Лето в разгаре, но тема образования никуда не уходит, ведь с завершением учебного года мы не перестаем чему-то учиться. Чему научило учение? Что с его помощью мы изменили в себе? Что приобрели нравственно, душевно, а может быть, и духовно? В рубрике “Непридуманные истории” читайте были из студенческой и ученической жизни.
«Школа – это место, где шлифуют булыжники и губят алмазы», – говорил Роберт Ингерсолл. «Школа готовит нас к жизни в мире, которого не существует» – размышлял Альбер Камю. «Мы учимся всю жизнь, не считая десятка лет, проведенных в школе» – писал Габриэль Лауб. «Я никогда не позволял, чтобы мои школьные занятия мешали моему образованию», – утверждал Марк Твен.
Эти и другие мысли великих людей и наши последние публикации по теме школьного обучения побудили нас продолжить диалог с читателями, посвященный учебе, образованию, воспитанию в более свободном и неформальном стиле.
Недаром образование от слова “образ”. Образ Божий мы получаем с рождения, но вот подобие Своего Творца приобретаем каждый день без выходных и каникул. И эта духовная работа невозможна без усилия и без желания бесконечно учиться у Своего мудрого и милостивого Учителя. А в качестве иллюстрации к сказанному – такая студенческая быль.
Странствия бедного Йорика
В конце 90‑х мне повезло учиться в единственной экспериментальной группе театральных художников при колледже культуры. Куратором был Лев Яковлевич Брустин – автор проекта современного здания драмтеатра и много лет его главный художник. Он отобрал всего 6 человек, так что студентов оказалось в разы меньше, чем преподавателей. Занимались интересно – гримом, бутафорией, театральной живописью, изучением драматургии и истории костюма. Ну и, конечно, композицией, скульптурой, рисунком.
Я примкнула к группе последней, поэтому экзамены и зачеты пришлось сдавать в большом количестве и бешеном темпе. Каким-то чудом все удавалось, единственное, на чем пришлось «застрять», оказался рисунок головы.
Был бы портрет – проще: схватывать особенности черт живого лица, мимику, настроение всегда получалось, но нет – рисовать пришлось не протрезвевшего дядю Ваню-сторожа, по совместительству не слишком капризного натурщика, и не угреватого приятеля с параллельного курса, томившегося часами на стуле, пока молодые Рембрандты вымучивали на бумаге его монументальный нос.
Зачет можно было получить, только изобразив выверенный со всех точек сложного ракурса серый муляж черепа. А у него – ничего индивидуального: ни выступов на носу интересных, ни толщинок на подбородке, ни чувства юмора, один саркастический оскал, а глазницы – ну как у богемного приятеля Шурика после общения с Бахусом. Одним словом, никакого полета фантазии!
Билась, билась над Бедным Йориком, делала замеры по всем известным и неизвестным методикам, но все зря. Скоро образовалась целая галерея костей, словно бы обитатели древнего склепа выстроились на каком-то жутковатом параде: в фас, в профиль, в три четверти…Да, не страдала молодежь готикой в те далекие прекрасные времена, а то картинки пришлись бы ко двору.
Так вот, стопки бумаги, пачки сточенных в труху карандашей и стертых в пыль кохиноровских ластиков потрачены зря, но каждый новый вариант многострадального зачетного рисунка злей и безобразней предыдущего, словно мои эмоции передавались ему – изрядно надоевшему персонажу.
Словом, сроки сдачи зачета давным-давно прошли. Преподавательница рисунка – особа утонченная, не способная к сильным выражениям, хотя всем было очевидно, что на этот раз они просятся сорваться с уст. Она приподнимала очки, заводила глаза долу и испускала еще один многозначительный вздох при виде моего очередного «шедевра».
Масла в огонь добавляли наши предприимчивые студиозы. Братья и сестры по творческому цеху демонстративно жалели нефотогеничного Йорика, то гладя его по сократовскому лбу, плавно переходящему в затылок, то наряжая его в завалявшуюся с нового года мишуру, а наиболее сострадательные рисовали гуашью дыру от пули в виске. Мне, стирающей трудовой пот, они при этом цинично замечали всеми нами любимой цитатой из Бажова: «Ну что, Данила-мастер, не выходит каменный цветок?»
Счастливые, они-то отделались в прошлом семестре!
Словом, моя великая, но безнадежная любовь к Йорику росла с каждым днем. Казалось, он демонстрирует идеальные зубные коронки все более издевательски.
Как-то под выходные наставница по рисунку, наконец, не выдержала. Прямо в кадр моего остекленевшего от напряжения взгляда попало ее красное лицо. В страшной тишине прозвучал ее истошный шепот: «На сегодня достаточно. Может, возьмете домой постановку, там потренируетесь?» Тон сказанного не терпел возражений…
Через несколько минут бесценный каждой своей незабываемой чертой грязно-серый череп тяжело покачивался в моем полупрозрачном пакете-майке. А на улице так пахло весной, свободой…
Пожалев свою юную жизнь, бездарно проходящую в созерцании маргинальных прелестей Йорика, я с тяжелым сердцем перешла площадь и села в подошедший трамвай. После трехчасовой судороги за мольбертом ныли спина и ноги, а, как на грех, народ плотно сидел, кучно толпился, никто не выходил. Освободившееся у окна место с чувством и грохотом заняла какая-то старушка церетелевских форм, и по выражению ее платка с воротником можно было понять, что это всерьез и надолго.
Ощущая легкое головокружение, я схватилась за поручень той самой рукой, на которой висел пакет со злополучным Йориком. И вот чудеса – медленно, но верно пространство вокруг меня стало расчищаться, а на другом конце вагона образовался какой-то затор. Один парень посмотрел на меня как-то странно и даже место уступил. «Совсем заучилась, наверное, выгляжу некудышно», – решила я и покорно села с краю.
Йорик из полупрозрачного пакета довольно поглядывал на пассажиров, но я так привыкла к нему за долгие часы наедине, что и забыла, что мой приятель – все-таки череп.
Старичок в интеллигентной коричневой шляпе, сидевший рядом, сначала заерзал, забеспокоился. А потом повел со мной совсем безумные речи про медучилище, про патологоанатомию, а под конец и вовсе про морг. Он всю дорогу возмущался: «Вот времена настали, не хотят медиков учить, как следует, практику им на дом бери! Совсем обезумели. Кто их там знает? Может, теперь бомжей препарируют». Словом, бред какой-то нес… Я устало кивала в ответ, со всем соглашаясь – немыслимо ехать стоя после такого дня. Подпрыгивая на рельсах дребезжащего с горы трамвая, Бедный Йорик тоже ему поддакивал, досадно и больно отбивая мне коленки.
Войдя на порог квартиры, я поняла, что и маме сегодня тоже нехорошо. Держась за стенку, она опасливо приняла ношу у меня из рук, глаза округлились. И только тогда я, наконец, вспомнила про своего мучителя, поняла все прелести нашего с ним пути… И в первый раз ему, бедняге эдакому, улыбнулась.
Два дня спустя Ерик ехал обратно с головой, заботливо (и теперь искренне любовно) замотанной мною в шарф. Ехал инкогнито, со всеми шпионскими предосторожностями, маскируясь под волейбольный мяч, и никто его не рассекретил.
В понедельник его удачный портрет, сдобренный подробной историей наших увлекательных странствий, красовался на просмотре в колледже. Из всех курсовых зачетных работ так называемый «рисунок черепа» (то есть Ёриков анфас) больше всего запал в душу.
Может быть, с него-то и началось для меня открытие гениально простой истины – как дороги нам могут быть все без исключения окружающие, ближние и дальние, когда нас коснется вдохновение и благодать. И рождение безусловной веры в то, как прекрасно человек сотворен Богом по Своему образу и подобию.
Валентина Киденко
Если и вам есть что вспомнить о том, как вы учились или учили, “возрастая в разумении и премудрости” — присылайте свои истории на адрес deti@azbyka.ru
Комментировать