Вкус хлеба с айвой (Очерки об Афоне) - Александр Дворкин

Исто­рия афон­ского мона­ше­ства насчи­ты­вает более полу­тора тысяч лет. Древ­ние пре­да­ния утвер­ждают, что пер­вые монахи при­шли сюда еще в IV веке, во вре­мена рим­ского импе­ра­тора Кон­стан­тина Вели­кого. Сего­дня на Афоне живут монахи раз­ных наци­о­наль­но­стей, больше всего, конечно, греков.
Более тысячи лет на афон­скую землю не сту­пала нога жен­щины (по афон­скому уставу мона­хам не раз­ре­ша­ется даже дер­жать живот­ных жен­ского пола). Един­ствен­ная Жен­щина, пре­бы­ва­ю­щая здесь и почи­та­е­мая как игу­ме­нья Афона, – Бого­ро­дица. Ей при­над­ле­жит духов­ная власть на полу­ост­рове, мно­же­ство Ее икон про­сла­ви­лись здесь. В каж­дом мона­стыре есть иконы Божией Матери, о кото­рых сохра­ни­лись уди­ви­тель­ные предания.
Афон назы­вают источ­ни­ком пра­во­слав­ной духов­но­сти совре­мен­ного мира. Здесь была сохра­нена древ­няя прак­тика сер­деч­ной молитвы и “умного дела­ния”, извест­ная на пра­во­слав­ном Востоке как мол­чаль­ни­че­ство, или исихазм.
Одни гово­рят, что жизнь на Афоне непо­мерно тяжела, дру­гие – что легка как нигде более… А еще гово­рят, что это именно там небо ста­но­вится ближе.

Машина времени

Есть в Иеру­са­лиме тун­нель, кото­рый сохра­нился до наших дней со вре­мен про­рока Исайи. Сви­де­тель­ство о нем можно найти в два­дца­той главе 4‑й Книги Царств. Во время осады города асси­рий­цами по этому тун­нелю в Иеру­са­лим посту­пала вода. Соб­ствен­ных источ­ни­ков водо­снаб­же­ния в городе не было, и царь Езе­кия забла­го­вре­менно рас­по­ря­дился про­ру­бить в скале тун­нель – чтобы обес­пе­чить город водой на время осады. Теперь по этому тун­нелю можно спо­койно пройти: вода сочится только по дну, сни­ма­ешь ботинки, зажи­га­ешь свечку (или фона­рик) и шле­па­ешь боси­ком весь путь от начала до конца (всего мет­ров восемь­сот) – через всю скаль­ную породу.

Этот тун­нель остался неиз­мен­ным на про­тя­же­нии тыся­че­ле­тий. На сте­нах видны следы работ под­дан­ных царя Иезе­кии; можно понять, как и чем они рубили – где кир­кой, где моты­гой. Можно вло­жить руку в эти следы от уда­ров и почув­ство­вать связь с чело­ве­ком, кото­рый когда-то оста­вил эту вмя­тину, то есть мате­ри­аль­ную связь с совре­мен­ни­ком про­рока Исаии. Сво­его рода машина времени…

…Стран­ное и уди­ви­тель­ное чув­ство – ощу­ще­ние вос­ста­нов­лен­ной пре­ем­ствен­но­сти поко­ле­ний. Видеть, дер­жать в руках, рас­смат­ри­вать вещи, кото­рые были остав­лены в этом месте кем-то, почти в дои­сто­ри­че­ские вре­мена. На Афоне мне дове­лось почув­ство­вать то, что, может быть, чув­ство­вали архео­логи в Пом­пеях: известно, что когда город рас­ко­пали, все там было засы­пано вул­ка­ни­че­ской пылью и пеп­лом, поэтому сохра­ни­лось в том виде, как было в день ката­строфы. Это срав­не­ние при­хо­дит на ум, когда я вспо­ми­наю об афон­ском мона­стыре св. Пан­те­ле­и­мона, где я будто бы попал в доре­во­лю­ци­он­ный мир. Мир, в кото­ром ничего не меня­лось, мир, кото­рый был закон­сер­ви­ро­ван во вре­мени. Будто бы мне с помо­щью машины вре­мени уда­лось при­кос­нуться к тому, чего уже нигде не оста­ва­лось в еди­ном ансам­бле. Ста­рые порт­реты, ста­рые инте­рьеры, ста­рые книги… Более того, я даже пил там доре­во­лю­ци­он­ный чай. То есть чай, кото­рый был при­ве­зен в мона­стырь еще до рево­лю­ции. К моему вре­мени он уже кон­чался и монахи довольно редко его исполь­зо­вали – уго­щали только осо­бых гостей, остат­ками как еще пол­века назад каза­лось, неис­чер­па­е­мых запа­сов. Я бережно рас­кры­вал ста­рые упа­ковки чая, запе­ча­тан­ного когда-то и кем-то, дав­ным-давно… Упа­ковки, кото­рые были куп­лены на пожерт­во­ва­ния каких-то бла­го­че­сти­вых людей, чьи имена навсе­гда сокрыты от меня. И вот мне выпало рас­кры­вать эти упа­ковки теперь, зава­ри­вать их чай, пить его и поми­нать неиз­вест­ных бла­го­тво­ри­те­лей… Эти люди когда-то жерт­во­вали на мона­стырь, помо­гали день­гами, при­сы­лали посылки… В итоге их жертва дошла до меня уже в конце ХХ века.

Русский монастырь

Пан­те­ле­и­мо­нов­ский мона­стырь был тогда, во время моего пер­вого при­езда на Афон (летом 1981 года), в страш­ном запу­сте­нии. Как бро­шен­ный, опу­сто­шен­ный город. В начале века там жили около трех тысяч мона­хов. Но после рево­лю­ции попол­не­ния почти не было, разве что только из числа эми­гран­тов. Правда, в начале семи­де­ся­тых годов на Афон впер­вые отпу­стили неболь­шую группу мона­хов из Совет­ского Союза, а неза­долго до моего пер­вого при­езда туда при­была вто­рая группа. Выпус­кать из СССР их не хотели, потому что монахи, кото­рые сели­лись на Афоне, полу­чали гре­че­ское граж­дан­ство, а это фак­ти­че­ски озна­чало эми­гра­цию. С дру­гой сто­роны, и гре­че­ские вла­сти с боль­шой подо­зри­тель­но­стью отно­си­лись к выход­цам из Совет­ского Союза. В итоге в огром­ном мона­стыре жили в то время лишь около два­дцати мона­хов, поло­вина из кото­рых были очень ста­рень­кими. Поэтому под­дер­жи­вать поря­док на всей огром­ной тер­ри­то­рии, во всех зда­ниях, было невоз­можно. Несколько гро­мад­ных кор­пу­сов сто­яли выго­рев­шими после страш­ных пожа­ров и смот­рели на мир почер­нев­шими пустыми про­емами окон.

Немно­го­чис­лен­ных гостей мона­стыря селили в гости­нице, кото­рая тогда была в ужас­ном состо­я­нии – вроде нью-йорк­ских тру­щоб. Теперь уже отре­мон­ти­ро­вана, сияет кафе­лем и побел­кой и до краев засе­лена палом­ни­ками. Зда­ние гости­ницы рас­по­ло­жено за пре­де­лами мона­стыря. Но поскольку я был, во-пер­вых, рус­ский, а во-вто­рых, сту­дент духов­ной ака­де­мии, то меня пустили в сам мона­стырь, и жил я в мона­ше­ской келии.

Поме­ще­ний было, как мне пока­за­лось, мно­го­вато даже для трех тысяч чело­век, кор­пуса, кор­пуса, кор­пуса… А сколько там было госте­вых ком­нат и апар­та­мен­тов для самых почет­ных палом­ни­ков! По кори­до­рам можно было бро­дить бес­ко­нечно: захо­дить, напри­мер, в гости­ную, где при­ни­мали гене­ра­лов, в спе­ци­аль­ные вели­ко­кня­же­ские апар­та­менты, архи­ерей­скую при­ем­ную… Ничего с тех пор не изме­ни­лось: те же порт­реты висели на сте­нах, те же бумаги лежали раз­ло­жен­ными на столе; можно было про­сто доста­вать, листать, смот­реть какие-то записи, дотра­ги­ваться до вещей, кото­рые оста­ва­лись в непри­кос­но­вен­но­сти с тех пор… В мона­стыр­ской биб­лио­теке я мог листать руко­пис­ные книги X, XI века, напи­сан­ные на пер­га­менте, с иллю­стра­ци­ями, – то, что хра­нится в музеях под пуле­не­про­би­ва­е­мым стек­лом. Мне дове­лось про­честь руко­пись вос­по­ми­на­ний буду­щего архи­епи­скопа Брюс­сель­ского Васи­лия (Кри­во­ше­ина), кото­рый в период между двумя вой­нами был насель­ни­ком мона­стыря и испол­нял послу­ша­ние биб­лио­те­каря. Эти тет­радки, испи­сан­ные чет­ким и ясным почер­ком выда­ю­ще­гося бого­слова совре­мен­но­сти и буду­щего архи­ерея я читал день или пол­тора напро­лет, ото­рваться было невоз­можно. Конечно, сей­час этот труд уже издан, и найти его и про­честь может каж­дый. Но то была пер­вая – самая непо­сред­ствен­ная, по све­жей памяти, редак­ция книги – руко­пись афон­ского монаха.

Афонская чистота

Вообще Афон – уди­ви­тель­ное место. Отча­сти потому, что когда пред­став­ля­ешь себе сооб­ще­ство, где нет ни одной жен­щины, где одни муж­чины, то выри­со­вы­ва­ется образ, ну ска­жем, квар­тиры холо­стяка: с при­го­рев­шей яич­ни­цей на ско­во­родке, раз­бро­сан­ной одеж­дой, где все кру­гом пере­вер­нуто и пау­тина по углам. Но на Афоне совер­шенно не так. Это иде­аль­ный поря­док, иде­аль­ная чистота. Это какое-то осо­бое, уди­ви­тель­ное, сер­деч­ное отно­ше­ние друг к другу. Конечно, как и все места на нашей пора­жен­ной гре­хом земле, Афон далек от иде­ала. Но, по-моему, это такое место, где все как-то ближе к иде­алу. Ощу­ще­ние намо­лен­но­сти этой почвы не поки­дает ни на минуту – сто­ишь ли ты в визан­тий­ском храме, нимало не изме­нив­шемся со вре­мен стро­и­тель­ства, под­ни­ма­ешься ли в горы мимо жилища отшель­ника, сидишь ли в биб­лио­теке деся­ти­ве­ко­вого монастыря…

Византийское время...

Вся внут­рен­няя афон­ская жизнь – жизнь совер­шенно осо­бен­ная, по сути своей, такая же, как во вре­мена Визан­тии – без элек­три­че­ства, без машин… Так было еще в 80‑е гг., сей­час, к сожа­ле­нию, мно­гое изменилось…
Под­счет вре­мени – тоже визан­тий­ский. Пол­ночь – это закат, и все осталь­ное время отсчи­ты­ва­ется от заката. И каж­дый месяц часы под­во­дятся, потому что каж­дый месяц закаты в раз­ное время. При этом в раз­ных мона­сты­рях время отли­ча­ется, потому что одни нахо­дятся ближе к морю, дру­гие – высоко в горах. Вообще же время на Афоне будто бы неподвижно.

Лепта России

Уди­ви­тельно, как много рус­ского было вло­жено в Афон. В любом, даже “самом гре­че­ском” мона­стыре, все­гда нахо­дишь что-то от рус­ской куль­туры: дары ли цар­ской семьи (не обя­за­тельно послед­ней, может быть, более ран­них поко­ле­ний), рус­ские ли блюда, само­вары, еще что-то… Связь с Рос­сией посто­янно ощу­ща­ется. Или вдруг ты узна­ешь, что мона­стырь горел и был отстроен на деньги, собран­ные в России.