II. Старые люди
Этот анекдот о Белинском напомнил мне теперь мое первое вступление на литературное поприще(13), Бог знает сколько лет тому назад; грустное, роковое для меня время. Мне именно припомнился сам Белинский, каким я его тогда встретил и как он меня тогда встретил. Мне часто припоминаются теперь старые люди, конечно потому, что встречаюсь с новыми. Это была самая восторженная личность из всех мне встречавшихся в жизни. Герцен был совсем другое: то был продукт нашего барства, gentilhomme russe et citoyen du monde(14)[1] прежде всего, тип, явившийся только в России и который нигде, кроме России, не мог явиться. Герцен не эмигрировал, не полагал начало русской эмиграции; нет, он так уж и родился эмигрантом. Они все, ему подобные, так прямо и рождались у нас эмигрантами, хотя большинство их не выезжало из России. В полтораста лет предыдущей жизни русского барства за весьма малыми исключениями истлели последние корни, расшатались последние связи его с русской почвой и с русской правдой. Герцену как будто сама история предназначила выразить собою в самом ярком типе этот разрыв с народом огромного большинства образованного нашего сословия. В этом смысле это тип исторический. Отделясь от народа, они естественно потеряли и Бога. Беспокойные из них стали атеистами; вялые и спокойные — индифферентными. К русскому народу они питали лишь одно презрение, воображая и веруя в то же время, что любят его и желают ему всего лучшего. Они любили его отрицательно, воображая вместо него какой-то идеальный народ, — каким бы должен быть, по их понятиям, русский народ. Этот идеальный народ невольно воплощался тогда у иных передовых представителей большинства в парижскую чернь девяносто третьего года(15). Тогда это был самый пленительный идеал народа. Разумеется, Герцен должен был стать социалистом, и именно как русский барич, то есть безо всякой нужды и цели, а из одного только «логического течения идей» и от сердечной пустоты на родине.(16) Он отрекся от основ прежнего общества, отрицал семейство и был, кажется, хорошим отцом и мужем.(17) Отрицал собственность, а в ожидании успел устроить дела свои(18) и с удовольствием ощущал за границей свою обеспеченность. Он заводил революции и подстрекал к ним других и в то же время любил комфорт и семейный покой. Это был художник, мыслитель, блестящий писатель(19), чрезвычайно начитанный человек, остроумец, удивительный собеседник (говорил он даже лучше, чем писал) и великолепный рефлектёр. Рефлексия, способность сделать из самого глубокого своего чувства объект, поставить его перед собою, поклониться ему и сейчас же, пожалуй, и насмеяться над ним, была в нем развита в высшей степени. Без сомнения, это был человек необыкновенный; но чем бы он ни был — писал ли свои записки, издавал ли журнал с Прудоном(20), выходил ли в Париже на баррикады (что так комически описал в своих записках)(21); страдал ли, радовался ли, сомневался ли; посылал ли в Россию в шестьдесят третьем году, в угоду полякам, свое воззвание к русским революционерам, а то же время не веря полякам и зная, что они его обманули, зная, что своим воззванием он губит сотни этих несчастных молодых людей; с наивностью ли неслыханною признавался в этом сам в одной из позднейших статей своих(22), даже и не подозревая, в каком свете сам себя выставляет таким признанием, — всегда, везде и во всю свою жизнь он прежде всего был gentilhomme russe et citoyen du monde, попросту продукт прежнего крепостничества, которое он ненавидел и из которого произошел, не по отцу только(23), а именно чрез разрыв с родной землей и с ее идеалами. Белинский, напротив, — Белинский был вовсе не gentilhomme, — о нет: (Он Бог знает от кого происходил. Отец его был, кажется, военным лекарем).(24)
Белинский был по преимуществу не рефлективная личность, а именно беззаветно восторженная, всегда, во всю его жизнь. Первая повесть моя «Бедные люди» восхитила его(25) (потом, почти год спустя, мы разошлись — от разнообразных причин(26), весьма, впрочем, неважных во всех отношениях); но тогда, в первые дни знакомства, привязавшись ко мне всем сердцем, он тотчас же бросился с самою простодушною торопливостью обращать меня в свою веру. Я нисколько не преувеличиваю его горячего влечения ко мне, по крайней мере в первые месяцы знакомства. Я застал его страстным социалистом, и он прямо начал со мной с атеизма. В этом много для меня знаменательного, — именно удивительное чутье его и необыкновенная способность глубочайшим образом проникаться идеей. Интернационалка в одном из своих воззваний, года два тому назад, начала прямо с знаменательного заявления: «Мы прежде всего общество атеистическое»(27), то есть начала с самой сути дела; тем же начал и Белинский. Выше всего ценя разум, науку и реализм, он в то же время понимал глубже всех, что одни разум, наука и реализм могут создать лишь муравейник, а не социальную «гармонию», в которой бы можно было ужиться человеку. Он знал, что основа всему — начала нравственные. В новые нравственные основы социализма (который, однако, не указал до сих пор ни единой, кроме гнусных извращений природы и здравого смысла) он верил до безумия и безо всякой рефлексии; тут был один лишь восторг. Но, как социалисту, ему прежде всего следовало низложить христианство; он знал, что революция непременно должна начинать с атеизма.(28) Ему надо было низложить ту религию, из которой вышли нравственные основания отрицаемого им общества. Семейство, собственность, нравственную ответственность личности он отрицал радикально. (Замечу, что он был тоже хорошим мужем и отцом, как и Герцен). Без сомнения, он понимал, что, отрицая нравственную ответственность личности, он тем самым отрицает и свободу ее; но он верил всем существом своим (гораздо слепее Герцена, который, кажется, под конец усумнился), что социализм не только не разрушает свободу личности, а, напротив, восстановляет ее в неслыханном величии(29), но на новых и уже адамантовых основаниях.
Тут оставалась, однако, сияющая личность самого Христа, с которою всего труднее было бороться. Учение Христово он, как социалист, необходимо должен был разрушать, называть его ложным и невежественным человеколюбием, осужденным современною наукой и экономическими началами; но все-таки оставался пресветлый лик Богочеловека, его нравственная недостижимость, его чудесная и чудотворная красота. Но в беспрерывном, неугасимом восторге своем Белинский не остановился даже и перед этим неодолимым препятствием, как остановился Ренан, провозгласивший в своей полной безверия книге «Vie de Jésus»,[2] что Христос все-таки есть идеал красоты человеческой(30), тип недостижимый, которому нельзя уже более повториться даже и в будущем.
— Да знаете ли вы, — взвизгивал он раз вечером (он иногда как-то взвизгивал, если очень горячился), обращаясь ко мне, — знаете ли вы, что нельзя насчитывать грехи человеку и обременять его долгами и подставными ланитами, когда общество так подло устроено, что человеку невозможно не делать злодейств, когда он экономически приведен к злодейству, и что нелепо и жестоко требовать с человека того, чего уже по законам природы не может он выполнить, если б даже хотел…
В этот вечер мы были не одни, присутствовал один из друзей Белинского, которого он весьма уважал и во многом слушался; был тоже один молоденький, начинающий литератор, заслуживший потом известность в литературе.
— Мне даже умилительно смотреть на него, — прервал вдруг свои яростные восклицания Белинский, обращаясь к своему другу и указывая на меня, — каждый-то раз, когда я вот так помяну Христа, у него всё лицо изменяется, точно заплакать хочет… Да поверьте же, наивный вы человек, — набросился он опять на меня, — поверь те же, что ваш Христос, если бы родился в наше время, был бы самым незаметным и обыкновенным человеком; так и стушевался бы при нынешней науке и при нынешних двигателях человечества.
— Ну не-е-т! — подхватил друг Белинского. (Я помню, мы сидели, а он расхаживал взад и вперед по комнате). — Ну нет; если бы теперь появился Христос, он бы примкнул к движению и стал во главе его…
— Ну да, ну да, — вдруг и с удивительною поспешностью согласился Белинский. — Он бы именно примкнул к социалистам и пошел за ними.(31)
Эти двигатели человечества, к которым предназначалось примкнуть Христу, были тогда всё французы: прежде всех Жорж Занд, теперь совершенно забытый Кабет, Пьер Леру и Прудон, тогда еще только начинавший свою деятельность. Этих четырех, сколько припомню, всего более уважал тогда Белинский. Фурье уже далеко не так уважался.(32) Об них толковалось у него по целым вечерам. Был тоже один немец, перед которым тогда он очень склонялся, — Фейербах(33). (Белинский, не могший всю жизнь научиться ни одному иностранному языку(34), произносил: Фиербах). О Штраусе(35) говорилось с благоговением.
При такой теплой вере в свою идею это был, разумеется, самый счастливейший из людей. О, напрасно писали потом, что Белинский, если бы прожил дольше, примкнул бы к славянофильству(36). Никогда бы не кончил он славянофильством. Белинский, может быть, кончил бы эмиграцией, если бы прожил дольше и если бы удалось ему эмигрировать, и скитался бы теперь маленьким и восторженным старичком с прежнею теплою верой, не допускающей ни малейших сомнений, где-нибудь по конгрессам Германии и Швейцарии или примкнул бы адъютантом к какой-нибудь немецкой m-me Гёгг(37), на побегушках по какому-нибудь женскому вопросу.
Этот всеблаженный человек, обладавший таким удивительным спокойствием совести, иногда, впрочем, очень грустил; но грусть эта была особого рода, — не от сомнений, не от разочарований, о нет, — а вот почему не сегодня, почему не завтра? Это был самый торопившийся человек в целой России.(38) Раз я встретил его часа в три пополудни у Знаменской церкви(39). Он сказал мне, что выходил гулять и идет домой.
— Я сюда часто захожу взглянуть, как идет постройка (вокзала Николаевской железной дороги, тогда еще строившейся(40)). Хоть тем сердце отведу, что постою и посмотрю на работу: наконец-то и у нас будет хоть одна железная дорога. Вы не поверите, как эта мысль облегчает мне иногда сердце.
Это было горячо и хорошо сказано; Белинский никогда не рисовался. Мы пошли вместе. Он, помню, сказал мне дорогою:
— А вот как зароют в могилу (он знал, что у него чахотка), тогда только спохватятся и узнают, кого потеряли.
В последний год его жизни(41) я уже не ходил к нему. Он меня невзлюбил, но я страстно принял всё учение его. Еще год спустя, в Тобольске, когда мы в ожидании дальнейшей участи сидели в остроге на пересыльном дворе, жены декабристов умолили смотрителя острога и устроили в квартире его тайное свидание с нами. Мы увидели этих великих страдалиц(42), добровольно последовавших за своими мужьями в Сибирь. Они бросили всё: знатность, богатство, связи и родных, всем пожертвовали для высочайшего нравственного долга, самого свободного долга, какой только может быть. Ни в чем неповинные, они в долгие двадцать пять лет перенесли всё, что перенесли их осужденные мужья. Свидание продолжалось час. Они благословили нас в новый путь, перекрестили и каждого оделили Евангелием — единственная книга, позволенная в остроге. Четыре года пролежала она под моей подушкой в каторге. Я читал ее иногда и читал другим. По ней выучил читать одного каторжного(43). Кругом меня были именно те люди, которые, по вере Белинского, не могли не сделать своих преступлений, а стало быть, были правы и только несчастнее, чем другие. Я знал, что весь русский народ называет нас тоже «несчастными» и слышал это название множество раз и из множества уст. Но тут было что-то другое, совсем не то, о чем говорил Белинский, и что слышится, например, теперь в иных приговорах наших присяжных. В этом слове «несчастные», в этом приговоре народа звучала другая мысль. Четыре года каторги была длинная школа; я имел время убедиться… Теперь именно об этом хотелось бы поговорить.
(13) …мое первое вступление на литературное поприще… — Знакомство Достоевского с Белинским состоялось около I июня 1845 г., вскоре после завершения романа «Бедные люди». Об этом периоде жизни Достоевский более подробно рассказал в январском выпуске «Дневника писателя» за 1877 г. (гл. 2, § 4). Факты личных и литературных взаимоотношений молодого Достоевского с критиком отразились также в «Униженных и оскорбленных» (см.: наст. изд. T. 4. С. 26–27).
(14) …gentilhomme russe et citoyen du monde — Выражение это y Достоевского впервые встречается в «Бесах». Так хотел подписать свою предсмертную записку Кириллов (см.: гл. 6. «Многотрудная ночь»).
(15) …идеальный народ — чернь девяносто третьего года. — 1793 год — высший этап якобинской диктатуры. Опираясь на широкое движение народа и плебейских масс Парижа, якобинский Конвент произвел важнейшие социально-политические реформы, уничтожившие все феодальные права и привилегии. В кружке Белинского — Герцена начала 1840-х годов события Великой французской революции вызывали повышенный интереС. По инициативе Белинского И. И. Панаев по субботам в кругу друзей оглашал результаты своих изысканий из истории революционного движения во Франции (см.: Панаев И. И. Литературные воспоминания. M., 1950. С. 242). В письме к В. П. Боткину от 8 сентября 1841 г. Белинский делился впечатлением от чтения «Истории французской революции» Тьера: «Новый мир открылся предо мною. Я всё думал, что понимаю революцию — вздор — только начинаю понимать. Лучшего люди ничего не сделают». Там же Белинский отмечал историческую необходимость актов якобинского Конвента, когда, по словам критика, «рубили на гильотине головы аристократам, попам и другим врагам бога, разума и человечности».
(16) Герцен должен был стать социалистом — от сердечной пустоты на родине. — Эта характеристика Герцена впоследствии вспоминалась Достоевскому при работе над образом Версилова в «Подростке».
(17) Он отрекся от основ прежнего общества — хорошим отцом и мужем. — Социальные преобразования, по мнению Герцена, должны были затронуть формы брака и нравственности. Он писал: «Между свободным счастием человека и его осуществлением везде путы и препятствия прежнего религиозного воззрения. В будущую эпоху нет брака, жена освободится от рабства, да и что за слово жена? Женщина до того унижена, что, как животное, называется именем хозяина. Свободное отношение полов, публичное воспитание и организация собственности. Нравственность, совесть, а не полиция, общественное мнение определят подробности сношений» (Герцен А. И. Собр. соч.: В 30 т. T. 2. С. 290). Однако Достоевский был неправ, утверждая, что Герцен «отрицал семейство». Герцен склонен был считать, что «совершенная преданность общим интересам» не может облегчить для всех «крест частной жизни». Вступая в полемику с Фурье, он писал: «Фурье не понял женщины, не понял любви — ему беспрестанно мерещились развратные браки, негодные женщины, скверные отцы и ложная наружность, которой всё это прикрыто лицемерной внешностью, и кто не согласится, что легальное, юридическое определение брака, родства, etc., сходное с католическим и феодальным воззрением, несостоятельно? Но внутреннее венчание любовью, истинные отношения мужчины к женщине, обоих к детям не улаживаются так легко словом „общественное воспитание“ <…> Отстранить мать от воспитания детей можно только тогда, когда она хочет этого <…> Силой отнять детей — варварство и противуречие с системой, дающей всякой страсти развитие» (там же. С. 346). См. о социалистических воззрениях Герцена в кн.: Идеи социализма в русской классической литературе. Л., 1969. С. 104–128.
(18) Отрицал собственность — успел устроить дела свои… — Уже в ходе работы над «Бесами» Достоевский собирался в близких выражениях охарактеризовать «идеального западника» (см.: XII, 333). Об устройстве своих денежных дел за границей Герцен рассказал в «Былом и думах» (ч. V, гл. XXXIX).
(19) Это был художник, мыслитель, блестящий писатель… — Достоевский считал, что преобладание таланта писателя-художника сказывалось во всех сферах деятельности Герцена. Об этом он писал H. H. Страхову 24 марта (5 апреля) 1870 г.: «…он был всегда и везде — поэтпо преимуществу. Поэт берет в нем верх везде и во всем, во· всей его деятельности. Агитатор-поэт, политический деятель — поэт, социалист — поэт, философ — в высшей степени поэт!».
(20) …издавал ли журнал с Прудоном… — Герцен принимал участие в газете Прудона «La Voix du Peuple» («Голос народа»), которая выходила с 1 октября 1849 г. по 14 мая 1850 г. Историю знакомства и сотрудничества с Прудоном Герцен рассказал в «Былом и думах» (ч. V гл. XLI).
(21) …выходил ли в Париже на баррикады — в своих записках… — Об этом Герцен рассказал в одной из «Западных арабесок» («В грозу»), включенных в пятую часть «Былого и дум».
(22) …посылал ли в Россию — в одной из позднейших статей своих… — Достоевский имеет в виду воззвание издателей «Колокола» «Русским офицерам в Польше», относящееся к 1862 г. Окончательные поправки в него Герцен внес после того, как представители «слагающегося польского правительства» заверили русских, что в основание своих действий они кладут «признание (права) крестьян на землю, обработываемую ими, и полную самоправность всякого народа располагать своей судьбой» (Герцен А. И. Собр. соч.: В 30 т. M., 1957. T. 11. С. 369).
(23) …не по отцу только. — Отец А. И. Герцена — русский помещик, мать — немка Луиза Гааг; брак родителей не был оформлен.
(24) Белинский — Отец его был, кажется, военным лекарем — Белинский родился 30 мая 1811 г. в семье лекаря 7-го гребного экипажа Балтийского флота Григория Никифоровича Белынского и его жены Марии Ивановны, урожденной Ивановой, дочери шкипера 9-го класса. Выйдя в отставку, отец будущего критика получил назначение на должность уездного врача в Пензенской губернии.
(25) …повесть моя «Бедные люди» восхитила его… — Разбор «Бедных людей» содержится в статье Белинского о «Петербургском сборнике» (1846), где эта повесть была впервые напечатана (см.: Белинский В. Г. Поли собр соч. M, 1955. T. 9. С. 549–563; Кийко E. И. Белинский о «Бедных людях» Достоевского // Проблемы реализма русской литературы XlX века. M.; Л., 1961. С. 354–367).
(26) …мы разошлись — от разнообразных причин… — Разногласия между Белинским и Достоевским затрагивали как нравственно-философские, так и эстетические проблемы. Белинский как атеист иронически относился к религиозности Достоевского, к его вере в бессмертие души. Глава «натуральной школы» не принял последних, написанных при его жизни произведений Достоевского («Господин Прохарчим», «Хозяйка»), усмотрев в них отступление от художественных принципов «Бедных людей». В объяснении по делу петрашевцев Достоевский писал в 1849 г.: «В литературном мире небезызвестно весьма многим о моей ссоре и окончательном разрыве с Белинским в последний год его жизни. Известна тоже и причина нашей размолвки: она произошла из-за идей о литературе и о направлении литературы» (см.: С. 225).
(27) Интернационалка в одном из своих воззваний — общество атеистическое… — «Интернационалкой» в русской печати того времени называли Международное товарищество рабочих, I Интернационал, основанный в 1864 г. К. Марксом и Ф. Энгельсом. Достоевский ошибался: воззвание, о котором идет речь, исходило не от I Интернационала, но от созданного M. А. Бакуниным в 1869 г. «Альянса социалистической демократии». Маркс и Энгельс не раз разоблачали мелкобуржуазную анархическую сущность «Альянса», а в 1871 г. выступили с протестом против попытки приписать упомянутое Достоевским воззвание Генеральному совету I Интернационала. В протесте, напечатанном 13 июня н. ст. 1871 г. в газете «Times» говорилось: «Из всех документов, которые Жюль Фавр цитирует в качестве документов Интернационала, ни один не принадлежит Интернационалу. Так, например, он говорит: „Альянс объявляет себя атеистическим, как это заявляет Генеральный Совет, учрежденный в Лондоне в июле 1869 года“. Генеральный Совет никогда не выпускал такого документа. Напротив, он выпустил документ, объявляющий недействительным тот самый устав Альянса — L'Alliance de la Démocratie socialiste в Женеве, — который как раз Жюль Фавр и цитирует» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. T. 17. С. 369–370). Когда Достоевский писал статью «Старые люди», Бакунин уже был исключен из Интернационала (в 1872 г.), а руководимый им «Альянс» распался. Об упомянутом воззвании «Альянса» Достоевский мог читать в цикле фельетонов H. И. Щербаня, печатавшихся в 1871 г. в «Голосе». Щербань писал в одном из них: «В Женеве одна из секций общества («Internationale»), именуемая „Alliance“, провозгласила <…> атеизм: отмену всех вероисповеданий, замену религий — наукою, божественного правосудия — человеческим; уничтожение брака в смысле политического, религиозного, юридического и гражданского учреждения». (ГолоС. 1871. 2 июня. № 151).
(28) …он знал, что революция непременно должна начинать с атеизма. — Атеизм Белинского органически обусловливался его философским материализмом, к которому он пришел в результате страстных поисков истины. В письме к В. П. Боткину 4 октября 1840 г. Белинский с горечью писал: «…Станк<евич> верил личному бессмертию, Штраус и Вердер верят. Но мне от этого не легче: всё так же хочется верить и всё так же не верится». Став революционным демократом в начале 1840-х годов, Белинский в своих статьях (и еще более откровенно в письмах к друзьям) декларировал протест «против всех субстанциальных начал, связывающих в качестве верования волю человека» (Белинский В. Г. Полн. собр. соч. M., 1956. T. 12. С. 70). В отличие от социалистов-утопистов, веривших, что их мечты о свободном обществе могут быть осуществлены мирным путем, Белинский утверждал: «Но смешно и думать, что это может сделаться само собою, временем, без насильственных переворотов, без крови» (там же. С. 71).
(29) …социализм не только не разрушает свободу личности — восстановляет ее в неслыханном величии… — В письме к В. П. Боткину от 8 сентября 1841 г. Белинский писал: «…настанет время, когда никого не будут жечь, никому не будут рубить головы, когда преступник, как милости и спасения, будет молить себе казни, и не будет ему казни, но жизнь останется ему в казнь, как теперь смерть, когда не будет бессмысленных форм и обрядов, не будет договоров и условий на чувство <…> Женщина не будет рабою общества и мужчины <…> Не будет богатых, не будет бедных, ни царей и подданных, но будут братья, будут люди…».
(30) …Белинский не остановился — как остановился Ренан — идеал красоты человеческой… — Достоевский имеет в виду книгу французского историка и философа Э. Ренана (1823–1892) «Жизнь Иисуса» (1863). О знакомстве Достоевского с книгой Ренана и о ее роли в творческой истории «Идиота» (1868) см. наст. изд. T. 6. С. 620; см. также: Кийко E. И. Достоевский и Ренан // Достоевский. Материалы и исследования. T. 4. С. 106–122. В заключительной главе своей книги Ренан писал: «Из всех этих колонн, показывающих человеку, откуда он происходит и куда должен стремиться, Иисус — самая высокая <…> каковы бы ни были неожиданности, которые готовит нам будущее, Иисуса никто не превзойдет <…> во все времена все будут провозглашать, что среди сынов человеческих никогда не рождалось более великого, нежели Иисус» (см.: Renan E. Vie de Jésus. 8-me éd. Paris. 1863. P. 457–459).
(31) …присутствовал один из друзей Белинского — один молоденький, начинающий литератор — примкнул к социалистам и пошел за ними. — «Один из друзей» — очевидно, В. П. Боткин. Ближайший единомышленник Белинского, Герцен, жил в Москве. Когда же он, приехав в начале октября 1846 г. в Петербург, встретился с Достоевским, Белинский был в отъезде. С Василием Петровичем Боткиным (1811–1869), писателем, критиком, искусствоведом, Белинский познакомился в 1836 г, и с тех пор их связывали узы дружбы и общность интересов. Боткин внимательно следил за передовыми социально-философскими течениями Западной Европы, а в начале 1840-х годов стал поклонником Штрауса и Фейербаха. Приведенное Достоевским суждение, что Христос примкнул бы «к движению и стал во главе его», соответствует представлениям Боткина того времени. Однако Боткин и Белинский по-разному понимали задачи и цели «движения»; резкое различие их взглядов особенно обнаружилось в конце 1846 г., когда после трехлетнего пребывания за границей Боткин в ноябре вернулся в Россию. С сожалением отмечая непреодолимость идейных разногласий с Боткиным, Белинский как-то сказал, что тот «съездил в Европу <…> заразился европейским развратом, а великие европейские идеи пропустил мимо ушей» (Белинский в воспоминаниях современников. M., 1948. С. 95).
(32) …всё французы: прежде всех Жорж Занд, теперь совершенно забытый Кабет, Пьер Леру и Прудон — Фурье уже далеко не так уважался. — Идеями социалистов-утопистов Белинский увлекался в 1842–1845 гг. В конце 1846 г. он со все нарастающей настойчивостью призывал «искать и вопросов и их решения» в русской жизни, «у себя, в себе, вокруг..» (Белинский В. Г. Полн. собр. соч. T. 10. С. 32. ср.: наст. изд. T. 4. С. 393). Оставаясь верным социалистическому идеалу до конца своих дней, Белинский в отличие от Фурье и других утопистов видел путь к преобразованию действительности в познании законов ее развития.
(33) Фейербах (Feurbach) Людвиг (1804–1872) — немецкий философ-материалист. Впервые об основных идеях Фейербаха Белинскому написал 22 марта 1842 г. В. П. Боткин (см.: Белинский В. Г. Письма. СПб., 1914. T. 2. С. 416–422), с книгой Фейербаха «Das Wesen des Christentums» («Сущность христианства», 1841) критик познакомился в июне того же года. Как свидетельствует П. В. Анненков, некоторые главы этой книги специально были переведены для Белинского «одним из его приятелей». В отличие от других западников, также увлекавшихся книгой Фейербаха, Белинский (как и Герцен) связал «открытый ею переворот в области метафизических идей с политическим переворотом, который возвещали социалисты» (Анненков П. В. Литературные воспоминания. M., 1960. С. 274).
(34) …научиться ни одному иностранному языку… — В действительности Белинский в университете изучал немецкий, французский и английский языки. В 1833–1834 гг. он напечатал ряд переводов с французского в «Телескопе» и «Молве», а в 1840-х годах читал французские журналы.
(35) Штраус (Strauss) Давид Фридрих (1808–1874) — немецкий историк-богослов, философ, публицист, автор книги «Жизнь Иисуса» (т. 1–2, 1835–1836), пользовавшейся в России большой популярностью, несмотря на то что она была запрещена (см.: Каторга и ссылка. 1929. Кн. 6. С. 195). В указанном сочинении Штраус подверг критике христианские догматы, объявил евангелия мифами и отстаивал точку зрения на Христа как на историческую личность. Белинский познакомился с «Жизнью Иисуса» Штрауса, «человека великого и гениального» еще в конце 1830-х годов (см.: Белинский В. Г. Полн. собр. соч. M., 1956. T. 11. С 484–485). Отзыв Достоевского о Штраусе, книгу которого он брал в библиотеке Петрашевского, см. С. 156, 157.
(36) …Белинский — примкнул бы к славянофильству. — Такую мысль не раз высказывал Ап. Григорьев в статьях, напечатанных в журналах «Время» и «Эпоха», с особой категоричностью — в «Парадоксах органической критики» (Эпоха. 1864. № 5. С. 255–273; № 6. С. 264–277). Он писал: «Для меня лично <…> нет ни малейшего сомнения в том, что, проживи еще несколько лет великий критик, он всё бы это понял и всё бы это лучше всех нас выяснил <…> Увлечение Белинского (западничеством. — Ред.), нет сомнения, сменилось бы иным и столь же пламенным увлечением» (см.: Григорьев Ап. Соч. СПб., 1876. T. 1. Критические статьи. С. 621, 628). О том же говорилось в редакционном объявлении об издания журнала «Время» на 1862 г.: «Если б Белинский прожил еще год, он бы сделался славянофилом...». В 1863 г. в «Зимних заметках о летних впечатлениях» Достоевский склонен был считать Белинского «тайным славянофилом» (наст. изд. T. 4. С. 393). Позднее в письме к A. H. Майкову от 11 (23) декабря 1868 г. Достоевский заявил: «…никогда не поверю словам покойного Аполлона Григорьева, что Белинский кончил бы славянофильством». Однако в «Дневнике писателя» за 1876 г. (июнь, гл. 2, § 1, «Мой парадокс»), называя Белинского западником, «примкнувшим чуть не из первых русских прямо к европейским социалистам», Достоевский утверждал, что критик был в то же время «самым крайним бойцом» «за русскую правду, за русскую особь, за русское начало, именно за всё то, что он отрицал в России для Европы». Во вражде западников со славянофилами Достоевский видел в это время «великую ошибку с обеих сторон».
(37) …примкнул бы адъютантом к какой-нибудь немецкой m-me Гёгг…— Достоевский повторяет фразу из письма к A. H. Майкову от 11 (23) декабря 1868 г., встречающуюся и в подготовительных материалах к «Бесам».
(38) …очень грустил — самый торопившийся человек в целой России. — Эта черта характера Белинского отмечена также в подготовительных материалах к «Бесам» и в записной тетради 1872–1873 гг. среди «Текучих фраз», датированных 23 декабря 1872 г.: «Белинск<ий>; он тосковал только. Зачем не сейчас, зачем не так скоро».
(39) …у Знаменской церкви. — Речь идет о церкви Знамения пресвятой богородицы, находившейся на Знаменской площади напротив Московского вокзала.
(40) …Николаевской железной дороги, тогда еще строившейся). — Николаевская (после 1923 г. — Октябрьская) железная дорога, связавшая Петербург с Москвой, была построена в 1843–1851 гг. Эпизод встречи Достоевского с Белинским рассказан в подготовительных материалах к «Бесам» с дополнительными подробностями (см.: XI, 73).
(41) В последний год его жизни… — Белинский умер 26 мая (7 июня) 1848 г.
(42) …в Тобольске — увидели этих великих страдалиц… — Встреча с женами декабристов была описана Достоевским в письме к M. M. Достоевскому от 22 февраля 1854 г.: «Хотелось бы мне очень подробно поговорить о нашем шестидневном пребывании в Тобольске и о впечатлении, которое оно на меня оставило <…> Ссыльные старого времени (то есть не они, а их жены) заботились об нас как о родне. Что за чудные души, испытанные двадцатипятилетним горем и самоотвержением. Мы видели их мельком, ибо нас держали строго. Но они присылали нам пищу, одежду, утешали и ободряли нас». Известны письма Достоевского к женам декабристов: Наталье Дмитриевне Фонвизиной (20-е числа февраля 1854 г.) и Прасковье Егоровне Анненковой (18 октября 1855 г.). Об участи жен декабристов Достоевскому напомнила и поэма Некрасова «Русские женщины», первая часть которой — «Княгиня Трубецкая» (Отеч. зап. 1872. № 4) — была уже ему известна (отзыв о поэме в целом см. С. 87). Эпизод встречи «декабристок» с «петрашевцами», и в том числе с Ф. M. Достоевским, рассказан в воспоминаниях M. Д. Францевой (см.: Ист. вест. 1888. № 6. С. 628–629).
(43) …выучил читать одного каторжного… — О том, как Достоевский выучил читать дагестанского татарина Алея (Али) по русскому переводу Нового завета, рассказано в «Записках из Мертвого дома» (ч. 1, гл. 4: «Первые впечатления»).
Комментировать