Папа и собор

Предлагаемое нами в русском переводе сочинение Януса есть сильный энергический блистательный протест ученого богослова против иезуитов и стремлений ультрамонтанской партии. Появление в свет этого сочинения произвело потрясающее действие. Оно, выражаясь словами знаменитого Овербека¹, наэлектризовало всю Германию, Англию, Францию, Италию – словом, всю католическую Европу. Труд Януса уже переведен на несколько иностранных языков.

У иезуитов и ультрамонтанов книга Януса вызвала злобу и ненависть, ― и они поспешили подвергнуть её запрещению; у людей же благомыслящих и просвещенных она вызвала глубокое сочувствие. И действительно, книга Януса отличается как современным интересом (потому что трактует о предметах, которые, но достоверным данным, подняты для решения на римском Вселенском соборе), так и высоким научным достоинством. Янус победоносно протестует против ультрамонтанских доктрин «Силлабуса», «Энциклики», против учения о папской непогрешимости, – которую иезуиты хотят возвести на Римском соборе на степень догмата. С непререкаемою очевидностью он раскрывает все те гнилые основания, на которых покоится вся папская система. На основании материала, непосредственно почерпнутого из источников, он указывает все вымыслы, подлоги, искажения, который были сделаны приверженцами папства доколе гипотеза о папской непогрешимости явилась наконец законченною. Следовательно, Янус вместе с Овербеком, так сказать, вытягивают почву из-под ног иезуитов. К тому же сочинение Януса написано так фактично, все его выводы, основанные на доказательствах из источников, так логичны, что неотразимо действуют на читателя – и иезуитам не оставалось ничего более, как противопоставить Янусу одну тупую ненависть: запретить книгу.

Если Собор стараниями иезуитов возведет доктрину о папской непогрешимости на степень догмата, – то все истинно просвещенные люди отступят от такой Церкви, которая на основании системы, построенной на одних подлогах и вымыслах, объявит человека Богом. Если же Собор отвергнет папскую непогрешимость, – то просвещенный мир увидит, что сами епископы устрашились допустить следствие, которое необходимо вытекает из принятых ими ложных посылок, то есть что папа есть наместник на земле Всемогущего Бога и – глава Церкви в силу Божественного учреждения. Этим епископы докажут (implicitement), что они сами отвергают всю папскую систему. Словом, от Римского собора может произойти разве только вред для самой Римской церкви.

Для православного читателя книга Януса важна тем, что, доказывая всю несостоятельность папской системы, всю неправоту Римской церкви, – она свидетельствует об истине и правоте церкви Православной, её неизменной верности Апостольскому учению и Преданию и её древнему Соборному устройству. В этом отношении Янус является действительным могущественным помощником Овербека, который, как известно, работает над восстановлением западной Православно-кафолической церкви на православном основании.

Вот те причины, которые побудили нас перевести труд Януса на русский язык.

Веймар, 1 марта 1870 года.

Предлагаемое сочинение предназначается прежде всего для того, чтобы дать возможность исторически ознакомиться с теми вопросами, которые, судя по достоверным сведениям, будут подняты для решения на возвещенном Вселенском соборе. Так как мы попытались решить нашу задачу на основании непосредственно из источников почерпнутого материала, то, быть может, с нашей стороны и не будет слишком смело питать надежду, что наш труд приобретет себе уважение в учёном кругу и будет иметь значение как вклад для церковной истории.

Но это сочинение имеет в виду не только спокойное, ненатянутое изображение событий, а также и нечто другое. Читатель легко узнает, что оно преследует гораздо обширнейшую церковно-политическую цель. Оно есть, выражаясь одним словом, акт самообороны, воззвание к мыслящей части верующих христиан, основанный на истории протест против угрожающего будущего, протест против одной из могущественных коалиций, являющейся то открыто, то тайно, и над осуществлением планов которой работают ежедневно и ежечасно тысячи деятельных рук.

Мы писали под впечатлением опасения перед серьёзной опасностью, грозящей прежде всего, разумеется, Католической церкви и ее внутреннему состоянию, но которая затем примет еще большие размеры, как этого и следует ожидать при организации, охватывающей собою сто восемьдесят миллионов людей, – разовьется в громадную социальную проблему и затронет также и те церковные общины и нации, которые стоят вне Католической церкви.

Эта опасность началась не со вчерашнего дня и не со времени объявления о Соборе. Уже двадцать четыре года протекло с тех пор, как в Католической церкви делается столь заметным попятное движение, потом вздувшееся в могучий поток, который ныне подобен возрастающему приливу, готовому поглотить целую церковь и все жизненные силы ее.

Мы – и это множественное число нужно принимать здесь буквально, а не фигурально – держимся взгляда на католическую церковь и ее значение тех людей, которых противники обозначают словом «либералы». Этим словом часто злоупотребляют и, по своей неопределенности, оно очень удобно для полемических целей. У всех безусловных приверженцев римского двора и у иезуитского ордена, – этих двух сил, заключивших ныне столь тесный союз, – оно имеет самое дурное значение и произносится ими не иначе, как с желчью. Мы единомышленники тех, которые, во-первых, убеждены, что католическая церковь не должна относиться враждебно и отталкивающе к принципам политической, умственной и религиозной свободы и к свободе выбора, коль скоро они понимаются в смысле христианском и почерпнуты из духа и буквы Евангелия. Она, напротив, должна войти в них, слиться с ними и стараться действовать очищающим и облагораживающим образом на их беспрерывное осуществление. Во–вторых, мы разделяем взгляд тех, которые считают, рано или поздно, необходимою и неизбежною большую и решительную реформацию Римской церкви.

Для нас католическая церковь вовсе не тождественна с папизмом, и, таким образом, мы, несмотря на внешнее церковное общение, внутренне все-таки глубоко отделены от тех, чей церковный идеал состоит во всемирном царстве, управляемом духовно, а где возможно, то и физически, и одним монархом, – царстве насилия и подавлений, где светская власть дает руку носителям власти духовной, чтобы жать и душить всякое неугодное им движение.

Выразимся кратко: мы отрицаем то учение и то представление о Церкви, которое уже в течение нескольких лет прославляется иезуитскими журналами как единственно истинное и как спасительный якорь для погибающего человечества.

Чтобы яснее обозначить нашу точку зрения, мы приведем слова человека, считавшегося украшением и гордостью немецкого клира, а именно кардинала и архиепископа Дипенброка, который был учеником и единомышленником незабвенного Сайлера.

Друг его, Пассавант, высказал мысли о церковной реформе, состоящие в том, что иерархия должна быть изменена, резкое различие между духовными и светскими смягчено, общины должны участвовать в церковном управлении и римская курия преобразоваться; на это Дипенброк отвечал:

«Только таким путем мы можем достигнуть блага для человечества, поднять и облагородить положение дел на земле, что и должно быть задачею для христианства; только в развитии и оживлении как церковного устройства, так и учения Церкви могут найти свою цель и успокоение пробуждающиеся повсюду в наше знаменательное время порывы, брожения и искания.

Разумеется, что крайняя церковная партия старается достигнуть цели противоположным путем. Но, однако, такой шаг назад в истории невозможен. Средние века лежат уже позади нас, и только марево их может казаться пылкой фантазии г. N. и его сотоварищей как грядущая наша новая будущность. У всех независимо мыслящих людей брезжит предчувствие о необходимости преобразования Церкви, но только немногие сознают так ясно, как сознали вы, род и способ этого преобразования. Высказывать подобные идеи публично я считаю долгом любви к человечеству» (Briefe aus Passavantʼs Nachlass, S. 87).

Из сочинений Гюглера, Герреса, Экштейна, Франца, Баадера, Мёллера можно было бы легко привести целый ряд выписок для доказательства, что даровитейшие и просвещеннейшие между немецкими католиками носили в себе подобные же или родственные с приведенным выше воззрения.

Дипенброк пережил только еще первое робкое появление того ультрамонтанства, которое он очертил. То, что в его время проявлялось как еще только изолированное, часто неясное для себя самого направление, ныне образовалось в могущественную партию с ясно осознанными целями, которая, при посредстве далеко разветвившегося иезуитского ордена, имеет твердое положение, и – в воспитанном в римской иезуитской коллегии духовенстве – располагает многими толпами вооруженных сотрудников. Вынужденные выступить против этой партии, которая преследует свои планы или без знания церковной истории, или же сознательно искажая ее, мы должны были очертить древнецерковное учреждение первенства (Primats) по отношению к принятой им позднее форме. Таким образом, при изображении этого развития мы неизбежно принуждены были коснуться прискорбных для нас темных сторон папства. Всякий, рассматривающий судьбы Церкви в их внутренней связи, необходимо придет к убеждению, что начиная с XI столетия во всей церковной истории нельзя найти ни одного периода, на котором мог бы с чистым наслаждением остановиться взор верующего исследователя. Если он будет пытаться найти причинную связь несомненного, с этих пор все глубже и глубже гнездящегося и все более и более расширяющегося упадка церковной жизни, то главную причину такого порядка дел он найдет в искажении учения о приматстве.

Если в приматстве заключается, с одной стороны, сила Католической церкви, то, с другой стороны, нельзя отрицать, что если мы станем на точку зрения древней Церкви, то есть от апостольских времен до 845 года приблизительно, то в таком случае папство как оно есть представится нам обезображивающим, спирающим дыхание, болезненным на организме Церкви наростом, который задерживает и разлагает все лучшие жизненные соки и еще влечет за собою иные болезни. Уже в течение целого ряда годов делаются приготовления к тому, чтобы наконец порешить вполне с тою системою, которая лежит в основании всех церковных нестроений, и обвести церковь, посредством учения о непогрешимости, непреодолимым валом. Ввиду этого всякий благожелатель Церкви и общества, для которого она есть один из элементов жизни, должен вменить себе в обязанность попытаться, по мере своих сил и знания, – нельзя ли еще что-нибудь сделать для отвращения столь роковой катастрофы.

Мы не скрываем от себя, что против этой книги и её автора поднимутся со всех сторон упреки в отвращении против папства. Число людей, для которых слово Библии «meliora sunt vulnera diligentis, quam fraudulenta oscula odientis» не имеет никакого смысла – легион; они не могут понять, как это можно: любить и чтить какое-нибудь учреждение и все-таки открывать в нем его темные стороны, порицать его недостатки и умышленно указывать на вредное действие, производимое ими. По их мнению, о вещах подобного рода нужно тщательно умалчивать, или хотя и упоминать, но оправдывая их. Для обозначения такого образа мыслей уже давно найдено слово: почтительность (Pietät). Охотно и обязательно верить сказкам и неправдам, придуманным для известных, приведенных в связь с религией, целей, кутаться в мантию благочестия, все это будет поэтому «соблюдать почтительность». Отрицать вред и злоупотребления в церковной жизни и ошибки в управлении, а если это уж невозможно, то по крайней мере брать под защиту и стараться отыскать хороший мотив и сносную сторону, – будет также почтительность. Недостаток такого рода чувства наказывается в церковных кругах упреком в непочтительности, чего не избегнуть и нашему сочинению. Но мы не признаем справедливости этих доводов; мы думаем, что почтительность только тогда хороша, когда она умалчивает, или смотрит снисходительно на личные слабости или заблуждения человека, стоящего во главе Церкви; но было бы совершенно ложным применением этого понятия, если б из него выводить обязанность умалчивать или щадить исторические события и полные недостатков учреждения. Мы думаем, что, напротив того, мы должны соблюдать почтение прежде всего перед божественными уставами Церкви и перед истиною, а в таком случае та же самая почтительность требует от нас, чтобы мы бодро и решительно ратовали против всякого искажения, против всякой смуты. Такое ратование мы считаем тем необходимее, что наследственное зло не только продолжается, но, кроме того, еще должно увеличиться новыми искажениями, – и все это совершается в такое время, когда отпадение от христианства сделалось столь всеобщим и глубоко проникающим. Мы поступаем таким образом потому еще, что под грудою вываленного мусора скрывается от близорукого взора настоящего времени вечное, божественное, благотворное зерно. Для доказательства, что, действуя так, а не иначе, мы наблюдаем дух Церкви, мы могли бы привести в основание изречения, из которых первое произнесено одним из пап, а второе – высокочтимым мужем: Иннокентий III сказал именно: «Falsitas sub velamine sanctitatis tolerari non debet»; Бернард объявил, что: «Melius est, ut scandalum oriatur, quam veritas relinquatur». Приматство развилось до известного пункта вследствие внутренней необходимости, но затем, а именно с IX столетия, последовал дальнейший, без сомнения, более искусственный и болезненный, нежели здоровый и естественный переход приматства в папство. Это было скорее превращение, нежели развитие и имело следствием распадение до тех пор единой Церкви на три больших, враждебно разделенных церковных тела. Когда председательствование в Церкви обратилось во властвование над нею; когда, вместо первенствующего епископа, который сообща со своими «братьями» обсуждал и решал церковные дела, служа примером покорности церковным законам, когда это место стало занятым деспотическою властью абсолютного монарха, тогда распалось единство Церкви, прежде столь тесно слитой. Мы напрасно стали бы отыскивать в первых веках христианства определенных, твердых, всеми признанных прав, которыми пользовался бы равномерно во всей Церкви римский епископ как примас. Из тех функций власти, которые позднее были приобретены папами или на которые они изъявляли притязания, нельзя ни одной проследить до древнейших времен, нельзя ни об одной доказать, что она была непрерываемым и повсеместным правом. Зато мы встретим немалое количество фактов, из которых неоспоримо видно, что римские епископы считали себя не только владеющими высшим правом и сообразно с этим поступали, но также и то, что в этом праве они были действительно признаны своими сотоварищами. Если многократно утверждают, и в том числе даже Халкидонский собор, что привилегии Римской церкви дарованы Отцами Церкви, то мы напомним при этом, что само по себе приматство, это преимущество перед всеми Церквами, основывается не на вручении его Синодом в какое-либо определенное время, но что оно было всегда и со времен апостольских². Если бы спросил, например, какой-нибудь язычник: «Какая из ваших Церквей первая и почетнейшая, голос и свидетельство которой пользуется наибольшим весом и уважением?» – то всякий тотчас же ответствовал бы: «Римская церковь, церковь, в которой два главных апостола ― Петр и Павел запечатлели свое учение смертью».

Но мы не будем также скрывать, что принятый этим приматством образ зависел, без сомнения, от представления о нем отдельных, местных Церквей и поэтому никогда не имел равномерных, определенных законом функций власти. Ни один знаток истории не будет утверждать, что папы когда-либо пользовались в одинаковой мере правом первенства в Африке и Египте, в Галлии и Месопотамии. Достаточно говорит за себя тот известный факт, что в целом древнем церковном праве, во всех канонических сборниках церквей Восточной и Западной не упоминается ни разу о папских правах, не принимается нисколько в соображение какое-либо определенное юридическое влияние римского епископа на другие Церкви (за исключением Сардийского канона, не получившего общего значения даже на Западе).

Очерченные здесь отношения можно легче всего наблюдать на таком событии, как Халкидонский собор 451 года. Нельзя не признать, что положение, занимаемое на нем папою Львом, хотя и отсутствовавшим, было очень высокое и руководящее; ему и его Церкви был воздан такой почёт, какого не получал никогда и никто из других епископов; на этом многочисленнейшем из древних церковных собраний председательствовали с большим значением его легаты. Между тем, наконец, все-таки наступил момент, когда Собор не согласился с легатами и данными им Львом инструкциями и, несмотря на сильное сопротивление со стороны Рима, настаивал на исполнении своей воли и настоял³.

В этом сочинении сделана первая попытка представить историю гипотезы о папской непогрешимости, начиная с первого её появления до конца XVI столетия, где она является уже законченною. Эта гипотеза, хотя она и поздно изобретена, хотя и встречаема была долгое время сопротивлением, если бы даже и впредь она осталась на степени гипотезы, только чисто богословским мнением, то все-таки она всегда имела многочисленных приверженцев; ибо она прельщает своею удобностью, лёгкостью пользования ею; кратчайшим путем, простейшим способом и в короткое время она может исполнить для нас то же самое, что и древняя церковь, которая употребляла на это столько трудов, времени и церемоний. Если непогрешимость действительно будет принята за член веры, то она будет не только мягкою подушкой, на которой может нежно покоиться и без помехи грезить утомленный и смятенный дух как богословов, так и светских людей, но она окажет духовному миру в религиозных вещах такую же самую услугу относительно сбережения времени и рабочей силы, какую в материальном мире оказали паровые машины и электрические проволоки. Экономичнее и удобнее этого для сбережения времени занятий и духовных работ, даже также и для самого Рима, – ничего быть не может. Дальнейшие применения этого принципа приведут в короткое время к тому, что субстанцию непогрешимости будут видеть в подписи папского имени; папа же через это будет исполнять декреты, бегло набросанные кем-либо из конгрегации или каким-нибудь богословом. Как поэтому многократно уже было замечаемо, что особенно новообращенные, имеющие мало богословского образования, но много свежей религиозной пылкости, предадут себя охотно и даже с радостью в духовное рабство непогрешимому повелителю душ; они будут веселы и счастливы иметь в нем господина видимого, осязаемого, легко вопрошаемого. Христос для них так высок и далёк, церковь столь велика и обширна, столь многогласна, а о некоторых вещах, о которых очень хотелось бы узнать, – опять столь молчалива! Между тем как легко при хорошем старании достать от папы вероположение? Вспомним только о решениях Александра VII, о декретах Климента XI, Венедикта XIII и о тех силах, которые при этом действовали.

Если с провозглашением учения о непогрешимости членом веры в Католической церкви будут, с одной стороны, умственное движение и научная деятельность прихрамывать, то зато, с другой стороны, между ими и отделенными от них религиозными общинами воздвигнется новая стена, крепкая и непроницаемая изо всех бывших доселе. Мы должны отказаться от самой дорогой надежды, которую ни один христианин не может исторгнуть из своей груди, – от надежды воссоединения в будущем разделившихся Церквей Востока и Запада. Ибо из всех знающих хотя сколько-нибудь историю Восточной церкви и протестантских общин никто не будет серьезно помышлять о том, что когда-нибудь придет время, в которое хотя бы значительная часть этих Церквей добровольно подчинилась господству произвола одного лица, которое вследствие догмата непогрешимости перешло нынешнюю меру своего деспотизма. Только в том случае, если огонь уничтожил бы все исторические документы всех библиотек, и восточные и западные христиане знали бы о своей истории не более, нежели какие-нибудь новозеландские дикари о своей, если бы, вследствие какого-либо чуда, все нации отказались от своих духовных учреждений и образа мыслей, – то только тогда могло бы совершиться подобное подчинение.

Кто дал в XV столетии соборам Констанцскому и Базельскому столь могущественный авторитет и столь долго действовавшее на дела Церкви влияние? Общественное мнение, ибо оно было на их стороне. И если ныне сильное, единодушное и в то же время положительно верующее общественное мнение Европы, или даже только Германии, пробуждается и высказывается, противодействуя осуществлению ультрамонтанства, то в таком случае мы счастливо избегнем опасности. Наш труд должен служить попыткою пособить разбудить общественное мнение и дать ему возможность ориентироваться. Может быть, что он подействует подобно камню, который, будучи брошен в воду, мутит на мгновение её поверхность, а затем тотчас же оставляет все как было; но может статься, что он подействует также подобно сети, заброшенной в море и вытащившей богатую добычу.

Вследствие многих причин, наше сочинение не носит на челе своем имени автора. Мы полагаем, что оно написано фактично и что все его выводы основаны на доказательствах из источников, а поэтому оно может и должно подействовать само по себе, не обращая внимания на имя писавшего. Мы желаем, чтобы внимание читателя сосредоточивалось только на сущности самого дела. Если книга вызовет полемику, то нам хотелось бы, чтобы она была объективно научною, велась с достоинством и приличием, служила к разъяснению затронутых важных вопросов, а не переносила бы на другую область спора с едким ядом подозрений и ругательств против самой личности автора.

31 июля 1689 года.

Покров, который до сих пор скрывал приготовления к Великому Вселенскому собору, ныне почти приподнят; намерения его обнаружены.

Civilta Cattolica поместила у себя (по сообщению «Кельнской народной газеты» от 14 февраля) 6 февраля, в форме корреспонденции из Франции, следующую в высшей степени замечательную статью: «Католики-либералы опасаются, что Собор имеет намерение провозгласить доктрину “Силлабуса” и догматическую непогрешимость папы; но при этом они не теряют надежды, что Собор мог бы видоизменить или объяснить известные положения “Силлабуса” в духе, благоприятном их идеям, и что вопрос о непогрешимости папы или не будет вовсе возбужден или же останется нерешенным. Истинные же католики (то есть огромное большинство верующих) питают противоположные надежды. Они желали бы, чтобы Собор обнародовал доктрины “Силлабуса”. В таком случае делом Собора было бы только высказать положительно и с необходимыми объяснениями те определения, которые высказаны в “Силлабусе” отрицательно и через то устранить существующие еще у некоторых недоразумения. Католики примут провозглашение догматической непогрешимости папы с радостью. Всякий знает, что папа сам не склонен принять инициативу относительно положения, касающегося его же самого; но однако же католики питают надежду, что Собор, по откровению Святого Духа, единогласно утвердит непогрешимость папы. Наконец многие католики желали бы, чтобы ряд чествований, приносимых церковью пресвятой деве, был завершен провозглашением догмата о преславном взятии её на небо».

Пред этим говорится: католики думают, что епископы в главных предметах будут согласны между собою; меньшинство же епископов, при всей готовности оппонировать, будет не в состоянии долго противиться.

В одном из последних номеров «Цивильты», в корреспонденции из Бельгии, подобные же или те же самые желания влагаются и в уста бельгийских католиков, которые не только душою и телом преданы делу Церкви и св. престола, но также всецело подчинили себя на принятие всех вероопределений, исходящих от св. престола. Они надеются, говорится там между прочим, что Собор раз навсегда устранит разделение между католиками, когда духу и учению либерализма нанесётся решительный удар. Они надеются, что Вселенский собор утвердит догмат о непогрешимости папы и его главенстве над Вселенским собором. Рядом с выражением этих надежд и желаний ревностных католиков, упомянутая корреспонденция указывает также на противоположные ожидания католиков-либералов, число которых, особенно между молодыми духовными, довольно значительно. Эти, не вполне подчиняясь столь ясным учениям «Энциклики» и «Силлабуса», утверждают, что политические вопросы не принадлежат к кругу папской власти, что он в них не компетентен; некоторые из них поэтому сильно восстают против «Энциклики» и «Силлабуса». Их слепота, чтобы не употребить еще худшее выражение, должна быть столь сильною, что они ожидают постановлений, которые будут или совершенно противоположны этим документам св. престола, или объяснят последние в их смысле.

Во всех этих сообщениях (корреспонденциях) о надеждах и желаниях истинных католиков, – надеждах и желаниях, облеченных в невинную форму прошений к св. престолу, – мы имеем полнозначащие намёки прежде всего для епископов, чтобы они теперь уже ознакомились со своею задачею на Соборе и не вступали в бесполезную оппозицию; но потом также и для остального католического мира, чтобы его постепенно приготовить ко все ближе и ближе приближающимся «откровениям Святого Духа». На «Цивильту», в которой пишут римские иезуиты, которая несколько лет тому назад была одобрена папским посланием и названа им лучшим журнальным органом истинного учения Церкви, можно смотреть как на Moniteur Римской курии. Поэтому нисколько не будет преувеличением, если мы скажем положительно, что в важнейших всеобъемлющих вопросах мнения «Цивильты» совпадают с мыслями как верховного главы Церкви, так и многих иных «глав» в Риме. Этому официальному положению соответствует также и тот высокий тон, который ведёт «Цивильта», и презрительное обращение, с которым она относится к каждому противнику. Её сообщения принимаются за папские буллы, в форме статей. Едва ли можно пожелать лучшего и достовернейшего источника для ознакомления с тем, что замышляется в Риме с созванием Собора.

Кроме заявлений «Цивильты», нет недостатка и в других, в этом отношении поучительных и объяснительных предуказаниях. Уже с давнего времени иезуиты действуют, основывая конгрегации, которые обязываются как к принятию папской непогрешимости за догмат веры, так и к распространению этого догмата. Ко всему этому присоединяется еще, что провинциальные Соборы в течение последнего десятилетия получали из Рима очень понудительные и неоднократные напоминания относительно того же предмета. Как видно из актов, обнародованных бывшими провинциальными германскими и иностранными Синодами, этим Синодам были предложены на рассмотрение и для подачи своих мнений вопросы о папской непогрешимости и о положениях «Силлабуса». Иезуит Шнееман, повествующий об этом⁴, свидетельствует, что провинциальные Синоды Кёльна, Колокса, Утрехта, а так же и Синоды, бывшие в Америке, признали непогрешимость папы. Затем он замечает: «Такие, рассмотренные в Риме, заключения провинциальных Соборов в пользу непогрешимости папы имеют для нас значение потому, что они показывают нам, что помянутая папская прерогатива, хотя она не есть еще формальный догмат веры, но все-таки считается уже несомненною и в глазах Рима, и в глазах князей Церкви, потому что провинциальным Синодам строжайше запрещено постановлять какое бы то ни было решение в спорных пунктах предметов веры».

В силу указаний такого, без сомнения, хорошо знающего, в чем дело, свидетеля, мы можем легко предположить истину, когда допустим, что в Риме не только надеялись на такие решения (Синодов), но что оттуда наперед уже послано было провинциальным Соборам внушение высказаться относительно спрашиваемого в смысле утвердительном. Решения провинциальных Синодов будут предъявлены в Риме, на Соборе, чтоб можно было опереться на эти решения как на документы о верованиях большинства католических епископов. Таким образом, определение о догмате непогрешимости папы примет вид, как будто оно не есть совершенно и исключительно дело иезуитов. Таким же точно образом Пий IX поступил и при обнародовании догмата о непорочном зачатии Пресвятой Девы. Флир рассказывает об этом так: папа неожиданно уступил требованию Раушера выпустить в булле о догмате «непорочного зачатия» часть недостаточно сильных мест, потому что, как он сам выразился, хотя это и будет для Рима унижением, но все-таки нужно его перенести, чтобы не говорили, будто все зависит от иезуитов⁵.

Мы знаем из верных источников, что весь план компании, долженствующий доставить победу догмату о непогрешимости папы, почти совершенно уже начертан. Один английский прелат – мы могли бы даже назвать его – принял на себя труд обратиться, при начале заседания, к св. отцу с покорнейшею просьбою: возвести немедленно мнение о непогрешимости папы на степень догмата. Большинство епископов, как полагают иезуиты и их единомышленники, заранее подготовленное и приобретенное в пользу нового догмата, единогласно присоединится к просьбе прелата. Св. отец, уступая непреодолимым мольбам отцов Собора, неожиданно и как бы по мгновенному наитию свыше, конечно, охотно снизойдет на их просьбу, так что новый догмат, без дальнейших пояснений и как бы по удару волшебного жезла, явится готовым из этого заседания. Подобно тому как конклав объявляет римлянам, по избрании нового папы: «Habemus papam» – так же точно к вечеру дня этого замечательного заседания всему католическому миру придет известие: «Habemus papam infallibilem». И тогда, по уверению иезуитов, этим вновь взошедшим все освещающим солнцем божественной истины разгонятся навсегда все мечты ложной науки, все призраки новейшей культуры.

Если мы будем основываться только на вышеприведенной статье «Цивильты», то уже из неё будет ясно видно, что Собор прежде всего будет созван с той целью, чтобы удовлетворить заветным желаниям иезуитского ордена и той части курии, которою он руководит.

В нижеследующем мы постараемся всё это выяснить и предлежащий материал расположим таким образом, что сперва мы рассмотрим «Силлабус» и преследуемые им цели, а затем на основании исторических фактов постараемся ознакомиться с учением о папской непогрешимости.

Доктрина «Силлабуса», по настоятельным желаниям истинных католиков, должна быть облечена в форму положительных вероопределений. Вследствие этого церковь будет, конечно, обогащена значительным числом доселе неизвестных или же часто противоречащих вероучений. Но хотя бы папская непогрешимость и сделалась всеобщим верованием Церкви, – всё же это будет только начаток той богатой жатвы, которая принадлежит последующим временам. Через это круг Католической церкви будет всё более и более суживаться и, может быть, сузится до того, что мир еще раз переживёт зрелище, какое уже явлено было одним папою, а именно Петром де Люною. Этот папа, под именем Венедикта ХIII, осудил, из своего горного Замка Пенисколы, всё не хотевшее признать его христианство, и наконец, после того, как Констанцский собор (1417) торжественно низложил его, и число его приверженцев сократилось до незначительной степени, объявил: «В Пенисколе, а не в Констанце собралась вся церковь, как некогда в ковчеге Ноя находилось всё человечество. Но кажется, об этом не стоит много беспокоиться; чем более образованные классы будут вытесняемы из Церкви, тем легче будет преданным кормчим вести корабль и тем покорнее будет подчиняться им оставшееся еще верным стадо». Католицизм, рассматриваемый до сих пор как религия вселенной, тогда, конечно, по замечательной иронии своей судьбы будет таким образом обращен в самую резкую противоположность своему имени и понятию.

Епископам на предстоящем Соборе не будет иного труда, как только приложить Соборную печать к тому, что, в верном предвидении, уже сделано иезуитом Шрадером в Вене⁶. Он уже обратил отрицательные и отрицающие положения «Силлабуса» в утвердительные и, таким образом, мы ныне же и даже без малейшего труда могли бы упредить постановления Собора. И в 1870 году католический мир обогатится следующими истинами и, под страхом лишиться спасения, должен будет веровать в следующие положения:

1. Церковь имеет власть употреблять внешнее принуждение, она имеет также прямую и непрямую мирскую власть, potestatem temporalem в противоположность potestas spiritualis, что значит на церковном языке политическую и физическую карательную власть⁷. Что это нужно понимать именно таким образом, видно прежде всего из слов Шрадера, когда он говорит: «Власти церковной подвержены не одни только души (Geister)»⁸.

Но совершенно ясно и откровенно высказывается об этом предмете его брат по ордену Гергардт Шнееман: «Если церковь имеет право внешнего суда, – говорит он, – то она может так же налагать мирские наказания и отнимать у виновных не одни только духовные блага... Любовь к земному, нарушившая положенные церковью правила, очевидно, не может быть подавлена и уничтожена наказаниями только духовного свойства и отнятием духовных благ. Последнее не причиняет наказуемому слишком сильного горя. Следовательно, если воздаяние за нарушенный порядок должно причинить страдание и раскаяние за наслаждение грехом, то должны быть так же употребляемы мирские или чувственные наказания». К последним Шнееман причисляет: денежные штрафы, темницы, бичевание и изгнание. Этим он повторяет только то, что уже было высказано в одной из статей «Цивильты», «Del potere coattivo dеlla chiesa», где представлена необходимость в употреблении церковью против упорствующих мирских наказаний, а именно: денежных штрафов, наложения постов, темниц, и бичеваний, так как без внешней принудительной власти церковь не могла бы существовать до скончания века. Только одна она должна определять границы наказаний, и оспаривать у неё это право было бы возмущением против Бога. Шнееман не может подавить своего сокрушения о том, что нынешний свет так далеко удалился от познания этих спасительных истин и их применения. «Мы видим, – говорит он, – что государство осуществляет не всегда всё то, что, по божественной идее, оно должно бы было делать для Церкви, и, прибавим к этому, не всегда может осуществлять по причине злобы людской. Так дошло уже до того, что право Церкви отправлять мирские наказания и употреблять физическую силу доведено до минимума»⁹.

Это-то обнаруженное здесь направление и было причиною того, что уже в 1857 г. Пий IX зацензуровал положения Туринского каноника Нуитца, потому что он признавал за церковью только одну духовную карательную власть¹⁰. По той же причине в конкордате, заключенном в 1863 г. с южноамериканскими свободными штатами, выговорено в 8-й статье, что светские власти должны беспрекословно исполнять всякое наказание, назначенное духовными судами. В письме Пия IX к графу Дювалю де Больэ, обнародованном «Всеобщею газетою» 13 ноября 1864 г., ясно защищается власть Церкви (должно разуметь здесь римскую курию) над правительством гражданского общества, ее юрисдикция и ее право прямо вмешиваться в государственные отношения.

Таким образом, в большом заблуждении находятся те, которые думают, что библейский и древнехристианский дух одержал в Церкви верх над тем средневековым воззрением, в силу которого она была принудительницею и могла предписывать темницы, виселицы и костры. Напротив, эти доктрины должны быть освящены теперь авторитетом Вселенского собора, и любимая теория пап, что князья и власти, под страхом проклятия, должны исполнять все их приговоры о конфискациях, заключениях в тюрьму и к смертной казни, – должна сделаться теперь догматом веры. Ясно, что существование древней инквизиции этим не только оправдывается, но даже, вследствие большого в нынешнее время неверия, рекомендуется – как необходимая потребность. «Цивильта» уже давно обозначила её как «возвышенное зрелище общественного совершенства»¹¹, а быстро следовавшая одна за другою канонизация двух инквизиторов (это было в недавнее время) получает, в связи с этим, новый свет и немалое значение.

2. По изложению Шрадера в положительном смысле 23-й статьи «Силлабуса», папы никогда не преступали границ своей власти¹². Таким образом, на будущее время все католики будут знать, и все наставники государственного права и богословия преподавать, что папы имеют право по своему усмотрению сменять государей и раздаривать по своей воле целые государства и нации.

Так что, когда, например, король Педро Арагонский после восстания сицилийцев против тирании Карла I (1282) предъявил свои наследственные права на Сицилию, то папа Мартин IV сперва отлучил его от Церкви, потом даровал отпущение грехов всем тем, которые помогали ему самому и Карлу в войне против Педро, наконец, объявил этого последнего лишенным королевского сана и царства, которое отдал за ежегодную дань Карлу Валуа (поступок, стоивший двум королям, Арагонскому и Французскому, жизни, а французам ― потери их армии)¹³, то все это вовсе не было своевольным похищением (узурпациею), но приведением в исполнение божественного права, которым и ныне также владеет в полной силе всякий папа. Впрочем, в настоящий момент и еще на некоторое время было бы благоразумно оставить это право без употребления и принять положение выжидающее.

Папа Климент IV после того, как продал миллион людей графу Карлу Анжуйскому за ежегодную дань в 8000 унций золота, в 1265 году объявил, что в случае если Карл не отдаст ему её в первый же срок платежа, то он отлучит его от Церкви, а затем, если он пропустит и второй срок, то вся нация подвергнется запрещению, то есть у нее будет отнято право на совершение богослужения и таинств¹⁴.

За всем тем епископы будущего Собора всё-таки должны будут возвести в член веры, что этим папа не преступил границ своей власти, что он, следовательно, из-за своих чисто политических или финансовых целей, только в силу личного желания, может у миллионов невинных людей отнимать те средства ко спасению, которые, по учению Церкви, приводят к небесному блаженству.

3. Между тем как Собор осуществит программу «Цивильты», будет принято также исправление общепринятого ныне исторического изложения. Если до сих пор во всех историко-юридических книгах и системах мы читали, что льготы духовных (как, например, особые суды, неограниченная свобода промыслов, освобождение от податей и государственных повинностей) были даны Церкви мало-помалу Римскими Императорами и потом королями, – следовательно, произошли по силе гражданского права, то отныне это мнение будет отброшено как ересь¹⁵.

Не менее будет виновен в ереси, кто стал бы писать или учить, что высокомерные и властолюбивые притязания пап содействовали отделению Восточной церкви от Западной, хотя всякий может прочесть это в источниках XII и XIII столетий и в признаниях целого ряда современников¹⁶.

В виду таких постановлений мы настоятельно советуем католическим авторам, приготовляющим исторические, а также юридические сочинения, чтобы они обнародовали свои исследования и книги еще до 30 Декабря 1869 г., ибо с этого времени «magnus ab integro saeclorum nascitur ordo», и только иезуиты и их питомцы будут чувствовать себя призванными и способными писать без еретических примесей верные всемирные и церковные истории, государственное право, политику, церковное право и т. д.

По крайней мере, для дальнейшей литературной и учебной деятельности потребна будет подвижность и эластическая растяжимость духа и пера – то, что ныне обыкновенно встречается только в мире журнальном.

4. Если, по желанию иезуитов и слушающих их советов «глав Церкви», положения «Силлабуса» сделаются вероопределениями, то вопросы о свободе совести станут еще более жгучими и установится религиозное принуждение. «Силлабус» осуждает всё нынешнее мировоззрение на свободу совести, религиозные верования и исповедания. Давать протестантам одинаковые права с католиками или дозволять протестантским эмигрантам свободное отправление богослужения, по «Силлабусу», есть злое заблуждение¹⁷. Принуждение и преследование, как скоро имеется к тому власть, по учению иезуитов, есть священный долг. Однако же, до времени, церковь будет пользоваться своим правом налагать мирские и телесные наказания с величайшею осмотрительностью и применяясь к обстоятельствам и уже не таким образом, как это она делала в Средние века¹⁸. Конечно, этим будет питаться и поддерживаться, переходя из рода в род, ложь, лицемерие, притворство, но всё это еще меньшее зло; ибо свобода отправления богослужений и свобода мнения порождают, по «Силлабусу», безнравственность и чуму индифферентизма. Итак, на будущее время, подобное мнение «Силлабуса» станет тоже догматом веры, для подтверждения которого комментаторы предстоящего Соборного решения будут ссылаться на опыты и наблюдения, в силу которых народы (немцы, англичане, французы, бельгийцы), пользующееся свободою богослужения, суть порочнейшие из всех людей; напротив же, испанцы, неаполитанцы и жители церковной области, где существует или существовало еще недавно религиозное принуждение, блестят между всеми нациями своими примерными добродетелями. Говоря серьёзно: борьба, провозглашенная «Энцикликой» (1864 г.), должна быть продолжаема с новым напряжением, при помощи всех сил и всех средств Церкви, ― борьба против общественного сознания и чувства права нынешних культурных народов и их конституций.

Недавно еще Майнцкий епископ барон фон Кетлер в одной книге (тогда прославляемой всеми католическими журналами и читаемой нарасхват) старался показать умеренность, самоограничение и терпимость Католической церкви сравнительно с государственною властью и отделившимися Церквами. Он говорит, что церковь так чтит свободу совести и религии, что всякое внешнее принуждение относительно тех, которые ей не принадлежат, она отвергает как безнравственное и совершенно недозволенное; что ничто так не чуждо Церкви, как желание употреблять церковную власть для внешних наказаний против тех, которых она, вследствие крещения, считает своими детьми; что, напротив того, делу веры она предоставляет свободный выбор, и что это чистейшая ложь, когда стараются уверить протестантов, будто со стороны Католической церкви им грозить опасность насильственных обращений и. т. д.¹⁹ Историческая верность этих показаний, разумеется, очень сомнительна.

Между тем епископ был проучен «Силлабусом» и его комментатором Шрадером, что подобными выражениями он впадает в тот запретный либерализм, который, по римским воззрениям, принадлежит к злейшим заблуждениям нашей эпохи, и что нужно было особое разрешение из Рима, чтобы книга не попала в список запрещенных. Какой ясный свет бросило это обстоятельство на состояние Церкви, какое обнаружилось при этом рабство духа, наброшенное иезуитами на немецких католиков? Знаменитый епископ высказался, при всеобщем одобрении и не возбудив ни малейшего противоречия со стороны остальных епископов, о важнейших вопросах, от верного ответа на которые зависит юридическое положение и благотворная деятельность Церкви, – и вот, спустя немного лет, папа отрицает его доктрину, конечно не называя его самого, и тотчас те же самые люди, которые так хвалили книгу епископа, теперь еще с большими поклонами аплодируют «Энциклике», убеждаясь, что почитаемое ими до сих пор белым на деле оказывается черным. Кетлер, чтобы оправдать себя, прибегнул к жалкой уловке, что будто бы предложенная статья «Силлабуса» высказывает не общий принцип, но касается только некоторых стран, специально Испании²⁰. Таким образом, оказывается, что наши епископы, богословы и проповедники, все простые верующие – все они не знали более, в чем заключается действительное учение Католической церкви; что это знали только те монахи, монсеньеры и, прежде всего, иезуиты, из которых состоит римская конгрегация, которые после многих лет, в первый раз, после «Энциклики» Григория XVI, опять открыли доселе ревниво охраняемые источники познания. При этом обнаружился тот замечательный факт, что нации католического исповедания сделались с давнего времени сильно иноверческими, что долженствовавшие блюсти за чистотою веры сами еще помогали усилению заблуждений или же молчали и присягали тем конституциям, которые построены на принципах совершенно превратных, ныне отягченных анафемою Рима.

5. «Силлабус», как известно, оканчивается объявлением, что «находятся в достойном проклятия заблуждении все те, которые считают возможным и желательным примирение папы с новейшею цивилизациею»²¹.

Существующие ныне конституции всех европейских государств (за исключением России и папской области) суть ничто иное, как продукт и выражение этой новейшей цивилизации. Свобода вероисповеданий и богослужения, свобода слова, равенство перед законом и равенство политических прав и обязанностей рядом с правом самообложения податями, с местным самоуправлением и участием народа в законодательстве – все эти господствующие и проходящие через все конституции идеи и принципы так тесно связаны между собою, так взаимно вытекают и охраняются одни другими, что приведение в исполнение одного из этих требований неизбежно влечет за собою исполнение других. Церковь же тому назад уже столетия, собственно со времени еще Исидоровых декреталий, начала неуклонно преследовать путь совершенно противоположный. Церковное устройство все более и более развивалось в безграничный, олигархический абсолютизм; а постоянно возраставший и во все мешающийся бюрократический централизм мало-помалу убил или оставил существовать только в ничего незначащих формах всю древнецерковную жизнь с её гармонически связанным расчленением и синодальными самоуправлениями.

Таким образом, церковь и государство относятся друг к другу, как две параллельно текущие реки, из которых одна течет к северу, а другая – к югу, то есть новейшие государственные условия и политические стремления народов, направленные к самоуправлению и ограничению произвола, стоят в резкой противоположности к ультрамонтанизму, которого ядро и главная задача состоит в утверждении и увеличении в Церкви абсолютизма. Но государство и церковь теснейшим образом срослись друг с другом, они постоянно взаимодействуют, и поэтому политические воззрения и учреждения народа, в течение времени, неизбежно влияют на церковные и обусловливают их.

Отсюда-то та глубокая ненависть, которую питает в глубине своей души всякий истый ультрамонтан против свободных учреждений и даже против всякого конституционализма вообще. Недавно «Цивильта» очень характеристично высказалась об этом: христианские государства, сказала она, перестали существовать, общество опять сделалось языческим и уподобилось сделанному из земли телу, которое ожидает только дуновения Божия. Но для Бога ничего нет невозможного; он, но пророческому изречению Иезекииля, оживит даже иссохшие кости. «Ossa arida» – иссохшие кости – суть политические власти, парламенты, избирательные урны, гражданские браки, муниципии. Университеты же – не только иссохшие, но даже вонючие кости; так велика вонь, исходящая из их пагубных и чумных учений. Но даже и эти кости могли бы быть воззваны к жизни, если они услышали бы слово Божие, то есть приняли бы Божеские законы, возвещенные им доктором непогрешимым и высшим – папою²².

Припомним себе, что почтенная родоначальница и праматерь европейских конституций – английская Великая хартия была встречена подобным же сильным гневом папы Иннокентия III, очень хорошо понимавшего важность этого события. Он видел в нем презрение к апостольскому престолу, уменьшение прав короля и позор английского народа, поэтому она была объявлена им за нуль и ничтожество, а виновники её, английские бароны, подвержены церковному отлучению²³. Итак, отдадим Пию IX и его советникам иезуитам, которые суть главные виновники «Силлабуса» и «Энциклики», справедливость, что они совершили в 1864 году только то, что пророческий взор Иннокентия полагал полезным для Церкви уже в 1215 году. Однако же Великая хартия, тогда еще только нежное и слабое растеньице, несмотря на проклятие, наложенное на нее могущественнейшим из пап, выросла в статное дерево, бросающее свою тень на полмира, благословлено цветущими детьми и внуками; а поэтому-то и младший из потомков ее, конституция австрийская, которую несравненно меньший наследник Иннокентия недавно (22 Июня 1868 г.) назвал «невыразимою гнусностью» (infanda sane), может успокоиться и утешно апеллировать к вселенскому суду всемирной истории. На это она имеет тем более права, что несколько лет тому назад тот же самый Пий IX не постыдился спросить в Лондоне: нет ли в этой стране свободы законов также и для него безопасного убежища.

Не менее враждебным явился Рим относительно и Французской конституции. Так, Лев XII отправил в 1824 году письмо²⁴ к Людовику XVIII, в котором указывал ему на пагубное во Французской конституции и настоятельно советовал выбросить из грамматы те статьи, которые слишком отзываются либерализмом. В попытке Карла X изменить Июльским приказом (1830 г.) конституцию – всеми обвиняются его иерархические советники и особенно его духовник кардинал Латиль. Следствием этого было падение Бурбонов. Вскоре после окончания новой бельгийской конституции 1832 года папа Григорий XVI издал свою пресловутую «Энциклику», которою ныне воспользовался и которую подтвердил Пий IX, где свобода совести была объявлена безумною глупостью, свобода печати – чумным бешенством, для которого нет достаточно слов, чтобы выразить отвращение. Ближайшим следствием этого было то, что либеральная партия в Бельгии вступила в непримиримую вражду с католическою. Борьба между ними тянется уже около 40 лет; разделение между ними становится значительнее, ненависть все более и более страстною, и так как ультрамонтанизм делает там невозможным всякое соглашение, то поэтому противная политическая партия развивается в партию, систематически борющуюся против всякой положительной религии вообще. Бельгийские католики никогда не могли ослабить делаемого им упрека в том, что они должны быть неизбежно врагами конституции, ибо ее отверг папа и, стало быть, все уверения их в добросовестном исполнении законов и в преданности конституции – суть не более как лесть. Отсюда вытекает то обстоятельство, что, при всей религиозности народа, в Бельгии либеральная и враждебная религии партия приобретает все более и более почвы, между тем как католическая, разъединенная еще сама в себе вследствие различия ультрамонтанов и либеральных, то есть верных конституции католиков, – не в состоянии образовать уже никакого продолжительного министерства. Попытка конгресса 1863 г. в Мекельне была неудачна; его столь красноречиво формулированной Монталамбером программе примирения Церкви со свободою гражданскою – произнесен «Силлабусом» смертный приговор.

В соединенных североамериканских штатах католики не образуют одной партии, но даже и там, как уверял нас один американский епископ, положение их, коль скоро дело идет о политическом влиянии или о допущении к должности, – неблагоприятно, ибо протестанты постоянно предполагают, что нормою их действий служат папские наставления; и, стало быть, они не могут чистосердечно признать общественную свободу и основанные на ней обязательства, а напротив, что они всегда питают задние мысли стараться о низвержении конституции в случае, если они будут для этого достаточно сильны.

Папское правительство употребляло все усилия для удержания Австрии и итальянских государств от введения свободных парламентов и муниципальных учреждений. Доказывающие это документы лежат ныне напечатанными перед нами. Римская курия объявила, что она не могла бы перенести вблизи себя даже умереннейших парламентских форм и учреждений, ибо они дают дурной пример²⁵. Добрый и разумный вообще Великий герцог Тосканский Леопольд сделал против своей воли, но настояниям Рима, распоряжение об отмене той статьи конституции, которая устанавливала равенство перед законом всех тосканцев без различия вероисповеданий, потому что папа объявил: «Эта статья не может быть обнародована tuta conscientia»²⁶. Под тем же влиянием в Тоскане было отнято в 1852 г. от еврейских врачей давно разрешенное им право практики. При взгляде на такие факты кто же еще может удивляться существующей ныне ненависти итальянцев против папства, и кто может считать продолжительными мирные отношения между Италиею и такого сорта иерархиею?

Что и баварская конституция, с ее юридическою равноправностью исповеданий и равенством всех сословий перед законом, – была принята в Риме с неудовольствием, это доказывают упреки, сделанные римскою куриею баварскому правительству уже в 1818 году²⁷. Наконец, новая конституция Австрии вызвала проклятие Ватикана. В аллокуции от 22 Июня 1868 г. говорится:

«В силу нашего апостольского авторитета, мы отвергаем и осуждаем новые австрийские законы вообще и в особенности все то, что как в них, так и в других распоряжениях австрийского правительства или зависящих от него чинов было установлено, сделано или распоряжено против прав Церкви; в силу того же авторитета мы объявляем эти законы со всеми выводами из них за совершенно уничтоженные и навсегда недействительные (nulliusque roboris fuisse ас fore). Виновников же их, особенно дерзнувших означенные законы предложить, одобрить и привести в исполнение, мы предостерегаем и заклинаем подумать о тех духовных карах, которые в силу апостольских уставов и постановлений Вселенских соборов постигают ipso facto оскорбляющих права Церкви».

Затем на весь законодательный и чиновничий корпус Австрии с императором Францем Иосифом во главе налагается церковное отлучение и австрийцы могли бы быть еще благодарны, что с ними поступлено не по прежнему способу, употребленному в последний раз против Венеции, то есть что еще не все коронные земли монархии подвержены запрещению.

Пий IX осуждает австрийскую конституцию за то, что она присуждает католикам погребать на своих кладбищах тела еретиков, если они не имеют своих собственных кладбищ, и находит эту конституцию отвратительною (abonimabilis) в особенности потому, что она дозволяет протестантам и евреям заводить учебные и воспитательные заведения. Он, как кажется, совершенно забыл о том обстоятельстве, что в других странах подобные законы давно уже существовали, не вызвав противоречий со стороны Рима.

Если воля «Цивильты» будет приведена в исполнение, то епископы торжественно осудят конституции тех стран, в которых они живут, и законы, в соблюдении которых они клялись, следовательно, примут на себя обязательство работать изо всех сил об отмене этих законов и о низвержении конституций. Конечно, это не будет высказано так открыто, напротив: «Цивильта» и ее единомышленники будут говорить то, что с 1864 года уже часто говорилось ими, то есть: что церковь в настоящие времена должна наблюдать разумную экономию, что она хотя и требует к отчету установившиеся положения и совершившиеся факты, но, однако, не уступая нисколько из своих принципов, внешне подчиняется этим положениям и фактам, при всем внутреннем неодобрении их. Епископы поступают благоразумно, снося это как меньшее зло до тех пор, пока открытое восстание повело бы к худшим еще запутанностям и ко вреду церковных интересов. Но это подчинение или, лучше сказать, молчание и допущение всему идти так, как оно идет, есть временно и имеет только то значение, что здесь меньшее для них зло предпочитается большему злу и безнадежной борьбе.

Коль скоро положение дел изменится, и борьба против свободных законов будет обещать надежду на успех, тогда изменится также и поведение епископов с подведомственным им клиром. Тогда принесенная всяким присяга целой конституции вообще или определенным законам ее в частности утратит, по уверению курии и иезуитов, свою обязательную силу. Ныне столь часто похваляемое слово Апостола, что Богу должно повиноваться более, нежели людям, по толкованию иезуитов значит: папу, как наместника Бога на земле и непогрешимого истолкователя божественной воли, должно слушаться более, нежели всякой светской власти и государственного закона. Поэтому Иннокентий X, в своей от 20 Ноября 1648 г. булле «Ревность дому Божию» («Zelus domus Dei») объявив Вестфальский мир «нулевым, ничего незначащим, осужденным, безуспешным и лишенным всякого влияния в прошедшем, настоящем и будущем», – ясно прибавляет к этому, что никто, даже поклявшийся верно блюсти этот мир, не обязывается исполнять его заключения и постановления²⁸.

Особенно те постановления вестфальского мира, в силу которых протестантам обеспечивалось свободное отправление их богослужения и допущение к должностям, исполнили папу, как он говорит, глубокою внутреннею горестью (cum intimo doloris sensu). Этот мир так и остался непризнанным, ибо еще в 1789 г. папа Пий VI объявил в своем послании к немецким епископам, что «pacem Westphalicam ecclesia nunquam probavit» («церковь никогда не одобряла этого мира»).

Даже еще в 1805 г. Пий VII в письме к своему Венскому нунцию подтверждает установленные Иннокентием III наказания частных лиц конфискацией их имуществ за преступления в ереси и освобождает от всех ленных обязательств и верноподданничества лиц, служащих у еретических государей. Он сожалеет только, что мы дожили до таких печальных времен и что невеста Христова пришла в такое унижение, что ей невозможно ни привести в исполнение столь священные положения, ни даже считать нужным напоминать о них, и поэтому она вынуждена удержать свою справедливую строгость против врагов веры²⁹.

Таким образом, эти «священные положения» останутся некоторое время неприменимыми, хотя, сообразно обнаруженному ныне плану компании иезуитов, на предстоящем Соборе они, посредством папской непогрешимости, и будут возведены на степень неприкосновенная догмата. Итак, должно ожидать лучших времен, которые снова подымут церковь (нужно читать: курию) из того праха, в который ее втоптали, и возведут ее на трон всемирного духовно-светского владычества.

В этом пункте взгляды даже истинных католиков разделяются; те из них, которые вследствие своего образования и положения в состоянии до некоторой степени ценить дух и направление эпохи и культурных народов, которым принадлежит настоящее и будущее, – те не создают себе никаких иллюзий о возможности или даже близости наступления тысячелетнего царства папской власти. Поэтому они совершенно отчаиваются в человечестве, пренебрегшем в своем ослеплении единственным спасительным якорем. Для них наше время есть сумерки перед наступлением полного царства антихриста, время потуг и приготовлений, за которыми появится плотский антихрист, будет несколько лет исполнять свое назначение, а за тем последует конец мира и страшный суд.

Это воззрение (представителем его в Баварии был недавно умерший ученый, очень влиятельный в церковных делах; через него это мнение перешло в пастырское послание кардинала Рейсаха) основано на следующих мыслях: так как история не идет указанною ей нами стезею, то, следовательно, не должно быть более никакой истории вообще; или: мир должен кончиться, ибо наша система не может осуществиться. Стало быть, вследствие того, что исчерпалась мудрость их, они считают исчерпанною также и мудрость божественного Провидения.

Люди этого воззрения смотрят на Собор, созываемый пред близким концом мира, как на излишество или же как на последний предостерегательный знак, данный во гневе человечеству из сострадания.

Другие же истинные католики и, прежде всего, иезуиты, напротив того, видят именно в Соборе последнюю спасительную звезду и ожидают, что коль скоро будут обнародованы папская непогрешимость и положения «Силлабуса», то человечество тотчас склонит пред ними свою гордую выю, сожжет все, чему до сих пор поклонялось, и поклонится всему, что прежде сжигало.

Епископ Франц Салийский высказывал открыто свое неудовольствие на сочинения, рассуждавшие о политических вопросах (как, например, о непосредственной власти пап над государями), и он имел на это полное право, ибо в эпоху, когда церковь и без того имеет достаточно внешних врагов, не следует плодить еще новых, – но Франц Салийский не авторитет для иезуитов.

Можно предвидеть, ибо l'appétit vient en mangeant, что орден, со временем, предложит миру из богатой сокровищницы своих преданий и любимых богословских учений еще кое-какие сокровища для возведения их в член веры. Таково, например, учение о вероятности (probabilitätslehre), которое не менее «Силлабуса» и папской непогрешимости близко сердцу иезуитов и на практике оказало им столь превосходные услуги! Какое, в самом деле, было бы блистательное оправдание для столь много порицаемого ордена, если б Собор в своей покорности наложил печать вероположения и на эту доктрину!

Иезуиты ожидают от Собора еще других важных услуг, а именно, чтобы их орден был рекомендуем как особенно способный к принятию на себя управления гимназиями и высшими учебными заведениями; чтобы епископы взяли на себя обязательство тотчас передать отцам общества состоящие под их властью школы и заведения. Вследствие этих причин было бы особенно желательно, даже необходимо, чтобы и нравственная доктрина ордена, эта всегда зиявшая на их репутации рана, явилась излеченною посредством Соборного определения.

Основная мысль ультрамонтанских воззрений есть та, что коль скоро они говорят о Церкви, о ее правах и власти, то под этим они разумеют всегда одного папу и только его одного. «Когда мы говорим о Церкви, то разумеем папу», ― сказал иезуит Гретсер, один из ученейших богословов Германии начала XVII столетия и профессор в Ингольштадте. По выражению кардинала Каэтана, классического богослова курии, церковь, взятая сама по себе, как общество верующих, клира и епископов, есть только рабыня (serva) папы. Ни в целом, ни в частях своих (то есть национальных Церквах) она не может чего-нибудь желать, что-либо одобрять или не одобрять из того, что хотя на йоту не согласно с мыслями и желаниями папы. В одной из статей «Цивильты» под заглавием «Папа, отец верующих» говорится: «Недостаточно того, чтобы народ только знал, что папа глава Церкви и епископов, – он должен также понимать, что его собственное верование, его собственная религиозная жизнь проистекают от папы, что в нем заключается их сила и узел, связующий друг с другом католиков, что он есть распределитель даров благодати Духа, раздаятель обещанных церковью милостей, хранитель справедливости, защитник угнетенных. Но мало всего этого, нужно более: нужно, чтобы были опровергнуты бросаемые в папу безбожниками и протестантами обвинения, и было показано, как благодетельно было папство и папы во все времена для гражданского общества для народов Италии, для семейств и отдельных личностей и именно в отношении мирских интересов»³⁰.

Блаженный Иероним еще ранее укорял пелагианцев, что, по их теории, Бог однажды навсегда завел, как заводят часы, ход людей и затем опочил, так что более ему делать было нечего. Здесь перед нами иезуитская хитрость. Бог опочил, ибо вместо Его на земле правит всегда бодрствующий и не ошибающийся викарий (наместник); он правитель мира и раздаятель милостей и наказаний. Слова Павла «в Нем живем, движемся и есмы» здесь перенесены на папу. До такой высоты могли докарабкаться только немногие из итальянских канонистов XV столетия, а именно только те жадные до доходных приходов льстецы пап, которым даже в Риме приписывают главную вину в причиненной папами порче Церкви. Однако под руководством нового ордена XVI столетия было превзойдено все, что до того времени говорилось и делалось для возвышения папской власти. Если дошли до того, что в сочинениях папу стали прямо называть Вице-Богом, то этим мы обязаны таким людям, как Беллярмин и другие иезуиты.

Подобным же образом поступает и «Цивильта». Объяснив, что все сокровища Божественного откровения, истины, справедливости и благодати даны Богом в руки папы, который, таким образом, есть их единственный управитель и страж, – она приходит наконец к выводу, что папа продолжает на земле дело Иисуса Христа и по отношению к нам он является тем же, кем был бы Иисус Христос, если бы Он Сам и видимо правил церковью³¹. Отсюда остается только один шаг до того, чтобы сам папа объявил себя за воплощенного, вочеловечившегося Господа. Из этого видно, что ультрамонтанизм есть, в сущности, папизм и выходит из того положения, что папа имеет непогрешимую власть не только в вопросах веры, но даже и в области нравственной; он судит безошибочно об отношениях религии к обществу, Церкви к государству и даже о государственных учреждениях; всякое же решение подобного рода требует безусловного, всецелого подчинения и принятия со стороны всех католиков. Поэтому-то власть папы над церковью есть чисто монархическая, не знающая и не терпящая никаких ограничений и пределов. Папа есть абсолютный единодержец; все остальные суть, в сущности, только его посредственно или непосредственно уполномоченные им слуги, только исполнители его поручений, и власть их он может ограничивать или отнимать по своему личному произволу. По воззрениям ультрамонтанов, церковь тем более является цветущею и нормальною, чем более она во всех своих частях и национальных разграничениях управляется решительно во всем из Рима. Рим должен быть и действовать подобно исполинской церковно-управительной машине с тысячею рук, которые все окончательно решают, всюду суются с доносами, цензурами, различными стеснительными мероприятиями и пекутся о полнейшем однообразии, ибо церковный идеал ультрамонтанов есть романизирование всех отдельных местных Церквей и возможное подавление всех особенностей национально-церковной жизни. Их задача и нравственный долг состоит в том, чтобы все нации по возможности сжились с чистым клерикально-итальянским способом мышления и прониклись его воззрениями. Да и могли ли бы они мыслить иначе, если сама «Цивильта» объявила именно, что «как евреи были некогда народом Божиим, так ныне в новом завете ― римляне. Это одна из сверхъестественных почестей»³².

Для ультрамонтана нет ничего столь возвышенного, как римские законы и обычаи. Для него Рим служит духовными справочным столом или, лучше сказать, постоянным оракулом («Цивильта» папу так и называет «summum oraculum»), в руках которого содержится непогрешимое решение для всякого сомнения, для всякого научного или практического вопроса. В то время как другие, при обсуждении событий и фактов, руководятся развившимся в церковной жизни нравственно-религиозным сознанием, ультрамонтаны ставят на место этого церковно-нравственного закона – римский авторитет и служащий для них образцом пример тамошнего положения дел и нравов. Если в Риме у еврейской четы похищают насильно сына, чтобы воспитать его христианином, то ультрамонтан находит это совершенно в порядке вещей; по его мнению, естественное человеческое право должно уступать перед римскими законом, как бы поздно он ни был измышлен, – хотя, впрочем, богословы утверждают, что здесь естественное право есть в то же время и божеское, а следовательно, стоит выше, нежели просто человеческий церковный закон. Еще и ныне в церковной области инквизиция грозит отлучением от таинств всякому сыну и всякой дочери, не донесшим на своих родителей и не предавшим их таким образом тюрьме, в случае если последние ели в постный день мясную или молочную пищу или читали запрещенную книгу; приверженец Рима оправдает и этот факт. Если римское правительство покровительствует, через открыто ведомую его священниками лотерею, страсти к игре, то есть часто – разорению целых семейств, то «Цивильта» тотчас же пишет апологию лотереи, хотя Александр VII и Бенедикт XIII запретили ее под страхом отлучения. То обстоятельство, что на общественных местах в Риме стоят священники (так называемые preti di piazza) в ожидании, чтобы кто-нибудь нанял их отслужить обедню, так же мало поражает римлянина, как и продажа билетиков с отпущением грехов, на что водящие по Риму иностранцев слуги, показав все его достопримечательности и познакомив с его удовольствиями, в заключение обратят ваше внимание. Ультрамонтан найдет, по крайней мере, очень извинительным и то обстоятельство, что торговля отпущениями и разрешениями служит Риму источником дохода, так что некоторым церквам продаются (по одному скудо за штуку), привилегии алтаря и через это дается пища грубейшим суевериям относительно освобождения душ из чистилища. Для них не покажется странным, что богатым обеспечены, по высокой таксе, разводы браков, тогда как неимущим в этом отказывается. Еще недавно в одном из государств Германии курия пыталась, вопреки ясному тексту договоров, перенести в Рим один из родов брачных дел и через это принудить граждан вести вне своего государства дорогостоящие процессы; однако это новое покушение показалось уже чересчур нахальным даже самим епископам этого государства, так что они сделали Риму серьёзные представления, имевшие тот успех, что он прекратил пока свои требования и отложил вопрос на будущее время.

Со своей стороны, Рим не перестает стараться утвердить католический мир в таком клерикально-итальянском способе мышления и воззрения. Из итальянцев состоит более девяти десятых частей конгрегаций и чинов римской курии, которая управляет ими посредством даваемых от имени папы предписаний и решений, где предусмотрено все до самых малейших подробностей. Всякий религиозный вздох должен быть регулирован собственно на итальянский манер. Неитальянские епископства должны быть замещаемы по возможности людьми, заимствовавшими свой католический образ мыслей из Рима, или по крайней мере воспитанными иезуитами и их учениками.

Чем более какая-нибудь страна или епархия обращается в Рим с вопросами, чем более выписывает она оттуда дорогостоящих разрешений, индульгенций, алтарных привилегий, освященных вещиц и т. п., чем более шлет туда денежных приношений, тем выше бывает она превозносима похвалами за ее благочестие и истинно католическое направление мыслей. В глазах курии, католицизм состоит и достигается тем, что всякий должен настроить себя и свои мысли во всех соприкасающихся с религиею областях на итальянский лад. Так что если, например, немец, француз или англичанин попытается сбросить носимую им до сих пор чуждую форму и заменить ее более говорящею его сердцу своею родною, то этим он уже отклоняется от прямого пути, он уже не есть «истинный», но «либеральный» католик. Так обозначает общество Иисуса то различие, которое мы выражаем словами «ультрамонтан» и просто «католик».

Весь ультрамонтанский образ мышления сводится к тому воззрению, что папа непогрешим лично, поэтому-то иезуиты и твердят, что торжественное возведение этого воззрения на степень догмата на предстоящем Соборе есть желание истинных католиков. Если подобное желание осуществится, то этим будет создан новый принцип неизмеримой, захватывающей во все стороны силы; принцип, который, будучи однажды объявлен неприкосновенным, станет впредь господствовать и принуждать к безусловному подчинению всякому панскому приговору в области религии, политики, нравов, социальных наук. Тогда не может быть более уже и речи о превышении папской власти, о том, что она вторгается в чужие области, ибо только сам он, непогрешимый папа, один определяет по своему усмотрению границы своего учения и круг своих действий, и всякое определение его носит, в свою очередь, печать непогрешимости. Когда нелепая приверженность многих католических богословов к древним преданиям и к Церкви первых шести столетий будет успешно сломана, педантическая боязнь перед новым догматом – вполне устранена и еще имеющее кое-где значение постановление Винцентия Лиринезийского, по которому догматом может сделаться только то: «quod semper, ubique, ab omnibus creditum est», – уничтожено, тогда каждому папе, как бы ни был он невежествен в богословии, будет дана полная возможность делать любое употребление из своей творческой в области догматов силы и всякую свою личную мысль делать тотчас же обязательною для всей Церкви. Мы сказали «как бы ни был он (папа) невежествен», ибо богословие иезуитского ордена уже предусмотрело этот нередко встречавшийся у пап случай полнейшего богословского невежества, и один из иезуитов, профессор Ерберман из Майнца, уже напомнил нам, что «непогрешимым может быть также и совершенно невежественный папа, ибо Бог указал некогда людям истинный путь через прорекшую ослицу»³³. Если же после возведения папской непогрешимости в догмат веры кто-нибудь все-таки еще осмелится отказывать в полном весе всякому отчеканенному на ватиканском монетном дворе вероположению, то тот подпадет, по мнению иезуитов, отлучению от Церкви в сей жизни и вечному осуждению в будущей. Таким образом, Соборы будут навсегда уже более не нужны: хотя епископы от времени до времени и будут собираться в Риме, но уже только для того, чтобы придать более торжественности при обрядах провозглашения папою новых святых или при иных церемониях; до догматов же им не будет впредь никакого дела; ибо если бы они еще, со своей стороны, захотели подтвердить уже изреченный, по Божественному наитию, папою приговор (как, например, Халкидонский собор только после тщательного исследования одобрил догматическое послание папы Льва I), то это было бы подобно тому, если б мы захотели фонарями усилить свет солнца. Слова «definiens subscripsi», которыми епископы обыкновенно подписывают доктринальные заключения Собора, были бы впредь богохульством.

Непогрешимость папы, принятая Собором за вероположение, послужит поводом к богословским, церковным и даже политическим смятениям, о характере которых ныне разве только немногие (и менее всего – требующие и настаивающие на принятии этого догмата) могут дать себе отчет, и удержать которые не будет в состоянии ни одна человеческая рука. В самом Риме тогда осуществится слово: «Ты наверно еще раз потрепещешь за свое богоподобие!»

Новое вероположение нужно будет прежде всего водрузить тотчас же как основной и краеугольный камень всего римско-католического учебного здания; тогда вся деятельность богословов будет сведена на изыскания о папских приговорах по тому или другому вопросу учения и затем на стремление отыскать и подвести к ним примеры и доказательства из истории и литературы. Возле живого, черпающего свои прорицания из полного вдохновения свыше и всегда доступного для вопросов тибрского оракула, померкнет всякий другой авторитет.

К чему отныне кропотливые исследования Библии, к чему отнимающее столь много времени и соединенное со столь трудными условиями и предварительными знаниями занятие изучением Предания, если единое изречение непогрешимого папы может одним дуновением разбить вдребезги добросовестный богословский труд целой жизни и если на телеграфированный в Рим вопрос можно, через несколько часов или дней, получить ответ, имеющий уже форму члена веры или догматической аксиомы? Итак, с одной стороны, дело богословов будет упрощено, а с другой стороны, их задача сделается труднее и запутаннее. Ныне уже одна запятая в одной из булл (Пия V против Байя) вызвала бесконечные споры, ибо не знают: нужно ли некоторые слова поставить перед ней или после нее; от постановки этой запятой зависит все догматическое значение буллы. Но тянущийся уже три столетия об этом спор не может быть решен даже через исследование римского подлинника, ибо он, по старому обычаю, написан без знаков препинания. Как же теперь впредь-то будет? Раввины говорят: «На каждой закавычке Библии висят целые горы со скрытыми в них сокровищами познания»; это приложимо и к закавычкам папских булл. Таким образом, отныне богословие в руках господствующей ультрамонтанской школы обещает стать все более и более талмудическим.

Чтобы доказать верность учения о папской непогрешимости из истории нужно ни более и ни менее как всецелое искажение ее. Надо будет перетолковать объяснения пап, противоречащие как догматам, так и друг другу (что случалось даже с одним и тем же папою), надо будет все это выровнять и представить в таком виде и таким образом, что эти противоцерковные или взаимно уничтожающиеся выражения были бы, в сущности, все-таки догматичны; что если от одного выражения кое-что отнимется, а к другому нечто прибавится, то все-таки здесь не будет противоречий и, в конце концов, все они говорят одинаковое. Для такой работы будущим богословам было бы полезно поучиться в школе раввинов, хотя, впрочем, и у казуистов общества Иисуса можно в этом отношении многим позаимствоваться; для тенденциозного же обращения с церковною историею и для искажения ее так лучших учителей и желать нельзя. Сочинять церковную историю – для них никогда не было делом особенно трудным; в этом отношении они совершали даже невероятное. Умалчивая об их ревности в изобретении и распространении апокрифических сказаний о чудесах святых, в чем так много обязан им верующий мир, мы здесь напомним только о предпринятом ими в огромных размерах искажении испанской церковной истории. Они снабдили Испанию совершенно новою, соответствующею как целям их ордена, так и национальным желаниям и догмату зачатия церковною историею, которую, конечно, нельзя бы было и составить, если б их сотоварищ Роман де ла Хигуера не сочинил сам хроник и археологических памятников, с необходимою принадлежностью мощей, истинность которых должна была быть доказана через нарочито на сей конец пущенные в ход чудеса.

Чтобы наиболее осветить вопрос о папской непогрешимости, мы приведем здесь некоторые из тех затруднений, которые он встречает в истории.

Иннокентий I и Геласий I, один в послании к Милевскому синоду, другой в письме своем к епископу Пиценскому, объявили причащение маленьких детей столь необходимым, что умершие без него дети отправляются прямо в ад³⁴. На это учение, тысячу лет спустя, Тридентинский собор наложил проклятие.

К постоянному учению Церкви относится, что епископское рукоположение в священный сан, несмотря на личное достоинство или недостатки посвящающего, отменено быть не может. Все ручательство в ненарушимости таинств основывается, за исключением крещения, на этом вероположении, и поэтому церковь всегда гнушалась перепосвящением как произволом и оскорблением таинства. Но во время одичания, происшедшего вследствие долгих войн готов и лангобардов в средней Италии, в Риме наступил упадок наук, помутивший и спутавший также и догматические предания. С VIII столетия там начали кассировать посвящения некоторых пап и принуждать посвященных ими епископов и пресвитеров к принятию нового посвящения. Первый такой случай был в 769 году, когда папа Константин II, утвердившийся на престоле вооруженною рукою и владевший им в продолжение тринадцати месяцев, был ослеплен и сменен Синодом, после чего были объявлены недействительными все его посвящения.

Но особенно вопиющее в этом роде случилось в конце IX столетия, когда после смерти папы Формоза, вследствие объявления недействительными всех посвящений, совершенных им в пятилетнее папствование, вся итальянская церковь пришла в крайнее замешательство и родилось всеобщее сомнение: существуют ли еще в Италии таинства? Современник Ауксилий говорит: через это всеобщее пострижение, расстрижение и вновь пострижение (ordinatio, exordinatio et superordinatio) в Риме дошло до того, что вот уже около двадцати лет, как в Италии потухла христианская религия. Папы и Синоды решали то «за», то «против» действительности посвящений, и в Риме в то время, очевидно, лишились всякого ясного сознания об учении о посвящении. От имени тех многочисленных священников и епископов, церковное существование которых было вопросом вследствие решений Стефана VII и Сергея III, Аврелий требует (в конце второго своего сочинения) справедливого расследования на Вселенском соборе, ибо это был единственный авторитет, который мог бы еще уладить эту произведенную папами путаницу³⁵.

Но этот Собор не состоялся, и догматическое неведение и путаница так и остались в Риме. В середине XI столетия началась великая борьба против симонии, которая тогда считалась наравне с ересью, и вот опять начинают считаться недействительными те посвящения, которые были совершены виновными в симонии епископами. Поэтому Лев IX, как говорит нам Петр Дамиани, предпринял множество расстрижений³⁶; Григорий VII на Пятом Римском синоде возвел недействительность всех этих симонических посвящений в правило, а постановленное Урбаном II положение, что симонист, так так он ничего не имеет, то не может ничего давать и при посвящении, – перешло даже в декрет Грациана³⁷.

Во всех этих случаях учение и дело были, как видно, тесно связаны; только потому, что папы имели ложное и в своих конечных выводах очень вредное воззрение на сущность и силу этого таинства, они поступали так, как поступили, и если бы они тогда считались всеми непогрешимыми, то это вызвало бы огромные смятения не только в Италии, но и во всей Церкви вообще.

В противоположность папе Пелагию, объявившему Восточной и Западной церкви, что призывание Святой Троицы при крещении необходимо, папа Николай I уверял болгар, что произнесение при крещении только имени Иисуса Христа уже вполне достаточно и таким образом подвергнул тамошних христиан опасности совершать крещение недействительным способом. Это сделал тот же самый папа, который объявил совершаемое греческими священниками, по древнему Преданию Восточной церкви, миропомазание недействительным и приказал епископам снова помазывать миром тех, которые уже были раз помазаны, следовательно, отказал целой Греческой церкви в одном из таинств и этим положил основание тем несогласиям, которые повели к продолжающемуся и доныне разделению Церквей³⁸.

Стефан II (III) дозволил развод браков с крепостными девушками и женитьбу на другой жене, между тем как вообще папы считали брак между свободным и крепостною нерасторжимым³⁹. Стефан же постановил, что совершенное по необходимости крещение вином есть действительное таинство⁴⁰.

Целестин III пытался ослабить брачный союз, объявив, что в том случае, если один из супругов сделается еретиком, то брак расторгается. Иннокентий III и Адриан VI отвергли это постановление и назвали Целестина еретиком. Позднее этот декрет истребили из папских посмертных бумаг, но испанский богослов де Кастро еще видел его в манускрипте⁴¹.

Николай II предложил на Синоде 1059 г. в Риме и принудил Беренгара признать капернаитское, отверженное всею церковью ложное учение, противоречащее догмату о бесстрастии (impassibilité) тела Христова, будто, во время евхаристии, мы чувственно (sensualiter) касаемся руками до Него, ломаем Его и раздробляем зубами. Ланфранк упрекал потом Беренгара за то, что впоследствии он старался сложить ответственность за это учение с папы на кардинала Гумберта⁴².

Иннокентий III, чтобы придать папской власти высший блеск божеского всемогущества, придумал новое учение, по которому духовные узы, связующие епископа с его епархиею, еще крепче и неразрешимее, нежели узы «плотские» брачные между мужем и женою, и что только один Бог может разрешить первые, то есть переместить епископа с одной епархии на другую. Так как папа есть наместник на земле истинного Бога, то только он, и один он, разрешает этот святой и неразрывный союз, и не в силу человеческого, но в силу Божеского авторитета, и разрешает не как человек, но как Бог⁴³. Ближайший и заключающийся сам по себе в этом вывод есть тот, что папа может, конечно, расторгать менее сильные и святые узы, то есть брачные. Этого Иннокентий III, сам же торжественно осудивший постановление Целестина III о расторжимости брачных уз, – не заметил и, таким образом, бессознательно впал в противоречие с самим собою. Некоторые канонисты признали верным и этот вывод его учения.

В богословии Иннокентий оказался совершенно невежественным, объявив, что Пятая книга Моисея, поскольку она называется Девторономиум, то есть Второзаконием, действительна также и для христианской Церкви, которая есть вторая церковь⁴⁴. Великий папа, как оказалось, никогда не читал Второзакония, ибо иначе трудно было бы впасть в подобную ошибку, после которой запрещение известных яств, жертвы всесожжения, суровые карательные и кровавые военные законы, запрещение шерстяных одежд должны бы были сделаться обязательными также и для христиан. И так как во Второзаконии евреям позволяется разводиться с не нравящеюся женою и брать другую, то, таким образом, Иннокентий III сам находился в опасности впасть, по отношению к церковному учению о браке, в еще более тяжкое, нежели Целестин III, заблуждение.

Особенно поучительна для исследуемого нами вопроса история переменных то одобрений, то преследований со стороны пап Францисканского ордена.

Николай III дал в декреталии «Exiit, qui seminat» объяснение правил Франциска и утверждал, что отречение от всякой личной и общинной собственности есть дело заслуженно святое, что сам Христос учил этому и подтвердил своим собственным примером, тому же учили и первые основатели Церкви. Поэтому все имение францисканцев должно находиться только в их пользовании, а не во владении: право же собственности на него, по распоряжению папы, принадлежало Римской церкви.

К этой декреталии Николай сделал еще ясное добавление, что данное в ней объяснение правил Франциска должно иметь постоянную силу и, подобно всякому другому постановлению или декреталии, должно быть читаемо и буквально объясняемо в школах. Под страхом лишения причащения запрещались всякие толкования, противные букве папского объяснения.

Не подлежит ни малейшему сомнению, что Николай III намеревался выразить в этом деле торжественное решение, ибо со своим объяснением он обращался не только к францисканскому ордену, но также и к школам (университетам) и вообще ко всей Церкви.

Затем Климент V повторил в декреталии «Ехivi de Paradiso» распоряжение о перешедшем к Римской церкви праве собственности над имуществами францисканцев. Иоанн ХХII, в своей булле «Quorundam» высказался также, что это определение Николая III и Климента V полезно, ненарушимо и ясно. Но когда вскоре после этого Иоанн пришел с францисканцами в столкновение вследствие того отчасти, что он старался ограничить их утрированное до смешного подражание евангельской бедности, частью за то, что из недр этого ордена стали слышаться сильные порицания испорченности папской курии и требования обширной церковной реформации, тогда он начал мало-помалу расшатывать устав Николая, насколько это было возможно, не подрывая уважения к нему. Прежде всего он отменил запрещение Николая толковать небуквально его объяснения правил Франциска, за что было назначено отлучение от Церкви; затем начал оспаривать некоторые постановления самого устава. Между тем горячность распри возрастала; спиритуалы, в союзе с Людвигом Баварским, стали называть папу Иоанна еретиком. Тогда он в новой булле объявил, что различия между простым пользованием вещью и собственностью на нее быть не может, что оно и не нужно ни для христианской Церкви, ни для христианского совершенства, и в заключение отвергнул, как еретическое и враждебное Церкви, учение своих предшественников, будто Христос и Апостолы послужили примером в слове и деле для той бедности, к которой стремятся францисканцы.

Таким образом, церковь являла смутное зрелище: один папа прямо обвинял в лжеучениях других пап. То, что Николай III и Климент V в торжественном решении прославляли как справедливое и святое дело, то же самое позднейший папа клеймил как вредное и несправедливое. Францисканцы снова, с еще большею силою, повторили обвинение Иоанна ХХII в ереси: «Ибо что однажды решено верою и мудростию пап, того не смеет подвергать сомнению их преемник»⁴⁵.

Но Иоанн осудил сочинения большей части их богословов (как, например, д'Оливы), отвечал всему братству спиритуалов и фратрицелов, как называли себя эти приверженцы высшей бедности, – инквизициею. С 1316 но 1352 год сто четыре из них были сожжены как мученики ложно понятой евангельской бедности и папской непогрешимости, ибо они были первые из защитников этой тогда еще новой в Церкви теории. После долгих и суровых преследований спиритуалы получили при Сиксте IV некоторое удовлетворение, ибо этот папа приказал исследовать сочинения их богослова и пророка дʼОливы и, в противоположность Иоанну XXII, признал их правоверными. Позднейшие папы снова приняли во владение Римской церкви те имущества ордена, от которых отказался Иоанн ХХII.

Один из обширнейших папских документов по догматике есть декрет папы Евгения IV к армянам, помеченный 22 ноября 1439 года, то есть спустя три месяца по окончании Флорентийского собора. Это исповедание веры Римской церкви, которое должно было служить армянам руководящею нитью в учении и церковной жизни относительно тех пунктов, в которых они до тех пор разногласили. В «исповедании» изложены догматы о единстве Божеского существа, Троице, о вочеловечении Христа и о семи таинствах. В нем папа уверяет еще, что этот торжественно изданный им декрет одобрен Собором, то есть теми итальянскими епископами, которых он еще удержал во Флоренции.

Если бы этот папский декрет был действительно нормою веры, то в таком случае восточная церковь вместо семи таинств имела бы их только четыре; западная же церковь в продолжение, по крайней мере, восьми столетий обходилась без трех таинств и между ними без одного такого, отсутствие которого уменьшало значение и остальных четырех, за исключением только одного. Евгений IV определяет в этом декрете форму, материю и сущность таинств, или же таких вещей, от бытия или небытия которых зависит существование и самих таинств. Он принимает ту форму миропомазания, которая никогда не существовала в одной половине Церкви, а в другой вошла в употребление только после X столетия. Точно так же поступает он и с покаянием. Как существенная часть таинства, здесь также дается такая формула, которую греческая церковь никогда не знала, а западная не знала в продолжение одиннадцати столетий. Если затем при таинстве посвящения прикосновение к сосудам и произносимые при этом слова объявляются за сущность и форму, то из этого следует, что в продолжение тысячелетия латинская церковь не имела у себя ни священников, ни епископов, а греческая, которая никогда не усваивала этого обычая, и до сих пор их не имеет, следовательно, за исключением крещения, да разве еще брака, обходимся без таинств⁴⁶.

Замечательно, что этот декрет, с существованием или падением которого в Церкви держится или падает папская непогрешимость, или вся иерархия вместе с таинствами, был всеми догматиками цитирован, опровергаем, делались на него ссылки, но приверженцы папской непогрешимости никогда не пускались в разъяснения его. Ни Беллярмин, ни Шарлас, ни Агуир, ни Орси, вообще никто из апологетов курии не занимался этим.

В то время как папские притязания на непогрешимость принимали в Риме уже довольно определенные формы, Сикст V очутился в неловком положении вследствие издания им Библии. Тридентский собор объявил перевод Иеронима подлинным текстом Библии для Западной церкви, но еще не было достоверного, то есть утвержденного церковью, издания латинской Библии. Сикст V предпринял таковое издание, и оно появилось, снабженное стереотипными анафемами и принуждениями. Его булла объявила, что это, им собственноручно исправленное издание, должно быть принято за образец всеми, под опасением проклятия, как единственно истинное и подлинное; всякое изменение в нем, хотя бы одного слова, будет наказано отлучением от Церкви.

Но оказалось, что оно полно ошибок; нашли около 2000 мест неверных по вине самого папы. Нужно было издать публичное запрещение Сикстовой Библии, но Беллярмин советовал по возможности устранить опасность, в которую Сикст ввергнул церковь; решили изъять из продажи все экземпляры этой Библии, новую же, исправленную, издать под именем Сикста V, объяснив в предисловии, что неисправность первого издания произошла по вине и нерадению наборщиков. Сам Беллярмин получил поручение написать предисловие и через это пустить в ход ту ложь, которой новый папа дал свое имя.

Иезуит и кардинал хвалился в своей автобиографии, что таким образом он заплатил Сиксту добром за зло: потому что папа подверг запрещению главное сочинение Беллярмина, в котором этот доказывал, что папе принадлежит только непрямое (indirecte) господство над целым миром. Но здесь случилась новая неудача. Автобиография Беллярмина сохранялась в римских иезуитских архивах, и сделалась известною в Риме в двух списках. Кардинал Аццолини предложил поэтому, чтобы сочинение Беллярмина, который трех пап осмеял, а двух других (Григория ХIV и Климента VIII) выставил лжецами, – было уничтожено и сожжено, и чтобы все это осталось покрыто тайной⁴⁷.

В продолжение тринадцати столетий господствовало в Церкви и ее литературе необъяснимое молчание о таком важном предмете, как папская непогрешимость. Ни одно из древних исповеданий веры, ни один катехизис, ни одно святоотеческое писание, составленное для религиозного образования народа, не содержат ни слова о папе; нет даже намека, что только в нем нужно искать утверждения в вере и учении. Не было в продолжение первого тысячелетия решительно ни одного доктринального вопроса, который был бы решен одним папским определением.

Во всех движениях, которые были вызваны в Церкви гностическими сектами (монтанистами и хилиастами), римские епископы не принимали ни малейшего участия. В истории первых четырёх столетий нет даже следа, чтобы существовал какой-нибудь догматический декрет папы. Религиозная борьба против Павла Самосатского, которая долгое время занимала всю восточную церковь и была причиною созвания многих Соборов, происходила и кончилась без всякого участия пап. Нет также никакого доказательства на то, чтобы римские епископы принимали участие и в другой борьбе, продолжавшейся около 150 лет, против Артемона, Ноэта, Савеллия, Беррилла, Лукиана Антиохийского и др. Исключение из этого делает догматический трактат Римского епископа Дионисия против учения Савеллия, – этот трактат Дионисия, если бы за ним было признано вселенское значение, был бы в состоянии уничтожить арианское заблуждение и подавить ересь в ее начале. Но этот трактат вне Александрии не был известен и потому не имел влияния на дальнейший ход религиозных споров и борьбы: и вообще знают о нем только из отрывков, приводимых св. Афанасием.

Римская церковь, в первых столетиях, принимала живое участие только в следующих трех вопросах: о праздновании Пасхи, крещении еретиков и покаянии. Во всех этих трех вопросах она не могла привести в исполнение свою волю и навязать другим Церквам свою практику. Опыт Римского епископа Виктора принудить, посредством отлучения, Малоазийские церкви праздновать Пасху в одно время с церковью Римскою, не удался.

Спор о церковном покаянии, его большей или меньшей продолжительности (не должны ли, например, особенно тяжкие преступления быть наказываемы пожизненным отлучением от Церкви), – этот спор продолжался долгое время как в Риме, так и других местах. О желании же принятия по этому предмету в Риме положения навязать другим Церквам ничего не известно. Еще в IV столетии Елвирский испанский собор постановил на этот счет правила, которые были совершенно отличны от правил Римской церкви.

Спор, возникший в середине III столетия, о действительности крещения еретиков, имел совершенно догматический характер. При этом было высказано всё церковное воззрение как о силе таинств, так и об условиях их действительности. Протест папы Стефана против определений Африканских и Азиатских церквей о недействительности крещения еретиков не имел успеха. Папа хотел было отлучить эти Церкви от церковного общения, но такая незаконная его притязательность вызвала против него жестокие обличения со стороны африканских и азиатских епископов. Как Киприан, так и Фирмилиан отказали ему в праве навязывать свое учение другим Церквам и епископам. Многие Восточные церкви, нимало не беспокоясь о римской теории, остались при своей практике.

Относительно этого спора Августин говорит, что приговор папы, как бы категорически он ни были высказан, не был еще определением Церкви, и что поэтому Киприан и африканцы имели полное право его отвергнуть; только определение Великого собора (он разумеет здесь собор Арлский, бывший в 314 г.) имеет всеобщую обязательность⁴⁸.

В арианских спорах, которые продолжались более полустолетия, и более чем на 50 Соборах были обсуждаемы, Римский престол не принимал деятельного участия. Ни папа Сильвестр (314–335), ни его предшественники (269–314) не оставили ни одного документа, ни одного знака их участия в церковных делах. Только Юлий и Либерий вышли из пассивной роли своих предместников, но и тут опасность для Церкви только возросла; потому что Юлий на Соборе объявил православным Маркелла Анкирского, ученика Савеллия, a Либерий искупил свое возвращение из ссылки осуждением Афанасия и подписью арианского исповедания веры. «Анафема тебе, Либерий!» – восклицали тогда в гневе католические епископы, как, например, Гилярий Пуатьерский. Это отступление от веры Либерия, в продолжение Средних веков, служило доказательством, что папы, как и всякий другой, могут впадать в ересь.

Позже, после несчастного исхода Соборов, бывших в Милане, Сирмиуме, Римини и Селевкии, доверие к этим единственным органам истинного учения было до того потрясено, что Иероним писал: «Решения этих Соборов, к изумлению мира, оказались арианскими». Можно было бы ожидать, что, после такого обстоятельства, смущенные верующие и Церкви всех стран обратятся за советом и помощью к папе как к единственному спасительному якорю и оплоту православия. Однако же ничего подобного не случилось; так что во всех трактатах и рассуждениях Соборных (в Римини и Селевкии – от 359 г.) даже имя папы не было упомянуто ни одного раза. Только спустя несколько лет папа заявил признаки жизни, когда одобрил поведение Александрийского синода против епископов собора Риминийского⁴⁹.

Во всем IV столетии только одни Соборы решали догматические вопросы. Когда же обращались к римскому епископу за решением, то это понимали так, что он созовет Собор, который и даст желаемый ответ. На Втором Вселенском соборе, который определил догмат о Святом Духе, не было даже представителя Римской церкви, ей только сообщили, как и другим Церквам, Соборные решения. Хотя на двух Римских соборах, при папе Дамасе (378 г.), и были составлены некоторые анафематствования против заблуждений, виновники которых не названы; но папа Сириций (384–398) отклонил от себя решение касательно лжеучения одного епископа, потому что он не имел для этого никакого права и желал лучше дождаться приговора областных епископов, чтобы с их судом сообразовать свой⁵⁰. В Риме же он сам отверг появившееся лжеучение Иовиниана, но всё-таки опять посредством Синода.

Гораздо большее участие, чем во всех прежних спорах, принимали папы в борьбе с пелагианами. Иннокентий I, приглашенный африканскими епископами, одобрил решения их обоих Синодов, бывших в Милене и Карфагене (417) и сочинение Пелагия объявил еретическим; так что Августин сказал в одной проповеди: «Теперь дело кончено»⁵¹. Но он, очевидно, ошибался, потому что спор теперь только возгорелся во всей силе и был окончен, по прошествии многих лет, решением Вселенского собора 431 года. Папа Зосима высказался о пелагианском учении совершенно противоположно своему непосредственному предместнику Иннокентию I. Он отозвался с великою похвалою о папе Целестине, отвергавшем первородный грех и потому обвиняемом в ереси, и обвинял африканских епископов за то, что те могли уличать в заблуждении такого православного мужа. Африканские епископы энергически отвечали Зосиме, что он в заблуждении и что они остаются при своих мнениях и решениях; затем опять на соборе Карфагенском произнесли проклятие на учение Пелагия и Целестина; и только теперь папа присоединился к их решению.

Когда, как мы сказали, Иннокентий I осудил учение Пелагия, Августин сказал: «Теперь дело кончено». Эти слова приводят в доказательство, что Августин, отвергший папскую непогрешимость в вопросе о крещении еретиков, здесь принимал ее. Но такая мысль была далека от него. Пелагианская система, в глазах Августина, казалась таким ясным погибельным лжеучением, что для ее осуждения не было никакой надобности в Соборе⁵². Он был излишен после того, как ересь была осуждена двумя Африканскими соборами, к решению которых присоединился и папа. Августин и мог поэтому считать дело поконченным. Но что римский приговор сам по себе он не считал решительным, <считал> не требующим Соборного утверждения, это он, со всею ясностью, утверждает в другом месте, и отношения африканских епископов к папе Зосиме могли только утвердить его в этом убеждении.

С 430 года до конца VII столетия продолжаются споры о воплощении и соединении двух естеств в Иисусе Христе, и с этого же времени начинается новый период догматической деятельности пап. Папа Целестин осудил учение Нестория. Но это осуждение не имело силы до созвания Вселенского собора. Вселенский Ефесский собор, бывший в 431 г., рассмотрел его и утвердил. Когда возникла ересь Евтихия, Лев Великий писал Флавиану послание (первый догматический документ папы), которое хотя и встретило всеобщее одобрение на Востоке и Западе, однако же не прежде, как было исследовано собором Халкидонским. Лев Великий сам признавал, что его послание, для того, чтобы сделаться постоянным правилом веры, нуждается в подобном утверждении со стороны епископов⁵³.

Менее счастлив был папа Вигилий в споре о трех главах: несторианские сочинения Феодора, Феодорита и Ивы сначала он (546 г.) объявил православными; затем, год спустя, осудил; затем (в 553 г.) опять объявил их православными и через то впал в противоречие с определениями Пятого Вселенского собора, который прекратил с ним церковное общение. Наконец, он подчинился Соборному решению и объявил, что был доселе орудием в руках диавола, работающего к ниспровержению Церкви Господней, и впал в разногласие с епископами, его братьями, – но что теперь Господь просветил его⁵⁴. Таким образом, Вигилий трижды противоречил самому себе, доколе император и Собор не взяли верх над непостоянным папою. Следствием этого было продолжительное разделение (Spaltung) на Западе: поместные церкви Африки, Северной Италии, Иллирии отказались от общения с папами, которые осуждением трех глав будто бы пожертвовали верою и авторитетом Халкидонского собора⁵⁵. Преемник Вигилия, Пелагий I, который французскому королю и галликанским епископам казался подозрительным в своем православии, вовсе не ссылался на то, что римские епископы не могут погрешать, а, напротив, представил королю свое исповедание веры, а относительно епископов объявил себя готовым каждому из них дать отчет в своем веровании. Как часто и как настойчиво папы ни убеждали отделившихся епископов и Церкви о восстановлении общения, но никогда они не ссылались на особенный авторитет и непогрешимость папского престола.

Монофелитское учение, будто во Христе не две воли – Божеская и человеческая, а только одна Божеская, привело опять (в 680 году) ко Вселенскому собору. В самом начале Собора папа Гонорий, спрошенный тремя патриархами, высказался в пользу лжеучения и через то оказал ереси могущественную поддержку.

Хотя папа Мартин, еще в 649 году, на Соборе со 105 епископами из Южной и Средней Италии отверг монофелизм; но так как папский приговор не считался тогда высшим и решительным, то император Константин нашел себя вынужденным собрать в Константинополе Вселенский собор. Собор самым торжественным образом осудил Гонория за его еретическое учение, и хоть бы один голос раздался в его защиту, хотя на Соборе присутствовали и папские легаты. Догматические сочинения Гонория, как зараженные ересью, были сожжены. Папы покорились необходимости, подписали анафему и сами заботились о том, чтобы еретик Гонорий, осужденный Восточною и Западною церковью, был исключен из церковных книг. Это обстоятельство яснее света доказывает, что тогда всей Вселенской церкви было ничего не известно о папской непогрешимости. Защитники непогрешимого папы (Торквемада, Беллярмин и др.) не знали поэтому никакого другого исхода, как заподозрить подлинность Соборных актов и приписали грекам их искажение. Богословы Иезуитского ордена оставались при этом мнении до середины прошлого столетия. Но с тех пор как оно было покинуто, пустились в такое объяснение слов Гонория, чтоб из них можно было извлечь мало-мальски православный смысл. Удалось это или нет, но то несомненно, что во времена Гонория Вселенский собор и сами папы были убеждены в папской погрешимости.

Спустя столетие папа Адриан I, при всем своем старании, не мог достигнуть, чтобы одобренные им решения Второго Никейского собора о почитании икон были приняты также Карлом Великим и епископами Франции. Великое церковное собрание, бывшее (в 794 г.) во Франкфурте, оспаривало и отвергло определения Второго Никейского собора, и папа Адриан не осмелился выступить против него с опровержением. Еще в 824 году епископы, собравшиеся на Парижском синоде, высказались жестоко и беспощадно против нелепостей папы Адриана, который, по их словам, предписывал суеверное почитание икон⁵⁶.

Не менее знаменательным для тогдашнего положения западных епископов относительно папской власти представляется спор о предопределении Божием. Этот спор, вызванный монахом Готшалком, продолжался десять лет, и был предметом обсуждения многочисленных сочинений и Соборов. Знаменитейшие прелаты (Гинкмар, Рабанус, Амоло, Пруденциус, Венило и др.) спорили один против другого, Синод спорил против Синода, и не оказывалось никакой возможности к соглашению. Однако же никому не пришло в голову обратиться к суду папы, который тогда охотно вмешался в дела французской Церкви; только Готшалк обратился к нему (и то напрасно), чтобы получить смягчение своей жестокой участи.

До появления исидоровских декреталий не было сделано нигде ни одного серьезного шага к введению новоримской теории о непогрешимости папы. Сами папы никогда не думали присвоить себе это преимущество. Для этого нужно было сначала, чтобы отношение римских епископов к Церкви изменено было в своем основании, чтобы идея о первенстве папы устарела, и чтобы приготовлена была почва, способная принять учение о папской непогрешимости. Это учение развивалось с необходимою последовательностью, но очень медленно.

Чтобы видеть чрезмерное различие в положении и действительности папского первенства, как оно образовалось в Римской церкви, и чем оно сделалось в Средних веках, достаточно доказать следующие обстоятельства:

1. Папы не принимали никакого участия в созвании Соборов. Все Великие соборы, на которых присутствовали епископы из разных стран, были созываемы императорами, которые никогда не обращались к папам с предварительным спросом. Если папы считали Собор необходимым, то должны были обращаться со своими представлениями и просьбами к императорскому двору (как это сделали Иннокентий в деле св. Иоанна Златоуста и Лев после Собора 449 года), но и в этом случае они не всегда успевали в своем желании, как то и случилось с упомянутыми папами.

2. Председательство на Соборах не всегда предоставляемо было папам, хотя их первенства в Церкви никто не оспаривал. Папские легаты председательствовали только на соборах Халкидонском (в 451 г.) и Константинопольском (в 680 г.). В Никее же, в Ефесе, на Пятом Вселенском (в 553 г.) соборе председательствовали другие. А что и сами папы никогда ни заявляли притязаний на председательство, видно из поступка Льва I, который послал своего делегата на собор Ефесский, хотя знал, что, по воле императора, председательствовать на нем будет епископ Александрийский.

3. Соборные определения, касались ли они догматов веры или церковной жизни и устройства, не нуждались в утверждении их папами. Ибо сила и власть этих определений заключалась в единодушном признании их Отцами Собора. Так как это обстоятельство мало подходило к римской теории, то придумали, будто решения Первого Вселенского собора были утверждены папою Сильвестром.

4. В первом тысячелетии Церкви не было ни одного случая, чтобы папы издали какое-нибудь догматическое определение, касающееся всей Церкви. Их догматические заявления, когда нужно было осудить какую-нибудь ересь, были ответами на вопросы некоторых или многих епископов; и только тогда становились всеобщим правилом веры, когда были прочитаны, одобрены и приняты Соборами.

5. Папы не имели ни законодательной, ни правительственной, ни судебной власти. Только собор Сардикийский (в 343 г.) дал папам повод овладеть последнею. На этом Соборе было определено (впрочем, это определение относилось только к личному праву папы Юлия), что папа имеет право, при посредстве римского уполномоченного, созвать суд над епископом и в случае вторичной апелляции произносить последний приговор. Но такое решение собора Сардикийского не было принято ни Восточною, ни Африканскою церковью: первая никогда его не соблюдала, a последняя всегда отвергала, и вообще до появления исидоровских декреталий это правило никогда и нигде не имело силы. «Мы решились, – писали африканские епископы папе Бонифацию I в 419 году, – не допускать такого притязания»⁵⁷.

Папы не делали никакого покушения исполнять власть законодательную. По их собственному свидетельству, долгое время на Западе имели силу только правила Первого Никейского собора; на Востоке же имели силу только определения восточных Соборов. Заявления же и распоряжения пап не считались церковными законами, так как они были известны только некоторым епископам и Церквам. С VI столетия вместе с появлением Дионисиевского собрания, начала распространяться мысль, что некоторым папским посланиям принадлежит власть законодательная; но эту законодательную власть приписывали только тем папским посланиям, которые изданы были от имени Собора и касались частных Церквей. Если бы папы стали домогаться формального управления над всею Церковью, то это было бы для них делом невозможным. Со случайно созываемыми Соборами управлять было нельзя, а другого органа правления не существовало. О духовных судах, конгрегациях, курии и пр. не было ничего слышно. Римский клир был устроен так же, как и всякий другой, и потому в отправлении тех обязанностей и должностей, которые составляют в настоящее время круг деятельности курии, не было ни повода, ни нужды.

6. Никто не думал при этом приобретать себе у римских епископов разрешение от исполнения церковных законов. В то время не существовало ни такс, ни поборов для римского престола. Предписывать законы, от исполнения которых был бы освобожден всякий, кто заплатит деньги, считалось бы сколько делом позорными, столько же и глупым. Право вязать и решить, по тогдашнему всеобщему воззрению, принадлежало римскому епископу наравне со всеми другими епископами.

7. Папы не имели тогда права исключать кого-нибудь из церковного общения. Правда, они могли отказывать некоторым епископам и Церквам в своем общении и признании (что они и делали часто), но это не имело никакого последствия для сих последних относительно положения их к другим епископам и Церквам, – как это, между прочим, и случилось при антиохийском разделении от 361–413 года. И наоборот, папы могли принимать в церковное общение с Римскою церковью тех, которые были исключены из церковного общения другою Церковью; но не могли принятым ими в свое общение доставить также общение и остальных Церквей.

Долго не знали в Риме ничего об определенных правах, которые Петр передал своим римским преемникам. Говорили только об обязанностях (пап) заботиться о благе Церкви, быть стражами (дому Божию) и хранить постановления Соборов. Уже после Сардикийского собора стали утверждать, что папам принадлежит право верховного суда. Однако же сам Иннокентий I (402–417), который правилу Сардикийского собора старался придать самое обширное значение и на основании его присваивал себе суд во всех важнейших вопросах Церкви, ссылался только на «отцов» и Синод. Преемник Иннокентия, Зосима, также утверждал, что это были «Отцы», которые даровали римскому престолу то преимущество, по которому папский суд должен считаться последним и решительным⁵⁸. Но вскоре после этого римские легаты объявили на Ефесском соборе (431 г.): «Апостол Петр, которому Иисус Христос даровал право вязать и решить, непрестанно живет и судит в своих преемниках»⁵⁹. Никто энергичнее не защищал этого воззрения, как Лев I. Но когда Халкидонский собор (в 28 правиле) объявил: «Это были Отцы, которые, но причине политического значения города, предоставили Римской церкви преимущество первенства», то Лев не осмелился возражать, хотя он сильно противился возвышенно константинопольского престола и предоставлению ему равных прав с престолом римским. Не принижение папского престола, но только притязательность восточных патриархов и нарушение 6-го правила Никейского собора⁶⁰ послужили основанием, по которому Лев I отказал Халкидонскому собору в своем утверждении. Несколько лет перед сим этот папа подвигнул императора Валентиниана издать эдикт, который подчинял всех епископов тогдашней западной Империи (собственно Италии и Галлии) папскому престолу. И если бы этот эдикт вошёл в силу, то он изменил бы всё тогдашнее устройство Западной церкви. В Императорском указе, вместе с правилом собора Сардикийского и величием Рима, указывается на заслуги св. Петра как на первое основание той обширной власти (пап), которой должны подчиниться все епископы. Однако же в сношениях с Византиею и Востоком Лев не осмеливался приводить это основание, которое одно могло бы уничтожить ненавистное ему 28-е правило собора Халкидонского, и ссылался лучше на 6-е правило собора Никейского. Определение Халкидонского собора вошло в полную силу и определило с тех пор положение Восточной церкви и ее взгляд на преимущество Рима.

9. Система, которую позже назвали папскою, была отвергнута Григорием Великим, этим лучшим и величайшим папою, с полным негодованием. По этой системе папа имеет полноту власти, все другие епископы суть только его слуги и помощники; всякая власть происходит от папы, и всякий епископ только помогает ему в управлении епархиею. Так понимал Григорий Великий титул Вселенского Патриарха и потому не терпел, чтоб этот столь богохульный титул прилагали ему или кому другому⁶¹.

10. Есть поместные Церкви, которые никогда не были в зависимости от Рима, никогда не имели с ним сношений, – однако ж это не считалось недостатком и не препятствовало церковному общению. Такова была церковь Армянская, в которой достоинство примаса долгое время сохранялось в потомстве местного Апостола Григория Просветителя. Свободною от всякого влияния со стороны Рима была в начале и после великая, прославленная тысячами мучеников, Сирийско-персидская церковь в Месопотамии и в западных землях царства Сасанидов. В ее памятниках и ее богатой литературе мы не встречаем никакого следа, чтобы папская рука когда-нибудь простиралась до нее... То же нужно сказать об Эфиопской или Абиссинской церкви, которая была в единении с церковью Александрийскою и в которой не было слышно ни малейшего отголоска папских притязаний. На Западе, в продолжение целых столетий, сохраняли самостоятельное положение церкви Ирландская и Старобританская.

Если теперь отрицательно выраженное положение древних пап мы представим в форме утвердительной, то явится следующий образ древнецерковной организации.

Не нарушая единения и согласия с церковью Вселенскою, каждая поместная Церковь в своих частных делах управлялась самостоятельно, сохраняла свои обычаи и свою дисциплину и решала церковные вопросы и споры, не касающиеся всей Церкви, у себя на месте. Церковь делилась на епархии (diocesen), провинции, патриархаты (позднее произошли на Западе поместные Церкви), и римский епископ никогда не вмешивался в круг действий патриархов, митрополитов и епископов. Все общеобязательные законы и вероопределения исходили от церкви Вселенской, представляемой Вселенскими соборами.

Начиная с Фомы Аквината (1274 г.) до настоящего времени принято за правило во всех догматических сочинениях посвящать папе и его всеобъемлющей власти особый трактат. Каждое рассуждение об учении веры имеет с тех пор свой отдел о приматстве и (начиная с Мельхиора Кануского около 1550 г.) изъяснение папского авторитета в делах веры. У иезуитских богословов (каковы, например, Пассаглиа, Шрадер, Венингер) монархическая власть и верховный авторитет папы составляет главный предмет, от которого зависит всё прочее, который, по своей важности и значению, предшествует всем другим. Так оно и должно быть, если папа непогрешим в своих решениях. Тогда всякая церковная власть, даже власть самых Соборов, есть только выражение авторитета папы; на нем и его Божественном праве, как носителе постоянного высшего озарения, покоится всякая твёрдость веры. Каждый христианин должен поэтому говорить: «Я верую тому или другому (догмату), потому что признаю непогрешимость папы, потому что папа так решил или одобрил решение других».

Пусть сличат с этим молчание древней Церкви. В первых трех столетиях один только Ириней ставит в связи преимущество Римской церкви с церковным учением; но это преимущество, правильно понятое, заключается в древности Римской церкви, ее сугубо апостольском происхождении и в том, наконец, что чистое Предание сохраняется в Риме через посредство верных, приходящих туда из разных стран мира. Тертуллиан, Киприан⁶², Лактанций ничего не знают ни об особенных папских правах, ни о его высшем и верховном праве суда в делах веры и учения. В сочинениях греческих учителей Церкви: Евсевия, Афанасия, Василия Великого⁶³, обоих Григориев (Назианзина и Нисского), Епифания – нет ни слова о преимуществах римского епископа. Плодовитейший из Отцов греческих, Златоуст, совершенно умалчивает об этом; умалчивают также и оба Кирилла, и латинские Отцы: Гилярий, Пациан, Люцифер, Сульпиус, Амвросий и др. Даже сочинение римлянина Урсинуса о повторяемости крещения (440 года) защищает римский взгляд на этот предмет, но избегает (или не осмеливается) сослаться на авторитет Римской церкви как на нечто решительное и особенной важности.

Из многочисленных (10 фолиантов) сочинений Августина, который о единстве Церкви ее учении и авторитете написал более, чем все другие Отцы вместе, можно привести одно только слово (из его письма), что в Риме достоинство апостольской кафедры всегда пребывало в силе: но это можно было тогда сказать об Антиохии, Александрии, Иерусалиме. Кто читает сочинение Августина о единстве Церкви, его пастырское послание к отделившимся донатистам, тот (с точки иезуитского учения о непогрешимости папы) найдет непонятным, что в 75 главах нет ни слова о необходимости общения с Римом как центром единения. Августин приводил многочисленные основания на то, что донатисты обязаны опять присоединиться к Церкви, но того основания, которое принимается папским престолом, он не знает. То же нужно сказать и о Винценце Леринском и его знаменитом «Коммониториуме», изданном в 434 году. Если бы тогда существовало в Церкви воззрение (Ansicht) о папской непогрешимости, то сочинитель неизбежно упомянул бы о нем в книге, которая исключительно занималась вопросом о средствах узнать истинное Христово учение. К средствам узнать истинное Христово учение он относил: всеобщность, непрерывность, единодушное признание всеми и определение Вселенских соборов. Папа Пелагий I похваляет Августина за то, что тот, вспомнив Божественное учение, которое в основание Церкви полагает «Апостольские престолы», учил таким образом: «Те суть схизматики, которые отделяются от этих Апостольских престолов»⁶⁴. Этот папа также ничего не знает о преимуществе Римской церкви в учении; но признаёт необходимым, при возникающих сомнениях в делах веры, обращаться к учению Апостольских церквей, то есть Александрии, Антиохии, Иерусалима и Рима⁶⁵.

Мы имеем далее сочинения или свидетельства о степенях иерархии в древней Церкви. Папское достоинство нигде не называется особою степенью иерархии, нигде не упоминается о нем как о чем-нибудь самостоятельном в Церкви. В книге Ареопагита (составленной в конце V столетия) о церковной иерархии упоминаются только епископы, пресвитеры и диаконы. Исидор Севильский (в 631 г.), знаменитый испанский богослов, описывает все степени церковных должностей и разделяет епископов на 4 разряда: патриархов, архиепископов, митрополитов и епископов. Грациан поместил довольно длинный отрывок из Исидора в свой декрет, хотя ему должно было казаться непонятным, что Исидор не упомянул о первой и высшей должности церковной. Так же точно (около 789 г.) представляет иерархию испанский аббат Беатус: он признает высшею ступенью в Церкви только патриархов, между которыми первый есть – римский.

Другое обстоятельство, которое приверженец учения о папской непогрешимости решительно не может объяснить, состоит в следующем: мы имеем богатую литературу о всех христианских сектах и ересях первых шести столетий⁶⁶, но ни об одной из них не сказано, чтобы она отвергала папский авторитет в делах веры, между тем как, например, об Аэриусе упоминается, что он не признавал епископства как особой иерархической степени. Может быть, они дали себе слово, в продолжение целых столетий, молчать об этом «articulus sanctis vel cadentis ecclesiae»?

Всё это будет понятно, если всмотреться ближе в толкование Отцами Церкви известных слов Господа, сказанных Апостолу Петру. Из всех Отцов Церкви, которые объясняли евангельские места о власти, данной Господом Петру (Мф.16:18 и Ин.21:18), ни один не относит этих мест к римским епископам как преемникам св. Петра. Мы имеем толкования: Оригена, Златоуста, Гилярия, Августина, Кирилла, Феодорита и др., и ни один из них, ни одним намёком, не указывал на приматство Рима как следствие данных Петру препоручений и обетований. Ни один из них «под камнем» или «основанием», на котором Господь хочет основать свою Церковь, не разумел наследственной должности, которая от Петра должна была перейти на его преемников, – но понимали под этим или самого Иисуса Христа, или исповеданную Петром веру в Него, часто то и другое вместе. Они думали, что Петр в том же смысле есть основание Церкви, в каком и прочие Апостолы называются в Апокалипсисе двенадцатью основными камнями (Откр.21:14). В даровании Петру ключей царствия и власти вязать и решить Отцы еще менее могли видеть преимущество и господство, данное римским епископам; потому что полномочие, предоставленное Господом Апостолу Петру, дано было Им, и притом теми же самыми словами, и прочим Апостолам. Следовательно, слова Господа они не понимали как нечто особенное, предоставленное одному Петру и его преемникам, а символическое выражение «ключи царствия» они считали равнозначащим с выражением образным «вязать и решить»⁶⁷.

Слова Господа к Петру: «Аз молихся о тебе, да не оскудеет вера твоя, и ты некогда обращься утверди братию твою» (Лк.22:32–37) – составляют то классическое место, которое служит основанием папской непогрешимости. Но эти слова, очевидно, относятся только лично к Петру и к последующему затем его отречению и обращению. Господь требует от Апостола Петра, чтобы он, чья слабость веры пройдет быстро, укрепил в вере других Апостолов, которые так же поколеблются в вере. Речь идет только о том, что Апостол Петр сначала ослабеет верою, потом утвердится в ней и утвердит других. Следовательно, было бы противно смыслу находить в этих словах обещание будущей непогрешимости целого ряда пап потому только, что они займут ту кафедру, которая принадлежала Апостолу Петру. Ни один из учителей Церкви, до конца VII столетия, не пришёл к подобному толкованию; все они (числом до 18) находили здесь только молитву Господа, чтобы Его Апостол, в предстоящем тяжком испытании, не был побежден (сатаною) и не потерял совершенно веры. Первый, который удалился от этого толкования и хотел найти в молитве Господа о Петре обещание преимущества Римской церкви, был папа Агафон в 680 году. Он старался отвратить угрожающее осуждение своего предшественника Гонория, что угрожало Римской церкви потерею ее знаменитого преимущества относительно чистоты ее учения.

Со времен Пия IV клир пред вступлением в должность обязывается произносить «клятву веры». Так как эта клятва содержит в себе обязательство не иначе объяснять священное Писание, как согласно с толкованием Отцов Церкви, то есть Отцов первых шести веков⁶⁸, то каждый епископ и богослов нарушают данную ими клятву, когда из вышеприведенного места (Лк.22:32) выводят заключение, будто Иисус Христос даровал папам преимущество догматической непогрешимости.

До начала IX столетия не произошло никакой перемены касательно церковного авторитета в делах веры. Лев III объявил посланным к нему французским епископам, что он далёк от того, чтобы считать себя равным⁶⁹ или предпочитать себя Отцам Второго Вселенского собора, и потому отверг предложение этих епископов внести «filioque» в символ веры.

В половине IX столетия появились исидоровские декреталии, которые произвели полнейшее преобразование в церковном устройстве и управлении.

Во всей истории едва ли можно найти другой пример столь грубой, хоть и вполне удавшейся лжи, как изобретение этих декреталий. Ложь эта уже три столетия как обнаружена, но положения, ею распространенные, пустили столь глубокие корни в церковную почву и так срослись с церковного жизнью, что обнаружение обмана не раз сопровождалось продолжительным потрясением господствующей системы.

Около ста декретов древних пап, с несколькими посланиями других «глав Церкви» и актами нескольких Синодов были измышлены в западной области Франции. Папа Николай I ухватился за эти документы как за истинные и положил их в основание своих притязаний. Ближайшая цель вымысла этих декретов была, конечно, та, чтобы обеспечить безнаказанность и безопасность епископов относительно их митрополитов и удалить всякое влияние светских властей. Эта цель должна была быть достигнута через возвышение папской власти; чтобы, по мере распространения этих декреталий, Церковь приняла вид монархии, подчиненной абсолютному произволу и господству одного лица, – чем и положено было основание папской непогрешимости.

Исидоровские декреталии утверждают: 1) положение, что всякий Собор имеет нужду в принятии и утверждении его определений папою, 2) что папа имеет полноту власти в делах веры и есть епископ всей Вселенской церкви, тогда как все другие епископы суть только его помощники.

Но если папа есть епископ вселенский, а все другие епископы суть только его помощники и викарии, то нельзя ему отказать в непогрешимости. Если вероопределения Соборов без папского утверждения не имеют силы, то нельзя отвергать, что в его приговоре заключается Божественная печать для учения веры; представление о безграничной власти пап над всею Церковью окружает мысль о его непогрешимости, как скорлупа объемлет зерно. Вот почему псевдо-Исидор влагает в уста древних пап следующие слова: «Римская церковь останется до конца мира чистою от всякого заблуждения»⁷⁰. Прежде ученые знатоки церковной древности и канонического права, как например: де Марка, Балуце, Кустант, Гиберт, Берарди, Цальвайн и др. – были согласны в том, что исидоровские декреталии произвели громадную перемену в церковном устройстве, что через них на место древнего церковного права вступило новое. Новейшие же канонисты⁷¹ утверждают совершенно противное, что лже-Исидор, так сказать, привёл в порядок и дал письменное основание уже существующему тогда положению церковного устройства; что и без его обмана развитие церковного устройства приняло бы тот же ход. Истина состоит в следующем:

1. Прежде чем появились «Лжеисидоровские декреталии» в Церкви, в начале VI столетия уже существовали некоторые вымыслы, которые должны были основать правило, что папа, как верховный судия, не может быть судим никем.

2. Лжеисидоровская доктрина носила противоречие сама в себе, имея своею целью две внутренне несовместимые вещи, именно: полную независимость епископов, с одной стороны, и расширение папского всемогущества, с другой; определения касательно неприкосновенности епископов были так непрактичны и неестественны, что они никогда не могли перейти в жизнь; напротив же, положения о власти римского престола могли, при благоприятных условиях, осуществиться и сделаться господствующими, но тогда они, вопреки собственному намерению лже-Исидора, могли иметь совершенно противоположный успех и повергали епископов в полную зависимость от Рима, чего не думал и не хотел составитель декреталий. Но что через исидоровские декреталии даже в позднейшее время было бы преобразовано всё церковное устройство и древнее церковное право было бы вытеснено новым, об этом не должно быть никакого спора между историками.

В то время как вымысел лже-Исидора широко распространился, римским престолом управлял папа Николай I (858–867), который смелостью превзошёл всех своих предшественников. Благоприятствуемый политическим раздроблением всемирной Карловой монархии, он, пред лицом Востока и Запада, стал утверждать, что каждое притязание его предшественников принадлежит ему в обширнейшем размере, что он имеет право не только на первенство, но и на монархическое господство в Церкви. Через перетолкование одного слова, он дал правилу Вселенского собора⁷², которое именно исключало всякую апелляцию в Рим, такой оборот, как будто он действительно поставлен верховным судьею епископов и клириков целого мира, и что в Риме действительно находится апелляционный суд для клира Восточной и Западной церкви. Так писал он греческому императору, французскому королю Карлу и всем французским епископам⁷³. В письмах к ученому и проницательному Фотию он ссылался на лживые вымыслы пап Сильвестра и Сикста, хотя эти вымыслы позднее вызвали со стороны греков частые укоры Римской церкви, и греки утверждали, что намеренная порча и искажение документов – в Риме дело самое обыкновенное. Как только «Лжеисидоровские декреталии» были сообщены Николаю (около 863 или 864 г.), он отверг сомнение французских епископов касательно их подлинности и с уверенностью объявил, что Римская церковь, в своих архивах и древних документах, давным-давно уже владеет всеми этими вещами; и что каждое послание папы само по себе, если б даже оно и не содержалось в Дионисиевом собрании, имеет полную законодательную силу для Церкви⁷⁴.

Поэтому он на Римским соборе (863 г.) произнес анафему на всех тех, которые стали бы не уважать объявленного папою учения или приказания. Если теперь все папские решения были правилом для всей Церкви, и определения Соборов, по мнению пап, могли быть отвергаемы и одобряемы (как того требовал Николай, основываясь на вымысле лже-Исидора), то оставался один шаг до обнародования папской непогрешимости. Этот шаг, однако же, долго еще не был сделан. Довольствовались от времени до времени повторять удостоверение, что Римская церковь сохранила веру чистою и незапятнанною.

Прошло почти три столетия, доколе посеянное семя принесло свой полный плод. В продолжение 200 лет, от смерти Николая I до папы Льва IX, римский престол находился в положении, которое не позволяло и думать о поддержании и расширении папских прав. Рабство и уничижение римского престола продолжалось более 70 лет (883–955), и он был добычею и игралищем соперничествующих партий и даже долгое время – властолюбивых и распутных женщин. На краткий срок, через вмешательство саксонского императора, он было опять возвысился в лице Григория V и Сильвестра II (997–1003); но затем опять папство пришло в прежнее замешательство и нравственное бессилие. Тосканские графы делали папский престол наследственным в своем семействе; на него взошел и его обесчестил, как некогда порочный Иоанн ХII, постыдный гнусный мальчишка под именем Венедикта IX (1033–1044). Папская тиара покупалась и продавалась, наконец, из-за неё спорили зараз трое пап, доколе Императору Генриху III, через возведение на римский престол немецких епископов, не удалось положить предел такому развращению.

Со Львом IX (1048–1054) началась для папства новая эра. В течение 70 лет, через борьбу против симонии, женитьбы священников, инвеституры с королями, епископами и клириками, папский престол достиг такой высоты и власти, о которой не помышлял сам Николай I. Многочисленная и могущественная партия, сильнейшая той, которая 200 лет пред сим предприняла распространить лжеисидоровскую ложь, работала с середины XI столетия общими силами, чтобы все европейские государства соединить в одном феократическом царстве священников с папою во главе. Сделавшаяся необходимою реформа Церкви служила целям новой духовной монархии, и очищение Церкви опять-таки требовало сосредоточения и возвышения церковной власти. Во Франции эта партия опиралась на влиятельнейшую духовную конгрегацию Клюни. В Италии же Петр Дамиани, Анзельм епископ Луккский, Гумберт, Дёйсдедит, Гильдебрант (душа предприятия) служили новой системой, хотя, например, Дамиани и Гильдебрант часто расходились как в теории, так и в жизни.

Это, может быть, еще не совсем выяснено, что в целом ряду пап Григорий VII есть единственный папа, который решился создать новое положение Церкви при помощи новых средств. Он смотрел на себя не только как на реформатора Церкви, но и как на Богопризванного основателя нового, прежде не существовавшего порядка вещей (хотя он многократно ссылался на своих предшественников). Только Николай I подходил к нему в этом отношении. Все позднейшие папы, даже самые смелые из них, только проводили далее те линии, которые были уже начертаны Григорием VII.

Григорий признавал уже прежде, что Синоды, правильно созываемые самим папою, и потом новое церковное уложение суть те средства, при помощи которых должна осуществиться новая система. Под руководством Гильдебранда Синоды были уже устрояемы, начиная с Льва IX и при последующих папах; и сам Гильдебранд, сделавшись папою, продолжал дело при посредстве церковных Собраний, бывших со времени 1073 года. Для обработки церковного права в своем духе Григорий мало-помалу нашел около себя способных людей. Важнейшее и обширнейшее сочинение составил, по его повелению, Анзельм Луккский, племянник папы Александра II между 1080–1086. Можно сказать, что Анзельм сделался основателем нового церковного права, – так как он всё, что только могло служить к увеличению папской власти, выбрал из исидоровских декреталий и привел в ясный порядок. Затем он, сообразно потребностям партии и воззрению Григория VII, преобразовал⁷⁵ церковное право посредством целого ряда новых вымыслов (fictionen) и подделок (Fälschungen). За ним следовал и ему помог в этом деле некоторыми новыми вымыслами Дёйсдедит, возведенный Григорием в сан кардинала. Одновременно с этим, Боницо написал свое сочинение, главным предметом которого были опять-таки папские преимущества. Сорок положений, которые обнимают⁷⁶ эту часть его сочинения, вполне соответствуют сочинению («Dictatus») Григория и материалу у Анзельма и Дёйсдедита. Последнее главное сочинение григорианцев (до Грациана) было «Поликарп» кардинала Григория Павийского (1118), который почти всегда, особенно в подлогах и подделках, сходился с Анзельмом⁷⁷.

Предисловие Дёйсдедита к своему сочинению⁷⁸ есть программа целой школы, старания которой были наконец увенчаны полным успехом. «Римская церковь, – говорил кардинал, – есть матерь всех Церквей; ибо Петр сначала основал Патриаршие церкви Востока и потом поставил епископов во всех городах Запада». Соборы не могут быть созываемы без разрешения папы (таково решение 318 отцов Никейского собора). В случае вакансии папского престола, управляет Церковью римский клир, почему Киприан и африканцы подчинились его решениям еще прежде избрания Корнелия (любимая теория кардинала, которую Анзельм, не бывший кардиналом, не принимает ни в каком случае). Далее он говорит, что написал свое сочинение для того, чтобы утвердить авторитет Рима и оспариваемую свободу Церкви; затем он утверждает, что противоречия между собранными им источниками и постановлениями должны быть устранены тем простым правилом, что меньшая власть должна уступить большей (например, авторитет Собора и церковного учителя должен уступить приговору папы). С этим одним положением, которое не только отворяло широкую дверь исидоровским декреталиям, но в то же время ниспровергало всякое покушение умерить их систему посредством древних правил, – была совершена в Церкви революция самым легким и простым способом.

Сколь мудро и рассчитанно партия григорианцев ни приступала к делу, но всё же она собственно жила⁷⁹ в области сновидений и вымыслов. Она не могла уклониться от настоятельной необходимости доказать, что вся новая система уже постоянно существовала и утверждается целою историею Церкви; но тут уже трудно или невозможно различить, где у григорианцев допущена невольная ложь и где начался сознательный обман. Спешно и без (надлежащего) просмотра было ими выбрано из находящегося у них запаса подложных и вымышленных документов всё, что соответствовало их потребностями. К этому присоединились новые вымыслы; и тогда оказалось, что каждое римское притязание могло быть доказано определенными свидетельствами и готовыми декретами.

Если говорят, что без исидоровских декреталий не было бы и Григория VII, то это настолько справедливо, насколько исидоровские вымыслы послужили широким основанием для здания григорианцев. Но лже-Исидор имел прежде всего в виду безопасность и безнаказанность епископов; напротив, римская партия, которая долгое время имела против себя огромное большинство епископов, достигла противоположных результатов, – именно, что папы и их легаты могли теперь быстро и без всякого особенного процесса отрешать епископов, устрашать их и приводить в совершеннейшую покорность каждому папскому распоряжению. К этому присоединились только что вымышленные доктрины о светской власти и возможности сменять монархов. Кратко, понадобились новая история и новое церковное и государственное право; то и другое должно было быть достигнуто путем дальнейшего развития лжеисидоровских положений и посредством новых вымыслов.

За исправление истории в Германии взялся (некоторым образом) монах Бернольд; в Италии же –Григорианец Боницо, епископ Пиаченцкий, который, между прочим, сам старался устранить венчание на царство Карла Великого⁸⁰. Также и другие помощники умели изобретать исторические происшествия и приспособлять их к целям своей партии. Ибо их новые книги церковного права привнесли много нового касательно древнейшей церковной истории. Сам Григорий имел свой собственный маленький запас вымышленных или извращенных происшествий, на которые он опирался в своих притязаниях, как это ни казалось странным и несправедливым его современниками. Например, он считал верным, что папа Иннокентий I отлучил от Церкви императора Аркадия, что папа Захарий лишил престола французского короля Хильдерика, что Григорий Великий угрожал тою же участью королям, которые осмелились бы разграбить трактирное заведение в Аутуне⁸¹. Дар Константина был для него важным и драгоценным документом⁸², который предоставлял ему право над Корсикою и Сардиниею. Воспитанник Григория Лев IX указывал на этот документ грекам, а друг его Петр Дамиани выставлял его значение пред Германией; Дёйсдедит и Анзельм предоставили этому документу почетное место в своих книгах канонического права.

Григорий в своей законодательной деятельности, в своих притязаниях и мероприятиях никак не хотел казаться новыми высокомерным деспотом; поэтому он часто утверждал, что он желал бы только обновить древние церковные законы и устранить те злоупотребления, которые возникли позже. Если в своем сочинении «Dictatus» он заключил всю новую систему о папской власти в 27 положениях, то эти положения были частью повторениями и естественными выводами из «Лжеисидоровских декреталий»; частью он старался, со своими друзьями и помощниками, посредством новых вымыслов дать этим положениям вид древности и предания⁸³.

Главное сочинение Григория есть его послание к епископу Герману Метцкому, в котором он доказывает, как прочно утверждено господство пап над императорами и королями и их право сменять этих последних в случае надобности. Тут же он показал своим приверженцам, как должно обращаться с происшествиями и текстами; он взял одно место из письма папы Геласия к императору Анастасию, и через выпуски и соединение отдельных предложений заставил Геласия говорить совершенно противное тому, что тот написал: именно будто монархи безусловно и везде были подчинены папе. В действительности же Геласий писал, что предстоятели Церкви, конечно, подчинены законам Императора, и только в делах веры и таинств он отклонял вмешательство светской власти.

Как даже то, что уже было подлогом, искажалось еще раз для пользы новой системы, видно из 2-го правила 25 Causa (quaest. 1) у Грациана. Синод толедский (648 г.) отлучал от Церкви тех испанских священников, которые стали бы принимать участие в восстании против короля, и при этом присовокупил, что сам король подвергся бы анафеме, если бы нарушил это отлучение. Из этого лже-Исидор сделал следующее правило, вложив его в уста Адриана⁸⁴: «Анафема должна постигнуть всех тех королей, которые бы нарушили какое-нибудь Соборное правило или бы потерпели его нарушение». Теперь же в книгах Анзельма, Дёйсдедита, Григория Павийского на место «Соборное правило» уже поставлено «декреты пап». Таким образом, имели то, в чем нуждались, то есть древний церковный закон, который оправдывал поведение Григория и Урбана II против князей их времени; для папы же никогда не было недостатка в поводах налагать отлучение со всеми его последствиями⁸⁵.

Григорий VII взял у лже-Исидора основной столп свой системы. Исидор влагает в уста Юлия (338 г.) следующие слова в его письме к восточным епископам: «По особенной привилегии Римская церковь имеет власть отворять или затворять врата царствия кому хочет»⁸⁶. На этом Григорий основывает свои мысли о господстве. Как может не быть судьею вселенной тот, от воли которого зависит блаженство и осуждение людей?⁸⁷ Это место было преобразовано в новых книгах в особый декрет⁸⁸. Образное выражение «вязать и решить» сделалось для пап неисчерпаемым источником прав и притязаний. Григорианцы пользовались этими словами, как волшебною формулою, чтобы достигнуть чего угодно. Желал ли Григорий⁸⁹ лишить немецкого короля престола – он говорил: «Мне дана власть вязать и решить на небе и на земле». Хотел ли разрешить подданных от присяги, данной ими своему князю – он говорил: «Мне принадлежит власть: решить». Нужно ли было сделать распоряжение насчет чужого имущества – Григорий объявлял (как, например, он сделал на Римском синоде 1080 года): «Мы хотим показать миру, что королевства, герцогства, графства – кратко, владения всех людей можем у каждого взять и каждому отдать», ибо «мы можем вязать и решить»⁹⁰. Руфин рассказывает вымысел, будто император Константин объявил на Никейском соборе епископам (которые подали ему жалобы друг на друга), что «епископы суть боги, и он, как человек, не может судить богов», и сжег все епископские жалобы. Николай I указывал на эту басню императору Михаилу⁹¹. Анзельм принял её в свое Собрание, ему последовал Грациан; и сам Григорий находил здесь ясное доказательство, что он, как папа, как епископ епископов, стоит на земле в неприступном величии выше всех монархов. У Анзельма и Грациана Руфинов рассказ представлен иначе, будто это был один только папа, которого Константин назвал «богом»⁹². Так толковали и понимали басню Руфинову и после.

Такой человек, как Григорий VII, как мало ни занимался он богословскими вещами, должен был высоко ценить привилегию непогрешимости, как драгоценный алмаз в своей короне. Его притязания на всемирное господство, его право смещать королей, его власть разрешать подданных от клятвы им – всё покоилось на его собственном авторитете. Так как он, непогрешимый папа, это утверждал, всякий должен был этому верить. Однако же для подтверждения его непогрешимости нужно было привести более сильные свидетельства и доводы, чем лжеисидоровские...

Папа Агафон на Римском синоде (680 г.) объявил: «Все английские епископы обязаны соблюдать предписания, постановленные на прежних Римских синодах для Англосаксонской церкви»⁹³. Из этого Дейсдедит вывел, будто Агафон издал декрет к епископам всего мира, и в этом декрете говорилось: «Все папские приказания должны быть принимаемы так же, как если бы они были утверждены собственным голосом Петра» (так они непогрешимы)!⁹⁴ Один из самых смелых подлогов, которые григорианцы себе позволили, находится у Анзельма⁹⁵, затем у кардинала Григория и от них перешёл к Грациану. Августин писал: «Те канонические писания (библейский канон) заслуживают преимущественного доверия, которые прежде других были приняты и сохраняемы Апостольскими церквами». Он разумел под этими Церквами Коринф, Ефес и др. Это место Августина теперь переменено так, что вышло: к каноническим Писаниям принадлежали письма, которые папский престол издавал другим Церквам и престолам. Так было сделано, что богословы и канонисты Средних веков, которые, обыкновенно, почерпали свои познания по части патристики из сочинений Петра Ламбардского и Грациана, действительно думали, что Августин сравнивал папские декреты со священным Писанием библейского канона⁹⁶. Когда в 1450 и 1516 года кардиналы Туррекремата и Каэтан привели учение о папской непогрешимости в методическую форму⁹⁷, то они ссылались на ясное свидетельство Августина, которое не оставляло никакого сомнения, что этот знаменитый богослов древней Церкви считал каждое папское заявление столь же непогрешимым, как и апостольские послания⁹⁸.

Чтобы еще более уверить в папской непогрешимости, каждому папе была присвоена «личная святость». Эту мысль выдумал прежде всех дьякон и секретарь папы Симмаха Еннодий⁹⁹, который защищал папу в известном возводимом на него преступлении. За мысль Еннодия жадно ухватился псевдо-Исидор, и придумал¹⁰⁰ два Собора, которые будто бы единодушно одобрили и подписали сочинение Еннодия. Святость всех пап, которую Григорий VII, по его словам, испытал на себе самом¹⁰¹, он положил в основание своего притязания о всемирном господстве. Каждый король или князь, говорит он, который прежде был смирен и добр, делается тотчас дурным, как овладеет властью; напротив, правильно поставленный папа¹⁰² тотчас становится святым через вменение ему заслуг св. Петра. Заклинатель в клире стоит выше и могущественнее, чем каждый светский монарх, потому что заклинатель прогоняет бесов, которых слуги дурные князья.

Эта доктрина о личной святости пап, которую Григорий VII выдал за учение Симмаха, принята в церковное уложение. Но так как этой доктрине слишком ясно противоречили распутство и неопровержимые преступления некоторых пап, то придумали новую теорию, которую кардинал Дёйсдедит выдал под именем Бонифация, немецкого Апостола. Она гласила: если бы папа был так худ, что целый сонм «бесчисленных» народов вел бы с собою в ад, то и тогда никто не смел бы порицать его за это; ибо он, который судит всех, не может быть судим никем. Единственное исключение из этого правила составляет отпадение папы от веры. Ясно, что это учение не принадлежит Бонифацию, а придумано в Риме. Во время Бонифация еще не существовало «бесчисленных» народов, которых папа мог бы увлечь с собою в ад. Эти слова предполагают знание многих порочных пап и время обширной, могущественно действующей на народы, папской власти; вероятно, они измышлены после Венедикта IX¹⁰³.

С 1080 г. григорианцами распространено учение, что каждый папа, правильно рукоположенный и не насильно овладевший престолом, свят и непогрешим. Очевидно, что эта святость есть только вменяемая (а не наследственная), почему и говорится: «Если папа не имеет никаких собственных» заслуг, то ему причисляются заслуги его предшественника – св. Петра». Однако ж, несмотря на эту святость, может случиться, что он поведет в ад бесчисленное множество людей, из которых ни один не смеет ему противоречить или его предостеречь; и его непогрешимость не воспрепятствует ему отступить от веры, когда можно восстать против него. Вероятно, в основании этого лежит допускаемое позднейшими богословами различие между непогрешимостью (должности или кафедры) и возможностью личного отступления от веры.

Григорий VII, кажется, серьезно думал, что его непогрешимость уже признана всем христианским миром, даже на Востоке. Греческая церковь, писал он императору Генриху, отпала и армяне потеряли совершенно веру; но, присоединяет он, восточники ожидают от св. Петра (то есть от меня) решения их различных мнений, и именно в это время исполнится обещание о св. Петре, укрепляющем братьев¹⁰⁴. Он хотел тогда сам (1074 г.) во главе большого войска (ибо на свободное подчинение греков, кажется, он не рассчитывал) прийти в Константинополь и устроить там великий суд веры. Однако же он удовольствовался тем, что ввергнул Германию и Италию в междоусобную и религиозную войну, до конца которой не дожил.

По словам Григория, целая история учит, как у пап с непогрешимостью всегда соединялась и святость. Между тем как между императорами и королями было чрезвычайно мало святых, из 153 пап 100 были не только святыми, но и достигли высшей степени святости¹⁰⁵. Григорианцы распространили басню¹⁰⁶, что из 30 пап, живших до Константина Великого, все, за исключением одного, были мучениками¹⁰⁷. Вообще григорианцы занимались исправлением древнейшей папской истории; и когда отступничество Либерия, которое из хроники Иеронима перешло во многие исторические сочинения, не могло вязаться с папскою святостью и непогрешимостью, то Анзельм принял в свое каноническое уложение следующую¹⁰⁸ басню: «Когда император сослал Либерия, то он, по совету римских священников, рукоположил сам Феликса своим преемником и таким образом отрекся от престола¹⁰⁹. Через это позднейшее его отступление было безвредно»¹¹⁰.

Если теперь каждый папа свят и непогрешим, то всё христианство, по григорианскому воззрению, должно трепетать пред ним, как пред азиатским деспотом, которого немилость приносит смерть. Поэтому Анзельм и кардинал Григорий из древнейших подлогов и из мест одной речи, ложно приписанной св. Петру, извлекли ту мысль, что никто не смеет обращаться с тем человеком, которого папа ненавидит или с которым не говорит¹¹¹.

Подобно земным слоям, произошедшим постепенно через отделение, и в Церкви один слой искажений и подлогов ложился на другой. Это обнаружилось с особенной ясностью в великом вопросе церковной жизни, синодальном, в котором стояли друг против друга два взаимно исключающие себя принципа: принцип правосудия и самоуправления Церкви посредством Соборов и принцип безграничного монархического господства над всеми Церквами посредством папы и его курии. В 342 году папа Юлий писал восточным епископам, которые на соборе Антиохийском утвердили низложение Афанасия: «В деле, касающемся всей Церкви, вы должны были бы, согласно с церковным обычаем, действовать не сами по себе, но в согласии с епископами Запада». «Со всеми нами», – говорил он¹¹². Сократ, которому этот случай был благоприятен¹¹³, чтобы сделать заметным римское властолюбие, извратил слова Юлия таким образом: «Без согласия римского епископа ничто в Церкви не может быть решено». Латинский переводчик Сократа, итальянец Епифаний (около 500 г.), сделал шаг еще далее и вложил в уста папы следующие слова: «Без соизволения папы не может быть держим никакой Собор»¹¹⁴. Псевдо-Исидор переработал и этот материал и в двух вымышленных сочинениях заставил папу говорить таким образом: «Уже Апостолы и потом Отцы Никейского собора приказали, чтобы без указания (Weisung) папы не созываем был ни один Собор». Так что Анзельм и другие григорианские канонисты могли привести целый ряд древних декретов, в которых Соборы со всеми их решениями были поставлены в полную зависимость от произвола папы, и Грациан всю свою 17-ю главу заимствовал у Анзельма.

Однако же этого было недостаточно. Хотели не того только, чтобы Соборы зависели от папы, но и уничтожить самое учреждение Соборное (Institut), существовавшее около 900 лет. Как короли XVI и XVII столетий, сделавшись неограниченными властителями, не могли сносить более Собраний народных представителей, так и папство, желая сделаться абсолютным, нашло, что Синоды поместных Церквей лучше уничтожить. Ибо только при Синодах и с Синодами отдельных епархий, провинций и поместных Церквей могла быть и поддерживаться здоровая и некоторым образом самостоятельная церковная жизнь. Итак, Синоды должны были сделаться невозможными или, по крайней мере, затруднены (в своих собраниях) и настолько ослаблены, чтоб они действовали только по мановению Рима. Этого достигли следующим подлогом.

Противники Симмаха (503) желая показать, что они и без папы могли бы собраться в Риме на Соборе, объявили: «Предписанные Церковью каждогодние провинциальные Соборы не потеряли бы своей силы из-за того, что папа на них не присутствует». На это Еннодий отвечал: «Правилом Сардикийского собора важнейшие дела (causae majores) в Церкви предоставлены решению (arbitrium) папы». Конечно, это было давнишнее искажение, ибо сардикийское правило предоставило папе только пересмотр (revision) дел осужденных и апеллирующих епископов. Но Анзельм (а за ним Григорий и Грациан) сделали из этого декрет Симмаха, в котором буквально говорилось: епископские Соборы, которые, по предписанию церковных законов, должны быть каждогодно созываемы в провинциях, теряют свою силу, если на них не присутствовал папа. Надпись декрета гласила: «Провинциальные Синоды, без присутствия на них папы, не имеют значения (pondere carent)»¹¹⁵. Итак, когда нужно было, тремя строками ниспровергали всё церковное устройство.

Хотели еще добиться формального запрещения всех Синодов и этого достигли тем, что Анзельм, Григорий и Грациан приписали Григорию Великому следующие слова: «Никогда не было и никогда не будет дозволено кому-нибудь держать частный (невселенский) Синод»¹¹⁶. Подлог состоял в том: «То, что Пелагий, по одному особенному случаю, вызванному расколом Аквилейским (Aquileja), объявил одному Синоду, действовавшему против определений Пятого Вселенского собора, – то обратили в запрещение против всех Синодов. Указание же на авторитет Апостольских церквей (Александрийской, Антиохийской), через перемену множественного числа в единственное, обратили в возвышение папского авторитета»¹¹⁷. Таким образом достигли двоякой цели: уничтожить всякое собрание епископов как незаконное притязание и представить папскую власть, которая, по мнению всего христианства, могла отнять даже у Соборов их апостольское учреждение в блистательнейшим свете.

Особенно много помог лже-Исидор планам Григория в следующем: самое сильное оружие, при помощи которого ведена была борьба из-за папского господства, было церковное отлучение. По лже-Исидору, еще папы первых веков определили, чтобы с отлученным никто не осмеливался говорить. Отсюда григорианцы вывели заключение, что это определение имеет и для императоров и королей всю свою силу. Поэтому, если бы папа их отлучил, то никто не смел бы говорить с ними о государственных делах, и, следовательно, они должны быть лишены престолов как неспособные к управлению. Через такое (древней Церкви неизвестное и разрушающее весь характер древнецерковного учреждения) расширение отлучения от Церкви была создана непомерная власть. Эта власть не только в некоторых частных случаях могла быть злоупотреблена, но и сама по себе была постоянным (stehender) злоупотреблением, извращением Божеского и человеческого порядка, постоянным источником гражданских смут и раздора. Боссуэт признавал, что это было ложное учение, которое Григорий старался ввести в Церковь¹¹⁸. Сам Григорий должен был знать, что он был первый, который заявил эти притязания, что даже в «Лжеисидоровских декреталиях» нет ничего подобного, хотя он на Соборе (1078 г.) и ссылался, будто следует в этом постановлениям своих предшественников¹¹⁹. Чтобы эти духовные оружия сделать непреоборимыми, григорианцы заимствовали у лже-Исидора правило, будто папа Урбан I писал всем епископам: «Если бы епископ отлучил кого-нибудь несправедливо, то и тогда нужно бояться такого отлучения, и никто не смеет принять отлученного в общение»¹²⁰.

Если теперь бросить взгляд на здание всемирной папской монархии, которое в течение семи столетий было возводимо и теперь быстро шло к своему окончанию, то нельзя не приметить тех отдельных камней, из которых оно составлено. Долгое время занимались разъяснением прав, предоставленных папе собором Сардикийским. С конца V столетия, когда вследствие положения, принятого Львом и Геласием, папские притязания начали возрастать, начался ряд подлогов, из которых одни были придуманы в Риме, другие в иных местах, но были приняты Римом и употреблены в пользу.

Нельзя прямо назвать сознательным обманом, что папы, со времени Иннокентия I и Зосимы, выдавали правило собора Сардикийского за произведение Первого Никейского собора; они были введены в обман их каноническим уложением. Но их намерение обнаруживается яснее, когда 6-е правило Никейского собора (которое в подлиннике не имело ни одного слова о римском приматстве) в римской рукописи содержало приписку: «Римская церковь имела постоянно приматство». Этот обман, к стыду римских легатов, обнаружен был на Халкидонском соборе (451) через прочтение подлинного текста¹²¹.

В конце V и начале VI столетия начался ряд подлогов и вымыслов. В продолжение нескольких столетий занимались изготовлением неистинных историй римских мучеников¹²². Баснословное сказание об обращении и крещении Константина было выдумано, чтобы через то возвеличить Римскую церковь и папу Сильвестра окружить славою чудотворца. Вскоре положено было основание мнению, что никакой папа не подлежит земному суду и что он судит сам себя. Пред 514 годом, в продолжение четырех лет, Рим был зрелищем кровавой борьбы из-за папского достоинства; приверженцы Симмаха и его противника Лаврентия убивали себя на улицах города. Не хотели сделать судьею распри ни арианского короля готов Феодорика, ни ненавистного Риму императора византийского. Таким образом, были вымышлены акты собора Синуесского с баснословной историей папы Марцеллина, а также решения мнимого Римского собора (321 г.), состоявшего из 284 епископов; решения эти были, видимо, составлены под влиянием кровавых сцен, в которых клирики были убиваемы или казнены по причине преступлений. На этом же Соборе было подтверждено, что никто не смеет судить папу¹²³.

Тогда же в Риме появились следующие вымыслы: 1) «Деяния папы Либерия», целью которых было подтвердить басню о римском крещении Константина и выставить Либерия покаявшимся в ереси и очищенным вследствие Божеского чуда; 2) «Деяния папы Сикста III» и соединенная с ним «История» Полихрония.

Существовали также вымыслы и относительно положения Рима к церкви Константинопольской. Это было время (484–519 г.) разрыва церковного общения между Востоком и Западом¹²⁴, когда Феликс II пригласил даже патриарха Акакия в Рим, a Геласий (в 495 г.) стал утверждать относительно греков и 28-го правила Халкидонского собора: «Рим подтверждает каждый Собор и судит всякую Церковь. Рима же ни одна из них судить не может. Приматство получено не вследствие Соборного решения, но в силу Христова слова»¹²⁵. Этим он превзошел притязания всех своих предшественников. Отсюда произошли следующие римские подлоги: 1) «Письмо Никейского собора», в котором Он просит Сильвестра подтвердить свои определения, рассказ о Соборе, созванном Сильвестром в Риме, и о данном утверждении; 2) объявление Сикста III, что император созывает Соборы в силу власти, данной ему папою; 3) «История» Полихрония, который уже в 435 г. считал папу судьею восточных патриархов» и 4) рассказ о том, как Собор, созванный Сильвестром, признал учение Геласия о Божеском происхождении римского приматства и установил ранг церквей Александрийской и Антиохийской (после Римской), обойдя молчанием Константинопольскую. Следовательно, каноны 381 и 450 годов о преимуществе этой Церкви должны быть отвергнуты¹²⁶.

Замечательно, что как ни сильна была в Риме склонность к вымыслам, однако же в продолжение тысячи лет не было сделано ни одной попытки представить свой собственный сборник канонов подобно существовавшему уже с V столетия в церкви Восточной. Это обстоятельство, конечно, нужно приписать тому, что участие Рима в церковном законодательстве было весьма незначительно. Папы хотя постоянно ссылались на Соборные каноны, обещая соблюдать их и подавать пример послушания им, но самым близким их сердцу был сардикийский канон, не принятый в восточные сборники¹²⁷. Когда Дионисий дал Римской церкви первое несколько значительное собрание канонов, то есть свой перевод канонов греческих, африканских и сардикийских, то в Риме начиная с 313 года собиралось уже более двадцати Синодов; но от всех их или ничего не осталось, или ничего не могло быть принято.

В конце VI столетия был предпринят в Риме подлог, полное действие которого обнаружилось только в позднейшее время. Знаменитое место из книги Киприана о единстве Церкви было снабжено (в послании папы Пелагия к истрийским епископам) дополнением в духе римских притязаний. Выражение Киприана: «Все Апостолы получили от Иисуса Христа такую же власть и такой же авторитет, как и Петр» –резко противоречило теории Геласия, и потому сделали вставку: «Апостолу Петру было дано приматство, чтобы показать единство Церкви и кафедры. Как может считать себя членом Церкви тот, кто оставляет кафедру Петра, на которой основана Церковь»¹²⁸.

Разногласные суждения позднейших римских клириков о Киприане нужно приписать влиянию этой вставки. Киприан был почти единственным иностранным мучеником, которому ежегодно праздновали в Риме. Геласий включил сочинения Киприана в число апокрифов. Нужно было что-нибудь предпринять, чтобы сгладить противоречие между требуемым самим же Римом чествованием этого человека и осуждением его сочинений. Этим путем можно объяснить эту вставку. В списке авторов, проверенном Геласием, Киприан занимает первое место между Отцами Церкви, и о нем замечено, что «можно его держаться во всем». Конечно, здесь заключается противоречие, ибо в том же самом декрете Геласия оставлено то место, где Киприан стоит между апокрифическими авторами¹²⁹. Но так как сочинения Киприана распространялись не из Рима, и уже давно были читаемы в церквах Галликанских и Североитальянских, то добавления не могли проникнуть в рукописи.

Для определенных целей уже ранее была предпринята вставка новых мест в древний каталог римских епископов, и тем положено основание распространенной позднее «книге пап»¹³⁰. Этот труд в своем первоначальном виде, какой он получил в 530 году, лежит пред нами в издании Шельстрате¹³¹. Вторая обработка этого труда и продолжение до Конона (687 г.) писана в 730 году; позднее тою же рукою доведена до 724 г. Для VI и VII столетий основывается на одновременных показаниях¹³². Следовательно, первую обработку 530 года нужно рассматривать как рассчитанный подлог. Она образует важное звено в цепи римских измышлений и вставок.

Как вообще римские подлоги VI и VII столетий, всё это написано варварскою неграмматическою латынью. Цель вставок была следующая: во-первых, придать веру многочисленным вымышленным актам римских мучеников; отсюда те появляющиеся заявления, что древнейшие папы поставили несколько нотариусов для составления подобных актов и затем – семь иподиаконов для наблюдения за этими нотариусами. Во-вторых, подтвердить существовавшие уже басни (например, о римском крещении Константина, вымыслы касательно Либерия, Сильвестра, Сикста III и т. п.). В-третьих, выставить некоторые литургические обряды (принятые позднее) за древние. В-четвертых, представить папу законодателем для всей Церкви, хотя не могли привести ни одного¹³³ из изданных ими распоряжений, а ограничивались только общими фразами, – что вот-де такой-то папа Геласий или Гиляр издал статут, относящийся до всей Церкви¹³⁴.

В позднейшей, более исторической части «книги» особенно заметна еще та тенденция, что относительно Востока папы являются будто бы учителями веры и верховными судьями. В первой обработке, за исключением заметок о здании, жертвованиях и могилах, все долженствующее быть историческим – ложно. Показания автора о судьбе или деяниях отдельных пап никогда не совпадают с известною о них историею, противоречат ей, иногда грубейшим образом. Вследствие этого даже и те показания, неверность которых мы не можем доказать из доступных нам источников, должны все-таки считаться вымышленными, тем более, что в них всегда почти просвечивает намеренный вымысел¹³⁵.

Вымыслы папской книги обнаружили обширное влияние с тех пор, когда сделались известны на Западе, и ими стали пользоваться, в чем первый шаг сделал Беда, в 710 году. Они, так сказать, вызвали позднейший подлог лже-Исидора, принявшего замечания папской книги о власти пап в свои вымышленные декреталии, которые вследствие этого получили вид кажущейся подлинности. Это-то сходство папской книги с декреталиями и было главною причиною того обстоятельства, что вымысел лже-Исидора продержался столь долго.

В половине VIII столетия в Риме был изготовлен пресловутый «дар Константина». Эта басня построена на вымышленном уже в V столетии исцелении Константина от проказы и крещении его папою Сильвестром. Здесь рассказывается очень широковещательно, как благодарный Риму император дарит будто Италию и западные провинции папе¹³⁶, и особенно много заботится о римском клире, давая ему почетные преимущества и нарядные одеяния. Кроме того, судя по этим вымыслам, папа должен быть господином и повелителем над всеми епископами и престол Петра должен пользоваться властью над четырьмя знаменитыми престолами: Аитиохийским, Александрийским, Константинопольским и Иерусалимским.

Каждая строка всего сочинения обнаруживает его римское происхождение; всякий тотчас узнает, что автором его был клирик Латеранской церкви. Документ этот предназначался, очевидно, для того, чтобы быть показанными франкскому королю Пипину, а стало быть, изготовлен около 754 года. В нем говорилось, что Константин устроил, дабы почтить папу, конную процессию, в которой сам вел под уздцы его коня. Это побудило Пипина оказать папе такое же чествование, хотя оно и было совершенно не в обычае франков, а папа сказал королю перед началом процессии, что принимает это от франков не как дар, но как восстановление права¹³⁷. Первое указание на «дар» Константина находится в письме Адриана к Карлу (в 777 году), где папа объявляет императору, что хотя он и одарил, подобно Константину, Церковь, но, однако, далеко не возвратил ей всего того, что ей было уже подарено прежними императорами. Однако же уже за несколько лет перед сим, с 752 года, папы говорили в своих письмах обыкновенно не о подарках, а о возвращениях. Они утверждали, что итальянские области и города должны быть возвращены то св. Петру, то Римской республике¹³⁸. Требования эти тогда только получили смысл, когда для этого взялись за константиновские дары, которые позволяли папе выставлять себя законным обладателем и наследником римской империи в Италии, ибо он был, следовательно, в одно и то же время наследником и св. Петра и Константина; даваемое римской республике, давалось также и Петру, и наоборот. Таким образом, через это Пипину дан был повод отклонить требования греческого двора о возвращении принадлежащих последнему областей как просто не имеющие основания.

В самом деле, иначе было бы непонятным: чем мог руководиться Пипин, подарив папе «на масло для римских церквей»¹³⁹ экзархат и двадцать городов, которыми никогда не владел, и вызвав к себе вражду все-таки еще могущественной империи? Это объясняется только тем, что он увидел из «донаций» Константина, что право владения этими городами принадлежит папе и что его настращали местью раздраженных преемников Петра. Нечего было опасаться, что при воинственном дворе Пипина будет критически исследован и обнаружен такой памятник, как послание Петра и дар Константина. Люди, которым можно было писать, что если они не выступят против врагов Церкви, то их души и тела будут растерзаны и замучены в аду, – такие люди легко могли поверить и тому, что Константин подарил папе Сильвестру Италию. В то время во Франции царило невежество и, при полнейшем отсутствии всяких знаний, около Пипина не было ни одного человека, проницательного взора коего могли бы опасаться римские агенты¹⁴⁰.

Пытались приписать той же самой руке послание св. Петра к французским королям, «его усыновленным детям», которое появилось в то время (754 г.), когда папы были в большой опасности и очень стеснены, однако не покидали высоко парящих притязаний и надежд. Умоляя, возвещая победу и снова угрожая страхом и адом, заклинает здесь апостольский глава короля франков: спасти Рим и Римскую церковь. Письмо было действительно отправлено из Рима и, кажется, произвело там свое действие¹⁴¹.

Спустя двадцать лет в Риме почувствовали снова потребность в дальнейших вымыслах и вставках. Пипин подарил папе отнятый у лангобардов экзархат, с главным городом Равенною, и еще двадцать других городов Эмилии, Фламинии и Пентанолиса, или береговой морской треугольник между городами: Болонья, Комачио и Анконою¹⁴². Более дарить он не мог, ибо только эту область присвоили себе незадолго пред сим лангобарды и теперь должны были ее отдать.

В 774 году сын Пипина, Карл Великий, завоевав Павию, сделался королем далеко простирающегося на юг Лангобардского царства. В Риме также нуждались в сильном итальянском государе, который из-за подчиненных ему на полуострове областей держал бы в покорности и папские участки; но в то же время римская жадность до областей, подданных и доходов далеко еще не была удовлетворена экзархатом и тем, что было соединено с ним. Вследствие этого в Риме был предложен королю документ, в котором заключалась запись подарков или обещаний его отца. Карл возобновил эту запись так, как она была ему показана, и, кроме того, подарил большую часть Италии и в том числе многое, что совсем не было под его властью; ибо документ, приводимый в отрывках биографом Адриана, исчисляет следующие области, подаренные папе: всю Корсику, Венецию и Истрию, Луни, Монселице, Парму, Реггио Мантую, Дукате и Беневенто, вместе с экзархатом¹⁴³.

До сих пор казалось загадочным и необъяснимым, из-за чего Карл сделал столь огромные подарки, так что от его итальянского государства осталось очень немного. Поэтому Муратори, Сугенгейм, Гегель, Грегоровиус, Ниегуес объявили частью, что это место¹⁴⁴ неподлинное, частью обвиняли папского биографа во лжи: иначе, замечает напр. Ниегуес, нужно было бы обвинить Карла в умышленно продолженном клятвопреступлении, а Адриана в трусливом нерадении¹⁴⁵. Абель думает, что хотя сомнение относительно верности показания должно быть очень велико, однако же все-таки недостаточно. Он довольствуется наконец принятием того мнения, что хотя подарки были действительно равны Пипиновым, но зато были очень обусловлены¹⁴⁶. Напоследок Мокк принимает, что объем подарков верен, но отвергает их равность Пипиновым, следовательно, опять отвергает достоверность Адрианова биографа. Новейший писатель Баксман оставляет все по-прежнему в неизвестности. Короче, стало быть, никто еще не возмог разрешить этой загадки¹⁴⁷.

Но дело объясняется, если мы сличим два раза напечатанные¹⁴⁸ и, без сомнения, вымышленные документы, которые выдаются за запись Пипина и в которых действительно географический объем подарков описан так, как у биографа Адрианова, только с еще большим перечнем имен городов. Этот документ находится в близком родстве с константиновскими подарками; как в этом Константин, так здесь Пипин дает подробное предисловие о своих отношениях к папе, грекам и лангобардам, выставляет это причиною своего подарка и удостоверяет что ни он, ни его наследники не будут пользоваться в уступленных областях никакою властью, а только просит молитв об упокоении его души и удерживает звание римского патриция; области же, вследствие столь многократных дарений императоров, суть законная собственность папы. Этот документ, умышленно написанный слогом константиновской записи и биографий римских пап того времени, делает трудным всякое иное предположение о его цели и происхождении, кроме того предположения, что он сочинен для предложения его королю Карлу¹⁴⁹, и объясняет, каким образом уговоренный Карл дал обещание, найденное им затем неисполнимым; почему на возобновляемые требования пап он противопоставлял упорное сопротивление и требовал, чтобы Рим специально доказал свои права на отдельные области.

Бесспорно также, что в данных Риму императорами после Карла Великого привилегиях есть также кое-какие подделки, хотя приведенные изменения далеко не так обширны, как часто утверждали прежде. Так, запись (Pactum) импер. Людвига Благочестивого (817 г.) носит все внутренние признаки подлинности, однако и в ней есть очевидно подложные добавки¹⁵⁰. Император дарит папе Пасхалию острова: Корсику, Сардинию и Сицилию с близлежащими морскими берегами, и к этому еще Тусцию и Сполето. Не нужно никакого дальнейшего доказательства на то, что если бы импер. Людвиг действительно подарил папе большую часть Италии, и притом в очень неопределенных, еластических выражениях, частью подтвердил, частью вновь подарил, – то вся дальнейшая история папства до Григория VII была бы необъяснимою загадкою, так как папы никогда не владели этими областями, которые все вместе равнялись бы большому королевству, и даже не изъявляли притязаний на них. Что вся Тусция должна быть папскою областью, утверждал только один Иннокентий III, а до него – никто. На герцогство Сполетское изъявил притязание только Григорий VII. Наверно, что подделка произошла в конце XI столетия, когда в Риме занимались подобными делами столь деятельно и осторожно. Григорий VII был первый, который требовал Сардинии, хотя в то же время заметил, что до тех пор она ни в каких отношениях к римскому престолу не состояла, а напротив того, сделалась ему, вследствие нерадения предшественников, чужда более, нежели народы крайних пределов земли¹⁵¹. Конечно, Урбан II доказывал в 1091 г., что Корсика есть собственность папы не вследствие данных Карлом или Людвигом привилегий, но в силу дара Константина, подарившего папе Сильвестру все острова Запада, даже Балеарские и самую Ирландию. Так же точно стоят дела и с привилегиями Оттона I от 962 г. и Генриха II от 1020 г. Документы большею частью подлинны или списаны с подлинных; но дары Карла являются в обоих показаниях папской книги – как грубым образом сделанная вставка¹⁵².

Известно, что маркграфиня Матильда, руководимая Григорием VII и Анзельмом Луккским, подарила в 1077 г. римскому престолу провинции Лигурию и Тусцию¹⁵³. Вспомним, что в 1081 г. Григорий VII требовал от короля Рудольфа присяги, что он возвратит ему земли и доходы, пожертвованные св. Петру Константином и Карлом¹⁵⁴; далее, что папа Лев IX торжественно ссылался на дарственную запись Константина и что советник Матильды, Анзельм, поместил эту дарственную запись в свою юридическую книгу, – то можно легко себе представить, какой документ нужно было ей предложить, чтобы столь значительная уступка или возвращение показались ей долгом совести.

О таком человеке, как Григорий VII, мы не должны думать, что он сам принимал сознательное участие в этих подлогах, но, при своем безмерном легковерии и при своей страсти к приобретению областей и к господству, он опирался на очевидные вымыслы как на достоверные доказательства. Так, в 1081 году он утверждал: сохраняемые в архиве церкви св. Петра документы доказывают, что Карл Великий сделал целую Галлию податною страною Римской церкви и подарил последней еще всю Саксонию¹⁵⁵. Под этими документами разумеется, конечно, тот, сработанный в X или XI столетии документ, который сообщил Торригио¹⁵⁶. Карл уже в 797 г. называет себя императором, его государство состоит из Франконии, Аквитании и Галлии; Алкуин есть его канцлер, и с каждого из государств он платит Риму по 400 фунтов подати.

Мы коснулись здесь фактов относительно документов о дарственных приношениях только потому, что они освещают настоящим образом всё поведение Рима от VI до XII столетия; мы упомянули о них потому еще, что виновниками их были те личности, на которых обрушилась вся тяжесть предпринятых ими, в интересе церковного главенства, подделок.

Мы займемся теперь дальнейшим исчислением и разысканием тех вымыслов, которыми мало-помалу было изменено все церковное устройство.

Мы уже упомянули о псевдоисидоровских подлогах, появившихся в середине IX столетия. В изобретении их Рим, как видим, не принимал ни малейшего участия, хотя потом извлек из них все выгоды для увеличения своей власти, и именно тогда, когда существенная часть этих выдумок перешла в юридические книги григорианской партии.

Декрет Грациана, это могущественнейшее орудие новой папской системы, вышел в середине XII столетия из первой правоведной школы Европы, юридической учительницы всего западного христианского мира, – из Болоньи. В этом труде исидоровские заблуждения и подделки соединились с теми подлогами, которые были прибавлены григорианцами: Дейсдедитом, Анзельмом, Григорием Павийским и самим Грацианом. Его сочинение вытеснило все другие церковные сборники, служило руководством не только для канонистов, но также и для схоластических богословов, знавших только из него Отцов Церкви и Соборы. В Церкви никогда еще не было книги, равной ей по влиянию, хотя она изобиловала грубыми, умышленными и неумышленными, ошибками, как никакая другая книга. Предварительными работниками Грациана были не только Анзельм, Дейсдедит и кардинал Григорий, сочинения которых были мало распространены, – но также и немец Буркард, или его помощник аббат Ольберт. Буркард в своем, составленном между 1012 и 1022 годами, сборнике поместил не только значительную часть псевдоисидоровых выдумок, но также выписал и церковные определения из капитуляриев различных пап. Вследствие этого уже в конце XI столетия пробудилось ложное представление, что будто самодержавно приказано папою все то, что еще в IX столетии было независимым от него образом устроено римскими Синодами.

И вот все эти искажения – богатая жатва трех столетий – были доверчиво приняты Грацианом в его собрание; но к этому он присоединил еще достаточное количество новых, которые все были в духе и интересе папской системы и очевидно вымышлены.

Из некоторых примеров можно видеть, как итальянец Грациан желал сделать целый мир данником итальянского клира. Немецкие епископы еще ранее западно-франкских склонились перед исидоровскими декреталиями. Их влияние видно в заключениях Трибурского национального немецкого Синода в 895 г. Здесь уже видно, как глубоко вошел в плоть и кровь немецкой иерархии псевдо-Исидор. К этому, без сомнения, присоединилось еще и то обстоятельство, что в то время епископы принимали деятельное участие на Синоде на их тогдашнего короля Арнулфа, а этот, жаждая императорской короны, приманившей его уже однажды в Италию, мог достичь ее только через расположение папы Формоза. Таким образом, они постановили решение: если бы налагаемое на них Римом иго сделалось невыносимыми, то все-таки они стали бы нести его с благочестивою покорностью.

Как часто был повторяем потом этот приговор! Его влагали в уста Карла Великого, точно так же, как уверяли о Константине, который будто бы назвал папу Богом. Вследствие того что Грациан принял это выражение за капитулярий Карла¹⁵⁷ и сделал его каноном, оно господствовало до Констанцского собора, хотя часто опровергалось фактами. Принимали, что нужно сносить даже невыносимое, коль скоро оно наложено Римом.

Искажение 36-го правила Вселенского собора (692 г.) принадлежит собственно Грациану лично¹⁵⁸. В этом правиле был возобновлен халкидонский канон, в силу которого патриархи нового Рима должны пользоваться одинаковыми правами с римскими папами. Грациан, изменив два слова, совершенно извратил весь канон и скрыл указание на одинаковый канон халкидонский. В то же время он уменьшил число патриархов с пяти на четыре, ибо отныне должно было исчезнуть древнее равенство римского епископа с четырьмя остальными главами Восточной церкви, хотя сами григорианцы, как, например, Анзельм, смотрели еще на папу как на одного из патриархов¹⁵⁹. Для патриаршего достоинства римского престола не было уже более места; совмещавший в себе все возможные в Церкви права не мог уже отправлять еще особую частичную власть, какова власть патриарха. Могущество папы сделалось «mare magnum»¹⁶⁰, внутри которого не могло уже быть еще какого-нибудь озера или пруда с особыми правами. Это особенно ясно можно видеть в отношении папы к провинциям западной Иллирии (Македонии, Фессалии, Епира, Дардании, состоявшими прежде под патриаршею властью римского епископа, так что митрополит фессалоникский был назначен в них его наместником (викарием)). Император Лев Исаврянин отнял у Рима в 730 г. эти провинции, и с этого времени они принадлежали Константинопольскому Патриархату. Об этом долго шел спор; постоянно возобновляемые папами требования о возвращении их были безуспешны, как вдруг учреждение в 1204 г. Латинской империи снова передало их во власть пап. При этом очень характерно было то обстоятельство, что Иннокентий III был совершенно далек от того, чтобы возобновить в них свои старые патриаршие права, – напротив того: он сделал там патриархом епископа Торнобуского. Патриаршество это, впрочем, было эфемерно и скоро угасло совсем¹⁶¹.

Каноны Африканского синода (непреодолимые камни претыкания для всех папских хитростей), запрещавшего всякую апелляцию в Рим, Грациан употребил в пользу своей системы посредством того, что, сделав прибавку в канонах, он заставил Синод сказать утвердительно то, что на деле тот совершенно отверг. Далее: псевдо-Исидор предпринял уничтожить своими подлогами древнее церковное право, запрещавшее перемещение епископа с одной кафедры на другую; Грациан же, предшествуемый в деле искажений Анзельмом и кардиналом Григорием, прибавил к старым еще новую выдумку, что только одному папе присвоено право перемещения¹⁶².

Особенно богата последствиями та часть труда Грациана¹⁶³, в которой он¹⁶⁴ развивает систему принуждения в деле религии. Этот труд Грациана может служить доказательством, как далеко отстояло новое церковное право от древнего. Он приписывает (ссылаясь на подложный канон, приводимый Буркардтом и Иво) Григорию Великому распоряжение, что Церковь должна защищать убийц и разбойников¹⁶⁵. Между тем, с другой стороны, сам же старается в длинном ряде канонов доказать, что позволительно и даже должно принуждать людей к добру всеми средствами насилия, точно так же, следовательно, и к вере, и ко всему тому, что тогда считалось верою; особенно нужно мучить еретиков, их собственность должно отбирать, а самих – казнить. Здесь он превзошел даже григорианских канонистов. Упомянем еще, что Урбан II объявил: «Кто, ревнуя о Церкви, убьет отлученного от нее, то с таким человеком никоим образом не должно обращаться как с убийцею». Отсюда Грациан выводит общее правило: «Ясно, что злых (прежде всего объявленных злыми церковного властью) следует не только бичевать, но и казнить».

Еще худшее, нежели это, находится в книге Болонского монаха, которая, к несчастью для религии и Церкви, была принята за учебник и законодательный свод во всём западом мире. Путаница в этих сложных, нагроможденных друг на друга подделках была особенно чувствуема в тех предметах, которые носили в себе зародыш будущего развития и своими выводами глубоко врезывались как в гражданскую, так и в церковную жизнь Запада. Так было, например, с воззрением на понятие «ересь», которое именно в то время превратилось в обоюдоострый меч и стало могучим средством для приобретения церковного господства. Папа Николай в своем послании к греческому императору Михаилу утверждал, что, по шестому правилу Вселенского собора 381 года, нужно считать еретиком всякого схизматика и всякого отлученного от Церкви. Это было принято Грацианом и Анзельмом в новый свод законов¹⁶⁶, так что с этих пор понятие об еретичестве получило¹⁶⁷ столько же ужасный, сколь и безграничный объем. Подлогами и вымыслами было сделано все, чтобы тотчас же объявить еретиком всякого ослушавшегося папского приказания или осмелившегося противоречить папскому вероположению.

Прежние григорианцы все-таки еще никогда не высказывали так ясно того, что теперь развил Грациан относительно безусловного господства папы над законом, поставив папу наравне с Богом. Как Иисус Христос, говорит Грациан, будучи на земле, хотя и был подчинен закону, но, в сущности, был выше его, так точно и папа стоит выше всех церковных определений и может обходиться с ними по произволу¹⁶⁸. Под влиянием выставленной Грацианом доктрины папа Евгений IV, после великих реформаторских Соборов в 1439 г., отвечал сославшемуся на церковные законы королю Карлу VII, что смешно указывать на закон папе, который сам по своему произволу издает церковные законы, освобождает от них, изменяет и отменяет их¹⁶⁹.

В 50 лет, протекших со времени появления грациановского свода до первосвященничества могущественнейшего из пап Иннокентия III, система папства, под влиянием трех сил: псевдо-Исидора, григорианской школы и Грациана, возвысилась до полнейшего господства. В римских судах вершили дела по грациановскому праву, в Болоньи обучали ему, даже сам император Фридрих I велел своему сыну Генриху VI изучать декреты и римское право¹⁷⁰. Все декретальное законодательство от 1159 г. до 1320 построено на заложенном Грацианом фундаменте и вытекает из него. То же самое должно сказать и о догматике Фомы Аквинатского. Вообще вся схоластическая догматика и, особенно любимая тогдашним клиром наука правоведения были основаны на Грациане, Раймунде и других собирателях декретов. Теорию, a также и текст с приложением, тогдашние богословы заимствовали из этих юридических сводов.

Уже в XII столетии было у пап в обычае замечать, при цитации какого-нибудь места из Грациана, что оно стоит «in sacris саnonibus», или «in decretis»¹⁷¹. Таким уважением пользовался этот труд, наполненный вдоль и поперек обманом, заблуждением, искажениями, который мало-помалу расшатывал древний строй Церкви и наконец сломил его. Еще в 1570 г. приставленные папою три корректора декрета сказали, что им поручено это, дабы не поколебался авторитет сего важнейшего и полезнейшего кодекса¹⁷².

Александр III (1159–1181) и Иннокентий III (1198–1216 г.) суть дальнейшие творцы нового церковного права; посредством множества указов они создали декретальное право и систему, выходящую из одной основной мысли. У Иннокентия еще более, нежели у Григория VII, господствует та идея, что папа есть наместник Бога на земле, что он, подобно Божественному Провидению, со всею бдительностью и осторожностью (как высший надзиратель и властитель над человечеством в его религиозном, социальном и политическом отношениях) должен уничтожать всякое сопротивление. В основе его и Григория воззрений лежит та мысль, что все светские должности и власти, занятые не духовными, есть нечто неподходящее к плану Божественного домостроительства; что они появились только вследствие человеческой глупости и греховности и что, собственно, только одно духовное сословие желательно было Богу и основано им¹⁷³.

Григорий (разумеется, в прямом противоречии с евангельским учением о Божественном установлении властей) объявил, что королевская власть установлена между равными до тех пор людьми по наущению дьявола, людьми, ничего не знавшими о Боге, исполненными всяческих пороков, одержимыми слепою страстью к власти¹⁷⁴.

Крестовыми походами и связанным с ними изменением сущности покаяний и отпущений – через привилегии, даваемые папами крестоносцам; через управление этими священными войнами – были созданы новые средства для могущества Римского престола. К этому присоединились еще рыцарские ордена, признававшие своим вождем только папу, – далее постоянный союз с Францией, с ее клиром и королевскою властью (1300 г.); к материальной помощи присоединилась и интеллектуальная, состоящая в двух университетах: Болонском, школе папского права, и в Парижском, который все более и более подчинял папской системе схоластику. Но более всего помогли папской монархии основанные в начале XIII столетия ордена мендиканцев, францисканов, доминиканцев, августинцев и кармелитов; особенно два первые из них были сильнейшими опорами и поддержками этой монархии.

После исидоровских декреталий и Грациана учреждение этих орденов с их строго замкнутым монархическим устройством было третьим сильнейшим рычагом, подрывшим и потрясшим древнее церковное устройство. Состоя вполне под управлением Рима, будучи полупослами папы, совершенно независимые от епископов, превосходя полномочием светское духовенство и священников, монахи орденов являлись во все мешающимися агентами, образовали собственную свою Церковь внутри Церкви, работая для славы и величия своих орденов и для увеличения могущества папы, на котором основывалось их привилегированное положение. Можно сказать, что новыми орденами папская власть была удвоена. Они господствовали в литературе, подчинили себе церковные кафедры и кафедры университетов; странствовали как сборщики денег и проповедники отпущений и индульгенций папы, вооруженные папским полномочием даже налагать церковные отлучения.

Таким образом была организована в Риме борьба всех против всего, от городов до сёл, борьба, в которой падал обыкновенно класс священников, не могший устоять против вооруженных, с головы до ног, привилегиями мендикантов. Епископы и священники должны были признать свою немощность против этой новой, подкрепленной инквизициею силы и подчиниться игу, наложенному на них союзом этих двух непреоборимых властей.

Если Григорий VII основывал свои новые притязания на политическую власть и подчинение монархии на вымышленных фактах, то Иннокентий III пошел по этому пути еще далее. Он выдумал переход империи от греков к франкам, и будто этот переход произошел в силу папского повеления¹⁷⁵; отсюда Иннокентий вывел, что немецкие государи имеют право выбирать императора только с разрешения папы и что папа всегда может отвергнуть права избранного. Позднейшие папистские писатели поместили и эти уверения в число исторических, выдуманных ими фактов.

Одно из вероположений Григория VII, а именно, что всякий правильно избранный папа свят лично, все-таки не удержалось. Из-за недостатка в святости легко можно было заключить о недействительности избрания, и поэтому декретальное право молчит о святости пап. К этому присоединилось еще то обстоятельство, что симония, считавшаяся всеми за ересь, господствовала в римской курии совершенно явно; взятки за полученные приходы и подкупы в процессах были в Риме ежедневным явлением. Обвинение, что перед глазами папы, с его явного или косвенного согласия, допускается ересь, не могло быть опровергнуто, и потому канонисты прибегли к следующей уловке: «Что для всех людей, – говорили они, – симония, то для папы – нет, ибо он господин над законом и все, находящееся в Церкви, есть его собственность, которою он располагает по своему произволу»¹⁷⁶.

Григорианская система требовала возможно большего расширения независимости всего клира от светской власти и суда. Клир должен был образовать большое тело, безусловно слушающееся папы, далеко отстоящее, вследствие сословных чувств и интересов, от светского мира. Для этого, прежде всего, требовалось освобождение от всяких мирских судов и изъятие клира из подданства. Всякий духовный должен был признавать только одного господина и повелителя ― папу, который располагает им или посредством всецело подчиненных ему епископов, или непосредственно, в случае изъятия его из власти последних. Он только орудие для исполнения его приказаний. Грациан изложил свое «церковное право» соответственно этим взглядам¹⁷⁷. В папском своде декреталий есть поэтому статья, что духовный не подлежит светскому суду и что это так устроено вследствие Божеского распоряжения¹⁷⁸. В то же самое время папы объявили, что ни один духовный не смеет отступать от этого права, которое принадлежит всей Церкви. Иннокентий III хотел сделать Второзаконие христианским судебником, потому что через это он имел библейский текст для подтверждения своего учения о власти пап над жизнью и смертью. Для этой цели слова Библии должны были быть изменены. В ней говорится, например: для еврея высшею судебною инстанцией служат верховный священник и верховный судья; если виновный не подчинится их приговору, то наказывается смертью. Из этого Иннокентий, через небольшую вставку в текст Вульгаты, сделал следующее: кто не подчинится приговору первосвященника (место которого в Новом Завете заступил папа), того судья должен казнить¹⁷⁹. Позднее то же самое искажение привел снова папа Лев X в своей булле¹⁸⁰ и еще цитировал это место из книги Царей, вместо Второзакония, – для доказательства, что ослушавшийся папу должен быть умерщвлен.

В определении отношений к государству и светским государям Иннокентий превзошел еще Грациана. Папская власть, учил он, относится к императорской и королевской так, как солнце к месяцу, заимствующему свой свет от солнца; как душа к телу, которое существует только для службы душе¹⁸¹; две сестры (Лк.22:38) суть символ церковной и светской властей, из которых первая принадлежит папе лично, а другая – государям, которые, однако же, должны пользоваться своею властью только для пользы Церкви и по указаниям папы¹⁸².

В знаменитой декреталии «Novit» Иннокентий III утверждал, что папа имеет власть отправлять суд и уничтожать решения светских приговоров¹⁸³, что он есть господин над государями и народами. Эту власть давал папе так называемый евангельский суд (evangelische Denuntiation). Суд этот состоял в том, что непризнание обвиняемым права обвинителя есть грех, и потому процесс должен быть перенесен к папе, то есть к такому судье, который признает себя ответственным только пред одним Богом¹⁸⁴.

Говорилось, например: «Право Церкви, как единственно Божеское, стоит выше всякого другого права; а папа, как глава Церкви, есть источник и обладатель всяческого права: следовательно, каждый безусловно подчинен папе. Или: «Папа есть повелитель душ, а так как тело есть только орудие души, то, стало быть, папа есть господин и тела, владетель права над жизнью и смертью». Или: «Кто не слушается папских приказаний, тот, стало быть, имеет неверное понятие об объеме папской власти, о силе и непреоборимости его запрещений; значит, такой человек есть еретик и должен доказать пред трибуналом свое православие».

До конца XII столетия папы назывались и были называемы «наместниками Петра»¹⁸⁵ – но с Иннокентия III папы стали называться «наместниками Христа». И действительно, расстояние между положением и правами Григория I и между притязаниями и могуществом Григория IX (от 600–1230 г.) так же велико, как расстояние между Петром и Господом. В применении к папе новый титул означал: «Я наместник на земле Всемогущего Бога, и моя власть стоит выше всякой земной власти и пределов, – во мне и через меня одного Церковь свободна». Таково было средневековое клерикальное воззрение, в силу которого Церковь свободна только тогда, когда ей подчинены все и всё, но в последней своей инстанции Церковь есть именно папа. Григорий IX, основываясь на воображаемых подарках Константина, объявил:¹⁸⁶ «Папа есть господин и повелитель всего мира – как вещей, так и лиц», так что его предшественники проявляли свою власть через поставленных ими императоров и королей, ничего не слагая, однако же, из сущности своей юрисдикции. Иннокентий IV еще сильнее высказался об абсолютном всемирном господстве папы и о соединении обеих высших властей в одной руке. Ложно думают, говорит он, будто Константин дал престолу папы светскую власть; она целесообразно и безусловно дарована ему Иисусом Христом, который передал Петру ключи как небесного, так и земного царства. Светская власть законна только в том случае, если государи смотрят на неё как на дарованную папою. Поистине говоря, Константин возвратил Церкви только часть того, что принадлежало ей с самого начала и чем, следовательно, он владел не по праву. Иннокентий IV отзывался о происхождении светских государств и государей еще небрежнее, чем это делал Григорий VII.

Иннокентий IV постановил также: «Всякий клирик должен слушаться папы даже тогда, когда он приказывает несправедливое, ибо никто не смеет судить поступков папы. Исключение из этого правила может быть допущено только тогда, когда повеление заключает в себе ересь или имеет целью ниспровержение Церкви»¹⁸⁷. Доктрине о всемирном папском владычестве Бонифаций VIII дал догматически библейское основание. Он осудил как манихеизм то положение, будто светская власть независима от духовной. Папа, по Бонифацию, есть судья над всем мирским, коль скоро оно причастно греху; в папской руке находится два меча (духовный и светский), из коих первый папа употребляет сам, а второй ― короли и воины, но всё же по его знаку и дозволению; папа судит всё и никем не может быть судим, ибо ответствен только одному Богу. Неверующий тому, что всякий человек подчинен папе, лишается вечного блаженства. Чтобы дать библейское основание этому положению, Бонифаций был вынужден сильно перевернуть яснейшие тексты Священного Писания, что возбудило тогда всеобщее изумление и насмешки¹⁸⁸.

С тех пор как папский престол был перемещен во Францию и политика курии сделалась французскою, юридическая догматика пап направлялась преимущественно на империю. Сломать могущество империи как в Германии, так и Италии, уничтожить ее единство было, в течение столетия, неизменною целью папских домогательств. Климент V объявил, что каждый император должен приносить папе особую присягу в послушании и что с государем, подозрительным папе, не должно заключать союза¹⁸⁹.

Относительно греческих императоров и патриархов папы утверждали, будто римскому престолу, вместе с духовною, досталась и светская власть над всеми христианами. Григорий IX и Григорий X объявили: «Мы знаем это из чтения Евангелия». «Христос, – писал Иннокентий III Константинопольскому Патриарху, –передал папам для управления весь земной порядок вещей; сильнейшим доказательством этому служит хождение Петра по морю, а море означает народную массу». Отсюда, по мнению папы, вытекает ясно, что наследник Петра уполномочен управлять народами¹⁹⁰.

Один из принципов григорианской системы был следующий: «Всякий окрещенный есть подданный папы и должен оставаться им всю жизнь. Всякий христианин, хотя бы окрещенный вне Римской церкви, также подчинен папским законам, и папа может его наказать и даже лишить жизни. Ослушание папского приказания есть уже ересь; за всякое преступление папа может отлучить от Церкви, и если отлученный, в течение года, не подчинится папским приказаниям, то он объявляется еретиком и подвергается конфискации имущества и смерти».

Для того, чтобы вполне разрушить древнецерковное устройство и управление епархий епископами, введен, со времен Гильдебранда, постоянный институт легатов. Эти легаты, со свитою жадных итальянцев, объезжали страны, собирали Синоды и диктовали им свои распоряжения. Цель этих объездов состояла частью в ревизии Церквей, частью в собирании денег для отсылки в Рим. Появление в стране легата современники сравнивали с физическими бедствиями: градобитием или чумою¹⁹¹. Даже жалобы и апелляции в Рим не помогали делу, ибо папы постановили за правило поддерживать своих легатов во всём.

В силу нового права папа являлся не только высшим, но и единственным законодателем для целой Церкви. Он носит (как выразился Бонифаций VIII) в своей груди, как в шкатулке, все права и вынимает оттуда, от времени до времени, то, что находит сообразным с потребностями мира и Церкви. Вследствие этого произошло, что один папа XIII или XIV столетия¹⁹² издал более законов, нежели 50 пап взятых вместе прежнего времени. Папы давали своим указам те же имена, которые носят римские императорские повеления, то есть рескрипты, декреты. Как господин над законами, папа может отменять их; он освобождает от церковных постановлений и даже от исполнения Божеских законов¹⁹³. Как скоро папа издавал какой-нибудь декрет, курия тотчас рассчитывала, сколько принесут дохода будущие освобождения от него. И действительно, на некоторых папских декретах ясно видно, что они изданы с этою именно целью. То же самое видно и на изъятиях, то есть освобождениях из-под епископской власти. Всякий изъятый монастырь или какое другое учреждение должны были за это платить папскому престолу ежегодную подать. Таким образом, если епископ пожелал бы серьёзно заняться управлением своей епархии, то он на каждом шагу был стеснен и угрожаем. Он был в постоянной опасности подвергнуться папскому запрещению или отлучению за нарушение римской привилегии или даже быть приглашенным явиться в Рим.

Всякий монастырь, каждая коллегия ревниво блюли свои преимущества и изъятия и видели в епископах своих естественных врагов. Как епископы и корпорации стояли друг против друга враждебно, – так точно священники видели своих опасных врагов в нищенствующих монахах, которые неутомимо стремились присвоить себе доходные статьи священнического сословия. Одну общую черту всем членам курии заметил уже Иоанн Салисбурийский¹⁹⁴, – именно, что всякий не соглашающийся с ее учением был или еретиком, или схизматиком. Курия хотела быть непогрешимою прежде, чем сам папа стал считать себя таковым, и этот щит непогрешимости был необходим для ее спекуляций и оборотов.

Опыт с паллиумом (омофором) показал папе, что знаки отличия, украшения, титулы, особенности в цвете и покрое платья имеют для клириков особенную заманчивость – и поэтому можно употреблять эти средства для достижения господства. В V столетии папы раздавали «паллиумы» архиепископам; а в VIII стали давать их митрополитам, хотя эти последние отказывались иногда принимать их под условиями, назначенными Римом. Так это видно из поступка франкских архиепископов против совершенно преданного римским интересам Бонифация¹⁹⁵. Николай I, Иоанн VIII, Григорий VII выставили требования, чтобы до получения паллиума ни один митрополит не смел отправлять своей должности. Следующим затем делом было: придать паллиуму таинственную мистическую силу. Пасхалий II, его преемники, а за ними и декретальное право объявили, что на омофоре держится полнота высокого священнического сана, а отсюда следует, что этот сан истекает из папского полномочия. Представление, по которому митрополичья власть должна быть передаваема папою, было в противоречии с фактами, ибо важнейшие права митрополитов папы присвоили себе, а с начала XIII столетия стали делать это еще более. Они начали раздавать паллиумы некоторым епископам, у которых они были простым украшением и не были соединены ни с какими правами. Однако же как средство для приведения митрополитов в полную зависимость от папы паллиум сделал свое дело. В своей зависимости от папы митрополит должен был клясться, и этой клятве Григорий VII дал форму вассальной присяги; так что отношение между папою и митрополитами было чисто ленною зависимостью последних от первого¹⁹⁶.

Затем ближайшею задачею курии было, чтобы сделать и епископов покорными орудиями римской власти. Долгое время положение епископов было гораздо благоприятнее положения митрополитов. Ибо они еще в XIII столетии получали свое утверждение, которое в древней Церкви было нераздельно с посвящением, от митрополитов; тогда как эти последние должны были покупать паллиум за большие деньги¹⁹⁷.

Иннокентий III¹⁹⁸ объявил: один только папа имеет в Церкви полную власть, все прочие епископы призваны им только на помощь для той части дел, которую он им поручит. Можно сказать, что через это папская система получила свое завершение. Все епископы были низведены на степень простых помощников; и папа присвоил себе из древних епископских прав столько, сколько было ему угодно¹⁹⁹. Теперь употребляемое папами выражение «вселенский епископ» получило свое полное значение, хотя еще Лев IX отказывался от этого титула. И при римской теории, не было уже более епископов, а только делегаты и наместники папы.

Масса функций власти, о которой и не думал ни один из пап, вытекала теперь сама собою. В некоторых вещах теперь даже и не требовалось особенных каких-либо папских приказаний. Нужно было только извлечь следствие (вывод) из исидоровских вымыслов и грацианских вставок. Тогда казалось понятным само по себе, что только один папа может отрешать и перемещать епископов, только он может вмешиваться в их епархии, отправлять их власть и привлекать их к своему суду. Иннокентий III, как мы уже видели, объявил, что право отрешать епископов даровано папе Божественным откровением. Хотя за это и упрекали его в жестоком заблуждении и совершенно произвольном изобретении; но Иннокентий, убедивший себя и других, что всякий папа есть абсолютный повелитель над всею Церковью и обладает полномочием в силу Божеского порядка, мог также считать, что и право отрешать епископов даровано папе самим Богом. Действительно, скоро нашлись епископы, которые стали писать себя: «папского престола милостью».

Оставшиеся еще кое-какие обломки свободы из древней Церкви были теперь вполне вытеснены и истреблены. Прежде никому и в голову не могло прийти, чтобы епископ не смел сложить с себя должности, если бы чувствовал её не под силу себе. Такое сложение производилось прежде, по большей части, на провинциальных Синодах. Но со времени Грациана и Иннокентия новое положение, что только папа может разрешать узы, связующие епископа с его епархиею, было распространено и на сложение должности. Затем дошла очередь до дальнейшего требования, возведенного Иоанном ХХII в правило, что очистившееся таким образом епископское место должно быть отдано тому, кого назначит папа.

Всячески поощряемые папами апелляции проложили им путь к завоеванию важнейшего для них права назначать епископов. Псевдо-Исидор дал апелляциям в Рим неслыханный объем. Новое декретальное право Александра III увеличило этот объем еще более. По мнению этого папы, апелляции, висевшие над головами епископов подобно Дамоклову мечу, были важнейшею частью его власти. Около 13 новых положений в своде декреталий²⁰⁰ были направлены к тому, чтобы доставить курии тысячи разных процессов. Эти процессы тянулись целые годы, доставляли богатую поживу куриалам, наполняли даже римские улицы и кладбища. Епископов и архидиаконов, подвергшихся процессам, задерживали в Риме долгое время. Вследствие этого произошло то, что анархия в епархиях, безнравственность и одичание клира достигли такой степени, что описание их у современников нельзя читать без ужаса. Если двое спорили о занятии прихода или о выборе в епископы и апеллировали в Рим, то папы часто пользовались случаем, чтобы, отвергнув обоих спорящих, назначить третьего.

«Нет более ни одного епископства, ни одного священнического места, ― говорит аббат Конрад Лихтеновский, – которые бы не послужили предметом процесса в Риме, и горе тому, кто придет туда с пустыми руками! Радуйся ты, матерь Рим, о пороках сынов твоих, ибо это дает тебе доход; к тебе течет всё серебро и золото. Не благочестие, но злоба людей сделала тебя победителем мира»²⁰¹. Эти апелляции и процессы ни для одного народа не были так обременительны, как для немецкого. После Вормского конкордата (1122) папы устранили немецких императоров от влияния на замещение епископств и сделали конкордат недействительным. Как скоро одной из спорящих сторон дан был повод перенести процесс в Рим, то истца удерживали там и вытягивали из него всё, что было можно. По целым годам тянулись процессы; нередко истцы или их доверители умирали в Риме, а если и возвращались на родину, то приносили с собою только долги, болезнь и впечатление о римском разврате. С этого времени папы могли по произволу располагать немецкими епископами и их голосами при избрании короля. Все эти епископы были обременены долгами, и в случае неплатежа им угрожало церковное наказание. Так что они готовы были принять какое угодно обязательство со стороны Рима и обязательно исполнить все приказания пап относительно империи, лишь бы только не подвергнуться церковному наказанию за неплатежи своих римских долгов. Только эти отношения и могут объяснить такие явления, какие происходили в Германии от 1245–1273 г., то есть выборы Генриха Распо (1246), Вильгельма Голландского (1247), Ричарда и Альфонса (1257) и пагубное междуцарствие (от 1256–1273 г.). Только таким путем могло совершиться падение Штауфенского Дома и Германия могла быть содержима в состоянии разъединения и бессилия, которое требовалось французскими и авиньонскими интересами и политикою французских пап Урбана IV, Климента IV и Мартина IV.

В XIII и XIV столетиях папы сделали исполинские успехи в приобретении новых и в уничтожении чужих прав. Право архиепископов утверждать и посвящать епископов своей провинции было признано еще Иннокентием III; но уже Николай I объявил: «Право назначения есть принадлежность папы». В древней Церкви считалось бы неканоническими, если бы папе или патриарху вздумалось раздавать места и приходы; однако же папа стал вмешиваться теперь и в эту область. Сначала он рекомендовал на места своих фаворитов; но вскоре за тем его рекомендации приняли вид приказаний. Итальянцы, папские племянники и любимцы, которые стояли за дело пап и отличились на этом поприще какими-нибудь заслугами, были посылаемы в чужие страны для обогащения. Противоречащее этому право патроната не уважалось более. Папские любимцы проникали всюду. Брожение и недовольство национальных Церквей таким порядком дел было велико. Протестовали даже на Лионском соборе (1245). Между тем папы открыли другую лазейку, посредством которой они могли достигнуть, в деле раздачи и замещения мест, всеобъемлющего права. Многие епископы и прелаты были притянуты в Рим начатыми процессами и там долго были удерживаемы. Они массами умирали в нездоровом городе, этом гнезде лихорадок, как называет его Дамиани; а тут как раз было изобретено новое право, что все очистившиеся приходы переходят во власть курии. Климент IV (1266 г.) объявил миру, что папа пользуется правом раздачи всех без различия церковных мест, и притом в самой обширной степени²⁰².

К этому присоединились права, предоставленные папам в Авиньоне. Они, по указанию французского короля, могли раздавать известное число епископств. Одновременно с этим был введен обычай раздавания аббатств светскому духовенству, a некоторых церковных мест – даже просто светским людям.

Присяга в послушании, или собственно вассальная присяга епископов папе, была понимаема этим последним так, что епископы клянутся ему не только в подчинении церковном, но и в безусловном повиновении в делах политических. Иннокентий III объявил поэтому клятвопреступниками тех немецких епископов, которые признают королем не Оттона, предызбранного папою, а кого-нибудь другого²⁰³. Удаление от трона Штауфенов папе удалось только при помощи епископских присяг²⁰⁴. Пий II видел нарушение епископом присяги уже в том, если бы этот последний высказал истину, могущую повредить папе. В силу той же присяги папа требовал от епископа Майнцкого, чтобы тот не созывал имперские собрания²⁰⁵.

Таким образом, римская курия сделалась наследницею всех прежних авторитетов и учреждений в Церкви. Она присвоила себе прежние права митрополитов, Синодов, епископов, национальных Церквей, и, кроме того, овладела той властью, которую имели в церковных делах император и короли франков. Следствием этого было то, что сила и жизненная деятельность Церкви в ее древних учреждениях пастырского епархиального и священнического управления ослабела. В этих непосредственно для народа предназначенных учреждениях появилась болезненность и всеобщий религиозный упадок. Епископы и священники всё более и более уклонялись от забот о вверенных им паствах. Зато монашество скоро приобрело необыкновенное значение. Монастыри и монастырские общины сделались местами, в которых преимущественно заключалась жизнь Церкви. Изъятия и привилегии, которые можно было достать только из Рима, связывали монахов с папством, и папы знали, какой сильный оплот имеют они в них против епископов. Еще Лев X созвал в Риме особую комиссию из членов всех духовных орденов, чтобы посоветоваться с ними о средствах против епископов – этих общих врагов монашеских и папских интересов²⁰⁶. Ибо, говорит Палависини, всякое монархическое правительство должно иметь в каждой провинции своего государства некоторое число подчиненных, стоящих вне непосредственно там правящей и живущей власти; из этого принципа вытекают изъятия²⁰⁷. Епископы смотрели на монахов, стоящих вне их власти, как на природных своих врагов; а монахи были усердными слугами и преданными агентами римского двора²⁰⁸.

Никогда и нигде не были так сильны противоречия между теориею и практикою, между принципами и поступками, как в те столетия в Риме и Авиньоне. Папы осуждали ростовщиков; а между тем на их глазах существовали банки, которые за огромные проценты снабжали деньги прелатам, ведшим в Риме процессы. В то время, когда всем банкирам грозили отлучением от Церкви, папские ростовщики составляли исключение и, вооруженные «изъятиями», беспрепятственно взимали свои долги и проценты²⁰⁹.

В XII столетии курия сделала одно открытие, а в XIII уже пожала плоды его. Это открытие состояло в том, что куриалы находили выгодным для себя иметь во всей Европе как можно большее число задолжавших им епископов. Эти епископы были тем покорнее, чем легче можно было принудить их к уплате долга отлучениями и вымогать большие проценты. Превосходнейший канонист своего времени – Николай Тудеши замечает: «Церковные сановники столь обременены безмерными поборами и вымогательствами, что навсегда останутся задолжавшими и уже не в состоянии более употреблять свои доходы на религиозные цели»²¹⁰. Кардинал Цабарелла видел очень хорошо, что корень церковной порчи заключается в учении льстецов-юристов о папском всемогуществе; эти льстецы уверили папу, что он может делать всё, что ему угодно. «Таким образом, – говорит он, – папа присвоил себе права всех малых Церквей, так что предстоятели их все равно что не существуют»²¹¹. Канцлер Герсон говорил еще яснее: «Вследствие клерикальной жадности, симонии, алчности и властолюбия пап, авторитет епископов и низших церковных настоятелей вполне разрушен, так что они почти не нужны и их можно снимать, как картины, со стен церквей»²¹².

Позднее епископ Лисиё описывает, что через пап вся Церковь находится в состоянии разложения и уже с давнего времени наполнена враждой и раздором²¹³.При этом всеобщем брожении и розни, Церковь производила на мыслящих людей (каковы Герсон, Целайо, д'Аили и др.) впечатление сурового карательного заведения, от которого веет воздухом темницы; она огрубела, и вследствие этого наполнена ханжеством и притворством. В 1327 г., по вычислению Венецианца Сануто, около половины христиан были отлучены от Церкви, и в том числе находились самые преданные ее слуги²¹⁴. Так расточительно обращались папы, начиная с 1073 года, с отлучениями и запрещениями! Папскому примеру следовали епископские официалы, архидиаконы и все те, которые имели право отлучать. Римская церковь, говорили они, есть наша учительница, из ее примера мы узнаём, что нечего обходиться бережно с отлучениями. Если уже епископы часто отрешаются и отлучаются за то только, что не хотели или не могли заплатить легатам путевых издержек, то должно ли обходиться с мирянами лучше, чем с их пастырями? В записках Дюбуа под 1300 г. мы читаем: «В тот день, когда епископские официалы имеют заседание, в одной только Франции более, чем у 10000 тысяч душ отнимается путь ко спасению, и они бывают бросаемы в руки сатаны»²¹⁵. В каждом приходе отлучается, следовательно, от 30–40 душ. Разумеется, что за деньги можно было купить разрешение от отлучения, но требуемые за это суммы были непомерно велики²¹⁶.

Средства, употребляемые папами для приобретения послушания и для подавления всякого сопротивления со стороны народа, государей и клира становились всё насильственнее и насильственнее. Запрещения, отнимавшие у миллионов людей право совершать таинства и отправлять богослужение, казались уже недостаточными. Папы стали объявлять теперь семейства, города и целые государства лишенными покровительства законов и предавать их в рабство и на разграбление. Так поступил, например, Климент V с венецианцами²¹⁷. Иногда папы отлучали людей от Церкви до седьмого поколения²¹⁸, как сделал Григорий XI; или истребляли целые города и выгоняли их жителей. На такую судьбу, например, Бонифаций VIII обрек Палестину.

Психологически кажется странным, что могла быть выставлена такая теория духовного владычества пап. Такая власть, даже не в полном своем виде, потребовала бы нечеловеческих сил, Божеских свойств и выставленные ею обязательства устрашили бы сознание добросовестных, истинно религиозных людей, действуя на них подавляющим образом. Конечно, в скромных фразах не было недостатка. Каждый папа, в обычных выражениях, уверял, что его заслуги и силы слишком малы, чтобы принять на себя такой сан и такое бремя. Однако же каждый папа постоянно стремился к увеличению и без того уже огромной власти и вовсе не думал о самоограничении. Были государи, которые могли сказать о себе, что они не хотели бы быть абсолютными властителями, если бы могли даже быть ими. Точно так же и папы I столетия могли объявить: «Мы не желаем господствовать над канонами Соборов, но они должны господствовать над нами». Но со времен Николая I и особенно Григория VII принцип пап был таков: «Папа есть господин Соборов и канонов; не закон правит его волею, но его воля есть закон». В бесчисленных случаях эта воля, однако же, оказывалась пустою фразою, и могущественный повелитель мира (папа) сам был чрезвычайно связан куриею. О тихое, пассивное, энергическое сопротивление этой корпорации, связанной одинаковыми интересами, работающей по одним и тем же правилам и стремящейся к одной и той же цели, должна была разбиться и самая твердая воля. Тем более это нужно сказать о добрых намерениях некоторых отдельных пап, которые, достигая этого сана уже в преклонных летах, видели пред собою только немногие годы земной деятельности, знали из долгого опыта твердость этой замкнутой фаланги чиновников, которою они были теперь руководимы и сопротивление которой тотчас же поставило бы их в положение тела, у которого отняты руки и ноги. Поэтому-то в то время как люди, далеко стоящие от всего этого, говорили, что (вошедшая в пословицу) краткожизненность пап дана Богом, чтобы спасти Церковь от разрушения²¹⁹, сами папы не скрывали, что они самые несчастные на земле люди. Так, Адриан IV был вынужден с горестью выразиться: «Положение папы есть несчастнейшее на земле: трон его отовсюду окружен жалами, всё счастье его жизни заключается в огорчениях, на его плечах лежит гнетущая тягость».

По теории папство было сознанием высшего полновластия, а в действительности – жалкое рабство и зависимость от только и думающей о своих интересах курии, – рабство, соединенное с предчувствием о том проклятии, которое должно лежать на такой управительной машине, составленной из духовных паразитов и вампиров. Это вызвало жалобу даже такого человека, как Николай V, выразившегося двум картойзерским монахам, что он «самый несчастнейший человек в мире, никто из приходящих к нему не скажет истины, что его итальянцы ненасытимы»²²⁰ и т. д. Марцелл II, охваченный подобным же чувством страха, воскликнул однажды, что он не видит, каким образом папа может сделаться блаженным²²¹.

Можно без преувеличения сказать: некоторые папы сами не знали всего объема своей власти ― так она была неизмерима! Римское законодательство, начиная от диктатуса Григория до последней статьи экстравагантного сборника, предусмотрело всякое событие; так что папа, без затруднения, всегда мог найти законное основание для вмешательства, как бы ни было дело чуждо Церкви. Через новую формулу «non obstante» достигли того, что в каждом случае, где того требовали интересы курии, папа мог обойти существующей закон и сделать его недействительным. Всё законодательство древней Церкви было мало-помалу устранено и обращено в противоположную сторону. Подобно семи тощим коровам Фараона, папские декреталии пожрали заключения Соборов. Что сталось с канонами Никейского, Халкидонского, Африканского соборов? Как полуразрушившиеся надгробные памятники на опустелом кладбище, торчали еще кое-где одиночные развалины этого прошлого порядка. «Ясно как Божий день, ― говорит канцлер Герсон, ученейший в свое время богослов и тёплый друг Церкви, – что распоряжения первых четырех и следующих за ними Вселенских соборов были изменены и преданы насмешке и забвению вследствие корыстолюбия пап, кардиналов и прелатов; вследствие несправедливых решений папской курии, канцелярских правил, освобождений, разрешений, индульгенций»²²².

Папам, а не немецким императорам, как думали прежде, принадлежит титул «Semper Augustus». Они в простосердечном убеждении веровали, что на величии и непобедимости папской власти основывается благо всей Церкви; что только их право и их власть суть истинно Божеские и потому – беспредельны. Ибо власть, данная Богом, не может быть ограничиваема никакими правами земными. И это убеждение папы серьёзно и откровенно питали даже тогда, когда прибегали к порочным средствам: подделкам, вымыслам и жестоким искажениям библейских мест.

Теперь папы с жадностью начинают пользоваться всем тем, чего прежде стыдились и избегали. Так, Григорий Великий жаловался, что его дух, подавляемый множеством занятий и дел, не может обратиться на возвышенные предметы²²³. Сам Александр II²²⁴, когда началось великое централизационное движение, выразился, что он «в продолжение пяти лет едва только мог разъяснить внутренние дела своей специальной общины ― Римской церкви, а еще менее мог привести в порядок дела остальных Церквей». Древняя церковная история предостерегала пап, чтобы они не мешались в дела других Церквей и не пытались решать их из своего далека, основываясь на односторонних пристрастных донесениях. В древней Церкви знал всякий, что в церковных делах нет ничего вреднее, как решения, даваемые издалека, без знания местных обстоятельств. Папы, по большой части, попадали впросак и привлекали на себя оскорбления и отказы. Так было с Базилидом – в Испании; Гилярием Арлийским – в Галлии; Маркеллом Анкирским, Кустатием Себастским, Мелетием – в Антиохии и Еросом, Лазарем и Апиарием – в Африке. Папы, из-за поспешности, делали постоянно промахи, ошибались, были обманываемы, заблуждались. Церковь всегда похваляла мудрость никейских правил, в силу которых всё должно быть исследуемо на месте. Конечно, папы и григорианцы и теперь охотно ссылались на никейские каноны, но не на истинные, а на вымышленные. Если в IV и V столетиях папы (и то только вместе с прочими епископами папского престола) принимали участие в делах чужих Церквей, то теперь подобные случаи бывали тысячами в течение одного года, и всякая новая резервация (то есть предоставление себе права на что-либо) была прибыточным источником доходов. Так, епископ Альваро Пелайо рассказывает, что, бывая в покоях папы, он находил придворных духовных всегда занятыми счётом золотых монет, лежавших кучами²²⁵.

Всякий повод к расширению дел курии был встречаем с радостью. Нe брезгали и самыми мелкими вещами. С «изъятиями и привилегиями» устроили таким образом, что всегда требовалось их новое заготовление и раздача. Неистощимым источником доходов для курии были охранные грамоты, которые раздавались отдельным лицам и целым коллегиям против епископских цензур. Со своей стороны, и епископы увидели себе вынужденными доставать папские привилегии, в силу которых они могли, по крайней мере, защищать свои имения против снабженных римскими привилегиями. Подобную привилегию выхлопотал себе от Урбана IV епископ Лаонский²²⁶. Рим до такой степени следовал принципу «divide et impera», что даже капитул каноников, которые составляли ближайший круг помощников и советников епископа, и тот был снабжен привилегиями и изъятиями против епископа, а епископ – снова против капитула. Смотря на огромную массу папских привилегий, приготовленных в XIII столетии только для одной французской Церкви, удивляемся как раболепию епископов, которые не осмеливались сделать и шагу без римской санкции, так и мелочности предметов, для которых считалось необходимым иметь разрешение из Рима. Если монастырь хотел дать мяса своему больному или если монахи хотели говорить между собою за столом, то на это нужно было испросить позволение у папы. Но прежде всего епископы, монастыри и лица желали защитить себя привилегиями против легатов, щедро раздававших цензуры и вымогавших деньги²²⁷. В лоне Церкви было одно только средство для исцеления развивающейся порчи – это Соборы. Но и они были обращены в орудие папского господства и поставлены в положение бесславной зависимости, которая оставила одну только тень от этих древнецерковных учреждений.

Все Синоды, которые Церковь почитала Вселенскими и которых определения считались выражением учения Вселенской церкви, в первые девять столетий были созываемы на Востоке (например, соборы Никейский, Ефесский, Халкидонский, Константинопольский). Никогда папы, в продолжение всего этого времени, не пытались собрать около себя Великий Синод из епископов многих стран. X и XI столетия прошли также без Соборов.

В 1123 году, по окончании спора из-за инвеституры и, так сказать, для того, чтобы положить печать на великую победу новой григорианской системы, Каллист II собрал многочисленный Синод, на котором (что особенно замечательно) было вдвое более аббатов, чем епископов, именно: первых – 600, вторых – 300. Никто из современников не говорит ничего об этом Соборе, названном Вселенским; он прошёл незаметно и бесследно. Папа обнародовал на нем некоторые законы на вопросы второстепенной важности: против симонии, брака священников и о мире с Богом; о рассуждениях епископов нет ни слова. И это был первый пример Собора, называемого Вселенским, на котором не Отцы Собора, как было 1000 лет пред сим, а папа, от своего имени, издавал законы²²⁸. Шестнадцать лет спустя Иннокентий II собрал Второй Вселенский собор, опять-таки в Риме. Но и здесь епископы должны были только выслушать папские приказания и быть пассивными свидетелями, как папа, с бранными словами, вырывал из рук жезлы и срывал с плеч паллиумы²²⁹ у тех прелатов, которые были посвящены его соперником Пьерлеоне²³⁰. Важнее по своим последствиям был Третий (Западный) Вселенский собор, который был созван в Риме Александром III (в 1179 г.). На этом Соборе было 3 заседания и папа, как будто с «согласия Синода», обнародовал 27 канонов. Что мир смотрел на все эти Синоды как только на приготовление к торжественному обнародованию папских повелений, это видно из слов императора, который Третий Латеранский собор прямо назвал «Собором верховного первосвященника»²³¹.

Свободное обсуждение предметов епископами пред лицом Иннокентия III, который созвал Четвертый Латеранский синод (1215) из 453 отцов, было немыслимо. С точки зрения, принятой папами, деятельность собираемых на Синод епископов должна ограничиваться следующим: они должны были сообщать папе о состоянии их диоцезов, давать советы и присутствовать при обнародовании папских повелений. Собор Иннокентия III, по числу присутствовавших на нем епископов и даже посланников некоторых монархов, был самый многочисленный, который когда-либо видели на Западе. Папа приказал прочитать епископам свои декреты²³², что они молча выслушали и потом согласились²³³. Когда они хотели возвратиться домой, папа приказал им заплатить ему огромную сумму денег, которую они, за большие проценты, должны были занять у маклеров папской курии²³⁴. Единственное достойное упоминания дело Первого Лионского собора (1245 г.) было отрешение императора Фридриха II, которое Иннокентий IV совершил с 144 епископами, прибывшими большею частью из Испании и Франции²³⁵.

В этих столь важных обстоятельствах для Германии и Италии, представители той и другой страны были вовсе²³⁶ не допускаемы на Собор. Соборы, по преимуществу, составлялись из прелатов других наций; эти-то иностранные прелаты и поддерживали папу в его поведении и позволяли себе вмешиваться в судьбы Италии и Германии. Право отрешать императоров доказывалось следующими баснями²³⁷, будто папа Иннокентий отлучил от Церкви императора Аркадия, а папа Анастасий не только отлучил от Церкви императора Анастасия, но и лишил его царства²³⁸. Если теперь папы поступали таким образом с греческими императорами, то почему они не могли того же сделать с немецкими императорами и королями? Епископы и аббаты должны были высылать папе, для его борьбы с императором, огромные суммы денег и через то обременять свои Церкви и монастыри долгами²³⁹.

Второй Лионский собор (или Шестой Западный Вселенский), бывший в 1274 году, состоял из 500 епископов и из вдвое большего числа аббатов. Этот Собор был созван Григорием IX, лучшим из пап того времени, который охотно исправил бы всё то, что было испорчено политикою его предшественников, но он не осмелился восстановить древнюю соборную форму, как она ни казалась необходимою и спасительною для преобразования запустевшей и испорченной Церкви. Союз с Церковью греческою был заключен только формально, без всякого совещания, и потому вскоре же и распался. Неизвестно даже какие декреты были объявлены папою на этом Соборе. Ибо правила, которые находятся в папской книге²⁴⁰ под заглавием «Григорий IX на Лионском соборе», были обнародованы частью во время, частью после Синода²⁴¹.

Единственный плод, который принес собор Вьенский (1311 г.), – это было уничтожение ордена храмовников. Как только папа заметил, что большинство епископов расположено к ордену, он на третьем, и последнем, заседании объявил через своего клирика: если кто из епископов, без особенного папского приглашения, скажет хоть одно слово, то его постигнет великое церковное отлучение; за сим он обнародовал: хотя по суду он и не мог бы уничтожить ордена, но уничтожает его в силу своей власти. Климент был здесь только орудием французского короля, в угоду которому он разослал повсюду своих инквизиторов, чтобы те посредством пыток вынудили признание у несчастных храмовников. Климент достиг через это только того, что король дозволил ему прекратить процесс против его предшественника Бонифация VIII, так как этот процесс был источником беспокойства и забот, стыда и уничижения для Климента и для папства вообще. Потому что если бы последовало осуждение Бонифация, обвиняемого королем Филиппом в ереси и неверии, то это произвело бы уничтожение действий этого папы и всеобщее смятение в Церкви.

Вьенское собрание даже нельзя назвать Собором, говорит современник Вальтер-фон-Гемингбург, потому что папа все делал по своей воле, а Собор ни отвечал, ни одобрял²⁴². Большего рабства епископов и уничижения достоинства Соборов не могло и быть.

После того как последний немецкий император был лишен престола (1245 г.), папство сделалось добычею, из-за которой спорили итальянцы и французы. В долгой борьбе пап и антипап их прежнее оружие, при помощи которого папство одерживало победы, притупилось: на Синоде флорентийском (1439) была допущена древняя форма церковных Синодов, то есть свободное и непринужденное совещание епископов, и нужно было отказаться от одного простого обнародования папских декретов, заготовленных куриею.

Однако же скоро опять настали для курии лучшие дни. Юлий II начал, Лев X окончил Пятый Латеранский собор (1512–1517), на котором присутствовало 53 итальянских епископа и несколько кардиналов. Было бы стыдом ставить подобное Собрание на одну линию с соборами Никейским, Халкидонским, Константинопольским, и это тем более, что, по свидетельству одного тогдашнего прелата, из 200 епископов Италии нельзя было найти четырех годных человек. Юлий сам показал, за что он почитал этот Собор, когда на третьем его заседании он велел прочитать свой декрет, по которому ярмарка, бывшая прежде в Лионе, переносилась в Женеву²⁴³.

Приор Килиан Лейб Ребдорфский удивляется в своих летописях, как могли назвать Вселенским собором такое собрание, на котором, кроме папской челяди, почти никто не присутствовал и ничего дельного не было решено²⁴⁴. Однако же объявленные папою декреты были не без значения. Особенно это нужно сказать об одном из этих декретов²⁴⁵, который, по своей важности и значению, превзошёл все прежние узаконения Римских синодов, а именно: папа имеет-де полный авторитет и неограниченную власть над Соборами; он может их по своему усмотрению созывать, переводить и распускать. Папская булла приводит в доказательство этого такие свидетельства, которые все или вымышлены, или искажены и не имеют никакого значения. Древнейшие и позднейшие вымыслы, заимствованные частью из псевдо-Исидора, будто бы утверждают, что древние Соборы находились в совершенной зависимости от пап и что уже Первый Вселенский собор просил папу об утверждении своих решений и т. д.

Может показаться странным, что с того времени, как образовалась в Риме новая система церковного управления и Соборы, большею частью, потеряли свое значение, папы не думали об устройстве в Риме богословского училища. Глубокое невежество римского клира и его неспособность к суждению о предметах богословских вошли в пословицу. Уже в конце VII столетия папа Агафон смиренно сознавался грекам: «Трудно найти правильное понимание Священного Писания в римском клире, потому что он трудами собственных рук обязан снискивать себе пропитание; он содержит в простоте только то, что ему передано древними Соборами и папами»²⁴⁶. С подобною же скромностью, как и папа Агафон, высказался о римском клире спустя 50 лет и Григорий II. В X столетии Отто фон Ферцелли и Герберт²⁴⁷, в XI – Боницо сильно нападали на богословское невежество римского духовенства²⁴⁸. Со времени Грациана начали изучать законоведение. Дело шло не в изъяснении Священного Писания, не в исследовании Предания и учения Отцов (которые могли бы привести к важным выводам, опасным открытиям и показали бы противоречие между древним правом Церкви и новым), но занимались изучением Грациана, декреталов, римского права. Поэтому Иннокентий IV основал в Риме училище правоведения, a изучение богословия предоставил дальнему Парижу. Между кардиналами было почти всегда двадцать юристов на одного богослова. При этом римская курия была чисто итальянскою, a Италия была чисто римскою. Хотя в начале XIII столетия во всей Италии и обнаружилось рвение к устройству университетов, однако ж имелось в виду при этом изучение не богословия, а медицины и законоведения. Итальянцы²⁴⁹ предоставили изучение богословия французам, немцам и англичанам, так что их собственные дети, если хотели посвятить себя этому роду науки, то отправлялись в чужие края. Данте сказал о своих соотечественниках, что они изучают декреталы и оставляют без внимания Евангелия и святоотеческие творения. Римский клир заботился чрезвычайно мало о распространении между итальянцами богословского образования²⁵⁰. От влияния через распространение просвещения папы отказались тем легче, что они имели в своем распоряжении другие средства деятельности. Они имели новые духовные ордена доминиканцев и миноритов, которые, находясь под строгим присмотром их римских генералов и привыкши соединять интересы их ордена с интересами курии, предоставляли все ручательства к тому, что они устранили бы всё то, что могло казаться сомнительным для утверждения новой римской системы. Из недр этих орденов, особенно из среды доминиканцев, курия брала своих официальных богословов (нужно же было ей иметь хоть одного), как, например, магистра Санкти Палатии.

Рогер Бакон и современники утверждают, что не богословие, a законоведение считалось верным путем к церковным должностям и доходным местам. Ибо богословие, в руках школы Анзельма Кантербурийского, Абайларда, Бернгарда, Роберта Пуллуса и прочих схоластиков до Фомы Аквината, ничего не сделало для основания григорианской системы и утверждения всемирного господства пап. Нигде в сочинениях этих богословов не находится разъяснения учения о церковном авторитете на основании папской системы. Только переговоры (Verhanlungen) с греками прежде и после Лионского собора (1274) и вновь открытые мнимые свидетельства греческих Отцов и Соборов, равно как собрание декреталов Григория IX ввели эту систему в богословие. Юристы были первыми, которые унизили их науку и сделали её орудием лести; и только с конца XIII столетия им последовали в этом отношении и богословы. Богословы этого направления принадлежали, большею частью, к нищенствующим орденам, и, по причине дарованных им привилегий, необходимо должны были заботиться скорее о возвышении, чем уменьшении папской власти; да если бы они и захотели писать иначе, то наверно скоро увидели бы себя в темнице их монастыря. Только мужи чрезвычайного и исключительного положения, каковы Оккам и др. спиритуалы, могли уклониться от этого направления, но и они (как, например, Марсилио из Падуи) не могли найти в гуще подлогов и вымыслов ни стези ни дороги.

Из испорченного и обращенного в орудие духовного деспотизма церковного права и папства производили вообще бедствие, глубокое нравственно-религиозное падение западного христианства. Из этих двух вместе текущих источников (оба они были до 1305 г. происхождения итальянского, и один служил другому) был отравлен весь мир.

«Юристы, – говорит Рожер Бакон, – управляют теперь Церковью, и мучают и смущают христиан долгими процессами»²⁵¹. И действительно, могущественные папы, как Иннокентий III и IV, Климент IV и Бонифаций VIII, достигшие господства над целым миром, были юристы. Церковное право, по Бакону, должно было бы опять сделаться богословским (библейским), иначе нет спасения. Подобно Данту, он видел источник развращения и порчи в папских декреталиях и в том преимуществе, которое дали им пред Священным Писанием²⁵².

Видно, что Бакон имел глубокой взгляд на скрытую для многих причину развращения, но и этот замечательный человек имел только предчувствие (Ahnung), а не ясное знание, которое в то время, по причине недостаточных исторических сведений и критической разработки, было невозможно. Но Бакон веровал, а с ним надеялись и многие²⁵³, что предстоит близкое очищение (Reinigung) Церкви, которое совершится через одного богобоязненного папу и, может быть, через одного доброго императора, и что это очищение Церкви будет состоять, существенным образом, в преобразовании церковного права²⁵⁴.

Коллегия кардиналов и курия – вот те главные учреждения нового папства, которые налагали оковы на самих пап и заставляли их служить своим интересам. Как только совершился разрыв папства с древнецерковным учреждением и законодательством, образовалась коллегия, или сенат кардиналов, которым с 1059 года предоставлен выбор нового папы. Через легатства и участие в управлении сделавшейся безграничною папской власти кардиналы достигли того, что стали смотреть свысока даже на епископов, которые в XI столетии еще первенствовали пред ними на Соборах. В самом начале (1054), когда новая папская система только что зарождалась, кардиналы уже требовали себе преимущества пред архиепископами, но эти последние еще в 1196 году считались выше их. Только на синоде Лионском (1245 г.) было определено и никем более не оспариваемо преимущество кардиналов, даже кардиналов-пресвитеров и дьяконов, пред епископами христианского мира. Мало-помалу дошло до того, что епископы не иначе могли говорить с кардиналами, как стоя на коленах, и кардиналы обращались с ними, как со слугами²⁵⁵.

Не без намерения Анзельм, Григорий и Грациан приняли в их уложения известные места из Иеронима, в которых утверждается первоначальное равенство епископов с пресвитерами, и преимущество епископов ограничивается только одним обыкновенным правом. Близорукие строители папской системы не заметили, что этим они положили секиру у корня римского приматства. Они заботились только о том, чтобы доставить преимущество кардиналам, проложить дорогу господству курии и на развалинах епископской системы основать систему папскую. Так как уложение Грациана считалось единственным источником, из которого почерпали представление о Церкви и иерархии, то в конце XIII столетия епископы были уже доведены до того, что домогались сделаться кардинал-пресвитерами; и на такое разжалование из епископов в пресвитеры, которое в первенствующей Церкви считалось бы чудовищным, смотрели как на повышение. В цветущее время привилегий, ниспровержения всех древних церковных законов, когда установленное управление церковными приходами было потрясено нищенствующими и странствующими монахами, – такое разжалование из епископов в пресвитеры принадлежало к системе.

Долго в Римской церкви колебались весы между преобладанием кардиналов и папским абсолютизмом. Были папы, которые, несмотря на противодействие итальянских кардиналов, следовали своей французской политике (каковы, например, Мартин IV и Климент V); были и такие папы, с которыми кардиналы едва осмеливались говорить или поднять на них глаза (каковы Бонифаций VIII и Павел IV); a некоторые из пап предавали даже смерти кардиналов, как это делали Урбан VI, Александр VI и Лев X. Но обыкновенно коллегия кардиналов, которой папа был обязан своим избранием и в которой сохранялись интересы и предания папства, была управляющею властью. Она бодрствовала над тем, чтобы папа ничего не уступал из приобретенных прав и принятых принципов, и принимала деятельное участие в управлении Церковью; она заботилась о том, чтобы папа во многих случаях был только исполнителем ее воли и ее решений. Искусство позднейших и настоящих пап управлять всеми делами через привлечение к себе двух или трех одинаково (с папою) мыслящих кардиналов и через воспрепятствование коллегии держать свои собрания, – это искусство исполнялось разве только при Мартине IV. Но Бонифаций VIII, Климент V, Иоанн ХХII и папы с середины XVII столетия все пользовались этою хитростью и пользовались тем вернее, что они имели в своих руках огромное большинство кардиналов через раздачу им прибыльных и доходных мест.

Борьба между олигархией и абсолютизмом пап продолжалась целых два столетия. Кардиналы хотя и дозволяли папе, относительно поместных Церквей, управлять с неограниченною властью, но пытались стеснить его, при избрании, капитуляциями и требованиями, чтобы он управлял с ними во имя курии. Иннокентий VI уже в 1353 году отверг такие капитуляции, потому что папская власть, как данная Богом, не может-де быть ограничена. Однако же опыт с капитуляциями повторился вновь. Новоизбранному, прежде его посвящения, предлагали в конклаве целый ряд статей, в соблюдении коих он должен был клясться. Этими статьями имелось в виду положить предел папской расточительности и насилию; затем выговорить бессменность кардиналов и их участие при разделении доходов. Евгений IV утвердил это статьи, вовсе не думая связывать себя ими²⁵⁶ на деле. Подобную же клятву дал и Пий II: именно, он клялся преобразовать римскую курию (что было тогда крайнею необходимостью) и держать в тайне те капитуляции, которые сами по себе уже представляли мрачную картину дурного управления Церковью. Однако же Пий II поступил с данною им клятвою так же своевольно, как и его предшественники. Так что к тяжким обвинениям против пап того времени присоединилось обвинение их и в клятвопреступлении. Несмотря на это, клятва, которую Павел II (в 1464 г.) должен быль дать в конклаве, была распространена на многие другие предметы. Он обязывался каждый месяц, публично, заставлять прочитывать себе те статьи, в исполнении которых клялся, и дозволить кардиналам дважды в год собираться для обсуждения, хорошо ли папа держал свою клятву. Вскоре Павел нашел (да и льстецы говорили ему), что его папская свобода слишком стеснена; поэтому он принудил или уговорил кардиналов подписать, не читавши, новую, совершенно измененную, капитуляцию. Убежавшего было из комнаты Виссариона он вернул назад и угрозою отлучения от Церкви принудил и его подписать. За это он дал кардиналам новое головное украшение, шёлковую шапочку с красным капюшоном, которую прежде носили только папы²⁵⁷. Это обстоятельство не удержало, однако же, кардиналов, по смерти Сикста IV, начертать новую капитуляцию, в исполнении которой должен был клясться новый папа. Иннокентий VIII поклялся, да потом и нарушил²⁵⁸. С Юлием II (1503) случилось то же самое. Папы клялись собрать, в самом скором времени, Вселенский собор – и не исполнили обещания. Так, в продолжение почти столетия, длилась борьба между кардиналами, домогавшимися своих выгод и большего участия в церковном управлении, и папами, которые не хотели ограничить себя в пользовании своей деспотическою властью. Наконец победа осталась за папами. В течение XVI столетия кардиналы опять потеряли свои прежние права и сделались простыми советниками. От папы теперь зависело, спросить у них совета или нет, но уже их мнение не было для него обязательным.

Папы, которые со времени Григория VII были так изобретательны на разные формы клятв, которыми они смущали совесть людей и всё покоряли своей власти, теперь сами постоянно нарушали клятвы. С другой стороны, непонятно, как такие кардиналы, которые избирали одного за другим Сикста IV, Иннокентия VIII, Александра VI, могли думать, что папа через данную капитуляцию откажется от заманчивого наслаждения своею неограниченною властью. Что победа осталась за папами, это, может быть, еще меньшее зло; ибо деспотизм олигархии хуже господства одного лица.

Бесспорно, что влияние коллегии кардиналов на церковную жизнь было самое вредное. Это учреждение появилось спустя тысячу лет после основания Церкви и втерлось в иерархию, основанную Христом и Апостолами, как сторонний чуждый член. Кардиналы хотели превосходить своею роскошью, великолепием и числом слуг самых богатейших епископов; а Рим и его окрестность не представляли к тому средств. Они хотели обогащать свои семейства и снабжать своих племянников и друзей богатыми местами. Для удовлетворения их потребностей и в их интересе должен был извратиться церковный порядок; дозволено было многие церковные (одна с другою несовместимые) должности предоставлять одному лицу²⁵⁹; доходы, приобретаемые посредством симонии, возрастали всё более и более. Словом, это были кардиналы, которые жили и обогащались через развращение Церкви²⁶⁰. Соединение кардинальского достоинства с иностранными епископствами до начала XIII столетия встречалось в редких случаях, но при Иннокентии IV (1250) это сделалось обыкновенным; так что Римская церковь сама подала пример презрения и упущения обязанностей должности. Уже Иаков фон Витри думал: доходы целой Франции едва ли были бы достаточны, чтобы покрыть все издержки кардиналов²⁶¹.

В XIII и XIV столетиях, при избрании папы, кардиналы иногда превышали свою власть, чего уже не случалось начиная с середины XV века. В XII и первой половине XIII столетия новый папа избирался вдруг же по смерти своего предшественника. Но после того, как папство достигло апогея своей власти, папский престол оставался вакантным целые годы. Кардиналы, этою странною ирониею, как бы хотели показать свету, что легче всего обойтись без папы, от которого происходит в Церкви всякая власть.

Так, например, Целестин IV был избран после двух лет; Григорий X ― после трех, Николай IV – почти спустя год. Между смертью Николая и избранием Целестина V протекло 2 года и 3 месяца. После смерти Венедикта XI престол папский оставался праздным 11 месяцев, a после смерти Климента V ― два года и 4 месяца. Вместе с этим каждый конклав был театром происков и раздоров между французскою и итальянскою нациями, спорящими из-за обладания папским достоинством, доколе, наконец, не удалось французам одержать победы.

То великое изменение, которое совершилось в каких-нибудь сорок лет (от конца XI столетия до 1130 года), означают немногими словами: «Римская церковь сделалась тогда римскою куриею». Между тем на деле различие между Церковью и куриею очень велико. Когда прежде шла речь о церкви Иерусалимской, Александрийской, Ефесской, Карфагенской, Римской, то под этим разумели весь христианский народ с епископом и пресвитерами, – общество клириков и мирян, которые все чувствовали себя братьями²⁶². Вседневные дела решались епископом и его клиром; дела же более важные и чрезвычайные – на Соборе из соседственных епископов. В Церкви были верующие, затем епископы и пресвитеры, которые учили и преподавали таинства, но не было никаких должностных юристов. Такая Церковь никогда не могла сделаться куриею, доколе в ней господствовали церковные обычаи и церковный дух. Но Римская церковь превратилась в курию, то есть в канцелярию писцов, нотариусов, таксаторов, которые занимались продажею привилегий, разрешений, покровительственных грамот и т. д. Это было сборное место для клириков всех европейских стран, которые добивались доходных приходов. В прежние времена исправляли все дела мужи, назначаемые в Рим преимущественно для богослужения. Важные вопросы были решаемы на Соборах, куда призывались провинциальные епископы, и столь ограниченный круг занятий и действий не требовал большого числа лиц. Но как это всё изменилось со времени вормского конкордата (1122 г.), и особенно со времени Грациана! Пред непомерною массою занятий, процессов, милостей, индульгенций, отпущений грехов, приказов и определений, назначенных для самых отдаленных стран Европы и даже Азии, исчезли отправления (Function) местной церковной должности и потребовалась толпа из многих сотен, – толпа, которой отечество есть курия; которой честолюбие – высшее место в ней; и все старание – финансовое вымогательство, увеличение такс и возвышение прибытка для нее и для папской казны. Уверенные в покровительстве власти, на службе которой они находились, чиновники курии нимало не беспокоились о ненависти и презрении мира, который сделался их данником. Oderint, dum metuant²⁶³.

Напрасны были все предостережения просвещенных мужей. Уже прежде, в XII столетии, некоторые предвидели опасность, которую должно принести миру превращение Римской церкви в курию. Это предрекали мужи, как Гергох, Бернгардт, Иоанн Салисбурийский, Петр фон Блуа и почти все того времени, которых мы знаем²⁶⁴.

Иаков фон Витри (впоследствии кардинал), который состоял некоторое время при курии, признавал (1216), что всякий истинно церковный дух чужд этому учреждению: занимаются политикою, спорами и процессами, о духовных же предметах не заводят и речи²⁶⁵.

Между епископами времени Иннокентия IV никто так не был предан папе, как Роберт Гроссетет, епископ Линкольнский, более всех почитаемый и заслуживавший удивление. Под влиянием Григорианской системы он думал: как епископ, он имеет всю свою власть от папы. Но развращение, которое, подобно ядовитому миазму, исходило из курии во все части Церкви; грубое лицемерие, которое объявило взимание подати за смертный грех, между тем как папские ростовщики и маклеры разоряли церкви и монастыри лихоимственными поборами и, начиная с Лондона, обложили оброком все английские епископства, – всё это и многое другое подвигло его, незадолго до смерти, написать папе резкое письмо, в котором он увещевал его к покаянию. На смертном одре Роберт предсказывал, что египетское рабство, до которого вся Церковь доведена куриею, сделается еще хуже²⁶⁶.

Несколько позже папа Николай III хотел сделать кардиналом миноритского генерала Иоанна Пармского, которого Пий VI в 1777 г. причислил к лику блаженных. Иоанн отклонил желание папы и сказал: «Римская курия занимается другими делами: войнами и фиглярством (Truffae), а о спасении душ не беспокоится». Папа отвечал со вздохом: «Мы так привыкли к этим вещам, что думаем, что всё, что мы говорим и делаем, действительно полезно»²⁶⁷.

С середины XII столетия вся светская и духовная литература в Европе становилась всё более и более враждебною против папства и курии. Историки, поэты и богословы все нападали, обыкновенно, не на права и власть папы, а на упадок Церкви, развращение клира, симонию духовного Двора, где каждое движение пера, каждый труд оплачивался золотом, – и где приобретали доходные места, разрешения, увольнительные свидетельства, отпущение грехов, индульгенции и привилегии, как покупают, например, товар у купца. Святая Гильдегарда, высоко почитаемая папами и императорами, уже в 1170 году пророчествовала о папах: подобно жестоким зверям ловят они нас своею властью вязать и решить; через них увядает вся Церковь. Они хотят подчинить себе царства мира: но народы восстанут против них и против богатого и развращенного клира и отведут его назад, на путь законного владения. Люди унизят величие пап, у которых нет никакой религии. Только Рим и незначительная, около Рима лежащая область будет оставлена папам, частью вследствие войн, частью по единодушному согласию государств²⁶⁸.

Еще резче, еще ужаснее высказывалась о папе св. Виргитта, жившая в Риме двумя столетиями позже св. Гильдегарды: «Он (то есть папа), – говорит она, – хуже Люцифера и есть убийца вверенных ему душ; он осуждает невинных и продает верующих ради грязного прибытка»²⁶⁹.

Положение дел осталось всё то же. Епископы и аббаты должны были разорять свои церкви и монастыри, чтобы²⁷⁰ удовлетворить корыстолюбию куриалов и привести к концу свои процессы. Произошел всеобщий подкуп. От привратника до папы нужно было каждому заплатить, каждому подарить, иначе дело было проиграно. Это видно из счета депутатов общины Брюгге²⁷¹. Не довольствовались тем, что дадут раз; нужно было платить в продолжение целого процесса. Особенно были ненасытимы кардиналы и папские племянники.

Юрист Петр Дюбуа говорил: «Это есть несчастие для всего христианства, что кардиналы, когда их места недовольно доходны, решаются, так сказать, жить грабежом». Следствием этого было то, что бедные не могли ни получить места, ни удержаться на нем. Епископы вступали в должность уже обремененные долгами, что в XIV столетии, с введением аннат, сделалось еще хуже.

В XI столетии произошло в Церкви сильное движение, чтобы освободиться от продажи духовных мест, производимой при княжеских дворах; но теперь симония сделалась повелительницею всей Церкви. Мизинец курии тяготел над Церковью более, чем вся рука князя. Никто не знал средства к спасению. На жалобы и укоры не обращалось внимания; Соборы без папы или его легатов были бессильны и принуждены были молчать; каждый клирик прикрывал свое поведение примером Римской церкви. Всюду слышалось: «От юности мы научены и нам постоянно повторяли, что Римская церковь есть учительница и светлый пример для всех других Церквей; что она одобряет и делает, то мы должны также одобрять, и этому подражать. Да и почему бы нам не пользоваться духовными вещами и таинствами как источником обогащения, когда мы, за дорогие деньги, приобрели в Риме на это полное право; при этом таким только путем мы можем заплатить наши римские долги».

Епископ Дюранд Мендский обозревает Церковь своего времени, как она была в Италии и Южной Франции (около 1310) со всех сторон: он находит, что главное зло и главная причина развращения заключается в папской курии. «Она всё к себе захватила, ― говорит он, ― и находится в опасности всё потерять. Она постоянно посылает в епархии безнравственных клириков, снабженных ею разными привилегиями на выгоды, и покорные епископы, по недостатку людей, способных к церковному управлению, должны принимать их. Она выжимает у прелатов огромные суммы денег, которые потом делятся между папою и кардиналами; через эту симонию гибнет вся Церковь; и доколе в курии будет продолжаться такой порядок дел, напрасны все средства ко спасению Церкви»²⁷². Затем он указывает необходимые реформы, без которых Церковь должна всё более и более погрязать в развращении; но как все эти реформы направлены против папской системы, то его книга, несмотря на то что по желанию папы должна была служить памятною запискою на Вьенском соборе, не произвела никакого замечательного действия.

Один из французских пап – Урбан V, который еще имел кое-какие добрые движения, признавал бедствие и развращение Церкви и думал, что причиною этому есть оставление Соборов²⁷³. Но он не видел или, по крайней мере, не говорил, что это были его предшественники, которые сделали Соборы частью невозможными, частью бесплодными. Богословы того времени, желая выражаться языком древних пророков, представлявших развращение еврейского народа, изображали Римскую церковь продажною блудницею, которой стыд Господь откроет пред целым светом. Так выразился Николай Орезме, епископ Лизиёкский в своей речи, которую он (1363 г.) держал пред Убраном V и кардиналами в Авиньоне²⁷⁴. Верно же, зло было велико, если сами епископы и кардиналы, подобно сектам того времени, позволяли себе такое изображение Церкви и папского престола – и приходили к заключению о своем праве отделиться от такого развращенного учреждения. Но таково было мнение не одних епископов, но и всех классов общества. Через перемещение курии в Авиньон и через ряд французских пап, которые большею частью назначали и французских кардиналов, не произошло никакой существенной перемены в церковных делах. Итальянцы сделались теперь так же остроумны, как и другие, в развращении Церкви; ибо папство, со всеми своими громадными источниками богатств, ускользнуло от них; они чувствовали, чего лишилась через это Италия, или, выражаясь точнее, латинская раса. Ибо итальянское национальное чувство тогда еще не образовалось. Жители Тосканы (Tusciens) и церковной области считали себя истинными потомками древних Римлян и потому – призванными к господству через принадлежащее им папство. Вот почему Данте в своих письмах приглашал не терпеть более, чтобы срам корыстолюбивых гасконцев (Климента V и Иоанна ХХII) присвоил себе славу и честь латинян²⁷⁵. Даже такой человек, как Бонавентура, которого папы осыпали почестями и который, как кардинал и генерал своего ордена, был привязан к Риму самыми крепкими узами, – и он в своем объяснении Апокалипсиса указывает на Рим как на блудницу, которая вином своего блудодеяния напоила князей и народы; ибо в Риме, говорил он, продаются и покупаются церковные должности; там сходятся князья и властители Церкви, презирая Господа, служа бесстыдству, прилепляясь сатане и разграбляя сокровище Христово. Далее он продолжает: «Испорченные прелаты заразили клир своими пороками; а клир своим дурным примером, жадностью и нерадением отравил и сделал несчастным весь христианский мир»²⁷⁶.

Если так высказывался насчет курии генерал Ордена, то понятно, что люди более строгих правил (например, спиритуалы) высказывались еще резче, изображая курию Церковью «плотскою», до конца развращенною, но при этом они надеялись, однако же, на близкое обновление и очищение Церкви, которое должно совершиться через папу Ангелика, с нетерпением ими ожидаемого и хотящего некогда явиться.

Это не было, стало быть, ослепление гибеллинской партии. Сам Дант видел в папах исполнение пророчества Апокалипсиса о блуднице на семи холмах, которая упоена человеческою кровью и прельщает (bethört) князей и народы. Дант читал Бонавентру и именно поэтому вложил в его уста в «Парадизе» обвинительную речь против жадности римской курии²⁷⁷. При этом ему, как и другим, представлялось следующее обстоятельство: именно, что папство было тою враждебною силою, которая ослабила императорскую власть, потрясла её и довела до погибели; следовательно, папство подготовило и ускорило появление Антихриста, который был задерживаем властью императоров.

В смысле Данта высказывался о папстве епископ и чиновник папской курии Альваро Пелаио, который из собственного долголетнего опыта и наблюдения подробно до мельчайших частностей доказывает, что на папстве исполнилось апокалипсическое пророчество о блуднице²⁷⁸. Однако же всё его сочинение посвящено задаче представить папство от Бога поставленною властью, которая управляет миром и Церковью с неограниченным произволом. Поучительно наблюдать, как этот человек, который исследовал Церковь со всех сторон и описывает ее самыми живыми красками, всё же принужден бывает сознаться, что это собственно папский престол, и только он один, который заразил всю Церковь ядом гордости, властолюбия и корыстолюбия, – что клир за свои пороки ненавидится всем светским миром и что в его развращении, большею частью, виновна курия. Всё это отражается на каждой странице его сочинения. Он замечает, что дурной пример, данный папами, находит подражание везде. Прелаты говорили: «Так делает папа, почему и мы не можем поступать так же?» Так что вся Церковь была обращена как бы в кровь; наступило всеобщее помрачение в главе и членах²⁷⁹. Если теперь читатель ожидает, что Пелаио придет к заключению, что нужно восстановить в Церкви древний порядок и положить предел неограниченному деспотизму пап, то он совершенно ошибается. Пелаио остается при той мысли, что папа есть наместник Божий на земле; поэтому как никто не дерзнет положить предел всемогуществу Божественному, так никто не смеет помыслить и об ограничении папства.

Современник Пелаио, августинский монах Августин Трионзо Анконский, который по повелению Иоанна XXII написал свое сочинение «Summa» открыл новое царство, над которым господство также принадлежит папе. Прежде говорилось: папа имеет власть на земле и небе; на небе – потому, что он, по своему усмотрению, может отворять и затворять врата царствия. В конце XIII столетия богословы курии приписали римскому владыке господство над новым Царством, а именно над «пюргатуаром». Трионзо доказывал, что папа, как раздаятель посредством индульгенций заслуг Христовых, мог бы за один раз, если бы захотел, освободить из чистилища все души, которые там находятся, но только с одним ограничением: чтобы нашлись лица, которые бы исполнили данные для этой цели папою предписания; однако он не советовал папе этого делать²⁸⁰. Только те, которых Бог, по особенной Своей милости, из массы некрещеных переместил в чистилище, не подлежат папскому суду. По мнению Трионзо, власть папы так неизмеримо велика, что ни один папа не может даже знать, что он в состоянии сделать²⁸¹.

Подобно Бонавентуре, Данту, Пелаио несколько позже (1350 г.) писал Петрарка, который долгое время наблюдал курию вблизи. По его мнению, она есть апокалипсическая жена, упоённая кровью людей, развратительница христиан, чума человеческого рода. Его изображения (курии) столь ужасны, что можно было бы назвать их преувеличенными, если бы не подтверждали того же самого все его современники. Друг и ученик Петрарки, флорентинский августинский монах Люиги Марсигли²⁸², нападает с такою же силою на римский двор, как и его учитель; между прочим, он говорит, Рим господствует теперь не через лицемерие, так как он выставляет напоказ свои пороки, но страхом отлучения и проклятий²⁸³.

В продолжение четырех столетий поднимались из всех стран и на всех языках тысячи обвинений против папского господства, тирании, корыстолюбия, осквернения святыни; и замечательно, никто не осмелился опровергать эти обвинения или объявить их злословием и преувеличением. Приверженцы курии²⁸⁴ ограничивались только разъяснением следующего: первый престол не может быть судим никем; никто не смеет отверженному и бесславному папе сказать: «Почему ты опустошаешь Церковь?» Нужно всё сносить молча и терпеливо, со смирением и покорностью.

Далее они не говорили ни слова. Только иногда у светских женатых юристов, которым их богатые места казались не довольно прибыльными, вырывалось слово неудовольствия на клир, который присвоил себе одному все блага мира сего. Иногда они указывали на причину своего потворства и молчания, выражаясь словами Бартоло: «Если мы живем в области (gebiete) Римской церкви, то объявляем действительным дар Константина».

Сила папской власти совершенно покоится на мнении людей. Доколе современники убеждены в ее законности и не знают ничего более, как только то, что ее употребление действительно утверждается на высшей воле, – дотоле папская власть будет существовать. В XIII и XIV столетиях никто в Европе не имел надлежащего познания, ни даже предчувствия о настоящем положении дела; никто не умел различить между первоначальным учением о приматстве и тою колоссальною монархиею, которая теперь представлялась ослепленным глазам людей как Божественное учреждение. Мысль, что всему этому содействовали обстоятельства, а также разные подлоги и вымыслы, была бы отброшена как богохульство. Люди ненавидели способ употребления власти, но они не касались и не нападали на положение власти, в котором находились папы. Поэтому их послушание всегда было более добровольное, чем принужденное.

Только с началом XV столетия и после церковного разделения (Spaltung) сравнение настоящего положения и права с древними Соборными определениями стало мало-помалу открывать некоторым глаза (как, например, д'Аилли, Герсону, Цабарелле и др.). Они видели, что во всем лежит огромное изменение и извращение, но как всё это совершилось, оставалось им неизвестным.

К этому присоединилось образование могущественной организации, которой целью было сделать папскую систему непреоборимою, затруднить обнаружение гнилых ее оснований и гипотезу о непогрешимости папы сделать господствующею; – то была инквизиция.

Через Грациана, который следовал в этом Иво Хартрскому, через законодательство и неутомимую деятельность пап и их легатов (начиная с 1183 г.) взгляд древней Церкви на иноверцев был совершенно и на долгое время оставлен; теперь сделалось господствующим то правило, что всякое отступление от церковного учения, всякое восстание против церковного постановления должно быть наказываемо смертью, и притом самым жестоким образом – сожжением.

Если законы римских императоров делали различие между ересями, и только те из них подвергались жестоким карам, которые казались особенно вредными в нравственном отношении, то теперь, со времени Луция III (1184 г.), это правило было оставлено. Отпадал ли кто совершенно от веры или только погрешал в некотором частном, второстепенном вопросе, – было всё равно. То и другое называлось ересью и считалось смертным преступлением. Бедные Вальденсы (в Лионе), которые не хотели, чтоб отнято было у них право проповедовать и которые, при кротком с ними обхождении, не поставили бы себя во враждебное отношение к Церкви, – были трактуемы так же, как и катары, которые отделены были от католиков широкою пропастью. Иннокентий III объявил ересью, достойною смерти²⁸⁵, если кто отказывался поклясться и думал, что клятва запрещена. Тот же папа приказал считать еретиком всякого, кто в чем-нибудь отличался от обыкновенного образа жизни других людей.

Инициатива, равно как последовательное исполнение этих новых правил, приписывается одним папам. Литература того времени нимало к этому не подготовляла. Уже позже, когда образ действий инквизиции был определен и во многих местах был приводим в исполнение, схоластика занялась отысканием его оснований и старалась его оправдать²⁸⁶. В древней Церкви епископа, которого обвиняли в смерти человека по причине ереси, исключали из общества верующих; так именно случилось с епископами Идациусом и Итациусом, которых подвергли отлучению св. Мартин и Амвросий. Теперь же сами папы теснили и принуждали епископов и священников, чтобы те, в свою очередь, осуждали иноверных на пытки, конфискацию имущества, в темницу и смерть, и затем угрозою отлучения от Церкви заставляли бы гражданских судей исполнять их приговор. С 1200 до 1500 года идет длинный ряд папских приказаний, из которых одни превосходят другие суровостью и лютостью касательно инквизиции еретиков и всего, что принадлежит к ереси. Это есть как бы законодательство одного ума: каждый последующий папа подтверждал приказания своих предшественников и на их основании созидал далее. Всё было теперь средством к достижению одной цели, то есть полного уничтожения всякого отступления от веры. Скоро дошли до того, что было высказано как правило, что пред новым судилищем даже мысль, которая не обнаружилась никаким внешним знаком, подлежала наказанию. Могущество пап и (ложное) мнение, что они во всех вопросах евангельской нравственности непогрешимы, произвело то, что мир молча и без всякого возражения позволил себе навязать целый кодекс законов инквизиции, который противоречил самым простым правилам справедливости и человеколюбия, и в древней Церкви был бы принят не иначе как со всеобщим отвращением. Еще в XI и в начале XII столетия многие протестовали против казни еретиков: Епископ Вазо из Люттиха, Гилдеберт из Ле-Манса, Руперт из Дейтца и Беригардт напоминали, что Христос такое поведение, которое предписывали папы, положительно запретил; что таким образом производили только лицемеров, утверждали и возбуждали ненависть и отвращение против кровожадной, одержимой страстью преследования Церкви и ее духовенства²⁸⁷.

Теория непогрешимости, которую старались во чтобы то ни стало питать и возвысить, делает понятным, что в длинном ряде пап, начиная с Луция III, ни один никогда не старался поправить дела. Мужи кроткие, тихого характера, как Гонорий III, Григорий Х, Целестин V, – умеряли строгость определений своих предшественников, ограничивали чрезмерный произвол власти, которую папы влагали в руки фанатических и корыстолюбивых инквизиторов. Не было недостатка в жалобах против инквизиторов, которые часто употребляли их должность к вымогательствам денег и их судилище обращали в казначейство. Папы были загромождены жалобами и просьбами о помощи. Об этом упоминает Климент V²⁸⁸; но ни он, ни другой папа, прежде и после него, не умерил власти инквизиции, не смягчил в чем-либо драконовых законов. Напротив, еще исходили от курии постоянно новые приглашения к большей строгости и энергии, и папы, без противоречия, допустили, что инквизиторы обратили в систему лжи и хитрости их искусство отправлять свои жертвы на костры, как это можно видеть из сочинения доминиканца Николая Еймериха, которое одобрено куриею²⁸⁹.

Это были папские легаты, которые, в 1229 году, подвигнули четырнадцатилетнего Людовика IX издать тот бесчеловечный закон, которым повелевалось сжигать всех иноверных²⁹⁰. Император Фридрих II, занятый истреблением гвельфов в Италии, в то самое время, когда всё было покорно его воле и всё способствовало к усмирению его гнетущих и ему угрожающих пап, издал в 1224, 1238 и 1239 годах те варварские законы против еретиков, которыми допускались и конфискация их имущества, и смерть огнем. Еретикам было отказываемо во всяком законном средстве к оправданию; даже их покровителям и друзьям грозили тяжкие наказания. Эти законы опять неоднократно подтверждал Иннокентий IV, и ему следовали в этом позднейшие папы, которые постоянно ссылались на те законы и поощряли к их исполнению, утверждая, что Фридрих II, этот великий враг Церкви, в то время, как издал их, был в повиновении Церкви.

Папский вице-легат Петр де Коллемедио был первый, который обнародовал в Лангедоке закон Людовика. И опять-таки папский же легат, кардинал фон Ангело, который, пришедши в этом году в Тулузу во главе войска, ввел там, на одном Соборе, инквизицию²⁹¹.

Когда в 1231 и последующих годах папою посланные инквизиторы, а именно: Конрад Марбургский и доминиканец Дорсо – свирепствовали в Германии, Роберт, называемый дер Бугре, неистовствовал во Франции. Папа Григорий IX передал должность инквизиции доминиканцам, чтобы они исполняли ее всегда во имя папы и по его полномочию²⁹².

Обязательная сила законов против еретиков заключалась не во власти светских князей, но в верховном владычестве, которое папа, как наместник Божий на земле²⁹³, присваивал себе над жизнью и смертью всех христиан. Каждый князь, каждый городской суд, по учению римской курии, должны быть принуждаемы к исполнению инквизиторских приговоров в следующем порядке: сначала подвергались отлучению лица начальственные, затем отлучение постигало тех, которые имели с ними сношение. Если это не помогало, запрещение налагалось на целый город. Если и это не имело успеха, то чиновники лишаемы были своих мест. Наконец, когда уже все средства истощены были, город лишался епископской кафедры и ему запрещалось иметь сношение с другими городами. Так представляют Еймерих в XIV и кардинал Альбици в XVII столетии поведение, которое папы предписывали инквизиторам. Только последнее средство, именно отнятие у города епископской кафедры и запрещение городу иметь сношения с другими городами, предоставляемо было самому папе²⁹⁴.

Поведение инквизиции, во всё время ее развития, всё более и более уклонялось от всех законов правосудия и справедливости. Особенно Иннокентий IV (1243–1254) много содействовал к усилению средств и власти инквизиции; он предписал употребление пыток, и это предписание одобрили Александр IV, Климент IV, Каллист III. Часто довольно было одного подозрения, чтобы подозреваемого подвергнуть пыткам; пожизненное заключение между четырьмя узкими стенами, на хлебе и на воде, считалось милостью. Для сына это было долгом совести предать собственного отца мучениям пытки, вечной темнице или сожжению на костре.

Об именах обвинителей умалчивали пред обвиненным, и он был лишен всякого средства к своему оправданию. Апелляция в другой суд или в высшую инстанцию была невозможна, и так же мало можно было рассчитывать на дозволение выбрать адвоката. И если бы какой адвокат и решился защищать обвиненного, то его постигло бы отлучение от Церкви. Два свидетеля считалось достаточным, чтобы осудить обвиняемого; к показаниям были допускаемы даже такие свидетели, которые не принимались ни в каких других судах, как например: нарушители клятв, сводники, преступники, вообще люди бесчестные или находящиеся во вражде с обвиненным. Инквизитору было запрещено оказывать снисхождение и пощаду. Пытка, во всем ее ужасающем виде, считалась обыкновенным средством вынудить признание. Никакое отречение, никакое удостоверение в согласии с верою не могли спасти обвиненного. Ему не отказывали в исповеди, разрешении и приобщении, следовательно, верили в силу таинства, верили его уверению в раскаянии и в перемене мыслей, но в то же время, если он вторично впал в руки инквизиции, объявляли ему, что, по суду, ему не верят и он должен умереть. Наконец, чтобы исполнить меру строгости, невинное семейство осужденного лишаемо было имущества, половина которого шла в казну папскую, а другая – в руки инквизиторов²⁹⁵. Только одна жизнь, говорит Иннокентий III, должна быть оставлена сыновьям осужденного, и то это по милосердию. Таким образом, они были объявляемы неспособными к гражданским должностям и преимуществам.

Гражданские власти должны были строить и поддерживать темницы, доставлять дрова на костры и исполнять смертные приговоры священного суда. Если они отказывались исполнять их или выражали желание знать о причинах осуждения, то таковых постигало церковное проклятие. <Если> оставались они под церковным проклятием целый год, не заявив своего покаяния и покорности папе, то сами предавались инквизиции как сильно заподозренные в ереси.

Инквизиторы получали всю свою власть от папы²⁹⁶, были его делегатами, и никогда никто не был подвергаем пыткам или возводим на костер иначе, как во имя папы и по его особенному приказанию. Это началось с тех пор, как Луций III дозволил епископу Реймскому сжечь во Фландрии многих еретиков²⁹⁷, и с тех пор, целые столетия, продолжался такой порядок вещей со страшною последовательностью. Так что во имя и по приказанию пап того времени было убито и казнено людей более, чем во имя всякого другого светского властителя²⁹⁸.

В XIII и XIV столетиях, сравнительно со временем послетридентинским, объем всеобще принятых в Церкви определений веры был незначителен. Поэтому инквизиторы имели полный простор в определении того, что могло назваться ересью, и пользовались данною им властью над жизнью и смертью по своему усмотрению. Так как они почти всегда принадлежали к одному из двух нищенствующих орденов, коих главною заботою было поддержание папской системы, то самым простым и верным критерием истинной веры они считали учение папы, насколько оно было известно. Кто прекословит папскому учению, сознательно нарушает повеление папы, тот уже еретик и должен быть предан светской власти, которая должна исполнить над ним смертный приговор. Папы сами давно уже присовокупляли к этому: кто не согласуется с апостольским престолом, тот, без всякого сомнения, есть еретик. И когда архиепископ Майнский жаловался на нарушение папою конкордатов, Каллист III, в 1457 г., отвечал ему: «Он (архиепископ) должен знать, что в его жалобе заключается посягательство на авторитет папы и что он совершает самым недостойным образом преступление ереси. За это он подвергается по праву Божескому и человеческому установленным наказаниям»²⁹⁹.

Что противоречие папе считалось ересью, это обнаружилось самым ясным образом в деле с миноритами. Они были осуждены за то только, что, как истинные ученики Франциска, хотели исполнять бедность по правилам своего учителя. Инквизитор Иоанн Бельнский сослался на знаменитейшего канониста того времени, кардинала Генриха Сегузийского, который объявил: «Кто не принимает папских повелений есть еретик, и кто отказывается от повиновения папскому престолу, впадает через это в язычество»³⁰⁰. Спиритуалы, как было сказано прежде, осмелились оспаривать у папы Иоанна XXII право уничтожить буллу его предместника Николая III и правила их основателя. Такое противоречие стоило многим из них жизни. Ни один Собор не осудил мнения спиритуалов. Это был один папский авторитет, на который ссылались, когда вели их на костёр. Было противно естественному чувству допустить возможность заблуждения в таком лице, отвержение авторитета которого вело за собою немедленный смертный приговор. Юристы и богословы, которые выработали кодекс правил инквизиции, пошли еще далее. Амвросий Бигнатский (который писал около 1460 года) объявляет еретиком всякого, кто думает о таинствах иначе, чем Римская церковь³⁰¹; так что, если бы какой-нибудь богослов возвысил свой голос против недавно появившегося декрета Евгения IV и против заключающихся в нем заблуждений, то это наверно привлекло бы ему смертный приговор.

Как всё это было в XIII столетии, так оставалось еще и в XVI. Корнелий Агриппа изображает поведение инквизиции в свое время, около 1530, следующим образом: «Инквизиторы употребляют их судебную власть сообразно каноническому праву и папским приказаниям, как будто было бы невозможно, что папа мог погрешать. Они не приписывали особого значения ни Писанию, ни Преданию св. Отцов. Отцы, говорят инквизиторы, могут сами погрешать и вводить в заблуждение; но Римская церковь, коей глава есть папа, погрешать не может».

Инквизиторы обыкновенно предлагали обвиненному вопрос: «Верит ли он в Римскую церковь?» Если он отвечал: «да», то они говорили: Церковь осуждает такое-то правило, отрекись от него. Если он не хотел этого исполнить, то был предаваем светской власти на сожжение³⁰². В длинной борьбе вельфов с гибеллинами в Италии папы многократно пользовались инквизиторами и процессами против еретиков как средством к уничтожению своих противников. Юрист Кальдерини утверждает: «Кто не уважает папских определений, тот есть еретик; ибо он презирает через то ключи»³⁰³. Такое правило могли отнести к каждому гибеллину. Так, папа Иннокентий IV (1248) объявил еретиком могущественного врага вельфов, Еццелина. Напрасно Еццелин уверял, через своего посланника, в чистоте своей веры и приносил клятву; Иннокентий оставался при своем, что Еццелин принадлежит к одной новой гностической секте, хотя не мог представить на это даже тени доказательств³⁰⁴. Еще лучшее употребление из этого средства (то есть объявлять своих противников еретиками), делал Иоанн ХХII частью для того, чтобы увеличить свои собственные владения, частью же для того, чтобы утвердить могущество короля Роберта в Италии. Поэтому маркграфы Ринальдо и Обиццо von Este, ревностные католики и даже не гибеллины, а гельфы, внезапно (в 1320 г.) были объявлены папою еретиками и подвергнуты инквизиции³⁰⁵. Спустя два года подобное случилось с гибеллинским Домом Висконти, в Милане. Папская булла объявила этих князей еретиками и осудила, в то же время, на рабство всех их приверженцев и подданных³⁰⁶. Подобные случаи не раз повторялись.

Если сами папы делали такое употребление из их суда веры; если Николай III, как укоряют его современники, обогащал свое семейство корыстью от инквизиции, – то что удивительного, если инквизиторы, как обвиняет их Альваро Пелайио, пользовались своею должностью к вымогательству возможно большего количества денег. Несмотря на это, Климента V объявил, что инквизитор, следуя только своей совести, имеет полную власть каждого посадить в тюрьму и даже заковать в цепи³⁰⁷.

Если мы станем утверждать, что все рассказы о существовании ведьм (как это было от XIII до XVII столетия) обязаны своим происхождением вере в неоспоримый авторитет пап, – то как бы это утверждение ни казалось парадоксальным, однако же дело именно было так.

В продолжение многих столетий считалось мнением глупым и несообразным с христианскою верою распространенное в народе представление о домовых, ворожеях, ведьмах, ночных встречах с дьяволами и пр. Некоторые Соборы повелевали подвергать церковному покаянию тех женщин, которые заражены были этим суеверием. Правило, которое Регино, Буркард, Иво, Грациан приняли в «уложение» и на которое затем всегда ссылались³⁰⁸, повелевало учить народ о ничтожестве мысли касательно существования ведьм и несообразности ее с христианскою верою. Приписывать демонам сверхъестественную силу и действие считалось злым заблуждением, чем-то вроде ереси. Верить чародейству и волшебству еще в XI столетии считалось тяжким грехом, как видно из книги Буркарда и из книг о покаянии. Тогда никто не мог предчувствовать, что настанет время, когда сами папы в своих буллах признают эту веру и на основании ее предадут смерти тысячи людей.

Вся древняя литература Римской церкви нигде ничего не упоминает о веровании в чародейство. В XII столетии Иоанн Салисбурийский причислял различные роды волшебства к басням и иллюзиям. Но теперь распространились в Церкви сочинения (например, собрания Цезария Гейстербаха, Фомы Кантимперийского, Стефана Бурбонского, цистерсинсов и доминиканцев), – сочинения, которые были наполнены баснями, привидениями, ложными чудесами. В то же время стали утверждать, что между многочисленными еретическими сектами совершаются чудесные действия, которые должны быть приписаны сатане. С распространением на Западе феофиловского сказания породилось представление, что человек может заключать контракт с сатаною и через это приобретать себе сверхъестественную силу и различные наслаждения³⁰⁹. Цезарий и Винценс принесли первые известия о таковых, действительно заключенных, договорах с дьяволами, и вскоре за тем сами официальные папские историки (Мартин дер Поло и др.) сообщили, что папа Сильвестр II достиг высокого церковного сана посредством союза с сатаною.

Как только была основана папами инквизиция и инквизиторы начали в Германии и Франции свои действия, ересь и волшебство были смешиваемы одно с другим. Богословы доминиканского ордена со слепым легкомыслием бросились на одно заявление Августина³¹⁰, чтобы измыслить свою теорию о любовных связях между людьми и дьяволами и о их побочных детях. Фома сделался в этом деле «оракулом»³¹¹, и вскоре стало опасным опровергать это мрачное заблуждение. В 1231 г. Григорий IX, в булле, приглашал светскую власть извлечь меч против открытой его инквизиторами «гнусной ереси»³¹². Доверчиво рассказывает он потом о ночных собраниях, в которых принимал участие чёрт в образе черепахи, бледного привидения и черного кота, и где совершались гнусные мерзости.

Всеми этими сведениями папа был, главным образом, обязан Конраду марбурскому, который каждого, кто не признавался, будто он касался черепахи и целовал бледного худощавого человека и кота, – приказывал сжигать³¹³. В южной Франции, несколько позже, иезуиты делали подобные же открытия. Там они сожгли одну шестидесятилетнюю женщину за связь ее с сатаною.

Пытка, введенная Иннокентием IV при допросах инквизиции, поддерживала этот предрассудок (о связях людей с демонами) во всей силе; ибо через пытки получали требуемые признания. Когда Климент V нарядил следствие против ордена храмовников, то инквизиторы тем же способом вынуждали у них признание, будто дьявол, в виде черного кота, являлся в их ночные собрания, и будто они, при потухших свечах, совершали с демонами (в виде женщин) разные бесстыдства³¹⁴.

Иоанн ХХII в своей торжественной булле объявил, что все те, которые занимаются демонскими делами, подлежат наказаниям, установленным для еретиков (за исключением конфискации имущества)³¹⁵.

С того времени как Иннокентий VIII (в середине XV века) издал свою буллу против ведьм, процессы против колдовства сделались многочисленнее.

Прежде всего инквизиторы получили юридическое одобрение их образа действий против ведьм. Знаменитый юрист того времени³¹⁶ (1350 г.) подал мнение сжигать чародеек³¹⁷. Это мнение, с которым начинается регулярное сожжение их, очень замечательно. Здесь наглядно обнаруживается то несчастие, которое было произведено иерархическим, материально грубым изъяснением Библии папами и их богословскими паразитами. Выражение Апостола Павла, что духовный человек судит всё, понимали так, что папа есть верховный судья королей и народов. Если пророк Иеремия свою пророческую должность объявлять Божественный суд обозначает, по восточному обычаю, поручением погублять и опустошать, то это значит, по римскому толкованию, что папе дана власть погублять и истреблять что и кого он хочет. Если в псалмах о будущем Мессии говорится, что он покорит языческие народы с жезлом железным, то в этом уже видят доказательство права для пап ввести инквизицию с ее смертными приговорами. Так портили папские юристы богословие, а богословы – законоведение. В этом же смысле объявляют юристы (как и сделал Бартоло), что женщина-чародейка должна быть сожжена, потому что, по слову Господа, кто не пребывает в Его общении, извергается вон и сожигается, как иссохшая виноградная лоза.

В сочинении Эймриха колдовство и ворожба трактуются как вещи действительные, подлежащие инквизиции³¹⁸. Граница между дозволенным употреблением мнимых магических сил и между запрещенною и преследуемою смертью магиею была долгое время не определена. В булле, появившейся 1471 г., Сикст IV предоставляет себе исключительное право на изготовление и погребение сделанных из воска Божественных агнцев, которые будто бы отвращают всякое колдовство. Прикосновение к ним (за исключением прощения грехов) действует против пожара, кораблекрушения, непогоды и градобития. Вскоре после этого, как папа сам подал народу грубый пример суеверия, Иннокентий VIII (1484 г.) издал свою буллу против колдовства; поводом к изданию этой буллы послужило то обстоятельство, что в некоторых германских епархиях миряне и клирики восстали против инквизиторов и препятствовали им преследовать колдовство и ворожбу. Папа открыто высказывает свою веру, что можно-де бесстыдно забыться (погрешить) с демонами, из которых одни злоупотребляют женщинами (Incubi), другие принимают вид женщин, чтобы иметь плотское сношение с мужчинами (Succubi); что можно, посредством колдовства, причинить вред беременным женщинам и чреватым животным, плодам, овощам, виноградникам, полям; можно мучить людей и животных и сделать мужа и жену неспособными к деторождению. Он жалуется поэтому на любопытных клириков и мирян, которые желают знать более, чем сколько им нужно³¹⁹ и которые препятствуют его инквизиторам искоренять такую злобу… затем папа снабжает этих последних, а равно и бесславного составителя «Hexenhammer» (то есть млат для чародеек) и «Institoris» новыми полномочиями.

В преследовании магии подражали Иннокентию VIII следующие папы: Александр VI, Лев X, Юлий II и Адриан VI – и тем дали церковное уполномочение этому ложному верованию.

Богословы, вслед за своим учителем Фомою, считали теперь себя обязанными защищать величайшую глупость, именно учение о ведьмах. Главная трудность состояла в том, чтобы отделаться от Грацианова правила, которое обыкновенно принималось за определение собора Анкирского. По этому правилу Церковь еще в 314 году объявила новое учение о действиях сатаны, его поклонников и поклонниц за неверие и отпадение от христианской истины, так что папы и их инквизиторы наперед уже объявлены были еретиками. Большинство богословов успокаивало себя тем, что авторитет папы выше всех авторитетов и что, может быть, в Грациановом правиле описана была какая-нибудь другая секта ведьм. Сколь многие были казнены, говорит инквизитор Бернард Ратегно, и папы всё это терпели!³²⁰

Минориты (например, Самуил Кассини и Альфонс Спина) считали, однако же, веру в действительность ведьм глупостью или даже ересью и последний полагал, что инквизиторы сжигали ведьм за эту самую веру³²¹. Но папы и доминиканцы утверждали действительность дьявольских привидений. Так что можно было, в одно и то же время, в Италии подвергнуться осуждению в ереси, если отвергают действительность ночных путешествий, совершаемых ведьмами, – а в Испании, если их утверждают. Мало-помалу авторитет пап, Фомы и доминиканцев одержал победу. Замолкло всякое противоречие. Учение доминиканцев (Нидера Додо, Яквиера) и папских богословов Варфоломея Спина и Сильвестра Моццолине о действительности колдовства и ворожбы считались одобренными папою. Спина прямо высказался, что истина и действительность бытия ведьм, со всеми их мерзостями и чудесами, покоится на авторитете папы и инквизиторы действуют в его имя. И когда некоторые юристы, чтобы спасти целые толпы несчастных, приносимых в Италии в жертву этому мнению, ссылались на правило собора Анкирского, как оно приведено у Грациана, то Спина объявил: «Авторитет Собора, который объявил этот обман, должен исчезнуть пред авторитетом папы»³²². Иезуит Дельрио ссылался на приговоры прежних пап, которые колдунов и ведьм считали не иллюзиею, но действительностью. Все церковные суды, продолжает он, в Италии, Испании, Германии и Франции думают так же; с этим сообразовали свои действия и все инквизиторы. Отсюда произошло мнение и приговор Церкви, что несогласие (с папою) есть знак не искреннего католического сердца, но отзывается ересью³²³.

Каждый литературный опыт врачей, юристов, естествоиспытателей и богословов пролить свет на этот мрак и разъяснить естественные причины явлений, почитаемых демонскими, был уничтожаем римскою цензурою, как далеко простиралась ее власть. Все подобного рода сочинения, в продолжение целого столетия, подвергались запрещению, как это случилось с сочинениями Вейера, Годельмана, Вольфарта, Агриппы, Сервина, делла Порта и др. Напротив, остались бесплодными все покушения подвергнуть подобному же запрещению самое вредное руководство (о действительности ворожбы и колдовства), служащее нормою для всех судов, иезуита Дельрио.

Кто выражал сомнение в действительности ведьм и чародейства или осмеливался обнаружить обман, о том утверждали, что он находится под влиянием злого духа и заслуживает или пожизненное заключение в тюрьме, или смертный приговор. Богослов де Люре ссылался, что он был под влиянием дьявола, отвергая действительность колдовства и ворожбы, но это его не спасло.

Сто лет спустя священник Корнелий Лоос Каллидиус утверждал, что несчастные женщины посредством пыток принуждены были признаваться в таких вещах, которых они никогда не совершали, и что можно было бы посредством алхимии добывать золото и серебро из человеческой крови. Папский нунций посадил Корнелия в тюрьму. Он отказался было от своего мнения, но потом опять стал настаивать на своем. После долгого тюремного заключения Корнелий умер и тем избег участи трирского советника Фладе, который осмелился было нападать на преследование ведьм, ссылаясь на Анкирский собор, и за это был сожжен³²⁴. Еще в 1623 году Григорий XV объявил: «Кто заключит договор с сатаною (отчего последовало бы увечье или вред для животных или полевых плодов), тот должен быть заключен инквизициею в тюрьму на всю жизнь. Наконец, спустя 170 лет, в продолжение которых инквизиция совершала свои бесчиния и погубила бесчисленное множество людей, появилась инструкция римским инквизитором, в которой заявлялось следующее позорное признание: уже с долгого времени не было ведено инквизиторами правильно ни одного процесса, что они, посредством чрезмерного употребления пыток, горько ошибались; как они, так и другие духовные суды совершали каждодневно страшные ошибки, и, таким образом, произносили неправильные смертные приговоры³²⁵. При этом им предписывалось наблюдать меры предосторожности и снисхождения. Еще теперь в римском требнике³²⁶ находится правило, по которому человек, взявший к себе заколдованные вещи³²⁷, должен опять прогнать от себя сатану, который овладел им³²⁸.

Что подлоги и вымыслы (еще в начале XII столетия) доставили римским притязаниям широкий простор, это мы видим из примера французского епископа Иво, который сам принял в свой «декретариум» значительное количество подложных сочинений. Его логика заключается в следующем: папы утверждали, что то или другое преимущество принадлежит им – значит, нужно верить, что они действительно им владеют. Римская Церковь, говорит он наивно, научила нас, что никто не смеет сомневаться в ее приговоре – значит, нужно в простоте покоряться ему³²⁹. Для Иво ясно, что противоречие папскому определению есть ересь. Поэтому, если епископ хотя и убежден, что папское распоряжение служит ко вреду его епархии, но покоряется папе, то он православен; если же он противоречит папским злоупотреблениям, то еретик. Этот взгляд, чрезвычайно богатый по своим последствиям, обезоружил Церковь и причинил то, что в ней забыто самое первое правило нравственности и политического благоразумия (именно: противостоять злу в начале), что развращение распространилось в Церкви с непреодолимою силою и что наконец предпринятые реформы были поздни.

В середине XIII столетия был предпринят новый громадный подлог, который по своим последствиям значил не менее «Лжеисидоровских декреталий». Если эти имели влияние на устройство и право Церкви, то новая подделка повлияла на догматическое богословие и школы. В XII и первой половине XIII столетия богословы не занимались учением о церковной власти и как-то странно избегали высказываться касательно положения папы в Церкви. Гуго и Гихард, Гоберт Пуллейн, оба Петра (Пуатьэрский и Ломбардский), Гуперт Дейтцкий, Вильгельм Парижский, Винценц Бовэ, а также и отцы-схоластики (Александр Гэльский, Алан Риссельский, даже Альберт Великий, плодовитейший из всех богословов того времени) не касались этого предмета. Только один раз, при изъяснении молитвы Господа о Петре, Альберт высказался: «Здесь разумеется, что наследник св. Петра не потеряет веры навсегда и совершенно».

Поводом к новому вымыслу послужил спор с греками. Исидоро-Григорианское папство, которое доминиканцы проповедовали как истинный и единственно спасительный образ церковного управления, – это папство было неизвестно грекам. Если Николай I, Лев IX и, еще недавно, Григорий IX в письмах к императору и патриарху заявляли подобные притязания, то в Константинополе не обращали на это внимания и не отвечали. В представлении греков римский епископ был только первый между патриархами; ему принадлежало приматство, но под условием, чтобы он не сделал себя недостойным этого преимущества через отпадение от веры. Что же касается до абсолютной монархии, которую теперь доминиканцы проповедовали грекам, то это дело было совсем различное. Во всех важных вопросах, касающихся всей Церкви, действие папы, по мнению греков, обусловливается согласием остальных патриархов; произвольной и самодержавной власти в Церкви они не могли себе и представить. Нужно было поэтому прибегнуть к особенным средствам, чтобы подойти к грекам.

Латинский богослов, вероятно доминиканец, живший между греками, представил целый вымышленный ряд греческих Соборов, Отцов Церкви (Златоуста, Кириллов Александрийского и Иерусалимского, мнимого Максима), от которых будто бы новые папские притязания получили свое догматическое основание. Сочинение этого богослова было представлено (в 1261 г.) папе Урбану IV, который тотчас, в своем письме к императору Михаилу Палеологу, воспользовался вымыслом, не упоминая, из предосторожности, об именах свидетелей. Папа хотел этими только что измышленными свидетельствами, которые будто бы написаны прежде 800 лет, доказать, что «апостольский престол» есть единый и единственный авторитет в учении Церкви³³⁰. Это было то несчастие, которое преследовало пап, в их сношениях с византийцами, начиная с Николая I. Они постоянно ссылались на подложные и вымышленные свидетельства и авторитеты, что приносило делу церковного единения несказанный вред.

Урбан, очевидно сам обманутый, передал вымышленное сочинение Фоме Аквинату; этот же, ничего не подозревая, взял из него целый отдел о приматстве и поместил его в свое сочинение против греков. Одновременно с этим доминиканец Буонаккурсио, живший в греческой империи, перевёл эти места на греческий язык.³³¹

Фома, незнакомый с греческим языком, воспитанный в григорианской системе, почерпающий свои познания о церковной древности только из Грациана, увидел теперь пред собою важнейшие свидетельства из первых столетий; эти свидетельства не оставляли ему ни малейшего сомнения, что Великие соборы и знаменитейшие епископы и богословы IV и V столетий почитали папу за догматически непогрешимого монарха, который управляет всею Церковью с неограниченною властью. Фома сделал теперь то, чего схоластики не сделали прежде: именно он ввел учение о папской непогрешимости (частью теми же словами, какими это учение выражено в упомянутом подложном сочинении) в догматику, – шаг, которого важность и полнейший успех едва может быть оценен.

Греки, на основании подложного сочинения доминиканца и латинского богослова, должны были узнать теперь следующие положения:

Иисус Христос передал Петру всю полноту Своей власти; так что папа один только имеет право повелевать, вязать и решить. Его должен слушаться всякий, как самого Иисуса Христа; что папа решает, то должно быть соблюдаемо.

Ибо Христос вполне и совершенно пребывает с каждым папою в таинстве и авторитете³³². Апостольский престол один неизменно пребывает в вере, тогда как другие Церкви поруганы через заблуждение. Римская церковь есть солнце, от которого все другие Церкви получают свой свет. Собор имеет свой авторитет только от папы, которому принадлежит право постановления нового исповедания веры; кто не подчиняется папскому авторитету, тот еретик; ибо папа один только имеет право решать каждый вопрос учения³³³.

На основании вымыслов своего товарища по ордену, между которыми (вымыслами) находилось также правило Халкидонского собора, которое предоставляло всем епископам неограниченное право апелляции к папе; затем, на основании подлогов Грациановых, Фома основал свою систему с двумя главными положениями: а) что папа есть непогрешимый учитель мира б) и что он абсолютный монарх Церкви³³⁴. Вымышленный Кирилл Александрийский сделался в этом деле его любимыми автором, которого он почти постоянно приводит.

При папском дворе тотчас увидели всю важность приобретения, когда то, чему доселе учили только юристы и законоведение, сделалось теперь догматическою доктриною и вошло в состав догматики. Иоанн XXII высказал, в своем восхищении, следующие замечательные слова: «Фома, написавши свою статью (artikel), совершил так много дивного, что его можно было бы канонизовать без совершения им чудес (mirakel)». Затем, в своей булле папа уверяет, что Фома написал свое сочинение не без особенного наития Божественного Духа. Иннокентий VI даже объявил: «Кто оспаривает учение Фомы, тот становится через то подозрительным»³³⁵.

Действительно, нововымышленное греческое предание, в момент его появления, было более необходимо и желательно на Западе, чем на Востоке. Теперь излился, так сказать, на западную Церковь целый поток новых орденов, которые жили милостынею, доходами от исповеди и пользовались папскими привилегиями, именно разрешением и отпущением грехов, в тех случаях, которые предоставлены были только папе. Иннокентий III (1215 г.) на одном Великом соборе в Риме повелел, чтобы каждый христианин однажды в год исповедовался своему священнику, без позволения которого никто не может отпускать грехов. Спустя немного времени папский престол определил посылать во все епархии и приходы, на помощь епископам и священникам, новых монахов, которые были уполномоченными и безусловно преданными орудиями пап. Так что закон Иннокентия (1215) о исповеди у «своего священника» потерял теперь свою силу и обращен в пользу странствующих орденов, получающих свой доход от разрешения грехов. К этому присоединилась теория о «вселенском епископе», который один управляет Церковью, а все прочие епископы только его помощники. Титул «Вселенского», который Григорий Великий отверг с негодованием, был теперь толкуем в обширнейшем смысле, и Фома, на основании новых вымыслов, утверждал, что титул этот был дан папе собором Халкидонским. Спор из-за преимуществ, предоставленных новым орденам, возгорелся на многих местах.

Иннокентий IV (в 1254 г.) старался защитить епископов и священников против наплыва странствующих монахов. Ему представили, что через эти религиозные войны и через все эти «отпущения грехов» совершенно погибнет всякая дисциплина исповеди, и без того уже сильно потрясенная. Папа говорит: «Деятельность священников и их забота о спасении душ потрясена и надломлена; народ приучился презирать их и потерял всякий стыд; ибо легко было сладить с грехом, если “разрешение” давал монах, который на время появлялся и так же скоро исчезал, и, может быть, никогда не заглядывал более в эту страну»³³⁶. Однако же распоряжение Иннокентия, чтобы монахи, без позволения священников, не смели более исповедовать, было опять отвергнуто Александром IV³³⁷. Парижские богословы вступились за священников и за прежний порядок разделения власти в Церкви. Фома писал против них, и, опираясь на своего мнимого Кирилла, заключил: «Что касается послушания, то нельзя делать никакого различия между Христом и папою; главы мира (primates mundi) так же точно повинуются папе, как если бы он был Христос³³⁸. Он может поэтому отвергнуть древний, установленный Соборами, порядок Церкви, потому что Соборы заимствуют свою власть только от папы». С полным доверием к вымышленным сказаниям, Фома, для подтверждения своего учения о папском абсолютизме, ссылается на Халкидонский собор.

Победа обоих орденов была совершенная, и папское воззрение, что римский первосвященник есть единственный епископ в каждом диоцезе, одержало верх. Каждый священник чувствовал свое бессилие пред нищенствующим монахом и не мог предотвратить вреда, который был наносим его пастырской деятельности папским полномочием. Епископы, которые уже прежде стесняемы были орденами в управлении своими диоцезами, должны были теперь допустить к себе целые толпы монахов, снабженных папскими привилегиями. Состояние Церкви было такого рода, что французский кардинал Симон де Больэ (в 1283 г.) сказал: «Через привилегии, предоставленные нищенствующим орденам, потрясено всё церковное управление и Церковь можно назвать чудовищем (monstrum)»³³⁹. Из всего клира, священники сделались самыми бессильными и самыми бесправными, для которых не было никакой возможности заявить свои жалобы. Епископы жаловались часто; парижский университет противился долго; но пред совокупною силою пап и монахов должно было всё склониться. Следствием этих жалоб было только то, что монахи яснее узнали, что папская система с теориею непогрешимости была для них так же необходима и драгоценна, как и для самой курии.

Все определения, из которых образовалась папская непогрешимость (через древние римские вымыслы, через лже-Исидора, Грациана и авторитет Фомы) были теперь, без противоречия, приняты в богословие. Однако же еще не было всеобще признанным, что папа в своих приговорах о делах веры – непогрешим. В странах, где не утвердилась еще инквизиция, можно было учить противному; и вообще нельзя было выпутаться из противоречий касательно этого предмета в продолжение целых столетий. Гуиберт Турнайский³⁴⁰ (около 1250 г.) и Николай Лирский³⁴¹ высказывались, что Римская церковь, в силу особенного Божественного покровительства, не может отпасть от веры; но в то же время было всеобщее предположение, что папа может впасть в ересь, погрешить в важных вопросах веры, что он подлежит суду Церкви и может быть далее лишен престола. Это подтверждалось историею с Либерием и приписываемым Бонифацию правилом Грациана³⁴². Далее самые смелые защитники папской власти (Трионзо и Альваро Пелайо) принимали, что папы могут погрешать и их решения не представляют еще полной безопасности.

Но они думали в то же время, что через ересь папа уже переставал быть папою, и тогда церковный Суд (Собор) только свидетельствовал о совершившемся факте и упразднении папского престола. Тогда, говорит Трионзо³⁴³, папская власть находится в таком же положении, как при смерти папы. Так же думал и кардинал, впоследствии папа, Иаков Фурнир: решения папы не неприкосновенны и могут быть отвержены другим папою. Иоанн ХХII сделал поэтому хорошо, что отверг соблазнительный и догматически неправильный приговор папы Николая IIII о бедности Иисуса Христа и различии между употреблением (имущества) и правом собственности на него³⁴⁴. Иннокентий III объявил: «Во всех моих грехах признаю судьею только Господа; в грехе же против веры могу быть судим Церковью»³⁴⁵. Иннокентий IV также соглашался, что «не следует повиноваться папскому распоряжению, в котором заключается нечто еретическое или что угрожает потрясением всего церковного порядка, так как папа может погрешать в вере»³⁴⁶. Папа Иоанн ХХIII не без личного оскорбления узнал, что его авторитет не имеет особенной важности, как скоро он противоречит господствующему учению, и что свободное отречение от своих мыслей есть для него единственный исход. Так, когда он в Авиньоне стал проповедовать, что прежде всеобщего воскресения праведники лишены лицезрения Божия, то в Париже поднялось всеобщее противоречие и богословы объявили такое мнение папы еретическими. Король велел объявить, при трубном звуке, осуждение папского учения и приказал папе: «Он должен принять этот приговор парижских ученых, которые лучше знают, чего следует держаться в делах веры, чем духовные юристы, мало и даже совсем ничего не понимающие в этом отношении»³⁴⁷. Таково было представление, которое с давнего времени имели о курии. В делах учения и богословских предметах не питали к ней никакого доверия.

Как неразрывно были связаны между собою Фома Аквинат и папская непогрешимость, это видно из упомянутого спора парижского университета с Монтсоном, представителем доминиканского ордена. Доминиканцы говорили: «Учение Фомы, во всех своих пунктах, одобрено папами и между прочими буллою Урбана V к Тулузскому университету; таким образом, папы свидетельствуют в пользу Фомы, a Фома – в пользу пап. Фома, ссылаясь на мнимого своего Кирилла, учит: «одни папы объявляют, чему нужно верить; они одни одабривают или осуждают учение». Напротив, университет насчитывает у Фомы целый ряд заблуждений, к числу которых относит и его учение о папской непогрешимости³⁴⁸. Университет называет такое учение ересью, и это тем более, что, по известному определению Церкви, папа должен апеллировать к суду Вселенского собора и что каждый епископ, по Божественному и человеческому праву, имеет власть судить о делах веры. Таким образом, в 1388 г. догматическая непогрешимость папы была отвергаема первою и влиятельнейшею учёною корпорациею и было высказано определенно преимущество Собора в делах веры, – хотя, наверно, никто из парижских богословов не сомневался в истинности важных, приводимых Фомою, свидетельств.

Папы сами заботились о том, чтобы их догматический авторитет был сомнителен. Самые безусловные почитатели римского господства должны были прийти в сомнение, когда они приметили, что в Римской церкви нет ясных и определенных положений касательно одного из самых важных учений, от которого зависит вся твердость религиозного сознания и церковной жизни, – именно касательно догмата о священническом посвящении; курия в этом вопросе была в постоянном колебании, которое сообщилось и училищу, как это можно видеть из примера Петра Ломбардского. Начиная с VIII столетия многие законные посвящения объявлялись в Риме незаконными и предписывались «перепосвящения»; так что к концу IX века итальянская Церковь приведена была в страшное смущение. Распространение симонии подало некоторым папам (например, Льву IX) повод объявить недействительными многие посвящения и предпринять «перепосвящения»³⁴⁹. Это произошло вследствие ложного заключения, что симония (или получение и преподание священства за деньги) есть ересь, которая и делает посвящение недействительным. Вред, который папы причинили этим, был безмерный, ибо тогда во всей Италии было весьма мало священников и епископов, которые были бы непричастны симонии; так что миллионы мирян были введены в заблуждение касательно таинств, которые они приняли из рук клира, не имеющего действительного посвящения. Спор и вражда между народом и священниками проникла даже в деревни; почти не было исхода из этого лабиринта всеобщего религиозного сомнения и прерванного или разрушенного преемства (в рукоположении). Однако же этого было недостаточно; замешательство было перенесено в Германию; объявили недействительными посвящения тех епископов, которых папы отлучили от Церкви за их преданность Генриху IV. Это случилось на соборе Кведлинбургском (1085 г.), где папский легат Отто кассировал посвящения епископов Майнцкого, Авсбургского и Курского³⁵⁰, хотя уже давно Петр Дамиани возвысил голос против такого произвольного уничтожения посвящений и против перепосвящений. Отто (впоследствии папа Урбан II) объявил: «Если бы при посвящении даже не было никакой симонии, то всё же оно недействительно, так как совершено епископом, зараженным симониею»³⁵¹. На Синоде пиаченцком он уничтожил посвящения своего противника епископа Гуиберта Равенского, впрочем, только те посвящения, которые были совершены Гуибертом после отлучения его от Церкви Григорием³⁵². Этим папа допустил грубую ошибку, будто действительность таинств зависит от церковного наказания (censur). Иннокентий II сделал Второй Латеранский собор совиновником своего ложного мнения, по которому он объявил ничтожными посвящения тех епископов, которые держали сторону большинством кардиналов избранного, но еще прежде умершего папы Анаклета; это есть акт церковного произвола и в то же время еретическое воззрение, которое не может быть прикрыто даже тем предлогом, каким прикрывались прежние «перепосвящения», то есть отвращением к симонии³⁵³. Римская Церковь, несмотря на обличения ее собственных членов, постоянно впадала в то же заблуждение и смущала совесть верующих в такой степени, что в древней Церкви это было бы найдено нестерпимым и была бы отыскана помощь.

Вскоре после Фомы, около конца XIII столетия, почувствовалась потребность в новых измышлениях, на этот раз в области истории, чтобы защитить папскую систему. Так как противоречия между древними историческими источниками и новым сводом законов, Грацианом и сборником декретов, были видны каждому проницательному взору, то считали за целесообразное представить историю пап и императоров таким образом, чтобы эти противоречия исчезли и содержание свода получило историческое подкрепление. Это задачу взял на себя, по приказанию Климента V, доминиканец Мартин Троппауский, поляк, которого в 1278 году Николай III назначил архиепископом Гнезенским. Он был пенитенциар и капеллан папы; все юристы и канонисты должны были привести его книгу в связь с Грацианом и декреталиями, а богословы – с библейскою историею Петра Коместора. Из всех исторических произведений Средних веков эта книга была самою распространенною и в то же время наиболее исполненною баснями и ложью. Многие из содержащихся в ней вымыслов суть просто произведения недостатка исторического смысла и господствовавшего, со времени появления нищенствующих орденов, легковерного искания чудесного. Папы изображались в ней – точно так же, как и в римской книге пап, но еще в сильнейшей степени – повелителями и законодателями для всей Церкви; псевдоисидоровы вымыслы и Грациан были в ней подтверждены, в ее истории папы являлись выше императоров. Книга являет собою шаг назад в области бытописания. Вообще в это время, под влиянием нищенствующих монахов и, прежде всего, доминиканцев, с их безграничным верованием в чудеса и стремлением выставить систему папизма существующею уже в прежние времена и при прежних обстоятельствах; исторические знания от XIII до XV столетий существенно затемнились и опустились ниже той ступени, на которой стояли уже в XII столетии. Один такой факт, что столь вопиюще дурная и наполненная от начала до конца ложью книга, каков труд Мартина, могла достигнуть всеобщего значения и иметь такое влияние, служит уже ярким свидетельством этого упадка.

Подобную же цель (представить историю императоров и Церкви сообразно григорианской системе папизма) преследовал доминиканец Толомей Луккский, библиотекарь папского престола, которого Иоанн ХХII назначил в 1318 г. епископом Торцельским. Его церковная история (до 1313 г.) гораздо богаче содержанием тощего очерка Мартина и написана с гораздо большими умом и ловкостью. То же самое нужно сказать и о его продолжении начатого Фомою учебника политики³⁵⁴ и летописях, начинающихся 1062 годом. Главный труд Толомея похож на комментарий к кодексу Грациана, или к псевдо-Исидору, с которыми он знаком, однако, только из Грациана. Для первых двенадцати столетий его труд служит собственно попыткою превратить в связную историю вымыслы и подделки псевдо-Исидора и Грациана и сборники декреталий. Как на пример его обращения с церковною историей будет достаточно указать на то, что, по его описанию, папа Вигилий с ненарушимым величием держал в Константинополе Пятый Вселенский собор, причем император Юстиниан с безупречным почтением единодушно действовал с ним заодно³⁵⁵. Так писалась при папской курии история! Особенно являлись в ней основанными как бы на истории принципы и притязания Рима на господство над немецкою империею, на выборы короля и императора.

Тогда уже совершался мало-помалу переход папства в руки французов. Неизвестное в древней Церкви легатство (вдвинутое в церковную систему при помощи искаженного канона уже Грацианом³⁵⁶, через которое папы могли господствовать над местными Церквами и облагать их податью) было в полном цвету. Папы, уничтожив из-за нижнеитальянского королевства дом Штауфенов, пересадили в Италию французскую династию и французское влияние. Заключенные с норманнами ленные отношения не могли служить юридическим оправданием подобной меры, нужно было найти другое основание. Вследствие этого Толомей докладывает нам, что это королевство папы получили от Константина в управление и могут располагать им совершенно свободно³⁵⁷. Таким образом, вся церковная история его представлена так, как это нужно было для курии и доминиканцев в 1313 году. Начиная словами «Иисус Христос был первый папа», он далее остается верен своей программе. Следующим папою был Петр, и его ученики основали все главные Церкви в Италии и Галлии.

Толомей же был первый³⁵⁸, распространивший, в интересах папских, басню о поставлении курфирстов папою Григорием V в 995 г. Это было дополнение к придуманной папами Александром III и Иннокентием III теории о передаче прав (Translationstheorie). Иннокентий III объявил, что папы отобрали императорскую власть от греков и передали её франкам, чтобы иметь вследствие этого лучшую охрану³⁵⁹. С Карлом, говорит Толомей, был положен, по повелению Церкви, конец царству греческому³⁶⁰. Бонифаций VIII довел немецкого короля Альбрехта далее до того, что тот формально признал, будто «императорство действительно передано папами», будто они «дают государям право избрания и даруют королям и императорам власть светского меча»³⁶¹. К этому присоединились еще новые притязания, приведенные в исполнение сперва Климентом V, – что будто бы папа наследует императорскую власть в том случае, если трон упразднится, и что всякий император должен приносить папе клятву в вассальной верности. Этими притязаниями тотчас же воспользовался Иоанн XXII в своей борьбе с императором Людовиком: он извлек из них дальнейший вывод и сейчас же применил его к делу, объявив, что вследствие упразднения императорского трона он, как папа, должен быть правителем государства³⁶². Грациан и декреталии были для подобных целей курии уже недостаточны, поэтому к многочисленному классу папских придворных юристов и богословов, каковы были Трионзо и Эгидий Колумна, должны были присоединиться еще придворные историографы, каковы Мартин и Толомей.

Для некоторых стран и поместных Церквей были необходимы еще особенные измышления, вследствие которых их история была бы изменена в пользу папской системы. Это совершено относительно Испании. Здесь занятие историческими подделками было наиболее целесообразно.

Древняя испанская Церковь не отвергала приматства римского престола³⁶³, однако все-таки имела относительно его самостоятельное положение. Правильно собираемые Соборы этой Церкви творили суд над епископами и митрополитами; при случае они противоречили папам в делах вероучения, как, например, сделал это Толедский собор 688 г. против папы Венедикта, подвергнув его послание резкой критике и упрекая его самого в том, что он «бесстыдно противоречит Отцам Церкви». Со времени вторжения арабов до исхода XI столетия³⁶⁴ испанская Церковь вела самостоятельную жизнь. Рим влиял на нее изредка и только через большие промежутки. Архиепископ Диего Гельмирец, ревностный адвокат григорианской системы, свидетельствует еще в начале XII столетия следующее: «Тогда (в прошлом столетии) ни один испанский епископ не подчинялся и не платил дани церкви Римской; Испанская церковь следовала толедским, а не римским законам»³⁶⁵.

Такое положение дел изменилось в пользу Рима вследствие влияния клунийских монахов, которые заняли монастыри и епископские кафедры, вследствие деятельности французских королев и политики некоторых королей, искавших в Риме помощи. Григорий VII утверждал, что Испания издревле есть папская собственность, точно так же, как он думал, что мог бы требовать Венгрии, России, Прованса и Саксонии. Если это и не имело дальнейшего успеха, то все-таки ему удалось в 1085 г. уничтожить мозарабийский обряд богослужения и ввести римский. Епископом толедским сделался один французский клунианец и в продолжение полутора столетий, до середины XIII века, работали очень усердно над подчинением Испанской церкви. Для этой цели были употреблены исторические вымыслы, которые были совершены сперва епископом Пелайо Овиедским, а потом епископом Лукою Туийским. Первый исказил хронику Сампиро³⁶⁶, выдумал посольство испанской Церкви к папе Иоанну VIII, декреты этого папы и созванный по его распоряжению собор Овиедский и др. Вымыслы Луки – еще большего объема и еще более рассчитаны; он жестоко исказил древнейшую историю Испании. Чтобы выставить Испанскую церковь уже в прежнее время вполне зависимою от Рима, он сделал из архиепископа Леандра папского легата и исказил всю историю Исидора, который у него назначается якобы папою Григорием в должность папского викария³⁶⁷. Несчастие Испании и падение готского царства мотивируются выдуманною Лукою, вполне ложною историей короля Витицы, который будто бы запретил испанскому народу слушаться папу под страхом смертной казни³⁶⁸.

В богословии от начала XIV столетия пользовались уважением места из псевдо-Кирилла и выдуманные Соборные каноны, которые, вследствие поруки Фомы, были защищены от всякого подозрения. Замечательно, что со времени появления труда Трионфо (1320) до 1450 г. не было написано ни одного сочинения, которое посвящалось бы изображению папской системы. Но теперь борьба между Базельским собором и папою Евгением вызвала произведение кардинала Торквемады и другие менее значительные труды. Труд Торквемады, считавшийся до Беллярмина самого основательною апологиею папской системы, основывается вполне на происшедших со времени псевдо-Исидора вымыслах, и особенно на псевдо-Кирилле. Не признавать авторитета Фомы, так выразился кардинал, еще можно, но не доверять свидетельству Кирилла – это не может быть терпимо. Папа непогрешим; власть епископская или дается папою, или происходит от него. Решения Синода без его согласия недействительны³⁶⁹. Эти главные положения Торквемады доказываются вымышленными местами из Климента, Халкидонского собора, Кирилла и массою иных придуманных или искаженных свидетельств. По этим же следам шли во время Льва X и Климента VII кардиналы Фома де Фио или Каэтан и Якобацци³⁷⁰. Мелхиор Кано основывался уже твердо, вследствие ручательства Фомы, на Кирилле, точно так же и Беллярмин, и следующие за ним иезуиты. Только уже доминиканцы Николай, ле Квиен, Кветиф и Ехард открыто признали, что их учитель Фома был обманут; а через него были обмануты и следовавшие за ним богословы и канонисты³⁷¹; иезуиты же (и даже такой ученый, как Лаббе), напротив того, скорее готовы были оставить «Лжеисидоровские декреталии», но все-таки решились твердо держаться Кирилла³⁷². В Италии еще в 1713 году болонский профессор Андруцци приводит в своем полемическом сочинении против патриарха Досифея вымышленные места Кирилла как неопровержимый аргумент³⁷³.

Ко всем этим средствам, на которые опиралась светская власть папы и которые все более и более утверждали представление о ее непогрешимости, присоединились еще запрещения (Interdicte), налагаемые папами часто на целые страны. Говорилось, что наместник Божий на земле может поступать так же, как и Сам Бог, который из-за немногих преступных подвергает вместе с ними каре и многих невинных; кто же может прекословить ему? Папа стоит под руководством Божиим, и его деяния нельзя измерять обыкновенным масштабом человеческой справедливости. Таким образом, принимая, что поступки пап внушаются небом, выводили заключение о непогрешимости пап и обратно. Папы объявили, впрочем, в новом уложении, в шестой книге свода декреталий: запрещение влечет за собою вредные для религиозности народа последствия; распространяется нечестие, появляются ереси, возникают бесчисленные опасности для души, и Церковь теряет подобающие ей приношения (Oblationen)³⁷⁴. Однако, несмотря нa эти признания, папы еще чаще обращались к запрещениям; запрещение, постигшее Германию во время долгой борьбы с императором Людвигом Баварским, было продолжительнее всех предыдущих. Казалось, хотели с корнем вырвать из чувств людей учение о правах христианина и научить их смотреть на себя как на лишенное воли папское стадо, или, как сказал Альваро Пелайо, «прибегать от мести папы к его милосердию, в котором, однако же, было часто отказываемо». Подобный образ действия имел, смотря по национальности, очень различные влияния. В то время как одни начинали все более и более сбиваться с толку относительно столь жестоко злоупотребляемого папства и, таким образом, было брошено то семя, которое дало плод спустя полтора столетия; другие же укрепились еще более в той идее, что папство, подобно Божеству, есть полная таинственности сила, о которой не следует умствовать, пути которой неисповедимы, но которая освещается свыше светом, действует по Божескому внушению, и потому мы должны слепо доверяться ей.

Как это ни отзывается парадоксом, но все-таки это исторический факт, что чем сомнительнее и более отталкивающими становились поступки пап с изъятиями, привилегиями, индульгенциями и т. п., чем более расшатывалась Церковь, – тем живее ощущали благочестивые люди потребность убегать от собственных сомнений под кров папской непогрешимости. Вследствие простых христианских чувств, они должны бы были порицать это и многое другое в Церкви как злоупотребление. Но тогда в них снова подымалось удержанное из юности представление, что папа есть господин и повелитель Церкви, которому никто не смеет противоречить и у которого никто не может требовать отчета. Такое представление заметно уже в конце XII столетия у Петра Кантора, который замечает: конечно, нельзя не опасаться, чтобы «папские изъятия» не произвели всеобщего отделения от духовного царства Рима, ибо библейски оправдывать его нельзя. Но желание порицать делаемое папою будет святотатство. Бог не допустит Римскую церковь заблудиться; следовательно, должно принять, что папа делает эти вещи по внушению Святого Духа, чтобы по удалении всех церковных предстоятелей царствовать, наконец, одному³⁷⁵.

И вот в XV столетии Церковь пришла в такое состояние, что неизбежно должна была вызвать сомнение в самых ревностных почитателях папской системы.

Долгое разделение Церквей, которое более сорока лет представляло миру новое зрелище враждебных, проклинающих друг друга и пап двух курий, французской в Авиньоне и итальянской, – расшатало авторитет, считавшийся еще при последних папах, около 1376 г., за непреодолимый; ибо поражение, понесенное папством в лице Бонифация VIII в начале столетия, уже почти изгладилось из памяти людей вследствие позднейшей победы, одержанной вскоре папством над Германиею и императором Людвигом. К тому же это первое поражение замечаемо было более в школе и в сочинениях французских юристов, нежели в жизни. Долго исходили кровью империя и немецкое национальное единство от раны, нанесенной им папскою, упорно преследуемою политикою. Немецкая церковь окончательно разучилась смотреть на себя как на органическое целое; она совершенно забыла, что были прежде немецкие национальные Соборы. Опыт с девизом «Раздели и повелевай» был прежде всего произведен над немецкою Церковью и вполне удался.

Разделение было плодом борьбы двух национальностей из-за обладания папством. Итальянцы хотели снова приобрести его, французы не дозволяли отнять его у себя. Таким образом, произошло, что западный мир делился от 1378 до 1409 г. на две, а с 1409 до 1415 – на три паствы. Под именем Урбана VI был выбран один неаполитанец; первая же небольшая попытка реформы, которую он сделал, подала повод к появлению разделения. Вскоре по своем вступлении в сан первосвященника он объявил отлучение от Церкви тем кардиналам, которые оказались бы виновными в симонии. Но симония давно уже стала для римской курии насущным хлебом, без нее машина церковного управления должна была остановиться и затем распасться. Со своей точки зрения, кардиналы были совершенно правы, утверждая, что они не могут обойтись без симонии. Вследствие этого они отстали от Урбана³⁷⁶ и выбрали себе в папы человека по сердцу – Климента VII. Урбан или Климент выбран был по закону? Об этом никто не знал. В сущности, при избрании обоих происходили такие вещи, которые делали избрание их недействительным. Адвокаты обеих сторон неопровержимо доказывали, что папа противной стороны не имеет никакого права на признание. В числе партий на той и на другой стороне стояли такие личности, которые позднее были всею Церковью причислены к лику святых, но которые в то время взаимно проклинали друг друга. На французской стороне были: Петр Люксембургский и Винценс Феррер, на итальянской ― Екатерина Сиенская и Екатерина Шведская. А между тем существовали две папские курии, две кардинальские коллегии, каждая курия с уменьшенными доходами, и поэтому решившаяся без конца вертеть рукоятку папских вымогательств, неутомимая в изобретении новых духовных средств приобретения и в возвышении средств, уже употреблявшихся.

Придуманные куриею в течение столетий карательные меры, формулы отлучения и проклятий, употребляемые ею в борьбе со светскими государями, ныне употреблялись одним папою против своего соперника. Папа одной партии, величаемый своими приверженцами как супруг и господин всей Церкви, как наместник Бога на земле, как непогрешимый учитель христианства, в сочинениях и на кафедрах другой паствы назывался: отверженными отступником, ересиархом, антихристом, идолом вечного осуждения.

Для всех приверженцев папской непогрешимости положение было мучительное. Они находились в безвыходном лабиринте. Представление о папской непогрешимости заставляло их принимать, что определенная личность, одна владеющая всяческими истинами, дающая всей Церкви уверенность и безопасность в ее верованиях, должна быть известною – без сомнения. Вследствие этого нужно было, чтобы относительно личности истинного папы существовало так же мало неизвестности, как и относительно библейских книг. Теперь же каждый в глубине души своей должен был признаться, что только такое случайное обстоятельство, как жительство в той или другой стране, делает из него приверженца того или другого папы, о законности которого он знал только то, что его отвергает другая половина христианства. Испанцы и французы признавали Климента VII или Венедикта XIII; англичане же и итальянцы верили в Урбана VI или Бонифация IX. Еще более ухудшало дело то обстоятельство, что древнее, постоянно питаемое и часто подтверждаемое папами мнение о недействительности таинств и посвящений вне папского общения существовало еще у множества людей, и особенно в Италии. Папский секретарь Коллюкцио Салютато³⁷⁷ рисует в резких чертах всеобщую неизвестность, страх совести, произведенные церковным разделением. Будучи папистом, он выводит заключение: так как всякая церковная власть исходит от папы, неправильно ею избранный папа сам никакой власти не имеет, a следовательно, и раздавать её не может, то поэтому все посвященные со времени смерти Григория XI епископы и священники не могут совершать таинств. Поэтому, говорит Коллюкцио, когда верующий принимает евхаристию, освященную пресвитером, посвященным в схизме, то он поклоняется кумиру. Итак, вот каково было состояние Западной церкви! К счастью, во Франции, Англии, Германии и Испании смотрели на условия действительности посвящения и таинств иначе, нежели в Италии и при папской курии.

Люди, имевшие собственные познания об устройстве древней Церкви, поняли, что вся путаница, для которой в течение 30 лет не находили целебного средства, коренится в григорианской системе. Пробудилось могучее стремление к епископальной системе, насколько еще можно было распознать ее из-под груды искажений и затемнений, господствовавших тогда в церковной истории. Чувствовали, что древняя система сделала бы невозможными такие унижения и опустошения в Церкви, какие ныне переживали. Все более и более укреплялось убеждение, что Вселенский собор может послужить действительным средством не только к восстановлению церковного единства, но также и к ограничению папского деспотизма. Немцы Генрих фон Лангенштейн и Николай Куза, французы д'Аилли, Герсон, Клеманж, итальянец Царабелла, испанцы Ескобар и Иоанн фон Сеговия пришли в конце XIV и в начале XV столетий к одинаковым, в сущности, результатам, что Церковь должна подняться; оковы, наложенные на нее куриальною системою, должны разбиться, и Церковь – преобразоваться как в частях своих, так и в целом. С некоторого времени всё выдававшееся в Церкви по уму и знаниям высказалось за права Церкви и права свободных Соборов против папства. Даже голоса тех, которые на столь ужасно обезображенное и злоупотребляемое учреждение, как римский престол, смотрели как на нечто неизбежное, даже эти голоса стали громки, хоть и недействительны; общественное мнение постоянно сознавало необходимость существования папского престола, но также сознавало и безотлагательность его очищения и ограничения.

Первая попытка собрать действительный и свободный Собор удалась. Вместо употреблявшихся в течение трех столетий кажущихся Соборов, на которые епископы приходили только для того, чтобы выслушать папские декреты и затем привезти их домой, был в Пизе в 1409 году собран Собор из духовенства целой Европы, на котором можно было открыто говорить и без принуждения голосовать. Современникам казалось уже делом огромной важности то обстоятельство, что он сменил двух пап, Григория XII и Венедикта ХIII, и выбрал третьего ― Александра V. Но этим сила Собора была исчерпана; одно только присутствие папы (им же самим избранного) и преданных ему кардиналов не допустило уже до попытки улучшения Церкви. Реформы, обещанные Александром, были незначительны. Так как оба другие папы не подчинились решениям Собора, то, таким образом, явилось уже три главы Церкви, как некогда в 1048 г.; впрочем, паства Соборного папы была значительно больше других.

Чтобы уронить папскую систему должны были, как замечает современник³⁷⁸, выбрать в папы самого ничтожного, обесславленного человека. Балтазар Косса (Иоанн ХХIII) был этим папою, признанным до самого дня его смещения большинством западного христианства. Для достижения действительной победы не только лично над папами, но и над папством вообще нужно было такое собрание, каков был Констанцский собор (1414–1418). Он был многолюднейший из всех, когда-либо виденных на Западе; на нем, кроме 300 епископов, находились выборные от 15 университетов и 300 докторов; следовательно, на нем находились люди, не бывшие в затруднительном положении преобразовывать те злоупотребления, которым они сами обязаны были своими достоинствами и приходами. На этом собрании подача голосов была принята не поголовная, а по нациям, ибо иначе все разбилось бы о массу итальянских епископов, ставивших своею естественною задачею поддержание папской системы, курии и ее источников дохода. В Италии порча Церкви и моральная леность была сильнее, нежели у какого-либо другого народа и поэтому, как замечено позднее, итальянские епископы упорнее всех сопротивлялись всякому врачеванию Церкви, всякой реформе.

С Констанцским собором взошла для немецкого народа звезда надежды. Народ был бы счастлив, если бы на Соборе были люди, сумевшие тотчас же воспользоваться выгодою положения и удержать ее. Новый король Сигизмунд, исполненный чистосердечного желания помочь тяжко болеющей Церкви, сумел так умно повести дело с угрожаемым в Италии папою Иоанном, что принудил его избрать для Собора немецкий город Констанц, куда прибыл, хотя и не без сопротивления, и сам папа. В течение 300 лет немцы были отменены французами и итальянцами от участия в общих делах Церкви. Теперь же они были именно тою нациею, которая, наряду с англичанами, была наименее виновна в бедах разделения, ибо курия состояла почти всегда из итальянцев и французов; немецкого элемента, даже в ничтожном числе, там никогда не было. Грешили более над немецким клиром, нежели он сам грешил; в Германии церковная порча стала вопиющею и невыносимою, но она не была туземным произведением германского народа, а была, подобно язве, принесена с юга и затем, вследствие расстройства церковного организма, стала постоянною.

Констанцский собор в своих знаменитых декретах четвертого и пятого заседаний объявил: «Всякий законно созванный Собор получает свою власть непосредственно от Иисуса Христа как в делах веры и уничтожении разделений, так и в реформации целой Церкви и частей ее; всякий, в том числе и папа, подчиняется ему». Ни одного голоса не поднялось против этого решения.

Это постановление, чреватое последствиями, какого не делал еще ни один Собор, весьма древне по своей мысли; ибо это было воззрение Церкви до лже-Исидора. Но современникам это казалось смелым новшеством, – так могуч был (в долгий период) обратный поток, так высоко было положение пап над униженно-молчаливыми и послушными Синодами от 1179 года до 1311! Собор мог по праву назвать себя Вселенским; ничтожные, тогда еще не соединившиеся обломки обеих других паств не могли оспаривать у него этого преимущества. Григорий ХII и Венедикт ХIII были оставлены своими кардиналами и все, причислявшие себя к Римской церкви, приняли на этом Соборе участие.

Если папа в делах веры подчинен Собору, то, следовательно, он не есть непогрешим, следовательно, Собор, а не папа есть представитель Церкви, носитель данных Христом обетований; папа без Собора может ошибаться и может быть судим Собором за свои заблуждения. Этот вывод был ясен и неопровержим. Кардиналам же казалось сомнительным не постановление о делах веры, но реформация декретов. Что папа, в случае если он впадет в ересь, подлежит суду Церкви, следовательно, Собора, – это было (со времени принятия Бонифациева канона в уложение) принятою без возражений теориею, которую, конечно, нельзя было согласить с предполагаемым (в том же уложении) учением о папской непогрешимости. Однако и кардиналы не осмелились отказать в своем согласии этому столь грозному для курии декрету.

Решения Констанцского собора представляют самое необычайное событие во всей догматической истории христианской Церкви. Что они должны быть понимаемы как вероположения, как догматический закон о церковной власти, в этом не может быть никакого сомнения по самому смыслу слов. Этим папская система отрицалась в самой своей основе; она молчаливо, но в то же время красноречиво обозначалась как заблуждение и злоупотребление. Но эта система была господствующею в течение столетий, ей учили в законах и в школах богословов-монахов, особенно фомистов; она предполагалась сама собою или ясно высказывалась во всех папских объявлениях и решениях, этих новых источниках церковных законов. Теперь же не поднялось ни одного голоса в пользу ее, никто не противоречил констанцскому учению, никто не протестовал.

Состояние Церкви сделалось столь неестественным и чудовищным, столь далеко перешагнуло за черту человеческой погрешимости и слабости, постоянное нарушение законов Божеских и человеческих было столь открытым и общим, что всякий видел, по чьей вине произошел такой порядок дел. Ясно было, что виноваты тут не личности, но целая система, обратившая все церковное управление в финансовую машину и огромную денежную спекуляцию; из свободной Церкви она сделалась абсолютически правимым и олигархически истощаемым царством принуждения. Когда кардиналы в послании к папе Григорию в 1408 году говорили: «От головы до ног в Церкви нет ни одного здорового места»³⁷⁹, то, если бы они хотели говорить открыто, в таком случае должны были бы прибавить: «Это мы, наши товарищи и твои предшественники, это курия – напояют постоянно моральным ядом Церковь, и потому теперь она тяжко болеет».

Конечно, только немногие ясно сознавали великость зла и истинные причины его, но эти немногие определенно высказывали то, что смутно чувствовал каждый. Реформы целого и частей его были общим лозунгом всей Европы и каждый понимал это так: прежде всего, нужна реформа для папского престола как главы, и тогда уже возможна реформа частей. Все сознавали, что доброй воли некоторых пап было для этого недостаточно, что она была бессильна и что на этот раз реформация означала изменение системы. Перед этого очевидностью должна была умолкнуть мудрость обеих школ, канонистов и орденских богословов, построенная на случайных основаниях. Они должны были молчать, или, как Тудеши и некоторые доминиканцы, подавать голос за констанцские декреты. Общественное мнение всего христианского мира, созревшее вследствие сорокалетних рассуждений в Париже, Авиньоне, Риме, Пизе и в немецких университетах, было слишком могущественно.

Выбранный Собором папа мог только coгласиться с ним. Конечно, он был ревностный приверженец Иоанна XXIII, и только в последнее мгновение оставил его и присоединился к Синоду. Но теперь он стал папою через отрешение своего предшественника, а это отрешение совершилось на основании нового декрета, следовательно, в силу епископальной системы. Иоанн был отрешен (после формально веденного против него исследования) не за то, что стоял поперек дороги к соединению Церквей, а за свое вероломное непослушание Собору и за свои преступления. Особенное подтверждение этого декрета Мартином V казалось тогда вполне излишним, даже превратным. Это было бы подобно тому, если бы сын стал утверждать своего отца, ибо только вследствие этого декрета он сделался папою. Если бы он вознамерился как-нибудь нарушить его, то он должен бы был тотчас же отказаться от папства и передать свое место смещенному папе. Ему было ясно, что он не мог делать, подобно своим предшественникам, притязаний – быть повелителем всей соединенной на Соборе, или представляемой им Церкви. Он ясно высказал это в своей булле против учения Виклефа. Относительно положения: «Главенство Римской церкви над другими Церквами не принадлежит к сущности учения о спасении» – папа выразился: «Если Виклеф под Римскою церковью понимает Вселенскую церковь, или Собор или если он отрицает приматство папы над другими поместными Церквами – то это заблуждение»³⁸⁰. При конце Собора Мартин V объявил, что он подтверждает все постановления, совершенные в Констанце соборне. Этим он хотел отказать в своем согласии двум определениям, составленным не в полном заседании Собора, но в конгрегациях отдельных наций. Первое определение касалось аннат (то есть ежегодной подати в пользу папской казны от лиц, получивших инвеституры на высшие церковные должности), а второе – книги доминиканца Фалькенберга³⁸¹. Две другие паствы, присоединившись позднее к Собору, признали тем самым его решения и декреты, как это ясно видно из провозглашенного на двадцатом заседании нарбонского конкордата.

Когда удалось смещение Иоанна и Григорий ХII отказался от папства, тогда наступил момент разделения германцев и романцев. Немцы и англичане желали, чтобы прежде, нежели будет приступлено к выбору нового папы, была разрешена важнейшая и труднейшая задача Собора ― реформация Церкви. На примере бывшего в Пизе Собора уже видели, что избрание нового папы тотчас же уничтожит всякие новые реформационные планы. Но кардиналы, а с ними итальянцы и французы (последние из ревности к могуществу немецкого короля Сигизмунда), настояли на том, чтобы выбор папы был сделан перед реформою. Умно, храбро и твердо спорил Сигизмунд за дело Церкви, государства и немецкого народа, который тогда по праву называл себя «богобоязненною, терпеливою, смиренною, но не бессильною нациею»³⁸². Если бы она имела поменьше терпения и смирения, но зато побольше той силы, которая дается согласием, то не потерпела бы церковного и национального поражения в 1417 г., не было бы религиозной разрозненности народа, не вызвалась бы тридцатилетняя война и многое другое. Кардиналы, а с ними романцы победили, доведя англичан до отпадения и подкупив³⁸³ некоторых немецких прелатов, как например: архиепископа Рижского, епископов Курского и Левтомышльского. Но в первые же недели по избрании нового папы Мартина V курия и куриализм были снова в полном цвету. Новые правила, тотчас же обнародованные Мартином, должны были открыть глаза близоруким французам и показать им, что в деле бенефиций (то есть недвижимостей, предоставленных в пользу римского духовенства) будет удержана целая масса злоупотреблений и вредных финансовых мер³⁸⁴.

Только немногие реформаторские распоряжения были приведены в исполнение; самые тяжкие раны и нарывы на теле Церкви остались нетронутыми. Мартин сумел некоторыми переговорами о специальных договорах разделить нации. Оба конкордата, заключенные им, с одной стороны, с немецкими государствами, а с другой – с романскими нациями, касались преимущественно замещения мест и предоставляли папе такие вещи, которые давно уже и всеми считались гнусными злоупотреблениями, как, например, столь вредные по своему нравственному характеру аннаты, заставлявшие клир входить в долги. Большая часть статей была написана таким образом, что всегда оставалась лазейка для старых злоупотреблений. Папская система была восстановлена в жизни и в практике со всем относящимся к ней.

Однако принцип реформы (епископальная система) еще жил в решениях четвертого и пятого заседаний, и долгое время никто не осмеливался его оспаривать. Оставалась еще одна надежда, а именно, что по решению Констанцского собора через пять лет уже должен был собраться новый Синод и затем на будущее время через каждые десять лет долженствовал быть Вселенский собор. Мартин V показал, что он считает долгом повиноваться этому решению, и действительно созвал в 1423 году Собор сперва в Павии, а потом в Сиене. Но едва появились здесь признаки реформаторских стремлений, как он распустил его «по причине-де ничтожного участия» на нем; однако незадолго до своей смерти он предписал собраться Собору в Базеле. Евгений IV, обязанный к этому уже в конклаве, не мог не принять наследства своего предшественника. Когда к определенному сроку в Базель пришли первые члены Собора, то они осмеяли базельцев как мечтателей. По ходу вещей с 1417 года можно было мало надеяться, чтобы папа задумывал с этим Собором нечто серьезное³⁸⁵. Действительно, вскоре же после первых переговоров еще незначительного собрания, 18 декабря 1431 года, Евгений распорядился о закрытии его под очень прозрачными предлогами. Собор должен был собраться вновь через полтора года в Болонье и продолжаться под его председательством. А между тем, казалось бы, именно в то время Собор был необходимее, чем когда-либо, ибо гуссиизм победоносно распространялся. Собрание, основываясь на вторично объявленном констанцском решении, не разошлось. Наученное дурными последствиями, произошедшими через резкое разделение по нациям в Констанце, оно дало себе лучшую организацию, образовав четыре депутации из различных наций и рангов. В таком виде оно начало борьбу с папою, которая сперва велась при благоприятных обстоятельствах, ибо общественное мнение всей Европы было расположено в пользу Собора. К тому же в короле Сигизмунде он имел твердую опору, а Евгений был тесним между тем в Италии, так что видел себя покинутым далее чиновниками своей курии, которые сотнями бежали от него. Напрасно грозил он прелатам, отправляющимся в Базель, отлучением от Церкви. В Базель приходили сочувственные послания от королей, князей и прелатов, от епископов и университетов; казалось снова, что талисман, посредством которого папская система пленяла умы, разбился. Евгений признал, что он должен уступить; в своей булле от 4 февраля 1433 г. он изъявил свое согласие на продолжение Собора и назначил его председателями четырех кардиналов.

Но эта булла не удовлетворила Собор, хотя Евгений высказал в ней, что он никогда не смотрел на него как на распущенный и, следовательно, брал назад свой декрет о распущении. Его хотели уже уволить от папства, как вдруг в Базель прибыл Сигизмунд, ставший императором, и его стараниями был восстановлен мир между папою и Собором. Евгений действительно списал слово в слово предложенную ему Собором формулу соглашения в своей булле от 15 декабря 1433 г. и отверг три прежние свои буллы; третьей из них, в которой он сильно нападал на авторитет Собора, он очень стыдился и поэтому утверждал, будто бы она была обнародована без его согласия³⁸⁶. Он признал, что Собор имел полное право не расходиться (несмотря на его буллу о распущении) и постановлять свои решения, которым он обещал следовать «с покорностью и почтением»³⁸⁷. «Мы отрекаемся, – говорит он, – от трех булл, чтобы ясно показать миру чистоту наших намерений и как чистосердечно преданы мы Вселенской церкви и Святому Вселенскому Базельскому собору». Смирение папы и поражение системы были полнейшие. Это не было отдельным актом примирительной уступчивости, но определенным, несомненным признанием, что Собор является высшим авторитетом и что папа подчинен ему.

Синод с самого начала оперся на констанцский декрет о верховной власти Собора. Он снова объявил этот декрет как вероположение. Папа и Собор указывали западному христианству веровать в этот декрет, и тогда всем казалось немыслимым, что придет время, когда будут стараться его отвергнуть³⁸⁸.

Даже в тех своих буллах, в которых осуждались и объявлялись недействительными прежние заключения Базельского собора, Евгений не осмелился коснуться лежащего в их основе декрета Констанцского собора. Кроме того, он признал и второе заседание Собора, на котором декрет был возобновлен; его нападки простирались только на то, что совершилось в Базеле уже после издания декрета о распущении. Сообразно всему этому должно было бы думать, что папский престол считает себя неизменно связанным с решениями Констанцского собора о церковном авторитете, ибо если при утверждении их Евгений впал в заблуждение, то, стало быть, он погрешим и непогрешимость должна заключаться в Синоде; если же он сказал правду, то из этого опять-таки следует, что в делах веры он подчинен Собору, следовательно, сам по себе он погрешим.

Кроме того, Евгений утверждал, что папа по собственному усмотрению может распускать и перемещать всякий Собор. Теперь он взял это утверждение назад и признал, что Вселенский собор может продолжать свои заседания, несмотря на папский декрет о распущении его.

В продолжение трех с половиною лет, от 14-го заседания 7 ноября 1433 г. до 25-го заседания 7 мая 1437 г., между Собором, легатами папы и его представителем кардиналом Цезарини господствовало по крайней мере внешнее согласие. Реформаторские декреты Синода касались только таких вещей, которые уже давно и всеми были признаны необходимыми; запрещали только то, что считалось позором для Церкви. Была восстановлена правильная раздача духовных должностей, уничтожено право унаследования мест, запрещена симония; в апелляциях были введены некоторые порядки и ограничения, и наложение запрещений сделано более редким и мягким. Все это было столь разумно, похвально, так в духе Церкви, что повсюду было принимаемо с одобрением. Синод действовал так осторожно, что не отменил ни одного из тех многочисленных прав, которые были присвоены папами в сводах декретов и в уложениях. Папе оставалось еще много произвола, что вызвало резкое порицание Синоду со стороны парижского университета³⁸⁹. Сам Евгений объявил после 20-го заседания 23 января 1435 г., что он совершенно согласен с декретом о реформе³⁹⁰. То же самое сказал он еще раз 15 июня 1435 г. послу от Собора Иоанну Бахенштейну³⁹¹. Но Евгений был зол на Синод за то, что он лишал его необходимых источников дохода, уничтожил аннаты и оспаривал удержанное прежними папами право раздавать приходы. Прежде чем действовать открыто, он стал обвинять Синод при дворах государей посредством посланных им и снабженных тайными инструкциями агентов. Он обвинял Собор в том, что тот назначил себе председателя и придал констанцским декретам слишком обширное значение, которое, впрочем, три года тому назад он сам признал истинным. Он утверждал, что аннаты введены с незапамятных времен, тогда как в действительности они были введены папами лет за 40, во время схизмы³⁹². Так как, говорилось в инструкции, римскую курию постоянно упрекают в злоупотреблениях, что производит большое впечатление, то нунции должны возить с собою проект в виде буллы, где стояло бы кое-что о предполагаемых преобразованиях, чтобы таким образом зажать рот порицателям и настроить государей в пользу Рима³⁹³. В то же время нунции были снабжены увольнениями и разрешениями, которые они раздавали государям и тем располагали их в пользу папы³⁹⁴.

Собор, со своей стороны, обнаружил слабость. Ободренный всеобщим доверием, он не устоял против искушения вмешаться в мелочи, в процессы, в местные обстоятельства, особенно Франции и Германии; вмешался в политические дела, желая решать их, и этим возбудил здесь и там вражду против себя государей. Когда же вскоре за тем началась борьба между им и папами, то исход ее, разумеется, зависел от решения государей.

Переговоры с греческим императором о воссоединении Церквей дали папе желанный повод: противопоставить Базельскому собору другой ― итальянский. Этому перенесению Собора в Италию предшествовало заключение его приверженцев (меньшинства Базельского собора) в пользу папского желания. В конце 1437 г. было возвещено перенесение Собора в Феррару, или, лучше сказать, открытие нового. Так как греки высказались в его пользу и император, патриарх и епископы Восточной церкви действительно собрались в Ферраре, то предприятие папы вследствие этого удалось.

В Базеле знали очень хорошо, что открытый на итальянской почве Синод будет тотчас же переполнен тамошними епископами, куриалами, придворными, искателями приходов и что дело улучшения Церкви будет потеряно. И действительно, в течение двухлетнего существования Собора в Ферраре и Флоренции (после отъезда греков Собор продолжался еще два года [до 1442]), не было ни составлено, ни объявлено ни одного положительного реформирующего декрета.

Вначале разрыв между членами Базельского собора и папою был не очень заметен, ибо в своей первой булле Евгений показал вид, что в основание нового Синода он кладет заключения прежнего Собора (тогда как на деле это был декрет вышеупомянутого меньшинства), и, таким образом, собор Феррарский являлся будто продолжением Базельского и его заключения примыкали к заключениям последнего. Затем вскоре обе части перешли к крайностям. На основании констанцского правила Базельский собор объявил вероположением то, что власть церковного собрания выше папской, что никто его не может ни распускать, ни перемещать. Отрицающий это есть еретик. Затем, несмотря на предостерегающий голос императора, Евгений был смещен и вместо него в папы был выбран герцог Амедей Савойский, назвавшийся Феликсом V. Это было жестоким заблуждением со стороны Собора, ибо страх иметь папство с двумя или тремя главами и разъединение через то Европы были у всех в свежей памяти. К тому же Собор сам (в то время, когда допустил сделать этот шаг), руководимый кардиналом Алемандом Арлским, уменьшился значительно в своем численном составе и пользовался малым весом. Он состоял из шумной толпы лиц, по большей части не имевших права заседать на нем. Однако под руководством рассудительного кардинала, которому всецело предался, он оказался хорошо дисциплинированным и твердым³⁹⁵.

Евгений должен был отказаться от мысли видеть на своем итальянском Соборе неитальянских епископов. Никто из них не прибыл; только герцог Бургундский принудил пару епископов своего государства явиться на нем. Но папа, после долгих сопротивлений греков, довел их, однако, до того, что они признали в Ферраре и Флоренции (разумеется, только временно) его условия о воссоединении Церквей и подписали декрет воссоединения. Император, видевший перед собою падение своей столицы и развалины своего государства, дал наконец свое согласие. Главное затруднение состояло в вопросе о приматстве, и в данную минуту этот пункт был для Евгения наиважнейшим, ибо в случае успеха он мог бы противопоставить стремлениям Базельского собора благоприятные для него свидетельства только что воссоединившейся восточной Церкви и таким образом повлиять на общественное мнение Запада. Признание римского приматства со стороны греков должно было последовать само собою, сообразно их преданиям, коль скоро римский престол переставал быть еретическим или схизматическим. Восточная Церковь уже около 1000 лет допускала ту теорию, что во главе Церкви должны стоять пять патриархов. Без согласия их ничего не могло быть решено в Церкви касательно учения и церковного благосостояния. Представление о преимуществе римского папы («титул Папы имел также и Александрийский Патриарх») как неограниченного властителя над всею Церковью так же мало совмещалось в уме греков, как и представление о положении венецианского дожа сравнительно с положением персидского шаха. Все патриархи вращались на более узком пути и в строго определенных границах. Папские индульгенции им были совершенно неизвестны; a притязания папской системы были главною причиною, по которой они удалялись от всякого церковного единения. В 1232 году патриарх Герман писал кардиналам: «Тирания вашего угнетения и выжимания (денег) суть причины нашего отделения»³⁹⁶.

То же самое утверждал и доминиканский генерал Гумберт в своей записке к Лионскому собору (1274 г.): «Римская церковь сумела сделать тягостным то ярмо, которое она налагает людям; ее гнёт и выжимание (денег), ее легаты и нунции, ее бесчисленные статуты и наказания пугают греков и препятствуют соединению Церквей»³⁹⁷.

Таково было на Западе всеобщее мнение³⁹⁸. Французский клир указывал на это Клименту IV в 1206 году; а епископ Дюрандо Мендский – Клименту V³⁹⁹. Англичанин Иоанн Мандевилле по возвращении с Востока писал: «На приглашение Иоанна ХХII покориться папскому престолу греки отвечали лаконически: “Твоей власти над твоими подчиненными мы твердо верим; твоей безмерной гордости мы не можем снести, твоего корыстолюбия не можем насытить; с тобою сатана, с нами Господь”»⁴⁰⁰. В 1339 году минорит Иоанн Флорентийский, посланный папою на конференцию с Патриархом Константинопольским и его Синодом, говорил: «Невыносимая гордость пап была причиною разделения Церквей»⁴⁰¹. Особенно соблазнительною казалось грекам та притязательность папы, будто он есть единственный носитель церковной власти, все прочие епископы суть только его слуги и помощники⁴⁰². Если греки находили употреблявшиеся у латинян клятвы не христианскими, то клятву в послушании папе они считали вдвойне ненавистною.

Безнадежное положение греков, живших (во всё время Собора) милостынею папы и не желавших возвратиться домой, не устроивши дела, сделало их уступчивыми. Евгений желал, чтобы греки признали его монархическую власть над всею Церковью, как она (эта власть) принимается на Западе. Когда папские богословы представили грекам целый ряд подложных и вымышленных мест из Грациана и лже-Исидора, греки отвечали коротко и сухо: «Все эти места и правила принадлежат к апокрифам»⁴⁰³.

Император объявил: «Если папа будет настаивать на своем, то он отправится со своими обратно в Грецию». Наконец согласие было достигнуто; папа отказался от своего требования, будто ему принадлежит верховная власть в Церкви на основании Писания и свидетельств святых Отцов⁴⁰⁴. Постановленное правило гласило так: «Папа есть викарий Христа, глава всей Церкви, отец и учитель всех христиан; он имеет полную власть пасти христово стадо и управлять Церковью, как это содержится в актах и правилах Вселенских соборов». Этим границы папской власти были до того сужены и право пользования властью до того ограничено, что папа и его богословы никогда не согласились бы подписать такого постановления, если бы они (под влиянием старых и новых вымыслов) не имели совершенно превратного понятия о древних Соборах и об отношениях к ним пап. Под именем «Вселенских соборов» греки разумели только те, которые в первые восемь столетий, до разделения Церквей, были созываемы на Востоке. Так понимали это и в Риме, и посему собор Флорентинский (в первом печатном издании его актов, затем в «привилегии» Климента VII и даже в римском издании 1626 года) называется «Осьмым Вселенским».

Из актов первых семи Вселенских соборов видно только то, что Халкидонский собор признал первенство папы пред другими патриархами. Апелляции в Рим, которых добивался Евгений, были именно запрещены древними Соборами. Но латинянам при упоминании древних Соборов представлялись только вымышленные каноны и басни о Сильвестре, Юлии и Вигилии и т. д., и они думали, что сделали довольно, подписав декрет собора Флорентинского.

Сначала латинский перевод точно выражал смысл греческого текста. Так как греки спорили из-за каждого слова, то упомянутое постановление Флорентинского собора было написано сначала по-гречески. Флавио Биондо, секретарь Евгения, с точностью передал буквальный его смысл⁴⁰⁵. В римском издании Авраама Кретензиса, через незаметную перемену одного словца⁴⁰⁶, уже исчез тот смысл, который греки хотели выразить. Именно: «Приписываемые папе преимущества должны быть употребляемы и понимаемы согласно с древними Соборами». В искаженном виде это место уже читается так: «Папе принадлежат исчисленные преимущества, и это содержали уже древние Соборы». В таком искаженном виде декрет о соединении с греческою Церковью был напечатан после в «Синодских собраниях».

По отъезде греков Евгений в своей булле восстал против Базельского собора; папа осуждал ложное толкование этим Собором констанцских определений. Правда, он не осмеливался в своей булле открыто нападать на эти определения (так как они высоко почитаемы были всем христианским миром); нo он старался заподозрить их, потому что они были составлены во время схизмы и по удалении папы Иоанна. Евгения беспокоило нe то, что Констанцский собор отменил учение о папской непогрешимости. Он нашёлся в этом случае. Еще в прежней своей булле, ссылаясь на Торквемаду, он сказал: «Во всех делах приговор папы должен иметь преимущество пред приговором Соборными, исключая тех случаев, где дело идет о вере или о мерах, необходимых для благосостояния всей Церкви. Тут приговор Собора стоит выше папского определения»⁴⁰⁷.

Замечательно при этом то положение, которое приняла французская нация. Король открыл в Бурге (1438 г.) Собрание духовных и светских представителей. На нем были выслушаны депутаты со стороны папы и Собора и было постановлено принять декреты Базельского синода с некоторыми изменениями, соответствующими положению французской нации. Так произошла прагматическая санкция Бурга (Bourges), которая определяла свободу церковных выборов, положения о преимущественной власти Вселенских соборов; она отвергала также апелляции в Рим, разные денежные вымогательства куриалов. Этою санкциею положено было основание так называемой свободы Галликанской церкви. В Риме гнушались этим документом, и он был целью и предметом нападок всех римских пап, начиная с Евгения IV. Наконец Льву X удалось-таки уничтожить прагматическую санкцию посредством конкордата, заключенного в 1517 году. По этому конкордату папа и король разделили между собою права над французскою Церковью, причем львиная часть досталась на долю короля.

Англия, по причине политического замешательства, не принимала участия в борьбе пап с Собором. Король Альфонс Арагонский и Неапольский, бывший прежде главною опорою собора Базельского, сделался теперь, вследствие разных папских обещаний, главным его защитником в Италии. Немецкая нация сохраняла нейтралитет между собором Базельским и папою, но так, что в действительности этот нейтралитет был благоприятнее Собору; его реформаторские декреты были торжественно приняты на майнцском сейме 1439 года, через что Германия, точно также как и Франция, обязывались признавать высказанное в констанцском каноне учение о церковной власти⁴⁰⁸. В то время в целой Германии не было ни одного человека, который ожидал бы какого-либо блага от римской курии. Большая часть клира, университеты: Венский, Эрфуртский, Кельнский, Левенский, Краковский, Парижский, – государи и их советники и вообще весь народ были за Собор, синодальную систему и против папства.

Но Евгений умел привлекать на свою сторону посредством даров и милостей и в этом отношении его положение было гораздо благоприятнее, нежели Собора, который, будучи связан своими принципами и своими обнародованными уже декретами, не мог, а если и мог, то очень мало, раздавать увольнений, привилегий и изъятий, между тем как Евгений, вследствие куриальных преданий, не был стесняем церковными законами. Герцогу Клеве он дал, взяв от епископов, столь важные церковные права, что сделал его господином над Церковью и клиром его страны, так что составилась поговорка: герцог Клеве есть папа своего государства⁴⁰⁹. Уже в 1438 г. папа проклял и отрешил не только членов Собора, но даже Базель подверг запрещению, отлучил от Церкви его городской совет и позволил всякому грабить купцов, везущих в Базель товары, ибо писано: «Праведный получает в награду добычу нечестивых»⁴¹⁰. Конечно, все это еще долго не оказывало никакого действия, ибо расположение к Собору, оказавшему столь много честного старания помочь Церкви, было еще очень велико. Протекло несколько лет, политика курфирстов колебалась между Римом и Базелем. Наконец 1446 год принес решение. Король Фридрих, по совету своего секретаря, ловкого ритора Енея Сильвио Пикколомини, продал себя папе Евгению, который мог предложить ему более, нежели связанный Соборным декретом Феликс. Щедрый Евгений обязался выплатить королю, вместе с пожалованием императорской короны, еще 100000 гульденов на путевые издержки, дал ему право собирать десятину со всех немецких приходов, раздавать в его государстве по произволу сотню приходов, назначать в шесть епархий епископов и, наконец, уполномочил его духовника дать ему дважды полное разрешение от всех грехов⁴¹¹. Через это дело Собора и церковной реформации было в Германии потеряно, и немецкая Церковь мало-помалу погрузилась снова в прежнее рабство. Сильвио, вступивший между тем в папскую службу, подкупил двух министров Майнцского курфирста, которые склонили своего государя на сторону папы. Таким образом, союз немецких государей был расторгнут, и свои прежние требования о созвании нового Собора государи понизили до степени простой просьбы, о которой в Риме более уже не заботились. Победа Евгения была полная. На смертном одре своем он получил еще чествование от немецких выборных. Это событие (7 февраля 1447 г.) праздновалось в Риме колокольным звоном и потешными огнями. Даже те ничтожные облегчения, которые сделал папа немцам, были им тотчас же взяты назад в тайной булле, «коль скоро они содержали что-либо вредное для папского престола». Через две недели после этого папа умер как победитель над Собором и над Германиею; но средства, употребленные им для этой цели, вызвали все-таки у него угрызение совести, выразившееся в следующих словах: «О Гавриил, как было бы лучше для спасения твоей души, если б ты никогда не был ни кардиналом, ни папою!» Между тем он признал в публичной булле констанцские декреты о главенстве Соборов и о правильно повторяющемся созвании их⁴¹².

Когда в 1452 году Фридрих III получил корону императора из рук папы, то Еней Сильвио мог сказать от его имени и в его присутствии: другой император потребовал бы Собора, но лучший Собор есть папа с кардиналами⁴¹³.

Новый папа, Николай V, был тот самый Фома Болонский, который так счастливо вел переговоры с Фридрихом. Он прибавил к одержанной его предшественником победе еще новую, a именно венский конкордат (от 17 Февраля 1448 года), по которому папе снова дано было право назначения духовных в огромное число приходов. Этот договор был заключен с королем Фридрихом, как уполномоченным со стороны немецких государей, и основан на разделении между государями и папою выгод и влияния. Приобрести государей на свою сторону было легко уже прежде посредством некоторых преимуществ, тем более что соблюдение базельских реформационных декретов уменьшало значительно их власть над Церквами принадлежащих им областей. Немного спустя после заключения договора, уже в 1457 году, папа Каликст III объявил императору: понятно само по себе, что через конкордат папа ни к чему не обязывается; никакой договор не может и не должен ограничивать и стеснять свободный авторитет папского престола, и если папа обращает на этот договор внимание, то это делается только из милости, миролюбия и расположения к императору и немецкой нации⁴¹⁴. С тех пор так это и осталось римским правилом. Говорилось, что авторитет, подобный папскому, не может быть нисколько стесняем; что это противоречило бы полновластности пап; менее всего могут они налагать какие-либо обязательства на своих наследников, ибо каждый папа равноправен с другими бывшими и будущими папами, а «равный не может иметь власти над равным же». Следовательно, нация связывается конкордатом, а не папа⁴¹⁵.

Болонский юрист Катальдино де Буонкампагни, который писал уже в защиту папы против Базельского собора, объяснял дело так: если бы папа и обещал что-либо, то, в силу полноты своего могущества, он не обязывается исполнять обещанного; так как всякий есть его подданный, то всякий договор, всякое обещание могут иметь характер только милостивого соизволения, которое во всякую минуту может быть взято назад; поэтому папа, несмотря на свои обещания исполнять постановления Собора все-таки может не исполнять их⁴¹⁶.

Относительно немецкого конкордата в римской «Rota» было прямо объявлено: для папы и для курии этот конкордат есть только данная ими по милосердию привилегия и не имеет для них никакой обязательной силы⁴¹⁷.

Ненависть и презрение против папы, столь твердо укоренившиеся в чувствах германцев, обнаружились на франкфуртском сейме 1454 года и позднее, когда зашла речь о приготовлениях к турецкой войне. Никто не хотел верить слову ни пап, ни их посланников, так как все у них было направлено только к вымогательству денег. «Все, – говорит Еней Сильвио⁴¹⁸, который вскоре за тем должен был, как папа, испытать то же самое, – проклинают императора, папу и презирают легатов». На этих сеймах говорилось иногда о Соборе, который стал для пап страшилищем, так что в переговорах с некоторыми немецкими государями, как, например, с Дитером Исенбургским, они как главного условия требовали, чтобы государи никогда не возбуждали вопроса о созвании Вселенского собора. Кроме того, за всякую апелляцию к Вселенскому собору налагали немедленно отлучение от Церкви, особенно Пий II действовал подобным образом.

Казалось, что при конце своей жизни император Фридрих все-таки раскаивался в своем участии в этом разрушительном деле. В инструкции, данной им своему послу на франкфуртский сейм 1486 года, говорилось, что он знает, какие огромные суммы денег ежегодно уходят в Рим на аннаты, индульгенции и другие взносы; каким послушанием и верноподданничеством к римскому престолу отличалась перед всеми другими нация немецкая. Все это принималось папою, кардиналами и официалами с неблагодарностью и надменностью, и немецкая нация во всех спорах – как значительных, так и ничтожных – была пренебрегаема до крайности; переносить это далее было бы противно человеческой природе и разуму. Поэтому он, посол, должен был внушить государям, чтобы они не оказывали папе более никакого послушания и чтобы впредь немецкая нация не была так презираема и унижаема пред другими⁴¹⁹.

При посредничестве французского короля Феликс отказался от папства и был назначен верховным кардиналом с обширною церковною властью над многими епархиями. Стесненные напоследок в Лозанне, остатки членов Базельского собора разошлись, и кардинал Арлийский – «этот питомец злобы и сын погибели», как называл его Евгений – был восстановлен в своих правах, хотя ничего не изменил в своих принципах. Это все-таки не помешало Клименту VII объявить его после смерти святым, «ибо его святость подтверждена чудесами, и он постоянно вел небесную, целомудренную и непорочную жизнь».

Однако после несчастного 1446 года еще должно было пройти много времени, пока в Германии сознали, что на Соборы и на возлагавшиеся на них надежды церковного улучшения полагаться нечего, что время их миновало. Еще в 1459 году не могли и не хотели верить в эту полную неудачу всех проектов реформы. Картойзерский приор Винценц Акспах полагал: если только хотя один король допустит, посредством охранной грамоты, созвание Собора в своем государстве и если хотя один епископ объявит это, то Синод состоится, несмотря на все требования и анафемы папской курии, и это есть последняя, оставшаяся еще надежда; от римского престола нельзя более ожидать никакого целебного распоряжения, как это доказал уже 50-летний опыт. Отнять у Церкви ее лучшее благо, Вселенские соборы, – это заблуждение гораздо худшее, нежели гуситская ересь. Затем Винценц описывает, как папе Евгению удалось, посредством приманки приходами, привлечь на свою сторону почти всех писателей⁴²⁰. На это отпадение ученых (как, например, Николая Кузы и архиепископа Тудеши) жалуется уже в 1443 году другой неизвестный по имени Германец: «Римская прелестница, – говорит он, – так опоила вином своего нечестия своих любовников, особенно между немцами, что невеста Христова – Церковь и представляющий её Собор – не могут уже из тысячи найти себе ни одного обожателя». И всё-таки это была именно Германия, которая, в лице своего императора, была оскорбляема папами более, чем все другие государства; только германский император был принужден, в силу «баснословных и вымышленных декреталий», приносить папе присягу⁴²¹.

Наконец столь много порицаемый Базельский собор в момент своего полного разложения получил блестящее удовлетворение; идеи о Соборе были так могущественны еще после смерти Евгения и даже в самом Риме, что новый папа Николай V издал, по совету кардиналов, буллу⁴²², в которой объявил, что все писания, процессы, декреты, цензуры Евгения против Базельского церковного собора уничтожаются и делаются вполне недействительными даже в том случае, если они изданы с утверждения и одобрения Феррарского и Флорентийского соборов или других каких-либо Синодов. На них должно смотреть так, как будто бы их никогда не было, и из сочинений Евгения они должны быть точно также вырваны и уничтожены, как некогда были вырваны и уничтожены, по повелению Климента V, буллы Бонифация VIII против Франции и ее короля⁴²³. Таким образом, принципы обоих реформаторских Соборов о верховной власти вселенских церковных собраний над папами отторжествовали еще полный триумф; подозрения, которые Евгений, по наущениям Торквемады, старался посеять относительно Констанцского собора, исчезли, и сама курия склонилась перед верховным правом представительства всей Церкви. Употребляли все усилия, чтобы уничтожить некоторые реформаторские декреты Базельского собора, коль скоро они были вредны для римского господства и финансов курии, но основной принцип, догматические постановления о подчинении папы остались неприкосновенными.

Пий II, прежний странствующий ритор и литератор, защищавший некогда дело Базельского собора, сильнее всех покушался осудить постановления Констанцского синода, так как они, подобно дамоклову мечу, висели над головами куриалов и помрачали наслаждение папским всемогуществом. Но общественное мнение было решительно на стороне Соборов, и Пий не осмелился не только на это, но даже в своей отрекательной булле 1463 г. ясно прибавил, что он признает авторитет и власть Вселенского собора в том виде, в каком определил их уважаемый им Констанцский синод⁴²⁴.

Однако люди, подобные Торквемаде, не перевелись. Мало-помалу начали появляться сочинения монахов и кардиналов или хотевших сделаться ими, которые усиливались поднять папскую систему после понесенного ею поражения от Соборов. Это было нетрудно: стоило только богатый материал вымыслов Исидора, Грациана и Фомы группировать и разложить на тезисы и выводы таким образом, чтобы вывести доказательство неосновательности обоих, связанных между собою, учений, а именно: систем епископальной и синодальной. Таким путем произошли сочинения Канистрано, Иеронима Альбана, Фомы Кампегги, Фомы Елизия, Христофора Марцелла, Лелия Иордана и других, которые все писали между 1460 и 1525 годами. Достаточно знать одного из них, чтобы составить суждение о прочих, ибо все они один списывал у другого и у всех их повторяются одни и те же вымышленные свидетельства, каноны и факты.

Когда Екатерина Сиенская, эта чистая и высокоодаренная душа, пришла к Григорию IX, то сказала ему: она слышит в римской курии зловоние адских пороков, на что папа отвечал ей: она еще только несколько дней пробыла в Риме. Тогда смиренная обыкновенно девственница величественно заметила ему на это: «Я осмеливаюсь сказать, что в моем родном городе зловоние от грехов, творимых куриею, я чувствовала сильнее, нежели те, которые творят их ежедневно»⁴²⁵.

То же самое чувствовали и повсюду, ибо, в силу сложившихся мало-помалу обстоятельств и вследствие господствующей в Риме системы, изобретено неизвестное дотоле людям искусство: делать испорченность и порок вездесущими и передавать их из одной мастерской, подобно тонкому и всепроницающему яду, в отдаленнейшие сосуды церковного организма. Всякий, смотря на христианский мир, ища в нем совета и помощи против испорченности и стараясь сделать хотя какое-нибудь улучшение в своем тесном кругу, чувствовал себя тотчас же сдавленным папскими положениями и оставлял безнадежную попытку. Папские буллы, отлучения, нищенствующее монахи, куртизаны⁴²⁶, инквизиторы находились всюду. Сам Эразм в своем письме к епископу Фисгеру Рохестерскому мог сказать: «Если Иисус Христос не освободит Своего народа от этой многообразной церковной тирании, то, наконец, легче было бы переносить тиранию турок»⁴²⁷.

Таким образом, с половины XV столетия из духовной литературы исчезает тот тон надежды, который звучал еще в сочинениях и речах начала этого столетия и во время Констанцского и Базельского соборов. Круг мыслей был всегда один и тот же. Реформация Церкви невозможна, пока римская курия будет существовать так, как она есть; из нее исходит всякое зло, ею оно питается и охраняется, и ожидать оттуда реформы можно только вследствие чуда. Аббат Иаков Юнтербург⁴²⁸ говорит: «Едва ли вероятно, чтобы Церковь улучшилась, ибо в таком случае нужно преобразовать сперва римский двор, а трудность этого видна из настоящего хода дел. Наиболее противится реформе итальянская нация, к которой примыкают все те, которые боятся её». Почтенный нидерландский богослов, «ексгазный доктор», как его называли, картойзерский приор Дионисий Рикель извещает, что в одном видении, которое он сообщил самому папе, ему представилось следующее: на небе целый хор святых ходатайствовал за земную, угрожаемую тягчайшим наказанием Церковь; но на это им было отвечено: если бы сам папа, кардиналы, прелаты и прочие клялись именем Божиим, что они хотят исправиться, то они клялись бы ложно; в Церкви сверху донизу нет ни одного здорового места⁴²⁹.

Почти всеми чувствовалось, что Церковь поступает с реформою так, как некогда поступил царь Рима с Сивиллиными книгами. После того, как посеянное куриею семя испорченности выросло в течение 50 лет еще роскошнее и сама Церковь не делала никаких попыток к своему спасению, она (реформа) должна была быть куплена более дорогою ценою и с меньшими еще видами на успех. Многие думали так, как доминиканец Инститор около 1484: «Мир требует Собора, но как может он собраться при теперешнем состоянии глав Церкви? Ни одна человеческая сила не в состоянии преобразовать Церкви посредством Собора; тут нужно ждать, что каким-либо неизвестным путем поможет сам Бог»⁴³⁰.

Немцы в то время смотрели с большою завистью на французов, англичан, шотландцев и другие нации, с которыми курия обращалась не столь унизительно и которых обирала не столь бессовестно, как отданных своими князьями на жертву варварских, но «смирных и терпеливых» немцев. Уже ранее Еней Сильвио, или Пий II, внушал немцам, что при их варварстве они должны считать за честь и быть благодарными, что римский двор, в силу своего давно испробованного (и именно на Германии) цивилизаторского призвания вмешивается в немецкие дела и позволяет себе щедро платить за это вмешательство⁴³¹.

Когда курфюрст Иаков Трирский советовал королю Фридриху для приобретения благосклонности немецкой нации облегчить тягости народа, стеснить нового папу Каликста III, то Еней Сильвио уговорил короля поступить напротив. Король должен соединиться для обоюдной выгоды не с немецким народом, а с папою; ибо, говорил итальянец, «между королем и народом все-таки существует непримиримая ненависть и поэтому будет гораздо благоразумнее приобрести посредством услуг расположение нового папы»⁴³².

Итак, Рим оставался великою школою порока, в которой немецкие и итальянские клирики должны были прожить довольно значительное время своих учебных годов в качестве «куртизанов», откуда они возвращались домой, обремененные грехами, но также снабженные разрешениями, индульгенциями и приходами.

Вообще невоздержность того времени представляет нечто загадочное. Житье клириков с наложницами (Concubinat) было столь всеобщим явлением в епархиях и во всех христианских странах Европы, что на него не обращали уже внимания. Об известных провинциях можно было утверждать, что из тридцати духовных лиц едва ли можно было найти одного, который бы сохранил себя в чистоте, между тем как ныне есть местности, большинство клира которых свободно даже от подозрения в невоздержности. Эта разница зависела от общей испорченности церковного управления того времени. О выборе, о заботливой подготовке к служению Церкви не могло быть и речи тогда, когда все было продажно, когда посвящение и приход покупались и вымаливались в Риме, когда люди совестливые, не хотевшие запятнать себя симониею, должны были стоять позади, a бессовестные пользовались преимуществом и быстро достигали высоких мест, когда духовное сословие отличалось от всех других родов призвания тем, что могло вести самую спокойную и праздную жизнь, давало множество привилегий и ничтожнейшие корпоративные обязательства. О том, чтобы в клире царствовала полнейшая безнаказанность и безответственность, усердно пеклась курия. Где сами главы показывали пример пренебрежения к законам Божеским и человеческим, там нельзя было и ожидать, чтобы подчиненные сами возложили на себя тяжелое ярмо воздержания, и, таким образом, зараза беспрепятственно распространялась вокруг и около. Всякий приходивший из Рима рассказывал дома, что там, в этой столице христианства, в лоне великой матери и учительницы всех Церквей, почти весь без исключения клир держит содержанок⁴³³.

В начале XVI столетия, при Юлии II, наступило замешательство, которое казалось курии благоприятным для того, чтобы сделать попытку к приобретению снова потерянной в теории почвы. Людвиг ХII Французский и Максимилиан Немецкий, разъединенные с папою политически, призвали как средство для помощи церковное Собрание. Сперва в Туре был устроен французский национальный Синод, а потом в Пизе созван был Вселенский собор, который, состоя почти исключительно из французских прелатов, подражал в поведении относительно папы собору Базельскому. Так как спор был, как известно всем, чисто политический и касался только господства в Италии, то поэтому все предприятие и не удалось. Юлий и после него Лев X противопоставили этому Собору свой Латеранский, на котором было около 65 епископов. Полная неудача в Пизе дала курии бодрость нанести, со своей стороны, удар Соборам; к тому же имена Констанц и Базель во время прогрессивного хода одичания и церковного невежества от 1460 до 1515 года померкли. Франц I пожертвовал прагматическою санкциею за предоставленное ему право церковного патроната, вследствие чего выборы были уничтожены и судьба высшего, стремящегося к почестям и приходам клира была вполне отдана в руки короля. Таким образом и во Франции главная поддержка для авторитета Базельского синода пала, а в Германии это было уже достигнуто через венский конкордат. Незадолго перед сим Максимилиан, в этом отношении достойный сын своего отца, покинул Собор в Пизе и присоединился к Юлию II и его Латеранскому собору. Но в Риме курия полагала, что пришло время освободить клир, который во Франции вполне зависел от милости двора, от уз государства и подданнических отношений, и поэтому в девятом заседании Латеранского собора папа и епископы решили: «В силу прав как Божеских, так и человеческих мирянину не подобает иметь какую-либо власть над церковниками». Этим в то же время было подтверждено прежнее постановление, сделанное Иннокентием III на Синоде 1215 года, что ни один духовный не может давать государю верноподданнической присяги. Затем было объявлено ясною и общеизвестною истиною, подтвержденною-де Писанием, Отцами Церкви, папами и Соборами, что папа имеет полную власть над Соборами и по своему произволу может их созывать, перемещать, распускать.

Нужно принять, что в то время в Риме царили полное богословское варварство и догматическая схоластика, представителями которой были некоторые доминиканцы (как, например, Приерио и Каэтан). Кардиналы и епископы не знали даже того, что так часто объявляли папы Мартин V, Евгений IV, Николай V и Пий II; ибо в противном случае они едва ли могли б надеяться, что авторитета какого-нибудь Льва и какого-нибудь заугольного Собора (Winkelconcils) из 65 итальянцев может на весах общественного мнения Европы потянуть более, нежели соборы Констанцский и Базельский вышеназванных пап.

Для этого нужно было кое-что другое, а именно чувство полнейшей безопасности, в которой находилась тогда курия, сознание, что она могла бы предпринять все возможное и что как бы ни было угрожающе и запутанно ее политическое положение в Италии, в церковной области ей все-таки нечего опасаться. Упреки и обвинения, могшие здесь и там раздаваться громко, не могли нарушить этой уверенности в продолжение существующего порядка вещей. Как бы часто ни раздавались голоса о созвании Собора, что всегда и прежде всего означало желание ограничить папскую власть, в курии по-прежнему оставались спокойны. Узы, связывавшие клир с Римом, сделались в течение ста лет столь могучими, что всякий возмутившийся клирик был обречен на верную гибель, а миряне не могли избегнуть отлучения со всеми его последствиями. Даже отважный Григорий Геймбурский мог найти убежище только у короля-гусита в Чехии и там, будучи уже больным, надломленным старцем (1472 г.), должен был просить в Риме отпущения⁴³⁴.

Однако христианский мир перенес, не оказывая никакого стоящего быть упомянутым сопротивления, не поднимая даже карательного голоса Синода, управление таких пап, как Павел II, Сикст IV, Иннокентий VIII, Александр VI, из которых каждый старался превзойти пороками своего предшественника. Павел II превратил своими распутствами престол Петра в клоаку, как выразился один из современников⁴³⁵. Тот же самый свидетель замечает, что он нарочно прибыл в Рим и добыл себе доступ в различные духовные общества, но нигде не встретил действительно религиозного человека. То, что он говорит о жизни пап, кардиналов и прелатов, еще сильнее.

При Павле II, и еще более при Сиксте IV и Иннокентии VIII, огромный духовный рынок был расширен еще более; старались доставлять княжества своим внукам и обогащать побочных сыновей и дочерей. Учреждались новые должности, чтобы быть сейчас же проданными; кардинальский сан стал продаваться за большие суммы. Лев Х и Климент VIII продали значительное количество кардинальских мест, так как безмерная медичейская расточительность опустошила даже считающуюся неистощимою папскую казну. От одного конца Европы до другого повторялось: в Риме все продажно. Впрочем, это говорилось и писалось уже четыре столетия внутри и вне Италии, но в начале XVI столетия это сделалось общим убеждением; так сильно, так открыто и бесстыдно, пред глазами всего света, прежде еще никогда не производилась подобная продажа; искусство обращать в деньги все, что есть в Церкви и религии, еще никогда не было так усовершенствовано. Граф Иоанн Франц Пико фон Мирандола, написавший Льву Х сочинение о несчастии Италии и о причинах этого, приводит как один из признаков высокой степени духовной безнравственности и безбожия итальянской нации то, что теперь существовала формальная и публичная продажа церковных и религиозных вещей всякому, кто заплатит более⁴³⁶.

С 1512 г. в Риме было напечатано официальное издание, в которое вошли принятые в римской канцелярии таксы. Конечно, в основе их лежала такса, установленная уже при Иоанне ХХII, но тогда ее держали, по крайней мере, в секрете, а теперь она продавалась публично⁴³⁷. Распространенная быстро по всем странам, такса открыла всем глаза на огромное количество римских предохранений и запрещений и в то же время указывала плату за всякое нарушение их и за разрешение от тяжких преступлений, убийств, кровосмешений и т. д. Позднее считали эту канцелярскую таксу за изобретение врагов папства, но повторявшиеся с папского согласия издания ее не оставляют на этот счет ни малейшего сомнения⁴³⁸. Они показывают, как безопасно чувствовали себя в Риме и что курия думала, будто она всё может предложить миру. Самый заклятый враг Рима не придумал бы ничего худшего, как обнаружение этого действовавшего в течение веков механизма, последовательно развитого, в котором законы, казалось, изданы только для того, чтобы можно было продавать право нарушать их и позволялось людям пользоваться самыми естественными правами только тогда, когда они заплатят за это⁴³⁹.

Курия не обращала никакого внимания, если в сочинениях изображали ее как причину всякой пагубы в христианстве, как отравительницу и мучительницу народов, хотя, конечно, там и сям жестоко мстила, особенно если нападающий на курию был любимым оратором народа. Когда кармелит Фома Конект, действовавший долгое время как миссионер во Франции, Фландрии и Италии, совершивший бесчисленные обращения и отличавшийся святою жизнью, начал бичевать римскую курию, то Евгений IV приказал инквизиции пытать его и сжечь живого⁴⁴⁰. То же самое сделал Александр VI с Савонаролою. Знаменитый оратор и богослов взывал о реформе Церкви и советовал монархам подать руку помощи для созвания Вселенского собора. Александр отлучил его за это от Церкви и грозил Флоренции интердиктом. Явились папские комиссары, и Савонарола вместе с двумя братьями по ордену был осужден, труп его сожжен. Такими образом, простой монах-проповедник был побежден венчанным богословом, ибо Александр был им, несмотря на то что имел детей и своих «любовниц»⁴⁴¹. Еще будучи Родригом Борджиа, он совершил богословский подвиг, который прямо вел к красной шляпе: кроме «глоссы» к «правилам канцелярии», он написал очень ученое сочинение в защиту папской всемирной монархии⁴⁴². Но Савонарола был, и это признают за ним враги его, не только одним из гениальнейших людей и лучших богословов своего времени, но он принадлежал также к одному из могущественнейших духовных орденов и имел в нем много приверженцев. Таким путем произошло то, что он был чествуем как святой и мученик за истину; сам позднейший папа Венедикта XIV признал его достойным сопричисления к лику святых⁴⁴³.

Италия была еще более, нежели Германия, жертвою курии, однако итальянцы переносили все это легче, ибо те суммы, которые Европа платила в дань папскому двору, расходились потом, вследствие непотизма, по всем частями полуострова; кардиналы и прелаты были по большей части плоть от плоти их и кость от костей их. Но вследствие близости этого кровного родства моральные влияния были тем вреднее. Мыслящие итальянцы того времени, могшие делать сравнения, держались того взгляда, что их нация превосходит своею испорченностью и нерелигиозностью все другие нации, лежащие к северу. Макиавелли объявляет: «Этим обязаны итальянцы Римской церкви и ее священникам; через их дурной пример мы утратили всякую религию и благоговение и сделались народом злым и неверующим»⁴⁴⁴. «Чем ближе, –говорит он затем, – живет народ к римскому двору, тем менее у него религии. Если этот двор поселился бы между благочестивыми швейцарцами, то пороки курии опустошили бы в короткое время и эти провинции». Согражданин Макиавелли Гвиччиардини, который долго служил в высоких должностях при папах из Медичей, управлял их провинциями и командовал войском, судил неблагоприятнее этого: «Как бы кто дурно не отозвался о римском дворе, – говорит он относительно приговора Макиавелли, – на деле он всегда заслуживает еще худшего»⁴⁴⁵.

Сказанное этими государственными людьми о порче, производимой в Италии куриею, подтверждается и прелатами. Исидор Хиари (Chiari), епископ Фолигна, который, будучи в Триенте, мог хорошо узнать своих товарищей, выражается, что в Италии между 400 епископами едва ли можно найти четырех, которые заслуживали бы имя духовных пастырей и действительно отправляли бы свои обязанности. «Если итальянцы сделались столь чужды христианской религии, так что можно почти сказать, что христианское исповедание в них вымерло, то виною этому епископы и священники; ибо вся наша жизнь есть упорная проповедь неверия»⁴⁴⁶.

Заслуживает нашей признательности то обстоятельство, что тогда в Италии было многое высказано и сделаны некоторые признания, несмотря на инквизицию. Позднее, когда явились иезуиты со своею системою умалчивания, затушёвывания и прикрас, то этого более уже не было. Даже сами папы нисколько не колебались делать признания, которые большинством кардиналов и прелатов были неодобряемы. Адриан VI объявил через своих послов немецкой нации, что уже с давних лет при римском престоле происходят многие отвратительные вещи и что все обратилось к злу; папы и прелаты распространили порчу сверху донизу⁴⁴⁷. Если в Италии и были еще местами благонамеренные епископы, то они чувствовали себя бессильными, коль скоро хотели ввести улучшения и управлять своими епархиями. Когда Матфей Гиберт, доверенный папы Климента VII, посетил наконец свою веронскую епархию, то нашел, что город был уже разделен на шесть духовных судов, и вскоре увидел себя вынужденным отступить от своих реформаторских попыток, ибо был совершенно стеснен множеством изъятий из-под его ведомства (Exemption)⁴⁴⁸.

В каком положении был клир и народ в папских областях можно, между прочим, видеть из сочинений епископа Исидора Хиари. Около 1550 года он нашел в своей епархии, что все священники, за исключением одного-двух, не знали слов разрешительной молитвы и считали формулу на разрешение от отлучения за разрешительную формулу исповеди. Он должен был послать им учителя, который научил бы их читать обедню. Его клир был презираем народом за пороки еще более, нежели за невежество. Большая часть владетелей приходов не умела читать⁴⁴⁹. Кратко: по сравнению такого порядка вещей вблизи от курии, более отдаленные страны представляли вид менее печальный. Огромная епархия миланская с 2300 священников была в продолжение шестидесяти лет без епископа. В домах духовных находились только оружие, любовницы и дети. По всему народу ходила пословица: вернейший путь в ад есть священническое сословие. Употребление таинств почти исчезло. Вот некоторые черты из той ужасной картины, которую несколько позднее нарисовал о тамошнем положении миланский священник Гиуссано⁴⁵⁰.

Лев X, избранный в 1513 году, должен был получить страшное наследство, которое могло устрашить самых смелых. Его предшественники, начиная с Павла II, сделали всё возможное, чтобы покрыть папский престол стыдом и бесчестием и предать Италию всем ужасам бесконечных войн. Однако же первым движением Льва X было начать жизнь приятных удовольствий⁴⁵¹.

То сознание, что Рим и курия ненавидятся всем светом, кардиналы сносили с совершенным спокойствием. Вышеупомянутый Гиберт наперед предвидел, что «в случае войны» немцы поспешили бы принять в ней участие «по причине их ненависти к нам». Еразм неоднократно повторял, что постоянно возрастающее церковное разделение получает свою пищу из этой ненависти. Дела говорили довольно громко. Даже безусловно преданный епископ Битонтский – Корнелий Муссо, избранный триентский оратор, говорил: «Имя римское ненавидимо всеми нациями, и самые друзья только вздыхают, смотря на стыд и презрение Римской церкви»⁴⁵². Если бы теперь (в одиннадцатом часу дня) епископы стали совещаться, что нужно сделать, чтобы положить предел развращению и отпадению от Церкви, то оказалось бы, что курия перерезала нервы и жилы их епископской власти.

На соборе Парижском (1528 г.) было постановлено даже правило, чтобы епископы, через отказ в посвящении, не удаляли от себя недостойных и негодных клириков, потому что каждый тотчас отправлялся в Рим и там получал посвящение⁴⁵³. Спустя 20 лет французские прелаты (на Мелюнском собрании) должны были протестовать против курии, которая вдруг заявила притязание раздавать в Бретани и Провансе духовные места и (несмотря на конкордат 1517 г.) хотела перенести в Париж весь беспорядок симонии с бесконечными процессами; через это, как с горестью говорили епископы папе, отнималась всякая надежда на преобразование Церкви⁴⁵⁴.

Рим, собравший в себя бесчисленные суммы денег со всего Запада, в 1527 г. был разграблен немцами, итальянцами и испанцами, и был выжат, как напоенная губка. Этот случай, единственный в истории, открыл многим глаза. Каэтан⁴⁵⁵ писал теперь, после разграбления Рима: «По всей справедливости жизнь пастырей Церкви находится в презрении, и их слово остается бессильным. Мы, римские прелаты, узнаём это теперь, когда праведным судом Божиим преданы в плен, добычу и разграбление не неверным, a христианам. Мы ни к чему не годимся, как только к внешним церемониям и к наслаждению внешними благами; за это мы и поражены телесным рабством»⁴⁵⁶.

Как часто тогда в разговорах и конференциях между католиками и протестантами влияние папства на Церковь и римское управление религиозными делами были предметом рассуждений, и католические защитники⁴⁵⁷ должны были объявлять: «здесь мы не можем защищаться, мы побеждены, мы не можем скрыть и отрицать вещей». Были моменты, где папы должны были выслушивать от самых преданными своих слуг такие вещи, которые в обыкновенное время вызвали бы инквизиторский процесс.

Каспар Контарини, которого Павел III сделал из светского сановника прямо кардиналом, осмелился сказать папе, что вся папская система не христианская и извращена. Лютер, говорил он, имел полное основание написать свою книгу о вавилонском пленении. Ничего невозможно было выдумать более противоречащего закону Христову, который есть закон свободы, как эту систему, по которой христиане должны быть подчинены папе; папа может, по своему усмотрению, издавать законы, отменять их или освобождать от исполнения их. Большему рабству нельзя было подвергнуть христианский народ⁴⁵⁸.

Все эти голоса оставались, конечно, без всякого действия. Павел III ни на волос не хотел поступиться своею властью, и против одного Контарини постоянно находились в Риме сотни Торквемад, Каэтанов, Беллярминов и др.

Оба собора (Латеранский и Тридентинский) в первом своем периоде походили один на другой в том отношении, что мужи, которые говорили пред этими собраниями, заявляли признания и выражали жалобы следующим образом: «Мы, кардиналы, итальянские епископы и куриалы, суть стадо недостойных, забывающих свои обязанности, людей. Мы беззаботно оставляем гибнуть бесчисленное множество душ, бесчестим наше епископское достоинство; мы не пастыри, а волки; мы виновники господствующего в Церкви развращения, и, в особенности, религиозного упадка Италии».

Кардинал Антон Пукци говорил открыто пред собранием (1516 г.): «Рим, римские прелаты и епископы суть виновники столь многих заблуждений и развращения в Церкви. Если мы не возвратим нашу добрую славу, которая почти совершенно погибла, то всё потеряно». Матвей Угони, епископ Фамагустский, принимавший участие в Латеранском соборе, описывает в своем сочинении то презрение, в котором находились итальянские епископы; не было ни одного бесчестного действия, которого бы им не приписывали; а они, с своей стороны, каждого, кто стал бы говорить о Соборе и необходимости реформы в Церкви, осмеивали как нарушителя мира и лицемера и прогоняли от себя. Самое худое, что только было говорено об итальянских епископах, подтвердили в Триенте (1546) и папские легаты. Всё, говорили они, что случается с нами теперь от еретиков, есть праведное наказание за наши пороки и злобу, за раздачу церковных должностей людям недостойным и т. д⁴⁵⁹.

Первая речь, которую епископ Кориолано Марторано держал при открытии Собора, возбудила изумление⁴⁶⁰. Образ, который он нарисовал о характере итальянских кардиналов и епископов, их кровожадности, корыстолюбии, гордости, причиненного ими опустошения Церкви, был ужасен. Один неизвестный, который в письме к другу описал это первое заседание, говорил⁴⁶¹: «Сам Лютер никогда не выражался резче этого». Что он тогда слышал в Триенте, породило в нем представление, что если Синод и не примет учения Лютера, то энергичнее, чем сами лютеране, восстанет против тирании пап. Но как он обманулся в своем неведении итальянских прелатов! Однако же то, что тогда было сказано в Триенте, не оставляло никакого сомнения, что отсутствие итальянских епископов из их епархий (которые, большею частью, никогда и не видали своих пастырей), считалось счастьем. Так же сильно изображали невыносимость положения и римские составители памятной записки (от 1538 г.), назначенной для Павла III⁴⁶².

Сочинение знаменитого Антонио Фламинио (1545 г.) относится к началу Тридентского синода. Что сделает, спрашивал он, такой Собор чудовищных епископов? И что это за епископы, у которых только и есть епископского, что длинное платье. Он знает только одного достойного, но уже умершего епископа Италии, Гиберто Веронского. От настоящих же прелатов, достигших своего сана искательством, подкупом, преступными проделками, через покровительство князей или за долговременную куртизанскую службу в Риме, нельзя ничего надеяться. Было бы гораздо лучше, если бы их за один раз отрешили всех⁴⁶³.

Следовало только появиться в Триенте некоторым испанцам и французам, чтобы тотчас обратить всех итальянских епископов в стадо, безусловно послушное римским повелениям и следующее мановениям легатов. Никакой ропот, никакое противоречие не прервали оратора, который представил миру этих епископов несчастными, бессовестными наемниками и грубыми невеждами. «Всё несчастие Церкви, – сказал один итальянец, – и каждое церковное злоупотребление происходит от Рима»⁴⁶⁴. Если же нужно было доказать свою преданность римской курии, то епископы наперерыв заявляли ей свое усердие. «Итальянские прелаты, – говорит Паллавицини, – не имели другой заботы, как поддержание апостольского престола и его величия. Этим они показывали, что они хорошие итальянцы и добрые христиане»⁴⁶⁵. Если какой-либо иностранный епископ упоминал об историческом обстоятельстве, которое не вязалось с папскою системою, то против него поднимался страшный шум. Так, например, епископ Босмедиано Кадикский заметил, что некогда митрополиты посвящали епископов их провинции. Кардинал Симонетта тотчас восстал против этого; итальянские же епископы подняли дикий крик, и шарканьем и топаньем ног препятствовали Босмедиано говорить. «Этот проклятый, – кричали они, – не смеет продолжать своей речи; его нужно тотчас представить в суд»⁴⁶⁶. Такова была свобода совещаний на соборе Тридентинском!

В Италии, где масса народа вообще оставалась католическою, наступило у людей благомыслящих обескуражение, близкое к отчаянию. В их речах и сочинениях (около времени открытия Собора) говорится об упадке религии, ее, так сказать, агонии и погребении Церкви, при котором должны присутствовать епископы. Они называют Церковь разлагающимся трупом и стоящим в пламени и уже превращенным в пепел домом. Так говорили Лоренцо Гиустиниани, патриарх Венеции, кардиналы Егидиус Витербский и Антон Пукци и многие из епископов Собора. Это было впечатление, которое произвело на них состояние Италии, где неверие и суеверие проникли в нацию; напротив, по ту сторону Альп нации вообще были верующими, хотя их привязанность к Церкви (которая представлялась им деспотическою повелительницею, искривленною и обезображенною до невозможности узнать) была сильно потрясена. Социнианская ересь⁴⁶⁷ была произведением национально итальянским, и не имела места в Германии и Англии.

В Германии, и вообще по эту сторону Альп, долго не могли прийти к мысли, чтобы наступивший разрыв в церковном общении превратился в постоянное разделение. Всеобщее настроение было настолько церковно, что все надеялись на свободный, не подчиненный папскому произволу Собор, который очистит и воссоединит Церковь. Конечно, представления об условиях этого воссоединения были различны, по различию личного положения и национальностей. В Германии, в странах скандинавских, Нидерландах и Англии полагали, что церковное единство могло быть спасено посредством законной реформации, через некоторые соглашения касательно чаши, брака священников и вообще через прекращение папской системы. Если кроткие между реформаторами (как Меланхтон) хотели идти только до признания приматства как человечески законного и в Церкви полезного учреждения, то это (как видно из показаний Лютера) происходило от того, что в их представлении карикатурный образ абсолютной монархии совпадал с представлением о приматстве в Церкви. Как они не могли (или не хотели) понять идеи о новозаветном священстве и евхаристии, потому что то и другое представлялось им в тогдашнем обезображении и уничижении (например, в превозношении духовенства над светским миром и в обедне, сделавшейся продажным товаром), – так они не могли понять и приматства. Оно было им вдвойне ненавистно и несносно как в папах, так и в курии, которая была источником и началом развращения Церкви.

Итальянская преданность выражалась не только признанием папской системы, но и папской непогрешимости. Эта доктрина стала развиваться со времени Льва X.

В долгой борьбе (от 1431–1450 года) между Собором и папами о преимуществе авторитета вопрос о папском значении в делах веры был отодвинут на задний план. На соборе Флорентинском, после того как греки отвергли вымыслы Кирилла, этот вопрос не был упоминаем папскими богословами; так что не было никакой надежды подвигнуть греков к признанию такого папского притязания. На Базельском соборе было высказано как нечто всеобще известное, что папы, подобно всякому другому, могут быть подвержены заблуждению в делах веры. Богословы Торквемада, минорит Капистрано, архиепископ Антонин, которые (между 1440 и 1470 г.) защищали любимое учение курии о господстве пап над Соборами, придумали другой исход, чтобы не поставить папу ниже Собора. Позже присоединился к ним кардинал Якобацци. Они (особенно Торквемада) утверждали: «Папа может, конечно, впасть в ересь и преподавать ложное учение, но тогда он, прежде всякого церковного суда, отрешается самим Богом; так что Собор уже не судит его более, а только обнародует Божественный приговор; собственно, нельзя даже сказать, что папа может сделаться еретиком, потому что в тот самый момент, когда совершится его переход от православия в инославие, он перестает быть папою».

На это нужно сказать, что, следовательно, и епископ, и священник также не могут впасть в ересь и подлежать церковному отлучению, потому что и их Бог отрешает прежде церковного суда. Если допустим, что Господь отрешает папу прежде человеческого вмешательства, то нужно то же допустить и относительно епископов со священниками; невозможно сказать, что Бог в отношении к папе строг, а в отношении к священникам и епископам милостивее. Подобный изворот не мог удовлетворить никого⁴⁶⁸. Однако же Торквемада прилепился к нему. Он отвергает мысль тех, которые думают, что Бог никогда не допустит, чтобы папа определил что-либо ложное. Подобную отговорку не дозволяют ему допустить те дела, которые он знал из Грациана; но, думал кардинал, как только папа определит что-нибудь ложное, он по праву перестает быть папою, он становится, так сказать, трупом папы, над которым Церковь произносит свой приговор. Современники Торквемады – Антонин, епископ Флорентинский, и канонист Антон Розеллис, – как высоко ни ставили они папскую власть, но приписывали непогрешимость только всей Церкви и Соборам. «Только в союзе с Церковью и при помощи Соборных совещаний папа не может заблуждаться», – говорит первый⁴⁶⁹. Таким образом, они не принимали никакой папской непогрешимости. К этому присоединилось положение: «Папа может сделаться еретиком; тогда Церковь или Собор должны сказать ему: “Откажись от престола”. Если он не отказывается, то Собор отрешает его». Так объяснял дело кардинал Якобацци⁴⁷⁰.

Он же (и еще прежде его Фома Реттер) относили молитву Господу на Церковь, а не на наследника Петра⁴⁷¹. Сильвестр де Приерио говорит: «Папа, при помощи Соборных совещаний, не погрешает»⁴⁷².

Только Каэтан явился приверженцем полной папской непогрешимости. Он (через Льва X) в первый раз напал на авторитет констанцских и базельских определений насчет Соборной власти, хотя в папском декрете, изданном на итальянском Синоде, не было ни одного раза упомянуто о Констанцском соборе.

Теперь настало время увенчать учение Фомы о папской непогрешимости. Декретам обоих Синодов были теперь противопоставлены известные подлоги, вымышленные места и правила Восточных соборов и Отцов. Пустили в ход даже самую явную, грубую ложь, будто Августин считал папские послания наравне с библейским текстом⁴⁷³. К вымыслам Фомы Каэтан присовокупил свой собственный обман, исказивши одно постановление Констанцского собора⁴⁷⁴.

Каэтан был тип придворных богословов-льстецов, которых Караффа и прочие составители памятной записки (от 1538 г.) называют развратителями пап, виновниками порчи и распадения Церкви. Каэтан придумал слово, которому управление медичейских пап и их преемников дало практическое объяснение: католическая Церковь, по нему, «есть рожденная служанка (Magd) папы»⁴⁷⁵.

И это говорит так человек, который видел Сикста IV, Иннокентия VIII, и Александра VI!

Нельзя сказать, чтобы новое учение Каэтана сделалось в Риме господствующим. Некоторым могло показаться сомнительным, чтобы можно было, в одно и то же время, утверждать непогрешимость папы и объявлять ложными все папские буллы, которые разъясняли и открыто доказывали догматичность констанцских определений. Иннокентий VIII (в 1486 г.) признал православие Парижского университета, который преимущество папы пред Собором почитал ересью. В этом смысле учили тогда во Франции и Германии. То же самое говорил, на соборе Тридентинском, и кардинал Лотринген, не возбудив против себя противоречий. Папа Адриан VI, бывши еще профессором богословия в Лёвене, утверждал, что многие папы были еретиками и что папа может в своих решениях или декретах допустить ересь⁴⁷⁶.

Свое сочинение о папской погрешимости Адриан VI велел в самом Риме напечатать снова, что, конечно, не осталось без влияния. В Италии еще могли защищать авторитет и решения обоих Соборов и папскую систему считать несостоятельною. Это видно из сочинения епископа Угони Фамагустского, заслужившего похвалу и одобрение от Павла III. Угони опровергает Торквемаду и доказывает судебную власть Собора над папою⁴⁷⁷. Всё содержание знаменитой «памятной записки», в которой кардиналы (Караффа, Поле, Садолет, Контарини, Фрегозо, Гиберто, Алеандро, Бадиа и Кортезе) представили церковное состояние Рима и Италии, показывает, что они имели ясное понятие о заблуждениях, ошибках и ложном положении пап и вовсе не были расположены принять гипотезу о папской непогрешимости. Если кардиналы говорят, что несчастие Церкви, ее опустошение и даже падение⁴⁷⁸ было причинено ложным учением о папском всемогуществе и произвольной власти, то ясно, что они были далеки от того мнения, будто Иисус Христос каждому папе дал привилегию «укреплять братьев», когда папы сами ослабляли и потрясали всю Церковь. Мужи, которые по преимуществу распространяли учение о папской непогрешимости, должны были узнать, что они полагали этим твердое основание церковному развращению и злоупотреблениям, совершаемым непогрешимыми папами, и что через это не удавался ни один опыт улучшить положение дел. Каэтан, сделанный теперь за свои заслуги на Латеранском синоде кардиналом, нашел было соблазнительным продажу епископств, духовных мест, разрешений и индульгенций. За это поднялось против него всеобщее неудовольствие. Вот глупость-то, говорили тогда в Риме. Он хочет обратить город в безлюдную пустыню и ослабить папство; он хочет отнять у папы, обременённого долгами, все денежные средства к управлению. Что папа может дать даром, то он может и продать⁴⁷⁹. Чтобы Каэтану не было причинено какого-нибудь вреда, его отправили легатом в Венгрию.

Другой приверженец теории о папской непогрешимости, старавшийся утвердить это учение в Бельгии, был богослов Руард Таппер. В 1552 году он возвратился из Триента жестоко обманутым. Там он увидел вблизости нравы римлян, ненасытную жадность курии, лицемерие епископов, продажность церковных вещей. Не должно, думал он теперь, спорить с протестантами о таком всеобъемлющем развращении и упадке Церкви, но нужно оплакивать его⁴⁸⁰.

Третий приверженец папской непогрешимости был современник Таппера, испанец Мельхиор Кано. Его сочинения о богословских принципах и доводах были, до Беллярмина, главным источником для защитников непогрешимости. Теперь, побывши на Соборе, он узнал, какое действие имело его учение на пап и на курию. «Кто думает, – говорит он, – исцелить Рим, тот дурно его знает. Там всё церковное управление обращено в куплю и гнусную продажу, запрещенную Божескими, человеческими и естественными законами»⁴⁸¹.

Гипотеза о непогрешимости пап вне Италии еще в XVI столетии (доколе началось могущественное влияние иезуитов) имела мало приверженцев.

В XV столетии знаменитый испанский богослов Альфонс Мадригал, названный Тостадо, утверждал, что папа в делах веры подчинен Собору. Еще дальше пошел в этом направлении испанский епископ Андрей Эскобар. Только инквизиция ввела в Испанию римско-иезуитское учение.

В Германии католические богословы, которые спорили против протестантского учения, решительно стояли на стороне Соборов. Они видели, что с принятием папской непогрешимости они давали протестантизму страшное оружие против католической Церкви. Кохлеуз, Витцель, епископ Венский Наузеа и другие отвергали поэтому папскую непогрешимость. Последний говорит: «Было бы крайне опасно ставить нашу веру в зависимость от приговора одного человека»⁴⁸².

Во Франции, при могущественном влиянии Парижского университета, всякий был убежден в преимущественном авторитете Соборов. Зато тем преданнее защищали папскую непогрешимость итальянские прелаты. Епископ Корнелио Муссо Битонтский проповедовал в Риме (на послание Апостола Павла к римлянам): «Что говорит папа, то мы должны принимать, как если бы это говорил сам Бог. В делах Божественных мы считаем его Богом; и в таинствах веры я поверил бы одному папе более, чем тысячам Августинов, Иеронимов, Григориев»⁴⁸³.

Когда Беллярмин предпринял снова доказывать любимое учение Рима, то сильное волнение умов заставило богословов вступить на новый путь и употребить другой метод. Римская курия домогалась теперь восстановления своего господства, по крайней мере, на Западе. К этому она была поощряема успехами иезуитского ордена, положением преданного ей испанского Двора и подчинением Генриха IV. Духовное запрещение против Венеции показало, на что она могла решиться. Инквизиция в ее новом обширном виде сделалась опять любимым римским учреждением. Деятельность инквизитора была лучшею рекомендациею и надежным путем достигнуть кардинальского достоинства и даже папского престола. Уже Павел IV объявил, что инквизиция есть единственная поддержка папского трона в Италии. Два замечательных и важных документа показывают, чего теперь добивались в Риме и какое отношение должны были иметь григорианские идеи к положению Европы в столетии.

С особенною торжественностью (как бы с высоты кафедры) Павел IV издал свою буллу «Cum ex apostolatus officio». В этой булле, подписанной кардиналами и по их совету, папа определяет следующие положения:

1. Пaпa, как верховный первосвященник и наместник Божий на земле⁴⁸⁴, имеет неограниченное господство над народами и царствами; он судит всех, но никем в мире не может быть судим.

2. Все князья, монархи и епископы, как скоро они впадут в ересь или раскол, без всякой судебной формальности, безвозвратно лишаются своих мест, права на господство и подпадают смертному приговору. В случае покаяния и обращения они пожизненно заключаются в монастырь на хлебе и воде.

3. Никто не смеет оказать помощь или сострадание князю, впавшему в ересь или раскол. Государь, который бы осмелился сделать это, тотчас лишается своих владений, которые отдаются князьям, покорным папе.

4. Если впоследствии окажется, что какой-нибудь папа или епископ был заражен еретическими или раскольническими мыслями, то всё, совершенное этим прелатом⁴⁸⁵, должно считаться ничтожным и недействительным.

Это последнее определение содержит в себе столь сильное и ясное отрицание всеобще принятых в Церкви положений о силе и действительности таинств, что оно было совершенно непонятно богословам. Церковное смятение, которое уже было произведено подобными доктринами, повторилось бы теперь опять, если бы самые ревностные приверженцы папской непогрешимости не устрашились защищать учение Павла IV и его кардиналов. Сам Беллярмин (спустя 40 лет и даже в самом Риме) утверждал: «Папа или епископ не теряет через то своей власти, если он был или будет втайне еретиком; иначе всё было бы нетвердо, и Церковь была бы потрясена».

Гораздо большее и продолжительнейшее действие произвёл другой документ, именно булла о причащении, которой последняя редакция принадлежит времени папствования Урбана VIII (1627 г.). При Григории IX (1372 г.) эта булла появилась сначала в кратком виде. Григорий XII (1411 г.) повторил ее; а при Пии V (1568 г.) она получила новые прибавления и постоянную норму. По определению этой буллы, она должна быть вечным законом в христианстве; для епископов же и духовников служить правилом, которое они должны внушать верующим на исповеди. Если какой-нибудь документ носит на себе характер «кафедрального определения», то это именно эта булла, подтвержденная столькими папами.

Эта булла проклинает всех еретиков и раскольников, тех, которые им покровительствуют, их принимают и защищают, и, наконец, все суды и всех князей, которые дают иноверцам дозволение жить в их землях. Она проклинает и отлучает от Церкви всех тех, которые без папского позволения читают, держат и печатают иноверные книги; проклинает университеты и корпорации, которые от папских указов апеллируют к будущему Вселенскому собору; она вмешивается в самостоятельность государства и его верховные права налагать подати, отправлять правосудие, наказывать духовных преступников, и за все эти действия, если они совершены без папского соизволения, угрожает отлучением и проклятием. Это проклятие должно постигнуть не только высшие органы власти, но и весь чиновничий корпус до писца и палача. Только папа один (за исключением смертных случаев) может освобождать от наложенных наказаний.

Нет ничего удивительного, что государства и князья восстали против такого манифеста, запретили его обнародование и отвергли его значение. Во Франции парламент (1580 г.) объявил, что все епископы, которые бы сделали известною эту буллу, будут наказаны лишением имуществ и обвинены в государственной измене. В Голландии восстали против нее сами епископы. Еще менее дозволил ее появление у себя король Испанский, который видел в ней посягательство на свои права, и вице-король Неаполитанский. Рудольф II торжественно протестовал против ее обнародования в Германии и особенно в Богемии. То же сделали архиепископ Майнцкий и Венеция. Но богословы и канонисты внесли буллу в свои книги и написали на неё свои комментарии; а бесчисленное множество исповедников зашли так далеко, что на основании ее отказывали в разрешении грехов. Климент XI (ссылаясь на эту же буллу) осмелился (1707 г.) наложить отлучение на Иосифа I и на всех, которые участвовали в торговле с Пармою и Пиаченцею, на что Рим имел, по его словам, верховные нрава. Император, однако же, восстал против этого с такою энергиею, что папа должен был уступить. Когда (1768 г.) Климент ХIII вмешался со своею анафемою в верховные права герцога Пармского, то во всех католических странах произошло великое волнение. Даже строго католическая Мария Терезия отвергла папские притязания насчет австрийской Ломбарды и запретила употребление буллы, в которой (как она заметила в своем указе) содержатся определения, несообразные со священническим характером и оскорбительные для власти государей. Так как в продолжение 200 лет булла была объявляема каждогодно в чистый четверток, то посланники католических держав в Риме должны были уведомлять своих монархов и правительства о постигавших их отлучениях. Если со времен Климента ХIV булла и не прочитывалась более в великий четверток, то всё же в римских трибуналах и конгрегациях она считалась во всей своей силе.

Иезуитский орден, в вопросе о непогрешимости папы, не мог остановиться на половине пути, подобно древним защитникам этого мнения (от Фомы до Каэтана), которые колебались между возможностью со стороны папы впасть в ересь и безусловным подчинением его определениям. Иезуит видит цвет и верх религиозности в том, если он отказывается от собственного суждения, страдательно подчиняется рассудку и воле другого, которого он признаёт своим повелителем. Покорение своего рассудка рассудку другого человека есть самая благородная, самая приятная Богу жертва, которую (по мнению иезуитов) человек может принести Богу⁴⁸⁶.

При самом вступлении в орден молодой иезуит бывает наставляем настолько подавлять свой рассудок, насколько это препятствует его слепому послушанию. Он должен поэтому подвергнуться от своего учителя такому испытанно, какому подвергся Авраам со стороны Бога⁴⁸⁷. В правилах иезуитского ордена стоит: «Если то, что нашим глазам кажется белым, Церковь называет черным, то и мы должны говорить, что это черно».⁴⁸⁸ Орден, по своему устройству, есть полнейшее отображение церковной иерархии. Генерал для ордена есть то же, что папа для Церкви⁴⁸⁹; как иезуит слепо повинуется генералу, так каждый христианин должен повиноваться папе.

Поэтому каждый иезуит должен быть защитником полнейшего абсолютизма в Церкви. Каждое ограничение папы есть в его глазах мерзость, каждый законный порядок и распоряжение против произвола неограниченного властителя есть посягательство на оскорбление величества. Определяет ли папа какое-либо учение, то должен всякий (и епископы – прежде всего, как примеры для своих папств) подчиниться папскому определению слепо, без рассуждения. И это еще не всё: иезуит, как существо совершеннейшее, должен подчиниться, так сказать, дважды: сперва папе, потом своему генералу. По представлению иезуитского ордена, Церковь есть тело, которое само по себе, без папы, бездушно; папа есть душа этого тела, говорит кардинал Паллависини⁴⁹⁰. Этой душе, то есть папе, принадлежит господство над целым христианским миром; он есть монарх и господин вселенной; его власть есть основание, союз и интеллигенция церковного управления⁴⁹¹. Григорий XIV (в 1591 г.) в своей булле признал высокое преимущество иезуитского ордена, который, при деспотической власти своего генерала, может служить легким и превосходным орудием в руках пап для исполнения различных обязанностей.

На этой степени является нам папская система в полноте и последовательности, как её не понимали даже Трионзо – Пелайо. Абсолютисты XIV столетия еще не доходили до представления, что весь христианский мир имеет в себе только одну душу (которая мыслит, познает и желает) и что эта душа есть папа. Подобная мысль могла образоваться только в уме тех, которые получили воспитание в среде иезуитского ордена.

Беллярмин, который вообще сходится с Каэтаном, развил его мысли далее. Впрочем, он отвергает Каэтанову гипотезу, по которой еретический папа, прежде вмешательства церковного суда, отрешается судом Божиим. По мысли Беллярмина, еретик-папа дотоле считается законным, доколе не отрешит его Церковь. Каэтан сказал: «Церковь есть рабыня папы». Беллярмин присовокупляет: «Церковь должна принять всякое учение, какое будет угодно папе предписать ей»; о каком-нибудь исследовании не может быть и речи; без всякого рассуждения, не смотревши Церковь должна верить: «Всё, чему учит папа, безусловно истинно; что он повелевает, безусловно хорошо; что он запрещает, безусловно худо и вредно. Ибо папа в вопросах нравственности так же мало может погрешать, как и в вопросах догматических». Беллярмин идет еще далее. Он утверждает: «Если бы папа точно погрешил (предписал, например, грех и возбранял добродетель), то и тогда Церковь обязана считать грех за благо, a добродетель – за зло, если она не хочет идти против своей совести»⁴⁹². Если папа разрешает подданных от клятвы государю (на что, по Беллярмину, он имеет полное право), то Церковь должна верить, что он совершает этим нечто доброе; и каждый христианин должен считать за грех оставаться верным и послушным своему государю. В глазах Беллярмина это была извращенная притязательность Соборов, которые подвергали еще собственному исследованию и одобрению папские решения в вопросах веры.

По Каэтану и Кано, Беллярмин так расширил понятие о папской непогрешимости, и, с другой стороны, так унизил Соборы, или всю Церковь, сравнительно с папами, что всякое отношение между ними сделалось излишне. Бог ничего не делает напрасно; Он не дает непогрешимой власти дважды: один раз – Соборам, другой раз – собственно папе. Если теперь несомненно, что непогрешимость принадлежит папе, то Церковь приемлет свое озарение только через него, а не сама по себе. Другими словами: папе принадлежит непогрешимость деятельная (activ), а Церкви – пассивная (passiv). По мнению этой партии, каждое Соборное решение дотоле нетвердо, доколе оно не получит папского утверждения. Напротив, папский приговор не может быть утверждаем никакою земною властью и сам по себе обязателен и Божественен.

Подложность лжеисидоровских вымыслов была обнаружена магдебургскими центуриаторами. Кто теперь имел некоторое познание о христианской древности, тот не мог более сомневаться, что ложь лже-Исидора есть позднейшее произведение. Однако ж эта ложь так неразрывно срослась с папскою системою, что богословы курии и иезуиты решились защищать её и ею доказывать и непогрешимость папы, и его монархическую власть. Иезуит Турриан составил огромную апологию декреталий. Беллярмин сознавался, что без лже-Исидора и вымыслов неизвестного доминиканца невозможно привести для папской системы доказательств, основанных на Предании. Все знаменитейшие защитники нового учения (Фома, Каэтан и Мельхиор Кано) основывались на этих вымыслах. В Риме был учрежден теперь цензурный трибунал, с помощью которого надеялись осудить или уничтожить всякое сочинение, которое стало бы доказывать или признавать подложность упомянутых свидетельств. Этот трибунал должен был поддерживать значение и влияние вымыслов лже-Исидора и доминиканца. Это Беллярмин и сделал. Ему было ясно, что все положения папской системы находились в цветущем состоянии еще в первых двух столетиях христианства. Христианский мир образовал тогда абсолютную монархию, и папы считали клириков свободными от светского суда⁴⁹³. Мнимый Кирилл (этот любимый свидетель Фомы) есть неоцененный авторитет для Беллярмина, который думает, что греческий текст еще не найден и не напечатан.

Такое ослепление непонятно у Беллярмина, который, по свидетельству Ристона, в своих римских (публичных) лекциях сам же сказал: «Несмотря на защищение Турриана, он считает исидоровские декреталии неподлинными»⁴⁹⁴. Вследствие своей забывчивости он ясно высказал ту же самую мысль и в своем огромном сочинении о папе⁴⁹⁵. Теперь, когда он старался доказать неограниченную папскую власть и монархию, он пользовался самим очевидным вымыслом. Он защищал даже басню о правах пап поставлять князей и признавал подлинным письмо Иннокентия, который будто бы отлучил от Церкви императора Аркадия. Нечестность Беллярмина простерлась даже до того, что он отвергал совершенно известное ему обстоятельство, что вся Церковь, все университеты и богословы XV столетия отрицали папскую непогрешимость и его монархическую власть. Он знал из сочинений Пия II, что в то время Соборное учение было господствующим⁴⁹⁶, однако ж употребляет все усилия уверить своих читателей, что это были только некоторые богословы, которые, вопреки всеобщему мнению, отстаивали эту доктрину.

Кажется, в Риме действительно думали, что курия, с помощью инквизиции и цензуры, может уничтожить всякую критику и церковную историю и держать клир в невежестве относительно этих предметов.

Цензура действовала с такою силою, что учёные пришли в отчаяние и многие прекратили свои богословские исследования. В Германии (в 1599 г.) под влиянием иезуитов дошло до того, что не смели употреблять ни словарей, ни каталогов, ни собрания сочинений. Не дозволяли даже епископам читать книги, запрещенные Римом, так что они должны были оставаться в неведении того, что теперь было открыто. Обнародывать сочинения, которые раскрывали древнее (совершенно отличное от настоящего) состояние Церкви и римского престола, было запрещено под страхом тяжких наказаний. Изданные же сочинения подобного рода были уничтожаемы.

Теперь понятно, что в новом служебнике появился целый ряд пап первых трех столетий, пап, о которых никто ничего не знал в продолжение 1500 лет и которые не находились ни в одном из древних мартирологов. Все древние служебники заключали в себе сказания только о Клименте, Урбане, Марке и Маркелле; в новый же служебник усердием Беллярмина и Барония вошли папы: Зефирин, Сотер, Кай, Пий, Каллист, Анаклет, Понциан, Еварист, и притом со сказаниями (Lectionen), заимствованными из псевдо-Исидора. Клир был принужден теперь, для возбуждения в себе благоговения, читать вымышленные сказания, что папа есть единственный судия всех епископов, что никто из духовных лиц не подлежит светскому суду (сказание Сильвестра) и пр. И этому содействовал кардинал Бароний, автор летописей, в которых он высказался однажды с негодованием о вымысле псевдо-Исидора.

Но искажения были опять предприняты в новых служебниках. Из сказания папы Льва II, в том месте, где было упомянуто осуждение Гонория Шестым Вселенским собором, имя папы было вычеркнуто; ибо, так как папы хотели быть непогрешимыми, то это неприятное обстоятельство должно было исчезнуть из памяти клириков⁴⁹⁷. Даже басня об отступничестве папы Марцеллина и о соборе Синуэссском была теперь принята в служебник, чтобы епископы и священники имели постоянно пред глазами, что папа не может быть судим никаким Собором.

В Риме считалось соблазнительным, что древняя Римская церковь ограничивала власть Петра «вязать» только душами; между тем как папа присваивал себе полное право вязать и тела и предавать их смерти⁴⁹⁸. Поэтому в служебнике и требнике (в молитве на праздник Апостола Петра) слово «души» было выброшено.

Слова сатаны Господу, во время искушения Иисуса Христа в пустыне: «Я хочу дать Тебе все царства мира» – перенесены теперь, в римском требнике, на Иисуса Христа, который будто бы сказал эти слова Апостолу Петру⁴⁹⁹.

Эти подлоги и опущения в пользу папской системы сделались так поразительны, что венецианец Марсиглио пришел в сомнение. «С течением времени, – говорил он, – не будут давать никакой веры писаниям (Schriften) и Церковь будет подкопана»⁵⁰⁰.

Так действовали Бароний и Беллярмин вместе, чтобы распространить новый поток вымыслов и исторических искажений в пользу новой папской системы на все страны и Церкви Запада. Кроме своих летописей, в которых заключается огромный запас подложных сочинений и вымыслов, Бароний пользовался для этой цели порученным ему изданием римского мартиролога. Он имел здесь целью распространить уверенность, что Aпостол Петр дал всем западным городам епископов и что, таким образом, Римская церковь в собственном смысле есть матерь всех остальных Церквей. В древнейших изданиях римского мартиролога говорилось, например, только, что в Шалоне был первым епископом Меммиус. Бароний сделал из него римского гражданина, который собственно Петром был посвящен в епископа Шалонского. То же самое повторилось и с Юлианом в Ле-Мансе 27 января. Чего не знал древний римский мартирологий, то знал Бароний. Петр посвятил-де Юлиана в епископа Леманского. Еще смелее был поступок Барония с епископом Дионисием Парижским. Древнейшие, ему хорошо известные свидетельства говорили, что Дионисий учил в Галлии после первой половины III столетия. Бароний же повествует, что Дионисий сперва был рукоположен в епископа Афинского Апостолом Павлом, а потом Климентом Римским послан епископом в Галлию. Этим рассказом достигалась двоякая цель: а) было доказано, что папа мог-де переместить даже такого епископа, который был поставлен самим Апостолом Павлом и б) что парижская Церковь есть непосредственная духовная дочь Рима. Бароний и Беллярмин объявили вымышленными или подложными все документы Шестого Вселенского собора, из которых открывалось осуждение папы Гонория.

Со времени распространения иезуитского ордена, в продолжение нескольких десятилетий, гипотеза о папской непогрешимости приобрела могущественный полёт. Иезуиты считали её своею задачею и препятствовали всякой критике и всякому церковно-историческому исследованию; они занялись, наперерыв один перед другим, псевдоисидоровскими декретами, – древнейшими и позднейшими римскими подлогами. Турриан, который защищал эти подлоги, чтобы пособить римской системе новыми вымыслами, ссылался на манускрипты, которых никто никогда не видал. Одновременно с этим иезуит Альфонс Пизанус составил одну апокрифическую историю о Никейском соборе с целью возвысить папскую власть. Другие (как, например, Беллярмин, Дельрио и Галлуакс) защищали подлинность псевдо-Дионисиевских сочинений. Петр Канизий (Canisius) приводил вымышленные письма Пресвятой Девы Марии. Особенно они утверждали важность исидоровских декреталий, подлоги Грациана и Фомы. Последние (подлоги) долгое время никто в католической Церкви не осмеливался обнаружить. Только с 1660 г. французские ученые начали говорить о них истину. Декрет Грациана, посредством предписанной папами ревизии и корректуры (причем, конечно, должны были обнаружиться многие подлоги), получил новую силу. Псевдо-Исидор находился долгое время под покровительством цензуры. Когда знаменитый канонист Конций привёл доказательство его подложности, то предисловие, в котором доказывалось это, было уничтожено цензурою. Когда явилось знаменитое сочинение Блонделя («Полный анализ псевдо-Исидора»), исчезло последнее сомнение насчет характера этого вымысла. Сочинение лже-Исидора было опять поставлено в список запрещенных. Около 1682 года испанец Агуирре сделал последний достойный упоминания опыт защитить лже-Исидора. Невозможно было отрицать, что для каждого знатока истории вместе с исидоровскими вымыслами исчезала всякая историческая почва для папской системы. Агуирре был награжден кардинальским достоинством. В течение XVIII столетия пришли к убеждению, что невозможно более защищать подлинность исидоровских декреталий, и Пий VI, в ответе немецким епископам 1789 г., признал их подложность. В новейшее время парижские иезуиты пошли далее. Патер Регнон признается: «Обманщик, – говорит он, – действительно достиг своей цели; он изменил церковную дисциплину, как этого хотел, но он не остановил всеобщего упадка. Бог не благословляет обмана, и ложные декреталии произвели одно зло»⁵⁰¹. Тяжесть этого признания, кажется, не была понята иезуитами.

С тех пор как образовалось учение о непогрешимости пап, произошло затруднение, для решения которого были придумываемы разные гипотезы, хотя и не удалось остановить мнения богословов на одной какой-нибудь из этих гипотез. При ближайшем рассмотрении каждый богослов находил такие папские решения, которые противоречили другим определениям пап или учению, принятому Церковью. Считать их всех произведением одного непогрешимого авторитета было бы невозможно. Увидели себя в необходимости отыскать такие признаки, по которым можно было бы узнать непогрешимое учение папы, – или представить такие условия, при неисполнении которых приговор его был бы погрешим. Отсюда произошло, начиная с XVI столетия, знаменитое различие папских объявлений «ex cathedra», которые будто бы все непогрешимы.

Различие между приговором «ех cathedra» и случайно, в разговоре, высказанным мнением имеет свое доброе основание не только для папы, но и для епископа и профессора. Кратко, каждый, кто призван учить, может высказывать бегло и неточно о предметах догматических и нравственных; но как призванный учитель, публичный наставник, он должен серьёзно обсудить последствия своих определений. Никакой разумный человек не станет считать вероположением тех объявлений, которые высказаны папою в частном разговоре. Но далее это различие между приговором «ех cathedra» и мнением, высказанным в разговоре, не идет.

Если папа по собственному побуждению или на вопрос других публично высказывается об известном учении, то он говорит это «ех cathedra». То же самое нужно сказать и о каждом епископе.

Как скоро указывают случайное и произвольное условие, от исполнения которого зависит решение пап (от кафедры ли оно изречено или нет), – вступают в область индивидуальных богословских мнений. Это было бы всё равно, как если бы о враче, призванном к больному для разузнания болезни, сказали: «Он узнал болезнь и приписал лекарство только как человек, а не как врач». Как скоро догматические решения пап разделяются на два разряда (кафедральные и частные), то этим полагается основание того произвольного различия, по которому некоторые неудобные определения пап лишаются привилегии «непогрешимых». Так, Орси утверждал, что догматические писания Гонория, осужденные Шестым Вселенским собором как еретические, были составлены им, Гонорием, как частным учёным. (Частный учёный в отношении к папе есть то же, что деревянное железо.) Другие (например, Гонет) учение Николая к Болгарской церкви о том, что крещение, совершенное во имя только Иисуса Христа, действительно, – признавали его частным мнением⁵⁰².

Если папа должен быть непогрешим, то необходимо, чтобы он понимал что-нибудь в тех вещах, о которых хочет судить безошибочно. Поэтому необходимым условием его непогрешимости должно быть то, чтобы он прежде всего надлежащим образом изучил предмет, посоветовавшись с епископами и богословами. «Известно, – говорил испанец Альфонс де Кастро, – что многие папы не понимают ничего даже в грамматике, не только в Библии. А без знания Библии невозможно судить о догматах веры»⁵⁰³. Папа, говорилось далее, точно непогрешим, если он произносит приговор «ех cathedra», но для этого нужно, чтобы он тщательно ознакомился с делом, посредством собственного исследования и совета епископов и богословов был научен и твердо наставлен.

С такою непогрешимостью папы оказали бы плохую услугу Церкви, возражали иезуиты. Большая часть пап достигли высочайшего достоинства как юристы, как чиновники управления или как дети знатных фамилий; и потому если бы они даже и захотели, то не могли бы, по причине преклонных лет, посвятить себя богословским исследованиям; многие даже не знают, как взяться за это. Дар непогрешимости должен быть таков, что он озаряет мгновенно невежественного папу и предохраняет его от всякого заблуждения. Если папа объявляет учение, решает догматические или нравственные вопросы, то приговор его неприкосновенен: долго ли он о них размышлял или внезапно решил; многих ли, немногих или никого о них не спрашивал. Только во внутреннем существе его духа находится его непогрешимость. К чему вопрошать других, подверженных заблуждению, когда он сам непогрешим? К чему жалкий свет ламп, когда папа владеет полнотою света духовного солнца?

С особенною силою Беллярмин защищал папское преимущество в догматической непогрешимости. Он знать ничего не хотел о Соборах и о совещаниях с епископами. Если папа издает декрет ко всей Вселенской церкви или обнародывает нравственный закон, – то он должен быть непогрешим⁵⁰⁴. Эти слова Беллярмина скорее относятся к будущему, чем к прошедшему времени, ибо из первого тысячелетия христианства не известно ни одного декрета, который бы папа издал ко всей Церкви; даже в XII и XIII столетиях папы имели обыкновение решать вопросы веры на Соборах. Только булла «Unam Sanctam» Бонифация VIII (1303 г.) была направлена ко всей Церкви. Почему папа должен быть погрешим, если он обращается к какой-нибудь частной Церкви, и непогрешим, если обращается к церкви Вселенской, – кардинал не объяснил.

Некоторые иезуитские богословы (например, Таннер и Комптон) думали: чтобы папский декрет был непогрешим и кафедрален, нужно, чтобы предварительно он был прибит некоторое время к дверям церкви св. Петра. Однако ж это мнение опять-таки не удовлетворило многих. Поэтому некоторые (например, Дюваль, Целлот) утверждали, что папа тогда только непогрешим, если он проклинает каждого, кто учит иначе, чем он⁵⁰⁵.

Многие думали, что всё это еще мало значит, и потому не решались утверждать абсолютную, безусловную папскую непогрешимость. Иезуиты Франц Торрензий и Фагот полагали: «Без Собора, который бы состоял, по крайней мере, из прелатов, кардиналов и богословов, живущих в Риме, нельзя рассчитывать на непогрешимость папского декрета». Дриедо, Лупус, Гозиус также полагали, что для непогрешимости необходимо предварительное совещание хоть одного Собора. Отсюда произошел спор: нужно ли для решения ex cathedra согласие Собора или достаточно и того, чтобы папа выслушал собрание и потом решил, как ему угодно. Считать согласие Собора условием папской непогрешимости – значит отрицать на деле эту непогрешимость. К чему собрание епископов, говорили другие: для этого есть кардиналы, которые, принадлежа курии, значат более, чем целый сонм епископов. Но тут произошло новое сомнение: нужно ли, чтобы папа посоветовался, пред изданием своего декрета, со всею коллегиею кардиналов, или достаточно⁵⁰⁶, чтобы он избрал для этой цели двух-трех кардиналов и оставил без внимания всех прочих, которые, по его предположению, имеют другой взгляд на дело. Этот вопрос сделался жгучим с 1713 года, когда Климент XI издал свою знаменитую буллу («Unigenitus»), при составлении которой участвовало только два единомышленных с ним кардинала. Иезуиты увидели теперь еще яснее, как трудно распознать «кафедрально» ли папское решение веры или нет? Они решились устранить условия предварительного совещания и объявить папу одного безусловным органом Божественного Духа; но при этом они выставили два ограничения, именно: 1) папский декрет должен быть издан для целой Церкви и 2) папа должен проклинать всех иноверцев⁵⁰⁷. По этому иезуитскому учению (Перроне и других) папа подвержен заблуждению, если он издает декрет к какой-нибудь частной Церкви (например, к французской или немецкой) или если он не проклинает иноверцев. Так как богословие Перроне не имеет того символического значения в Церкви и того авторитета, каким пользуется «Summa» Фомы, то нет никакой надежды, чтобы его изъяснение понятия «ех cathedra» было принято всеми. Это понятие, несмотря на чрезмерное значение, которое ему было дано, всё-таки принадлежит к совершенно тёмным и неясным предметам догматики. Таким образом, каждому защитнику непогрешимости остается сделать свое собственное определение понятия «ex cathedra».

Личная непогрешимость простирается гораздо далее, чем непогрешимость всей Церкви. Церковь, в ее целости, безопасна против ложных учений; она не отпадет от Христа и Апостолов и не отречётся от учения, однажды ею принятого и в ее лоне непрерывно сохраняемого. Собор, рассуждая об учении, дает о нем свидетельство. Каждый епископ, за известную ему часть Церкви, удостоверяет, что известное учение доныне там содержалось и составляло предмет веры; или что истина, заключающаяся в этом учении, хотя ясно не высказана, но, как логическое следствие, существовала с неоспоримою необходимостью. О том, было ли свидетельство епископов истинно и сохранялась ли на Соборе необходимая свобода совещаний и беспристрастная справедливость между епископами, – об этом судит опять-таки Церковь, которая решения Собора принимает или отвергает.

Здесь покоится безопасность и непогрешимость на твердой почве дел. Церковь не открывает новых учений, не создает новых догматов, но защищает и охраняет порученное ей богатство. Смысл приговора собранных на Соборе епископов таков: так веровали наши предшественники, так веруем мы, и так будут веровать наши потомки. Вселенская Церковь не подвержена опасности самопревозношения и чрезмерного хвастовства на высшее озарение. Она не старается провести своего частного, субъективного мнения.

Предоставленная самой себе, она держится в пределах Предания, чему постоянно и везде веровали. Совсем другое дело, если одно лицо объявляет себя непогрешимым. Оно подвержено постоянной опасности, что льстецы или интриганы будут иметь на него влияние и будут принуждать его к догматическим определениям. Могут пользоваться пристрастием папы к тому или другому богословскому мнению, к какому-нибудь ордену и его любимому учению; могут пользоваться также неведением папы в истории догматов, его тщеславием и страстью возвеличить свое папствование тем или другим замечательным (мнимо выгодным для римского престола) догматическим решением и соединить со своим именем какое-нибудь великое деяние, составляющее эпоху в Церкви. При этом для папы нет ничего легче, как устранить от себя всякое противоречие: потому что обыкновенно никто не смеет (не будучи спрошен) сделать ему представление или выразить свое сомнение. В душе такого человека тотчас образуется лестный взгляд (как у древнего Адама), что его желания и мысли происходят от Божественного вдохновения, что он находится под особенным благодатным управлением Неба, и что, в силу его достоинства, ему досталась на долю как полнота власти, так и полнота истины и познания. Он поверит этому тем легче и ухватится за это тем скорее, чем незначительнее его познания и чем менее он имеет понятия о тех трудностях и сомнениях, которые удерживают ученого богослова от принятия того или другого мнения. При этом самый благомыслящий папа может вообразить себе, что он далек от всякого самопревозношения и есть только смиренный орган говорящего через него Духа Господня.

Один из пап, которого управление оставило по себе самое мрачное воспоминание, именно Иннокентий X, сам признавался, что он ничего не понимает в богословии и всю свою жизнь занимался только юридическими делами и процессами. Однако ж это ему не воспрепятствовало (осуждением пяти положений о благодати) начать спор, который продолжался целое столетие и никогда не был решен. Он, Иннокентий, по собственным его словам епископу Монтпеллиеру, получил от Бога столь великое откровение Духа, что ему сделался ясным смысл Священного Писания и он внезапно постиг самые утонченные тонкости схоластики. Он ощущал в себе ясно присутствие Святого Духа⁵⁰⁸. Поэтому он не имел надобности ни в каком Синоде, ни в каком совещании кардиналов, ни во мнении некоторых, избранных им, монашествующих священников. «Всё это зависит от вдохновения Святого Духа», – говорил он богословам, пришедшим из Парижа⁵⁰⁹.

Григорий XVI самым наивным образом радовался своему высокому положению потому именно, что через это (по его мнению) он говорил всегда правду. Капакцини сделал ему доклад в финансовых делах; но когда ни Капакцини не мог убедить папы, ни папа не мог убедить своими доморощенными аргументами гениального Капакцини, Григорий высказывался иногда при этом таким образом: «Да ведь я же папа; следовательно, не могу погрешать и должен знать всё самым лучшим образом»⁵¹⁰.

Всякая неограниченная власть портит человека, которому она достаётся. Об этом свидетельствует вся история. Если эта власть духовная и господствует над совестью людей, то опасность самопревозношения тем больше; ибо обладание этою властью имеет особенную соблазнительную прелесть и производит самообольщение, по которому страсть властолюбия легко прикрывается заботою о спасении других. Если при этом человек, которому досталась неограниченная власть, питает мнение, что он есть непогрешимый орган Духа Божия, и знает, что его определение в делах религиозных и нравственных будет принято с внутреннею покорностью миллионами людей, то это почти невозможно, чтобы он сохранил постоянную трезвость духа. К этому присоединяется поддерживаемое Римом представление, что в конклаве, несмотря на происки партий, выбором руководит Дух Святой и избранный папа есть особенное благодатное орудие для исполнения определений Божиих о Церкви и человечестве. Вся жизнь папы, с того момента как он, посаженный на алтарь, принимает первое целование ноги, есть непрерывный ряд чествований. Всё рассчитано, чтобы укрепить папу в той мысли, что между ним и остальными смертными утвердилась страшная (ненаполнимая) пропасть; так что самый твердый характер, отуманенный столькими чествованиями, может наконец пасть пред искушением, превышающем человеческие силы.

О Mapцелле II рассказывают, что при своем восшествии он был полон боязни, чтобы не случилось с ним того же самого, что было примечено в большей части его предшественников, которые, сделавшись папами, совершенно изменялись и из прежних своих добрых намерений не исполняли ничего. Так вредно действует, думал он, на характер папы перемена состояния, рой льстецов и партий⁵¹¹. Иезуитский генерал Олива (около 1670 г.) замечает: «Возведение в папское достоинство так портит характер избранного, что никто не пожелает такого повышения человеку доброму; а также никто не надеется, чтобы самый лучший кардинал, сделавшись папою, сдержал те добрые и святые намерения, которые он имел при своем восшествии»⁵¹².

О Клименте VII рассказывает его друг кардинал Садолет: «Папа постоянно имел в руках Библию и при этом питал добрые намерения, однако ж его царствование было рядом постоянных ошибок; он всячески вертелся, чтобы избежать ненавистного и страшного ему Собора». Садолет должен был признаться, что Климент, дурно руководимый своими министрами, далеко уклонился от прежних своих обычаев и от своей природной доброты⁵¹³.

Павел IV (Караффа) пред своим избранием был пламенный друг церковной реформации; и так как при Клименте VII ничего в этом отношении не было сделано, то он оставил папский двор. Когда же он сам сделался папою, то от прежней его ревности к преобразованию Церкви не осталось ничего. Он оставил Церковь в беспомощном состоянии в то именно время, когда каждая почта приносила новые известия об успехах протестантизма. Он ни раза не подумал о продолжении прерванного за несколько лет пред сим Синода. Его главными занятиями были умножение и обогащение своих племянников, инквизиция (это его любимое учреждение) и борьба против Карла V и Филиппа II, хотя они были единственными опорами папской системы. Это было задачею папства: давить под ноги королей и императоров⁵¹⁴.

Самыми яркими красками рисует Онуфрио Панвинио полнейшую перемену, которая произошла с Пием IV (Иоанном Ангело де Медичи) от 1559–1565 г. Пред своим восшествием на престол он был человеколюбив, благодетелен, кроток, терпелив, некорыстолюбив; сделавшись же папою, стал гневлив, жаден, завистлив; избавившись от ненавистного ему собора Тридентинского, он предался чувственности и сластолюбию, ел и пил чрезмерно, сделался властолюбив, скрытен и удалялся даже от богослужения⁵¹⁵.

То же случилось позднее и с Иннокентием X, который считался прежде честным беспорочным человеком, но, сделавшись папою, явил миру зрелище, как вместо папы управляла всем его невестка, женщина властолюбивая и корыстолюбивая. Александр VI⁵¹⁶ кардиналом был способный, даровитый человек; сделавшись же папою, дозволил иезуиту Оливе уговорить себя, что это было бы с его стороны смертным грехом не перевести в Рим своих племянников и не сделать их богатыми и знатными. Главною его заботою было отказаться от всех дел и вести жизнь тихую и спокойную. Мы умалчиваем о папах позднейшего времени.

Наблюдения, которые были сделаны неитальянскими епископами на соборе Тридентинском; поведение Рима, который строжайше запретил писать даже объяснения и комментарии на декреты этого Собора, предоставив их толкование только себе; наконец, то, что Рим многие в высшей степени важные решения Собора (например, об индульгенциях и др.) оставил без всякого исполнения, – всё это сделало то, что даже последний призыв к новому Вселенскому собору умолк... В странах, где действовала инквизиция, даже желание, чтобы был созван Собор, считалось преступлением и подвергало виновного опасности.

Вследствие тридентинских решений и сопротивления правительств римский престол понес значительные потери в своих доходах и правах; но, с другой стороны, деятельность иезуитского ордена, устройство постоянных конгрегаций и неизвестных прежде посольских постов (Nunciaturen) существенно возвысили могущество и влияние Рима. В Риме питали теперь такое отвращение против Соборов, что даже самое слово это было запрещено. Когда для решения спора о благодати молинисты (1602 г.) требовали созвания Синода, то доминиканец Пена писал: «В Риме, по крайней мере в делах догматических, слово “Синод” изгнано как святотатственное»⁵¹⁷.

Так протекло три столетия, и хоть бы где-нибудь высказалось громко серьёзное желание созвать Собор. В богословских руководствах, системах и школах обыкновенно учили, что Синоды не только полезны, но и необходимы. Но это, как и многое другое, оставалось только в теории. На деле же чувствовали все, что Соборы так же мало подходят к системе папы, как и народное представительство – к монархии Людовика XIV. Лучшим истолкователем этого чувства был кардинал Паллависини. «Опять созвать Собор, – говорит он, – значило бы искушать Бога; такое собрание было бы в высшей степени опасно и грозило бы погибелью Церкви». В этом, думает он, его история собора Тридентинского произвела бы на читателя точь-в-точь такое же впечатление, как и история Сарпи⁵¹⁸. Папы, говорит Паллависини, всегда имели отвращение к Соборам поместным⁵¹⁹.

Главная причина, почему никто более не желал Собора, заключалась в том, что на нем была немыслима свобода совещаний и голоса епископов – первое и необходимое условие правильности каждого Синода. Об этом говорила новейшая история так же, как и теория. Папская система (которая на знает самостоятельно правящих епископов, но только подчиненных и викариев папы) не может допустить Собора в древнецерковном смысле⁵²⁰. Если епископы знают волю и взгляд папы на известный вопрос, то было бы с их стороны дерзко и напрасно говорить против. Если же они этого не знают, то их первая обязанность осведомиться, и сообразно с этим подавать голос. Рядом с непогрешимым учителем веры не может, строго говоря, существовать Вселенский собор, – хотя, конечно, могут представить миру всё великолепие, церемониал, речи епископов и определения Синода.

Вот почему папские легаты в Триенте набросились на тех епископов, которые осмелились высказать свой взгляд, называя этих прелатов еретиками и возмутителями⁵²¹. Епископы, которые клянутся поддерживать права, преимущества, привилегии, власть их господина папы, защищать его, во всем ему содействовать к приумножению власти (а такую клятву приносит всякий епископ), не могут смотреть на себя как на свободных членов независимого Собора; да и христианский мир не может считать их таковыми. Этого требует уже естественное право и справедливость. Нельзя этих людей (епископов) сделать ответственными за те решения, которые от них не зависят. Вот те важнейшие основания, по которым в продолжение 300 лет не было никакого Собора; вот те причины, по которым избегали «этого бесполезного шума», как кардинал Орси называет Вселенские и другие Соборы!⁵²²

Полная истинная свобода для каждого епископа – свобода от нравственного принуждения, страха и подкупа – составляет существо Собора. Собрание людей, которые, в силу данной клятвы, считают своею главною целью и долгом совести заботиться о распространении папского могущества⁵²³; которые живут в постоянном страхе навлечь на себя неудовольствие курии и укор в клятвопреступлении, подвергнуться разным придиркам по управлению епархиею, – такое собрание людей не может быть названо свободным относительно тех вопросов, где дело идет о власти и притязаниях римского престола. А между тем почти все вопросы (за самыми малыми исключениями), которые могли бы составить предмет Соборного совещания, – именно такого свойства, то есть касаются или папского положения, или папских прерогатив. Ни один из епископов не приносил клятвы в том, что высшим законом его поступков и действий будет благо Церкви и религии; он клялся только заботиться об интересах курии. Есть много примеров тому, каким укорам подвергается всякий епископ, который, вопреки преданию курии, захотел бы следовать своему убеждению.

В Римини и Селевкии (359 г.), в Ефесе (449) и Вьенне (1312), а также и в Триенте ясно обнаружилось, какие имеет последствия недостаток на Соборе истинной свободы. В древнее время, когда папы не могли влиять на епископов устрашениями и принуждением, это были императоры, которые иногда стесняли свободу Соборных совещаний. Но начиная с Григория VII давление папской власти на Соборы сделалось в десять раз более и чувствительнее, чем всё влияние прежних императоров. С полною справедливостью поэтому в XVI столетии целая половина Европы выставляла следующие два требования, когда дело шло о созвании Собора: во-первых, чтобы Собор не был созван в Риме или Италии; во-вторых, чтобы епископы были освобождены от их клятвы повиновения папе. Новый Собор открыт не только в Италии, но еще в самом Риме; он будет назван Шестым Латеранским синодом и, наверно, будет сходен с Пятым Латеранским. Этим сказано всё; сказано также и то, что каков бы ни был ход Собора, все же нельзя будет ему никогда назваться Собором истинно свободным.

Богословы и учители церковного права объявляют: без полной свободы решения Собора необязательны. Такое собрание было бы лже-Синод. Может быть, нужно исправить мнение этих богословов и учителей церковного права!..

Конец