- 1. Из дополнения к “Афонским рассказам”
- Послушник Афанасий
- Ожог
- “Я выбрал Христа”
- 2. Из пишущейся книги “Моя Америка”
- Встреча на дороге
1. Из дополнения к “Афонским рассказам”
Послушник Афанасий
Когда я приехал на Афон в третий раз, то почти весь месяц прожил в Ставроникитском монастыре, который знал ещё по предыдущим визитам через его насельника, швейцарского монаха отца В. Игумен монастыря, отец Василий, тоже был мне знаком, и я знал, что смогу у него исповедоваться, так как он говорил по-французски и даже немного по-русски. Знал я и почти всю немногочисленную братию (Ставроникита — небольшой монастырь, рассчитанный примерно на двадцать человек), которая очень по-доброму относилась ко мне. Но на этот раз я застал в монастыре новое лицо. Послушник Афанасий, австралийский грек, прибыл на Святую Гору за несколько месяцев до меня. Было ему лет двадцать пять, и он только-только начал отращивать бороду — она была ещё совсем короткой.
Нас сблизили возраст (я был всего на пару лет постарше) и английский язык, которым он владел лучше, чем родительским греческим. Мы много беседовали о духовной жизни, несколько раз отправлялись в длительные прогулки по окрестным холмам. Помню, он продемонстрировал мне второй (кроме обычного — поясного) вариант малого поклона, принятый в монастыре: кланяешься до земли, но исходное положение тела коленопреклонённое.
17 лет спустя в 2001 году я вновь прибыл на Афон. Конечно, мне хотелось повидать своего старого приятеля и узнать, что с ним сталось. Однако когда мы со спутником — московским предпринимателем Сергеем — дошли до Ставроникиты, оказалось, что Афанасия там никто не помнит: много лет назад игумен с группой монахов перешёл в Иверский монастырь — восстанавливать там общежитийный устав после почти двух столетий особного жительства, и почти половина братии в Ставрониките сменилась. Остаться на ночь нам не удалось: небольшой монастырь был полон. Пришлось отправляться в Ивирон.
Дошли мы довольно быстро, но и тут нас ждала неудача: монах-привратник очень ласково и приветливо сообщил, что в монастыре ремонт, число спальных мест в архондарике сокращено, и остаться мы не можем.
Солнце стремительно клонилось к закату, и нужно было что-то быстро решать. Я попробовал найти Афанасия — вдруг он был в группе монахов, пришедших сюда с игуменом, и сможет составить нам протекцию? Но на мой робкий вопрос привратник сообщил, что монаха с таким именем у них не значится.
Мы вышли на дорогу перед воротами монастыря, присели на лежащие там брёвна и задумались. Дойти куда-нибудь мы уже не успеем. Можно было попытаться вызвать “монашеское такси” и доехать до Пантелеимона. Серёжа стал названивать со своего мобильника, но соединения не было. Положение начинало делаться неприятным, как вдруг из ворот вышел пожилой грек и поинтересовался, что мы тут делаем.
Выслушав нашу грустную историю, он сказал, чтобы мы не валяли дурака и не тратили время у привратного монаха, послушание которого и состояло в сокращении паломнического потока, а шли сразу в архондарик, где договориться о ночлеге будет куда легче. Мы восприняли нашего доброхота как посланного в ответ на наши молитвы ангела и вновь вошли в ворота монастыря.
Архондаричный оказался монахом среднего возраста, с заметной сединой в длинной чёрной бороде. Он неплохо говорил по-английски, но лёгкий греческий акцент всё же чувствовался. Предложив нам традиционные кофе, воду, ракию и лукум, стоящий тут же на столе в огромной миске, он выслушал нашего заступника и согласился принять нас на ночь. Не выказывая особого энтузиазма, монах начал записывать наши имена в толстую книгу жизни.
И тут я спросил его, не встречался ли ему австралийский послушник Афанасий.
— А откуда вы его знали? — неожиданно спросил монах, пристально вглядываясь в меня.
Я объяснил.
— Точно, теперь я вас припоминаю, — сказал мой собеседник. — А вы меня не узнаёте? Я и есть тот самый Афанасий. Только теперь меня зовут иеромонах Паисий. Добро пожаловать в наш монастырь!
Ожог
В одном из предыдущих рассказов я писал об “обнажённых отцах” — самых строгих подвижниках, живущих в недоступных пещерах и ущельях на южной оконечности Афонского полуострова и не имеющих никаких контактов с миром, кроме избранных братьев, доставляющих им Причастие. Одежда их износилась, и спасаются они в первозданном виде, подобно первым людям в раю.
Как-то я шёл вдоль берега с австрийским паломником и с воодушевлением рассказывал ему об этих удивительных аскетах, увидеть которых и приобщиться к их святости практически невозможно, разве что по особой милости Божией. Вдруг он прервал меня восклицанием:
— Так вот же они — обнажённые отцы!
И указал в сторону моря, в водах которого плескались несколько солидных бородатых паломников.
Действительно, хотя некоторые паломники или даже “вольные” (то есть не прикреплённые ни к одному из монастырей) монахи позволяют себе окунуться в ласковое Эгейское море, купаться на Афоне запрещено. Не за этим сюда приезжают люди.
Но иногда, особенно в жаркий летний день, море так и манит к себе. Не избежал и я этого искушения. Как-то в очень жаркий день, проходя с Джеффри мимо укромного безлюдного пляжа, я не выдержал и сказал ему, что пока никто не видит, собираюсь тут искупаться. Мой друг, хотя и обливался потом не меньше моего, проявил бóльшую дисциплину и сказал, что в воду не полезет, но подождёт меня на берегу.
Не могу сказать, что совесть моя молчала, но я успокаивал её тем, что другим ведь можно. Вот и “обнажённых отцов” видели. Но меня-то тут никто не увидит! И никому соблазном не стану.
Я быстро разделся и бросился в манящее прохладой море. Но не удалось мне проплыть и нескольких метров, как мою правую руку пронзила страшная боль. Впечатление было, как будто по ней изо всей силы ударили палкой. Руку парализовало, и она бессильно повисла. Благо, суша была совсем рядом. С трудом, в полуобморочном состоянии, я выгреб обратно к берегу и, шатаясь, вылез из воды. На всей внутренней стороне руки от подмышки и почти до локтя набухало огромное красное пятно, похожее на ожог. Что это было, я не знаю до сих пор. Вероятнее всего, какая-то громадная медуза, неизвестно откуда взявшаяся и неизвестно куда пропавшая. Странно и то, что я её совершенно не заметил: ведь плаваю я всегда с открытыми глазами. Но своё незадачливое купание я запомнил надолго.
Рука моя заживала дней десять. Вначале болела, потом чесалась, пока полностью не облезла кожа. Не знаю уж, символично это или нет, да и что сей символ мог бы значить, но ожог, сформировавшись, принял форму цифры “9” (или “6”, если поднять руку вверх).
“Я выбрал Христа”
Через некоторое время после выхода в свет “Афонских рассказов” ко мне подошёл один наш прихожанин, родом из Чувашии.
— Меня просили передать вам, — сказал он, — что несколько дней назад умер отец Сергий.
— Какой отец Сергий? — не понял я.
— Отец Сергий Святогорец. Вы про него писали в своей книге. В рассказах про три дня и про бесценный дар!
Так я узнал о дальнейшей судьбе своего самого давнего афонского знакомого. Оказалось, он вернулся в Россию в 1984 г. — вскоре после нашей краткой встречи во время моего третьего афонского визита. Некоторое время он прожил в родном ему Псково-Печерском монастыре, в той самой пещерной келье, где в XIX в. жил ныне причисленный к лику святых иеросхимонах Лазарь-затворник.
В 1985 г. отец Сергий получил назначение в Чувашию, где прослужил 5 лет в селе Мишуково, а затем ещё 17 лет в городе Шумерля, где выстроил храм во имя преподобного Серафима Саровского. Близ этого храма он и похоронен.
Отец Сергий не оставлял своей сердечной пастырской заботой всех: и дальних и близких. К нему съезжались люди не только из Чувашии, но и из соседних регионов. И для каждого он находил доброе слово и нужный совет. Никто не уходил от него неутешенным. Очевидцы рассказывают, что к нему тянулись не только люди, но даже и звери. Кошки и собаки бегали за батюшкой стайкой. Жил он в маленьком домике при храме, в саду, куда зимой и летом слеталось большое количество птиц. Их сладкоголосое пение вспоминают все посетители отца Сергия.
Кто-то из прихожан привёз из Москвы мою книжку и спросил у батюшки, помнит ли он меня. Он ответил, что помнит, и улыбнулся. Впрочем, тогда он уже готовился к встрече с Христом.
Вот что пишет о последних днях афонского монаха его духовный сын:
«С семидесяти лет батюшка Сергий был на покое. Жил он по афонскому распорядку. Ночью он не спал, у него до самого утра горел свет. Сам он говорил: “Я каждую ночь на Афоне бываю и каждую ночь служу там литургию. Даже когда сплю, я вижу Афон. Ведь к чему в жизни человек прилепляется, к тому и во сне стремится”. Идёт он, бывало, отдыхать и говорит: “Ну, я пошёл в Иерусалим…”.
А днём он принимал всех нуждающихся в его помощи. Ему пришлось исповедовать тысячи людей…
За две недели до смерти на вопрос, за кого голосовать на предстоящих выборах, он задумчиво сказал: “А я уже выбрал Христа”, — и загадочно улыбнулся».
Схиархимандрит Сергий (Маркелов) тихо скончался 17 ноября 2007 года, месяца не дожив до семидесятидевятилетней годовщины.
Очень жаль, что не довелось мне встретиться с отцом Сергием на родине при его жизни. Слишком поздно узнал я про то, что жили мы всего в нескольких часах езды друг от друга. Но всё же он успел услышать обо мне, вспомнить меня и, надеюсь, помолиться обо мне. Вечная ему память!
2. Из пишущейся книги “Моя Америка”
Встреча на дороге
Игумен Юлиан жил в крохотной келье при Покровском соборе на пересечении Второй улицы и Второй авеню в юго-восточной части Манхеттена. Собор занимал здание бывшей епископальной церкви, где имелось довольно много всякого рода подсобных помещений. В одной из этих комнаток и поселился старый монах, оборудовав себе иконный угол и поставив вдоль стены лавку для сна. Несмотря на то, что в священном сане он состоял уже более полувека, отец Юлиан никогда не соглашался стать настоятелем Собора и служил там вторым священником, безропотно и беспрекословно исполняя все послушания. Прихожане его любили и приезжали на исповедь не только с дальних концов Нью-Йорка, но даже из других городов.
Ходил батюшка всегда только в духовном платье, и его старенький подрясник с вытертой скуфейкой давно стали неотъемлемой чертой Лоуэр-Ист-Сайда. В районе обитало довольно много украинцев из той же послевоенной эмиграции, что и сам отец Юлиан. Они открывали свои рестораны, клубы и продуктовые лавки, так что, делая необходимые закупки, вполне можно было обойтись без английского, который, несмотря на свою почти сорокалетнюю жизнь в Нью-Йорке, священник знал весьма плохо. Да и покупал он в магазинах немного — хлеб, чай и гречневую крупу, составлявшие его основной рацион. Гречку батюшка заваривал крутым кипятком, а затем выдерживал ночь в кастрюле, замотанной в старую рясу. Впрочем, и не в украинских магазинах района, где ему иногда приходилось покупать те или иные мелочи, хорошо знали невысокого сутуловатого father’a и с удовольствием приветствовали его по-русски, натренированно выговаривая труднопроизносимые звукосочетания: Sdrastvuiti, kakpachivaiti.
Отец Юлиан никогда не жил в СССР. Он происходил из старинного священнического рода Троцких. Ведь и известный под этим псевдонимом революционер Бронштейн заимствовал его у старого гимназического законоучителя. Наверное, Троцкие изначально были Троицкими, но вследствие ошибки переписчика фамилия утратила одну из двух “и”. Отец будущего монаха служил в сельском храме на западной окраине Российской Империи. Детей в семье было много, но сын — только один. Мальчик родился через несколько лет после начала ХХ века. Крестили младенца 18 февраля в день памяти святителя Льва, папы Римского, и нарекли в честь этого великого святого. Вместе с 1-й Мировой пришла немецкая оккупация, а после революции и Гражданской войны эти земли отошли к Польше. В начале 20-х гг. юноша поступил в Варшавскую семинарию и, закончив её, стал насельником Онуфриевского монастыря, в котором он многократно бывал начиная с самого раннего детства. Там он принял монашество с именем Иулиан в честь священномученика Иулиана игумена египетского, и был рукоположен в пресвитерский сан. Положение Церкви в Польше было тяжёлым, православные подвергались страшным гонениям со стороны воинствующего костёла. Отец Юлиан вместе с немногочисленной братией монастыря окормлял близлежащие сёла, утешал страдающий народ, отстаивал храмы от закрытия и учил свою паству прежде всего держаться святого Православия.
В 1939 г. началась новая война. Польша перестала существовать. Граница между Германией и СССР прошла в нескольких километрах от монастыря. Отец Юлиан оказался на немецкой стороне, а вся его многочисленная родня — на советской. Через несколько лет иеромонаха угнали в Германию, где он стал окормлять русских военнопленных в лагерях, а после войны вместе со многими из них пересёк океан и поселился в Нью-Йорке.
Он всегда помнил своих покойных родителей, на чьей могилке он не имел возможности послужить панихиду, и сестёр, оставшихся в Западной Белоруссии, о которых он ничего не знал. В сталинские годы попытка из-за границы навести справки о жителе СССР была делом весьма для него опасным. Это отец Юлиан хорошо понимал и не приступал к розыскам. Он ежедневно молился за своих родных и их семьи и на каждой литургии вынимал за них частицы.
В 1953 г. умер Сталин, а ещё через несколько лет началась хрущёвская оттепель. Диктатура смягчалась, и вскоре стало возможным совершить туристическую поездку в СССР. Некоторые эмигранты рискнули съездить на родину, и это им удалось: все вернулись назад в целости и сохранности. Стал собираться в путь и отец Юлиан. Вот тут и произошла история, которую я хочу изложить. Обычно её в подробностях рассказывали алтарники Покровского собора всякому, кто интересовался отцом Юлианом. Доложили её и мне, когда осенью 1980 года я впервые пришёл в Собор на престольный праздник и на трапезе спросил их про старенького священника.
Итак, в конце 60-х годов игумен Юлиан собрался съездить на Родину. Однако места, где жили его близкие, были для него недоступны. Для посещения иностранными туристами было открыто всего лишь несколько городов, причём приезжать позволялось только группами, программа для которых составлялась так, что времени для самостоятельных прогулок не оставалось вовсе. Теоретически можно было отказаться от экскурсий и гулять по улицам самому, но выезжать за пределы обозначенных в визе городов запрещалось категорически. Впрочем, мало кто из интуристов отваживался и на такую самостоятельность: все послушно ездили по достопримечательностям на экскурсионном автобусе.
Отец Юлиан купил турпутёвку на две недели. Скорее всего в ней значились Москва, Ленинград и Киев — стандартная ознакомительная поездка по родине социализма. Прилетала группа в Москву и по прошествии 14 дней улетала из неё же.
Американцев, среди которых был странный пожилой бородач в длинном чёрном халате и круглой шапочке (впрочем, тогдашним гидам уже объяснили, что в СССР обычно приезжает прогрессивное иностранное духовенство), поселили в только что отстроенной на улице Горького гостинице “Интурист” и вручили программу мероприятий. На ближайшие дни в ней значились посещение мавзолея Ленина, музея Ленина, музея Революции, обзор панорамы города с Ленинских гор, экскурсия по Выставке достижений народного хозяйства СССР и просмотр балета про попа и его работника Балду в Кремлёвском дворце съездов. Внимательно ознакомившись с расписанием, отец Юлиан сообщил гидам, что устал с дороги и хочет отдохнуть в номере. Как только группа отбыла осматривать революционные достопримечательности, нестандартный турист вышел на улицу и довольно скоро набрёл на действующий храм. Там он пошептался с прихожанками и в тот же вечер исчез.
Пока пропавшего иностранца искали в Москве, он объявился в родных краях в Западной Белоруссии, где сразу нашёл не только своих близких, но даже и чудом сохранившуюся могилку незабвенных родителей. Оказалось, что храм, в котором служил его приснопамятный отец, закрыт, а ближайшая действующая церковь находится на весьма значительном расстоянии, отчего многие дети оставались некрещёными, покойники — неотпетыми, а супружеские пары — невенчанными. Отец Юлиан взялся за привычное ему дело — крестил, отпевал, венчал. Чем больше он исполнял треб, тем большее количество селян обращалось к нему за помощью. Он не отказывал никому. Удивительно, что хотя он не слишком даже таился, в селе не нашлось никого, кто донёс бы о нём властям. И вот, когда время пребывания батюшки в родных местах приближалось к концу, пришло известие, что его троюродная внучатая племянница в дальнем колхозе “Ленинское пламя” живёт с мужем невенчанная, но из-за несданных трудодней выбраться к нему не может. На следующее утро ещё затемно отец Юлиан отправился к ней. Водитель колхозного грузовика довёз его до развилки, где ему надлежало пересесть на сельский автобус. Однако он почему-то не прибыл, и монах отправился в пятнадцатикилометровый путь по просёлку пешком.
Когда он уже подходил к пункту назначения, на горизонте показалось и стало быстро приближаться к нему грохочущее облако пыли, в клубах которой постепенно материализовывался мотоцикл с сидящим на нём дородным сельским милиционером. Рассмотрев одинокого путника, страж порядка остолбенел. Навстречу ему бодро шагал персонаж из давно забытого прошлого — длиннополый седобородый поп с котомкой за плечами! А ведь совсем ещё недавно товарищ Хрущёв обещал вскоре показать по телевизору последнего попа — и на тебе! Правда, с тех пор самого Хрущёва уже успели снять за непонятный “волюнтаризм”, но обязательную антирелигиозную работу не отменял никто. Вот и он недавно докладывал на районном партсобрании об искоренении религиозного дурмана на его участке, и вдруг это неизвестно откуда взявшееся видение!
— Ты кто такой? — грозно спросил милиционер.
— Это большевики научили пана полицейского тыкать духовенству? — ласково осведомился отец Юлиан. — Так вести себя нельзя. Вначале обычно просят благословения.
— Ты что, старый хрыч, спятил, что ли?! Да я тебя сейчас в порошок сотру! — завопил человек в форме.
— Вам нужно немедленно перестать сквернословить. Ишь, партизан какой! — спокойно и твёрдо ответил священник.
Нужно отметить, что слово “партизан” было самым ругательным в лексиконе отца Юлиана, и употреблял он его лишь когда начинал сердиться. Ничем другим он эмоции свои не выражал: голос его всегда оставался негромким и ровным.
Побагровевший милиционер почти утратил дар речи от такого необычного поведения.
— А ну, докýмент об это место, живо! — рявкнул он, звучно шлёпнув толстым указательным пальцем правой руки по раскрытой левой ладони.
То, что он прочитал на незамедлительно поданной отцом Юлианом визе (она тогда не вклеивалась в паспорт, но выдавалась в виде отдельной книжечки с фотографией и печатью), повергло его в окончательный ступор и заставило смертельно побледнеть. Перед ним стоял не кто иной, как гражданин Соединённых Штатов Америки Лев Троцкий! Ещё по школе милиционер помнил, что лютый враг революции и социализма Иудушка Троцкий был выслан в Америку и вот на тебе — пробрался назад. Но ведь по легальной визе! И не куда-нибудь, а на его участок! Теперь одних отчётов писать — не напишешься… Кто знает, что этот Троцкий тут уже успел натворить? А спросят-то с него! Особисты на допросах ведь всю душу вымотают. Почему же ему всегда так не везёт?
Решение пришло мгновенно.
— Слушай, дед! Я тебя не видел. Ты меня тоже не видел. Впереди на развилке налево не сворачивай — там можешь наткнуться на патруль. И чтоб к вечеру на моём участке тебя не было, а то по-другому буду говорить!
Взгромоздившись на своего железного коня, страж порядка мгновенно расточился яко соние. Лишь пыльный столп и зловонный запах бензинового выхлопа ещё некоторое время напоминали, что он действительно тут был.
Отец Юлиан спокойно дошёл до “Ленинского пламени”, повенчал родственников, покрестил их деток, а вечером на попутке вернулся в родное село. Ещё через день, завершив своё апостольское пастырское служение, он отбыл в Москву. В последний вечер перед отлётом в Нью-Йорк священник, как ни в чём не бывало, сидел в своём номере в “Интуристе”. Тут его и обнаружили сбившиеся с ног гиды с милиционерами.
— Где же вы были? — все допрашивали его наперебой.
— Да пошёл погулять и заблудился. Спасибо, нашлись добрые люди, приютили. И мне так у них понравилось, что остался на несколько деньков погостить. А потом они меня сюда привели.
— Что за люди, где они живут? Имена, фамилии, адрес?
— Зовут Сергей да Наталья, фамилией их я не интересовался, мне она ни к чему, а где живут — не знаю. Я же в этом городе чужой, совсем не ориентируюсь. Помню, под землёй на метро ехали, потом на трамвае, а затем на автобусе. Только как-то редко они у вас ходят — иной раз так долго ждать приходится. А люди очень хорошие, гостеприимные! Побольше бы таких!
Посовещавшись, представители власти решили со странным стариком, да ещё с такими провокационными именем и фамилией, не связываться — себе дороже будет. Всё равно завтра ему в аэропорт, а вместе с ним исчезнут и созданные им проблемы. Отца Юлиана пожурили и оставили в покое. На утро он улетел с чувством исполненного долга и с длинным синодиком людей, за которых он постоянно молился до самой своей смерти.
Скончался отец Юлиан в конце восьмидесятых годов в весьма преклонном возрасте после краткой болезни. Служил он почти до самого своего последнего дня.
Альманах “Альфа и Омега”, № 58, 2010