Глава V. Церковь

Православная экклезиология складывалась на протяжении столетий и до сих пор находится в стадии формирования. В этом ее существенное отличие от других областей православного вероучения, таких, например, как триадология и христология, формирование которых фактически завершилось в эпоху Вселенских Соборов. Относительная «неразвитость» православной экклезиологии в эпоху Вселенских Соборов обусловлена тем фактом, что по вопросу о Церкви как таковой в эту эпоху не возникало каких-либо ересей, требовавших богословского ответа. Именно поэтому от святых отцов первого тысячелетия почти не осталось экклезиологических трактатов. Ни в одном систематическом изложении православной веры, сохранившемся от первого тысячелетия, будь то «О началах» Оригена, «Большое огласительное слово» Григория Нисского, «Краткое изложение божественных догматов» Феодорита, «Точное изложение православной веры» Иоанна Дамаскина, нет специальной главы о Церкви.

Как считает протоиерей Георгий Флоровский, отсутствие экклезиологических трактатов в эпоху Вселенских Соборов не было лишь «упущением» или «недосмотром»:

«Восточные и западные отцы... многое могли сказать о Церкви – и не только могли, но и сказали о ней предостаточно. Они, однако, никогда не пытались свести свои соображения воедино. Их догадки и размышления разбросаны по разным сочинениям, в основном экзегетическим и литургическим, встречаясь чаше в проповедях, чем в догматических работах. Так или иначе, церковные писатели всегда имели ясное представление о том, что в действительности есть Церковь, – хотя это «представление» никогда не сводилось ими к понятию, к определению».

Внятное и исчерпывающее определение Церкви в святоотеческой литературе отсутствует, и на вопрос о том, что такое Церковь, трудно найти ответ у отцов и учителей Церкви. Святитель Филарет Московский в своем Катехизисе определяет Церковь как «от Бога установленное общество людей, соединенных православной верой, законом Божиим, священноначалием и Таинствами». При всей формальной правильности этого определения, оно не является ни святоотеческим, ни основанным на Священном Писании, ни исчерпывающим. Церковь – не просто общество людей, объединенных одной верой, одной «идеологией», Церковь – не простая совокупность иерархии и мирян, участвующих в богослужении и Таинствах. Церковь – это реальность, природа которой не поддается словесному определению. Об этом говорит русский религиозный философ Н. Бердяев:

«Онтология Церкви совсем еще почти не раскрыта. Это – задача будущего. Бытие Церкви не было еще настолько выявлено и актуализировано, чтобы сделать возможным построение онтологии Церкви. Да и возможно ли определение природы Церкви? Церковь извне нельзя вполне увидеть и понять, нельзя вполне рационально определить, сделать проницаемой для понятия. Нужно жить в Церкви. Она постижима лишь в опыте. Она не дана нам с принудительностью, как внешняя реальность. И то, что внешне улавливается как Церковь, то не есть она в своей сокровенной природе, Церковь не есть храм, построенный из камня, не есть духовенство, иерархия, не есть общество верующих или приход, состоящий из людей, не есть учреждение, регулируемое правовыми нормами, хотя все это привходит в бытие Церкви».

Отказываясь от формализации понятия «Церкви», Бердяев впадает в другую крайность: его видение онтологической реальности Церкви страдает чрезмерной спиритуализацией. Он определяет Церковь как «невидимую вещь», обладающую духовной природой. Извне видны «лишь камни, лишь ритуал, лишь учреждение, лишь люди, облеченные в церковный чин. Но подлинная, бытийственная реальность Церкви сокровенна, мистически пребывает за гранями внешних камней церкви, иерархии, обрядов, Соборов и прочего». Безусловно, учение о «невидимой Церкви» всегда было одной из составляющих христианской экклезиологии, однако признание духовной природы Церкви не должно вести к мысли о второстепенности перечисленных «внешних» атрибутов Церкви. Не будучи лишь совокупностью иерархии, Таинств, обрядов и Соборов, Церковь в то же время не может существовать без иерархии, Таинств, обрядов, богослужения, вероучения, соборности.

В Новом Завете о Церкви говорится неоднократно, однако авторы священных книг не делают попыток определить, что такое Церковь. Иисус Христос описывает реальность Церкви при помощи нескольких метафор. Церковь есть двор овчий, Христос – Пастырь, а Его ученики – овцы, которые слушаются голоса Его и которых Он называет по имени. Овцы идут за своим пастырем, а за чужим не идут, потому что не знают голоса его. У доброго Пастыря есть... и другие овцы, которые не сего двора, и тех надлежит Ему привести... и будет одно стадо и один Пастырь (Ин. 10).

Другая метафора, употребляемая Христом: виноградная лоза и ветви. Духовное единство учеников со своим Учителем уподобляется тому единству, которое существует между лозой и ветвями: кто пребывает во Христе, тот приносит много плодов, а ветвь, не приносящую плод, виноградарь отсекает и бросает в огонь (см.: Ин. 15:1–7).

В апостольских Посланиях мы находим другие метафоры, описывающие Церковь, например Тело Христово (см.: Еф. 1:22–23; 1Кор. 12:12–13, 27), невеста Христова (см.: 2Кор. 11:2; Еф. 5:22–32), храм Божий (см.: 2Кор. 6:16), дом духовный (см.: 1Пет. 2:5). Святоотеческая традиция добавила к ним еще ряд метафор, такие как Ноев ковчег, духовная лечебница. Кроме того, в Никео-Цареградском Символе веры Церковь была определена как «Единая, Святая, Соборная и Апостольская». Наш обзор православной экклезиологии будет строиться на богословской интерпретации этих определений и метафор, которые с достаточной полнотой раскрывают основные свойства Церкви.

«Церковь дышит единым дыханием», – писал в начале III века Климент Александрийский. Это образное выражение указывает на то духовно-нравственное единство, которое скрепляет членов христианской Церкви. О единстве Церкви как Тела, Главой которого является Христос, а членами все христиане, неоднократно говорил в своих Посланиях апостол Павел:

«...(Бог) все покорил под ноги Его и поставил Его выше всего, главою Церкви, которая есть Тело Его, полнота Наполняющего все во всем» (Еф. 1:22–23).

«...Никто никогда не имел ненависти к своей плоти, но питает и греет ее, как и Господь Церковь, потому что мы члены тела Его, от плоти Его и от костей Его» (Еф. 5:29–30).

«...Как тело одно, но имеет многие члены, и все члены одного тела, хотя их и много, составляют одно тело, – так и Христос. Ибо все мы одним Духом крестились в одно тело, Иудеи или Еллины, рабы или свободные, и все напоены одним Духом. Тело же не из одного члена, но из многих... И вы – тело Христово, а порознь – члены» (1Кор. 12:12–14, 27). 

По учению апостола Павла, Церковь едина, потому что, будучи Телом Христовым, она скрепляет верующих единством веры, крещения, Евхаристии и причастия Святого Духа. Эти же основные признаки единства перечисляет Иоанн Златоуст в толковании на 1Кор. 12:12–13:

«Как тело и голова составляют одного человека, так и Церковь и Христос, говорит, едино суть... Как наше тело есть нечто единое, хотя состоит из многих членов, так и в Церкви все мы составляем нечто единое; хотя она состоит из многих членов, но зти многие суть одно тело... Один Дух составил из нас одно тело и возродил нас, потому что не иным Духом крещен один, а иным другой. И не только крестивший нас (Дух) един, но и то, во что Он крестил, то есть для чего крестил, есть едино, так как мы крестились... для того, чтобы всем нам быть одним телом. Таким образом, и составивший нас един, и то, во что Он составил нас, едино...»

В богословии восточных отцов и учителей Церкви важнейшее место занимает учение о единстве Церкви по образу единства Божия: Церковь едина, потому что создавший ее Бог един. Эту мысль развивал Климент Александрийский:

«...Есть только одна истинная Церковь – та, которой старшинство принадлежит по праву. Именно к ней принадлежат, Божией волей, все праведные. Есть один только Бог, один Господь, и поэтому в высшей степени славно и заслуживает всяческого уважения все то, что проявляет себя как единство, имитируя тем самым единство этого первоначала. В соответствии с природой этого Единого Церковь по самому существу своему должна быть едина, и разделение ее на множество церквей, к которому стремятся еретики, есть насилие над ней. Мы утверждаем, что по сущности своей, по замыслу, по происхождению и по превосходству первоначальная и кафолическая Церковь едина, которая по воле единого Бога, через единого Господа объединяет всех, готовых принять единство веры (Еф. 4:13)... утвержденной на особых заветах, а точнее, на одном завете для всех времен».

В V веке Кирилл Александрийский развивал учение о том, что единство учеников Христовых в лоне единой Церкви является образом единства, существующего между Лицами Святой Троицы. Размышляя над молитвой Христа о единстве верующих (см.: Ин. 17:20–21), святой Кирилл пишет:

«Какое же это прошение и в чем оно состоит? Чтобы, говорит, одно были, как Ты, Отче, во Мне и Я в Тебе, да в нас одно будут. Итак, просит союза любви, единомыслия и мира, – союза, приводящего верующих к духовному единству, так что согласное во всем и нераздельно единодушное единение отражает черты природного и существенного единства, мыслимого в Отце и Сыне. Впрочем, этот союз любви между нами и сила единомыслия отнюдь, конечно, не доходят до такой нераздельности, какую имеет Отец и Сын, сохраняя единство в Божестве сущности. Здесь мыслится единство природное истинное и созерцаемое в самом существовании, – а там – внешний вид и подражание истинному единству».

Для Кирилла Александрийского единство Святой Троицы представляет прежде всего нравственный пример для христиан:

«В пример и образ нераздельной любви, согласия и единства, мыслимого в единодушии, Христос, взяв существенное единство, какое Отец имеет с Ним, а Он со Своей стороны с Отцом, – желает объединиться некоторым образом и нам друг с другом, очевидно так же, как Святая и Единосущная Троица, так что одним мыслится все тело Церкви, восходящее во Христе чрез слитие и соединение двух народов в состав нового совершенного... Это и совершено тем, что уверовавшие во Христа имеют единодушие между собою и усвоили как бы одно сердце, чрез всецелое сходство в религии, послушание в вере и добролюбивый ум... Образ Божественного единства и существенное тождество Святой Троицы, как и совершеннейшее взаимопроникновение должно находить отражение в единении единомыслия и единодушия верующих».

Главным фактором церковного единства Кирилл Александрийский считает святую Евхаристию – причастие Плоти и Крови Христа, делающее христиан единым церковным телом:

«Единородный определил некий, изысканный... способ к тому, чтобы и сами мы сходились и смешивались в единство с Богом и друг с другом, хотя и отделяясь каждый от другого душами и телами в особую личность, – именно (такой способ): в одном теле, очевидно Своем собственном, благословляя верующих в Него посредством таинственного причастия (Евхаристии) – делает их сотелесными как Ему Самому, так и друг другу. Кто в самом деле мог бы разделить и от природного единения друг с другом отторгнуть тех, кто посредством одного святого тела связан в единство со Христом? Поэтому и Телом Христовым называется Церковь, а мы – отдельные члены...»

Единство христиан через причастие Плоти и Крови Христа неотделимо от их единства через единение в Святом Духе:

«Относительно же единения в Духе скажем опять, что все, одного и того же приняв Духа, разумею Святого, соединяемся некоторым образом и друг с другом и с Богом... Как сила святой Плоти делает сотелесными тех, в ком она будет, таким точно, думаю, образом единый во всех нераздельно живущий Дух Божий приводит всех к единству духовному... Итак, одно все мы в Отце и Сыне и Святом Духе, одно разумею по тождеству свойств, и по однообразию в религии и общению со святой Плотию Христа, и по общению с одним и Святым Духом».

Учение о единстве Церкви имело решающее значение при выработке критериев, по которым Церковь должна относиться к отпавшим от нее еретическим и раскольничьим сообществам. Такие сообщества существовали и в доконстантиновскую эпоху, и в эпоху Вселенских Соборов, и в течение последующих столетий; существуют они и сейчас. В древней Церкви к этим группам не было вполне однозначного и унифицированного подхода: по отношению к ним применялся как принцип акривии (строгости, точности), так и принцип икономии (снисхождения). Некоторые авторы признавали эти раскольничьи сообщества полностью лишенными благодати, а таинства еретиков и раскольников недействительными. Другие допускали, что в еретических и раскольничьих сообществах, несмотря на отделение их от единой Церкви, существует некоторая степень церковности и благодатная жизнь в них не полностью иссякла. Разница в подходе к этой проблеме обусловливала и различие в практике приема в Церковь возвращающихся из раскола – через крещение, через миропомазание или через покаяние.

Классическим выражением церковной акривии в вопросе о благодатности еретических и раскольничьих сообществ стала «Книга о единстве Церкви» Киприана Карфагенского. Будучи произведением западного церковного автора, она появилась в ту эпоху, когда четкого богословского разделения между Востоком и Западом еще не было, и выраженные в ней мысли во многом соответствовали богословию восточных отцов. В то же время некоторые идеи святого Киприана имели чисто западное происхождение и были впоследствии развиты богословами Западной Церкви, не получив развития на Востоке.

Как и богословы христианского Востока, Киприан упоминает о том, что единство Церкви зиждется на единстве Божием: «Бог один, и один Христос, одна Церковь Его, и вера одна, и один народ, соединенный в единство тела союзом согласия». Однако исходный пункт его рассуждений о единстве несколько иной, и его трактат начинается с утверждения о том, что единство Церкви зиждется на Петре:

«Господь говорит Петру: И Я говорю тебе: ты – Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее; и дам тебе ключи Царства Небесного: и что свяжешь на земле, то будет связано на небесах, и что разрешишь на земле, то будет разрешено на небесах (Мф. 16:18–19). И опять Он говорит ему же по воскресении Своем: паси овец Моих (Ин. 21:16). Таким образом основывает Церковь Свою на одном. И хотя по воскресении Своем Он наделяет равной властью всех апостолов, говоря: Как послал Меня Отец, так и Я посылаю вас. Кому простите грехи, тому простятся; на ком оставите, на том останутся (Ин. 20:21, 23), однако, чтобы показать единство (Церкви), Ему угодно было с одного же и предначать это единство. Конечно, и прочие апостолы были то же, что и Петр, и имели равное с ним достоинство и власть, но вначале указывается один, для обозначения единой Церкви».

Учение о первенстве Петра как об основе церковного единства получило впоследствии развитие в Западной Церкви, где была разработана теория, согласно которой роль гаранта церковного единства перешла от Петра к Римскому епископу как «преемнику князя апостолов». В соответствии с этим и раскольники воспринимались на Западе как «не имеющие престола Петрова и нечестиво его раздирающие». Однако у Киприана служение Петра не ассоциируется непременно с римским престолом. Для него гарантом единства Церкви является не епископ Рима, а все епископство Церкви, на которое возложена задача поддержания и укрепления этого единства:

«Можно ли думать тому, кто не придерживается этого единства Церкви, что он хранит веру? Можно ли надеяться тому, кто противится и поступает наперекор Церкви, что он находится в Церкви, когда блаженный апостол Павел, рассуждая о том же предмете и показывая таинство единства, говорит: Одно тело и один дух, как вы и призваны к одной надежде вашего звания; один Господь, одна вера, одно крещение, один Бог (Еф. 4:4–6)? Сие-то единство надлежит крепко поддерживать и отстаивать нам, особенно епископам, которые председательствуют в Церкви, дабы показать, что и самое епископство одно и нераздельно... Епископство одно, и каждый из епископов целостно в нем участвует. Так же и Цepковь одна, хотя... расширяясь, дробится на множество».

Ключевым моментом в учении Киприана о единстве является утверждение о том, что вне Церкви нет спасения. Это утверждение было общим местом всей святоотеческой литературы – как на Востоке, так и на Западе – и было многократно подтверждено на Вселенских Соборах. Однако именно Киприан был первым церковным автором, которому удалось сформулировать это учение столь ярко и лаконично:

«Тот не может уже иметь Отцом Бога, кто не имеет Матерью Церковь. Находящийся вне Церкви мог бы спастись только в том случае, если бы спасся кто-либо из находившихся вне ковчега Ноева. Господь так говорит в научение наше: Кто не со Мною, тот против Меня; и кто не собирает со Мною, тот расточает (Мф. 12:30). Нарушитель мира и согласия Христова действует против Христа. Собирающий в другом месте, а не в Церкви, расточает Церковь Христову; Господь говорит: Я и Отец – одно (Ин. 10:30). И опять об Отце, Сыне и Святом Духе написано: и Сии три суть едино (1Ин. 5:7). Кто же подумает, что это единство, основывающееся на неизменямости Божественной и соединенное с небесными таинствами, может быть нарушено в Церкви и раздроблено разногласием противоборствующих желаний? Нет, не хранящий такового единства не соблюдает закона Божия, не хранит веры в Отца и Сына, не держится истинного пути к спасению».

Символом единства Церкви является нешвенный хитон Господень, и всякий раскольник раздирает хитон Господень; этот образ станет классическим в христианской экклезиологии:

«Это таинство единства, этот союз неразрывного согласия обозначается в сказании евангельском о хитоне Господа Иисуса Христа... Как народ Христов разделяться не должен, то хитон Христов, связно сотканный повсюду, не был разодран теми, кто получил его: нераздельной крепостью своей связи он указывает на неразделимое согласие всех нас, которые облеклись во Христа. Таким образом, таинственным знамением Своей одежды Господь предызобразил единство Церкви. Кто же столь нечестив и вероломен, кто настолько заражен страстью к раздорам, что почитает возможным или дерзает раздирать единство Божие – одежду Господню – Церковь Христову?»

Господь говорит о едином стаде и едином Пастыре (Ин. 10:16), рассуждает далее Киприан. Как же могут быть многие пастыри и многие стада в одном месте? И таинство Пасхи, согласно книге Исход, требует, чтобы агнец, закалаемый во образ Христа, был съедаем внутри одного дома: «Плоть Христова – святыня Господня – не может быть выносима из дома; а для верующих нет другого дома, кроме единой Церкви». В этом доме живут только единомысленные, пребывающие в простосердечии и любви.

Добрые люди не могут отделиться от Церкви, утверждает Киприан. От Церкви отделяются только волки, псы и змеи. И «надо радоваться, когда люди, подобные им, отделяются от Церкви, чтобы своей свирепой и ядовитой заразой не погубили голубей и овец Христовых». Отделившиеся от Церкви – это те, о которых апостол Иоанн сказал: Они вышли от нас, но не были наши: ибо если бы они были наши, то остались бы с нами (1Ин. 1:19). По словам Киприана, «ереси происходили и происходят часто оттого, что строптивый ум не имеет в себе мира и сеющее раздор вероломство не держится единства». Но отделение еретиков от Церкви – не что иное, как отделение плевелов от пшеницы.

Отделившиеся от Церкви являются самозванцами, считает Киприан. Их рукоположение недействительно, а крещение, совершаемое ими, является профанацией и осквернением Таинства:

«Отделяются те, которые без божественного распоряжения, самовольно принимают начальство над безрассудными скопищами, без законного посвящения поставляют себя вождями, присваивают себе имя епископа тогда, как никто не дает им епископства... Тогда как, кроме одного, не может быть другого крещения, они думают, что могут крестить. Оставивши источник жизни, они обещают благодать животворной и спасительной воды. Там не омываются люди, а только более оскверняются; не очищаются грехи, а только усугубляются. Такое рождение производит чад не Богу, но диаволу. »

О еретиках и раскольниках Киприан говорит: «Не мы отошли от них, а они от нас». По учению святителя, Господь не присутствует при совершении еретиками и раскольниками священнодействий и «Таинств», поскольку они отделились от Церкви, от Христа и от Евангелия. В «Письме к Квинту о крещении еретиков» Киприан подробно развивает учение об отсутствии крещения в еретических сообществах:

«(«решение) одно, потому что Церковь одна и вне Церкви крещение невозможно. А так как не может быть двух крещений, то если еретики крестят истинно, они имеют крещение. Кто своим удостоверением предоставляет им это право, тот уступает и соглашается, что враг и противник Христов имеет, по-видимому, власть омывать, очищать и освящать человека. Мы же утверждаем, что приходящих оттуда мы у себя не перекрещиваем, но крестим. Ибо они ничего не получают там, где нет ничего, а приходят к нам, чтобы получить здесь, где есть благодать и всякая истина, потому что благодать и истина одна».

Киприан Карфагенский настаивает на том, что грех раскола не может быть смыт даже мученической кровью:» "

«Какой же мир обещают себе враги братьев? Какие жертвы думают приносить завистники священников? Неужели, собираясь, они думают, что и Христос находится с ними, когда они собираются вне Церкви Христовой? Да хотя бы таковые претерпели и смерть за исповедание имени, – пятно их не омоется и самой кровью. Неизгладимая и тяжкая вина раздора не очищается даже страданием. Не может быть мучеником, кто не находится в Церкви; не может достигнуть Цapcтвa, кто оставляет Церковь, имеющую царствовать... Не могут пребывать с Богом не восхотевшие быть единодушными в Церкви Божией, хотя бы они, быв преданы, сгорели в пламени и огне или испустили дух свой, будучи брошены на снедь зверям; однако и это не будет для них венцом веры, но будет наказанием за вероломство, не будет славным окончанием благочестивого подвига, но исходом отчаяния. Подобный им может быть умерщвлен, но увенчаться он не может».

Что означает действовать против единства Церкви и как конкретно осуществляется раскол? По учению Киприана, поскольку единство Церкви зиждется на единстве епископата, действовать против единства Церкви означает действовать против епископата и клира, водружать альтернативный алтарь и составлять собственные чинопоследования:

«Можно ли представить себе, что тот находится со Христом, кто действует против священников Христовых, отделяет себя от общения с Его клиром и народом? Да ведь он вооружается против Церкви, противодействует Божественному домостроительству, он враг алтаря, возмутитель против жертвы Христовой, изменник в отношении веры, в отношении благочестия – святотатец; непокорный раб, сын беззаконный, брат неприязненный: презревши епископов и оставивши священников Божиих, он дерзает устраивать другой алтарь, составлять другую молитву из слов непозволительных, ложными жертвоприношениями осквернять истину жертвы Господней и даже не хочет знать, что действующий вопреки Божию чиноположению наказывается за безрассудное дерзновение по усмотрению Божественному».

Изложенное учение, несомненно, отличается стройностью и последовательностью. Основные постулаты этого учения – вне Церкви нет спасения; единство Церкви обеспечивается единством епископата; Церковь не утрачивает единство, когда от нее отступают еретики и раскольники – навсегда вошли в сокровищницу церковного Предания и легли в основу православной экклезиологии. Православная Церковь всегда отвергала возможность разделения единой Церкви на несколько самостоятельных Церквей, обладающих неким внутренним, скрытым единством при отсутствии видимого единства иерархии и Таинств. Отпадение от Церкви является отсечением ветви от ствола. При этом ствол сохраняет свое единство, тогда как отсеченная ветвь усыхает. Такова основополагающая экклезиологическая установка, вытекающая из учения Киприана Карфагенского о единстве Церкви.

В то же время нельзя не отметить некоторые слабые места изложенной доктрины. Прежде всего Киприан не делает различия между еретиками и раскольниками и не уточняет, какие именно ереси и расколы подлежат столь строгому суду. Между тем древняя Церковь, особенно на Востоке, дифференцированно подходила к ересям, считая одни из них более тяжкими, другие – менее. Кроме того, Церковь не уравнивала ересь с расколом. Раскол мог носить временный характер, и совсем не всегда движущей силой раскола была ересь – богословское уклонение от православного вероучения. Очень часто расколы происходили по причинам церковно-административного характера, и уврачевание раскола не требовало отречения от ереси, а лишь восстановления общения между иерархами Церкви и иерархами отколовшегося от нее церковного сообщества.

На христианском Востоке по вопросу об отношении к еретикам и раскольникам высказывались менее однозначно. Классическим документом стало каноническое послание Василия Великого к Амфилохию Иконийскому, вошедшее в свод правил Православной Церкви как 1-е правило Василия Великого. В этом правиле Василий, ссылаясь на древнюю практику, говорит о трех категориях отделившихся от Церкви: еретиках, раскольниках и составивших самочинные сборища. Еретиками Василий называет «совершенно отторгшихся и в самой вере отчуждившихся»; раскольниками – «разделившихся в мнениях о некоторых предметах церковных и о вопросах, допускающих уврачевание», а самочинными сборищами – «собрания, составляемые непокорными пресвитерами или епископами и неграмотным народом».

Относительно признания крещения и рукоположения лиц, возвращающихся в Церковь, Василий излагает следующие правила:

«...От начала бывшим отцам угодно было крещение еретиков совсем отметать; крещение раскольников, как еще не чуждых Церкви, принимать; а находящихся в самочинных сборищах – исправлять подобающим покаянием и обращением и вновь присоединять к Церкви. Таким образом, даже находящиеся в церковных степенях, отступив вместе с непокорными, когда покаются, нередко приемлются вновь в тот же чин».

Иными словами, еретики принимаются в Церковь через крещение, и то крещение, которое было совершено в еретическом сообществе, Церковь вовсе не признает; раскольники принимаются без крещения, поскольку крещение, совершенное в расколе, признается действительным; а самочинники присоединяются через покаяние. Однако в том же правиле Василий указывает на целый ряд исключений и делает весьма существенные оговорки:

«Ибо хотя начало отступления произошло чрез раскол, но отступившие от Церкви уже не имели на себе благодати Святого Духа. Ибо оскудело преподаяние благодати, потому что пресеклось законное преемство. Ибо первые отступившие получили посвящение от отцов и, чрез возложение рук их, имели дарование духовное. Но отторженные сделавшись мирянами, не имели власти ни крестить, ни рукополагать, и не могли преподать другим благодать Святого Духа, от которой сами отпали. Вот почему приходящих от них к Церкви, как крещенных мирянами, древние повелевали вновь очищать истинным церковным крещением. Но поскольку некоторым в Асии решительно угодно было, ради назидания многих, принять крещение их, то да будет оно приемлемо».

В этих словах Василий, во-первых, допускает различную практику при принятии раскольников в Церковь: как через крещение, так и без крещения. Во-вторых, Василий излагает важнейший тезис об оскудении благодати Святого Духа в расколе в результате прекращения апостольского преемства. Только первое поколение раскольников, будучи рукоположено в истинной Церкви, обладало этим преемством; выйдя из Церкви и сформировав раскол, они его утратили, и рукоположенные ими в расколе могут считаться мирянами, а не клириками.

Говоря о раскольниках, Василий рекомендует принимать их через крещение. В то же время Василий допускает, что требование принятия крещения может своей чрезмерной строгостью оттолкнуть от Церкви желающих возвратиться в нее. В таком случае он допускает принятие в Церковь без крещения, через миропомазание. Кроме того, Василий ссылается на случай принятия раскольничьих епископов «в сущем сане», то есть без повторного рукоположения, что, по сути, означает признание Церковью действительности их иерархии и Таинств.

В приведенном тексте Василий Великий говорит о необходимости «покоряться правилам с точностью», но сам оговаривает целый ряд обстоятельств, по которым эта точность-акривия может быть заменена снисхождением-икономией. Такая позиция была характерна для отцов Восточной Церкви. Подход восточных отцов к вопросу единства Церкви, может быть, не отличался такой же четкостью и последовательностью, как изложенное выше учение Киприана Карфагенского, однако он давал больше простора для Церкви при решении вопроса о принятии в Церковь возвращающихся из ереси и раскола.

Надо сказать, что и в Западной Церкви учение Киприана не принималось всеми отцами безоговорочно. Блаженный Августин, который во многом был согласен с Киприаном, все-таки считал возможным признание значимости Таинств у раскольников. В трактате «О крещении» Августин утверждает, что в Таинствах раскольников действует Церковь: одних она рождает у себя, других рождает вне себя, и именно потому значимо схизматическое крещение, что совершает его Церковь. В той мере, в какой раскольники сохраняют связь с Церковью, у них сохраняются и Таинства.

Августин вводит различие между Таинством и его «действенностью» (effectus): у раскольников Таинства имеют место, но не действенны. Всякое крещение, если оно совершено во имя Пресвятой Троицы, не требует повторения, считает Августин, поскольку благодать, подаваемая в таком крещении, исходит от Христа, а не от человека. Еретикам (в данном случае речь идет о донатистах) необходимо вернуться в церковное общение, чтобы их крещение стало спасительным. Таинства еретиков не суть профанация Таинства: они – подлинные Таинства. Однако в силу того что они совершаются в расколе, они не действенны, то есть не спасительны, и благодать, подаваемая в них, является для принимающего их «в суд и осуждение».

Развивая учение о действенности Таинств в схизматических сообществах, Августин полемизирует с Киприаном Карфагенским:

«Причина, почему блаженный Киприан и другие выдающиеся христиане... решили, что крещение во Христа не может существовать среди еретиков и раскольников, заключается в том, что они не сумели разграничить между Таинством и действенностью Таинства. Из-за того, что действенность крещения, заключающаяся в освобождении от грехов и чистосердечности, не нашлась у еретиков, они предположили, что и самого Таинства у них не существует. Но... очевидно, что внутри единства Церкви люди порочные и ведущие скверную жизнь не могут ни давать, ни получать отпущения грехов. Тем не менее пастыри Соборной Церкви во всем мире ясно учат, что и такие люди могут как принимать Таинство крещения, так и совершать его... Святость крещения не зависит от недостатков человека, получающего или совершающего его, даже если он и раскольник... Крещаемый от раскольника может креститься во спасение, если он сам не находится в расколе... Если же раскольник отвернется от своей мерзости и примирится с Соборной Церковью, его грехи прощаются силой полученного им крещения по причине милосердия».

Православной Церкви августинианское понимание «действенности» Таинств никогда не было полностью воспринято. Для православной традиции неприемлемо такое понимание Таинств, при котором благодать, присущая им, рассматривается как автономная, независимая от Церкви. Таинства могут совершаться только внутри Церкви, и именно Церковь придает им действенность, действительность и спасительность. Отношение к Таинствам еретиков и раскольников в Восточной Церкви варьировалось в разные эпохи в зависимости от обстоятельств. Важную роль в оценке того или иного сообщества, отделившегося от Церкви, играл педагогический момент: наиболее строго подходили к тем расколам, которые наносили наибольший ущерб церковному единству.

То же правило действовало и в отношении к ересям как отклонениям от общецерковного учения по догматическим вопросам. Одним из важнейших восточнохристианских текстов, посвященных данной теме, является слово в честь святителя Афанасия Александрийского, принадлежащее перу Григория Богослова. В этом тексте Григорий повествует о расколе, который назревал между латинскими и греческими епископами по вопросу о триадологической терминологии и который Афанасию удалось предотвратить. В ходе изложения Григорий высказывает несколько драгоценных идей по поводу догматических споров и расколов между различными Церквами (речь в тексте идет об Александрийском Соборе 362 года, на котором был поднят вопрос о значении триадологических терминов «ипостась» и «сущность»):

«Ибо как от почерпнутой воды отделяется не только то, что осталось вне руки, ее почерпнувшей, но и то, что вытекает сквозь пальцы из находящегося в руке, так и от нас отделяются не только нечестивые, но и самые благочестивые, причем не только из-за догматов незначительных, которыми можно и пренебречь... но даже из-за выражений, имеющих один и тот же смысл. Когда мы благочестиво говорим об одной сущности и трех Ипостасях, – причем слово «сущность» указывает на природу Божества, а слово «ипостась» на личные свойства Трех, – и когда италийцы думают точно так же, но, по бедности своего языка и недостатку терминов, не могут отличить ипостаси от сущности и потому заменяют термин «ипостаси» термином «лица» (простота), тогда что получается? Нечто весьма смешное или, скорее, плачевное. Суетный спор о звуках приняли за различие в вере! Потом уже у нас увидели в «трех Лицах» савеллианство, а в «трех Ипостасях» арианство. Вот до каких изобретений доводит любовь к спорам! Что же дальше? Все время прибавлялось что-нибудь огорчительное... пока наконец не появилась опасность, что вместе со слогами разделятся концы вселенной. Итак, видя и слыша все это, тот блаженный (Афанасий)... кротко и человеколюбиво пригласив обе стороны и строго исследовав смысл выражений, поскольку нашел их единомысленными и ни в чем не отступающими от учения (Церкви), дозволил (употребление разных) терминов, соединив (обе стороны) в отношении к реальностям».

В приведенном тексте Григорий, во-первых, подчеркивает, что разница в догматической терминологии не всегда означает разногласия в понимании самих догматов и далеко не все догматические споры, возникающие между Церквами, являются следствием различия в вере; многие из них – всего лишь «суетные состязания о звуках». Иными словами, не всякое догматическое разногласие является непременно ересью. История Церкви знает много случаев, когда исповедание веры одной Поместной Церкви, переведенное на другой язык или понятое в контексте иной богословской традиции, воспринималось как еретическое и отвергалось другой Церковью. На этой почве возникали расколы, прекращалось евхаристическое общение между Церквами, их главы предавали друг друга анафеме. Потом проходило время, и люди понимали, что говорили на разных языках, но исповедовали одну веру: тогда церковное общение восстанавливалось.

Не менее важен другой тезис: существуют «незначительные» (букв, «малые») догматы, по поводу которых допустимы разногласия. Это те догматы, которыми, по мнению Григория, можно «пренебречь» ради церковного единства.

Третий тезис, содержащийся в цитированном тексте: от Церкви нередко отсекаются не только «нечестивые» (еретики), но и те «самые благочестивые» христиане, которые или отвергли какую-то догматическую формулировку, заподозрив в ней ересь, или уклонились в неправильное понимание одного из «малых догматов». Данный тезис вскрывает существенное различие между Григорием и Киприаном Карфагенским, считавшим, что от Церкви отделяются только «волки, псы и змеи». По мнению Григория, среди отделившихся от Церкви есть те, что остаются верны ей, хотя и оказываются вне общения с ней. Не все христиане, отделившиеся от Церкви, непременно являются еретиками. От богослова требуется чуткость и зоркость, чтобы определить, является ли то или иное учение ересью, несовместимой с общецерковным учением, или разногласием по поводу «малого догмата», допустимым в рамках единой церковной традиции, или вообще «спором о звуках», возникшим в результате недоразумения и непонимания.

Основные положения православного учения о единстве Церкви были сформулированы в эпоху Вселенских Соборов, и последующие века не добавили к этому учению чего-либо принципиально нового. Однако расколы второго тысячелетия поставили перед Православной Церковью задачу осмысления темы единства и церковных разделений в новом историческом контексте. После «великого раскола» 1054 года Православной Церкви надлежало сформулировать свое отношение к Католической Церкви, а после возникновения Реформации – к протестантизму.

Об отношении Православия к католичеству и протестантизму будет подробнее сказано в специальном разделе. При рассмотрении темы единства Церкви необходимо сказать лишь о том, что Православная Церковь всегда отождествляла себя с единой Святой, Соборной и Апостольской Церковью, о которой говорится в Символе веры, все же остальные христианские конфессии рассматривались ею как отпавшие от церковного единства.

В то же время совсем не всегда и совсем не все православные авторы считали церковные общины, находящиеся вне Православной Церкви, полностью лишенными благодатной жизни. В отношении этих общин принцип икономии применялся достаточно широко – как на богословском уровне, так и на уровне церковной практики. В частности, наиболее распространенной на протяжении веков трех Ипостасях была практика приема в Православную Церковь из католичества и протестантизма без совершения Таинства крещения.

В XIX веке святитель Филарет Московский, отвечая на вопрос о том, можно ли считать истинной Римскую Церковь, говорил: «Никакую Церковь, верующую, яко Иисус есть Христос, не дерзну я назвать ложной. Христианская Церковь может быть только либо «чисто истинная», исповедующая истинное и спасительное Божественное учение без примешения ложных и вредных мнений человеческих, либо «не чисто истинная» примешивающая к истинному и спасительному веры Христовой учению ложные и вредные мнения человеческие». Чисто истинной Церковью Филарет считал Православную Церковь, а остальные христианские конфессии относил к «не чисто истинным».

Экклезиологическое самопонимание Православной Церкви нашло отражение в «Основных принципах отношения Русской Православной Церкви к инославию» – документе Архиерейского Собора 2000 года, содержащем официальную позицию Московского Патриархата по вопросу о единстве Церкви и христианских разделениях. Этот документ основан на учении о единстве Церкви, сформулированном отцами первого тысячелетия, однако данное учение применено к современным реалиям.

Документ начинается с утверждения о том, что «Православная Церковь есть истинная Церковь Христова, созданная Самим Господом и Спасителем нашим, Церковь утвержденная и исполняемая Духом Святым, Церковь, о которой Сам Спаситель сказал: Создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее (Мф. 16:18). Она есть единая Святая, Соборная (Кафолическая) и Апостольская Церковь, хранительница и подательница святых Таинств во всем мире, столп и утверждение истины (1Тим. 3:15)». Единство Церкви, по словам документа, основывается на том, что у нее один Глава – Господь Иисус Христос (Еф. 5:23) и в ней действует один Дух Святой. Единство церковное «находится в неразрывной связи с Таинством Евхаристии, в котором верующие, причащаясь единого Тела Христова, подлинно и действительно сочетаются во единое и кафолическое тело, в таинстве любви Христовой, в преображающей силе Духа». Единство Церкви преодолевает барьеры и границы, в том числе расовые, языковые, социальные. В Церкви преодолевается враждебность и отчужденность, совершается единение в любви разделенного грехом человечества по образу Единосущной Троицы.

На протяжении веков, говорится в документе, заповедь Христа о единстве неоднократно нарушалась, в христианстве возникали разномыслия и разделения. Церковь всегда строго и принципиально относилась как к тем, кто выступал против чистоты спасительной веры (еретикам), так и к тем, кто привносил в Церковь разделения и смуту (раскольникам). Православная Церковь всегда настаивала на том, что спасение может быть обретено лишь в Церкви Христовой. В то же время «общины, отпавшие от единства с Православием, никогда не рассматривались как полностью лишенные благодати Божией. Разрыв церковного общения неизбежно приводит к повреждению благодатной жизни, но не всегда к полному ее исчезновению в отделившихся общинах». Именно с этим, по словам документа, связана практика приема в Православную Церковь приходящих из инославных сообществ не только через Таинство крещения: «Несмотря на разрыв единения, остается некое неполное общение, служащее залогом возможности возвращения к единству в Церкви, в кафолическую полноту и единство.

В документе говорится о том, что «церковное положение отделившихся не поддается однозначному определению». Существование различных чиноприемов (через крещение, через миропомазание, через покаяние) «показывает, что Православная Церковь подходит к инославным конфессиям дифференцированно. Критерием является степень сохранности веры и строя Церкви и норм духовной христианской жизни. Но, устанавливая различные чино-приемы, Православная Церковь не выносит суда о мере сохранности или поврежденности благодатной жизни в инославии, считая это тайной Промысла и суда Божия».

Наличие в христианском мире расколов и разделений является исторической трагедией христианства и противоречит заповеди Христа о единстве Тела Христова. Об этом говорится в «Основных принципах»:

«Вследствие нарушения заповеди о единстве, вызвавшего историческую трагедию схизмы, разделившиеся христиане, вместо того чтобы быть примером единства в любви по образу Пресвятой Троицы, стали источником соблазна. Разделённость христиан явилась открытой и кровоточащей раной на Теле Христовом. Трагедия разделений стала серьезным видимым искажением христианского универсализма, препятствием в деле свидетельства миру о Христе. Ибо действенность этого свидетельства Церкви Христовой в немалой степени зависит от воплощения проповедуемых ею истин в жизни и практике христианских обшин. »

В Посланиях апостола Павла Церковь метафорически описывается как чистая дева, обрученная единому мужу – Христу (2Кор. 11:2). Образ Церкви как невесты Христовой развит Павлом в Послании к Ефесянам, где он говорит о христианском браке. Здесь Христос представлен как глава Церкви и Спаситель тела, Который возлюбил Церковь и предал Себя за нее, чтобы освятить ее, очистив банею водною посредством слова; чтобы представить ее Себе славною Церковью, не имеющею пятна, или порока, или чего-либо подобного, но дабы она была свята и непорочна. Церковь повинуется Христу, как жена мужу, а Христос питает и греет ее, потому что мы члены тела Его, от плоти Его и от костей Его (Еф. 5:25–27,29–30). Цитируя слова Ветхого Завета о том, что оставит человек отца своего и мать и прилепится к жене своей, и будут двое одна плоть (Быт. 2:24), Павел подчеркивает: Тайна сия велика; я говорю по отношению ко Христу и к Церкви (Еф. 5:32).

В Послании к Ефесянам речь идет прежде всего о единении между Христом и Церковью, которое Павел уподобляет супружескому союзу. Еще в Ветхом Завете Бог был представлен как супруг, а народ израильский как Его невеста. В Новом Завете Церковь как «новый Израиль» становится невестой и супругой Бога воплотившегося, Который представлен не столько как ревнующий Церковь к идолам, сколько как любящий, питающий и греющий ее. Образ невесты, соединенной с мужем узами брака, как и образ тела, соединенного с головой, подчеркивает онтологическую близость между Христом и Его Церковью.

Однако не менее важен образ Церкви как чистой и непорочной девы для понимания святости Церкви. По апостолу Павлу, Церковь «свята и непорочна»: будучи создана Святым Богом, она является носительницей божественной святости. К этой святости приобщаются все члены Церкви. Не случайно в Деяниях и апостольских Посланиях слово «святые» обозначает всех верующих во Христа. Это словоупотребление сохранилось и в православной литургии, в частности в древнем возгласе литургии «Святая святым», который указывает на то, что святыня (Святые Дары) должна преподаваться только святым, то есть верным, членам Церкви. Тот же смысл имеют слова «Благословен вход святых Твоих», произносимые старшим священнослужителем на малом входе: этот возглас указывает на то, что вместе с предстоятелем в храм для совершения Евхаристии входят все верующие. Речь здесь идет не о личной святости каждого христианина, а о том, что христиане – это те, кто призваны быть святыми через приобщение к святости Божи-ей, подаваемой им через Церковь, Евхаристию и другие Таинства, через причастие Святого Духа.

О призвании христианской общины к святости говорит апостол Петр: «Вы – род избранный, царственное священство, народ святой, люди, взятые в удел, дабы возвещать совершенства Призвавшего вас из тьмы в чудный Свой свет» (1Пет. 2:9). Христиане – это «народ святой», но опять же не в силу их личной святости, а в силу их призвания к совершенству. В Ветхом Завете принадлежность народу израильскому обеспечивалась обрезанием, а священство было доступно лишь происходившим из колена Левиина. В Новом Завете все христиане становятся «царственным священством» и все становятся родом избранным, новым Израилем.Говоря о святости Церкви, Климент Александрийский подчеркивает, что источник этой святости – Сам Бог, вместилищем Которого является Церковь:

«Если правда, что храм, во-первых, есть видимый образ Божественного величия и, во-вторых, вещественное вместилище Божественного Существа, то не лучше ли назвать храмом Божества Церковь, которая, став святой через познание Бога, учреждена во славу Его? Вот подлинное святилище – величественное, воздвигнутое не руками ремесленников и украшенное не искусством чародеев, а волей Самого Бога. Однако Церковью мы назовем не здание, но собрание избранных. И это будет храм, достойный вмещать Божественное величие и славу; жертва драгоценная и в чистоте своей подобающая Тому, Кто достоин всякого почитания и Кто... по Своей все превосходящей святости не может ничему быть уподоблен».

Киприан Карфагенский, развивая образ из Послания к Ефесянам, видит в этом образе указание на необходимость для всех христиан хранить верность Церкви, как и Церковь хранит верность Христу. В Ветхом Завете идолопоклонство сравнивалось с прелюбодеянием; точно так же в Новом Завете духовным прелюбодеянием становится уклонение от Церкви в раскол:

«От нее рождаемся мы, питаемся ее млеком, одушевляемся ее духом. Невеста Христова искажена быть не может: она чиста и нерастленна, знает один дом и целомудренно хранит святость единого ложа. Она блюдет нас для Бога, уготовляет для Царства рожденных ею. Всяк, отделяющийся от Церкви, присоединяется к жене-прелюбодейце и делается чуждым обетовании Церкви; оставляющий Церковь Христову лишает себя наград, предопределенных Христом: он для нее чужд, непотребен, враг ее».

В чем выражается святость Церкви? Прежде всего в том, что она непогрешимо хранит учение Христа. Гарантами богословской непогрешимости Церкви являются Дух Святой, действующий в ней, и апостольское преемство иерархии, подчеркивает Ириней Лионский:

«...Проповедь Церкви повсюду постоянна и пребывает неизменно и имеет свидетельство от пророков и апостолов и всех учеников в начальные времена и в средние и последние и во всем устроении Божием и Его твердом действовании относительно спасения человека, которое содержится в нашей вере: ее-то, приняв от Церкви, мы соблюдаем, и она всегда чрез Духа Божия, как драгоценное сокровище в прекрасном сосуде, сохраняет свою свежесть и делает свежим самый сосуд, в котором содержится. Ибо этот дар Божий вверен иеркви, как дыхание (жизни) дано первозданному человеку, для того чтобы все члены, принимающие его, оживотворялись; и в этом содержится общение со Христом, то есть Дух Святый, залог нетления, утверждение нашей веры и лестница для восхождения к Богу... Ибо где Церковь, там и Дух Божий; и где Дух Божий, там Церковь и всякая благодать, а Дух есть истина».

Тогда как Церковь непогрешимо хранит в чистоте христианскую веру, отдельные ее члены могут погрешить и уклониться в ересь. В этом случае они отпадают от Церкви:

«Ибо в Церкви, говорится, Бог поставил апостолов, пророков, учителей (см.: 1Кор. 12:28) и все прочие (средства) действования Духа, Которому непричастны все те, которые не согласуются с Церковью, но сами себя лишают жизни худым учением и самым худшим образом действия... Поэтому кто непричастен Ему, те не питаются для жизни от сосцов матери, не пользуются чистейшим источником, исходящим от Тела Христова, но... пьют гнилую воду... удаляясь веры Церкви, чтобы не обратиться, и отвергая Духа, чтобы не вразумиться».

Святость Церкви выражается не только в том, что она причаст-на святости своего Основателя и что она неповрежденно хранит Его учение. Среди ее членов есть люди, обладающие личной святостью благодаря своему собственному духовному подвигу и благодати Божией, споспешествующей в деле духовного совершенствования. Однако в абсолютном смысле свят только Бог. Даже в Ангелах Бог усматривает недостатки (Иов. 4:18). Что же касается людей, то, как говорится в заупокойной молитве, читаемой в Православной Церкви, «несть человек, иже жив будет и не согрешит». Безгрешных людей нет; есть люди, достигшие высоких ступеней духовного совершенства, преодолевшие в себе тяготение к греху и приблизившиеся к Богу. Этих людей Церковь называет святыми.

Святость является призванием каждого человека, и Церковь выдвигает личную святость не только как идеал, но и как норму. В то же время Церковь никогда не требовала святости в качестве непременного условия членства. Подражая Богу, Который повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных (Мф. 5:45), Церковь с любовью относится ко всякому человеку – и праведнику, и грешнику. Грех воспринимается как болезнь, и Церковь не отсекает больные члены, но исцеляет их.

Не случайно одним из образов, часто используемых святыми отцами при изложении учения о Церкви, был образ больницы. «Согрешил ты? – спрашивает Иоанн Златоуст. – Войди в церковь... покайся: здесь больница, а не судилище; здесь не истязают, а дают прощение в грехах». Церковь Божия, говорит Златоуст, «есть духовный рынок и в то же время больница для душ: следовательно, мы должны, подобно пришедшим на рынок, собрать в ней много добра и с ним возвратиться домой; должны, подобно входящим в больницу, взять здесь соответствующие болезням нашим лекарства и с ними уже выйти отсюда». Анастасий Синаит спрашивает: «Разве ты не видишь, что Церковь Божия есть больница и пристань? Если же ты в больнице остаешься больным и не получаешь исцеления, то где после этого ты получишь его? Если ты в пристани претерпеваешь бурю, то где обретешь тишину?»

Противоречие между святостью Церкви и греховностью ее членов занимало умы христианских писателей на всем протяжении церковной истории. Однако на Востоке никогда не возникало специальных споров по вопросу о святости Церкви. Такие споры возникли в III веке в недрах Западной Церкви, где появилось два еретических течения, в которых вопрос о святости Церкви и греховности ее членов выдвигался на первое место. Новациане отрицали возможность покаяния в тяжких грехах, совершенных после крещения, и отлучали грешников от церковного общения. Согласно донатистам, Церковь есть общество святых и из нее должны исключаться все падшие во время гонений; Таинства, совершаемые недостойными священнослужителями, донатисты объявляли недействительными.

Этим еретическим течениям противостояли такие западные авторы, как Киприан Карфагенский, Амвросий Медиоланский, Оптат Милевийский и блаженный Августин. Полемизируя с нова-цианами, святой Амвросий обращается к традиционному образу Церкви как больницы:

«Вы, новациане, таких исключаете? Но что значит исключать, как не отнимать надежду на прошение? Самарянин не прошел мимо полумертвого, оставленного разбойниками, но возлил на его раны масло и вино, посадил его на свой скот... Не пренебрег пастырь также и погибшей овцой. Вы говорите: не прикасайся ко мне... Когда же вы отнимаете весь плод покаяния, то что другое говорите, кроме следующего: никто из больных да не войдет в нашу гостиницу; никто да не ходит в нашу Церковь? У нас больных не лечат; мы здоровы, во враче не имеем нужды».

Важные мысли высказал в полемике с донатизмом Оптат Милевийский (IV век). По его учению, «Таинства святы сами по себе, а не от людей, потому что делает чистым Бог, а не человек». Говоря о Таинстве крещения, Оптат подчеркивает: «Первое место в совершаемом акте принадлежит Святой Троице, без Которой невозможно и само крещение; за Ней следует вера крещаемого; лицо, совершающее крещение, представляет собой уже нечто стороннее, не имеющее равного значения по сравнению с Богом и верой крещаемого». Оптат приходит к выводу, что «Таинство не может зависеть от личности своего совершителя», поскольку человек изменчив, а неизменным является только истинный совершитель Таинства – Бог. Отсюда следует и вывод, касающийся святости Церкви и греховности ее членов:

«Cвятость Церкви не зависит от святости ее членов; напротив, сами члены Церкви получают святость от Церкви. Церковь едина, и святость ее – в Таинствах, а не в гордости отдельных лиц. Но как же примирить святость Церкви с неизбежным нравственным недостатком ее членов? Требование святости жизни всегда могло быть только относительным. Церковь от начала принимала в свое обшение даже и тяжко согрешивших, сознавая своей задачей воспитание человечества».

Учение Оптата было воспринято и развито блаженным Августином. Полемизируя с донатистами, блаженный Августин сравнивал Церковь с неводом, в котором хорошая рыба перемешана с негодной: только в эсхатологической перспективе возможно окончательное отделение грешников от праведников, тогда как на земле праведники сосуществуют с грешниками. Церковь подобна Ноеву ковчегу, в котором чистые животные находились вместе с нечистыми. Притча о плевелах также показывает, что до жатвы пшеница должна расти вместе с плевелами. Даже если в Церкви большинство людей – грешники, все равно за это не следует поносить Церковь, как делают еретики.

Все эти мысли западных отцов Церкви были восприняты восточнохристианской традицией, хотя и с некоторыми весьма существенными оговорками. Прежде всего, как мы уже отмечали, на Востоке никогда не считали Таинства обладающими какой-то автономной, почти магической силой, сохраняющейся даже вне Церкви. Кроме того, на православном Востоке действенность Таинств никогда столь резко не противопоставлялась личным качествам священнослужителя, как это было сделано на Западе. Известен по меньшей мере один литургический текст Восточной Церкви, который предполагает некую связь между нравственными качествами священника и действенностью совершаемых им Таинств, а именно – священническая молитва литургии Василия Великого: «Да не моих ради грехов возбраниши благодати Святаго Твоего Духа от предлежащих Даров». В этом тексте нет прямого утверждения о том, что грехи священнослужителя становятся препятствием для действия благодати и, следовательно, для действительности Таинства; однако такая возможность и не исключается.

В XI веке Симеон Новый Богослов утверждал, что власть «вязать и решить» принадлежит не всем священникам, а только тем из них, которые «в духе смирения священнодействуют Евангелие и живут в непорочной жизни». Недостаточно получить «рукоположение от людей», считал Симеон; нужно еще быть «проручествованным», то есть назначенным от Бога Святым Духом.

Ни монахам по внешнему облику, пишет Симеон, ни рукоположенным и включенным в степень священства, ни удостоенным архиерейского сана – патриархам, говорю, митрополитам и епископам – просто так, только из-за рукоположения и его достоинства, не дается от Бога отпускать грехи – да не будет! Ибо им дозволено только священнодействовать... и это... только тем, кто из священников, архиереев и монахов может быть сопричислен к ликам учеников Христовых за чистоту.

На первый взгляд такое мнение близко к донатизму, утверждавшему, что Таинства, совершаемые недостойными клириками, не могут быть «действенными». Однако есть несколько соображений, которые позволяют увидеть во взглядах Симеона нечто иное, чем просто донатистское утверждение о том, что действенность совершаемых священником Таинств зависит от его нравственного состояния. Прежде всего Симеон в цитируемых текстах не столько ставит под вопрос действенность Таинств, совершаемых недостойными священниками, сколько настаивает на необходимости для человека получить особое призвание от Бога, прежде чем он возьмется за служение духовного отцовства; иными словами, власть «вязать и решить» должна быть «заработана» священником путем нравственного самосовершенствования. Кроме того, высказывая подобные мысли, Симеон Новый Богослов был прежде всего озабочен нравственным состоянием духовенства своего времени. Симеон не делал каких-либо догматических утверждений, а лишь указывал на то, что священнослужитель должен быть достоин своего высокого призвания и совершитель Таинств должен стоять на соответствующей духовной и нравственной высоте.

Вопрос о нравственном состоянии священнослужителей всегда был болезненным для христианской Церкви. Как Церковь может быть Святой, если даже среди ее служителей, не говоря уже о простых верующих, есть люди недостойные, грешные, порочные? Особенно остро этот вопрос ставился в те периоды истории Церкви, когда прекращались гонения и Церковь становилась могущественным институтом, пользующимся покровительством светских властей. В такие времена образ епископа как пастыря, духовного наставника и старца, обладающего, в силу своих высоких духовных качеств, непререкаемым авторитетом в глазах паствы, мог смениться образом епископа как государственного сановника, участвующего в светских церемониях, послушно следующего указаниям гражданских властей не только в церковно-административных, но также и в догматических вопросах. Грань между Церковью и миром, между «царством духа» и «царством кесаря» как бы стиралась, и в этом был великий соблазн не только для Церкви, но и для тех, кто наблюдал ее со стороны.

Однако критика в адрес священнослужителей раздавалась не только извне Церкви, но и изнутри. Григорий Богослов резко критикует епископов своего времени за то, что они, получив власть, не ведут аскетический образ жизни и превозносятся над другими, будучи уверены в том, что архиерейский сан обеспечивает им богословскую и нравственную непогрешимость:

«Наиболее святейший из всех существующих у нас чинов рискует стать наиболее осмеиваемым, ибо не добродетелью, но происками приобретается у нас председательство, и престолы занимаются не достойнейшими, но влиятельнейшими... Нет такого врача или художника, который не вникал бы сначала в природу болезней или не смешивал многих красок и не рисовал; зато легко отыскать предстоятеля Церкви: не потрудившись, не подготовившись к сану, едва посеян, как уже и вырос... В одночасье производим мы святых и приказываем быть мудрыми тем, кто никакой мудрости не учился... Надменный председательствует, поднимает бровь против тех, кто лучше его, не боится престола, не смущается, видя, что воздержник оказался ниже; наоборот, получив могущество, он думает, что стал мудрее, впрочем, думает ошибочно, так как власть лишила его способности рассуждать здраво».

Не сан делает человека святым, утверждает Григорий, не иерархическая степень, не место у престола, но добродетельная жизнь. Григорию представляется несправедливым то, что временщики оказываются у кормила церковного корабля, тогда как люди, отличающиеся святостью жизни, остаются в тени. Он считает, что именно личная святость должна быть главным критерием для возведения на епископские престолы, а не влиятельное положение в обществе, административные способности или социальное происхождение.

Несколько стихотворений Григория специально посвящены теме достоинства священного сана и недостоинства его носителей. Одно из них содержит немало резких обличений нравственного характера, подкрепленных сатирическим описанием архиерейского быта:

"Григорий уже не сотрапезник земного царя, как прежде,

Он не сделает и малой поблажки своему мешку,

Не будет возлежать среди пирующих, потупленный и безмолвный,

Едва переводя дыхание и пожирая пишу, подобно рабам...

Не буду лобызать рук, обагренных кровью...

На священный, именинный, похоронный или свадебный пир

Не пойду с многочисленной свитой,

Чтобы все или собственными челюстями истребить, или предоставить Сопровождающим...

И чтобы вечером отвести обратно нагруженный корабль –

одушевленный гроб –

Отправить домой отягощенное чрево;

И чтобы, едва переводя дыхание от пресыщения, спешить на новое обильное застолье,

Не успев разрешиться от бремени предыдущего пиршества».

Другое стихотворение Григория называется «О себе самом и о епископах». В нем Григорий с такой резкостью говорит об архиереях, что при переводе полного корпуса его творений на русский язык в XIX веке это стихотворение решено было опустить. Здесь Григорий предостерегает против «дурных епископов», которых называет волками в овечьей шкуре:

"Ты можешь довериться льву, леопард может стать ручным,

И даже змея, возможно, побежит от тебя, хотя ты и боишься ее;

Но одного остерегайся – дурных епископов,

Не смущаясь при этом достоинством их престола!

Ведь всем доступно высокое положение, но не всем благодать.

Проникнув взором сквозь овечью шкуру, разгляди за ней волка».

Взгляд Григория Богослова на священнослужителей своего времени весьма пессимистичен, и его критика может показаться чрезмерно резкой. Ценность ее, однако, обусловлена тем, что это критика изнутри Церкви, а не извне, – критика, исходящая от человека, который болеет за Церковь, а не от того, кто настроен к ней враждебно.

Спустя семь столетий с пламенными обличениями в адрес священнослужителей своего времени обращается Симеон Новый Богослов.

Заключительный гимн из сборника «Гимны божественной любви» называется «Общее наставление с обличением ко всем: царям, архиереям, священникам, монахам и мирянам, изреченное и изрекаемое от уст Божиих». Гимн начинается с обличений в адрес императоров, которых Симеон укоряет за языческие дела и обычаи. Далее следует серия инвектив в адрес архиереев: их Симеон обличает в гордости, неблагоговейном отношении к святыне, ложном смирении, участии в мирских делах, стяжательстве, нарушении канонов, симонии, обогащении за счет церковных средств. Священнослужителей своего времени Симеон упрекает за славолюбие, сребролюбие, торговлю священным саном и другие грехи:  Но кто же из нас, иереев, сегодняСначала очистил себя от пороков И только потом уж дерзнул на священство? Кто мог бы сказать дерзновенно, что славу Земную презрел и священство воспринял Лишь ради небесной божественной славы? Кто только Христа возлюбил всей душою, А золото все и богатство отринул? Кто скромно живет и доволен немногим? А кто никогда не присвоил чужого? Кого же за взятки не мучает совесть? И кто не старался при помощи взяток Сам стать иереем и сделать другого, Купив и продав благодать и священство?.. А кто не давал по указке начальства, По просьбе мирских, и князей, и богатых Священного сана тому, кто не должен И кто недостоин быть пастырем в Церкви? Поистине, нет никого в наше время Из всех их, кто чистое сердце имел бы, Кого бы не мучила совесть за это, Ведь он непременно соделал что-либо Одно из того, о чем сказано выше. Но все мы без страха грешим ежедневно, Со злом не борясь, дел добра не являя...

Симеон угрожает Страшным Судом и вечными муками тем священнослужителям, которые на первое место ставят материальное обогащение и не заботятся о своих храмах и о своих семьях. Они, по словам Симеона, будут осуждены Богом, подобно человеку, растратившему деньги своей жены, не сумевшему расплатиться с долгами и брошенному в долговую яму. По мнению Симеона, священником может стать только тот, чья нравственная жизнь соответствует святости и высоте служения. Всем же прочим путь к священству должен быть закрыт:

«Кто прежде всего этот мир не оставит,

Все то, что есть в мире, душой ненавидя,

И кто одного лишь Христа не возлюбит

И ради Него не погубит кто душу...

И кто не пройдет чрез труды и печали

И Духа Святого внутрь сердца не примет...

Тот пусть не старается стать иереем,

Над душами власть получить не стремится,

Начальником стать пусть отнюдь не дерзает».

Невестой Христовой является не только Церковь, не имеющая пятна или порока, но и душа всякого христианина. Однако Симеон не видит среди духовенства своего времени никого, кто бы заботился о собственной душе:

"А кто же из нас, иереев, стремится

Спасти свою душу, Христову невесту?

Хотя б одного среди нас покажи мне –

Я буду и этим, поверь мне, доволен!»

Инвективы Симеона в адрес современников отражают те отрицательные явления в жизни Церкви, которые были обратной стороной медали всех церковных «ренессансов», будь то в IV или XI веке, будь то в византийскую или послевизантийскую эпоху. Эти инвективы, так же как и приведенные выше аналогичные обличения Григория Богослова в адрес епископов, подтверждают, что критическое отношение к самой себе никогда не покидало Церковь. Она всегда свидетельствовала о своем призвании к святости и не снижала духовно-нравственную планку, даже если многие ее члены, включая священнослужителей, до этой планки не дотягивали.

В Символе веры Церковь названа Соборной: этим словом на славянский язык переведено греческое, буквально означающее «всеобщая», «всеобъемлющая», «вселенская». Для перевода в русской научно-богословской литературе чаще всего употребляется слово «кафолическая» (латинскую версию того же слова – «католическая» – зарезервировала для себя Римско-католическая Церковь). Смысл понятия «кафолическая» разъясняет Кирилл Иерусалимский в Огласительном поучении, посвященном изложению учения о Церкви:

«Церковь называется Кафолической (Соборной) потому, что находится по всей вселенной от концов земли до концов ее, что повсеместно и в полноте преподает все то учение, которое должны знать люди, учение о вещах видимых и невидимых, небесных и земных, что весь род человеческий приводит к истинной вере, начальников и подчиненных, ученых и простых людей, и что повсеместно врачует и исцеляет все роды грехов, совершаемых душой и телом, имеет в себе всякий вид совершенства, являющегося в делах, словах и во всяких духовных дарованиях. »

Итак, Церковь, по толкованию Кирилла, является Кафолической, поскольку распространена по всему миру, открыта для каждого человека вне зависимости от его этнического происхождения и социального положения. Отсутствие у Кафолической Церкви географических границ подчеркивается сравнением ее с государствами, каждое из которых ограничено определенными территориальными пределами: «Цари стран и народов имеют пределы власти своей, одна Святая Вселенская Церковь во всем мире имеет беспредельную силу».

Термин «кафолическая», кроме того, употребляется для отличения истинной Церкви от еретических сообществ. Поскольку церквами называют себя и сборища еретиков, которых справедливо следовало бы назвать «церковью лукавнующих», то Символ веры и научает веровать «во едину Святую Кафолическую Церковь», дабы христиане избегали еретических сборищ, а пребывали всегда в Святой Вселенской Церкви. Поэтому, продолжает Кирилл, если ты придешь в какой-нибудь город, то не просто спрашивай «где храм Господень?», ибо и прочие нечестивые еретики пещеры свои называют храмами Господними, и не спрашивай просто «где церковь?», но «где Кафолическая Церковь?» Ибо именно это есть собственное имя «Святой и всеобщей нашей Матери Церкви, которая есть Невеста Господа нашего Иисуса Христа, Единородного Сына Божия».

Каждая Поместная Церковь, то есть Церковь конкретного места, входит в состав Церкви Вселенской. Это подчеркивает Кипри-ан Карфагенский, сравнивая Церковь с солнцем, от которого исходят лучи, со стволом, от которого отходят ветви, с источником, из которого проистекают ручьи:

«Отдели солнечный луч от его начала – единство не допустит существовать отдельному свету; отломи ветвь от дерева – отломленная потеряет способность расти; разобщи ручей с его источником – разобщенный иссякнет. Равным образом церковь, озаренная светом Господним, по всему миру распространяет лучи свои; но свет, разливающийся повсюду, один, и единство тела остается неразделенным. По всей земле она распростирает ветви свои, обремененные плодами; обильные потоки ее текут на далекое расстояние – при всем том глава остается одна, одно начало, одна мать, богатая изобилием плодотворения».

В толковании на 1-е Послание апостола Павла к Коринфянам, говоря о Церкви как о Теле Христовом, Иоанн Златоуст заостряет внимание на словах вы есть тело Христово, а порознь – члены (1Кор. 12:27). Что значит «порознь»? – спрашивает Златоуст. И отвечает:

«Он сказал «тело», а так как все тело составляла не Коринфская Церковь, но вселенская, то и присовокупил «порознь», то есть ваша Церковь есть часть Церкви вселенской, тела, составляемого всеми Церквами, так что вы обязаны быть в мире не только друг с другом, но и со всею вселенской Церковью, если вы в самом деле члены одного тела».

Таким образом, Поместная Церковь, будь то Коринфская, Римская или какая-либо иная, есть лишь часть Церкви Вселенской, обнимающей собой все Поместные Церкви. Это, однако, не означает, что Поместная Церковь имеет какой-то частичный, неполный характер. Каждая Поместная Церковь, будучи членом единого целого, Вселенской Кафолической Церкви, обладает в то же время в самой себе всей полнотой церковности и кафоличности. Иными словами, Кафолической Церковью является не только Вселенская Церковь как совокупность Поместных Церквей, но и каждая Поместная Церковь, находящаяся в общении с другими Церквами.

На этом особенно настаивает так называемая «евхаристическая экклезиология», разработанная во второй половине XX века протопресвитером Николаем Афанасьевым, развитая протопресвитерами Александром Шмеманом и Иоанном Мейендорфом, а также митрополитом Иоанном Зизиуласом. Евхаристическая экклезиология является попыткой реконструировать экклезиологию первоначальной Церкви, то есть Церкви апостольского времени и первых послеапостольских поколений. Основными источниками для построения этой экклезиологии являются Послания апостола Павла, Соборные послания, сочинения Игнатия Богоносца и других мужей апостольских, а также произведения западных авторов III века, в частности Тертуллиана и Киприана Карфагенского.

Евхаристическая экклезиология исходит из того, что первоначальной церковной единицей была евхаристическая община, сплоченная в одном месте вокруг одного предстоятеля (епископа или старшего пресвитера). Как мы говорили в своем месте, первой христианской Церковью была община учеников Христа в Иерусалиме: это и была та самая единая Святая, Соборная и Апостольская Церковь, которая обладала всей полнотой церковности и кафоличности. По мере распространения христианства по другим городам империи в них стали возникать местные общины, однако каждая местная община воспринималась не только как часть Вселенской Церкви, но и как сама Кафолическая Церковь во всей ее полноте. Гарантом кафоличности каждой Поместной Церкви было наличие в ней единого евхаристического собрания, возглавляемого епископом как избранным предстоятелем народа Божия или пресвитером, которому епископ делегировал это предстоятельство.

Говоря о раннехристианской экклезиологии, протопресвитер Николай Афанасьев подчеркивает, что опыт кафоличности принадлежал членам каждой Поместной Церкви:

«В эмпирической действительности единство и полнота Церкви Божией выражаются во множественности местных Церквей, из которых каждая выявляет не часть, а всю Церковь Божию. Поэтому множественность местных Церквей в эмпирической действительности охраняет единство и полноту Церкви, то есть ее кафоличность. Единство самой местной Церкви выражается в ее едином евхаристическом собрании, Церковь едина, потому что она имела единое евхаристическое собрание, на которое собирался народ Божий, состоящий из священников... Сколько ни росло число местных Церквей, единство Церкви оставалось ненарушенным, так как во всех были не разные евхаристические собрания, а одно и то же. Единство и полнота была не в совокупности местных Церквей, не в их конфедерации, которой никогда не существовало, а в каждой местной Церкви».

Кафоличность, вселенскость, универсальность Церкви, по утверждению Афанасьева, в сознании первых христиан ассоциировались не с совокупностью Поместных Церквей, а с их собственной Поместной Церковью. Кафоличность воспринималась как внутреннее качество Церкви, а не только как внешний ее атрибут:

«Будучи единой во всей своей полноте, Церковь оставалась всегда внутренне-универсальной, так как каждая местная Церковь содержала в себе все остальные местные Церкви. То, что совершалось в одной Церкви, совершалось во всех остальных, так как все совершалось в Церкви Божьей во Христе. В силу этой кафолически-универсальной природы местным Церквам была совершенно чужда замкнутость и провинциализм. Ни одна Церковь не могла отделить себя от другой или других, так как она не могла отделить себя от Христа. Все были соединены между собою в любви. Каждая Церковь была предметом любви для всех, и все предметом любви для каждой».

Основная линия церковного устройства в древней Церкви «шла от внутреннего универсализма к внешнему», считает Афанасьев. Иными словами, первичным было сознание кафоличности местной Церкви, и уже во вторую очередь кафоличность воспринималась как качество, присущее всем Поместным Церквам в совокупности.

Это отчасти подтверждается словами Игнатия Богоносца: «Где будет епископ, да будет там и народ, так же как, где Иисус Христос, там и Кафолическая Церковь». Контекст слов святого Игнатия позволяет утверждать, что речь у него идет именно о местной Церкви во главе с епископом. Впрочем, его слова могут быть поняты и в смысле сравнения местной Церкви, возглавляемой епископом, с Кафолической, Вселенской Церковью, возглавляемой Христом.

Каким образом кафоличность местной Церкви соотносится с кафоличностью Церкви во вселенском масштабе? Протопресвитер Иоанн Мейендорф так определяет данное соотношение:

«Идея Поместной Церкви, возглавляемой епископом, который обычно избирается всей Церковью, но облекается при этом харизматической и апостольской функциями как преемник Петра, есть доктринальное обоснование соборности, как это вошло в практику с III века. Ибо евхаристическая экклезиология предполагает, что каждая Поместная Церковь, хотя ей принадлежит полнота кафоличности, всегда находится в единении и содружестве со всеми другими Церквами, причастными той же кафоличности. Епископы не только несут нравственную ответственность за эту общность: они соучаствуют в едином епископском служении... Каждый епископ совершает свое служение вместе с другими епископами, потому что оно тождественно служению других и потому что Церковь одна».

Таким образом, Поместная Церковь, хотя и кафолична во всей полноте, не самодостаточна: ее кафоличность реализуется в общении с другими Поместными Церквами. Ярким подтверждением этого является тот факт, что епископ не может рукоположить своего преемника: согласно древней канонической практике, епископ одной Поместной Церкви (епархии) избирается народом Божиим, но поставляется епископами соседних епархий. Следовательно, кафоличность Поместной Церкви обеспечивается не только тем, что она возглавляется епископом, но и тем, что этот епископ получил рукоположение от епископов других Поместных Церквей и находится с ними в общении. Общение епископов между собой составляет неотъемлемую черту кафоличности как соборности.

Здесь уместно сказать о том, что славянское слово «соборность» прочно вошло в современный церковный язык и широко используется не только в русском, но и в других европейских языках (в том числе даже в греческом) не столько в качестве синонима кафоличности, сколько в своем собственном качестве – как термин, указывающий на соборную структуру Церкви, ее соборное управление.

Такому использованию слова «соборность» положили начало русские славянофилы, прежде всего А.С. Хомяков, в экклезиологии которого это понятие имело важнейшее значение. Хомяков воспринимал Церковь не только и не столько как организацию, скрепленную внешним авторитетом иерархии, сколько как единый соборный организм, члены которого скреплены единством веры на принципах равенства и свободы:

«В вопросах веры нет различия между ученым и невеждой, церковником и мирянином, мужчиной и женщиной, государем и подданным, рабовладельцем и рабом, где, когда это нужно, по усмотрению Божию, отрок получает дар видения, младенцу дается слово премудрости, ересь ученого епископа опровергается безграмотным пастухом, дабы все было едино в свободном единстве живой веры, которое есть проявление Духа Божия. Таков догмат, лежащий в глубине идеи собора».

Представление о соборности как о единении и равенстве всех членов Церкви было важнейшим элементом экклезиологии А.С. Хомякова и других славянофилов. Тайну спасения Хомяков воспринимал в свете учения о соборности: «Когда падает кто из нас, он падает один, но никто один не спасается. Спасающийся же спасается в Церкви как ее член и в единстве со всеми другими ее членами».

На языке славянофилов «соборность» – термин не юридический, и относится он не столько к церковному управлению, сколько к Церкви как таковой, к ее внутреннему характеру. Суммируя взгляды А.С. Хомякова на соборность, Н.А. Бердяев пишет:

«Для него субъектом Церкви был церковный народ. Соборность церковного народа была свободным единством в любви. Соборность Церкви, основная идея всего славянофильства, в которой славянофилы видели сущность Православия, не заключает в себе признаков формальных и рациональных, в соборности нет ничего юридического, ничего напоминающего власть государственную, ничего внешнего и принуждающего. Хотя сам Хомяков и не любил употреблять этого слова, но соборность иеркви – мистична, это порядок таинственный... Соборность – живой организм, и в нем живет церковный народ. В деятельности Вселенских Соборов всего ярче сказался соборный дух Церкви. Но и авторитет Вселенских Соборов не внешний, не формальный, не выразимый рационально, не переводимый на язык юридический. Вселенские Соборы авторитетны лишь потому, что в них открылась истина для живого соборного организма Церкви. Церковь – не авторитет, Церковь – жизнь христианина во Христе, в теле Христовом, жизнь свободная, благодатная».

Учение славянофилов о соборности Церкви оказало большое влияние на современное православное богословие. Оно получило развитие у богословов «парижской школы». Протоиерей Георгий Флоровский близок к славянофилам, когда утверждает:

«Кафоличность (соборность) Церкви – это не количественное или географическое понятие. Она совсем не зависит от того, что верные рассеяны по всему миру. Вселенскость Церкви есть следствие или проявление, а не причина или основание кафоличности. Всемирность распространения, или вселенскость Церкви – лишь внешний признак, причем знак совершенно не обязательный, Церковь была кафолична даже тогда, когда христианские общины представляли собой лишь одинокие и редкие островки в море безверия и язычества. И Церковь пребудет кафоличной вплоть до конца времен... Церковь кафолична не вследствие своего внешнего распространения, или, во всяком случае, не только вследствие этого, Церковь кафолична не только потому, что представляет собой некое всеобъемлющее образование, не только потому, что объединяет всех своих членов, все Поместные Церкви, но потому, что она кафолична вся насквозь, в любой своей наималейшей части, в любом акте и событии своей жизни. Кафолична природа Церкви; сама ткань церковного тела кафолична. Церковь кафолична, ибо она есть единое Тело Христово; она – союз во Христе, единство в Духе Святом, и это единство – высшая цельность и полнота».

В кафоличности Церкви, говорит Флоровский, «разрешается болезненная двойственность между свободой и авторитетом. В Церкви и не может быть внешнего авторитета. Авторитет не может быть источником духовной жизни». В Церкви каждый обладает свободой и призывается не к официальному подчинению внешнему авторитету, а к тому, чтобы «обуздать свою субъективность, освободиться от психологизма, поднять уровень своего сознания до полной кафолической меры». Христианин должен «жить в духовном и осознанном согласии с исторической полнотой церковного опыта», преодолевая субъективность и партикуляризм. Необходимо «со смирением и доверием войти в жизнь Церкви и постараться найти себя в ней». Трудности и сомнения отдельного христианина разрешаются «в соединенных, кафолических, подвижнических усилиях».

Флоровский увязывает идею соборности с евхаристической экклезиологией, которую разрабатывали богословы «парижской школы». По словам Флоровского, «единство свое и соборность Церковь узнает и осуществляет прежде всего в евхаристическом тайнодействии». Евхаристия являет «духовное единство предстоящей Церкви, нераздельную соборность молитвенного обращения». В литургической молитве есть кафолический размах и дерзновение, ибо она объемлет собой весь мир. Евхаристическая молитва «с любовным вниманием охватывает всю полноту и всю сложность жизненных положений и состояний, всю сложность земной судьбы»: в этом смысл поминовения живых и усопших на литургии. Евхаристия совершается не только от лица присутствующих в храме, но как бы от лица всей Церкви и «в связи со всею Церковью».

В XX веке учение о соборности достаточно эффективно использовалось православными богословами в полемике с католичеством. Сложилась даже традиция противопоставлять соборность Православия римскому папизму. Многие православные уверены в том, что в Православной Церкви высшей властью обладает Собор, тогда как в католицизме высшая власть принадлежит папе; в Православии гарантом богословской непогрешимости является соборный разум Церкви, тогда как в католичестве непогрешимость усваивается Римскому епископу.

Такие противопоставления, однако, страдают известным схематизмом и в содержательном плане требуют существенных уточнений. Православные категорически не приемлют идею папской непогрешимости, однако они вовсе не считают непогрешимым церковный Собор. Как мы отмечали, говоря о значении Вселенских Соборов, в истории были «разбойничьи соборы», которые обладали всеми признаками Вселенских, однако постфактум Церковь их отвергла. Никакой внешний атрибут, как показывает история Церкви, не может гарантировать беспрепятственное осуществление соборности.

Рассматривая историю Вселенских Соборов, мы пришли к выводу, что Вселенский Собор отнюдь не является высшим органом управления в Православной Церкви: Православная Церковь живет без Вселенских Соборов уже более двенадцати веков. Но и на уровне Поместной Церкви Собор является, хотя и желательным, но вовсе не непременным и не единственным способом выражения соборности. На протяжении более двухсот лет, в течение всего синодального периода, в Русской Церкви не созывались Соборы епископов. При этом Церковь жила полнокровной духовной жизнью, осуществляя свою спасительную миссию.

Соборность Церкви выражается не только в Соборах, но и в общении епископов между собой; в обмене посланиями; в том, что епископ поставляется двумя или несколькими епископами области; в том, что, вступая на кафедру, новопоставленный епископ извещает об этом епископов соседних епархий. Самым же главным связующим фактором и гарантом соборности является именно участие всех епископов, клириков и мирян различных Поместных Церквей в Евхаристии, которая совершается повсеместно, но остается единой и неразделимой.

Соборность, согласно православному пониманию, проявляется в том, что все епископы, несмотря на возможную разницу в положении, звании и значимости, равны между собой. Предстоятель Поместной Церкви (патриарх, митрополит или архиепископ) является первым среди равных: в сакраментальном плане, так же как и в плане богословской непогрешимости, он отнюдь не выше и не лучше других епископов. В этом смысле для Православной Церкви путеводными являются слова святого Киприана, сказанные на Карфагенском Соборе 256 года: «Никто из нас не станет делать из себя епископа епископов».

Именно таким «епископом епископов», с точки зрения православных, сделался Римский папа, официально именующий себя «верховным понтификом Вселенской Церкви», и это одна из причин, по которой православные не приемлют идею папского примата в той форме, в какой он существует в католичестве, и папской непогрешимости. С православной точки зрения, нет ни одного качества, которое может быть усвоено одному епископу и которым не обладал бы другой епископ. Если непогрешимостью обладает папа Римский, когда говорит со своей кафедры, значит, такой же непогрешимостью должен обладать патриарх Константинопольский, патриарх Московский, а также любой епархиальный архиерей любой Поместной Церкви, когда они говорят со своих кафедр. Если папа Римский является «викарием Христа», то и любой другой епископ должен именоваться викарием Христа.

Здесь уместно еще раз напомнить слова Киприана Карфагенского о том, что «епископство одно, и каждый из епископов целостно в нем участвует». В сакраментальном и богословском плане каждый епископ обладает епископской властью во всей полноте и целостности, будучи во всем равен любому другому епископу. И каждая кафедра, будь то Римская, Константинопольская, Московская, Самарская или Владивостокская, равна любой другой кафедре. Первенство среди епископов может быть только первенством чести, но не первенством юрисдикции и тем более не приматом богословской непогрешимости. Усвоение одному епископу каких-либо особых сакраментальных или богословских привилегий является, с православной точки зрения, грубым нарушением и радикальным искажением принципа соборности Церкви.

Соборность в Церкви существует не только на уровне епископов, но и на уровне низшего клира и мирян. Славянофилы увязывали концепцию соборности с представлением о народе Божием как носителе церковной истины, причем под «народом Божиим» понимались именно миряне. Идеи славянофилов вдохновили русских иерархов и богословов начала XX века на привлечение мирян к подготовке Поместного Собора и участию в его работе. В Поместном Соборе 1917–1918 годов миряне участвовали в качестве полноправных делегатов и играли весьма существенную роль. Однако это было очевидным нововведением, поскольку все Соборы древней Церкви – как Вселенские, так и Поместные – были Соборами епископов, и миряне в них не участвовали. Исключение составляли император как (верховный первосвященник) и чиновники, назначенные для поддержания порядка, а также, возможно, секретари и писари, присутствовавшие на Соборах без права голоса.

В современном христианском мире широко распространено явление, называемое «антиклерикализмом». Это явление существует в разных формах и особенно заметно в протестантской среде. Антиклерикалы, не отрицая Церкви как таковой, выступают против чрезмерной, с их точки зрения, концентрации церковной власти в руках клира, призывая к тому, чтобы как можно больше полномочий в деле управления Церковью было передано мирянам. Антиклерикализм уходит корнями в эпоху Средневековья, когда в Католической Церкви участие мирян в управлении было практически сведено к нулю. Тридентский Собор закрепил эту ситуацию, провозгласив деление Церкви на «учащую» (клир) и «учимую» (миряне).

История ранней Церкви не оправдывает столь резкое разделение Церкви на клир и мирян. «Сакраментальное» священство (пользуясь современной терминологией, мало пригодной при рассмотрении истории древней Церкви) возникало постепенно, и оно вырастало отнюдь не в противовес мирянам и не с целью подчинения мирян внешнему авторитету духовенства. Служение епископов и пресвитеров стало продолжением того служения, которое Христос вверил всей Церкви, всему «новому Израилю».

Ранее христианство, по замечанию протопресвитера Николая Афанасьева, было лаическим движением. В Ветхом Завете священство было замкнутой на самое себя корпорацией: священники происходили из колена Левиина, и доступ к священству был закрыт для представителей других колен. Христос же воссиял из колена Иудина, о котором Моисей ничего не сказал относительно священства (Евр. 7:14). В Послании к Евреям Христос представлен как Первосвященник по чину Мелхиседека (Евр. 5:10), священник без отца, без матери, без родословия (Евр. 7:1–3). Священство Христа – не по закону заповеди плотской, но по силе жизни непрестающей (Евр. 7:16). В Ветхом Завете священников было много, а Сей, как пребывающий вечно, имеет и священство непреходящее (Евр. 7:24).

Ветхозаветные священники приносили ежедневные жертвы за свои грехи и за грехи народа, а Христос совершил это однажды, принеся (в жертву) Себя Самого (Евр. 7). Ветхозаветное священство было сосредоточено вокруг скинии завета и Иерусалимского храма, а Христос есть священнодействователь святилища и скинии истинной, которую воздвиг Господь, а не человек (Евр. 8:2). Ветхозаветные священники входили в скинию, принося кровь козлов и тельцов, а Христос со Своею Кровью однажды вошел во святилище и приобрел вечное искупление (Евр. 9:12).

Апостолы также не имели отношения к левитскому священству и хотя в первое время после воскресения Христова продолжали посещать Иерусалимский храм для участия в богослужении, этот храм не стал центром их церковной жизни. Богослужебная жизнь первых христиан очень скоро полностью диссоциировалась от храма Иерусалимского и сосредоточилась вокруг Евхаристии – преломления хлеба, которое совершалось по домам (см.: Деян. 2:46).

Апостолы призывали первых христиан созидать духовный храм и приносить духовные жертвы. Важнейшим в этом смысле является следующий текст из 1-го Послания Петра:

«Этот текст имеет решающее значение для понимания природы священства в новозаветной Церкви. Если в Ветхом Завете левиты были уделом Божиим, выделенным из среды народа израильского (Втор. 10:8; Чис. 8:15), то в Новом Завете уделом Божиим становятся все христиане. «Весь новозаветный народ – клир Божий, и каждый в нем клирик», по выражению Афанасьева. Деления на клириков и лаиков в современном понимании этих слов ранняя христианская Церковь не знает. В ней все – камни духовного дома, все составляют «царственное священство, народ святой», все являются уделом Божиим».

В то же время структура древней Церкви не была анархичной. В ней с самого начала существовало служение управления, сосредоточенное в руках апостолов – ближайших учеников Христа, свидетелей Его жизни, смерти и воскресения. Именно принадлежность к кругу учеников Христовых отделяла апостолов от прочих уверовавших во Христа и естественным образом ставила их во главу церковного управления. Проповедь апостолов была свидетельством о том, что они слышали и что видели своими очами (1Ин. 1:1), и именно это придавало ей особую убедительность. Апостолы были теми, кого Сам Господь избрал на служение (см.: Ин. 15:16), кому Сам Господь вручил власть вязать и решить (см.: Мф. 18:18): на этом прежде всего зиждился их авторитет.

К числу апостолов принадлежали двенадцать, избранные Христом. После отпадения Иуды на его место был избран Матфий. Рассказ об избрании Матфия (см.: Деян. 1:21–26) свидетельствует, что апостольская община считала необходимым, чтобы она состояла именно из двенадцати, как это было задумано Господом. В то же время этот рассказ говорит о том, что апостольская община безбоязненно восприняла на себя те функции, которые при земной жизни Христа принадлежали Ему. Одной из этих функций стало пополнение апостольского круга, другой – совершение Евхаристии. Место Христа на Тайной Вечери при совершении первой Евхаристии после воскресения Христова занял один из апостолов: наиболее вероятно, что это был Петр как фактический глава апостольской общины.

Круг апостолов был расширен за счет Павла после его обращения. В отличие от двенадцати он не был с Иисусом при Его жизни. Себя он называл наименьшим из апостолов, недостойным называться апостолом, потому что гнал Церковь Божию. Однако, добавлял он, сравнивая себя с другими апостолами, я более всех их потрудился; не я, впрочем, а благодать Божия, которая со мною (1Кор. 15:9–10). Павел очень настаивал на своем апостольстве, которое, очевидно, оспаривалось некоторыми другими учениками, считавшими, что апостолом может быть только тот, кто был с Иисусом начиная с крещения Иоаннова до дня вознесения и кто был свидетелем Его воскресения (см.: Деян. 1:21–22). В Послании к Коринфянам, которых он обратил в христианство, Павел говорит: Не апостол ли я? Не свободен ли я? Не видел ли я Иисуса Христа, Господа нашего? Не мое ли дело вы в Господе? Если для других я не апостол, то для вас (апостол); ибо печать моего апостольства – вы в Господе (1Кор 9:1–2). Все Послания Павла начинаются с приветствия, в котором он называет себя апостолом Иисуса Христа.

Говоря о Церкви как о Теле Христовом, апостол Павел упоминает о различных служениях, на которые Бог поставляет членов Церкви:

«И иных Бог поставил в Церкви, во-первых, апостолами, во-вторых, пророками, в-третьих, учителями; далее, (иным дал) силы (чудодейственные), также лары исцелений, вспоможения, управления, разные языки. Все ли апостолы? Все ли пророки? Все ли учители? Все ли чудотворцы? Все ли имеют дары исцелений? Все ли говорят языками? Все ли истолкователи? (1Кор. 12:28–30)».

В этом списке служений, помимо апостолов и учителей, перечислен целый ряд харизматических служений, которые существовали в древней Церкви, но впоследствии были утрачены или отменены – по крайней мере в качестве специальных служений. К числу таковых относятся, в частности, упомянутые служения пророков и целителей. Утрачено современной Церковью и говорение на языках, широко распространенное в древней Церкви. Уже апостол Павел достаточно критически относился к этому феномену, считая, что говорение на незнакомом языке не назидает Церковь (см. 1Кор 14:2–5). Я более всех вас говорю языками, – писал Павел коринфянам, – но в церкви хочу лучше пять слов сказать умом моим, чтобы и других наставить, нежели тьму слов на (незнакомом) языке (1Кор. 14:18–19). Утрата Церковью специального института пророчества, целительства и говорения на языках не означает, с православной точки зрения, оскудения в ней даров Святого Духа. Все эти дары и служения присутствуют в Церкви, только в иных формах.

Из всех многообразных служений, которые существовали в древней Церкви, наиболее долговечным и незаменимым оказалось служение управления. В первые же годы существования Церкви апостолы стали рукополагать пресвитеров и епископов для управления местными Церквами, создававшимися в результате апостольской проповеди. Так было положено начало апостольскому преемству в Церкви. Апостольское преемство иерархии – ключевое понятие православной экклезиологии: только та Церковь является истинной Церковью Христовой, в которой существует непрерывное преемство иерархии, восходящее к апостолам. Если такое преемство отсутствует или когда-либо прервалось, Церковь не может считаться истинной, иерархия легитимной, а Таинства действительными.

В качестве примера непрерывности апостольского преемства, сохраняемого в Церкви через посредство рукоположения, Ириней приводит Римскую Церковь:

«...Поскольку было бы весьма длинно в такой книге, как эта, перечислять преемства (предстоятелей) всех Церквей, то я приведу предание, которое имеет от апостолов величайшая, древнейшая и всем известная Церковь, основанная и устроенная в Риме двумя славнейшими апостолами Петром и Павлом, и возвещенную людям веру, которая чрез преемства епископов дошла до нас, и посрамлю всех тех, кто всячески незаконным образом составляет собрания или по худому самоугождению, или по тщеславию, или по слепоте и превратным мнениям. Ибо, по необходимости, с этою Церковью, по ее преимущественной важности, согласуется всякая Церковь, то есть верующие, находящиеся повсюду, так как в ней апостольское предание всегда сохранялось верующими повсюду».

Этот знаменитый текст Иринея Лионского на протяжении веков использовался для защиты особых привилегий Римской Церкви, с которой, «по ее преимущественной важности», должна согласоваться всякая другая Поместная Церковь. Согласно римско-католическому учению, условием пребывания в Церкви и хранения истинной веры является единство в вере с Римской Церковью, поскольку именно она основана Петром, князем апостолов, и именно от Петра верховная власть над всей Вселенской Церковью перешла к Римским епископам. Однако приведенные слова Иринея не подтверждают эту теорию. Во-первых, Ириней говорит о Римской Церкви как об основанной Петром и Павлом, а не только Петром, и о первенстве Петра у него ничего не сказано. Во-вторых, он приводит в пример Римскую Церковь как одну из Поместных Церквей, специально оговариваясь, что делает это для того, чтобы не увеличить объем книги перечислением апостольского преемства всех других Церквей. Наконец – и это главное, – Ириней говорит о Римской Церкви не как об универсальной и вселенской, частью которой являются другие Церкви, а как об одной из Поместных Церквей, хотя и имеющей «преимущественную важность» в силу своей древности.

Перечисляя преемников Петра и Павла, Ириней прослеживает линию преемства вплоть до своего времени:

«Блаженные апостолы, основав и устроив Церковь, вручили служение епископства Лину... Ему преемствует Анаклит; после него на третьем месте от апостолов получает епископство Климент... Этому Клименту преемствует Эварест, Эвересту Александр, потом шестым от апостолов был поставлен Сикст, после него Телесфор... потом Гигин, потом Пий, после него Аникита; после Сотира, преемствовавшего Аниките, ныне на двенадцатом месте от апостолов жребий епископства имеет Элевфер. В таком порядке и в таком преемстве церковное Предание от апостолов и проповедь истины дошли до нас. И это служит самым полным доказательством, что одна и та же животворная вера сохранялась в Церкви от апостолов доныне и предана в истинном виде».

Таким образом, Ириней видит в апостольском Предании гарантию преемственности не только церковного управления, но и чистоты вероучения. Одним из главных аргументов, выдвигаемых Иринеем против гностиков, является отсутствие у них апостольского преемства. Это преемство, по учению Иринея, сохраняется как в Римской Церкви, так и в других Поместных Церквах, в частности Смирнской и Ефесской:

«И Поликарп, который не только был наставлен апостолами и обращался со многими из видевших нашего Господа, но и апостолами был поставлен в епископа Смирнской Церкви в Азии, и которого и я видел в моей ранней молодости, – ибо он жил долго и в глубокой старости окончил эту жизнь славнейшим и благороднейшим мученичеством, – он всегда учил тому, что узнал от апостолов, что передает и Церковь и что одно только истинно. Об этом свидетельствуют все Церкви азийские, равно как и те, которые были преемниками Поликарпу до настоящего времени, – такой человек гораздо более достоверный и надежный свидетель истины, чем Валентин, Маркион и прочие еретики. Он, прибыв в Рим при Аниките, многих обратил от вышеназванных еретиков к Церкви Божией, возвешая, что он принял от апостолов одну только ту истину, которая передана Церковью... Также и церковь Ефесская, основанная Павлом и имевшая среди себя Иоанна до самых времен Траяна, есть истинная свидетельница апостольского Предания».

Попутно отметим, что Тертуллиан в III веке дает несколько иную генеалогию епископата Римской Церкви (утверждая, что Климента рукоположил апостол Петр, и вообще не упоминая о Лине и Анаклите). В остальном же Тертуллиан полностью согласен с Иринеем и почти дословно воспроизводит его учение об апостольском преемстве:

«Пусть (еретики) покажут начала своих церквей и объявят род своих епископов, который бы продолжался с таким преемством, чтобы первый их епископ имел своим предшественником кого-либо из апостолов или мужей апостольских, долго обращавшихся с апостолами. Ибо Церкви апостольские ведут свои списки (епископов) именно так: Смирнская, например, представляет Поликарпа, поставленного Иоанном, Римская – Климента, рукоположенного Петром; равно и прочие Церкви указывают тех мужей, которых как возведенных на епископство от самих апостолов имели они у себя отраслями апостольского семени».

Самым знаменитым фрагментом монументального труда Иринея Лионского «Против ересей» является тот, который посвящен изложению учения об апостольском Предании, неповрежденно хранящемся в Церкви как в сокровищнице:» "

«При таких доказательствах не должно искать у других истины, которую легко получить от Церкви, ибо апостолы, как богач в сокровищницу, вполне положили в нее все, что относится к истине, так что всякий желающий берет из нее питие жизни (см.: Откр. 22:17). Она именно есть дверь жизни, а все прочие (учители) суть воры и разбойники (Ин. 10:8). Посему должно избегать последних, но с величайшим тщанием избирать то, что относится к Церкви, и принимать Предание истины. Что же? Если бы возник спор о каком-нибудь важном вопросе, то не надлежало ль бы обратиться к древнейшим Церквам, в которых обращались апостолы, и от них получить достоверный и ясный (ответ) на вопрос? Что, если бы апостолы не оставили нам Писания? Не должно ли было следовать порядку Предания, преданного тем, кому они вверили Церкви?»

Итак, если бы не было Священного Писания, достаточно было бы апостольского Предания для того, чтобы истина веры христианской сохранилась неповрежденной. Однако необходимо помнить о том, что в апостольском преемстве иерархии нет ничего автоматического или магического: преемство рукоположений не является какой-то автономной линией, независимой от Церкви. Епископы и пресвитеры поставлялись апостолами «с согласия всей Церкви», и это согласие было не менее значимым фактором, чем наличие законного рукоположения. Линия апостольского преемства действительна только внутри Церкви: вне Церкви она утрачивает свою действительность и значимость. Именно поэтому Церковь не признает наличие апостольского преемства в еретических сообществах, даже если формально прямое преемство рукоположений никогда не прерывалось.

Согласно учению Церкви, апостольское преемство передается от одного епископа к другому, и только епископы являются преемниками апостолов: пресвитеры и диаконы таковыми не являются.

В Церкви никогда не было линии преемства пресвитеров или диаконов. Епископ получает рукоположение по преемству от апостолов, а пресвитеры и диаконы поставляются епископами. Линия преемства епископов является единой и неразрывной, а рукоположения в сан пресвитера и диакона являются «разовыми» событиями: хиротония одного пресвитера или диакона никак не связана с хиротониями других пресвитеров и диаконов, она связана лишь с епископом, преемником апостолов, через которого благодать апостольства передается низшим клирикам.

Данное экклезиологическое понимание сложилось уже во II веке и в основе своей осталось неизменным до сего дня. Уже у Игнатия Богоносца церковное управление представлено в виде трехстепенной иерархии, включающей епископскую, пресвитерскую и диаконскую степени. По его словам, «епископ председательствует на месте Бога, пресвитеры занимают место собора апостолов, а диаконам вверено служение Иисуса Христа». Игнатий подчеркивает необходимость единства пресвитеров со своим епископом: «Пресвитерство так согласно с епископом, как струны в цитре». Народ Божий, по учению Игнатия, должен «почитать диаконов как заповедь Иисуса Христа, а епископа – как Иисуса Христа, Сына Бога Отца, пресвитеров же – как собрание Божие, как сонм апостолов».

Характерно, что Игнатий именно в пресвитерах, а не в епископах видит «собор», или «сонм апостолов». О епископе Игнатий говорит в единственном числе, тогда как о пресвитерах – во множественном. Это отражает сложившуюся к его времени практику, согласно которой епископ управлял местной Церковью при помощи пресвитериума, делегируя пресвитерам значительную часть своих полномочий. По сути, служение пресвитера включает в себя все аспекты служения епископа, за исключением одного – права рукоположения. Священство, таким образом, является апостольским служением в той мере, в какой функции священника совпадают с функциями епископа.

В древней Церкви, когда в каждом городе была лишь одна евхаристическая община, ее духовным центром был епископ как предстоятель евхаристического собрания, «председательствующий на месте Бога». Однако по мере того как количество евхаристических общин умножалось, руководство ими передавалось пресвитерам; епископ сохранял за собой руководство главной церковной общиной города или области, за остальными же общинами наблюдал, пользуясь правом (посещения, наблюдения, надзора). При такой системе центральное место в жизни прихода как евхаристической общины, возглавляемой пресвитером, де факто переходило к пресвитеру: именно он был человеком, которого чаще всего видел народ Божий «председательствующим на месте Бога», то есть возглавляющим совершение Евхаристии.

Ключевой ролью священника как фактического главы каждого прихода обусловлено то значение, которое отцы Церкви придавали священническому служению. В восточнохристианской святоотеческой литературе практически нет специальных трактатов, посвященных епископскому служению, зато есть несколько классических трактатов о священстве.

Первым восточнохристианским автором, написавшим специальный трактат о священстве, был Григорий Богослов: до него эта тема затрагивалась церковными писателями лишь эпизодически. Трактат Григория оказал прямое влияние на многие позднейшие сочинения на ту же тему, такие как «Шесть слов о священстве» Иоанна Златоуста (IV век), «Пастырское правило» Григория Двоеслова (VI век), слово «К пастырю» Иоанна Лествичника (VII век). В Православной Церкви трактат Григория по сей день остается настольной книгой служителей Церкви; его изучают будущие священники в Духовных семинариях.

По учению Григория, необходимость священства вырастает из иерархической структуры Церкви, которая есть Тело, объединенное под Главой Христом. Эта идея, восходящая к апостолу Павлу, вдохновляет Григория на рассуждение о порядке как основе всего бытия Церкви, где, как в армии, есть начальник и подчиненные, как в стаде – пастырь и пасомые, как в школе – учитель и ученики, как на корабле – капитан и матросы. Иерархический строй спасает Церковь от безначалия-анархии; наличие священства и епископства обеспечивает единство Церкви как организма, в котором каждый член выполняет свою функцию.

Священство – это прежде всего пастырство, забота об овцах, руководство стадом: Григорий пользуется образом, традиционным для библейского богословия. В Ветхом Завете Бог представлен как верховный Пастырь, а народ – как Его стадо (см.: Пс. 22:1, 79:2; Ис. 40:11; Иер. 31:10); книги пророков полны обличений в адрес недостойных пастырей, с которых Бог взыщет Своих овец (см.: Иез. 34; Иер. 23:1–4). В Новом Завете Христос говорит о Себе как о «Пастыре добром» (см.: Ин. 10:11–16), для Которого дорога каждая из овец: Он выходит на поиски заблудшей овцы и, найдя ее, несет на Своих плечах (см.: Лк. 15:4–7). Оставляя землю, Он вверяет Своих овец Петру (см.: Ин. 21:15–17). а в его лице – прочим апостолам и всем будущим поколениям христианских пастырей.

Сравнивая труд священника с трудом пастуха, Григорий Богослов говорит о том, что гораздо труднее начальствовать над людьми, чем пасти скот. Пастуху нужно только найти для стада злачное место, чтобы овцы и волы имели достаточно воды и пищи; найдя такое место, он может спокойно, разлегшись в тени, играть на свирели или петь любовные песни. Христианскому же пастырю приходится учить людей добродетели, которая с трудом воспринимается падшим естеством человека: люди более склонны ко злу, чем к добру. Управление церковной паствой – не просто профессия; это искусство, требующее усердия и мастерства. «Поистине искусством из искусств и наукой из наук кажется мне руководить человеком, самым хитрым и изменчивым из живых существ», – замечает Григорий.

В этом же смысле труд священника сравнивается с работой художника, который должен опасаться того, чтобы стать «плохим живописцем прекрасной добродетели», или – что еще хуже – плохой моделью для других живописцев. Священнослужитель должен не только воздерживаться от зла, но и заниматься активным доброделанием, не только стирать с души дурные образы, но и наносить на нее прекрасные; он должен «никакой меры не знать в добре и в восхождении, не столько считая прибылью приобретенное, сколько потерей – недостигнутое, всегда делая пройденное отправным пунктом для восхождения к более высокому». Сравнение священника с живописцем дает двойную перспективу значения священника в жизни Церкви: во-первых, он работает над созданием своего собственного образа, никогда не останавливаясь на достигнутом и всегда стремясь к высшему; во-вторых, он становится иконой, по образцу которой каждый человек, будучи художником собственной жизни, может создавать свой образ. О пастыре как об «образце» для верных в слове, в житии, в любви, в духе, в вере, в чистоте говорил еще апостол Павел (1Тим. 4:12).

Труд священника сравнивается также с врачебным искусством; однако если последнее направлено на материальное и временное, то первое заботится о душе, которая нематериальна и божественна по происхождению. Врач предписывает больному лекарства, рекомендует профилактические средства, иногда даже употребляет прижигания и хирургическое вмешательство; однако гораздо труднее врачевать «нравы, страсти, образ жизни и волю», исторгая из души все животное и дикое и насаждая в ней все кроткое и благородное.

Целью служения священника является обожение вверенных ему членов Церкви: священник призван «сделать того, кто принадлежит к высшему чину, богом и достойным высшего блаженства». Но для того чтобы вести других к Богу, надо самому к Нему прийти; чтобы вести других к совершенству, надо самому стать совершенным; и чтобы врачевать недуги других, необходимо уврачевать собственную душу:

«Надо сначала очиститься, потом очищать; умудриться – потом умудрять; стать светом – потом просвещать; приблизиться к Богу – потом уже приводить к Нему других; освятиться – потом освящать... Кто же способен, словно некую глиняную статуэтку, изготавливаемую за один день, создать защитника истины, который стоит с Ангелами, славословит с Архангелами, возносит жертвы на горний жертвенник, священнодействует вместе со Христом, воссоздает создание, восстанавливает образ (Божий), творит для высшего мира и – скажу больше! – является богом и делает других богами?»

Священник, по учению Григория, есть посредник между Богом и людьми. Этим высоким призванием и определяется высота нравственных требований, предъявляемых к священнику. От него требуется на опыте познать все то, чему он будет учить своих прихожан, пройти самому тот путь, по которому он их поведет. Жизнь священника должна быть непрестанным и ежедневным подвигом: именно такой была жизнь апостола Павла и прочих апостолов, а до них – многих ветхозаветных пророков и праведников. В Священном Писании каждый священнослужитель может черпать примеры для подражания.

В понимании Григория главным делом священника является «раздаяние слова» – проповедь, учительство, богословствование. В его глазах священнослужитель – тот, кто правильно мыслит о Боге и способен учить людей догматам «о мире или мирах, о материи, о душе, об уме и умных природах, как добрых, так и злых, о связывающем все и управляющем всем Промысле... а еще о нашем первом устроении и последнем воссоздании, о прообразах и истине, о заветах, о Первом и Втором Пришествиях Христа, о Его воплощении, страдании и смерти, о воскресении, о конце мира, о суде и воздаянии... и прежде всего о том, как нужно веровать в верховную и блаженную Троицу». Для того чтобы православно учить о Боге, необходимы для священника нравственная чистота и содействие Святого Духа, благодаря Которому только и можно мыслить, говорить и слушать о Боге, «ибо прикасаться к Чистому может только тот, кто чист и кто подобен Ему».

Другим не менее важным делом священника, помимо проповеди и учительства, является собственно служение алтарю, молитва за народ, совершение Евхаристии. Именно в этом служении наивысшим образом проявляется роль священника как посредника между Богом и людьми; именно этот аспект священнического служения вызывал наибольшее благоговение у Григория, который искренне считал себя недостойным приносить Богу бескровную жертву. Говоря об этом, Григорий пользуется образом Моисея, а также другими ветхозаветными образами:

«Слышу о самом Моисее, что, когда беседовал с ним Бог, многие были призваны на гору... но было повелено, чтобы прочие поклонились издали, приблизился же один Моисей... И прежде этого в начале законоположения трубы, молнии, громы, мрак, гора, вся дымящаяся, страшные угрозы... и другие подобные ужасы удерживали других внизу, и великим благом было для них слышать голос Божий после соответствующего очищения, Моисей же и восходит, и внутрь облака вступает, и закон получает, и скрижали принимает – для большинства скрижали писаные, для тех же, кто выше толпы, духовные... Знаю также, что... не позволялось входить во святилище, если хоть малая нечистота сохранялась в теле и душе; тем более не дерзали часто входить во святое святых, куда мог войти только один и однажды в год (см.: Исх. 30:10); тем более недопустимым было смотреть на завесу, или очистилище, или кивот, или Херувимов и прикасаться к ним. Итак, зная это, а также и то, что никто не достоин великого Бога и Жертвы и Архиерея, если не представил прежде себя самого Богу в жертву живую и святую, не показал словесное служение, благоугодное Богу (Рим. 12:1), не принес Богу жертву хвалы (Евр. 13:15) и дух сокрушенный (Пс. 50:19)... как мог я дерзать приносить Ему внешнее жертвоприношение, вместообразное великих Таинств? Или как мог я облечься в образ и сан иерея, прежде чем освятил руки преподобными делами?.».

Если о епископстве и священстве во времена древней Церкви и в эпоху Вселенских Соборов было написано достаточно много, то о третьей степени священства – диаконском чине – говорилось, как правило, лишь вскользь. Нет ни одного святоотеческого трактата, посвященного осмыслению диаконского служения. Между тем возможно, что диаконский чин – древнейший в христианской Церкви после апостольского. Книга Деяний повествует об избрании и рукоположении семи мужей, которым было поручено заботиться о ежедневном разданный потребностей и пещись о столах (Деян. 6:1–2). Служение семи было задумано как попечение о хозяйственных нуждах общины, о бытовых аспектах церковной жизни. Это служение включало и элемент благотворительности, в частности заботу о вдовах.

В Деяниях семь мужей, избранные и рукоположенные апостолами, нигде не названы диаконами; нигде не сказано, что они не могли быть, например, пресвитерами. Их служение вообще не обозначено никаким термином, и говорится о них только как о «семи», в отличие от «двенадцати», каковое число обозначало апостолов. Однако церковная традиция, начиная с Иринея Лионского , рассматривала «семь» именно как диаконов. Ириней называет николаитов учениками Николая, «одного из семи диаконов, поставленных апостолами», а Стефана называет «первым, избранным апостолами в диакона». Стефан в Православной Церкви почитается как «архидиакон», так же как и другие из числа «семи». В православном чинопоследовании диаконской хиротонии о диаконском служении говорится как о продолжении служения «семи».

Если церковная традиция на Западе была единодушна в определении служения «семи» как диаконского, то на Востоке такого единодушия не было. Как отмечает Иоанн Златоуст, в тот момент, когда апостолы избрали семь диаконов, «не было еще ни одного епископа, а только апостолы». Златоуст считает, что в Деяниях «наименования диаконов и пресвитеров не различались ясно и точно». По крайней мере диаконы были не просто назначены на служение, но рукоположены, и о них молились со тщанием. По предположению Златоуста, диаконам были доверены и духовные дары, и учительская функция. 16-e правило VI Вселенского Собора, ссылаясь на толкование Златоуста, говорит о том, что на момент избрания и рукоположения «семи» ни имя диаконов, ни имя пресвитеров не было известно Церкви; во всяком случае, «семь» не были служителями Таинств, то есть не имели сакраментальных функций. Некоторые современные исследователи, напротив, предполагают, что служение «семи» было продолжением служения «двенадцати», которые делегировали «семи» все свои полномочия, включая право предстоятельства на евхаристическом богослужении.

Какова бы ни была связь между служением «семи» и последующим диаконским служением, очевидно, что уже во времена Игнатия Богоносца и Иустина Философа диаконат существовал как отдельное служение, имевшее определенные литургические функции. В частности, диаконы за евхаристическим богослужением преподавали верным причастие, а также разносили причастие отсутствующим. Все дошедшие до нас древние литургические чины включают в себя возгласы диакона. На евхаристическом богослужении диаконы служили связующим звеном между предстоятелем и народом: именно они призывали народ к молитве, в их уста вкладывались прошения о церковных и светских властях, о стране и городе, об избавлении от стихийных бедствий, о недугующих, путешествующих и т.д.

Если в Западной Церкви с течением веков диаконский чин почти полностью вышел из употребления, то на православном Востоке до сего дня диаконы выполняют важные литургические функции. Диакон непременно участвует в архиерейском богослужении, а также в богослужениях на крупных приходах. Что же касается сельских или бедных приходов, то в них, как правило, функции диакона исполняет священник.

Диаконат является служением вспомоществования. В отличие от епископа и священника диакон не может самостоятельно совершать священнодействия: он может только участвовать в богослужениях, совершаемых другими – епископом и пресвитерами. В этом смысле диаконское служение не является продолжением апостольского (даже если таковым было служение «семи»). Диакон получает рукоположение от преемника апостолов и через это рукоположение включается в состав клира, однако его служение качественно отличается от служения епископов и пресвитеров. Если епископ обладает полнотой церковной власти по преемству от апостолов, а священник получает власть от архиерея и в отсутствие епископа является полноправным совершителем всех Таинств, кроме рукоположения, то диакон вообще не может священнодействовать в отсутствие епископа или священника.

В византийскую эпоху в состав церковного клира, помимо епископов, священников и диаконов, входили также диаконисы, иподиаконы, чтецы и певцы. Так, например, в клире Константинопольской Великой церкви (собора Святой Софии) во времена императора Юстиниана было 60 пресвитеров, 100 диаконов, 40 диаконис, 90 иподиаконов, но чтецов и 25 певцов; всего 425 человек. При императоре Ираклии клир Великой церкви увеличился до 600 человек.

Служение диаконис никогда не было идентично служению диаконов и не воспринималось как одна из степеней священства, хотя в Византии диаконисы входили в состав клира. Диаконисы избирались из числа благочестивых дев или вдов. В отличие от диаконов диаконисы не участвовали в евхаристическом богослужении и вообще, по-видимому, не исполняли никаких литургических функций. Их роль сводилась к тому, что они готовили женщин к крещению, помогали епископу при крещении женщин, проводили с женщинами катехизические беседы, следили за поведением женщин в церкви. В «Апостольских постановлениях» говорится: «Диакониса не благословляет, равно не делает чего-либо из того, что делают пресвитеры или диаконы; она лишь сторожит у врат храма и прислуживает пресвитерам при крещении женщин». 1 Вселенский Собор (Никейский, 325 года) причисляет диаконис к мирянам, утверждая, что они не получают рукоположения. Однако IV Вселенский Собор (Халкидонский, 451 года) упоминает о рукоположении диаконис. На Западе чин диаконис исчезает в VI веке; на Востоке он держится несколько дольше, но в конце концов тоже исчезает.

Учение о трехстепенной церковной иерархии, которое мы находим уже у Игнатия Богоносца, является неотъемлемой составной частью церковного Предания. В V веке это учение получило богословское осмысление в трактате Дионисия Ареопагита «О церковной иерархии». В церковной иерархии Дионисий видит продолжение девятичинной ангельской иерархии и тоже делит ее на девять чинов. Из них первые три составляют Таинства просвещения (крещения), собрания (Евхаристии) и священного мира (миропомазания). Вторая триада – это три священные степени – епископ, священник, диакон. Третья триада составляет чин «возводимых к совершенству», в который включены ферапевты (монахи), священный народ (миряне) и оглашенные. Ареопагита часто критикуют за искусственность его построений. Трехстепенная иерархия Дионисия действительно построена весьма произвольно, однако это построение необходимо Дионисию для иллюстрации его основной идеи – иерархичности церковного устройства, соответствующей иерархическому устройству духовного мира.

Дионисия интересует прежде всего внутреннее содержание иерархической структуры Церкви. Всему церковному строю он придает возвышенное, символическое, умозрительное значение. В церковном священноначалии Ареопагит видит Божественное установление, целью которого является приведение людей к обожению:

«...Наше священноначалие есть дело от Бога исходящего, и Божественного, и боготворного ведения, и силы, и совершения... Сам Иисус... блаженные и лучшие нас существа озаряет светлее и духовнее и по мере сил каждого уподобляет их собственному свету, а что касается нас, то устремленной к Нему и влекущей нас к добру любовью Он сближает многочисленные различия, существующие между нами, и, возводя нас к единовидной и божественной жизни, порядку и образу действий, дарует священнолепную силу божественного священства. Через нее-то, вступая в святое дело священнослужения, мы и сами становимся ближе к высшим нас сущностям... и, таким образом воззрев к блаженному и богоначальному свету Иисусову и, насколько возможно видеть, священно узрев и просветившись ведением тайн, мы можем соделаться посвященными в таинственное ведение и посвятителями, световидными и освятителями, совершенными и совершителями... Высшие нас сущности и чины... бестелесны, и священноначалие у них мысленное и премирное. А наше священноначалие мы видим преисполненным, подобно нам самим, разнообразия чувственных символов, при помощи которых мы в свойственной нам мере свяшенноначальственно возводимся к единообразному обожению, к Богу и божественной добродетели».

Дионисий видит средоточие всех степеней священства в степени епископа, которого он называет «иерархом». Степень иерарха, по словам Ареопагита, «есть первая в ряду других богозрительных степеней, а вместе она есть самая высшая и последняя, потому что в ней заключается совершенство и полнота всего состава священноначалия». Подобно тому как всякое вообще священноначалие сосредоточено в Иисусе, церковная иерархия «сосредотачивается в своем богопросвещенном иерархе». Хотя и иереи совершают некоторые священнодействия, однако «иерей никогда не совершит ни священного богорождения без божественнейшего мира, ни Тайн божественного общения, не возложив символов литургийных на божественнейший жертвенник, ни, наконец, сам не будет иереем, если не будет введен в это через иерархические тайнодействия». Таким образом, только степень иерарха «есть степень, преисполненная силы совершительной, одна только исключительно совершающая посвящения иерархические, просветительно наставляющая в ведении святыни и руководящая к сообразным с нею и священным свойствам и действиям».

Что касается «световодственной степени иереев», то она, по словам Дионисия, «руководит крещаемых к божественным воззрениям на Таинства, в подчинении степени богопросвещенных иерархов и вместе с нею священносовершающая усвоенные себе священнодействия, в чем, собственно, и заключается круг ее действий как степени, которая в святейших символах открывает дела Божии и делает присутствующих созерцателями и причастниками Святых Тайн».

Относительно диаконского чина, который Ареопагит называет «степенью священнослужителей», утверждается, что она есть «степень очистительная: различая недостойных прежде допущения к священнодействиям иереев, она очищает приступающих, удаляя от смешения с чем бы то ни было противным Таинству и таким образом делая их достойными присутствия при совершении Тайн и приобщения». Диаконы снимают одежду с крещаемого перед началом Таинства крещения, стоят при дверях во время совершения Евхаристии, выполняют другие служебные функции.

Началом и источником всякой иерархии Дионисий считает Святую Троицу, от Которой проистекает жизнь и все блага жизни:

«Она-то превыше всего, богоначальнейше блаженная, едина истинносущая Троица Единица непостижимо для нас, но ведомо для Себя, хочет разумного спасения нашего и высших нас существ. Но оно (спасение) не иначе может быть совершено, как через обожение спасаемых. Обожение же есть уподобление по мере возможности Богу и единение с Ним. Общая цель всего священноначалия есть постоянная любовь к Богу и вещам божественным, при помощи Божией единовидно во всех нас священнодействуемая, а еще прежде этого совершенное и невозвратное удаление от зла, познание сущего, каким образом оно существует, исследование и ведение священной истины, боговспомоществуемое причастие единообразного совершенства по мере сил каждого, наслаждение созерцанием, которое мысленно питает и обоживает всякого, кто стремится к нему».

Бесспорной заслугой Дионисия Ареопагита является то, что он увидел за церковным строем, сложившимся в течение первых пяти веков существования христианства, и за священнодействиями Церкви глубокий символический смысл. Традиционное представление о трехстепенной церковной иерархии Дионисий вписал в контекст святоотеческого учения об обожении. Идеей обожения пронизана вся экклезиология Дионисия. Богослужение, Таинства, иерархия, весь церковный строй в представлении Дионисия служат одной цели – возводить к вершинам освящения и обожения. Жизнь Церкви воспринимается как «тайноводство» – введение в тайны духовного опыта, восхождение «к блаженному и богоначальному свету Иисусову», к высшим степеням богопознания и богосозерцания.

По православному учению, неотъемлемой составляющей церковного бытия является почитание святых. Нередко протестанты обвиняют православных в том, что они воспринимают святых как посредников между людьми и Богом, тогда как с Богом можно общаться без посредников. Православная Церковь не отрицает непосредственный опыт богообщения; более того, она рассматривает этот опыт как основу духовной жизни всякого христианина. Но она не считает, что почитание святых может каким-либо образом воспрепятствовать прямому общению между человеком и Богом. Основная часть молитвенных прошений, воссылаемых православным христианином в храме или дома, адресована Богу. Однако наряду с этими прошениями православный христианин молится также Богородице и святым. Для православного христианина святые – не столько посредники между ним и Богом, сколько живые носители истинного христианства, чья жизнь служит высоким нравственным примером. Кроме того, Церковь верит, что святые не умирают, но продолжают жить в Церкви, и именно этой верой в их живое присутствие оправдано молитвенное обращение к ним.

Непрерывность опыта христианской святости, так же как и непрерывность апостольского преемства, составляет характерную особенность Православной Церкви. Уподобляя иерархию святых иерархии Ангелов, Симеон Новый Богослов говорит о неразрывной цепи христианской святости, соединяющей древних святых с современными:

«Как умные чины высших сил освещаются Богом по порядку – от первого чиноначалия ко второму, а от этого к следующему и далее, так что Божественное светоизлияние достигает всех, так и святые, освещаемые божественными Ангелами, связываемые и соединяемые связью Духа, становятся столь же досточестными, как Ангелы, и равными им. Ибо святые, приходящие из рода в род через делание заповедей Божиих, сочетаются с предшествующими по времени святыми, озаряются подобно тем, получая благодать Божию по причастию, и становятся словно некоей золотой цепью, в которой каждый из них – отдельное звено, соединяющееся с предыдущим через веру, дела и любовь, так что они составляют в едином Боге единую цепь, которая не может быть легко разорвана».

Почитание святых в Православной Церкви неразрывно связано с учением об обожении как о цели христианской жизни. Связь между почитанием святых и доктриной обожения прослеживается в творениях Иоанна Дамаскина, уделившего специальное внимание теме почитания святых в своих антииконоборческих сочинениях, а также в «Точном изложении православной веры»:

« Должно почитать святых как друзей Христовых, как чад и наследников Божиих... Если Творец всего и Господь называется Цapeм царей, Господом господствующих и Богом богов (см.: Откр. 19:16; Пс. 49:1), то, несомненно, и святые суть боги, господа и цари... Я называю их богами, царями и господами не по естеству, но потому, что они царствовали и господствовали над страстями и сохранили неповрежденным подобие образа Божия, по которому и были сотворены, – ибо царем называется и образ царя, – а также и потому, что они по собственному (свободному) расположению соединились с Богом, приняли Его в жилище (своего) сердца и, приобщившись Его, сделались по благодати тем, что Сам Он есть по естеству».

По словам Дамаскина, святые «сделались сокровищницами и чистыми жилищами Бога». Их смерть – скорее сон (успение), чем смерть. Они и по смерти живы и предстоят перед Богом. Через ум Бог обитал в телах святых, которые стали «одушевленными храмами Божиими, одушевленными жилищами Божиими». Отсюда вытекает необходимость почитания мощей святых как источников исцелений и чудотворений:

«Владыка Христос даровал нам мощи святых как спасительные источники, которые источают многоразличные благодеяния и изливают миро благовония. И пусть никто не сомневается (в этом)!.. По закону всякий, прикоснувшийся к мертвому, почитался нечистым; но святые не суть мертвые. Ибо после того как Тот, Кто есть сама жизнь и Виновник жизни, был причтен к мертвым, мы уже не называем мертвыми почивших в надежде воскресения и с верою в Него. Да и как может чудодействовать мертвое тело? Каким образом через них изгоняются демоны, отражаются болезни, врачуются немощные, прозревают слепые, очищаются прокаженные, прекращаются искушения и скорби и всякое даяние доброе... от Отца светов (Иак. 1:17) через них нисходит на тех, которые просят с несомненною верою?»

Соединение Бога с телами святых и присутствие благодати Божией в их мощах Дамаскин уподобляет соединению Божественной и человеческой природ в Иисусе Христе. В результате этого соединения плоть Христа сделалась всецело обоженной. То же проис ходит и с телами святых, которые, соединяясь с Богом, становятся пронизанными Его присутствием, энергией и благодатью:

«Как соединяющийся с огнем делается огнем, не по природе, но в силу соединения, воспламенения и участия, так, говорю, и плоть воплотившегося Сына Божия. Ибо она, вследствие ипостасного участия в Божественной природе, не изменяясь, обожествилась, освященная не действием Божиим, как каждый из пророков, а присутствием Освящавшего... Ибо святые и при жизни были исполнены Святого Духа, также и по смерти их благодать Святого Духа неистощимо пребывает и в душах, и в телах, лежащих во гробах, и в их чертах, и в святых их изображениях, не по причине их сущности, а вследствие благодати и (Божественной) энергии».

Дамаскин говорит о разнообразных формах почитания святых в Православной Церкви. В их честь строятся храмы и составляются богослужебные чинопоследования, дни их памяти становятся церковными праздниками, поводом для духовного веселья. Но прославление святых имеет и нравственный смысл – христиане призваны подражать жизни и подвигам святых для того, чтобы и самим сделаться одушевленными храмами.

Почитание святых отличается от того поклонения, которое в православной традиции воздается только Богу. На этом различии настаивал Иоанн Дамаскин, употребляя два различных термина для обозначения двух родов поклонения: (букв. «служение») подобает только Богу, тогда как («поклонение», «почитание») воздается Ангелу или человеку обоженному, будь то Богородица или кто-либо из святых, а также иконам, мощам, другим святыням. Это различие введено против обвинений в идолопоклонстве, которые иконоборцы выдвигали против православных в связи с темой почитания святых.

Богословское обоснование прославления святых было окончательно сформулировано лишь в эпоху иконоборчества, поскольку до этой эпохи не возникало ересей, оспаривавших это. Однако сама практика почитания святых существовала в Церкви с первых веков.

Отправным пунктом для нее послужил культ апостолов и мучеников, широко распространившийся как на Востоке, так и на Западе уже во II-III веках. Греческое слово переводимое как «мученик», буквально означает «свидетель». Этим словом Христос назвал Своих учеников, говоря о предстоящей им миссии: Вы примете силу, когда сойдет на вас Дух: Святый, и будете Мне свидетелями в Иерусалиме и во всей Иудее и Самарии и даже до края земли (Деян. 1:8). Жизнь большинства апостолов закончилась мученически: они свидетельствовали о Христе не только своей проповедью, но и смертью. Вслед за апостолами тысячи других мучеников пополнили мартиролог христианской Церкви, который вплоть до настоящего времени продолжает пополняться все новыми и новыми именами свидетелей Христовых.

Ориген называет мученичество «полной мерой свидетельства», подчеркивая, что тот, кто публично исповедует Бога во время гонений, самым тесным образом соединяется с Ним. Эпоху мученичества Ориген считает «временем христианской славы». Какое время, спрашивает он, «благоприятнее того, когда за христианскую веру под стражей мы выходим на виду у всех скорее как триумфаторы, нежели как пленные?» Мученичество сравнивается с победой на атлетическом состязании, – победой, которой радуются Ангелы и от которой сокрушаются демоны. Эти слова отражают восприятие мученичества в древней Церкви: мученическая смерть отнюдь не воспринималась как трагедия; напротив, ее воспринимали как победу над страхом смерти и самой смертью, как подражание мученическому подвигу Христа, как соучастие в страданиях Христа и в Его славе.

О значении почитания мучеников говорит святитель Григорий Богослов в проповеди, посвященной памяти священномученика Киприана Карфагенского:

«...Всех мучеников должно чествовать, для всех надо с готовностью отверзать уста и слух и мысль, чтобы охотно что-нибудь сказать и услышать о них, а все прочее почитать ниже их подвига. Ибо хотя многое служит для нас руководством к лучшей жизни и многое назидает в добродетели – и разум, и закон, и пророки, и апостолы, и сами страдания Христа, этого первого Мученика, Который взошел на крест и меня возвел с Собой, чтобы пригвоздить мой грех, восторжествовать над змием, освятить древо, победить сластолюбие, спасти Адама и восстановить падший образ, однако же, при столь многих и столь превосходных наставниках, не менее поучительны для нас мученики – эти словесные всесожжения, совершенные жертвы, приятные приношения, эта проповедь истины, обличение лжи, исполнение духовно-разумеваемого закона, разрушение заблуждения, гонение порока, потопление греха, очищение мира».

Почитание мучеников в древней Церкви выражалось прежде всего в том, что их гробницы становились местом совершения Евхаристии. Так, например, римские катакомбы служили одновременно местом захоронения мучеников и местом совершения евхаристических богослужений: гробницы соседствуют в катакомбах с алтарями. В Православной Церкви до настоящего времени сохраняется традиция полагать частицу мощей мученика или святого под престол освящаемого храма. В Русской Церкви частица мощей святого вкладывается также в антиминс – специальный плат, который выдается храму архиереем для совершения Евхаристии. Эта традиция уходит корнями в практику совершения Евхаристии на гробах мучеников.

Почитание мучеников выражалось также в торжественном праздновании дня их памяти. Уже к концу IV века дней памяти мучеников в церковном календаре было достаточно много. Об этом свидетельствуют, в частности, проповеди Иоанна Златоуста, произнесенные в Антиохии. В одной из них он говорит: «Вчера день мучеников, и сегодня день мучеников. О, если бы и всегда нам совершать день мучеников!» В другой проповеди, на память мученика Романа, Златоуст говорит: «Опять память мучеников, и опять праздник и духовное торжество. Они страдали, а мы радуемся; они совершали подвиг, а мы веселимся; их венец, а слава общая, или лучше – слава всей Церкви». Златоуст сравнивает мученический подвиг с победой на Олимпийских играх: побеждает один, а радуются все. Мученики – это сокровищница Церкви, наполненная драгоценными жемчужинами: материальное богатство проходит, одежды изнашиваются, дома разрушаются, «в сокровищницах же духовных – не так, но всегда и во всем мученики остаются в одинаковом цвете и юности, сияя и блистая славою собственного света».

Следующим по времени возникновения после культа апостолов и мучеников был культ святителей – епископов, которые прославились своей деятельностью по защите догматического учения Церкви против различных ересей. Культ святителей получил особенно широкое распространение в эпоху Вселенских Соборов, когда защита православного учения воспринималась Церковью как подвиг особой важности. К числу наиболее прославленных святителей эпохи Вселенских Соборов относятся Афанасий Великий, Василий Великий, Григорий Богослов, Иоанн Златоуст, Кирилл Александрийский.

Широкое распространение культа преподобных связано прежде всего с развитием монашества в IV и последующих веках. Одним из наиболее прославленных преподобных мужей был Антоний Великий, чье житие составил святитель Афанасий Александрийский. Среди других египетских монахов особым почитанием пользовались Пахомий Великий, Макарий Великий, а также другие иноки, чьи изречения были записаны учениками и собраны в специальные книги, получившие названия «Апофтегм (изречений) пустынных отцов». В палестинских монастырях наибольшим почитанием пользовался Иларион Великий. Целую плеяду преподобных в конце первого и в первой половине второго тысячелетия дала Святая Гора Афон – крупнейший центр византийского монашества и крупнейший рассадник святости. Множество преподобных отцов было прославлено и в Русской Церкви в течение всего второго тысячелетия.

Культ благочестивых императоров и благоверных князей – более поздний в сравнении с культом мучеников, святителей и преподобных. Своим происхождением он обязан тому положению, которое занимал византийский император в Церкви. Не обладая священным саном, император сохранял титул и считал своим долгом оказывать особое покровительство Церкви. В Византийской Церкви в качестве святых почитались равноапостольный император Константин Великий и его мать Елена, Феодосий Великий, Феодосий Младший и его жена Евдокия, Маркиан и Пульхерия, Лев Мудрый и его первая жена Феофано, Юстиниан и Феодора, Феодора (†ок. 867), Ирина (†1124). Традиция причисления царей и благоверных князей к лику святых была продолжена на Руси. В частности, одни из наиболее почитаемых русских святых – великая княгиня Ольга и креститель Руси князь Владимир.

Жизнь некоторых из императоров, царей и князей, почитаемых в Православной Церкви, далеко не во всех аспектах может служить примером для подражания. И почитаются они не столько за свою высокую нравственность, аскетический образ жизни или личное благочестие, сколько за ту выдающуюся роль, которую они сыграли в истории Церкви. Ярким примером является император Константин, который положил конец трехвековой эпохе гонений на христианство. Причисление его к лику святых было скорее актом благодарности со стороны Церкви, чем признанием его личной святости.

Наиболее неординарным типом святости является юродство – добровольное принятие на себя человеком личины безумия. В Византии юродивые были достаточно редки. Первой известной юродивой считается египетская монахиня Исидора, о которой рассказывает Палладий (420) в «Лавсаике». Среди наиболее почитаемых византийских юродивых – Симеон (VI век) и Андрей (X век): первый из них жил в сирийском городе Емесе, второй в Константинополе. На Руси юродство получило значительно более широкое распространение, чем в Византии: в Московской Руси юродивые обладали большой социальной значимостью, нередко выступая с грозными инвективами в адрес власть имущих. Наиболее почитаемым русским юродивым является Василий Блаженный (†1552).

Жития святых – мучеников, святителей, преподобных и юродивых – были излюбленным чтением православных христиан на протяжении столетий. Эти жития имели очень разное происхождение и отличались разной степенью исторической достоверности. В некоторых случаях – например, если житие написано одним из ближайших учеников святого, знавшим его при жизни – житие сохраняет черты фактической и исторической достоверности (как, например, житие преподобного Симеона Нового Богослова, написанное его учеником Никитой Стифатом, или житие преподобного Сергия Радонежского, написанное Епифанием Премудрым). Однако во многих случаях житие даже не претендует на историческую достоверность, подобно тому как икона святого не претендует на портретное сходство.

Житие святого – это его словесная икона, некий идеализированный образ: оно почти всегда пишется в соответствии с каноном, за пределы которого автор позволяет себе выйти лишь в исключительных случаях. А житийный канон заключается в том, что из одного жития в другое переходят одни и те же словесные штампы, одни и те же эпизоды, описания чудес. Так, например, едва ли не каждый герой агиографической литературы рождается от благочестивых родителей и уже в раннем детстве проявляет признаки особого христианского благочестия, избегает обычных детских игр. Едва ли не каждый святой прилежно учится в школе, но отказывается от высшего образования; претерпевает искушения от диавола, но всегда их преодолевает; борется с какой-либо ересью и одерживает над ней победу; совершает многочисленные чудеса и исцеления.

Можно сказать, что в Церкви каждый святой проживает как бы три жизни. Одна – это его реальная жизнь, очерченная определенными временными и географическими пределами. Другая – его житие. И третья – это «посмертная» жизнь святого, то есть его жизнь в многовековом опыте Церкви, включающем различные чудеса, исцеления и случаи помощи этого святого людям.

О реальной жизни святого иногда известно кое-что, иногда очень мало, иногда почти ничего. О жизни святого известно больше, если он оставил собственные автобиографические сочинения (например, святитель Григорий Богослов), или если он совершил деяния, о которых сохранились сведения в исторических источниках (например, в «Церковной истории» Евсевия Кесарийского), или, наконец, если святой жил в недавнем прошлом и память о нем еще жива среди современников (например, преподобный Силуан Афонский, многие мученики XX века). Если же святой не оставил собственных сочинений, сведения о нем не сохранились в исторических хрониках, а жил он в далеком прошлом, то единственным литературным источником, из которого можно узнать о его жизни, является житие, написанное много столетий спустя и нередко лишенное исторической достоверности.

Одним из наиболее почитаемых в Православной Церкви святых является святитель Николай, архиепископ Мир Ликийских. О его реальной земной жизни известно не так много. Существует его житие с рассказами о различных чудесах, однако некоторые из этих рассказов заимствованы из жития другого святого Николая, епископа Пинарского, жившего в VI веке. В житии святителя Николая рассказывается о том, как он принимал участие в I Вселенском Соборе (325 г.), на котором ударил еретика Ария, за что был лишен сана, но впоследствии восстановлен в епископском достоинстве. Этот эпизод отсутствует в дошедших до нас документах Собора, хотя в полном составе материалы Собора не сохранились.

Означает ли это, что житию святителя Николая и других святых нельзя верить? Вовсе нет. Во-первых, потому, что от житий не всегда можно требовать исторической достоверности, на которую они и не претендуют: житие говорит в первую очередь о значимости святого для Церкви и церковного народа, рисует его духовный образ; что же касается исторического облика святого, то в некоторых случаях он остается как бы «за кадром». Во-вторых же, у святого, как было сказано, помимо жизни и жития, есть еще третья жизнь – та, которую он проживает в опыте верующих на протяжении многих столетий, протекших после его смерти. Речь идет об исцелениях и чудесах, совершающихся у мощей или гробницы святого, о многообразной помощи, которую оказывает святой, когда к нему обращаются с молитвой. Таинственным образом эта жизнь святого в опыте Церкви соответствует тому, что можно узнать о нем из его жития. И житие, лишенное исторической достоверности, обретает достоверность на ином уровне. И чудеса, описанные в житии, многократно повторяются в опыте других людей.

В раннехристианской Церкви не было никакой процедуры канонизации святых. Культ того или иного святого возникал стихийно, и для почитания мученика или святого не требовалось специальной санкции: вся община во главе с местным епископом принимала в нем участие. На протяжении всей византийской эпохи внесение имени святого в церковный календарь и установление его памяти на местном уровне было прерогативой епархиального архиерея. Относительно общецерковного почитания святых в отдельных случаях высшей церковной или светской властью издавались специальные указы: известны постановления и указы патриарха Фотия и императора Льва Мудрого (886–911), посвященные прославлению отдельных святых. Однако эти указы имели эпизодический характер, и их наличие не воспринималось как непременное условие для возникновения и развития почитания святых.

Даже в XI веке официальная санкция высшей церковной или светской власти не считалась необходимой для прославления того или иного лица в качестве святого: об этом свидетельствует конфликт между Симеоном Новым Богословом и Константинопольской Церковью. Сразу же после кончины своего духовного отца, Симеона Благоговейного, Симеон Новый Богослов установил в своем монастыре торжественное празднование его памяти. Была также написана икона Симеона Благоговейного и составлена служба ему. Один из иерархов Константинопольской Церкви, митрополит Никомидийский Стефан, узнав об этом, начал упрекать Симеона в том, что он самовольно прославлял своего духовного отца прежде, чем тот был официально причислен к лику святых. Однако Симеон ревностно защищал культ своего старца, что и послужило одной из причин его изгнания из Константинополя.

Во времена Симеона Нового Богослова в Византийской Церкви сосуществовали две тенденции. С одной стороны, сохранялась древняя практика «стихийного» прославления и почитания святых, отразившаяся в деятельности Симеона. С другой стороны, происходила работа по кодификации святых, систематизации и редактированию их житий: этой работой занимался, в частности, Симеон Метафраст. По замечанию современного светского исследователя, «составление корпуса Метафраста и... сопротивление, каким была встречена попытка Симеона Нового Богослова утвердить почитание своего духовного отца Симеона Студита, показывают, что с конца X столетия официальная Церковь стремилась считать сонм святых своего рода замкнутым сообществом, в котором все места более или менее заняты». Данное замечание, однако, нельзя считать верным, если учитывать, что причисление к лику святых происходило в Византийской Церкви вплоть до падения империи и продолжилось в по-слевизантийскую эпоху.

В Русской Церкви от времени крещения Руси вплоть до середины XVI века причисление к лику святых оставалось главным образом прерогативой местных архиереев, хотя почитание некоторых святых приобрело общерусский характер (Борис и Глеб, князь Владимир и княгиня Ольга, Антоний и Феодосий Печерские). На Московских Соборах 1547 и 1549 годов было канонизировано для общецерковного почитания 39 святых, а в период между этими Соборами и установлением синодального строя – еще около 130 святых. В синодальный период канонизация стала исключительной прерогативой высшей церковной власти, а процедура канонизации значительно усложнилась и формализовалась. Число святых, канонизированных в синодальный период, незначительно. Исключительным событием в жизни Церкви стала канонизация в 1903 году, по инициативе императора Николая II, преподобного Серафима Саровского – подвижника, которого к тому времени почитала вся Россия.

В советский период, вплоть до 1988 года, Русская Церковь была фактически лишена возможности совершать канонизации святых. В 1960-е и 1970-е годы в святцы Русской Церкви были внесены имена лишь нескольких святых, которые либо уже были канонизированы в других Поместных Православных Церквах (Иоанн Русский, Герман Аляскинский), либо предложены для канонизации другими Церквами (Николай Японский, Иннокентий Московский). Многие святые, пользовавшиеся всецерковным почитанием, такие как Иоанн Кронштадтский и блаженная Ксения Петербургская, не могли быть канонизированы из-за прямого запрета властей (Иоанн Кронштадтский как монархист и «черносотенец», блаженная Ксения как «кликуша» и «сумасшедшая»). Разумеется, невозможно было ставить вопрос о прославлении новомучеников Российских, так как официальные власти отрицали сам факт гонений на Церковь.

В 1988 году, когда праздновалось 1000-летие Крещения Руси, Поместный Собор Русской Православной Церкви причислил к лику святых для общецерковного почитания 8 подвижников благочестия, в том числе тех, которые еще в дореволюционный период почитались в качестве местночтимых. Кандидатуры святых для канонизации на Соборе 1988 года были одобрены Советом по делам религий. В дальнейшем, по мере ослабления советского режима, влияние властей на процесс канонизации было практически сведено к нулю, и уже в 1989 году Церковь смогла канонизировать патриарха Тихона, а в 1990-м – Иоанна Кронштадтского. С 1992 года началась поименная канонизация новомучеников и исповедников Российских, продолжающаяся по сей день. На Юбилейном Архиерейском Соборе 2000 года все новомученики и исповедники Российские, как известные по именам, так и неизвестные, были причислены к лику святых.

Прославление новомучеников и исповедников Российских на Соборе 2000 года стало событием общецерковного и общенационального масштаба. Причислив мучеников к лику святых, Церковь дала оценку наиболее трагическому периоду российской истории. На политическом уровне такая оценка не дана до сих пор: политики спорят о советском периоде, и среди них есть немало тех, кто старается оправдать гонителей или доказать, что репрессии и гонения на веру не имели массового характера. Совершив прославление новомучеников, Церковь вынесла свой суд и подвела черту под страшным временем гонений. Актом канонизации она показала, что период гонений на веру явил массовый героизм тысяч людей, не побоявшихся открыто исповедать Христа перед лицом богоборческой власти.

В контексте канонизации всех новомучеников и исповедников Российских следует понимать причисление к лику святых последнего русского императора Николая II и его семьи. Об этой канонизации много спорили в предсоборный период, поскольку предстоящее причисление Николая II к лику святых рассматривалось прежде всего в политическом аспекте. Для Церкви же канонизация последнего императора и его семьи не имела политического характера. Это не была канонизация монархии или оправдание политической деятельности последнего царя: это было прежде всего признание того факта, что царская семья разделила судьбу народа, оказавшись, так же как и сотни тысяч других людей, жертвой террора. Церковь канонизировала последнего царя не за то, что он был царем, а за то, что он разделил судьбу своего народа и встретил смерть со смирением, как истинный христианин и истинный праведник.

Процедура канонизации святых имеет наиболее детально разработанный и наиболее централизованный характер в Римско-католической Церкви, где со второй половины XII века канонизация становится исключительной прерогативой Римского папы. С середины XVII века Католическая Церковь различает две степени святости, которым соответствуют два формальных процесса – беатификации (причисления к лику блаженных) и канонизации (причисления к лику святых). Процесс беатификации не может начаться ранее чем через 5 лет после кончины подвижника, хотя по решению папы из этого правила может быть сделано исключение (так, например, процесс беатификации папы Римского Иоанна Павла II начался, по решению его преемника, папы Бенедикта XVI, спустя лишь несколько месяцев после его кончины). Непременным условием беатификации и канонизации является наличие чудес, совершенных по молитве подвижника и удостоверенных специальной комиссией. Процесс беатификации и канонизации имеет многоступенчатый характер, однако окончательное решение принадлежит папе. Именно он издает решение о причислении того или иного лица к лику блаженных или святых, и данное решение имеет статус «непогрешимого», как и все другие деяния папы, совершенные ex cathedra.

В Православной Церкви не существует столь четко разработанной системы канонизации святых, и практика канонизации в одной Поместной Православной Церкви может существенно отличаться от подобной практики в других Церквах. В Русской Православной Церкви канонизация осуществляется Архиерейским или Поместным Собором по представлению Комиссии по канонизации: на эту комиссию возложена задача изучения материалов и документов, посвященных жизни и подвигу святых. Имена для рассмотрения поступают в комиссию из епархий, за подписью епархиального архиерея. В Константинопольском Патриархате решение о канонизации святых принимается Священным Синодом и специальной комиссии по канонизации не существует.

Если одна Поместная Церковь совершает акт канонизации тех или иных святых, то имена новоканонизированных святых, как правило, посылаются в другие Православные Церкви для включения в диптихи (списки святых). Однако сам факт получения Поместной Церковью списка новопрославленных святых из другой Церкви недостаточен для того, чтобы эта Церковь включила присланные имена в свои диптихи. Для этого требуется решение самой Поместной Церкви, которая должна признать канонизацию, состоявшуюся в другой Поместной Церкви.

В Православной Церкви, в отличие от Католической, не существует «мариологии» как специального раздела догматического богословия. Учение отцов Восточной Церкви о Пресвятой Богородице было неотъемлемой частью их христоло-гии, и именно в контексте христологических споров следует рассматривать то постепенное развитие культа Богородицы, которое происходило на христианском Востоке в течение всего первого тысячелетия.

Новый Завет не дает явных указаний на то, чтобы при жизни Христа или в первые годы после Его смерти и воскресения Матерь Иисуса пользовалась особым почитанием в общине учеников Спасителя. В Евангелиях от Матфея и Луки о Божией Матери говорится подробно в связи с рождением от Нее Иисуса (см.: Мф. 1:18–25; Лк. 1:26–38). Дальнейшие упоминания о Марии, Матери Иисуса, в Новом Завете носят эпизодический характер. В Евангелии от Луки Мария и Иосиф упоминаются в рассказе о проповеди двенадцатилетнего Иисуса в храме (см.: Лк. 2:41–51). Все три синоптических Евангелия содержат рассказ о том, как Матерь и братья Иисуса пришли к Нему и просили о встрече с Ним, но Иисус, указав на сидевших рядом с Ним учеников, сказал: вот матерь Моя и братья Мои; ибо кто будет исполнять волю Божию, тот Мне брат, и сестра, и матерь (Мф. 12:49–50; Мк. 3:31–35; Лк. 8:19–21). В Евангелии от Иоанна Матерь Иисуса присутствует на первом чуде Иисуса в Кане Галилейской (см.: Ин. 2:1–11). В том же Евангелии говорится о том, что Матерь Иисуса стояла при Его кресте (см.: Ин. 19:25–27). Этим исчерпываются упоминания о Божией Матери в Евангелиях. О роли Матери Иисуса в апостольской общине ничего не говорится ни в Деяниях, ни в Посланиях апостолов.

Однако уже во II веке Дева Мария становится неотъемлемой частью христологического учения Церкви. Об этом свидетельствуют сочинения Иринея Лионского , в чьем учении о «рекапитуляции» Дева Мария занимает важное место. Как Христос стал новым Адамом, так и Мария стала новой Евой, дабы исправить и уврачевать непослушание Евы и открыть человечеству путь к спасению:

«Обольщение, которому несчастно подверглась уже обрученная мужу дева Ева, разрушено посредством истины, о которой счастливо получила благовестие также обрученная мужу Дева Мария. Ибо как та была обольщена словами ангела к тому, чтобы убежать от Бога, преступив Его слово, так Другая через слово Ангела получила благовестив, чтобы носить Бога, повинуясь Его слову. И как та была непослушна Богу, так Эта склонилась послушанию Богу, дабы Дева Мария была заступницею девы Евы. И как через деву род человеческий подвергся смерти, так через Деву и спасется, потому что непослушание девы уравновешено послушанием Девы».

Церковные писатели II-III веков неоднократно обращаются к теме девства Пресвятой Богородицы. Догмат о девственном рождении Иисуса от Марии является единственным мариологическим догматом, основанным на прямом свидетельстве Нового Завета (см.: Мф. 1:18–25; Лк. 1: 26–35). В начале II века Игнатий Богоносец упоминает девство Марии в числе трех тайн, которые были сокрыты от диавола: «От князя века сего сокрыто было девство Марии и Ее деторождение, равно и смерть Господа, три достославные тайны, совершившиеся в безмолвии Божием». Иустин Философ, полемизируя с Трифоном-иудеем, доказывает, что Христос родился от Девы, ссылаясь на греческий перевод слов пророка Исаии: се, Дева во чреве приимет и родит Сына, и нарекут имя ему: Еммануил (Ис. 7:14). Тогда как Трифон ссылается на еврейский текст Библии, где употреблено слово "alma, могущее означать «молодую женщину», но переведенное на греческий как (дева), Иустин настаивает на том, что речь идет именно о рождении Иисуса от Девы. В III веке девственное рождение Марии защищает от нападок язычника Цельса Ориген.

В Новом Завете прямо не говорится о том, что Мария осталась Девой после рождения Иисуса. В Евангелии от Матфея упоминается, что Иосиф принял жену свою и не знал Ее, как наконец Она родила Сына Своего первенца (Мф. 1:24–25). Выражение «как наконец» указывает на то, что Иосиф не познал Марию до рождения Иисуса, но ничего не говорится о Ее девстве после рождения.

Однако Церковь прославляет Богородицу как Приснодеву, то есть как сохранившую девство навсегда. В соборных определениях титул «Приснодева» начал использоваться с V Вселенского Собора (553). однако учение о том, что Мария осталась Девой после рождения Иисуса, было широко распространено в христианской Церкви уже в III–IV веках. В IV веке Иоанн Златоуст в комментарии на Евангелие от Матфея говорил, что Иосиф «не захотел познать Деву после того, как Она столь чудесно сделалась Матерью и удостоилась родить неслыханным образом и произвести необыкновенный Плод». Златоуст считает доказательством девства Марии тот факт, что, умирая на кресте, Иисус поручил ее, «как незамужнюю», Своему ученику. Что же касается «братьев Иисуса», упоминаемых в Новом Завете, то в данном случае слово «братья» употреблено в значении «родственники».

Отметим, что относительно «братьев Иисуса» в церковной традиции нет единого мнения: большинство восточных и ряд западных церковных писателей (Климент Александрийский, Ориген, Евсевий Кесарийский, Епифаний Кипрский, Иларий Пиктавий-ский, Амвросий Медиоланский), основываясь на «Протоевангелии Иакова», утверждали, что братья Иисуса были детьми Иосифа от первого брака. Некоторые западные авторы (Иероним, Августин) считали братьев Иисуса Его двоюродными братьями. Церковная традиция на Востоке и Западе отвергла мнение о том, что упомянутые в Евангелиях братья Иисуса могли быть родными братьями Христа, родившимися от Марии после рождения Иисуса.

Приснодевство Богородицы – одна из важных тем православного богослужения и богословия. В богослужебных текстах Православной Церкви говорится, что Богородица – «прежде рождества Дева, и в рождестве Дева, и по рождестве паки пребывает Дева». Эти выражения дословно воспроизводят учение Иоанна Дамаски-на о том, что «Святая и единственная Дева... так возжелала девства, что в Ней, словно в некоем чистейшем пламени, оно получило свое полное выражение. Ведь всякая дева, рождая, нарушает девство. Она же и до рождества, и в рождестве, и после рождества пребывает Девой». По словам Дамаскина,

«...Господь как по зачатии Своем сохранил зачавшую (Его) Девой, так и по рождении сохранил девство Ее неповрежденным, один только пройдя через Нее и сохранив Ее заключенной. Зачатие совершилось через слух, а рождение обыкновенным для рождающихся путем... Ибо для Него не было невозможным – и пройти через врата, и не повредить их печатей. Итак, Приснодева и по рождестве пребывает Девой, не имев до смерти никакого общения с мужем... Да и каким образом Родившая Бога и из последовавшего затем опытно узнавшая чудо допустила бы соединение с мужем? Нет. Даже думать так, не то что делать, не свойственно здравомыслящему уму».

В этих словах отражена вера Церкви в то, что при рождении от Девы воплотившийся Бог не повредил Ее девство и оставил Ее утробу запечатанной. По словам церковной песни, Она родила «чистоте запечатанной и девству храниму». В Пасхальном каноне прохождение Иисуса через материнскую утробу без повреждения девственности сравнивается с выходом воскресшего Христа из гроба без повреждения его печатей: «Сохранив цела знамения, Христе, воскресл еси от гроба, ключи Девы невредивый в рождестве Твоем, и отверзл еси нам райския двери».

По учению Церкви, при рождении Спасителя Пресвятая Дева не испытала обычных мук, свойственных рождающим. По словам Иоанна Дамаскина, Дева Мария «родила без обычных родовых мук», но Она испытала эти муки, когда стояла при кресте Иисуса, «видя, что Тот, Кого через рождение Она узнала как Бога, умерщвляется, как злодей».

III Вселенский Собор (431). осудив ересь Нестория, торжественно провозгласил Марию «Богородицей». О значении этого термина, ставшего основным наименованием Пресвятой Девы в православной традиции, уже говорилось выше. Этот термин не был изобретен богословами. Он зародился в недрах литургической жизни Церкви: к тому моменту, когда Несторий выступил против его употребления, он уже широко использовался в богослужении, и именно отказ от термина, ставшего традиционным, послужил сигналом к началу борьбы с несторианством. Богородичный догмат был рожден через опыт церковной молитвы: через этот опыт, а не через богословские трактаты Церковь узнала о том, что Мария родила Бога воплотившегося, а не человека обоженного.

Термин «Богородица» подчеркивает значение Марии как Матери Бога. Имя «Богородица», по словам Иоанна Дамаскина, «содержит в себе все таинство домостроительства» спасения рода человеческого. Разъясняя смысл термина «Богородица», Дамаскин пишет:

«Святую Деву мы прославляем как Богородицу в собственном и истинном смысле. Ибо как Родившийся от Нее – истинный Бог, так и Родившая истинного Бога, от Нее воплотившегося, – истинная Богородица. Мы говорим, что Бог родился от Нее не в том смысле, что Божество Слова от Нее получило начало, но в том, что Само Божие Слово, прежде веков, вне времени от Отца рожденное, безначально и вечно с Отцом и Духом пребывающее, в последние дни (Евр. 1:2) для нашего спасения вселилось в утробу Святой Девы и от Нее без изменения воплотилось и родилось. Ибо Святая Дева родила не простого человека, но Бога истинного, – не просто Бога, но Бога воплощенного, не с неба принесшего тело и прошедшего через Нее, как бы через канал, но воспринявшего от Нее единосущную с нами плоть и принявшего ее в Свою собственную Ипостась... Отсюда справедливо и истинно Святую Марию называем Богородицей».

Употребление термина «Богородица» по отношению к Матери Божией, как говорит далее Иоанн Дамаскин, вытекает не только из отвержения несторианства, но и из православного учения об обожении человеческого естества воплотившимся Словом:

«...Святая Дева мыслится и называется Богородицей не только ради (Божественного) естества Слова, но и по причине обожествления человеческой природы... Сама Богоматерь сверхъестественно послужила к тому, что Создатель сделался тварью, и Бог и Творец всего воплотился, обоживая воспринятое человечество, причем в то же время соединение сохраняет соединенные естества такими же, какими они вошли в соединение, – разумею не только Божество, но и человечество Христа; и то, что выше нас, и то, что соответствует нам».

Говоря об участии Пресвятой Девы в Божественном домостроительстве спасения, отцы Церкви различают два момента – Ее предызбрание Предвечным Советом Божиим и Ее личный подвиг соучастия в деле спасения. По учению Церкви, Пресвятая Дева была от века предызбрана Богом для того, чтобы стать Его Матерью, была предуготована и предочищена:

«Будучи избранной от древних родов по Предвечному Совету без истечения и бесстрастно родившего Тебя Бога Отца, Она родила Тебя – умилостивление и спасение, оправдание и искупление, Тебя – Жизнь от Жизни, Свет от Света, Бога истинного от Бога истинного, воплотившегося от Нее в последние времена... Отец Ее предопределил, пророки предрекли Духом Святым, а освящающая сила Духа нашествием Своим очистила, освятила и как бы заранее оросила».

В то же время Церковь еще в эпоху христологических споров отвергла представление о том, что Христос прошел через Богородицу, «как через канал», то есть что Она была лишь пассивной исполнительницей Божественного предопределения, безгласным инструментом и орудием Божией воли. Та святость, которой достигла Богородица, является, по учению Церкви, не только плодом Божественного предызбрания, но и плодом Ее личного духовного подвига, сделавшего Ее «помощницей Бога в том, что совершалось в деле домостроительства».

Об этом говорит Церковь, прославляя Благовещение Пресвятой Богородицы. Ее смиренное согласие на волю Божию, Ее готовность принять в Свое чрево Бога воплотившегося были одним из условий Боговоплощения. Без содействия Божией Матери, без Ее добровольного согласия на соучастие в деле спасения человечества это спасение не могло быть осуществлено:

«Воплощение было делом не только Отца, Его Силы и Его Духа, но также делом воли и веры Девы. Без согласия Непорочной, без содействия веры домостроительство это было столь же неосуществимым, как и без действия трех Божественных Ипостасей. Только научив и убедив Ее, Бог берет Ее Себе в Матерь и воспринимает от Нее плоть, которую Она соглашается дать Ему. Он желал, чтобы Матерь Его родила Его столь же свободно, как и Он воплотился добровольно».

Таким образом, Боговоплощение стало не только инициативой Бога, произвольно вторгнувшегося в человеческую историю, но и актом синергии между Богом и человеком. Об этом с особой силой говорит Филарет Московский, сопоставляя творческое слово Бога, приведшее в бытие мир, со словом Пресвятой Богородицы, которым Она выразила согласие на Богоматеринство. Именно произнесенное Богородицей слово «буди» стало тем поворотным пунктом, с которого началась история Боговоплощения:

«Во дни творения мира, когда Бог изрекал Свое живое и мощное «да будет», слово Творца производило в мир твари; но в сей беспримерный в бытии мира день, когда Божественная Мариам изрекла Свое кроткое и послушное «буди», – едва дерзаю выговорить, что тогда соделалось, – слово твари низводит в мир Творца. И здесь Бог изрекает Свое слово: Зачнешь во чреве и родишь Сына... Он будет велик... И будет царствовать нал ломом Иакова вовеки (Лк. 1:31–33). Но – что опять дивно и непостижимо – Самое Слово Божие медлит действовать, удерживаясь словом Марии: Как будет это? (Лк. 1:34). Потребно было Ее смиренное «буди», чтобы воздействовало Божие величественное: «да будет». Что же за сокровенная сила заключается в сих простых словах: се, Раба Господня: буди Ми по глаголу твоему (Лк. 1:38), – и производит столь необычайное действие? Сия чудная сила есть чистейшая и совершенная преданность Марии Богу, волею, мыслию, душою, всем существом, всякой способностью, всяким действием, всякой надеждой и ожиданием».

Как подчеркивает протоиерей Георгий Флоровский, комментируя эти слова святителя, инициатива в деле спасения человечества исходила от Бога, однако «поскольку средство спасения, избранное Богом, состоит в соединении Божественной Личности и человеческой природы, человек не может оставаться пассивным наблюдателем в этом таинстве». Устами Марии человеческий род «откликнулся на искупительное решение Божественной любви».

В лице Божией Матери человечество вышло навстречу Богу, восхотевшему спасти род человеческий. Оно принесло воплотившемуся Богу в дар от себя Матерь Деву, как говорится в одном из рождественских церковных песнопений. Ее рождение от святых и праведных Иоакима и Анны стало завершением многовекового приуготовительного периода, в течение которого Бог избирал людей из среды народа израильского, а они отвечали на это избрание подвигом веры. Не случайно перед Рождеством Христовым Церковь вспоминает всех ветхозаветных праведников, включая Авраама, Исаака, Иакова, царя Давида, как тех, через кого Бог готовил человечество к пришествию Спасителя. Последним звеном в этой цепи праведников была Пресвятая Дева, чья святость безмерно превзошла всю ветхозаветную праведность и вообще всякое доступное земному человеку совершенство.

Святость Богородицы, Ее непричастность греху и страстям – один из лейтмотивов святоотеческих проповедей и трактатов, посвященных Богородице. Мысль о том, что Пресвятая Богородица могла быть причастна какому-либо греху, глубоко чужда восточной патристике. Некоторые церковные писатели допускали наличие у Богородицы немощей и слабостей, свойственных земному человеку, однако никогда не называли их греховными. В частности, Иоанн Златоуст, комментируя рассказ о том, как Матерь и братья Иисуса хотели видеть Его (см.: Мф. 12:46–49), говорит о том, что отрицательный ответ на просьбу Матери и братьев был вызван тем, что «они думали о Нем как о простом человеке и тщеславились». Толкуя повествование о чуде в Кане Галилейской (см.: Ин. 2:1–11), Златоуст утверждает то, что просьба Матери к Сыну была мотивирована желанием «и гостям угодить, и Себя прославить через Сына». Как отмечает Златоуст, «может быть, Она при этом имела в мыслях что-либо человеческое, подобно Его братьям, которые говорили яви Себя миру (Ин. 7:4), желая приобрести славу Его чудесами». Резкий ответ Иисуса Матери («что Мне и Тебе, Жено?»), по мнению Златоуста, обусловлен тем, что Она «не хотела повиноваться Ему, а хотела, как Мать, во всех случаях первенствовать».

Приведенные высказывания Златоуста свидетельствуют о том, что в конце IV века почитание Богородицы еще не достигло таких масштабов, которые оно приобрело после III Вселенского Собора. Именно деяния этого Собора не только закрепили то почитание Божией Матери, которое уже сложилось в литургической практике, но и создали предпосылки для его дальнейшего развития. Богослужение Православной Церкви закрепило представление об исключительной святости Божией Матери, о Ее непричастности какому-либо греху. Церковь назвала Матерь Божию «Честнейшей Херувим и Славнейшей без сравнения Серафим», то есть безмерно превосходящей Ангелов по Своей святости. Ее стали называть «Пресвятой», то есть буквально «сверх-святой», подчеркивая превосходство Ее святости над святостью любого другого святого. На православных богослужениях Ее поминают первой из святых – как «Пресвятую, пречистую, преблагословенную, славную Владычицу нашу Богородицу и Приснодеву Марию».

Святые отцы называют Богородицу «непорочной и незнакомой с земными страстями», «отряхнувшей (от Себя) прилог всякой страсти». Она «никогда не согрешила ни единым помыслом». Она – «жилище всякой добродетели», Ее ум «устранен от всякого житейского и плотского пожелания», а Ее жизнь есть «восхождение к святости», делающее Ее «святым и удивительным храмом, достойным Бога Вышнего». Богородица – «средоточие божественных и человеческих дарований». Она настолько приближена к Богу, что «является единственной как бы границей между тварным и несотворенным естеством», то есть между естеством Божественным и человеческим, «и все знающие Бога познают и Ее – как Место Невместимого; и все восхваляющие Бога воспоют и Ее после Бога». Богородица – «Причина и бывших прежде Нее благословений и даров человеческому роду, и Предстательница настоящих, и Ходатаица вечных. Она – основание пророков, начало апостолов, утверждение мучеников, основание учителей. Она – слава сущих на земле, радость сущих на небе, украшение всего создания».

Приведенные формулировки богослужебных текстов и святоотеческих трактатов свидетельствуют о том исключительном почитании, которым Пресвятая Богородица окружена в Православной Церкви. Надо сказать, что почитание Богородицы в течение первого тысячелетия христианской истории развивалось параллельно на Востоке и на Западе. Однако во втором тысячелетии мариологический догмат в Католической Церкви был облечен в такие богословские формы, которые оказались непонятны и чужды православной традиции. Становление, развитие и утверждение новых мариологических учений, неизвестных отцам древней неразделенной Церкви, было отрицательно воспринято на православном Востоке и вызвало целую серию антикатолических сочинений, в которых эти учения подвергались критическому анализу.

Начиная с Иоанна Дунc Скота, на Западе развивалось учение о «непорочном зачатии» Божией Матери. Согласно этому учению, Божией Матери в силу будущих заслуг Ее Сына была дана особая привилегия – быть свободной от первородного греха. В 1854 году папа Пий IX без созыва Собора специальной буллой провозгласил учение о непорочном зачатии догматом:

«Мы заявляем, провозглашаем и определяем, что учение, которое придерживается того, что Блаженная Дева Мария была с самого первого момента Своего зачатия, особой благодатью и расположением Всемогущего Бога, ввиду заслуг Иисуса Христа, Спасителя рода человеческого, сохранена незапятнанной никаким пятном первородного греха, является учением, явленным в откровении Богом, и потому в него должно твердо и постоянно верить всем верным».

Возникновение и развитие учения о непорочном зачатии Божией Матери было прямым следствием того понимания первородного греха как наследственной вины, которое утвердилось на Западе со времен Августина. В православной среде это учение, особенно после официального провозглашения его догматом, вызвало резкое отторжение. Святитель Игнатий (Брянчанинов) назвал новое учение Римской Церкви еретическим, подчеркнув, что «паписты, признав Божию Матерь чуждою первородного греха, признали Ее чуждою всякого греха, вполне безгрешною, следовательно, не нуждающейся ни в искуплении, ни в Искупителе». В противовес католикам Игнатий утверждает, что Божия Матерь «зачата и рождена во грехе по общему закону падшего человечества»; «зачалась и родилась Дева Мария в погибели, в падении, в узах вечной смерти и греха, родилась в состоянии, общем всему человеческому роду». Столь резкое подчеркивание греховности, сопряженной с зачатием Божией Матери, вовсе не характерно для святоотеческой литературы. Диссонирует оно и с богослужением Православной Церкви, посвященным празднику Зачатия Пресвятой Богородицы.

Более богословски взвешенной, хотя не менее резкой в отрицании догмата непорочного зачатия была позиция В.Н. Лосского, который прежде всего обращает внимание на крайний юридизм формулировки догмата. Этот юридизм, по мнению Лосского, «стирает действительный характер подвига нашего искупления и видит в нем только лишь отвлеченную заслугу Христа, вменяемую человеческому лицу до страдания и воскресения Христова, даже до Его воплощения». Если бы Пресвятая Дева была, в силу особой привилегии, изолирована от остальной части человечества, то обесценился бы факт Ее свободного согласия на Божественную волю, выразившийся в Ее ответе Архангелу Гавриилу. Этот ответ утерял бы свою историческую связь с другими актами, способствовавшими на протяжении веков приуготовлению человечества к пришествию Мессии; «тогда была бы разорвана преемственность святости Ветхого Завета, накоплявшаяся из поколения в поколение, чтобы завершиться наконец в лице Марии, Пречистой Девы, Чье смиренное послушание должно было переступить последний порог, который с человеческой стороны делал возможным подвиг нашего спасения». Лосский критикует различие между «активным» и «пассивным» зачатием, введенное католиками для объяснения догмата о непорочном зачатии. Православная Церковь, чуждая отвращения к тому, что относится к плотской природе, не приемлет этого искусственного различия.

В связи с «непорочным зачатием» необходимо указать на один православный богослужебный текст, где прямо употреблено это выражение: «Поем святое Твое Рождество, чтим и непорочное зачатие Твое, Невесто богозванная и Дево». Этот текст из второго канона на Рождество Богородицы иногда приводится в качестве иллюстрации к тому, что учение о непорочном зачатии Божией Матери не чуждо и Православной Церкви. Выражение «зачатие Твое», в соответствии с нормами греческого языка, можно понять и как относящееся к зачатию Пресвятой Девы Иоакимом и Анной, и как относящееся к зачатию Спасителя Пресвятой Девой. В пользу последнего толкования свидетельствует как общее содержание канона, из которого заимствован данный текст, так и тот факт, что зачатие упоминается после рождества, а не до (что соответствовало бы логической последовательности событий, если бы речь шла о зачатии Богородицы Иоакимом и Анной). Таким образом, речь в указанном песнопении идет о зачатии Спасителя Девой Марией, происшедшем по наитию Святого Духа: именно это зачатие, с точки зрения Православной Церкви, является в полном смысле слова «непорочным».

Православная Церковь обращается к Богородице словами «Пресвятая Богородица, спаси нас», что указывает на участие Богородицы в деле спасения и искупления (к святым принято обращение «моли Бога о нас»). Однако Православие не приемлет наименование Богородицы «соискупительницей» (Coredemptrix), употребляемое в Римско-католической Церкви, поскольку этот титул умаляет уникальность искупительной жертвы Христа и может создать ложное представление о том, что в деле искупления была равная доля участия Христа и Божией Матери.

В понимании посмертной судьбы Пресвятой Богородицы Православная и Католическая Церкви сходятся по существу, веруя в то, что Она вместе с телом была вознесена на небо. Эта вера исповедовалась богословами Востока и Запада на протяжении второй половины первого тысячелетия. Однако на Западе акцент делался не на кончину Пресвятой Девы, а на Ее вознесение в небесную славу. Этому событию посвящен в Католической Церкви праздник, получивший название Взятия Девы Марии на небо . Что же касается смерти Богородицы, то здесь мнения католических богословов расходятся. Одни (морталисты) утверждают, что Она, как неподвластная первородному греху, была неподвластна и смерти, но умерла добровольно и затем была вознесена на небо. Другие (имморталисты) считают, что Она вообще не могла умереть и была сразу вознесена в небесную славу. В 1950 году папа Пий провозгласил догмат о телесном вознесении Девы Марии на небо, упомянув в специальной булле, посвященной этому догмату, о том, что Христос сохранил Ее «от тления и смерти».

На православном Востоке празднуется не Взятие Девы Марии на небо, а Успение Пресвятой Богородицы, что отражено и в иконографии:

«На Западе Деву Марию изображают возносящейся на облаках в окружении Херувимов, на Востоке – распростертой на смертном одре в окружении апостолов. Православные веруют в то, что Господь сохранил тело Богородицы от тления, однако исповедуют, что Она умерла в силу общего для человеческого естества закона. В проповеди на Успение Иоанн Дамаскин говорит, что Богородица, «Которая в рождестве поднялась выше пределов естества, попадает ныне под его законы, и смерти подчиняется непорочное тело». В то же время Дамаскин подчеркивает, что «безмерно различие между рабами Божиими и Его Матерью», и потому, если по законам естества душа Божией Матери и отделилась от тела, а само тело было предано погребению, все же это святое тело «не остается в области смерти и не разрушается тлением».

Православная Церковь, в отличие от Католической никогда не догматизировала учение о вознесении Пресвятой Богородицы на небо; тем не менее вера в это событие является неотъемлемой частью Предания Православной Церкви. В проповеди, посвященной Успению Богородицы, Иоанн Дамаскин говорит:

«Тебя перенесли Ангелы с Архангелами. Перед Твоим восхождением вострепетали нечистые воздушные духи. Твоим прохождением благословляется воздух и эфир освящается свыше. Твою душу, радуясь, принимает небо, Тебя встречают (ангельские) Силы со священными гимнами и с блистающими лампадами светлого торжества... Почетной стражей Тебя окружают Власти, благословляют Начала, Престолы воспевают, Херувимы радостью и страхом охвачены, Серафимы же славят Ту, Которая по природе и истинному домостроительству стала Матерью Своего Владыки. Ведь Ты не взошла на небо, как Илия (см.: 4Цар. 2:11), и не была восхищена до третьего неба, как Павел (см.: 2Кор. 12:2), но достигла самого царственного Престола Своего Сына, (где) взираешь на Него собственными очами, радуешься и предстоишь Ему с великим неизреченным дерзновением».

Почитание Богородицы занимает исключительное место в православном богослужении. Богородичные праздники сопровождают верующего на протяжении всего церковного года, параллельно с праздниками Господскими, посвященными воспоминанию основных событий из жизни Спасителя. Первым великим праздником церковного года является Рождество Богородицы, последним – Ее Успение. Отдельно празднуется Введение Богородицы во храм, Сретение Господне, Благовещение Пресвятой Богородицы.

В Русской Православной Церкви широко распространены празднования в честь икон Божией Матери – Владимирской, Казанской, Смоленской, Тихвинской и многих других.

Каждое богослужебное чинопоследование, будь то литургия, вечерня, утреня, повечерие, полунощница или часы, содержит молитвы, посвященные Божией Матери. Каждая песнь канона завершается тропарем, посвященным Богородице; циклы стихир на вечерне и утрени также завершаются Богородичной стихирой. Бесчисленное количество молитв, посвященных Богородице, свидетельствует о том, что Ее образ был источником неоскудевающего вдохновения для церковных поэтов и гимнографов. Он остается таковым для всех поколений православных христиан, видящих в Пресвятой Богородице «Заступницу усердную», «в скорбех и печалех Утешение», «Взыскание погибших» и «всех скорбящих Радость».

Почитание Богородицы вырастает из самой сердцевины бытия Православной Церкви:

«Соединение со Христом, составляющее цель бытия Церкви – да и каждого отдельного христианина, – есть прежде всего причастие Его жертвенной любви к человечеству. И здесь огромная роль принадлежит Той, Которая уникальным образом связана с Искупителем – узами материнской любви. Матерь Божия становится Матерью всех живущих, всего христианского рода, каждого рожденного и возрожденного в Духе и истине... Тайна Марии – тайна Церкви. Мать-Церковь и Матерь Божия вместе дают рождение новой жизни... церковь призывает к себе верующих и помогает им врастать духовно в эти тайны веры, тайны их собственного существования и духовной судьбы. В Церкви они учатся созерцать живого Христа вместе с торжествующим собором, Церковью первенцев, написанных на небесах (Евр. 12:23), и поклоняться им. И в этом сияющем славою соборе они различают ослепительный лик Пресвятой Матери Господа и Искупителя, лик, полный благодати и любви, сострадания и милосердия, – лик «Честнейшия Херувим и Славнейшия без сравнения Серафим...»