Благодарная память сердца

Благодарная память сердца

Чинякова Галина Павловна
(14 голосов: 4.7 из 5)
Содержание

Есть тела небесные и тела земные;
но иная слава небесных, иная земных.
Иная слава солнца, иная слава луны,
иная звезд; и звезда от звезды разнится в славе.
(1Кор.15:40-41)

О милых спутниках, которые наш свет
Своим сопутствием для нас животворили,
Не говори с тоской: их нет,
Но с благодарностию: были.
В. А. Жуковский

Отец (1909-1983)

Детство. Моршанск

Наш отец, Павел Игнатьевич Чиняков, родился 7/21 января 1909 года в Барашеве – тихой слободе среднего русского уездного города Моршанска, Тамбовской губернии. История города начинается 16 сентября 1779 года, когда по повелению императрицы Екатерины Алексеевны древнее село Морша, – центр хлебной торговли на Цне, стало именоваться городом. В 1786 году знаменитый писатель Гавриил Романович Державин был назначен наместником Тамбовской губернии и, проезжая через Моршанск, хорошенько проучил местных чиновников: вместо того, чтобы отметить наградой одного из них, встретившего Гавриила Романовича колокольным звоном, Державин снял услужливого чиновника с должности. Во время своего наместничества Г. Р. Державин пытался образовать в Моршанске несколько училищ, но его начинание не сразу прижилось, поскольку местные жители с крайней неохотой отдавали в обучение своих детей. Вследствие придворных интриг Гавриил Романович был отозван со своей должности и вынужден давать объяснения императрице Екатерине II: «Возрадовались все его гонители, и вместо того, чтоб справедливый Сенат и истинный защитник невинности должен был сказать и войти с докладом, что ответы уже Державиным присланы, и как в них не находится никакой вины его, то предать ее величества благосоизволению; напротив, тотчас препроводили в Москву, опасаясь допустить оклеветанного в Петербург, чтоб как-либо присутствием своим в сем городе не открыл своей невинности, ибо письменных жалоб его не боялись, потому что они, преходя чрез руки статс-секретарей и почт-директора, приятелей и приверженцев их, не могли никак проникнуть до императрицы. Словом, Державин был в крайнем со всех сторон утеснении, ибо Вяземского и Безбород — кина партия, то есть Сенат, генерал-прокурор, генерал-губернатор и статс-секретари, – все были против него. <…>

Таким образом должен он был, против желания всех благомыслящих, в исходе 1788 года оставить Тамбовскую губернию, в которой он много полезного сделал, как то: . Написал топографию губернии. Учредил в губернском правлении порядок для сокращения производства, которого прежде не было…<…> . Подобно сему, сокращены и исполнены были самым делом, а не на одной только бумаге, губернские публикации, которых, как известно, во всяком правлении от почты до почты вступает великое множество. <…>. Ведомости, получаемые из казенной палаты о получении доходов и о недоимках, а равно и из судебных мест о решенных и нерешенных делах, согласно законам и учреждению, приказал присылать только в два срока, а не несколько раз, как и когда кому вздумалось, и делал по ним градской и сельской полиции только два раза в год предписание, штрафуя неисправных без лицеприятия, чем и труд облегчался, и исполнение чинилось действительнее, как по запутанности дел частые, но слабые предписания. По казенной части в сборе податей и свидетельств казны на основании законов такое сделал по зависящим от губернского правления местам распоряжение, что и поныне государственное казначейство при ревизировании счетов руководствуется оным. 6. Разобрал по точной силе законов вины преступников, содержащихся без всякого прежде различия в тюрьмах, сделав распоряжение, кого отпустить на расписки и поручительство, кого содержать строже, кого слабее, рассадя их всех по особым номерам, по мере их вин и преступлений, и перестроя из старых строений, с пособием сумм приказа общественного призрения, благоучрежденный тюремный дом с кухнею, лазаретом, приказал в нем содержать возможную чистоту и порядок, чего прежде не было, а содержали в одной, так сказать, яме, огороженной палисадником, по нескольку сот колодников, которые с голоду, с стужи и духоты помирали, без всякого о них попечения.

7. Учредил типографию, в которой печатались не токмо указы сенатские, но и прочие скорого исполнения требующие предписания губернского правления, а также и губернские ведомости о ценах хлеба, чем обуздывалось своевольство и злоупотребление провиантских коммиссионеров, и о прочем, к сведению обывателей нужном. 8. Исследованы препятствия и затруднения судовому ходу по реке Цне, по коему суда назад от Рыбной не возвращались, и к облегчению плавания придуманы средства… <…> 9. Купил по препоручению императрицы для запасного петербургского хлебного магазина муки около 100000 кулей, который <хлеб> обошелся с поставкою дешевле провиантского ведомства 115 копейками, из чего видно, что он бы мог положить себе в карман без всякой опасности до 100 000 рублей. 10. Открыл убийство в Темникове княгини Девлет-Кильдеевой племянником ее Богдановым, которое совершилось, так сказать, с ведения городничего и прочих вемских чиновником. Исправил дороги, приумножил доходы приказа общественного призрения в год до 40 тысяч рублей.

Но несмотря на все сии попечения и заботы о благосостоянии вверенной губернии,

Державин, по злобе сильных его недоброжелателей, отлучен из Тамбова и явился в Москве к суду 6-го Сената департамента, по вышесказанному доносу наместника, отправя жену свою к матери ее в Петербург». Прямой, нелицеприятный, безупречно честный Державин не устраивал местное начальство, и его недоброжелатели сделали все возможное, чтобы выжить его из Тамбовской губернии.

Тем не менее в начале XX века в Моршанске были приходские училища и школы, три женских гимназии, женская профессиональная школа и платное мужское реальное училище, преобразованное впоследствии в железнодорожную школу. В XIX веке Моршанск был главным поставщиком сукна для армейского обмундирования и махорки, а во время Великой Отечественной войны 1941-1945 гг. снабжал фронт обмундированием, снаряжением и махоркой.

Барашевскую слободу скромного уездного города с каменными особняками в один-два этажа называли слободой текстильщиков и железнодорожников. Дома барашевцев были, в основном, каменными, а жители – состоятельными и, судя по воспоминаниям современников, набожными. Особенно чтили моршанцы Вышенскую Казанскую икону Богородицы из Успенской Вышенской пустыни, расположенной неподалеку, и окрестностях Шацка. Во время эпидемии холеры чудотворный образ с крестным ходом торжественно приносили в Шацк и затем в Моршанск. После пребывания иконы в городе и усиленных молитв перед ней в продолжении трех недель смертоносная болезнь совершенно отступала от Моршанска и его предместий. Так, по прекращении холеры в 1853 году благодарные жители города пожертвовали на Вышенскую Казанскую икону Божией Матери серебряную раму с надписью: «Святой Заступнице и Ходатаице за грешных обитателей города». Старожилы рассказывали, когда во время крестного хода с чудотворной иконой по Барашевской слободе все жители выходили встречать свою Заступницу, на Тамбовском шоссе невозможно было протолкнуться. Ход шел неспешно, с непрерывными песнопениями. Однако после революции положение изменилось: крестные ходы стали запрещать. Вследствие голода в 1918 году в деревнях вспыхнула «испанка», смерть начала косить людей. Крестьяне по обычаю прибегли к заступничеству Божией Матери и с крестным ходом, проводить который разрешили власти, стали обходить Шацкую и Моршанскую земли. В одной из деревень чекисты арестовали не только служившего иеромонаха, но и самый чудотворный образ Пресвятой Богородицы. В Чрезвычайной Комиссии издевались и над священником, и над иконой, – плевали на нее, возили по полу, пинали. Узнав об этом глумлении над своей святыней, крестьяне двинулись «стеной выручать Божью Матерь». «Обезумели все… Бабы, старики, ребятишки. Председатель Чрезвычайной Комиссии открыл огонь из пулемета. Пулемет косит по рядам, а они идут, ничего не видят, по трупам, по раненым, лезут на пролом, глаза страшные, матери детей – вперед; кричат: «Матушка, Заступница, спаси, помилуй, все за Тебя ляжем…» Страху уже в них не было никакого. Очень много их тогда большевики с перепугу побили». Позже чудотворный образ, уже лишенный драгоценной ризы, верующие все-таки вызволили и передали протоиерею Василию Яковлеву, служившему в селе Эммануиловка близ Успенской Вышенской пустыни. После закрытия храма в 1939 году священника арестовали, но икону удалось сохранить. Выйдя из тюрьмы, он продолжил свое служение. Возможно, подобные эксцессы в придачу к грабительской продразверстке и вызвали Моршанский мятеж 1918 года.

Одноэтажный каменный дом Чиняковых, происходивших из казенных крестьян, стоял напротив новой каменной церкви во имя святителя и чудотворца Николая.

Белоснежный пятикупольный храм окружала высокая массивная ограда с башенками, построенная из красного кирпича. Помимо основного престола, в храме было два придела, – во имя Казанской иконы Божией Матери и великомученика и целителя Пантелеймона. Прихожане любовались внутренним убранством церкви: позолоченными резными иконостасами искусной работы, иконами прекрасного академического письма, изящными бронзовыми паникадилами. Необычный световой эффект создавали цветные витражи, украшавшие окна. С большим вниманием и вкусом подобранный набор колоколов радовал гармоничным звучанием. По обычаю, после опустошительного городского пожара 1875 года, жители Барашева хранили в церковных подвалах сундуки с наиболее ценными вещами. За алтарем храма был разбит обширный сад, где в праздник Преображения Господня церковные служители собирали яблоки и после освящения плодов раздавали их прихожанам. Слева от входа в церковь располагалось кирпичное здание церковно-приходской школы, которую в 1918 году преобразовали в общеобразовательную. Через дорогу (Тамбовское шоссе, ныне – улица Кирова), рядом с домом, где жила папина семья, находилась церковная конюшня. Павел с детства страстно полюбил лошадей и впоследствии часто их рисовал. В 1937 году закончились службы в Никольском храме: городские власти разместили здесь колхозные ремонтные мастерские, а затем – городскую библиотеку. В 1941 году здание новой Никольской церкви в Барашеве взорвали. Память Павла Игнатьевича сохранила, как в 1920-е годы на улице пылали костры из выброшенных икон, но его домашние сохранили родовые святыни.

Судя по рассказам отца, семья была благочестивой: мать, Наталья Егоровна, со старшими сестрами хаживала пешком на поклонение в Саровскую пустынь и Дивеево. Вероятно, это было после торжественного прославления преподобного Серафима в августе 1903 года. Путешествие было долгое и нелегкое, – 70 километров до Шацка, да от Шацка до Сарова вдвое больше. Но верующие смиренно и терпеливо шли поклониться великому русскому старцу, испросить его святых молитв. На торжества по канонизации преподобного собралось 150 тысяч богомольцев. «Невольно вспоминается то, что творилось семь лет тому назад в Сарове, с тою лишь разницей, что там море народное сосредоточивалось около святой обители преподобного Серафима <…> Вот так же чувствовалось и в те незабвенные дни, когда преподобный Серафим как будто ходил между нами, всех утешая, всех исцеляя и благословляя. <…> Вспомним то, что пережила Россия во время открытия святых мощей преподобного Серафима. Будто само небо отверзлось тогда над Русью Святой и – казалось – эта Русь не способна изменить своей вере, своим упованиям»,– писал в 1910 году архиепископ Никон (Рождественский). «В чем же сила преподобного Серафима? В чем его подвиг? Он стремился к осуществлению заповеди Христовой: Будите совершены, якоже Отец ваш Небесный совершен есть (Мф. 5:48); он трудился над тем, чтобы восстановить в себе первозданный образ человека, испорченный впоследствии грехом. Преподобный Серафим достиг своей цели: он победил грех и стал преподобным, сделался воистину подобием Божиим. Мы не можем видеть Невидимого Бога. Но Господь нам дает видеть Себя в Своих подобиях, в Своих угодниках. И вот одним из таких подобий стал преподобный Серафим.

В нем мы видим восстановленную человеческую природу, освобожденную от рабства греху. Он есть воплощенное олицетворение победы вечного над преходящим, святости над грехом, добра над злом. Преподобный Серафим всех призывает своим примером следовать по пути, указанному Христом. Он зовет бороться с грехом и своими недостатками, являясь маяком и светильником для всех, ищущих спасения. Преподобный Серафим призывает искать высшего блага, плода духовного, о котором апостол Павел сказал: «плод же духовный есть любы, радость, мир, долготерпение, благость, милосердие, вера, кротость, воздержание». Но для сего нужно «плоть распяти со страстьми и похотьми».

Папа смеялся, рассказывая о том, как маленьким мальчиком обманывал Бога: «Я помолюсь, бывало, и попрошу, чтобы Господь мне помог в школе на уроках, а я потом для Него что-нибудь особенное сделаю. Он мне помогал, а я забывал…». Впрочем, уже пожилым семидесятилетним человеком Павел Игнатьевич помнил и мог очень точно баском пропеть тропари Пасхе и Рождеству Христову: заложенное в детское сердце стремление к Богу рано или поздно обязательно принесет свой плод, обязательно процветет лоза духовной жизни, даже если засохнет на время.

27 июня/10 июля 1904 года, вероятно, семья вместе со всеми жителями города присутствовала на встрече Государя Николая Александровича: «Погода стояла теплая и ветреная. В 5 час [ов] приехали в Моршанск. Отслушав молебен в соборе, поехал с Мишей за город к красивому лесу, перед которым был парад. Здесь великолепно представлялись две резервные мобилизованные бригады. Полки: 219-й пех[отный] Юхновский, 220-й Епифанский, 287-й Тарусский и 288-й Куликовский. Выправка, равнение, тишина в строю и церемониальный] марш были поразительны – радостно было смотреть. Расстались с д[ядей] Сергеем и поехали дальше… [6 июля] Всеми смотрами остался очень доволен и в особенности видом людей. Сравнивая все, что я видел за обе последние поездки, должен признать, что меня всего больше поразили резервные дивизии в Моршанске и Тамбове!», – записывал свои впечатления Николай Александрович. Официальная встреча происходила в Троицком соборе, поразившем государя своим великолепием.

Мой дед, Игнатий Несторович (27 января 1863-1921) женился, отслужив в армии и дослужившись до унтер-офицера, в 1888 году. Как унтер-офицер запаса он был призван, принимал участие в Русско-японской войне (8 февраля 1904-27 июля 1905) и даже был награжден.

Горькую память оставила по себе эта война. Несмотря на чудеса героизма, проявленные русскими солдатами, война была бесславно проиграна. Святой архиепископ Николай (Касаткин) (1836-1912) с глубокой болью сердечной писал в своем Дневнике от 3/16 июля 1905: «Наказывает Бог Россию, то есть отступил от нее, потому что она отступила от Него. Что за дикое неистовство атеизма, злейшей вражды на Православие и всякой умственной и нравственной мерзости теперь в русской литературе и в русской жизни! Адский мрак окутал Россию, и отчаяние берет, настанет ли когда просвет? Способны ли мы к исторической жизни? Без Бога, без нравственности, без патриотизма народ не может самостоятельно существовать. А в России, судя по ее мерзкой не только светской, но и духовной литературе, совсем гаснет вера в личного Бога, в бессмертие души; гнилой труп она по нравственности, в грязного скота почти вся превратилась, не только над патриотизмом, но над всяким напоминанием о нем издевается. Мерзкая, проклятая, оскотинившаяся, озверевшая интеллигенция в ад тянет и простой, грубый и невежественный народ. Бичуется ныне Россия. Опозорена, обесславлена, ограблена: но разве же это отрезвляет ее? Сатанический хохот радости этому из конца в конец раздается по ней. Коли собственному позору и гибели смеется, то уже не в когтях ли злого демона она вся? Неистовое безумие обуяло ее, и нет помогающего ей, потому что самое злое неистовство ее – против Бога, самое Имя Которого она топчет в грязь, богохульством дышат уста ее. Конечно, есть малый остаток добра, но он, видно, до того мал, что не о нем сказано: «Семя свято стояние ее…» Душа стонет, сердце разорваться готово. Единственное утешение, что смерть не за горами, недолго еще мытариться видом всех мерзостей, неистового безбожия и падения в пропасть; проклятие Божье навлекаемо на себя моим Отечеством». В декабре 1903 года благочестивому матросу, защищавшему Севастополь во время Крымской войны 1853-1856 годов, явилась Божия Матерь и повелела написать для фронта свой образ. В Киеве открыли сбор на написание новой иконы. Более пятака не брали. На собранные народные средства была написана икона Божией Матери, названная «Торжество Пресвятой Богородицы». На Страстной седмице образ привезли в Петербург для отправки в Порт-Артур. Доставить икону в Порт-Артур взялся отставной ротмистр Николай Николаевич Федоров. Взяв благословение у праведного Иоанна Кронштадтского, он выехал из Петербурга и прибыл во Владивосток 7 ноября 1904 года, но доставить икону в Порт-Артур не успел – 2 января 1905 года город был сдан. Испросив разрешение в Петербурге, Федоров отправил икону в действующую армию, в Ставку главнокомандующего, генерала Куропаткина. О дальнейшей судьбе Порт-Артурской иконы Божией Матери известно из письма святого Иоанна Кронштадтского: «Вождь нашего воинства А. Н. Куропаткин оставил (при отступлении) все поднесенные ему иконы у японцев-язычников, между тем, как мирские вещи все захватил. Каково отношение к вере и святыне церковной! За то Господь не благословляет оружия нашего и враги побеждают нас. За то мы стали в посмеяние и попрание всем врагам нашим». Конечно, боль и позор поражения испытывали все патриоты Русской земли.

До революции 1917 года Игнатий Несторович работал машинистом на станции Моршанск Сызрано-Вяземской одноколейной железной дороги (дорога была построена частными предпринимателями в 1867 году, в 1888-1889 годах ее выкупили в казну, и в 1918 году дорога была национализирована). Однажды (вероятнее всего, в 1917 году), когда Чиняков вел состав с дорогостоящим оборудованием некоей Английской Кампании, по ошибке навстречу ему пустили поезд с лесом. Рискуя жизнью, Игнатий Несторович сумел предотвратить катастрофу и спас состав. Самого машиниста выбросило из паровоза, после чего он тяжело болел и прожил недолго. Дирекция Кампании наградила Игнатия Чинякова премией в сумме 16000 золотых рублей, но после революции премию выдать ему уже, конечно, не смогли. Однако, по всей вероятности, он был сравнительно состоятельным человеком. Как правило, машинисты паровозов были технически образованы, профессионально отлично подготовлены, чувствовали высокую ответственность, поэтому труд их оплачивался довольно высоко: жалованье машиниста в год составляло в среднем от 900 до 1500 и более (с премиальными) рублей (сравним: офицер царской армии в чине капитана получал 1260 рублей в год). Дед Игнатий постарался дать детям хорошее образование: отдал дочерей в женскую гимназию, старшего сына – в Моршанское реальное училище, он успел выдать замуж старших дочерей, причем, всем им выстроил каменные дома. Игнатий Несторович был связан дружбой с Иваном Владимировичем Мичуриным, известным русским биологом и селекционером. Дед покупал у него саженцы не только фруктовых деревьев, но и розовых кустов, которые особенно любил. Так, в течение нескольких лет Игнатий Несторович заботливо ухаживал за чудесным кустом розы, привитой к шиповнику высокого и редкого сорта, которым очень дорожил. С этим розовым кустом связана трагикомичная история, которая отчасти выявляет характер нашего деда. Среди домашнего скота в усадьбе водились козы английской гернзейской породы. Однажды вожак, – строптивый и упрямый козел, сумел пробраться в сад и полностью обглодал редкостный куст. Бог знает, чем его привлек именно он. Горячий и суровый хозяин, обнаружив гибель предмета своих попечений, вспылил и немедленно обезглавил преступника. В 1921 году Игнатий Несторович скончался от болезни сердца в возрасте 58 лет. Не исключено, что ускорили смерть и события тех лет.

В ноябре 1918 – январе 1919 года в Моршанском уезде проводились чрезвычайно жестокими методами продовольственные заготовки, что возбудило восстание крестьян, именуемое «Моршанским мятежем»: восставшие двигались по направлению к городу Кирсанову, разбирая железные дороги, обрывая провода. Предполагали, что в мятеже принимали участие бывшие офицеры. Мятеж перерос в настоящую крестьянскую войну, которую возглавил Александр Степанович Антонов. В 1920 году в городе устроили два Моршанских концлагеря, сидели в которых, в основном, крестьяне-повстанцы и крестьянские семьи, взятые в качестве заложников. «Операции против бандитов должны вестись с непогрешимой методичностью, так как бандитизм лишь тогда будет сломлен морально, когда самый характер подавления будет внушать к себе уважение своей последовательностью и жестокой настойчивостью. Этот период борьбы мы называем обыкновенно оккупацией», – писал в 1921 году командующий войсками Михаил Николаевич Тухачевский. Полководец, взявший за основу борьбы с крестьянством принцип беспощадной жестокости по отношению к врагу и разделения крестьян на советских и на пособников бандитов. Врагов не щадили, в Тамбовской губернии было организовано несколько концлагерей для повстанцев, а более для заложников, – стариков, женщин и детей. В заложники брали семьями, иногда – полностью деревнями. Был отдан приказ «очистить ядовитыми удушливыми газами» леса, где прятались повстанцы с точным расчетом, «чтобы облако удушливых газов распространялось полностью по всему лесу, уничтожая все, что в нем пряталось». Крестьянская война в течение трех лет подавлялась с исключительной жестокостью. «Главную и самую трудную задачу составляло завоевание территории, оккупация источников комплектования банд и советизация их. На эту задачу оккупации и были брошены главные воинские и политические силы», – докладывал В. И. Ленину в секретной записке усмиритель вспыхнувшего незадолго до этого Кронштадтского мятежа М. Н. Тухачевский,– этот «гигант военной мысли, звезда первой величины в плеяде военных нашей Родины» по характеристике Г. К. Жукова, – воитель против своего народа. Тамбовская губерния по составу своего населения считалась самой крестьянской и производящей из всех губерний России. Вспоминаются горькие слова святителя Николая Японского, сказанные еще в 1905 году: «И вот кончился этот несчастнейший для России год. Бедственней этого были разве в татарские лихолетья. Извне враг наносит позор за позором; внутри – смуты от дрянных людишек, служащих орудием тоже внешних врагов. Темной тучей покрыт русский горизонт. Разгонит ли ее наступающий год? Засияет ли солнце мира, спокойствия и величия над Россией? Бог знает!».

После кончины Игнатия Чинякова у его вдовы, матери моего отца Натальи Егоровны (в девичестве – Обуховой), на руках осталось семеро детей. Всего в семье было три брата и девять сестер (первенец, Мария, умерла через полгода после своего рождения). Старшие сестры уже создали свои семьи. Ольга Игнатьевна, жалея мать, так замуж и не вышла, всю себя отдав воспитанию младших и хозяйственным заботам. Правда, папа рассказывал романтическую историю первой и последней любви нашей тети Оли, но с годами подробности изгладились из памяти. Строга была тетя Оля: в памяти сохранился ее несколько суровый, острый профиль, глубоко посаженные умные глаза. Брат Иван, по всей вероятности, по окончании училища, некоторое время работал вместе с отцом, Игнатием Несторовичем, на железной дороге, затем два года (1924-1926) он прослужил в кавалерийских войсках РККА. Женившись на дочери раскулаченного крестьянина (возможно, связанного с антоновским движением) и опасаясь репрессий, он впоследствии уехал с молодой женой и устроился счетоводом в каком-то далеком подмосковном детском доме. Иван Игнатьевич погиб в первые же дни Великой Отечественной войны. Младший, Николай, в юношеском возрасте умер от суставного ревматизма после тяжелой простуды.

Тяжело было бабушке Наталье поднимать сирот: старшие сестры наблюдали за младшими детьми и обходились с ними зачастую довольно сурово, больше всего доставалось озорным мальчикам. Да и сама Наталья Егоровна была очень строга. Орудием воспитания служило туго скрученное, тяжелое мокрое полотенце, которым шалунов охаживали по неназываемой части тела. Павлик был егозливым, непоседливым, гораздым на хитроумные проказы, поэтому ему попадало едва ли не чаще всех. Маленький Павлуша очень любил собирать на берегу серебристой Цны разноцветные камушки и часто, увлекаясь, заходил далеко. Старшим сестрам приходилось его искать. Наказывали, конечно, но искрящиеся галечки вновь влекли к себе, и Павлик опять надолго исчезал. Он часто разыгрывал младшего Николая: мать даст им по куску булки, быстрый Павел свою скоро съест, а маленький Коля тянет. Павел подведет Николая к зеркалу: «Хочешь, пойдем туда, в Зазеркалье? Я тебя отведу, а ты дай мне откусить». – Малыш пока еще сообразит, потом жалуется: «Меня Дюньдин обманул, он у меня кусок откусил!» Бывало,

Наталья Егоровна поручала Павлику сбивать масло в кринке: он качал-качал кринку, а заметив, когда в сметане появлялись маленькие твердые желтые горошины масла, потихоньку вытаскивал их, – и вновь попадал под наказание. Жили в большой нужде: Наталья Егоровна после смерти мужа пробовала просить помощи у представителей новой власти, но ничего, кроме обещаний, не получила. Спасал старинный сад, занимавший площадь около одного гектара и огород, да корова, но затем больше половины сада пришлось продать или уступить.

Отец рассказывал, что в детстве видел прозрачных от голода детей, у которых на ходу вываливалась прямая кишка.

Бабушка Наталья была очень работящей, вставать привыкла не позже четырех – пяти часов утра, чего впоследствии требовала и от невестки. Павел закончил 2-ю девятилетнюю моршанскую общеобразовательную школу, в которой вместе со всеми в 1924 году вступил в ряды ВЛКСМ. Экзамены в 1926 году он сдавал босиком – по бедности обуть было нечего, но сдал их на «отлично». Любимыми занятиями подростка, как и большинства его сверстников, были катание на лошадях, которых нужно было гонять на водопой, рыбная ловля, купание в светлой реке Цне, а при случае и охота со старенькой отцовской берданкой. Он был основательно начитан для своего возраста.

Юность. Кронштадт

После окончания школы нужно было определиться, найти свой путь в жизни. Павел хотел учиться: в марте 1927 года юноша уехал в Ленинград поступать в университет на химическое отделение физико-математического факультета и вместе с другом устроился жить на улице Красных зорь на Петроградской стороне (бывшем Каменноостровском проспекте, – улица брала начало у Троицкой площади, неподалеку от Петропавловской крепости). Ослабленный постоянным недоеданием провинциальный паренек не смог достойно сдать экзамены и не прошел по конкурсу, пришлось искать работу. За несколько лет до этого, в мае 1924 года при президиуме Ленинградского Совета была организована Комиссия по улучшению быта учащихся (КУБУЧ). Деятельность КУБУЧ-а была направлена на осуществление «материальной, лечебной, культурной и прочей помощи пролетарскому студенчеству». Павел получил направление от КУБУЧ-а в Ленинградский торговый порт, где устроился разнорабочим.

Труд этот физически оказался для него непосилен. Тогда-то невысокий, крепкий, необычайно привлекательный юноша с ясными глазами принял решение, круто изменившее его судьбу: в октябре 1928 года он добровольно вступил в экипаж Краснознаменного Балтийского флота.

Спустя недолгое время, Павел был направлен курсантом в Кронштадтский учебный отряд Балтийской артиллерийской школы. Жил он в то время на улице Деревенской бедноты на Петроградской стороне (ранее – Большой Дворянской, ныне – имени Куйбышева, на этой улице некогда располагался особняк знаменитой балерины Матильды Кшесинской). В феврале 1930 года курсант оказался в Кракове (вероятно, был командирован для работы в Польше). До 1931 года молодой человек служил в Кронштадтской 2-й дивизии противо-воздушной обороны старшиной-химистом.

В эти годы в Кронштадте еще не был взорван знаменитый собор во имя святого апостола Андрея Первозванного, сооруженный в 1805-1817 годах и считавшийся одной из самых красивых церковных построек архитектора А. Д. Захарова. С 1855 по 1908 год в храме служил протоиерей Иоанн Сергиев, к которому приезжали тысячи богомольцев со всей России. Храм словно осенял своим благодатным покровом портовый город. В 1931 году Андреевский собор был закрыт, а в 1932 году, в самый праздник Святой Пасхи, его взорвали и на этом месте разбили сквер. Это была самая трагическая Пасха… Нет сомнения, что молодой старшина часто проходил мимо Андреевского собора, – вспоминалось ли ему его детство, хождение с матерью и сестрами в Барашевскую Никольскую церковь? Об этом можно только гадать. Вероятно, да.

В декабре 1931 года по комсомольскому набору Павел поступил курсантом в Ейское Военно-Морское Авиационное Училище имени И. В. Сталина (ВМАУ), где учился два года на летчика-наблюдателя. Офицерская школа морской авиации была образована 28 июля 1915 года в Петрограде. После революции Школа много раз меняла свои названия: от Школы морской авиации имени Л. Д. Троцкого (1918 год), Военной школы морских летчиков и летчиков-наблюдателей ВВС РККА имени И. В. Сталина (Ейск – 1931 год) до Военно-морского авиационного училища имени И. В. Сталина (1957 год).

С товарищами у Павла Игнатьевича складывались добрые отношения: насмешливый, улыбчивый, дружелюбный, он быстро завоевывал симпатии, хоть не все, вероятно, легко терпели и его прямоту, и его резкость. Будучи сам отлично подготовлен, он старался помочь тем, кто отставал по теоретическим предметам; Павел быстро разбирался в ситуации, умел найти верное решение и не боялся принять на себя ответственность за него. Кроме того, он был прекрасным спортсменом и участвовал во всех физкультурных соревнованиях. В 1932 году службу проходили на крейсере «Профинтерн» (бывшем царском крейсере «Светлана»). Сам нарком по военным и морским делам К.Е. Ворошилов приезжал наблюдать за тем, как готовят морских летчиков. Во время спортивных состязаний Павел прыгал с крейсера в море и занимал первые места по плаванию. Он отлично стрелял и получал награды за высокие результаты в стрельбе.

Помимо физических упражнений молодые люди любили сражаться в шахматы, любовь к шахматам сохранилась у отца до конца жизни. Возможно, эта игра, требующая особой концентрации внимания, воспитывающая аналитическое мышление, помогала будущему летчику. Отношения курсанта Чинякова с руководством часто оставляли желать лучшего. Политические вопросы он изучал постольку, поскольку это требовалось в пределах обязательной программы в классе. От настойчивых предложений вступить в ряды ВКГТб уклонялся под предлогом неготовности к принятию столь ответственного решения. Трижды в крайне резкой форме отказывался быть осведомителем и доносить на своих товарищей. Характер у курсанта был горячий, он был самолюбив, ершист и напорист. «За нежелание служить младшим командиром и недисциплинированность» Павла Игнатьевича в 1932 году исключили из рядов членов ВЛКСМ, за первый же год учебы в школе он получил семь взысканий.

После окончания ВМАУ в декабре 1933 года молодой летчик-наблюдатель был направлен на службу в 51 авиаотряд Ораниенбауме, где проявил себя как дисциплинированный, настойчивый, выдержанный и решительный офицер. Спустя год его командировали в Москву для обучения на Краснознаменных химических курсах усовершенствования среднего начальственного состава. Несмотря на хорошую успеваемость, курсант не был удовлетворен, скучал, служба химиста тяготила его. Более всего тогда Павел Игнатьевич интересовался штурманской службой, в которой по свидетельствам педагогов он был прекрасно осведомлен. В воздухе летчик чувствовал себя спокойно и уверенно. Правда, руководители вновь упрекали его в излишней самонадеянности и пререканиях со старшими по званию. После окончания курсов химистов Павел вернулся в Ораниенбаум, где и служил до конца 1936 года в 20 морской дальне-разведывательной эскадрилье в должности штатного летчика-наблюдателя, начальника химической службы. Ему присвоили воинское звание лейтенанта. До 1934 года он летал на самолетах Р-6, МР-6 (с поплавками – Морской разведчик 6), на летающих лодках. Молодые летчики служили весело, любили спортивные игры во время отдыха. Павлу нравились эти состязания в силе, ловкости и мастерстве: много лет спустя, уже в возрасте 50 с лишним лет он все еще легко мог пройти на руках. Особенно веселили Павла Игнатьевича воспоминания о том, как он стал чемпионом Балтийского флота по плаванию. Проведя детство на Цне, в воде молодой человек чувствовал себя легко и естественно как рыба, но специальных спортивных стилей не знал. Во время соревнований, плывя на боку, он легко обгонял соперников. Смеялся, что одерживал победу собственным – боковым стилем. Помню, как красиво отец входил в воду, будучи уже немолодым человеком: гибко, плавно, беззвучно, он нырял, словно дельфин, исчезая на длительное время и обнаруживал себя уже на середине быстроструйной Цны, отфыркиваясь, как морж. Затем, мощно рассекая «саженками» воду, стремительно возвращался.

В конце 1936 года Павла Игнатьевича направили слушателем в Ейскую ВМАШ имени И. В. Сталина. Он много читал, был образован и профессионально подготовлен значительно выше среднего уровня, что было редкостью в те годы. От политической деятельности старался уклоняться. Руководство школы отзывалось о молодом лейтенанте как о прирожденном командире. Летать Павел любил и летал аккуратно, – без поломок и аварий. В воздухе чувствовал себя совершенно свободно, позволяя иногда вольно относиться к инструкциям. После окончания ВМАШ его назначили на службу военным летчиком РККА с использованием в разведывательной авиации. Нужно особенно подчеркнуть, что молодой человек не терпел спиртного, хотя по горячности нрава мог проявить несдержанность: так, в январе 1937 года он попал на 20 суток под арест. После недолгой службы в Новом Петергофе в 30 штурмовой эскадрилье, в 1938 году Павел Игнатьевич Чиняков оказался во 2-й авиационной эскадрилье, где исполнял обязанности флаг-штурмана. В том же году он женился на девушке из Ростова-на-Дону, Татьяне Васильевне. Родился первенец – сын Игорь.

«Зимняя» война 1939–1940

В мае 1938 года Павла Игнатьевича вместе со 2-й эскадрильей направили служить на военную базу в деревню Котлы Кингисеппского района Ленинградской области летчиком-флаг-штурманом. Командиром эскадрильи был капитан Александр Яковлевич Лучихин (впоследствии – полковник, заместитель начальника Военно-морского авиационно-технического училища имени В. М. Молотова), командиром полка – будущий герой Советского Союза Иван Георгиевич Романенко.

Павел пользовался авторитетом у своих сослуживцев как умный, принципиальный, волевой командир, способный обучать других, а также как хороший и надежный товарищ, хотя он и был вспыльчив. Красивый молодой офицер всегда был подтянут, аккуратен, одевался не без щегольства. Он по-прежнему был прекрасным спортсменом и мало участвовал в общественно-политической работе. Летчики сплоченного экипажа П. И. Чинякова чувствовали заботу и поддержку своего командира. 2 мая 1939 года Павлу Игнатьевичу присвоили звание старшего лейтенанта. В эти годы он летал на самолетах Поликарпова (У-2, И-15, И-16). В конце ноября 1939 года началась Советско-финская (или «Зимняя») война, которая продолжалась по 13 марта 1940 года. Павел Чиняков служил в 13 отдельной авиационной эскадрилье вначале младшим, а затем старшим летчиком и начальником связи. В этой же эскадрилье начинал свою службу известный истребитель-асс Василий Федорович Голубев. 4 мая 1940 года Павел Игнатьевич был награжден первым орденом Красного Знамени за бои с белофиннами. Офицер неоднократно получал поощрения, его уважали за выдержанность, решительность, смелость, хладнокровие, а также быструю реакцию и находчивость в сложных ситуациях. Характером он отличался волевым и энергичным, был исключительно ответственным за любимое им летное дело и за своих товарищей. На заботу своего командира летчики отвечали поддержкой, хорошей дисциплиной в звене, аварий ни у него, ни в звене не было.

В тридцати шестиградусные декабрьские морозы, в тяжелейших метеоусловиях при полетах над морем приходилось прикрывать высадки советского десанта под ураганным обстрелом зенитных пулеметов противника, самоотверженно и настойчиво атакуя в лоб огневые вражеские точки и добиваясь полного прекращения ими боевых действий. Однако несмотря на личный героизм летчиков и солдат, командованию пришлось признать недостаточную общую подготовленность армии к серьезным сражениям. «Уроки этой войны – очень суровые. Надо признать, что они показали – Красная Армия не подготовлена к ведению современной войны. Эти уроки очень внимательно изучаются, и принимаются экстренные меры в целях устранения серьезных недостатков военной техники и боевой подготовки войск», – говорил И. В. Сталин в 1941 году.

Великая Отечественная война (1941-1945)

14 февраля 1941 года старший лейтенант Чиняков стал заместителем командира 2 эскадрильи. 22 июня 1941 года в 3 часа 25 минут прозвучал сигнал: «Общая тревога по флоту!» Адмирал Н. Г. Кузнецов приказал привести все флоты в состояние боевой готовности, в результате чего в первый день войны ВМФ не потерял ни одного корабля и ни одного самолета морской авиации. С самого начала Великой Отечественной войны каждый день Павел Игнатьевич с товарищами многократно поднимался в воздух и штурмовал авиаколонны, обозы и живую силу противника, рассеивал жуткие психические атаки немецких колонн на побережье Балтийского моря, охранял русский транспорт от немецких налетов. Летчики садились, наскоро перекусывали в ожидании пополнения бензина и патронов и вновь поднимались в воздух. Еду часто приносили прямо к самолету. Бывало, что совершали по пять-шесть взлетов в день, седьмой доводил до полного изнеможения, – обессиленных летчиков вытаскивали из кабины. Опытные летчики совершали иногда более семи вылетов в день, до полного истощения. Можно сказать, постоянно кружили в воздухе. «Зима 1940/41 года на Балтике выдалась на редкость удачной. Солнечные дни, звездные ночи, – с ноября по март погода в основном стояла хорошая. Это радовало летчиков», – вспоминал Василий Голубев.

Боевого офицера не оставляло самообладание при любых неожиданностях: он сражался один против шестерых и более вражеских самолетов до тех пор, пока не расходовал последний патрон, и выводил машину на посадку при самых непредсказуемых поломках самолета. «14.08.41. Старший лейтенант Чиняков, находясь в условиях один против 6 самолетов Ме-109, не ушел без боя, а произвел отход с боем до полного израсходования своих патронов. При подходе к аэродрому заклинило мотор, но товарищ Чиняков не растерялся и хорошо произвел посадку на аэродроме» (из наградного листа 2 Ордена Красного знамени).

«Отличные результаты. Отличный летчик-истребитель», – отзывалось о нем командование, характеризуя Павла Игнатьевича как тактичного, грамотного и бесстрашного офицера.

В 1941 году с конца июля по конец сентября Чиняков сбил немецкий самолет хенкель (Нs 126), производивший разведку нашей территории, и мессершмит (Ме-109). В воздушном бою его дважды ранило в обе ноги осколками снарядов. Отец рассказывал, что хирург, проводивший операцию, вместо анестезии предложил ему выпить стакан спирта и резал «по-живому». «Ты, милый, кричи громче, легче будет», – уговаривал врач больного. Боль была страшная. 25 сентября 1941 года Павел Игнатьевич Чиняков был представлен к награде, – ордену Красного Знамени за отлично выполненное задание командования, мужество и отвагу. В ноябре 1941 года Павлу Игнатьевичу Чинякову присвоили воинское звание капитана. С 20 ноября 1941 года гвардии капитан Чиняков был назначен заместителем командира 1 авиационной эскадрильи. В декабре он вступил в ряды ВКП (б). 16 декабря 1941 года отец был награжден вторым орденом Красного Знамени.

Пламя войны разгоралось. Чиняков был заместителем командира лучшей по подготовке 1 авиационной эскадрильи, сформированной в Моздоке, – «северной столице Осетии». Летчика отмечали как хорошего организатора, заботливого командира, щадившего жизнь своих подчиненных и не желавшего рисковать ею без необходимости. Из-за этого временами возникали резкие споры с вышестоящим начальством. Однажды он наотрез отказался предоставить членов экипажа своей эскадрильи для сопровождения самолета ЛИ 2, не желая выполнять необдуманное решение высшего по званию. Павел Игнатьевич объяснил, что не поведет людей на верную смерть. Заслуженного офицера обвинили в трусости, но ради спасения жизни летчиков он сознательно пошел на это оскорбление.

Поскольку раций на самолетах либо не было, либо ими пользоваться было невозможно, то на каждый день в районе полетов устанавливался сигнал «Я свой» на данный день. Обычно этот сигнал состоял из двух левых или правых покачиваний крыльями либо из пуска зеленой или красной ракеты. Командиры вынуждены были давать сигналы разноцветными ракетами и приказывали уложить в том или ином направлении указательные узкие, длинные полотнища (зимой – красного цвета), определяя высоту и направление полета. Судьбу боя в начале войны решали глазомер, умение и находчивость летчиков.

В начале Великой Отечественной войны музейные ценности из Екатерининского дворца в Царском Селе были вывезены в Новосибирск. Знаменитый Янтарный кабинет решили не трогать из-за хрупкости отделки и произвели консервацию янтарных панно на месте, оклеив их сначала бумагой, затем марлей и ватой. Это оказалось роковой ошибкой, предопределившей трагическую судьбу шедевра, поскольку гитлеровцы, ограбив Екатерининский дворец, похитили и Янтарную комнату. С января 1942 года до весны 1944 она была выставлена для обзора в Королевском замке Кёнигсберга (Калининграда) и затем бесследно исчезла.

В штаб полка, в котором служил отец, поступили сведения о том, что уходит немецкий состав, который предположительно увозит панно Янтарной комнаты. Немцы специально выбрали день, когда стояла низкая облачность, на землю пал густой туман, – самолеты обледеневали, едва успев подняться, становились тяжелыми, неповоротливыми, тем самым увеличивалась опасность при полете. Тем не менее эскадрилья П. И. Чинякова вылетела на поиск и обнаружила поезд, хорошо защищенный зенитными батареями и авиацией. После нескольких попыток штурмовать немецкий состав летчикам пришлось вернуться: подвела погода и неисправные пулеметы. Янтарная комната навсегда была потеряна для России.

Отец так рассказывал об этом эпизоде: «В конце 1941 года командир 71 авиационного истребительного полка Коронец сообщил мне, что наше советское соединение, кажется кавалерийское, наступало в районе Лисино, что южнее Ленинграда, и поступило сообщение от партизан, что немцы спешат вывезти советское «добро» (как он выразился), надо срочно разведать железную дорогу Гатчина-Кингисепп. Но погода стояла «Балтийская», – облачность сплошная, до 50 метров, штиль, туманная дымка, видимость плохая. Разведчики лететь не могут. Командующий ВВС КБФ спрашивает: «Может кто-либо по желанию выполнить это задание??!» С такими словами обратился ко мне Коронец. Но я промолчал. Потом он, обращаясь ко мне, сказал: «Можешь ты слетать, ведь “добро” вывозят?!» Я ответил, что в таких метеоусловиях в районе Копорье-Котлы, где превышение местности, просто лететь невозможно, тем более, если звеном, – ведомых потеряешь. «Если командующий (Самохин) разрешит, – я один слетаю». Коронец подумал, ушел в штаб полка, потом пришел и сказал: «Одному не разрешает. – И добавил: Если слетаете, Героя дам». Я ему ответил: «Хорошо, слетаю парой». Позвал летчика Ивана Голосова и сказал: «Иван, слетаем!» Но Голосов мне возразил: «А если – воздушный бой??! Что мы двое сделаем? Давайте возьмем третьего, Ивана Цапова». И сразу же я рассказал, как мы пойдем, где есть препятствия, и каким образом будем производить полет. Через десять минут мы были в воздухе. Вылетели мы с аэродрома из Кронштадта, пошли в направлении озера Гороволдай, Лубенское озеро, Копорье, – затем на юг по лесному массиву в направлении Волосова, южнее Волосова, километрах в 15-20 мы обстреляли группу людей, шедших, как я подумал, с Мшинской, затем пошли по железной дороге в направлении Гатчины. Никаких поездов мы не видели, и только около станции Елизаветино (примерно) шел поезд на запад. Я завел так Голосова, чтобы он сбросил бомбы (две по 100 килограмм) прямо на путь перед паровозом. Затем мы развернулись, снова зашли навстречу поезду, я завел Цапова, шедшего у меня справа, чтобы он выпустил реактивные снаряды по составу (восемь РС – 82). А потом минут 10-15, как по полигону, стреляли из пулеметов по составу, но так как облачность «по земле» [то есть густой туман стелился по земле, словно одеяло, не позволяя ничего рассмотреть – автор], как мы выражались, стрелять было неудобно. И только, когда я увидел трассирующие снаряды, прошедшие у меня между плоскостей (самолет И 153), и почувствовал сильную вибрацию самолета, я дал сигнал эволюцией самолетам идти за мной. Взял курс, конечно, не по компасу, а под углом к железной дороге на свою территорию. И мы вышли точно на западную часть острова Котлин, т. е. Кронштадт. Сели мы нормально, если не считать, что все «промазали» далеко за посадочное (т.е. Т). И оказалось, что мы так обледенели, что два дня обивали лед с самолетов. Я послал Ивана Голосова докладывать в штаб. Он доложил, что мы «наделали», и командир полка Коронец в заключение добавил: «Тудыть вашу тудыть». По радио я слышал, что партизаны Приморья рассказывали события на этой дороге. И один из них в это время жил и работал в сельпо в Волосове, а фамилию его я забыл. Так мне интересно, что случилось, и что мы сделали с поездом. Трудно установить, было это днем около 12 часов, а число я помнил все время, а теперь забыл. А потом выяснилось, что все соединение, которое наступало под Лисиным, попало в беду. Летчик Голосов погиб, а Иван Цапов жив и еще служит». [Из письма 25. 02. 1977 г.]. По воспоминаниям В. Ф. Голубева, командир 71-го полка подполковник Алексей Васильевич Коронец был одним из самых любимых и отважных командиров авиации на Балтике: суровый, но справедливый, прямой, не выносивший бахвальства.

О сходном эпизоде рассказал известный балтийский летчик Иван Иванович Цапов:

«В начале первой военной зимы туманы и низкая облачность часто сводили на нет усилия воздушных разведчиков. Решили «привязать» истребители к железнодорожным рельсам по узлу: Петергоф – Веймар – Красногвардейск. Ведущего определили сразу – капитана П. Чинякова, участника Советско-финляндской войны. Но кого послать ведомыми? Ведь, с одной стороны, надо ни на метр не отходить от ведущего, чтобы не потерять его, с другой – не столкнуться с ним. Вызвались лететь Цапов и Марков.

Летели бреющим. На перегоне между Веймарном и станцией Волосово обнаружили большой железнодорожный состав. Еще на земле лётчики условились: главный удар наносит Цапов, на «Чайке» которого имелись реактивные снаряды. Но видимость была почти нулевая, высота полёта около 30-40 метров. Да и времени нет для перестроения. Решили действовать немедленно. Чиняков и Марков атаковали вагоны и платформы пулеметами, а Цапов залпом четырех «эрэсов» взорвал паровоз. Эшелон вместе с вооружением, техникой и людьми сошёл с рельсов и рухнул с насыпи.

При возвращении началось сильнейшее обледенение. Самолёты трясло. На машине Цапова правые крылья словно собирались сложиться. Истребитель плохо слушался рулей управления. При посадке под тяжестью льда «Чайка» едва не грохнулась наземь. Заходить пришлось на повышенной скорости. При осмотре на аэродроме инженер полка обнаружил, что стальная расчалка на истребителе, не выдержав перегрузки, лопнула. В результате и нарушилось положение крыльев».

В звене за год бесстрашных и успешных полетов потерь не было, Павел Игнатьевич сбил еще два самолета (ФД-21 и Ме 109). В сентябре 1942 года офицер был представлен к званию майора, однако ему в этом было отказано из-за личных недостатков (пререканий с вышестоящими командирами). Рассудительность и хладнокровную осторожность недоброжелатели старались представить как трусость: «При получении боевых заданий опасается малого количества самолетов, что морально влияет на отдельных летчиков». Незаслуженные выговоры и уколы горячий офицер переживал болезненно, но все старался терпеть: в эти тяжелые для всех годы было не до личных обид. Полк был преобразован в 71 авиационный.

В начале войны ночью могли летать только очень опытные пилоты, «ночников» в частях либо не было, либо было мало. Павел Игнатьевич летал ночью и готовил других: «Ты, главное, садись на луч прожектора, а не под него, – и все будет нормально», – говорил он Ивану Ивановичу Цапову.

Не обходилось и без курьезов: однажды командир сел в самолет, не заметив, что кран в бензобаке остался закрытым, – запустил мотор, и самолет пошел на взлет, пробежал по полосе, но вместо взлета носом ткнулся в барьер в конце взлетной полосы.

После очередного воздушного боя Павел Игнатьевич вел самолет на базу, но почувствовал, что дотянуть не сможет, и совершил вынужденную посадку на крошечном аэродроме почти в центре Ленинграда. Сразу же после приземления отвалились крылья: возможно, вследствие перегрузок во время боевых действий при посадке за счет ударной нагрузки от шасси по местам пластической деформации крыльев прошли трещины, и плоскости разрушились.

Был случай, когда в 1-ю эскадрилью приехал генерал и, закончив дела, потребовал отвезти его к месту назначения. Летчик, которому было поручено это задание, несколько раз просил, чтобы генерал пристегнулся, но тот в крайне грубой, оскорбительной форме отказался это сделать, бравируя своей смелостью и опытностью. Обиженный и раздраженный летчик не удержался и, желая проучить начальника, в воздухе неожиданно сделал «бочку», повернув самолет вокруг своей оси. При посадке вид у своенравного генерала оказался ниже всякой критики, но и остроумцу грозил трибунал. Как-то дело замяли. Был ли отец автором этой шутки или его подчиненный, точно сказать трудно, но такой случай в его эскадрилье был.

Были и горькие моменты: один из лучших летчиков эскадрильи угнал к немцам самолет новой разработки. Павла Игнатьевича неоднократно вызывали и допрашивали в СМЕРШ-е. К счастью, он был оправдан, хотя пережил очень тяжелые часы. Подобный случай описывает в своих воспоминаниях летчик-балтиец Анатолий Иванович Лашкевич. Пилот уже на посадке исчез, все решили, он ушел к немцам. Впоследствии оказалось, что самолет сбили, а летчик попал в плен. В конце 1941 – начале 1942 года произошли два события: командир звена К., перегоняя самолет из ремонтных мастерских, взял на борт жену и ушел к немцам. Летчик С. во время штурма вражеского аэродрома приземлился у немцев и затем работал осведомителем в плену.

Не обходилось и без ошибок: «Мой хороший товарищ капитан Чиняков из 10 гиап (бывший 71-й иап), уже летая на ЛА-5, тоже допустил такую же ошибку, что и я. Он вел четверку. При подходе к своим торпедным катерам они обнаружили пару ФВ-190. Чиняков передал по радио ведомым: «Вижу самолеты противника». И на этом ограничился. Ведущий второй пары самостоятельно, без предупреждения командира группы, пошел в атаку. Во время боя на помощь паре ФВ-190 пришла еще четверка. Вполне возможно, что пара была лишь приманкой. В бою с превосходящими силами ведущий нашей пары был сбит». Конечно, здесь нужно отметить и своеволие ведущего, который не предупредил командира о своих действиях.

По впечатлениям своей работы в качестве военного корреспондента в 3 Гвардейском истребительном авиационном полку под Ленинградом в 1942 году Николай Корнеевич Чуковский написал книгу «Балтийское небо», по мотивам которой в 1960 году режиссером Владимиром Яковлевичем Венгеровым был снят замечательный двухсерийный художественный фильм о том, как советские летчики защищали блокадный Ленинград.

В Ленинграде в «зиму 1941/1942 жители <…> держали экзамен на человеческое достоинство и экзаменовались у голода. Экзаменатор оказался беспощаден, а ученики оказались плохо подготовлены. <…> Голод начался в Ленинграде уже с осени – в сентябре служащие стали получать по 200 грамм хлеба – и встречен был нами стойко. Люди недоедали и помнили, что рядом с ними такие же люди, которые недоедают так же, как они, а может быть, еще и больше. Даже с соседом, не говоря уже о близком знакомом или друге, делились всем, чем могли: последним сахаром, скудной порцией каши, кусочком случайно полученного белого хлеба. Было немыслимо есть самому и видеть рядом голодного; если на чью-нибудь долю случайно выпадали крохи чего-то вкусного, его микроскопическими порциями делили в дружеском кругу, сплошь и рядом обделяя себя. Желудку было голодно, но сердцу было сыто.

Время шло, принося с собой только ухудшение. 200 граммов хлеба давно были заменены голодной нормой 125 граммов, по карточкам почти ничего не давали. Голод не грозил; он как хозяин распоряжался людьми, тысячами выводя из строя слабых и нежизнеспособных; укладывая в постель тех, кто еще боролся за жизнь, ожесточая самых крепких, хотевших выжить во что бы то ни стало. Люди вдруг догадались, что они будут более сыты, если никому не будут уделять от своего, а кое-что и прихватят у соседа. Кончилась совместная еда и угощение друг друга: каждый норовил теперь есть в одиночку, таясь от соседей. Тут был и человеческий стыд за себя, и животное озлобление на того, кто может захотеть кусочек от твоей порции. Каждый кусок съестного превратился в бесценное сокровище: это сокровище начали прятать и не спускать с него глаз, боясь, чтобы им не завладел сосед. Люди, от века ничего не запиравшие, убирали хлеб под замок или всюду носили его с собой: если мало осталось в Ленинграде таких, кто не таскал – в большей или меньшей степени – съестного у соседей и близких, то, ручаюсь, не было ни одного человека, который никого не заподозрил в том, что его обкрадывают. В одной своей юношеской драме Клейст назвал подозрение душевной проказой – Ленинград в эту жестокую зиму был сплошной колонией прокаженных. Старая и длительная дружба, давнишнее знакомство с человеком, в нравственных качествах которого вы были уверены – ничто не спасало от подозрения в том, что ты украл. Рвались и рушились старые, казалось бы, такие прочные отношения, приносившие когда-то мир и радость: в страшной борьбе за жизнь каждый почувствовал себя одним и одиноким: рядом стояли враги, гибель которых была лишним шансом на собственную жизнь и победу». В эти годы Анна Андреевна Ахматова писала:

Мы знаем, что ныне лежит на весах
И что совершается ныне.
Час мужества пробил на наших часах,
И мужество нас не покинет.

Во время блокады, длившейся с 8 сентября 1941 года по 18 января 1943 года, митрополит Ленинградский (будущий патриарх) Алексий (Симанский) неотступно пребывал в осажденном Ленинграде. Он постоянно совершал богослужения в кафедральном соборе один, без диакона, читал помянник о «всех от глада и язв скончавшихся» и каждый вечер служил молебен святителю Николаю, обходя с чудотворной иконой собор, в котором в то время и жил.

Обессиленные от мучительного голода люди брели в собор, где архипастырь осажденного города поддерживал и утешал страдальцев, укрепляя в них веру в скорую победу, утешая надеждой на Покров Божией Матери и небесное предстательство покровителя Ленинграда – святого Александра Невского. Известен случай, когда женщина полностью отдавала свой паек детям, а сама жила только тем, что ежедневно причащалась. Господь укрепил ее, и она с семьей смогла пережить страшные дни.

В конце декабря 1942 года гвардии капитана Павла Чинякова направили на трехмесячные Курсы усовершенствования начальственного состава слушателем командного отделения. По окончании курсов в марте 1943 года он поступил в распоряжение Тихоокеанского флота командиром 1 авиационной эскадрильи (можно высказать осторожное предположение, что его направили служить на Дальний Восток до тех пор, пока не забудется происшествие с угнанным самолетом).

По дороге к месту нового назначения Павел Игнатьевич заехал за семьей, эвакуированной в город Кзыл-Орду в Казахстане. Интересен случай, характеризующий власть в те годы. В городе разместили несколько семей военных летчиков. Чтобы выехать, нужно было по специальному вызову купить билеты у начальника железнодорожной станции. Начальник продавал билеты исключительно за взятку, в качестве которой служил мешок муки. Измученные вымогателем, полуголодные женщины написали жалобу в Ставку. Вскоре из Москвы приехала специальная комиссия. Вызвали мародера-железнодорожника и вручили ему вначале мешок с мукой, а после этого – приказ о расстреле.

В 1943 году в подразделении, подведомственном Павлу Игнатьевичу Чинякову, случилось две катастрофы, несколько поломок, даже пожар на самолете. Начальство было недовольно тем, как свободно держится Павел в воздухе, не всегда соблюдает правила (он летал на предельной скорости с открытым фонарем – для лучшего обзора, снижаясь до бреющего полета). Характеристики комэска в этот период были двоякие: с одной стороны – его обвиняли в плохой организации службы и небрежности, в грубости по отношению к солдатам. С другой – отмечали высокий профессионализм, энергичность, заботу о подчиненных. Был эпизод, когда противник напал на аэродром, и Павел Игнатьевич отдал молоденькому солдату аэродрома приказ, который тот, испугавшись, отказался выполнить. Капитан пригрозил пистолетом, а юноша написал на него донос. Во время боевых действий подобный отказ мог кончиться плохо для солдата, но отец его пожалел: «Что с мальчишки возьмешь!» В результате Павла перевели на должность командира авиационной эскадрильи, оснащенной самолетами И 153 и И 15.

В марте 1944 года гвардии капитана Чинякова вновь перевели на Балтику заместителем командира 1 авиационной эскадрильи. К этому времени он уже получил ранение в голову, имел боевые награды. Смелый, строгий, подтянутый, ответственный командир в очередной раз был представлен к званию майора, но – вновь без последствий. Горел костер войны, наши отважные летчики продолжали летать и побеждать, сбивая самолеты противника и приводя в ужас немецких пилотов. В мае 1944 года Павел Игнатьевич вылетел в составе четырех Ла 5 на задание, на высоте 1500 метров они встретили до тридцати бомбардировщиков юнкерсов (Ю 87) и пятнадцать фокке-вульфов (ФВ 190). Не раздумывая, командир вступил в воздушный бой с более, чем десятикратно, превосходящими его силами противника, и, увлекая своим мужеством ведомых, – вышел из боя победителем, сбив два вражеских самолета. В тот же день вечером он сбил третий – им оказался ФВ 190.

Летчики отражали налеты бомбардировщиков над окрестностями Ленинграда, вступали в бой с группами самолетов втрое, а часто и более превосходившими их количественно. Сбивали, – и побеждали. Немцы не решались вылетать не только поодиночке, но и группами малого состава. Сталинские соколы не только сами воевали, но и обеспечивали победу морскому флоту: так, 30 мая 1944 года гвардии капитан П. И. Чиняков вылетел с задачей – навести наши катера на корабли противника, прикрывая их на переходе. В составе четырех Ла-5 он подвел наши катера к кораблям противника, вступил в воздушный бой с восемью вражескими самолетами, сбил один фоккер лично и обеспечил победу своему ведомому. Благодаря мужеству командира и отличному взаимодействию с катерами ведущей группы самолетов, торпедники потопили четыре корабля противника и сами без повреждений возвратились на свою базу.

Но не всегда обходилось без потерь: однажды в очередной раз четыре Ла-5 вылетели на прикрытие торпедных катеров в Нарвском заливе. Им пришлось завязать бой с восемнадцатью фоккерами. Во время боя один из ведомых слишком увлекся погоней и не заметил, что за ним бросились четыре фокке-вульфа, один из которых подбил самолет нашего летчика. Бой разгорался, Павел Игнатьевич сбил одну из вражеских машин. Вскоре с земли поднялось в воздух еще одно звено, и окончательная победа была одержана.

21 июня 1944 года четыре Ла-5 из 3-го гвардейского истребительного авиационного полка защищали с воздуха переход по маршруту от острова Нерва до острова Лавансаари. Внезапно они они были атакованы сверху незаметными из-за облачности четырьмя фоккерами. Два русских самолета сбили сразу. Павел Чиняков ушел, но у него не хватило горючего, отчего пришлось производить посадку на воду в районе острова Сейскар. Четвертый летчик посадил машину на фюзеляж (то есть на сам корпус самолета) и остался жив.

Павел Игнатьевич рассказывал об этом эпизоде: он попытался открыть люк, но при ударе о воду фонарь заклинило, и люк не открывался. Самолет с пустыми баками и деревянными плоскостями уже начал тонуть, но некоторое время еще мог держаться на воде. Отец схватился за основную правую ручку, дернул что было силы. Жить так хотелось, что он согнул стальную ручку в палец толщиной. Безуспешно. Запасная ручка тоже отказала. Силы оставили его, и Павел понял, что погибает. В тот момент он за секунду вспомнил свою жизнь, ярко предстало пред внутренним зрением детство. Павел Игнатьевич увидел перед собой мать, Наталью Егоровну. Она спросила его: «Павел, ты все сделал?» Отец повторно рванул вторую, запасную, ручку, после чего фонарь неожиданно встал на рельсы, и люк открылся. Самолет медленно погружался в воду, но Павел успел пробежать по поверхности крыла, прыгнуть в воду и отплыть, чтобы не погибнуть вместе с тонущей машиной. Он даже успел снять с себя ботинки. Два часа летчик плавал в ледяных волнах, наглотался воды и уже выбивался из сил, но на его счастье мимо проходил сторожевой катер. С катера кинули трос, за который отец ухватился одной рукой так крепко, что на палубе пальцы пришлось разгибать кортиком.

За два месяца 1944 года заместитель командира 3 эскадрильи П. И. Чиняков лично сбил четыре самолета противника, и 18 июля 1944 года был в четвертый раз представлен к награждению орденом Красного Знамени, а затем 3 ноября – орденом Красной Звезды. Вновь 30 ноября 1944 года его представили к званию майора, и вновь был получен отказ. До конца 1945 года гвардии капитан был в должности заместителя командира 3 эскадрильи 1-го учебного полка. Его эскадрилья претендовала на первое место в полку, летала без аварий и поломок. Помимо орденов Павла Игнатьевича Чинякова награждали медалями «За оборону Ленинграда» и «За победу над Германией». В воздушных боях Павел Игнатьевич сбил лично семь (восьмой не подтвержденный) самолетов противника (25.07.1941 – Хе 126, 21.09.1941 – Ме 109, 16.05.1944 – Ю 87,26.05.1944 – ФВ 190,28.05.1944 – ФВ 190, 30. 05. 1944 – ФВ 190, 5. 08. 1944 – два Ю 87 (один не подтвержденный) и четыре самолета в группе (27. 03.1942 – ФД 21, обеспечил три победы ведомым)55. У него был хороший ведомый, с которым они долго летали – молодой летчик двадцати четырех лет. Одерживая победы в бою, Чиняков поддерживал и помогал сбивать вражеские самолеты и своим ведомым, – юноша имел много наград за победы в воздушных боях, но огорчался тем, что его не повышали в должности, и почти перед концом войны решил перейти в сухопутную авиацию. Павел уговаривал младшего друга потерпеть, пойти учиться после окончания войны, но летчик поступил по-своему. Перед самой победой его сбили над Берлином.

Наступила долгожданная победа. 24 мая 1945 года на приеме в Кремле в честь командующих войсками Красной армии И. В. Сталин произнес заключительный тост:

«Товарищи, разрешите мне поднять еще один, последний тост.

Я, как представитель нашего Советского правительства, хотел бы поднять тост за здоровье нашего советского народа и, прежде всего, русского народа. (Бурные, продолжительные аплодисменты, крики «ура»).

Я пью, прежде всего, за здоровье русского народа потому, что он является наиболее выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза.

Я поднимаю тост за здоровье русского народа потому, что он заслужил в этой войне и раньше заслужил звание, если хотите; руководящей силы нашего Советского Союза среди всех народов нашей страны.

Я поднимаю тост за здоровье русского народа не только потому, что он – руководящий народ, но и потому, что у него имеется здравый смысл, общеполитический здравый смысл и терпение.

У нашего правительства было немало ошибок, были у нас моменты отчаянного положения в 1941-42 годы, когда наша армия отступала, покидала родные нам села и города Украины, Белоруссии, Молдавии, Ленинградской области, Карело-Финской республики, покидала, потому что не было другого выхода. Какой-нибудь другой народ мог сказать: вы не оправдали наших надежд, мы поставим другое правительство, которое заключит мир с Германией и обеспечит нам покой. Это могло случиться, имейте в виду.

Но русский народ на это не пошел, русский народ не пошел на компромисс, он оказал безграничное доверие нашему правительству. Повторяю, у нас были ошибки, первые два года наша армия вынуждена была отступать, выходило так, что не овладели событиями, не совладали с создавшимся положением. Однако русский народ верил, терпел, выжидал и надеялся, что мы все-таки с событиями справимся.

Вот за это доверие нашему правительству, которое русский народ нам оказал, спасибо ему великое!

За здоровье русского народа! (Бурные, долго несмолкаемые аплодисменты).

После окончания войны Павел Игнатьевич продолжал служить заместителем командира эскадрильи, затем – командиром 2 авиационной эскадрильи. Лишь в ноябре 1946 года ему, наконец, присвоили звание майора.

Эскадрилья летала ровно, почти без происшествий. Экипаж П. И. Чинякова занимал первое место, в нем исключительно редко случались аварии и поломки. По-прежнему Павел минимально занимался общественно-политической работой, – только в пределах необходимого офицеру. Временами он срывался, горячился, вступал в споры с руководством, что, безусловно, не проходило для него без последствий.

Документальные свидетельства вновь противоречивы: отца обвиняли одновременно в некорректном обращении как с подчиненными (причем, обвиняя в панибратстве, – отмечали заботу о людях; обличая в халатности, – находили его в то же время чрезмерно требовательным), так и со старшими по званию. Павел Игнатьевич глубоко переживал неприятности. Без ведома командования он побывал в отпуске в Москве и 23 сентября 1946 года написал прошение о демобилизации начальнику отдела кадров офицерского состава авиации ВМС подполковнику Ломоносову. В прошении он указал на свои боевые заслуги, ранения и награды во время войны, на длительную службу без семьи (в то время он служил в польском городе Кольберге (Колобжеге), на отсутствие служебного роста; Павел просил его демобилизовать или перевести в счет тысячников (вероятно, 1000 летчиков-испытателей) в авиапромышленность.

В ноябре 1946 года гвардии капитан Павел Игнатьевич Чиняков повторно обратился с просьбой уволить его в запас, объясняя свою настойчивость тем, что в течение долгого времени был разлучен с семьей и не видел перспектив в изменении своего служебного положения. Однако в увольнении вновь было отказано, – отпускать опытного, заслуженного офицера не хотели. Время шло, а увольнения все не было. Павел нервничал. Отношения с руководством обострялись. Это не лучшим образом сказывалось на состоянии порядка в эскадрилье: появились отдельные случаи поломок, летных нарушений, вынужденные посадки. «Что за летчик, который не ломается?» – объяснялся с руководством комэск. Лишь в марте 1947 года П. И. Чинякова уволили в запас из 12 истребительного авиационного полка по статье 43 «Положения о прохождении службы командного и начальственного состава РККА».

Павел Игнатьевич говорил, что в Отечественную войну большей частью выжили, во-первых, те, кто не пил, а во-вторых, зрелые люди: тридцати-сорокалетние. Быстрее гибла неосторожная, неопытная молодежь. Многих губили фронтовые сто грамм. Все военные годы Павел носил в левом нагрудном кармане подарок трехлетнего сына, – оловянную фигурку петушка, которую бережно хранил до конца своей жизни. Он был уверен, что детский дар спас ему жизнь. Впрочем, вероятно, действительно спас от шального осколка, поскольку петушок был несколько поврежден.

Москва

После увольнения из военной службы в 1948 году Павел Игнатьевич Чиняков жил с семьей (с сыном Игорем и женой Татьяной Васильевной) в районе метро Семеновская (Сталинская). Жили в полуподвальном помещении очень скромно: папа спал на большом сундуке. Его близкий приятель, начальник отдела кадров ВВС Федотов, предложил другу работу в молодом научном городке Жуковском, в Летно-исследовательском институте. Во время Великой Отечественной войны специалисты ЛИИ вырабатывали рекомендации по поддержанию на высоком уровне боевых свойств самолетов, руководили летными испытаниями опытных образцов, оказывали помощь боевым частям, изучали закупленную зарубежную и трофейную авиатехнику. Павел принимал участие в перспективных разработках и испытаниях БАС (беспилотных авиационных систем).

Затем он работал на аэродроме в Измайлово, а также под Захаркино (Захарково – Тушино) на аэродроме Гражданского воздушного флота, позднее переданного Управлению полярной авиации Главсевморпути. Три раза в год приходилось сдавать сложные экзамены, осваивать новую технику, экзамены он всегда сдавал на отлично. Когда в 1960 году Тушино вошло в состав Москвы, от идеи строительства там большого аэродрома отказались и перенесли его в Шереметево. Полеты прекратились. Павел Игнатьевич летал примерно до 1956 года, после чего окончательно оставил службу.

В эти годы он нечаянно обрел друга, – лучшего пса, который у него был, великого Жульку. Однажды Павел прилетел в Куйбышев (Самару) и пошел пообедать в офицерскую столовую. Обедая, он обратил внимание на то, как в столовую вошла крупная овчарка с ведерком в зубах и остановилась около кухни. Повар вышел, налил в посудину остатки щей, после чего собака вышла, осторожно держа в пасти полное ведро. Заинтересованный отец пошел за овчаркой, которая привела его к дому хозяина. Оказалось, незадолго до этого у нее родилось несколько щенков. По просьбе летчика хозяин подарил ему одного малыша. Папа привез пушистый клубочек домой в Москву, назвали щенка Джульбарсом или попросту Жулькой. Со временем из клубочка вырос громадный черный пес, отличавшийся исключительным умом. Он был сдержан и никогда не лаял. Были потом другие Жульки, – овчарка, лайка. Но первый был великим.

Друг Павла Федотов предлагал вакантные должности начальника аэропортов в крупных северных городах, например, Мурманске, но тот отказывался наотрез: сказывался возраст (ему исполнилось 46-47 лет), перенесенные ранения, развивающаяся гипертония. За время службы в ГВФ общий налет П. И. Чинякова составил 1 ООО ООО километров.

Однако жизнь продолжалась. Обстоятельства сложились так, что у гвардии майора появилась вторая семья. Большую часть времени Павел проводил в родовом доме в Моршанске: он предпочитал жить на природе, любил Цну, на берегах которой вырос, надолго уезжал на охоту. Среди друзей отца были прекрасные художники (например, Виктор Григорьевич Цыплаков (1915-1986); Павел Игнатьевич и сам любил писать акварелью, пробовал живопись. Он не пропускал ни одной сколько-нибудь значительной художественной выставки. Помню, как мы ходили с ним в Третьяковскую галерею – шли пешком от Библиотеки Ленина через Каменные мосты, Большой и Малый. Бывали часто и в Пушкинском музее изобразительных искусств. Живя в уединении в лесу, отец вел дневник, в котором отмечал интересные происшествия, случавшиеся в период его добровольного затворничества. Нужно сказать, что он был наблюдателен, остроумен, насмешлив и обладал редким даром рассказчика. Рассказывая, в лицах изображал героев, умел смешить и сам смеялся по-детски открыто, плакал от смеха и сразу двумя кулаками утирал слезы. Слушателей завораживали как увлекательные истории, так и великолепное исполнение. Он имел не только дар рассказчика, интересны были и прозрачные пейзажные зарисовки-эссе, которые он записывал во время своих охотничьих вылазок.

Наш Моршанск

Мама забавно рассказывала, как Павел Игнатьевич собирался на охоту: шалаш на уединенном острове на реке Цне он подготавливал заранее, тщательно составлял реестр всего необходимого и аккуратно укладывал рюкзак. Его мать, Наталья Егоровна, непременно спрашивала перед выходом за ворота: «Павел, все взял? – Все, мама. – Соль взял? – Взял. – Спички взял? – Взял. – Хлеб взял? – Взял. – Ну, все взял, с Богом». После чего Павел пропадал. Он мог провести на Цне несколько недель. На пристань его всегда провожала старшая сестра: брат, прихрамывая после ранений, шел впереди с ружьем и удочками, а Ольга Игнатьевна позади тянула тележку со скарбом. Нужно отметить особую точность организации, обязательность папы: никогда он не позволил себе опоздать, никогда ничего не забывал, – оставался комэском до конца.

Сестра отца, Ольга Игнатьевна, была невысокой, сухонькой, необычайно аккуратной старушкой. Голову всегда покрывал свежий белый платок. Папа жил в левой половине дома, а тетя Оля – в правой. В комнате у нее было много больших писаных икон, перед каждой теплилась лампада, она была очень набожна и много молилась. Однажды папа с моим младшим братом, тоже Павлом, надолго ушли в город на рынок за продуктами. Вернулись, постучали в ворота, но те крепко были закрыты на щеколду. Стучали долго, но безуспешно. Что оставалось делать? Отец подсадил мальчика на ворота и подавал ему обломки кирпича, а тот швырял их в дверь дома, надеясь, что тетя Оля услышит шум и выйдет. Но и это не помогло. Долго так они шумели, пытаясь привлечь внимание старушки. Ну, наконец, вышла, – Павел Игнатьевич только смеялся. Когда тетя Оля уходила в молитву, она, действительно, не слышала ничего. Часто, оставаясь с Ольгой Игнатьевной, мой брат подолгу завороженно слушал ее рассказы: старушка усаживалась на огромный кованый сундук, – и старый да малый забывали о времени. На дворе жил ручной грач, которого отец и особенно Ольга Игнатьевна кормили. Птица неустанно везде бегала за тетей Олей и была необычайно привязана к ней. В базарные дни Ольга Игнатьевна носила на рынок сушеные яблоки на продажу, и умная птица увязывалась с ней. Грач прыгал по заборам, перелетал с крыши на крышу и таким образом сопровождал хозяйку до рынка. Там он где-то пристраивался ждать и, дождавшись, так же провожал старушку домой. Тетя Оля всегда баловала своего любимца, угощая его чем-нибудь вкусным.

Папе очень нравилось крепкое, соленое, необыкновенно вкусное сало с множеством ярких красных прожилок, которое он приготавливал сам весьма искусно. Однажды из соображений экономии отец с Ольгой завели несколько поросят. Тетя заботливо ухаживала за ними, и поздней осенью результат превзошел самые смелые ожидания: по двору, тяжело ступая, прогуливались крупные шарообразные создания. Ввиду наступавшей зимы было решено забить одну свинью. Не желая беспокоить соседей и тратить время на поиски мастера по забою, Павел Игнатьевич решил все сделать сам. Назначив день, он отыскал самую тяжелую кувалду и, дождавшись удобного момента, решительно опустил молот на голову животного. Свинья оторопела от неожиданности, растерянно взглянула на отца, затем хрипло рыкнула и бросилась на обидчика. Яростно сопя и громко похрюкивая, она гнала Павла Игнатьевича через весь двор до тех пор, пока тот не перелетел через высокую изгородь и оказался в безопасности. Затем замертво рухнула на землю. Павел несколько подождал, успокоился и, не ожидая больше никаких сюрпризов, с трудом перебрался обратно во двор. Животное не подавало никаких признаков жизни, но на всякий случай для верности он сделал еще один удар. Спустя мгновение отец вновь оказался за спасительной изгородью, а озверевшая хрюшка свирепо подрывала столбы, пытаясь до него добраться. В третий раз испытывать судьбу Павел Игнатьевич не стал и, выбравшись на улицу, отправился искать «специалиста». В то время Жулька великий жил уже с отцом в Моршанске. Позже при нас свиней не держали… Обходились рынком.

Сестра отца, Мария Игнатьевна, очень боялась собак, боялась она и Жульку, а тот иногда, озорничая, этим пользовался. Однажды Мария пришла в гости к Павлу с Ольгой и решида угостить их пирогами, печь которые была большая мастерица. Она с удовольствием хлопотала в кухне, пироги были уже готовы, и Мария Игнатьевна сложила их в большую миску, накрыв чистым полотенцем. Нечаянно обернувшись, она увидела, что на пороге сидит здоровенная овчарка и смотрит на нее пристально и строго. Дрожащим голосом Мария пыталась ласково уговорить собаку отойти, но та оставалась неподвижной, подобно сфинксу. Первое, что пришло в голову, – задобрить: в пасть полетел один пирожок, за ним другой, третий… Жулька отошел от двери только тогда, когда увидел, что миска опустела. Наша мама, вторая жена Павла Игнатьевича, приехала в Моршанск, где отец познакомил ее с Жулькой, и они подружились: когда мама готовила в кухне обед, пес важно приходил с котелком в зубах и осторожно звенел им, напоминая о себе. Получив свою порцию, он аккуратно относил полный котелок к себе в будку и там уже выхлебывал его. Как-то раз во двор неосторожно зашла женщина-почтальон и стала стучать в дверь, звать хозяев, которые в то время ненадолго отлучились. Обернувшись, бедная поняла, что выйти уже не сможет: у калитки молча сидела громадная черная овчарка и спокойно наблюдала за ее действиями. Пришлось смириться и ждать освободителей.

Все наше детство связано с маленьким каменным домом в Моршанске, куда мы приезжали летом из Москвы. Особенно ярко вспоминается красота реки Цны: прозрачная, с быстрым течением, светлая, усыпанная благоухающими солнечными кувшинками и жемчужно-белыми лилиями-лотосами. Высоко под облаками над рекой парил почти невидимый речной охотник-сокол, – лунь. Тишина, покой и мир царили вокруг. На обед мама варила нам в котелке на костре сливуху, – особенную похлебку из картошки, пшена, лука и другой зелени: это – и суп, и каша одновременно. Иногда в деревне, расположенной на берегу Цны, покупался шар душистого ярко-желтого масла. Помнится, брат с папой отправились на лодке через Цну пополнить запасы в село Крюково и увидели, как две большие крысы за прилавком весело играли пряниками в волейбол, перебрасывая их друг другу лапками. После этого случая пришлось нам о пряниках надолго забыть.

В первый раз брат, тоже Павел, приехал в Моршанск, когда ему еще не исполнилось полных семи лет. Он с важностью носил везде отцовскую лётную морскую фуражку, и встречные знакомые звали его морячком, чем Паша очень гордился. Удобства, конечно, были на улице, однажды брату ночью понадобилось выйти на двор. Отец, воспитывая в нем мужчину, сказал, что посветит фонарем дорожку, а тот должен идти один. Мальчонка увидел в глубине двора большого пса, глаза которого ярко горели в свете фонаря. «Я боюсь! – Разве ты – не моряк? – Моряк, но – боюсь. – Иди, пес тебя не тронет». Пришлось идти к «собаке Баскервилей», которая ласково ткнула брата в голую коленку холодным, мокрым носом и охраняла, пока он не вернулся обратно. Это был второй Жулька – большой и добрый пес, которого знали уже мы с братом. Не такой умный, как первый, но тоже очень хороший. Маленький Павлик бредил лодками, рекой Цной, любил вырезать кораблики из дерева. Утром они выходили с отцом из дома, и тетя Оля провожала их по обычаю. Шли на пристань и уплывали на лодке купаться. После купания следовало важное дело: набрать ведро ракушек и ряски для подсадных уток. Вернувшись, извлекали мясо мидий, рубили его и кормили птиц. Утки их с нетерпением ждали. На пристани часто «морячок» с папой встречали бывшего солдата-артиллериста, который во время Великой Отечественной потерял обе ноги и приезжал с гармонью на специальной тележке. Он был одет в поношенную гимнастерку, кто-то, верно, подносил ему стаканчик, поэтому артиллерист всегда был чуть под хмельком: он играл на гармони, пел «Матаню», плакал и изощренно ругался, но странно, что в самой ругани его была какая-то стыдливость. После победы прошло всего двадцать лет и, конечно, все еще было очень живо.

Второе воспоминание – о старинном саде за родовым домом и таком же старинном сарае, ходить в который мы, дети, боялись: чего там только не было! – живая история русского быта. Далее – сад. Он был огромен, хотя составлял, вероятно, одну четвертую часть от прежнего, и включал в себя, казалось, целые миры. Ходить вглубь сада разрешалось только в сопровождении мощной овчарки, – второго Жульки. За овощными грядками следовали ягодники – малинник, смородинник, крыжовенник.

Вдоль дорожки стояли высокие грушевые деревья: помню самые разнообразные сорта яблонь, среди которых заветными были антоновские (какой-то особенный сорт, выведенный И. В. Мичуриным), – крупные, твердые, ярко-желтые, полупрозрачные, сказочно ароматные. Больше всего любила я вишневые деревья с горячими черными, блестящими ягодами. В глубине сада, в густой чаще, затаились старые вязы и березы, поросшие чудовищной величины грибами, – чагой. В детстве мы очень боялись их прихотливых, часто устрашающих форм. Казалось, что на древних березовых стволах притаились какие-то не очень доброжелательные языческие божества. Потому рядом во время таких далеких путешествий всегда была собака, – наша замечательная овчарка Джульбарс или попросту Жулька. Была во дворе у нас и вторая собака, – маленькая рыжая дворняга с острой мордочкой, очень похожая на лисицу. Звали ее Лейда. Лейда была прирожденной охотницей: она выходила со двора в огород, спокойно ложилась между грядками и притворялась мертвой. Терпение у нашей лисички было отменное: она могла лежать «дохлой» очень долго, пока летавшие мимо пичуги переставали обращать на нее внимание, начинали прыгать рядом с ее мордой и попадали к ней на зубок. Охота вносила некоторое живое разнообразие в ее рацион.

За воротами дома стояла колонка, возле которой мы с братом собирали шампиньоны, и нам, маленьким, очень нравились их круглые сахарные головки. Отец жарил нам нашу добычу, и мы с удовольствием поедали грибы. Замечательно священное отношение отца к хлебу: он помнил голод, когда люди радовались даже хлебным крошкам, и никогда не позволял выбрасывать остатки хлеба. Заметив, что мы роняли кусок на пол, немедленно отвешивал подзатыльник и заставлял подобрать.

Время от времени приходилось ходить в центр города за молоком и хлебом. Это было событием: можно было по дороге зайти в Моршанский краеведческий и историко-художест венный музей, расположенный рядом с торговыми рядами. Кроме того, по дороге находился книжный магазин, в котором можно было купить какую-нибудь увлекательную книжку. Помню, брат принес оттуда «Белый Бим – черное ухо» Г. Н. Троепольского и плакал, читая в углу. Поскольку Павлик чаще бывал в Моршанске, то ему чаще доставались и «молочные» походы: дело было очень ответственное, нужно было в уме подсчитать стоимость трех литров молока, а еще и хлеба, – для первоклассника задача не из простых.

Изредка мы с мамой совершали дальнюю прогулку к величественному Троицкому Собору, который царственно возвышается на высоком берегу Цны. Правда, тогда он был закрыт и представлял печальное зрелище «мерзости запустения». Обогнув собор, мы переходили через мост на другой берег и шли уже по другому берегу Цны. Запомнила, как мы с трудом перебирались через глубокий овраг и смотрели, как паслись на луговине красивые кони. Некоторые, играя, катались по высокой, душистой траве. Фантастически красивое, завораживающее было зрелище.

Все самое лучшее и самое горькое идет из детства. Самыми счастливыми моментами в жизни брата были походы с отцом на ВДНХ в павильоны коневодства и охоты. Изящество породистых коней, сам запах стойла, запах кожаной сбруи казался лучшим на свете. Как и отец, Павел младший самозабвенно увлекся лошадьми и охотой: в павильоне «Охота и охотничье хозяйство» мальчик с Павлом Игнатьевичем подолгу рассматривали и обсуждали различные марки ружей, смотрели на кабанов и лосей в вольерах. В Моршанске все это обретало черты реальной жизни: отец с сыном на несколько дней уезжали на охоту и жили в шалаше или палатке на острове. Павла Игнатьевича уважали в Моршанске, почитая как героя войны. Однажды к островку, где они охотились, подплыла лодка. В лодке сидело несколько молодых пьяных людей явно уголовного вида, вооруженных ножами. Отец незаметно достал ружье и приготовил заряд. Спросил, что им нужно. К счастью, один из ребят узнал отца и приветствовал его: оказалось, это был сын его друга, вернувшийся недавно из тюрьмы. Отец пригласил всю компанию к столу, сварил вкусный кулеш с тушенкой, хорошо накормил их, после чего ребята уехали. Но могло все закончиться не так благополучно.

Папа брал иногда меня, старшую, на ночную рыбную ловлю: тепло укутывал в свою меховую летную куртку и усаживал в глубине лодки. Вначале мне было любопытно наблюдать за рыбачившим отцом и за пойманными рыбками, потом я тихонько засыпала. В одну из таких прогулок на реке я сильно простыла и тяжело заболела. Отец принес меня в куртке на руках домой, вскоре начался жар, затем – бред. Найти врача в ночном провинциальном городке было непросто, к тому же у врачей скорой помощи не оказалось самого необходимого, а температура продолжала расти, я задыхалась. Бедная мама готовилась к худшему, но неожиданно ее приятельница, приехавшая с машиной скорой помощи, обнаружила в кармане аспирин. Как он там оказался, для чего? Бог знает, но эти белые таблеточки помогли сбить температуру. Потом меня долго поили горьким отваром желтой пижмы, и потихоньку я пошла на поправку: видно, рано было уходить из жизни.

Москва

Сразу вспомнился еще один эпизод: в конце 1950-х мы жили в Очаково, и папа водил меня гулять на речку Очаковку или, быть может, на Мичуринский пруд. Он выкапывал в белом песке мелкой речушки большую ямку, и я радостно бултыхалась в воде, громко распевая и занимаясь какими-то своими важными делами. Отец читал что-нибудь на берегу, – время текло незаметно. Однажды его насторожило, что его «путичка», как он меня звал за певческую страсть, умолкла: оказалось, что головка перевесила, и я угодила кверху ногами прямо в самую глубину вырытой им в речке ямы. Отец успел выхватить меня из воды, но я с тех пор была вынуждена плескаться на мелководье. Мама вспоминала, как изумленно отец повторял, укачивая меня маленькую в колыбели: «Неужели когда-нибудь наша Путичка кому-то будет принадлежать? невероятно». Позже он пророчил мне повторение судьбы его няни и старшей сестры, – тетки Ольги.

До конца жизни отец беседовал на политические темы крайне осторожно и непременно вполголоса, по давней привычке. Помню, как в детстве я дважды пострадала «за политику»: в первый раз в Очаково, в 1959 году, где мы жили в доме барачного типа с длинным коридором, в который выходило множество дверей. Маленьких детей по необходимости сажали на горшках рядом в одном месте, там мы вели свои серьезные разговоры. Было нам по три года. Помню, моя приятельница Люська заявила, что из Ленина и Сталина выбирает Ленина. Я, вероятно, из чувства противоречия, поскольку не имела понятия ни об одном, ни о втором, ответила, что выбираю Сталина. Кто-то из соседей услыхал и сообщил отцу. Маленькую сталинистку ждала порка. С тех пор и до сего дня я старалась обходить все, связанное с политикой. Второй случай произошел в детском саду, мы жили уже в нашей квартире в Москве. Из детского сада я принесла увлекательный знак, который с увлечением рисовала, – свастику. Смысл ее не понимала, – просто понравилось. Отец заметил, – больше я свастику не рисовала никогда в своей жизни.

Помню, что никто не готовил так вкусно, как папа, если оставался один с нами, маленькими детьми, когда мама попадала с болезнью сердца в больницу. Он тщательно изучал поваренные книги и добросовестно соблюдал все указания, не отступая ни на йоту.

Павел Игнатьевич прожил большую и полную жизнь. Вероятно, если бы не перенесенные ранения, он прожил бы много дольше, но следы полученных ран беспокоили его всю жизнь. Я училась классе в девятом и в тот день почему-то оказалась дома, – возможно, это был воскресный день. Отец занимался в кухне, где у него располагался специальный ящик для инструментов. Неожиданно он громко всех нас позвал, мы с мамой и братом прибежали в кухню: на ладони у папы лежал довольно длинный закапсулированный тонкий, острый осколок авиационного стекла, оставшийся в глазу после тяжелой операции 1944 года. Осколок нечаянно вышел со слезами, пробыв в глазу тридцать лет.

Характер у Павла Игнатьевича был горячий, он часто бывал вспыльчив и несдержан, но никого я не помню, кто мог бы так же, как он, открыто смеяться, свободно обсуждать различные вопросы, припечатывая точным и острым словом как события, так и характеры человеческие. У летчиков вообще – особое служение, с них и спрос другой, потому что происходит невероятная нагрузка на психику. Нужно отметить и то, что отец был исключительно целомудренным человеком, хотя временами и мог себе позволить грубость, несдержанность в слове. До конца жизни он отличался бесстрашием и готовностью прийти на помощь: однажды ночью в Моршанске, услышав отчаянный девичий призыв на помощь, выскочил из дома, в чем был, с кухонным ножом и отбил девушку у хулиганов.

Интересы у него были самые широкие: астрономия, летное и морское дело, биология (особенно его интересовали вопросы наследственности и селекции), математика, химия, радиотехника, самолетостроение, кораблестроение; в сферу его интересов входили и вопросы русской истории, вопросы из истории литературы и искусства, живопись, классическая художественная литература – как русская, так и зарубежная. Особенно он любил поэму «Евгений Онегин» и знал ее наизусть. Часто в качестве ответа или замечания приводил цитаты из любимых художественных произведений, которые запоминались на всю жизнь. Например, охлаждая унаследованную мною от него в полной мере вспыльчивость и горячность, любил повторять слова Шекспировского Полония: «Держи мысль подальше от языка, а необдуманную мысль – от действий». Особую часть довольно большой библиотеки занимали мемуары и биографии замечательных людей, а также рассказы о животных и природе. Он чрезвычайно много читал, аккуратно отмечая цветными карандашами важные, интересные для себя абзацы. Привычка таким образом читать, «портя» книги (или, – с точки зрения библиографа, украшая их маргиналиями) перешла ко мне. Одним из увлечений было собирать интересные газетные и журнальные вырезки, из которых составлялись целые альбомы. К сожалению, ничего не сохранилось. Мы не умеем ценить то, что становится для нас привычным. Все горше ощущается то, что при жизни отца мы не успели, а точнее – не нашли времени, чтобы записать его воспоминания о военных годах. Вероятно, ему это было больно: сейчас, уже на склоне лет, я узнала, что он вел многолетнюю оживленную переписку с учителями школы и Кингисеппе, рассказывая о своих полетах, о своих друзьях. Так – совершенно посторонним людям оказалось необходимо то, что не было востребовано нами, детьми, – память о подвигах отца во имя Отечества. Только теперь, когда жизнь почти пройдена и есть свой опыт страдания, я понимаю, насколько одинок бывал бывший комэск в своей семье. Одной из самых горьких поговорок Павла была: «Все друзья – до черного дня». На поминках, где собрались родные, однополчане, боевые друзья отца, о Павле Игнатьевиче говорили много хорошего как о командире и человеке. В частности один из друзей сказал, что Павел, конечно, был бы многократным героем Советского Союза, если бы не его прямота и резкость, – «не его язык».

После кончины Павла Игнатьевича прошло уже много времени – более четверти века. Большая часть пережитого истерлась из памяти, многое постаралась забыть, поскольку эпизоды были не только радостные, но и печальные. Мы взрослели, утверждали свое «я». Сейчас с высоты прожитых лет, когда утихли пережитые страсти, детство и юность видятся по-другому: то, о чем предупреждал когда-то отец, сбылось, причем, в самой горькой форме. Все чаще мы с братом, обсуждая прежние события, упоминаем по отношению к папе слово «старец». Яснее видны последствия нашего нежелания прислушаться к его словам, исполнить его волю. Резко, но очень мудро он предостерегал нас от возможных опасностей и бед. Увы! предостережения остались для нас втуне, и мы, все трое его детей, расплачиваемся ныне за свою невнимательность и самость. Мамины терпеливая мягкость, ласковость, жертвенное желание смягчить все острые углы, все покрыть своей любовью, принять все жизненные удары на себя, конечно, вызывали больше сочувствия, потому и привязанность к маме была необычайной. Однако суровая, горькая резкость отца сейчас помогает выстоять, не сломаться и многое понять в очень непростых обстоятельствах нашей текущей жизни. Образ отца высветляется с каждым годом все ярче.

Возвращение к Богу

Шли годы, время перемалывало все – и радости, и горести. В начале 1980-х годов целое поколение двадцатипяти-тридцатилетних молодых людей вернулось в лоно Матери-Церкви, обратилось к Богу. Высоко в горах Архыза, христианской колыбели Кавказа, на месте древнего государства аланов расположилась обсерватория, широко известная специалистам самым большим и мощным телескопом. Однажды в августе 1980 года один из молодых сотрудников обсерватории, Виктор, проводил обычные наблюдения. Неожиданно его поразило странное состояние неба: планеты изменили обычное положение и плавно образовали правильный сверкающий звездный крест. Виктор был потрясен. Это выходило за рамки возможного. Вскоре после необычайного явления он принял Святое Крещение, а спустя несколько лет оставил светскую работу и был рукоположен во священника.

Тем же августом 1980 года я также приняла решение креститься. Исполнить намерение решила на родине своей мамы, расположенной в нескольких десятках километров от Саровской обители. Крестили меня в Воскресенском соборе небольшого деревянного городка Спасска (Беднодемьяновска) по весьма сокращенному чину. После принятия Святого Крещения у меня случился сердечный приступ, и целую неделю пришлось провести в постели.

Спустя год после того, как состоялось мое воцерковление, я начала петь на клиросе. Постепенно жизнь становилась на другие рельсы.

К моему приходу в Церковь Павел Игнатьевич отнесся на удивление спокойно. На вопросы соседей (это было не совсем обычно в конце 1970-х – самом начале 1980-х) он неизменно с улыбкой отвечал: «Да что же с нее возьмешь? – Она ведь дурочка у нас». С удовольствием слушал магнитофонные записи хорового пения. Особенно нравился ему Акафист святителю Николаю Саровского роспева: «Ты, Галочка, мне «Радуйся, радуйся» поставь». В праздники папа с готовностью участвовал в торжественных обедах, вспоминал тропари Рождеству Христову и Святой Пасхе, которые слышал, будучи еще ребенком. Я осторожно заговаривала с ним о возможном посещении своего духовника, о совершении святых Таинств Соборования, Исповеди и Причащения. Павел Игнатьевич не отказывался резко, но и не поддерживал эти разговоры, обходил их молчанием. Однако незадолго до смерти неожиданно попросил меня «Приведи твоего попа».

В то время священник, который был моим духовником в новоначалии, поправлялся после пережитой им автомобильной катастрофы: официально он еще не служил, но было известно, что батюшка начал навещать своих чад. Он знал, что папа доживал последние дни, но, к сожалению, не связался с нами. По неопытности я совершила страшную ошибку и никого не пригласила к отцу, надеясь на то, что приедет «Батюшка». Папа все спрашивал, когда же я привезу «своего попа», а я все терпеливо ждала милости от того, кого считала своим духовным отцом. Тот так и не приехал. Однажды ночью случилось кровоизлияние в мозг, и Павел Игнатьевич тихо скончался ночью во сне. Духовник не позвонил и после смерти, хотя ему и сообщили о ней. Стоит ли говорить, что это событие стало первой глубокой трещиной между нами… Простить себе свою глупость я не могу до сих пор. Интересно, что папа словно дождался, чтобы его кончина не омрачила маленький семейный праздник. За неделю до перехода Павла Игнатьевича в мир иной мы и узком домашнем кругу отмечали день моего рождения. Отец уже не вставал и попросил поставить столик рядом с его кроватью. Павел Игнатьевич радовался, был очень мирный и тихий, временами плакал. Вообще он очень часто в последние месяцы своей жизни тихо и как-то светло плакал. Был непривычно ласков с нами. Отец тихо отошел в праздничную ночь под Рождество Пресвятой Богородицы, с 20 на 21 сентября 1983 года. На дворе стояло «бабье лето»: теплая, мирная «золотая» осень. На ветвях кое-где еще искрилась прозрачная летняя паутинка, а звездчатые лапы кленов, плавно опускаясь, уже покрывали землю переливчатым, золотисто-зеленым ковром. Хоронили Павла Игнатьевича на светлом взгорье живописного кладбища за деревней Митино. Прощаясь с мужем, мама вздохнула: «Эх, Павел, хорошо ты пожил, повоевал, дай Бог и мне дожить до твоих годков». Отцу исполни лось 74 года, мама была моложе на 14 лет. Мы глубоко верим в то, что Царица Небесная приняла его под Свой святой покров. Утешительно в связи с этим вспомнить ответ преподобного Серафима на скорбь жены, чей муж умер, не успев причаститься: «Не сокрушайся, что муж твой перед смертью не приобщился Святых Христовых Таин, не думай, радость моя, что из этого одного погибнет его душа. Бог может только судить, кого чем наградить или наказать. Бывает иногда и так: здесь, на земле, приобщается, а у Господа остается неприобщенным; другой хочет приобщиться, но почему-нибудь не исполнится его желание, совершенно от него независимо. Такой невидимым образом сподобляется причастия чрез ангела Божия».

Интересный эпизод случился уже после смерти Павла Игнатьевича. Мой родной брат долгое время никак не мог решиться принять Святое Крещение, а я очень болезненно переживала это обстоятельство. Спустя несколько месяцев после кончины папы, брат ночью, возвращаясь с работы домой, увидел отца наяву и, напуганный до полусмерти, прибежал к нам. В течение года он боялся засыпать по ночам, мучимый кошмарами. Наконец, незадолго до годовщины смерти Павла Игнатьевича брат крестился. Мучившие его кошмарные сны прекратились. Впоследствии он в очень трудные для себя времена приезжал на могилку к отцу, беседовал с ним. После посещений жизненные обстоятельства сами складывались таким образом, что распутывались какие-то сложные узлы, и жизнь возвращалась в нормальную колею. Поистине родители никогда не оставляют нас без заботы и попечений, даже после своего видимого ухода из земной жизни. На могиле, где ныне похоронены наши родители, всегда очень мирно, светло, спокойно, радостно. Упокой их, Господи, во Царствии Твоем!

Мое вхождение в Церковь проходило еще при жизни отца. Для меня оно особенно связано с двумя людьми, – старцем протоиереем Тихоном Пелихом и старицей схимонахиней Агнией (Чижиковой).

Протоиерей Тихон Пелих (1895-1983)

Наша первая встреча с отцом Тихоном состоялась поздней осенью 1980 года в храме во имя Покрова Пресвятой Богородицы, что в деревне Акулово. Впоследствии батюшка заметил: «На нашу встречу была воля Божия».

Во время литургии принимали исповедь двое: молодой темноволосый священник и худенький, почти прозрачный старец в светлом ореоле седых волос. К старенькому батюшке стояла большая очередь исповедников.

Спустя годы батюшка Тихон признался: «Деточка, ты еще не знаешь, как тяжело с народом. Я исповедником был… Люди приходят, плачут о грехах своих. Некоторые плачут, другие спокойно исповедуются…»

Иногда отец Тихон касался в разговоре эпизодов из своей биографии.

Он родился в простой семье в 1895 году, в шесть лет остался сиротой и по ходатайству приходского священника был принят на воспитание в дворянскую семью. После революции учился в Московском университете и одновременно был вольнослушателем Московской Духовной академии, а также выполнял послушание ночного сторожа в Марфо-Мариинской обители, после закрытия которой духовник передал ему на хранение антиминсы монастырских храмов. В 1929 году Тихон Пелих служил пономарем и чтецом в храме во имя святителя Николая в Пыжах, где в праздник Благовещения Пресвятой Богородицы архиепископ Варлаам (Ряшенцев) посвятил его в стихарь. Когда церковь закрыли, он перешел в храм во имя святителя Николая в Кузнецах.

После окончания университета Тихон Тихонович был направлен преподавать в Сергиев Посад, и в Троице-Сергиевой Лавре духовно сблизился с последним наместником Лавры, преподобномучеником архимандритом Кронидом (Любимовым), который в тридцатые годы благословил его принять на хранение антиминсы лаврских храмов.

В Сергиевом Посаде Тихон Тихонович Пелих снимал комнату в мезонине дома, приобретенного для своих духовных чад Даниловским архимандритом Георгием (Лавровым), канонизированным в 2000 году. Это оказалось промыслительно: хозяйкой мезонина была духовная дочь отца Георгия, Татьяна Борисовна Мельникова. После возвращения Татьяны Борисовны из ссылки Тихон Тихонович стал ее мужем. Новобрачных обвенчал в Киржаче духовник жениха, протоиерей Вениамин Воронцов – впоследствии митрополит Ленинградский Елевферий. Во время Великой Отечественной войны из-за плохого зрения Тихон Пелих служил в стройбате под Москвой. Домой он вернулся на Пасху 1945 года. Вскоре после открытия Троице-Сергиевой Лавры, 1 августа 1946 года, в день памяти преподобного Серафима, с которым у него было связано особое духовное событие, Тихона Тихоновича рукоположили во диакона, а 26 августа 1947 года – во иерея. Благодаря пению Татьяны Борисовны в церковном хоре, супруги Пелихи познакомились с будущим епископом Вениамином (Миловым), которому много помогали в тяжелые годы его пребывания в ссылке (1949-1954). В 1950 году батюшка Тихон служил вторым священником в церкви святого пророка Илии города Загорска (Сергиева Посада), а в 1951 году был назначен настоятелем этого храма.

На первом этаже дома, где жили отец Тихон с матушкой Татьяной, в небольшой комнатке ютились две замечательные матушки, – монахиня Михаила (Мария Кузьминична Шитова, 1893-1985) и монахиня Магдалина (Татьяна Михайловна Шуракова, 1980). Они были уже немощны. Батюшка Тихон часто причащал их, приходили и иеромонахи Троице-Сергиевой лавры. Игумен Косма (Алехин) вспоминал, как поражен был условиями, в которых они жили: «У нас – хоромы, а такие чудесные матушки – в крохотной комнатенке». Познакомились и подружились монахини в Сиблаге (Сибирском исправительно-трудовом лагере) НКВД Алтайского края в начале 1930-х годов. Мария Кузьминична была арестована в 1933 году и осуждена по знаменитой 58 статье на три года исправительно-трудовых лагерей. В лагерной больнице она работала врачом, а Татьяна Михайловна – санитаркой.

Татьяна Шуракова (мать Магдалина) была женщиной простой души и детской веры. Ее приговорили в начале 1930-х годов по той же 58-й статье на десять лет ИТЛ (исправительно-трудовых лагерей). Но это так долго! Господи! Она решила просить Божию Матерь: «Матерь Божия! Возьми на себя пять лет». Просила неотступно до тех пор, пока в сердце не возвеяла тишина, и она поняла, что молитва ее была услышана. Осталось еще пять лет – как долго! Не вынести. Стала матушка просить Святителя Николая взять на себя два с половиной года. Просила горячо, – спустя ровно два с половиной года ее отпустили, сократив срок за идеальную чистоту в помещении. Однажды матушка Магдалина видела во сне, что стояла литургию в огромном, прекрасном, сияющем храме у западных врат. Народа было немного. Служба шла благоговейно: служил священник, весь объятый пламенем, в котором она узнала отца Тихона Пелиха. Он держал Чашу и приобщал прямо из нее. Некий Голос повелел Магдалине подойти к Святому Причастию. «Господи! я не готова, я недостойна!» Но Голос звал, и ей пришлось идти: в Чаше лежал Богомладенец. В слезах и трепете матушка проснулась и попросила батюшку Тихона спуститься к ней. Он молча выслушал, посоветовал не принимать сон во внимание и ушел. Она поняла, что во сне ей было показано, что батюшка уже при жизни был удостоен служения в Царствии Небесном. Молодой иеромонах Косма часто приходил причащать матушек, но не всегда был в мирном состоянии: «Иду, а на сердце – буря, клокочет все». Приходил, молча ставил Святые Дары, а мать Магдалина прежде чтения им Правила ко Святому Причащению просила посидеть, послушать о том, какое с ней случилось искушение.

Молодой и горячий батюшка с трудом оставался спокойным: какие разговоры могут быть перед причастием? Однако смирялся, садился и слушал. Магдалина неспешно начинала рассказывать что-то, и неожиданно по келье разливалась неземная тишина, в сердце воцарялся покой. Матушка прекращала свой рассказ и говорила: «Вот теперь начинай Правило».

Мать Михаила была очень строга. Постриг над ней совершал владыка Мануил в 1932 году в Алма-Ате. Перед этим она выбрала себе в восприемницы свою духовную мать, схимонахиню Олимпиаду (Иванову Ольгу Ивановну). Та избрала для нее имя в постриге Евпраксия, но Мария Кузьминична глубоко переживала свое недостоинство и решила молиться Архистратигу Божию Михаилу, чтобы он взял ее под свое покровительство. В день пострига Олимпиада внезапно сказала, что имя Марии должно быть в постриге Михаила. Женщины пришли к владыке, все ему рассказали, – тот промолчал и начал чин пострижения. Когда владыка дошел до перемены имени вновь постригаемой, он вдруг замолчал и некоторое время медлил. Затем медленно, по слогам, словно против воли произнес: «Ми-ха-и-ла». Архистратиг принял Марию Кузьминичну под свой покров. По окончании пострига матушка Михаила спросила у владыки, отчего он замедлил при наречении имени. Тот признался, что вначале решил смирить обеих монахинь, – одну за откровения, чтобы не возгордилась; вторую за своеволие и выбрал какое-то труднопроизносимое имя для постригаемой, но при наречении забыл его и услышал внутренний голос. Дух повелел ему не омрачать торжественный день: «Имя ей – Ми-ха-и-ла». Владыка лишь повторил. Перед пострижением он отправил телеграмму духовному отцу Марии: «Именинница шлет имениннику приглашение на именины». Вскоре пришел ответ: «Поздравляю именинницу с именинами». Такими были соседи старца Тихона по дому.

Прихожане называли отца Тихона «венчальным батюшкой». Супружеские пары, которые он обвенчал и благословил на будущую жизнь, создавали дружные, крепкие семьи. Поэтому особенно чтили его студенты семинарии и Академии Троице-Сергиевой Лавры, духовником которых назначил отца Тихона Патриарх Алексий I. Батюшка окормлял не только семинаристов, но и монашествующих, насельников монастыря: с сердечной теплотой и благоговением вспоминал его игумен Виссарион (Остапенко), который также приходил причащать матушек Михаилу и Магдалину. Отец Виссарион рассказывал, как однажды его попросили передать батюшке Тихону баночку красной икры. Он принес банку протоиерею Тихону Пелиху, но тот не стал брать: «Это – не мне». Молодой иеромонах огорчился и подосадовал, пробовал настоять, но старец упорно отказывался принять подарок. Действительно, оказалось, что произошло недоразумение, и икра предназначалась архимандриту Тихону (Агрикову), которого также чрезвычайно почитали.

Когда мы познакомились с отцом Тихоном, он был уже на покое и жил при храме во имя Покрова Пресвятой Богородицы в деревне Акулово Одинцовского района.

В памяти запечатлелись картины: вдоль аллеи благоухающих тополей спешишь на службу и, добежав до церковной ограды, вдруг увидишь, как один из послушников, бережно поддерживая, ведет батюшку Тихона в храм.

С замиранием сердца подходишь, глазами спрашивая у послушника позволения, и затем принимаешь благословение у земного ангела.

Вспоминается храм Покрова после окончания вечернего богослужения: в темноте среди мерцающих звездочек лампад догорают последние свечи. Стайка прихожан ждет отца настоятеля, а из северных врат алтаря незаметно выходит отец Тихон в сопровождении одного из своих помощников и неспешно прикладывается к иконам, словно скользя в прозрачной, голубоватой от ладана дымке.

Помню, как однажды на Светлой седмице, благословляя, старец подарил мне яркое, красивое малиновое яичко и похристосовался.

От неожиданной радости сердце расплавилось любовью. Спустя два дня вновь встретила отца Тихона: тот перед службой отдыхал на лавочке в палисаднике. Не в силах сдержать порыв благодарной любви, я подбежала к нему: «Батюшка! Христос Воскресе!» – и как-то по-детски сама поцеловала старца, словно родного дедушку. Он радостно рассмеялся, а потом заторопился в церковь. В памяти сердечной образ батюшки прежде всего напоминает о радостном, пасхальном свете.

Глубоко чтил отец Тихон свою матушку, Татьяну Борисовну. Когда батюшку спрашивали, как он смог стяжать терпение и кротость, дар прозорливости, батюшка с нежной любовью указывал на свою супругу: «Я стал таким благодаря своей матушке. Матушка моя меня таким сделала, ее благодарите».

Однажды мне пришлось дежурить в крошечной келейке старца Тихона и матушки Татьяны. Батюшка тихо про себя посмеивался чему-то. Старенькая Татьяна Борисовна недоумевала: «Что ты все смеешься, батюшка? Все смеешься, как дурачок». «Я и есть дурачок, матушка», – рассмеялся отец Тихон. «Ну, какой же ты дурачок, батюшка?» – укоризненно спрашивала матушка. «Конечно, дурачок, дурачок убогонький, – весело шутил старец. – Дурачком, матушка, лучше быть, ответственности меньше!»

Со временем моя исповедь у отца Тихона стала регулярной. Постепенно оттаивало сердце, отмывая слезами грязь греха и дурных воспоминаний… Во время исповеди старец внимательно слушал, ласково приговаривая время от времени: «Да, да…». В основном он молчал, молился и молитвой растапливал душу, раскрывая ее к покаянию.

Иногда, затрудняясь в немедленном ответе, батюшка приостанавливал исповедь, поднимался со своей низкой скамеечки и уходил в алтарь. Помолившись, он возвращался и отвечал исповеднику на его вопрос или недоумение. Говорить с ним было нисколько не страшно, он никуда не торопил и искренне скорбел вместе с исповедующимся о помрачении души. Один горестный вздох старца вызывал сердечное сокрушение и слезы. Поистине казалось, что плакало не только сердце но что каждая клеточка тела рыдала от великого стыда перед Милостивым Господом и оттого, что даже такой грешной душе возможно прощение.

Отец Тихон особенно отмечал, что в наше время очень много несчастных, больных людей. В основном встречаются изломанные, искореженные души, к которым необходим исключительно бережный подход. Как-то заметила, что скорбные обстоятельства оттеняют, делают ярче светлые стороны жизни.

«Да, – согласился батюшка, – горе через радость узнаешь. А если горя не узнаешь, то и радости не узнаешь».

Вновь на исповеди у старца: «Нужно чаще, чаще к Матери Божией прибегать. Я всегда к Ней прибегал, Она меня спасала. О Пречистая, Пренепорочная Владычице наша Богородице, Царице Небесная, просвети ум мой, просвети сердце мое, очисти душу мою от скверны, вразуми меня и научи. Царице Небесная, Владычице Пресвятая, видишь скорбь мою и немощь мою, вразуми, научи меня. Молись Ей, деточка, своими словами. Сама Пречистая Богородица воспитала русских матерей». Отношение старца к Богоматери было особым: он был необычайно близок к Ней и обращался, как к родному человеку.

На вопрос о том, как следует молиться о некрещеных людях, отец Тихон отвечал: «Молиться о них нужно просто: Спаси и помилуй, Господи, такого-то. Господь Сам все устроит, деточка».

Со слезами в беседе однажды высказала горькую сердечную скорбь о том, что гибнет Россия и русский народ: «Так, деточка. Но надо стараться не думать об этом. Правда Божия совершается на земле».

Старец советовал относиться к тем, кто был с детства воспитан в антихристианской традиции, с христианской любовью, как к братьям, но с большой осторожностью допускать их к сердцу церковному – богослужению. «Суд Божий совершается на земле», – часто повторял отец Тихон. Он относился к рассуждениям о грядущих временах очень осторожно, не особенно поощряя их, поскольку сроки знает один Господь. Можно ошибиться, высказывая свои предположения, и повредить души тех, кто доверяет твоему слову.

Очень любил батюшка богослужение и охотно благословлял петь и читать в церкви: «Славить Бога – святое дело».

Старец не мог унизить, оскорбить жестоким и грубым словом, хотя иногда бывал настойчивым в своей строгости. На хульные и хвальные помыслы батюшка советовал совсем не обращать внимания: «Это враг испытывает». Осуждения старец не терпел и относился к этому столь распространенному греху крайне серьезно: «Надо сейчас же бросить. Бог за осуждение карает!».

На мой вопрос о том, обязательно ли передавать для прочтения духовнику подробное описание своих грехов, если, написав их, чувствуешь глубокое успокоение совести, отец Тихон ответил, что это необязательно. Душевный мир свидетельствует о прощении их Господом. Прийдя же после этого на исповедь, достаточно кратко обозначить погрешения.

Отец Тихон Пелих свято чтил монашество, но иногда благословлял проходить монашескую жизнь в миру. Он был противником игры в полумонашескую жизнь, практики так называемых духовных браков: «Никаких духовных браков».

Сам он хотел принять постриг и, подписывая прошение, написал: «Скорбящий от чрева матери своея». Но ради дорогой матушки Татьяны не принял, а после ее кончины уж не успел.

Часто отец Тихон повторял: «Я знаю, что ничего не знаю». На вопрос о том, как быть, если нет духовного руководства или нет никакой возможности получить духовный совет, батюшка советовал глубже изучать историю Православной Церкви, рекомендовал читать лекции по Церковной истории В. В. Болотова, чтобы уметь разбираться в церковных вопросах и нестроениях.

Старец старался глубоко в сердце вложить понятие о том, что «в жизни нет ничего случайного. Все закономерно».

Всегда, во всех жизненных обстоятельствах, он учил говорить только правду, советуя откровенность.

Особенно почтительно отец Тихон относился к родителям. Он просил детей молиться за своих родителей со слезами, всем сердцем.

К хлебу старец относился благоговейно, не позволяя ржаную буханку называть «черным хлебом», но только ржаным. Одолеваемый внутренней печалью от тяжелого впечатления, как-то со скорбью батюшка рассказал, до какого страшного кощунства может дойти в своей злобе человек, используя просфоры и другую святыню для колдовства, для зла.

На вопрос о том, можно ли уехать из Москвы навсегда, батюшка ответил: «Можно, но только недалеко». Когда ему передали мрачное пророчество иеросхимонаха Сампсона (Сиверса) о том, что на месте Москвы останется зияющая яма, старец тихо заметил: «А мы в проповедях всегда говорили, что Москва – град Матери Божией».

Более всех святых батюшка Тихон почитал апостола любви, святого евангелиста Иоанна Богослова. Через всю свою жизнь отец Тихон пронес всеобъемлющую светоносную милующую любовь и скорбящее о всякой твари сердце.

В июне 1983 года душа странно затосковала, испытывая необъяснимую и нестерпимую тревогу за настоятеля. Повода для волнений не было ни малейшего. Я долго боролась со своим чувством, полагая, что оно могло быть обманчивым, неистинным. Наконец, открылась отцу Тихону. Против ожиданий старец сказал, что тревога была основательной, и благословил читать за отца настоятеля ежедневно по три главы из Евангелия от апостола Иоанна и немножко из Псалтири. 14 июня, в день празднования именин настоятеля храма, вместо «Многолетия» имениннику батюшка Тихон «перепутал» и затянул: «Со святыми упокой». Узнав об этом происшествии, старица схимонахиня Агния подтвердила: «О. В. умрет». Спустя полтора месяца настоятель с маленьким сыном выехал на машине в отпуск, попал в автомобильную катастрофу и чудом остался в живых…

Помню, как мы справляли свадьбу двух певчих в церковном домике. Торжество было светлое, радостное. Пришел из своей келейки поздравить молодых и отец Тихон. Он весело, по-детски шутил, смеялся. Одному из молодых людей, будущему священнику, гостю новобрачных, которого, как потом выяснилось, ожидала трудная судьба, батюшка подарил несколько пряников, апельсины…

Перед ужином гости подходили к отцу Тихону под благословение. По обыкновению подошла и я: «Благословите, батюшка!» – «На что тебя благословить?» – улыбаясь, спросил старец. «Домой ехать, в Москву». – «На Москву идет! Смотрите! На Москву идет!» – батюшка трепетал от смеха. Так в тот вечер в Москву мне попасть и не удалось…

Незадолго до смерти отец Тихон жаловался своему послушнику, ныне игумену: «Все меня оставят, С., все меня оставят». «Кто же вас оставит, батюшка? Я при вас неотлучно», – возражал тот. Действительно, вконец измученный хронической бессонницей послушник уехал в отпуск, не дождавшись, как оказалось, нескольких дней до кончины старца.

В 1983 году день памяти Царственных мучеников, 17 июля, пришелся на воскресенье. Уже долгое время старец был без сознания, на грани жизни и смерти. После литургии отец Тихон был еще жив. Состояние души было отчего-то особенно радостное, день стоял теплый, небо было ясное, чистое. Неожиданно прозрачная небесная синева заволоклась тучами, и полил мягкий, теплый летний дождь. Нечаянно для меня самой вырвалось: «Наверное, умер батюшка Тихон». Действительно, вечером перед всенощной подтвердилось, что старец скончался именно в те часы, около трех пополудни, в канун празднования преподобного Сергия Радонежского.

Похороны состоялись 19 июля. Я не в силах была заставить себя надеть траур и приехала в белоснежном пасхальном платке. На сердце царил мир, покой, тишина. Перед последним прощанием внезапно открылась какая-то сердечная глубина, впервые в полноте я осознала, кого потеряла в лице отца Тихона: истинного и единственного в своей жизни солнечного старца, сродного душе отца. Именно с того дня всегда живо чувствуешь его незримое присутствие, заботу и молитвенное предстательство перед Богом.

Отпевали протоиерея Тихона соборно во главе с митрополитом Крутицким и Коломенским Ювеналием и погребли за алтарем Акуловского Покровского храма.

Прошли годы. Много было горестей, много вспыхивало радостей. Однажды в день моих именин было как-то особенно грустно. Чтобы немного развеяться, ненадолго ушла с работы, чтобы пройтись по воздуху. Вернувшись, обнаружила на столе переданный мне маленький подарок: букетик первых нарциссов и плотный бумажный конверт. Вскрыв конверт, ахнула от неожиданной радости: с фотографии ласково смотрел чудесно улыбающийся старец Тихон. Батюшка не забыл. Матушка Митрофания (Быкова) говорила: «В день ангела отец Тихон тебя принял, просветил и причастил. Все живы у Господа».

Схимонахиня Агния (Александра Петровна Чижикова). 1901-1984

В 1981 году мы познакомились с матушкой Агнией. Мне довелось проводить отпуск в поселке Дубки вместе с Еленой Владимировной Апушкиной. Она предложила навестить знакомую монахиню, и мы отправились в гости. Мать Агния сидела на кровати в ветхом монашеском подряснике и апостольнике. Она приветливо встретила нас, мягко и кратко отвечала на вопросы Елены Владимировны. Мы пробыли у нее недолго и стали собираться домой.

На несколько минут оставшись наедине с матушкой, я попросила ее благословить меня. С усердием и особой тщательностью старица трижды благословила, словно крепко обвязывала, оковывала мои руки: «Наша, наша…». Благословение пронзило и разволновало сердце.

Несколько позже отец Тихон Пелих запретил после окончания отпуска сразу возвращаться домой. Деваться мне было некуда, оставаться на чужой даче было неудобно, поэтому пришлось просить приюта у матушек. С тех пор я часто останавливалась и подолгу жила у матери Агнии и ее духовной сестры монахини Серафимы (Варвары Ипатьевны). Помогала стареньким монахиням их послушница, тетя Паня (монахиня Пульхерия), человек исключительной простоты и доброты.

Схимонахиня Агния (в миру Александра Петровна Чижикова) родилась в 1901 году в многодетной крестьянской семье на Смоленщине. В семь лет она осиротела. Бабушка, оставшаяся с шестью внуками на руках, привезла Сашу к протоиерею Василию Троицкому, духовнику монашеской общины. Поскольку девочка не отличалась внешней красотой, бабушка рассудила, что в обители ей будет лучше. Мать Агния рассказывала мне, что в монашеской общине она с готовностью несла любые послушания – даже запрягала лошадь, разъезжая по различным монастырским делам.

Отец Василий сам учил детей. Видя способности Саши, он поставил ее на клиросное послушание. Маленькая послушница скоро выучила богослужебный устав, приохотилась к церковному чтению. Обладая прекрасным, глубоким низким голосом, она стала замечательным чтецом. Батюшка никогда не начинал службу без благоговейной псаломщицы и уставщицы, с которой ему легко было служить и молиться. Посторонние считали Александру родной дочерью старца Василия, настолько она была предана духовнику.

После революции 1917 года община некоторое время еще продолжала существовать на правах крестьянской артели. Монахини обрабатывали не только свои, но и общественные поля, помогая убирать лен и другие культуры. Вскоре отца Василия арестовали, а насельницы разбрелись по России. Шесть раз пережил старец арест и ссылку. 21 марта 1934 года он скончался в селе Гаврилов Посад Ивановской области (ныне готовятся материалы для его канонизации). При разгоне монастырской артели матушка Агния смогла скрыться и спрятаться в стогу сена. Красноармейцы штыками пронзали стог, но она мужественно терпела мучительную боль и страх молча.

В 1934 году после смерти отца Василия, вместе с близкой ей по духу прихожанкой монастыря Варварой Ипатьевной (в постриге монахиней Серафимой), мать Агния устроилась на квартире в поселке Дубки по Белорусской дороге. Однако и здесь нашелся «добрый» человек, который донес на нее в НКВД как на дочь священника. Матушку арестовали и поместили в тюрьму города Вязьмы, а впоследствии перевели в Можайск. Варя возила передачи и хлопотала об освобождении своей духовной сестры, доказывая, что обвинение не соответствовало действительности, и родителями Александры Петровны были простые крестьяне. Следователь, которому было поручено дело матери Агнии, беспощадно принуждал ее подписывать ложные протоколы, но его усилия сломить мужество и волю монахини остались тщетны. Ради достижения своей цели однажды он заставил матушку стоять без движения в течение шести дней. Измученная мать пообещала истязателю, что они вскоре встретятся в одной камере. Действительно, через некоторое время следователя арестовали за взятки, и в тюрьме он встретился с монахиней Агнией. «Вот видишь, – сказала она ему, – я же говорила, что сидеть будем вместе». В заключении матушка провела год, а затем по хлопотам близких и по милосердию Божию была освобождена.

В 1930-е годы в поселке Дубки на станции Пионерская Белорусской дороги, в домике протоиерея Сергия Орлова (в монашестве иеромонаха Серафима) скрывалась схиигумения Фамарь (Марджанова), настоятельница Серафимо-Знаменского скита близ села Битягово, вместе с тринадцатью сестрами. Варвара Ипатьевна готовила и носила им пищу, покупала молоко. В этом домике-киновии находил успокоение во время гонений духовный отец матери Фамари, епископ Арсений (Жадановский). Он поздно приезжал, в три часа ночи служил Литургию и приобщал матушек Святых Христовых Тайн.

В годы Великой Отечественной войны мать Агния и Варвара Ипатьевна жили на частной квартире. Председатель колхоза «Дубки» с уважением относилась к Варе и Александре, зная обеих как спокойных, порядочных и отзывчивых на человеческое горе женщин. Она предложила им взять участок земли, на котором сестры выстроили своими руками крошечную хибарку. Матушку Агнию приняли на должность лесничем. Высокая, сильная, крупного телосложения, во время обходов она одевалась в мужскую одежду и не раз пугала своим внезапным появлением порубщиков леса. Сердечно жалея людей, которые бедствовали в скорбные военные годы, матушка-лесничая не наказывала за порубку, не доносила на нарушителей. Она только просила: «Подождите немного, я уйду, а вы возьмите, сколько необходимо». Люди любили Александру Петровну, уважали и старались не подводить, не безобразничать в лесу, довольствуясь только тем, что было неотложно нужно в хозяйстве.

Варвара Ипатьевна работала в храме деревни Акулово во имя Покрова Пресвятой Богородицы, неподалеку от Дубков. Настоятель, отец Сергий Орлов, приглашал матушку Агнию в псаломщицы, но она отказалась, в чем впоследствии каялась.

Монахиня Агния ездила молиться в Троице-Сергиеву Лавру и обращалась за советом к архимандриту Тихону (Агрикову). В Москве вместе с Варварой Ипатьевной она бывала у неизвестного нам старца, который предостерегал их от какого-либо контакта с обновленческими священниками и предупреждал об осторожности в общении с духовенством. Впоследствии старец Сергий стал духовным отцом обеих матушек. Сестры творили много добра, помогая детям ссыльных священников, стирали дома церковные облачения. Хозяйкой в доме была хлопотливая и энергичная Варвара Ипатьевна. Она даже зарплату получала за матушку Агнию, которая совершенно не была привязана к деньгам.

Шло время… Однажды мать Агния увидела во сне дорогого старца Василия Троицкого, который благословил ее на строительство большого дома. Сон смутил монахиню: они едва сводили концы с концами, и средств на стройку не было вовсе. Вскоре после этого к сестрам пришла незнакомая женщина, одетая во все черное, и молча положила на стол крупную сумму денег. Пришло время служения людям. Своими руками духовные сестры начали строить большой и крепкий дом. Занималась строительством матушка Агния. Много людей прошло впоследствии через уютный, теплый, благодатный домик, который батюшка Сергий именовал «Дивеевским подворьем».

Здесь отец Сергий поместил на хранение около сорока икон, спасенных верующими от уничтожения: он настолько глубоко и живо верил слову преподобного Серафима, своего духовного покровителя, что в течение долгих лет не только ждал открытия Серафиме-Дивеевского монастыря, но и собирал различные ценные вещи, полезные для обители (по его благословению все святыни в 1993 году передали в Дивеевскую обитель).

В конце 1960-х годов дважды матушку Агнию разбивал паралич, но милостью Божией по молитвам духовного отца, иеромонаха Серафима, она поднималась. Старец, помолясь, бережно вел ее комнате, поддерживал и приговаривал: «Ну, пошли, пошли потихоньку». В 1970 году под ноги слабенькой матушке кинулась испуганная соседская кошка, – она споткнулась, упала и сломала шейку бедра. После падения мать Агния больше не встала и около четырнадцати лет пролежала в постели. Промысл Божий призывал ее на особенное – старческое, молитвенное служение. Лишив подвижницу способности к внешней деятельности, Господь даровал матери Агнии глубокую сердечную молитву и высокое духовное рассуждение. За духовным советом к матушке обращались не только миряне, но и люди духовного сословия: монахи, священники, даже архиереи. Архимандрит Иннокентий (Просвирнин) и монахиня Митрофания (Быкова) называли старицу схиигуменией. Действительно, она благословляла приходивших к ней.

Свои болезни и скорби матушка Агния терпела мужественно, не обращалась к врачам, но уповала на милость и помощь Господа и Пречистой Владычицы. Она часто с любовью повторяла, что Матерь Божия давала ей все только полезное и необходимое, с благодарностью принимая скорбные обстоятельства как бы от руки Самой Пресвятой Богородицы.

Внутренний строй жизни «Дивеевского подворья» был подчинен строгому распорядку. Утреннее правило составляли обычные утренние молитвы, акафисты Иисусу Сладчайшему и Пресвятой Богородице, чтение одной кафизмы из Псалтири, по одной главе из Святого Евангелия и Апостола. Завершали правило двенадцать молитв «Богородице Дево, радуйся» и поминовение живых и усопших. Помолившись, сестры завтракали, занимались необходимыми делами по хозяйству и обедали. Отобедав, читали каноны Христу Спасителю, Божией Матери, Ангелу хранителю и святому дня, вторую кафизму Псалтири. Затем вновь работали. Вечером после ужина исполняли обычное вечернее правило, по четкам проходили сто Иисусовых молитв, сто кратких молитв Пресвятой Богородице, сто кратких прошений преподобному Серафиму и вновь завершали правило чтением двенадцати «Богородице Дево, радуйся». После вечерних молитв матушка строго запрещала праздные разговоры, и сестры в молчании либо творили молитву Иисусову, либо занимались чтением святоотеческой и житийной литературы. Особенно любила читать Варвара Ипатьевна, матушка Агния постоянно пребывала в молитве.

Великая простота и нестяжание отличали схимницу. Она всю жизнь довольствовалась двумя платьями, двумя платками. Ничего лишнего не принимала, не желая обременять себя ненужной заботой о вещах. Доброты была необыкновенной. Не было случая, что бы кто-нибудь ушел от нее голодный, огорченный, неутешенный. Гостеприимная матушка старалась досыта накормить, успокоить, никогда никому не отказывая в приеме, как бы трудно ей ни было. В смиренном, спокойном молчании она тихо перебирала истершиеся четочки, творя Иисусову молитву. В ее предстоянии Христу не было и тени показного благочестия, актерства. Матушка буквально дышала молитвой. Стороннему же человеку казалось: дремлет бабушка.

На предлагаемые ей вопросы старица отвечала строго, открыто и ясно: «О чем разговаривать? – говаривала она. – Не о чем разговаривать». Господь даровал матушке ведение сердец и судеб человеческих. Когда к власти в стране пришел Юрий Владимирович Андропов, мать Агния заволновалась: «Если Господь не умягчит его сердце, с ним что-нибудь случится. Но, хотя, быть может, пришло время гонений. Ты власть на себе испытаешь».

Духом чувствуя душевное и физическое состояние моей больной мамы, матушка говорила: «Маме плохо, плохо. Ты маму не бросай. Хорошая она, но для спасения своего будет слабенькая, будет болезненная». Действительно, мамочка часто и тяжело болела, впоследствии перенесла несколько серьезных операций. Брат женился, через год у него появился первенец – девочка. Матушка тихо улыбалась: «Чистая будет девочка, чистая. Будут девочка и мальчик». Спустя четыре года у Павла родился сын.

В ответ на скорбь, что близкие люди долго не принимали Святое Крещение, оставаясь вне Церкви, старица утешала: «Не скорби. Рано еще. Господь все может. Ты всех хочешь в Царствие Небесное впихнуть, а всем туда нельзя. Это трудно. Молись, и Господь все пошлет. Особенно проси у Иверской иконы Матери Божией, Она – наша Заступница. Ее молитвами Господь все простит и все пошлет». В келье матери Агнии, напротив ее кровати, висела огромная копия на холсте чудного Иверского образа Владычицы. За год до кончины матушки в мире отошел ко Господу наш папа. Через два месяца после кончины матери Агнии окрестился брат, а еще через год-другой крестились члены его семьи. Так по молитвам матушки потихоньку родные приходили к Богу.

Мать Агния особенно подчеркивала, что священники должны совершать чин Крещения во всей полноте. В противном случае враг получает некоторый доступ к душе новокрещенного и запутывает человека, вводя его в тяжелейшие искушения.

С глубоким уважением она относилась к покойному ныне архимандриту Иннокентию (Просвирнину). Всегда сердцем чувствовала, что он должен прийти, и уже за два часа до его прихода начинала волноваться: «Батюшка стучит в окошко!» Духовные сестры посмеивались, но, к своему удивлению, вскоре действительно слышали стук в окошко и с радостью встречали гостя.

Любила мать Агния смотреть, когда кто-нибудь в ее присутствии в молчании вязал четки: «Четки начала вязать Матерь Божия. Это важнее чтения». Она понимала, что вязальщица во время работы старалась хранить Иисусову молитву. Стяжав сама истинную молитву, старица утешалась, когда другие тянулись за ней: «Вот, ночью молится, умница какая», – приговаривала она, заметив, что ее гостья, долго не засыпая, перебирает зернышки четок.

Матушка учила непрестанно хранить молитву Иисусову, соглашаясь при этом, что усиленное занятие молитвенным деланием ослабляет физически. «Молиться нужно постоянно, – сидя, лежа, в дороге, во время работы – везде», – говорила она.

Обладая истинным, глубоким смирением, старица подтверждала, что гордыня иссушает природные силы человека, высасывает живые соки из сердца. Часто матушка слышала жалобы на нехватку времени. Она считала это вражеским искушением: «Враг рассеивает внимание человека, мешая его сосредоточенной, собранной деятельности».

Мать Агния имела дар рассуждения. Она ни в коем случае не ломала душу, не требовала преждевременного невозможного совершенства и убеждала, чтобы «все вместе росло – и плохое, и хорошее, а Любовь Божия сама выжжет все ненужное». Преображение души, а не ломка приводит ее ко Христу.

Крайне серьезным делом считала старица отношения с духовником. «Нельзя привязываться к духовнику. Это – человеческое чувство. Много бывает искушений от врага, их не нужно слушать и не отходить от духовного отца. Без нужды не следует обращаться к другим священникам за советом, имея духовника, на все свои дела спрашивая у него благословение. Но привязываться можно к Единому Богу». Матушка Агния понимала и немощи человеческие: «Знаю, что нельзя привязываться ни к какому человеку, а с сердцем что поделаешь?»

При этом она никогда не показывала особенную склонность сердечную, не баловала любимых людей и была ровна со всеми, сохраняя спокойную сдержанность. Никто не мог похвастаться ее особым расположением. Этим старица мудро охраняла не только свое сердце, но и с бережностью относилась к душам более немощным, не допуская малейшей возможности для возникновения ревности, зависти, соперничества, тщеславия. Все без исключения были уверены в полноте ее любви. Да и действительно, разве возможна неполнота, когда сердце обвеяно дыханием Святого Духа. Ее мерность сдерживала горячие порывы не по разуму ревностных чад. Заметив чрезмерную тревогу о своем духовнике, мать Агния была строга: «Молиться нужно, предавая все и всех в руки Божии. Нельзя предлагать себя в жертву за другого, тем более просить себе смерти вместо него. Старец бы тебя выдрал!»

Услышав жалобы на свою горячность, несдержанность в слове и в чувстве, Агния успокаивала: «Это от неопытности. Замочек, замочек нужно на уста. Всем надо доверять, никого нельзя подозревать, но со всеми молчать и никому не доверяться. Совсем замолчать хочешь? – матушка улыбалась. – Ишь ты, чего захотела». «Раздражительность, холодность, туга душевная – это вражеские искушения. Враг пытает. Горячность пусть тебя не пугает, она со временем свалится». На назойливость помыслов старица советовала не обращать внимания: «Мысли – как волны, набегают и отходят».

Особенно трепетным, благоговейным было отношение матери Агнии к монашескому подвигу. Ей хотелось, чтобы первое горение молодых не угасло, но в своей сияющей чистоте приносило плод Богу, поэтому она была сторонницей ранних постригов. Однако и здесь схимница имела рассуждение. Не всем возможно и полезно быть в монастыре. Бывало, что она благословляла проходить монашеский путь в миру, среди житейских искушений. Однако замужество монахолюбивая схимница называла адом, жалела близких сердцу людей и неохотно благословляла на брак. Часто матушка спрашивала: «А где твой дом?» Растерявшись, я отвечала, что мой дом там, где моя мама. «Вот, глупая какая!» – улыбалась старица. Ее собственным домом уже давно было Небо.

9 мая 1984 года схимонахиня Агния с миром отошла ко Христу в покой Божий. Перед кончиной ежедневно матушку причащали протоиерей Валериан Кречетов, настоятель Покровского храма в деревне Акулово, и архимандрит Иннокентий (Просвирнин), с особенной любовью и почтением относившийся к старице.

За сорок дней до своего отхода мать Агния перестала принимать пищу и пила одну воду. Однажды вздохнула: «Ох, устала». За четыре дня до смерти паралич связал горло, и матушка не могла проглотить Святые Дары.

Похоронили схимонахиню Агнию на общем кладбище деревни Акулово Одинцовского района.

Монахиня Екатерина (Наталья Пижанова). 1947-1985

Спустя два года после смерти отца, в 1985 году очень недолго мне пришлось бывать у болящей монахини Екатерины (Натальи Пижановой), жившей в Химках. Это поистине была раба Божия. Когда девочке исполнилось десять лет, она заболела полиомиелитом: были поражены легкие и вся левая сторона. Пришлось лежать в больнице, в камере искусственного дыхания, которую называли «железными легкими». Затем Наташе сделали первую операцию: вставили дыхательную трубку, закачивать воздух в которую нужно было только при затруднении дыхания. Тогда еще Наташа могла временами садиться. Когда она повзрослела, врачи собирались делать вторую операцию и заменить узкую трубочку на более широкую, но старая трубка так крепко вросла, что трогать ее было опасно. Разработали специальный дыхательный аппарат, уже постоянно подававший в легкие воздух. В трахее вокруг трубки стали появляться полипы, которые мешали доступу воздуха и причиняли больной мучительные страдания. Особенно болезненной процедура закачки воздуха в легкие была перед кончиной болящей, когда приходилось это делать вручную особым прибором наподобие гармошки.

Смерть ее мамы была трагичной и одновременно нелепой: она истекла кровью после домашнего аборта. Наташа рассказывала, как маленькой девочкой вставала на колени и молилась Божией Матери: «Прости мою мамочку, пусть я буду страдать за нее». Матушка Екатерина вымолила у Господа тяжкий двадцати восьмилетний крест для себя и прощение для своей мамы. Крупная, красивая молодая женщина всегда светилась радостью, теплой лаской и заботой о своих помощниках. Очень любила слушать церковное пение, духовные стихи. К Богородице обращалась, как к живой: «Мамочка, Мамочка». Матушка Екатерина терпеливо переносила мучительную боль и только шептала: «Мамочка, Мамочка». Она очень устала от постоянных страданий и смерти не боялась. В последнюю ночь Наташа ждала приезда священника со Святыми Дарами. Он приехал поздно, около полуночи, но отказался причащать и все просил: «Наташенька, потерпи, подожди». Она молча закрывала глаза и все обращалась к Мамочке. После того, как часы пробили полночь, ее причастили. Мать Екатерина облегченно вздохнула и вскоре отошла ко Господу 9 февраля 1985 года.

Булгакова Ольга Александровна (1986)

В январе 1986 года мне пришлось познакомиться с художницей Ольгой Александровной Булгаковой из маросейской общины отца Сергия Мечева. Для меня это было тяжелое время: за три года я потеряла четверых близко знакомых и дорогих мне людей. Но Елена Владимировна Апушкина, духовная дочь отца Алексия Мечева, так настойчиво просила помочь, что я не выдержала и поехала к Ольге Александровне. Та жила в Большом Афанасьевском переулке (улица Мясковского) на Старом Арбате, этажом выше над ее квартирой располагался Арбатский ломбард.

Ольга Александровна болела с детства: она была поражена детским параличом. В детстве с Олей занималась преподавательница из храма святителя Николая в Кленниках на Маросейке, носившая косынку. Постепенно она приучала девочку, и та начала петь в хоре. Правым хором руководила регент по имени Клавдия: когда хор начинал фальшивить, она падала на колени, плакала, и пение выправлялось. Отца Ольги Александровны арестовали в 1924 году: «Он был честнейшим человеком, но поддался на этот великий обман. Обман революции. Невозможно построить Царство Божие на земле. Отец был юристом, а в лагере ему пришлось не только стать фельдшером, но и делать серьезную операцию областному начальнику. Его заставили под угрозой расстрела. И ведь сделал удачно! Русский народ все может: и пить, и гулять, и государством управлять, и пирожками торговать, и спасаться».

Вот то немногое, что я запомнила из слов Ольги Александровны.

«Сердце человеческое создано для любви к Богу. Когда оно так сильно привязывается к человеку, что он заслоняет собой Бога, Господь убирает этого человека из твоей жизни. Это очень больно. Нельзя ничего требовать от других: другое воспитание, другой характер». Ольга Александровна писала иконы: «Знаете, ведь икона – наполовину молитва. Я видела икону во сне, с которой не сравнится никакая живопись. Написать бы ее: справа на берегу бурного моря стоит Божия Матерь и молится, слева изображено, как отходит душа умирающего человека, а в центре – высокий Ангел, который с трудом ведет душу по горам к небу. Как жалко жизнь, как мало сделано».

«Нужно искать волю Божию о себе. Молитесь: то, без чего Вы не сможете жить, – это и будет Ваш личный жизненный выбор. Рваться в науку особенно не нужно, – ну, будете Вы ученый, вырастет у Вас длинная борода, будете сидеть в президиуме Академии наук. Ну, и что? Что вспомните в конце дней?»

Меня поражали мужество, терпение, железная воля Ольги Александровны. Условия, в которых приходилось ей жить, были просто чудовищными. Но более поражала ее готовность при этом радоваться красоте, поэзии. Нам было интересно беседовать. Царствие ей Небесное. Любопытно, что интонации ее голоса походили на интонации моего отца, и у меня было полное ощущение, что, помогая ей в немощи, я словно выполняла то, что не доделала по отношению к папе.

Мама (1923-1998)

Детство. Покровское-Слаим

Вторая жена Павла Игнатьевича Чинякова, наша мама, – в девичестве Клавдия Тимофеевна Крутякова, родилась в 1923 году в русском селе Слаим (или Ислаим, Покровское) Спасского уезда Тамбовской губернии. В 1923 году уезд приписали к Пензенской губернии. Спасский уезд граничил с Моршанским. Расположено село было удивительно красиво: с двух сторон его ограничивали высокие холмы, с третьей – огромный колхозный, некогда помещичий, сад. Вообще село утопало в садах, что отличало его от многих других в той местности. Веселое, красивое, легкое. Благодаря удачно выбранному местоположению, дома в селе располагались по кругу, что придавало ему особое очарование и уют. Через все село, прихотливо извиваясь, текла живописная и глубокая речка Парца, а реку перекрывала высокая мельничная плотина. Ближайший лес был за двадцать пять километров, и вокруг села на многие десятки километров тянулись степи. Издревле село было владельческим, а крестьяне до 1861 года – крепостными. Долгое время владели Слаимом помещики Лачиновы, происходившие из древнего дворянского рода, восходившего к XV веку. Позже владельцами были помещики Булгаковы, Шишкины и Смирновы.

Крестили девочку в местной высокой деревянной церкви, посвященной Покрову Пресвятой Богородицы с приделом во имя преподобного Серафима Саровского, куда крестьяне съезжались из многих деревень. Красивый храм стоял среди старых берез, рядом с ним располагалась сельская школа. Батюшку Серафима особенно почитали в ближайших селах, поскольку до Сарова было менее ста километров, и многие к нему паломничали. Крестьяне ехали на телегах, многие шли пешком. Паломники старались держаться вместе, поскольку Муромский бор перед самой Саровской пустынью был небезопасен. Добравшись, путники обедали в длинной монастырской трапезной с низкими сводами, а потом шли к келье, где жил батюшка Серафим. Он был настолько родным, что дети воспринимали его как равного: «Ведь отец Серафим только кажется старичком, а на самом деле он такой же, как ты да я». В Слаиме почитание старца было сродни почитанию прославленного земляка или родственника. Даже отойдя от церкви на долгое время, забыв о Боге, никогда не забывали о том, что есть отец Серафим, помнили день его памяти. Память о преподобном светила во мраке и суете жизни, словно яркая, никогда не затухающая лампада.

Таинство Крещения Клавдии, как и ее сестер, совершил отец Иоанн Серебрицкий, новомученик. Церковь была открыта до 1933 года. В 1937 году священника арестовали и по приказу тройки, по всей вероятности, расстреляли, а бывшую помещицу почему-то не тронули. Местные жители не только жалели ее, но и уважали, считали блаженной: она одевалась очень просто, аккуратно и время от времени приходила к сельчанам с лукошком. Те предлагали ей продукты, но бывшая барыня ото всего отназывалась, кроме одного яичка. Возьмет яичко, – и дальше идет. Тихо она дожила и тихо скончалась в другом селе, тихо проводили ее сердобольные сельчане. Прозвище у нее было Кашкариха, происходила барыня из обрусевших немцев. Интересно, что в русских селах, – Слаиме и Кочетовке, храмы закрыли, а в соседнем эрьзянском селе Дракино крестьяне не позволили закрыть церковь – встали насмерть, и отстояли. Мама помнила, как на ее глазах сбрасывали могучие церковные колокола, как стонали они, раскалываясь друг о друга, как печально гудела под ними земля. Во многих селах крестьяне поднимали самые настоящие бунты в защиту храмов, но, как правило, безуспешно. В 1924 году за отказ признать обновленческих иерархов был закрыт женский Свято-Троицкий Чуфаровский монастырь, в 1926 году – женский Свято-Тихвинский Куриловский, в 1928 году – женская Зиновская Рождественно-Богородицкая обитель, Краснослободские женский Свято-Успенский и мужской Спасо-Преображенский монастыри, а также женская Рождественно-Богородицкая Темниковская обитель. Крестьяне помогали монахам и монахиням, укрывали их у себя, кормили; прятали и берегли монастырские святыни. Под влиянием монашествующих верующие стойко сопротивлялись обновленчеству. У многих жителей села сохранились скатерти, покрывала, тканые и вязаные монахинями. Дошла одна такая красивая «монашеская» скатерть и до нас.

Огромный плодовый барский сад перешел во владение вновь образованного колхоза «Новый труд». Прежние хозяева вырастили здесь замечательное многообразие сортов яблоневых деревьев: здесь можно было встретить любые сорта, – от крошечных благоухающих райских яблок, маленьких круглых «медвежьих ушек», грушеобразной скороспелки, сладких алых прыгунков (малиновки), рассыпающегося в кашу белого налива, особого «винного» бело-розового налива – до громадных, тяжелых «бычьих сердец» и твердых «толкачей», которые, созревая, лопались. Главным яблоком, конечно, была душистая янтарная антоновка. Яблоки сменяли друг друга: летом поспевали одни, осенью другие, были особые сорта, которые стояли почти до зимы. Ухаживали за садом очень тщательно: на зиму бережно окапывали деревья, обмазывали стволы глиной и обвязывали соломой, весной покрывали известкой. Школьники, а среди них и Клавдия, помогали убирать урожай. С маленькими ведерками дети собирали после сильных дождей или ветров упавшие яблоки, складывая их в горки. Когда взрослые снимали яблоки с деревьев, дети аккуратно заворачивали каждое яблоко в отдельности в стружку и укладывали их в специальные ящики, которые потом на подводах везли в центр. Помимо яблоневых деревьев в саду были огромные ягодники: вишни и сливы, малина и разнообразные сорта смородины. Прабабушка Дарья Ивановна рассказывала, как барыня Кашкариха приглашала ее с девушками на сбор ягод, и они пели, собирая их. Кроме того, в саду было многоцветное море сирени. Для изготовления тонизирующего средства, а также в косметике используются насекомые, которые называются шпанскими мушками. Детей посылали обирать с гроздьев сирени этих отливающих перламутром, блестящих, ярких, золотисто-зеленых жучков, которых потом отправляли в район.

Отец и наш дед Тимофей Леонтьевич Крутиков, был очень красив: его отличали правильные, благородные черты лица, прямой греческий нос. За крутой нрав и отчаянное поведение Тимофея прозвали «Тимка-атаман». Кроме того, он имел несчастную склонность к вину, а пьяный становился совершенно неуправляемым, зверел. Мать Клавдии, наша бабушка Прасковья Григорьевна, миловидная, с округлым, мягким лицом, напротив, была веселой, но тихой и скромной девушкой. Чем пленил ее Тимофей? – Против желания родителей Пашенька вышла за красавца-атамана замуж. У них родилось три девочки: старшая Клавдия, средняя Валентина, и младшая Антонина. Валечка умерла рано по неосторожности отца, когда ей не исполнилось и семи лет. Однажды, когда в доме с Тимофеем оставалась одна Валя, к нему зашли приятели, выпили, как водится, и один из них заметил хорошенькую белокурую девочку в кудряшках. Решил пошутить: «Вот – невеста для моего сына, я тебя увезу». Потом о девочке забыли, а бедняжка так испугалась, что спряталась на печь, начала молча плакать в уголке и плакала долго, до прихода матери, прозрачное личико малышки посинело. После этого потрясения сердечко ее не выдержало, Валечка тяжело заболела и вскоре умерла. Прасковья Григорьевна на руках носила умиравшую дочку в сад, чтобы та порадовалась красоте цветов, подышала. Страшно кричала от горя на похоронах несчастная Паша, билась на руках у родных, но ребенка было уже не вернуть. Позже Прасковья пробовала оставить мужа, устав от его загулов, но тот искренне любил ее, горевал и всегда умел уговорить сердобольную женщину. В самом начале войны Тимофей Леонтьевич пропал без вести. Клавдия как старшая смотрела за младшей Антониной, качала ее в колыбели. Бывало, баюкает-баюкает, а та все пищит. Клавдии хочется во двор к девочкам побежать, в лапту поиграть, – ан, нельзя. Уж трясла-трясла она бедную малютку, пока та не засыпала. После уж можно было побегать.

Родители Прасковьи, Григорий Симонович и Евгения Степановна Крутиковы, славились отзывчивостью и добротой. У них было справное хозяйство, большой дом, скотина, птица. Рядом с домом располагался родниковый колодец с исключительно мягкой водой, из которого издалека сельчане приходили набирать воду для самоваров. Чтобы приготовить пищу, использовались, конечно, колодцы ближайшие к своим домам, но для чая предпочитали этот. Впоследствии пришлось перебраться в более скромный, но тоже уютный и теплый домик, покрытый в несколько слоев соломой, с нарядными резными наличниками на окнах.

Григорий был отличным бондарем, а в праздничные дни помогал в церкви уставщиком. Его дети, в их числе и Прасковья с мужем Тимофеем, пели на клиросе. У Тимофея Леонтьевича был чудный бас, когда он пел дома, – звенели стекла. После закрытия церкви и ареста батюшки Иоанна сельчане приглашали Григория Симоновича «почитать над покойником» или послужить мирским чином литию на могилке, что он делал безотказно. Вытравить в человеке веру и стремление к Богу очень трудно. Уже в советское время люди все равно продолжали свято чтить престольные праздники, Святую Пасху и Рождество Христово. Помимо Прасковьи у Григория и Евгении было три сына, – Андрей, Иван и Степан. Иван и Степан погибли на фронте во время Великой Отечественной войны. Андрей, – добрейшая душа, служил бригадиром путевых обходчиков на железной дороге. Вместе с ним работали одни женщины, которым приходилось таскать тяжелые шпалы, а Андрею Григорьевичу было жаль их, и он брал всю трудную физическую работу на себя, отчего надорвался и много болел.

Девочки, Клавдия и Антонина, учились в местной семилетней школе и жили у дедушки с бабушкой, – Григория и Евгении. Мама рассказывала, как сестры ждали мать, которая с сельчанками по ночам, крадучись, собирала на полях неубранное сено для коровы: принесет тяжеленную вязанку и вновь уходит. Сестры с нетерпением ждали уставшую маму, просили рассказать сказку, но измученная Прасковья только бормотала сквозь сон что-то не слишком вразумительное. Корова была кормилицей и спасала всю семью в голодные годы. Сами могли не доесть, а коровушку кормили. В русской печи запекали подсоленную картошку и каши с яйцами и топленым молоком, в праздники делали лапшевники из крахмальной лапши, драчены, пекли нежные темноватые овсяные блинчики, а также – плотные пшенные блины. Толкли в ступе пшено или овес и много раз просеивали, пока мука не становилась мягкой и чистой. Интересно, что пшеничных блинов не пекли, не знали о них.

Великим Постом сельчане говели строго. Перед Святой Пасхой по три дня, начиная с Великого Четверга, вовсе ничего не ели, только пили воду. Детей щадили, но на Страстной седмице дети говели обязательно почти наравне со взрослыми. В селе был издревле заведен обычай разносить неимущим соседям молоко, чтобы они, накопив его, успели к святому празднику сотворить пасху, испечь кулич, пироги. Корова была на редкость удойной, давала много молока и выручала не только семью (ведь у Григория и Евгении было еще два внука от сына Степана), но и многих неимущих односельчан. Бывало, Евгения Степановна подоит корову, накормит семью, а потом разольет молоко по кринкам и обходит тех, кому приходилось совсем туго. Мой отец, Павел Игнатьевич, называл ее простушкой и очень любил. Простоты и доброты была она необыкновенной. Евгения Степановна отличалась особой стройностью, плавностью походки, о ней говорили: «Поставь Евгении полный стакан с водой на голову, – пройдет по селу и ни капли не разольет». Была у Евгении Степановны слабость, – любила приодеться: сестра Васена (Василиса) присылала ей из Москвы модные кофточки, которые она, не смущаясь пересудами односельчан, с удовольствием носила с нитями крупных коралловых бус, покрыв поверх огромную шаль с кистями. Девочки носили сережки из червонного золота в форме подсолнухов. В голодные годы на украшения выменивали продукты. Роскошная шаль с кистями и великолепная трехметровая нитка чудесных прозрачных бус рубинового цвета бабушки Прасковьи служили украшением не только для нее. Шаль и бусы были так нарядны, что в них венчалась половина невест Слаима. Конечно, поэтому со временем рубиновая нить становилась все короче, и я видела уже лишь отдельные шарики. Мама хранила их вместе с шитьем из бисера и стекляруса в старинной коробочке из-под ванили. Так навсегда у меня представление о стеклярусном и бисерном шитье ассоциируется с нежным ванильным ароматом.

Дед Григорий в ярмарочные дни ездил в центр, в Торбеево, и обязательно привозил с ярмарки гостинцы: деревянные игрушки, прозрачный тягучий мед в горшочках, соленые грибы. Однажды привез попробовать громадный помидор. Это была диковинка, – в той местности их никто не сажал. Дети обрадовались красивому плоду, попробовали и сморщились. Так невкусно им показалось. Зимой дедушка рубил дрова в лесу, куда приходилось ехать около двадцати пяти километров, и привозил оттуда «лисичкин» хлеб, – так назывались оставшиеся у него промороженные ломти. Девочки с нетерпением ждали «лисичкин» хлебушек, свято веря в то, что из лесу им лисичка прислала гостинец. Вкусно было разморозить ломти в теплой печке и есть душистый лесной подарок. Григорий Симонович был добродушным, мягким и очень любил хорошо поесть. Любимым блюдом были огненные щи-сыропарочки со сметаной, – то есть щи из свежей капусты прямо с огня. Особенно любил их с перцем. Бывало, Евгения Степановна насыплет ему, – просит еще, она уж с сердцем ахнет из перечницы, а ему хоть бы что, – ест да похваливает. В ночь под Рождество Христово, немного отдохнув после заутрени, вставали в четыре часа: нужно было растопить печь, приготовиться к праздничному столу. В это время прибегали ребятишки пославить Христа и получали пирожок, гривенничек или иной гостинец.

Сестра Евгении, Василиса Степановна, была очень красива и своенравна. Девушкой она полюбила бедного писаря, но отец имел свои планы на ее замужество и категорически запретил ей выходить замуж по любви. Он присмотрел богатого молодого приказчика, который заглядывался на красавицу-Васену. Правда, сама она не могла видеть его рыжее лицо в оспинах. Долго сопротивлялась Василиса, но деться было некуда, и она вышла за приказчика замуж. Родился сын Алексей. Недолго прожила Василиса Степановна со своим мужем, затосковала и в одну темную ночь бежала в Москву. В городе она скоро нашла место горничной в знаменитом доме-сказке железнодорожного инженера Петра Николаевича Перцова (1857-1937), построенном в русском стиле по эскизам художника Сергея Васильевича Малютина (1859-1937), и устроилась жить на Остоженке в коммунальной квартире. Вторым мужем Василисы Степановны стал степенный шеф-повар ресторана. На службу ходили в храм Христа Спасителя, построенный в благодарность за заступничество Господне в борьбе с наполеоновским нашествием 1812 года, как памятник мужеству русского народа. Мама помнила, как вместе с бабушкой Васеной подходила к исповеди в глубоком сумраке нижнего храма, как любовалась звездочками горящих лампадок.

Кроме того, был жив в 1930-е годы еще мамин прадедушка Симон Михайлович, отставной солдат Первого Уланского полка. Дедушка Симон, по словам Клавдии Тимофеевны, внешне был необыкновенно похож на преподобного Серафима, которого она хорошо запомнила по иконам: тихий согбенный старичок в ореоле серебристых волос, всегда смиренный, лучащийся добротой и лаской. Он ходил, опираясь на палочку: «Кланюшка! Пойдем-ка рыбку ловить», – позовет девочку, и Кланюшка с ведерочком засеменит за дедушкой. Речка была прозрачной, с белоснежным, будто сахарным песчаным дном. Ребенок едва входил в воду, а уж вокруг маленьких ножек начинали кружиться мелкие рыбешки. Старый и малый рыбачили дотемна: девочка входила в азарт и громко кричала в восторге, заметив поклевку. «Тише, Кланюшка, ты нам всю рыбу распугаешь», – мягко улыбался Симон Михайлович. Бывали случаи, когда мельничные плотины прорывало, и река выходила из берегов. Зрелище было ужасное: крупная рыба билась, задыхалась, засыпала в траве и тине. Неимущие сельчане ходили собирать еще живую рыбу, набирая полные ведра. Те, кто были более состоятельными, не позволяли себе этого, гнушаясь полуживой рыбой. Вспоминая дедушку, мама говорила, что это был святой старец: ни пустых разговоров, ни, тем более, грубого слова никто никогда от него не слышал, лишь только: «Господи, Боже мой!»

Отец дедушки Симона, Михаил Михайлович, служил управляющим в барском имении. Крестьяне настолько почитали его за доброту и справедливость, что, встречая, посыпали песком дорожку. Прозвище у него было «царь», потому что он внешне напоминал государя императора Николая Павловича.

Москва

Шли годы, в 1938 году Клавдия Крутякова с отличием и похвальной грамотой окончила школу. После окончания девушка поехала в Москву и поступила на первый курс Московского авиационного техникума имени Н. Н. Годовикова. Успешно перешла на четвертый курс, но помешала война. В начале 1942 года она решила ехать к родным в деревню, устроилась на работу и около года работала в Торбеево, – районном центре. Клавдия так тосковала по бабушке с дедушкой, что ночевать из Торбеево ходила домой. «Идешь зимой вечером, страшно: вдалеке раздается волчий вой, иногда видела горящие глаза, но, видно, сытые бывали, ни разу не тронули». В селе Слаим у Клавдии был жених, сын учительницы, – Серафим. В школе был с ней неотступно, уходя на фронт, он заботливо наказал родным беречь его любимую, но сам себя не уберег. Сима погиб в первый год Великой Отечественной войны. В 1943 году мама вернулась в Москву.

Вскоре она познакомилась со своим первым мужем, летчиком Сергеем, и вместе с ним уехала в Ленинград. Жили на Петроградской стороне. Клавдия Тимофеевна видела город еще в предохранительных щитах. Молодые люди любили друг друга, но, как часто бывает, первого тяжелого испытания не выдержали: муж начал пить, а Клавдия не смогла терпеть этот недуг и уехала в деревню к своим. Спустя некоторое время брак распался. Мама вернулась в Москву, работала, содержала младшую сестренку, которая поступила в институт, а также мать, Прасковью Григорьевну, которая к тому времени была тяжело больна раком. Клавдия Тимофеевна пыталась несколько раз вернуться к учебе, но обстоятельства оказались сильнее.

5 марта 1953 года страна узнала о кончине Иосифа Виссарионовича Сталина. Волна за волной люди шли проститься с человеком, который смог сохранить целостность государства и сделать Россию великой Державой.

Проститься с вождем, вместе с которым страна победила фашизм. Прощание было организовано плохо (либо, напротив, мастерски, чтобы навсегда связать память о похоронах вождя со смертью и большой кровью) и спровоцировало вторую Ходынку, – на Трубной площади сливалось несколько людских потоков, много людей погибло, задавленных под напором толпы. Клавдия Тимофеевна тоже приняла участие в этом шествии, но, попав в человеческий водоворот и чудом оставшись жива, была вынуждена вернуться.

В 1955 году она встретила нашего отца, также пережившего трагедию крушения первой семьи. Гвардии майор, умный красавец-летчик Павел Игнатьевич не мог не привлечь к себе ее внимание. Они поженились и первое время жили в его родовом доме в Моршанске, затем вернулись в Москву.

Мама была человеком большой доброты, отзывчивости и терпения. Ее любили и доверяли сокровенное, поскольку она не только умела слушать собеседника, но искренне сочувствовала каждому, словно он был для нее самым родным человеком. Редкий дар. Мой приход в церковь вначале она восприняла, в отличие от отца, крайне болезненно. Будучи человеком деятельным, приезжала к первому духовнику побеседовать о моем «пленении» и, кажется, успокоилась, увидев, что опасаться за родное чадо особенно нечего. Потихоньку она сама стала воцерковляться; начала ходить в храм, причащаться. Этому способствовали и обстоятельства самой жизни, через которые Господь приводит нас к себе.

Возвращение к Богу

Папа умер в сентябре 1983 года. Клавдия была моложе мужа на 14 лет. Незаметно пролетело два года, и грянула беда: врачи обнаружили у мамы небольшой раковый узелок в груди. После локального иссечения стало ясно, что необходимо полностью отнимать одну грудь. Началась борьба за жизнь. По милости Божией операция прошла успешно, рана зажила. Однако болезнь развивалась. Доктора начали говорить о необходимости повторной операции, но не сразу решились на нее, потому что боялись за слабое, покрытое рубцами сердце больной, перенесшей не один микроинфаркт, а быть может, и обширный инфаркт. К этому времени не стало батюшки Тихона Пелиха и матушки Агнии (Чижиковой). Необходим был мудрый, трезвый совет. По моей просьбе духовный сын архимандрита Иоанна (Крестьянкина) согласился передать ему мое письмо. Оно послужило началом нашей переписки с батюшкой Иоанном.

Архимандрит Иоанн (Иван Михайлович Крестьянкин). 1910-2006

Когда мы сообщили о своих волнениях старцу, он согласился: «Маме Вашей, конечно, не следует делать вторую операцию, так как она, действительно, может ее не выдержать. Молитесь и положитесь на волю Божию. Маме надо чаще причащаться». Вопрос об операции отложили на некоторое время. В начале 1989 года Клавдия Тимофеевна проходила одно обследование за другим. Результаты были неутешительными, пришлось готовиться к очередному хирургическому вмешательству. Специалисты, ссылаясь на образовавшиеся метастазы в мягких тканях, предрекали скорую кончину, углубляя в нас с братом состояние глубокой печали и обреченности. Но старец Иоанн писал: «Мамочке – Божие благословение на операцию. Но как всегда, в первую очередь духовное средство – соборование, исповедь, причастие. И с Богом. И будет тогда для нас и жизнь – Христос, и смерть – приобретение. Но пока будем жить. Вы нужны друг другу, духовно подпитывая одна другую <… > Вы же в простоте сердца, не мудрствуя, живите с Богом – ибо Его ум и Его мудрость премудрее всякого и великого ума. А Вы будьте верны в малом, чтобы в свое время обрести много» (1991).

Известно, что беда одна не ходит. Сложилось так, что отсутствие рассуждения, осторожности довели меня до тяжелой душевной драмы. Отец Иоанн не позволял расслабляться, углубляться в свой собственный внутренний конфликт: «Маму к операции постарайся приготовить по возможности, хорошо бы пособоровать и причастить. Не капризничай и не хандри, некогда. Сейчас все внимание маме». По благословению старца мамочка выдержала вторую тяжелую операцию. По-детски доверчиво она просила у Господа даровать ей еще семь лет жизни. Шел 1990-й год. Настоятель храма, редкой прихожанкой которого она была, обещал помолиться, но кто же может знать точно волю Божию?

Прошел год, и новые обследования показали, что жизнь Клавдии по человеческим меркам приблизилась к концу: метастазы поразили больной организм слишком глубоко. Каждый день, а тем более месяц был чудом. Но месяц проходил за месяцем, – и врачи с изумлением встречали пациентку, потихоньку спрашивая у близких: «Еще жива?». Мы старались причащать и соборовать маму возможно чаще. Это было непросто. «Молюсь я о Вас и маме Вашей, но Вы, дорогая моя, не раскисайте, а то вместе с мамой уляжетесь и некому будет поддерживать ни маму, ни брата.

И главное, не считайте себя самой несчастной и самой обездоленной. Сколько людей незримо поддерживают вас своей заботой, памятью и молитвой, неужели вы этого не чувствуете», – мягко, но твердо увещевал меня батюшка Иоанн.

Очень серьезно отец Иоанн относился к вопросам духовного руководства, поскольку поиск духовного руководителя, возвестителя воли Божией о тебе, твоего путеводителя ко Христу есть одна из важнейших и труднейших проблем в духовной жизни. Неосторожность, поспешность, душевная увлеченность избранным руководителем могут стать соблазном и погубить как пасомого, так и самого руководителя. Здесь нужно всецело довериться Богу, сохраняя при этом особенную рассудительность и трезвость. В те годы в наших отношениях с духовником появилась трещина. «Господь ведет Вас Своим путем и дает, посылает на этом пути нужных вам людей, так что не ищите сами и учитесь благодарить Бога за Его милости», – писал батюшка в 1986 году. «Главное – чтобы духовник не отказывал в исповеди, а на ручки да на чай к нему не проситься».

По отсутствию рассудительности, чрезмерной открытости для внешних, а также по глубоко скрытому тщеславию хотелось поделиться с близкими людьми тем, что советовал мне старец. Казалось, я творила доброе дело, но он укорил: «Письма же мои пишутся конкретно определенному человеку <…> Вот так и расхищаем мы себя сами» (1989).

Помимо конкретных советов батюшка часто в ответ на скорбные сетования по поводу горестей дорогих мне людей просто сообщал: «О П. молимся. О. И. у нас бывает». Он ставил все на свое место пред Лицом Божиим, вручая Ему одному сердца человеческие. Так учил поступать и нас.

Мы в наше время спасаемся, в основном, болезнями и несением скорбных обстоятельств, поскольку внешнее подвижничество не дано нам Богом: слишком много гордости в людях. «А скорби у всех теперь стоят в очередь, и не успеет миновать одна, уже стучится другая – ими же и спасаемся, если терпеливо и с упованием на Подвигоположника живем <…> остальное все принимайте без смущения духа», – писал батюшка Иоанн (1989).

Увлечения, горячность в духовной жизни отец Иоанн охлаждал, успокаивал ясностью и трезвостью мысли: «Божие благословение тебе ничего не менять во внешнем рисунке жизни, иначе, действительно, обольщение подстережет, а освободиться от него и более сильным, и более духовно крепким трудно. А потому не надо ничего выдумывать, молитва этого не требует, в моей жизни самая живая и горячая молитва была в местах, казалось бы, самых для нее неподходящих – на толчее многолюдья и среди людей, далеких от всякой духовности. <…> Занимайся своей наукой, она не помеха духовному твоему росту, а наоборот. Надо заниматься тем, что тебе сродни. А вот то, что ограничиваешь себя и пустом, ненужном – это уже духовное делание, и именно оно со временем даст плоды – чистую молитву. <…> Молиться надо и можно обо всех, а память о Боге – тоже молитва. Вот и чередуй труд и молитву, и память о Боге. Божие благословение тебе» (1990). «Ответ один – внимательной жизнью, контролем постоянным над собой, исповедью, Причастием и молитвой преобразуется человек. Это – труд личный, и никто, и ничто не поможет, если сам человек не пашет землю сердца своего» (1989). «Главное – иметь рассуждение, нужно стяжать терпение, стяжать смирение, молчание, не многоглаголание. Потом, не забывайте о свободе духовной. Иметь рассуждение и свободу».

После мучительного душевного кризиса Господь даровал нечаянную радость: послал встречу с родным по духу человеком, игуменом К., который увидел главное, чем горело сердце, и стал духовным отцом. Узнав о появлении этого человека в моей жизни, отец Иоанн благословил: «Рад, что душа твоя и сердце нашли отдохновение и пристанище» (1992). Отношения наши складывались непросто и пока еще открыты, но во всяком случае за годы молитвенного общения душа отдохнула, окрепла, получила возможность выстоять во время бури напастей житейского моря.

Монахиня Митрофания (в схиме Манефа, Быкова)

Господь постоянно посылал утешение и укрепление в скорби: нечаянно я познакомилась с матерью Митрофанией (Быковой, в схиме – Манефой). Я слышала о ней от дорогих мне матушек, живших в поселке Дубки. Знала, что она была в Иерусалиме около десяти лет и в 1983 году стала свидетелем зверского убийства иудеями монахинь Горненского монастыря, матери и дочери, – Варвары и Вероники (Васипенко). В 1992 году мать Митрофания проездом в Дивеево остановилась у знакомых, и мы с подругой решили повидаться с ней. Она была очень высокой, крупной, с большими рабочими руками, пела басом. По дороге мне захотелось купить в подарок ей цветы, – матушка обрадовалась и все приговаривала: «Прими, Господи! Цвети и ты всегда, никогда не отцветай, чтобы места не было унынию и печали».

Матушка Митрофания немного рассказала о себе. С детства она воспитывалась при старце Кукше (схиигумене Кукше (Величко), в 1998 году причисленном к лику святых. Хорошо знала митрополита Зиновия (в схиме – Серафима (Мажуга), окормлялась у глинских старцев схиархимандритов Серафима (Романцова) и Андроника (Лукаша). Некоторое время мать Митрофания была в Красногорском монастыре, затем ее направили в Иерусалим, где она много пережила из-за гибели сестер, нападений иудеев и затем тяжело и долго болела. Монахине Митрофании предлагали игуменство, но она наотрез отказалась: «Какое теперь игуменство! – лучше туалеты чистить, чем игуменьей быть». После выздоровления матушка оказалась в Дивеевской обители, где и окончила свои дни.

Матушка Митрофания наставляла: «Ближе Божией Матери к нам никого нет. Читай Канон ко Пресвятой Богородице чаще, хорошо бы 12 раз за два дня прочитывать.

Обиды ни минуты не нужно хранить, после вспышки гнева – сразу просить прощения. Никогда не оправдывайся, а за обидчика помолись и крест поцелуй, – крест будет твоим поручителем. Придется терпеть, все косточки по одной переберут, но надо терпеть».

«Все живы, смерти нет, – часто повторяла она, – Господь все устрояет. Спаситель уже во чреве матери избирает в монашество. Господь пришел для спасения нашего, и мы созданы не для себя, а для служения другим. У нас вот все о любви говорят, много о ней говорят, а любви-то самой нет».

В Дивееве одна старица посоветовала матушке: «Пойдешь к преподобному Серафиму, шепни ему трижды: «Христос Воскресе!» – ответит». Мать Митрофания послушалась и услышала ответ: «Воистину Воскресе!»

В то время вопрос о музейном хранении особо ценных изданий стоял очень остро, и мне приходилось много переживать из-за этого, а матушка укрепляла: «Мертвое дело нужно оживлять. Нужно бережно относиться к старине, к святыне, а потому создание отдела редкой книги важно, нужно его создавать. Будем молиться». Действительно, спустя четыре года отдел был утвержден дирекцией.

«Судьба России – тайна великая. В церкви сейчас хуже, чем было при советской власти: тогда гонения шли в открытую от государства, а теперь свои изнутри своих уничтожают. Это – гораздо страшнее», – говорила матушка Митрофания. Поистине так: когда сильное давление на церковь было внешним, верующие старались всемерно помогать друг другу, держаться вместе, но во время свободы в церковь всегда приходит много случайных людей, что приводит иногда к печальным последствиям.

Россия – сердечная боль, истерзанная, измученная, падшая, но и самая святая, ближе всех других стоящая к Небу, распятая на кресте Мать. В начале страшной перестройки второй половины 1980 – начала 1990-х годов, надломившей внутренний стержень у русских людей, особенно тяжело переживалась судьба нашего Отечества. При фальшивых внешних свободах явно виделось глубокое порабощение души и духа, начало гниения нации. Конечно, мои переживания, боль об Отечестве отражались в письмах к архимандриту Иоанну (Крестьянкину). В ответ он строго и скорбно писал: «Тебе больно смотреть на малый развал, а ты пошире посмотри и легче станет: ведь это уже не просто развал беспорядка, – это предсмертная агония. Очнись. Молиться надо» (1989).

Казалось, что обрушился мир, что зло совершенно восторжествовало. Душевные и духовные силы уходили на болезненные наблюдения изменений в окружающей нас жизни, надрывая сердце и исполняя его унынием и тоской: «Вы не очень-то увлекайтесь анализом внешней обстановки, лучше делайте все с молитвой и зрите в свое сердце, а то ведь если так пристально изучать всех и вся, то на себя уже нет ни сил, ни времени. Живите проще. Случайного у Бога ничего не бывает, все, что с нами случается, для нашего духовного воспитания бывает, а потому молитесь о всех, с кем имеете дело, и о себе, предавая всех и вся в руце Божии, – это надежнее, чем доверять своим помыслам. Вот и в отношении своей гражданской работы.

Мученик Трифон всегда рядом, всегда готов помогать, только просите его об этом. И все будет <…> по воле Божией. А в отношении вашего места в России – не впадайте в суесловие, у всех много слов и благих намерений – но дел, увы. Покажите же вы веру вашу из дел ваших – вот ваше место в России, и на работе, и в Церкви. Смирению и терпению учит нас жизнь, и давно бы она изменилась, если бы были мы радивыми учениками, а так – одни забавы, тешащие наше самолюбие и умы» (1989).

Батюшка Иоанн особенно подчеркивал, что любовь к Отечеству – это не мечтания о необычайных подвигах, но подвижническое, обыденное, постоянное служение ему на своем месте, определенном Богом. Это – несение личного малого креста: «Хорошо, что побывала в святых местах, хорошо, что увидела боль России, но Россия – это не отвлеченное понятие, это – люди, с которыми живешь, с которыми общаешься каждый день. Вот и пойми, и полюби тех, кто рядом, пожалей их – и это должно вдохновить на живую молитву – вопль к Богу. Все остается на своих местах, – дела, люди и мы, но меняется наше отношение ко всему» (1990).

Да, есть время для подвига, для яркого, пламенного горения, но иное время, и не менее важное в Церкви – для терпеливого, верного, незаметного, но упорного личного стояния в вере Христовой: «Все у нас с вами на своем месте – труды по силам, малые радости и очистительные скорби, – все это милости Божии с учетом наших малых возможностей» (1990).– «Се, гряду скоро: держи, еже имаши, да никтоже приимет венца твоего» (Откр. 3,11).

Лишь когда отец Иоанн ушел из земной жизни, я поняла, какое огромное, глубинное участие принял он и в моей судьбе.

«Никто теперь не молится, никто не умеет молиться. Вот разве только отец Иоанн…», – с горечью говорил один из самых достойных и требовательных к себе представителей русского монашества, игумен К.

Протоиерей Николай Гурьянов (1909-2002)

В то же время у меня состоялось знакомство со старцем протоиереем Николаем Гурьяновым. Во второй половине восьмидесятых годов пришлось пережить тяжелейший внутренний кризис. Имея полное доверие к архимандриту Иоанну (Крестьянкину), решилась ехать к нему за советом, но он к тому времени еще не вернулся в монастырь из отпуска, а вопрос был серьезный и требовал скорейшего разрешения. Пришлось выехать при первой представившейся возможности в день Преображения Господня к батюшке Николаю на остров Залита (Талабс).

Август стоял жаркий, озеро было лениво и спокойно, меня особенно поразил его плотный, теплый цвет густого какао. По чистому, хрустящему песку на острове я пошла вверх, к маленькой белой церкви. Передо мной торопливо бежали трое человек, в которых я узнала прихожан своего храма.

Батюшка оказался дома. Трое наших прихожан уже стояли во дворе, я же не сумела справиться со щеколдой и осталась ждать, сидя на громадном гранитном валуне перед калиткой. Отец Николай заметил мое затруднение, оставил посетителей и вышел: «А вы что хотите? Я ничего не знаю. Я по-русски не понимаю». Он пригласил во двор и усадил на одну скамеечку с обогнавшими меня гостями: «Посидите тут. В тесноте, да не в обиде, да».

Я очень нервничала, потому что эти трое никак не могли закончить беседу. Наконец, батюшка простился с ними и попросил меня зайти в домик.

Глаза не сразу привыкли к темноте крошечных сеней. Отец Николай ласково усадил за стол, над которым висела какая-то большая бумажная икона. Он внимательно расспросил о моих обстоятельствах, о месте работы. Я глубоко переживала разрушение русской культуры ее врагами, нравственное убийство русского народа, была близка к отчаянию. Мне казалось, мир рушился вместе с Россией. О своих мучительных раздумьях я рассказала батюшке, не пытаясь сдерживать слезы.

Старец не перебивал меня, покачивал головой: «Так, так». Затем он спросил: «А где ты видишь, что все разрушается? Знаешь, кто тебе все это показывает?»

Неожиданно вспыхнул свет, и мои глаза оказались прямо перед изображением Страшного Суда. Батюшка указывал на дьявола: «Вот, кто тебе показывает все. Гляди, какой он. Это – Страшный Суд, когда одни пойдут в рай, а другие в ад. Нам с тобой надо попасть вот сюда (то есть, в рай). Надо истово осенить себя крестным знамением и сказать: «Господи, спаси и помилуй, ведь мы приняли Святое Крещение». «Как у нас все хорошо. Все хорошо, да, и мы к этому хорошему привыкли. Помоги нам, Господи. Какое счастье, – что нас ждет, ждет-то нас, посмотрите. Вот куда, а не сюда. Посмотрите. Там – вечность, и вечное мучение, и горе какое в эту вечность попасть! Боже упаси!»

Выслушав рассказ о некорректном отношении священника к исповеди, отец Николай был потрясен: «Не может быть, это страшный грех, нам нельзя». Вместе с тем, он продолжал: «Ты к Богу идешь, а не к священнику. Священник – это еще не Церковь. Он – человек, пусть его живет, как он хочет. Что бы он ни сделал, пока он не запрещен архиепископом, он имеет право служить и совершать все Таинства. Надо истово осенить себя крестным знамением и сказать: «Господи Иисусе Христе, прости грех батюшки. Господи Иисусе Христе, помилуй меня, грешную». В любой церкви тебе будет духовник. Постоянно ни к кому одному прилепляться не надо. Кому Церковь – не Мать, тому Бог – не Отец».

После беседы мы вместе с отцом Николаем поспешили ко всенощной. Батюшка позволил остаться на ночь, если кто-нибудь согласится принять к себе. Ни одна из местных прихожанок не принимала. Отец Николай время от времени выбегал из алтаря: «Что, неужели ничье сердце не умилостивилось?»

Наконец, женщина в темном пиджачке со строго сжатыми губами, вздохнув, решилась пустить. Оказалось, она была почти единственной, кто разрешал ночевать у себя. Добрейшей души, смиренная, улыбчивая, открытая Антонина Васильевна Белова.

Во время исповеди батюшка не разрешал говорить ни о чем постороннем, кроме грехов: «Ты перед Евангелием стоишь. Если гневаешься, посердишься на кого, вот об этом говори».

После службы, благословляя остаться у Антонины Васильевны, отец Николай подарил несколько белых булок, во-первых, чтобы не приходить в гости с пустыми руками, во-вторых, наказывая отвезти подарок от него больной маме: «Родителей чти».

В храме во имя святителя Николая батюшка после вечернего богослужения имел обыкновение петь припев акафиста пред иконой Божией Матери «Спорительница хлебов»: «Радуйся, Благодатная, Господь с Тобою, подаждь и нам, недостойным, росу благодати Твоея, и яви милосердие Твое».

Когда впервые, стоя против чудотворного образа Пречистой «Благодатное Небо», услышала, как перед Царскими вратами он запел величание, мне показалось, что отец Николай стал выше ростом, и я, живо почувствовав реальное и близкое присутствие Пресвятой Богородицы, упала перед Ней на колени.

Утром после Божественной литургии, батюшка говорил краткое слово: «Вы, мои дорогие, только истово осеняйте себя крестным знамением и просите, надейтесь на милосердие Божие. Бывает, потеряет кто веру, озлобится, отойдет от Церкви, – его ждут страшные мучения. Нужно молиться и просить милосердие Божие, не спасет ли как его Господь. Говорят, наша жизнь стала непереносимой. Это, мои дорогие, – наш крест, он по нас, мы его достойны. Это, мои дорогие, не Христов крест, а личный, наш собственный, и мы должны понести его».

Вечером мы простились с отцом Николаем, я проводила его до дома и убежала к своей доброй хозяйке. Мы с ней пили вечерний чай со свежей жареной мелкой рыбкой, беседовали.

Антонина Васильевна, улыбаясь, рассказывала, как отец Николай, биолог по образованию, расправлялся с посаженным ею луком: «Прибежит, все переломает, и убежит, а на другой день поднимается такой красавец-лук, – залюбуешься».

На улице дул ветер, моросил мелкий, неприятный, холодный дождь-сечка, а в доме было тепло и уютно. В дверь постучали, и хозяйка попросила меня открыть, забрать рассаду у соседки. Я выскочила в сени, отворила дверь: передо мной в стареньком подрясничке, с непокрытой головой стоял под дождем батюшка Николай с большим пакетом яблок в руках: «Деточка, я тебе яблочков принес на дорожку, возьми. Сохрани тебя, Господи, до свидания».

На крыльцо вышла растерявшаяся Антонина: «Антонинушка, жива ли ты? Я только и хотел спросить, жива ли ты».

Всю ночь я проплакала от благодарности к старцу, который исцелил раненую душу и нашел время и силы на особенное утешение.

На следующее утро я уехала. Сердце примирилось со всеми.

«Все исчезнет в этом мире,
Как трава и цвет в полях,
Нищий в рубе, царь в порфире
Обратятся оба в прах».

Прошел год, душа затосковала по ласковому батюшке, и в день празднования Казанской иконы Богородицы я вновь поехала на остров Залита (Талабс).

День был прекрасный, душа радовалась скорой встрече с отцом Николаем. Сойдя на острове с катера, побежала к домику старца. Батюшка уже открыл калитку и стоял, поджидая гостей: «Это ко мне пришли? Что Вы хотите? Вы откуда? Из Москвы? До самых до окраин? Скорее говорите, пока никого нет, говорите, что у Вас, а то нам помешают». От радостного волнения у меня перехватило горло, говорить не смогла. Отец Николай понял мое состояние, махнул рукой: «Идите купаться».

Позже, после службы, несколько успокоившись, рассказала ему о себе и о близких мне людях. Выслушав о смущающих обстоятельствах в духовном пути близкого мне человека, сказал: «Оставь это, радуйся и веселись, и убегай всякой неправды, маму чти, правил больших не набирай, но не оставляй утренних и вечерних молитв. Пой, радость, Господу, пой во славу Господа».

Особенно подчеркивал старец Николай необходимость чтения утренних и вечерних молитв, потому что они вводят человека в полноту Церкви, которая одновременно молится этими молитвами.

Необычайно меня поразило отпевание безродной старушки, жительницы острова Талабс. Батюшка сам зажег свечи на всех подсвечниках, надел праздничное облачение, уставил гроб по периметру горящими свечами и служил величественно, торжественно. Чувствовалось, что душу усопшей он передавал прямо в руки Божии. Мне подумалось, что величайшим счастьем было бы, если бы и меня так же проводили в последний путь.

В 1990 году я приехала на остров уже в третий раз. «Скорбеть – терять благодать Божию, а надо радоваться и веселиться», – повторял отец Николай. Батюшка советовал мягко, ненавязчиво привлекать близких знакомых к Церкви. «Мы должны побеждать зло добром, а сами не должны побеждаться злом. Молись Державной иконе Божией Матери, Она все устроит. Чаще к Матери Божией прибегай. Только не оставляй утренние и вечерние молитвы».

Меня беспокоили сокращения богослужений в храме: «Не говори, что время ныне смутное, – это люди сейчас, люди такие, время всегда одно. Хорошо там, где нас нет. Нужно ежедневно читать Евангелие».

На вопрос, спасет ли Господь Россию: «Тю! – легонько хлопнул по лбу меня батюшка, – Все может быть хорошо, молиться только надо».

На следующий день после литургии отец Николай говорил проповедь: «Вот, мои дорогие, сегодня – день памяти угодника Божия, преподобного Серафима. По молитвам угодников Божиих Господь исполняет наши просьбы, исцеляет, продляет годы жизни. Я вот старый человек, а мне тоже пожить хочется еще. Потому что жизнь – красивая. Цель нашей жизни – вечная жизнь, вечная радость, Царство Небесное, чистая совесть, покой, – и все это в нашем сердце».

Я приложилась ко кресту, простилась с отцом Николаем. Пора было уезжать, и я боялась опоздать на мотобот, а старец все не отпускал, все ласково похлопывал по щекам, улыбался и приговаривал: «Все у тебя хорошо, тю!»

Лазарева Любовь Ивановна (блаженная Любушка Сусанинская). 1912-1997

В год тысячелетия Руси в 1988 году состоялось мое краткое знакомство с Любовью Ивановной Лазаревой (блаженной Любушкой), которое навсегда соединилось для меня с сияющей радостью первой встречи с Санкт-Петербургом.

Начало моего прикосновения к красоте Северной Пальмиры оказалось довольно забавным: впервые пришлось приехать сюда вопреки своей воле. Московская Русь, глухая русская провинция своим теплым светом, камерной мягкостью, уютной тишиной совершенно пленили мою душу, и я привыкла с содроганием думать о северном Петровском городе-исполине как о холодном каменном мешке.

В течение многих лет приходилось вызывать недоумение знакомых, категорически отказываясь от приглашений погостить в Петербурге (тогда еще Ленинграде). Вероятно, сердце еще не было готово увидеть его как православный русский город. Однако упрямство моей славянофильской души оказалось посрамлено.

Неожиданная встреча в Москве с потомственным петербуржцем, человеком глубокого ума и широких познаний, не менее страстно влюбленным в свой строгий город, чем я – в чудесную, ни с чем не сравнимую путаницу московских улиц, привела нас к извечному, горячему и, увы! вполне сумасбродному спору о первенстве в истории России допетровской Москвы и петровского Петербурга.

С благодарной улыбкой вспоминаю нашу пылкую молодую беседу, увенчавшуюся простым вопросом моего гостя, как давно я посещала Санкт-Петербург. Пришлось краснеть и признаваться, что доводы мои были умозрительными. Вскоре я приняла приглашение подруги, и – Питер стал для меня вторым домом. Да сохранит Господь моего нечаянного северного гостя.

На другой день после приезда в Петербург приятельница решила познакомить меня с замечательной старушкой, которую, по ее словам, очень почитали верующие.

Не желая огорчать свою хозяйку, с некоторым скептическим холодком в душе, я отправилась вместе с ней на службу в Казанский храм поселка Сусанино.

Возле входа в церковь нас встретила сухонькая, хрупкая, невысокая старушка в широкой блузе навыпуск, покрытая белоснежным платочком.

Мы подошли к ней, она подняла кроткие, сияющие глаза, взглянула и как-то по-детски спросила у меня: «Тебя как зовут? А я – Любушка».

Так мы встретились со старицей Любовью Ивановной Лазаревой. В храме Любушка двигалась бесшумно. Словно бесплотный ангел, она скользила от иконы к иконе, безмолвно беседуя со святыми, как с самыми родными людьми.

Внутренне глубоко сосредоточенная, вместе с тем Любовь Ивановна держала себя очень просто, скромно, приветливо, не показывая внешне своей углубленности в молитвенное делание.

Выслушав просьбу о молитве за себя и своих близких, она молча кивала головой и маленьким пальчиком немедленно «записывала» имена на сухонькой ладони.

Затем вновь начиналось тихое скольжение от одного образа к другому и настойчивая молитва по своеобразному помянику, который заключал в себе великое множество имен.

Любушка старалась направить наши земные помыслы и доверие сердечное к Богу, терпеливо повторяя, что «у Бога всего много. Проси у Бога знания меры и рассуждения. Держись подальше от людей, к Богу поближе. Станут обижать, – попроси прощения, поставь за обидчика свечку, вот он и не станет больше обижать. Молись, молись».

Вернувшись в город, мы еще долго оставались под глубоким впечатлением от встречи с праведным человеком.

Вечером, в порыве излишней откровенности, я неосторожно поделилась душевной скорбью со своей приятельницей и услышала не совсем тактичную, жесткую отповедь.

От боли сердце сжалось, ночью молча плакала «в подушку».

Наутро ни о чем не подозревавшая девушка весело убежала к «своей» Любушке, а я отправилась бродить но Петербургу.

Встретились мы поздно вечером. Глаза у подруги были заплаканы.

Оказалось, Любушка сурово ее прогнала: «Что ты с ней сделала? Она всю ночь на крик кричала. Уходи от меня». Обе мы были поражены.

С той поры, бывая в Питере, я старалась увидеть Любовь Ивановну. Это было чистое пламя, устремленное в своем горении ко Христу.

Пламя несокрушимого, детски-доверчивого упования на Господа: «В России храмов много, у Бога всего много, нужно Его только просить. Что же смущаться тем, что ненавистники веры Христовой разрушают Россию. А ты не давайся, не слушай, а молись».

Скорбь о несчастном нашем распятом Отечестве, доходящая по немощи душевной нередко до отчаяния, отступала при напоминании о том, что, действительно, «у Бога всего много, нужно Его только просить».

1991

В начале 1990-х в Русской Православной Церкви совершались знаменательные события. 11 января 1991 года Русская Церковь торжественно отмечала второе обретение святых мощей преподобного Серафима

Саровского. 28 февраля того же года Русская Церковь праздновала второе обретение святых мощей святителя Иоасафа, епископа Белгородского.

18 ноября 1991 года по окончании вечерней службы в Малом соборе Донского монастыря, что в честь Донской иконы Богоматери, неизвестные со стороны улицы выбили окно в запертом храме и бросили внутрь пакет с зажигательной смесью. Храм мгновенно полыхнул. Пожар длился недолго, но повреждения были настолько разрушительны, что собор закрыли на долгий ремонт. Нижняя часть храма почти не пострадала от огня, так что мраморное надгробие над могилой патриарха Московского Тихона осталось неповрежденным. Под непрерывное чтение Псалтири известный археолог Сергей Алексеевич Беляев с помощниками искали место захоронения святителя. Во время чтения шестнадцатой кафизмы прозвучали торжественные слова 117 псалма: «Глас радости и спасения в селениих праведных: десница Господня сотвори силу, десница Господня вознесе мя, десница Господня сотвори силу. Не умру, но жив буду, и повем дела Господня».

Бетонная плита треснула по неожиданно проявившемуся шву. Все замерли. «Кафизма-то какая пошла!» – в изумлении прошептал тогда иеромонах, ныне архимандрит Тихон (Шевкунов). Когда подняли составленную из отдельных блоков плиту, обнаружили украшенный накладной резьбой высокий дубовый гроб, на котором лежала небольшая мраморная табличка с надписью: «Патриарх Московский и всея России Тихон». Это произошло 17 февраля 1992 года (официальное обретение мощей состоялось 19 февраля 1992 года). Несмотря на позднее время, немедленно известили патриарха Алексия II, который очень скоро приехал. Под темно-зеленой святительской мантией покоилось абсолютно не изменившее своей формы тело усопшего великого московского святителя. 22 февраля состоялся официальный церковный Акт обретения мощей. У святых – особое служение. Господь посылает их в трудные времена для укрепления своей Церкви на земле.

8 декабря 1991 года в Беловежской Пуще Михаил Сергеевич Горбачев объявил о роспуске Советского Союза и о создании Союза Независимых Государств. 25 декабря М. С. Горбачев, выполнив мрачную роль разрушителя страны, сложил с себя полномочия президента СССР. К власти пришел Борис Николаевич Ельцин, вскоре омывший свои руки в крови москвичей.

1993

Весной 1993 года случилось, казалось бы, незначительное, но очень памятное для меня событие. В течение нескольких лет мне довелось служить в храме во имя преподобного Пимена Великого в Старых Воротниках. Шла Великая Пятница Страстной седмицы. Когда во время Повечерия началось чтение Плача Богоматери, в окне барабана купола вспыхнул солнечный луч, который затем скользнул по темному иконостасу и замер на Страстной иконе Богородицы в местном ряду. Луч осиял лики Царицы Небесной, Богомладенца и Ангелов с орудиями страстей. Свет не угасал во время всего чтения канона и лишь после его окончания переместился в сторону. Это произошло 3 апреля 1993 года. Вскоре, в Пасхальную ночь на 18 апреля того же года одержимым Николаем Авериным были убиты трое монахов Свято-Введенской Оптиной пустыни, – иеромонах Василий (Росляков), а также иноки Ферапонт (Пушкарев) и Трофим (Татарников). Старцы Троице-Сергиевой лавры восприняли очень серьезно эту трагедию: «Россия в этом году зальется кровью». В сентябре того же 1993 года в алтаре собора Троице-Сергиевской лавры ночью со стены сорвалась икона Богоматери «Всех скорбящих Радость». Стекло разбилось вдребезги, а икону нашли невредимой, стоявшей у алтарного престола. Кровавый октябрь 1993 года, – чудовищные расстрелы русских людей в центре Москвы, подтвердили мрачные предзнаменования. С 21 сентября по 4 октября длилось противостояние законодательной власти президента и исполнительной народной власти Верховного Совета депутатов. Защитники народной власти были беспощадно расстреляны и замучены президентскими войсками. 3 октября в Богоявленском соборе перед великой святыней русского народа, Владимирской иконой Пресвятой Богородицы, святейший патриарх Алексий II служил торжественный молебен о примирении враждующих сторон. Один из насельников Троице-Сергиевской лавры печально говорил: «У русского народа не осталось не только духовных, но даже душевных сил. Битва за Россию окончена, начинается битва за Церковь. Все нужно предать в волю Божию, усиленно молиться и заботиться о спасении своей души». В тот же памятный 1993 год многие переживали за жизнь митрополита Санкт-Петербуржского Иоанна (Снычева). За его откровенные и смелые выступления в защиту истерзанного Отечества владыке неоднократно угрожали. Впервые в жизни мне захотелось написать совершенно неизвестному иерарху письмо, чтобы сказать слово поддержки. Ответа на письмо не было, но Господь удостоверил, что оно было принято: подруга из Петербурга неожиданно прислала мне фотографию улыбающегося святителя. Позже письмо было опубликовано, и оказалось, что владыка Иоанн, действительно, его получил и прочитал. Это было утешением. 2 ноября 1995 года митрополит Санкт-Петербуржский и Ладожский Иоанн (Снычев) трагически скончался в приемной мэра Анатолия Александровича Собчака. Высказывались предположения, что неудобный владыка был отравлен.

Однако нужно было жить. Не всегда было просто соборовать и причащать больную маму, но мы старались делать это возможно чаще. Клавдия Тимофеевна старалась молиться, молилась по четкам. Хотелось бы вспомнить любопытный эпизод, связанный с младшим братом. Однажды в июне 1994 года маму причастили. Заодно батюшка освятил брату, жившему неподалеку, квартиру и помазал по его просьбе больную спину. Через несколько часов после этого у брата сдвинулись камни в почке, и с приступом страшной боли его увезли в больницу. Довольно большой и неровный камень выпал из почки и застрял в мочеточнике, причиняя мучительную боль. Брату грозила операция. Мы с мамой решили, что нужно просить о помощи святителя Алексия Московского. После молебна у мощей святителя Алексия я привезла больному около двух литров святой воды, чтобы он потихоньку ее пил. Брат выпил сразу всю бутылку, и камень неожиданно исчез. Операция не состоялась.

Материнская молитва поразительна.

Задолго до крещения у меня был хороший приятель, журналист из диссидентов. Это был умный, добрый, но запутавшийся человек. Три года он отсидел за статью о рыночной экономике, опубликованную в западном журнале, что не приветствовалось в 1980-е годы. После освобождения мой друг появился, и наше общение продолжалось еще некоторое время. Он нравился маме, но все же ее несколько тревожило это знакомство. Однажды А. приехал в гости и остался ночевать. Мама в эту ночь видела сон: я сидела на плите, объятой пламенем, и она в последний момент выхватила меня из огня. Отношения наши вскоре сошли на нет, – этот человек как-то ушел из моей жизни. Возможно, он просто уехал из страны. А. оказался одним из инструментов горбачевской перестройки.

Когда маме становилось легче, она помогала воспитывать внуков, детей моего младшего брата, и проводила с ними очень много времени. Вспоминаю забавный диалог с шестилетней племянницей: «Ты куда идешь? – В церковь на службу. – А что такое служба? – Это – работа. – Какая работа? – Это наша работа Богу. – Ты, что ли, Ему слуга? – Да, Его слуга. – И ты все делаешь, что Он скажет? – Да, стараюсь делать, если только слышу Его. – А ты что, Его слышишь? – Да, иногда. И ты тоже Господа слышишь. – Я? Когда? – Когда тебе хочется что-нибудь хорошее сделать. Или, наоборот, когда стыдно бывает за то плохое, что ты сделала. – А где Он мне говорит? – В твоем сердце. – Он что, там живет? – Да, и у тебя, и у меня, и у папы, и у мамы. – И у чужих людей живет? – Да, и у чужих». Ребенок был поражен.

Ровно за месяц до смерти, начиная с 23 июня 1998 года, маме постоянно стал сниться яркий сон, почти явь: по чьему-то поручению я раздавала хлеб или свечи в монастыре или храме. Видно, Господь заранее готовил ее к кончине.

1998

Последний раз пособоровали и причастили Клавдию Тимофеевну 17 июля, в день памяти царственных страстотерпцев, которых она всегда очень жалела и поминала на молитве. С этого дня мама, хоть и сохраняла ясное сознание, но потеряла речь и стала отказываться от еды. Я пыталась принудить ее хоть немного поесть, но безуспешно, и, вероятно, мешала ее душе, потому что в последний день неожиданно она заговорила: «Ну, что ты ко мне привязалась? Не нужно». В самый день перед кончиной я готовила маму к причастию (на следующее утро мы ждали священника со Святыми Дарами), читала Правило ко Святому Причащению, которое плавно перешло в Канон на исход души. После исхода души мама радостно улыбнулась. Так с улыбкой мы и проводили ее в последний путь. Ночью над телом покойной по неизреченной милости Божией молились в Иоанно-Предтеченском приделе собора во имя Сретения Владимирской иконы Божией Матери Московского Сретенского монастыря. С колокольным звоном дорогой архимандрит Тихон (Шевкунов), наместник обители, проводил гроб до машины. Пока автобус ехал на кладбище, брат с друзьями старался не отставать от него на легковой машине. Перед его лобовым стеклом, словно сопровождая, до самого кладбища летела красивая крупная бабочка.

Мамочка скончалась так же, как и папа, в возрасте 74-х лет, спустя ровно 14 лет после того, как вздохнула об этом на могилке новопреставленного супруга. Господь с уважением относится к душе человеческой, скоро слышит наши просьбы и, если видит их духовную ценность, необходимость для нашего спасения, непременно исполняет с поразительной точностью.

1998 год был особенным не только для нас: в ночь с 20/21 июня 1998 года, в Неделю всех святых, в земле Русской просиявших, по Москве пронесся страшный ураган: в Новодевичьем монастыре и отчасти в Кремле с храмов сорвало кресты. Летели крыши, бились стекла, с корнем вырывало деревья, падали рекламные щиты, киоски, гаражи-ракушки. На Новодевичьем кладбище оказались разбиты и выворочены надгробья, открылись гробы. Были смертельные жертвы.

В годовщину маминой смерти мы с игуменом Ф. поехали послужить панихиду на могилке родителей. Батюшка искренне любил Клавдию Тимофеевну и служил с сердечной теплотой. День был очень жаркий, но по окончании панихиды внезапно хлынул проливной дождь, словно Господь благословил нашу молитву. Удивительно было то, что свечи на могиле не погасли, а сквозь пелену дождя продолжали гореть ярко, спокойно, не колеблясь. Мы уже уходили, но продолжали оборачиваться: свечи тихо сияли сквозь дождь.

Спустя некоторое время после смерти мамы я видела ее во сне: мама лежала в гробу так же, как это было в день похорон. Неожиданно она поднялась, села, а затем встала, вышла из гроба и потихоньку пошла по комнате. Я ее поддерживала, поскольку чувствовала, что она была еще слаба: «Мамочка, ты – живая? – Да, я живая. – Так ты воскресла? – Да, я воскресла в вечную жизнь». Сон меня утешил, и я верю, что мама теперь в Царствии Небесном.

1999

1999 год ознаменовался для меня трагедией Сербии и личным горем, – потерей замечательного священника и старца, протоиерея Петра Петровича Сухоносова.

С 24 марта в течение 78 дней длились жесточайшие ковровые бомбардировки войсками НАТО во главе с США Сербского государства в области Косово, – центральной части древней Сербии, святыни православного сербского народа. Помимо огромных человеческих жертв, разрушенных жилых и производственных массивов, международные преступники уничтожили или полностью изуродовали тысячи древних храмов и монастырей, сконцентрированных в древнем регионе. Бомбардировщики сбрасывали бомбы с кощунственными поздравлениями со Святой Пасхой. Святейший патриарх Алексий II посетил столицу государства Белград, где после совместного богослужения со святейшим патриархом Сербским Павлом обратился ко всему братскому народу со словами сострадания и поддержки. Русский народ не остался равнодушен к сербской трагедии. Прошла мощная волна митингов протеста против насилия США и стран НАТО, в Сербию уходили русские солдаты-добровольцы, собирались пожертвования среди православных верующих людей в помощь пострадавшим от бомбежек. Агрессия стран НАТО против православной Сербии воспринималась как предупреждение православной России и репетиция уничтожения православного русского народа и Русского государства.

В августе 1999 года началась вторая Чеченская война. Чеченскими боевиками похищались не только солдаты или мирные жители, но не щадились и священнослужители. Еще при жизни мамы по благословению духовного отца мне выпало счастье собирать материал о кавказских подвижниках двадцатого века, что дало возможность встретить двух необыкновенных людей, – протоиерея Петра Сухоносова и монахиню Надежду (Бородинову).

Протоиерей Петр Сухоносов (1929-1999)

Мы познакомились с отцом Петром Сухоносовым из станицы Слепцовская нечаянно: я записывала воспоминания об иеросхимонахе Стефане (Игнатенко), почитаемом Кисловодском старце, а вместе и все, что могло быть интересным для книги. Один из собеседников посоветовал навестить в больнице Пятигорска его духовного отца, протоиерея Петра. В одноместной палате провинциальной больницы я увидела полного пожилого батюшку с крупной головой и необычайно выразительными, большими глазами. Он внимательно посмотрел на меня, благословил, улыбнулся уголками губ и предложил присесть. Говорили мы долго. Некоторые вещи священник запретил записывать.

Голос у отца Петра был тихий, слабый. Разговаривая, он почти не поднимал глаза, из деликатности боясь пристальностью взгляда смутить собеседника и одновременно ограждая собственное зрение. Батюшка никогда не смеялся, но детски-застенчиво, мягко улыбался. Его чудесные, огромные глаза светились всеобъемлющей, всепрощающей любовью Божией. Нечаянно встретившись с ним взглядом, человек видел не просто жалость и сострадание человеческое, но милосердие Божие. Чтобы сохранить в сердце это чувство, – батюшка находился в непрестанном покаянном подвиге.

Отец Петр был необыкновенно любвеобилен и прост, без тени хитрости или лукавства. Поистине дитя Божие. Он принимал тех, кого Господь посылал ему, с любовью и смирением перед волей Божией. Беседуя с человеком, он искренне интересовался кругом его занятий, работой. Не навязывая своего, не учительствуя, старец незаметно с разговора на интересующую человека тему, – будь то история, которую он любил и знал, или технические вопросы, или проблемы филологии, – направлял беседу в духовное русло.

Во время беседы отец Петр признался: «Когда я выхожу на проповедь, – боюсь в глаза смотреть, смотрю вниз. Решил читать и смотреть на аналой. Иногда даже без чтения вынесу аналой и смотрю на него, словно читаю то, что на нем лежит. В последнее время немного осмелел, да и то…» Действительно, эта деталь запомнилась его прихожанам. Батюшка всемерно старался хранить зрение от вредных впечатлений, нерассеянное внимание ума и трезвение сердца. Кроме того, он был очень застенчив и скромен от природы.

Вскоре я узнала биографию отца Петра. Батюшка рассказывал, что он родился в Оренбургской области 23 июня в 1929 году, был третьим ребенком в бедной семье. Затем родители переехали в родной Ставропольский край, в село Винодельное (ныне город Ипатов), и здесь Петр вырос, окончил пять классов средней школы. В 1943 году умер отец, и уже в отроческие годы Петр был вынужден стать кормильцем, поступил работать пастухом в совхоз. Началось недосыпание, недостаточное питание, необходимость в холодную, сырую весеннюю погоду оставаться на улице с отарой. Всю свою жизнь впоследствии старец страдал тяжелой болезнью почек, простудой ног, болезнью легких. Батюшка вспоминал, как тяжело заболел в детстве и сам попросил, чтобы его причастили. После принятия Святых Христовых Таин мальчик пошел на поправку.

Родители, Петр Сергеевич Сухоносов и Мария Прокофьевна Кобуева, глубоко верили в Бога и были церковными людьми, воспитывая в вере и детей. Отец, слесарь по профессии, имел суровый, даже несколько жесткий характер, мать глубоко верила в Бога и, хотя была очень строгих правил, но отличалась большой добротой и имела дар рассуждения. Несмотря на то, что женщина была совершенно неграмотной, она поражала мудростью и верностью суждений. Мария не только привила сыну любовь к церкви, но с исключительным вниманием в течение всей жизни следила за его нравственностью, отстраняя от него все, что могло омрачить грехом сердце, поколебать целомудренную чистоту.

Сметливый, любознательный и памятливый мальчик читать выучился очень рано, и чтение полюбил страстно. С застенчивой улыбкой вспоминал батюшка, с каким нетерпением поджидал он почтальона и просил у того газету или журнал. Пока тот развозил почту, Петя успевал прочесть все полностью от корки до корки. Так босиком и ходил за почтальоном. Однажды весной по обыкновению отец взял с собой сынишку на пастбище, где подрабатывал, помогая чабанам. Петр заметил, что один из них украдкой читал по ночам какую-то толстую книгу с картинками. Мальчик с трудом упросил чабана дать ему книгу на время. Оказалось, это была «Моя жизнь во Христе» протоиерея Иоанна Кронштадтского. Слово великого молитвенника и печальника Русской земли перевернуло сердце отрока, навсегда привязав его к батюшке Иоанну. Он словно переродился, сроднившись духовно с Кронштадтским пастырем. Глубоко пораженный прочитанным, Петя захотел познакомить с книгой свою маму. В те годы духовной литературы было мало, хранить ее представляло опасность, но верующие бережно и благоговейно сохраняли книги.

Петр с детства любил церковные богослужения и часто бывал в храме во имя святителя Феодосия Черниговского. Настоятель заметил усердие юного богомольца и предложил помогать в алтаре. Обязанности пономаря он совмещал с пением и чтением на клиросе. Пришел день, когда в храме отпевали отца маленького Пети. На тихого, благоговейного мальчика обратила внимание монахиня Фессалоникия (Ганусова) и предложила ему приходить к ней для молитвы. Петр согласился и ежедневно приходил к матушке вычитывать монашеское правило. Вставать для этого приходилось очень рано. Мария Прокофьевна каждое утро будила сына в три часа утра, чтобы он успел к утреннему правилу, которое начиналось в четыре часа. Приходилось проходить через кладбище, но Господь хранил маленького подвижника. Так он стал преданным духовным сыном матушки Фессалоникии.

До знакомства с ней Петр ничем не отличался от других детей, участвовал в их играх, и однажды во время драки был изувечен более сильным мальчиком. Привязавшись к матушке Фессалоникии, он уже не разлучался с ней, много ей помогал, всюду сопровождал и во всем слушался. Влияние монахини стало определяющим: встреча со старицей изменила жизнь, она воспитала его душу и приучила к жизни по монашескому чину. Часто повторяла матушка: «Не вытирай чужой любовью ноги». Впоследствии старец Петр не только сам обладал глубоко любящим, чутким сердцем, отзывчивым на чужую боль, но умел ценить и беречь любовь других. На вопрос матери о том, кто ему дороже – она или его духовная мать, монахиня Фессалоникия, Петр ответил: «Не обижайся, мама, матушка мне дороже».

В доме Сухоносовых нашел приют иеромонах Сампсон (Сивере), который приехал в Винодельное после ссылки, в которой познакомился с матушкой Фессалоникией. Спустя годы отец Сампсон отзывался об отце Петре с огромным уважением и повторял, что даже в Псково-Печерском монастыре можно найти не более пяти-шести монахов такой высокой и строгой духовной жизни, какую вел батюшка Петр. Отношение же отца Петра к старцу Сампсону было неоднозначным, сложным. Он с почтением читал его жизнеописания, но на вопрос о его мнении о духовном пути иеросхимонаха Сампсона отец Петр, помолчав, сказал: «Вы затронули больное место. Это – моя боль по сегодняшний день», – повторял он.

Духовным отцом Петра Сухоносова стал протоиерей Феодор Колесов, в тридцатые годы служивший в Кугульте. Он был единственным священником Ставрополья «тихоновского» направления, не запятнавший себя общением с обновленческой церковью. Православные верующие «тихоновского» направления приезжали к нему на богослужения со всего края. Протоиерей Петр вспоминал о нем с любовью и глубоким почтением, поскольку именно отец Федор воспитал его как священника. Духовное влияние этих двух наставников, – протоиерея Федора и монахини Фессалоникии, определило всю будущую жизнь Петра Петровича.

По совету матушки в 1948 году юноша решил поступать в Ставропольскую духовную семинарию. Ему не хватало до необходимого для поступления возраста одного года. Мать Фессалоникия хорошо знала тогда еще архиепископа Антония (Романовского) и лично просила его в виде исключения принять Петра в семинарию. Владыка согласился, но для умиротворения властей в документах поступающего проставили год рождения более ранний. Владыка Антоний заменил Петру Сухоносову отца. По состоянию здоровья слабого, болезненного молодого человека освободили от службы в армии, и он смог спокойно закончить учебу.

Архиепископ, впоследствии митрополит Антоний, возродил Ставропольскую семинарию, при нем она достигла исключительной нравственной и духовной высоты, являя собой образец церковного благочестия и твердыню православной веры. В семинарии царила дружественная, спокойная, семейная обстановка. Святитель был прост, открыт, доступен, и семинаристы любили заботливого и доброго владыку, который ласково называл студентов «птэнцами»: «Птэнцы вы, птэнцы мои». Несмотря на тяжелую нужду, студенты тянулись за владыкой и сохраняли молитвенный настрой. В подборе преподавателей для семинарии архиепископ Антоний был очень строг. Преподавательский состав всегда отличался глубокой верой и высокой образованностью.

Учился Петр прилежно, восполняя природной живостью ума и редкой трудоспособностью недостаток светского образования. Учеба давалась ему нелегко, но, тем не менее, он шел одним из первых студентов. Сокурсники любили скромного, молитвенного, дружелюбного и умного собрата. Он отличался своей застенчивостью, однако многие охотно вступали с ним в близкое общение и открывали ему свое сердце.

В 1952 году юноша успешно окончил полный курс семинарии по первому разряду, в брак не вступил, но и не стал принимать монашество, был посвящен во диакона и 24/25 февраля стал безбрачным священником. Матушка Фессалоникия своими руками сшила духовному сыну епитрахиль и подарила в честь его рукоположения. Эту епитрахиль батюшка бережно хранил всю жизнь. Во время хиротонии оба, – и архиепископ, и рукополагаемый – рыдали. Прихожане чувствовали, что во время Таинства происходило нечто необычное, и многие плакали. После хиротонии владыка сказал отцу Петру: «Служить будешь до смерти».

Лести, угождения себе митрополит Антоний не позволял.

Однажды во время причащения мирян он присел в кресло отдохнуть. Горевшая перед ним лампада погасла, и батюшка Петр решил ее поправить.

«Что, выслуживаешься перед архиереем?» – недовольно пробурчал владыка.

С 1952 по 1954 год отец Петр Сухоносов служил штатным священником в храме во имя святого апостола Андрея, ныне ставшем кафедральным собором города Ставрополя. Молчаливого, смиренного, отзывчивого молодого священника полюбили прихожане, стремились попасть к нему на исповедь, но вместе с этим подняли голову злоречие, недоброжелательство, зависть, что крайне отягощало батюшку. По настоянию своей матери отец Петр решился просить место где-нибудь на дальнем, скромном приходе. Мария убеждала сына: «Мы – простые люди, из простого народа. В городе с интеллигенцией тебе будет тяжело». «Владыка, дайте мне какое-нибудь захолустье, попроще», – просил он.

Батюшку Петра переводили с прихода на приход. Вначале он попал в село Малые Ягуры, где прослужил с 1954 по 1959 год, одновременно с 30 марта 1959 года исполняя должность настоятеля храма во имя Покрова Пресвятой Богородицы села Дивное. Климат в Малых Ягурах тяжелый, сырой, часто опускаются туманы. Здесь отец Петр много болел и надорвал себе легкие. Сюда приезжали любившие батюшку ставропольские прихожане. Однажды по делам прихода он прибыл в кафедральный Крестовоздвиженский собор к владыке Антонию (Романовскому). Во дворе молодого священника ожидала целая толпа почитателей, желавших получить его благословение. Оберегая духовного сына одновременно от тщеславия и от зависти сослуживцев, архиепископ задержал его у себя в келье. Люди во дворе терпеливо ждали своего пастыря до тех пор, пока он не вышел, и при встрече низко поклонились ему. Глубоко тронутый их любовью батюшка, проходя через толпу, в ответ со смирением низко-низко кланялся своим прихожанам.

О его служении на этом приходе красноречиво говорит выдержка из секретного некогда документа:

«Председателю Совета по делам Русской Православной Церкви тов. Карпову. Секретно. 10. 01. 1959 г. Краткая отчетно-информационная докладная уполномоченного Совета по делам Русской Православной Церкви по Ставропольскому краю. <…> Имел место случай нарушения закона об открытии церкви в селе Камбулат Петровского района. В доме сирот Леляковых, с разрешения их дяди Лелякова И. М. группой верующих был оборудован молитвенный дом (в дом было снесено 22 иконы, сделан аналой). Священник Сухоносов Петр Петрович из села Малые Ягуры приезжал в село Камбулат по требованию верующих, проводил службы и совершал требы. Несмотря на предупреждения Петровского райсполкома о незаконности этих действий, священник Сухоносов продолжал посещать Камбулат и 4 ноября 1958 года совершил в доме Леляковых церковную службу с большим стечением верующих. <…> Организованный самовольно молитвенный дом в селе Камбулат закрыт, а священник Сухоносов Петр Петрович снят мною с регистрации <…> Уполномоченный Совета по делам Русской Православной Церкви А. Нарыжный».

Отец Петр старался собрать прихожан в одном доме для молитвы, совершения треб, поскольку в те годы привлекать к себе внимание частым посещением людей было небезопасно.

В результате 2 июля 1959 года батюшка Петр попал в село Рагули, где верующие его хорошо знали как ревностного пастыря высокой духовной и нравственной жизни и просили направить к ним для служения в церковь во имя святого Архангела Михаила. Здесь он на всю жизнь сроднился с семьей благочестивого псаломщика Федора Тимофеевича Гриценко. В Рагулях против отца Петра поднялся директор школы, который добивался перевода священника на другой приход.

Наконец, в 1960 году архиепископом Антонием (Романовским) отец Петр был переведен в храм во имя Покрова Пресвятой Богородицы в станице Слепцовская, где и прослужил тридцать девять лет, исполняя обязанности настоятеля, духовника и с 1982 года – благочинного Ингушетии.

Для молодых священников старец служил образцом православного священнослужителя. 18 апреля 1965 года архиепископ Михаил (Чуб) возвел отца Петра в сан протоиерея.

По жалобам недоброжелателей и из-за требований уполномоченного по делам Русской Православной Церкви Ставропольского района А. Нарыжного при митрополите Михаиле (Чубе) батюшку пытались перевести в Грозный. В то время в Чечено-Ингушетии было всего два действующих храма, – в Грозном и в станице Слепцовская. Храм в Грозном был полностью готов к закрытию, но начинать нужно было с сельского прихода. Представителям власти хотелось одновременно достичь две цели – закрыть церковь и убрать ревностного священника, но станичные жители сумели отстоять любимого пастыря, дошли до патриарха Алексия I (Симанского). Святейший глубоко возмутился тем, что хотели перевести за штат одного из самых верных служителей Церкви, и отдал личное распоряжение митрополиту Михаилу (Чубу) оставить отца Петра в станице Слепцовской.

Со слезами после этого батюшка поехал на могилу дорогого владыки Антония (Романовского) благодарить его за молитвенное предстательство и заступничество. Так и не удалось А. Нарыжному блистательно от читаться в центре о полной и окончательной победе в районе над религиозными предрассудками.

Спустя десять лет, в начале 1970-х годов, при митрополите Ионе вновь отца Петра перевели за штат. Духовник батюшки, старец Херувим (Барабуля) из горного села Ахкерпи, благословил его бороться и не оставлять место своего служения. На коленях, со слезами просил отец Петр владыку Иону оставить его в станице Слепцовской. Верующие не позволили убрать своего духовного отца. Люди днями и ночами охраняли церковь, установили дежурство. При попытке милиции закрыть и опечатать храм происходили столкновения прихожан с представителями власти, которые не останавливались перед применением по отношению к сельчанам физического насилия. Батюшка дни и ночи проводил в молитве в своей келье. Отца Петра восстановил в должности настоятеля Покровского храма станицы Слепцовской митрополит Алексий (впоследствии святейший патриарх Алексий II).

Нужно сказать несколько слов о том, как батюшка жил в казачьей станице на границе Чечни и Ингушетии. Название ей было дано в 1851 году, согласно приказа военного министра по фамилии героя Кавказской войны, генерала-майора Николая Павловича Слепцова, «образовавшего Сунженский полк и постоянно водившего его к победе», погибшего здесь и похороненного на местном кладбище. Жизнь в станице неспокойная, дома прячутся за высокими, глухими заборами, калитки запираются на мощные, тяжелые засовы, и с заходом солнца жизнь на улицах замирает. Само пребывание в этих местах есть подвиг.

2 марта 1994 года батюшка Петр писал своему однокурснику Михаилу Васильевичу Толмачеву: «Как мы живем? О мне что говорить, ведь я здесь старожил. А вот интересно, как у нас здесь рядом (3-5 км) в станице Троицкой живет священник чуть постарше нас. Совершенно одинокий. Открыли там службу в 1990 году, отдали школу под храм, теперь домик рядом, он там живет, четыре комнатки одному. Русских, как написали в газете, осталось 1120 душ, ну, сколько же богомольцев, понятно. Еще он ездит в другую станицу, там тоже не больше. Певчие, псаломщики покинули его,

и все. Я не представляю, как это можно. А он служит себе спокойно. Как будто лучшего он и не знает. А перед ним два молодых не выдержали. В Ассиновке, в другой станице, построил храм молодой иеромонах, но тоже убежал, сейчас другой, но больной. И так удивление! Как знал владыка Гедеон, кого сюда надо. А имя этого святого священника, так скажу, иерей Петр <…>». В письме речь идет об отце Петре Макарове, похищенном чеченскими боевиками в 1999 году незадолго до батюшки Петра.

Протоиерею Димитрию Гриценко старец писал: «Обстановка у нас пока тихая, но пресса пугает, как вы слышите. В Ассиновке войска стоят. Залпы до нас слышатся. Что дальше – один Господь знает… Молите Бога о нас, да мимо идет чаша… Простите». В это время и началось мое знакомство с отцом Петром. Его внимательная забота о малознакомых людях была поразительна – он зрел только на сердце человеческое: «Воистину Христос Воскресе. Дорогая во Христе, родная чадо Божие Г. Спаси Господь вас за поздравление с Воскресением Христовым, за вашу, как вы пишете, искреннюю любовь. С одной стороны, нет у меня ничего достойного ея, но с другой, не удивительно, а положительно у каждого православного христианина должна она быть ко всякому пастырю. И хорошо, что вы меня не знаете… Так лучше сохранить ее. При близости увидишь пятна, и она повреждается. А как жаль! Посему один поэт с горечью сказал: “Только утро любви хорошо!” Значит, здесь начать и плюс в Царствии Небесном! Простите, писательство не вмещается в голову…» (Пасха. 1998).

Глубоко поразило бережное внимание батюшки после смерти мамы: на мое сообщение о ее кончине отец Петр немедленно ответил телеграммой, в которой очень тепло выражал сочувствие и обещал молиться за усопшую.

В 1998 году батюшка Петр писал: «Живем опасно на страже Православия, хранимы Богом и тремя автоматчиками. В Великую Субботу, в два часа ночи – покушение. Обильно лилась некрещеная кровь одного за Веру Христову, Церковь и меня, грешного, Господь сохранил. На первый день видели в больнице уже ходящего, сейчас уже дома. Мне за ограду ни шагу без охраны, и так круглосуточно. Так что, любящие нас, иереев, слуг Божиих, молитесь о нас. Все мы так живем. Простите, простите. Недостойный Петр.

Р. S. Вы, Г, прислали мне цыпленочка, это очень символично. Раньше вас прислал мне одноклассник тоже одного цыпленочка: сидит на одном из троих яичек и зорко по сторонам глядит, – да, это я, а ваш около гнездышка приуныл, задумался, – да, так и со мной может быть, и бывает. Прошу вас и ваших близких иереев, да сохранит нас всех Господь. К радости нашей великой двое юношей наших и девушка возвратились <…»>.

Беседовал старец мерно, спокойно, неспешно, с большим рассуждением, внимательно выслушивая собеседника. Его отличала врожденная глубокая культура, в основе которой лежало истинное смирение и благоговение к образу Божию в человеке. Ко всем, кроме самых близких, он обращался на «Вы». На вопросы никогда не отвечал сгоряча, но молча молился, испрашивая волю Божию. Никогда батюшка не навязывал свое мнение другому, не насиловал чужую свободу. Близким знакомым, чьи жизненные обстоятельства старец хорошо знал, он мог твердо предложить то или иное решение вопроса, посторонним же отвечал с осторожностью, прежде спросив, способен ли вопрошающий исполнить сказанное. Имея дар рассуждения, острый ум, отец Петр был одарен и даром ведения сердечных глубин, поэтому мог открыться и довериться малознакомому человеку.

С бережностью, боясь ранить того, кто доверился ему, старец уврачевывал глубокие сердечные раны. Иногда казалось, что он читал, как в открытой книге, в душе человеческой. Так, в одном из своих последних писем он наставлял скорбящую душу: «27 февраля 1999. Мир вам и милость Господа нашего Иисуса Христа! Духородная о Господе боголюбивейшая раба Божия Г! Спаси Господи за письмецо-доверие, на днях только получил. Вижу, что оно критическое, вы в опасности большой, поэтому спешу, другим откладываю. Да, московским духовным отцам открываться в этом неприлично, а вот в такой дали сойдет. Слава Богу, что так вразумил Он вас. Дело у вас страшное. “Сердце истекает кровью” Да разве можно доходить до такого состояния? Избавь Господи всех. По порядку. Вы называете меня любимым и милым. С этим никак не могу согласиться. Вы же меня совсем не знаете, то есть первый раз видели, поэтому разрешите мне сомневаться в искренности вашей. Ну, простите, пусть и так это, но однако нельзя гак скоро доверяться никому. Вот так появился у меня нехороший сюрприз, теперь опыт, да страшный, не знаю еще, чем окончится… За год доверился одному юноше из мира, полностью повернувшемуся к Богу, целовал ему головку, как и всем почти, повенчал его и представил на диаконство. Год он прослужил в дружбе со мной и, как показалось ему, что можно и садиться ему мне на плечи… стал грубить и поучать меня, и так далее…

Вот так и я, и каждый может поступить с вами. Не доверяйтесь близко никому, даже и себе не верьте. Сегодня вы так все понимаете, завтра совсем по-другому. Удивительно, до чего изменчив человек! Особенно женское сердце: оно очень сильно может любить, но потом и сильно ненавидеть, – это от перелюбления. Почему так? – Да потому что очень мало у нас смирения, и любим по гордости, – считаем, что достойны любить. А уж ненависть – прямо исчадие гордости.

Конечно, всем известно, и вам, что всех иереев надо любить. Это такая высота, – в них обитает Христос, но дистанция в два метра должна быть. Писал вам, кажется, слова молодого поэта московского, забыл имя, – «только утро любви хорошо»… А вам-то, Г, любовь нужна ко Христу и Его служителям не только в молодости, но навечно, значит, надо беречь ее.

По письму вам желается сесть рядушком и взаимно открываться по-дружески. Вы неправы, а ваши духовники правы. Вас, чад, должно быть много у него, и просто физически он принадлежит всем, – нет времени одному уделять много времени. Священник – не друг, а отец. Только одна супруга может быть другом, да и то наполовину. Уже есть страдание, мучение, тяжесть без ответа. Это уже означает, что примешалось недуховное начало. Тридцать пять тому лет – говорю своему старцу – духовнику, академику, отцу дорогому Леониду в Армавире: «У нее духовная любовь». Он отвечает: «А как узнать ее?» Да, начало всегда духовное, а потом может переходить в телесное. Мы знаем различие дня и ночи, но точное раз деление их в минутах определить невозможно. Так и здесь.

Любовь духовная тиха, мирна, безболезненна и послушлива к старшим начальствующим, а плотская горда, себялюбива, – в общем, это уже не любовь. В общем, не буду об этом и говорить, – сами читаете, и знаете, и узнаете.

Скажу одно: достигли уже грани, непременно надо менять мышление неотложно самому себе. Иначе же получите оскорбление, а от него что может быть, как не обида большая, или же нанесете обиду и другим, и себе, и отчаяния тогда как избежать?

Надеюсь, чадо, что послушаетесь доброго совета. Друга можно найти только традиционным путем, не иначе.

Наша жизнь, провинциальная и пограничная, проходит своеобразно, думаем, что вы хорошо осведомлены о ней… Люди еще немножко есть, значит, и нам здесь должно быть…

Простите, простите и не обижайтесь. Прошу святых молитв. Да поможет вам милостивый Господь, Которого мы все есть создание.

Недостойный протоиерей Петр».

Поразительно еще и то, что в ответ на болезненный вопрос, по поводу которого произошло разногласие между мной и духовником (о возможности частого приобщения Святых Христовых Таин) отец Петр вместе с праздничным поздравлением дал молчаливый ответ: он вложил маленькую иконку-благословение Иерусалимского храма Воскресения Христова, на которой изображался Господь, причащающий деву. В минуту тяжелой скорби от глубокой душевной раны, причиненной дорогим человеком, пришла нечаянная радость, совершенно изгладившая горькую боль духовного непонимания.

Батюшка советовал избирать себе такого духовника, к которому сердце будет расположено. Может быть известный и очень достойный священник, но если к нему сердце не лежит, то не следует его выбирать.

Молитва старца была живая, действенная, скоро слышалась Богом. Самые тяжелые скорби и беды становились легче, когда батюшка молился за скорбящего человека.

Батюшке была присуща особая аккуратность: это проявлялось и в том, что он никогда не позволял неопрятности и неряшества в своем облике. Приглашая к обеду или начиная какое-либо рукоделие, он всегда одевал сам и предлагал гостям специально сшитые фартучки.

За время своего служения протоиерей Петр неоднократно получал церковные награды. В 1993 году митрополитом Гедеоном (Докукиным), его бывшим сокурсником по Ставропольской семинарии, к Светлому Христову Воскресению батюшке была пожалована митра, которую ему привез один из близких духовных чад, протодиакон (ныне протоиерей) Димитрий Гриценко. Отец Петр огорчился: «Что привез мне, терновый венец? За нее усиленная молитва должна быть, а я уже немощный, силы слабеют». В 1997 году старец с тихой, смущенной улыбкой вспоминал: «Владыка Гедеон наградил меня митрой… Большая такая… Я ее в погреб спрятал, чтобы не украли, носить не стал. Владыка увидел меня без митры, возмутился, а я ему: Владыка ж, украдут! – Он мне говорит: Ты не юродствуй, а носи. – Ну, что делать, чтобы не гневать владыку, стал по праздникам одевать… Носить митру – это же плакать надо постоянно, день и ночь, а я не плачу…»,– медленно закончил батюшка. «По скромности отец Петр митру не одевал, а я велел одевать. Он молитвенник и мученик, чье избранничество просматривалось уже с детства», – вспоминал митрополит Гедеон (Докукин). Преизобилующее смирение старца вызывало у внешних людей укоры в юродстве. «Вот, говорят, чтобы я перестал юродствовать, – с тихой улыбкой говорил отец Петр, – Разве юродство – это плохо? Сколько было юродивых святых…».

Очень не любил батюшка Петр слушать похвалы не только по отношению к себе, чего совсем не терпел и не дозволял, но и в отношении других, считая это душевредным. Более всего призывал к смирению и терпению всех неприятностей. «Смирение все может победить, смирением и без трудов можно спастись,– часто повторял старец.– Гордому никто не виноват, не вздумайте обвинить кого-нибудь, кроме себя».

Всех кругом он искренне считал святыми, и находил только одного грешника, – самого себя. Он всегда первым готов был сказать: «Простите…»

Самым главным в жизни батюшка считал необходимость смиряться, творить Иисусову молитву, никого не осуждать и по возможности делать добрые дела для своих ближних.

Иногда ему жаловались на излишнюю заботу духовенства о внешней роскоши. Никогда никого не осуждавший батюшка привел в пример отношение священников к наперсному кресту: «Сейчас у священников вошло в моду носить деревянные кресты, – и правильно, потому что Спасителя распяли на деревянном кресте. С другой стороны, часто на украшение наперсного креста тратят громадные деньги, украшают драгоценными камнями. Что же, тоже правильно, потому что у нас нет высшей святыни, чем крест, значит, и нужно его украшать». С радостью он благословлял на служение в церкви, но предупреждал о том, что это требует особой ответственности человека перед Богом.

С особой строгостью протоиерей Петр относился к унынию, считая, что унывающий человек не обретает надежды и утешения в Боге и тем самым отрекается от Него. Он советовал встречать уныние Иисусовой молитвой или рассеивать его духовным чтением, которое непременно даст ответ на печальное недоумение.

Старец не приветствовал перемены места работы, служения. Не одобрял и особого подвига отшельнической жизни, считая, что каждый должен оставаться до последнего часа на своем собственном месте. Сам старец на многие предложения о переводе на более спокойный приход отвечал категорическим отказом: «Я церковь не оставлю». Он писал в 1999 году: «Люди еще немножко есть, значит, и нам здесь должно быть». При поразительной застенчивости, скромности и кротости батюшка имел твердый, мужественный характер, несгибаемую волю и решимость хранить верность святой Православной вере и Церкви даже до смерти.

28 марта 1999 года, в неделю преподобной Марии Египетской, протоиерей Петр Сухоносов отслужил Божественную литургию святого Василия Великого, потребил Святые Дары и продолжал молиться в алтаре. После литургии на церковь совершили нападение, и батюшка был похищен при попустительстве местной охраны. Спустя полгода по каналу телевидения показали сюжет, снятый чеченскими любителями: на грязном каменном полу темного подвального помещения лежал обнаженный, изможденный пытками и длительным голодом человек, в котором узнали старца Петра Сухоносова. В ответ на неоднократные запросы митрополита Гедеона чеченские власти удовлетворительно точного ответа не дали, но с наибольшей вероятностью можно утверждать, что батюшки уже давно нет в живых. Третья попытка его похищения удалась. По благословению митрополита Гедеона было совершено торжественное заочное отпевание и символическое погребение: во гроб положили облачение священника-мученика, его митру.

Монахиня Надежда (Вера Петровна Бородинова). 1917-2006

С матушкой Надеждой (Верой Петровной Бородиновой) я познакомилась в феврале 1997 года. Духовник дал ее адрес в Ставрополе, куда я приехала поздним вечером. Мела метель, идти по безлюдным улицам вьюжного незнакомого темного города было крайне неприятно, но тем радостнее была встреча. Мать Надежда жила в маленьком деревянном домике. Она открыла на мой стук – невысокая, худенькая старушка: «Господь меня ради вас поднял!» Оказалось, матушка только что перенесла тяжелую пневмонию и лишь первый день поднялась на ноги. Она была улыбчивой, живой, остроумной и очень доброй. Но самое главное, что мать Надежда имела редкий дар рассуждения. Много рассказывала она о замечательных подвижниках благочестия, с которыми была знакома: о схиигумене Кукше Одесском, причисленном ныне к лику святых, о Кисловодском старце иеросхимонахе Стефане (Игнатенко), о митрополите Антонии (Романовском), которому много помогала в его попечении о неимущих и больных. Вера Петровна была замужем за боевым летчиком, офицером (кажется, подполковником) и очень любила мужа. Он умер еще молодым в 1951 году, и ее горе было так велико, что ей не хотелось больше жить. Весь первый год после его смерти она проплакала. После годовщины со дня смерти супруга Вера Петровна поехала помолиться в Киево-Печерскую лавру и попала к почитаемому тогда старцу Дамиану. Встретившись с ним, она словно переродилась и поняла, что ей уготован совсем иной, иноческий путь. Схиигумен Кукша также благословил Веру на монашеский путь и подарил ей четки. Чтобы искупить перед Господом грех страшного отчаяния после смерти мужа, Вера готова была принять любую епитимью. Но Господь поставил ее служить митрополиту Антонию (Романовскому). Монашеский постриг она приняла много позже, после тяжелой болезни.

Вера Петровна жила неподалеку от Крестовоздвиженского храма, где владыка служил и жил в крошечном церковном домике, как некогда там же жил и служил святитель Игнатий (Брянчанинов). «Не говори, сколько молитв прочитала, а говори, сколько больных посетила», – часто вспоминала матушка слова владыки Антония. Матушка Надежда близко знала иеросхимонаха Сампсона (Сиверса), была очень дружна с батюшкой Петром Сухоносовым, помогала многим подвижникам Кавказа. Она мужественно добивалась открытия первого храма в Ставрополье – в селе Рогули. Вместе с сельчанами Вера Петровна ездила к Владимиру Алексеевичу Куроедову, председателю Совета по делам Русской Православной Церкви при Совете Министров СССР. Он неосторожно бросил, услышав ее: «Сразу видно, что она против советской власти». Воспользовавшись этим, Вера Петровна возмутилась: «Как против власти? Почему вы меня оскорбляете? Я – вдова заслуженного офицера, сын – член КПСС. Мы – верующие люди и знаем, что нет власти не от Бога!». После встречи с Куроедовым Вера Бородинова отправилась в епархию, затем – в Одессу, где в это время был на отдыхе святейший патриарх Алексий I. Святейший написал на прошении: «Церковь в Рогулях открыть». Иеросхимонах Стефан (Игнатенко), чтимый в Кисловодске старец, жалея Веру, говорил ей: «Бросьте вы их!». Но его друг протоиерей Иоанн Мешалкин, напротив, благословил ее бороться: «Бейте их до конца. А то – один не тронет, другой не тронет, – нет, бейте до конца». В Рогулях начались богослужения. С огромным трудом удалось найти священника провести первую службу на праздник Святой Троицы. Уговорили жившего на покое старенького священника, отца Бориса, приехали в село ночью. Вера Петровна поднялась на колокольню, начала бить в набат. К церкви сбежались сельчане, не могли поверить. Многие плакали.

После перенесенной тяжелой болезни монахиня Надежда (Бородинова) осталась в Свято-Благовещенском Киржачском женском монастыре, где мирно окончила свои дни 22 октября 2006 года в возрасте 89 лет. Светлым, сияющим лучиком она осталась в памяти: «Спасение на печку не приходит, спасения на печке не найти. Монах должен болеть, мучиться, страдать. Монах должен все время молчать и творить Иисусову молитву. Лучше жить по-монашески, не принимая пострига, чем постричься и быть худым монахом. Тебя обидят, а ты сделай что-нибудь приятное тем, кто тебе досаждает».

Схимонахиня Игнатия (Валентина Ильинична Пузик). 1903-2004

В конце 1980-х – начале 1990-х годов жизнь свела меня со схимонахиней Игнатией (Валентиной Ильиничной Пузик), с которой мы вместе преподавали в воскресной школе при храме преподобного Пимена Великого в Старых Воротниках, где мне довелось около пяти лет читать и петь.

Отец матери Игнатии умер от туберкулеза, и она посвятила свою жизнь исследованию этого тяжелого заболевания. Важным направлением исследований Валентины Ильиничны и ее учеников являлось исследование механизмов процессов заживления при туберкулезе.

В канун дня своего Ангела, в феврале 1924 года Валентина пришла помолиться в Высоко-Петровский монастырь и попала на исповедь к архимандриту Агафону (Александру Александровичу Лебедеву, в схиме Игнатию), который до этого был насельником Свято-Смоленской Зосимовой пустыни. Эта встреча определила всю ее жизнь: девушка нашла своего духовного отца и старца. В 1928 году Валентина Ильинична Пузик приняла тайный постриг от руки отца Агафона в рясофор с именем Варсонофий в честь святителя Варсонофия Казанского. После расстрела в 1938 года своего духовного отца она приняла постриг в мантию от руки одного из наставников Зосимовой пустыни – архимандрита Зосимы (Нилова). Имя в мантии ей было дано в память о ее старце – в честь священномученика Игнатия Богоносца.

Самым важным в духовной жизни Валентина Ильинична считала дар рассуждения.

Наша дружба с матушкой Игнатией длилась до ее кончины. Замечательная была эта встреча: известный ученый, гимнограф, агиограф, монахиня, Валентина Ильинична была рассудительным, умным человеком. При всей доброте, отзывчивости на чужое горе, она отличалась некоторой суховатой сдержанностью и являла собой образец русского ученого монашества. Мать Игнатия всемерно поддерживала занятия наукой, историей, искусством. Очень любила Службу всем святым, в земле Русской просиявшим, и радовалась моей публикации статьи об этом замечательном богослужебном последовании. Всеми силами старалась удержать от уныния: «Держитесь, моя дорогая! Только не поддавайтесь унынию. Как Ваше настроение? Читаете Агату Кристи? Ах, бедная, но это – ничего. Ведь она такая нравственная». Часто Валентина Ильинична беседовала по телефону с мамой, Клавдией Тимофеевной, утешая ее. Старые люди скоро нашли общий язык. Высшим духовным авторитетом для матушки были творения святителя Игнатия (Брянчанинова), которому она составила службу в год его канонизации. Матушка скончалась на 102 году жизни 29 августа 2004 года.

Архимандрит Вассиан (Владимир Иванович Шуста). 1928-2010

Первый год после смерти мамы был для нас с братом особенно тяжелым. Отдохнуть мне не удавалось, и грозил тяжелый физический и нервный срыв, поэтому архимандрит Троице-Сергиевской лавры Кирилл (Павлов) настоятельно приказал обязательно устроить себе отдых. Мне это не представлялось возможным. Более для того, чтобы формально исполнить послушание старцу, я решила вырваться на три дня в Осташков. Трудно сказать, почему именно туда. Мои хорошие знакомые Николай Николаевич и Ирина Николаевна Третьяковы много и тепло рассказывали о своем друге, отце Владимире Ивановиче Шуста, и я решила к нему поехать. Правда, отец Владимир в то время был уже архимандритом Вассианом, наместником Нило-Столобенской пустыни.

Батюшка родился в день Богоявления, 19 января 1928 года в деревне Войниловичи Несвижского района Минской области в семье крестьянина. После окончания средней школы в 1947 году он поступил в Минскую Духовную семинарию. Затем учился в Ленинградской Духовной академии. 21 ноября 1955 года архиепископом Калининским и Кашинским Варсонофием Владимир Иванович Шуста был рукоположен в сан иерея и назначен настоятелем Знаменской церкви города Осташкова Калининской (Тверской) области. С тех пор больше полувека до самой своей кончины он был бессменным хранителем чудотворных мощей преподобного Нила Столобенского. Не раз при Н. С. Хрущеве планировалось отобрать и передать их на исследование в Военно-медицинскую Академию, однако батюшке удавалось остановить это безумие. В 1983 году протоиерей Владимир пережил глубокое личное горе: он похоронил жену, которую очень любил, и которая по-матерински заботилась о нем. 29 января 1991 года на заседании Священного Синода Русской Православной Церкви было принято решение об открытии мужского монастыря Нило-Столобенская пустынь. Мощи преподобного Нила должны были вернуться в обитель. Чтобы не разлучаться со своим духовным покровителем, в 1991 году настоятель Знаменского собора города Осташкова протоиерей Владимир принял постриг в монашество с наречением имени Вассиан в память святого преподобного Вассиана Пертоминского, и вскоре был назначен наместником и строителем полуразрушенной Нило-Столобенской пустыни.

Отца Вассиана отличала необыкновенная любвеобильность, гостеприимность, сердечная простота, доброта и безотказность. В маленьком Осташкове его знали все от мала до велика, потому что не одно поколение он крестил, венчал и отпевал. Относились к нему с огромным уважением. 27 мая/9 июня, в день памяти преподобного Нила, в Осташкове ежегодно проходили торжества: служилась праздничная литургия, затем проходил крестный ход. Народу съезжалось очень много. Но батюшка умел сохранять порядок в многотысячной толпе. Он медленно проходил через толпу паломников, мягко приговаривая: «Мои дорогие, потеснимся, мои дорогие, потихоньку, мои дорогие…». Перед его любовью не мог устоять никто: люди старались сами организоваться, поэтому никогда не было никаких печальных инцидентов.

По благословению отца Вассиана в городке меня приютила чудесная старушка, казначей Знаменского собора Антонина Михайловна, с которой мы очень сдружились, и у которой я не раз потом останавливалась, приезжая в Осташков к батюшке. Это была женщина редкой доброты и открытости. Но первый приезд в Осташков мне запомнился особенно: отец Вассиан понял, насколько я была измучена, и брал Антонину Михайловну и меня с собой в поездки в село Верхние Котицы и Нило-Столобенскую пустынь. Там он занимался текущими делами, а я отдыхала душой, гуляя по берегу жемчужного Селигера и слушая тишину. Поразительно, но за три дня в Осташкове я, действительно, отдохнула и полностью восстановила свои силы.

Советы батюшки всегда были очень просты: «Нельзя позволять никаким внешним делам отрывать от молитвы и церкви. Если видишь, что по-человечески ничего не можешь сделать, – отойди в сторону и молись. Будучи по природе простой и открытой, нужно оставаться самой собой, как бы это ни было тяжело, но при этом терпеть находящие скорби. Делай добро, но жди вослед искушений.

Чрезмерные переживания из-за любимых людей – признак страстного к ним отношения. Своим попустительством их страстям мы развращаем людей. Всех – вон, только исповедь и причащение Святых Христовых Таин.

Гнать нужно мысль о бессмысленности скорбей: все складывается на пользу, оказывается и нужно, и плодотворно. Все нужно предавать в волю Божию. Если чувствуешь сильную тревогу за близкого человека, – положи три, семь земных поклонников за него и будь спокойна, предай его Господу».

К отцу Вассиану я приезжала в течение нескольких лет, до 2004 года. Далее жизненные обстоятельства сложились так, что в Осташкове мне бывать не пришлось, но батюшка остался одним из самых дорогих сердцу людей.

Протоиерей Анатолий Малинин (1925-2004)

В 2000 году довелось писать книгу о почитаемом новгородском старце, протоиерее Александре Ильине, и мне пришлось встретиться с его духовным чадом, новгородским протоиереем Анатолием Малининым.

Выпускник Ленинградской духовной семинарии и Академии, отец Анатолий с 1954 года служил в Новгороде, – сначала в Николо-Дворищенском соборе, построенном в 1113 году благочестивым сыном великого князя Владимира Мономаха, Мстиславом Великим, а затем в церкви во имя святого апостола Филиппа. В 1966 году, когда настоятель Филипповского храма Александр Ильин ушел за штат, отца Анатолия назначили на его место. Батюшке Анатолию пришлось вместо отца Александра вступить также в должность секретаря епархии. В 1992 году его перевели в собор Святой Софии, в котором тогда возобновились богослужения. Помимо чередных богослужений в Соборе на отце Анатолии лежала непростая обязанность духовного окормления насельниц женского Варлаамо-Хутынского монастыря. Более пятидесяти лет батюшка верно служил Господу у святого престола. Тихо приходил он в Софийский собор задолго до начала Божественной литургии, чтобы, помолившись, неспешно совершить проскомидию и приготовить сердце к совершению величайшего Таинства Причащения Святых Тела и Крови Христовых, без которого не может жить не только душа, но и плоть человеческая.

После нескольких длительных бесед оказалось, что духовно мы были близки, особенно в вопросе о причащении Святых Христовых Таин. Так началась наша дружба.

Более всего батюшка завещал хранить свое сердце, оберегать свою душу, выше и дороже которой нет ничего в этом мире: «Храните себя! Войдите в себя! Храните свою душу! Храните мир сердечный! Нужно лететь свободно, как птица. Храните сердце, нельзя открываться всем подряд. Вернитесь к себе. Вы потеряли себя. У Вас нет мира в душе, потому что нельзя быть откровенной, с кем попало, – враг надругается. Не ищите опоры в человеках. Не нужно ни с кем делиться, не ищите сочувствия у людей».

Сам отец Анатолий умел сохранять свое сердце: он был очень сдержан, молчалив, при необходимости ответа – немногословен.

«Царство Небесное нужно хранить внутри себя, мир сердечный нужно хранить, нужно Христа в себе стяжать. Идти своей дорогой, по которой ведет Господь. Никаких внешних послушаний и авторитетов самой не следует искать, а прийти в себя. Нужно стоять в истине и не реагировать ни на чьи слова. Придите в себя, нужно быть выше глупых сплетен, пусть говорят, что хотят. Не навязывайте никому своих мыслей. Не бойтесь никого и ничего».

«Надо иметь твердость, угождать Богу, а не человекам. Нужно иметь твердость в себе. Твердость – это не упрямство. Должна быть твердость души. Без нее ничего нельзя сделать. Будь тверд и мужествен».

Отец Анатолий был человеком большой внутренней свободы и великой веры. Он всецело предавал себя и близких ему людей Господу: «Доверьтесь Промыслу Божию. Не бойтесь ничего, доверьтесь Богу. Ищите волю Божию. Помолимся: нет у нас веры, надежды на Бога, доверия Промыслу Божию; нет любви ни к Богу, ни к ближним – эгоизм, гордость, а нужно иметь смирение. Оно – главное, основа всего. Было бы у Вас смирение, – не было бы срыва. Слабая вера в Бога, слабая надежда на Промысл Божий, слабая любовь к Богу и друг ко другу, чрезмерное, идеализированное возвеличивание человека по малой любви ко Господу. Ищем опору не в Боге, а в человеках».

С сугубой осторожностью старец относился к духовничеству:

«Не понимаю диктата в духовном воспитания. Один Господь может полностью взять на себя ответ за душу. Кто может владеть душой, кроме Господа? Главное – рассуждение во всем. Зачем создавать кружки вокруг священника? В центре должен быть только Господь. Видите, как трудно теперь найти истинного духовника. Не нужно додумывать за другого, навязывать человеку свои мысли, ведь его мыслей Вы не знаете. Если чувствуете, что есть душевная польза – исповедуйтесь у этого духовника. Одиночество, избранное ради Христа, выбирается не ради духовника, но дается обет верности Христу. Пусть все возненавидят, – Господь не отвернется. Если ставить Живого Христа в центр всей жизни, – сама жизнь изменится».

Батюшка учил стараться избегать всего, что мешает духовной жизни, разрушает сердечный мир: «Нужно развязаться с людьми, к которым имеешь чрезмерную душевную привязанность, и которые неоправданно терзают душу. Надо развязываться со всеми, – коль конец отношений глупый, значит, и сами отношения были глупыми. Сказал он – вон! – и надо было бежать скорей вон».

«Борьбу с собой, с собственными недостатками нужно вести неустанно: со своей вспыльчивостью, горячностью надо бороться. Потом жалеешь о сказанном, а не нужно было сразу допускать. Надо иметь в себе твердую установку: не терять себя. Не нужно ругаться, горячиться, возмущаться, но не надо и потакать. Относиться к ближним нужно как к своим детям, родным. Душу в них вкладывать, а не лекции читать. От сердца – к сердцу, от ума – к уму. Человек воспринимает не нравоучение, а то, что видит, – образ Христа. Нравоучителей у нас много».

Отец Анатолий напоминал, что не следует обращать внимание на свои достижения, «подсчитывая» набранные в добродетелях очки, – это является признаком гордости: «Господь не открывает человеку его духовный рост. Ощущение своей неисправимости, падения, потери ревности со временем сменится нищетой духовной. Надо не человекам угождать, а Господу. Уйти в себя, быть в себе, анализировать свои мысли, поступки, слова постоянно, – это духовная жизнь. Мы судим всех – либо превозносим и в рай сажаем, либо унижаем и опускаем до ада. Нужно принимать людей, как они есть, а судить будет Господь. Причина греха – человеческое неразумие. Нужно иметь рассуждение, а для этого – познать самого себя».

«Во время исповеди не нужно задерживать ум на подробностях греха. Записывать прегрешения ежедневно и сжигать записи. Хранить сердечный мир, хранить себя. Лететь, как птица, всегда восстанавливать жизненный ритм, оставляя время на молитву. Подниматься и главное – не унывать. Надо жить духом, тогда и плоть будет иметь силу. Иисусову молитву проходить осторожно, не гнаться за количеством, за техникой».

Самым опасным батюшка Анатолий считал уныние, всячески предостерегая от него: «Не надо унывать, надо радоваться. Нужно быть бодрой, бодрствовать, а не раскисать.

Вы мало молитесь. Мало любите Господа. Ум в одну сторону, сердце – в другую, а воля молчит и бездействует. Привязываться можно только к Господу. Надо избавляться от уныния. Ваше состояние холодности и равнодушия – это от уныния».

«Вы вот любите куда-нибудь побежать. Куда, зачем, с какой целью побежать? Нужно за одно схватиться, за другое – и все успеть сделать, но не набирать на себя чрезмерно. Не следовало бы делать работу за другого. Чрезмерное набирание на себя дел – признак гордости: возникает тщеславие и, как следствие перегруза, – охлаждение к духовной жизни. Не следует перегружать себя, не нужно набирать на себя чрезмерно. Нужно прислушиваться к себе и своей совести. Пустое чтение оставить. Нужно возвращаться к себе. Обязательно надо навести порядок в доме, в жизненном ритме, в молитве. Покой и порядок – это дисциплинирует. Книжная занятость не должна мешать духовной жизни».

Батюшку Анатолия отличала духовная трезвость, ясность. Вот его совет, как вести себя с пьющим человеком: «Не горячитесь, не ругайте, не возмущайтесь на ругань пьяного человека. Но не надо и потакать. Проявить твердость. Больше молчать. Увещевания бессмысленны. Надо молиться и надеяться только на Бога и Матерь Божию. Просить их и не терять мирного духа. Общение с ним временно прекратить, самой не звонить, пока он в полной власти бесов. Вы не в силах ни помочь, ни сдержать его. Не позволяйте ему вытаптывать себе душу и командовать собой. Вина не давать, вина не пить самой. Надо сберечь свою душу. Молитесь о всех, не унывайте только. Храните сердечный мир».

«Нужно забыть слово «хочется», а искать волю Божию. Смириться и терпеть обстоятельства. Не следует идти на конфликты. Всемерно избегать людей с демонической одержимостью». Советуя избегать общения с людьми, подверженными демонической власти, старец имел в виду и тех, кто явно находится в состоянии духовной прелести: «Полностью нужно отойти от него. Вам не справиться с ним. Здесь вы бессильны. Вам должно только молиться о нем, положившись на Бога. Состояние обоих ваших друзей похоже на прелесть. Гордыня. Только Господь может вывести из прелести. Лучше быть одной, держать дистанцию со всеми, близость – только с Господом. Молиться же следует обо всех, но с осторожностью, не допуская представлять в воображении лица. Чтобы научить молитве другого, нужно уметь молиться самому».

Батюшка Анатолий говорил, что, конечно, по возможности необходимо помогать людям, но и в этом должно проявлять рассуждение: «Не навязывайте себя. Помогать только, когда обратятся за помощью. Нужно предложить доброе участие, милосердие, помощь, но нельзя их навязывать. Милостыню творить с разумом, рассуждением: настойчивость, назойливость в просьбах о помощи – знак того, что лучше воздержаться. Истинно нуждающийся человек так вести себя не будет. В данном случае нужна не жалость, а рассудок».

С мучительной внутренней болью отец Анатолий наблюдал за теми нестроениями, которые происходят в нашей стране и в церковной жизни: «Бесконечные разговоры о России – бесплодная болтовня. Но никто почти не хочет серьезно работать над своей собственной душой. Русские люди воспитывались на образах святых, впитывали их в себя, уподоблялись им в меру сил. Древняя Русь воспитана богослужением. Люди ежедневно бывали на службе утром и вечером. В основе воспитания лежала молитва. После сближения с Западом под его влиянием изгладился молитвенный дух, в котором пребывала Святая Русь. Надо учиться держать ум во аде и не отчаиваться. Постоянно обращаться мысленно к отцу Иоанну Кронштадтскому. Не понимаю общей исповеди, на которую дерзают некоторые «харизматики». Для этого надо быть отцом Иоанном Кронштадтским, а не играть в него. Теперь господствует беспечность, то есть вседозволенность. У владыки Афанасия (Сахарова) был ученик, который во всей полноте воспринял от него только чрезвычайную строгость в отношении Устава. Но ведь все хорошее должно быть в меру, даже Богослужебный устав». При этом сам отец Анатолий глубоко чувствовал и очень любил величавую поэзию уставного церковного богослужения.

Батюшка остро чувствовал жизнь сердца другого человека: так, он появлялся в моей жизни всегда очень точно, ко времени. Рано утром, около половины седьмого, раздавался телефонный звонок: «Г. П., здравствуйте, Новгород беспокоит. Как Вы живете? Как Ваше самочувствие? Вы там не унываете? Смотрите, не смейте унывать, я запрещаю Вам унывать!» Как правило, перед подобными звонками я, действительно, погружалась в печальное облако уныния.

5 апреля 2004 года старец Анатолий с миром отошел ко Господу. Когда я услышала о кончине старца, первой мыслью, которая пришла в голову, была о том, что больше никто и никогда в семь утра не спросит, унываю ли я.

Тяжело терять своих родителей по плоти, но не менее трудно было навеки прощаться с теми праведниками нашего времени, которые поддерживали в годы скорби, укрепляли в минуты отчаяния, утешали. Благодарная память о людях, ставших чистыми сосудами Святого Духа, источником Христовой любви, помогает жить в нашем помутившемся мире. Увы! не сохранилась большая часть слышанного и виденного, а моя собственная жизнь совершенно не оправдывает богатства полученных духовных сокровищ, которые в суете мирской были либо забыты, либо промотаны, либо потеряны, либо лежат под тяжелым спудом земных забот, земных проблем. Но в глубине сердечной все еще теплится неугасимый огонек, потому что невозможно полностью истереть в себе образ Божий. Это тихое сияние напоминает о первой, забытой любви ко Христу.

Эпоха

Жизнь моих родителей обнимает целое столетие, с 1909 по 1998 год. Еще гремела Первая мировая война, но уже подломилась великая Российская Империя. Пресвятая Богородица взяла в свои руки управление обезумевшей страной, явив свой Державный образ. После устрашающего пожара революции пламя братоубийственной гражданской войны ширилось и объяло всю Россию. Последующие жесткие коллективизация и индустриализация подрубили крестьянство, но помогли новому государству выстоять. Великая Отечественная война сплотила русский народ, многих вернула к вере, привела в лоно Церкви и положила начало постепенному изменению народного сознания в сторону христианизации жизни, возвращения к православным традициям. Знаменитая хрущевская оттепель вновь нанесла удары по национальному самосознанию. За ней последовал брежневский «застой» и недолгая передышка. После прихода к власти в 1985 году М. С. Горбачева политический курс страны был направлен в сторону либерализации и демократизации, предательства национальных интересов России и в конечном счете привел к крушению Советской Державы и образованию РФ – или России олигархов. Русская Церковь пережила возрождение патриаршества, период новомученичества, победу над обновленчеством, пробуждение 1980-х годов и необыкновенный религиозный подъем после празднования Крещения Руси в 1988 году, а затем – при внешнем кажущемся благополучии Русской Церкви, глубокий внутренний спад и охлаждение. На нашу долю досталось, с одной стороны, горькое наблюдение за разрушением Русской державы, с другой – поразительная возможность наблюдать судьбы Божии. Сколько раз казалось, что Святая Русь погибла, но она поднималась. Сколько раз казалось, что Господь оставил Русскую землю, но Сама Пречистая защищала ее. Россия висит на кресте вот уже более тысячи лет, она почти никогда не знала покоя. Но Крест – единственный путь ко Христу, иного пути нет.

Беседы послушника с игуменом N об исповеди

Мы приходим в Церковь совершенными младенцами. Слышим, что нужно исповедоваться, причащаться. Что это? Как нужно к этому подходить? Что говорить незнакомому человеку в необычном, непривычном для нас облачении? Да и просто, как можно сказать о своем глубинном неизвестно кому? Мое «я» так своеобычно, так неординарно, так значительно, – и вдруг …Я не сделал никогда никакого тяжелого преступления, стараюсь быть порядочным человеком, а тут требуется говорить о каких-то грехах. Да и что такое грех? Это понятие так неоднозначно: быть может, то, что для меня – норма или добродетель, для другого – грех, и наоборот…

Стою, жду своей очереди, а мысли мятутся, душа неспокойна: вот – женщина исповедуется, плачет, бедная, да так горько. Наверное, у нее горе какое-нибудь, а священник резко ей как отвечает. Жалости нет у него, что ли? А вон умник какой-то целый свиток разворачивает: это что же, он столько натворил? За всю жизнь не успеть столько набедокурить. Господи, да о чем же я сейчас с батюшкой говорить-то буду? – Так или примерно так рассуждает человек, впервые входящий в Церковь. Чтобы ответить ему, мы постарались использовать духовные советы известных старцев последнего времени, – архимандрита Иоанна (Крестьянкина), протоиерея Тихона Пелиха, протоиерея Анатолия Малинина и других, объединив их наставления и придав им форму диалога наставника с начинающим послушником.

Игумен: Сейчас вы прослушали Чин Общей Исповеди, теперь подходите к духовникам по одному и кайтесь в своих личных согрешениях.

Послушник: Отче, позвольте мне исповедоваться у Вас.

Игумен; Простите, но Вы не знаете моих требований к исповедникам, Вам будет трудно. Было бы лучше на первый раз обратиться к другому батюшке. Если угодно, я готов встретиться с Вами после исповеди. <…>.

Послушник; Отче, сердце мое расположилось открыться Вам и исполнено доверия. Разрешите мне попробовать, я буду стараться исполнять Ваши указания и учиться исповедоваться. Но разве не одинаковые правила исповеди у всех духовников?

Игумен; Видите ли, юноша, Господь по милости Своей создал нас разными. Люди подобны цветам в саду Небесного Садовника: среди них нет двоих совершенно одинаковых. Особенности духовного и нравственного воспитания, духовного устроения, душевных качеств определяют некий внутренний строй человека. Подобное тянется к подобному. Поэтому каждый избирает для себя то, что ему ближе. За много лет у меня сложился довольно строгий порядок исповеди, который не каждому по душе.

Послушник: Чем же он отличается от других?

Игумен: Первое условие – на исповеди, где Вы стоите на Суде Божием, говорить только о своих грехах. Лаконично открывать свои духовные недуги, кратко называя грехи. Все подробности, недоумения, вопросы, скорби следует отложить на некоторое время. После службы я охотно приму Вас, и у нас будет достаточно времени для того, чтобы побеседовать и разобраться в причинах тех или иных поступков или событий. Поймите, нельзя нарушать Таинство. Во время Таинства Исповеди не должно быть никаких разговоров, только покаяние в грехах.

Послушник: Но ведь я должен объяснить, что послужило поводом для моего падения, как пришел я к греховному поступку.

Игумен: Именно эти попытки объясниться говорят о том, что в глубине сердечной Вы не считаете себя действительно виновным и пытаетесь оправдаться, обвинить другого человека или жизненные обстоятельства в своем проступке. Вы представляете, как звучит обвинительный приговор преступнику?

Послушник: Ну, да: совершил то-то и то-то, виновен.

Игумен: Верно. Так и здесь, только Судья – Господь Иисус Христос, а Вы – сам себе обвинитель. Поэтому и Вы должны только открыть свою душу и, указывая на черные пятна, объявлять: совершил то-то и то-то, виновен.

Послушник: Но это очень страшно, батюшка. За мной – ад и казнящие злые духи, передо мной – Светлейший Спаситель, и я – виновен без всякого снисхождения. Вопрос поставлен так жестко и так …

Игумен; Вы хотели сказать, жестоко, беспощадно? В известном смысле Вы правы. Но духовная жизнь вообще беспощадна. Здесь господствует ясность, прозрачность правды. А правда не всегда бывает мягкой. Пожалуй, очень редко. Милость и Истина встретились на Кресте. Искреннее покаяние – тоже крест. Поэтому с нашей стороны может быть только одно: полная откровенность Богу, отсечение малейшей попытки оправдать себя самому, принятие всей полноты вины на себя, беспощадность к себе. Оправдательный приговор, помилование предадим в руки Тому, кто видит и знает тончайшие изгибы нашего сердца, нашей мысли.

Послушник: Отче, но ведь столь безжалостное самоосуждение может привести к отчаянию, к безысходности.

Игумен: Только если мы будем засуживать себя, то есть не просто признаваться в проступках и плакать о содеянном, но станем на место Судии и вынесем окончательный приговор. Это – не наша мера, но Божия. Потом, где же наше доверие Господу? Если мы честно читаем молитву «Отче наш», то, стало быть, считаем себя чадами Божиими. Если мы искренне с болью сердечной сожалеем и скорбим о содеянном, то почему не доверяем любви Отчей?

Послушник: Правда, батюшка, у меня очень мало живой веры-доверия ко Христу.

Игумен: Именно: мы чаще всего относимся к Богу либо как к беспощадному, карающему существу (помните строку Ф. И. Тютчева «все отнял у меня казнящий Бог»?), либо, напротив, как к кому-то аморфно-мягкотелому (привычно-бездумная поговорка: «Бог милостив, простит, это по немощи»). Если б мы хотя иногда живо чувствовали присутствие Божие! Но, увы! нам проще либо прятаться в тюрьму запретов и страхов, либо, напротив, падать в бездну вседозволенности. Потому что не видим Господа рядом с нами.

Послушник: Но Он в это время близко от нас.

Игумен: Да, и зрит сердце наше.

Послушник: Отче, прошу Вас научить меня правильно подготовиться к следующей исповеди.

Игумен: Что же, попробуйте. Приедете к нам через недельку, потрудитесь в эти дни. Хочу предложить Вам немалый подвиг.

Послушник: Я готов выслушать все, что Вы мне скажете.

Игумен: Первое – непременно возьмите себе за правило ежедневно в конце дня перед иконами Спасителя и Царицы Небесной вспоминать все свои согрешения в течение дня. Наверное, проще кратко записать их. Для дневной суеты – работы, домашних хлопот, занятий у Вас будет целый день. Вечером же выделите некоторое время для работы над своей душой, сколько сможете. Лучше было бы совсем на время отключить телефон, уединиться.

Послушник: Батюшка, но у меня именно в вечернее время начинается самая работа.

Игумен; Понимаю, тем не менее, знаю по собственному опыту, что всегда почти можно остановить любую работу на 15 минут, на полчаса. Отстраниться от нее и заняться собой. Мысленно встать пред Судом Божиим, попросить прощения, омыть свою душу покаянием, а затем с освеженной душой можно вновь заняться делом, если это необходимо. В монастырях древних истинные послушники исповедовались ежедневно, даже в течение дня могли по необходимости открывать греховные или сомнительные помыслы. Теперь, тем более живя в миру, это делать невозможно. Но кратко перед иконой Господа, Божией Матери следует каяться постоянно.

Послушник: Теперь я понимаю Ваши слова о подвиге: ведь в течение дня я тоже должен постоянно следить за собой?

Игумен; Конечно: с вечера до утра и с утра до вечера. Я пошутил, но со временем память о Боге, о Его Присутствии (что является той же молитвой) станет той силой, которая будет удерживать Вас от греха. Покаянное чувство привлечет в душу Дух Святой, и уже Он будет вести человека.

Послушник: Как же мне записывать свои грехи?

Игумен: Внимательно просмотрите несколько душевных и духовных уровней: грехи, совершенные делом; грехи, совершенные словом; грехи, совершенные в помыслах; и грехи, совершенные чувством. Лучше было бы опираться на совет святителя Игнатия (Брянчанинова) и каждый греховный уровень рассматривать по восьми страстям человеческим.

Послушник: Вы имеете в виду статью святителя Игнатия «Восемь страстей»? Я недавно прочел ее, и в первый раз она очень помогла мне при подготовке к исповеди.

Игумен: Вот и хорошо, что она так Вам знакома. Руководствуясь этой статьей, разберите свои поступки, слова, помышления и чувства. Бог благословит Вас.

Послушник: Батюшка, простите, задержу Вас еще немного: скажите, пожалуйста, какое правило следует мне читать перед причащением Святых Христовых Таин?

Игумен: Положено читать три канона: Господу Иисусу Христу, Божией Матери и Ангелу Хранителю. Вы вольны избрать для себя те из них, которые особенно близки Вашему сердцу. Можете воспользоваться теми канонами, которые предложены в Молитвослове: Покаянный – Христу, Молебный, поемый во всякой скорби душевной и обстоянии – Богоматери. Некоторые предпочитают Каноны Божией Матери из службы Повечерия, – они очень глубоко затрагивают душу. Я знаю девушку, которая выбрала для себя Канон Державной иконе Владычицы – трагичный, пронзающий сердце, усиливающий покаянное чувство. Кроме того, Акафисты, – думаю, что до времени Вам будет довольно Акафиста Пресвятой Богородице. Наконец, обычное Правило ко Святому Причащению.

Послушник: Что делать, если я ни успею или не найду сил прочесть все полностью? Не достаточно ли прослушать Правило перед Святым Причащением в храме?

Игумен: По крайней мере, прочтите хоть Правило ко Святому Причащению. Можете за день перед литургией вычитать Каноны и Акафист, а непосредственно перед службой – Правило. Бог дает молитву молящемуся и поможет Вам найти свою меру. Прекрасно, что в храме можно услышать молитвы ко Святому Причастию, но дело в том, что Вы должны лично подготовить свою душу. Кроме того, часто при общей молитве Ваша мысль рассеивается и успевает обойти полмира. Простите. <…>.

Послушник: Отче, я всю неделю старался делать так, как Вы благословили: вечером полчаса уделял исповеди, стараясь подробно разбирать свои прегрешения. Правда, в положенные себе самим полчаса я не укладывался, потому что старался быть возможно добросовестнее и, кроме того, начинал рассматривать глубокие причины своих помышлений и чувств.

Игумен: А вот этого не нужно было делать. Вы как метете дома пол, если приходится делать это самому?

Послушник: Сметаю весь мусор в одну кучу, а потом выбрасываю все вон.

Игумен: Правильно. Так и здесь. Главное – собрать мусор со всего дома, вымести его изо всех щелей, да и выбросить вон, чтобы не скапливался. Этого с Вас и довольно.

Тонкое духовное разбирательство своих состояний не по Вашей мере и потому неполезно, оно может привести к глубокому унынию. Особенно опасно подробно вспоминать блудные грехи, раз за разом мысленно переживая их. Помните о жене Лота: оставь греховный град и не оглядывайся назад. Святитель Игнатий (Брянчанинов) писал своей сестре, Елизавете Александровне, что «тонкое разбирательство грехов своих нейдет человеку, ведущему светскую жизнь: оно будет только ввергать его в уныние, недоумение и смущение».

Послушник: Что же мне делать, если одни и те же грехи постоянно повторяются? Например, невоздержанность в еде или отдыхе, неумение удержать язык от злого слова, рассеянность помыслов или несдержанность в проявлении своих чувств.

Игумен: 100 раз погрешил – 100 раз покайся. Это не должно Вас смущать. Старайтесь трудиться, сдерживать себя, преображать свою душу. Нужно сохранять сердечный мир. Хранить себя. Постоянная борьба и частые поражения покажут Вам Вашу немощь и явят силу Божию. Что же, давайте посмотрим, как Вы проявили свое мужество в борьбе с грехом в течении прошедшей недели.

Послушник: Прочтите, батюшка, пожалуйста, мои записи.

Игумен: Нет, родной. Я – лишь свидетель, оказавшийся между Вашим сердцем, открытым Господу, и Спасителем. Вы сами должны рассказать Ему о себе, почувствовать стыд, боль и горечь.

Послушник: Но мне очень трудно вслух признаться в тех греховных мыслях или чувствах, которые бороли меня. Кроме того, я очень боюсь, что не все сумел запомнить и записать.

Игумен: Именно, в том-то все и дело, что во время исповеди Вы вполне обнажены перед очами Божиими. Причем, обнажены добровольно, как на приеме у врача, которому без смущения показываете больные места на вашем теле. Но ведь Вы хотите исцелиться, правда? Потому придется потерпеть свой страх и стыд. Что же касается того, что Вы не все «учли» в своей «бухгалтерии», – и это не должно смущать. Вы ведь не отчет сдаете, а стараетесь очистить свое сердце. Но мы настолько грешны, что все равно не сможем «учесть» все полностью. Поэтому, если что запамятуете, а после вспомните, – от сердца воздохните и скажите: «Прости меня, грешного, Господи». И как можно меньше размышляйте над тем, как Вы выглядите перед прихожанами или перед духовником, не платите оброк тщеславию. У аналоя лишь Ваше сердце – и Христос, невидимо стоящий перед Вами.

Послушник: Знаете, отче, мне очень нравится утренняя молитва: «Боже, очисти мя, грешнаго, яко николиже сотворих благое пред Тобою».

Игумен: Правда? Я тоже часто ее повторяю: «николиже сотворих благое пред Тобою». Наша правда человеческая, наша доброта человеческая может быть соломой, пригодной лишь к сожжению в очах Божиих. Тут уж не до бухгалтерии. Ну, что же, начнем. Помоги, Господи! <…>.

Послушник: Батюшка, когда я старался разобраться в себе, руководствуясь словом святителя Игнатия о страстях, меня глубоко поразила связь между ними. Из более грубой страсти произрастает более тонкая, но более глубокая и опасная, словно ветви дерева. Если человек болен чревоугодием, то неизбежно он приходит к высшей степени угождения плоти – блуду. В свою очередь, и то, и другое требуют крупных расходов, материальных жертв, отсюда – сребролюбие. Неудовлетворенные пожелания вызывают гнев в различных формах его проявления. Гнев же – плохой советчик, следствием его проявлений становится печаль оскорбленного и отчаяние оскорбителя. Скорбь о нанесенном оскорблении вызывает уныние. Из ложного стыда тщеславный обидчик никогда не захочет признать свою неправоту и, укореняясь во зле, уже сознательно творит еще большее зло, почитая правым только себя и все более омрачаясь рассудком, погружаясь все более в пучину гордыни.

Игумен: Да, это верно. Рад, что Вы увидели эту связь. Святые отцы исчерпывающе написали о том, как зарождается грех, как развивается, расцветает и приносит свой горький плод. Казалось бы, нам остается только использовать их духовный опыт и в свете Евангельских истин проводить свою жизнь. Увы! Каждый заново читает творения святых отцов всей своей жизнью, вновь и вновь подтверждая истинность их слов, основанных на опыте.

Послушник: Скажите мне, когда по каким-либо причинам мне не удается исповедоваться лично, как быть? Случалось, что я писал для Вас подробную исповедь искренне, со слезами, и, написав, чувствовал глубокое успокоение совести. Приходил на исповедь без ощущения горечи вины, – значит ли это отсутствие покаянного чувства?

Игумен: Душевный мир, обретенный Вами, свидетельствует о прощении Ваших грехов Господом. Записи можете сжечь, не отдавая их духовнику, а только кратко обозначив согрешения во время Таинства Исповеди. В Ваших письмах пока я вижу более повествовательности, нежели живого покаяния.

Послушник: Часто я впадаю в уныние, поскольку никак не могу выпутаться из греховной тины.

Игумен: Борьбу с собой, с собственными недостатками нужно стараться вести неустанно. Помнить при этом, что Господь не открывает человеку его духовный рост. Ощущение своей неисправимости, падения, потери духовной ревности со временем сменится нищетой духовной, которая свидетельствует о появлении смирения. Парадоксально, но часто гордого человека его вспыльчивость, горячность приводит ко смирению. Конечно, с ними надо бороться: потом сожалеешь о сказанном сгоряча, – а не нужно допускать изначально. Надо иметь в себе твердую установку: не терять себя. Внимательной жизнью, контролем постоянным над собой, исповедью, Причастием и молитвой преобразуется человек. Это – труд личный, – и никто, и ничто не поможет, если сам человек не пашет землю сердца своего.

Послушник: Несдержанность языка ужасна, но справиться с собой не могу: начинаешь обсуждать, а тут один шаг к осуждению, которое становится привычным.

Игумен: Надо сейчас же бросить. Бог за осуждение карает! Часто осуждающий другого впадает в то же самое прегрешение, причем, в гораздо более тяжелой форме. Даже себя осудить ты не смеешь, суд – Божие дело. Если Вы видите реальность, видите реально существующее зло, – это хорошо, это тоже – дар Божий, но главное здесь – увидеть, но не осудить. Архангел Михаил не посмел осудить сатану, но лишь сказал: «Да запретит тебе Господь». Мы с Вами не выше Архистратига Небесных Сил.

Послушник; Как это трудно! Отче, чем объяснить сухость сердечную – на исповеди, в молитве?

Игумен: Молитва должна быть живая, личная. Покаянное чувство в себе нужно развивать: каждому из нас дан дар, живой сердечный огонек – совесть, способность к покаянию. Если что-нибудь омрачающее есть на совести – появляется сухость. Но если совесть не осуждает нас, если сердце не осуждает нас – мы имеем дерзновение к Богу. Кроме того, помните, что молитву человека, не примирившегося с ближним своим, Бог не принимает. Отсюда – сухость.

Послушник: Батюшка, как же развивать в себе чувство покаяния?

Игумен: Самоукорением. Постоянным самоукорением. Знаете, когда мама тебя за что-нибудь ругает, а ты только одно твердишь: прости, мамочка, я – такой-сякой негодяй, прости. Мамочка и прощает, потому что любовь покрывает множество грехов. Покаяние должно быть живое, глубокое, личное. Мы просим о помиловании, потому что – негодные, и только оно одно нам нужно. Мы должны вопить о помиловании. Потом, – откровенность. Не надо закрывать сердце. Откровенность – укрепление дружбы не только с человеком, но и с Богом. Всю грязь, нечистоту, которая заводится в душе, нужно открывать. Да и враг будет опасаться: что за болтун такой попался, – все мои ухищрения и секреты открывает, не буду с ним дружить.

Послушник: Часто от переутомления я совсем не чувствую ничего, словно каменею.

Игумен: Нужно учиться находить меру: плач, молитва уходят, появляется сухость, окаменение. А слезы очищают сердце. Вот, хотел бы предложить Вам исповедь более глубокую, по страстям. Делать это нужно не сразу, а постепенно: взять себе на время текущего поста подвиг – покаяться в согрешениях по одной страсти с детства, с пяти лет. Вспоминать, конечно, трудно, но Господь помогает. Ныне приближается Рождественский пост, – вот и попробуйте исповедаться по страсти чревоугодия. Великим постом – по страсти блудной. Так за два года очистите душу глубже.

Послушник: Батюшка, меня смущает то, что у меня слишком тяжелые грехи, открывать их так мучительно.

Игумен: Ну, во-первых, я сам – страшный грешник. Во-вторых, за много лет я столько всего наслушался, что ничему уже не удивляюсь. По милосердию Божию и забываешь, что услышишь. Не смущайтесь своей откровенностью. Главное – душу очистить. Кроме того, и в таком мнении о своей крайней греховности может скрываться самомнение, своеобразная гордыня. Бойтесь любой экзальтации, старайтесь хранить меру во всем. Плачьте только: «Господи, помилуй, помилуй, нет ничего доброго во мне», – со временем это станет глубоким сердечным чувством.

Послушник: Иногда на исповеди хочется только плакать, слов – нет, они становятся помехой. В другое время – многословное перечисление грехов, тянет порассуждать…

Игумен: Ну да, пофилософствовать… Бывает, что молча заливается слезами человек, жалеешь его, думаешь: мне, грешнику, жалко, а Господу? Вот только не нужно вызывать этот плач искусственно, выдавливать из себя лицемерные, «покаянные слезы» на показ, потому что и плач бывает ложный, равно как и ложное смирение, ложное благочестие. Плач истинный, как истинная молитва – это дар Божий.

Послушник: Отче, ведь вот стараюсь каяться искренне и искренне не люблю грех, хотел бы исправиться, а без конца и края повторяю одни и те же согрешения.

Игумен: «Не понимаю, что делаю: потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю <…> Бедный я человек!» (Рим. 7. 15, 24). Так сетовал еще святой апостол Павел. Что же, после исповеди и самого искреннего плача все равно в нас остаются корешки каждой греховной страсти. У одних людей сильнее бывает одна страсть, у других – иная. Знаете, ведь у нечистой силы – своя иерархия: страсти не охватывают человека все одновременно, – иначе разорвут, а у каждого из нас есть своя, «любимая» страсть. С грехом надо бороться, и нет сильнее средства, чем молитва.

Послушник: Правду ли говорят, что Господь прощает только исповеданные грехи?

Игумен: Нет, на этом суждении нельзя настаивать. Главное в человеке – покаянное сердечное устроение, плач о себе, погибающем. Мы так много согрешаем, что просто не в состоянии исчислить полностью все свои провинности. Смирение лучше всего.

Послушник: Батюшка, сейчас много пишут и говорят о наследственности. Я понимаю, что можно унаследовать особенности физические, душевные, – черты характера, например, психические заболевания. Но можно ли унаследовать греховные пристрастия?

Игумен: Мы ведь говорили о том, что грех есть тяжелое духовное заболевание. Так вот, нераскаянный, неисцеленный грех передается по наследству. В этом отношении мы ответственны не только за свои проступки, но и за грехи наших детей. Равно и дети должны понимать, что их искреннее и глубокое покаяние в «наследном» грехе может остановить страшную греховную родовую цепочку.

Послушник: Я читал, что старец Алексей Мечев не любил исповедь по записочкам, полагая, что человек скажет о самом больном в своей душе сам. Покаяние должно быть живым, а запись может носить формальный характер отписки. Теперь так много книг и брошюр о том, каковы бывают грехи, как надо исповедаться. Списки грехов громадны, многих я просто не понимаю.

Игумен: Вот и не надо любопытствовать, понимать чужие грехи. Знай себя, – и будет с тебя. Батюшка Алексей был великим молитвенником, он видел душу человека, особенно молился о каждом, поэтому ему не нужны были записочки. Он помогал исповеднику увидеть свое сердце. Увы! Мы не обладаем этим даром. Поэтому не можем так, как он, облегчить исповедникам их покаяние. Вот и приходится Вам самому наблюдать за своим сердцем. Кроме того, прихожане храма в Клениках причащались часто и, соответственно, часто очищали свою душу покаянием.

Послушник: Не станет ли проформой частая исповедь?

Игумен: Как же может стать проформой частое умывание, точнее, омовение сердца от скверны? Представьте, что выпадет день, когда Вы не погрешите, казалось бы, ничем, – ни делом, ни словом, ни чувством. Но – мысль, разве удержать мысль человеческую? Да и чувство: ведь мы очень изменчивы. Когда человек искренен в своем желании жить с Богом, Господь открывает ему глубины сердечные. Вдруг видишь в себе то, о чем никогда и не подозревал. Нужна только большая внимательность к себе и всемерное бегство самооправдания.

Послушник: Ведь так и тянет объясниться, оправдаться, свалить с себя вину: комплекс Адама, – не я, Господи, не я, а Ева виновата.

Игумен: Вот-вот. Потому и нужно закрываться щитом самоукорения.

Послушник: Батюшка, ближе всего для меня стала личность святителя Игнатия (Брянчанинова). Меня поражают его отношения с насельниками Троице-Сергиевой пустыни. Отеческая близость отца настоятеля к монашествующим, особенно новоначальным инокам, часто удерживала их от грубых проступков, оскорбляющих любящего их духовника. Главной основой отношений, непременным условием была исповедь помыслов духовному отцу: «Исповеданием грехов расторгается дружба с грехами <…> Если ты стяжал навык к грехам, то учащай исповедь их – и вскоре освободишься из плена греховного, легко и радостно будешь последовать Господу Иисусу Христу. Кто постоянно предает друзей своих, тому друзья делаются врагами, удаляются от него, как от предателя, ищущего их верной погибели: кто исповедует грехи свои, от того отступают они, потому что грехи основываются и крепятся на гордости падшего естества, не терпят обличения и позора» (Епископ Игнатий. «О покаянии»). Он находил время и силы ежедневно принимать исповедь помыслов своих учеников, которые вели для этого дневники. Он учил, что «духовнику должно знать, в чем вы и как погрешили. Покажите ему, в каких грехах, как фактах, выразилось греховное направление вашей воли, откройте слабые стороны вашей души чрез указание, какие грехи чаще поражали вас, ничего не утаивайте, ничего не прикрывайте, не переиначивайте, но избавьте исповедника от перечисления пред ним всех мельчайших обстоятельств, всех подробностей, за которыми и сами вы никогда не уследите» (Из записок Высокопреосвященного Леонида, архиепископа Ярославского).

Игумен: Сердечно рад тому, что слово святителя Игнатия сроднилось Вашей душе. Это – лучший из учителей для нашего времени. Мы тоже им руководствуемся. Заметьте, что, ежедневно исповедуя греховные помыслы, его ученики всегда были веселы. «Уныние не от Бога, исповедуй грех и будь весел», – утешал отец Игнатий, если замечал у кого-то уныние. Положим же начало покаянию, и да будет пример духовной семьи архимандрита Игнатия основой наших с Вами отношений. Мир Вам и благословение Божие <…>.

В диалогах Игумена N и Послушника мы постарались коснуться самых важных, на наш взгляд, вопросов, связанных с исповедью, которые возникают у новоначального. Диалоги основаны на записях личных бесед со старцами нашего времени, большая часть которых уже вселилась в селения праведных и обрела вечный покой. Это были люди одного духа, – протоиерей Тихон Пелих и его друг, архимандрит Иоанн (Крестьянкин); протоиерей Анатолий Малинин и протоиерей Николай Гурьянов. Одного из собеседников, ныне здравствующего игумена N, до времени назвать мы не можем. Эта работа – благодарная память недостойного, нерадивого ученика о дорогих учителях, наставниках покаяния.

К оглавлению

Жанры и темы

Проза, Воспоминания

Другие книги автора

Рекомендуем

Комментировать