Еще одна быль в рубрике “Непридуманные истории” – о том, как вера преображает человека и как с ее приходом естественно начинается новое – смиренное отношение к себе и к людям, принятие болезни и обстоятельств, почитание родителей. Автор Валентина Киденко благодарна Промыслу за встречу, общение, учение и работу с героем истории в 90‑е – 2000‑е годы.
Дар Серафима
Серафим, громадного роста с большими и неуклюжими на вид руками, не производил впечатления художника-миниатюриста. Бога, Который наградил его талантом рисовальщика, тонким изысканным вкусом, художественным чутьем и виртуозностью в искусстве миниатюры, он ненавидел как правоверный атеист вопреки собственному «ангельскому» прозвищу.
Серафим, как все его называли, или Серафимыч, по паспорту Игорь Серафимович Щербаков работал мастером цеха по художественной отделке на одном из тульских оборонных предприятий. И был не из тех, что раздают задания, а потом часами сидят в курилке. Он был мастером с большой буквы, высококлассным резчиком-краснодеревщиком. Резные и инкрустированные футляры, шкатулки, ножи и ружья, мебель его работы навсегда остались в коллекциях глав государств мира и всех советских правителей. Многое из этих уникальных вещей давно за рубежом, кое-что в Московской оружейной палате и в Эрмитаже. Его ученики – почетные члены оружейных гильдий по всему миру. Все они утверждают: серафимова школа – это «вышка», почти академическая школа рисования и резьбы. Больше так никто и нигде не учил, даже самые престижные оружейные фирмы Европы вроде «Браунинга» или «Беретты».
Серафим, огромадного роста с большими и неуклюжими на вид руками, с первого взгляда не производил впечатления художника-миниатюриста. Бога, который наградил его талантом рисовальщика, тонким изысканным вкусом, художественным чутьем и виртуозностью в искусстве миниатюры, он ненавидел как правоверный атеист вопреки собственному «ангельскому» прозвищу. Скорее, русский медведь в замасленном халате с взлохмаченной копной седых волос на затылке, чем «шестикрылый Серафим», который «на перепутье мне явился», – как писал небезызвестный поэт.
В те годы храмы повсеместно открывались, восстанавливались. Многие работники оборонного завода, прежние коммунисты и комсомольцы, потянулись к Богу. Но представить Игоря Щербакова среди переосмысливших свое отношение к вере или просто пришедших в храм «за компанию» казалось невозможным.
Родителей своих Серафимыч именовал не иначе как врагами народа, которых «Сталин недаром расстрелял, за дело». Это заявление всех повергало в шок, но сам он искренне верил в то, что говорил. Его отец, не иначе как нареченный в честь святого Серафима Саровского, возможно, происходил из духовного сословия,– человек высокообразованный и способный, в советское время – замминистра продовольственной промышленности. Родителей репрессировали в 37‑м, но и в 90‑е годы, когда о репрессиях зазвучала правда, Щербаков остался неумолим, да так и затвердил горькие слова до старости. Скорее всего, этому его научила бабушка в детстве – чтобы защитить внука, чтоб не слыл сыном «врагов народа». Серафимыч свято верил в приход коммунизма, как в Царство Небесное, и в этом тоже был неподдельно искренен. И вполне бескорыстен – советские лидеры, кроме нескольких орденов, медалей и грамот, ничем его не отблагодарили за заслуги перед Отечеством.
О партии Серафим говорил с жаром, слова свои подкреплял действием (за каждой фразой обычно шел неслабый удар немаленьким кулаком о верстак, после которого звенели и подпрыгивали все ножи, стамески, заготовки и дребезжали оконные стекла). В гневе «за Родину, за Сталина» он казался жестоким и страшным, в благодушии – добрым и безобидным ребенком, на момент нашего знакомства где-то семидесятилетним.
У Серафимыча не было детей, с молодости он серьезно болел. Говорили, из-за того, что комсомольцем ездил «поднимать целину» в степях Казахстана, где велись испытания. Сам Серафим любил рассказывать, как «видел ядерный «гриб», как зарисовывал увиденное цветными карандашами и как по пути домой рисунки у него отобрали. Кто знает… Врачи делали прогнозы его болезни, самые неутешительные, но каким-то чудом он продолжал не только жить, но и работать. Наверное, чудодейственным лекарством для него была его чистая и правильная жизнь. Можно представить, что бы произошло, услышь он подобное о себе! Но как иначе обозначить будни порядочного советского человека, думающего не столько о себе, сколько о благе других, не преступающего законов нравственности, привыкшего к быту без удобств и излишеств и всячески умаляющего свои заслуги?
Учеников он воспитал много. Так много, что и сам не мог сосчитать. Теперь их имена известны в среде оружейников по всему свету. На его участке работали двое ребят-близнецов – Матвей и Антон, внешне похожие как две капли воды. Поговорив с ними час-другой, невозможно спутать: Матвей – задумчивый тихоня, напевающий романсы, Антон – активный выдумщик, в свободную минуту сооружающий из подручных инструментов ударную установку и способный сыграть на ней джаз. Интересные ребята, талантливые. На завод попали в пятнадцать лет, сразу после седьмого класса, оба окончили «художку» и отлично рисовали. От природы невысокого роста, в том возрасте они были и вовсе невелики. Но мастер на рост и физическую силу не посмотрел: главное, чтобы рисовали, форму чувствовали.
Серафим устроил им экзамен на общих условиях – поставил посреди цеха натюрморт из восковых фруктов и посуды. Новенькие справились, верно передали объем и тональные отношения композиции и были безоговорочно приняты. Но как быть с ростом? Заботливый мастер соорудил близнецам деревянную подставку вроде двухместного высокого стула, так что они легко доставали до верстака.
Все знали, что учиться у Серафимыча непросто: образцами он считал не советские штампы вроде суровых красноармейцев на мясистых лошадях, а, несмотря на верность идеологии, произведения художников русского имперского стиля, которые заставлял учеников помногу копировать. Зачастую он сам приносил с улицы листья дуба, цветы, травинки и озадачивал воспроизводить их в рисунке во всех деталях, ведь лучше природы, как он считал, никто и ничего не придумал. При этом Творца нерукотворной красоты упрямо не признавал.
Именно Серафим настоял на том, чтобы завод в рабочее время отправлял резчиков на стажировку в Кремль, в Третьяковку, в Эрмитаж. И находил убедительные слова, чтобы музейщики открывали запасники, хранилища, фонды и прочие «святая святых» художников, куда было невозможно попасть без особого разрешения. Все двери распахивались перед этим здоровенным краснолицым мужиком – придворным художником советской элиты.
Состояние здоровья у Серафима ухудшалось, возраст брал свое, но разговоры о пенсии и отдыхе он выслушивал с обидой. Ему важно было рано приходить в цех, вдыхать запах олифы и ореха, любовно брать в руки оружейную ложу. Правда, болезнь делала его все более раздражительным, и, чтобы заглушить ее, он выпивал. Начальство понимало, сочувствовало, закрывало глаза.
Однажды они сцепились с тихим Матвеем – тем самым, который когда-то не доставал до верстака, а теперь сам стал отличным резчиком. Матвей как-то незаметно для других пришел к вере и пытался обратить в православие любимого наставника, но тщетно. На этот раз произошла настоящая битва Давида и Голиафа – тень гиганта Серафимыча целиком накрыла соперника. Повод был невинный: Матвей в разговоре упомянул Бога, Серафим вставил, что, мол, Бога нет, и снова вспомнил про расстрелянных родителей. Матвей же ему – в гневе праведном – про сонм новомучеников, при советской власти за веру пострадавших, про Царскую Семью, без суда и следствия расстрелянную, что теперь прославлена в лике святых. Их быстро утихомирили, но искры от столкновения веры и неверия все чаще летали в воздухе вместе с запахом столярного клея и олифы.
Серафимыч тем временем сильнее заболевал и, наконец, слег. Ребята навещали его дома. Улучшения не было и не могло быть. Матвей махнул рукой на Серафимов темперамент и обиды, наступил на горло гордости и приходил других. Серафимычева жена, прожившая с мужем в любви и согласии, но без детей, встречала ученика как сына.
Как-то вечером сообщили, что любимого мастера не стало. Проситься пришли все, кто его знал. Полный Кавалер Орденов Трудовой Славы Игорь Серафимович Щербаков, сделавший за свою жизнь столько изысканных гарнитуров для партийных резиденций, что хватило бы на несколько дворцов, лежал в своей хрущевской квартирке, среди мебели эпохи застоя и пожелтевших обоев, на старом столе-книжке в простом гробу. Выражение лица было особенным, удивленным и торжественным, как будто для него светлое будущее уже настало.
В душном, набитом до отказа заводчанами ПАЗике по дороге с кладбища мы разговорились с Антоном. «А ведь Серафимыч перед смертью крещение принял, – с радостью сообщил он, – я и не представляю, как Матвей Серафима воцерковил, на лопатки уложил его, что ли? Раньше я б ни за что не поверил, что он попа хоть на выстрел подпустит. Говорят, где-то недели за три до кончины Серафимыч сам попросил батюшку. Крестился, и полегчало – и на душе, и с самочувствием – боли на время ослабли. Потом его словно подменили: вел себя сдержанно, даже кротко. И при домашних покаялся, что родителей предателями и врагами народа звал. Умер тихо, говорят, просто уснул…»
Раба Божьего Игоря отпевали и хоронили на центральном кладбище города, на аллее героев, справа – найти очень легко, ведь его ученики поставили памятник с гравированным портретом, на котором он как живой. Его, мАстерская школа рисунка. А Серафим в красоте Божьего мира кое-что понимал.
Комментировать