десятины митрополиту, говорящая, что Владимир дал десятину церкви Богородицы, без прибавления, что и митрополиту⁹⁵⁹, и Ростислав Мстиславич в других местах своей грамоты). Не без некоторой вероятности можно предполагать, что та или другая часть десятины была назначена как бы в жалованье так называемым епископским клирошанам или соборам священников, составлявших при епископах правительственные коллегии.– Если не у всех, то у некоторых епископов было не по одной кафедральной церкви, а по две (как теперь) или даже по три. Все ли кафедральные причты содержались десятиной или только один тот, который состоял при кафедральной церкви в теснейшем и собственном смысле этого слова, не можем сказать⁹⁶⁰. Дав десятину Киевской церкви Богородицы и митрополиту, Владимир назначил для заведывания десятиной своего особого уполномоченного или своего чиновника – известного Анастаса Корсунянина. (Относительно которого иные без всякого основания предполагают, будто он был священник и будто поставлен был Владимиром в протопопы Десятинной церкви: «и вдаст десятину Настасу Корсунянину»). Не знаем, было ли это только в одной митрополии или и во всех епископиях, и на первое ли только время или постоянно. (Если во всех епископиях и постоянно, то наши уполномоченные соответствовали бы западным адвокатам церковным, – advocati ecclesiarum, или старостам, – Kirchenvögte, см. первое слово у Дюканжа в Gloss. Latinit.).– Обязательную десятину князей своим епископам, о которой говорим, должно отличать от добровольной их десятины кому бы то ни было. Князья обязаны были давать десятину своим епископам, а затем они могли давать вольные десятины каким-либо особенно чтимым ими лицам или местам. Так, о князе Ярополке Изяславиче говорится в летописях Лаврентьевской и Ипатской (в первой – под 1086г., во-второй – под 1087г.), что он давал десятину святой Богородице Киевской от имения своего по вся лета. Это значит, что после обязательной десятины своему местному епископу, князь давал нашей церкви добровольную десятину от своего особенного к ней усердия (и вовсе не значит, чтобы Десятинной церкви обязаны были давать десятину все князья).

Относительно недвижимых имений епископов или епископских кафедр наши сведения за период до-монгольский до крайней степени скудны. Имения эти, как мы говорили выше, состояли из двух классов: из усадебных земель с собственным на них хозяйством владельцев, что в древности обозначалось словом «село», из земель, отдававшихся в арендное пользование хлебопашцам крестьянам⁹⁶¹ и представлявших собой начало позднейших, по преимуществу так называемых, вотчин. Находим мы вероятным думать, что недвижимыми имениями первого класса наделил в том или другом объёме всех епископов сам св. Владимир; а затем мы можем сказать только то малое, что обозначается жалким словом «нечто». Недвижимые имения обоих классов епископы могли приобретать трояким образом – посредством получения в дар, посредством покупки и посредством собственного их заведения. Так как в период до-монгольский недвижимые имения были ещё вовсе не так многочисленны, как многочисленны стали они впоследствии, то необходимо думать, что в то время вовсе не было и такой охоты жертвовать ими церкви, какую после мы видим на Москве. Это предположение подтверждается и положительными свидетельствами. Ростислав Мстиславич Смоленский, основывая Смоленскую епископию, что было уже далеко не в начале существования нашей церкви, а спустя полтора столетия от него в половине XII века, наделил епископию имениями, хотя и нет никакого основания сомневаться в его полном усердии к ней, далеко не изобильно, – дал три села или усадьбы (фермы), участок пахотной земли, несколько сенных покосов и озёр, и только. Летописи упоминают под 1123г. о городе митрополичьем, а под 1169г. и о городе Богородицы Десятинной, и затем свидетельствуют, что Андрей Боголюбский наделил свою Владимирскую Богородицу Златоверхую свободами или слободами купленными и сёлами лепшими. Но весьма вероятно, что митрополия с Десятинной церковью и Владимирская Богородица Боголюбского представляли собой исключения: Великим князьям естественно было иметь желание поставить митрополитов и знаменитую церковь крестителя Руси в отношении к обеспеченности в исключительное положение, причём под городами не должно непременно разуметь населённые места с десятками тысяч жителей, а селения, защищённые городьбами от набегов Половецких, хотя бы и с весьма небольшим числом первых. Желание же Боголюбского поставить свою церковь в исключительное положение (как была исключением и она сама по своему великолепию) не подлежит сомнению. При малочисленности недвижимых имений, когда всякий старался ещё только заводить их, вовсе не могло быть охотников и их продавать. Таким образом, следует полагать, что путём получения в дар и путём покупки епископы могли приобрести в до-монгольский период только самое ограниченное количество недвижимых имений. Оставался путь собственного заведения или устроения таких имений. Мы полагаем, что здесь нужно различать усадьбы или сёла с собственными хозяйствами и имения, населённые крестьянами, и что о тех и других нужно думать совсем различно. Заниматься называнием на свои земли крестьян есть дело совсем не свойственное епископам, ибо должно было соединяться с дрязгами, нисколько не идущими к епископскому сану. Правда, впоследствии на Москве епископы занимались этим делом так же усердно, как и светские землевладельцы; но ко всякому неидущему занятию человек привыкает не вдруг, а только постепенно, и мы на этом основании думаем, что в период до-монгольский епископы этим делом ещё не занимались. Что касается до усадеб или сёл с собственными хозяйственными заведениями, то мы полагаем, что о них должно думать наоборот. Каждому богатому человеку естественно было стремиться к тому, чтобы заводить и иметь такие усадьбы или, что то же, свои собственные хозяйства. Весьма вероятно поэтому, что и епископы наравне с другими богатыми людьми стремились к тому же, и что таким образом каждая епископия имела их бóльшее или меньшее число. Собор Владимирский 1274г., давая знать, что епископии имели эти села или усадьбы с собственными хозяйственными заведениями, в то же время указывает и на злоупотребление, которое епископы позволяли себе при обработке своих земель, – именно что они сгоняли на барщинные к себе работы нищих, живших при церквах и бывших посему, как мы говорили выше, им подсудными. Епископы, как мы то же говорили выше, были в древнее время наибольшей частью из людей богатых. Можно со всей вероятностью думать, что они не только заводили сёла епископиям на доходы этих последних или так сказать на казённые их средства, но что они – во-первых, прилагали к ним свои собственные сёла, которыми владели в миру. Во-вторых, – что и новые сёла заводили также и на свои собственные, принесённые и получавшиеся в миру, деньги. Если землевладение епископов в древнее или до-монгольское время состояло главным образом в том, что они имели усадьбы, сёла или мызы для ведения собственных хозяйств, то всякий поймёт, что в то время этот источник доходов ещё вовсе не принадлежал к числу таких, где бы было одно простое взимание денег и более ничего; это ещё не были позднейшие населённые вотчины, получавшиеся в дар, где тотчас после получения являлось собирание оброков с крестьян, но были просто собственные хозяйства, где прибыль, нисколько не даваясь даром, условливалась количеством затраченных труда и капитала⁹⁶².

Ведение собственных хозяйств предполагает сельских холопов, при помощи которых хозяйства могли бы быть ведены. Так как древние князья наши и древние наши вотчинники были достаточно богаты холопами, то надлежит думать, что они не заставляли епископов терпеть в этом отношении нужду и более или менее усердно прикладывали («прикладень») наших холопов церкви, особенно в качестве «задушных» людей при смерти. Во всяком случае, епископы всегда могли иметь достаточное количество наших холопов в так называемых кабальных людях, т. е. (по древнейшей форме найма) в свободных людях, шедших во временное рабство.

Итак, при самом учреждении епископских кафедр св. Владимир обеспечил епископов в средствах содержания, во-первых, десятиной, во-вторых, как весьма вероятно предполагать, – недвижимыми имениями. Десятина с течением времени несколько сократилась, а напротив, недвижимые имения постепенно увеличивались. Но с течением того же времени должны были явиться у нас и все те средства содержания епископов, которые были в Греции. Средства эти, кроме подати с мирян епархий, которой у нас стала десятина от княжеских даней, как мы сказали, были: во-первых, общие со всеми приходскими священниками доходы от приходов кафедральных церквей и именно добровольные приношения прихожан, сборы с них и взимание с них плат за требы. Во-вторых, доходы от совершения треб помимо собственных приходов. В-третьих, ежегодные оброки и временные пошлины с низшего духовенства епархий и (кроме ежегодных оброков) временные пошлины со всех мирян епархий.

Были или не были у нас в период до-монгольский собственные приходы у кафедральных епископских церквей, мы не имеем прямых и положительных сведений. Но со всей вероятностью следует думать, что были, ибо трудно придумать причины, по которым бы этих приходов у них не было: В каждом епархиальном городе епископская кафедральная церковь являлась первой и до появления других церквей составляла приходскую церковь для всего населения города. С появлением других церквей её приход должен был сократиться, но останется непонятным, почему бы он совсем прекратился (а не остался напротив и после этого главным и большим). Не можем сказать, чтобы вместе с князьями удельными (которые были в наибольшей части епископских городов) непременно были прихожанами кафедральных церквей и все их бояре, так чтобы приходы этих последних состояли на подбор из знати и людей богатых. Очень может быть и всего вероятнее, что приходы кафедральных, так же как и других, церквей определялись топографически т. е. что приходы эти составляли прилежащие к церквам местности и их округи или, выражаясь по старому, соседства, кем бы они ни были населены. Но так как, с другой стороны, кафедральные церкви обыкновенно ставились в центрах городов, в дворянских так сказать кварталах, то имеется вся вероятность предполагать, что их приходы по преимуществу состояли из боярства и из людей богатых. О доходах епископов с соборными клириками от их собственных приходов скажем ниже, когда будем говорить о приходских священниках.

В Греции, как мы сказали выше, и после образования отдельных приходов, осталось в обычае, чтобы приглашать для совершения так называемых треб не только приходских священников, но по возможности и архиереев. Обычай, как понятно, имел своим основанием то, что архиереи и после образования отдельных приходов, перестав быть архипастырями или начальными пастырями всех в буквальном смысле, остались таковыми для всех в смысле небуквальном, а отчасти, конечно, также и то, что людям врождёна тщеславная наклонность обставлять свои действия возможно большей торжественностью. Обычай этот в приложении к некоторым требам остаётся в Греции во всей силе и до настоящего времени: Покойнику быть отпетому без архиерея не только значит быть погребённому бедно, но и совсем по-нищенски. Так что там не допустит таких похорон своему покойнику и самый бедный человек, сколько-нибудь заботящийся о своей доброй славе. А относительно древнего времени со всей вероятностью следует думать, что если не у всех мирян епархий, то у жителей городов (из которых каждый имел епископа) так было не только с одним погребением, а и со всеми требами. Бывшее в Греции до некоторой степени перешло и к нам. Наши архиереи по своим средствам содержания с самой первой минуты стали совсем не тем, что большинство архиереев греческих, а по своим взглядам на себя далеко не тем, что все они. И поэтому у нас, вероятно, не было даже и весьма непродолжительного периода времени, когда бы архиереи имели охоту ходить для совершения треб к людям бедным. Но люди богатые, как это должно думать и как об этом должно заключать и по позднейшему старому нашему времени, столько же имели у нас обычаем приглашать для совершения треб непременно архиереев, сколько в Греции имели этим обычаем все.

Низшее приходское духовенство по своему первоначалу, как мы говорили выше, бывшее тем же духовенством кафедрально-соборным, только отделённым или командированным для заведывания частными явившимися приходами, с течением времени стало не только духовенством подчинённым, но и духовенством податным. При объяснимости первого довольно трудно объяснимо второе, однако, оно составляет факт. Подать низшего приходского духовенства архиереям в древнейших письменных памятниках называется (так же, как и подать с мирян) τὸ κανονικον⁹⁶³; но в позднейшее время в общежитии она называлась ἐμβατοίκιον (в просторечии εμπατοίκιον)⁹⁶⁴. Ἐμβατοίκιον значит собственно входное, вступительное, от ἐμβαίνω; но в употреблении оно значило и значит условно или технически то же, что древнее ἐμφύτευσις, – аренда, арендование, арендная плата⁹⁶⁵. Это второе название даёт знать, что архиереи смотрели на приходы, как на свою собственность, которую они отдавали поставляемым к ним священникам как бы в аренду⁹⁶⁶, и что на основании этого взгляда и явилась ежегодная подать приходских священников архиереям, представлявшая как бы ежегодную арендную плату за приходы первых последним. Когда явилась впервые подать, не знаем; но она утверждена была соборным определением патриарха Алексея⁹⁶⁷, который занимал кафедру с конца 1025 со 1043г. Этим соборным определением было постановлено: во-первых, – взимать каноникон (или евматикион) не со всех членов причта, а с одних только священников. Во-вторых, – со священников ежегодно взимать по одной золотой монете (или иперпиру), что на наши деньги будет около 5 рублей. Аренда обыкновенно платится за то, с чего получается доход. А так как священники наши в первое время не получали с приходов никакого дохода, будучи сами, подобно епископам, содержимы правительством, то, конечно, и не могла быть наложена на них наша подать с самого же начала. Как скоро она была наложена потом, не имеем сведений и указаний; но представляется необходимым думать, что более или менее скоро и немедленно после того, как оказалось это возможным. Т. е. более или менее скоро после того, как приходы начали доставлять священникам доход. Правда, из деяний Владимирского собора 1274г. как будто следует, что её не было даже и в то время; но деяния собора в отношении к нашему предмету не совсем определённы, а между тем предполагать, чтобы подати не было у нас даже и в 1274г. и чтобы она явилась у нас уже только после этого года, – это представляется нам совсем невероятным⁹⁶⁸.

Не имеем или не знаем указаний в греческих актах за время, соответствующее нашему периоду до-монгольскому, взимали или не взимали архиереи вместе с приходскими священниками подать с монахов, которые давно получали от мира гораздо более чем всякие приходские священники. В последующее время они получали её в Греции и у нас. В Греции в последующее время подать эта состояла не только в канониконе, как со священников, но ещё в мнимосиноне (τὸ μνημόσυνον) или поминовенном, именно – в известной доле от денег, которые получались в монастырях на поминовение умерших⁹⁶⁹.

Временные пошлины архиереев с низшего духовенства состояли во взимании платы за поставления или за посвящения. Выше мы видели, что плата за поставление в архиереи явилась весьма рано. Столько же, если не ещё более, рано явилась и плата за поставление в низшие церковные степени: уже Василий Великий († 379) укоряет подчинённых ему епископов за взимание этой платы, как за дело беззаконное (правило каноническое 90). Император Юстиниан узаконил её и определил её крайний больший размер, а именно – что она не должна превосходить одногодичный доход поставляемого (новелла 123, гл. 16). Во второй половине XI века император Исаак Комнин значительно сократил её против Юстиниана, назначив её определённо следующую: за поставление в чтецы один иперпир, за поставление в дьяконы ещё три иперпира, а всего четыре, за поставление во священники ещё три иперпира или всего семь⁹⁷⁰, т. е. на наши деньги, принимая иперпир за 20 франков или за 5 рублей серебром: за поставление во священники 35 р., в диаконы 20, в чтецы 5⁹⁷¹.

Что взимания со священников этой ставленнической пошлины не могло быть начато у нас с самой же первой минуты, ясно из того, что первые наши священники были набираемы посредством принудительных наборов. Ни с кого не взимают платы за то, что принимается не по доброй воле. Тем не менее, однако, представляется довольно вероятным предполагать, что, как доход архиереев и как одно из средств их содержания, пошлина явилась именно с самого первого времени. Ставление составляло труд, чем и оправдывалось взимание платы; поэтому весьма возможно, что в первое время считали себя обязанными платить архиереям за этот труд сами князья. Во всяком случае, не может подлежать сомнению, что пошлина явилась или была введена архиереями немедленно вслед за тем, как явились добровольные искатели священства, что, как говорили мы выше, должно было случиться не слишком продолжительное время спустя после первого появления священства. Мы уже замечали выше, что с пошлиной этой как в Греции, так и у нас, архиереи позволяли себе злоупотребления, произвольно возвышая её против узаконенного. У нас в частности, несомненно, это было так уже и в период до-монгольский⁹⁷².

Временную пошлину с мирян епархий, относительно существования которой в Греции в наш период до-монгольский мы имеем сведения, составляла плата за благословение браков или наша позднейшая венечная пошлина, пошлина за венечные знамёна. Явившись неизвестно когда, пошлина эта была утверждена правительственно императором Константином Мономахом (1042–1054), указ которого о ней повторен потом Алексеем Комниным. По указу Мономаха, повторенному Комниным⁹⁷³, каждый мужчина, вступавший в брак, должен был платить своему областному епископу одну золотую монету или иперпир, следовательно, около 5 рублей, а каждая женщина, выходившая замуж, приносить полотно в 12 локтей. Весьма вероятно, что наши архиереи начали требовать этой пошлины при первой возможности. Но, с другой стороны, столько же вероятно, что они действительно начали получать её весьма не скоро. Ибо и в позднейшее время пошлина эта, собиравшаяся через священников, постоянно взносилась туго и неисправно, отчасти, будучи худо платима мирянами, а отчасти – утаиваема священниками. Во всяком случае, в этот период она не могла быть значительной, потому что в продолжение всего периода, как скажем ниже, многие русские люди чуждались церковного венчания браков, довольствуясь их заключением по-язычески или по-граждански.

Кроме двух, сейчас указанных, пошлин с низшего духовенства и с мирян, представлявших собой воспроизведение пошлин греческих, в позднейшее время являются у нас, не знаем положительно – бывшие или не бывшие, но по всей вероятности, бывшие у Греков, и ещё некоторые пошлины с тех и других с присоединением к ним церквей и монахов. Именно – со священников. Соборная куница, составлявшая ежегодный, вероятно – определённых размеров, дар священников епископам при их приездах к последним (действительных или воображаемых) на так называемые «сборы»⁹⁷⁴, пошлины с грамот перехожих, отпускных (о которых выше), епитрахильных и орарных (вдовым священникам и диаконам, о которых ниже). С мирян: похоронная пошлина за дозволение хоронить умерших скоропостижно, почеревная пошлина – штраф с женщин, родивших от блуда и прелюбодеяния. С церквей: пошлина за антиминс и плата за освящение. С монахов: так называемое «посошное» – пошлина за поставление в игумены монастыря (от вручения епископом поставляемому посоха). Из этих пошлин епитрахильная и орарная пошлины относятся к позднейшему времени, ибо самая практика по отношению к вдовым священникам и диаконам, из которой они вышли, началась уже после нашествия Монголов⁹⁷⁵. Соборная куница и почеревная пошлина несомненно относятся к периоду до-монгольскому, ибо о первой говорится в деяниях Владимирского собора 1274г., а о второй в так называемом уставе Ярославовом. Об остальных пошлинах ничего не можем сказать, но считаем наиболее вероятным то, чтобы все их относить к периоду до-монгольскому, ибо нам известно за этот период и о таких пошлинах, которых уже не встречаем в позднейшее время⁹⁷⁶.

Наконец, статью доходов и одно из средств содержания епископов составляли судебные пошлины и штрафы как с духовенства по всем делам и преступлениям не духовным и не должностным, поскольку духовенство было отдано в их полную подсудность (за исключением преступлений уголовных самых тяжких, которые наказывались не денежными штрафами), так и с мирян по тем делам гражданским и преступлениям уголовным. В которых они были отданы или стали подсудными суду епископов. Об этих пошлинах и штрафах мы говорили выше⁹⁷⁷.

Митрополиты имели лишний доход против епископов: во-первых, в пошлинах, которые они взимали с последних за поставление, и о которых сказали мы выше. Во-вторых, в пошлинах от апелляционного суда, т. е. от суда по апелляциям к ним на суд епископов. И в-третьих, как с некоторой вероятностью можно думать, в сборах дани с духовенства и мирян всей митрополии через три года на четвёртый. Пошлины за поставление епископов, при малочисленности епископий, правда, очень не частые, несомненно, были очень велики (весьма не невероятно, что составляли годичный доход каждого епископа или равнялись этому доходу); а если предположить и дань с духовенства и мирян всей митрополии через три года на четвёртый: то, сколько бы ни малыми предполагать неизвестные нам размеры последней, в итоге получилось бы, что эти лишние доходы митрополитов против епископов были очень значительны или, по крайней мере, не незначительны.

По канонам церковным и по гражданским греческим законам, то имущество епископов (какого бы вида оно ни было, – κινητὸν, ἀκίνητον, αὐτοκίνητоν), которое приобретается ими после поставления в епископы, не составляет их частной собственности и не может быть оставляемо ими своим наследникам, но составляет собственность церковную и должно быть употребляемо на искупление пленных, на питание бедных и на другие благочестивые дела или же на пользу собственных церквей епископов⁹⁷⁸. Относительно того, как было у нас в этом отношении, имеем отдельные сведения, что, с одной стороны, не все епископы смотрели на свои доходы, как на свою личную собственность, а с другой стороны, что не все епископы смотрели на них и как на собственность церковную. Из чего будет следовать то общее, что в принципе признавалось номоканоническое, но что в действительности каждый епископ поступал так, как поступать имел наклонность. Во всяком случае, большие или малые богатства скоплялись у нас при кафедрах епископских, не имеем оснований и указаний предполагать, чтобы они употреблялись у нас на дела общественной благотворительности. (Хотя у нас и повторялось древнегреческое, переставшее быть действительностью и у самих позднейших Греков, что «церковное богатство есть нищих богатство»)⁹⁷⁹.

Подобно епископам с их кафедральными причтами первоначально не могло быть предоставлено самому себе, а имело быть обеспечено правительством и всё низшее или приходское духовенство.

Мы так привыкли представлять себе это последнее духовенство птицей Божьей, не имеющей никакого определённого содержания и живущего единственно подаяниями прихожан, что мысль о правительственном его обеспечении не приходит в голову сама собой. Однако в первое время это необходимо долженствовало быть так. Народ в первое время после своего принудительного обращения в христианство, конечно, не имел ни малейшей охоты содержать поставленных ему пастырей ни добровольными приношениями, ни платами за требы, которых первоначально не искал, а от которых бежал. Следовательно, приходские священники в первое время или должны были оставаться без всяких средств содержания, или имели быть обеспечены в своём содержании правительственным образом. Но в первом случае никто бы не пошёл во священники, или же люди, силой навербованные, не стали бы исполнять обязанностей и смотрели бы на это священство как на ненавистную барщину. А таким образом, правительственное обеспечение низшего духовенства в первое время предполагается как нечто совершенно необходимое и нечто такое, без чего дело немыслимо. Летопись, ничего не говоря о Владимире, говорит только об Ярославе, что он, ины церкви к преждесуществовавшим ставя по градом и по местом или по селам и поставляя к ним священников, давал последним «от именья своего урок»⁹⁸⁰: но что должно быть предполагаемо необходимо, то, конечно, должно быть предполагаемо и несмотря на молчание летописи.

Если летопись не говорит нам о том, что низшее духовенство при своём первом появлении было обеспечено правительством, то, конечно, нет в ней сведений и о том, как оно было обеспечено. Непрямой или ненарочный ответ на наш вопрос летопись даёт в приведённых выше словах о Ярославе. Ярослав обеспечивал священников вновь открываемых им приходов, нет сомнения, таким же образом, каким обеспечивал их и каким вообще положил или узаконил обеспечивать их св. Владимир. Следовательно, это обеспечение состояло в уроках от имения княжьего, иначе сказать – в княжьем жалованье или в княжьей руге. Как велико было жалованье, по всей вероятности – для всех священников однообразное или, по крайней мере, разделявшееся не более, как на две категории и однообразное для священников сельских и городских (за исключением, может быть, соборов в городах, о чём сейчас ниже), мы не знаем. Преподобный Нестор в житии Бориса и Глеба говорит о церкви этих святых мучеников, построенной Ярославом в Вышгороде, что «христолюбец (князь) повеле властелину града того (Вышгорода) даяти от даний (города) церкви святою (мученику) десятую часть». Можно было бы подумать на основании этого свидетельства, что на содержание приходского духовенства отделена и определена была десятая часть местных доходов с городов и волостей (за отделением из них десятой части в пользу епископов или иначе десятая часть из девяти десятых, что будет 9 копеек из княжеского рубля, после отчисленных из него десяти копеек в пользу епископа, – западная десятина священническая). Но в Вышгороде до построения церкви Бориса и Глеба были уже другие церкви или, по крайней мере, одна другая церковь (св. Василия, при которой находились мощи Бориса и Глеба до построения собственной). Следовательно, на долю церкви Бориса и Глеба, если бы на содержание приходского духовенства определена была десятина местных доходов, должна была бы приходиться не вся она, а только то или другое количество долей из неё (смотря по числу духовенства прежде бывшего и к ней определённого). На основании приведённого свидетельства можно сделать только с некоторой вероятностью предположение, что на содержание соборных или главных церквей в городах, в которых имела совершаться ежедневная служба, каковой назначил быть Ярослав церкви Бориса и Глеба, была назначена десятая часть или десятина из местных доходов городов. Что руга вообще выдавалась из местных доходов городов и волостей, это необходимо предполагать, ибо в древнее время не было нынешнего сосредоточения казённых доходов в одном государственном казначействе и потом новой их повсюду рассылки. Что она на известную долю была денежная и на известную долю состояла из хлеба и съестных припасов натурой, это также должно думать, судя по последующему времени.

Должно, впрочем, думать, что правительство обеспечило своей ругой не всех без изъятия приходских священников, но за исключением тех между ними, которые были ставимы к церквам, строенным на землях вотчинников. Относительно этих последних священников весьма вероятно и более чем вероятно принимать, что правительство с самого начала возложило их содержание на вотчинников (причём последние, с самого же начала введши обычай ставить священников из своих холопов, могли повести так, чтобы содержание священников им ничего не стоило).

Спустя то или другое время после крещения Русские начали превращаться из христиан по имени в христиан действительных.

Вместе с этим должно было явиться у них сознание неудобства слишком больших приходов, открытых правительством, и желание открывать приходы новые, меньшие, и таким образом должен был пойти ряд приходов, которые стали быть открываемы самими прихожанами. Священникам этих новых, неправительственных и так сказать добровольных, приходов перестала быть выдаваема казённая руга, и их содержание было предоставлено исключительно самим прихожанам. Составляет вопрос, к ответу на который мы не имеем никаких указаний: после того как Русские, превратившись из христиан по имени в христиан действительных, возымели усердие к вере и церкви, а вместе с тем и охоту платить священникам за требы и вообще давать им посильную «милостыню» на содержание, прекратило или не прекратило правительство выдачу своей руги приходам первоначальным, им самим открытым? Представляется вероятнейшим думать, что не прекратило и что таким образом с появлением второго ряда приходов стало два их класса или два разряда: приходы, которые получали ругу от правительства и содержание от прихожан, и приходы, которые получали только одно второе.

В Греции в позднейшее время, как мы сказали выше, средства содержания приходского духовенства состояли: в добровольных приношениях прихожан, в сборах с них самого духовенства, во взиманиях плат за требы и частные службы и отчасти в доходах с недвижимых имений. Как было в Греции, так имело быть и стало и у нас.

Добровольные приношения в первенствующей церкви, составлявшие всё, и бывшие настолько изобильными, что ими содержались не одни служители алтаря, но и бедные, с течением времени всё более и более оскудевали и, наконец, превратились в то, что мы видим в настоящее время, – в подачу просфор на проскомидии. (Причём самые просфоры, которые представляют собой древние приношения и которых название значит именно «приношение»⁹⁸¹, не оставляются священникам). В то время как мы приняли от Греков христианство, эти приношения, несомненно, уже были у них вовсе не тем, чем они были в древнее время⁹⁸². С другой стороны весьма вероятно, что они были ещё и не совсем тем, что суть в настоящее время: какую они занимали середину, это, к сожалению, остаётся совершенно неизвестным. Грек первой четверти XVII века Христофор Ангел в своём описании современного церковного быта своих соотечественников говорит, между прочим, о наших приношениях, как о доходе священников: «Греки имеют тридцать шесть праздников в году, двенадцать называются Господскими, остальные 24 – Предтечи, святых апостолов и великих мучеников. Во все эти праздники и в каждое воскресенье священник должен служить литургию и каждый дом (прихода) даёт священнику два денария. И перед началом литургии он молится отдельно о каждом из дающих ему деньги»⁹⁸³ (т. е. поминает на проскомидии). Если справедливо уверение Христоф. Ангела, что у Греков даже в начале XVII в. считалось обязательным, чтобы в каждое воскресенье и в каждый праздник от всех домов прихода была делаема известная определённая подача священнику на проскомидию; то можно, кажется, с некоторой вероятностью предположить, что так было и у нас, по крайней мере, в древнее время. Но если мы предположим это, то добровольные приношения периода до-монгольского будут не нынешними случайными грошами, а доходом определённым и сравнительно довольно значительным. Впрочем, у нас будет некоторая вероятность предполагать это только о городах, но не о сёлах. Дни, предшествующие праздникам, называются у нас канунами – «накануне такого-то праздника». Название канун происходит не от составляющих известное песенное последование канонов, которые поются на молебнах после вечерен под дни праздничные, а есть именно греческое κανοῦν. Греческое κανοῦν, сокращённое из κάνεον, собственно значит корзину, сплетённую из тростника (κάνη)⁹⁸⁴; а переносно значит дар, подарок, приношение, и именно по первоначальному употреблению – дар из брашн, фруктов и овощей, так как эти дары приносились или посылались в корзинах. Дни, предшествующие праздникам, получили у нас название канунов от того, что в древнее время был у нас, вслед за Грецией, обычай приносить на вечерни в эти дни вместе с кутьёй в честь праздников или святых брашна и овощи в дар священникам. Если относительно этих приношений брашнами и овощами или съестными припасами сделать за древнее время то же предположение, чтó относительно подач на проскомидии денежных, т. е. что они считались более или менее для всех обязательными, – а сделать такое предположение существующие свидетельства дают нам право, то опять мы получим в них настоящую статью доходов. Хотя, впрочем, опять только для городов, но не для сёл⁹⁸⁵.

Относительно происхождения сборов самих священников с прихожан или так называемых у нас «слав» нужно думать таким образом, что когда верующие ослабели в своей ревности к добровольным приношениям, то священники сами начали производить с них сборы. В Греции эти сборы производились и до настоящего времени производятся ежемесячно по той, вероятно, причине, что в древнее время, как мы говорили выше, ежемесячно должны были производиться и ежемесячно делились между клириками добровольные приношения. Именно – в первое число каждого месяца совершается в церкви малое освящение воды, с которой священники и обходят дома прихожан, получая от них подаяния⁹⁸⁶. Весьма возможно, что и у нас в городах сборы эти производились в древнее время ежемесячно. Но они никогда не могли производиться у нас ежемесячно в сёлах, потому что при обширности наших сельских приходов священники в этом случае должны бы были посвятить сборам всю свою деятельность⁹⁸⁷. В сёлах сборы производились в древнее время, по всей вероятности, так же, как и теперь, или по три раза в году или по четыре, – о Пасхе и о Рождестве и затем в Петровки или осенью, или же то и другое вместе. О Рождестве и о Пасхе – потому, что это суть самые большие праздники в году. Осенью для сбора нови хлебной (начатков плодовых), в Петровки – для сбора начатков от сыров (сметаны) и яиц, которые в Петров пост накапливаются⁹⁸⁸.

Плата за требы есть плата за труд. Но так как труд священников есть тот особенный труд, о котором сказано: туне приясте, туне дадите им, то в первенствующее время не было особых плат за требы, а были общие приношения на содержание священников. С течением времени, когда верующие ослабели в усердии к этим приношениям, должна была явиться плата за требы, превращающая до некоторой степени пастырей в сдельных работников и продавцов того, что не должно бы быть продаваемо. После треб, совершение которых столько же составляет долг и обязанность священников, как и совершение общественного богослужения, так как они столько же необходимы для каждого отдельного лица, сколько последние для всех, и, следовательно, составляют то, что вместе с общественным богослужением священники непременно принимают на себя совершать (таинства и отпевание покойников), тем более должна была явиться плата за частные службы, которые суть дело личного желания и усердия. У нас в древнее время, также как и в Греции, не было никаких узаконенных такс на плату за требы и частные службы⁹⁸⁹ и её размеры были установлены (в разных местах, вероятно, довольно разнообразно) обычаем и добровольным соглашением или так сказать компромиссом между желанием побольше взять и между желанием поменьше дать. Что эти два желания – побольше взять и поменьше дать с самого древнего времени находятся у нас в той борьбе между собой, в которой мы их видим в настоящее время. Это необходимо предполагать: о борьбе говорит то бесчисленное множество пословиц насчёт алчности священников, которые сложены народом и которые свидетельствуют вовсе не об одной этой алчности священников, но вместе и не особой тщивости по отношению к ним народа. В Вопрошании Кириковом епископ Нифонт, вероятно, в ответ на вопрос Кирика, назначает цену, которую должно брать за заупокойные литургии и которая, как нужно думать, более или менее понижена против действительно бравшейся. Если бы полагать, что и везде цена приблизительно была та же и если бы заключать от неё к цене других треб, то выходило бы, что в древнее время плата за требы была не особенно низкая. Именно, – Нифонт назначает за заупокойную литургию шесть кун, не включая в то число вина, ладана и свечей, которые должны быть заказывающего, что на наши деньги будет 2р. 40к. Но более чем вероятно, что по исключительному в древнее время Новгороду, как исключительна в настоящее время Москва, не должно делать общих заключений⁹⁹⁰.

Частные требы и службы, за которые в настоящее время взимается священниками плата, суть: совершение таинств, за исключением преподаяния причастия умирающим, пение молебнов и молебствий – во-первых, личных и домовых, во-вторых, общественных или деревенских, погребение покойников и поминовение умерших. Так всё это было, как должно думать, и в период до-монгольский.

Если не везде в России, то, по крайней мере, в местах нам известных, священники в настоящее время ничего не берут или, по крайней мере, ничего не требуют за причащение больных, хотя бы приходилось для этого ехать в деревни за 20–30 вёрст. Должно думать, что подобное исключение в отношении к нашей требе идёт с древнего времени и что если оно теперь не есть, то в древнее время было всеобщим и, как таковое, перешло к нам из Греции. Причиной, почему эта треба составила исключение, было вероятно, во-первых, то, что существует нарочитое и строгое каноническое предписание – не требовать от причащающихся платы (Трульского собора правило 23), во-вторых, что собственные чувства возбранили священникам сделать Тело и Кровь Христовы, напутствующие умирающего, предметом продажи. Общественные молебствия сёл и деревень состоят в том, что сёла и деревни имеют своих святых (как бы своих частных патронов), которым празднуют всенощными в часовнях и крестными ходами вокруг селений. (А в некоторых местах – и молебнами по домам). Причём священники не только получают плату за службы, но и обходят дома селений с освящённой или святой водой («со святыней») для сбора хлеба и денег. В настоящее время эти молебствия называются « мольбами» (по крайней мере, в местах нам известных), а в древнее и старое время назывались братчинами, потому что сёла и деревни устрояли у себя в дни этих молебствий, составлявших их сельские и деревенские праздники, складчинные или братчинные общественные обеды и пиры. (Своего рода пикники, то же что у Греков ксении, – о них ниже). Поминовение усопших пением заупокойных литургий в древнее время было – в сёлах и деревнях, по всей вероятности, так же мало обычно, как и в настоящее время (или, по крайней мере, до последнего времени), а в городах напротив, как должно думать, столько же и даже более обычно, чем теперь. Что доход от поминовений не составлял в древнее время дохода поприходного, а был общим (как бы артельным) доходом священников каждого города, или же с городом и его области, об этом мы говорили выше.

Недвижимыми имениями приходские церкви или причты их могли владеть в трояком виде, именно – церкви городские и сельские, подобно епископиям или епископским кафедрам, как усадьбами или сёлами и как имениями, отданными в аренду крестьянам; церкви сельские – как землями, которые бы причты обрабатывали сами. Чтобы у приходских церквей городских или сельских были находившиеся во владении причтов усадьбы или сёла, иначе фермы с собственными хозяйствами, это не представляется вероятным. Священники были в этом случае совсем иное, чем епископы. Последние, как люди бессемейные, объединяли свои интересы с интересами кафедр и, смотря на своих преемников, как на своих наследников, имели побуждения заботиться о помянутых усадьбах, как о своей настоящей собственности, хотя они и находились только в их владении. Напротив, священники, люди женатые, имевшие наследников, которые не были их наследниками в пользовании усадьбами, не представляли собой людей способных быть владетелями последних.– Они бы не поддерживали и не улучшали их, а стремились бы к тому, чтобы, казённое превращая в собственное, как можно скорее расхитить в них то, что могло быть расхищено, т. е. чтобы как можно скорее оставлять от этих имений одну голую землю. [Из «Дополнения и поправки»: Недвижимые имения в виде усадеб или сёл (ферм) могли быть дарствуемы приходским церквам с тем, чтобы ими не владели священники, а заведывали выбранные миром церковные старосты, которые на получавшиеся с имений доходы только содержали бы священников или из получавшихся доходов только бы уделяли им некоторую часть. Так это и было в позднейшее время в Новгородской, а особенно во Псковской области. (А когда священники обеих областей, желая получить имения в своё пользование, жаловались, что миряне расхищают имения, что, может быть, до некоторой степени и было справедливо, то при этом должно быть подразумеваемо, что они сами расхитили бы их гораздо скорее и полнее)]. Имениями, отданными в аренду крестьянам, которые бы платили оброки, или так называемыми населёнными вотчинами, могли владеть причты приходских церквей городских и сельских, получая с крестьян оброки. О действительном владении представляется необходимым думать, что: во-первых, – владели ими церкви только весьма немногие, во-вторых, – что церкви исключительно городские. Само собой ясно, что эти имения, как и предшествующие, приходские церкви могли приобретать только посредством получения в дар, а не посредством собственного заведения (ибо причты приходских церквей представляли собой людей способных только пользоваться, но не заводить). Но если в период до-монгольский по причине немногочисленности этих имений весьма мало дарили их даже епископиям, то, конечно, тем менее могли дарить их приходским церквам. Сельским приходским церквам могли дарить их только вотчинники земель, на которых находились церкви – князья или бояре. Но чтобы те и другие имели охоту делать это, когда могли обеспечивать причты церквей более простым и удобным для себя образом – посредством дачи им руги или жалованья, представляется более чем сомнительным. Священники сельских приходских церквей, находившихся на землях частных вотчинников, были в древнее время, как мы говорили выше, наибольшей частью из крепостных людей вотчинников – из их холопов или дворовых людей. О подобном духовенстве могли ли заботиться вотчинники, чтобы создавать ему имения, которые бы ставили его до некоторой степени на одну ногу с ними самими? Относительно городских приходских церквей, возможно, что некоторые из них владели нашими недвижимыми имениями уже в период до-монгольский, как владели ими после, т. е. ещё в этот период некоторые из этих церквей были наделены нашими имениями от своих ктиторов или от своих прихожан – вотчинников. Но, во всяком случае, необходимо думать, что такие церкви представляли собой не более, как только крайне немногочисленные исключения. Единственная приходская церковь периода до-монгольского, о наших недвижимых имениях которой в этот период мы знаем положительным образом, есть Киевская Десятинная церковь Богородицы. Летописи Лаврентьевская и Ипатская (одна повторяя в данном случае другую) говорят, что в половине XII века ей принадлежал один город или городок и затем, выражаясь не совсем определённо, как будто дают знать, что вместе с городом принадлежала и окружная последнего волость⁹⁹¹. Если мы допустим даже последнее, если мы допустим даже, что Десятинная церковь владела не одним городом и не одной волостью, то отсюда не будет следовать никакого заключения по отношению к другим церквам. Десятинная церковь представляла собой решительное исключение из всех приходских церквей древней Руси. Со времени Ярослава перестав быть кафедральной церковью митрополитов, она всё-таки осталась матерью церквей Русских и великой церковью крестителя Руси.

Как таковая, как церковь, представлявшая собой общую великую ктиторию не только великих князей, но и всех князей Русских, она могла быть наделена недвижными имениями не менее и даже более чем епископии⁹⁹².

Землёй для собственной обработки причты сельских приходских церквей могли владеть, подразумевается, совершенно так, как в настоящее время: земля – церковная, хозяйственное заведение и обработка – свои наподобие крестьян. Было или не было наделено у нас сельское приходское духовенство при своём первом появлении пахотной землёй от правительства, которое бы в случае наделения узаконило, что каждая сельская приходская церковь должна владеть известным количеством помянутой земли, для ответа на этот вопрос мы не имеем совершенно никаких положительных данных. По заключениям от позднейшего времени по соображениям априорическим должно думать, что этого не было. Если бы при первоначальном устройстве быта сельского духовенства было у нас постановлено наделять его в известном количестве пахотной землёй, то этот закон был бы должен остаться в силе и на всё последующее время. Ибо при благодатном обилии у нас земли вовсе нельзя придумать никаких причин, по которым бы он мог быть отменён. А между тем в последующее время находим, что не все причты сельских церквей владели пахотными землями⁹⁹³ и вовсе не находим такого закона, чтобы владели ими все они. Наделение сельских священников землёй для собственной обработки предполагает взгляд на них как на земледельцев, как на священников и вместе крестьян. В настоящее время мы такой взгляд и имеем на наших сельских священников, потому что таковыми их видим и потому что действительность приучила нас к такому взгляду. Но по идее священник и земледелец-крестьянин не имеют между собой ничего общего, а, следовательно, и у нашего правительства первого времени после введения христианства не могло быть той мысли, чтобы сделать сельских священников земледельцами-крестьянами. О первоначальном происхождении наших сельских церковных земель, составляющих крестьянско-пашенные участки причтов, как кажется нам, нужно думать таким образом: В священники у нас ставились люди из крестьянского сословия; как таковые, они имели наклонность соединять священство с крестьянством. Поэтому они брали у крестьянских обществ или землевладельцев-собственников участки земли, которые или выпрашивали у крестьянских обществ и частных собственников в безмездное пользование, в первом случае так, что крестьянские общества сами принимали на себя платить причитавшуюся долю казённого оброка, или за которые уплачивали казённый оброк и взносили арендную плату собственникам наравне с другими крестьянами⁹⁹⁴. С течением времени, когда крестьянствование вошло между сельскими священниками в общий обычай, они и начали добиваться у крестьянских обществ и у землевладельцев-собственников, чтобы участки земли, которыми они пользовались из милости или за плату, были предоставлены церквам в собственность⁹⁹⁵.

Так было у нас со средствами содержания духовенства высшего и низшего. Средства содержания духовенства высшего, несомненно, и очевидно, были совершенно достаточными (а с течением времени, когда у епископий явились многие населённые вотчины, стали и более чем достаточными). Напротив, средства содержания духовенства низшего, за ничтожными и главным образом случайными, не от способа обеспечения зависевшими, исключениями, были бедны и скудны. В городах стольных княжеских, в которых жили составлявшие дворы князей бояре, в городах не только стольно-княжеских, но и торговых, как например Новгород, где было много богатых купцов, нет сомнения, на ту или другую часть были приходы хорошие. Если не на ту или другую часть, то поединично были приходы хорошие вообще в городах. Наконец, если мы примем предположение, что соборные церкви в уездных или неепархиальных городах были обеспечены от правительства десятиной местных доходов, и что эта десятина не была отнята у них и после того, как явились доходы с прихожан⁹⁹⁶, то нужно будет причислить к хорошим приходам все эти соборные церкви. (У которых был ещё особый против других церквей доход – от поминовений). Но за этим решительнейшее большинство приходов должно представлять себе тем, что суть до настоящего времени приходы бедные и средние, т. е. что одни еле-еле кормили священников, а другие доставляли им положение не более как зажиточных или небедных крестьян. Эта скудость средств содержания нашего приходского духовенства, общая ему с таковым же духовенством у Греков⁹⁹⁷ и во всём православном мире, как известно, составляет резкое отличие нашего духовенства от духовенства западного, которое Карл Великий обеспечил определённым и не только совершенно достаточным, но даже и более чем достаточным содержанием, именно – возобновляя ветхозаветный закон о содержании левитов, назначил приходскому духовенству, так же как и епископам, десятину, которая должна была состоять в том, что каждый прихожанин должен был платить причту своей приходской церкви, в виде ежегодного оброка, десятую часть своих ежегодных доходов⁹⁹⁸.

Князья наши, обеспечив по-западному содержание епископов на свой собственный счёт, не обеспечили по-западному содержания низшего приходского духовенства на счёт населения. Весьма трудно тут решать вопрос: что более обязаны были они сделать, – обеспечить ли духовенство или пощадить население. А также вовсе не можем мы отвечать и на другой вопрос: не хотели ли они обеспечить духовенство или прямо находили это невозможным. Как бы то ни было, во всяком случае, на эту необеспеченность, на эту скудость средств нашего приходского духовенства не должно смотреть ложными глазами. А именно – вдаваться в чересчур слезливые иеремиады, что с приходским духовенством было поступлено у нас несправедливым и жестоким образом, что оно обречено было у нас на нищенство и пр. и пр. Карл Великий, обеспечивая западное приходское духовенство, соединял с этим стремление и заботу, чтобы духовенство было образованно. Чтобы священники были теми просвещёнными пастырями прихожан, как в настоящее время это желается и требуется от них и у нас или лучше сказать – какой идеал относительно их имеем в настоящее время и мы (ибо и доселе идеал ещё весьма плохо и весьма мало переходит у нас в действительность). Ничего подобного, вслед за Грецией, не было у нас: наши требования от священников состояли в том, чтобы они были чуть-чуть грамотны, умели служить церковные службы и совершать требы, – и только⁹⁹⁹. В этом отношении между нами и Западом совершенно существенное и чрезвычайно важное различие, которым условливается не только различие церковной истории Запада от нашей, но и истории гражданской. Различие это по отношению к нам в высшей степени печально, ибо результатами его были нравственная невоспитанность народа и наше невежество (о чём обстоятельнее ниже). Но, отвлекаясь от следствий и имея в виду только то, чем обязывалось быть наше приходское духовенство или только то, что от него требовалось, мы вовсе не найдём, чтобы оно было у нас несправедливым и жестоким образом обижено, чтобы оно представляло собой класс людей бездольных. Относительно способности требовалось некоторое умение грамоте, относительно исполнения обязанностей – совершение церковных служб и треб: люди, от которых так мало требовалось, имели ли право на большее обеспечение, чем то, какое они у нас имели? Напротив, не было ли бы аномалией и несообразностью, если бы наши священники были обеспечены по-западному? Отстранив от своего мысленного взора нынешних образованных священников (которые, впрочем, имеют более претензии и потребностей людей образованных, чем исполняют свои обязанности, как таковые), представим, что поставлен во священники крестьянин еле грамотный и что ему дана тысяча рублей жалованья: не будет ли это своего рода великой несообразностью? А если это жалованье будет взиматься с его прихожан, то не будет ли это величайшей несправедливостью по отношению к последним? Человек еле грамотный становился во священники, иначе сказать – брал на себя механический труд служения церковных служб и совершения треб: за совершение треб он получал плату, которая, как бы ни была мала, во всяком случае была не ниже механического труда, как такового; церковных служб священник служил не более пятидесяти в году и даже менее, ибо несомненно, что далеко не все священники служили обедни каждое воскресенье¹⁰⁰⁰, и за это, не говоря о некоторой непосредственной плате в виде подач на проскомидию, производил три или четыре сбора с прихожан, – полагаем, что это достаточно. Наши священники были главным образом не священники, а крестьяне. Священство же было для них, так сказать, только добавлением к крестьянству и добавлением, несомненно, не безвыгодным (хотя в размерах именно крестьянских, а не дворянских). Весьма возможно, что священники жаловались на свою судьбу, как это делают все люди, но несомненно то, что охотников идти во священники было великое множество. С некоторым основанием они могли жаловаться на то, что рядом с ними были монахи, которые не были выше их ни в каком отношении и которые (далеко не все впрочем) были, в сравнении с ними, относительно житейской обеспеченности, настоящие господа¹⁰⁰¹. Но благополучие монахов создало не правительство искусственным образом, и всегда в этом мире так, что одни люди возбуждают зависть других...

Теперь следует нам сказать об отношении у нас церкви к государству и наоборот – государства к церкви в период до-монгольский.

Власть гражданская обязана материально содержать и внешним образом охранять власть церковную. Со своей стороны эта последняя должна представлять собой нравственное начало, которое бы нравственным образом благотворно действовало на власть гражданскую. Сколько знаем, наша власть церковная или наше высшее духовенство периода до-монгольского вполне понимало и признавало эту лежавшую на нём обязанность и старалось выполнять её по возможности добросовестно и усердно.

Период до-монгольский, иначе период уделов, представляет собой время непрестанных междоусобий князей. Обязанность церковной власти, – митрополита и епископов, состояла в том, чтобы по возможности предотвращать и прекращать эти междоусобия, по возможности поддерживать и восстановлять между князьями мир. И сколько знаем – наши митрополиты и епископы периода до-монгольского среди княжеских междоусобий всегда и постоянно сознавали себя ничем иным, как миротворцами, и стремились быть таковыми на деле, насколько это было возможно. Один митрополит говорит одному князю: «княже, мы есмы приставлены в Русской земле от Бога востягивати вас от кровопролитья»¹⁰⁰²; эти слова одного митрополита были девизом, если не всех наших митрополитов и епископов, то, несомненно, большей их части. В летописях находим мы и всего два примера, что епископы вели себя недостойным образом, не как истинные миротворцы, а как интриганы¹⁰⁰³. Можно допустить, что таких интриганов было и не два, а то или другое несколько, в особенности из Греков, каковым был один из двух упоминаемых в летописях¹⁰⁰⁴; не невозможное дело, что они были не только между епископами, а и между самими митрополитами: но за всем тем на основании свидетельствах же летописей остаётся не подлежащим сомнению, что подобные люди составляли только исключение и притом редкое и что собственным и общим девизом митрополитов и епископов было именно «востягивати князей от кровопролитья» и увещевать их, как митрополит Николай увещевал Владимира Мономаха, говоря князю: «молимся, княже, тобе и братома твоима, не мозете погубити Русьскые земли; аще бо взмете рать межю собой, погани имуть радоватися и возмуть землю нашю, иже (юже) беша стяжали отци ваши и деды ваши трудом великим и храбрьствомь»¹⁰⁰⁵.

Для представителей духовной власти неважно было знать, прав или неправ был князь, поднимавший оружие. Их забота состояла только в том, чтобы предотвращать кровопролития, и поэтому они одинаково унимали от междоусобий как неправых, так и правых, указывая последним на то, что они много спасения примут от Бога и избавят землю свою от великих бед¹⁰⁰⁶. Бывали случаи, что князья считали себя обязанными поднимать оружие, быв связаны крестным целованием подать помощь другим; тогда представители духовной власти брали грех клятвопреступления на себя: «на нас буди той грех, – говорили они находившимся в подобном положении князьям – сотвори мир»¹⁰⁰⁷.

Так как митрополит и епископы, естественно, пользовались наибольшим уважением у всех, то князья, имея важные нужды и просьбы до других князей, обыкновенно прибегали к их посредству, посылая их послами. И митрополиты, и епископы, обыкновенно, не отказывались от таких посольств, но считали их как бы своей обязанностью¹⁰⁰⁸.

На больших съездах князей, при постановлении договоров особенной важности, митрополит с собором епископов и игуменов считались необходимыми, как высшие свидетели ненарушимости даваемых обязательств. В 1096г. Владимир Мономах с великим князем Святополком Изяславичем говорят Олегу Черниговскому: «поиди Киеву, да поряд положим о Русьстей земли пред епископы и пред игумены и пред мужи отец наших»¹⁰⁰⁹.

Князья утверждали свои обязательства по отношению один к другому посредством договорных грамот. Чтобы придать этим грамотам всю ненарушимость, договаривающиеся обыкновенно целовали крест из рук митрополита или епископов, отчего и грамоты назывались крестными (крестоцеловальными).

Много выше мы говорили, что не только для церкви, но и для государства было истинным счастьем то, что в период до-монгольский митрополитами у нас были не природные Русские, а присланные из Константинополя Греки. Не связанные личными обязательствами и чуждые личных отношений, митрополиты Греки вели себя истинными пастырями, как представители христианской правды и христианского мира. Но митрополиты из природных Русских были бы сторонниками князей, их поставлявших. Следовательно, они не унимали бы князей от кровопролития, а помогали бы им в этих последних. Не трудно представить себе, до какой недостойной и жалкой роли низошла бы тогда церковь, и до какой степени это, вместо возможного противодействия злу, должно было бы ему содействовать и его увеличить...

Епископы как чиновники церкви, не могут быть вместе с этим чиновниками государства, ибо невозможно в одно и то же время двум господам работать. Но, не быв делаемы настоящими чиновниками государственными, епископы в Греции были призваны к чрезвычайно важному косвенному участию в государственном управлении, чтобы содействовать его благу. Питая высокое уважение к сану епископов, императоры хотели иметь в них как бы вторых «я» на провинциях или в каждом из них, что называется, собственное императорское око. Они поручили им высший надзор над гражданскими правителями и судьями со всем делом управления и суда и возложили на них право и вместе обязанность оказывать защиту и покровительство всем обидимым и угнетаемым¹⁰¹⁰. Нет сомнения, что и у нас епископы не были устранены формальным образом от подобного участия в гражданском управлении, но у нас не могло быть места его приложению: Епископские кафедры у нас были в стольных княжеских городах; следовательно, в каждом епископском городе у нас был сам князь и не имел нужды в посредствующих надзирателях над своими чиновниками и судьями.

Должно думать, что люди, терпевшие обиды от самих князей, обращались у нас к предстательству епископов. (Как в позднейшее время видим, что опальные бояре ищут у митрополитов печалования пред государями. А митрополит Никифор 1, пишущий в одном увещательно-обличительном послании к Владимиру Мономаху: «не опечалися, княже, о словеси (моем) или (не) мниши, яко кто приде ко мне печален и того ради написах ти се»¹⁰¹¹, даёт прямое основание предполагать, что существовал обычай прибегать в указанном случае к епископам).

Есть ещё мирская область, о деятельности в которой епископов не только ожидались бы речи, но и ожидались бы всего более, – это общественная благотворительность. В первенствующее время церкви бедные (после недолгого эпизода, когда их совсем в ней не было, Деян. 4, 84) составляли как бы одно с клиром. И, состояв на попечении предстоятелей церквей или епископов столько же, сколько и самые клирики, получали на своё содержание известную долю (не менее ¼ части) из доходов последних – добровольных приношений верующих¹⁰¹². Когда усердие верующих в царствовании епископиям недвижимых имений сделало их богатыми, епископы обратили эти богатства на то, чтобы учреждать всякого рода благотворительные заведения: больницы, богадельни для старых и для бедных, приюты для воспитания сирот, наши воспитательные дома для незаконнорождённых детей и подкидышей¹⁰¹³, странно-приимницы и пр. (νοσοκομεῖα, βρεφοτροφεῖα, γηροκομεῖα и πτωχοτροφεῖα, ορφανοτροφεῖα, ξενοδοχεῖα), так что епископам, как нарочитым здателям этих заведений, в Греции было поручено заведывание вообще всеми ими, кем бы ни были построены и учреждены¹⁰¹⁴. Наши епископы периода до-монгольского (как и всего последующего времени) не ознаменовали себя в этом отношении совершенно ничем. Не знаем, насколько имели бы они охоты соревновать епископам греческим, если бы современные им епископы греческие оставались тем же, чем были древние. Но в Греции в наш период до-монгольский епископы были уже только людьми благотворимыми, а не благотворящими, отчасти потому, что ослабела ревность, а отчасти потому, что обеднела страна, а с нею и они – епископы. Превосходить же современных епископов греческих и брать в пример древних, – это было выше наших епископов. (Епископ Переяславский Ефрем, единственный из епископов периода до-монгольского известный тем, что имел охоту употреблять свои средства, – не столько, вероятно, казённые от кафедры, сколько свои собственные, ибо лично был человек весьма богатый, – на дела общественные. Вместо больницы или богадельни построил в Переяславле греческие бани, т. е. вместо того, что было бы полезно, построил то, что ознакомило бы Русских людей с греческим комфортом..., Лаврентьевская летопись под 1089г., Ипатская под 1090г., а прибавление Никоновской летописи к строению банному больниц с врачами, – «всем приходящим безмездного врачевания», под первым из указанных годов, есть не более как её собственное прибавление, имеющее своим основанием то, что её составитель или сам думал или только хотел заставить думать других, что бани-де были построены епископом не для их обыкновенного назначения, а с врачебной целью¹⁰¹⁵.

Об отношениях наших князей к епископам мы говорили выше, что с одной стороны они показали полное и совершенное усердие в деле их материального обеспечения, а с другой стороны вели себя с ними не совсем по-надлежащему как с чинами церкви: Князья, как мы говорили, вопреки правилам каноническим, присвоили себе право избрания кандидатов в епископы. Равным образом не совсем каноническим представляется их поведение и по отношению к епископам поставленным. Епископ может быть удалён с кафедры и от должности только после законного суда над ним церковного. Но князья наши позволяли себе изгонять епископов не только без всякого суда, но даже и вопреки суду церковному. Приводимые летописями примеры такого самоволия князей не особенно многочисленны, но замечательно, что летописцы не только не порицают князей за присвоение себе власти им не принадлежащей, но в некоторых случаях и прямо одобряют их: из этого следует, что тогдашнее общественное мнение Руси действительно усвояло князьям право самовольного обращения с епископами. В 1156г. Андрей Боголюбский хотел удалить с кафедры епископа Ростовского Нестора и послал его, – неизвестно нам, с какими обвинениями, – на суд к митрополиту. Последним после соборного и тщательного суда епископ был оправдан¹⁰¹⁶. Несмотря на это, Боголюбский не захотел принять его, и поставил на его место другого. Этого преемника Несторова, по имени Леона, тот же Боголюбский самовольно и без всякого суда прогонял от себя трижды. В первый раз за то, что он «умножил бяше церкви, грабяй попы», во второй раз неизвестно за что, в третий раз за то, что он начал учить о посте в среду и пяток, когда случатся в эти дни Господские праздники, несогласно с тем, как желал князь. В 1168г. Черниговский князь Святослав самовольно прогнал от себя епископа Антония из-за сейчас помянутого учения о посте в среду и пяток, именно – что епископ «многажды браняшеть князю ести мяс в Господские праздники». Оправдывая князя в его поступке, летописец обращается с назиданием к епископу: «да внимаем мы себе кождо нас и не противимся Божью закону».

Имеем мы один замечательный случай суда над епископом, произведённого собором князей. В 1229г. оставил кафедру по причине болезни Ростовский епископ Кирилл 1, который, по словам летописца, был «богат зело кунами и селы и всем товаром¹⁰¹⁷и книгами, и просто рещи так бе богат всем, яко ни един епископ быв в Суждальстей области». В том же 1229г. был съезд князей в Суздале; на этом съезде был привлечён к суду оставивший кафедру епископ и по приговору одного из князей, которому вероятно было поручено произнести его в качестве третейского судьи, был лишён всего своего богатства. Летопись по своему обычаю передаёт дело, к сожалению, весьма неясно, и на вопрос, за что епископ был судим и лишён богатства, отвечает глухо: «некакою тяжею». Весьма вероятно, князья Ростовские обвиняли своего бывшего епископа, что он приобрёл богатство лихоимством, и вообще незаконным образом. Как бы то ни было, суд этот замечателен тем, что епископ был суждён и осуждён князьями как простой мирянин и гражданин, совершенно помимо и без всякого участия церковной власти¹⁰¹⁸.

Если не совсем канонически относились к епископам великие и удельные князья, то тем менее могло быть уважения к канонам или этой, если позволительно так выразиться, каноничности в вольном, республиканском Новгороде. Не вдруг и не весьма скоро, впрочем, случилось, что на место власти митрополитов Новгород поставил по отношению к своим епископам свою собственную земскую власть. Не ранее как с половины XII века он начал сам избирать своих епископов и сам ведать их, а дотоле принимал их присланных из Киева и, сколько известно, не распоряжался ими так, как стал делать это потом с епископами собственного избрания. Первое, довольно долгое, время после крещения Новгородцы, бывшие ещё весьма плохими христианами, вероятно, смотрели на своих епископов более или менее индифферентно, – видели в них неземских чиновников, присланных из Киева, до которых им мало дела; притом же в это первое время их гражданская или государственная зависимость от Киева была ещё настолько велика, что они не могли посягнуть на права митрополитов, охраняемых великими князьями. Затем, когда Киев перестал быть для них указчиком в гражданском отношении, а они сами уже настолько стали христианами, что не только не могли держать епископов в совершенном удалении от дел земских, но и не могли обходиться без них в этих последних делах, как представителей веры, подающих или не подающих своё благословение и через то содействующих или препятствующих, они не тотчас же присвоили избрание и ведание епископов самим себе потому, что это значило присвоить себе права митрополита, а всякое правонарушение совершается не вдруг. Вообще, Новгородцы начали сами избирать, а вместе с тем и сами ведать своих епископов с 1156г. Перед тем епископом Новгородским был известный Нифонт, непримиримый противник митрополита Климента. Этот Нифонт резко отделяется от ряда предшествующих ему епископов тем, что принимал самое деятельное участие в земских делах Новгородских, и не только Новгородских, но даже и общерусских¹⁰¹⁹. Не знаем, условливалось ли это личными государственными талантами и стремлениями Нифонта, или к его времени положение и авторитет епископов в Новгороде стали таковы, что без них уже не могли обходиться в делах земских. Как бы то ни было, но, от чего бы ни зависевшее, это деятельное и решительное участие Нифонта в делах земских должно было побудить Новгородцев к тому, чтобы, обходя и забывая каноны церковные, взять епископов в свои земские руки. Это и поспешили они сделать после смерти Нифонта, избрав преемника ему сами народным вечем и, разумеется, из среды своего собственного духовенства. При первом приступе к введению новых порядков Новгородцам благоприятствовали обстоятельства: когда умер Нифонт, в Киеве не было митрополита, вследствие чего они, сами избрав епископа, могли оправдываться тем, что кроме них самих некому было избрать последнего. Необходимо думать, однако, что дело не обошлось без некоторой борьбы с митрополитом и что последний не сразу отказался от своих весьма важных прав. Вскоре после избрания Новгородцами кандидата на место Нифонта в Киев прибыл митрополит из Константинополя, именно – в том же самом 1156г.; но избранный кандидат, – игумен Аркадий, оставался без посвящения весьма долго, до 1158г. Это не может значить ничего иного, как то, что митрополит не хотел и отказывался посвятить его. Чем заставили, наконец, Новгородцы митрополита уступить им право избирать своих епископов, остаётся неизвестным; но гораздо более вероятно, что не стойкостью и какими-нибудь угрозами, а по преимуществу обычным для них аргументом – деньгами.

С 1156 года в Новгороде навсегда водворился обычай избирать епископов самим – посредством народного веча и из среды собственного духовенства. Из восьми епископов периода до-монгольского, составляющих этот новый ряд их, шестеро были избраны единогласно или, по крайней мере, большинством голосов, при избрании же двоих споры партий разрешаемы были посредством жребия, именно – жребии предполагавшихся кандидатов были кладены на престол св. Софии и из них вынимался один. (Весьма может быть впрочем, что посредством жребия избраны были не два епископа, а и несколькие, но что только Новгородские летописцы, не желая выставлять волнений, происходивших у них по поводу избрания епископов, о других случаях умалчивают, cfr в Новгородской 1 летописи под 1193г. запись об избрании Мартирия).

Несомненно, что епископы Новгородские с того времени, как начали быть избираемы самими Новгородцами, находились в полной и совершенной власти своего земства. Не все епископы испытали над собой силу и произвол этой власти, потому что не все доводили себя до этого, но то, что мы знаем о некоторых, не оставляет в этом ни малейшего сомнения. В 1211г. архиепископ Митрофан чем-то возбудил против себя гнев Новгородцев или, как говорит летописец, «злодей исперва не хотя добра зависть вложи (на него) людем», – и без всякого суда и дальних проволочек он был сведён с кафедры и выведен из города. Через 8 лет этот Митрофан снова успел приобрести благоволение Новгородцев и они, возвращая его на кафедру, занятую другим – Антонием, в мире Добрыней Ядрейковичем, сказали этому последнему: «иди, куда знаешь» (поиди, где ти любо). После смерти Митрофана в 1223г. был избран в епископы монах Хутынского монастыря Арсений, но в 1225г. Новгородцы возвратили Антония, предложив Арсению снова возвратиться туда, откуда был взят. После удаления Антониева с кафедры за болезнью, в 1228г. в другой раз избран был Арсений, но, просидев весьма недолго в дворе архиепископском, буквальным образом был вытолкан из него в шею и даже спасся от смерти только тем, что укрылся в св. Софии. Новгородские летописцы, подобно тому, как и все наши летописцы, описывая внешние события, не имеют обычая и имеют весьма мало намеренной охоты приподнимать завесу, за которой скрываются внутренние пружины. Но по всему видно, что епископы Новгородские или эти среди других епископов Руси знаменитые владыки были не далеки от того, чтобы представлять собой простые игрушки в руках партий. Впрочем, так как епископы не стояли и не могли стоять вне дел земских, а принимали и должны были принять в них участие, то это должно было случиться по необходимости. (Положение архиепископов Новгородских значительно изменилось к лучшему или точнее говоря – совсем стало другим впоследствии времени, когда по отношению к ним Новгород стал под контроль Москвы. Т. е. когда в виду этой последней Новгородцам стало невозможным менять их так, как прежде. Заключая от этого позднейшего времени, некоторые ошибочно судят и о времени древнейшем). Замечательно, до какой степени наклонны были Новгородцы сделать гражданским и собственное церковное управление своих епископов. Архиепископ Антоний, в 1225г. вторично возведённый на кафедру, через три года должен был отказаться от неё по болезни онемения, которая совсем препятствовала ему исполнять обязанности епископа; несмотря на это, они возводили его на кафедру в третий раз, причём для управления епархией сажали с ним своих двух мужей, т. е. иначе сказать – причём управление епархией поручали двум мирским людям или как бы старостам, выбранным от мира.