История афонского монашества насчитывает более полутора тысяч лет. Древние предания утверждают, что первые монахи пришли сюда еще в IV веке, во времена римского императора Константина Великого. Сегодня на Афоне живут монахи разных национальностей, больше всего, конечно, греков.
Более тысячи лет на афонскую землю не ступала нога женщины (по афонскому уставу монахам не разрешается даже держать животных женского пола). Единственная Женщина, пребывающая здесь и почитаемая как игуменья Афона, – Богородица. Ей принадлежит духовная власть на полуострове, множество Ее икон прославились здесь. В каждом монастыре есть иконы Божией Матери, о которых сохранились удивительные предания.
Афон называют источником православной духовности современного мира. Здесь была сохранена древняя практика сердечной молитвы и “умного делания”, известная на православном Востоке как молчальничество, или исихазм.
Одни говорят, что жизнь на Афоне непомерно тяжела, другие – что легка как нигде более… А еще говорят, что это именно там небо становится ближе.
Машина времени
Есть в Иерусалиме туннель, который сохранился до наших дней со времен пророка Исайи. Свидетельство о нем можно найти в двадцатой главе 4-й Книги Царств. Во время осады города ассирийцами по этому туннелю в Иерусалим поступала вода. Собственных источников водоснабжения в городе не было, и царь Езекия заблаговременно распорядился прорубить в скале туннель – чтобы обеспечить город водой на время осады. Теперь по этому туннелю можно спокойно пройти: вода сочится только по дну, снимаешь ботинки, зажигаешь свечку (или фонарик) и шлепаешь босиком весь путь от начала до конца (всего метров восемьсот) – через всю скальную породу.
Этот туннель остался неизменным на протяжении тысячелетий. На стенах видны следы работ подданных царя Иезекии; можно понять, как и чем они рубили – где киркой, где мотыгой. Можно вложить руку в эти следы от ударов и почувствовать связь с человеком, который когда-то оставил эту вмятину, то есть материальную связь с современником пророка Исаии. Своего рода машина времени…
…Странное и удивительное чувство – ощущение восстановленной преемственности поколений. Видеть, держать в руках, рассматривать вещи, которые были оставлены в этом месте кем-то, почти в доисторические времена. На Афоне мне довелось почувствовать то, что, может быть, чувствовали археологи в Помпеях: известно, что когда город раскопали, все там было засыпано вулканической пылью и пеплом, поэтому сохранилось в том виде, как было в день катастрофы. Это сравнение приходит на ум, когда я вспоминаю об афонском монастыре св. Пантелеимона, где я будто бы попал в дореволюционный мир. Мир, в котором ничего не менялось, мир, который был законсервирован во времени. Будто бы мне с помощью машины времени удалось прикоснуться к тому, чего уже нигде не оставалось в едином ансамбле. Старые портреты, старые интерьеры, старые книги… Более того, я даже пил там дореволюционный чай. То есть чай, который был привезен в монастырь еще до революции. К моему времени он уже кончался и монахи довольно редко его использовали – угощали только особых гостей, остатками как еще полвека назад казалось, неисчерпаемых запасов. Я бережно раскрывал старые упаковки чая, запечатанного когда-то и кем-то, давным-давно… Упаковки, которые были куплены на пожертвования каких-то благочестивых людей, чьи имена навсегда сокрыты от меня. И вот мне выпало раскрывать эти упаковки теперь, заваривать их чай, пить его и поминать неизвестных благотворителей… Эти люди когда-то жертвовали на монастырь, помогали деньгами, присылали посылки… В итоге их жертва дошла до меня уже в конце ХХ века.
Русский монастырь
Пантелеимоновский монастырь был тогда, во время моего первого приезда на Афон (летом 1981 года), в страшном запустении. Как брошенный, опустошенный город. В начале века там жили около трех тысяч монахов. Но после революции пополнения почти не было, разве что только из числа эмигрантов. Правда, в начале семидесятых годов на Афон впервые отпустили небольшую группу монахов из Советского Союза, а незадолго до моего первого приезда туда прибыла вторая группа. Выпускать из СССР их не хотели, потому что монахи, которые селились на Афоне, получали греческое гражданство, а это фактически означало эмиграцию. С другой стороны, и греческие власти с большой подозрительностью относились к выходцам из Советского Союза. В итоге в огромном монастыре жили в то время лишь около двадцати монахов, половина из которых были очень старенькими. Поэтому поддерживать порядок на всей огромной территории, во всех зданиях, было невозможно. Несколько громадных корпусов стояли выгоревшими после страшных пожаров и смотрели на мир почерневшими пустыми проемами окон.
Немногочисленных гостей монастыря селили в гостинице, которая тогда была в ужасном состоянии – вроде нью-йоркских трущоб. Теперь уже отремонтирована, сияет кафелем и побелкой и до краев заселена паломниками. Здание гостиницы расположено за пределами монастыря. Но поскольку я был, во-первых, русский, а во-вторых, студент духовной академии, то меня пустили в сам монастырь, и жил я в монашеской келии.
Помещений было, как мне показалось, многовато даже для трех тысяч человек, корпуса, корпуса, корпуса… А сколько там было гостевых комнат и апартаментов для самых почетных паломников! По коридорам можно было бродить бесконечно: заходить, например, в гостиную, где принимали генералов, в специальные великокняжеские апартаменты, архиерейскую приемную… Ничего с тех пор не изменилось: те же портреты висели на стенах, те же бумаги лежали разложенными на столе; можно было просто доставать, листать, смотреть какие-то записи, дотрагиваться до вещей, которые оставались в неприкосновенности с тех пор… В монастырской библиотеке я мог листать рукописные книги X, XI века, написанные на пергаменте, с иллюстрациями, – то, что хранится в музеях под пуленепробиваемым стеклом. Мне довелось прочесть рукопись воспоминаний будущего архиепископа Брюссельского Василия (Кривошеина), который в период между двумя войнами был насельником монастыря и исполнял послушание библиотекаря. Эти тетрадки, исписанные четким и ясным почерком выдающегося богослова современности и будущего архиерея я читал день или полтора напролет, оторваться было невозможно. Конечно, сейчас этот труд уже издан, и найти его и прочесть может каждый. Но то была первая – самая непосредственная, по свежей памяти, редакция книги – рукопись афонского монаха.
Афонская чистота
Вообще Афон – удивительное место. Отчасти потому, что когда представляешь себе сообщество, где нет ни одной женщины, где одни мужчины, то вырисовывается образ, ну скажем, квартиры холостяка: с пригоревшей яичницей на сковородке, разбросанной одеждой, где все кругом перевернуто и паутина по углам. Но на Афоне совершенно не так. Это идеальный порядок, идеальная чистота. Это какое-то особое, удивительное, сердечное отношение друг к другу. Конечно, как и все места на нашей пораженной грехом земле, Афон далек от идеала. Но, по-моему, это такое место, где все как-то ближе к идеалу. Ощущение намоленности этой почвы не покидает ни на минуту – стоишь ли ты в византийском храме, нимало не изменившемся со времен строительства, поднимаешься ли в горы мимо жилища отшельника, сидишь ли в библиотеке десятивекового монастыря…
Византийское время…
Вся внутренняя афонская жизнь – жизнь совершенно особенная, по сути своей, такая же, как во времена Византии – без электричества, без машин… Так было еще в 80-е гг., сейчас, к сожалению, многое изменилось…
Подсчет времени – тоже византийский. Полночь – это закат, и все остальное время отсчитывается от заката. И каждый месяц часы подводятся, потому что каждый месяц закаты в разное время. При этом в разных монастырях время отличается, потому что одни находятся ближе к морю, другие – высоко в горах. Вообще же время на Афоне будто бы неподвижно.
Лепта России
Удивительно, как много русского было вложено в Афон. В любом, даже “самом греческом” монастыре, всегда находишь что-то от русской культуры: дары ли царской семьи (не обязательно последней, может быть, более ранних поколений), русские ли блюда, самовары, еще что-то… Связь с Россией постоянно ощущается. Или вдруг ты узнаешь, что монастырь горел и был отстроен на деньги, собранные в России.
Цветок в стакане
Ощущение этой особости места приходит еще и оттого, что каждый человек старается исполнить желание другого, до того, как это желание будет высказано вслух. В ответ вы тоже стараетесь угадать желание другого человека, исполнить его с опережением. И такое служение ближнему доставляет удивительную, особую радость. Мне вспоминается один эпизод. Мы прибыли на Афон вместе с моим другом православным американцем Джеффри Макдональдом (то была моя вторая поездка, летом 1982 г.).
Одну ночь мы провели в монастыре Пантократор. Мы засиделись на балконе допоздна – то есть до тех пор, пока совсем стемнело, – разговаривали с насельником монастыря – греческим монахом. Потом разошлись по своим кельям, и когда мы уже ложились спать, в дверь вдруг постучали. Открываем – оказывается, тот самый монах, который с нами разговаривал. Он принес нам стакан с водой, а в стакане – огромный, закрытый еще бутон цветка. Он сказал: “Вы поставьте его на окно. Утром, когда рассветет, он раскроется, и первое, что вы увидите, когда вернетесь в келью после литургии, – это раскрывшийся цветок”. С этим монах ушел.
Это было настолько удивительно, настолько не так, как во внешнем мире… На Афоне же совершенно естественно воспринималось то, что человек хотел просто порадовать гостей красотой цветка.
Морская пехота
Здесь практически в неизменном виде сохранились правила богослужения средневекового византийского христианства. Храмы освещаются только свечами и лампадами. Значительная часть службы проходит почти в полной темноте – скажем, шестопсалмие монахи читают только по памяти. Наизусть читают и многие другие части богослужения. Полунощница и утреня начинаются затемно, так как ночь – это время, когда монахи бодрствуют. Мир спит, в темноте господствуют силы тьмы, и монахи – воины Христовы, выходят на бой, защищая и охраняя всех нас.
Один американский профессор антропологии сделал весьма интересное, особенно для неправославного человека, сравнение, проведя параллель между известным ему монашеством и армейскими подразделениями. “Если французских бенедиктинцев можно сравнить с пехотой, а итальянских францисканцев, недисциплинированных и бесшабашных – с ВВС, то афонские монахи – это морская пехота, с ее жесткой дисциплиной и тяжелейшими испытаниями при подготовке. Но зато этим элитным, всегда находящимся в наилучшей форме бойцам не страшен никакой враг!”
Распорядок дня… и ночи
В разных монастырях утреннее богослужение начинается по-разному, по нашему времени – от половины второго до половины четвертого, и продолжается, соответственно, до половины седьмого – половины девятого утра, когда заканчивается литургия. В греческих монастырях каждый монах обычно причащается три раза в неделю, поэтому за каждой литургией много причастников. После богослужения, если это не постный день, монахи расходятся выполнять послушания и около полудня собираются на завтрак. Потом обычно дневной отдых: как во многих жарких странах, сон на Афоне делится пополам – немного ночью, немного в самое жаркое время дня. После этого опять послушание, ближе к закату – вечерня, в течение примерно часа, потом ужин. Если это постный день, то это первая и последняя трапеза. Если не постный день, то обычно на ужин часто едят то же, что и ели на завтрак, только уже холодное. После ужина – повечерие. Когда стемнеет, ворота закрываются, и дальше каждый монах рассчитывает свое время сам – ведь есть еще индивидуальное вечернее келейное правило. И даже если служба начинается в полтретьего ночи, то монахи просыпаются не меньше чем за час до этого, чтобы исполнить свою келейную утреннюю молитву.
Под праздники служат всенощную, в прямом смысле этого слова – она длится всю ночь. Самая длинная служба, на которой мне доводилось бывать, продолжалась часов шестнадцать: великая вечерня началась примерно в восемь вечера, а литургия отошла около полудня. Но то был престольный праздник монастыря. Обычная всенощная длится часов семь-восемь.
Много раз я слышал на Афоне, что такая интенсивная молитвенная жизнь не проходит “безнаказанно” – если человек все время проводит в церкви, если он все время молится, ежедневно открывает помыслы, если он, даже не будучи хорошим, все время стремится быть таковым, он не может не начать меняться к лучшему…
Вкус хлеба с айвой
Еда на Афоне очень простая, постная. Сами монахи едят очень мало, по понедельникам, средам и пятницам полагается только одна трапеза в день, но для гостей устраивают дополнительную – после утреннего богослужения. На завтрак обычно подают травяной чай, хлеб, варенье. Хлеб из муки грубого помола пекут один раз в неделю или в десять дней и едят, пока не кончится, и только после этого выпекают новый. Поэтому афонский хлеб, как правило, черствоватый. Но однажды я пришел на утреннюю трапезу, где был свежевыпеченный хлеб, еще горячий. Кроме хлеба, подавали чай и айвовое варенье. Я, как обычно, намазал хлеб вареньем, откусил и совершенно замер от ощущения потрясающей интенсивности вкуса – настолько оно было неожиданное, хотя то были самые простые вещи.
Мы привыкли в нашей жизни к простым вещам, мы их не замечаем, совершенно не ощущаем их вкуса, не ощущаем радости, что они нам приносят, – нам всегда хочется чего-то более сложного, изысканно утонченного, которое быстро тоже приедается, и так без конца. Но вот тот завтрак после нескольких недель жизни на Афоне как бы заново открыл красоту самых простых вещей, и надо сказать, что более вкусного завтрака у меня никогда в жизни не было.
Чувашская Псалтирь
На Афоне я многое узнавал о церковной жизни в России: живя в эмиграции, я, по сути, совсем ничего не знал о церковной жизни в провинции, о жизни простых верующих. Мне очень запомнился разговор с одним молодым диаконом. Он был чуваш. В их семье все были очень верные православию. Он рассказывал о том, как в детстве они с матерью и другими его братьями и сестрами ходили в церковь. Ближайшая церковь находилась в сорока километрах от их села. Автобусов не было, шли пешком. Выходили в пятницу утром и в субботу к вечеру добирались до места. Шли через снег, через непогоду, ночевали где-то вблизи храма и на следующее утро шли на литургию. Еще этот диакон показывал мне рукописные книжки, которые приготовила ему младшая сестра, когда узнала, что он уезжает на Афон. Там был Служебник по-чувашски, переписанный от руки, такая же рукописная Псалтырь, еще что-то… Девочка хотела переписать весь Новый Завет, но услышала от кого-то, что Новый Завет по-чувашски уже издан Библейским обществом и его легко достать за границей. Потом оказалось, что Библейское общество чувашского Нового Завета тогда пока еще не переиздавало.
Честно говоря, над этими общими тетрадками в клеенчатых обложках, над этими непонятными словами, написанными кириллицей, я прослезился. Это же настоящий подвиг веры, какие нечасто можно встретить в наши дни! Девочке было шестнадцать лет. Я представлял ее себе – чем она могла бы заниматься: куда-то ходить, как-то общаться со сверстниками, бегать на дискотеки, или вот – сидеть долгие вечера, переписывать – для того, чтобы брат смог прочесть на родном языке. Причем переписано было всё шариковой ручкой, двумя цветами – красным и синим, очень ровным красивым, хотя и детским почерком. Я помню из своего детства: стараешься написать что-нибудь покрасивее. Первые строчки выходят – загляденье! А дальше и буквы начинают получаться кривоватыми и помарки появляются, и строчки начинают приплясывать… Но в этих тетрадях все было не так: почерк был красивый и ровный от начала до конца, а помарок не было вовсе! Диакон рассказал, что после революции ничего из православной литературы по-чувашски не издавалось, поэтому дома, если служили на родном языке, пользовались либо обветшавшими дореволюционными книгами, либо переписывали.
Испытатель
Другой монах рассказал мне о своем друге, диаконе из России. Он был летчик-испытатель, проверял самолет. Самолет зашел в штопор и полетел на землю. Летчик был неверующим, никогда не задумывался о Боге, и вдруг, летя штопором вниз, вспомнил, как бабушка рассказывала про святого Николая. Он успел проговорить про себя: “Святой Николай, помоги!” И вдруг самолет развернуло у самой земли, и он мягко сел на колеса. Летчик был в состоянии шока. Его вытащили из машины, он не мог ни согнуться, ни разогнуться. Через несколько дней после того, как пришел в себя, он сказал, что будет служить Богу в Церкви. Естественно, все его отговаривали, жена отказалась за ним следовать. Он ушел в отставку и принял монашество.
Легко ли быть монахом
Однажды – в мою четвертую поездку на Афон – уже из России, в 2001 году – мой знакомый, предприниматель, довольно состоятельный человек, стал расспрашивать одного монаха греческого монастыря о его жизни. Ему все хотелось узнать, сложно ли быть монахом. На это монах (принявший православие француз из старой хорошей семьи) сказал ему, что быть монахом очень просто; сложнее всего – стать монахом, решиться на это. С тех пор как он монах, каждый день для него – это праздник: весь груз житейских забот с него снят, он может спокойно размышлять о своей духовной жизни, разговаривать с Богом, молиться Богу. Жизнь же в миру намного тяжелее: нужно думать о хлебе насущном, нужно кормить семью, а это постоянно отвлекает. Он сказал, что преклоняется перед подвигом тех христиан, которые живут в миру, и очень их уважает, потому что у него в этом смысле жизнь несравненно легче.
Предсмертная исповедь
…Мне вспоминается исповедь в монастыре Григориу. Тогда (в 1981 году) игумен Георгий, который поныне здравствует, рассказал мне одну историю. Ему довелось принимать предсмертную исповедь у одного священника в небольшом городке в Греции. У священника было двое детей с очень большой разницей в возрасте – старший сын и много младшая дочь. Сын поехал в Афины учиться, и с ним произошла трагедия – он погиб. Труп юноши был найден в пустынном месте. Ясно было лишь то, что его забили до смерти. Хотя сын был очень церковным и вел благочестивую жизнь, креста на нем не нашли. И вот это отсутствие креста очень томило душу несчастного отца. Убийц тогда не нашли, преступление осталось нераскрытым.
Прошло время, дочь священника выросла и у нее появился жених. Молодой человек был постарше нее, ходил к ним в дом и был хорошо принят. Священнику, к тому времени овдовевшему, он нравился. Но сделать предложение он все как-то не решался. Через некоторое время, когда было уже очевидно, что они друг друга любят, жених попросил у священника об исповеди. Тот согласился, и молодой человек признался, что полюбил его дочь и их семью, но должен сказать, что он их недостоин, потому что он – убийца. Одно время, довольно давно, он был в дурной компании, они загуляли, и поздно ночью пристали к какому-то юноше – а это было в Афинах. Тот стал их усовещивать, взывать к их совести, что их еще больше озлобило, они начали его избивать и забили его до смерти. Тогда жених, самый младший из той компании, из какого-то лиховства, сорвал с юноши золотой крест, который до сих пор носит при себе. С этими словами он показал священнику крест, в котором тот узнал пропавший крестильный крест своего сына. В тот момент священнику показалось, что пол уходит из-под его ног, сам он едва не упал. Он взмолился, чтобы Бог придал ему силы. А молодой человек продолжал: “Вы видите, такой отверженный Богом человек, как я, не может быть мужем вашей дочери. Простите меня”.
Священник ответил: “Как я могу не принять тебя в свою семью, если Сам Бог принимает твое покаяние?” Сыграли свадьбу, и все фотографии сына священника под благовидным предлогом были убраны подальше, чтобы муж его дочери никогда не догадался, что он убийца брата своей жены. Так этой тайны никто и не узнал. Священник рассказал это лишь отцу Георгию, в предсмертной исповеди.
Отец Максим
Вообще на Афоне можно встретить монахов со всех концов света, из самых разных стран. Чтобы здесь остаться, монаху достаточно просто приехать в один из монастырей, и если его там примут, то на этом дело и заканчивается. Никаких особых требований или условий выполнять не надо. Однако желающих остаться на Афоне навсегда не так уж много. Дело в том, что жизнь здесь довольно тяжелая, не каждый может это выдержать. Это постоянное недосыпание, недоедание, долгие службы… Но в принципе, это очень здоровый образ жизни, и большинство афонских монахов в очень хорошей физической форме.
Как-то мы с Джеффри Макдональдом решили подняться на вершину горы Афон – 2033 метра над уровнем моря, причем гора начинается прямо от моря, так что подниматься нужно все эти метры до одного. Начали подъем мы вечером, так что, поднявшись метров восемьсот, стали искать ночлег. Постучались в одиноко стоящую келью (хижину с домовой церковью, где обычно живут один-два монаха) и были встречены почтенного возраста старцем с густой белой бородой. Старец назвался архимандритом Максимом и очень обрадовался, узнав, что я из России. Оказалось, что когда-то давно он стажировался в Московской духовной академии и до сих пор неплохо говорил по-русски.
Отец Максим подвизался на Афоне уже без малого пятьдесят лет, а последние годы поселился в этой келье в поисках уединения. Принял он нас как родных, на ужине не знал, чем еще попотчевать, открывая одну консервную банку за другой из своих совсем небогатых запасов. Наутро, после литургии, снабдив хлебом и оливками и показав дорогу, он отпустил нас на гору. Мы пошли налегке, оставив все свои вещи у него, чтобы забрать их на обратном пути. Подъем был довольно крутой, но за каждым поворотом открывались такие виды, что дух захватывало. Мы часто останавливались, передыхали, оглядывались, делали фотографии, читали молитвы и псалмы. Когда кончилась зона леса и горная порода стала выходить наружу, мы остолбенели – это был сплошной белый мрамор! В конце концов, вся растительность кончилась и мы продолжили свое восхождение среди сверкающего на изломах белого мрамора. Ничего подобного видеть мне не приходилось – я вдруг оказался в какой-то давно забытой русской народной сказке моего детства: “А за тремя морями, за тремя лесами стоит, касатик, беломраморная гора”!
На вершине – малюсенькая часовня, посвященная Преображению Господню (там служат всенощную и литургию раз в год – на этот праздник), а чуть выше нее – большой железный крест, венчающий гору. Мы немного посидели на камнях, обследовали окрестности, спели тропарь Преображению и потихонечку пошли назад. Всего вся дорога туда и обратно – до кельи отца Максима – заняла у нас около шести часов. “Где вы были так долго? Я уже начал волноваться за вас, – встретил нас старец. – Надеюсь, ничего не случилось?” Мы заверили его, что все в порядке, просто поднялись и спустились. “Тогда вы, наверное, вычитали там на вершине всенощную, – предположил отец Максим, – иначе где бы вы пропадали так долго? У меня эта дорога занимает не более двух часов!”
Джорджио
Бывали случаи, когда уже решившие остаться на Афоне люди отступали назад. Так, один мой замечательный римский знакомый, из русских эмигрантов, православный архимандрит отец Гермоген, поведал мне историю своего духовного чада – православного итальянского барона, профессора. Этот барон очень любил ездить на Афон и хотел стать афонским монахом. Но отец Гермоген все не благословлял его на этот шаг. В конце концов, он собрался и уехал без благословения отца Гермогена. Поселился на Афоне в одном из монастырей, стал послушником, прожил так около года, очень ревностно выполнял все правила и послушания и радовался такому повороту в своей жизни. Потом через год игумен ему сказал: “А теперь, Джоржио, готовься, завтра вечером будет твой постриг”. Джоржио всю ночь не спал: думал про свою тетю в Риме, думал про свое поместье в Калабрии, про маму, которая в этом поместье, еще про что-то… Утром, как только рассвело, он собрал чемоданчик – и назад в Рим.
“Обнаженные отцы”
А ведь на Афоне есть множество исключительных подвижников. Во многих монастырях вам расскажут об “обнаженных отцах”, уединенно живущих в пещерах на недоступном скалистом южном окончании полуострова и много лет не имеющих никаких контактов в людьми (кроме избранного брата, приносящего им Причастие), так что даже и всю одежду износили уже. Непременно расскажут о том, как какие-нибудь немецкие туристы случайно забрели в одну из таких пещер и увидели там следы скудного жилья, но не нашли обитателей. Потом они, дескать, рассказали об этом в ближайшем монастыре, взялись продемонстрировать эту пещеру, но уже не смогли ее отыскать…
На вершине горы Афон мы с Джеффри обнаружили нечто подобное – даже не пещеру, а щель между двумя глыбами мрамора. Там лежала соломенная подстилка, а рядом стояла железная бочка с ржавой водой, в которой плавал полиэтиленовый мешок с листьями салата. Когда мы спускались, мы встретили жителя вершины – сравнительно молодого (черная борода) монаха в стареньком выцветшем подряснике. Он поднимался наверх, неся глиняный кувшин с питьевой водой (ближайшая к вершине питьевая вода на уровне 1200 метров). Мы попросили его благословения, спросили его имя (оказалось, монах Дамаскин) и предложили остававшиеся у нас хлеб и оливки, которые он, к нашей радости, принял. Вот такая мимолетная афонская встреча…
Четыре дня
…Когда я в первый раз ехал на Афон, я совсем не представлял себе, что я там увижу. Я думал о нескольких монастырях, которые можно будет обойти за пару дней и оставил Афон на самый конец своего первого месячного путешествия по святым местам Греции. Я рассчитывал пробыть там четыре дня. Но, конечно, все вышло иначе. Афон оказался громадным полуостровом – около 80 километров длиной и до 8 шириной. Причем это расстояния по прямой, а когда идешь пешком горными тропами, они, естественно, чуть ли не удваиваются. Машин тогда почти что совсем не было, так что максимум, на что можно было надеяться – это подгадать и подъехать часть пути на катере, раз в день проходящего вдоль берега. Афон меня потряс. Естественно, я отказался от всех остальных своих планов и оставался там десять дней – сколько только мог.
Я просчитал все по часам: утром уезжаю на катере с Афона, потом пересаживаюсь на автобус до Салоников, оттуда ночным автобусом еду в Афины, а наутро у меня был самолет в Нью-Йорк. В аэропорт я прибывал за два часа до отправления, то есть все сходилось до последнего мгновения.
Уезжать не хотелось страшно, но делать было нечего. Последнюю ночь я провел в Пантелеимоновском монастыре. Утром, перед прибытием катера я зашел попрощаться с отцом Сергием, с которым мы очень подружились. И тут отец Сергий говорит: “Ты зачем уезжаешь? Останься еще дня на четыре”. Я ответил, что очень бы хотел остаться, но не могу, так как у меня назавтра билет на самолет до Нью-Йорка. Отец Сергий повторяет: “Послушай меня, оставайся дня на четыре”. Я снова ответил, что не могу, хотя уезжать мне совсем не хочется, что у меня на душе кошки скребут, что он разрывает мое сердце, но что если я свой самолет пропущу, то билет – самый дешевый билет до Америки – пропадет, и вернуться мне будет не на что, а в это время начнется учебный год и вообще, отец Сергий, вы не понимаете, тут Афон, тут все по-другому, а там мир, там самолеты летают по расписанию, опоздавших не ждут и билетов не возвращают… Но отец Сергий со странной настойчивостью снова и снова повторял про четыре дня, на которые я должен остаться. В конце концов, я не выдержал: “Ну, все, отец Сергий, до свидания, вот мой катер, я пошел, надеюсь, еще вернусь, и мы с вами увидимся”, – и уехал.
В Салониках я сел в ночной автобус, приехал в афинский аэропорт. Весь взмыленный, с опозданием, несусь к своему самолету, подбегаю к стойке и вижу: висит большое объявление о том, что началась забастовка авиадиспетчеров, и все полеты на четыре дня отменены… Возвращаться на Афон не было ни денег, ни специального разрешения. Так что четыре дня я сидел в Афинах – пыльном, душном, жарком городе и думал о своих грехах.
Главное дело на земле
Возможно, после моего рассказа, после других рассказов об Афоне создается впечатление, что это довольно удаленное от реальной жизни место. Это не так. Афонская жизнь, на мой взгляд, – самая реальная жизнь из того, что есть. Скорее даже, это мы все живем какой-то полуреальной жизнью, в постоянном беге, в постоянной занятости, стрессах, попытках удовлетворить потребности, строить планы, реализовать мечтания, которые почему-то не реализовываются… На Афоне живут, выражаясь современным языком, очень “конкретной” жизнью. Очень земной, конкретной, наполненной жизнью. И занимаются афонские монахи самым главным на земле делом – молитвой обо всех и за всех. Кто знает, не было бы Афона и афонской молитвы, продолжался ли бы еще наш мир?..
Очерки опубликованы в 16-м (2 (16) 2003) номере журнала «Фома».
Комментировать