Рождение, детство, молодость в миру

Приснопамятный старец схиархимандрит Гавриил родился в 1844 году 14 марта (даты в книге указаны по старому стилю). Родители его были зажиточные и благочестивые крестьяне Пермской губернии Ирбитского уезда деревни Фроловой Феодор и Евдокия Зыряновы.

Грамотные, и потому в праздники после обедни (ходили в с.Бобровки, около четырех верст) всегда заполняли день чтением житий святых, Евангелия и Псалтыри. Маленький Ганя (Гавриил) по Псалтыри же научился читать от своих старших сестер, впоследствии монахинь Евстолии и Агнии…

Как шло воспитание?

Сам старец об этом рассказывал так: «Бывало, нашалишь, а матушка и скажет: «Ганя, не шали, вот ты все не слушаешь – шалишь, а мне ответ надо за тебя отдать Богу. Ты своими шалостями грехи выращиваешь, потом и сам с ними не сладишь».

А молодость берет свое: как ни удерживаюсь, опять и нашалю… Тут матушка, бывало, встанет на колени перед образами и начнет со слезами вслух жаловаться на меня Богу и молиться: «Господи, вот я вымолила у Тебя сына, а он все шалит, не слушает меня. Что же мне с ним делать? И сам погибнуть может, и меня погубить… Господи, не оставь, вразуми его, чтобы не шалил…». И все в этом роде – молится вслух, плачет. А я стою возле, притихну, слушаю ее жалобы. Стыдно мне станет, да и матушку жаль. «Матушка, а матушка… Я больше не буду», – шепчу ей несмело. А она все просит Бога о мне. Я опять обещаю не шалить, да и сам уж начну молиться рядом с матушкой»⁸.

Ил.3. На страницах этой рукописи – «Тернистым путем к небу» – ученик (епископ Варнава) воскрешает образ ушедшего наставника – старца Гавриила (Зырянова). 1950–1951 гг.

Таково было воспитание. Чисто религиозное. Все направлялось к Богу.

Ганя был хилым сначала, и детские болезни его часто осаждали. В связи с этим опять прибегали к Богу: захворает мальчик – молятся о выздоровлении, усиливается болезнь – дают обет. И в церковь ходить каждый праздник, и милостыню подавать, и от мяса отказываться, и дома молиться, и перестать жить родителям как муж и жена… Получился, таким образом, режим чисто монастырский, полумонашеский. А отсюда – подозрительный. Нет ли какой уж секты у них? И родной их дядя, и местный священник возбудили… судебное преследование!

Хотя оно кончилось без последствий, но характеризует наши нравы.

От некоторых слыхал, что хороша в старое время жизнь была для тех, кто хотел спасаться. А я скажу: ты только начни, то вскоре на своей спине узнаешь апостольское слово, как вси хотящии благочестно жити о Христе Иисусе гоними будут (2Тим.3:12)! В своей собственной семье, от своих духовных отцов. Так что и спасаться не дадут.

Такой обиход в доме, конечно, влиял сильно на детей, утишая страсти. Бог, со своей стороны, давал откровения, что если так будет идти дальше⁹, то Ганя будет Его избранником.

Ему 4–5 лет. Он в первый раз на Пасхальной заутрени. Все кругом его поражает, захватывает сердце. Он дома пристает к матери:

А скоро опять будут стоять все со свечами? А когда опять будут кричать все «Воистину воскресе»?

Через год.

Это много. Долго ждать. Мальчик уходит в подклеть. Ему до слез жаль ушедшего праздника. Он вспоминает все бывшее в церкви: яркий свет, невиданное паникадило, блеск облачений, особое настроение…

И вот мечта претворяется в действительность. Мысленные образы в реальные вещи. За окном, у которого он сидел, в небе появилось вдруг паникадило. По-гречески оно называется «хорос»¹⁰ и состоит из двух кругов, один в другом; на Востоке и сейчас, зажигая их, пускают один в одну сторону, другой – в противоположную ему, и они долго вертятся. Точь-в-точь получилось здесь. Небесное паникадило было полно движущихся пламенников и спустилось ниже, ближе к мальчику. По небу заходили как бы всполохи, столбы неизреченного света, и радуга составляла подобие креста¹¹.

И вдруг голос:

– Ты Мой.

У Гани осталась свобода рассуждения.

– Чей это? – думает он.

Ответ:

– Божий…

И все видение исчезает. Остается та же проза: напротив – покосившийся сарай, старый забор, слякоть улицы.

– Ганя, Ганя, обедать! – кричит из дома мать.

Ганя влетает в избу, от радости прыгает на одной ножке и твердит:

– Я не ваш… Я не ваш…

Чистый ребенок. Взрослый от этих слов приуныл бы, а он радуется. Зато у матери защемило сердце: что это с ним?

– Да ты чей же?

– Я Богов, Богов…

И снова прыганье:

– Я не ваш, не ваш!

Другой случай. Ему уже лет десять. Время – Великий пост. Глубокие синие тени от деревьев ложатся на белый ослепительный снег при ярком весеннем солнце. Но в воздухе печально и скорбно: заунывный звон разносится с далекой сельской колокольни по окрестности и будит в душе покаянные чувства. Первая седмица справляется крестьянами строго, а в семье Гани и подавно. Замолкли песни веселых масленичных дней, даже на ледяной детской горе не видно ни одного мальчика. «Вот и хорошо, – думает Ганя, – можно покататься». А то благочестивая мать его не пускает обычно туда: что-нибудь увидит или услышит нехорошее и западет в голову на всю жизнь, в иной момент попробуй поверни ее по-другому.

Побежал Ганя с санками туда. А у матери-то не спросился. Это бесы заметили и отвлекли мысль мальчика, чтобы кое-что упустил из виду. Непослушание, как он узнает после уже точно и неукоснительно, родит всегда искушение, а иногда и смерть даже.

Скорей, скорей… Зашел с верху горы. Сел, покатился… Летят вниз санки… Вдруг – стой! Ой-ой-ой… Больно, кровь хлещет из ноги, штаны и новые валенки прорваны… Санки в стороне… В чем дело? Скат ледяной горы перегораживала доска, чтобы не катались ребята. Ведь первая неделя Великого поста. Грех. А на доске, или палке, старый гвоздь. Боли Ганя не чувствовал. Но что будет, когда родители узнают про его непослушание, что без спросу ушел? И про новые валенки? Домой, домой… Спрятался на сеннике и весь ушел в молитву к праведному Симеону Верхотурскому.

Это у них, на Приуралье и в Сибири, почитаемый святой, покровитель всего края. Его знают от мала до велика. За сотни верст ходят к нему на богомолье. При жизни это был не князь, не архиерей, не монах, а простой деревенский мужичок¹².

Вот говорят еще, святых у нас нет из простого звания! Все дело в том, что так называемая теперь «деревенская информация» в те времена была поставлена плохо. А святые сами о себе «трезвонить» не любят. Где же простого мужичка заметить? Да потом надо иметь «глаза». Даже в наше время протоиерей Иоанн Кронштадтский у всех уж был на виду, а многие ли его знали как подвижника?

Умер праведный Симеон в 1642 году; память 12 сентября. Мощи его в тот день в 1704 году были перенесены из села Меркушинского в Верхотурский монастырь.

Кается Ганя в непослушании родителям, плачется, обещает исправиться и даже обет дает: «Пешком приду к тебе, – а это от них 280 верст! – только исцели мою ногу, непременно исцели!».

От пережитых волнений, долгой молитвы даже уснул. И во сне видит…

Подходит к нему некий очень благообразного вида муж. Лик серьезный, хотя и приветливый. Одет в бедный сермяжный крестьянский балахон. Но он у него какой-то особенный. Чистый-пречистый, чуть не светится, и «такой урядливый», будто ниточка к ниточке прилажена.

Спрашивает:

– Зачем ты меня призывал?

Мальчик во сне, но сознательно отвечает, просит:

– Исцели меня, угодник Божий!

Он догадался, кто явился, по изображению на иконе в церкви.

– А обещание исполнишь? В Верхотурье сходишь?

– Схожу непременно, схожу, только ты исцели меня… Пожалуйста, исцели, угодник Божий!

Святой прикоснулся к его ноге, провел рукой по ране и стал невидим.

Ганя проснулся от страшного зуда в ноге. Машинально потянулся рукой, нащупал и пришел в ужас: раны уже не было, был только сухой струп на месте ее, который тотчас же отвалился, как он до него дотронулся при чесании. Только тонкая розовая кожица обозначала то место, где была рана.

Ганя, наученный матерью всем правилам благочестия, пал на колени, чтобы поблагодарить святого Верхотурского чудотворца. Сердце его трепетало от радости и в то же время от страха Божия. (Вот и чудо: на что нужно для заживания раны несколько недель, зажило в несколько минут).

Но про все это он никому не сказал.

Однако не скоро Ганя попал в Верхотурье. Года два, больше прошло до удобного случая. Из их деревни Фроловой собралась большая партия на богомолье к праведному Симеону Верхотурскому. В нее вошли сестры Гани, с ними отпустили родители и его.

Ил.4. Что увидит в порушенном монастыре своей разоренной земли этот босоногий мальчишка? Поселок Верхотурье Свердловской области. Троицкий собор в Кремле (1703–1709). Вид с востока – с реки Туры. 1948 г. Снимок архитектора Шишкина

Ил.5. Сюда, на богомолье, к мощам святого праведного Симеона Верхотурского, подростком приходил Гавриил Зырянов. Спустя сто лет – экскурсанты «на культурном отдыхе». 1950 г. Поселок Верхотурье. Николаевский монастырь (при советской власти использовался в качестве тюрьмы).

Ил.6. Характерные надписи на российских фотокарточках 20 века: одна – дарственная (год – 1916), другая – в поминальный мартиролог святых мучеников (год – 1918). «Сей батюшка убит красными 1918 года 30 августа, похоронен 5 октября того же года. Расстрелян».

Ил.7. Иеромонах Николаевского Верхотурского монастыря Аполлинарий. Казнен за православную веру коммунистами 30 августа 1918 года. Больше месяца палачи не давали похоронить его тело, которого за это время не коснулось тление. Снимок 1916 года.

Ил.8. Наполнятся ли покаянной молитвой наши храмы? Поселок Верхотурье. Троицкий собор в Кремле. Вид с запада. 1948 г. Снимок архитектора Шишкина.

Здесь тоже происходили поучительные события, показывающие, как Ганя был близок к потустороннему миру и как мир тот – к нему. (Так было и со мной. Когда ехал по этапу на Алтай, дорогой было показано, что меня ожидало в первый год (даже само место ссылки, забор…), а когда по Алтаю ездил, каждую ночь видел то, куда повезут дальше и какие встретятся искушения).

В ночь накануне выхода в дорогу Ганя видит во сне какие-то деревни, перед его духовным взором проходят реки, леса, новые местности, какой-то незнакомый путь… Но, когда вышел из родного дома и перед ним начала развертываться дорога, а на ней эти же самые деревни, реки и леса, он понял всю глубину всеведения Божия. Вот она, прозорливость.

Но продолжу рассказ, что с ним было на богомолье дальше.

После дней говения, долгих монастырских служб, приобщения Святых Таин, на что ушла у всех целая неделя, собрались обратно домой. Прощальные взоры на оставляемые святыни, печальные чувства утраты чего-то дорогого и святого… Ряд нищих у церкви. У Гани в кармане новые медные пятачки, приготовленные им для раздачи, но того, кого он ищет глазами, нет среди них. А дело в том, что при входе в город он увидел дивного странника среди других, который был как две капли воды похож на его чудесного исцелителя. И когда вся надежда увидеть его пропала и надо было окончательно уходить из святого места, вдруг этот незнакомец тоже тут: стоит на коленях, протягивает к Гане свою руку, смотрит на него и тихо говорит:

– Монах будешь… Схимник будешь…

И еще, показалось Гане, прибавил:

– Здесь будешь…

У Гани руки трясутся, спешат вынимать пятачки, странник их принимает и теряется в толпе.

Пророчество, как мы знаем, исполнилось в точности: мы это видели собственными глазами. Был старец и монахом, и схимником. Но последние слова не для всех ясны. Сам батюшка не любил об этом распространяться и толковать их. О подобном случае из моих собственных бесед с ним будет сказано дальше. Думаю, что речь идет о его посмертном прославлении, когда он будет там со святыми, среди которых верою находился тогда здесь. О дальнейшем не хочу ничего предрекать.

Прошло еще 2–3 года. Ганя стал почти взрослым «парнем». И надо бы быть отцу работником. Но здоровье у него было некрепкое и силенок мало. Родные объясняли это просто: семья Зыряновых мяса не ест, вот и все. Надо кормить парня мясом, и будет крепок. Замечательно укоренившийся и постоянно встречающийся в миру взгляд на вещи: вегетарианство (уже боюсь сказать «посты») – вещь вредная, все зло в нем; ешь мясо, жареную свинину, сало и будешь здоров и крепок. Но Ганя Богу верит больше, чем мирскому мнению. Тот, Кто помог в таком же искушении трем отрокам, прославленным за то, что не сгорели в пещи Вавилонской, поможет и ему. И стал молиться своему небесному покровителю архангелу Гавриилу и другим святым о том, чтобы они сделали его сильным.

Ганя терпелив. Долго и прилежно он молится.

И вот однажды родители попросили его наколоть дров. А сделать это надо было из длинных жердей. Ганя с утра принялся за работу. И, чудное дело, сам удивляется: махнет топором – и толстая жердь пополам! Так еще и еще, зовут обедать, а он все рубит и рубит, и устали нет. Вышли мать, отец, смотрят, дивятся, даже устрашились, а вокруг их «слабого» Гани целая гора дров, полешки толстенькие так и летят, и рубит он их поперек, а не вдоль…

С этих пор физические силы его стали прибывать и прибывать и выросли в колоссальную мощь. Мне о.Гавриил сам говорил, что впоследствии он мог перебросить через амбар двухпудовую гирю и что шесть человек не могли его с места сдвинуть. Но о подобных случаях я расскажу после, а сейчас мне вспоминается слово Василия Великого о знаменитом древнегреческом силаче Милоне Кротонском (в беседе «К юношам, как читать языческие сочинения»), который становился на скользкий щит, намазанный маслом, и его никто не мог оттуда столкнуть, потому что стоял он на нем, как бы припаянный медью¹³.

Также велики уже были и его силы духовные (с мирской точки зрения, да и всякой). В это время или чуть позже чистому и боголюбивому юноше стало открываться многое, что происходит на дальнем расстоянии или что думают другие. Мать сильно была встревожена этой открывающейся новой способностью в сыне, боясь, как бы он не впал в прелесть. Уже будучи глубоким старцем, он оценил это дарование как вполне естественный результат чистоты сердца. И с умилением говорил: Воистину справедливо слово Христово: Блажени чистии сердцем, яко тии Бога узрят (Мф.5:8).

Дочитав до сих пор, каждый размышляющий невольно скажет: да что же он, такой человек, в монастырь не идет? Действительно, по-нашему, он уж с детства был настоящим монахом из монахов. Процесс самосознания связан с ростом духовных сил в человеке и зависит от его внутреннего, сокровенного делания. Слабенький человек созревает скорее.

Кто недавно обратился к подвижнической или спасительной жизни, тот, заметив в себе некое преуспеяние в сравнении с тем, что он был раньше, начинает мечтать о монашестве, будто уже готов к нему. Такой человек, как Ганя, должен относиться к себе строже. После стольких пророческих снов, видений, откровений, собственных молитв и подвигов ему если и приходила мысль об удобности спасения в монастырской обстановке, то привести ее в исполнение он не старался. Не было еще другой побудительной «мысли», то есть мотивированного повода, указательного перста Божия (Исх.8:19).

Но вот он явился. О.Гавриил мне рассказывал об этом так.

Одно лето было жаркое, с великими грозами и бурями. Хлеб уже колосился. Все ждали хорошего урожая. И вдруг – налетел громадный шквал, ветер, дождь и град. За полчаса все поля у крестьян были выбиты. На полосе Зыряновых все всклокочено, пшеница безнадежно лежала на земле. Нечего было думать, что она снова поднимется. Оставалось одно: дать ей обсохнуть – может быть, чуть поправится – и скосить на солому. Вся деревня была в отчаянии. Ганя приуныл. И даже более того. У него появились помыслы, достойные разве только головы нашего старого «интеллигента»: «Какой смысл во всем этом бедствии? Вот они трудились, мучились, отец пахал голодный, тратил силы, а в результате? В полчаса все это пропало даром. Если Бог благ, то зачем же Он попустил это? Разве Он не мог направить тучу стороной? Мог. Значит…».

Диавол, по апостолу (1Пет.5:8), всегда бьет на максимальный результат. Верующие склонны преуменьшать его козни. Они думают, что бес ограничится каким-нибудь внушением нехорошим, ну, соблазнит на выпивку, блудное действие, но нет, он всегда имеет целью довести до убийства или самоубийства человека. И здесь не вражий промах, а благодать Божия этого не допускает. Так и здесь, что мы думаем о Его благом Промысле? Если Бог благ, Он должен заградить тучу. Он не сделал этого – значит, Он не благ. Но помысл, вернее диавол, внушал: «Если урожай, при всем богопочитании, погиб, значит… нет ни Промысла, ни Самого Бога». Вывод, который мы слышим на каждом шагу. Здесь, конечно, у меня нет места, чтобы разъяснить эту сложную проблему так называемой теодицеи¹⁴. Как же она разрешилась у Гани?

У него на сердце легла тяжелая чугунная плита. Ум был скован посеянным бесовским сомнением. Молитва засохла, сердце окаменело. Мысли кружились и разъедали мозг. Тягостное, мучительное уныние заволокло все его сознание и легло на душу. (Скажут, да разве это возможно после стольких откровений и чудес? А как же нам, грешным, быть? Но история аскетики и агиология показывают нам такие примеры¹⁵.

Проходит несколько дней. Надо искать какой-то выход, не в самоубийстве же? (Между прочим, сатана не раз подходил с помыслами сомнения и богохульства. Далее расскажу еще об этом. И это даже тогда, когда старец уже с бесами разговаривал лицом к лицу и спорил с ними наяву). И так как Ганя живет в Боге, и всякая мысль и желание его направляются на Бога, и даже вся его семья так живет, то куда ему идти и кого вопрошать, как не того же Бога?

Поехали с отцом как-то в поле. Вот недалеко и кусты около их делянки, или полосы. Его любимая полянка и уголок, где он столько раз тайно, со слезами и благодарностью Богу за все молился. Он выискивает предлог и отъезжает сюда для какой-то полевой работы.

Я не буду передавать слов, которыми он молился в эти минуты, лежа на земле, вряд ли он и сам их сознавал хорошо. Только конец его молитвы был такой: «Да будет пшеница…».

Иными словами, он просил чуда. Он хотел его иметь доказательством истинности бытия Божия. И он прошептал в страшном ужасе, добавив не трепещущими устами, а, скорее, одним умом, где-то там внутри, без слов: «…если Ты есть».

Какие бывают случаи и искушения даже у святых (Ин.20:25)!

Но Бог, не презревший неверия Своего апостола Фомы, сотворил Свою великую милость и над Ганей.

Вдруг, – передавал о.Гавриил, – над моей головой среди ясного неба раздался гром или как бы громоподобный голос с небес сказал мне: «Будет пшеница…».

Ганя ничком, как бездыханный, лежал на земле. Когда он пришел в сознание, первой его мыслью было: «Есть Бог, есть Бог!».

Подошел отец.

– Ты что какой-то бледный? Нездоровится?

– Да, что-то не по себе.

– Ступай домой. Я один за тебя все тут доделаю.

Но видение – одно, а дело – другое. Оно требует веры. История с пшеницей подходила к концу. Крестьяне Фроловки приступили к ее косьбе. Федор Зырянов тоже хотел с ними заодно это сделать, но сын просит, умоляет подождать. Ну хоть с недельку…

– Это зачем?

– Да может быть, Бог даст еще поправку пшенице.

Действительно, стали по ночам перепадать дожди как из сита. Днем яркое солнце, жара. Так прошла неделя. Хлеб стал набирать (наливать) колос. Зырянов-отец испугался: «Пропадет пшеница. Надо косить. Не то ни зерна, ни соломы не будет». Ганя снова упрашивает.

– Тятенька, подождите. Господь даст пшеницу.

– Да ты в уме ли, пророк? Что ждать-то? Ты погляди, уж осень на носу. Ведь чужой крестьянский скот по полю бродит, весь хлеб потравит.

– Мы караулить будем.

– Ну, хорошо, пророк. Шкуру с тебя сдеру, если пшеница пропадет.

А погода все продолжается самая благодатная для хлебов. Зерно наливается до «восковой» спелости, колоски поднимаются. Ганя ходит на свою полоску не нарадуется, благодарит все Бога, а соседи завидуют и мучаются, зачем рано сжали хлеб.

Зырянов-отец тоже присмирел. Сыну ничего не говорит, а отвернется в сторону, слезу утирает… А потом уж и без шапки по полосе ходил: «Божья…»¹⁶.

Урожай собирать самим Зыряновым стало уже не под силу. Снопы в рост человека. Да их столько, что всю полосу заняли – ни пройти, ни проехать. А когда вымолотили хлеб и стали складывать в амбар, и дверей не запрешь. Заколотили их, сняли крышу и просто зерно сыпали в амбар, как в ящик.

Вся семья переживает какой-то особый подъем чувств, как после причастия. Всем чудится близость благодати Божией, близость Самого Бога.

И вот тут-то вдруг заговорил Ганя о монастыре.

Как ни религиозны Зыряновы, как ни высоко и духовно сейчас их настроение, но это для них гром при ясном небе, вроде того, который был для Гани.

Мать, сестры в плач.

Отец насупился и как отрезал:

– Не пущу.

Прошла неделя. Идет другая.

Ганя:

– Благословите в монастырь.

Проходит месяц, затем еще месяц:

– Благословите в монастырь.

А как благословить? Отпустить такого сына и остаться одним на старости лет?!

Сын уже приспособил многое в своем личном обиходе поближе к монастырскому. И снова все просит и просит. Вот однажды разразился скандал.

На просьбу Гани отец, не говоря худого слова, пошел на двор, вернулся с сыромятным ремнем, схватил сына за волосы, нагнул его, как маленького, – голову промеж колен – и давай хлестать.

Тихая, смиренная матушка даже лицо руками закрыла. Сестры заголосили.

– Цыц! – крикнул на них отец.

Все притихло. В избе слышатся лишь удары ремнем по телу да пыхтенье отца.

Результат был самый неожиданный как для отца, так и для сына. Конечно, парень был теперь дюжий, но все-таки и он удивился: удары ложились на его спину, как пушинки, он их не чувствовал, истолковав это по-своему: «Значит, воля Божия, чтобы я в монастырь просился…». И как только вспотевший отец бросил ремень и отпустил его, сев на лавку, Ганя спокойно, без всякой тени раздражения, как будто только что ему отсыпали кучу конфет или орехов, подошел к отцу, бросился ему в ноги и проговорил со всем чувством сердца:

– Благословите меня, тятенька, в монастырь!

В голос заревел Федор Зырянов. Этого он уж никак не ожидал. Если бы сын раздражился, ему было бы легче. Кротость Гани обезоруживала его.

– Ну на кого же ты нас покидаешь? – бросил он ему.

– Я уже почти что старик для большого хозяйства, мать прихварывать стала… Кто нас кормить будет? Ты подумал об этом?

Но для крепко верующего и любящего Бога человека это недоумение самое легкое. У всех святых и подвижников этот вопрос всегда занимал последнее место.

– Не страшитесь, тятенька. Господь не оставит…

Да, верно, Зырянов-отец ничего не может сказать в ответ после того, что случилось с пшеницей.

Еще несколько слабых возражений с его стороны, и он сдался.

Родители дали свое благословение. Ганя стал собираться в дорогу. Ни в чем ему не отказывали. Справили одежду, белье. Насчет денег отец еще пытается прижать сына – задержать его хоть на один лишний денечек. Но это для горящего молодого человека совсем уже ничтожная зацепка. Все святые именно сперва с деньгами-тο и кончали, а потом шли в пустыню или монастырь спасаться. Кто исполнял эту заповедь Господа (Мф.19:21), тех Он всегда выручал.

И здесь, услышав про то, что Ганя уходит в монастырь, стали приходить прощаться и просить помолиться за них родственники, знакомые, некоторые приносили что-нибудь на дорогу, давали и деньги.

В назначенный день – последнее прощальное собрание. Ганя прощался не только с людьми, но и со своей скотинкой, коровушками и любимыми лошадками. Всех обласкал.

При расставании отец упал замертво, хотя и крепкий мужик был. Его перенесли на постель на руках. Бабы лучше и крепче оказались – стойче выдержали скорбь. Мать, сестры, вся родня и чуть не вся деревня провожали за околицу. Все плакали, лили слезы в три ручья. Ведь какого парня провожали! Не было у них такого и не будет. Красив, статен телом и прекрасен душой. (У меня нет сейчас его портрета, в ужасное время пропал, но у старца былая его красота сохранилась. И лицо, которое всю жизнь не бороздили грубые человеческие страсти, принявшее на себя влияние благодатных воздействий, даже на мертвой фотографии прекрасно. Художник бы постарался передать его добродушие, детскую чистосердечную веру и смотрящие, как живые, внутрь вас (и себя, конечно) глаза… Под старость он был совсем тучным. И это объяснял осуждением одного схимника).

Проводили далеко, далеко за околицу.

Сам Ганя молча глотает слезы. В душе его все дрожит. Вот последний косогор. За ним в стороне его любимая, скрытая от глаз полянка, где он так часто изливал душу в теплой, слезной молитве…

Последняя остановка.

Слезы и любовь, скорбь и утешение, что ведь уходит-то он навсегда от них к Богу. Перед его мысленным взором светился вдали неописуемый образ новой благодатной жизни во Христе Иисусе.

Ганя бодро ударил вожжами по родной лошадке.

В Оптиной. Теперь мне придется сказать несколько горьких слов. Но сперва маленькая повестка.

Есть два писательских стиля (смотря для какого читателя): научный или литературно-художественный. В том и другом случае можно писать объективно, почти бесстрастно (хотя бы сердце радовалось или обливалось желчью), или со всей страстью памфлетиста.

Научники действуют главным образом на ум, художники – на чувство. Очевидно, автор такой, как я, должен пройти между Сциллой и Харибдой, помня стих и предупреждение древнеримского поэта:

Incidit in Scyllam qui vult vitare Charybdim¹⁷.

Но этого должно избежать.

Например, взять научный стиль Ленина в книге «Материализм и эмпириокритицизм» и стиль тех ученых, которых он обличает. Про язык Ленина даже его товарищи в своей критике на эту книгу все в один голос писали: «Полемика Ильина… всегда отличалась…, крайней грубостью, оскорбляющей эстетическое чувство читателя. В объемистом произведении, трактующем так или иначе о философских проблемах, грубость становится прямо-таки невыносимой»¹⁸.

Между тем нельзя не согласиться, что его язык гораздо доходчивее мертвого языка настоящих ученых, то есть настроение Ленина ощущается и передается читателю сильно. А в его целях это «и требовалось доказать». Значит, недопустимый, неприличный и ругательный, площадной тон в какой-то степени действует полезнее самого благонамеренного и, я бы сказал, душеспасительного.

Верующие должны быть знакомы со стилем речи юродивых Христа ради, иногда бесстыдным, иногда беспощадным, где вещи называются собственными именами, без эвфемизмов и прикрас, с речами святых мучеников на допросах у древних игемонов и судей, наконец, с речами библейских пророков и Самого Христа, некоторые слова Которого до сих пор ложная стыдливость и ханжеское благочестие нынешних, скажем, переводчиков не дают перевести на русский язык. Но если и худшие слова мы все с детства слышим на улице, то мы не должны их стыдиться в Евангелии. Ибо о них именно, потому что ими выражался Господь наш Иисус Христос, можно написать целый богословско-философский трактат.

Думаю, что нет особой нужды переводить Иоанна 8:41, используя слово «выблядки», как это сделал Л. Толстой в своем «Евангелии». Есть и другие подобные места. Я только хочу подчеркнуть, что христианину должна быть каждая буква дорога и ценна в Слове Божием, как и Сам Господь сказал и научил, что в ней скрыт не просто глубокий, но космический смысл (Мф.5:18 – «черта»).

Из вышесказанного не следует также, что нам должно брать пример с Ленина. Думать так – значит извратить всю мою мысль. Но я всегда строго за то, чтобы была выслушана и противная сторона (audiatur et altera pars). И в общежитии «подлый штиль» (выражение А.С.Шишкова) может пригодиться.

Мы слишком толстокожи и привыкли ко всякой жесткости. Мягкие слова на нас не действуют. Мы слушаем в «Двенадцати Евангелиях» слова «ввержен в темницу» и не плачем, не умиляемся. Ввержен-то был Варавва-разбойник (Лк.23:19), но, несомненно, между допросами и Господь Иисус Христос сидел. Отзвуком этого argumentum ex silentio (довода, почерпнутого из умолчания) являются основанные на предании наши так называемые «темнички» в церквах. Для нас «темницы», да еще более нежно и ласкательно «темнички», обратились просто в поэтические образы, потому мы и не плачем. А если бы мы услышали слова «тюрьма», «ДОПР», с которыми каждый хорошо знаком, то сразу бы сердце ужаснулось у нас и за свою судьбу, и за судьбу Иисуса Христа.

Повторяю, если нельзя этого вводить в священные документы, то всячески нужно каждому предварительно ввести пред церковной службой в свой частный обиход и настроение.

Можно написать вещь в самом набожном тоне, елейным языком, вложить в него все свое умилительное настроение – таково, например, «жизнеописание» архимандрита Симеона, ученого-монаха, уже по общему нашему духовному отцу близкого мне (которому, между прочим, старообрядцы предлагали в свое время 10 000 рублей, если он напишет сочинение, опровергающее известную монографию проф. Каптерева о Никоне). Простец будет читать и лить слезы: как это прекрасно, какие старцы и монахи Оптиной пустыни… Оле благоуханного языка и духовного веселия! А ум, критически настроенный, оппозиционно, да и просто даже желающий извлечь конкретную пользу, чтобы самому не поскользнуться, – ибо об этом все святые отцы предупреждают, – придет от этого описания просто в ужас. Ну, скажет, эгоисты, на языке все «смирение», «святое послушание», а на деле оборачивается все тонким тщеславием (ведь в прославленную обитель Достоевский и Толстой даже ездили!), жестокостью по отношению к подчиненным, чтобы они создавали эту славу и выгоду, а еще лучше – играли такими священными словами и мистическими вещами, как «исцеление», «прозорливость», как будто с Богом они запанибрата.

И вот я наткнулся на вопрос: как же писать? Ведь надо отобразить истину, по крайней мере так, как я ее понимаю. И главное, скрыть свое понимание нельзя, потому что, например, из подробного описания страданий мучеников в житиях святых мы видим всю жестокость мучителей¹⁹.

Если ее, правду, написать черным по белому, со всеми точками над «i», с подписью повсюду «се лев, а не собака», то, по пословице, дураков не убавишь на свете, а на умных тоску наведешь. А если написать завуалированно, хорошее освещая всеми театральными прожекторами (даже!) и паникадилами нынешних храмов, а плохое, хотя и назидательное (в качестве предохраняющего от ошибок элемента), не скрывая, но оставляя в тени, то где это слово древних великих святых: «Дым, выходящий из дров, тяжел бывает для очей, но потом показывает им свет и услаждает тех, кому прежде причинил неприятность» (Филофей Синайский)²⁰. А пример самого Слова Божия, не скрывающего ни одной плохой черты, ни одного падения в жизни даже величайших людей и святых пророков?

Да потом, сказать правду необходимо и для предупреждения немощных, чтобы они на основании этого могли исполнить заповедь Христа, прежде чем пойти в монастырь (Лк.14:26–27, 28–33).

Итак, прежде всего им должно помнить, что, во-первых, везде люди как люди, что фигурально Господь Иисус Христос выразил так: где есть пшеница, там есть и плевелы (Мф.13:24–30, 37–43); а во-вторых, что «святое место» само по себе нам не гарантирует ни святости, ни избавления от страстей. Даже в знаменитом «показательном» монастыре, который Иоанн Лествичник приводит как образец совершенства (и нет похвальных слов, какими бы он ни назвал его: там и подвижники «святые», и у них преподобные и божественные обычаи, «чудное делание и видение», «дела удивительные», «добродетели преславнейшие», «ангелоподобные зрелища»), мы видим наличие самых противоестественных страстей вроде скотоложства, мужеложства (следовательно, если бы это был женский монастырь, была бы лесбийская любовь), ненависть, гнев, памятозлобие.

Мы видим, как там обеды продолжаются по два часа, как служки выгоняют чуть не каждый день неугодных им монахов из трапезной, не давая им есть, и те «идут спать без ужина».

Там мы видим «ругань, укоры, осмеяния, обиды», даже колотушки и побои; про знаменитого Акакия, молодого человека, рассказывается, как старец «мучил его ежедневно не только укоризнами и ругательствами, но и побоями»: «иногда он (Акакий) показывал синее пятно под глазом («фонарь»), иногда уязвленную²¹ шею или голову», и так в продолжение десятка лет.

И мало всего этого. Как в хорошем концлагере, там был особый изолятор – «в расстоянии одного поприща от великой обители было место, называвшееся Темницею, лишенное всякого утешения»²² (Слово 4, 41). Ему посвящено отдельное Слово (Пятое). Нет таких пятидесяти слов (число, какое только и может быть в моем распоряжении), чтобы можно было ими передать весь ужас положения этих «святых осужденников», как называет их преподобный Иоанн Лествичник, которые «могли бы и самые камни привести в умиление своими словами и воплями к Богу».

Всего этого не должно забывать ни одному кающемуся и желающему вступить на путь спасения или пойти в монастырь. Многие ужасы, которые я здесь опустил²³, в те времена применялись как наказания истинно святыми начальниками бесстрастно, то есть не по чувству личной мести и зложелательства, а в целях исключительно объективно-воспитательных; иногда даже наставники невольно сдавались на просьбы самих кающихся. Но теперь, в наше время, возгоревшиеся духом молодой человек или девушка²⁴ должны быть осторожны, потому что причины и мотивы возникновения гонений на них могут быть совсем противоположны вышеуказанным. Но, конечно, как бы то ни было, всегда должно винить только себя и думать о гонящих только доброе, то есть что они радеют о нашей же пользе, а не личный гнев и зло срывают на нас или эксплуатируют кого ради славы и пользы обители. Все это, сколь бы оно ни было горестно, не умаляет силы Христовой, не устраняет благодати Святого Духа, не мешает самому вездеприсутствию и бытию Божию. Только неверующие и не желающие спасаться могут так думать, оправдывая свою жизнь по страстям в миру. (И на солнце есть пятна, но никто его не сравнит ни с луной, ни с сальной свечкой. И монастырь должен оцениваться не по тому, сколько в нем есть тех или иных отрицательных фактов, – а так именно и поступают антирелигиозники, указывая на единичные случаи и тут же обобщая их – а по тому, насколько население его в массе превосходит своей отрешенной жизнью такую же массу… Да и то сказать, кто такие насельники монастыря? Это цвет того общества, которое живет под его стенами. Это идеалисты, энтузиасты, которые возненавидели все худое и плохое в обществе и захотели превзойти его даже и в хорошем).

Мной все это говорится для того, чтобы кому-нибудь безрассудно не взять на себя подвигов, то есть бед, выше своей меры, в суетной надежде на помощь Божию и Его Промысл.

Ибо не всем Он оказывает видимую помощь даже в несчастии и смерти, а только одним избранным, в условной пропорции 1:100 000 или 1:1 000 000 000 (один случай на миллиард)²⁵.

* * *

Путь, который теперь на аэроплане проделывается в несколько часов, наш подвижник совершил почти за полтора месяца, так как не все ехал, а довольно и двигался пешком.

Козельск, последние поля, речка Жиздра, и вот – духовная лечебница и учебница, Оптина пустынь.

Это было 13 августа 1864 года.

Тогда, 100 лет тому назад, по Святой Руси немало было обителей, славных доброй жизнью монахов и монахинь. Если так была жива вера в простом народе и интеллигенции (и до самых последних дней перед революцией), как это мы можем судить хотя бы по тенденциозной картине «Крестный ход»²⁶, то что говорить о людях, которым всего этого казалось мало, которые жаждали высших подвигов…

Не спорю, Оптина пустынь достаточно была известна и тогда, но значило бы терять иерархическую перспективу, если судить о ней хотя бы по первому-второму десятку лет 20 века на основании некоторых фактических данных и обстоятельств, выпавших ей на долю и задевших некоторые круги церковной и светской интеллигенции. (Разумею издание ей святых отцов под редакцией митрополита Московского Филарета, связь со славянофилами, посещение обители Л. Толстым, Ф. Достоевским, служение обществу и этому монастырю таких людей, как Климент Зедергольм, филолог-переводчик, и К. Леонтьев, философ и публицист, и прочих).

Спасающемуся и интересующемуся историей подвижничества никак нельзя забывать и других монастырей, и монахов, оставивших менее заметный след в письменной документации, но гораздо больший в той, о которой так возвышенно-таинственно говорит апостол Павел:

«Вы показываете собою, что вы – письмо Христово… написанное не чернилами, но Духом Бога Живого» (2Кор.3:3).

Изо всех приведу только одно свидетельство – Саровскую пустынь и ее славного подвижника преп.Серафима.

Оптина пустынь не могла не понравиться Гавриилу. Уже по дороге он должен был наслышаться от встречных паломников и странников о ее славных старцах, прекрасных долгих службах… Если прибавить к этому чудные окрестности и цветы – не думаю, чтобы деревенские паломники об этом много распространялись, они привыкли к природе, но горожане это замечают, вот и монахи за цветочками ухаживали, по крайней мере в бытность мою там незадолго до революции, – то впечатление будет полное.

А службы там действительно были уставные. Начинались с двух часов ночи. Для мирян это много, особенно с непривычки. Бывало, будят, просыпаешься, встаешь, идешь умываться, а у тебя в глазах все равно что песку насыпали.

Гавриил попал как раз к Успеньеву дню. А там – Воздвиженье… Братия на клиросах прекрасно пели на подобны дивные ирмосы канонов, и их своеобразный напев после мирских «партесов» и в наше время принудительно переворачивал твою душу, брал ее в плен и далеко уводил от действительности… Все было ново: и эти сходы на катавасии²⁷, и эти чтения на кафизмах, и после 6-й песни «пятисотница», трапеза с житиями²⁸ (впрочем, из четырех блюд, что для мирянина соблазнительно), послушания на поле, на реке, в лесу, высокие сосны, тихий шум их вершин, полдневный дремотный воздух и тишина соседнего скита, где жили старцы, – все должно было действовать на Гавриила умилительно, сладко, как-то странно и непривычно.

Конечно, первый шаг его был к о.Амвросию. В то время «напарником» того по старчеству, как выражаются большевики, был иеросхимонах о.Иларион.

Затем – хождение в церковь, говенье, снова у старцев иеросхимонахов Амвросия и Илариона и наконец – на поклон к настоятелю игумену Исаакию. В результате – прием в число братии, а послушание – в хлебной.

Не могу пропустить очень оригинальное поучение, которое ему перед этим сказал о.Исаакий.

Древние великие святые, выслушав подобное, сказали бы «довольно» и ушли бы в пустыню, и больше к старцам не приходили лет десять, пока не исполнят на деле этих слов. Так поступил, между прочим, великий Патермуфий, житие которого прямо оторопь берет читать. Ну а нам, грешным, все мало, бегаем к своим духовным отцам чуть не каждый день, все у нас новые и новые вопросы в голове, сидишь у старца – как будто мир, а вышел, уехал – опять сомнения, разброд, новые противоречия, новые искушения, выходит, снова надо направляться к старцу, и так без конца. А все оттого, что нет ревности, нет простоты, крепкой веры и отсечения своей воли до смерти.

Так вот это поученьице:

«Послушание в хлебной проходил и я, – начал о.Исаакий. – Послушание у нас – те же курсы, которые изучают в духовных академиях. У нас тоже своя академия… Там сдают экзамены профессорам, а здесь – старцам. Вот я, например, уже настоятель и игумен, а все еще учусь и часто – не менее одного раза в неделю – хожу сдавать экзамены старцу и брать у него уроки… И ты ходи к нему почаще, советуйся с ним по внешнему послушанию – в деле, по внутреннему состоянию – в отношении движения своих помыслов. Ведь эти помыслы бывают настоящими домашними врагами нашими. Нужно открывать их: какие движения, где они заседают, как тебе с ними поступать лучше, с этой поганой ратью. А старец, как опытный генерал, научит тебя, как удалить от себя этих врагов и чем хотя бы ослабить их. Ослабить их силу можешь только по совету старца, сам собой не сможешь никогда. Ни-ни. Бес вперед знает, где для него предстоит опасность. Он будет устраивать из тебя баррикаду, мишень, ставить тебя спиной к старцу, чтобы ты более был обращен к бесу и слушал бесовские помыслы, внушаемые тебе, а не слова старцева назидания. Слушай же это назидание старцево… Слова его тебе, как дождь на руно²⁹, в сердце твое снидут. А для беса это стрелы и раны. Вы вместе со старцем воюйте против беса и его полчища. Так ты теперь, от сего времени, воин, и уже Христов (ср. Еф.6:11–18), и ты не один, а с тобою старец. Воюй же… И томи томящего тя, да Христа приобрящеши. Как апостол Павел говорит? Не аз живу, но живет во мне Христос (Гал.2:20). Вот так они жили… А ведь такие же были люди, как и мы!».

В поученьице был предначертан весь путь – не вообще спасения, о чем брат Гавриил слышал обычно с амвонов, а нечто новое, не слышанное им никогда ни в одном храме: путь к совершенству, притом от состояния душевного не исключительно великих святых, а от младенческого и до действительно совершенного, до вселения в подвижника Самого Христа.

Он не мог не заплакать слезами умиления и сердечной теплоты.

«Видишь, вот ты и заплакал… – сказал ему игумен. – Всегда помни день своего поступления в монастырь и будь таким же, как теперь. Живи так и спасешься».

Надо, конечно, все подобное пережить самому, чтобы понять настроение брата Гавриила в то время…

* * *

В хлебной послушание дано не случайно. Игумен знал, что делал. Брат Гавриил принимал все в простоте сердца, а там, у старцев и в игуменской, за него думали. Послушание тяжкое, требующее большой физической силы, ведь у них не было электромеханических тестомешалок, и опары по несколько десятков пудов в день надо было вымешивать руками. Это раз. Во-вторых, работа пыльная, пот льет ручьями, в помещении жарко. Прибавьте к этому разные столкновения с окружающими, эту зависть человеческую, которая если появилась на небе и сделала светоносного Сатаниила просто сатаной, то почему, скажем, ей не быть и в хлебной Оптиной пустыни?.. Подвиг брата Гавриила, а он горел как жар, вскоре же возбудил нездоровую ревность в ленивых и теплохладных.

Старец мне сам рассказывал, как к нему приставили молодого послушника, сотоварища по работе, испытывали его невиданную силу, – я думаю, читатели не забыли краткого замечания о ней выше, – щипали мускулы и где придется.

Однажды они насели на меня со всех сторон: кто залез на спину, двое обхватили по бокам, так что их головы пришлись у меня под руками, кто держал меня за ноги – одним словом, чуть не вся хлебная. Вдруг кто-то неосторожно прихватил мою бороду (а борода у схиархимандрита Гавриила и в старости осталась такая большая, красивая, как «брада Аароня» – Пс.132:2), и я невольно вздрогнул. Кто-то закричал на меня: гляжу – а эти двое, головы которых были у меня под мышками, почти не дышат. Я им чуть головы не оторвал и не заметил этого.

Здесь, конечно, было со стороны послушников баловство, озорство, не было чистой злобы и насилия, но для самособранного духа Гавриила это «развлечение» было тягостно, нудно, тошно. А запротестовал – нехорош.

Или вот распорядок дня. Если жить в Боге, не иметь никогда уныния, но всегда, по апостолу (1Фес.5:16), радоваться, что кругом тебя такая благодать, тогда только его и выдержать можно. Брат Гавриил непрестанно твердил себе, что он монах, и искушений не замечал, так же, как и проступков ближних. Он был чист сердцем. Осуждения он не знал.

А режим такой.

Утреня, как я сказал, в 2 часа ночи. Пекари стояли до кафизм. Они начинались, старшой брал благословение у игумена, зажигал свой фонарь у местночтимой иконы – огонь для печки должен был быть священный, – и все девять хлебопеков, в том числе и Гавриил, уходили месить хлебы.

Пока тесто подходило, ложились по лавкам и отдыхали.

Посадка хлебов в печь.

Новую затирают опару.

Первые хлебы поспели, вынули их из печки, снова берутся месить вторые.

Пока они подходили, пили чай.

После него – разделка теста на хлебы и распределение по формам.

Посадка в печь и – новая, третья опара.

Пока хлебы в печке пеклись, шли обедать на трапезу.

Я выше упомянул про четыре кушанья. Да, они вкусны для голодного верующего, приготовлены с молитвой, приправой к ним служит окаивание себя и борьба с чревоугодием, но ведь эта пища, во-первых, на девяносто процентов одна вода. Суп – вода, щи – вода, рассольник – вода. И вот перед тобой картофель, капуста, ведро с водой и графин с квасом. Так вообще у нас было принято в лучших «пустынях». Оттого и монахи были толстые, пузатые, а безбожники удивляются: «Вот едят…» Но они не ели, а болезненно разбухали от воды и кваса³⁰.

Теперь, когда рациональное питание вводится в быт самый простой и люди услыхали, что есть на свете «жиры», «белки», «углеводы», «калории» – а они и тогда ведь были, не большевики их открыли, – странно, что принятие пищи в прежних монастырях было поставлено никуда не годно.

«Мы простецы, науки не знаем…». Хорошо, пригласи для совета врача-гигиениста. Ходишь к старцу для пользы души – пригласи специалиста и для пользы тела. Апостол говорит: никто же плоть свою возненавидит, но греет и питает (ср. Еф.5:29). А то, прибавляет Серафим Саровский, «изнемогши телу, изнеможет и душа».

Ведь принятие пищи для монаха – это важнейшая вещь, разумею с духовной точки зрения. Ведь в «Лествице», которую издала та же Оптина пустынь и по которой все монахи мнят имети живот, то есть жизнь вечную (Ин.5:39), прямо сказано: «Давай телу твоему пищу достаточную и удобоваримую, чтобы насыщением отделываться от его ненасытной алчности и чрез скорое переварение пищи избавиться от разжжения, как от бича» (Слово 14, 12). Что это значит в переводе на современный научный язык? А то, что великий пастырь монахов требует и заповедует диетическое питание. Все древние отцы – даже в Египетской пустыне, там, где от жары камни лопаются, – настаивали на том, чтобы монахи как можно меньше пили. Жажду в аскетическом отношении ценили выше голода (поста). А у нас монахи, как нарочно, даже зимой и при морозах ставили на трапезе воду, квас, воду и воду.

…После обеда дозволялось отдохнуть, но не более получаса. Некогда. Нужно было вынимать вторые хлебы и сажать в печь третью очередь. Теперь можно было уйти в свою келью (часов на пять), помолиться, почитать, починить одежду и прочее.

Затем снова выемка хлеба.

В 7 часов вечера надо идти на правило в церковь, оттуда на откровение помыслов к старцу в скит (он вне монастыря).

В 9 часов вечера надо опять в хлебную – делать постанов на завтра. Ведь братии было несколько сот человек, да постоянно приезжавших к старцам сколько! И потом, как это ни странно, святая обитель брала частные заказы из Козельска по булочной части. Пекли булки, баранки, куличи, пироги, заготавливали лапшу и сухари³¹. От них и братии кое-что перепадало. В общем, за сутки надо было 75 пудов ставить теста. Пекли три раза по 25 пудов.

Мало всего этого. Гавриилу дали еще дополнительное послушание ходить каждый день к ранней обедне петь на правом клиросе, а в праздники и воскресенья петь в соборе на левом клиросе и еще звонить в один большой колокол на колокольне.

Дел довольно, «по горло», так что и отдохнуть некогда. Да и вообще свободного времени почти нет.

Вот она, монашеская жизнь «дармоедов», которые только спят да лежат, да брюхо растят, как обычно слышится в миру о смиренных тружениках. «Нетрудовой элемент» … Может ли быть что более издевательское и несправедливое?

И если бы этой внешней трудовой жизнью всё ограничивалось! Но в том-то и дело, что это только меньшая часть подвижнической жизни. Кто хочет очистить себя не только от страстей и дурных привычек, приобретенных в миру, но и от самих причин их и производителей, то есть от помыслов, тот ведет ежечасную, ежеминутную борьбу с ними. Он всегда должен быть весь внимание, весь – око, непрестанно настороже, в непрерывном напряжении и молитве. И не день, не неделю, не год, не два, а десятки лет! Только спустя лет тридцать, при нормальном порядке вещей³², человек в результате такой внутренней жизни достигает вожделенной свободы о Христе (Гал.5:1,13), на опыте познает, что такое духовная молитва, непрестанная память Божия, богосыновство (Гал.4:5–7) и прочее. Каждый в свою меру, конечно.

А внешние труды, которые так ценит мир… В миру есть специальности, при которых люди всю жизнь работают по ночам. Их собратья отдыхают и заваливаются спать с женами и без жен, а они обязаны идти на дежурство. И, однако никто из них, кроме званных от Бога, не согласится сменить эту жизнь на «дармоедскую» монашескую. А про духовную и говорить нечего. Молитва – зеркало подвижнической жизни. Пусть таковой только испытает себя в ней, пусть только сходит на помпезное «веселое» архиерейское богослужение и постоит в мирском храме, но с начала и до конца, начиная от слов «Востаните! Владыко, благослови!» до последнего «Господи, помилуй», и он увидит, что никакие «партесы» ему не помогут. Он соскучится и убежит, по крайней мере раньше времени. И так пусть походит недельку-другую, месяц. Тогда немножко поймет, что значит жизнь в пустынном монастыре, без людей, серая, однотонная, без развлечений, кино, театров, футбола и прочего, где, как в Оптином скиту, встают уже в 2 часа ночи, а до этого еще в 12 – к полунощнице и к стихологисанию (чтению) Псалтири…³³

Если же еще попытаться следить за своими мыслями во время молитвы и постараться не вспоминать ничего из случившегося за день, чтобы в голову не проникла ни одна посторонняя мысль, то он увидит, что через полчаса уже его всего разломит. А ведь настоящие монахи этим занимаются всю жизнь. Эта-то борьба непрестанная с помыслами и называется «невидимой бранью». Она-то и делает христианина и монаха совершенным и богоносцем. Для нее-то и бросали горячие люди все: положение, родителей, жен, невест – и уходили в пустыню³⁴.

Если такой человек честен, он никогда не назовет монахов «нетрудовым элементом». Просто жить в монастыре всю жизнь, без всякого подвига, лежа на лавке, никуда не выходя, – это уж сам по себе величайший подвиг! В концлагере и тюрьме и то лучше, там есть рассеяние, нет труда молитвенного, так ненавистного диаволу, следовательно, и нет борьбы с бесами; там некоторые неплохо устраиваются, как я видел собственными глазами.

Так в послушании, самособранности, постоянном самоукорении и слежке за собой проходило новоначалие брата Гавриила. Потому и не было уныния, потому и было радостно на сердце в храме за молитвой. Эта не та экзальтированная радость психопаток и «мироносиц», бегающих за молодыми архиереями, вся построенная на плотском чувстве нездоровой восторженности, а не на слезах покаяния и тяжести от несомого креста скорбей. Отними от них всю эту суету, запри в чулан, чтобы их никто не видел, отними даже самое хождение на эти архиерейские богослужения, оставь их с приходским священником в полупустой церкви за ранней обедней глухой зимой, и все это с них слетит, как плохая нынешняя краска под действием дождя. К каждому «Октябрю» и «1 мая» красят фасады домов, но они не держатся и полгода…

Без искушений – монах неискусен. Искушения бывают от Бога, от диавола и от людей. Подступило оно и к брату Гавриилу.

Как сказано, его сделали звонарем. Был большой праздник. Он вышел из жаркой пекарни разгоряченный, потный и полез на колокольню. Там, на верху, на юру, его сильно продуло, и на другой же день он слег. С этой болезнью еще кое-как справились, но за ней пришла другая, страшная, я бы сказал, и непонятная; она сказалась перемежающейся лихорадкой и мучила его пять лет.

У него пропал аппетит, он весь высох, былая сила пропала, и он стал никчемный человек. Потянулись тягостные, нудные дни, бессонные ночи, долгие месяцы, совсем уж невыносимые годы. За физической хворью пришла духовная. Мир помыслов был нарушен. Очевидно, дух ослабел под влиянием тягостной болезни. Ему думалось, что напрасно он в монастырь-то пошел; все равно пользы никому нет – ни себе, ни другим. Очевидно, нет на то воли Божией. «Это тебе за то – говорят ему бесы-помыслы, – что ты оставил престарелых отца с матерью, а они ведь у тебя святые…».

Трудно было теперь больному ходить к старцам. Но брат Гавриил, едва волоча ноги, с палочкой, в послеобеденный перерыв, когда жизнь в обители вся замирает, отправился к о.Амвросию.

А навстречу ему бежит его келейник о.Иван. Этот келейник – впоследствии тот иеросхимонах о.Иосиф († 9 мая 1911 г.), который одним из трех заканчивал перед революцией дело старческого служения Оптиной пустыни. (Я у него в свое время посидел на крылечке три часа, раздумывая, идти или нет, да так, грешный человек, и не решился. Посчитал его менее духовным, чем остальные).

– Батюшка послал меня помочь тебе дойти.

Подхватил под левую руку и повел к о.Амвросию.

А тот:

– Эй, милый беглец, зачем ты не спросясь ушел?

– Простите, батюшка. Мне нужно рассказать вам про свои помыслы. Болею, лежу, лихорадка замучила, пользы обители не приношу, очевидно, и Богу не угодно, чтобы я в монастырь поступал. Значит, пошел против Бога и отца с матерью.

И все в этом роде.

– А умрем, тоже пользы никому не будет, – насмешливо отвечает батюшка. – Как тут быть? – Встрепенулся. – А праведный Иов терпел? Терпел. – Еще более вскинулся. – Терпел, брат, Моисей, терпел Елисей, терпел Илья, потерпел и я… – О.Амвросий нередко говорил в рифму, шутками. – Терпи и ты. А помыслов не слушай. Они – от беса… – Наклонил голову. Помолчал. – Думается мне, что ты при поступлении в обитель не во всем покаялся. Оставил грех – оставил и лазейку для бесов.

Брат Гавриил подумал-подумал, ничего не припомнил.

– Ну, вылезай! – шутит о.Амвросий и ударяет ладонью по лбу Гавриила.

И закопошилось под ним у последнего далекое воспоминание. Дело было еще дома. В Великий Четверг на Страстной неделе он как-то сделал наговор над пояском и хлебом и этим добился того, что их корова сама без пастуха и провожатого стала приходить домой. Дело такое обыкновенное в деревне, что он его и за грех не считал.

Вообще, надо сказать, несмотря на тысячелетнюю борьбу Церкви с пережитками древнего язычества, их осталось еще по глухим углам очень много. И особенный их рассадник – на месте их рождения, в Киеве, на Украине. Это что-то удивительное. Там в приметы верят очень многие и из верующей интеллигенции. Они шагу не ступят, чтобы не ограничить себя то в одном, то в другом, чтобы не испугаться то того, то этого. Встречается вам человек с пустыми ведрами – ах, пути не будет; но, если с полными – удача. Едем на машине, вдруг кошка дорогу перебежит, хоть из машины вылезай. Но оказывается, она не с той стороны перебежала, это ничего!.. И так люди сами себя связывают по рукам и ногам. Сделал бы доброе дело или необходимое, но оказывается, сегодня понедельник – тяжелый день. А завтра тоже оказывается неожиданно, что в учреждении приема нет, и дело проиграно. Кажется, св.Иоанн Златоуст говорит, что нам бесы не дадут совершить ни одного полезного и доброго дела, если мы будем верить в приметы.

Слушая исповедь насчет наговора, удивился и о.Амвросий. Посмеялся, пожурил, но дал маленькую епитимию (поклоны). Потом благословил спокойно принять новое послушание: поехать на рыбные ловли, верст за 50 от монастыря, для охраны пруда.

– Бог благословит, поезжай туда.

Возможно, брат Гавриил смутился, глядя на свое состояние болезненное, может быть, тень недоумения пробежала по его лицу.

Но батюшка добавил:

– За послушание Бог исцелит тебя… Поезжай, поезжай с Богом.

И тот же о.Иоанн бережно повел Гавриила обратно в больницу, доведя от скита до обители.

Это «спокойно» очень характерно. Но еще более поучительна следующая сцена.

«Едва вернулся Гавриил, – рассказывает его жизнеописатель, – лихорадка набросилась на него снова и принялась трясти с ужасающей силой и без того уставшего страдальца.

Зубы лязгали, все тело прыгало на койке в потрясающем ознобе.

И в это время входит казначей обители о.Флавиан, большой постник и труженик, объявить Гавриилу о назначении его на рыбную ловлю, где у того же пруда стоял так называемый «Митин завод» (чугунолитейный).

– Ты, братик, долго уж захирел… А мы подумали послать тебя на Митин завод, на рыбную ловлю.

Попытался было Гавриил сказать «благословите», да трясучка передала по-своему:

–Бла-ла-ла… го-го… сссло-о-вите, баа-батю-тю-шка-ка…

И осекся в изнеможении…

О.Флавиан, при всей своей строгости в жизни, не выдержал, сам затрясся от внутреннего смеха и, усиливаясь сдержаться, сказал:

– Хо-хо-хо… Вот еще искушение-то, братик… Прости ты меня ради Господа…

Немного погодя явилась лошадь с телегой. На телегу уложили кое-какие вещи Гавриила и самого его посадили, одетого в теплую шубу и шапку. А жара была страшная. Немудрено, что, когда косцы на лугу увидели трясущегося монаха в таком наряде, так и грянули со смеху, а их было человек триста…».

Здесь что ни слово, то перл. Я, конечно, говорю вам серьезно, разве допуская трудно избегаемую амфиболию³⁵.

Преподобный Иоанн, прозванный Пророком, в книге «Душеполезных поучений аввы Дорофея», изданной с благословения оптинских старцев, в книге, которую они заповедовали каждому новоначальному прочесть три раза (это я узнал от монахов в бытность мою в Оптиной, когда там процветал вышеупомянутый о.Иван, тогда уже иеросхимонах Иосиф), в своем ответе по одному поводу говорит авве Дорофею: «От души похвалим подарившего и от души похулим принявшего».

Это сюда пойдет. Насколько умилительно и досточтимо поведение подарившего и отдавшего беззаветно свою душу в руки старцев молодого послушника, насколько достойно похвалы его крайнее послушание и готовность тут же вскочить с одра болезни и побежать, когда даже расслабленный язык не повиновался, настолько... Но стоит ли продолжать? Современные «старцы», я думаю, все-таки разберутся в поведении и руководстве своих прославленных предшественников. Е.Поселянин³⁶ даже дерзнул Амвросия сравнивать с Серафимом Саровским; что ж, может быть, когда-нибудь его канонизируют, теперь жизнеописания пишут «под жития», так написаны биографии епископов Феофана Затворника, Игнатия Брянчанинова еще до революции. А чего стоит стиль нынешних календарей Московской Патриархии (о Сергии, Николае³⁷ и других)!

Когда мы были молоды, горели ревностью, как и брат Гавриил, и ничего, кстати сказать, не понимали, мы поступали по заповеди, то есть в жестокости, черствости, себялюбии, честолюбии, корысти и подобном видели дела высшего порядка, которые только носят личину (маску) страстей и, по апостолу (1Тим.1:9), суду страстных новоначальных не подлежат. Но надо же когда-нибудь и кому-нибудь и про самих учителей сказать. При этом вспоминается место из Евангелия. Однажды Христос, обличая в известной речи архиереев и интеллигенцию того времени (γραμματείς – Лк.11:44), задел и «законников» – по крайней мере, они приняли Его слова на свой счет. Кто-то из них сказал:

– Учитель, говоря это, Ты и нас обижаешь.

Можно бы ожидать, что нынешний проповедник в подобном случае извинится, скажет, что он не хотел этого, или что-нибудь в этом роде, но Господь еще больше поднял голос:

– И вам [тоже] горе… – И пошел, и пошел, если не грех так сказать, драматизируя евангельский текст в целях его лучшего приближения к нашей действительности.

Но поедем дальше с братом Гавриилом. За семь верст до монастырского хутора его так растрясло по выбоинам проселка и на деревенской телеге без рессор, что его уже пришлось на руках снести на постель, идти он не мог.

Ночь прошла сносно, без лихорадки. Утром брат Гавриил даже поел немного. Поехали дальше. Все на той же колымаге. Наконец доплюхали. Единственный обитатель маленькой избушки-караулки, рясофорный послушник, встретил заместителя своего, конечно, радушно. В «пустыне» царила нестерпимая скука – с ума можно было сойти без дела и призвания, я разумею здесь – внутреннего. Да и внешнее дело у сторожей небольшое.

Неделя, проведенная на свежем воздухе, на солнце, дала Гавриилу уже ощутительный результат, ему стало получше. Приехало из Оптиной еще трое послушников на двух телегах за рыбой к празднику. Пригласили из соседней деревни на подмогу несколько крестьян. Наловили в общем пудов сто рыбы. Большую часть увезли в монастырь, а пудов двадцать самой крупной спустили в огромные садки. Прежний караульщик тоже с ними уехал – поговеть.

Брат Гавриил остался один-одинешенек с Богом на небе, но, несомненно, и близ (Флп.4:5), и с рыбой в озере и садках. Кругом (в деревне) были чужие, всегда плохо настроенные к монахам люди, не понимающие ригористических уставов монашества и готовые мстить инокам, даже когда те, охраняя монастырское имущество, выполняют свой долг³⁸. Но зато было вокруг чудное одиночество. Пейзаж, духовное настроение. Недаром люди уходили в такие места.

Как ни свят человек, но и он одной поэзией, красивыми видами и даже молитвенным духом не проживет. Василий Великий в письме к Амфилохию Антиохийскому, впоследствии епископу Иконийскому (тогда – молодому человеку, по ревности к Богу, ушедшему в пустыню), шутливо писал: «Посмотрим, как кузнечики питаются росою…»

А брат Гавриил был, повторяю, неузнаваемо изможден болезнью – похож, скорее, на мертвеца, тело было совершенно высохшее, и от него несло гнилью.

Но здесь случилось как раз новое искушение, как говорят монахи и как в подобных случаях выражаются в миру, а как это нужно назвать собственным именем – опускаю.

Благочестивый мой сотоварищ-биограф, подобно древним агиографам, начинает изложение этого факта у себя традиционным: «По Божьему смотрению случилось так».

…Вечер. Сын Божий шел на страдания, как писано о Нем, при этом сказав: но горе человеку тому, имже – и прочее (Мф.26:24).

…Дело в том, что прежний сторож, спеша поскорее уехать из этого так духовно настраивающего места, «не догадался посмотреть, какие запасы еды остаются для Гавриила». Непрактичному, всецело погруженному вовнутрь самому брату Гавриилу тоже не пришло это в голову. В результате вышло, что «не осталось ничего совершенно, ни куска хлеба, ни круп».

Проходит день, другой, третий. Надо же поесть. Под окном сторожка, около нее огород. Было ли что в нем или нет, не знаю. Но случайно потухший от вынужденного поста взор Гавриила упал на редьку. Громадную, крепкую. Вот бы чего поесть… Но вытащить ее не так-то просто было для ослабленного, едва передвигавшего ноги человека. Он ухватился за нее, напряг все силы, но… сам упал от слабости, а редьки не вытащил. Подумал, догадался: надо выкопать железной лопатой. Сказано – сделано. Принес редьку в свою избушку и давай ее крошить и есть. Слезы текут от горечи, пот катится градом, а Гавриил все ест и ест с голодухи. Так всю и съел. А она была чуть не в полметра.

Ел без хлеба, в чистом виде, но она оказалась хорошим лекарством. Уже во время еды он стал замечать, что у него под ложечкой что-то отрывается и отходит вниз, как будто стало легче. Наконец, совершенно выделился огромный мочалообразный ком, – это он столько времени мучил и истощал его. С того времени молодой монах стал поправляться, свежеть, а так как аппетит на редьку еще держался, он ел ее каждый день.

Приехали игумен Исаакий и старец о.Иларион. Сторож с радостью духовной принял гостей, но угостить ему их было нечем.

– Не скучаешь? – спросил игумен.

– Вашими святыми молитвами, не скучаю.

И смутился, даже испугался. Ведь чем-то надо было бы их угостить, но…

Старцы смущение тотчас заметили, стали расспрашивать, в чем дело. И тут только узнали, что их истинный послушник уже несколько дней ничего не ел, питался только редькой (и корки сухого хлеба не было) да чтением духовных книг.

– Вот какая пища-то у него – сказал старец, а игумен отвернулся и незаметно утер слезу.

Назидательно. Биограф в простоте прибавляет: «Тут уж и о.Иларион умилился до слез…». Но, прибавлю я, и только. Оба благословили своего ученика-подвижника и уехали восвояси.

А брат Гавриил снова остался один со своими добрыми, святыми мыслями, со своими безгласными, запертыми в садке рыбами и тихо разлитым в природе Божиим величием.

* * *

Некая схолия³⁹ и отступка на аскетические и личные темы.

В досточудной «Лествице» преп.Иоанна, игумена синайских монахов, которую ни он сам, ни его ученики и почитатели, как я думаю, так не назвали, а название это приклеила уж после история, высказываются такие основные принципы монашества: «Пей поругание, как воду»⁴⁰, и – «погибни тот день, в который тебя не ругали». Или как в связном контексте «Лествицы» сказано: «Кто стремится к бесстрастию и к Богу, тот считает потерянным всякий день, в который его никто не укорил»⁴¹. И не бил, надо добавить, не причинял всяких гадостей, не разносил клевету и прочее, смотря по духовной силе подвижника⁴².

Внешнюю сторону этих заповедей в Оптиной, кажется, хорошо старцы усвоили. Это уже видно из предыдущего описания, будет видно и из последующего. Можно бы и примеры привести из «Подвижников благочестия» о старцах, жизнеописание о.Агапита об Амвросии.

Я тоже воспитанник Оптиной пустыни – свою младенческую колыбель я имел в ней, вернее, наездами окормлялся у знаменитого старца скита, – и потому могу сказать с полным правом, что мы со старцем схиархимандритом Гавриилом тожде (одно и то же) брашно духовное ядоша; и… тожде пиво (питие) духовное пиша (1Кор.10:3–4).

Когда после наши жизненные пути на краткое время скрестились и когда при одной из встреч он сам начал разговор на эту тему, я стал горячо отстаивать «Лествицу». Я по молодости лет тогда был ригористом, а он был уже многоопытным старцем, мягким, любвеобильным, на своей собственной спине испытавшем (Пс.128:3), что это такое за сладкая «вода жизни», которой, не продумав, стараются напоить неопытные своих ближних. Теперь только я понимаю, почему он шел так против «Лествицы», почему так настаивал на любовном отношении ко всем, вопреки ее суровым требованиям, почему его отзывы об Оптиной пустыни были окрашены в тот же цвет. А потому, повторяю, что он сам на себе испытал, что нужно ласки, ласки больше, а не строгости к окружающим людям. Конечно, не только подвижник-монах, сжегший в своем сердце все, что так или иначе навевается миром, но и каждый ленивый из нас умиляется при воспоминании тех дорогих минут, которые мы получили в местах нашего духовного счастья и рождения. Это естественно, но не из этого надо извлекать уроки, которые мы обычно читаем в разных жизнеописаниях (у того же архимандрита Симеона). А вот из таких, например, слов Гавриила-старца, случайно или неслучайно оброненных:

«Я присматривался ко всем (в Оптиной пустыни; какая наблюдательность у молодого человека… Еп.Варнава) и видел: хотя были разные степени, но все они старцы по духу…».

Там же, где есть такое «присматривание», а, следовательно, анализ и холодный расчет, там это иногда похоже бывает и на критику, недалеко от той, которую к нам применяют безбожники и полуверы.

И тогда мы увидим, что даже в крепко спаянном, дружном и набожном братстве надо иметь великую веру и терпение, чтобы жить. На многое закрывать глаза и уши и помнить, что другого пути нет все-таки, чтобы приподняться над землей. Если же уйти из этого братства в пустыню (ибо в противоположную дверь можно выйти только в плохой монастырь), то будет еще труднее, это значит сменить людей на бесов⁴³.

Конечно, для кого бесы пустой звук, то ему это не страшно, а кто познакомился с этими личностями на опыте, тот кое о чем подумает. Все это я пишу для молодых людей, чтобы они очертя голову не бросались в вышеупомянутую «воду жизни». Это ведь не на пляже и не на купании.

Но как же все-таки оправдать слово «Лествицы»? Духоносный и ревностный автор ее ведь не мог заблуждаться. И педагогические приемы, которые он предлагал, не могут не быть святы и спасительны. Но и не нужно никаких оправданий. Нужно только внимательно «и, по-печатному читая, пальчиком водя», вдуматься в приведенные тексты.

Речь идет о совершенстве христианской жизни, о приобретении божественного бесстрастия, о том, чтобы тому человеку спели, как преп.Сергию Радонежскому в тропаре:

«…в ней (в пустыне) плоды смирения возрастил еси, тем быв Троице вселение…» (тропарь на обретение мощей, 5 июля).

Такой человек, понятно, скажет: погибни тот день, в который на тебя не донесли или тебя не посадили.

Это в отношении подчиненных. А в отношении старших не знаю, что еще сказать. Кажется, все сказано.

Разве вот что.

Однажды некоторые отцы пришли к авве Пимену Великому. Надо знать, кто такой был Пимен. Один святой еще в молодости сказал ему:

Ты – ангельский Пимен. (По-гречески игра слов: Αγγελον Ποιμὴν значит и «ангельский Пимен», и «ангельский пастырь».) Имя твое прославится по всей земле Египетской.

Это был рассудительнейший из святых отцов. Поэтому-то после него осталось в «Достопамятных сказаниях» поучений больше всего.

Так вот, пришли к нему некоторые старцы (очевидно, из тех любителей поить «живой водой», о которых упомянуто выше, а ведь есть и у Христа слово на подобную тему, но я боюсь уж его приводить – не играю словами, на самом деле боюсь). И сказали ему:

Если мы увидим братий, дремлющих во время службы, позволишь ли толкать их, чтобы проснулись и бодрствовали?

Ну что, можно предположить, ответил великий святой? Уж во всяком случае, хотя бы очень деликатно, ласково, осторожно, но мы такого бы разбудили. Хоть бы не упал в стасидии…⁴⁴

Но Пимен Великий, поистине ангельский пастырь, ответил:

Если я увижу брата дремлющего, то положу голову его на колена мои и успокою его⁴⁵.

* * *

Мы остановились на том, как брата Гавриила оставили одного наслаждаться своим одиночеством и присматривать за чужим добром. Но не так думал диавол. И для этого надо кое-кого прислать к нему.

Как было сказано, стояла большая жара. Рядом, на том берегу пруда, находился Митин завод. И заводские парни, и девки то и дело купались. Смеялись, гоготали, переплывали вместе через пруд, отдыхали на берегу, загорали – все, как и теперь, с той только разницей, что тогда нынешних, хотя и условных, купальных костюмов (то есть белья) не было, и девушкам, снявшим платье и длинную рубашку, не в чем было остаться; также и мастеровые вместо пресловутых «трусов» носили (если только носили, ибо в это время не всегда они были) длинные подштаники.

И вот бесы сообразили, что гораздо лучше подсесть им к барышням и пошептать им кое-что в ушки… А монах-то и молодых людей стыдился. И самого себя.

Те сейчас же вскочили, как есть, в чем мать родила, и побежали к избушке брата Гавриила.

Чем они его соблазняли и как, думается, здесь не важный вопрос, а вот как он отнесся к их затее и бесстыдству – это очень и очень важно и удивительно.

А отнесся он – никак. Молитва внутренняя, которой он учился постоянно, отогнала все помыслы, желавшие к нему подступить. Целомудрие, которое он в себе взращивал, защитило его от похабной картины и всего прочего. Оно возбудило у него обратные ощущения: вселило отвращение, смущение и стыд. Ведь он и в миру, в своей строгой патриархальной деревне, не видел такого безобразия и бесстыдства.

Но, конечно, легкий след умственной нечистоты остался.

Бесы, обманутые в своей надежде лишить подвижника девства, решили ему отомстить. По крайней мере, доставить ему еще новое искушение.

Приходят мужики из соседней деревни и просят невод половить рыбы. Невод монастырский, не брата Гавриила, а он только караульщик чужого имущества и распоряжаться им без благословения не смеет, поэтому, естественно, он в просьбе им отказал. Ах так…

И рано утром у самой караулки загорелась копна соломы.

Гавриил едва-едва успел выскочить с одной только иконой «Знамение» Пресвятой Богородицы, задыхаясь от дыма и искр, летевших к нему в избу. Встал между копной и хибаркой, лицом к огню, прижав святую икону крепко к груди, и молится…

Вдруг налетает смерч, или вихрь, закружил эту горящую копну, поднял всю ее дочиста вверх и, как огненное облако, понес по воздуху прямо на деревню.

Люди заметались. Не знают, куда упадет этот огненный шар. Поднялся беспорядочный крик, бабий вой. А копна, покружившись, упала и прикрыла своим огнем дом и постройки одного крестьянина, и они сразу запылали громадным костром.

Мой грех, мой грех! Ко мне и пришел! – закричал он и всенародно покаялся в своем поджоге монастырской караулки.

У мужика все сгорело: постройки, имущество, скот. И удивительно то, что ветер сразу стих и прекратился. Усадьба горела как свеча…

А брат Гавриил? Он все еще стоял на прежнем месте и глазам своим не верил. На месте, перед которым он стоял, было все чисто, подметено, и никакого огня, и опасности. Тихие слезы благодарности к Богу и Его Пречистой Матери вновь окропили его ланиты.

Перед праздником Преображения он возвратился в монастырь. Раз причина болезни исчезла, и сама она прошла, брат Гавриил начал с этих пор поправляться. На чистом воздухе он очень посвежел, поздоровел и даже пополнел. По прибытии в Оптину сейчас же пошел отдавать отчет игумену по делу и старцу о.Илариону – по душе. Они очень удивились его рассказу, чудесам и тем чувствам, которые его в эти минуты осеняли. Поговев, Гавриил готов был уже снова вернуться на старое место, но старцы – их трудно понять – переменили ему послушание и оставили при обители.

Ил.9. «Сладкое начальное время, в которое старец раскрыл ему слепые глаза на богатый внутренний мир сердца и ума…». Старец Оптиной пустыни иеросхимонах Амвросий (Гренков), один из учителей (1864–1874 гг.) послушника Гавриила Зырянова. Снимок 1870–1880-х годов.

Ил.10. «Брат Гавриил оставил Оптину пустынь, ее строгую жизнь и уставные многолюдные службы, старческие кельи в тихом бору и посещаемые им вечерами могилки прежде почивших отцов…». Могила старца Амвросия. Оптина пустынь. 1902 год.

Но стала ли его жизнь слаще? Ему дали сырую и холодную келью в башне. Зимой она промерзала на целый аршин от пола, обрастала сплошным льдом и снегом, так что койка и постель были тоже влажные, и Гавриил нередко, придя из кухни, от горячей плиты, ложился в нее как в сугроб.

Послушание ему дали сперва у погребничего: варить квас, солить капусту, огурцы, хранить масло и т.д. Здесь на него напала охота есть масло. Но как только он исповедал этот помысл о.Амвросию, страсть исчезла. Так что сам старец удивился. Только железное здоровье могло поддержать еще Гавриила и не дать ему раньше времени сойти в могилу. Но и оно давало сбои. Поэтому из-за простуд, которые он схватывал, спускаясь по нескольку раз в погреб, его перевели опять в хлебную. Отсюда – в булочную (о ней было упомянуто), через полгода – в просфорную. Наконец, сам игумен взял его к себе в так называемую «игуменскую кухню».

Это, собственно, не его личная только. В иных строгих обителях России приезжих богомольцев, будь они хоть архиереи или бывшая великая княгиня Елизавета Федоровна, свояченица царя и настоятельница Марфо-Мариинской обители в Москве, кормили со скромной братской трапезы: пустыми щами, безвкусным свекольником, не очищенной от кожуры как следует картошкой. Но в Оптиной с «игуменской кухни» кормили и богомольцев, вероятно, главным образом, этих самых привилегированных. Ибо на кухне работало несколько вольнонаемных поваров (мирские – среди монахов). И стол иногда был довольно притязательный. На это указывают слова жизнеописателя, который говорит, что когда Гавриил, благодаря своим способностям ко всему, поднаторел в поварском искусстве и даже превзошел мирских поваров намного, то «иногда тонкостью вкуса и изяществом убранства блюд он настолько удивлял приезжих высоких лиц, что они считали недостаточным похвалить приготовленное пред игуменом, но вызывали самого брата Гавриила и лично выражали ему свое восхищение…».

После того как я впервые нищим среди нищих пришел в Оптину пустынь и сидел в смущении на общей трапезе за четырьмя простыми блюдами, однако с благоговением, как на «вечере брака Агнча» (Мф.22:10), я много еще где обедал. В трапезной у преп.Саввы Освященного (знаменитая Лавра около Иерусалима в Палестине), у афонитов (Руссика), за митрополичьим столом Московского подворья Троицкой Лавры (стол был затейный, двухъярусный, вертящийся, для удобства брать кушанья, не переставляя их; не знаю, перешел ли он по наследству к патриарху Московскому и всея Руси, ведь и Патриархия-то уже не в этом здании). Но особенно меня удивил стол настоятеля одной знаменитой обители под Петроградом. После вышеуказанного он был очень изысканным. Когда я заметил ему об этом, он просто пояснил, что к нему довольно часто запросто ездят великие князья (на исповедь; в тот момент, когда я там был, приезжали Дмитрий Павлович, впоследствии убийца Распутина, и его супруга в «интересном» положении) и ему приходится угощать их «скромной» монашеской трапезой (сравнительно с великокняжеской).

Но я каюсь, что пример первых обителей, имена которых я опустил, меня больше трогает и смиряет. Слава Оптиной велика была, но теперь источник ее происхождения показывается уж в ином свете и объяснение этому подсказывается другое.

Поскольку я узнал, что такое настоящая святость, меня не могут теперь удивить ни предсказывания, ни совершившееся чудо. Их может и страстный человек сделать. Но есть такие никому не ведомые, а только пришедшим в эту меру, таинственные вещи Божьи, которые не всякому и чудотворцу, так сказать, впору и по плечу. В их свете исчезает всякая слава.

Но меня худо бы поняли и совершенно неверно, если бы подумали, что я умаляю и свожу на нет всю духовную пользу, которую получали приходящие и приезжающие туда. Многое, если не все, зависит от нашей веры и простоты. В миру последнее качество особенно не в почете, а у Бога – высоко и привлекает дары Святого Духа.

Но что сказать про брата Гавриила в это время?

Его подвижническая жизнь тогда была очень похожа на жизнь преп.Досифея⁴⁶. Можно бы подробно рассказать про несколько смешных случаев, приведенных в житии [знаменитого аввы], но у меня нет времени и места. Упомяну только, как повара поднимали на смех своего «старшого», ибо его в игуменской кухне сразу сделали старшим (между тем он ничего не знал, ни как сварить, ни как называются поварские принадлежности). Как посылали к старшему келейнику игумена попросить «зашеину» и тот шел, ничтоже сумняшеся, принимая это за новый род какого-то провианта. Как сам начальник кухни велел сварить несколько яиц в мешочек, а он, не найдя подходящего мешочка, оторвал низ рукава у рубашки и сварил их вкрутую. Как такая же история случилась с варкой картофеля в мундире.

Нередко случалось, что брат Гавриил день-деньской так умается у плиты, что, не чувствуя ног, сваливается на постель и засыпает как убитый. Но в глухую полночь приезжают новые богомольцы и просят есть. В другом бы монастыре (из указанных выше) им сказали, что у них на это есть свое время, что у них не ресторан по первому разряду. Но тогда только что кончилось крепостное право, приезжали все бары и помещицы, и, очевидно, монахи-оптинцы не имели в себе силы им так ответить. И вот усталого Гавриила будят. И он безропотно принимается на кухне за то же дело. А через час начнется утреня, надо идти невыспавшемуся в церковь.

Вообще это послушание для Гавриила было тяжелое и трудное не только в физическом отношении, но, как я вскользь упомянул, и по условиям духовной жизни. И лишь когда на него уж очень сильно находило уныние – это особое состояние духа, в особенности оно берет только хороших, любящих уединение монахов, – он, окончив поздним вечером работу на кухне, выходил подышать свежим воздухом и отдохнуть на монастырское кладбище.

Здесь он нашел неожиданно свое утешение. Увидел он раз-два какую-то мелькнувшую тень между памятниками. Иногда фигура пряталась на паперти храма… Кто это? Оказалось, что это был затворник иеросхимонах о.Мелхиседек. Он по ночам, подобно преп.Серафиму Саровскому, выходил освежиться и помолиться среди могил. Он умилял Гавриила своими речами и каждый раз ему пророчил: «Учись петь и читать хорошо, тебе придется быть в Москве».

Но пророческие слова затворника не задевали мыслей и чувств Гавриила. Беседы – да, потому что он скорбел о своем неустойчивом положении: он прожил в обители уже 4 года, а из мира увольнения еще не получил. Он стал тревожиться, бояться. И вот видит сон, будто несет хоругвь с незнакомым изображением Божией Матери и от Нее исходит голос: «Молись и благодари⁴⁷ Меня, ибо Я – твоя Помощница». Вечером того же дня вышеупомянутый келейник игумена, с которым он близко сошелся и который помогал ему в трудном послушании, несмотря на свое старшинство, привез Гавриилу из Троице-Сергиевой Лавры образ Черниговской Божией Матери (тот самый, который он видел во сне), а на другой день пришло и увольнение из Казенной Палаты.

Вскоре после этого его «приуказили» к Введенской Оптиной пустыни и облекли в рясофор. До сих пор, очевидно, он ходил лишь в подряснике, теперь принял вид уже настоящего монаха. Радости его, конечно, не было конца. Но внешняя жизнь и от этого не стала лучше. Его все еще держали в черном теле. По-прежнему он жил в этой ужасной сырой башне, по-прежнему простужался и болел. Да как – один раз тифозной горячкой, а два раза по два месяца был слеп – ничего не видел.

Простота его, постоянное углубление внутрь себя и в свое сердце – он ведь, как я сказал уже, и раньше приобучал себя молитве Иисусовой – облегчали ему жизнь, он многого не видел и зрячими глазами. Он не видел, как один раз постригли 12 человек, а он остался в стороне. Он только радовался за них и умилялся. Он не видел, как в другой раз постригли уже 20 человек в монашество, а он остался за бортом. А ведь он пламенно горел желанием получить мантию. Не видел Гавриил грубого обхода его и тогда, когда однажды сразу постригли 40 человек в монашество! Да при том один из постриженных этих был принят в монастырь в один день с ним! Но все-таки это заставило его задуматься: что за причина его обхода? Уж нет ли тут чего-нибудь намеренного, а не случайного? Ведь он знал наверное, что все им довольны, и игумен тоже; старцы даже просили игумена, чтобы он постриг его.

Дело вскоре разъяснилось. Его друг, старший келейник игумена, со своей стороны стал просить последнего за Гавриила, получил отказ и со всей наивностью мало раздумывающего человека бухнул:

– Касатик, я просил игумена постричь тебя в мантию, а он мне ответил: «Да-а, постриги его, а он уйдет от нас…».

Тот и другой сдали экзамен по старческой рассудительности, о которой столько писалось в их жизнеописаниях. Игумен и не предвидел, что он, Гавриил, именно потому и уйдет от них, что его не постригли…

Как гром эти слова поразили брата Гавриила. Этот мужественный, несгибаемый человек, этот подвижник, которого ничто не могло устрашить, этот крепкий верой и детской простотой монах буквально даже на ногах не мог стоять. В глазах у него потемнело, голова пошла кругом, в груди дыхания ему не хватало, и он – лег…

Старцы совершенно не понимали настроения своего ученика. Несмотря на исповедь и откровение помыслов, почти ежедневное, они не досмотрели, что же он собой представляет в действительности. Ведь не только новоначальные, но и совершенные могут не разглядеть на дне души копошащегося и укрывающегося в темном углу древнего змия (приступит человек, а сердце глубоко – Пс.63:7).

Наставники думают, раз послушник на небо живым лезет, раз и благодать Божия явно ему помогает, то можно и должно и веревки из него вить, и в монашестве придерживать то ли для его «смирения», то ли для своего удовлетворения. Но это-то их в данном случае и подвело.

У брата Гавриила был своеобразный, но совершенно правильный взгляд на монашество. Он смотрел на него так: мантия не награда, а одежда покаяния.

А ведь надо сознаться, что у нас был и есть совершенно противоположный взгляд на эту мантию.

Когда я был в Оптиной, то побывал как раз на подобной же косьбе в сотню человек братии, о которой было упомянуто выше. И я наслушался много разговоров от разочаровавшихся молодых монахов, желавших предупредить от опрометчивого решения ревностных мирян, пришедших поступить в обитель. Они возмущались и трапезой, что не дают на ней мяса (!), а есть такие монастыри, в которых его кушают с благословения Святейшего Синода (я этого тогда не знал и тем более смутился, что и эта-то пища их мне показалась слишком роскошной). Они негодовали на то, что вот мантию дают, то есть постригают в монашество, в таком-то монастыре (речь шла, конечно, о строгих и известных) через 12 лет, в таком-то – через 15 лет, а у них – через 25. (Опять не знал таких расчетов, но согласен, что пострижение всегда связывается с известными привилегированностями положения, а, следовательно, этот «ореол» всегда затемняет ту идею, которая лежит в основе его и ради которой истинно спасающиеся, такие, как брат Гавриил, и идут в монастырь).

Расслабление Гавриила скоро прошло. Он встал, но уже новым человеком. Слабый, сомневающийся, полуверующий потерял бы последние остатки веры и ушел в мир. Но Гавриил не связывал худую и соблазнительную живопись на иконе с благодатью, которая от нее исходит.

В Оптиной пустыни, например, чтимая чудотворная икона Божией Матери «Козельщанская» была открыта так: валялась на чердаке картина, писанная масляными красками, вся в пыли, свернутая рулоном. Кто-то из женской прислуги помещичьего дома полез туда, развернул: «Ишь, какая намалевана…». (И на самом деле, живопись темная, венчика нет или не видно, изображение простой женщины в темном платье.) И – отбросила икону. Но тотчас же ослепла. Это был не портрет какой-то помещицы, а икона Пресвятой Богородицы. Если я по памяти за давностью не точно что изложил⁴⁸, пусть знающие меня поправят.

Гавриил видел в мантии не красивую одежду тщеславия, а ризу спасения, и в монашестве не награду, а ту «живую воду» Святого Духа, о которой пророчествовал Сам Господь Иисус Христос: «В последний же великий день праздника (Кущей) стоял Иисус и возгласил, говоря: кто жаждет, иди ко Мне и пей; Кто верует в Меня, у того, как сказано в Писании, из чрева потекут реки воды живой (Ис.12:3; Иоил.3:18). Сие сказал Он о Духе, Которого имели принять верующие в Него…» (Ин.7:37–39).

Об этом поется в замечательно воодушевленном тропаре в среду Преполовения:

«Преполовившуся празднику, жаждущую душу мою благочестия напой водами, яко всем, Спасе, возопил еси: жаждой да грядет ко Мне и да пиет! Источниче жизни нашея, Христе Боже, слава Тебе» (глас 8-й).

И Гавриил не смотрел, в каком образе, каким способом и через кого эта живая вода ему преподается.

Так до сих пор думал молодой подвижник. Но сейчас? Значит, у него отнимают не что-нибудь, а эту живую воду?

Это было, конечно, все-таки искушение, но оно было на пользу его душе. Однако только на духовную пользу.

Он себе говорил: «Что ж, Бог везде Бог. Также и монахи везде такие же монахи. И монастырей много…». Но он ошибался. Как ему ни трудно было в Оптиной и какие искушения он здесь ни видел, вот и сами прославленные старцы создают ему их, но мысли его были обманчивы. Бог везде, и монастырей много (перед революцией было 800, четыреста мужских и четыреста женских⁴⁹), но таких, как Оптина, раз-два с ноликом и обчелся. В этом он убедился не раз после.

Так состоялось решение уйти. Уйти из прославленной обители, о которой он слышал еще в Сибири. Не знаю, как взглянули на это старцы, когда он в первый раз высказал им эти свои новые, так непохожие на все предыдущие, мысли. Батюшка об этом никогда не говорил. Считали ли они его правым или неправым и свое поведение законным или нет? Но разговоров на эту тему после было довольно, и мы видим несколько даже фактов, которые могут кое-что косвенно и объяснить.

Какая сила воли должна быть и несомненность в решении, чтобы пойти против своих духовных отцов! Таких прославленных, имевших такой авторитет во всей России! Блажен человек, не осуждаяй себе, о немже искушается (Рим.14:22).

Во всяком случае, Промысл Божий не всегда ведет нас гладко. Часто мы сами ищем более приличного пути и не находим. А то невольное, за что мы краснеем, поворачивается при искренней вере и теплой, покаянной молитве во благо.

Повторяю. В подобных случаях слабый, сбившийся с ног теряет веру и уходит от Бога «на страну далече» (Лк., гл.15). Но сильный духом Ганя, искушенный, становится лишь крепче и, как «злато» в горниле, выходит чистым и блестящим.

Однако о намерении брата Гавриила покинуть монастырь никто не знал. Он все так же ходил в свою поварню, все так же ревностно исправлял монастырское правило.

Глубокой осенью, в октябре, когда облетает уже листва на деревьях, а красивые бабочки, золотистые жучки и даже надоедливые мухи прячутся неизвестно куда, Гавриил попросился у игумена на богомолье в Киев. И он его отпустил в сопровождении еще трех почтенных монахов.

Киев! Колыбель русского благочестия и самой христианской жизни! Его многострадальная тысячелетняя история, мирная и кровавая, благодатная и жестокая, страстная, отражена и в самых камнях, красивых, поросших парками склонах и холмах со скрытыми в них ходами и переходами, сокровищами, до сих пор вновь открываемыми, и в знаменитых пещерах Печерской Лавры с их прославленными нетленными мощами святых. Последние всех привлекают. Как кощунственно ни выражаются о них, как богохульно ни думают объяснять их нетление, но с каждым воскресеньем видишь, что экскурсий, солдат и матросов, учащихся и служащих, интеллигенции и простого народа прибывает все больше⁵⁰. Кого гонит любопытство, кого ревность по Богу. Не мог тем более брат Гавриил за две недели своего пребывания в Киеве не отдать долга этой святыне преподобных, хотя святынь немало и других в Киеве. И батюшка впоследствии рассказывал, что особенно его тянуло к мощам Пимена Многоболезненного, вблизи которых он испытывал какой-то особый подъем чувств и непонятное состояние духа. Дальнейшая жизнь показала, что это значило.

Из Киева все четверо поехали в Москву. Гавриил остановился в Высокопетровском монастыре у архимандрита Григория. Конечно, Гавриил рассказал про свое житье в Оптиной, про скорби, про обход в пострижении, про свои думы. О.Григорий и раньше звал его к себе, а теперь в особенности убеждал переходить к нему. Он глубоко сочувствовал его горю и обещал со своей стороны сделать все для скорого его пострига. И дело сделано: брат Гавриил подал прошение о переводе митрополиту Иннокентию, знаменитому просветителю Аляски – когда-то она была нашей, – и перевод состоялся.

Но по прибытии в Оптину Гавриил опять никому не сказал, что он, собственно, теперь уже отрезанный от них ломоть. Он распродавал свои вещи – и молчал. Получив за них деньги, пока оставлял их у себя. Так что наружно все было по-прежнему. Откуда такая осторожность и предусмотрительность у молодого монаха с простой душой? Но пример этот очень и очень поучителен. Хочется сказать много, но лучше умолчать.

Однако резолюция митрополита – одно, а исполнение решения – другое.

Мы часто наблюдаем теперь в миру: как будто свобода, каждый формально не закрепощен, как у помещика на барщине, а попробуй уйти с места и натолкнешься на сопротивление начальника. Иногда и высшая инстанция ничего не имеет против твоего ухода, но непосредственное начальство «бузит» и «не пущает», как прежний городовой. Этого-то и боялся брат Гавриил. Как бы не «забузили» в обители заинтересованные лица. Пошел к письмоводителю. (Я везде имена второстепенных лиц опускаю. Конечно, упоминание их создает атмосферу большей документальности, достоверности и даже убедительности, наглядности, но думаю все-таки, это ни к чему здесь.) Письмоводитель успокоительно заверил, что нет, дескать, основания задерживать одного человека при братстве в 300 человек (скатертью, мол, дорога).

До сих пор брату Гавриилу удавалось скрывать свое намерение и раньше времени не давать таковому выхода, чтобы оно невзначай не повредило ему. Но канцелярской дверью нельзя было прищемить хвост слухам, и эта весть пошла гулять по монастырю. Игумен и его старший послушник, друг Гавриила, первые узнали о ней.

Особенно она поразила последнего. И он всячески старался отклонить своего приятеля от принятого решения (ведь в конце концов святого?). Приводил в качестве доводов и то, как игумен хлопотал об увольнении Гавриила из мира и что тот может дать о нем нелестную аттестацию (о, это уже мирской серой или сероводородом запахло⁵¹), и, от горького перейдя к сладкому, обещал и скорый постриг, и лучшую келию⁵².

Наконец, видя, как его друг стоит все на своем, сказал, обливаясь слезами:

– Касатик, ведь ты идешь на крест. Там тебе тяжело будет.

Слезы тронули любвеобильное сердце брата Гавриила, он сам готов был расплакаться, но все же, собрав всю силу воли, ответил:

– Ну что же. Ведь из мира, когда я уходил, то шел на крест. Пусть же эта крестная сила будет со мною до смерти.

Это какое-то святое заклятие. До сих пор эти слова действуют, и вчуже становится страшно.

Келейник игумена на этом не успокоился. Келью, вероятно по его ходатайству, действительно дали новую, лучшую, светлую, сухую. Да и игумен повел уже иную политику. Перевел брата Гавриила на клиросное послушание петь и читать. Но дорого яичко к Светлому дню. И клумбы цветов, эти астры и анютины глазки, когда идешь мимо грязи, штабелей угля и луж вонючей нефти паровозного депо, на что стала теперь мода, еще более подчеркивают отсутствие того комфорта в последнем, который ими стараются изобразить, и всю неуместность их здесь посадки. Так происходило и с потоком этих милостей. Они своим контрастом с прежними несправедливостями еще более их оттеняли и усугубляли горечь чувств у Гавриила.

А друг его все продолжает уговаривать:

– Касатик, ты только останься. Все мы просим тебя об этом…

Наконец произошел прощальный и окончательный разговор – я боюсь написать слово «разрыв» – с игуменом.

О нем мне батюшка рассказывал не без юмора так: «Пошел я за последним благословением к игумену. Прихожу в покои настоятеля (вот тоже словечко, которое бы надо убрать из монашеского обихода; «покой» для монахов разве только в могиле или в раю, если они его заслужили, что и в известном видении Антонию Великому возвестил глас Божий⁵³), а там говорят, что он в канцелярии. Был уже поздний вечер. Я дернул дверь за ручку. Не отворяется. «Похоже, заела», – думаю. Дернул ее с усилием и вошел.

– Благословите, батюшка, отец игумен – говорю и подхожу под благословение.

А на нем лица нет. И я даже испугался. Вот, думаю, в каком настроении его застал.

– Ты как сюда попал? – спрашивает игумен.

– Обыкновенно как, в дверь, – отвечаю ему.

– Да нет же – говорит, – она на крючке.

Он, оказывается, заперся ото всех.

Встал, и мы пошли к двери. И видим, здоровенный крюк в пол-аршина напрочь отлетел.

– Ну и силенка у тебя – говорит, – Бог не обидел. Так ты зачем ко мне?

– Покаяться и проститься пришел.

– Все бунтуешь. Я же тебя хоть через неделю постригу, только оставайся.

Но я пал ему в ноги и говорю:

– Простите и не оставьте своей милостью. Но только на будущее время, если не придется устроиться в Москве. Но в Оптиной не могу остаться. Вы же сами первый скажете: «Вот монах, вертится туда и сюда, нетвердый человек».

Игумен, по-видимому, был удовлетворен моими словами, а я продолжал:

– Простите, я вам открою свою душу как духовнику и старцу, а не как начальнику. Тяжело мне стало, когда я узнал, что меня обошли. Ведь монашество есть не награда, а – покаяние. Эта мысль, которую я усвоил из чтения святых отцов, стала моим глубоким убеждением. А покаяние – это заповедь Христа. Им я живу и стараюсь научиться духовному плачу. И в чем же мне отказывают? В этом самом плаче о грехах, то есть в монашестве, постриге, в мантии. Мое сердце пламенно ищет всего этого, а меня его лишают, и тем самым как бы я делаюсь лишним в братстве. А в Москве мне все это дают сразу, и с радостью даже. И после этого, что мне до того, что там будет! Наружный вид монаха необходим ведь и для внутреннего монаха…⁵⁴

Игумен был тронут моей исповедью. Мы расстались мирно. Я поблагодарил его за все, и мы простились».

Сборы были короткие. Все уже было приготовлено заранее. И брат Гавриил оставил Оптину пустынь, ее строгую жизнь и уставные многолюдные службы, старческие кельи в тихом бору с его дремотным пахучим воздухом и посещаемые им вечерами могилки прежде почивших отцов: Леонида († 1841), Макария († 1860), Моисея († 1868).

Где же умилительные слезы, которые он проливал и на пруду при тихом шелесте камышей, и в поле под ярким солнцем, и на ступеньках паперти при мерцающем свете звезд, и у раскаленной плиты, вспоминая про вечный огонь, и в промерзшем склепе башни?

Прошло сладкое начальное время, в которое старец раскрыл ему слепые глаза на богатый внутренний мир сердца и ума, и эти последние дни жгучей полынной горечи, и многое другое, о чем батюшка говорил и вспоминал после всегда нежно и с благодарностью, как чистая девушка о своей первой любви и безвременно погибшем женихе…

«В Москву, в Москву...». Как-то сидели мы с о.Гавриилом, когда он приезжал к нам в Троице-Сергиеву Лавру, будучи уже старцем, в бывшем дворце императрицы Елисаветы Петровны. Здание снаружи было раскрашено затейливо, вроде дома бояр Романовых на Варварке в Москве, в котором родился царь Михаил Федорович. Лепные наличники, разноцветная шахматная крыша, стены бирюзового цвета, покрытые масляной краской. Внутри лепные потолки, картуши на стенах, печи со старинными изразцами, с художественными рисунками. Теперь это было жилое здание.

Старец вспомнил по ходу разговора случай, показывающий его былую телесную силу, которая снова восстановилась после временного перерыва из-за болезни, и духовную, вернее уже духоносную, которая немножко начала уже в нем просиявать.

Иду я раз очень ранним утром в Охотный ряд с большими деньгами. На улице никого нет, разве одинокие прохожие. Вдруг оборванец – пробирается соседними переулками в свои трущобы у Цветного бульвара. И чувствую я внутренне, что он меня сейчас ударит⁵⁵. Надеялся малый на какую-нибудь поживу. Так и вышло. Поравнявшись со мной, он размахнулся, но его рука налетела на мою. Это я отразил его удар. Но в нервном подъеме не рассчитал и сделал это слишком сильно: гляжу, мой оборванец отлетел с тротуара на мостовую на несколько шагов и растянулся на ней. Я испугался и побежал. Вскоре воротился и все волновался дорогой: «Не зашиб ли его до смерти?». Но оказалось – нет. На улице еще было все так же пустынно, дневное движение еще не начиналось, а его уже и след простыл. Очевидно, встал и ушел…

Это «чувствую я внутренне» очень знаменательно. А то обстоятельство, почему он шел в Охотный ряд, объясняется следующим.

Когда брат Гавриил приехал в Москву – а это было 28 декабря 1874 года – и поступил в Высокопетровский монастырь, его сделали прямо экономом и расходчиком (от слова расходовать: как эконом он покупал продукты, заведовал ими, хранил; как расходчик – расходовал). И дали хорошую, соответственно занимаемой новой высокой должности, келью.

* * *

Высокопетровский монастырь основан в 1380 году Димитрием Донским и находится у границы Белого города⁵⁶ на углу Петровского бульвара⁵⁷. Петр I повелел построить в нем три новые церкви (три его дяди Нарышкины были убиты во время стрелецкого бунта) и колокольни. Это было в 1690 году. А через 10 лет стены Белого города и даже Земляного были унизаны повешенными после страшных пыток стрельцами. Патриарх Адриан явился было к Петру, когда стали на площадях Москвы устанавливать лес виселиц, с иконою Богоматери, чтобы умолять его о пощаде и прекращении этого живодерства, но получил такой прием, о котором лучше умолчать⁵⁸. Трупы казненных стрельцов лежали не похороненными почти полгода (!) к ужасу всех жителей. На Красной площади не было пустого места от обезглавленных.

Недаром народ прозвал его «антихристом». Но прозвал еще за другие художества⁵⁹. Славянофилы писали:

…муж кровавый,

Вдали, на рубеже родном,

Стоишь ты в блеске страшной славы,

С окровавленным топором.

С великой мыслью просвещенья

В своей отчизне ты возник

И страшные подъял мученья

И казни страшные воздвиг.

Во имя пользы и науки,

Добытой из страны чужой,

Не раз твои могучи руки

Багрились кровию родной.

Ты думал, – быстротою взора

Предупреждая времена, –

Что, кровью политые, скоро

Взойдут науки семена!

И вкруг она лилась обильно,

И воплям Руси не внемля,

Упорство ты сломил, о сильный!

И смолкла Русская земля.

И по назначенному следу,

Куда ты ей сказал: «Иди!»

Она пошла. Ты мог победу

Торжествовать, но погоди!..

Но, истребляя зло в отчизне,

Ты всю отчизну оскорбил;

Гоня пороки русской жизни,

Ты жизнь безжалостно давил.

На самобытный труд, стремленье

Не вызывал народ ты свой,

В его не верил убежденья

И весь закрыл его собой.

Вся Русь, вся жизнь ее доселе

Тобою презрена была,

И на твоем великом деле

Печать проклятия легла.

Грех Руси дал тебе победу,

И Русь ты смял. Но не всегда

По твоему ей влечься следу

Путем блестящего стыда.

Так будет время, Русь воспрянет,

Рассеет долголетний сон

И на неправду дружно грянет –

В неправде подвиг твой свершен!

Народный дух поднимет крылья,

Отступников обнимет страх,

Созданье лжи, дела насилья

Падут, рассыплются во прах!

И вновь оправданный судьбою

Восстанет к жизни твой народ

С своею древнею Москвою –

И жизнь свободный примет ход…⁶⁰

* * *

Настоятелем Высокопетровского монастыря был в то время архимандрит Григорий. Так как у нового эконома был прекрасный, задушевный тенор, он прибавил ему еще послушание петь на правом клиросе и отправлять очередное чтение при богослужениях.

По долгу службы Гавриил и должен был часто ходить в Охотный ряд.

Ил.11. Огромный город, куда Гавриил ушел, чтоб заниматься духовным плачем. Москва. Старый Большой Каменный мост. Снимок 1859 г.

Ил.12. В этой обители в самом центре первопрестольной – на шумной Петровке – начался (с 1874 г.) самостоятельный труднический путь бывшего оптинского послушника Гавриила Зырянова. Здесь он принял монашеский постриг (1876), а также клевету и поношение от братии. Москва. Высокопетровский монастырь. 1980-е гг. Снимок Б. Томбака. Монастырь разорен в 1926г., возвращен РПЦ в 1994г.

Ил.13. «Улица была знаменитая, красноречиво свидетельствующая о богатстве страны и народа». Эконом Высокопетровского монастыря Гавриил Зырянов «по долгу службы должен был часто ходить в Охотный ряд». Москва. Охотный ряд (панорама от Театральной площади). Церковь Параскевы Пятницы (17 в.; уничтожена в 1928 г.). 1912 г. Снимок Кузнецова

Ил.14. «Широкое житье-бытье ушедшей Москвы». Вербный базар. Москва. Красная площадь в Вербное воскресенье. Снимок начала века. Из коллекции Парийского.

Ил.15. Народ в оживлении – разбушевавшаяся стихия подступает к стенам Кремля. Москва. Вид затопленной кремлевской набережной. 1908 г. Снимок Гринберга А. Д.

Ил.16. «Кругом кипучая жизнь, поток которой мало подходит для занятий умной молитвой». Здесь – мимо торговых развалов – проходил рачительный эконом Гавриил Зырянов. Над грандиозной толкучкой возвышалась Сухаревская башня (17 в.; снесена в 1934 г.), возведенная в честь кровавой победы Петра I над царевной Софьей. Москва. Общий вид Сухаревской башни с Мещанской улицы. Снимок начала двадцатых годов 20 века.

Улица была знаменитая. На нее по-разному можно смотреть. Можно видеть в ней конкретное воплощение московского обжорства, что-то вроде «Чрева Парижа» Э.Золя. А можно вместо ножа, которым режут скотину и людей, увидеть необходимый инструмент и орудие при самом набожном приеме пищи. Да и в качестве «чрева Москвы», с точки зрения государственного и гражданского быта, это о чем-то свидетельствует: о богатстве страны и народа, о хлебосолье старой Москвы и ее широком бытье-житье, о всякой изысканности в еде и о всем прочем – пусть по части чревоугодия, но которое говорит потомкам, страждущим этой страстью в наши времена: «Вот-де как надо есть и пить, а вы что? Нет у вас ни расстегаев с налимьей печенкой, ни парной белужьей икорки, ни спаржи как масло, ни лангустов, ни руанских уток из Франции, ни омаров, ни красных куропаток из Швейцарии, ни рыбы сом из Средиземного моря, ни ананасов. Вечно голодные сидите». Или, как говаривал старшина по хозяйственной части в Английском клубе Шаблыкин, великий сластоежка, проевший все свои дома:

– Сезон блюсти надо, чтобы все было в свое время. Когда устрицы флексбургские, когда остендские, а когда крымские. Мартовский белорыбий балычок со свежими огурчиками в августе не подашь…⁶¹ Вот так и сезон!

С аскетической точки зрения это, конечно, чистый срам, но с той, на которой стоит мир и которой постоянно хвалится, все это говорит о такой культуре, которую надо еще «догнать». Через сколько лет? Не знаю. А «перегнать» уж в наше время невозможно.

В такой-то плоскости это задевало и Высокопетровский монастырь. И не потому, что брат Гавриил был эконом (в других монастырях – келарь; но в этих должностях есть все-таки разница), но какой эконом!

А экономом он оказался не от слова «экономить», а наоборот, отличным, и расходчиком бережливым, воплощавшим идеал преподобного аввы Дорофея из той самой книги, которую заповедали было в Оптиной пустыни читать по 3 раза.

В ней написано: «Достигнуть же сего (скажем, идеала. – Еп.Варнава) ты можешь только тогда, когда будешь распоряжаться монастырскими вещами не как своими собственными, но как принадлежащими Богу и только вверенными твоему попечению. Ибо первое располагает нас к тому, чтобы не иметь пристрастия к вещам, а второе к тому, чтобы не пренебрегать ими»⁶².

Вещи – хозяйство не свое, а Божие. Ты только приставник. А раз чужое, нечего и пристращаться к нему. Но в то же время, если будешь пренебрегать им и делать все спустя рукава⁶³, попадет тебе.

Это своеобразно усвоено даже концлагерями. Через кого-то (из семинаристов? Поповичей?) вошло туда и внедрено. У нас, например, во всю стену двухэтажного административного дома аршинными буквами была сделана снаружи надпись: «Социалистическая собственность есть вещь священная». Что через контраст фигуры умолчания можно понять и так: «а не социалистическая (частная) – нет, ее можно грабить, то есть реквизировать, национализировать…». Не испугало и не пугает их и слово «священный»⁶⁴. Во всяком случае, взятое из обихода церковного, оно никак уж не подходит ни к языку, ни к содержанию диамата Ленина.

А брат Гавриил, с духовной стороны имея перед собой образец в писаниях законоположений монашества, а с плотской – в хозяйственном опыте своей семьи в деревне и Оптиной пустыни, где он завершил эти знания, показал себя на новом месте прекрасным работником. Он знал, когда, где, почем купить провизию в Москве, так как конъюнктура рынка в то время была постоянной и индексы цен колебались только на копейки, в зависимости от сезона и мелких обстоятельств, а не как теперь, когда на протяжении какого-нибудь десятка лет изменяются в два-три-четыре раза (особенно в связи с девальвациями).

Например, этот подвижник, наблюдавший за собой в каждом съеденном куске, нашел лучшим вместо, как теперь говорят, «частиковой» мелкой рыбешки покупать самую лучшую белугу. Прежде всего, у нее нет никаких отбросов (голов, костей, хвостов). Затем, братия получает полновесную питательную порцию, калорийность ее, благодаря наличию жира, конечно, не идет ни в какое сравнение с этой «частиковой», от которой остается на столе груда костей, плавников и кусочек пустой мякоти.

Коснемся вопроса о цене. Сейчас в гастрономе, скажут, белуга стоит 23–25 и выше рублей. Слишком дорогая рыба. Но тогда это не был «деликатес». Дело вот в чем. Больше чем за тридцать лет советской власти я нигде не видел, хотя проехал вдоль и поперек всего Союза, соленой белуги или осетрины. Всегда (да и то уж в последние времена) на прилавке лежало только несколько кусков свежей простой рыбы. Раньше она зимой у дверей рыбных лавок стойком стояла, мороженая, наподобие часовых или швейцаров, выше роста человеческого. А в самом магазине в соленом виде лежала на полках, сделанных в виде лестницы до потолка, отдельными оковалками, кружками по цене 23–25 копеек за фунт. Ей питался бедный и средний класс. И такая цена была за «тешку» (жирный слой брюха белуги; теперь он идет исключительно на балыки и покупается из-за баснословных цен на граммы, а не на фунты и килограммы, как тогда). Что же касается остальных средних частей рыбы, они были еще раза в полтора дешевле. А про «головизну» и говорить нечего, хотя уха из нее во всех поваренных книгах считается очень богатым и вкусным блюдом.

Такое новое ведение хозяйства, в сравнении с прежним, дало возможность брату Гавриилу и высоко ублаготворить братию, и в то же время сделать некоторые сбережения, потому что он следил зорко за всем, и ни охотнорядцы со своим принципом «не обманешь – не продашь», ни собственные монастырские повара его не могли обмануть, хотя попытки и делали.

Но такой успех нового эконома сразу же и вызвал оппозицию к нему, зависть и вражду. Старшая братия боялась, что он заберет всех в свои руки и «столкнет» с мест их, а младшая, послушники, тоже не могли считать его своим. Слишком уж его поведение далеко отстояло от их собственного обращения. Брат Гавриил вел себя строго и благопристойно, хотя с каждым и приветливо. Знал только церковь, да келью, да свои дела по послушанию. Знакомств ни с кем не водил, в гости не ходил, «дерзости» – в святоотеческом смысле, то есть вольного обращения с кем-либо, – бегал как огня и чумы. И по отношению к себе со стороны других этого не позволял делать, хотя, повторяю, был со всеми ласков и добр. Однако и здесь, в доброте, не допускал, чтобы на него сели и поехали. Прибавить к этому его колоссальную физическую силу, внешнюю красоту, прекрасный, всех трогающий в церкви голос, веселый характер – собранные воедино, качества не так-то уж часто встречающиеся, – и мы легко поймем, откуда возникли у послушников желание сделать Гавриила подобным им, и та ненависть, которую они к нему вскоре стали питать.

И чего-чего они ни делали, чтобы сбить его с пути спасения.

Много раз они старались напоить его до положения риз, допьяна. То пытались оторвать его от церковных служб. То наговаривали на него всякие небылицы. Я выше передал рассказ о нападении на Гавриила оборванца. Может быть, и это была их работа. Они даже делали хуже: подкупали проституток – благо Цветной бульвар и Грачевка⁶⁵ были недалеко, – чтобы те приставали к нему и соблазняли на разврат. И когда это не вышло, братия, скорей разбойничья шатия, наконец додумалась до того, чтобы убить брата Гавриила. А когда это почему-то не удалось или расстроилось, заразили его тайно сифилисом. Только Божья помощь и скорое радикальное лечение избавили подвижника от страшных последствий.

И при такой жизни он выдержал в монастыре целых пять долгих лет: с 28 декабря 1874-го по 19 августа 1880 года.

Келейник оптинского игумена, когда заливался слезами и говорил брату Гавриилу: «Касатик, ты идешь на крест, там тебе тяжело будет!» – конечно, и не подозревал всего того ужаса, который царствовал в этом монастыре. Но Гавриил жил. И жил подвижнически, непорочно. И, конечно, над ним сбывалась заповедь апостольская: Вси же хотящий благочестно жити о Христе Иисусе, гоними будут (2Тим.3:12). Это закон. И тут удивляться нечего, что гонят в святом месте. Кто забрался некогда в Божий рай, заберется куда угодно и теперь. Антирелигиозники и колеблющиеся скажут: «Вот ваши монастыри…». А мы давно из Евангелия знаем: Господь Иисус Христос Сам выразился про святейшее место на земле, храм Иерусалимский, что он «вертеп разбойников» (Мф.21:13). И кто же заведовал всем этим притоном, базарниками (ἀγοράζοντες) и менялами? Архиереи. У евангелиста Иоанна просто сказано: «иудеи» (Ин.2:18). Мы бы теперь сказали несколько иначе, в галлицированной форме.

Все это спасению не мешает, по действию благодати Святого Духа. Откровение Иоанна Богослова заканчивается следующими словами: Обидяй да обидит еще, и скверный да осквернится еще, и праведный правду да творит еще, и святый да святится еще (Откр.22:11).

Злые люди и обманщики пусть занимаются своими делами, говорит апостол, «а ты пребывай в том, чему научен» (2Тим.3:14). Разумеется, от Бога.

Но если кто-либо из молодых ревнителей захочет повторить слова брата Гавриила: «Ну что же, я иду на крест. И пусть эта крестная сила будет со мною до смерти», – пусть знает, что по силе его сопротивления (подобно физическому закону: всякое действие равно противодействию) его встретят скорби, непризрачные и страшные. Пусть подумает над своими словами: прожить как следует жизнь ради Христа, где угодно – в монастыре или в миру, – это не мутовку⁶⁶ в сметане облизать.

Из описания жизни старца Гавриила мы видим, чего это стоит. Чтобы облегчить себе достижение цели, чего он только не употреблял. Он даже наговорил на себя духовнику на исповеди. Но этим причинил себе еще большую скорбь. Не епитимьей, какими-нибудь поклонами (это что!), а совершенно другим. Он видел, с каким злорадством духовник выслушивал его наклеп на себя (подвижник и не лгал, он только помыслы выдавал за настоящие грехи), и приходил от этого в ужас. Какая же была черная душа у этих людей, занимавших даже такие ответственные должности, и как нужно было их бояться.

Но все-таки пока Гавриил не выходил из монастыря. Не выходил, потому что не видел на то явной воли Божией, непосредственного откровения, которого иногда ждал годами и десятилетиями⁶⁷: он уже был приучен к этому. Да потом ведь сам пошел на крест. И, наконец, в своей душевной простоте никак еще не мог расстаться со своим деревенским взглядом, что все монахи непременно должны быть «святыми», по крайней мере, «верил, что монахи не могут жить иначе как свято…»⁶⁸.

Но никаких конкретных фактов из его жизни в Высокопетровском монастыре я еще не приводил. Приведу несколько.

Я уже рассказывал, что настоятелем обители был архимандрит Григорий и как он был к Гавриилу расположен, но он, по словам старца, человек был хотя и добрый, незлобивый, не стыдящийся признаваться в своих ошибках и благожелательный, но слабохарактерный, поддающийся легко влияниям со стороны и очень, по неопытности, доверчивый, хотя жестокая жизнь то и дело заставляла его раскаиваться в этом.

Опускаю подробности, как он временами забывал свое расположение к брату Гавриилу, придирался к нему, смещал не раз с должности, передавая ее другому, и когда в результате получал большой убыток – а получал он его всегда, – то вновь призывал брата Гавриила и говорил своим хриплым голосом:

– Уж ты прости меня, наговорили мне на тебя.

Или:

– Я опять попался. Послушал людей – себя наказал.

Или опять:

– Э-э-э… уж ты тово… возьмись опять за свое дело, пожалуйста.

Брат Гавриил, по заповеди Христа прощать врагам и согрешающим к нам, ласково его уговаривал, снова принимался ходить в Охотный ряд и поправлял убытки.

Особенно сильный скандал разыгрался 24 мая 1875 года, когда его заместитель нашептал архимандриту, что Гавриил слишком роскошно кормит братию, а он мог бы сэкономить сотняжку в месяц, через десять лет – целый капитал.

А в результате через три месяца получился убыток для монастыря в триста рублей, да к тому же эконом морил братию голодом и давал протухшую пищу… Братия пели брату Гавриилу «многая лета», а его заместителю «анафему».

Но от этого стало хуже. Последний сделался новым врагом.

На следующий год отношения между настоятелем и Гавриилом стали так напряжены, а положение невыносимо, что впору хоть уходить из монастыря.

И брат Гавриил стал читать любимый канон Божией Матери «Многими содержим напастьми…».

День читает, другой. Начал читать в третий раз. Стук-стук в дверь. Зовут к архимандриту.

Тот благословляет и сейчас же вызывает келейника своего.

– Говори!

Тот делает пришедшему земной поклон и начинает каяться.

Как он наговаривал на него архимандриту, как его на это подущали другие, как в нем заговорила совесть: «Особенно эти последние два дня совесть меня мучила. Места себе не находил. И все рассказал архимандриту… Простите меня». И снова земной поклон.

Архимандрит вспомнил вслух свои предшествующие нападки и тоже попросил извинения у брата Гавриила. Тому ничего не оставалось делать, как со своей стороны поклониться в ноги и попросить прощения за то, что, не оправдываясь (а он в последнее время действительно перестал оправдываться и сносил все неправды молча, предоставляя все на волю Божию), тем самым как бы укреплял настоятельские подозрения против себя.

Все помирились и поцеловались. А Гавриил, придя в келью к себе, со слезами благодарил Царицу Небесную за скорую помощь.

К чему, скажут, описывать всю эту «гадость»?

Конечно, есть разные люди и разные взгляды. Есть оптимистический взгляд на вещи. Человек видит кругом одно только хорошее⁶⁹. Но я и не пессимист. Я только думаю, что, если все нехорошее выпустить, значит, в результате не показать высоту подвига старца о.Гавриила, потому что через сопоставление с темным и дурным подвиг ярче блещет.

Вчера я ехал за полночь на трамвае глухими улицами. Проезжали мимо парка под фонарем в шесть электрических лампочек. И как было под ним светло, как ярко светил фонарь! А сегодня мне опять пришлось ехать по этой же дороге в полдень при солнечном свете и фонарь этот забыли потушить. И как же он жалко горел! Лампочки под запыленным абажуром были даже не бледные, а красновато-желтые, и сам фонарь не светил, а темнел на светлом голубом небе.

Так и здесь. Сказать про человека, что он благоговейно крестится или молится, – еще мало сказать, а иногда почти что ничего не сказать. Ибо одно дело – перекреститься в церкви, среди прочих пришедших молиться, и иное – в гостях перед едой, среди заведомых безбожников и миролюбцев. Дистанция огромного размера.

А потом, односторонность в изложении не только может навлечь на автора обвинение в тенденциозности и подтасовке фактов, но еще и искажает перспективу и создает ложное представление у поучающегося в житии. Дело Христово или истина не нуждается в прихорашиваний. Истина не стыдится своей наготы.

Да, много искушений человеку, который хочет спасаться, а особенно сохранить свое девство и целомудрие. Мы уже видели, как диавол не раз делал попытку лишить этих добродетелей брата Гавриила. Но это были еще цветочки. Благодать Божия, возможно, ввиду его еще слабых духовных сил, сильно его охраняла и не подпускала близко бесов. Но теперь, когда он стал внутренне сильнее, получал уже въявь действенную помощь Божию, благодать мало-помалу отступала, чтобы Гавриил мог поупражнять и собственные силы.

Одним словом, строгий подвижник и целомудренный монах влюбился. И полюбил, или, простите за грубое, но более верное выражение, «втюрился» крепко. Началось это, собственно, вскоре по прибытии его в Москву.

Приехал он почти под Новый год. Прошел месяц, другой. Брат Гавриил привык, обжился: На улицах посерел снег. Весеннее солнышко стало сильнее пригревать. Послышался заунывный щемящий великопостный звон с окрестных колоколен. Когда-то в Москве было ведь «сорок сороково церквей. «Москва – золотые маковки». К церквам потянулись старые и молодые богомольцы – к «мефимонам»⁷⁰, поговеть. Была первая неделя Великого поста.

Придя в церковь и проходя на клирос, брат Гавриил натолкнулся на барышню. Она была красива. Даже очень.

Но монах Гавриил был ведь тоже красив. Девушка вскинула свои глаза, и взоры их встретились. Оба почувствовали, как точно жгучие стрелы пронзили их сердца. Оба задрожали и вспыхнули⁷¹. Всю службу, такую умилительную, проникновенную, брат Гавриил провел в какой-то связанности и оцепенении, хотя и всячески нудил себя вступить на прежнюю дорогу и восстановить мир в душе.

Кончилась служба. Новая встреча. Опять сердце обварили кипятком. Снова румянец покрыл щеки до волос.

Барышня стала ходить в монастырь к каждой службе. Говела тоже в Высокопетровском монастыре.

Начались записочки. Письма. Оказалось, ее зовут Сашей. Она пламенно в него влюбилась. Она писала ему о своих глубоких чувствах, не видела никаких препятствий для их соединения. Он может выйти из монастыря, она просила его об этом, они поженятся, родители ее, люди очень состоятельные, дадут за ней большое приданое, на которое они смогут безбедно жить. Нужно только его согласие, и больше ничего. Так выходило дело.

Куда деваться бедному монаху? Это не была простая страсть, накликаемая собственными блудными помыслами, развратной жизнью, кручением посреди такой же среды и лиц противоположного пола. Брат Гавриил, как сказано, знал только церковь и свою келью, да необходимые взаимоотношения с миром ради послушания. Это было попущение Божие для испытания его добродетели, крепости любви к Богу, силы самоотречения и ненависти к миру, его страстям.

Но это не было и легонькое наносное искушение, какое он испытал в сторожке у Митиного завода. Это была духовная пещь огненная, в которой огонь страсти пожирал не только его сердце, но и тело (он похудел, потерял аппетит, плохо спал), затемнял его сознание и от которого надлежало во что бы то ни стало избавиться. Но как? Обольстительный образ молодой девушки ежеминутно вставал перед его мысленным взором. Его глаза плотские искали Сашу в церкви, тянулись к ней, хотя он всеми силами старался отвращать их от нее. И если бы эта страсть была тайная, его собственная. А то взаимная, и девушка со своей стороны употребляла все усилия навязаться ему на шею.

Оставалось одно. Несмотря на всю муторность своих чувств, затягивающую силу любовного омута, нежную, но цепкую непосредственность первой любви, обратиться в молитве к Богу и Его Пречистой Матери Деве Марии. Ведь он все-таки с детства был предан Ему, любил свой монашеский чин, подвигом стремился, по апостолу, к почести⁷² вышняго звания Божия о Христе Иисусе (Флп.3:14), а не к мирским удобствам и семейной жизни. Но любовь как пиявка присосалась к его сердцу. И эта любовь была не та, евангельская, к какой он стремился всю жизнь и которой искренно учил всех своих учеников, выделяя ее из всех прочих добродетелей. (Действительно, надо согласиться, наш век – жестокий век, и милосердия, помилования, прощения, оказания милости не жди от кого-нибудь. Но о милости речь еще будет впереди).

Так мучительно прошла весна со своей свежей зеленью принарядившихся в летний убор деревьев на бульварах, в садах, скверах. Пришло жаркое лето с томными ночами и благоуханными утрами, когда каждый кустик во дворе и каждая травка под ногами испускают свежий неуловимый аромат. В храме было тихо, прохладно, ясно горели лампадочки. Но в душе было еще все тревожно, как-то печально, и молитва была тягуча, ее трудно было повернуть, как тяжелую грузовую колымагу.

Подошел август месяц. На память святителя Тихона Задонского (13 августа) брат Гавриил был пострижен. Настоятель дал ему имя этого угодника Божия, потому что, объяснял он, сам постриженник был такой «тихий», скромный и кроткий со всеми. Это было великое событие в его жизни. Он получил вожделенную мантию, о которой столько мечтал, столько пролил слез, перенес столько скорбей и из-за которой оставил Оптину пустынь со всеми ее прославленными старцами и личными руководителями.

Теперь бы только радоваться и забыть все в мире, все окружающее. И о.Тихон забыл его. Но – на малое время. А вскоре, при новой встрече с Сашей, как только ее увидел, прежняя любовная тоска охватила сердце, и сладкая отрава стала вливаться в его кровь.

Мне нечего расписывать здесь все перипетии любовной страсти Гавриила. Каждый, кажется, испытал, в той или другой степени, приступы этой горячки. Мое дело обратить внимание на то, что это было, повторяю, не простой «интрижкой», легким увлечением или малозанимательной любовной забавой. Это была мука, он не знал, что делать со своим телом и со своим сердцем. Уже после, глубоким старцем, он в письме к одному духовному сыну, академику-монаху, писал, намекая на свое искушение: «Я изнемогал в борьбе с собой, с порывами страстной моей плоти». Нет, победа досталась ему не даром.

Так прошел целый унылый год. Опять Великий пост. Снова почернели дороги, захрустели под ногами тонкие кромки льда на лужицах, когда он шел по утрам в Охотный ряд. Подошла Страстная седмица. Народ наполнил храмы. Масса говеющих толпилась по церквам. В их тесноте и духоте и от собственного огня размягчались медовые свечи и оплывали, капая на руки горячими растопленными слезами воска. Двенадцать Страстных Евангелий, вынос Плащаницы. Утреня Великой Субботы…

Но о.Тихону облегчения все нет и нет. После одной из таких великих служб, на которой он изнывал и изнемогал от борьбы с собой, он вернулся в свою пустынную келью и, не выдержав, пал на колени и взмолился об избавлении от своей страсти. Это была не молитва, а отчаянный вопль, надрывный стон исходящего кровью сердца. «Господи, Ты знаешь, как я Тебя одного люблю и не хочу никого другого… Я страдаю, может быть, еще больше буду страдать, но к кому мне идти? Глаголы живота вечного имаши (Ин.6:68). Я недостоин иметь божественную Твою любовь в своем смрадном и нечистом сердце. Но я хочу иметь ее. Оживи меня, оживотвори!».

Подобным же образом он молился и к Пречистой Деве Марии. Она обещала быть его помощницей, он получал от Нее видимую помощь. И в изнеможении после долгой службы и своей взявшей все его силы молитвы заснул.

И вот о.Тихон видит сон. Как будто спешно бежит он из Москвы. Вдруг на пути страшная пропасть. Обойти нельзя – надо прыгать. Он перекрестился и прыгнул на ту сторону. Но неудачно. Сил не хватило перепрыгнуть как надо. Руками он ухватился за какой-то кустик, а ногами повис над бездной. Кустик дрожит, того и гляди вот-вот обломается или вытащится с корнем. И в этот момент подходит к нему какая-то монахиня дивной красоты и хочет ему помочь. Но о.Тихон грубо ее отстранил и сказал:

– Ну, ну, я только что бежал от такой же красавицы!

– Я твоя заступница, – отвечает Та ему.

Ухватила его за руку и вытащила совершенно из пропасти.

О.Тихон очутился в каком-то чудном, прекрасном саду, словно в раю. Здесь оказался о.Амвросий, оптинский старец. Удивился, как он миновал страшную пропасть. А когда о.Тихон рассказал ему всю историю своих душевных страданий и то, как он был спасен Дивной Монахиней, о.Амвросий, как и в прежнее время, ударил его рукою по лбу и сказал:

– Это Матерь Божия тебя спасает. Беги из Москвы.

О.Тихон проснулся. Хотя это ему и не требовалось, но в подтверждение истинности сна и отвращения помыслов, что виденное – простое сцепление представлений на тему его мучений и желания избавиться от них, лоб чувствовал боль. Но в сердце его, наоборот, водворились такой покой, безмятежный мир, такая непередаваемая радость, каких он до сих пор не испытывал.

И в этом настроении он встретил и провел Пасху.

В таком же благодатном состоянии прошли вся весна и лето.

Однако напрасно было бы думать, что диавол так легко и слабо сдает свои позиции. Сильному – и более сильное испытание.

Когда я выслушивал от старца его повествование о своей несчастной любви – вернее, это слово здесь и не идет, – он чуть заметно благодушно улыбался одними глазами.

Он любил природу, особенно цветы. Природа напоминала ему о Боге как Творце мира, цветы – о дарах Святого Духа, все вместе – о будущем рае, прекрасном саде, где течет «чистая река жизни, светлая, как кристалл, исходящая от престола Бога и Агнца… По ту и по другую сторону реки древо жизни, двенадцать раз приносящее плоды, дающее на каждый месяц плод свой; и листья дерева – для исцеления народов» (Откр.22:1–2). Вот когда наступит истинный мир и блаженство для человечества: когда Сам Бог их даст, а не когда люди собственными силами захотят их добиться посредством социализма. Земная жизнь что? Это пустяки, «как сон, как трава, которая утром вырастает, утром цветет и зеленеет, вечером подсекается и засыхает». Это еще за три с половиною тысячи лет до нас было сказано⁷³. И земную жизнь можно устроить, как одно время она была устроена⁷⁴, а единично и теперь устраивается, – в несчетное число раз лучше посредством Божиих заповедей, во Христе, чем с помощью политических человеко-бесовских измышлений. Но обращаюсь к прерванному изложению.

* * *

Снова наступила осень, хотя еще тепло, хорошо. Стоят солнечные дни. Только листочки на деревьях уже желтеют. И легкий ветерок на Цветном бульваре заметает их в ложбинки. Случилось как-то о.Тихону выйти за стены монастыря по делу. Шумная Петровка, еще более шумный Кузнецкий мост. Блестящие магазины, толпа у витрин Авонцо и Дациаро⁷⁵, скромный блеск настоящих бриллиантов у Немирова-Колодкина и сверкающие крылья рекламных мельниц из поддельных бриллиантов в витринах Тэта, и вывески, вывески. Все простенки домов завешаны ими. Сплошь одни магазины, и чего только в них нет. Нет только простых вещей «варшавской» и «сухаревской» работы для простого, как теперь говорят, человека. Но зато ученому, образованному, интеллигенту высшей марки здесь раздолье. Не надо ехать за границу, чтобы купить редкую вещь. Нужна иностранная литература – пойди к Готье. (Понадобился как-то мне один современный французский роман, наделавший шуму в Париже, мне его выписали, и через неделю я его получил. Заинтересовался я «Русскими народными (лубочными) картинками» Ровинского. Нашел у комиссионера Императорской Академии наук⁷⁶, рядом с букинистом Николаевым. Коллекция в семи томах in folio стоила 7000 рублей золотом. Есть что посмотреть. Интересно, где она теперь? В продаже обычно простое типографское издание, кратенькое, которое разрозненными томами дошло до нас, и с меня запросили за этот элементарный, действительно, «лубок», годный разве для показа студентам на семинарах, больше сотни рублей).

Вообще кругом кипучая жизнь, поток, который мало подходит для занятия умной Иисусовой молитвой. И вдруг – ах! – мелькнуло личико красавицы Саши. У о.Тихона потемнело в глазах. Померк весь Божий мир – не свет, не внешние яркие краски, не нарядные туалеты дам (с бисерными финтифлюшками и стеклярусом, со шляпами a’la воронье гнездо или comment⁷⁷ колесо), а мир души, все то светлое настроение, которым он жил с Пасхи до сих пор.

О, что делает демон! Это, конечно, был князь бесовский, хотя и попущением Божиим, но имеющий такую силу омрачать крепко взращенное молитвенное чувство монаха, подвижническими трудами, слезами, воздыханиями отворотившего свои взоры от мира. Если для таких подвижников опасны неосторожные взгляды по сторонам, то что говорить про тех, которые и понятия не имеют о том, что такое внутренняя, невидимая брань!

И так возвратилась вся прежняя мука. О.Тихон снова принялся за молитву. Но образ милой девушки стоял перед его мысленным взором, заслоняя собою образы Спасителя и Богоматери. После таких благодатных даров и откровений ему стало стыдно молиться Иисусу Христу и Приснодеве Марии, стыдно, что слова молитвы к Ним у него мешаются с чувственными представлениями о ней, о Саше. И он стал молиться своему новому Ангелу, святителю Тихону Задонскому. Но облегчения не чувствовал. В таком состоянии и молитве прошел еще год.

Вот как подвижники борются со страстями! Но как все это расценивает мир, мы знаем от таких писателей-интеллигентов, как Мережковский, Розанов и К⁰, поведавших нам об этом с полным цинизмом и верхом бесстыдства в таких порнографических книгах, как «Море неясного и переменного», «Люди лунного света» и другие.

Целомудренная советская цензура (и политика) вполне понятно и законно следует, в сущности, учению святых отцов и, в частности, аскетов. Теперь подобные книги скрыты от молодежи даже по заглавиям (а ведь перед революцией о них спорили и писали все журналы и газеты старой России⁷⁸), что же было бы, если ей дать в руки такие журналы, как «Шутенок», «Брачная газета», «Качели», эти целые салотопенные заводы? Неприятно, что они попались мне на язык, но я все же не хочу вычеркивать эти имена, названия и строчки. Это чертополох, да, но среди него вырастали такие благоуханные лилии и розы, которых теперь, наверно, и не сыщешь.

Итак, как же относится к любви не грешный мир, но христианский богомольный? Извне посмотреть на о.Тихона, то чем отличается его влюбленное состояние от состояния обычного, описываемого в романах? По-видимому, ничем. А если это есть грех или, по крайней мере, нечистая страсть, оставляющая в набожной душе такую вонь, как если бы разбить тухлое яйцо в церкви, то, значит, надо стараться (в данном случае посредством молитвы, что о.Тихон и делал) избавиться от нее? И чем скорее, тем лучше? Но не так думают на небе. И не так рассуждают святые отцы-подвижники на земле.

О.Тихон страдал и молился. И так дожил до своих монашеских именин. На день святителя Тихона Задонского, 13 августа по старому стилю, он видит, ложась спать после молитв «на сон грядущим», новый сон. Видит, что к самой его постели подошли святители Тихон Задонский и Дмитрий Ростовский, а посреди них – Пренепорочная Дева Мария.

Что грустишь, – сказал о.Тихону его небесный покровитель и соименник, – надо бы терпеть. Мученическую получил бы награду.

Но о.Тихон – человеческое, естественное чувство – со стоном стал просить избавить его от страсти. Мне кажется, каждый из нас сделал бы то же.

Святитель Тихон указал ему на Пречистую Деву Марию. Страдалец еще усиленнее и прилежнее стал просить Ее. Матерь Божия подошла к нему и положила обе руки на его голову архиерейским чином. От этого прикосновения он почувствовал полное исцеление и обновление во всем организме. Страсть исчезла как дым. Сердце опять возрадовалось радостями святыми. И о.Тихон снова изливался в благодарственных слезных молитвах к Богу, Его Пречистой Матери и святым.

Спускаясь еще на несколько ступеней ниже, можно вспомнить, однако, столь же высокое слово для наших времен, взятое мной у знаменитого отца Церкви: «Не тот чист, кто сохранил нерастленным сие бренное тело, но тот, кто члены его совершенно покорил душе»⁷⁹.

Здесь все поучительно, в этом святом «романе». И как надо бороться со страстями, и какая цена этой борьбе, и как небожители следят и отзываются на эту борьбу, и какой глубокий смысл во всех этих божественных откровениях. Но я только мимоходом замечу о последнем. Я вначале уже упомянул о многоплановости пророческих видений. Вот и здесь. Даже в тех, которые относятся к нему одному (во сне насчет «пропасти», перепрыгивания через нее и т. п.), мы видим, как ближайшие события, земные, непосредственные, сдваиваются с будущими, загробными, и пропасть переходит в тот мост мытарств, который придется переходить каждому христианину, прежде чем попасть в рай или ад.

Чтобы сократить изложение, мне придется опустить некоторые факты из жизни о.Тихона.

Как скорби его по монастырю все продолжались и настоятель, несмотря на раскаяние, даже видимую расположенность, снова стал его прижимать: я разумею здесь всяческий обход его с иеродиаконством. Возможно, причиной тут были не одни наговоры, но и боязнь перед братией, которая могла бы восстать и на архимандрита.

Как о.Тихон, нигде не учившийся, на экзамене правильно отвечал на вопросы из «Катехизиса» (он до этого и слова-то такого не слышал), – правильно, но своими словами, а после, когда ему дали книжку на руки, с двенадцати часов дня до пяти, прочел учебник вместе с поваром один раз и запомнил наизусть все содержание.

Как на первой же службе новый иеродиакон, воспевая величание Богоматери, так увлек в небесную высь всех молящихся, что у многих проступили слезы умиления на глазах, а старший иеродиакон, он же регент хора, сбежал с клироса и крикнул по адресу о.Тихона:

– Погубил меня, погубил! – и убежал вон из храма.

О, что делает зависть! Она свергла первого из ангелов с неба и сделала его сатаной… С этого времени регент не знал покоя в наговорах и интригах против о.Тихона. Наконец, не выдержав муки, ушел… на Афон. (В первый раз в жизни слышу, что на старый Афон иногда уходили в монашество по такой дьявольской причине!). Уходя, он раскрыл о.Тихону всю бездну своих преступлений против него: как клеветал на него архимандриту и братии, как старался приучить к водке, как подкупал «девушек» совратить его на разврат и как чувствует себя морально убитым от собственных своих дел…⁸⁰

Опускаю вопрос о переписке с оптинскими старцами, как они его звали обратно, – сам настоятель о.Исаакий. Упомяну лишь, что старец о.Амвросий советовал «бежать куда угодно, только не жить в Москве». Первого он не послушал (а что бы теперь препятствовало? – монашескую мантию он получил, даже священный сан), а совет последнего всегда стоял в памяти. Но не так-то просто было его выполнить, архимандрит даже в отпуск домой его не отпускал (три месяца просился).

Но любящим Бога вся – все, даже дурное, – поспешествуют во благое (Рим.8:28).

О.Тихон видит новый пророческий сон. Будто для него подали экипаж, и на его недоумение голос отвечает: «Это для тебя, в Богоявленский монастырь… Готовься».

Можно подумать, что непременно по заповеди все будет хорошо, гладко и сладко. Есть такие простушки, которые во всем видят на себе Промысл Божий⁸¹, и притом такой, какой им хочется, с колясками, как здесь, с пропиской в городах, в которых нет прописки. Но в том-то и дело, что у апостола под словом πάντα (все) разумеются разные «экипажи» из сна о.Тихона. Применяясь к современной жизни: и такси обыкновенное, и «черные вороны».

Только о.Тихон успел прочесть утренние молитвы и молебный канон Божией Матери («Многими содержим напастьми…»), его зовут к настоятелю. Что такое? Оказывается, пришел один иеромонах с ябедой на о.Тихона, что он «перестал к утрени ходить, и потому его надо уволить». Любопытно то, что этот иеромонах сперва сам подбил о.Тихона, чтобы тот не пришел к утрени – в первый раз за все время, – а потом пошел и пожаловался на него!

Как бы то ни было, все сделалось по желанию о.Тихона. Его настоятель сейчас же уволил в отпуск, правда, по неблаговидной причине, но это уже другое дело.

Лето проходило, деньги о.Тихон все истратил, так как надежду на отпуск уже потерял, и он, вместо того чтобы поехать домой, отправился по открывшейся во сне заповеди в Богоявленский монастырь, где у него было знакомое начальство, и его тотчас приняли. На другой день он перебрался туда совсем.

Нужно же было столько терпеть о.Тихону! И оптинские старцы ему говорили, что надо бросить это осиное гнездо в черническом виде, и Бог в своих видениях повторял и назначил даже место, а он все тянул время. Да, прошло пять лет. Уже после посвящения в иеродиакона он хватил горя немало. Всего насмотрелся.

Ил.17. Последнее пристанище о.Тихона (Гавриила Зырянова) в Москве (1880–1881): «В ее монашеской жизни он разочаровался». Москва. Богоявленский монастырь (1693–1696; разорен в 1929 г.). Собор. Снимок 1883 г. Из альбома Найденова.

Ил.18. Схиархимандрит Гавриил и его почитательница, великая княгиня Елизавета Федоровна (расстреляна в 1918 г.; причислена Церковью к лику святых). Десятые годы 20 столетия.

Ил.19. У этих шумных книжных лавок (снесены в начале двадцатых годов) останавливался молодой иеромонах Варнава (Беляев), ученик старца Гавриила (а может быть и сам Гавриил Зырянов в семидесятые годы прошлого столетия). Москва. Лубянская площадь. Владимирские ворота Китайгородской стены (снесена в 1934 г.). Вид на здание страхового общества «Россия», будущую Чрезвычайку. Почтовая открытка начала века: сорок пять лет тому назад подготовил ее к публикации в этой книге епископ Варнава.

Ил.20. Сейчас на этом месте сквер. Во второй половине двадцатых годов общину этой церкви посещал архиепископ Феодор (Поздеевский; расстрелян в 1937 г.), ученик старца Гавриила. Тогда настоятелем храма (1926–1928) был священник Валентин Свенцицкий (ум. 1931 г. в ссылке). Москва. Церковь Никола Большой Крест на Ильинке (разрушена в 1934 г.). 1889 г. Снимок Борщевского.

И хотя воочию увидел, какая это «святая» жизнь монахов, но сами идеалы-то монашества для него не потускнели. Что ж, я бы сказал (да старец о.Гавриил один раз похоже выразился), «во всяком чину по сукину сыну» бывает… Большевики больше тридцати лет нас уверяют, что все неурядицы и неуладицы советской власти – это «болезни роста», «наследство и пережитки старого», а самая система, дескать, прекрасна. Или как в анекдоте: «Советская власть хороша, только бы без большевиков ее…».

С другой стороны, обстоятельства внешние его задерживали. И наконец, он же получал пользу духовную от искушений. Он это видел ясно. Видел свой духовный рост. Он слышал не только гласы Божии, но умел отличать их от бесовских. А это уже очень большая степень духовного развития. Приведу и пример, его мне тоже рассказывал батюшка в один из вечеров, которые я коротал с ним.

Был в это же время в Москве купец по фамилии Титков. Две его дочери-барышни ходили молиться в Высокопетровский монастырь и стали заглядываться на молодых щеголеватых послушников и монахов. Отец заметил и запретил им ходить туда.

И вот о.Тихон слышит однажды голос:

– Скажи Титкову, чтобы отпускал дочерей молиться, иначе сгорят вместе с товаром!

Забегая несколько вперед, как не сказать: вот, и бесам иногда бывают приятны наши хождения в церковь. Только по причине-то, как указано было, очень гнусной. Да не только выражают желание, а прямо домогаются, требуют бесы. Этот голос повторялся несколько раз и непременно с угрозой: «сгорят».

О.Тихон, заподозрив бесов, молчал и не предупреждал купца.

Наконец голос уже стал приказывать:

– Пойди скажи: сегодня загорится магазин в девять часов!

О.Тихон снова молчит и не идет.

Вдруг слышит:

– У Титковых магазин загорелся!

В этот момент послышался набат.

– Ну что, не говорил ли я тебе? Вот теперь ты был бы прославлен.

Над этим стоит подумать. И бесы могут пророчествовать. Как объясняет учитель первохристианской Церкви Тертуллиан (умер в первой четверти 2 века), сперва нашлют такую-то болезнь, а потом ее «вылечивают», или сделают такое-то зло, узнают о нем, а потом «пророчествуют». Отсюда и тот вывод, как осторожно нужно относиться ко всяким «старцам» и «прозорливцам». И вот, оказывается, не всегда бесы врут. Но мы знаем, что и фараон Божьи сны видел, как и Навуходоносор. Во всем этом надо разбираться. А то можно, подобно мухе на клеевой бумаге, влипнуть в такую духовную, да и плотскую, мерзость и прямую гибель, откуда и не выберешься. Все эти Арии, Несторы, Евтихии митры ведь носили, а не в кожанках ходили…

В Богоявленском монастыре. Не буду описывать жизнь о.Тихона в Богоявленском монастыре. Достаточно сказать, что и здесь он не ужился.

Монастырь этот – один из самых древних в Москве. Находится он на Никольской улице. Начал строиться еще в 1296 году при князе Московском святом Данииле Александровиче (младшем сыне святого Александра Невского), мощи которого находятся в Даниловском монастыре. Окончен в 1304 году при Иване Калите. В нем был послушником св.Алексий, после митрополит Московский, в память которого в 1697 году устроен был придел в соборном храме. После 1812 года монастырь был обновлен и служил местопребыванием викарного архиерея, преосвященного Дмитровского.

При о.Гаврииле это был епископ Амвросий (Ключарев)⁸². Соборный храм Богоявленского монастыря – характерный образец стиля московского барокко, вычурное башнеобразное здание (1693–1696). Именно в этом монастыре и была основана при Федоре Алексеевиче славяно-греко-латинская академия, перенесенная потом через улицу в Заиконоспасский монастырь⁸³.

Конечно, ему было лучше здесь, чем в Петровском монастыре. Но он не мог поладить с Москвой. В ее монашеской жизни он разочаровался. Ее иноки ему уже не казались «святыми», как прежде. Он, говорит его биограф, «иногда переживал такое застывание духа, при котором терялась любовь ко всему и доверие ко всем. Мир начинал представляться собранием звериных инстинктов, где уже нет осияния божественной благодати и все кругом пусто. Можно бы пасть в уныние и отчаяние… Конечно, была еще неискоренимая надежда на милосердие Божие, оставались еще и воспоминания о прежних посещениях благодати Божией и чудных явлениях угодников Божиих и Царицы Небесной. Эти воспоминания, действительно, оживляли его дух на некоторое время, но вместе и уязвляли сердце жалостью и страданием, что это было и нет уже теперь. И он горько плакал о себе и просил у Бога помощи и выхода».

В разгаре лета 1881 года он покинул Москву.

Раифа. Формально о.Тихон ехал, собственно, в двухмесячный отпуск на родину. По дороге хотел заехать в эту пустынь, куда его звал знакомый игумен.

Когда вспоминаешь предшествовавшие подобные случаи, невольно думаешь: «Ох уж эти знакомые! Ох уж эти зазывания к себе на житье!». Так приглашали его, и усиленно, архимандрит Г. в Петровский монастырь, казначей Ф. в Богоявленский и теперь игумен В. в Раифскую пустынь. Но надолго ли? И насколько хватит у них любезности и доброго отношения?

После душной Москвы, ее каменных мостовых, размягченного летом асфальта тротуаров Раифа показалась о.Тихону прямо раем⁸⁴. Он прибыл в нее на день святых апостолов Петра и Павла. Уже когда он подъезжал к монастырю, испытывал душевное волнение, так было все окружающее непохоже на то, чем и посреди чего он жил в последнее время. А когда он подъехал к обители вплотную и въехал в густой лес, ее окружающий, наполненный ароматом цветущих лип и одинокими фигурами монахов, гуськом гулявших по лесным тропинкам, эта тишина и безлюдность места много ему пообещали. И сердце его умилилось.

Так как у о.Тихона тут же открылась лихорадка, то от поездки на родину он отказался и остался в Раифе. 24 января 1883 года его посвятили в сан иеромонаха и сделали братским духовником.

Как и следовало ожидать, жизнь снова начала принимать прежний оборот. В уединении, в лесу, куда о.Тихон уходил молиться, плакать о своих грехах, сердце его снова начинало согреваться благодатью Святого Духа. Он уже примирял враждующих, по просьбе самого игумена, и получал непосредственные откровения от Бога. Этому преуспеянию, по-видимому, надо бы радоваться, но игумен испугался, как бы о.Тихон не отнял у него настоятельство.

И вот однажды состоялся разговор:

– Отец Тихон, у меня есть тайна для тебя…

– Какая еще там тайна? – срезал его тот. – Ведь вы подали прошение в Киев, в Михайловский монастырь?

Игумен так и присел от неожиданности. Он ни одной душе не открыл о своей поездке в Казань, и никто не подозревал, что он подал прошение о переводе в Киев.

– Что ты, что ты? Откуда ты догадался? Ну, приходи ко мне чай пить, потолкуем.

За чаем игумен стал развивать свои мысли и мечты, как он поедет в Киев, как возьмет туда и о.Тихона.

А внутренний голос открывает в это время о.Тихону: «Скажи игумену, в Михайловском монастыре теперь смятение. Скончался епископ Иоанн скоропостижно»⁸⁵.

Он сказал и прибавил:

– Так куда же вы теперь поедете? От одного берега отстали бы и к другому не пристали.

Игумен не знал, что делать. Да уж можно ли верить-то всему этому? Но о.Тихон опять говорит, что сообщение верное, завтра телеграмма придет. На другой день действительно телеграмма пришла. Игумен окончательно был сражен, его планы рухнули.

Но дальше началось чудное дело. Вернее, прискорбное и нехорошее. Опять эта зависть и какое-то недомысленное оскорбление Святого Духа⁸⁶.

Игумен то и дело стал допытываться у о.Тихона, как он узнает тайны:

– А отчего я не могу знать? Скажи, пожалуйста…

Удивительное непонимание! Чуть не каждый день он слышал пение на Блаженнах⁸⁷ за литургией: Блажени чистии сердцем, яко тии Бога узрят – и спрашивал о том, как знать тайны человеческие! Вот что значит, мы не воплощаем в дело и в свою жизнь слова Христовы! Мы их знаем, как теорию, как известные тексты, и только. А Господь сказал: Слова, которые говорю Я вам, суть дух и жизнь (Ин.6:63). И их надо вместить в себя, а не просто заучить.

О.Тихон разъяснил вопросы, занимавшие игумена, как можно ближе к его духовному состоянию, указывая самый непосредственный путь к ним.

Добродетелей у меня нет никаких, а одни только грехи, – смиряясь, говорил он. – И не думаю я, чтобы Господь за них поощрял меня откровениями. Нет. Но я плачу и сильно сокрушаюсь, что прогневал я Создателя и Бога моего… Эти явления показывают, что Господь близ есть и призывает грешника к покаянию. И вот – внушает не падать духом и надеяться на Него. Вот и все тут. А что касается откровений, то это – дело Божие, и я тут ни при чем.

Не знаю, насколько усвоил смысл сказанного игумен, призванный все это растолковывать другим. Думаю, (прошу прощения за грубое, но очень точное определение) слова о.Тихона в одно ухо влетели, в другое вылетели. Однако не совсем. Они произвели обратное впечатление: настоятель стал испытывать страх в присутствии прозорливца. Как бы то ни было, отношение его благосклонное сменилось с этих пор на несклонное. Я опускаю мелкие случаи, предвозвещавшие начало гонения. Укажу только, что после них игумен снова стал допытываться у о.Тихона, как он знает тайное, будущее и прочее.

Вот разлюбопытствовался старик, а, чтобы побороться со своими страстями – не хочет. Но о.Тихон с терпением и смирением ему снова ответил:

– Я и сам, батюшка, узнаю в то время, как говорю вам, из тех же своих уст. О чем говорят они, я слышу и верю им. Сам же про себя знаю только, что я ничего не знаю⁸⁸.

После этого допытыванья о.Тихон вдруг получает консисторский указ, которым его вызывают в Казань, где он назначается казначеем архиерейского дома. Игумен его выкурил.

Тяжело было о.Тихону ехать опять в шум, в город. Только было прижился, собрал в сердце теплоты благодатной, и снова придется выдувать ее, словно тепло жарко натопленной бани выпускать в настежь открытые зимою двери и окна⁸⁹. И он положил себе непременно вскоре вернуться. Так и игумену сказал, передавая ключи от своей кельи.

Ил.21. «Раифа показалась о.Тихону (Гавриилу Зырянову) прямо раем. Он прибыл в нее на день свв. Апостолов Петра и Павла 1881 года». Отсюда его изгнали. Раифская пустынь Казанской епархии. Трапезная (17 в.). Десятые годы 20 столетия. Из коллекции П. Дульского.

Но не затем настоятель тайно обделал это дело, чтобы снова бередили ему нервы и сердце. Да и еще тут произошло любопытное обстоятельство. В Казани о.Тихон, уехавший налегке, встретил раифского казначея и попросил выслать ему теплый подрясник. И кстати, передать игумену, что он всеми силами постарается вернуться в Раифу.

Казначей тоже был как ужаленный: он боялся, как бы о.Тихон не перехватил у него настоятельство. И передал все в извращенном виде, что о.Тихон просит-де прислать ему все вещи, потому что житье в Казани ему очень понравилось: «Слава Богу – говорит, – что так случилось. Я теперь понасолю игумену…».

Ах так! – И результат не замедлил сказаться.

Сидит раз о.Тихон у окошечка своей кельи в архиерейском доме и поглядывает на двор. Сидит, ничего не ведает, а дождь на дворе льет и льет. Вот въезжает какой-то мужичонка с возом, останавливает лошаденку у крыльца и через минуту, весь мокрый, входит в комнату. Крестится, долго роется в карманах, достает откуда-то издалека записку. Подает. От игумена.

– А я тебе вещи привез. Только промокли они. Дождь-то вишь какой, а покрыть нечем было. Да и грязью забрызгались.

О.Тихон был прямо оглушен. И сражен. Читает записку:

«Летай-летай, но знай, куда сесть».

Это стало последней лопатой в могилу.

Вот она, жизнь монашеская! Когда подобное встречается в миру, то это не так больно. Там все понятно, люди живут безблагодатной жизнью, о Боге думают редко или совсем не думают, и если причиняют нам зло, то так и говорят: «Пошел ты к черту!». Но если вы подобное терпите за «святое послушание», если вас выгоняют из монастыря люди в священных одеждах и золотых шапках, если кому-нибудь является Богоматерь, а ваш духовник и старец говорит вам: «Не верь, это бесовщина», если на перекошенное злобой лицо вашего врага вы должны смотреть, как на «лицо Ангела» (Деян.6:15), потому что он сидит на «Моисеевом седалище» (Мф.23:2) и ему «даны ключи Царства Небесного» (Мф.16:19), то эта скорбь уже едва переносимая. Сама вера наша может поколебаться…

Как мог смиренно, о.Тихон написал игумену письмо, указывая на такую несправедливость и лишение его всех надежд, но этим только подлил масла в огонь. Он примирился было с тем, что останется при архиерейском доме, но, хотя архиерей был за стенкой, а игумен Раифский далеко, вышло же так, что последний, пользуясь благосклонностью владыки, упек для своей безопасности о.Тихона еще дальше, в Седмиезерную пустынь. Он боялся, как бы совместное житье в одном доме этих людей не повредило ему: судьба (бесы, конечно) переменчива, сегодня ветер дует в эту сторону, а завтра, может быть, подует в противоположную, и сам о.Тихон (этот кротчайший-то, незлобивый человек!) съест игумена… Нет, пусть уж переведется подальше.

И о.Тихон, как говорит его набожный биограф, «положившись на заступление Царицы Небесной, подчинился воле Божией».

Он безропотно поехал.

Седмиезерная пустынь⁹⁰. «Что Бог ни делает, все к лучшему», – говорит мудрая народная пословица (хотя и не всегда через лучшее, как мы до сих пор не раз видели).

«…Приближалась довольно скучная пора – стоял ноябрь уж у двора». Прошел Михайлов день. Начиналась зима. «Наш Ераст⁹¹ на все горазд: и на холод, и на голод, и на бездорожную метелицу», говорит народная пословица. Хмурая природа выгоняла о.Тихона куда-то из теплого угла в неизвестное будущее. Теперь его уже никто и не звал даже. Ехал по назначению. Но как раз, когда мы ищем сами себе уютных мест и подходящих должностей, часто натыкаемся на всякие неприятные подводные камни. А когда нас посылает начальство, приживаемся и живем счастливо, потому что в этом сказывается воля Божия. Игумен Раифский преследовал свои цели, но Промысл Божий его действиями и желаниями воспользовался для Своих, то есть на духовную пользу о.Тихона. Ибо здесь, в Седмиезерной пустыни, он благодатью Божией достиг верха совершенства человеческого.

Седмиезерная пустынь – это третьеклассный монастырь, в котором было до сотни человек братии. Общежительный. От Казани приблизительно в 18 верстах (у о.Симеона в одном месте 17, в другом – 19). Настоятелем считался Казанский архиерей, а фактически управляющим был его наместник, архимандрит. Главная святыня монастыря – древний образ Божией Матери «Смоленской-Седмиезерной». Насколько велика была чудотворная сила этой святой иконы, мы увидим дальше из удивительного описания ее в книге Максима Горького «Исповедь», довольно (или вполне) безнравственной. Но, как я уже не раз говорил, я люблю эти контрасты и сопоставления. Они яснее подчеркивают добродетель и Божий Промысл о нас.

По прибытии в пустынь о.Тихон, когда хорошее начальство к нему пригляделось, был назначен братским духовником и вместе благочинным. Эти две должности, одна духовная, а другая административно-дисциплинарная, как масло с водой, обычно не сливаются. Но из того, что братия доверяла о.Тихону и искренно каялась перед ним на духу, видно, насколько были высоки его нравственный авторитет и достоинство как нелицемерного подвижника.

Одновременно о.Тихон нес чреду служения и келарские обязанности. Наконец, как отличного иеромонаха, его стали посылать в крестные ходы с чудотворной иконой Божией Матери.

И вот здесь-тο он повидал воочию, какие милости расточал Бог и Его Пречистая Матерь русскому народу. Ведь по всей Руси во многих и многих городах, селах и монастырях есть чудотворные иконы. И сколько слез льется вокруг них, и исцелений подается через них душам и телам даже и доселе! Эта колоссальная духовная сила и энергия, сколько она должна возбуждать в бесах и безбожных злобы, ненависти, зависти, злопыхательства! Эти встречи и проводы святой иконы Богоматери тысячами, десятками тысяч людей, не согнанных насильно, а пришедших добровольно, сколько они давали и дают умиления и тихой духовной радости!

Следуя всюду за святой иконой по городам, селам, деревням, заходя в дома нищих и богачей, в правительственные учреждения и частные дома, освящая и кропя святой водой улицы и площади, избы и сени, простые скамьи и кресла красного дерева, о.Тихон повсюду изгонял невидимое зло и вносил благодать. Зло уходило или стихало наружно, или совсем, а добро приходило и заявляло о себе с радостью и благодарностью. Он видел, как прозревали слепые духовно и телесно, как исцелялись не владеющие руками и ногами и бесноватые, как раскольники всенародно каялись и вступали в общение с Православной Церковью, и во всем этом благодатном потоке милостей и чудес Божиих чувствовал себя как в родной стихии.

Однажды в одной деревне Мамадышского уезда Казанской губернии был общий молебен на площади пред Седмиезерной иконой Царицы Небесной. О.Тихон читал акафист и молитвы Пресвятой Богородице с особенным подъемом духа, а весь простой люд, стоя на коленях, молился горячо и со слезами. В конце молебна о.Тихон берет чудотворный образ на руки и начинает им осенять присутствующих. И что же он видит? Люди падают ниц, почти все, воздевают руки кверху и в каком-то страхе кричат: «Господи, помилуй! Пресвятая Богородица, спаси нас!».

Воздух вокруг о.Тихона стал почему-то розовым, а было 3 часа дня, конечно по солнцу. После он узнал, что еще во время чтения им молитвы некоторые стали замечать над образом Богоматери какое-то сияние в виде венца.

А когда о.Тихон стал осенять образом, то уже весь народ, в том числе и седмиезерские послушники, увидел (надо понимать, это тоже было чудо), что этот венец охватывает весь образ и руки о.Тихона и от блистания его венца не видно уже стало ни образа, ни рук. Народ подумал, что образ уходит на небо, испугался и закричал.

Когда батюшка рассказывал мне это, то прибавил, что благословлял он на четыре стороны и воздух для него самого был только нежно-розовым.

Впоследствии на том месте был построен храм. Можно судить, насколько в тамошней деревне были велики вера и благочестие.

Теперь я закончу все это большим отрывком из указанной книги Горького об одном поразительном чуде от Седмиезерной иконы Божией Матери. Как известно, писатель начало своей сознательной жизни полагал в Казани и, безусловно, видел все эти крестохождения с иконой собственными глазами. Сам он известно кто и что сделал после, при советской власти. Это только и прославляется. Но у него одно время был период так называемого «богоискательства», и все одногласно вспоминают, что он прямо замаливался. Но кто любит объективность, тот прочтет с удовольствием строки, вырвавшиеся невольно у прославленного большевиками писателя в честь Богоматери и Иисуса Христа. Они – крик его души, по самому слогу:

«Велик народ русский, и неописуемо прекрасна жизнь!

В Казанской губернии пережил я последний удар в сердце, тот удар, который завершает строение храма.

Было это в Седмиезерной пустыни, за крестным ходом с чудотворной иконой Божией Матери: в тот день ждали возвращения иконы в обитель из города, – день торжественный.

Стоял я на пригорке над озером и смотрел: все вокруг залито народом, и течет темными волнами тело народное к воротам обители, бьется, плещется о стены ее – нисходит солнце и ярко-красны его осенние лучи. Колокола трепещут, как птицы, готовые лететь вслед за песнью своей, и везде – обнаженные головы людей краснеют в лучах солнца, подобно махровым макам.

У ворот обители – чуда ждут: в небольшой тележке молодая девица лежит неподвижно; лицо ее застыло, как белый воск, серые глаза полуоткрыты, и вся жизнь ее – в тихом трепете длинных ресниц.

Рядом с ней отец, высокий мужчина, лысый и седобородый, с большим носом, и мать – полная, круглолицая; подняла она брови, открыла широко глаза, смотрит вперед, шевеля пальцами, и кажется, что сейчас закричит она, пронзительно и страстно.

Подходят люди, смотрят больной в лицо, а отец мерным голосом говорит, тряся бородой:

Пожалейте, православные, помолитесь за несчастную, без рук, без ног лежит четвертый год; попросите Богородицу о помощи, возместится вам Господом за святые молитвы ваши, помогите отцу-матери горе избыть.

Видимо, давно возит он дочь свою по монастырям и уже потерял надежду на излечение; выпевает неустанно одни и те же слова, а звучат они в его устах мертво. Люди слушают прошение его, вздыхая крестятся, а ресницы девушки все дрожат, окрыляя тоскливые глаза.

Может быть, двадцать расслабленных девиц видел я, десятки кликуш и других немощных, и всегда мне было совестно, обидно за них, – жалко бедные, лишенные силы, тела, жалко их бесплодного ожидания чуда. Но никогда еще не чувствовал я жалость с такой силой, как в этот раз.

Великая немая жалоба застыла на белом, полумертвом лице дочери, и безгласная тоска туго охватила мать. Тяжело стало мне, отошел я, а забыть не могу.

Тысячи глаз смотрят вдаль, и вокруг меня плывет, точно облако, теплый и густой шепот:

– Несут, несут!

Тяжело и медленно поднимается в гору народ, словно темный вал морской, красной пеной горит над ним золото хоругвей, брызгая снопами ярких искр, и плавно качается, реет, подобно огненной птице, осиянная лучами солнца, икона Богоматери.

Из тела народа поднимается его могучий вздох – тысячеголосое пение:

– Заступница усердная, Мати Господа Вышняго!

Рубят пение глухие крики:

– Шагу! Прибавь шагу! Шагу!

В раме синего леса светло улыбается озеро, тает красное солнце, утопая в лесу, весел медный гул колоколов. А вокруг скорбные лица, тихий и печальный шепот молитвы, отуманенные слезами глаза, и мелькают руки, творя крестное знамение.

Одиноко мне. Все это для меня – заблуждение безрадостное, полное бессильного отчаяния, усталого ожидания милости. Подходят снизу люди; лица их покрыты пылью, ручьи пота текут по щекам, дышат тяжко, смотрят странно, как бы не видя ничего, и толкаются, пошатываясь на ногах. Жалко их, жалко силу веры, распыленную в воздухе.

Нет конца течению народа!

Возбужденно, но мрачно и как бы укоряя, несется по воздуху мощный крик:

– Радуйся, Всеблагая, радуйся!

И снова:

– Шагу! Шагу!

В целом облаке пыли сотня черных лиц, тысячи глаз, точно звезды млечного пути. Вижу я: все эти очи – как огненные искры одной души, жадно ожидающей неведомой радости.

Идут люди, как одно тело, плотно прижались друг к другу, взялись за руки и идут так быстро, как будто страшно далек их путь, но готовы они сейчас же неустанно идти до конца его.

Душа моя дрожит великой дрожью непонятной тревоги; как молния вспыхнуло в памяти великое слово Ионино:

– Богостроитель народ!?

Рванулся я, опрокинулся встречу народу, бросился в него с горы и пошел с ним, и запел во всю грудь:

– Радуйся, благодатная сила всех сил!

Схватили меня, обняли – и поплыл человек, тая во множестве горячих дыханий. Не было земли под ногами моими, и не было меня, и времени не было тогда, но только – радость, необъятная, как небеса. Был я раскаленным углем пламенной веры, был незаметен и велик, подобно всем, окружавшим меня во время общего полета нашего.

– Шагу!

И неудержимо летит над землей народ, готовый перешагнуть все преграды и пропасти, все недоумения и темные страхи свои.

Помню – остановилось все около меня, возникло смятение, очутился я около тележки с больной, помню крики и ропот:

– Молебен, молебен!

Было великое возбуждение: толкали тележку, и голова девицы немощно, бессильно качалась, большие глаза ее смотрели со страхом. Десятки очей обливали больную лучами, на расслабленном теле ее скрестились сотни сил, вызванных к жизни повелительным желанием видеть больную восставшей с одра, и я тоже смотрел в глубину ее взгляда, и невыразимо хотелось мне вместе со всеми, чтобы встала она, не себя ради и не для нее, но для чего-то иного, пред чем и она, и я – только перья птицы в огне пожара.

Как дождь землю влагой живой, насыщал народ иссохшее тело девицы этой силою своей, шептал он и кричал мне и ей:

– Ты – встань, милая, вставай! Подними руки-то, не бойся! Ты вставай, вставай без страха! Болезная, вставай! Милая! Подними ручки-то!

Сотни звезд вспыхнули в душе ее, и розовые тени загорелись на мертвом лице; еще больше раскрылись удивленные и радостные глаза, и, медленно шевеля плечами, она покорно подняла дрожащие руки и послушно протянула их вперед – уста ее были открыты и была она подобна птенцу, впервые вылетающему из гнезда своего.

Тогда все вокруг охнуло, – словно земля медный колокол и некий Святогор ударил в него со всей силой своей, – вздрогнул, пошатнулся народ и смешанно закричал:

– На ноги! Помогай ей! Вставай, девушка, на ноги! Поднимайте ее!

Мы схватили девицу, приподняли ее, поставили на землю и держим легонько, а она сгибается, как колос на ветру, и вскрикивает:

– Милые! Господи! О, Владычица! Милые!

– Иди, – кричит народ, – иди!

Помню пыльное лицо в поту и слезах, а сквозь влагу слез повелительно сверкает чудотворная сила – вера во власть свою творить чудеса.

Тихо идет среди нас исцеленная, доверчиво жмется ожившим телом своим к телу народа, улыбается, белая вся, как цветок, и говорит:

– Пустите, я – одна!

Остановилась, покачнулась – идет. Идет, точно по ножам, разрезающим пальцы ног ее, но идет одна, боится и смеется, как малое дитя, и народ вокруг нее тоже радостен и ласков, подобно ребенку. Волнуется, трепещет тело ее, а руки она простерла вперед, опираясь ими о воздух, насыщенный силою народа, и отовсюду поддерживают ее сотни светлых лучей.

У ворот обители перестал я видеть ее и немного опамятовался, смотрю вокруг – всюду праздник и праздничный гул, звон колокольный и властный говор народа, в небе ярко пылает заря, и озеро оделось багрянцем ее отражений.

Идет мимо меня некий человек, улыбается и спрашивает:

– Видел?

Обнял я его и поцеловал, как брата после долгой разлуки, и больше ни слова не нашлось у нас сказать друг другу; улыбаясь, молча разошлись»⁹².

* * *

Такой монах, как о.Тихон, стойкий и ревностный, который прошел уже все подвиги и добродетели новоначалия и достиг того предела, когда уже открывается человеку дверь в мир иной, вышеестественный, хотя и не получил систематического образования, да и вообще никакого, однако много над собой работал. Не только практически, но и теоретически.

У него была громадная память. Читал он книги все серьезные, святых отцов, а это значит, переводя на язык научной терминологии, по догматике, мистической философии, аскетической психологии и подобным наукам, сильно развивающим ум и диалектические способности (в пределе – «дар рассуждения»). И читал с тех пор, как поступил в монастырь. За этим занятием в сторожке на рыбалке его застают уже старцы Оптиной пустыни, которые сами требовали от поступающих в монастырь прилежного чтения и изучения святых отцов. А ведь все содержание академической науки покоится на этом изучении и, конечно, еще на изучении Священного Писания, которое монаху вменяется уже как правило. Оно не в счет.

Так что к сорока годам, в возрасте, когда о.Тихон поступил в Седмиезерную пустынь, он самоучкой постиг многое. Сколько раз в жизни ему приходилось удивлять своих собеседников знанием и цитацией самых трудных для усвоения святых отцов, например, Исаака Сирина. В этом, конечно, сказался не только естественный процесс запоминания и памяти, но и мистическое дарование; как бы то ни было, я из опыта знаю, что надо иметь очень хорошие мозги, чтобы понять мысль указанного епископа-отшельника. Я не хочу называть имен, потому что человек (художник-музыкант-писатель ἐν αὑτοῦ⁹³) стоял близко к кругу, в котором вращались все эти Брюсовы, Блоки и даже Хлебниковы и другие, которые мне чужды органически, и после отошел от них, пришел ко мне. Так я дал ему сперва, как приходящему первый раз в школу, азы, то есть авву Дорофея. Но он через неделю «не выучил урока». Сказал, что ничего не понимает в какой-то странице этой элементарной (но, по существу, философской) книги, написанной к тому же детским языком. А у него были «мозги», и тонко развитые, и широко образованные, до которых, я не побоюсь сказать, не так-то уж близко вышеназванным писателям. Исаака же Сирина нельзя и сравнивать с аввой Дорофеем.

Все это я веду к тому, что простец по виду, какой-то там иеромонах, шагающий за иконой по деревням и селам и живущий в малоизвестной, в конце концов, обители, не таков был на самом деле. Целые годы, десятки лет он уже внутренне работал над собой, работал усердно, постоянно, ежеминутно, и ставил себе философский вопрос: в чем же цель жизни? Чего, собственно, надо добиваться-то такими большими трудами и подвигами? В чем ее (жизни) ценность-то? Вопрос, как известно, ставящий в тупик и философов-аксиологов. Даны три царственные добродетели: вера, надежда, любовь. Одна без другой жить не могут. Но что каждая из них дает? Естественен вопрос: если человек способен вращаться в такой благодатной стихии (речь идет о чудесах и прочем подобном, с чем о.Тихон уже соприкасался), то желательно находиться в ней постоянно? Но она отходит. Другой вопрос: у этой стихии должен быть Источник? Он есть. К Нему-то, собственно, и должно стремиться. Но как? Где та энергия, которая всесильно и не переставая двигала бы все наши помыслы, желания и силы к этому Источнику, то есть к Богу? И как все это соотносится с теми царственными добродетелями, которые в виде заповеди дал нам апостол Павел (1Кор., гл.13)?

«Да, – рассуждал о.Тихон, – верить и надеяться необходимо. И это легко – верить и надеяться⁹⁴. Но без дел и вера, и надежда мертвы, безжизненны и потому это тоже не энергия. Думаю, энергия эта заключается в любви, которой она движется. И Сам Бог есть любовь (1Ин.4:8). А человек создан Богом, и создан по образу и подобию Бога же (Быт.1:26–27). Поэтому энергия любви может упразднить всякое зло – во всем человечестве и в каждом отдельном человеке. Необходимо иметь любовь, и зло упразднится».

Поистине, как это просто. На протяжении не скажу нескольких тысяч лет, а вот на наших уже глазах лучшие умы человечества – ученые, философы, писатели – думают и все не придумают эту всеисцеляющую панацею, дарующую счастье людям, избавляющую их «от всякой болезни, печали и воздыхания». А этот простец-монах решил для себя сложнейшую политическую и философскую проблему в двух словах.

И как только он дошел до этой мысли – повторяю, не сразу: уже в Седмиезерной пустыни был на общем послушании лет десять, – то сразу же стал просить Бога дать ему подходящие условия (ему самому казалось, что лучше всего это будет пострижение в схиму или даже болезнь) стяжать эту евангельскую Любовь, как он ее называл, «боголюбие».

Бог волю боящихся его исполняет скоро, и ответ не замедлил получиться. Однажды идет о.Тихон коридором в храм Смоленской Божией Матери, а в уме все вертится вопрос: «Как спастись?». И вдруг слышит, какой-то голос отвечает на его мысль: «Вот ты заболеешь. Кстати, ты любишь лежать… Тебя постригут в схиму, и тогда спасайся по твоему желанию». Вздрогнул о.Тихон, осмотрелся кругом, никого нет.

Батюшка рассказывает про все это и про страшное дальнейшее, о чем сейчас расскажу. Я внимательно слушаю, не спуская с него глаз. И прямо не верится, что все это было. Батюшка сидит весь белый как лунь, мирный, веселый, за окном стоит тихий вечер, из сада доносится приторный и сильный запах жасмина. Четыре громадные заросли его расположены на перекрестке центральных дорожек сада, кроме левкоев, резеды и всего прочего.

Сижу и думаю: «Вот передо мной точно древний святой. Но его руки можно пощупать, они пока мягкие, живые. Ряса как будто даже и не подходящая для типа, с которым свыклось сознание, воспитанное на Четьих-Минеях, – камлотовая. Архимандричий в каменьях наперсный крест…».

Прошу прощения за это невольное отступление. Не столько ценная, сколько отображающая то мое давнишнее настроение лирическая интермедия, intermezzo.

Ил.22. С этой чудотворной иконой иеромонах Тихон (будущий старец Гавриил) обошел всю Казанскую землю. Смоленская Седмиезерная икона Божией Матери. В настоящее время она находится в кафедральном соборе г.Казани.

Прошло после этого месяца два. Снова о.Тихон в пути, снова в крестном ходу за иконой. Это было зимой. Уже про тот неземной голос забыто.

На одном перегоне завалился их тяжелый возок в ухаб. Ни взад, ни вперед. Бились они, бились, послушники, ничего не выходит. Не берут лошади враз, топчутся на одном месте. Сидели долго так в открытом поле. Ждали – может быть, подойдет кто, выручит. Но и это не помогло. Мужики все слабосильные были. Тогда о.Тихон вспомнил свою самсонову силу, отстранил мужиков, сказал: «Отойдите все!», зашел сзади и поднял возок на руки, а коленом толкнул вперед, и возок вытащили. А в нем было чуть ли не 50 пудов!⁹⁵

Но о.Тихона точно обожгло внутри, около сердца. И в глазах потемнело. Кое-как сел в возок, и поехали. Но он был разбит и почти болен. И ему в то же время сильно захотелось есть. На час остановились у одного знакомого зажиточного мужичка. Тот стал угощать и похвалился, что его хозяйка приготовила замечательные маринованные грузди. О.Тихон очень любил грибы, чисто русский человек. Съел первый груздь – странно, во рту какой-то сладковатый привкус, жжение. Но все-таки съел второй и третий. И вот тут-то произошло ужасное: в пищеводе и желудке у него стало жечь, как будто он раскаленный уголь из кадила проглотил… Язык онемел, и кожа с него сползла как белый чулок. Полость рта, слизистая оболочка десен – все обратилось в кровоточащее живое мясо… Грибы у хозяйки по недосмотру были замаринованы не на уксусе, а на крепкой чистой эссенции.

В монастырь о.Тихона привезли живым. Но есть и пить он не мог. Оправившись, стал выходить за монастырскую ограду, но вскоре и этого не в силах был делать. Один раз на прогулке он упал в обморок от сильного сердцебиения. Его на руках отнесли в келью. Когда сердечный припадок прошел, о.Тихон призвал духовника, принес Богу покаяние во всех грехах от самой юности, приобщился Святых Христовых Таин и пожелал еще пособороваться.

И с этого времени началась у него та страшная и долголетняя болезнь, которая физически доставила ему не встречающиеся в нашем обиходе страдания, а духовно при жизни еще открыла дверь в Царство Небесное, в которую ему было так много видно.

Полтора года он лежал на левом боку, не вставая и не поворачиваясь. Потом его перевернули на правый бок, и на нем о.Тихон тоже пролежал, не двигаясь, полтора года. И наконец, на спине лежал еще два года. Итого – пять лет⁹⁶.

Апостол Павел в своих посланиях говорит: Таяжде (одно и то же) писати вам мне убо не леностно (не тяжело, не лень), вам же твердо (назидательно) (Флп.3:1). Насколько возможно, я старался остановиться в предшествующем изложении на всех важных этапах духовной и внешней жизни о.Тихона.

Теперь выпишу большую цитату из одного письма о.Гавриила, которое он, уже старцем, писал к своему духовному сыну-академику. Этим я снова поставлю все названные этапы перед глазами читателя и как бы подведу, словами батюшки, итог всем своим рассуждениям. Кстати, будет прекрасно показано и настроение его во время болезни, в самое последнее время. Сперва я хотел было начало этого письма откинуть, но теперь раздумал и выписываю его целиком:

«Начну с Боголюбия. Быть может, по науке, по способности ума вашего, Вы знаете о Боголюбии несравненно более, чем я, убогий. Слава Богу. Но если бы Вы были уязвлены сердцем этим Боголюбием, и оно извне и внутрь освещало, сжигало и переплавляло Вас, то, конечно, ни напоминаний сладострастных, ни других каких-либо теней не было бы в Вашем сердце, и ничем оно не могло бы усладиться, кроме Боголюбия.

Прости, мой любимче, и не подумай, что я хочу упрекнуть тебя в чем-либо. Нет, совсем нет. Мне желалось бы выяснить тебе, как ближайшему другу и брату о Христе, чувство Боголюбия, то чувство, которое я сам так долго и так сильно желал получить и не получал. Эти желания были муками моего духовного рождения, и эти муки были весьма длинны, около тридцати лет с небольшим. Думаю, что борьба с грехом за радость единения с Господом и Творцом была во мне двух родов. Одна – моя природная, другая – Божья, но все это было так таинственно и сокрыто по высшему усмотрению, что я мог кое-что уразуметь уже впоследствии. Я изнемогал в борьбе с собой, с порывами страстной моей плоти, но при этом во мне пребывало желание высшее и лучшее, нежели все греховные порывы. Оно окрыляло мой дух, я чувствовал, что только оно меня удовлетворит и более ничего на свете, эта вечная творческая сила, сила неумирающая, дарованная Творцом, – любовь к Богу.

Я жаждал любить Бога всем сердцем, но как любить? Если любить, нужно быть достойным Бога, а я видел себя не только грешником, но и коснеющим во грехах своих.

Желание любить Бога крепко возрастало до горения, а как любить, чтобы сердце удовлетворилось в своем желании, я не знал. И что делать для этого Богу, я не мог придумать.

Все способы испытал, на которые указывают: делать все доброе, быть милосердным к ближним. Я эту добродетель исчерпал до дна. Не раз оставался чуть прикрытым, раздавая все нуждающимся, терпел голод и холод, скрывая это от других, обиды терпел, не мстил за обиды, старался любить врагов и любил их, как то повелено Господом. Но самой любви-то к Богу я в себе не ощущал, да и страсти мои ясно говорили, что я чужд этой Божественной любви.

А мысль не оставляла меня, и сердце горело большим желанием любить Бога, но на деле я этого не достигал. Я чувствовал, что сила жизни – в любви к Богу, сила творческая, благодатная; я думал, что если буду иметь в себе эту любовь, то оковы моих страстей спадут сами собой, следы их растают и перегорят от огня Божественной любви. Я был убежден в этом тогда и теперь удостоверяю, что иначе и быть не может. Это та самая истина, о которой сказано Самим Спасителем нашим Богом: Истина свободит вы, (и вы) воистинну свободны будете (Ин.8:32,36). И вот не стало терпения долго ждать. Я взывал ежеминутно: да когда же Господь удостоит меня этой любви к Нему? Ведь Он сказал: Без Мене не можете творити ничесоже (Ин.15:5). Господи, приди и вселися в ны, научи мя творити волю Твою, научи любить Тебя, как подобает любить. Ведь Тебе, Всесильному, не трудно это сотворить со мной. Господи, хотя так удостой меня, ненадолго всели эту любовь в меня и поживи во мне, я буду уже по ведению стремиться к Тебе, буду страдать сознательно, зная, за что страдаю, для чего живу.

И вот Господу моему было угодно, чтобы я заболел. И я заболел и сильно плакал во время болезни о том, что остался побежденным во грехах моих – грехом, а любви-то еще не имею… Спешу каяться и не раз и не два, очень много каюсь и получаю радость, ибо вижу, что грех начинает терять надо мною свою силу, так как греховного услаждения не стало в душе, помысл греховный не возникал в сердце, а покаяние соединилось с благодарностью к Богу.

Чем более я страдал, тем легче я себя чувствовал. Я ощущал сильную потребность причащаться – и меня причащали. По причащении Святых Таин мой дух окрылялся неизреченной надеждой на Бога, а сердце преисполнялось благодарностью ко Господу Иисусу Христу. Здесь-то мне, убогому, и открылась в необъятной полноте любовь Божия к миру в искуплении человеческого рода. Эта любовь заговорила как бы внутри всего моего существа с такой силой ко Господу, что я не чувствовал и своих страданий. Я не мог оторваться ни мыслями, ни чувствами сердца от любви ко Господу. Воспоминания о Его земной жизни, о всех Его явлениях, действиях на земле производили во мне радостный трепет, обновляли внутреннее моей души и сердца. Сердце было полно надежды спасения. Ничто не могло дать повода к отчаянию в милосердии Божием. Господь был близ (Флп.4:5). Душа жила Им и чувствовала только Его безграничную Любовь.

Каждый шаг земной жизни Спасителя ясно отпечатлевался в сознании как совершенный для спасения, для освящения человека. Им было освящено для меня все: и окружающий воздух, которым я дышал, и вода, которую пил, и самый одр, на коем лежал, и гроб, в который готовился сойти. Все это было залогом моего спасения, воскресения из омертвения плоти и прославления о Господе. И я чувствовал, что это творится не по моей заслуге⁹⁷, а единственно по бесконечному милосердию Божию.

Я сознавал себя глубоко грешным, но в то же время горячая надежда на спасающую любовь и милость Господню неизменно окрыляла мой дух. Слезы умиления лились из очей, а что переживало при этом сердце, не могу и описать. Я не чувствовал потребности в пище, тяготился, когда меня посещали другие. Я блаженствовал, уязвленный любовью ко Господу, желая остаться хотя бы навечно одному и страдать, но только с Господом и в любви к Нему.

Вот что такое Боголюбие и вот что делает с душой человека. Ради этого я и называл Вас боголюбивейшим, ибо Боголюбие необходимо для всех и каждого в отдельности. Оно есть богатство неокрадомое и есть всемогущая сила, как сила творческая, сила вечного живота. Если кто водрузил эту силу в сердце, тот и душу свою оживит ею. Боголюбивый не пожелает любления мира сего, ибо любить мир будет уже разрывом любви Божией и враждой к Богу. Это слово многим не кажется справедливым, но оно – правда Божия и истина. Разве тот, кто имеет благодатную любовь в себе, будет убивать других? Кто любит Бога, разве пожелает чужой собственности? Кто любит Бога, разве чего другого желает и ищет или будет отнимать и красть чужое? Он и свое-то имеет как Божие, со страхом Божиим тратит то, что ему дал Бог.

Боголюбие есть жизненная сила души и сердца человека, созданного по образу Божию. Через него человек вновь водворяется в рай, и к нему приходит Царствие Божие в силе (Мк.9:1). Нужно любить Бога и жить Им, вдыхать и выдыхать духом любви Божией. «Аще не Господь бы был в нас, никтоже от нас противу возмогл бы вражиим бранем одолети, побеждающий бо от зде возносятся»⁹⁸».

Это – описание расцвета внутренней жизни батюшки, жизни духоносной. Теперь перейду к внешней ее стороне.

Здесь прежде всего надо отметить пострижение его в схиму.

Он, как мы видели, сам просил Бога об этом, и Господь соизволил исполнить это его желание. И после первого же серьезного сердечного припадка (по возвращении о.Тихона в монастырь, перед тем как он окончательно слег) 5 октября 1892 года батюшку постригли, по его желанию, в великий ангельский образ. По его же просьбе имя ему было оставлено прежнее, данное при крещении, в честь Архангела Гавриила.

Перед этим он видит:

Два аналоя. На одном скрижали, на другом крест и Евангелие.

И голос:

«Кайся! Ты обещал принять схиму. Прими и храни скрижали, ведь у тебя старые разбиты».

Вот разница между видениями лесчими и истинными! Первые вызывают тщеславие, надмение, а те, что от Господа – показывают нам устрашающие вещи, ведущие к покаянию, хотя бы речь шла о таких грехах подвижника, которые не только с точки зрения людей 20 века за грехи не считаются, а и с точки зрения знаменитого автора «Лествицы» почитались за добродетель! (Особенно это видно из книги времен апостольских – «Пастырь» Ерма).

Первые годы болезни отца Гавриила были самые трудные. Сердечная деятельность так была плоха, что он обмирал по нескольку раз на день. Пульс был столь слаб, что даже доктор (к слову сказать, чистый безбожник) иногда обманывался.

– Ну, – скажет, – отмаялся старец… умер.

И его келейник, послушник Иосиф, начинает плакать. Он, тоже кстати сказать, один только и любил старца. А другие даже рады были.

Умер? Вот и хорошо. Освободил место. И по должности, и в келье.

Они не знали, что батюшка еще не умер, что он все слышит и понимает. И это еще более увеличивало его страдания.

Эти обмирания, конечно, страшили его, особенно в связи с явлением бесов, о чем я дальше расскажу. Чтобы не быть застигнутым врасплох, когда придет смерть и подступят бесы, он стал молиться, чтобы Бог показал ему, как это бывает, так сказать, по-настоящему.

– И вот, – рассказывал мне батюшка, – однажды душа моя действительно вышла из тела: оно лежало бездыханным на кровати, а я стоял посреди комнаты…

– Ну и в каком же виде вы себя видели? – спрашиваю его. – Я хочу сказать, какая форма была у вашей души?

– Такая же, как и облик моего тела.

– И можно ли было ходить, двигаться?

– Куда угодно. Единое мгновение воли и мысли – и я передвигался куда хотел. Ни стены, ни замки меня не стесняли. Все окружающее было как тень, как нечто призрачное, нематериальное, через которое свободно можно проходить, хотя все имело свои настоящие очертания.

* * *

Мне было любопытно. Конечно, и безбожник не может отрицать этого факта, если будет строго логично следить за своей мыслью, за ходом своих рассуждений. Ведь лучи альфа, бета и другие свободно проходят через толстые свинцовые стенки (в камере Вильсона). Всем известны рентгеновские снимки – эти лучи все-таки материальны. А радиоволны и телевидение несут картины и разговоры через стены за тысячи верст по улицам. Здесь же – душа, бестелесное существо, следовательно, и вовсе она не может задерживаться материей.

Да и что такое эта материя на границе своей субстанции? Атомы, которых мы непосредственно глазами не видим, но с которыми (я применяю сейчас эту посылку ретроспективно, к прежнему времени) ученые уже имеют прямое дело (атомная бомба – сейчас жгучий вопрос современности), представляют в разреженном своем пространстве большие промежутки для прохода α- и β-лучей. Я не говорю уже о таких телах, как кванты, частицы космического излучения… А для нас это свинцовая, непроницаемая, тяжелая видимая преграда, стенка.

Ну а если пойти дальше и представить, что сами атомы состоят из сверхатомных частиц? На опыте и приборах этого, конечно, «в пределе» наука никогда не достигнет⁹⁹, хотя многим будет дивить человечество, и дивит даже и ныне той же атомной бомбой, но мысль легко представляет себе этот индефинитный процесс разложения атома nec plus ultra¹⁰⁰. Там что же, ад или рай? Нет, мы скажем просто, выразимся в категориях безбожников. Там граница материи. Но и духа. Отрицать ведь этого нельзя. Опыт, эксперимент там неприменим, там волей-неволей метафизика и спекуляция! И хотя это слово кое-кому не нравится, и даже не в базарном смысле, но пока человек имеет «гордость» и силу сознавать, что он способен на такие абстракции, отрицать их нельзя, если не хочешь, чтобы тебя зачислили в глупцы, полные идиоты или хотя бы в малограмотные мастеровые старых или новых времен – безразлично.

Марксисты все ругаются с идеалистами и гностиками, все стараются доказать: что-то все-таки есть и материального в мире, и между ощущением и предметом есть сходство, хотя «это еще не значит, что оно (ощущение) абсолютно тождественно с ними прямо»¹⁰¹. Но тогда в чем же дело? Зачем ломиться в открытую дверь? К чему говорить о «зеркальном» отражении? Сходство разное бывает, например, как у пьяного: «вилка на бутылку похожа». Это ведь недалеко от Плеханова (теория «иероглифов»)¹⁰², да и от самого Ленина¹⁰³. К чему, повторяю, ломиться в открытую дверь объективной реальности – того, что и так ясно и не требует доказательств? Вопрос не в этом, а в том, какая цена, с гносеологической точки зрения (как святого, так и плотского человека), всем подобным рассуждениям, проецированным на границу «вещества», недоступную материальным приборам? Даже и с логической, – можно ли подпереть ими достоверность науки и «абсолютной истины»? Итак, что там, на «границе»? Одни скажут – еще более разреженная материя. Но она должна, даже и в известной теории, качественно измениться в свою противоположность, то есть в дух? Другие скажут – энергия, третьи назовут эту переходную ступень к Чистому Духу духом простым, элементарным. С богословской точки зрения это трудновыразимо. Конечно, ангел или душа наша – дух, но в отношении к Богу – кто? Ведь между тварью (мысленной или плотяной) и Богом (Творцом) – непроходимая пропасть. Значит, Дух Божий и дух человеческий или даже ангельский (все равно тварный) уж никак не могут быть сравнимы. Общее у них только название. Дух Божий проходит не только мимо, но и чрез все вокруг себя, чрез все духи ангельские и человеческие. Впрочем, не только серьезными рассуждениями до этого можно дойти, но и Откровение само об этом говорит: «Везде (παντακοῦ) сый и вся исполняяй (καὶ τὰ πάντα πληρῶν)»¹⁰⁴.

Потом, ангелы вперед, к Богу, ни через что не проходят, а назад проходят через тело. Бесы, бывшие ангелы, вселяются в человека, входят в него, в его тело, оттесняя душу бесноватого. Сознание во время его припадков затемняется, он говорит от другого лица. Психиатры-психологи называют это «раздвоением личности, сознания»¹⁰⁵, а мы, верующие, различаем здесь самого человека, то есть его душу, и другую личность – беса. Доказать им логически, что это не так, тоже нельзя, потому что они даже психологически душу отрицают и не чувствуют ее. Про экспериментальный метод и говорить уж не приходится. Он бессилен. Это все равно что антилогичное утверждение, которое, между прочим, считается очень остроумным (!), астронома, кажется Лапперана: «Я в телескоп обыскал все небо и не нашел Бога…»¹⁰⁶.

Итак, ангел видит и познает природу человека¹⁰⁷, низшего по отношению к себе самому чина. Но не наоборот. Человек же (совершенный) познает и видит чин бесов, их мысли и планы, а они его – нет¹⁰⁸.

В конце концов, это тайна, где и как материя переходит в дух, даже не субстанциально, а по месту, последовательно, ибо между материей и просто жизнью опять непроходимая пропасть (Быт.1:10–12).

Материя, понятно, ни в какой дух без помощи Божией войти не может. И материалисты правы, когда, расписываясь в своем убожестве, утверждают, что они ограниченны и для них духовного мира не существует. Для плоти и на самом деле он не существует, ей не под силу туда войти. Но обратно? Насколько и как далеко возможно простирание человеческой природы, хотя бы с помощью лучшей ее части, обоженной души (или νοῦσ), то есть в состоянии духоносном, за границы собственного сознания и материального мира? Нет сомнения, что опыт батюшки в этом отношении приоткрывает завесу, но о.Гавриил не сказал при этом, видел ли он ангелов, куда именно отлучалась душа его. А я не спрашивал. Когда же я спросил его о другом, как он снова стал человеком, как душа вошла в свое тело, он ответил:

– Когда душа моя увидела свое тело, бездыханное, мёртвое, а сидевшие в келье отцы и братия говорили: «Отмаялся старец, кончился…» – ей стало жаль его. Я стал обнимать свое тело, по образу пророков Илии и Елисея: «И вошел Елисей в дом, и вот, ребенок умерший лежит на постели его. И вошел, и запер дверь за собой, и помолился Господу. И поднялся, и лег над ребенком, и приложил свои уста к его устам, и свои глаза к его глазам, и свои ладони к его ладоням, и простерся на нем… И чихнул ребенок семь раз, и открыл ребенок глаза свои» (4Цар.4:32–35).

Многие места Священного Писания (3Цар.17:21–22; Деян.20:10 и др.) показывают, что это величайшее чудо воскресения мертвого требует почему-то такой формы посредства, которая сейчас описана. Нельзя объяснить случайностью или естественностью и другую форму воспроизведения человека, по внешности тождественную с первой. Я разумею половой акт (Иез.16:25). Это все связано. Мистика проникает всюду. Пророки этим вопросом занимаются. Сам Бог запрещает иную форму совокупления (Иер.3:9). Отсюда вывод: все противоположное от диавола.

Сейчас доносятся до меня звуки радио. Голос диктора рассказывает, нахваливая, каким был наш знаменитый путешественник Миклухо-Маклай и какие после него остались драгоценные коллекции. Драгоценность – это, конечно, смотря в чьих глазах. Но вот что любопытно: читал я и специальные монографии советских ученых о нем, но нигде не нашел даже упоминания названий некоторых его документов (правда, предназначенных не для широкой публики). Так я этот пробел восполню, он как раз на мою сейчас тему. В Берлинском музее Академии наук до революции хранились гораздо лучшие коллекции, которые Миклухо-Маклай передал туда. И среди них был альбом «Figurae veneris» – его зарисовки различных положений при половом акте, которые он наблюдал у дикарей. Конечно, не дело мне здесь говорить об этом подробнее, но я только замечу, что они, безусловно, нарушают заповедь Господню. Но что мне внешних судить, внешних судит Бог (1Кор.5:12–13). Я должен говорить о грехе, страшно распространенном среди своих, христиан. Между прочим, зайдя в общественную уборную города Киева, я был поражен содержанием одной надписи. У них есть своя традиция, которая ведет свое начало со времени Христа или до Христа. Помпейские graffiti, которые не показываются дамам, такого же характера. В этой надписи какой-то опытный недовольный человек жалуется, что «киевские девушки никак не хотят…». Дальнейшее опускаю. Но я, повторяю, был поражен этим обобщающим жаргонным выводом развратника в уборной недалеко от Лавры. В последней-то, то есть в невидимом тысячелетнем благодатном влиянии ее преподобных, я вижу источник целомудренного воспитания и поведения киевских девушек.

Еще два слова по этому и совсем по другому поводу. Всегда были и есть такие своего рода «ученые», которые в специальных сочинениях попутно, так сказать, занимаются и антирелигиозной пропагандой. Они много говорили о таких именах, как Санхец, Эскобар, Бузенбаум и другие. Я сейчас не буду расшифровывать, в чем тут дело, достаточно сказать о том, что о своих предметах последние писали по латыни, иначе невозможно. Так и теперь, когда берут цитаты из этих авторов, приводят их без перевода.

Я задел здесь их темы. Они занимались ими с пенитенциарной точки зрения, я – с мистической. Может быть, выищется и на меня какой-нибудь ученый критик, который под предлогом защиты нравственности, а вернее pruderie, найдет, что я, как говорят не то армяне, не то грузины, «немножко чересчур». Но я нарочно настаиваю на своем: для чистых все чисто (Тит.1:15). Ну и конечно, можно добавить вместе с Ницше: «свинье все свинство».

* * *

Продолжаю прерванный рассказ об о.Гаврииле.

– ...Я стал обнимать его, чтобы согреть и воскресить, стал дуть в уста и слышу: в устах моих шум, как бы ветерок. Это входила душа моя в тело. И я снова почувствовал себя единым человеком, и снова болел по-старому.

Вообще такие беседы с батюшкой по вопросам, которые меня всегда интересовали и интересуют, были вдвойне интересны. Ведь это не мертвая книга. Прочел, не понял, а переспросить и задать вопрос нельзя. А тут перед тобой живой человек, который на деле все это испытал и всегда может дополнить, и разъяснить непонятное и нам неведомое.

Однажды разговор зашел о бесах.

– Какой они вид имеют? – спрашиваю я, имея в виду не их конфигурацию, которую они принимают на себя при явлениях или как их изображают на иконах, а форму как духов, по существу.

– Они черны и гнусны, глаза огненные, горящие. – Но о форме затруднился что-либо сказать, только добавил, что на земле таких форм нет.

Теперь я понимаю, что задал ему неразрешимую задачу нарисовать четырехугольный круг, и даже еще того труднее, выразить в пространственной форме предметы, которые не подлежат нашим измерениям. Ведь мы не можем представить форму своей мысли или сказать, что столько-то в ней сантиметров или весит она кило-полтора¹⁰⁹.

Но я тогда был заинтересован все-таки и практически, как бы бесы мне не явились. Я их боялся.

– Не бойся, нам с тобой они не явятся, – со смирением причисляя себя ко мне, ответил батюшка.

Действительно, я после и читал об этом, и знал молодых монахов, которые, имея дело только с собственными гулливыми помыслами, готовы уже были думать, что они имеют тайную борьбу с бесами. И даже думали, что они им могут явиться. Нет. Чтобы бес был допущен благодатию Божией, нужно, чтобы мы выдержали присутствие могущественного злого духа, были сильны духовно. В этом, то есть в неявлении новоначальным бесов, милость к нам Божия.

Но сам батюшка много имел с ними дело. Во время его болезни и после, когда дух его очистился от страстей, они сильно ему докучали. Но и он им.

Вот несколько рассказанных им случаев. Я упомянул выше о докторе (Μ.Е.Ф-в), который лечил батюшку. Доктор как доктор, как все доктора, неверующий (выражаюсь, конечно, в бытовом, а не философско-богословском смысле).

– Михайло Егорыч, а в бытие бесов вы верите? – спрашивает как-то о.Гавриил.

– Ну, знаете... Плохо верю.

– А как вы находите меня? Умственно нормален я? Освидетельствуйте…

Доктор несколько лет знает батюшку, его светлый ум, дар рассуждения. Улыбаясь, он это отмечает.

– А вот тело, в частности сердце, слабовато, – заключает он.

– В таком случае, слушайте: сегодня в 6 часов вечера мне трудно было дышать, и при таком состоянии моем ко мне явились нечистые духи, бесы…

– Ну, это, конечно, галлюцинация, – перебивает доктор.

– А по-моему, нет. Это демоны, потому что они меня устрашали, говорили, что Бога нет и ты наш, ты погиб… А я им отвечаю: «Нет, я не ваш, я не погиб. Я верю, что Спаситель возьмет и примет меня к Себе». – «Ха-ха-ха! – загоготали. – Да Его и нет, и Бога нет». – «А если Бога нет, – говорю, – то вы-то откуда явились? Если бы Бога не было, не было бы и вас. Вы лживы, вы – ложь воплощенная, вы лукавы, убирайтесь вон от меня! Я верую в Бога и Им спасуся…» – «Ха-ха-ха!.. Куда полез! Да ведь ты грешник», – говорят они мне. «Да, – отвечаю, – грешник, но по-вашему же внушению. Однако я приносил всю жизнь покаяние, и грехи мои отпущены духовником». – «Да ты каялся нечисто. То одну, то другую причину выставлял, извинял себя и оправдывал перед духовником»¹¹⁰. – «Если и было что – говорю им, – оно от стыда, при сознании великости греха стыдился и я. Но и этот  стыд, и страх перед духовником внушали вы же, демоны, старались удержать свою жертву, погубить. И теперь явились застращать меня… Нет, я верую и исповедую Сына Божия Иисуса Христа, Который пришел в мир грешников спасти, от них же первый есмь аз»¹¹¹. И начал я молиться и взывать ко Господу: «Спаси меня!..». Демоны опять издеваются: «Ишь ты, куда лезет, грешник…». А я опять: «Угодники Божии, помогите мне избавиться от нападений бесовских и клевет их!». А бесы кричат: «Нет, нет, ты погиб!». – «Нет – говорю, – я в теле еще, я могу покаяться, не погиб…». Тут бесы открыли мне все грехи мои, я ясно увидел их, да и те, которые не считал за грехи. «Вот они, вот они, видишь? Не твои это грехи? – наседают на меня нечистые. – Точно такими же были и твои угодники. Грешники они!». И вдруг при этих словах я как-то воодушевился и говорю им с гневом: «Как?!.. Угодники были такими же грешниками, как и я? Они спаслись, а мне спасения нет?! Я – в теле еще, и я могу покаяться. Нет, я жив, и есть мне спасение…» Бесы как бы растерялись и приумолкли. А я вспомнил, как когда-то молился Пречистой Матери Божией, вперед просил Ее защитить меня в час смертный, когда уже не в силах буду и молиться¹¹². Вот это прошение свое я тут вспомнил и обратился к Заступнице всех страждущих с воплем: «Что же, Владычице! Ведь время настало защищать меня от силы бесовской… Ведь я просил Тебя об этом!». Сию же минуту бесы затрепетали от испуга: «Идет!» – крикнули все враз. И бросились бежать с бранью и богохульными словами¹¹³ через мое зальце. А там на столе была тарелка. Демоны подняли ее и со всей силой ударили об пол. Тарелка разбилась вдребезги… Ну, что скажете об этом, Михайло Егорыч?

Доктор молчал. Он знал, что батюшка был недвижим и сам не мог бы пойти в зальце.

– И еще добавлю. Когда пришел мой келейник Иосиф, я ему говорю: «Ступай в зальце, посмотри…» Тот увидел разлетевшиеся по всей комнате черепки и спрашивает: «Кому это тарелка помешала? Кто у вас был?». Ступайте и вы, стол еще стоит на месте, может быть, и черепки он еще не все подобрал.

– Конечно, – согласился доктор, – это не галлюцинация. Что-то из ряда вон выходящее.

А я, слушая это повествование (входил в комнату в это время и Иосиф, приехавший вместе с батюшкой), думал, насколько все это глубоко и полезно в духовном отношении и насколько выше и реальнее знаменитой беседы Ивана Карамазова с чертом в «Братьях Карамазовых» Достоевского! Этот балаганный тон у сатаны, никак не могущий быть в это время, да и в другое нелепый¹¹⁴. Он снижает достоинство и серьезность факта. Автор хочет одновременно смотреть одним глазом в церковную область, а другим – в общественную, что невозможно. Ему хочется выяснить вопросы «инфернального» свойства и стыдно, что он как бы верит в бесов, что скажут окружающие…

Бесы, сами того не ожидая, принесли о.Гавриилу большую пользу.

Я, – закончил батюшка свой рассказ, – как только бесы ушли, сейчас же послал за духовником и по горячим следам принес глубокое покаяние Богу. А грехов они понаписали столько, что, если бы не крепкая моя вера в Бога, я бы умер от отчаяния и страха.

Это верно. А врачи бы сказали – от слабости сердца.

О том, как сам старец гонял бесов, получив на них силу, скажу после.

* * *

…Хорошо было так сидеть со старцем о.Гавриилом тихими теплыми летними вечерами. В нашей комнате включалась небольшая электрическая лампочка в настенном бра, и при темных обоях она распространяла мягкий свет. А в соседнем большом зале горела только одна лампада пред образом в углу и множеством, до двух десятков, икон и иконок, лежавших на специально для этого сделанном большущем аналое, и тихий свет ее распространялся на бархатный ковер с орлецом, лежавший перед аналоем на паркете, на шелковую штофную мягкую мебель, на картины на стенах с раскрашенными лепными арабесками и цветочными гирляндами. Я в личной жизни как раз переживал исключительный период и, собственно, переход из мысленного Египта через «моря чермную пучину» …¹¹⁵ И встретить на пути такого Моисея мне было крайне сладостно и, как я вижу теперь, прямо необходимо.

Старец начинает новую историю. На этот раз не по моему почину и интересу, а по своему собственному.

В его тяжкой болезни, на краю смерти, что оставалось ему делать, как не исполнять первую заповедь монашествующих, да и каждого христианина, – память смерти. И он непрестанно переживал ее на деле, постоянно каялся и причащался Святых Таин. Бог со Своей стороны являл страшные знаки Своего присутствия. Здесь снова и снова мир вышний касался дольнего, и страсти человеческие, начиная с сомнения и кончая полным неверием, прикасались к небесным добродетелям.

Однажды, приобщившись Святых Христовых Таин, старец ощутил велие благоухание. Это было и не раз после. Ему захотелось поделиться своей духовной радостью и с другими. Зовет своего келейника:

– Ты слышишь благоухание?

– Не верьте, батюшка, ведь вы больной…

– Не о том речь. Благоухание слышишь?

– Нет, не слышу. Да и нет никакого благоухания.

– А потому ты не слышишь его, что читал роман, и тебя окружает дух бесовский. Плохо тебе будет! Ты оскорбляешь Духа Божия со своими романами. Прошу тебя, оставь их, не читай…

В эту минуту входит с какой-то вещью к батюшке сам виновник рассказа.

– Верно я говорю? – спрашивает батюшка. Иосиф подтверждает, и кое-что они добавляют оба. Иосиф сознался, что тогда действительно почитывал за печкой романы. А о.Гавриилу виделось – слышаться, что делалось в кухне, никак не могло, – что тот перевертывает страницы, он его звал (звонил) и обличал на месте преступления.

Но продолжаю дальше. Келью о.Гавриил занимал в общем коридоре. Поэтому братия, идя к утрени в 4 часа утра, должны были проходить мимо нее. Они заходили навестить больного, который, конечно, бодрствовал. Почти ежедневно заходил сам наместник и другие начальственные отцы. Один из них, о.Е., тоже ощутил неземной аромат в келье о.Гавриила и тотчас обратился к келейнику.

– Оська, ты чем надушил старца? Боже мой, какие, должно быть, дорогие духи! Как хорошо пахнет…

По его уходе о.Гавриил обратился к Иосифу:

– Ну, что ты теперь скажешь? – Тот сокрушенно плачет и кладет земной поклон пред одром старца.

– Простите… помолитесь…

Не успел встать – новый посетитель, о.А. Он сам любил душиться, и он тоже услышал незнакомое ему благовоние.

– Где и почем покупал такие дивные духи? – спрашивает Иосифа.

– А я – говорит батюшка, – лежу разбитым, подобно оному, впадшему в разбойники¹¹⁶. Но я был причастником Животворящих Тела и Крови Христовых. И вот, Дух животворит, и все мы слышим Его благоухание своим обонянием. Он, подобно евангельскому самарянину, поливает на раны впадшего в разбойники вино и елей Своей Благодати.

Бог всем желает спастися и в разум истины приити (1Тим.2:4).

Услыхал однажды своим носом небесные ароматы и известный уже нам доктор Ф., лечивший батюшку. И сделал замечание о «дорогих» духах.

О.Гавриил напрямик ему сказал, что это не духи, а благоухание Святых Даров, которыми он только что, перед его приходом, причастился.

Ах вот оно что! Вероятно, очень хорошее вино? Интересно, где же оно куплено? Я бы с удовольствием тоже его купил. Очень и очень хорошее вино… А почему вы так часто приобщаетесь? Боитесь умереть?

Вот разговор, вот цепь рассуждений, таких обычных и плоских, как доска!

Нет, я не боюсь смерти, или – не стал ее бояться. И это именно потому, что я приобщаюсь.

Но для доктора все это было непонятно.

Он затевал новые вопросы: был ли Христос? И был Он истинный Бог или только гениальный человек? Нельзя ли Его чудеса, например, воскрешение умерших, объяснить естественным образом? Медицина разрабатывает же методы оживления мнимоумерших, находящихся в летаргии, изучает анабиоз животных.

– Вот и вы совсем иногда «умираете», а потом «воскресаете», и мы поддерживаем и укрепляем вашу жизнь…

Старец на все это отвечал, а чудом воскрешения уже смердящего, разложившегося Лазаря¹¹⁷ так припирал к стенке доктора, что ему нечего было сказать.

– Конечно, если это чудо было, то оно действительно говорит за то, что Иисус Христос – Бог.

Поскольку о.Гавриил жил горним миром и мыслями витал около предметов смерти, сам постоянно думал, что будет и что встретит его за гробом, то в ответ получал и видения такие. У меня нет возможности приводить их все подробно, я выберу из них только то, что, считаю, может принести непосредственную пользу каждому спасающемуся. А что относилось лично к батюшке, опущу.

Видение райских селений. Так, один раз о.Гавриил видит, что его несут по воздуху какой-то прекрасной долины на юг, на солнечную сторону. Ему тепло и хорошо. (Не забудем, что в это время он лежал разбитый, на одном боку, и ему, конечно, вовсе не тепло и не хорошо было. Могло открыться одеяло, дуть). Приблизились к высокой горе. На ней стоит какая-то поразительно красивая постройка, как бы из разноцветных стекол и витражей или прозрачного хрусталя, и блестит и переливается на солнце всеми цветами радуги. А воздух, чем ближе к этой горе, тем благоуханнее и приятнее. Чувствовалось даже что-то питающее в этом воздухе, дающее какое-то неземное насыщение. Но вот и сам город. Все здания в нем тоже светятся, горят, переливаются разноцветными огнями, прозрачны как стекло, и все дивной архитектуры и красоты. Кругом же цветы, цветы, цветы. Множество невиданных цветов, каких-то пальмовидных деревьев, всевозможных растений… Тут батюшка шел уже сам, а навстречу ему выходили хоры певчих – их целые миллионы, и пели они так сладко и умилительно. И все они были как бы одних лет, именно лет около тридцати трех, не более, и все очень чистые, светлые.

В другой раз мы сидели с ним все еще в этой комнате. Куранты за окном, на расстреллиевской колокольне (не от слова «расстреливать», тогда еще не знали этого слова, к которому так привыкли теперь), мелодично пробили одиннадцать. Для меня время летело незаметно. Я просил его рассказывать все больше и больше. Я не знал еще тогда, что такие «запасы» видений могут быть неисчерпаемы, ибо не мерою дает Бог Духа (Ин.3:34).

Батюшка стал говорить так:

– Вижу я нашу Седмиезерную пустынь, что она со всех сторон и на всем пространстве, насколько я мог видеть в длину, ширину и высоту, по всему воздуху, начиная от земли, окружена рядами умерших. Мне казалось, что покойники стояли, наклонив ко мне головы, как бы что-то прося у меня. Выше их тоже рядами стояли праведники, и, прямо скажу, все воздушное пространство было переполнено ими. Тут преподобные и монашествующие, повыше – мученики и мученицы, тоже рядами; и еще выше – священноиноки, святители, апостолы, пророки… На самой же высоте – огненное, светло-эфирное, ласкающее Пламя. И взоры всех обращены к Нему. Из святых кто-то спросил: «А что, нужно ли нам взять к себе иеросхимонаха Гавриила?». Вот послышался голос из рядов святительских, и именно святителя Тихона Задонского, голос которого я слышал ясно и видел его самого: «Нет, рано еще, он обещал молиться об умерших. Пусть помолится…». А мне жаль было расставаться с великим множеством святых, но я чувствовал себя и недостойным этого. Многих из представившихся мне покойников я узнал: тут были давно умершие родные мои, о которых я уж и забыл. После этого видения я сию же минуту записал имена их всех и стал поминать и молиться по силе моей, сколько мог.

Припоминаю еще одно замечательное видение, о котором рассказывал мне тогда старец. В то время я в простоте принял его за бывшее лично ему. Может, это и так. Но когда спустя десятки лет оно начало с буквальной точностью сбываться на мне, я стал думать, не рассказывал ли он то, что зрел в тот момент пред своими очами в пророческом духе для меня?.. Ибо окончательно теперь ясно, что некоторые вещи, которые он рассказывал, – я их воспринимал тогда просто как интересные случаи и никоим образом не относил к себе, а считал примерами на те аскетические темы, о которых мы толковали, – безусловно относились ко мне. Ибо случаи, по словам старца, происшедшие якобы с некоторыми из его духовных детей и знакомых (имен он не называл), в точности сбылись после на мне.

Видение это выясняет некоторые догматические истины и поэтому полезно и другим.

«Вижу – передает батюшка, – комнату, и в ней четыре двери. Отворяю ту, которая передо мною, и вижу перед собой огонь. Я к той, которая налево, – то же. Направо – и там огонь. А выйти надо. Что делать? Я крещусь и бросаюсь в дверь, которая прямо от входа. И очутился опять в такой же пустой комнате без окон, с одними дверями. Снова торкаюсь в дверь напротив. Огонь. Налево. Огонь. Направо. Огонь. Но огонь уже не прежний, а сильный, непроницаемый, как стена. Языки пламени так и машут, ветер раздувает их. А идти мне надо. И я, крепко призвав Бога на помощь, бросаюсь в пламя! И – опять я среди комнаты, подобной прежним. Но только в щели дверей видно, как за ними бушует пламя, и слышно, как его раздувает как бы каким-то гигантским поддувалом. Отворяю первую дверь – ужас! Передо мною какая-то раскаленная заводская кочегарка или невиданная доменная печь с невероятным дутьем! Может быть, с других сторон лучше? Нет, еще хуже. Так и воет, так и гудит! Ужас захватывает дух. Мысль отказывается представить, что будет, если я брошусь в это адское огненное жерло. Но что же, выхода нет! Я с воплем крепким и со слезами, забыв все на свете, имея пред собою только надежду на помощь Божию и Богоматери, бросаюсь – и…

Я очутился на прекрасном цветущем лугу. Долина длинная, просторная, на десятки верст. Вдали на горизонте город, куда мне надо идти. К нему ведет вдоль долины прямая, широкая дорога, по которой идут люди. А над всеми ними стоит гигант, страшный человек, голова которого упирается в небо¹¹⁸. В руках у него большая сеть, которую он закидывает на проходящих. Как увидит кого, закинет и тащит к себе. Редко кого не увлекал и не захватывал своею сетью. Я испугался. Как быть? Как убежать пагубной сети этого великана? И вот я заметил, что слева от этой долины находится высокая и тоже до неба отвесная стена. Под стеной узенькая, узенькая тропинка. Она тянется вдоль всей этой стены. Чтобы идти по ней, надо тесно прижаться к стене, почти касаться ее. И по этой тропке шли одинокие путники. Великан их замечал. Тоже накидывал со злобой свою сеть, но она, ударившись о стену, отскакивала назад, не захватывая идущих. И они продолжали свой путь в мире. Я понял, что Стена эта – Та, о которой говорится в акафисте: «Радуйся, Царствия нерушимая Стено…»¹¹⁹ – и поется в церковной песне: «Тебе и стену, и пристанище имамы, и молитвенницу благоприятну к Богу…»¹²⁰.

И я свернул с широкого, пространного пути на эту тесную тропинку. Черномазый, увидев меня на ней, заскрежетал зубами, набрасывал несколько раз свою сеть. Я в трепете льнул к стене, сеть падала у моих ног, и я благополучно прошел так вдоль всей долины и подошел к самому городу. Что это был за город! Какой чудный! Вдали все блистало и привлекало роскошью строений, цветников, тенистых дерев. Но вот и предместье. Я остановился у лавочки, где продавали кресты. Вся лавочка, вернее лавка, целый магазин, была заполнена ими. Они стояли и у дверей на улице. Кресты. Они были большие и маленькие, всех размеров, золотые, серебряные, слоновой кости, украшенные драгоценными камнями, бриллиантами, рубинами, изумрудами, были совсем простые, деревянные, медные и даже малюсенькие нательные, кустарной работы.

– Почем, – спрашиваю, – кресты-то?

– Денег не берем, так даем.

– Как так? Я вот захочу, да и возьму какой-нибудь дорогой, бесценный!

– Бери любой!

– Неужели любой? Так-таки и любой?

– Любой.

Я подумал, подумал и решил: «Уж если брать, так брать! Чего брать маленькие да дешевенькие…» И выбрал себе громадный, выше своего роста, золотой крест.

– Вот этот.

– Бери.

Взял я его, хотел приподнять, да не тут-то было. Сил не хватает. А отстать не хочется. Уж я приспосабливался, приспосабливался – все очень тяжело, где-нибудь режет, но все-таки как будто я его приподнял чуть-чуть, пока возился. Я отдохнул немножко, опять напряг все свои силы и сумел, оторвав крест на вершок-два от земли, дотащить его до тротуара или дороги. Снова силюсь, надрываюсь, исхожу потом, даже раню себя об острые его углы в кровь и замечаю, что привыкаю к нему, он уж не так тяжел мне стал казаться. И чем ближе к центру города, тем он делался все легче и легче. Наконец, когда вдали показалась главная площадь, я не только не чувствовал его тяжести, но увидел, что не я его, а, наоборот, он меня несет и быстро увлекает к этой площади.

На площади множество, множество народа. В самом центре сидит на престоле Царь, окруженный блестящей свитой. Все стоят в великом благоговейном страхе и радости. При виде меня толпа расступилась и дала мне дорогу. Крест принес меня к самому подножию престола Царя. Я пал пред Ним ниц. Царь поднял меня, привлек к себе и сказал мне на ухо…».

Я слушаю, представляю себе и эту картину, и то, как многим, может быть, любопытно знать, что Он ему сказал, – по крайней мере, мне это очень любопытно, – и порываюсь сказать батюшке, чтобы он не медлил, договаривал, но он скоро договорил, да не то, что мне хотелось:

– ...а что Царь прошептал мне на ухо, об этом я не скажу.

Но спустя десятки лет, после всех этих раскаленных печей и прочего, я и сам догадался, если не сказать большего.

…Подходил к концу третий год болезни батюшки. После видения райских обителей (а кончилось оно разговором с некоторыми схимниками на том свете) и после панихиды у гроба схимонаха Евфимия (первоначальника Седмиезерной пустыни) в Вознесенском храме монастыря, куда принесли батюшку на руках, ему стало получше. Но все-таки он был еще очень слаб.

В одну ночь ему сделалось особенно плохо, так что можно было подумать, что он умрет. Сердце совсем отказалось работать, останавливалось, лежать было невыносимо, и не хватало воздуха дышать. О.Гавриил позвал было келейника, чтобы он его посадил на кровати, но и с его помощью не мог сидеть, силы его покинули, и батюшка попросил снова скорее его положить.

Брат Иосиф ушел.

О.Гавриил от утомления и слабости закрыл глаза. Не то забылся, не то заснул. Вдруг он чувствует, что его обвевает какой-то ветерок, освежает его лицо и наполняет всю комнату нежным благоуханием.

Батюшка, не открывая глаз, стал с наслаждением вдыхать эту сладостную освежающую струю воздуха, откуда-то на него дувшую. Вдыхая ее, он чувствовал, как весь организм укреплялся и как по телу пробегали даже мурашки. Что это? Вероятно, Иосиф надушил платок и машет на него. Но нет. Он ясно слышит, что келейник сидит в соседней комнате и шуршит страницами книги. Тогда батюшка открыл глаза и увидел совершенно неожиданное…

Белоснежный голубь держится в воздухе, аршина на полтора от его лица (теперь бы сказали – на метр), машет серебристыми крыльями на лицо о.Гавриила. Как к этому подходит псаломское слово: …криле голубине посребрене, и междорамия ея в блещении злата (Пс.67:14).

Но у батюшки это явление Святого Духа вызвало другую мысль, глубоко домостроительную¹²¹. Не отдавая себе отчета, он почему-то мысленно тотчас же запел: «Отча недра не оставль и сошед на землю, Христе Боже, тайну услышах смотрения Твоего, и прославих Тя, едине Человеколюбие»¹²².

Часы пробили час ночи (конечно, по солнцу, а не по «декрету»¹²³). А о.Гавриил все продолжал петь. Пел и читал все, что только знал наизусть до трех с половиной часов утра и все взирал на голубка. Внизу уже встали и начали возиться повара на кухне, прошел брат-будильник по коридору… Святой голубь стал бледнеть, обращаться в тень и – растаял совсем. Остался только дивный аромат Его пришествия. Соседи батюшки, по дороге в церковь заходя его проведать, с удивлением ощущали благоухание, и некоторые осуждали старца, зачем-де он позволяет Оське душить у себя такими дорогими духами.

Это благодатное явление дало о.Гавриилу новый приток живительных сил. С этого момента он окончательно стал поправляться. Не знаю, какими порошками и каплями пичкал его безумный доктор¹²⁴, но вот как наглядно сбылось слово Господа Иисуса Христа: «Дух животворит; плоть не пользует нимало»¹²⁵. Или по-славянски: Дух есть, иже оживляет, плоть не пользует ничтоже (Ин.6:63).

В чем только душа держалась в эти три года у старца? Между прочим, он ничего и не ел. Изредка только съест чайную ложечку толченых сухарей из французской булки с водой или молоком, и все. А то и этого не мог – в желудке, казалось, было полено.

Но нельзя не отдать здесь должного доктору Μ.Е.Ф-ву за его уход и попечение о пациенте. Ведь не час, не день и не месяц даже он его пользовал, а целые годы! Он изучил его, терпел его болезнь, от которой, я уверен, многие бы отказались, не тяготился монашеской обстановкой и крутым режимом монастыря, который так далек был от его убеждений. Это чего-нибудь да стоит. Такие люди попадаются нечасто… Приятный доктор.

На четвертый год Михаил Егорович прописал о.Гавриилу minimum яйцо в день, настаивал принимать как лекарство. Старец вполне подчинился этому. Разобьет яйцо в стакан с молоком, разболтает и чайной ложечкой понемножку пьет. Так и приучил желудок есть, а то, как сказал я выше, совсем отвык от еды, питался, по слову Божию¹²⁶, одними видениями и небесными утешениями.

Ил.23. Схиархимандрит Гавриил. После многолетней болезни (1893–1898) и исцеления. Снимок сделан предположительно в Казанской Седмиезерной Богородичной пустыни. Открытка начала столетия.

Ил.24. Четверть века (1883–1908) трудился в этой обители о.Гавриил. Прошел путь от простого иеромонаха до братского духовника и настоятеля. Отсюда его также изгнали. Вид Седмиезерной Богородичной пустыни Казанской епархии. Снимок начала века.

Ил.25. Часовня над святым ключом. После революции уничтожена до основания, но сам источник сохранился. Казанская Седмиезерная Богородичная пустынь. Открытка начала века.

Вскоре силы больного еще более укрепились. Доктор разрешил ему даже прием посетителей.

Когда, – рассказывал мне батюшка, – они пришли ко мне в первый раз, вошли в мою комнату и кругом расселись, то я, боясь, что это развлечет меня и отдалит от «боголюбия», надвинул куколь (схимнический) глубоко себе на глаза, чтобы никого не видеть. Сижу на постели и слышу, как из разных мест и углов до меня доносится как бы шепот: какой-то разговор и вопросы. Я начинаю на все это отвечать. Вдруг слышу какое-то движение в комнате, приподнимаю куколь и вижу на всех лицах изумление, испуг, а некоторые даже стали плакать. Вглядываюсь в них, вижу: губы их не двигаются, сжаты, значит, они молчат, а между тем слова я продолжаю слышать. Значит, я слышу мысли их как слова.

Этим-то, то есть своими ответами на мысли, он всех и смутил. После стал уже приглядываться к вопрошавшим, действительно ли они ему говорят?

– А затем я стал молиться, чтобы Господь отнял у меня такой сильный дар прозорливости. И он остался у меня вполовину, а то и того меньше.

(Сознаюсь, что это долгие годы меня удивляло. Так же, как и тогда.) Я спросил о.Гавриила:

– Да зачем же вы это сделали?

А дар прозорливости у него действительно открылся сильный:

– Иосиф, – скажет, – умой меня да перемени на мне белье.

– Недавно только менял, зачем?

– Надо. В комнатах прибери.

– Сейчас?

– Скорей. Придут гости (такие-то).

Иосиф только-только успеет все прибрать, как появляются именно те лица, о которых говорил о.Гавриил.

Здесь уместно привести слова самого старца по этому поводу: «В этом познавалось, насколько высока и ценна чистота души. Тогда только, когда душа отрешена от всего суетного и греховного, как бы завеса какая спадает с ее душевного ока, и вот она прозрела и видит то, что прежде не было для нее ясным и чего не видит занявшийся суетной жизнью мир. И как верно слово евангельское: «…они своими глазами смотрят, и не видят; своими ушами слышат, и не разумеют, да не обратятся, и прощены будут им грехи» (Мк.4:12)».

Кстати, насчет писанья. Теперь он мог сам подыматься, сидеть на постели, читать книги и писать. Для последнего сделали небольшую дощечку, он приставлял ее к согнутым коленям, как это мы видим на иконах евангелистов, клал на нее бумагу и карандашом писал.

Написал он за это время много. Все в высоком духе тогдашних своих переживаний. Часть этих записей попала в руки его духовных детей и знакомых – и теперь, после революции, находится неизвестно где, – а часть он сам уничтожил, сжег. Поводом послужил один случай. О.Гавриил начал читать (в переводе) св.Исаака Сирина и вдруг видит, что то, о чем он написал недавно, как раз у того содержится в точности.

Здесь я позволю себе несколько задержаться для выяснения интересного вопроса о памяти старца.

Есть два рода памяти: одна – естественная, другая – благодатная. Первая тоже иногда может выходить из границ обычного порядка вещей. Так, об Эроне, великом египетском подвижнике, Палладий¹²⁷ рассказывает: «Опыт его постничества я и сам видел… на пути в скит. В продолжение пути мы дважды или трижды пили¹²⁸. А он совсем ничего не ел и, идя пешком, прочитал наизусть 15 псалмов, потом великий псалом (118-й), потом Послание к Евреям, потом Исайю и часть Иеремии-пророка, затем Луку-евангелиста и Притчи. И при этом он шел так, что мы не могли поспевать за ним». (Но кончил он плохо. Из пустыни ушел в столицу – Александрию, стал посещать закусочные, театры, конские бега и публичные дома, в которых там недостатка не было, заразился, и так как тогда по этой части лечения, собственно, не было, а лишь отрава или расправа, то через полгода пришел к смерти. За несколько дней до нее успел покаяться и рассказать обо всем святым отцам. Таков был результат гордости и тщеславия, которые в него прокрались.) Некоторые древние отцы знали наизусть всю Библию. Чудные вещи рассказывали про себя; причем можно судить, как знали Библию Василий Великий, Григорий Богослов, Иоанн Златоуст, по их писаниям. А Пахомий Великий от приходящих в его монастырь монахов требовал знания всего Нового Завета и Псалтири. Поучительный всем пример дает преп.Спиридон, киево-печерский просфорник († ок. 1136 г.), лежащий мощами в пещерах (пальцы его правой руки изображают православное крестосложение).

Он выучился грамоте не в молодых годах и ежедневно прочитывал наизусть всю Псалтирь. Трудно все-таки предположить, что все эти случаи могли быть без помощи Божией.

О благодатной памяти, переходящей в мистическое знание, говорит цитата из Священного Писания, приведенная преп.Марией Египетской в разговоре с преподобным Зосимой. Как известно, она была даже неграмотна и не слышала, как сама заявила, до этих пор никого, кто бы читал или пел из Библии в ее присутствии (!), и, однако приводила места из Евангелия, из Моисея, пророков, Псалтири. Изумленному Зосиме она объяснила эту тайну.

Некоторые считают, что память о.Гавриила относится к первому роду. Но я думаю, тут другое. То, о чем я упомянул, это сознательный процесс памяти. А вот что рассказывал мне сам батюшка. Как-то ехал он с кем-то в поезде, как теперь выражаются, в «мягком» вагоне¹²⁹. Собеседник его был человек, интересующийся вопросами аскетики и начитанный. Задал какой-то вопрос о.Гавриилу. Тот отвечает. И вот батюшка замечает крайнее удивление, выразившееся на лице у этого господина. В чем дело? Оказывается, о.Гавриил процитировал ему целую страницу из св.Исаака Сирина, которую тот накануне или только сейчас прочитал. А ведь знакомый с этим священным автором понимает, что не так-то просто выучить наизусть нечто из его писаний. Слог его умилительный, благоуханный, «помазанный», но и страшно трудный для усвоения.

Когда я его спросил, – передал мне старец, – чему он удивляется, он мне ответил: «Помилуйте, да как же не удивляться, – какая у вас колоссальная память!». А я думаю, – продолжал батюшка, – к чему тут память, когда я ему говорил, что Бог на душу положит?¹³⁰

Здесь, таким образом, не то. Здесь – бессознательный процесс.

Может быть, он когда-нибудь читал это и в сублиминальной области, за порогом сознания, все сохранилось? Не спорю, тогда сказалась здесь и память, потому что старец иногда такие «цитаты» приводил и в другом «стиле», слогом своего ангела свят. Тихона Задонского, язык которого не имеет ничего общего с языком св.Исаака Сирина. Но можно вопрос поставить и глубже. Тем более что часто и сами неверующие и полуверующие люди не стыдятся рассуждать в подобных плоскостях. Я разумею так называемые бродячие сюжеты в фольклоре разных народов, или совпадения идей, учений в истории религий, не имеющих никаких точек соприкосновения между собой, или одновременные открытия ученых в области науки независимо друг от друга.

Так, кажется, была открыта Адамсом и Леверье планета Нептун. Или из современной действительности в области атомной энергии: Фриш в Германии и Жолио-Кюри во Франции независимо друг от друга пришли к выводу, что ядра со средним атомным весом образуются потому, что ядро урана делится на две части в результате возбуждения, создаваемого «прилипанием» нейтрона к урану. Для доказательства существования деления ядра Жолио-Кюри применил другой метод, но и здесь оказался не одинок, немка Элиза Мейтнер независимо от него тоже сделала это¹³¹.

…О внешних событиях из жизни о.Гавриила за это время распространяться не буду. Впрочем, упомяну о его нестяжательности и сознательной бедности и еще об одном случае с монашками В. и В., чтобы не говорили про монахов: «Вот как живут… Святые братья, люблю с всех брать я».

Кто-то принес старцу 3 рубля. При его нищете это был «капитал». Знал и Иосиф про них. Но вот пришли к батюшке две упомянутые монахини и горько стали плакаться на бедность своей обители: у них дров не давали даже на больницу, так что им приходилось ходить по городским стройкам (в Казани) и собирать щепы с разрешения рабочих.

О.Гавриил пожалел их и отдал последние 3 рубля.

Иосиф стал ворчать: у самих ничего нет, а другим раздаем.

Да ты не ворчи. Вот увидишь, Бог вдвое пошлет нам.

Так и случилось. Пришел один казанский купец для беседы к батюшке и, уходя, оставил шесть рублей.

Это что! Я ведь говорил тебе, что Господь пошлет нам вдвое, вот они, шесть рубликов!

Иосиф был доволен. Один рубль он сейчас же истратил по хозяйству.

Проходит несколько дней, о.Гавриил с виноватым видом говорит келейнику, что пять рублей-тο он отдал уже кому-то. Тот нахмурился.

– Да ты уж поверь, – утешает его старец, – Бог нас не оставит, опять нам подаст вдвое больше.

– Ну уж и вдвое. Хотя бы старое-то вернуть.

Но на другой день приносят почту, и среди писем – повестка. На десять рублей. Тут уж Иосиф убедился, что Промысл Божий хранит старца. Стал даже сам его «учить»: «Ничего, батюшка, отдайте, Господь нам вдвое вернет». (Вот удивительная психология страстных и новоначальных людей!). Но пророк он оказывался плохой. И старец снова и снова разъяснял ему, что, может быть, он не без задней мысли раздает деньги? Хочет удвоить их? А Господь и не благословляет.

Чудесным образом о.Гавриил встал на ноги. преп.Серафим Саровский, тогда еще не прославленный, помог и окончательно исцелил.

И батюшка стал выходить на воздух. Ну, конечно, и здесь сперва вынесли его на руках, в кресле, так как закружилась голова, а потом мало-помалу окреп до того, что поехал и в город (Казань) по усиленной просьбе своих почитателей и благотворителей. Последние наперерыв спрашивали старца, не нужно ли чего, но он отвечал:

Для меня лично, собственно, ничего не нужно. А вот нужно бы устроить небольшой корпусок с часовенкой и кельями на шесть человек для вечного поминовения усопших с чтением Псалтири¹³².

Но устроили не часовенку, а целый храм. Начали 16 мая 1898 года, освятили 16 октября 1899 года во имя преп.Евфимия Великого (ангел основателя Седмиезерной пустыни) и свят. Тихона Задонского (монашеский ангел самого старца). Первое время старец служил в нем самолично во все воскресные и праздничные дни. По его желанию, пение там было афонское (по возможности), грустное, умилительное, настраивающее душу на покаянные чувства, как и вся вообще служба с пением заупокойных, «мертвенных» стихир и песнопений.

Удалось одновременно с постройкой храма построить батюшке и небольшой домик: он предполагал в нем устроить монастырскую больничку.

Мы видели, пока старец лежал недвижим на одре болезни, в нищете, кое-кто из братии навещал его, но вообще-то им никто не интересовался. Лежит там монах и ладно. Что чувствует, чем питается, чем живет, что переживает душой и какая она у него – до этого никому не было дела.

Но вдруг совершилась какая-то неожиданная перемена – увидели все. Лежал старец, лежал, помирал даже пять раз на день, потом встал, выехал в город, сразу привлек толпу, выстроил храм, отделал его живописью, украсил утварью, сосудами, облачениями, потом построил домик, тоже каменный, для себя, в котором летом собирались к нему жить для руководства «академики», духовные дети (студенты и окончившие курс духовной академии – монахи, священники и светские). Все это их поразило, взволновало. Живешь, живешь в монастыре десятки лет, и все ничего нет, а тут, на поди, откуда что взялось… Начались разговоры, что за человек, началось любопытство, зависть. Кто хвалил, кто говорил «ничего особенного», а кто старался очернить батюшку в глазах общества и начальства.

Это в монастыре.

В городе то же самое. Напрасно старец старался показать себя обыкновенным человеком, никого не осуждать и ни о ком строго не отзываться, чтобы не отпугнуть, чтобы его не стеснялись, – молва росла и говорила иное. В глаза его называли «святым» и ездили на совет из Казани толпами. Но были и другие, злословили, выискивали недостатки.

Я сказал, что в это время у старца завязались тесные отношения со студентами и начальствующими лицами Казанской духовной академии. Но тоже были встречались разные. Сам батюшка говорил, что приезжали и из голого любопытства, и такие, что и в Бога не верили! Но уезжали верующими.

Любопытный случай в этом роде приводил старец, не называя по имени того, кто вывел его из душевного равновесия.

Явился на исповедь один священник. О.Гавриил между прочим спросил:

– Готовясь к службе¹³³, всегда ли вычитываете положенное правило?

Тот сделал вид, что не понимает вопроса:

– Правило? То есть как? Я читаю, но… газеты.

– Газеты? – изумился старец. – Да вы в Бога-то веруете?

– Н-н-ну, не скажу, чтобы очень… – процедил исповедник, улыбнувшись в сторону.

У старца закипело на сердце от такой странной манеры «каяться» и ожесточенности сердца пастыря душ человеческих.

Волнуясь, он стал его допрашивать несвойственным ему строгим голосом:

– И что же, все-таки служите?

– Да, конечно. Ведь я же священник.

– И народу проповедуете, чтобы молились и в Бога веровали?

– Да, проповедую. По обязанности. Видите ли, я на это смотрю так. Чиновник обязан служить и служит. А что у него на душе, до этого никому дела нет. Я обязан проповедовать, и я проповедую, а что у меня внутри, кому до этого какое дело?

Вот рассуждения, которым нельзя отказать даже в известной логике! Извне все чинно, благородно, и если есть кому какое дело, то разве одному Богу, Которого никтоже нигдеже виде, как говорит сам апостол и возлюбленный ученик Господа (1Ин.4:12). А если обратиться к государству, то оно рассуждает не так: ему до твоих мыслей, да еще опасных, есть большое дело. И как в царское время чиновнику, мыслящему социалистически, не поздоровилось бы, так еще больше соввласть не потерпит, если ты в душе не только монархист, а даже троцкист (тот же марксист и коммунист, но с известным уклоном), и она узнает об этом.

– Как! – воскликнул батюшка Гавриил, вставая во весь свой рост. – У тебя, значит, на языке-то мед, а на сердце лед? Да ведь ты преступник! – И, не помня себя, в неописуемом волнении даже по аналою рукою ударил.

Затрепетал священник от этого грозного окрика. Он повалился на колени и в каком-то ужасе, закрывая лицо руками, простонал:

– Господи! Где же я был?

И зарыдал, зарыдал…

Едва успокоил его старец. Заново переисповедал и еще долго утешал сладкими словами о спасении и радости боголюбия. После этот священник совершенно исправился и был искренним почитателем старца.

Вот еще случай, о котором мне рассказывал о.Гавриил. Здесь уже сам батюшка впал в такое уныние, что едва-едва с помощью Божией из него выбрался.

Приезжает к нему на исповедь некто из великих. И кается в тяжком грехе. О.Гавриил встал в тупик. Что делать? Падение приехавшего слишком велико, и разрешить смертный грех он не мог. Все же разрешил. А когда то лицо уехало, старец нигде не мог найти себе покоя. Как же он сам приступит к таинству святого причащения (а надо было служить в новом Евфимиевом храме), когда считает себя недостойнее Иуды, хотя чувство говорило, что он не прав, думая так о себе. Читая свое правило ко святому причащению, старец плакал навзрыд, думая, что он преступил церковные каноны, запрещавшие таких грешников в первохристианской Церкви и отлучавшие их от нее на десятки лет. И в то же время покаяться своему духовнику в этом боялся, как бы и его не ввести в искушение. Так и остался в своем смятенном состоянии. Стоял пред престолом Божиим и заливался горькими слезами, и, чем ближе подходила минута пресуществления Святых Даров, тем больший трепет он ощущал, ноги дрожали и подкашивались, кровь стыла в жилах. Наконец пришло время читать: «Господи, Иже Пресвятаго Твоего Духа…».

– Я от слабости, – передавал батюшка, – облокотился левой рукой на аналой, прислоненный к углу святого престола, а правую дрожащую руку занес для благословения и вижу… Горнее место в алтаре как бы отступило. Я увидел Спасителя, окруженного множеством святых, с несметным числом ангелов, архангелов, херувимов и серафимов. Ангелы парят вокруг Него сверху и снизу и по обеим сторонам. Бесчисленное множество святых, преподобных, святителей, мучеников, пророков, апостолов. Все «небо небесе» заполнено святыми и весь воздух. И все они стояли с главами, преклоненными и обращенными к Спасителю. Руки свои все держали скрещенными на груди, и все – в таком благоговении, страхе и великом молчании. И как бы насыщались от эфирно-розового света, исходящего от Спасителя и Его пречистых язв. И вот язвы Его раскрылись, и из них в изобилии потекла Святая Кровь. Спаситель Сам как бы Себя приносил в жертву Богу и Отцу Своему – наклоненно туда – к исходящему сверху свету, мягко-яркому, неописуемой красоты и величия. Таинственный голос мне объяснял: «Видишь, насколько долготерпелив и милостив Господь. Сколько людьми нанесено Ему скорби и мучений. И за них Он всего Себя истощил. Не бойся же восприять этого грешника. За эту исповедь и ты причислен здесь…» Когда я пришел в себя, то вижу, правая рука моя занесена все так же, и я произношу: «И сотвори убо Хлеб сей…» Видение, значит, длилось одно мгновение. Все это меня сильно поразило и даже удивило, и я повторял: «Вот оно что, да молчит всякая плоть человеча…» И спала с меня вся тяжесть, которая налегла на душу после той исповеди. Что же касается того человека, то можно прибавить: он вскоре начал болеть и еще не раз приносил покаяние. Хворал он долго. Наконец, после соборования и приобщения Святых Таин мирно отошел ко Господу. А мне стало еще легче и даже радостно за него, – закончил батюшка свой рассказ.

Вскоре о.Гавриила за полезную и благотворную деятельность наградили золотым наперсным крестом от Священного Синода. А дела в самом монастыре шли неважно. Казанский архиепископ¹³⁴ сменил уже трех наместников: монастырская жизнь разваливалась. Как это все-таки удивительно: грех со спасеньем рядом живут. Вот тут святой на виду у всех подвизается, а рядом люди безбожничают. Вот здесь Ной ковчег строит и взывает ко всем: «Перестаньте грешить! Кайтесь!». А рядом люди, перефразируя слова Христа (Лк.17:26–29) на современный, более понятный нам лад, – ели, пили (пьянствовали), ходили в загс, «спекулировали»¹³⁵, делали всякий «шахер-махер», проводили «защитные лесные полосы»¹³⁶, строили «высотные» (обычно подчеркивают: ведь их доселе не было!) здания…

Неожиданно архиерей вызывает к себе о.Гавриила и, несмотря ни на что, не принимая во внимание никакие его отказы, ссылки на то, что он всегда в кармане пузырек с сильным лекарством держит, две-три капли которого могли поддерживать падающую деятельность сердца, назначает его наместником. Тут же звонит по телефону в консисторию и просит заготовить указ о назначении о.Гавриила с возведением его в сан архимандрита, о сдаче и приемке монастырского имущества.

В феврале 1902 года последовало утверждение Синода, 9 июня батюшку возвели в сан схиархимандрита и с последнего места по аскетически-духовному рангу посадили на первое, настоятельское. Все на свете бывает, но для самого о.Гавриила это год-два назад, конечно, было бы более чем неожиданным и прямо немыслимым.

Однако у него ведь был за спиной колоссальный практический опыт. Мистика мистикой, созерцание созерцанием, а он ведь вечно хозяйничал – у себя дома, в деревне, в Оптиной пустыни, московских монастырях. Пошло дело у него и здесь. Но поскольку оно, как мы знаем, всегда кончалось выгонкой для него, посмотрим, уцелеет ли он и здесь… Однако теперь какой у него авторитет! Подвижничества и настоящей святости! Харизматик и чудотворец, в наши-то дни!

Начал новый наместник с запирания вовремя святых ворот: чтобы молодые послушники не шатались по ночам. Ключи велел приносить к себе. Послушников одел в подрясники, подпоясал ремнями, лохмы причесал, в руки дал четки, чтобы они хоть внешность имели приличную и мешающую им сообщаться с миром. Затем потребовал, чтобы они вставали ночью, к утрени, на молитву. Сам следил за этим; кто не приходил в церковь, посылал за ним благочинного. Обратил внимание на пение, принимал людей с хорошими голосами, поощрял их, не делая потачки. В трапезе по праздникам делал поучения братии. «Смотрите, чтобы у меня от вас за версту монахом пахло», – иногда внушительно заканчивал он. Прежних распущенных «старших» заменял новыми.

Ну, конечно, началась старая история, поднялся ропот, недовольство и… открытый мятеж! В один из печальных дней батюшка оказался в своем домике как бы в осаде: его караулили… чтобы убить. Один из послушников бросил уже кирпичом в старца через окно, да промахнулся. Старец приписывал такие выступления действию бесов, стал молиться Матери Божией, чтобы Она Сама вступилась за Свою обитель. И действительно, бунтари вскоре повздорили между собой, часть из них сама ушла из пустыни, прочих архиепископ перевел в другие места. Сам прошедший суровую монастырскую школу и испытавший тяготы, сопутствующие хождению со чтимой иконой, о.Гавриил хорошо знал внешнюю причину такого поведения молодых послушников, ибо видел собственными глазами, как легко развращаются молодые послушники от соприкосновения с миром во время крестохождений. И он решил прекратить их. Но для этого надо выискать новый источник содержания для обители, и притом такой, чтобы от него была не только материальная польза, но и духовная, чтобы человек был всегда при деле, на послушании по назначению старших, чтобы нес это послушание ради Бога и на нем испытывал свои страсти, видел свои немощи и старался освободиться от них. Ибо святое братство монастыря (Пс.132:1) – это не мирской «коллектив» или какая-нибудь артель, где труд обращается в самоцель, предмет честолюбия или средство к земной наживе. Он не имеет в «коллективе» задачи приблизить человека к Богу, приобрести ему смирение, кротость, целомудрие, получить награду за эти добродетели от Христа там, за гробом, или освободить от наказания за грехи в аду. Монастырские же работы все делаются с благословения и с мыслью ради Христа. Если не так, нет человеку от них никакой пользы. Придет он на тот свет за наградой, а Господь скажет: какая же тебе еще награда, ведь ты получил уже ее на земле¹³⁷. И получится, что он работал даром, все равно что не в монастыре, а в колхозе.

Что же сделал в этом отношении о.Гавриил? Прежде всего он обратил внимание на сельское хозяйство. Раньше монастырь не обрабатывал свою землю, а сдавал ее по дешевке в аренду. Новый наместник на так называемой «череде» (7–8 верст от монастыря) построил хутор, завел усовершенствованные машины – плуги, бороны, сеялки, косилки, жатки – и заставил братию работать. Завел травосеяние, или посев кормовых для скота. Устроил конный двор, приобрел лошадей повышенных качеств; обновил всю сбрую и выезды. Построил обширный скотный двор с улучшенной породой молочного скота и даже особый телятник с кормовым отделением и проведенной теплой водой. На скотном же дворе была устроена маслобойка; сепаратор (сливкоотделительная машина) давал возможность делать прекрасное сливочное масло, которое с успехом сбывалось в Казани.

В таком большом хозяйстве, как монастырь с сотней человек братии, естественно, на кухне должно быть много отбросов. Было бы очень нерационально выбрасывать их на свалку или помойку. О.Гавриил обратил внимание и на их утилизацию. Он завел ценных свиней улучшенных пород, выстроил сухой, светлый и теплый свинарник. Все это вместе обеспечило ему большую доходность. Действительно, если простая свинья старой России, каких больше всего разводили, развивалась только к двум, двум с половиной годам, мясо имела жестковатое, приросту которого давала не больше пуда в год, то культурная свинья была уже годной к 10 месяцам и привесу давала около пуда в месяц.

Там, где было только гниющее болото, батюшка, наперед осушив его, устроил прекрасный огород. К нему необходимую принадлежность – овощехранилище. Каждый знакомый с этим делом знает, сколько оно требует знаний и внимания, да и мы, потребители, научаемся разбираться год от году в той же картошке. Малейшее упущение в постройке овощехранилища и небрежная подготовка овощей и корне-клубне-плодов к хранению (закладка их на зиму, наблюдение за ними) – все это жестоко отзывается на ценности продуктов, увеличивая их порчу и потерю.

С ростом поголовья скота и тягловой силы умножилось и количество навозного удобрения, что повысило урожай на полсотню процентов и много больше. А это, в свою очередь, дало возможность доброму хозяину безбедно пропитать свою братию в течение целого года.

Нельзя не упомянуть уже и о настоящем рационализаторском мероприятии и изобретении схимника-аскета. Как известно, зерно с содержанием влаги в 12–15 процентов едва терпит хранение, а при большей влажности оно согревается и портится. Следовательно, необходимо его подсушивать. Хороших конструкций зерносушилок не так-то много, а в то время и вовсе не было. И вот о.Гавриил заказал и построил зерносушилку по собственным плану и чертежам. Работа ее оказалась настолько рентабельной и хорошей, что заимствовать ее устройство приезжали даже земские деятели.

У обители была водяная мельница. Раньше ее сдавали в аренду за 200 рублей. В золотых руках батюшки она стала давать монастырю 800 рублей дохода и больше, так как он сам взялся за это дело.

В каждом монастыре, где только позволяли естественные условия, хорошо было налажено всегда пчеловодство. Это понятно, нужен воск для свечей в церкви, и доброе начальство следило, чтобы они не были фальсифицированными. А парафиновых свечей в русской церкви народ совсем не знал, они появились только после революции. Былины, русские народные песни, поэты воспевали свечи «медовые», душистые, «воску ярого» … Когда я, в бытность свою на Ближнем Востоке (до первой германской войны), впервые увидел там эти парафиновые свечи, вставляемые в песок, это убожество и профанацию священного дара Богу, имеющего такое таинственное и символическое значение, я был поражен и оскорблен в своих религиозных чувствах.

В Седмиезерной пустыни при такой частой смене неспособных и ленивых настоятелей, у которых ни к чему не было ревности: ни к Богу, ни к хозяйству, – конечно, эта отрасль последнего не могла быть развита. О.Гавриил постепенно завел не один, а три пчельника. Он выписал итальянских, американских и кавказских пчел, завел необходимый для этого инвентарь. Сделал посевы медоносных трав, так что медосбор был не только изобилен, но и самый мед был разных вкусов. Такой мед разбирали нарасхват не только в Казани, но присылали на него требования и с Нижегородской ярмарки, куда и отправляли не раз по несколько больших бочек меду. Сказано уже было, насколько необходим воск в церковном хозяйстве. Чтобы пчелы поставляли его как можно больше, можно, например, брать пустые рамки с полоской искусственной вощины и вставлять в гнездо. Как пчелы отстроят соты на одну треть рамки, надо их вырезать, а пустую рамку снова поставить на свое место. Так можно получить немало воска (особенно если 2–3 рамки поставить). Тут только надо монаху наблюдать «совесть к вещам» и милосердие ко всякой живой твари, ибо «блажен, иже и скоты милует» (ср. Притч.12:10). Что касается самого сбора меда пчелами, то он не нарушается, и пчелы лишний воск выбросили бы сами. Для приготовления же вощины о.Гавриил завел собственные машины (вальцы). Ульи у него были тоже не простые, а рамочные, разборные, делались в собственной столярке. Стандартность их создавала большую практичность: надо, например, заменить какую-нибудь часть новой – пошел и взял запасную. Конечно, эти запасы не все мог использовать монастырь, много всего оставалось. О.Гавриил продавал излишки, деньги тратил на улучшение того же пчеловодства. Заведовать пчельниками он поручил бывшему своему келейнику (о.Т.), тот изучил это дело до тонкости и хорошо его вел. Из остатков меда начали было варить «медки», «шипучки». Казанские виноторговцы приходили от них в восторг и готовы были платить по 5 рублей за бутылку, лишь бы их отпускали. Но о.Гавриил вскоре прекратил это дело: счел неудобным такой доход для монастыря¹³⁸.

Новые постройки в монастыре, да и текущий ремонт, требовали нового материала, кирпича, извести, разных бревен. Чтобы сократить расходы и здесь, заботливый, практичный хозяин обновил кирпичный завод, вновь устроил обжигальные печи для извести и алебастра, делал большие заготовки строевого леса. Если прибавить к этому еще свою кузницу, бондарню для дубовых бочек и кадок, столярную мастерскую, сапожную, портновскую, то я не вижу, как бы мог не заслуживать похвалы такой человек. Ведь он был один среди бескультурья старого времени, и ему никто не помогал. Монахи только видели, что этот их наместник ведет дело к сокращению расходов и заставляет всех работать. И стали всячески во всем ему мешать, препятствовать, даже угрожали. А чем все это кончилось, увидим дальше.

О.Гавриил мог бы, как другие, постепенно тайно «выкуривать» неугодных ему лиц, «подъедать» и «съедать» их, пользуясь сокращением штатов, переводами через начальство, как его самого устранил таким образом игумен Раифской пустыни. Но он был не такой человек. Его характер и страх Божий не позволяли ему управлять такими методами. (Сейчас доложил или донес кой-куда – и усмирили непокорного. Взял огурец с грядки – получил десять лет по закону «от 7-го августа»¹³⁹). Он оставлял все на волю Божию.

Никто его самого не мог упрекнуть в лени и дармоедстве. Он работал как вол, не покладая рук, и мог не хвалясь, в правде сердца сказать, как и говорил впоследствии об этих годах своего наместничества, что его «жизнь в это время текла трудами и потом среди всяких испытаний и нападок со стороны завистников и искателей власти и чести монастырской». Постороннее замечание: какой слог выработался у этого когда-то неграмотного деревенского парня – с длинными предложениями, почти суховато-научный, отражающий сильно и хорошо работающую теоретическую мысль.

Ну а как шла у него внутренняя высокодуховная жизнь, когда-то сопутствовавшая постоянными видениями и откровениями? Конечно, внешняя сторона, блестящая для нас, снизилась. Это в порядке вещей. Он сам говорил: «Узнал заботу – узнал и нечистую молитву». Когда лежал в болезни, то имел поле сознания чистое, ни один посторонний помысл, как бы ни был он по виду духовно полезен, не входил в его голову, а теперь от постоянных забот по монастырю у него голова пухла: придет в церковь, встанет на свое место, только бы надо помолиться, а в голову лезет какое-то назойливое и неотложное дело.

Но все-таки его потаенный сердца человек (κρυπτός, «сокровенный» по Боге, 1Пет.3:4) оставался цельным и нетронутым, и бесы, как сейчас увидим, это хорошо знали. Он мог сказать с апостолом: «В труде и в изнурении, часто в бдении… Кроме посторонних приключений, у меня ежедневное стечение людей, забота о всех… Кто изнемогает, с кем бы и я не изнемогал? Кто соблазняется, за кого бы я не воспламенялся?» (2Кор.11:27–29).

Действительно, кроме трудов по хозяйству, он нес труды и по воспитанию братии и многочисленных мирян. Вверенным его попечению инокам он никогда не отказывал ни в совете, ни в исповеди. А мирянам, своим духовным детям, он писал глубоко назидательные письма. Монахи шли ночью к утрени, на востоке еще не занималась заря, а в окне виднелся силуэт старца, склонившегося над столом. Оплывающая воском свеча освещала мягким светом его седины и бумагу, и остановившиеся могли постоять минуту, пять, полчаса и видеть, как о.Гавриил все пишет и пишет, не отрываясь… Шли уже от утрени и заставали его на том же месте и в том же положении. Впрочем, иногда видели изменение: батюшка сам плачет над письмом слезами умиления и покаянного чувства и, на минутку оторвавшись от бумаги, отирает лицо платком, рукавом или даже полой своего подрясника¹⁴⁰. Как же было не действовать таким письмам на душу получавших их!

Собственно, по этим письмам и можно было только судить о той постоянной и высоконапряженной духовной внутренней работе, какую он вел. Об этом говорили также некоторые отдельные слова, брошенные отдельным лицам, и молитвенный плач во время литургии.

А так, по внешности, батюшка старался никак не выделяться из круга обычных «грешных» людей: ел, пил, даже балагурил, как все люди, одевался соответственно с общепринятыми правилами и со своим саном архимандрита. И так умел скрыть свои благодатные подвиги и дары, что никто и не подозревал, что пред ними человек, который однажды проговорился: «Прежде (во время болезни) не было того дара, которого бы я не имел».

Безусловно, внутренняя духовная жизнь была богата, и не под силу было проникнуть в нее и монахам-академикам со всей их ученостью. В конце своей жизни батюшка как-то заметил своим ближайшим ученикам:

Ух! Я-то вас хорошо знаю. А вот вы-то меня знаете мало. Пожалуй, даже и вовсе не знаете.

Поэтому я теперь выскажу свое убеждение: в сущности, он был одинок среди всех. Не было души, которой бы он мог открыть свои высокие чувства, и которая бы поняла его как надо. Это все равно, как если бы он начал кому расписывать вкус своего меда, которого тот никогда не пробовал. Или: можно стать перед «Девятым валом» Айвазовского и изумляться, но что такое буря в действительности, если ты ее на себе не испытал, никакая картина, и самая совершенная, тебе не скажет.

Теперь представьте… Сидит пред вами очень и очень тучный старик, шутит, тихо смеется, пьет в гостях дорогой душистый кофе («Мокко») со сливками, перед ним всякие деликатесы старого времени, изысканное печенье… Как тут не соблазниться! Обычно требуют неядения, молчания, затвора, вериг. А здесь? Невольно приходит на мысль: «Какой же это святой, так-то и всякий может спасаться!» Но попробовал бы каждый хоть день провести так же, как батюшка, – в умносердечной молитве, в любви, целомудрии, кротости, – или после шутки и выговора тут же непосредственно перейти к умилению, слезам при простом слове «Бог». Там, где даже надо бы крепко обличить или наказать, он только шуткой давал понять величину проступка или предохранял от отчаяния.

Помню, в один из приемов был среди общей нашей тесной компании князь Д., бывший чиновник особых поручений у того самого Трепова, который сказал некогда: «Патронов не жалеть».

Ил.26. «Как-то сидели мы в бывшем дворце с о.Гавриилом, когда он, уже старцем, приезжал к нам в духовную академию… Здание снаружи было раскрашено затейливо. Лепные потолки, разноцветная шахматная крыша, стены бирюзового цвета». Сергиев Посад. Царские чертоги в Троице-Сергиевой Лавре (17 в.). 1966 г. Снимок Александрова А. А.

Ил.27. В десятых годах нашего столетия в стенах духовной академии, расположенной в Троице-Сергиевой Лавре, появился кружок студентов, молодых ученых монахов, пользовавшихся наставлениями старца Гавриила. Старец приезжал сюда неоднократно по приглашению ректора, епископа Феодора (Поздеевского). Сергиев Посад. Троице-Сергиева Лавра. Снимок начала века.

Ил.28. Интересующемуся историей российского подвижничества нельзя забывать Зосимовой пустыни, приписанной к Троице – Сергиевой Лавре. В начале нашего столетия многие считали, что «она приобрела центральное духовное значение и заменила Оптину пустынь». Зосимова пустынь близ Троице-Сергиевой Лавры. Колодезь 17–20 вв. Снимок начала века.

Ил.29. «Поражала красота всего облика старца, а главное – глаза, полные внимания и любви к человеку». Старец Зосимовой пустыни схииеромонах Алексий (Соловьев), которому студент Московской духовной академии о.Варнава Беляев был «много чем обязан». 1916 г. Снимок из газеты тех дней, подготовленный епископом Варнавой для иллюстрирования своих книг.

Ил.30. Наши деды и отцы добровольно отказались от заповедей Христа. Революционной толпой двигала ненависть к евангельской правде. Сергиев Посад. Первомайская демонстрация у стен Троице-Сергиевой Лавры. Видны ряженые. Снимок 1929 г.

Я знал его интимную семейную историю от него самого, его исключительное настроение, возникшее под давлением бесов, от которого его не спасло и монашество, несмотря на то что он очень горячо взялся за выполнение всех внешних его предписаний¹⁴¹.

И вот сей досточудный покаянный инок в своем смятенном состоянии обратился к о.Гавриилу, он-де не знает, куда ему деться.

Батюшка шутливо и добродушно ему потихоньку бросил:

– Бог и не таких подлецов еще терпит!

Это между своими, в очень узком кругу, ходило как анекдот, но надо продумать этот ответ до самой глубины с мистической и старческой точки зрения, чтобы увидеть тут кое-что иное.

Свою прозорливость и пророчества он прикрывал серьезными, вскользь брошенными краткими замечаниями. Это я испытал на себе самом, но по понятным причинам не могу сейчас об этом говорить, выскажу когда-нибудь в своей «Автобиографии».

С людьми из высокого круга он говорил по-высокому (предыдущий пример не в счет), из низшего – соответственно. Бывало, уже в Спасо-Елеазаровой пустыни, он сидит на постели и кричит после обеда молодым послушникам на улице в открытое окно:

– Эй, жеребцы, идите на откровение помыслов! Будет по двору шляться!

Бесам, конечно, весь этот «маскарад» не нравился. Ведь внешностью их провести было нельзя, раз они не могли смотреть на блещущую яркими лучами душу старца, которую из людей никто не видел. Его терпение и безграничная снисходительность к проступкам и грехам людей, несмотря на постоянные тайные доносы на старца казанским архиереям (а их при батюшке было четыре), стали им (бесам) ненавистны. И они решили сделать о.Гавриилу как наместнику сильное искушение.

Стояла зима, крещенские морозы 1903 года. Обитель наслаждалась видимым миром и спокойствием. Ее процветание было заметно во всем. Только что прошло Крещение со своими службами. К батюшке приехало на праздники много людей, ближайших духовных детей-академиков. В ночь на (Собор) Иоанна Крестителя, когда все тихо и мирно спали, у батюшки в спальне разыгралась история. Еще находясь во сне, он почувствовал какой-то удушливый запах сероводорода, запахло уборной, тухлыми яйцами… Он проснулся, открыл глаза и видит, что к нему в спаленку вваливается толпа отвратительных оборванцев-хулиганов с оскаленными зубами и сверкающими злобой глазами. Сперва в страхе он сел на кровати. Смотрит, что дальше. Бесы начали рассказывать ему грехи, планы, намерения каждого брата. Тот-то из них такого поведения и втайне грешит тем-то, тот-то лебезит перед ним, а на самом деле злоумышляет, как бы его свергнуть, вот такие-то лица, в которых он вполне уверен и считает их за хороших и благочестивых, а на самом деле ведь они не таковы… И нарисовали ему такую картину безотрадного внутреннего состояния обители, и тайных озлоблений против него, и всяких подкопов, насказали ему столько грязи, всякой подлости, что, казалось, вот-вот потонешь во всем этом и нет никакой возможности все это избыть. Дай Бог уж не то что сделать что-нибудь для пользы и спасения людей, а только самому не погибнуть и не потерять веру в Бога. Кругом одни подлецы в рясах и митрах и бандиты в подрясниках… Нет выхода совершенно.

О.Гавриил едва-едва переводил дух. Потом душа его стала собираться и избавляться от отчаяния, которым уже готова была затемниться. Он вспомнил, что вчера только пели в церкви: «Приклонил еси главу Предтечи, сокрушил еси главы змиев…»¹⁴² вот и эти самые стены кроплены против бесов святой крещенской водой, великой агиасмой, – да как гаркнет: «Вон отсюда!».

Бесы оторопели.

– А я ищу кругом, нет ли какой метлы, чем бы их ударить, – рассказывал мне о.Гавриил. – Потом вспомнил, что в передней стоит кипарисовая палка из старого Иерусалима. Иду за ней через зальце, а бесы хватают меня за подол рубашки, наперерыв кричат над ухом, толкаются, не дают пройти. Я бросился, взяв палку в руку, замахнулся снова на них: «Вон отсюда, хулиганы!». Они как брызнут от меня! Кто куда, одни в стеклянную дверь, другие прямо в отштукатуренную белую стену, оставив после себя на ней следы в виде вещественного дерьма.

Другие духовные дети батюшки, которым он передавал эту историю, рассказывали с его слов, что он еще с самого прихода бесов видел, как некоторые из них старались осквернить стены и мазали их нечистью и дерьмом.

Наутро гости батюшки пришли уже от ранней обедни, а батюшка все еще не мог успокоиться. Он сидел весь красный, гневный, стучал палкой и, кому-то грозя в пространство, возмущенно бросил:

– Ишь, хулиганы! Тоже лезут. Не на таковского напали.

«А мы боимся спросить, в чем дело, – рассказывали после эти гости, его духовные дети. – Подали чай. И к чаю не смеем подступить. Все притихли.

– Вы что же не кушаете-то? – ласково пригласил нас батюшка. – Пожалуйста, кушайте»¹⁴³.

И тут только они осмелели, спросили о.Гавриила о причине его волнения, и он рассказал им обо всем мной описанном.

Вот истинно хулиганы… Да ведь еще и за подол хватают, – закончил батюшка, ставя палку у изголовья своей кровати.

Он имел причины возмущаться. Бесы вели наступление на два фронта. С одной стороны, своим поведением, как они бросились врассыпную, они хотели возбудить в нем тонкое тщеславие: «Святой [я], бесы разбегаются от одного крика»; с другой – привести в отчаяние: такую клоаку и нравственную помойку, именуемую «монастырь», все равно не очистишь и братию не исправишь.

Но вскоре оказалось, что не только братию нельзя исправить, но и само начальство. Бесовская машина пошла быстро в ход. Прошло немного дней, как о.Гавриил и на самом деле стал замечать происки тех лиц, на которых указывали бесы. Начались прямые доносы архиереям. Они, как сказано, сменялись в это время часто. Начальство, как везде, направляло их в низшую инстанцию для проверки. Благочинный монастырей оказался сам в числе врагов о.Гавриила. Он составил пристрастное заключение и тем ввел епархиальное начальство в заблуждение. Начиналась ревизия, но оканчивалась безрезультатно. У батюшки прорех не было. Другой бы на его месте сам дал отпор. Но, как я сказал выше, у него был другой характер. Да потом, он не хотел пользоваться бесовскими откровениями о братии и полагался на волю Божию и милость Царицы Небесной.

Эти видимые хулиганы в монашеских рясах, не видя исполнения своих происков и не получая возмездия за свои доносы, не дремали. Они ждали только случая покрепче ударить, чтобы от их наместника только «мокрое место осталось».

Развязка не заставила себя долго ждать. В Казань назначили архиепископа Н. Он еще не приехал, а ему уже доносы послали. Не удивительно, что он сразу же по приезде обновил управление своей епархией ревизией над Седмиезерной пустынью. А удивительно, откуда берется у некоторых людей настойчивость в достижении целей, достойная лучшего применения. Он ведь был человек здесь новый, не успел его келейник даже стряхнуть пыль с сапог его высокопреосвященства, не знал, что за люди, которые клевещут и пишут доносы (хорошие монахи ведь этого не станут делать, даже на брата последнего не будут ябедничать), а уж сразу пишет резолюцию – сделать ревизию. Сделали. Все в порядке, как теперь говорят. Только несколько мелких неправильностей в ведении приходо-расходных книг.

Дальше. Если ты сам не живешь духовной жизнью и не интересуешься историей местного подвижничества (а у нас с этой стороны поразительная была отсталость управления, и в среде высшего духовенства не было никакого отдела при Епархиальном управлении – хоть какой-нибудь комитет при архиерее занимался бы в частном порядке собиранием сведений, изданием статей, описаний, биографий в «Епархиальных ведомостях», сведений о том, есть ли подвижники или подвижницы в епархии, есть ли прозорливцы, чудотворцы и что они из себя представляют, святых или шарлатанов, юродивых-прозорливцев или параноиков из сумасшедшего дома) – если, повторяю, ты сам далек от всего этого душой, займись этим как начальник, внешне. И начни дело все-таки не с приходо-расходных книг, а с духовного. Человек, который уже построил церковь, каменный корпус, неужели не мог бы монастырю покрыть сумму на фунт подсолнухов, если бы он и взял ее из монастырской кассы? И не важнее ли поинтересоваться скорее тем, какой он «вред» наносит своим старчеством тысяче людей (если этот вред имеется), чем казенному кошельку, который еще даже не был осмотрен. Ведь старца характеризовали не деньги, а чудеса, видения, откровения.

Практика современного подвижничества. Какой там, скажут, отдел при Епархиальном управлении или даже только при «Епархальных ведомостях»? Отдел «по святым людям епархии»? Еще занимались этим, например, афониты: в частном порядке и без высшего [духовного надзора] затеяли издание «Подвижники веры и благочестия». А такого не должно быть¹⁴⁴.

Так если уж про умерших праведников скажут: неудобно получается, когда их начинают раньше времени «прославлять», – то что говорить про живых. Раньше смерти ничтоже судиши…

Но вот в чем дело. В частном порядке, по личной инициативе, с низов все-таки это делалось. Народ шел и ездил туда-то, к такому-то толпами… А начальство епархиальное? Оно подчас и не знало ничего об этом! Только уж о слишком знаменитых лицах кое-что, например, об Иоанне Кронштадтском и Варнаве Гефсиманском. Любая баба и старушка богомольная в тысячу раз больше знала о них. Вот что значит, что русский народ жил подобными вопросами, то есть спасением. Но ведь мало – слышать и знать, надо изучать эти явления.

У нас в духовных академиях в те времена, про которые я говорю, даже кафедры по аскетике не было! Отчего за 100 лет прошедшего века никто не догадался поднять вопрос об этом? О чем думали наши знаменитые и «святые» Филареты (целых три), Феофаны Затворники (бывший ректор духовной академии!)? А где же опыт брали академики, когда кафедру наконец открыли? По книжкам «практику» аскетизма изучали? Смешно и странно. Рядом энергичный преподаватель по сектоведению, например, собирал своих студентов и вместо семинара, построенного так-то, увозил их верст за 300 в глухие муромские леса, в сторону от железной дороги, в самые гнезда молокан, баптистов. Это была практика живая. А профессор по аскетике? Где у него практика?

Это все равно что медиков бы учить не на трупах и не на живых людях, а на ватных куклах. Что же, римские папы в целях целомудрия в своих средневековых университетах это приказывали делать. С другой стороны, мы знаем, какой разврат (речь пока может идти о тайных чувствах, ибо внешние факты не поддаются учету, хотя, когда Вересаев издал впервые с этой целью свои «Записки врача», что поднялось в тогдашней России!) и деморализацию вносит свобода исследования больных для обеих сторон, активной и пассивной, но все-таки наука есть наука. Может быть, ты и вред, и вред явный, получишь при каком-нибудь деле, но, если без этого нельзя, а дело сделать надо, всегда найдутся охотники не только пойти на риск, но и пожертвовать собой. Так те же врачи, когда к вещам, задевающим молодую похоть, притупляется их интерес, берутся за изучение заразных микробов, делают даже смертельные прививки себе.

Я не говорю, чтобы то же делали наши профессора по аскетике. В ней ведь тоже есть «смертельные зоны», и не в переносном, а в буквальном смысле. Это только безграмотность профессоров «высших наук» и ученых-безбожников, а вернее, просто антирелигиозных «пропагаторов», отрицает все это и самую «научность» науки из наук.

Нет, я говорю только об элементарной практике. Психиатр изучает свою науку на больных. Но ведь больше трех четвертей или даже все сто процентов этих больных суть пациенты той же аскетики! Ведь по иронии судьбы и истории людьми с больной душой занимаются врачи, не верующие ни в душу, ни в Бога, а не пастыри и учители Церкви и не духовные старцы!

Итак, какая же ненормальность и противоестественный порядок заведены у нас в церковно-духовной жизни! Родники, из которых пьет и питается душа народная, – пусть иногда эти «кладенцы» суть «сокрушенны», дело вышестоящих их очистить, – эти источники пренебрегаются последними, остаются им неведомыми даже!

…Представляю картину. Приезжает «профессор» по аскетике, официальное должностное лицо от этой науки, в какую-нибудь епархию, возьмем для простоты старое время, и говорит (кому – тоже все равно, архиерею, секретарю консистории): «Вот Лодыженский написал работу «О сверхсознании» по индусским йогам, как будто у нас живых людей таких нет, которые коснулись бы на опыте схожих вещей… Не укажете ли мне у себя в епархии таких подвижников, которые бы выяснили для меня этот вопрос?».

Но эту картину можно только представить. Смиренный инок и даже мирянин, по страху Божию, побоялся бы задать вопрос о технике прозорливости о.Иоанну Кронштадтскому или Варнаве Гефсиманскому, тому же Амвросию Оптинскому, а те по смирению или еще почему – отвечать. А маловерующий, то есть человек с чисто плотским мышлением, если бы и задал вопрос и получил бы ответ, что бы он понял? Как выйти из этой дилеммы, не хочу думать, но поставить ее в очередь дня хотя бы для ученых-монахов считаю необходимым.

Рассмотрим теперь этот вопрос с отрицательной стороны. Оказывается, и тогда пресловутая консистория интересовалась такими делами и шевелила даже по ним Синод, потому что, как фарисеи Христа не могли распять без санкции Пилата, так и они – что-нибудь сделать с подвижником, который был им непонятен. Приведу примеры. (Жалею только, что не из первых рук, а по известной книжке Пругавина).

Когда-то мне пришлось есть, пить и даже спать под одной крышей с Сергием (впоследствии – патриархом), в бытность его Владимирским архиереем. (Он даже раз мне прочел наизусть все полностью правило ко святому причащению: 3 канона, акафисты, утренние и все молитвы. Вот память!.. И все потому, что я забыл канонник, по которому мог бы прочитать сам.) Но я его не спросил об известном пенитенциарном учреждении в его епархии, как-то не пришло на память.

* * *

Случай первый¹⁴⁵.

В августе месяце 1902 года из Суздальской монастырской тюрьмы был освобожден архангельский уроженец Василий Осипович Рахов, просидевший в одиночном заключении монастырского каземата целые восемь лет. Нам удалось собрать некоторые сведения об обстоятельствах, при которых состоялись ссылка и заточение Рахова в монастырь, – сведения, которые мы и считаем полезным огласить в печати, ввиду того что история заточения Рахова воочию убеждает в том, как легко у нас даже и теперь попасть в монастырскую тюрьму.

Биографические данные о г.Рахове, а также сведения о его благотворительной и просветительной деятельности, которая, собственно говоря, и привела его в Суздальскую тюрьму, мы находим в письме из Архангельска, напечатанном в газете «Неделя» за 1893 год.

«Лет десять тому назад, – сообщалось в этом письме, – в одной из торговых контор богатой немецкой фирмы в Архангельске состоял на службе молодой человек лет 22-х, некто В. Рахов. Сын довольно состоятельных родителей, на прекрасном счету у своих принципалов, он был уже, так сказать, на пороге блестящей житейской карьеры, как вдруг, к ужасу родных и немалому изумлению знакомых, бросил и службу, и общество, в котором вращался, и куда-то исчез. Спустя некоторое время мы застаем его уже в глухой деревушке Пинежского уезда. Там, переходя из избы в избу, он усердно обучает грамоте и Закону Божию деревенских ребятишек, делом и советом помогает взрослым, а по вечерам и в праздники читает им книжки религиозно-нравственного содержания. В то же время он вступает в деятельную борьбу с грубостью, пьянством и другими недостатками мужика, успешно будит его совесть, и крестьяне нравственно оживают. Рахов является желанным гостем в каждой избе: он и учитель, и миротворец, и помощник. Мужики перестают пить. Бабы, натерпевшиеся от пьяных мужей, благодарят Провидение за то, что оно послало им такого человека, через которого они увидели свет.

Долго ли продолжалась бы эта просветительная деятельность Рахова – неизвестно, но только по доносу местного священника, которому он показался подозрительным, ему было воспрещено оставаться в деревне – Рахов уехал в Архангельск. Это было весной. Прожив несколько дней дома, Рахов снова куда-то исчезает, и теперь уже надолго.

Проходит более двух лет, пока он вновь появляется на родине. Оказывается, что за это время он пешком обошел весь русский юг, побывал на Афоне, пробрался в Палестину»¹⁴⁶.

Наконец он попадает в Одессу. Здесь, по своему обыкновению, он поселяется на одной из окраин города и входит в соприкосновение с населением ее, состоящим из рабочих, босяков и нищих. Он приходит в ужас от той страшной и безысходной нужды, среди которой живут все эти люди. Он решает заявить об этом богатому одесскому обществу, чтобы вызвать с его стороны участие и помощь этой вопиющей нужде. Но как это сделать?

Каждый день, каждый вечер богатые, состоятельные люди собираются в театре, и вот, недолго думая, Рахов идет в театр и занимает место в партере. Публики, действительно, масса, почти все места заняты. В первый же антракт, как только упал занавес, и публика готова была подняться со своих мест, Рахов обратился к ней с горячей речью, в которой, описав нужду и нищету голытьбы, гнездящейся на окраинах Одессы, призывал общество немедленно же прийти на помощь.

Легко, конечно, представить себе финал подобной попытки: на сцену не замедлила, разумеется, выступить полиция, затем – арест и протокол и окончательная развязка – в участке. В результате Рахова отправляют из Одессы по этапу на родину, в Архангельск. Здесь его «сажают в тюрьму, судят как распространителя какой-то ереси, но, не найдя ни в словах, ни в поступках его ничего предосудительного, оправдывают и выпускают на волю.

Вскоре после этого Рахов опять уходит на юг и затем через год вновь препровождается по этапу на родину уже из Киева. Замечательно, что и в тюрьме, и во время следования этапом он всегда был бодр и «радостен» (выражение конвоиров) и имел неотразимое и благотворнейшее влияние на своих товарищей по неволе. По отзыву тюремщиков и конвойных, разные бродяги, мошенники, слушавшие его убежденную речь, делались нравственно чище, лучше; иные же положительно исправлялись».

Попав снова в Архангельск, Рахов весь отдается живому, активному служению ближним в духе чистого христианства. Его лозунгом становится: «все для других, ничего для себя». Он входит в тесное и близкое общение с беднотой, гнездящейся на городских окраинах, внимательно и подробно изучает нужды этого люда. «Ежедневно, с раннего утра и до глубокой ночи, посещает он ночлежные приюты и разные трущобы, в которых ютятся бедность, порок, преступление, учит добру, грамотным раздает книги, помогает, где и чем может, мирит ссорящихся». В начале зимы 1893 года в двух самых захолустных пунктах города, населенных исключительно бедняками, Раховым были наняты квартиры, где он ежедневно кормил до ста и более человек. «Эти трапезы обыкновенно начинались и оканчивались чтением Евангелия и житий святых, разъяснением их и молитвой. Масса посторонних ходила из любопытства в столовые Рахова единственно для того, чтобы послушать его беседы и чтения. Но так как на устройство этих столовых не было испрошено надлежащего разрешения, то последовало закрытие их».

Лишенный возможности организовать на более широких началах дело благотворительной помощи, Рахов волей-неволей вынужден был сузить свою деятельность в этой области. Тогда он начал ходить из дома в дом, из лачуги в лачугу, причем, по уверению автора цитируемой нами корреспонденции, «всегда являлся как раз вовремя там, где требовалась немедленная помощь или утешение». Зимой, ранней порой, когда еще темно, он выходил со двора с санками, на которых были уложены мука, хлеб, дрова; он останавливался у заранее отмеченных им избушек бедняков и оставлял у их порога муку или дрова и затем удалялся, никем не замеченный.

Среди бедняков и рабочего класса города деятельность Рахова имела явно благотворное влияние. Так, на некоторых лесопильных заводах рабочие под влиянием Рахова ежедневно начинают теперь работу общей молитвой, и, по отзыву заводчиков, вы ныне не услышите в их среде ни сквернословия, ни раздоров, ни ругани. Помимо этого, у них замечается сильный подъем духа, и само дело от этого выигрывает».

В заключение корреспонденции автор задается вопросом: «Где же берет средства этот странный человек, чтобы поить и кормить массу голодных людей, покупать книги для раздачи, помогать и т.д.? «Бог дает», – ответил бы на такой вопрос сам Рахов. Средства эти шлют ему отовсюду, и в этом отношении он так же обеспечен, как Иоанн Кронштадтский»¹⁴⁷.

Особенно много сделал Рахов для беднейшей части архангельского населения в тяжелую годину памятной всем голодовки 1892 года. Помимо открытых им столовых, в которых кормились все бедняки и нищие города, а также пришлый люд, особенно из числа богомольцев, ежегодно в огромном числе направляющихся в Соловецкий монастырь, – Рахов на одной из окраин города, населенной преимущественно беднотой, в Кузнечихе, устроил мастерские, или, вернее, дом трудолюбия, где бедняки, не имевшие средств завести свое собственное дело и приобрести инструменты, занимались столярным и сапожным ремеслами, щипали пеньку, плели коврики. Тут были как мужчины, так и женщины.

Затем, сняв особый дом, он устроил в нем приют на 40 человек детей, в который принимались преимущественно сироты с грудного возраста и до 12 лет. Наконец им устроен был ночлежный дом для всех бесприютных и бездомных. Но ему и этого казалось мало, и он готов был каждую минуту делиться всем, что он имел, с бедняками и нищими. У него ничего не было своего, личного, заветного, с чем бы он не расстался и не поделился бы с неимущими, босяками и нищими. Бывали случаи, когда он в суровую зимнюю вьюгу, встретив где-нибудь босяка или нищего, одетого в дырявое рубище, обменивался с ним платьем, бывшим в то время на нем. Однажды, встретив нищего, дрожавшего от холода, Рахов снял с себя только что подаренную ему отцом прекрасную шубу на лисьем меху и надел ее на нищего.

Вполне естественно, что вся городская голытьба смотрела на Рахова как на своего благодетеля; она чуть не молилась на него. Что касается других слоев населения, то они относились к этому необыкновенному человеку весьма различно, хотя, по-видимому, все безусловно верили в полную искренность его побуждений и тех внутренних, этических мотивов, которыми он руководствовался в своей деятельности. Но одни считали его чудаком и оригиналом, другие – религиозно настроенным мистиком и «человеком не от мира сего», третьи, наконец, не вполне нормальным, немного «тронувшимся».

Как бы то ни было, но довольно долгое время все шло вполне благополучно: учреждения, созданные Раховым на пользу населения, постепенно развивались и крепли. Вдруг по городу пошли какие-то странные, тревожные слухи. Судя по этим слухам, можно было заключить, что местное духовенство заподозрило Рахова в неисполнении им некоторых обрядов Православной Церкви. Таинственно сообщалось о каких-то брошюрках и книжках, которые читались иногда в открытых им учреждениях и которые якобы не вполне согласуются с учением и правилом Православной Церкви. Говорилось, что Рахов будто бы с недостаточным почтением относится к иконам святых угодников.

Произведены были обыски в учреждениях, организованных Раховым, но при этом решительно ничего не только преступного, но и сколько-нибудь подозрительного обнаружено не было. Иконы везде оказались на подобающих им местах, брошюрки, возбудившие тревогу и подозрения местных священников, оказались самыми невиннейшими книжками, прошедшими всевозможные цензуры.

Тем не менее, однако, по настоянию духовных властей, против Рахова было возбуждено судебное преследование, и затем он был привлечен к суду; дело его рассматривалось архангельской палатой. Когда ему предложили избрать себе защитника, он отказался, заметив: «Бог защитит». К сожалению, нам не пришлось узнать, как именно было формулировано обвинение против Рахова, но судом, как мы уже упоминали выше, он был оправдан, так как ровно ничего преступного в его действиях суд не нашел.

Местная администрация во главе с губернатором А. П. Энгельгардтом также ничего не имела против Рахова и его деятельности. Но архангельское епархиальное начальство, очевидно, было на этот счет другого мнения, так как нашло необходимым возбудить ходатайство о ссылке и заточении Рахова в Суздальский Спасо-Евфимьев монастырь. Ходатайство это было немедленно уважено, и в октябре месяце 1894 года в Архангельске получилось из Петербурга распоряжение об отправке Рахова в Суздальскую монастырскую тюрьму.

Немедленно же по получении в Архангельске распоряжения о ссылке в монастырь Рахова, последний был арестован и заключен в тюремный замок, к великому ужасу его отца и матери. Затем с первым же этапом, 20 октября в 8 часов утра, Рахов был отправлен в г.Суздаль, причем ему не разрешено было проститься даже с родной матерью и отцом.

Ссылка в монастырь единственного сына, на которого семьей возлагались все надежды, страшно поразила и потрясла как старика отца, так и его жену. Последняя не перенесла удара: она слегла в постель и, прохворав около трех месяцев, умерла от скорби 10 февраля 1895 года. Со смертью жены старик остался одиноким бобылем. С горечью, хотя и без малейшего озлобления, жаловался он на тяжелый удар судьбы, поразивший его семью. Убитый горем отец, между прочим, с тревогой высказывал предположение, что одиночное тюремное заключение может особенно сильно повлиять на мистически настроенное воображение его сына и даже повлечь за собою полное душевное расстройство его, тем более что ранее, в молодости, он уже перенес приступ психической болезни.

Несчастный старик всю надежду возлагал на прошения, которые он подавал разным высокопоставленным лицам и в которых он умолял об освобождении его сына из монастырской тюрьмы и об отдаче его ему на поруки… Увы! Надежде этой не суждено было осуществиться: старик умер, так и не дождавшись освобождения сына из монастырского каземата.

Но есть основание думать, что мольбы и прошения старика Рахова в конце концов все-таки были услышаны; по крайней мере, как мы уже сообщали в начале этой главы, Василий Осипович Рахов был освобожден из Суздальского монастыря в августе 1902 года. Он поселился в Архангельске, в семье своих родственников. Восьмилетнее тяжелое одиночное заключение, по-видимому, не прошло для него бесследно. Люди, знавшие Рахова до его ссылки и после нее, говорят, что опасения его отца за психическое состояние здоровья сына имели полное основание. Долголетняя тюрьма наложила страшную печать на весь духовный облик несчастного узника, на всю его психику. Едва ли теперь он способен к жизни и деятельности.

Такова печальная история Рахова. Мы изложили ее здесь на основании, с одной стороны, газетных известий, а с другой – рассказов его отца и некоторых других лиц, имевших случай близко знать В.О.Рахова. Но так как подлинного дела о нем мы не имели в руках, то, быть может, в наше сообщение невольно вкрались некоторые неточности. Поэтому в интересах истины, в интересах выяснения этой глубоко печальной и прискорбной истории, нельзя не пожелать, чтобы архангельское епархиальное начальство нашло возможным огласить в печати обстоятельства, вызвавшие необходимость применения одной из самых тяжелых уголовных кар к человеку, деятельность которого, казалось, всецело была проникнута духом высокого христианского подвига.

Без подробного же знакомства со всеми условиями и обстоятельствами дела, вызвавшими ссылку и заточение Рахова, невольно у каждого являются вопросы: за что же, наконец, так жестоко пострадал этот редкий альтруист, стремившийся свою жизнь и деятельность построить на евангельском идеале? За что разбита жизнь этого человека и жизнь его семьи? Не вкралось ли в это дело какой-нибудь роковой ошибки со стороны лиц, возбудивших преследование против человека, в деятельности которого уголовный суд, разбиравший его дело, не нашел состава преступления?

Случай второй.

В числе лиц, и сейчас¹⁴⁸ томящихся за решетками Суздальской монастырской тюрьмы, между прочим, находится некто Ермолай Федосеев, заключенный туда согласно ходатайству самарского епархиального начальства. Вот уже пятый год сидит он в строгом одиночном заключении монастырского каземата. О причинах, вызвавших это заточение, находим следующее объяснение в «Отчете о состоянии сектантства в Самарской епархии за 1900 год»:

«По отношению к нераскаянным и зловредным еретикам и пропагаторам епархиальное начальство прибегало к крайнему средству воздействия, ходатайствуя перед Св.Синодом об изъятии их из среды православной паствы через заключение в Суздальский Спасо-Евфимиев монастырь. Так оно вынуждено было поступить с неким Ермолаем Федосеевым, который жил в пещере и своей лицемерной (?) праведностью привлекал к себе массы простого народа»¹⁴⁹.

Следует хотя на минуту остановиться на этих строчках отчета, чтобы вникнуть в их сокровенный смысл. Прежде всего, нельзя не отметить в них той откровенности, с которой самарское епархиальное начальство заявляет о своем отношении к тем из «еретиков» и «пропагандистов», которых оно почему-нибудь признает «нераскаянными и зловредными». По отношению к таким лицам оно, очевидно, со спокойной совестью считает себя вправе прибегать к «крайнему средству воздействия», то есть к изъятию их из среды православной паствы и ссылке в тюрьму Суздальского Спасо-Евфимиева монастыря. И хотя «средство» это самим епархиальным начальством признается «крайним», тем не менее оно нимало не стесняется этим обстоятельством и, видимо, считает подобное средство не только необходимым в борьбе с еретиками и пропагандистами, но и вполне целесообразным и действительным. Ввиду этого, а также вследствие того, что понятие об еретичестве и пропаганде, конечно, слишком условны, растяжимы и неопределенны, нельзя не пожалеть о том, что самарское епархиальное начальство не сочло нужным хоть отчасти пояснить: кого, собственно, считает оно «еретиками» и «пропагандистами» и как именно определяется та «зловредность» их, которая, по его убеждению, должна караться не иначе как монастырской тюрьмой?

Переходя затем к отдельному частному случаю, по поводу которого епархиальное начальство нашло нужным высказать свой принципиальный взгляд на монастырские заточения, – именно к ссылке в Суздальскую тюрьму Ермолая Федосеева, – нельзя не выразить крайнего недоумения относительно мотивировки обвинения в тех преступлениях, за которые Федосеев был обречен на заточение в монастырскую тюрьму.

Самарское епархиальное начальство в своем отчете старается уверить, что оно было «вынуждено» применить к Федосееву крайнюю меру, то есть ссылку в Суздаль, вследствие того, что он «жил в пещере и своей лицемерной праведностью привлекал к себе массы простого народа».

Из этого мы вправе заключить, что в лице Федосеева мы видим даже не «еретика», не «сектанта», а просто мистика, религиозно настроенного человека, который, по примеру святых прежнего времени, предпочитал жить в пещере и таким путем спасать свою душу. Будь Федосеев сектантом или еретиком, и особенно «зловредным» и «нераскаянным», отчет, разумеется, не преминул бы подчеркнуть это обстоятельство, поставить его на вид.

Таким образом, все «преступления» Федосеева перед Церковью и государством состоят лишь в том, что он, во-первых, жил в пещере и, во-вторых, привлекал к себе массы народа своей лицемерной праведностью. Нужно ли говорить о том, что оба эти «преступления» ровно ничего преступного в себе не заключают и ни под одну из статей действующих у нас уголовных законов подведены быть не могут? Как глубоко ни вкоренилась у нас в России система опеки и строгой регламентации, особенно по отношению к нашему крестьянству, захватив область не только общественной, но и частной жизни, тем не менее, однако, и у нас жить в пещере, например, никому не возбраняется, точно так же не возбраняемся и «привлекать к себе народ праведностью».

…Мы не знаем: была ли предоставлена Федосееву возможность оправдаться от возведенных на него обвинений? И наконец, прежде чем приговорить Федосеева к одному из самых тяжелых наказаний и обречь его на заточение в монастырской тюрьме, были ли испробованы над ним те меры и средства воздействия, которые в подобных случаях обязательны для духовных властей?

…Как бы то ни было, но в результате пред нами факт поистине поразительный, почти невероятный: человек, в действиях которого не было даже состава преступления, вот уже пятый год сидит в одиночном тюремном заключении, и сколько времени ему придется просидеть – еще никому не известно, так как мы уже видели, что в монастырские тюрьмы у нас всегда попадают люди без определения срока. Мы видели также, как часто подобное заключение продолжается целые десятки лет и даже становится пожизненным…¹⁵⁰

* * *

И не правы ли будут те, которые как раз и упрекают высшее и низшее духовенство в такого рода направлении их деятельности – служебной и личной? Не отсюда ли пошли эти издевательства антирелигиозной литературы, журналов «Безбожник», «Атеист», эти рифмы «братия, любитель брать я…», эти карикатуры Черемных в полсажени (когда-то, в начале революции, стоявшие в пустых витринах магазинов вместо товаров на Кузнецком мосту в Москве) на «попов» и архиереев с восьмиконечными старообрядческими крестами на груди вместо панагии, как будто художник не мог лишний раз сходить в церковь и посмотреть, что у архиерея «блестит» на груди?

* * *

Посмотрим, что произошло дальше. Архиерей такой ревизией не удовлетворился. Он назначил вторую комиссию. В любом мирском учреждении каждая последняя уборщица скажет, что это значит. Это значит, что надо «съесть» человека, кто бы и какой бы он ни был. Так, конечно, поняли и в духовной консистории своего владыку. Новая комиссия приехала, устранила старца от должности, перевела его в иеромонашескую келью (не хватало здесь только оптинского каземата в сырой башне), отобрала все книги, документы, деньги¹⁵¹.

Понятно, о.Гавриил чуть не умер от такого нашествия видимых врагов. Нашествие невидимых послужило на пользу, предупредило и подготовило к первому. Да потом ведь и каждая побывка его в новом монастыре кончалась подобным: то убить грозили, то выгоняли.

И его выгнали. Несмотря на то что он теперь был уже в сане архимандрита, а не простого певчего или раздатчика, несмотря на то что он духовно облагодетельствовал целый край и чуть ли не сам Максим Горький испытал его влияние, если не прямо – охотно уступаю, – то косвенно, видя чудеса от Седмиезерной иконы, с которой ходил, чудотворя, и батюшка. Несмотря на то что он из ничтожества поднял целый монастырь, разукрасил его храмами, корпусами, поставленным интенсивно, выражаясь по-научному, хозяйством (это в то время, когда сохой-матушкой весь мир пахал!), не взяв ни с кого ни копейки.

Ступай, иди куда хочешь… Но куда же? Старцу, едва дышащему, монаху? На улицу. Теперь бы это, конечно, понятно было и в порядке вещей. Но тогда – я до сих пор не понимаю, – как можно, с точки зрения монашеской юрисдикции и общепринятых правил, позволить жить иноку вне монастыря? Конечно, подобный монастырь не находка и жалеть о нем или о таких не приходится. Но все-таки…

Как бы то ни было, о.Гавриил остался без копейки денег, без крыши. Сперва он поехал к одному соседу-землевладельцу. Тот так его почитал, что готов был и домик отдельный выстроить, лишь бы батюшка остался у него навсегда. Но тот переехал в Казань к одной бедной своей духовной дочери. Духовные дети его по Казанской академии стали звать старца к себе. Но подвижник хотел отсечь свою волю и здесь, желая, чтобы они его не звали, а указали ему место жительства. В это время как раз один ученик его и постриженник, игумен Иувеналий (не смешивать с другим, Ювеналием – из французской аристократической фамилии, как он мне сам говорил, герцогов де Когез; первый, чтобы его не смешивали с последним, подписывался, как мною указано), устраивал Спасо-Елеазарову пустынь (недалеко от Пскова) на общежительных началах. Старшую братию он пригласил из известной Глинской пустыни, а старца у него не было. Сочувствуя ему в этой духовной нужде, остальная братия просила старца о.Гавриила приехать к о.Иувеналию в Псков. И батюшка тотчас подчинился этому приглашению¹⁵².

Можно бы и не добавлять. Но я все-таки добавлю, что о.Гавриил, несмотря на всю сокрушительность последней скорби, всегда отзывался об этом времени как о времени великой духовной радости и сердечного мира – что для недуховных совсем уже непонятно, – о котором он вспоминал с великим умилением и благодарностью к Богу. Да, мир мног любящим закон Твой, Господи, и несть им соблазна! (Пс.118:165).

Спасо-Елеазарова пустынь¹¹³. Перехожу к последним годам жизни батюшки и буду еще более краток.

Конец июня 1908 года. О.Гавриил прибывает в Псков и затем в Спасо-Елеазарову пустынь. Каменный древний храм монастыря вызвал у него простуду и заставил сидеть дома. Богослужения в церкви старец заменял молитвой Иисусовой: проходил по четкам 12 000 молитв. Для этого он сделал из воска 12 шариков более крупных для отсчета тысяч и менее крупных – для сотен. Прочтет 100 молитв («Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго»), отложит меньший шарик-сотню… Прочтет молитвы, так что таких шариков наберется десяток, берет большой шарик и кладет его в серебряную солонку – это уже тысяча.

Но это не все. Совершаемое в храме он вычитывал дома – полунощницу с кафизмой, утреню, часы 1-й, 3-й, 6-й и 9-й, вечерню с повечерием и келейное общее правило: три канона (Спасителю, Божией Матери и Ангелу – хранителю) с акафистами.

Но и этого всего мало. Никому не отказывая в совете, беседе, простом даже разговоре, принимал богомольцев, писал письма, читал Псалтирь, Священное Писание и творения святых отцов. Непонятно, когда он успевал все это делать и как можно выдержать такое напряжение. Впрочем, эти «тысячи» Иисусовой молитвы сказались, у него начались сильные головные боли. Но старец не сдавался и свои 12 000 молитв прилежно справлял.

Дармоеды ли истинные монахи, даже притружденные болезнями и летами старцы? И можно ли назвать их «нетрудовым элементом»?

В качестве агитки, может быть, это для возбуждения толпы и подходит, но в качестве серьезного довода нельзя поднимать и речи. Тогда нужно наперед сказать, что мы должны разуметь под «трудом». Во всяком случае, это не будет иметь того смысла, который ему до сих пор придавало все человечество.

Ил.31. Схиархимандрит Гавриил в монастырском саду. Спасо-Елеазарова пустынь Псковской епархии. Годы – 1908–1915.

Ил.32. В этом монастыре воспитывались послушники-сироты, о которых заботился старец Гавриил. Казань. Иоанно-Предтеченский мужской монастырь. (17 в.) Снимок начала века.

Ил.33. Осиротевшая деревенская девочка Ольга Воробьева была помещена в эту обитель по просьбе старца Гавриила. Казанский Богородицкий женский монастырь. Собор Казанской Божией Матери (1798–1807) и колокольня – уничтожены в 1938 г. Снимок начала века.

Ил.34. Все, что осталось от «дома молитвы и доброделания». Место Казанского Богородицкого женского монастыря. Снимок 1970-х годов 20 столетия. Из коллекции Фролова Я.Г. Ныне в Никольском соборе – табачная фабрика, в Софийской надвратной церкви (17 в.) – жилые квартиры, в изуродованной Воздвиженской церкви – общежитие.

Понятно, такая деятельность старца не могла не вызвать раздражения в бесах. Понятно и то, откуда происходят раздражения против верующих и монашествующих у противников христианства.

Однажды, как передавал сам о.Гавриил, когда он в своей комнате сидел в кресле и занимался молитвой Иисусовой, отворяется дверь и входит к нему черный-пречерный человек, «как цыган», по определению о.Гавриила.

Вошел и злобно бросил:

– Я тебя и отсюда выгоню!

Батюшка только посмотрел на него и со смирением ответил:

– Ну, что же, буди воля Божия.

И продолжал свою молитву. А диавол также бесшумно исчез, как и появился.

Впоследствии о.Гавриил почти об этом и не говорил, но что он не забывал об этой угрозе, увидим дальше¹⁵⁴.

Старцу строят домик. Число народа вокруг него увеличивается. Этому способствовала молва о чудесах его и прозорливости.

Пришел рыбак. Два года у него не было удачи, вошел в долги и почти уже разорился. Старец его обнадежил:

– Не падай духом. Бог не оставит.

Слова простые, но в них была сила благодатная, какой у других нет. И скоро рыбак принес батюшке целую корзину свежей рыбы и на коленях благодарил старца за благословение на лов: другим попадала рыбешка незавидная, а ему все судаки. Дела его поправились и пошли в гору.

Какими «научными» данными и условиями объяснить все это? И как бы без Бога, только посредством их, рыбакам приобретать хороший улов? Грешному миру это было бы весьма интересно.

Кто не исполнял советов старца, тому приходилось плохо.

Одна девушка пришла за благословением, куда ей идти – в монастырь или замуж? О.Гавриил велел ей идти в монастырь. Но дома у нее получилась оттяжка, потом мир совсем ее захлестнул, и она вышла замуж. В результате – несчастная жизнь, в которой она горько раскаивалась, приходя снова к батюшке и у его ног проливая уже бесплодные и бесполезные слезы.

У другой девушки противоположная история. Она просилась у него в Ильинскую общину, а старец ее никак не пускал. Она все-таки поступила, обожглась, поболела и умерла от ожогов.

Нет возможности перечислить всего того, что известно в этом отношении о старце. Рассказывал мне, например, старец про одного ученого монаха-миссионера, своего духовного сына, которого начальство послало в далекую миссию в Восточную Сибирь вопреки его желанию. Как он хотел было выйти из-под этого ига и как старец явился ему там в критическую минуту, когда лошади его стали, в пургу, при объезде станов, и ему грозила гибель. И как, когда он вернулся домой, в миссию, он нашел письмо от батюшки, в котором было написано точь-в-точь то, что ему сказал батюшка в видении.

– Как же вы являлись – спрашиваю о.Гавриила, – за десяток тысяч верст? Причем вспоминаю редкие прижизненные явления людям в житиях святых.

– Это ангел Божий за меня явился, – ответил мне батюшка.

Иногда бывало так. Пишет кто-нибудь старцу письмо: нахожусь в большой скорби. А он уже написал ответ несколькими днями раньше. Так что не успеет тот ему отослать свое письмо, как уже получит ответ. Таких случаев было много.

Приносили к о.Гавриилу больных, и он исцелял их.

Так, одной девочке, не ходившей несколько лет, сдавил большой палец ноги, беспомощно висевшей, та вскрикнула.

– О, да она еще ходить будет – сказал старец. – Пойдите в собор (Елеазаровский), помажьте ножки-то маслицем из лампады Царицы Небесной, помажьте, она и выздоровеет…

Через несколько лет какая-то девушка добивалась во что бы то ни стало видеть о.Гавриила, хотя он был болен и никого не принимал. Наконец он ее допустил. Оказалось, это исцеленная. В ноги поклонилась. Она исцелилась тогда же, уже несколько лет ходит, окрепла, возмужала. Батюшка ее насилу узнал.

Принесли еще высоченного роста мужчину: тоже был без ног. Несколько лет уже не мог двигаться. И его старец направил в собор помолиться Божией Матери и помазать ноги маслом от ее лампады. Этот мужичок (по имени Григорий) тоже совершенно выздоровел и часто приходил к старцу и выражал ему свою благодарность.

В начале 1910 года почитатели старца, хотя он ничего никому не говорил, общими усилиями построили домашнюю церквушку. Львиную долю участия и материальной помощи внесла великая княгиня Елизавета Федоровна, настоятельница Марфо-Мариинской обители в Москве. В половине августа торжества освящения храмов (домашнего и монастырского) были закончены. Старцев храмик был освящен во имя Архангела Гавриила и прочих Небесных Сил бесплотных.

Гости стали разъезжаться, и началось будничное служение батюшки.

Если он и раньше не мог без слез произносить слова «Твоя от Твоих», то теперь и вовсе. Из алтаря постоянно слышались его всхлипыванья и, смешиваясь с пением хора, производили неизгладимое впечатление на молящихся. Батюшка извинялся:

– Не могу не плакать, хоть и удерживаю себя. Да ведь и голове-то больно, если сдерживаешься. А волю дать себе плакать – боюсь вас соблазнить! Уж вы простите меня…

Насчет соблазна надо, конечно, сказать правду: люди всякие были. Одни так и говорили: «Напоказ все делает, для народа». Другие наоборот. Одна дама в письме написала, что хочет приехать (специально) к старцу, «чтобы еще раз послушать плач его и согреться сердцем», и тем вывела его из себя.

– Вот еще что выдумала-тο! «Послушать плач» … Да что, для них я, что ли, плачу-то? Ах ты, Господи, глупость-то какая…

Помолчал немножко и добавил уже очень серьезно:

– Я, батенька, не натягиваюсь ведь, а сдерживаюсь, чтобы не плакать. Ведь это само приходит, молитвенное озарение-то. Я тут ни при чем. Страшно отвергать, но страшно и отдаться. Заплачешь… сознавая свое ничтожество при виде благости-то Божией. А вон как это понимают…

Я думаю, пора сказать, как вообще надо понимать явление изобильного истечения слез.

Знаменитого созерцателя и ведца духовных тайн, имя которого не раз здесь упоминалось и в связи с жизнью о.Гавриила, св.Исаака Сирина (конец 5 века по Р. X.) раз спросили (по-нашему сказать, попросили дать научный ответ): «Какие точные указания и близкие признаки, по которым человек ощущает, что начал он видеть в себе плод, сокрытый в душе?».

Святой отвечал: «Когда сподобится кто благодати многих слез, проливаемых без понуждения… Пока не приимет человек сего дарования, совершается дело его еще во внешнем только человеке, и еще вовсе не ощутил он действенности тайн духовного человека. Ибо, когда человек начнет оставлять телесное настоящего века и оказывается переступившим сей предел того, что находится в естестве, тогда скоро достигает сей благодати слез. И слезы эти… возводят человека к совершенству любви Божией. И чем далее преуспевает он, тем более обогащается этой благодатию, пока от продолжительного излияния слез не начнет пить их и в пище своей, и в питии своем»¹⁵⁵.

Как мы видим, тут все есть: и ручьи слез, и совершенство любви Божией – «боголюбия», к чему именно всю жизнь стремился о.Гавриил.

Так как церковочка у него была домашняя, так сказать личная, а состав служащих и певчих – все свои (бывшие келейники, близкие), и так как в последние четыре года силы телесные батюшки стали падать и уменьшаться, а дар благодатных слез в такой же степени увеличиваться, то старец приказывал запирать дом от посторонних и, служа наедине, наслаждался вовсю, плача и не стесняясь своих.

Особенно так проводили первую и Страстную неделю Великого поста. Старец умилительно пел свой любимый светилен «Чертог Твой…». С этим же настроением читал и «Двенадцать Евангелий». Первые начнет читать стоя, но потом от слабости и переполнения чувств уже скоро просит дать стул и затем сидит, читает и плачем прерывает слова Христовой любви. Иногда прямо рыдает.

Но в Пасху он не плакал. Даже на литургии. Являлась откуда-то бодрость, твердость в голосе, радость разливалась по лицу… Он весело улыбался и громко говорил приветствие «Христос воскресе!». Даже простуды не боялся в Пасхальную ночь: окна были открыты, кадил в них народу и сам даже антидор раздавал, тоже в открытое окно – и ничего. В обычное же время достаточно ему было посидеть с открытой форточкой, чтобы простудиться и слечь.

Кто-то раз спросил:

– Почему, батюшка, в детстве встречаешь Пасху так радостно, в душе, внутри все в тебе ликует, а потом, с годами, делаешься все холодней и холодней и нет уже этих чувств?

– Потому что теперь совесть не чиста. Радость приходит на чистое сердце. Да и не может такое не радоваться, ибо близок к нему и ангел-хранитель. С годами и ум, и слух, и зрение, и воображение – все засоряется грехом. И понятно: всякая радость духовная еще не успеет дойти до сердца, как уже загаживается в нас и пропадает…

– А можно вернуть то счастливое время? Это радостное духовное чувство?

– Конечно. Даже обязаны. Если не будете, сказано, как дети, не войдете в Царство Небесное¹⁵⁶.

– Какое же средство для этого?

– Средство? Покаяние. Очищение от грехов. Самоохранение…

На Пасху батюшка писал много поздравительных писем. В них высказываются подобные же мысли. После Пасхи служил опять уже со слезами.

Но это не значит, что о.Гавриил был человек с совсем замороженными чувствами. Он имел колоссальную свободу духа, в которой только и познается истинная высота подвижника¹⁵⁷. Для примера я приведу два случая.

Однажды на Страстной, в Великую Среду, он слушал чтение Евангелия (на часах), как всегда с великим умилением. И вдруг заметил, что при словах «и по хлебе вниде в онь сатана»¹⁵⁸ неожиданно вошел в церковь толстый, грузный, седой купец. Сапоги его страшно скрипят и топают на всю церковь… Батюшка тут же по-детски рассмеялся, удивляясь такому странному совпадению. Поделился своим настроением с сослужащим. (Если не ошибаюсь это был о.Г., после доктор богословских наук и иерарх; но с того времени, когда я листал его диссертацию еще в сыром виде у него на письменном столе, я его больше не видел.) И того насмешил. А потом… потом снова занялся своим плачем; выслушал часы и совершил литургию.

Другой случай произошел уже незадолго до смерти – придется забежать вперед. Он тогда приезжал в Москву к великой княгине Елизавете Федоровне, отчасти по ее приглашению, для духовного окормления сестер ее обители и для того, чтобы полечиться. Об этом все старались его духовные дети, а сам он говорил, что не это его заставляет соглашаться на лечение у знаменитостей, не забота о своем здоровье: «Мне желательно только служить бы…».

Услышав о его пребывании в Марфо-Мариинской обители, я отправился туда к нему. По дороге случился интересный эпизод.

Вдоль Большой Якиманки около монастыря – пустая была улица – идет, удаляясь от него, элегантный молодой батюшка в темно-серой рясе (по черным перчаткам летом должно было признать в нем монаха-академика). За ним бежит сестра, в форме: серое платье, белая наметка (косынка). Кричит в смущении: «Батюшка! Батюшка!». Догоняет. Вдруг неожиданно появляется какой-то господин навстречу и насмешливо ей говорит: «Вот тебе и твой батюшка!» Дескать, уходит, не догонишь… Как я после узнал, она хотела вернуть этого монаха по приказанию своей настоятельницы. Это я к тому, какие искушения представляют монастыри с «практической» деятельностью. (У нас тогда только один был, да и то по образу католических; недаром некоторые иерархи так восставали против этого, впрочем, с церковно-догматической, а не с аскетической точки зрения).

О.Гавриила я застал в саду. Он мне рассказал, между прочим, что его лечит массажем какой-то знаменитый специалист этого дела, (насколько мне помнится, армянин), по протекции великой княгини Елизаветы Федоровны (по «блату», как теперь сказали бы), а старец лечил у того душу (посредством разговоров во время сеансов).

– Ну и что же?

– Вылечил. Был неверующий…

Затем мне пришлось вскоре побывать у своего ближайшего духовного отца затворника Алексия, которому обязан... Да много чем обязан.

На гостинице я уже встретил Елизавету Федоровну. Гостинник о.Ин[нокентий] отводил ей угловой (от лестницы) номер, который он мне показывал незадолго перед тем, как его устроил. По дороге шепнул: «Все молится. Мало длинных всенощных наших, придет – молится еще до часу ночи…». Это о ней. «Приходите перед вечерней чай пить», – это уже ко мне.

Прихожу к о.Алексию-затворнику, тот в заметном волнении.

– Представьте себе, что о.Гавриил великой княгине сказал. Она спрашивала его про Распутина…

(При дворе, как я знаю, было несколько партий; у императрицы была родственница, не менее ее настроенная мистически, с преклонением перед старчеством, но не столь разборчивая; да и то сказать, надо иметь большое духовное прозрение, чтобы отличать истинно святого от человека, близкого к бесам и их чудесам; стоит только вспомнить, кто ввел этого Распутина…).

– ...И что же он сказал?! «Убить его-что паука, сорок грехов простится…»

Читатель уже знает про шутки о.Гавриила, но в таком сочетании слов, значений и обстоятельств еще их не встречал.

– Но какое же мое положение, – продолжает старец, к которому ездила вся Гатчина, все графини и княгини и весь набожный двор. – Великая княгиня спрашивает меня: «А вы, батюшка, как думаете?» Ведь вы понимаете, что это значит? Понимаете?

Я молчу, даю старцу высказаться до конца. Понятно, Дмитрий Павлович, Пуришкевич, Юсупов если бы знали об этом – а они, конечно, не могли знать, – имели бы лишний козырь в своих действиях и ссылались бы, веруя или не веруя: «Вот и старцы…».

Я ей отвечаю: «Нет, я не могу благословить… Что вы, да разве это можно… Нет, не могу».

На этом кончаю и выводов никаких не делаю. Только одно замечание. Что я знаю такие вещи – тайны приходящих на исповедь к старцам и непосредственно из их уст, – тут нечему удивляться: они меня любили, ничего от меня не скрывали; очевидно, считали, что в будущем все это (методология руководства) пригодится…

Выше говорено было, что евангельская любовь была той основной добродетелью, для достижения которой о.Гавриил положил все свои силы и жизнь. Я нарочно сопоставляю это с только что рассказанным случаем и перехожу непосредственно к раскрытию того, как он осуществлял эту любовь практически.

В его глазах все человеческие поступки разделялись на действия «по любви» или «не по любви». Если кто поднимал шум в доме, а другие спали, это не по любви; если кто опаздывал без причин, заставлял ждать других, «духа любви в нем нет». Нехорошую шутку скажет кто – опять «без любви живет». А вообще-то шутки и остроумные рассказы он выслушивал. И по-детски смеялся, как мы выше видели, над смешными положениями, и применял шутку как позолоченную пилюлю горького лекарства.

Сам он, рано вставая, умывался чуть слышно, кого бы не потревожить, никогда не стучал ни ногами, ни дверями; делал все нарочно без шума, чтобы даже своих келейников не побеспокоить, а не только приезжих гостей. Любя порядок, порядка и услужения себе лично не требовал, за малейшую услугу платил, как за «дар любви», любовию же самой трогательной¹⁵⁹.

Чего стоят эти обращения к духовным детям, приехавшим к нему и случайно занемогшим: «А головонька-то болит, батенька, а?» – и коснется лба. «Не нужно ли чего? Попить, поесть, перевернуться? Потеплее укрыться?» И начинает копошиться в гомеопатической аптечке, рыться в лечебнике (между прочим, и сам лечился иногда у гомеопатов; по крайней мере, я имею в виду нашего общего знакомого). Он знал много народных средств и их применял. А когда было все безуспешно или нельзя было пригласить тотчас же доктора, он вставал на открытую, усиленную молитву с обетами. И ими стеснял себя ужасно.

Когда человек начинал поправляться, батюшка радовался этому больше самого выздоравливающего. Сидит, смотрит любовно, вдруг встанет, обнимет, приласкает: «Дай я тебя поцелую!». Или: «А ну давай поцелуемся!». Или еще: «Батенька, а можно мне пожать тебя? Не больно?». – «Да нет, батюшка, крепче». Еще сильнее сожмет: «Не больно?». – «Крепче, батюшка». – «Нет – скажет, – боюсь, раздавлю…». И отпустит. Это выражение от старого времени, но когда я с ним уже встретился, то, думаю, несмотря на непомерную толщину рук, он уже не мог никого раздавить.

А как угощал! И сахару-тο переложит, и сливок льет через край (с восклицанием «ух!..»), и все приговаривает: «Кушайте во славу Божию, родной батюшка!».

Так же и в отношении других вещей любовь его сказывалась. Если на гостинице спать было холодно, то он посылал гостям одеяла, свои ватные подрясники, шубы, давал подушки, все, что мог. Какой бы еще старец до этого снизошел? Уж не вспоминал ли он по контрасту про Оптину?

На этой почве у меня с ним возгорелся однажды, в первые дни знакомства, спор. Я был молод, я не знал старца как нужно, был ригористичен, начитавшись Лествичника¹⁶⁰ и поняв его по-своему. Может быть, и оптинская «закваска» тут действовала во мне, которую старец когда-то сильно испытал на себе. И я даже не знал, что я сам буду и какой плод принесут мне все эти убеждения.

Я воспринимал тогда все рассказываемое старцем чисто объективно, не прилагая к себе.

– Вот был у меня такой духовный сын, – я слушаю батюшку внимательно, – приедут к нему гости, запыленные с дороги, усталые, не пивши, не евши…

Слушаю дальше.

– Надо бы что? Успокоить, обласкать, дать отдохнуть, напоить, накормить, а он что? «Идите в церковь, служба уже идет, а то опоздаете, завтра такой-то – скажет, – праздник…».

Эти его слова меня все-таки задевают, хотя и как постороннего человека.

Я вставляю:

– Да ведь они молиться приехали! Это во-первых, а во-вторых, может быть, этот человек «смирял» их из доброго чувства, из желания доставить им венцы?

Незаметно перешли и на саму «Лествицу».

– Я, – говорю, – не понимаю, почему ее правила не приложимы к нам. Не все ли равно, век пятый или двадцатый? Страсти одни и те же…

– Ну нет. Попробуй-ка ты применить эти советы Лествичника к нашим послушникам, сейчас же тебя к мировому стащат.

После я видел большее. Тащили не к мировому (судье), а по доносу в иное место, откуда некоторые едва выходили или совсем не выходили. И опыт их спасения по «Лествице» с доставлением венцов другим кончался очень скоро приобретением венца себе. Это было в 1918 году. Но я тогда такого и помыслить не мог.

– Как же, все-таки, батюшка, такая книга…

– А я так думаю, – ответил мне на это старец, – что, если бы преподобный Иоанн Лествичник жил в наше время, он написал бы «Лествицу» по-другому.

Это, конечно, было сногсшибательно. Ведь такая постановка вопроса у нас, ученых, сейчас же заденет и область догматики, и аскетики, и истории, и область церковного права. Сейчас же, например, выдвинется острый вопрос: а насколько неизменяемы церковные каноны? И насколько действительны нынешние церковные соборы? Припоминаю случайную фразу из лекции, которую слушал у профессора по систематической философии (о «consensum omnium»)¹⁶¹ Ал[ексея] Вв[еденско]го: отцы сидели в облачениях на соборах, чуть не по суткам не пивши, не евши, не выходя, и не расходились, пока все не сойдутся на том или ином решении. А теперь – представляю… Будет собор: официанты во фраках будут разносить на подносах чай с лимоном и печеньем, один из членов собора вскочит – он «за», другой сидит – он «против», и это в белых клобуках…

Так ли действует Дух Святой в наше время? И постановления соборов, хоть нашего 20 века, такой же ли имеют удельный вес, что и древних веков? Или каноны имеют все-таки временное значение?

Конечно, я теперь во многом сдался, пересмотрел принципы «Лествицы» в духе рассуждений не только старца о.Гавриила, но и других авторитетов, не меньших его, а в некоторых случаях и больших, но не во всем могу согласиться и с крайними канонистами (профессорами), и с крайними учителями подвижнической науки. Каков мой нынешний взгляд, не время излагать, да и места нет.

* * *

С 1912 года о.Гавриил заметно стал ослабевать. Усилилась сахарная болезнь. Болела печень. И мучительные схватки изнуряли старца. Отказывался работать желудок. Кроме молочной пищи и разных кашек, почти ничего нельзя было есть.

Все это новые поводы для молитвы. Он положительно не давал себе покоя: сидел ли, лежал ли, служил ли в церкви – все время лил слезы и просил у Господа прощения за всю жизнь, в которой он «так много получил от Бога…»¹⁶².

Приехали Елизавета Федоровна и преосвященный. О.Гавриил стал их просить позволить выстроить ему усыпальницу для себя. Позволили, и каждый помог в области своей компетенции. Также и многие из народа, услыхав, что старец хочет себе могилу строить. Но что было делать с теми, кто говорил: «И что это затеял старец? Не все ли равно для мертвого, где лежать?» Или: «Ну, наш старец и по смерти хочет жить по-пански», – замечали ядовито другие¹⁶³.

Самое серьезное препятствие оказалось, как всегда, в консистории. Мир тоже имеет своих волокитчиков в учреждениях. Еще в первый приезд Елизаветы Федоровны, два года назад, батюшка исходатайствовал разрешение и поддержку с ее стороны на получение казенного леса для бедной Елеазаровой пустыни. Но «воз и ныне там».

Что делать? Лес без разрешения рубить нельзя, постройку пришлось бы остановить, плотникам простой оплатить. Выходило: пустынь стоит среди леса, а его как бы и нет.

– Вот как-то после обеда, – рассказывал мне о.Гавриил, – грущу, подхожу к окну – а лес-то стоит во всей красе! – и вслух говорю: «Ах, Господи, Господи! Хоть бы Ты ветерок послал да леску наломал. Ведь Ты добрее консистории…». Наутро приходит ко мне игумен и говорит: «Ну что за диво, старец: сколько лесу ветром наломало ночью! Поедем смотреть. Лес-то все самый лучший повалило». Я с умилением и слезами благодарю Бога. Второй, жилой, этаж усыпальницы тронулся дальше. Но когда дошли до стропил под крышу, у подрядчика оказалась ошибка: нужно было еще нарубить три венца бревен для центральной части дома. А лес уже израсходовали. И консистория все мешкает. Нечего делать, снова обращаюсь к Богу вслух: «Господи, наломай еще… Ведь только 12 бревен всего и нужно». Прошло часа три-четыре… Ветерок. Как будто и небольшой. Но приходит игумен, улыбается: «Наверное, батюшка, опять вы молились?» – «А что?» – спрашиваю я. «Да Бог 12 лесин повалил, и все как на подбор». Я обрадовался. А о.Д. говорит, что уже видел эти дерева, поваленные недалеко от скотного двора.

Так усыпальница батюшки была достроена. И без консистории обошлись.

Но воспользоваться ей ему не пришлось. Началась война с Германией 1914 года. Я только что приехал из-за границы (на Рождество Богородицы). Уходили на войну призванные, о.Гавриил болел за них душой, благословляя особенно любовно. Елизавета Федоровна просила кого-нибудь в свой поезд. Мое начальство предложило мне. Я отказался. Прошла зима. Великий пост. Новое предложение в поезд императрицы. Я снова отказался. «Ты любишь только спать да лежать», – сказал мой начальник. Я высказал ему веские причины отказа.

Тем временем батюшка, не довольствуясь теми молитвами и прошениями, которые возносить предписывал Синод, от себя еще вычитывал разные каноны и молитвы о победе над немцами. Вообще всячески просил Бога о помощи бедной России. И буквально кричал «ура», когда бывали радостные известия.

Но Бог хотел иначе. Попущение Его за грехи наши и отцов дало перевес вражеской силе.

И батюшка, смотря на свой домик, вдруг произнес неожиданные для всех слова: «А ведь не придется мне дожить в нем». Никто не понимал, в чем дело. Никаких причин для этого не было.

– Почему вы так думаете? – спрашивали.

– Да уж, и право, не знаю… – уклончиво говорил он.

В другом случае:

– Немец, что ли, выгонит? Не знаю…

Может быть, он видел то, чего никто не видел и все забыли: именно, что подходит время, когда диавол намеревается привести в исполнение свою угрозу («я и отсюда тебя выгоню»). И как он до сих пор с великой радостью, душевным подъемом строил себе усыпальницу, так теперь сразу охладел ко всему.

Стояло лето. Природа была все так же хороша, как и раньше. Но…

Жасмин отцвел, сирень завяла,

Давно нет ландышей нигде.

Один шиповник запоздалый

Еще алеет кое-где…¹⁶⁴

Это было в 20-х числах июня. Батюшка зашел с духовной дочерью в усыпальницу:

– Вот видишь... Все останется.

И ткнул палочкой на кусок отпавшей штукатурки:

– Все равно я здесь не лягу, – и махнул палочкой.

– А где же?!

– Вот уеду в Казань, там и умру…

– Да как же, батюшка, – разволновалась его духовная дочь. – Ведь здесь и другие хотели лечь вместе с вами?

– Они… как там хотят… А я в Казань поеду и умру.

Силы его совсем оставляли. Ему надо было отдохнуть. Подлечиться. В последнее время он принимал до полутораста человек в день. Так, после приема, вставая со стоном со своего креслица в церкви, шатаясь от усталости и держась за стену, он шел к себе домой, на постель, и все вздыхал: «О Боже мой, Боже мой!». Но это уже не от личного труда, болезни или усталости, а от гнета людского горя, невежества и греха, и народных скорбей от войны, и собственного сострадания к несчастным.

Спустя какой-нибудь месяц после этих слов начались военные тревоги и полное бессилие батюшки. Духовные дети стали просить его о переезде куда-нибудь в спокойное место. О.Гавриил выбрал Казань и 24 августа уехал с двумя своими келейниками.

Но дни его были уже сочтены.

29 августа он приехал в Казань и остановился у архимандрита Г. (инспектора духовной академии).

Несколько дней – и он заболел. К обычному недомоганию от сахарной болезни прибавился жар.

19 сентября ему стало совсем плохо. Врачи и профессора Казанского университета признали положение его опасным (воспаление в правом легком).

20 сентября о.Гавриила причастили. Любовь Христова достигла у него высшей степени. Смирение – вне пределов: он непрестанно просил у всех прощения и пытался многократно брать руки ухаживающих и целовать их: «Какие хорошие все люди… Какие все добрые…».

21–22 сентября жар у старца усилился. Открывшийся незадолго геморрой стал мучительным.

Стало трудно дышать. Мучила сильная жажда. Сердце едва работало.

Но рука его часто поднималась для крестного знамения, уста шептали молитву.

23 сентября старец попросил его приобщить. Сидя, он принял Святые Тайны, но вскоре опять его положили в кровать.

В это время он призвал к себе о.Германа и о.Алексия и открыл им, что после приобщения видел полосу света, которая падала на него с неба и постепенно сужалась, пока не остановилась на его сердце. При этом он ощутил такое же благодатное наитие Святого Духа, как и во время своей пятилетней болезни в Седмиезерной пустыни. «Это к моей смерти» – закончил он.

Небольшое замечание. Взгляды разные бывают на одно и то же дело и у аскетов. О.Герман, начальник той пустыни (Зосимовой), в которой полагала начало своей спасительной жизни Елизавета Федоровна, у ног затворника о.Алексия, и где в то время я ее видел еще в коротенькой и простенькой мирской жакетке, и черной скромной шляпке, сколько раз мне жаловался на это поведение о.Гавриила. Сам строго следивший за собой аскет, выученик пещерника иеросхимонаха Александра и епископа Феофана, Вышенского затворника, несмотря на то что был близок ко мне и передавал много интимных вещей, он никогда не переступал определенной черты в отношении вещей мистических. «Зачем это он рассказывает про себя?» – упрекал он заочно о.Гавриила.

Ил.35, 36. После нашествия безбожников. Развалины церкви во имя сев. Евфимия Великого и Тихона Задонского, построенной (1859) стараниями схиархимандрита Гавриила. Внизу, под храмом, находилась усыпальница старца, чье тело было извлечено оттуда современными вандалами и подверглось поруганию. Хотя официально был объявлен (1991 г.) сбор средств на восстановление Казанской Седмиезерной Богородичной пустыни, однако до сих пор она не передана Церкви и на ее месте по-прежнему мерзость запустения. Иллюстрация 35 – снимок 1993 года Проценко П. Г., Иллюстрация 36 – снимок 1990г. Из собрания архимандрита Никандра (Анпилогова).

Теперь я ему ответил бы шуткой: «Не рассказывай он всего этого, я не смог бы написать эту книгу».

С полудня старец не открывал глаз, не отвечал на вопросы. Но по крестному знамению и отчетливому, с дерзновением, произношению с начала до конца молитвы «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его» можно было догадаться, что он в последний раз борется с бесами.

24 сентября батюшку приобщили уже в постели. Исповедание грехов духовник прочитал сам по книжке, а батюшка чуть слышно прошептал: «Прости мя, отче, и разреши грешника…». И прибавил еще: «Спастися подобает многими скорбями»¹⁶⁵.

Больше в этой жизни он уже ничего не говорил. Только когда келейник слезно умолял его сказать (зачем это было ему нужно?), узнает ли он его, едва слышно, шепотом сказал: «Ильюша».

Во всех церквах шло всенощное бдение: на другой день был праздник благодатного воспитателя русского народного духа¹⁶⁶ преп.Сергия, Радонежского чудотворца.

Было 7–8 часов вечера. Доктора два раза осматривали о.Гавриила. Нашли, что скоро конец. Академическая братия начала соборование. Когда о.Гурий читал первую тайносовершительную молитву, старец хотел было перекреститься! Но руку довел только до половины груди.

В 11 часов ночи дали кислород. О.Гавриил вздохнул посвободнее, но ненадолго. Через 10 минут в полной тишине, как спокойно спящий, под последние слова «отходной» сей делатель духовного плача и подражатель древних отцов-подвижников мирно и безмятежно почил о Господе.

* * *

На этом бы можно кончить. И даже как будто должно. Но для нас еще поучительны последние дни пребывания тела старцева среди его духовных детей и почитателей. Они говорят о том, чего стоит подвиг ради Христа, несмотря на то что он тайный, и что на похороны подвижника не сгоняют людей насильно ни любопытство, ни долг службы, ни страх того, что заметят твое отсутствие.

И здесь прежде всего должен быть отмечен момент принесения ко гробу старца чудотворного образа Божией Матери из Седмиезерной пустыни. Ведь старец перед ним когда-то молился на протяжении 27–28 лет! Сколько он пережил несказанных и невыразимых переживаний под сенью этого образа! Сколько видел чудес! И вот теперь как бы Сама Богоматерь в лице Своей иконы пришла довести до могилы Своего почитателя, которому когда-то сказала: «Я твоя Помощница…». И в другой раз: «Я твоя Заступница».

Второе. Дни плача и похорон обратились в дни торжества и радости, победы духа над смертью и материей. Не нужно доказывать словами и хитросплетенными доводами, есть ли Бог, загробный мир, воскресение. Достаточно посмотреть, как многое множество людей всех званий и состояний, возрастов и образований, не сговариваясь, бросились к мертвому, тленному и бездыханному, телу. Как у них в это время загорелась душа, как полились сами собой слезы умиления, как сердце почувствовало, что в этот момент душа теряет что-то дорогое. Ни одного живого архиерея не встречали с таким радостным пасхальным звоном, как этого не занимавшего никакой должности мертвого монаха.

Последняя из многих, вернее сказать непрерывных, в продолжение пяти дней служб, так как отпевание и прощание кончилось около четырех часов дня.

Гроб на свои плечи подняли отцы архимандриты и в сопровождении архиерея понесли через весь город, как мощи преподобного.

Из попутных церквей, из духовной семинарии, из Спасского мужского монастыря выходило духовенство, совершались литии, и шествие при колокольном звоне направлялось все далее и далее, толпа народная, вроде той, которую описывал Горький, усиливалась все более и более.

В конце города гроб поставили на дроги. Траурные. Предстояла восемнадцативерстная дорога. Все время духовенство пело панихиду и служило полный парастас¹⁶⁷. В селах, встречавшихся по дороге, выходили новые толпы почитателей и просто жителей. Вот и Седмиезерная пустынь. Уже ночь, около 11 часов, но храмы освещены, на самой колокольне горит иллюминация. Вся братия монастыря вышла ко святым воротам. Когда-то она с бесчестием выгнала отсюда своего авву, теперь со смирением и раскаянием видит ныне в его возвращении, хотя и мертвого, залог взаимного примирения и любви о Христе, той любви, которой он жил.

29 сентября 1915 года после новых продолжительных молитв цинковый гроб с телом старца о.Гавриила был опущен в склеп под тем «поминальным храмом», который был построен им некогда для поминовения усопших.

Curriculum vitae¹⁶⁸