Дневник полкового священника. 1904-1906 гг. Из времен Русско-японской войны

• Предисловие ко 2-му изданию
• Глава I. Из Орла в Манчжурию
• Глава II. Ляоян-Шахе
• Глава III. Шахе-Инкоу
• Глава IV. Набег на Инкоу
• Глава V. Время перед мукденскими боями. Мукденские бои и отступление
• Глава VI. У границ Монголии
• Глава VII. Набег на японцев у деревни Санвайцзы
• Глава ѴIII. Затишье. Мир. Возвращение

Глава II. Ляоян-Шахе

18 июля

Прошла ночь; кое-как пережили. Обливались потом так же, как и днем. В России хоть ночью отдохнешь, а здесь до 2 часов утра была такая жара, что нитки сухой не осталось на теле. С 2 часов до 5 немного отдохнули: потянул небольшой ветерок, а с 5, 5 часов началась снова жара; мух мириады. Невероятно-огромное количество мух объясняется тем, что около Янтая всегда днюют проходящие войска, оставляющие после себя некоторые прелести, от которых мухам одно раздолье. Вечером я зажег свечу и ужаснулся: вся моя палатка внутри оказалась черной от мух. Выгнать их была первая мысль; но это одно пустое занятие: они непобедимы.

Встал в 6 часов утра, и прямо грустная новость: в 12 верстах от нас убиты рано утром два офицера-пограничника. Кто их убил, японцы или хунхузы, неизвестно.

Началось уже потение: рубашку хоть выжми; но сегодня сноснее: термометр показывает 45 °, а вчера доходило до 52°. Ко всему можно привыкнуть; начинаем и мы привыкать потеть.

Едет генерал и его штаб. Выстроились эскадроны, кроме 6-го. Командир полка подходит ко мне и берет благословение на поход. Взвилась туча пыли; это эскадроны тронулись к Ляояну. Мы остались ожидать 6-й эскадрон, и тогда под его охраной весь обоз пойдет догонять полк. Настроение наше, слава Богу, не угнетенное; стараемся даже шутить и, как дети, мечтаем о том блаженном дне, когда снова сядем в вагон для возвращения в дорогую Россию к милым лицам и местам. Но до этого счастливого дня далеко, ох как далеко! Да будет воля Божия над нами!

19 июля

Ночью пришел 6-й эскадрон. Встали в 5 часов утра и начали выстраивать обоз; вышел огромный поезд, до ста повозок. В 9, 5 часов благословясь выступили: впереди дозорные, затем взвод солдат, обоз и в хвосте остальная часть эскадрона. Сначала я поехал рядом со своей двуколкой, но потом проскакал вперед к сторожевому взводу: меньше пыли. Начинается жара. Надеемся, проехавши 15 верст, отдохнуть в назначенной деревне Лютонтай. Припекает так, что у некоторых уже волдыри вскочили. Мне тоже больно тронуть шею. Буду долго помнить этот день; только в книгах читал я о походах среди зноя, о невыносимой жажде, от которой люди сходят с ума, требуя лишь одного: «воды, воды». Теперь я и все наши испытали это на себе. Жара более 50 °, и мы едем в облаках пыли. До деревни доехали сравнительно хорошо. Приехали на место в час дня. Как манны небесной, ожидали мы фанзы, хоть и вонючей, но все же сколько-нибудь прохладной и чаю. И что же? Эскадроны наши уже поседланы, и командир полка объявил, чтобы мы не распрягались, а чрез 2 часа трогались дальше: нужно было к вечеру непременно быть в Ляояне и ехать дальше еще версты четыре до штаба корпуса к бывшему китайскому монастырю, в зданиях которого разместились наши вместе с лошадьми. Во время боксерской войны 1900 года этот монастырь укрывал хунхузов и в наказание был тогда же упразднен, а богов китайцы унесли.

Едем по линии железной дороги; мне с лошадью прямо беда: страшно пуглива, прыгает; однажды едва не сбросила меня. Проезжаем деревнями; каждый дом – своего рода крепость: окружен высокой глинобитной стеной, а у богатых каменной с затейливыми фигурными воротами, на концах которых головы драконов, а на гребнях маленькие каменные собаки. При въезде в деревню стоят каменные столбы с головами собак и драконов, исписанные какими-то иероглифами.

На улице при нашем проезде масса народу, но одни только мужчины; женщин же, или, как их называют китайцы по-русски, «бабушек», они прячут, и при всем желании с трудом можно увидеть женщину, а заговорить с ней почти никогда невозможно. Женщины, которых удавалось видеть, все отлично причесаны, с разнородными шпильками, довольно хорошо одеты. Жен китайцы прячут во внутренних фанзах. Главная фанза строится обыкновенно среди двора, а затем несколько маленьких в закоулках, так что, когда войско входит на постой в деревню, то ворота во дворах бывают заперты, и на стук только тогда отопрут, когда хорошо спрячут своих «бабушек».

Смотреть тяжело на китайских женщин, когда они идут. Представьте человека, у которого обрублена половина ступни: как он идет? Вот именно так ходят на своих с детства изуродованных ногах несчастные китаянки.

Интересное зрелище представляют уличные мальчишки. Они целым кагалом встречают нас; почти все голые, прыгают, хлопают в ладоши, показывают нам большой палец, кричат и мне «шанго капитан», отдают честь по-солдатски, шаркают, стараются петь на мотив военных песен, даже крестятся; у каждого, даже самого маленького, заплетена коса. Одним словом, премилая компания, и солдаты наши хохочут во все горло.

Китайцы почти все без бород и усов. Оказывается, усы может носить китаец, только прожив известное число лет женатым, а бороду носят только деды, имеющие внуков.

Передают, что родители, обремененные большими семьями, не прочь бывают освободиться от лишнего рта и продают своего ребенка. У одного коменданта станции в Манчжурии мы встретили двух китайчат, прислуживающих за столом; говорит, что купил их. По дороге мне говорили, что офицеры Нежинского полка купили двух китайчат по 7 рублей за каждого, между тем как осла дешевле 25 рублей китайцы не продадут. Мне даже как-то не верится: слишком уж дики и купля и продажа.

Деревня Лютонтай большая, и нам пришлось долго ехать по ней, пока мы добрались до кумирни, во дворе которой помещался командир полка. Эту кумирню я осмотрел.

Как сама кумирня, так и высокая каменная ограда ее очень хорошей постройки. Вообще китайские постройки только на картинах легки и малопривлекательны; в натуре же они очень тяжелы и оригинально красивы, хотя и однообразны, как все китайское. В кумирне собственно три храма и в каждом по 9 богов: 3 против входа и по 3 по бокам. Идолы сделаны очень хорошо и пестро раскрашены. Выражение лиц у одних спокойное, у других улыбающееся, а у некоторых злобное; приклеены бороды и усы; одеты китайские боги в национальные одежды, мужские и женские, а также в старинные военные. Перед богами стоит жаровня, на которой прихожане 1 и 13 числа каждого месяца возжигают курительные свечи, а на новый год у храмов устраиваются процессии, церемонии, и сжигается масса курительных свечей. Храмы содержатся грязно, и слышится запах амбара и скверного бобового масла. Во дворе стоит невысокая колокольня; на ней один только колокол и притом с зубчатыми краями. Перед входом в храм огромные каменные собаки или львы – не разберешь; на крышах драконы и маленькие собаки чудной работы; карнизы под крышами, колонны – все выкрашено в разные тоны вроде майолика или эмали; дворы вымощены каменными плитами. Жаль только, что все это грязно.

Жара стоит страшная; по словам доктора, на солнце 52°. Лошадям мочат головы холодной водой. Мы лежим под деревом. Жажда столь мучительна, что офицеры крепились-крепились и не выдержали: крикнули вестового, и ведро чудной чистой холодной воды очутилось между нами. Все буквально накинулись и выпили почти все ведро. Не стерпел и я: глотнул раза четыре, хотя добрые милые солдаты незадолго перед тем налили мне в мою фляжку из своих фляг кипяченой воды, делясь таким образом со мной самым, можно сказать, дорогим, что было у них в это время.

В 4 часа поехали дальше и в Ляоян прибыли в 19.30 вечера. Остановились на берегу прекрасной реки Тайдзыхэ. Подполк. Букреев поехал в штаб корпуса узнать, где стать нам. Я же магнитом потянулся к реке и с вахмистром 6-го эскадрона отлично выкупался. Река кишела солдатами и лошадьми артиллерии. Движутся непрерывно войска всех родов оружия, обозы, вьюки, много мулов и ослов.

Стемнело. Звезды ярко блестят. С трудом переехали мы понтонный мост и долго блуждали по городу, не находя в темноте своего места; все движется кругом, все кричит и, к глубокому сожалению, крепко ругается. Только в час ночи мы приехали на бивак. Ехали в такой пыли, что я едва дышал через нос.

Нас поместили пока при штабе 17-го корпуса, а полк разделили по частям. Меня будут требовать по мере надобности. Первым моим делом было вымыться: во рту все высохло и покрылось пылью, так что вздохнуть глубоко нельзя было. О, счастье! Чистая, холодная вода, и я лью-лью ее на себя без конца, этот жизненный элексир. Спасибо Чепурину[21]: он напоил меня чаем и накормил горячей пищей, а то за весь день я съел только кусочек хлеба и одно яйцо. Слава Богу, можно лечь.

На каменном полу паперти храма мы с Алалыкиным[22] поставили койки, выпили красного вина, присланного нашим заботливым шефом великой княгиней, и, вспоминая пережитые лишения и понесенные труды, хотели уже расправить усталые члены под звездным темным небом, как вдруг голос проснувшегося соседа предупреждает нас: «Господа! Здесь много скорпионов: будьте осторожны; мы уже нескольких поймали; постелите на кровати бурки: они шерсти боятся, и тогда спите покойно». Господи! только бы уснуть, отдохнуть, а тут скорпионы… Постлали бурки и только в 3-м часу наконец улеглись. А в 5 часов, по всей вероятности, придется уже встать: жара и мухи не дадут спать.

20 июля

Прошел вчерашний трудный день. И какая разница сравнительно с прошлым годом! Тогда в этот день я был в Сарове, счастливый… А теперь? теперь исполняются слова преп. Серафима, сказанные мне во сне о перемене моей жизни: «Тогда я тебе укажу». И вот в день своего прославления преподобный указал мне, что я должен перетерпеть труды и лишения военно-походной жизни. Раньше были, как говорится, «цветики»; но день 19 июля – это первый день настоящего похода, настоящего страдания. В то же время вижу и верю, что по молитвам св. Серафима я буду жив и здоров.

Встал около 6 часов утра и скорее перебрался в пустую, но прегрязную келью китайских монахов-бонз. Частью со мной, частью в соседней комнате поселились еще Букреев, Алалыкин, делопроизводитель, Бузинов и Шауман[23]. Боимся скорпионов, но приняли меры и теперь покойны; шутим, обильно потеем и уже мечтаем об обеде. Поставили пустой ящик – это наш обеденный стол.

Вот и обед готов; подсели к самодельному столу и прекрасно пообедали. По случаю праздника был куриный суп из консервов и битки; все показалось очень вкусным. Чай, конечно, не сходит со стола.

Что-то заволновался наш штаб; все высыпали… Что это? Убитого генерала Келлера везут. Простой черный гроб; запыленная печальная пехота уныло идет за гробом. Умер генерал истинным героем: умно и храбро командовал боем, ободрял солдат, офицеров; вдруг разорвалось ядро, и один осколок попал в Келлера. Он опустился на руки подскакавшего офицера и со словами: «Ох, тошно мне; братцы, не отступайте» через 20 минут скончался.

Японцы сильно наступают, приближаются к Ляояну; теперь бои идут почти непрерывно; то и дело тянутся обозы-арбы с ранеными.

От жары и духоты напала какая-то апатия; ходим, как сонные. Да и на самом деле мы мало спим: не больше 4 часов в сутки.

Разные слухи носятся про японцев и русских, самые противоречивые; не знаю, чему верить.

В 2 ч. 10 мин. дня начался бой на позициях около Ляояна; ясно слышалась канонада, но скоро прекратилась.

Вечером пошли осматривать город. Ляоян очень большой, окружен огромными толстыми каменными стенами с пятью воротами. В нем много кумирен, несколько торговых улиц, сплошь запятых разнообразными магазинами, банками, театрами, цирюльнями. Очень оригинальны эти торговые улицы: узкие, немощеные, но обильно политые водой, которую китайцы плескают прямо из чашек. Как флаги, болтаются вывески с иероглифами. На перекрестках стоят высокие столбы в виде точеного каменного обелиска с надписями или наподобие дерева; только вместо ветвей – вызолоченные драконы, змеи.

В один магазин-банк нас пригласили любезные хозяева, провели во внутренний двор, весь вымощенный плитами и уставленный растениями; посреди двора аквариум с рыбками. Внутри двора еще три дома: два жилые, а в третьем помещается домашняя моленная. Сын хозяина был так добр и любезен, что пригласил нас и туда, достал богов, курительные свечи, все показал. Мы ему сказали «спасибо», что китайцы хорошо понимают.

Идем по улице. Масса народу. Важно шествуют городские щеголи, тщательно выбритые; косы блестят, и в них вплетены шелковые косники; на них широкие синие шаровары и что-то вроде длинной синей рубахи; на ногах белые чулки и черные туфли; в руках вееры; идут, небрежно болтая; им уступают дорогу.

Едут двуколки, запряженные мулами, крытые, со стеклянными окнами, с занавесками; в них восседают важные «купезы». Лишь только останавливается двуколка, возница соскакивает с нее, подставляет скамеечку и под руку высаживает купезу. Его приветствуют прохожие, приседая, и он некоторым из них, более почетным, отвечает тем же.

На улицах довольно много полицейских, которые стоят в синих коротких куртках с белым кружком на груди, испещренным письменами об обязанностях полицейского; в руках палка, на которую насажено копье и красный флаг.

Шум, крик: воняет чем-то прокислым, так что прямо тошнит. Купезы сидят за прилавками, обмахиваясь веерами и услаждаясь пением любимого китайского соловья – простого громадного зеленого кузнеца-сверчка, который сидит в клетке над головой купезы и оглушительно чирикает.

На улице сидят доктора на корточках и ожидают пациентов; ими тут же производится осмотр больных и лечение.

Гремит китайская музыка – это несут умершего. Странное зрелище: огромный гроб-колода, впереди него целая процессия – несут огромных бумажных драконов, мулов, змеев, фонари, и дикая музыка завывает под гром барабана.

Возвращаясь обратно, мы заходили в полицейскую часть. Она представляет собою очень большой двор, обнесенный высокою каменной стеной. Внутри двора множество грязных фанз; это тюрьмы. Сегодня в них хунхузы. На дворе лежат штук двадцать собак, обязанность которых не только сторожить преступников, но и подлизывать их кровь после казни.

Подходит бонза, подает мне руку и показывает мимикой, что и он такой же служитель Неба, как и я.

Вернулись в кумирню. На площадке храма увидели толпу наших в возбужденном состоянии; оказалось, поймали скорпиона… После в этот вечер в кумирне убили еще трех скорпионов. Прежде, чем лечь спать, я опять накрыл кровать буркой.

21 июля

Полк наш перевели на самые передовые позиции в 9 верстах от японцев и разделили на 4 части.

Жара прежняя и все тоже. Скука смертельная. Если не будет дела в полку, то буду проситься в госпиталь приобщать больных.

Сегодня ночью патронная двуколка опрокинулась и сильно раздавила нашего солдата. Иду в обоз приобщить его; лежит он на земле под двуколкой; я стал на колени рядом, св. Дары поставил на чемодан и таким образом поисповедал и причастил его. Как он был рад! До чего доводит война! Думал ли я когда-нибудь приобщать больных прямо на земле, почти на навозе, среди лошадей? Заодно причастил заболевшего кузнеца Зотова. Обоих больных отправили в лазарет.

Японцы сильно наседают; ходят упорные слухи о дальнейшем отступлении. Что ж? Унывать не будем, а лучше верить, что это мы их заманиваем все дальше, чтобы отрезать врагу отступление.

22 и 23 июля

Слышу, слабо доносится как будто звон церковный. Говорят: «Это звонят в вокзальной церкви». Возрадовался я и поспешил в церковь. Сегодня высокоторжественный день. Идут на парад войска, великий князь Борис Владимирович, генералы, офицеры, иностранные военные агенты. Командующего армией генерала Куропаткина нет: он отбыл в Хайчен, который наши оставляют, чтобы сконцентрироваться вокруг Ляояна, где ожидается на днях великая битва, от которой многое-многое будет зависеть. Господи, помоги нам! Боже, пошли нам скорый и прочный мир!.. Началось богослужение; я стал сзади с солдатами; невыразимо отрадно было помолиться.

Живем в грязных неудобных помещениях. Икон повесить никак невозможно по причине невероятного количества мух.

От мух и духоты мало спим. При таких условиях жизни, право, не трудно и одуреть.

Идет чиновник контроля бледный, взволнованный и говорит, что он только что сделался случайно свидетелем смертной казни: прямо на улице около полицейского дома отрубили головы двум молодым китаянкам за прелюбодеяние; головы их в грязном мешке брошены на улице, чтобы проходящие поучались супружеской верности. Вот в какой стране мы сейчас находимся! И когда только Господь приведет нам выбраться отсюда?

Весь день 23-го никуда не выходил. Пришли слухи, будто бы наш 3-й эскадрон взял в плен 27 хунхузов. Полк наш ушел в горы.

25 июля

23 и 24 июля прошли не только без происшествий, но даже томительно скучно. Побывав раз в городе, другой раз не тянет.

Вчера ко всенощной, а сегодня к св. литургии мы с корпусным ветеринаром ходили в церковь главной квартиры. Стоял я в задней части церкви, и пришлось невольно сделать наблюдение. Как приподнято у всех религиозное чувство! Вот в углу вместе с солдатами стоят два генерала и усердно молятся; один почти половину службы простоял на коленях. Рядом солдат, не обращая внимания на генерала, усердно кладет земные поклоны. Церковь полна. Офицеры и солдаты всех родов оружия запыленные и загорелые; на всех лицах печать какой-то серьезности, немножко грусти; каждый как-будто к чему-то великому готовится. И это одинаково у всех, высших и низших. Женщин нет; только 2–3 сестры милосердия, тоже запыленные, загорелые, обносившиеся. Во время запричастного пошел офицер с тарелкой; и посыпалось серебро, бумажки – целый ворох! Каждый клал щедрой рукой, как бы говоря: «Лучше пусть Божьему храму достанется, чем, если убьют, басурманину». Человек сто солдат было причастников. Церковник, выйдя на амвон, внятным голосом и вдохновенно прочитал молитвы ко св. причащению. В душе что-то клокотало, дыхание участилось, слезы навертывались на глаза, и я едва не разрыдался. Да, трудно забыть картину: «Молитва и причащение воинов пред смертным боем».

Ночью лил страшный дождь, и площади Ляояна превратились в непроходимые зловонные болота. Идем из храма гуськом, пробираясь один за другим, и вдруг зрелище: посреди площади-болота застрял обоз Красного Креста, и на одной из двуколок с 2 больными сидит на козлах и правит лошадью сестра милосердия. А вот еще: едет целый поезд рикш, на которых сидят офицеры. Угнетающее впечатление производят на меня эти люди-лошади: бежит рикша, тяжело дышит, льет пот, выражение лица страдальческое, а в экипаже сидит подобный ему человек. Я не решился сесть ни разу. Особенно тяжелое впечатление оставил во мне один офицер громадного роста; развалившись в экипаже, он хлыстом тыкал усталого рикшу в спину, приговаривая: «Ну, лошадь, запузыривай!» И бедняга, хотевший немного пройтись, чтобы вздохнуть, снова бежит. Зато врачи утверждают, что добрая половина рикш страдает сердцем. Теперь рикши много зарабатывают.

Делясь впечатлениями, мы кое-как добрались до своей «кумирни сорока богов», и остальное время дня прошло по-прежнему скучно, однообразно. Под вечер небо заволокло тучами, разразилась гроза, и хляби небесные, разверзшись, пролили на нас море воды.

26, 27 и 28 прошли скверно: мы все болели лихорадкой; теперь с погодой оправились.

29 июля

Вот уже 10 дней прожили мы в ляоянской кумирне сорока богов в приятном обществе чиновников контроля и казначейства 17-го корпуса и ветеринара Пемова. Ежедневно друг у друга пили чай, беседовали и вместе тосковали по родине и близким, каждый раз прибавляя: «Хоть миллион дай, а жить и служить в этой стране ни за что не остался бы».

Зовут обедать. Кстати об обедах. Это время мы прекрасно питались: стол от собрания сервировали на открытом воздухе, и повар отлично готовил пищу. Если бы не духота, вонь и сырость, да если бы не вечный страх перед скорпионами, то можно бы было за это время хорошо отдохнуть.

Сели обедать. Подают телеграмму от 4-го эскадрона: «При рекогносцировке реки Тайцзыхе утонул корнет Гончаров». Как громом, поразила нас эта весть. Первая жертва нашего полка пошла ко Господу; кто-то будет второй, третьей?! Сохрани, Боже! Тела Гончарова не нашли; только поймали фуражку. Завтра пойду в эскадроны, отслужу панихиду и молебен, а то давно уже не молились.

Ходил к главному полевому священнику; он дал мне советы и между прочим сообщил грустную новость: во время сражения убит священник Тамбовского полка о. Любомудров.

30 июля

Кончилось наше ляоянское сиденье; получен приказ передвинуться в деревню Цзюцзаюаньцзы.

Мы с Михаилом оседлали коней и в сопровождении конвоя в два часа дня выехали в деревню Шичецзы, где стоят 3-й и 4-й эскадроны, чтобы отслужить там молебен, а также и панихиду по корнету Гончарову, а оттуда уже ехать на соединение с обозом.

Проехали бесконечный Ляоян, выехали за стену и начали переправу чрез несчастную реку Тайцзыхе по понтонному мосту. Слезли с коней, ведем в поводу. Мост очень длинный, узкий, и каждую минуту ожидаешь, что вот-вот его разорвет: так неимоверно быстро от дождей мчится вода[24]. Вчера на броде перевернуло 4 пехотных двуколки, и 2 солдата утонули. Слава Богу, мы перешли, сели на коней и поехали дальше.

Не более как в полуверсте от моста видим опять реку, не широкую, но очень бурную; образовалась тоже от дождей. Послал вперед унтер-офицера; оказалось, неглубоко, немного выше колен. Гуськом один за другим переехали. Странное чувство испытывал я во время этой переправы: под ногами несутся волны, и, как только взгляну вниз, так сейчас же голова начинает кружиться, и появляется позыв к тошноте. Высокие сапоги сослужили мне здесь хорошую службу.

Едем далее среди полей чумизы, гаоляна, бобов. Гаолян – удивительное растение: выше всадника на аршин. Я срезал стебель; оказалось 5 аршин и 2 вершка. Гаолян – излюбленное местопребывание хунхузов.

Навстречу нам едут китайские арбы, нагруженные женщинами. Это китайцы, предвидя сражения и разорение, перевозят своих жен и детей на север по направлению к Мукдену. При встрече с нами редкая китаянка посмотрит на нас, а большинство или закроется веером, или отвернется. Жаль мне их: ни в чем неповинные существа должны бросить свои гнезда, свои так тщательно возделанные и любимые поля и бежать с несколькими мешками гаолянной муки и бобов, чтобы вернуться потом к пустынному пепелищу.

Вот раздается визг и свист кнута: арба застряла, животные выбились из сил, а ехать надо, – сзади русские обозы, дай дорогу. Да и надо дать: ведь обозы везут хлеб и мясо на позиции солдатам, которые, может быть, под дождем день-два ничего не ели; минута дорога. Вот лежит на дороге осел, издыхает. Бедное животное! Обычно осел несет 3– 4 пуда, а теперь на него взвалили восемь пудов, да грязь до колен: не выдержал, пал.

Едем по деревне. Кумирня была, вероятно, хорошая, а теперь – одно разорение: боги разбиты в куски, которые валяются на полу, как сор; двери ободраны, поломаны; колокол разбит… Чье это дело? Одни говорят, что это – дело рук казаков; другие валят вину на хунхузов; а третьи рассуждают так: «Ведь здесь война; это обычно; да к тому же позиции близко; может быть, и японцы побывали». Может быть, это и обычно на войне, но у меня сердце сжимается от этой обычности, если только так можно выразиться. Значит, и Успенский собор Наполеон имел основание обратить в конюшню? Ведь тогда тоже была война, и такое превращение было обычно!

В 16.30 приехали благополучно в деревню Шичецзы. Вошел я в фанзу, квартиру офицеров Бодиско и Легейды, с которыми жил и Гончаров; собрались другие офицеры. И что же? Многие плачут, вспоминая погибшего товарища. Давали сто рублей китайцам, чтобы отыскали тело нашего первомученика. Но тела не нашли, подполковник Чайковский привез только всплывшую его фуражку.

Солдаты вымели двор фанзы, выгнали противных китайских черных свиней, набросали ветвей, травы; собрались 3-й и 4-й эскадроны при полной боевой амуниции; унтер-офицер с иконой встал впереди…

Ох, картина: в далекой Манчжурии, вместо храма – на дворе китайской фанзы собрались христианские воины помянуть молитвой и вечной памятью погибшего при выполнении своего долга и присяги товарища.

И грустно было нам, и вместе с тем напало на нас что-то вроде воодушевления; каждый взором говорил: «Что ж? И я исполню свой долг, когда придет час мой».

Я облачился в ризы великой княгини, взял в руки ее же крест и, обратившись к солдатам, сказал в поучение несколько слов, приглашая их после усердной молитвы за усопшего воодушевиться его примером и без страха идти на поле брани, памятуя о долге и присяге, как их исполнил корнет Гончаров. «А потому нам, живым, – сказал я в заключение: необходимо, помянув умершего, попросить себе у Господа благодатной помощи; а для этого после панихиды отслужим молебен».

«Благословен Бог наш…», – возгласил я.

«Аминь», – дружно подхватили солдатики.

И полилось наше чудное священное пение панихиды на китайском дворе. Быть может, маловато было гармонии в пении; но, где ее не хватало, там ее восполняли необычайная обстановка священнодействия и общее наше воодушевление.

Смотрю я во время молебна на небо, и хочется мне представить, что это мы поем там, на родине… Да, Господь везде; везде Его возможно славить. Вот и здесь мы молились и горячо молились; китайцы даже притихли, с удивлением наблюдая из своих фанз за нашим богослужением.

Окончили молебствие, вошли в фанзу и за чашкой чая еще раз вспомнили подробности гибели Гончарова.

Унтер-офицер из его разъезда так рассказывает: – Подъехали мы к реке Тайцзыхе. Ее перейти надо. Вижу: вода бушует. Поехал, попытал – никак невозможно. Докладываю его благородию, что мол никак невозможно. А они мне: «Коли офицер приказывает, так, значит, можно». И с этими словами они первые въехали в реку. Не успели мы и глазом моргнуть, как вода перевернула его лошадь 3 раза. Побарахталась она, выплыла; а барин наш даже и не вынырнул ни разу. Бросились искать мы да с той стороны 150 казаков. Не нашли. Видно, тело водой унесло.

Корнет Гаевский передал, что пред отправлением в разъезд Гончаров говорил: «Мне кажется, я сегодня увижу папу и маму». Предчувствие сбылось. Фуражку Гончарова и дневник я взял себе, чтобы переслать их его сестрам.

Оседлали коней. Мне дали десять человек конвоя: надо проехать 8 верст среди 2 стен гаоляна. Едем, разговариваем. Один солдат вдруг задает вопрос: – Батюшка! А правда ли, что и теперь бывает – горы растут? Вот у нас в горах спор вышел: одни говорят: «растут», а унт. – офицер Власов, что Библию прочитал, забожился, что от Рождества Христова ни одной горы не выросло.

Пришлось объяснить устройство земли и образование гор.

Встретили китайца-христианина с большим медным крестом на груди. Указывая на него, он твердил: «Католик, Езус Христус, Мария», а увидев у меня на груди крест, обрадовался и быстро зоговорил: «патер, патер». Он показал нам дорогу.

Встречается много китайцев во всем белом: значит, в глубоком трауре. О, эти ужасы войны! Помоги, Боже, терпеливо перенести их!

Приехали в свою новую стоянку уже вечером, когда было темно. Подошел обоз, и мы расположились прямо на бобовом поле. Едва дождался я палатки и кровати; свалился, как убитый.

Слава Богу, в этот день и я был полезным членом армии: я служил и молился с солдатиками, видел, как им было приятно помолиться и как они ободрились. Если буду здоров, постараюсь объезжать эскадроны.

31 июля, 1, 2, 3, 4 и 5 августа

Утром я едва поднялся с кровати: слабость, боль в костях, тошнота. Очевидно, пришла и моя очередь поболеть манчжурской лихорадкой; все ведь наши уже переболели, один я отстал.

Решили перейти с этого неудобного бивака. Николай Владим.[25] нашел на берегу озерца под деревьями хорошее местечко, куда к 11 часам утра и переехали. Разбили палатки в тени деревьев. Почти рядом линия железной дороги, бегут поезда в… Россию, и мы грешные, как дети, мечтаем и представляем себе, будто мы сидим в вагоне у окошечка и катим на милую родину; с каждым поворотом колеса мы ближе к вам. Но прошел поезд; оглянулись… – палатки, кони, фуры, китайцы, грязь… Вздох и шопотом молитва… Да будет воля Божия над нами! Господь все устроит.

Сегодня закончился 33-й год моего земного бытия, и настал 34-й. Благослови, Господи!

Часов до 4-х была хорошая погода; я тем не менее сильно разболелся и лежал в палатке. Предполагали служить всенощную, не смог.

Часов с 5 пошел сильный дождь. Сразу все превратилось в липкую грязь; льет, не переставая. Под дождь и улеглись. Палатка наша долго терпела, потом стала немного протекать: кругом закапало, стало сыро. В палатку залезли спасаться масса мух, козявок, пауков, двухвосток. Я лежал в сапогах и одежде, укрывшись еще одеялом и непромокаемым плащом, и всю ночь промучился от страшной головной боли. День 1 августа был для меня самый трудный: была рвота, температура доходила до 39°. Спасибо великой княгине: ее лекарство «от малярии» спасло меня. Весь день ни одной крошки не ел, пил по глотку холодный чай. Ксенофонт и Михаил не отходили от меня, искренно сокрушаясь. Благодарение Господу, болезнь моя оказалась обыкновенной здешней лихорадкой, и 2 августа я стал оправляться, а 4-го был уже совершенно здоров.

Здесь страшно трудно достать что-либо из местного: все занято войсками, так что нам и фанз не хватило. И вот Ксенофонт вдруг куда-то исчез; оказывается, он, забыв совершенно о разных хунхузах, обошел окрестные деревни и достал-таки двух маленьких цыплят, о чем, явившись, он с торжеством и объявил. В свою очередь и Михаил тоже отличился: он также вдруг пропал, и от Ксенофонта я узнал по секрету, что Михаил, зная, как я люблю лимоны, сел в поезд и уехал за ними за 50 верст в… Мукден (в Ляояне их нет). Вечером 2 августа Михаил действительно привез 10 свежих лимонов и несколько мягких булок. Да, вот любовь! Спасибо им, этим истинно добрым душам; участие их до глубины души трогало меня.

С 31 июля и до 5 августа дождь лил непрерывно. Все у нас промокло, отсырело, заплесневело: палатки, погребцы, белье, сапоги, кровати – все зеленое. У меня осталось немного сухарей; так они сделались снова хлебом: как будто и не сохли никогда. Перья в погребце заржавели. Со страхом и трепетом открыл я дароносицу… И что же? Св. Дары, к моему глубокому удивлению и радости, не зацвели. Видно, Господь хранит. Озера и реки разлились и слились с дорогами, превратившимися в реки. Вблизи нас шла хорошая сухая дорога (здесь все дороги в углублении); теперь она представляет собою речку, и наши солдаты около своей телеги поймали рыбу-красноперку. Я сам это видел. Делопроизводитель и адъютант живут в одной палатке. Пошли они к писарям. В это время вдруг прорвалась вода и затопила их палатку. Когда они пришли, то насладились очень интересным зрелищем: их погребцы, чемоданы, подушки, туфли плавали по воде. Мы спаслись благодаря только тому, что наша палатка стояла повыше, на холмике. Перед нашим биваком перевернулась одна фура: лошадь упала и чуть и захлебываясь.

Прошли мимо нас пехотные полки. Господи, что это за зрелище! Это было прохождение 6000 мучеников. Они уже больше года здесь: обносились, оборвались, ни погонов нет ни у кого, ни шинелей, ни сумок, ни белья; что на себе только, то и есть; остальное побросали при отступлении с позиции. Многие из старых в шляпах вместо фуражек, в шапках, драных поддевках; у некоторых головы обвязаны тряпками; много босых, в опорках; лица бледны; в одной руке ружье, в другой палка. Они уже не раз сражались. Шагают под проливным дождем, переходят по пояс в воде дороги-речки. И однако уныния никакого не заметно: идут, шутят, острят друг над другом, смеются. Истинные герои! Часа три продолжалось это прохождение. Офицеры идут тут же наравне с солдатами. Первый раз в жизни я увидел такое ужасное зрелище.

Дождь, слава Богу, прекратился, и мы немного обсохли. Но вот горе: разболелся Михайло, и его отправили в госпиталь в Ляоян. Хочу взять на время церковником Савву Шевченко.

6 августа (дер. Цзюцзаюаньцзы)

Ночь была страшно холодна. Нельзя поверить, что несколько дней назад жара здесь превышала 40°. Небо покрыто тучами, подул ветер. Очевидно, природа борется; и у нас многие того мнения, что дожди оканчиваются.

Встал в 7 часов и поскорее пошел выбрать место для богослужения. Нашел приличное местечко среди гаоляна под развесистыми деревьями. Солдаты выровняли лопатами борозды, вымели, принесли стол. Я накрыл его скатертью, поставил иконы, евангелие, крест. В 10 часов собрались генерал, командир полка, офицеры, чиновники 17-го корпуса и много солдат. Пел хор чиновников. Очень торжественно под открытым небом прославили мы преобразившегося Господа.

После «Отче наш» я говорил проповедь о том, что благодаря соединению в Иисусе Христе божеского естества с человеческим это последнее просветилось. Поэтому нужно и нам, последователям Христа, имеющим немощное естество, стараться всеми силами соединить его с Богом Иисусом Христом, твердо, во-первых, веруя, что Он везде с нами и готов войти в нас, чтобы просветить, очистить, оживотворить немощное естество наше; во-вторых, точно исполняя заповеди Его, чтобы удостоиться великой чести соединения с Ним; в-третьих, горячо молясь Господу и прося Его войти в нас и, наконец, в-четвертых, возможно чаще прибегая к св. таинствам, через которые только и возможно наше соединение с Господом. Эти наши труды в единении с силой и святостью вселившегося в нас Бога сделают то, что и мы преобразимся из грешных в оправданных, из немощных во всемощных при укрепляющем Иисусе.

Все прикладывались ко кресту, выражая духовную радость, что по-христиански встретили великий праздник молитвой.

Убрали все. Напился чая и приказал седлать «друга»: решил ехать в 3-й и 4-й эскадроны, чтобы и там помолиться. Со мной поехал Букреев и два солдата. Ехать пришлось верст шесть по невылазной грязи. Выбирая места сверху дороги, мы кое-как к часу дня благополучно добрались до деревни Шичецзы. Сейчас же очистили двор китайской фанзы, устлали травой и при общем пении отслужили и здесь обедницу. Проповедь говорил ту же, что и у себя.

Вот когда ясно видно, как утешительно наше богослужение; не говорю про солдат, офицеры подходили ко мне и с неподдельною радостью говорили: «Как хорошо, что вы приехали! Истосковались мы, теперь отдохнули». Непременно поеду в остальные эскадроны да и съездил бы уже, если бы не дожди и реки.

После богослужения собрались все в фанзу ротмистра Витковского, пообедали и сердечно побеседовали часик за чашкой чая. В 4 часа выехали обратно, благополучно доехали, и день закончился. Слава Богу! Я счастлив, что пришлось послужить сегодня.

7 и 8 августа

Сегодня памятный день особенно по моему детству. Как я любил этот день, день открытия мощей св. Митрофания! Иду, бывало, в церковь; после обедни отстою молебен. Папаша поздравляет меня с днем ангела и, целуя, дает просфору. Святым он мне тогда казался, а храм возбуждал сильнейшее благоговение, представляясь мне каким-то раем, небом. Что храм! даже караулка и сторож Дор Иваныч являлись для меня чем-то особенным. Бывало, войдешь в храм один (я очень любил один быть в храме), так сейчас трепет и охватит меня, не трепет страха, нет, а какого-то святого внутреннего содрогания, какого-то в сильнейшей степени благоговейного чувства: «Бог здесь!»… А запах ладана?.. Ох, счастливое детство! Но вот окончилась служба, и я в новой синей шелковой рубашке, в черных плисовых шароварах и маленьких сапожках бегу-бегу скорее домой: ноги подкашиваются. Хочется увидеть мамашу, уцепиться ей за платье, залезть к ней на колени, обнять и целовать ее, целовать, шепча на ухо: «А папаша мне дал просфору». Смеется мамаша, гладит меня по головке, говоря: «Милый мой именинник; а вот придет сейчас папаша, будем есть пирог с яблоками; да и так дам яблочко тебе из комода: ведь ты сегодня именинник». Радости моей нет конца, и я смотрю мамаше в глаза ее голубые: ну до чего они милы мне!

Прошло 33 года моей жизни. И вот сегодня также 7 августа, но обстоятельства иные: мать в могиле, отец и жена далеко-далеко, ни одного близкого существа рядом, ни храма, ни икон: один только Бог! Стою сейчас на берегу грязного болота-дороги. Вместо св. литургии и молебна прочитал тропарь св. Митрофанию да потихоньку пропел величание; вместо пирога с яблоками, кусок черствого хлеба.

Остальное время дня, сознаюсь, провел скверно: воспоминания прошлого, детского и орловского, окончательно осадили меня, и добрую половину дня я прошагал взад и вперед по краю своего болота, борясь внутренне и приводя себя в порядок. Хотел ехать в 1-й, 2-й, 5-й и 6-й эскадроны, но пошел дождь, и я остался. Так, скучая, просидел я и 8 августа в своей палатке, думая-гадая, что-то будет дальше после этого дождевого затишья, да любуясь прелестными живыми картинами вроде того, как мучаются лошади и люди в невылазной грязи.

9 и 10 августа

Сегодня мы превратились в детей: прямо по-детски радуемся хорошей погоде, ясному солнышку. Ведь почти 10 дней просидели мы безвыходно в палатках, дрожа от пронизывающей сырости. Первый раз в жизни пришлось наблюдать такой дождь; именно открылись хляби небесные, и, если бы этот дождь шел не 10, а 40 дней, то – потоп!.. И после такого пережитого ужаса вдруг чистый свежий ветерок, ясное солнышко, безоблачное небо. Ну как же не радоваться нам и не кричать друг другу: «ура!»… «vivat!»..?

Сейчас же разобрали палатки (они сверху покрылись плесенью, как и все вещи), вымыли их карболовым раствором, вытащили кровати и все остальные вещи и разложили на солнце, вытерши предварительно с них плесень. Вам, может быть, это неинтересно; но у нас, обитающих в поле, хорошая погода – вопрос жизни. Военных действий долго нет, и многие в России возмущаются. Но действительность показывает, что во время здешних дождей обе стороны двинуться не могут. Так вот мы весь день и радовались ясному деньку и мечтали о родине, а, главное, сушились и сушились. Только вечером радость наша была нарушена, и нам пришлось испытать даже величайшую тревогу.

Около 10 часов, поужинав, чем Бог послал, я лег уже спать. Командир и офицеры еще сидели и разговаривали. Вдруг в 11 часов почти рядом с нами началась сильная ружейная пальба, взвились тревожные ракеты, и труба заиграла тревогу-сигнал: «К оружию! неприятель близко». Я вскочил, выбежал из палатки. Все засуетились, солдаты уже схватили винтовки, примкнули к ним штыки, послали дозорных, ожидаем вот-вот нападения. Слава Богу, молодцы-пограничники отбили. Недалеко от нас железнодорожный мост, и вот на него-то японцы и сделали нападение. Что только испытал я в это время! Сначала как будто ничего, но потом какая-то дрожь пробежала по телу: испугался, после оправился, успокоился, предав себя в руки Божии, хотя мысль об опасности часто пробегала в голове: «А вот сейчас свистнет пуля!», ведь темно и не видно, кто куда стреляет. Через час все успокоилось; дозорные патрули вернулись, и мы улеглись, но долго-долго не могли заснуть.

10-е число прошло без приключений, Собираемся завтра опять переезжать в Ляоян; оттуда уже я поеду в деревню Сяпу отпевать тело корнета Гончарова; его нашли саперы и похоронили без священника. Погода, слава Богу, устанавливается хорошая.

11 августа

Получен приказ выступить штабу полка снова в Ляоян. Очень приятно оставить гнилой бивак, на котором я довольно сильно болел, и тем более, что квартирьер выбрал нам в Ляояне место на окраине города, где почти нет специфического китайского зловония. С утра, наскоро напившись чая, уложились, поседлали коней и поехали. День выдался очень хороший: солнечный, с ветерком, так что особенного томления на этом переходе не испытывали. Реку Тайцзыхе переезжали по железнодорожному мосту, понтонные же во время дождей все разорвало, и теперь их наводят с величайшим трудом, т. к. течение прямо-таки бешеное. По мосту я вел своего «друга» в поводу: ужасно боится он шума воды и вообще не любит мостов.

Вот и Ляоян. Снова толпы китайцев, снова невообразимый гвалт от их быстрого гортанного говора, снова несносные выкрики продавцов: «леба нано?» (хлеба надо?), «трубка кули, кули» (кури) и дикое завывание погонщиков: «йо-йо», «йе-йе». По некоторым улицам едва проезжаем: так они узки; а обозу разъехаться почти невозможно. Наконец добрались до отведенного нам места. Пошли осматривать фанзы. В одной живет китайский «капитан»; на видном месте красуется капитанская круглая красная шапка с длинным пером и посредине с большим стеклянным шариком. Фанзы довольно приличные, но прокислый запах и явные признаки присутствия клопов и вшей сделали то, что мы решили опять поместиться в палатках. Корнет Шауман нашел виноградный садик среди большого огорода; и вот тут поместилась наша кухня, а также разбили свои палатки командир полка, Букреев и я; остальные поместились рядом на чистом дворе.

Место, где мы сейчас живем, очень оригинальное. Все пространство над палатками и вокруг покрыто висящими во множестве огромными гроздьями чудного винограда, но еще «ягодки нет зрелой», и потому мы на виноград только любуемся, есть же не решаемся: много болеют здесь дизентерией. В палатках устроились мы очень уютно. Я купил за рубль циновку и разостлал ее посредине палатки, а по бокам кровать и другие вещи; получился своего рода ковер. Одно плохо: с винограда падает масса червей и огромных пауков.

Вечером принесли мне восемь писем, целый час, как говорится, душу отводил.

12 августа

В 9 часов утра оседлали коней и поехали в деревню Ся-пу, расположенную на берегу р. Тайцзыхе, отпевать корнета Гончарова. Поехали командир полка, подполковники Букреев и Образцов и 4 эскадрона. Сделали более 20 верст, из которых половину ехали по команде рысью. Я порядочно растрясся, но все-таки уже попривык ездить верхом. Могилы Гончарова и рядом с ним двух пехотных солдат находятся в стороне от деревни на самом берегу реки; на всех трех могилках простые деревянные небольшие кресты. Тело покойного офицера завернуто в циновку, да так и закопано; гробов ведь здесь негде достать.

Я покрыл могилу ковровым платком, поставил евангелие, положил крест и воткнул в землю свечу. Эскадроны окружили могилу. Я облачился и сказал воинам в память умершего небольшое поучение на тему, что лежащий в этой почетной могиле наш боевой товарищ своею смертью свидетельствует, что он истинно любил святые принципы: православную веру, царя и отечество; защищая их, он не пожалел и жизни своей; он, очевидно, твердо помнил данную присягу и исполнил ее буквально до последней капли крови. «Слава да будет усопшему между живыми, царство небесное да даст ему Господь на небе, а нам живым да будет он, первомученик наш, одушевляющим примером!», – так заключил я свою речь. Началось богослужение. Одушевление было общее. Все усердно молились, многие офицеры все время стояли на коленях, некоторые плакали. Вместе с Гончаровым я отпел и погребенных рядом с ним неизвестных героев Филиппа и Сергия, пехотинцев. Пропели «вечную память» и бросили по горсти земли на дорогую могилу.

Еще перед самым началом погребения вдруг раздались артиллерийские залпы. Это в девяти верстах началось сражение, и в полк прислано приказание отправить 5-й и 6-й эскадроны на место боя немедленно, 1-й и 2-й завтра в 6 часов утра, а 4-й послать против хунхузов, которые стали настолько дерзки, что обрывают проволоку полевого телеграфа. И я здесь же благословил 4-й, 5-й и 6-й эскадроны, а 1-му и 2-му эскадронам, т. к. они стоят с нами в Ляояне, решил отслужить сегодня же вечером молебен. Еще раз опустились офицеры перед могилой товарища на колени и простились с ним навеки.

В 2 часа дня мы благополучно возвратились в Ляоян. Приехавшие пограничные офицеры говорят, что бой идет уже другой день. Пушечная канонада слышна и здесь в Ляояне, в 24 верстах от места боя. В 6 часов вечера очистили двор фанзы. Собрались эскадроны; пришел я и долго беседовал с ними, увещевая воинов помнить данную клятву и прося, по поводу приближения праздника Успения Пресвятой Богородицы, всегда держать в памяти одно, что смерть не есть уничтожение, а только успение («уснуть» из у-сп-нуть), что и за гробом продолжается жизнь, и благо тому, кто перейдет ко Господу со спокойной совестью; поэтому просил их постараться в трудах, болезнях и сражениях не унывать, а все силы души и тела направить к тому, чтобы честно исполнить здесь на земле свой долг воина-христианина, а там, хотя бы и смерть, она тогда – блаженство; просил их также не сквернословить, объяснив им, как это оскорбительно для Бога и людей. Затем начали служить молебен; пели буквально все.

Да, истинно на всяком месте может прославляться имя Господне! Солдаты через вахмистров передали, что они очень утешены и постараются служить по совести.

Невыразимо отрадное чувство наполняет мою душу; теперь со всеми уже эскадронами молился и беседовал, всех благословил и ясно видел, как утешает и ободряет человека наша религия. Можно и скорби и лишения перенести, лишь только принести хотя бы каплю пользы этим воинам-труженикам.

Наш хозяин, старый китаец, так рад, что мы поселились в его саду и тем самым охраняем его виноградник от расхищения, что принес нам вечером два арбуза, десятка два яблок и тарелку спелого винограду в подарок.

13 августа

Проснулся в 6 часов утра. Канонада продолжается. На улице суматоха: эскадроны уходят, с ними отправляется и корпусный командир. В подкрепление идут на позиции артиллерия, пехота. Линейки Красного Креста едут за ранеными: наши войска уже третий день сражаются. При виде этой картины как-то дрогнуло сердце. Боже, помоги нам! Весь день мы просидели в томительном состоянии духа, т. к. за малыми перерывами пушечные залпы продолжались постоянно. Как гром гремит раскатами, так гудит и пушечная пальба. Если бы вы знали, какое гнетущее впечатление производит беспрерывная канонада!

Сегодня получили телеграмму от государя императора: всю манчжурскую армию его величество назначает восприемниками наследника цесаревича Алексея Николаевича. Это очень ободрило всех и обрадовало.

Пришло известие о геройском подвиге корнета нашего полка Крупского. От дождей реки и речки так переполнились водой, что течение их сделалось необычайно быстрым и броды стали опасны для переправы. Но война не признает опасностей: переправляться нужно. Шла пехота через брод, и один солдат был опрокинут водой, вынесен на глубину и стал тонуть. На берегу стоял пехотный полк; но спасать никто не решился: это значило идти почти на верную смерть. В это время подъехал к реке Крупский. Волны кипели… Но Крупский, видя, что его брат во Христе, пайщик службы царской, боевой товарищ погибает; с другой стороны, помня завет св. Евангелия: «больше сей любве никто же имать, да кто душу свою положит за други своя», и завет воинский: «сам погибай, а товарища выручай», – он, не рассуждая долго, бросился с конем в бушующие волны. Вода сбила коня и перевернула. Корнет успел соскочить с него, ухватился за стремя и, подхватив под локоть утопавшего, со страшной опасностью для собственной жизни поплыл с ним и благополучно достиг берега. Радости спасенного не было конца. Да, жив еще дух Христов и дух истинного товарищества между нашими воинами. Да благословит их Бог!

Наши эскадроны отлично несут разведочную службу; особенно отличились Калинин, Залесский, Гольдгаар, Свидерский, Тимофеев, Пантелеев. Многие из них были на поле сражения, но, слава Богу, остались целы.

Мои орловские запасы все кончились; чай уже преотлично пью с казенным сахаром, который выдают нам по 10 фунтов в месяц на человека.

В 19.30 вечера снова начался дождь, и мы немного, как говорится, «подплыли», затем окопались и спали сравнительно удобно. Только сырость пронизывала все насквозь: чулки сырые, кровать сырая. Завернулся я в теплое одеяло и уснул.

14 августа

Сегодняшний день прошел в большой тревоге. Бой идет со страшной силой. Масса японцев обрушилась на 10-й корпус; ему на подмогу пошел и наш 17-й корпус. Наши потери значительны; потери японцев громадны: очень уж отчаянно лезут. А 3-й корпус вполне выиграл сражение. Выстрелы становятся все ближе; очевидно, медленно, но все-таки наши отступают к Ляояну, где и будет самый ожесточенный бой.

Утром я ездил к главному полевому священнику, докладывал ему о похороненных мною с Гончаровым солдатах; принял меня очень любезно, подарил много брошюр для раздачи солдатам. Когда я ехал к нему по главным улицам города, то, право же, едва не стошнило меня от невыносимого запаха.

В 4 часа я пошел в штаб корпуса, где на чистом дворе выбрали место для богослужения. Поставили стол, убрали его цветами так, что икона Божией Матери утопала в них. Собрались офицеры, чиновники и солдаты, и мы очень торжественно отслужили всенощную, первую за все время после выезда из Орла. Пели прекрасно чиновники. Не могу выразить, как отрадно было на душе. Вместо Михаила кадило подавал и вообще прислуживал Ксенофонт. В конце всенощной приехали с позиции ген. Бильдерлинг, 1-й и половина 2-го эскадрона. Просили завтра в 9 часов утра здесь же отслужить обедницу. Вернулся я в свою палатку с облегченным сердцем.

Во время ужина приехали наши офицеры Гольдгаар и Свидерский, ездившие в бою с донесениями. Они передали, что 3-й корпус разбил японцев. Два дня держался 10-й корпус, а на третий должен был отступить: японцев оказалось четыре дивизии против наших двух. Теперь неприятель стоит уже в 15 верстах от Ляояна.

Наступила тихая лунная ночь, дождя нет.

15 августа

Среди ночи вдруг раздались дикие вопли из фанзы нашего хозяина. Я быстро вышел из палатки и увидел, что в фанзе ярко пылает огонь. Оказалось, что только что умер родственник нашего хозяина пожилой китаец и по этому случаю совершалось жертвоприношение. Рано утром начались у них церемонии. Один китаец с фонарем и чайником впереди, за ним 3 молодых китайца один за другим идут покупать белую материю на саван и траур (белый цвет – траурный у китайцев). Купили и назад идут, дико завывая и выражая этим свою скорбь; вошли в фанзу и сделали усопшему по три земных поклона. Потом 3 раза тем же порядком выносили что-то написанное на белой бумаге, с завыванием несли на угол улицы и там сжигали. На воротах вывесили белый флаг в знак траура. Родные облеклись в белые балахоны и туфли; головы обернули белыми платками со спускающимися до земли концами в знак того, что слезы их по усопшем текут до земли. Привезли огромный гроб-колоду, поставили посреди двора и обмазали внутри какой-то вонючей дрянью.

Солдаты Российской империи проходят через городские ворота.

Мукден, Манчжурия, 1904

Мы ходили в фанзу смотреть покойника: лежит среди комнаты, очень прилично одет, на ногах белые туфли, на голове шапка, лицо закрыто белым платком, руки вытянуты, на груди чашечка с рисом, сбоку курится жертвенный фимиам. Хоронить будут, кажется, через 3 дня.

К 9 часам на том же дворе, где служили вчера всенощную, солдаты устроили подобие престола и украсили его цветами. Пришли корпусный командир, генералы, офицеры, чиновники, солдаты. Я отслужил обедницу. Пели опять чиновники и офицеры штаба. Я говорил поучение на ту же тему, т. е. что смерть не есть уничтожение, а лишь успение, переход к более близкому общению с Христом, чтобы потом воскреснуть; поэтому нужно не бояться смерти, а думать о ней и приготовлять себя к достойной встрече ее, а за ней и к встрече Самого Господа хорошей праведной жизнью. Все прикладывались ко кресту. Я раздавал «молитвы перед сражением» и брошюры. Все были очень довольны и просили на будущее время послужить.

После богослужения собрались мы в своем винограднике, сидим, мирно беседуем за обедом. Вдруг прибегают сказать, что с позиции привезли раненого нашего солдата. Спешим туда, на двор… Стоит лошадь; нога у нее в крови – ранена пулей. На лошади наш солдат 6-го эскадрона; голова обвязана платком, нога без сапога в крови. Ранен в голову и ногу. Сняли его с лошади, уложили и отправили в госпиталь. Солдат передал следующее:

Половина 6-го эскадрона под командой Ведерникова, Образцова и Свищова была послана на разведки. Впереди ехали дозорные. Японцы же в количестве до двух рот спрятались на сопке (горке) около деревни в засаде. Дозорных они пропустили; а как только вошли в деревню и слезли с коней наши солдаты, внезапно раздались залпы: пули посыпались в таком изобилии, что сразу было убито и ранено несколько лошадей и солдат, и полуэскадрон рысью отступил в гаолян.

Солдаты еще не собрались на пункт, и наши потери, как следует, не подсчитаны; но уже известно, что унтер-офицера ранили в голову навылет, одного солдата в живот. Вероятно, есть еще раненые и убитые; завтра узнаем. У Ведерникова убили лошадь, и, когда он свалился, на него напал японец; но Ведерников успел выхватить свой револьвер и застрелил его.

И сегодня буквально весь день слышна ужасная канонада и притом теперь совсем близко от нас.

16 августа

Вчера поздно вечером привели еще двух раненых лошадей и принесли на носилках тяжелораненого в живот навылет рядового 6-го эскадрона Илью Кузнецова, орловского уроженца. Когда я вошел в фанзу, глазам моим представилось тяжелое зрелище: на носилках в крови лежит на боку и глухо стонет наш раненый. Я благословил его и, так как он был в сознании, предложил приобщиться. Кузнецов с радостью согласился, и я тут же причастил его. Пришли врачи, перевязали и отправили в госпиталь; говорят: «умрет»…

Сегодня поутру нас разбудили дикие звуки китайской музыки. Это к нашему покойнику пришли музыканты и рядом с нашей палаткой начали свое дело. Мелодии никакой: просто воют флейты, бухает барабан и звякают тарелки. На дворе построили шалаш и поставили туда гроб.

Бой и сегодня продолжается. Поднялся наш воздушный шар «Брест» и осматривает японские позиции.

Сегодня утром штаб нашего корпуса выступил за 12 верст в деревню Цовчиндзы, куда и мы пойдем завтра утром.

17 августа

Вчера вечером приехал поручик Ведерников и к прежде известному добавил, что у нас 5 солдат убито, 4 ранено, 4 пропали без вести; может быть, взяты в плен. Под Ведерникоым убита лошадь, и, падая, придавила его. В это время подбежал японец и схватил его за грудь, но Ведерников выхватил револьвер и убил японца, а сам ушел. Унтер-офицер Абалмазов ранен в голову и однако остался в строю. Одному солдату пуля пробила щеку навылет и выбила зубы. У корнета Образцова убили лошадь; японцы уже настигали его (2 роты японцев напали на 35 наших солдат), и ему грозила верная смерть. Тогда один солдат слезает со своей лошади и отдает ее офицеру, хотя ясно сознавал, что сам он погибнет. И, действительно, он сейчас же был убит. Вот герой!

Получено донесение, что удачно сражался разъезд от 3-го эскадрона под командой корн. Романова. Калинин и Свищов отлично и бесстрашно во время сражения передавали приказания и удостоились похвалы. Калинин недавно спас утопавшего солдата, бросившись одетым в реку, и едва сам не погиб.

И обо всем этом рассказывается просто, как будто тут и нет геройства. Да, слава Богу, есть герои и в нашем полку.

Сегодня ужасный день. В 5 часов утра мы проснулись от страшной ружейной стрельбы, а в 6 часов началась снова артиллерийская пальба, но гораздо сильнее, чем в прежние дни, и совсем уже недалеко от Ляояна. Мы пошли на стену и оттуда смотрели на бой. Батареи ясно видны. Все горы вокруг Ляояна беспрестанно вспыхивают огнями от выстрелов; то и дело вверху, в небе, с огнем и треском рвутся снаряды: гремит буквально, как гремят страшные раскаты грома. Ужас! Господи, что это такое? Когда же окончатся войны? Множество китайцев на стене, на крышах; все вперили взоры в роковые огоньки и дымки, беспрестанно вспыхивающие; слышен кое-где плач.

В 8 утра выступили и мы на позиции штаба 17-го корпуса. Только что мы выехали за стену, как уже «стой», «слезай»: навстречу мчатся в карьер артиллерийские повозки в четыре лошади со снарядами на позиции. Солдаты все бородачи. Долго они мчались мимо нас, потом пошла пехота с бесконечными обозами.

Более часа мы стояли; затем переезжали через быструю и широкую р. Тайцзыхе по «живому» мосту, понтонному, устроенному на саперных лодках. Мост так и ходит под ногами. Все слезли с копей, и «друга» моего вели в поводу. Канонаду «друг» переносит довольно спокойно, только ушами поводит; а пушки стучат так, как будто обухом кто бьет по голове; ведь наши батареи очень близко, и мы к ним подъезжаем. Жутко и здесь; что же там, у пушек? А ведь стреляют с 6 часов утра до этого 11-го часа вечера без перерыва. Дороги же такие, что лошади едва ноги вытягивают из грязи. Дожди идут и идут. Переехали вброд 2 небольших речки. Тут мы с Букреевым уехали вперед и прибыли в Цовчиндзы в 12 часов дня. Обоз же приходил постепенно, начиная с 3 часов дня и до 8 часов вечера. А ведь переезд-то всего в 12 верст. Вот каковы манчжурские дожди и дороги!

Разместились мы в грязных фанзах под горой, на которой стоят наши батареи, и в 2,5 верстах от нас рвутся снаряды. Везде вокруг нас окопы и массы пехоты и артиллерии. Всю ночь с криком и гамом везли пушки, везли лошади и люди. Как посмотришь на этот ад, все сожмется в груди. О своей участи уже не думаешь, а только сердечно жаль людей и животных.

Идут два раненых: один – в плечо и несет винтовку, другой держит платок у рта. Спрашиваю: «Что с тобой»? Он открыл рот. Я ужаснулся: пуля попала ему в рот, выбила зубы, разворотила десны и обратила язык в какую-то кровавую массу. А солдат кое-как мычит: «Ничего, малость тронула».

Подъехал комендант корпусного штаба подполк. Ильин и говорит полевому казначею: «Денежные двуколки не распаковывайте, т. к. через полчаса может прийти приказ нам уходить дальше; да и нужно бы, а то, если японцы повернут пушки в нашу сторону, то снаряды будут падать и сюда». Вечером командир полка пошел к корпусному командиру и принес приказание не очень разбираться, т. к. чуть свет мы можем уйти. Эта позиция начнет, вероятно, дело.

Я улегся, не раздеваясь. На ум приходило, что вот сейчас прилетит и к нам граната. Так под гром пушек и заснул; вероятно, можно ко всему привыкнуть. Ночью были залпы, но реже; ружейная же пальба была сильнее. Говорят, что этот бой, самый серьезный, уже неделю длится. Все атаки японцев наши отбили. Сегодня 2 дивизии японцев напали на наш 17-й корпус, и сражение началось.

18 августа

В 4 часа утра снова открылась пальба из орудий и ружей и, хотя тише вчерашней, но тоже продолжалась весь день. В 6 часов утра получено донесение от полк. Стаховича[26], что дивизия японской пехоты переправляется на нашу сторону и идет прямо на наш корпус. Начали стрелять и наши батареи. Японцы, очевидно, хотят прорваться между Мукденом и Ляояном, чтобы испортить путь и отрезать нас от России.

Против нашей деревни стоит самая высокая гора, версты в две вышиной и с крутым подъемом. На вершине этой горы находится наблюдательный пост с гелиографом и телефоном. Калинин и офицер генерального штаба, как способные, назначены следить с этой сопки за движениями неприятеля. После обеда мы отправились на эту гору и едва взобрались. Там работа кипит: смотрят в 2 подзорные трубы. Только и слышен голос наблюдающего: – Показался японский эскадрон; люди слезли, ищут брода. Идет батальон пехоты, везут понтоны, спустили белую лодку на воду, доехали до средины. Наши в них стреляют, наших мало. Японцы сразу спустили 5 понтонов, плывут, пристали к берегу, наводят мост.

Все в этом роде. А по телефону сейчас же передают в штаб нашего корпуса и по гелиографу разговаривают с 10-м корпусом. Мы смотрели в бинокли: плохо видно. Я подошел к подзорной трубе. Она замаскирована от неприятеля воткнутыми в землю ветвями. Смотрю и ясно вижу японцев, их движения и то, как они строят мост на белых лодках. Через 40 минут навели уже мост и повезли по нему орудия. С позиции японцев раздались в нашу сторону 2 пушечных выстрела. Далеко до нас не долетели их снаряды. Офицеры говорят, что нас, вероятно, заметили японцы и как бы не пристрелялись. Тогда все мы, посторонние, стали обратно спускаться вниз. На горе стоят наши 4 осадных орудия.

Очень интересно было смотреть. Видны все снаряды по всей линии; видно, как они падают, как рвутся, как горят деревни. Виды открываются почти на 50 верст. На гору ведет конно-железная дорога, по которой везут орудия, снаряды.

Возвратились благополучно. Больше не пойдем: и трудно, и опасно. Теперь можно успокоиться: видел и неприятеля, и бой собственными глазами и на близком расстоянии. Описывать сражения и касаться их результатов не буду: в газетах можно прочитать. Мы получаем «Манчжурский Вестник Армии», и понятно, с каким нетерпением ждем его и читаем.

Вечером разразилась гроза, и звуки пушечной пальбы слились с раскатами грома, а огни пушек и снарядов сливались с блеском молнии. И получилась такая фантастическая картина, что, при всем ее ужасе, не хотелось отвести от нее глаз. Долго смотрели мы на это потрясающее зрелище. Ночь прекратила бой, и мы улеглись.

19 и 20 августа

Утром в штабе корпуса сказали нам, что вчера вечером был страшный натиск японцев, но нападения отбиты, и 2 их батальона подняли руки вверх и сдались. Пленных японцев уже отправили в Харбин.

Бой все идет и настолько близко от нас, что мы ясно слышим свист снарядов. Что-то решительное происходит. У нас в 3-м и 5-м эскадронах 4 солдата ранены. Разъезд из 3-х солдат 3-го эскадрона наткнулся на японский секрет. Наши шашками 2-х зарубили и сами были ранены. Горы, у которых мы стоим, буквально курятся от выстрелов и снарядов. Гром пушечной и ружейной пальбы непрерывен. В Козловском полку, что из Курска, осталось всего 400–500 человек. Вчера весь день мимо нас несли и везли раненых, а многие и сами шли. Ужас! Потрясающее зрелище! Господи, прекрати же кровопролитие!

21 августа

Бой продолжается. Совсем близко рвутся снаряды. Их свист и вой теребит нервы. Ляоян в огне и дыме: снаряды падают туда. Станция, церковь, в которой я молился, – все разрушено, горит. На платформе убиты 2 сестры милосердия, доктор, офицер. Китайцы с плачем бегут по линии железной дороги. Тянутся обозы; на мостах столпотворение вавилонское.

Мы с командиром полка влезли на невысокую сопку, в которую еще не попадали снаряды, и оттуда смотрели на бой. Вокруг, подковой, верст на 25 все грохот ружей и пушек, дымки, огни. Ужасное зрелище!

Ночью японцы внезапно напали на наши полки верстах в пяти от нас, и произошла небольшая паника, но скоро наши оправились и сбили японцев. Эскадроны нашего полка очень хорошо держат себя в бою и не только не предались панике, но даже сдерживали бегущих, останавливали и возвращали назад.

Рано утром 3-й и 4-й эскадроны ходили осматривать позиции, захватили японскую амуницию: одежду, 7 винтовок и перевернули их котлы с варившимся мясом.

Все атаки японцев нашими войсками отбиты. Японцы понесли огромные потери; да и у русских с 12 по 22 августа выбыло из строя не менее 15 тысяч человек.

Пришло известие, что японцы пошли спешно к Мукдену; значит и нам, дабы не быть отрезанными, нужно идти туда же. Действительно, пришел приказ ген. Куропаткина отходить. И вот мы покидаем Ляоян, направляясь на Мукден. В 4 часа дня мы двинулись на деревню Латотай, чтобы оттуда проехать в Янтай и далее. Лошадь моя заболела, и ее ведут в поводу. Я хотел ехать на маленькой белой китайской лошадке, которую мне подарил корнет Романов; но ее еще выезжают, и я сел в лазаретную линейку. Но в ней так тряско, что я не выдержал, вышел из нее и последние 3 версты до Латотая шел пешком с саперным батальоном. Ночевали в фанзе покойно.

Еще в Ляояне полковник Ванновский подарил мне на память японский штык-тесак в металлических ножнах на прекрасном ремне. Думаю сохранить его и привезти по окончании войны домой.

22 августа

Господи! Какой сегодня скорбный день! День отступления целой армии! Вчера мы и не подозревали, какой опасности подвергались. Японцы могли прорваться, и тогда меня, вероятно, не было бы сегодня на свете. Была критическая минута, но наши удержались.

Утром встали рано. Нужно проехать до Янтая 16 верст, но, когда идет армия, то эти 16 будут равны 60 верстам. И, действительно, на место ночлега мы приехали в 15.30. Я ехал на козлах двуколки; завтра же поеду на «китайце».

Боже мой, какие картины видел я! Вовек не забуду. Наш корпус назначен охранять отступление всей армии; поэтому наш обоз идет почти последний. Приятно сознавать, что сзади близко японцы? Подъезжаем к железной дороге. На пути стоят 2 товарных поезда из Ляояна. Они наполнены пушками, ранеными. Всех раненых не могли поместить, и потому параллельно с железной дорогой идет обоз из китайских арб, на которых по 2 страдальца. Как взглянул я на них: кровь, воспаленные глаза, бледные лица, раны, стон, то не выдержал, и слезы покатились из глаз. Несут кроме того на носилках, здоровые солдаты везут раненых в ручных китайских тележках. Поезд охраняется батальоном пехоты, тут же несколько вагонеток, наполненных солдатскими вещами; их подталкивают пехотинцы. Кругом пути ужасное пламя: горят станционные постройки, склады, будки; рвут мосты; по дороге валяются только что павшие быки, лошади. Ужас! Внутри какая-то дрожь, на устах молитва. Ах, война, война! Наконец справляюсь с собой; стыдно поддаваться скорби; начинаю шутить. А Ксенофонт рядом одно твердит: «Ах, хоть бы раз посражаться, а то на позиции были, а выстрелить разу не пришлось».

Подъехали к ст. Янтай, на которой 17 июля высадились. Все вокруг буквально кишит от обозов: такая масса обозов и было не менее 100 тысяч человек, да прибавьте к этому еще всякий скот: лошадей, быков и проч. С трудом пробрались мы среди этого хаоса и стали биваком на огороде какого-то китайца. Разбили палатки, даже попили чайку и немного отдохнули душой и телом от десятидневного грома; все рады, мечтали в относительной тишине выспаться. Вдруг бум, бум, бум, трах, та, та, та…

Ах, Боже мой! Опять пошло, опять пушки, ружья, снова несется на позиции артиллерия, шагает туда же пехота. Верстах в восьми от нас завязался снова бой. Значит, японцы идут за нами и параллельно нам. Думал немного отдохнуть ночью; но гром пальбы из пушек, пулеметов и ружей, а также сознание, что враг близко-близко, не дали хорошо забыться. Японцы напали на наш арьергард, чтобы прорвать его и уничтожить русские обозы. Но наши удержались, и мы спаслись. Я из себя тоже представлял довольно воинственную фигуру: подрясник подпоясал японским ремнем, на котором висел японский штык.

23, 24, 25, 26 и 27 августа

В 6 часов утра мимо нашей палатки проехал с конвоем ген. Куропаткин, а в 8 часов выступили и мы из Янтая по направлению к Мукдену. Выехали на большую «мандаринскую» дорогу и втянулись в массу обозов, движущихся по ней. Зрелище, открывшееся нашим глазам, не поддается описанию: более 200 тысяч войска и несколько десятков тысяч животных движется сразу. Обозы идут в 8 рядов, идут пехотные, наши, лазареты, артиллерия, гонят стада быков и овец; по сторонам дороги – масса пехоты и полки казаков. Крик, брань, почти драки: обоз каждой части хочет пройти вперед и потому старается сбить соседний. Подолгу приходится стоять. А что творится, когда эта масса подходит к какому-либо одиночному мосту!.. Уму непостижимо! Я ехал на своем «китайце». Чудная лошадка; быстро бежит и, как мышь, шныряет между повозками. Переехали вброд 2 широкие реки; сапоги мои были в воде. Конечно, ничего не ел, кроме одного сухаря, за весь день. От солнца голова разболелась. Наконец наступила темнота, и в 20.30 мы остановились ночевать на пашне, в бороздах которой стояла еще от замучивших нас дождей вода. Лошади прямо валятся на землю от усталости. Палаток разбивать некогда: завтра уходим в 4 часа утра. Мои солдаты нарезали гаоляну, постлали его на пашню, поставили на нем походную кровать, и, завернувшись в бурку, я забылся часа на три. Конечно, я не раздевался. Обозы продолжали двигаться всю ночь.

24 августа. В 2 часа утра я уже встал, дрожа от холода и сырости. Великое переселение народов продолжалось. Картины те же; только гораздо больше встречалось павших животных; некоторые из них были на половину уже съедены; валяются внутренности, ноги, головы.

Китайцы разбежались. Деревни опустели, и в них нет ничего; а что осталось, солдаты берут, едят, жгут. Бедные китайцы! Это им, впрочем, невольная отплата за то, что так ужасно дорого брали за все с нас раньше или, выражаясь языком некоторых, «драли безбожные цены». «Невольная, – говорю я, – отплата»… И, в самом деле, разве мыслимо совершать какие бы то ни было покупки в то время, когда двигаются непрерывными рядами целых 200 тысяч человек и тянутся десятки тысяч животных? Вот армия снова станет на позиции, и тогда опять будут все покупать. Китайцы перед нашим приходом постарались припрятать все, что не успели сбыть нам по удесятеренной цене; за потоптанные же поля они получат деньги с русской казны. И все-таки мне так было жаль китайцев, что я многим из них давал деньги.

Без остановки мы ехали с 5 часов утра и до 18.30; остановились в деревне и ночевали в фанзе.

25 августа к вечеру прибыли в Мукден и остановились биваком около городской стены под деревьями. Мы разбили палатку, устроились, сварили кое-что поесть, и, по-видимому, есть возможность несколько дней отдохнуть, а затем или далее двинемся в Телин, или снова пойдем под Ляоян.

Не могу описать этого отступления, хотя и хочется что-нибудь записать. Очень некогда, и потому пишу кратко; а, главное, мне недостает красок, чтобы нарисовать виденные мной картины, и слов для изображения пережитых душевных состояний. Одно скажу: глядя на солдат, на их непомерный труд, на муки скота, на бедствия китайцев, я вдруг начинал рыдать, но, конечно, сейчас же старался сдержать себя.

Наше отступление, конечно, не было бегством: под Ляояном наши хорошо сражались; но перейти всей армии на новые позиции с обозами – это очень трудно.

Через р. Хунхе, что около Мукдена, перекинуто 2 моста. По ним идут только войска; а обозы бегущих китайцев с женщинами, детьми, имуществом должны искать брода. И вот китайцы со страхом лезут в воду; ослы и мулы их почти плывут; колеса все под водой; крики, вопли…

Одно время мы ехали около линии железной дороги. Лежат в одном месте кучи брошенных артиллерийских гильз; а рядом с ними отдыхают пехотинцы, раскладывая костры. Солдаты роются в гильзах и в одной куче находят вдруг 9 нестреляных снарядов. Еще бы немного времени, и они могли разорваться. Бог спас!

26 августа просидел на бивуаке. В город не хочу ехать. Что там смотреть? видел Ляоян; остальные все города, как один. Хотел поехать в эскадроны, да поднялась такая гроза, что в жизни я такой не переживал. Мы окопали палатку и отсидели благополучно.

27 августа для меня счастливый день: посетил 1-й и 2-й эскадроны и ездил в 5-й и 6-й. Везде я подолгу беседовал с воинами о необходимости особенно в военное время молиться: среди трудов и скорбей военных только молитва утешает и поддерживает воина, так как она соединяет его душу с Самим Богом, Который есть бесконечная сила и любовь; просил их быть мужественными и терпеливыми, сообща работать, поддерживая друг друга, и почитать себя счастливыми. что удостоились пострадать, памятуя о древних мучениках, которые, терпя страдания, благодарили Бога и, при взаимной поддержке друг друга, остались победителями над врагом, гораздо более сильным, чем японцы: древние мученики одолели язычество.

Везде служил молебны под открытым небом; пели все. Радость и ободрение ясно виделись во всех. О, как я рад!

Полк наш снова идет в первую боевую линию. Помоги нам, Боже!

Вахмистра 6-го эскадрона Бурбу во время разъезда ранили в ногу, и в темноте он заблудился в гаоляне; 6-й день его нет. Вероятно, он взят в плен или добит японцами. Жаль, я очень любил его.

28 августа

Почти весь день просидел на биваке. В городе я был на почте, получил письма и потом с наслаждением читал их. Я как-то раскис; писать и то не хватает силы воли заставить себя. Покатался я с Ксенофонтом верхом по городу, но в нем ничего нет особенного, и мы скоро возвратились. Мукден – огромный богатый город; есть памятники; но в общем он точно такого же типа, как и Ляоян; только женщин на улице сравнительно больше.

Пришел приказ из корпуса отслужить завтра в 9 часов утра обедницу.

Под вечер я взял палочку, которую мне сделал Ксенофонт, и пошел погулять по биваку и вокруг него; прежде всего я прошел на китайское кладбище и с большим интересом осмотрел его.

Наш бивак в общих чертах везде одинаковый, представляет собой сейчас большое пространство земли за городской стеной, покрытое деревьями. Все это пространство кольцом охватывают коновязи; своими концами они с двух противоположных сторон, как клещами, охватывают стены старого запущенного кладбища, которое таким образом большею своею частью очутилось в пределах нашего бивака. Посреди бивака тянется дорожка. По одну сторону ее у самого кладбища расположилась прислуга и устроена офицерская кухня; по другую и параллельно с ней идет ряд палаток, в которых поместились канцелярия, мы с Букреевым, столовая, командир полка, адъютант. Между столовой и командирским обиталищем стоит часовой, охраняя штандарт и полковую казну. За этим рядом палаток идет ряд четырехколесных повозок, а еще далее ряд двуколок. По коновязям день и ночь ходят кругом дневальные. К нам в бивак ведут только два входа. Из посторонних не только китайцы, но и солдаты других полков не допускаются. Предосторожность не лишняя: хунхузы и в городе прямо грабят; а вне стен надо быть и очень-очень осторожными. Если бы не частые проливные дожди, отдых здесь был бы полный.

Кладбище, очевидно, древнее и богатое: обнесено оградой, прекрасные ворота, могилы – целые курганы. Сильное у меня явилось желание раскопать их: я так люблю древность; но не хочется оскорблять религиозного чувства китайцев. Кладбище заброшено давно: оно все заросло бурьяном и огромными старыми соснами. Теперь на этом кладбище режут скот для солдат и рядом с могилами сановных, быть может, мандаринов закапывают внутренности убитых животных. Таков закон войны: надо мириться.

Перед воротами кладбища снаружи лежит огромная каменная черепаха. На спине ее стоит каменная доска аршин в 7 высоты с надписью. Наверху доски высечены переплетающиеся между собою драконы. Все чудной работы. Черепаха и драконы свирепо разинули пасти: очевидно, не пускают злых духов на кладбище, которое должно быть местом упокоения.

Наблюдая религиозную жизнь китайцев, особенно простых, ясно заметно, что они верят в богов-духов, добрых и злых, признают грех, необходимость добродетели и очищения от грехов людей не только живых, но и умерших и посему приносят умилостивительные и очистительные жертвы. Китайцы горячо верят в загробную жизнь и общение между живыми и умершими; садясь, напр., обедать, они ставят на гроб своего покойника чашку рису, веря, что духом он с ними; громко голосят по умершем, объясняя, «чтобы он услышал».

Смотря на мукденские стены, я невольно вспоминаю уроки из истории о стенах Ниневии, Вавилона и египетских городов. Без всякого преувеличения скажу, что это «циклопическая» постройка. Толщина мукденских стен такова, что по ним свободно может ехать четверка; высота же их, думаю, не менее 6 саженей. Каменные с башнями они сделаны чрезвычайно тщательно. Но от времени стены разрушаются, не подвергаясь положительно никакому ремонту.

С кладбища я вышел за пределы бивака на дорогу, и долго стоял, наблюдая мимотекущую жизнь. Китайцы бегут из деревень в Мукден, и «все свое несут с собой». До слез печальное зрелище и в то же время невольно смешное. Вот полуголые китайцы на коромысле тащат огромную живую свинью, которая визжит на всю вселенную; это спасают ее от «сольдата». Несут целый огромный шкаф с рухлядью, богов, стулья, окна, двери, стропила с крыш, сухой гаолян, детей за спиной. Здесь же с утра до ночи «купезы» ходят по дороге и орут немилосердно: «олеха» (орехи), «табака махола» (махорка), «папилоса», «спичка», «леба» (хлеба).

Китайцы страшные торгаши: запрашивают впятеро, неотвязчиво торгуются, и чуть только солдат, по их мнению, поступил неправильно, сейчас же начинается крик во все горло: «капетана, капетана». Торгуют все: старые и молодые; даже дети 6–7 лет, держа в руке 2 коробки спичек, кричат: «спичка, спичка». Слышу направо визг и крик; смотрю – в толпе китайцев происходит драка: двое схватили друг друга за косы и так дерут, что, того и гляди, оторвут с кожей. Оказывается, поспорили из-за какого-то пучка ненужной соломы.

Стащить что-либо у нас китайцы тоже не прочь. Однако пришлось встретить и хороших китайцев. В Ляояне я очень подружился с семьей нашего хозяина; очень сердечные люди. Его две дочери: одна 13-ти лет, другая 10-ти, ежедневно приходили поздравлять меня с добрым утром, приносили винограду, яблок и упорно отказывались от денег. Мысленно одну я называл Сашей, другую Милицей и очень утешался, глядя на них и вспоминая моих дорогих деток[27]. Хозяин очень любил поговорить со мной, конечно, больше догадками при помощи жестов и мимики. Вся эта семья курит. Однажды я говорю девочкам: «кули, кули худо есть, пу шанго», и они сейчас же исполнили мое желание, бросили папиросы и трубки и больше при мне никогда не курили. Они прямо ужасались, что я еду туда, где «бум, бум» и «пилюли», т. е. пушки. Тяжело было прощаться с этой семьей. Они все вышли проводить нас грустные. Все наши их любили. Несчастные! Уже через неделю Ляоян горел от снарядов. Что-то с ними?!

Еще пример. Жалея одну семью, наполовину разоренную, я дал старику рубль. От радости он стал на колени. Растроганный, я чуть не со слезами на глазах поднял его. И что же? Проходит минут двадцать, и старик приносит маленького цыпленка и дает мне в подарок; денег взять за него он решительно отказался.

Возвратился я с прогулки. Ксенофонт вскипятил в котелке кофе, и мы с подп. Букреевым выпили по стакану.

Наступила холодная тихая звездная ночь.

Господи, как необычайно красиво темной ночью небо! как ярко горят звезды! Поднимешь глаза вверх, да так и не сводил бы. Кроме красоты, каким миром веет с неба! Так тянет туда, без слов душа с кем-то говорит. О, если бы не ужас войны, не разлука с близкими сердцу и родиной!.. Но и при этом небо так прекрасно, так успокаивает тоскующую, усталую душу.

А внизу? Оглянулся… Земля пылает: море костров, фонарей, факелов. Шум: движутся обозы, орудия; несется волною в одном конце священное пение молитвы Господней, в другом удалая русская военная песня; доносится откуда-то издали музыка, кричат «ура»; визжит пойманная свинья; кричат «ку-ку-ре-ку» петухи на повозках, мычат коровы, перекликаются приветным ржаньем лошади. У костров оживленные группы солдат: пьют чай, варят картошку в котелках, причем из некоторых торчат ножки… курицы. Силуэты растягиваются: получаются оригинальные и смешные фигуры. Вспыхивают трубочки.

Люблю я подойти к костру и послушать незаметно солдатские разговоры. Сколько в них юмора и… правды, веры в начальство! Само начальство частенько критикует друг друга, сомневается; а солдаты глубоко убеждены, что все так и нужно, что делается: начальство, мол, знает; Куропаткин же для них прямо Бог, хотя многие его ни разу не видали.

29 августа

(Усекновение главы Иоанна Крестителя)

Встал рано. Помолившись Богу, пошел гулять вокруг бивуака, чтобы обдумать проповедку. В 8.30 мы с Михаилом, а с нами 1-й и 2-й эскадроны и наша команда отправились в штаб 17-го корпуса, где на чистом дворе устроили место для богослужения. Пришел корпусный командир, генералы, офицеры, чиновники, прусский и австрийский военные агенты. Служба прошла хорошо, пели штабные певчие, а «Верую», «Достойно» и «Отче наш» пели все.

Я говорил поучение о том, что св. Иоанн Предтеча, получив свыше указание нести тяжелое служение путем проповеди людям покаяния, очищения от грехов, в течение всей своей жизни земной самоотверженно исполнял это служение, забывая о себе и своих потребностях. Он честно, подвижнически, мученически выполнил долг свой: даже из темницы проповедовал, пока не сподобился мученической кончины. И теперь на нем венец победы – вечная блаженная жизнь со Христом и Его Пречистой Матерью. Просил молящихся подражать св. Предтече, т. е. верить, что каждое служение земное дается человеку Богом, что все неуспехи в делах бывают оттого, что люди забывают об этом и работают не самоотверженно, не подвижнически, а лениво, кое-как. Просил помнить, что, если честно делать свое дело, то непременно будут скорби, испытания: каждое дело тогда – крест. Но так и должно, и духом падать от этого не только не приходится, а наоборот, с увеличением скорбей, необходимо увеличивать энергию и бодрость, ни под каким видом не сдаваясь. И тогда венец Предтечи будет наградой для такого человека.

Тихонько вернулся я домой (с полверсты всего), довольный, что покойно, без помехи помолились в святой день.

После обеда хотел ехать в эскадроны служить; но из корпуса прислали сказать, что сегодня ожидают сюда икону прп. Сергия Радонежского, пред которой нужно отслужить молебен. Иконы мы, впрочем, не дождались, и в эскадроны я не попал.

С величайшим духовным наслаждением читал я воспоминания Поселянина о Сарове и Дивееве. Все прошлогоднее воскресло в душе[28].

Слава Богу за все!

30 августа

Сегодня почти весь день провел в разъездах. В 7.30 утра мы с командиром полка поехали в 3-й эскадрон; там и в 4-м эскадроне праздники. Желательно было отслужить молебны в том и другом.

Едем. После дождя воздух чудный. Солнце ярко светит. Дышать не надышишься. Лошади бодро месят ужасную жидкую грязь и усердно ею обдают нас, так что живого места на мне не осталось: все в грязи.

В 9 часов приехали. Солдаты, очевидно, постарались: так все устроили, что заставляют забыть о военном времени. Большой двор утоптали, чисто вымели, устлали циновками; стол с иконой накрыт белой скатертью; стоят столик с закуской для здравицы и большой стол с угощением для солдат: каждому по белому хлебу, куску мяса, яблоки, груши, водка.

Торжественно при общем пении отслужили молебен. Проповедь говорил о необходимости, подобно св. князю Александру Невскому, во всякое время и во всяком положении спасаться, т. е. хранить несомненную веру, питать надежду на благодатную помощь Господа, творить молитву, блюсти чистоту сердца, слова и дела, вообще следить за собой, за исполнением заповедей Божиих, т. к. грех – всегда грех, и в мирное и в военное время.

Наскоро пообедали у гостеприимных хозяев и поспешили в штаб 17-го корпуса тоже служить молебен. Там сегодня штабной праздник и день ангела командира корпуса.

Приехали. Устроились. Собрались все. И здесь отслужили. Пели прекрасно штабные певчие. Проповедь говорил на ту же тему.

Вернулся из штаба, закусил редечки и в сопровождении Михаила и двух солдат в 12 часов дня поехал в 4-й эскадрон, который от нас верстах в 18 к Ляояну по мандаринской дороге.

Проехали по линии железной дороги верст 13, переехали длинный железнодорожный мост, который сильно укреплен (2 форта, волчьи ямы, проволока); проехали разъезд. Стоит поезд: саперы снимают рельсы и увозят в Мукден. Везде пехотные окопы. Солдат уже мало стало встречаться. Тишина. Деревни пусты. Немного жутко… Смотрю… Навстречу нам показался какой-то разъезд; ближе… Как будто драгуны… Действительно, едет сам командир 4-го эскадрона ротм. Калинин с несколькими солдатами.

«Мы к вам», – кричу я.

«Вернитесь, – раздается в ответ: сегодня ночью наш эскадрон передвинули на новую стоянку, отсюда еще верст 20; теперь мы под самым носом японцев. До темноты не доедете да и не застанете почти никого: эскадрон разослан в разъезды. Отложим празднование до более удобного времени!»

Так и вернулись мы в 18.30 домой, сделав более 30 верст. Немного устал. Еще великое спасибо корнету Романову, что подарил мне иноходца; как в люльке, мало трясет.

31 августа и 1 сентября прошли у меня в полном бездействии, только читал.

2 сентября

Ходят слухи, что скоро снова бой. Решил поехать в 5-ый и 6-ой эскадроны отслужить обедницу и побеседовать, а то уйдут на сражение: трудно будет до них добраться. Слава Богу, съездил; успели не спеша помолиться и побеседовать. Проповедь говорил о св. Иоанне Предтече.

Службу наш полк до сих пор нес очень хорошо. Приезжал ген. Куропаткин и два раза благодарил за отличную работу.

Раненый Кузнецов, которого я приобщил 15 авг., умер.

При мне пришли 2 солдата из разъезда вахмистра 6-го эскадрона Бурбы и передали следующие подробности его гибели. 21 авг. вахмистр и эти 2 солдата поехали на разведку.

Въезжают в деревню, смотрят и видят на другом конце улицы не менее двадцати всадников, которые бросились на наших. Вахмистр с солдатами повернул обратно; вскочили в гаолян и от погони ушли. Выехали из гаоляна и продолжают разведку. И что же? Оказалось, наехали прямо на японскую пехоту и артиллерию. Японцы быстро вскочили, схватили ружья и дали залп по нашим. Вахмистр оказался ранен в правую ногу около ступни с раздроблением кости, но в седле усидел. Наши снова вскочили в гаолян и поскакали. Вдруг болотная речка. Бросились в нее. Солдаты перескочили; вахмистр завяз.

«Братцы! Не бросьте», – кричит он.

Солдаты тотчас вернулись, освободили его и снова едут по гаоляну. Стрельба стихла.

«Братцы! Не могу больше ехать: больно; снимите и перевяжите ногу», – говорит вахмистр.

Остановились, сняли его, разрезали сапог, перевязали ногу платками. В это время снова залп. Две лошади умчались, осталась одна. На нее посадили раненого вахмистра; сами же побежали ловить своих лошадей. Наступила темнота. Лошадей не поймали и вахмистра в гаоляне не нашли. Что сталось с ним? Конечно, его настигли японцы и затем или добили, или взяли в плен. Три дня ползли через японские сторожевые цепи наши два солдата и наконец добрались до своих.

Грустно было выслушать этот рассказ, тем более, что недавно наш же унтер-офицер из вольноопределяющихся Рукавишников тоже наехал на японцев и пропал без вести. Тяжело на душе; перед глазами так и стоит кроткая жена вахмистра и бедная Варя[29]. Да утешит их Господь!

3 сентября просидел на бивуаке, читал. Погода устанавливается хорошая, начинают просыхать манчжурские болота-дороги; только по ночам стало холодно.

4 сентября

Весь день была хорошая погода, и я долго гулял. Завтра именинница великая княгиня Елисавета Феодоровна; через ген. Степанова послал поздравление.

До чего врут телеграммы! Напр. пишут от 25 авг.: «Куроки через несколько часов займет Мукден». Неправда: Мукден до сих пор не взят им. Японцы так расстроены, что им нужно сначала оправиться. Или еще. Пишут, что население Мукдена все бежало при нашем приближении. Опять ложь. Мукден кишмя кишит жителями, как муравейник, и жители даже в выгоде, так как удвоили и утроили на все цены и отлично торгуют.

5 сентября

Встал пораньше, чтобы обдумать проповедь и приготовить место для служения. Сегодня день Ангела нашего шефа, великой княгини. Решили служить на нашем бивуаке.

Горе! Опять дождь, и вся наша надежда на торжество пропала.

В 9 час. утра собрались 1-й и 2-й эскадроны; приехали также 5-й и 6-й. Среди дождя я сказал солдатикам небольшую проповедь на притчу о талантах и по поводу события, и затем, вместо обедницы и молебна, отслужили один молебен.

Вымокли порядочно. Сейчас сушу в палатке иконы и ризы. Господи! Когда же прекратятся эти ужасные дожди? Дали отдохнуть 3 денька и потом опять на целый день. Слава Богу, что палатка хорошо поставлена: нигде не протекает.

В 2 часа дня за обедом я получил от ее высочества следующую телеграмму:

«Сердечно благодарю за поздравление и благословение. Рада, что здоровы. Уповаю, Господь Вашими молитвами будет охранять моих дорогих черниговцев. Утешительно, что скоро можете начать служить в церкви[30]; помогай Вам, Господь. Вчера видела Вашу жену в кремлевском складе в полном здоровье. Елисавета».

6 сентября

Сегодня ночью и утром мы основательно познакомились с новым действующим лицом в нашей военной жизни, господином морозом градуса в два с ветром. Пришлось лечь во всем одеянии, завернуться получше. Закрыли, насколько возможно, палатку, а все-таки продрогли. Вода замерзла.

Вот она миленькая Манчжурия! То жгла немилосердно, то мочила, а теперь без передышки за мороз взялась. Одним утешаемся, что мы, жители севера, перетерпим; а вот как теперь танцуют наши противники японцы, южный народ! Чтобы сражаться налегке, они давно побросали даже шинели.

А тут еще ночью в Мукдене что-то творилось неладное: гремели барабаны, гудела какая-то труба, был шум человеческих голосов, слышался лай и вой собак. Я вышел из палатки. Ничего не видно, только звезды необычайно ярко горят в морозном воздухе, да вспыхивают на нашем биваке костры, у которых греются дневальные, да из-под телег несется дружный русский храп наших воинов. Ах, русские люди! Под стенами Мукдена спят себе преспокойно, точно в деревне у себя на родине.

Смолкло в Мукдене. Только изредка раздается звук гонга (род металлического таза, в который ударяют ночные сторожа). Улегся я, на голову надел шлем[31], пригрелся, задремал и… О, радость! В Орел прилетел, но знаю, что идет война, и я сейчас же должен мчаться назад в Манчжурию. Еду около церкви, сейчас там будет служба. Народ начинает узнавать меня. Думаю: что смущать людей? Ведь остаться не могу, а разнесется «батюшка приехал». Повернул и понесся обратно. Нашел все в порядке и на своем месте: только у церковной паперти выросли 2 большие березки. Просыпаюсь… Ветер воет, дрожит палатка, ржут и стучат ногами о землю прозябшие лошади. Я в Манчжурии!..

Рано встали все. Вода – лед: едва умылся. Наскоро напился чая и побежал к двуколке, достал теплые вещи. Весь день страшный ветер, и где-нибудь, вероятно, выпал град.

Опишу порядок нашего бивуачного, мирного, так сказать, дня, когда мы все время сидим дома, не двигаемся.

Встаю утром в 6.30 (другие немного позднее), беру умывальные принадлежности, и Ксенофонт подает мне кружечкой холодную-прехолодную воду. Во время умыванья у нас почти всегда происходит беседа о родине и близких наших, о сновидениях, куда кто во сне ездил.

«Вот Вы, батюшка, уже несколько раз были в Орле, а я только раз во сне был там. А что, к Новому году вернемся в Россию? – говорит Ксенофонт.

«Нет, говорю: и к Пасхе-то не попадем».

Умывшись, беру палочку и иду по дорожке гулять, читаю правило. Ксенофонт же в это время или кофе кипятит мне в котелке, или готовит кипяток. Гуляя, дохожу иногда до городской стены. Смотрю на это сооружение, вообще на всю эту старую китайскую цивилизацию и невольно задумываюсь.

Да, древние китайцы сумели создать религию, искусство, все эти храмы, дворцы, стены; а теперешние нового не создали и старого не поддерживают: стены осыпаются, дворцы, покрытые плесенью и пылью, тоже рушатся. Никто и не думает поремонтировать: не дорожат.

Искусство, наука, жизнь?.. Застой полный! Движения вперед нет: ни черточки нового. Нынешний Китай замкнулся в старое и кое-как ему, этому «старому», подражает.

Религия?.. Сколько я видел храмов! Все в пыли: ухода за ними нет. Архитектура их столь оригинальна – не насмотришься; особенно хороши работы из камня и черепицы. И что же? С удовольствием отдают храмы под постой; и стоит только хунхузам стащить из храма дверь или что другое, как жители преспокойно довершают ограбление родной святыни. Религиозность выродилась в культ предков. Все церемонии к этому и направлены; напр., в похоронных процессиях несут не эмблемы религии, а чучела коня, мула, арбы, стула, т. е. всего того, чем пользовался покойник при жизни; и это сжигается. Верят китайцы в бога – небо, в загробную жизнь. Но все это очень смутно, сбивчиво; суеверий же масса.

Может быть, мои наблюдения поверхностны, но мне так кажется.

Струю живой религии нужно бы вдохнуть в эти сотни миллионов людей. Сейчас держится еще пока нравственность по старым традициям. Но если когда-либо разовьется в этом народе критицизм, рационализм и проч., то сразу наступит полная потеря идеалов, и разруха готова, так как на чем же, спрашивается, основать китайцам тогда добродетель?

Тоже и японцы… Как говорят, религия у них еще больше исчезла. Но они заполняют теперь внутреннюю пустоту своей жизни погоней за чужой цивилизацией, которую они спешат внести в свою жизнь; духа же европейской цивилизации, духа жизни, т. е. истинной религии, могущей заполнить их внутреннюю пустоту, они не взяли. И вот пройдут десятилетия, сотня лет, изживут японцы всю внешнюю цивилизацию, надоест она им, и тогда заговорит у них дух. Где же найдет он себе тогда ответы? В кумирнях? У старых богов, которых и теперь уже японцы и китайцы секут розгами за неудачи? Плохой ответ. В философии? Но духу нужна не часть истины, открываемая философией, а вся истина, могущая осветить своим светом все темные уголки души, обосновать стремление духа к добродетели, ответить на все запросы. Мне кажется, после, когда японцы достаточно поплатятся за принятую ими внешнюю цивилизацию, очень возможно, что протест духа скоро-скоро покажет себя.

Вот вам и раз: хотел описать порядок мирного нашего дня, да и заговорился о другом, а сосед мой уже похрапывает. Время и мне прилечь. Ложусь в теплом подряснике и в сапогах. Продолжение завтра.

7 сентября

Ночь прошла благополучно. Продолжаю описание порядка повседневной «мирной» нашей жизни.

Прихожу с прогулки, а у Ксенофонта уже чай готов. Напившись чая, пишу дневник, готовлю письма на почту. Затем люблю пройтись по обозу посмотреть солдатское житье-бытье и разные их выдумки.

Как только станем на бивак, солдаты сейчас же начинают устраивать себе помещение. Одни ставят повозки по нескольку в ряд и покрывают их брезентами, а с боков заставляют гаоляном; другие роют между расставленными повозками большую широкую яму: сверху из ветвей устраивают подобие крыши; все это плотно застилается гаоляном и травой, и получается довольно теплое помещение. А некоторые спят прямо на земле, подостлав себе попоны.

Вся команда давно уже по духовному, вероятно, сродству разделилась на кружки, человек по 5– 6. Каждый кружок имеет свой костер и промышляет себе завтрак и полдник, так как солдатские желудки не довольствуются одним казенным котлом. На этом поприще больше всех отличается, конечно, Ксенофонт. Он и толченый картофель умудряется приготовить, и гаолянную кашу, и суп с салом. Иной раз и меня угощают. В Ксенофонтов кружок входят пятеро: он, Михаил, Галкин, Мозолевский и Рыженко. Это неразрывные друзья. В последнее время этот кружок стал брать свой паек натурой, т. е. сырое мясо, картофель, крупу, сало; и Ксенофонт в большом старом ведре варит на свою компанию чудный обед и ужин; он ухитряется даже поджаривать в кружечке лук.

На этом же костре кипятится большой чайник воды, из которого Ксенофонт наливает в таз горячей воды и стирает мне белье. Таз возим, привязав его под телегой.

Интересно обойти, посмотреть, послушать солдатские беседы. В общем солдаты безропотны и веселы, несмотря на невзгоды и наступивший холод.

Прихожу к палатке. У командира узнаешь что-нибудь новенькое по полку и вообще о военных действиях. К нему присылают донесения командиры эскадронов с передовых линий.

2 часа дня. На сколоченном из старых досок и деревяшек столе под полотняным навесом уже накрыт обед. Берем каждый свою походную скамеечку и едим с аппетитом бивачного жителя, что Бог послал, смотря по месту стоянки; стоим в городе – хорошо едим, т. е. горячее с мясом и жаркое из мяса, иногда курицу или яичницу, а если в деревне или в поле, то и одно мясо; а были времена, что ели консервы или доедали орловскую колбасу.

За обедом оживленные разговоры: родина, родные, политика, война – все перетолкуется основательно. После обеда расходимся по палаткам; кто спать ложится, кто в город едет; я что-либо читаю, а, главное, с великим трепетным нетерпением ожидаю почту, за которой пошел уже писарь и придет обратно в 4 часа.

Несут… Бегу… Сам разбираю, кладу в карман и ухожу куда-либо под дерево. Читаю… Какое наслаждение! Как будто повидаешься, поговоришь с писавшими. Ну, а если ничего нет, то не знаешь, как и дожить до завтра. Это, конечно, тогда, когда почта корпусная от нас близко; а то получаем со случаем в несколько дней раз.

Прочту письма, иду в палатку. Кипяток уже готов; пьем вечерний чай, после которого часов в 6 я снова иду по своей дорожке (на каждом биваке выбираю), читаю вечернее правило. И так отрадно бывает смотреть на небо: ведь оно одно и у вас и у нас, хотя, когда у нас ночь, у вас светло; да там, на небе, нет ни сражений, ни биваков, а только мир и божественный покой. Молитвы читаю до ужина потому, что после бывает очень темно и ходить невозможно, а в палатке неудобно.

В 7 вечера подается сигнал, и наша команда выстраивается в 2 шеренги. Прихожу я, провозглашаю «Благословен Бог наш», и начинается общая вечерняя молитва. Поем все «Царю небесный», «Отче наш», «Спаси, Господи» и «Достойно». После этого люди ужинают, пропевши «Очи всех на Тя, Господи, уповают». Часов в 8 ужинаем и мы: едим по куску жареного на сале мяса (масла здесь не достать: китайцы понятия не имеют о молоке и масле).

За время с 17 июля мы были на 11 биваках, не считая мест остановок при передвижениях. Вот они: Питай, Латотай, Ляоян, Цзюцзаюаньцзы, снова Ляоян, Цовчиндзы, снова Латотай, снова Питай, Са-хе-пу, Вап-дя-пу, Мукден. Когда упоминаются города Ляоян и Мукден, то это не значит, что мы живем с удобствами: кроме первого Ляояна гнилого и скорпионного, все равно располагаемся биваком где-нибудь на огородах, а теперь под стеной.

Это наша «мирная» жизнь, буднишняя. В праздник прибавляются богослужения; впрочем, я и в будни служу иногда в эскадронах, пользуясь военным затишьем. Во время же сражений, когда мы были на позиции, и во время передвижений все шло, конечно, совершенно иначе: 10 дней мы не ели даже хлеба, питаясь только сухарями, пили и умывались почти грязью и проч.

Сегодня весь день в теплом: холодно. Назначена была всенощная в 6 часов. Мы приготовились уже идти; вдруг из штаба корпуса отмена. Не знаю, почему… Ложусь.

8 сентября

Ночью холод; утром дождь мелкий, осенний; не видно солнышка. А сегодня праздник великий, Рождество Пресвятой Богородицы; не весело: дождем начался он.

Встав утром, я пошел, по обыкновению, на дорожку, походил, обдумал проповедь. Мимо бегут толпы китайцев жать гаолян, чумизу, рис, всё, что осталось: у них нет праздника.

Начальник китайского отряда.

С. Прокудин-Горский, 1904 г.

Едет кортеж: китайский «капетана» отправляется куда-то творить суд и расправу. Впереди него верховой в шляпе с красным махром. Колымажка запряжена одним мулом. В ней сидит на корточках сам «капетана» в остроконечной шляпе с красным хвостом и стеклянным шариком наверху; от взоров простых смертных священная особа закрыта шелковыми занавесками. Мулом правит кучер. Сзади еще верховой. Колымажка окружена большою толпою китайцев, которые бегут вприпрыжку, с великим благоговением заглядывая под занавеску, чтобы хоть мельком удостоиться лицезреть столь важную персону.

К 8.30 дождь начал как будто стихать. Послал звать на богослужение эскадроны. Собрались. На этот раз устроились на нашем биваке. Дождь совсем перестал. Я облачился, и, только что возгласил «Благословенно царство», – как опять заморосил дождик и шел всю обедницу. Сам Господь кропил нас св. водой, думалось мне.

После «Отче наш» говорил проповедь о том, что для вечного спасения нам необходимо идти по стопам Богоматери, т. е. крепко хранить в душе св. веру, которая, как несокрушимый камень, легший в основание нашего спасения, сохранит нас от всех напастей; просил избегать всеми силами души гордости, которая отрывает нас от Бога, ибо Он есть смиренная любовь, расстраивает далее и лишает спорости общую работу, наполняя ее ошибками, как последствиями гордости, и наконец отнимает у души внутренний покой; увещевал, наоборот, стяжать смирение, питать любовь друг к другу, выражая ее во взаимопомощи без всякой зависти и тщеславия.

В 10.30 погода разгулялась. Подул ветер и разогнал тучи. Выплыло солнышко и обдало нас своим светом-теплом: порадуйтесь, мол, я вас не забыло, с праздничком!..

После обедницы я пошел тихонько в 1-й эскадрон служить молебен по случаю эскадронного праздника. Пришел и диву дался. Ну, и артисты же наши солдаты. Из простого огорода с китайской редькой они устроили цветущий сад: выровняли большой четырехугольник, утрамбовали, обсадили срубленными деревьями, да так искусно, что все принимали их за настоящие. Собрали массу цветов, украсили ими деревья и столы (офицерский и солдатские), уставленные белым хлебом, колбасой, яблоками, грушами, яйцами, водкой и вином, сделали 2 зеленых арки и на одну из них поставили игрушечного барана, что «сам хвостом вертит» (от ветра, конечно), а на другую повесили китайскую корзину с цветами. Столик для иконы был весь в цветах. Нужно было видеть восторг солдат-устроителей: как дети, утешались они, глядя на свой «сад», на барана, «самого хвостом вертящего», на изумление гостей при виде их «художества».

Собрались 2 генерала, весь почти штаб 17-го корпуса, офицеры нашего полка, и торжество открылось. Я сказал проповедь на ту же тему, что и утром (1-й эскадрон не был на обеднице), и начался молебен, окончившийся многолетием и окроплением яств и питей. Одним словом, будто в Орле. Затем здравницы, «ура» и обильная трапеза. Радушный хозяин, ротмистр Обломиевский, решительно поразил всех роскошью своего стола: вина, закуски, жаркое и даже огромный пирог.

Подзакусив, я скоро встал и ушел на бивак, чтобы ехать служить обедницу в другие эскадроны, а остальная братия пребывала за трапезой до вечера.

Велел седлать лошадей. Ветер холодный. Достал папаху, на теплый подрясник надел накидку, сел на «китайца» – и мы поехали.

Дорожку уже успело обдуть, «китаец» застоялся: как ветер несет, мелко семенит он ножками, качает, как в люлюке. Михаил скачет сзади галопом. Ветер обвевает лицо, волокна папахи шекочат лоб. Зорко смотрит моя дивная лошадка вперед, как змея, скользит по изгибам дорожки, не споткнется: недаром служила хунхузам. Я в поле. Вокруг чумиза, гаолян, деревья-одиночки.

Как я всегда любил побыть один в поле там, далеко!.. А здесь?.. И невольно голова опустилась. Рой воспоминаний ворвался, и нет сил противостоять. Пронеслись времена детские, учебные, варшавские[32], тверские, орловские, замелькали Отрада, 6 мая, 3 июня[33], всплыло ужасное 11 июня: прощание в доме, вокзал, отъезд… Ох, Господи, и не заметил, как скатилась слеза. Быстро смахнул: совестно… Что это? Малодушие? О, нет. Не знаю, что такое, только не малодушие. Слава Богу, русский и христианский дух крепко держится еще в душе моей.

И вспоминаются мне тут чудные слова Тараса Бульбы своим казакам во время битвы:

– «А что, дети, есть еще порох в пороховницах?»

– «Есть, батьку», отвечают казаки.

Так и хочется себе и другим крикнуть:

– «А что, есть еще в ваших душах крепкий русский дух и несокрушимая вера православная, как некий порох в пороховницах? Бросьте ненужный ваш критицизм и скептику, верьте в промысл Божий в жизни народов, будьте просто русскими и боритесь до смерти, памятуя: где русские, там русское, и там тепло всем языкам незлокозненным».

А лошадка, что ветер, несет. Уже несколько раз фыркнула, нагибая голову до земли, как бы давая понять:

– «Что, мол, хозяин, задумался? Ведь давно бегу».

– «Ну, прости, прости, голубушка! Пойди шажком».

И треплю лошадке шею, глажу, а она повертывает ко мне голову, подставляет, чтобы я почесал ей поджелезицу.

Еду дальше. Огляделся… Китайцы убирают хлеб с полей, Манчжурия…

Господи! Да что со мной сегодня сделалось? Опять думы. Вспоминается пережитое манчжурское, особенно ляоянские сражения. Вереницы носилок с тяжелоранеными: некоторые покрыты шинелями, все мертвенно бледные. Арбы вот две очень памятны. Сидит на одной солдат, склонив голову на руку, словно думу думает крепкую. Смотрю ближе… А у него, вместо лица, кровавая масса. Правит этой арбой другой солдат, раненый в ногу. На дне другой арбы лежит голое тело. Думаю: убитый. Ан, нет: пошевельнул рукой, согнал слабым ее движением муху. Тяжелоранен; рубашка, превращенная в бою в клочья, свалилась; штаны пошли на первую товарищескую перевязку. И, Боже мой, сколько таких!..

Кругом все напоминает о витающей здесь смерти. Идут толпы китайцев. Мысль скользит: а, может быть, они хунхузы; завтра попадутся и будут повешены, как недавно провели мимо нас двух связанных за косы, точно таких же. Идут мимо пехотные полки на позиции с музыкой, весело и бодро шагают. А завтра? А завтра, может быть, не будет уже и на свете вот этих, что сейчас на мой вопрос, какой идет полк, так дружно и громко ответили: «первый боевой в армии, Зарайский». Гонят стада животных, но не на мирные пастбища: завтра они будут убиты для прокормления армии. Весело кричат на повозках петухи; это их последняя песня: завтра их ждет горькая участь. И вот все так.

Слышу голос Михаила: «Батюшка, мы, кажется, сбились, проехали поворот?» Въезжаю на пригорочек, что у двух дорог, и вижу: сидят два русских витязя, два Ильи Муромца. И вскричал я громким голосом:

– «Ох и гой вы, добры молодцы! Кто, откуда вы? Куда путь держите?»

Отвечают Ильи Муромцы:

– «Мы витязи славного войска Сибирского 11-го полка стрелкового. Истрепались у нас сапоженьки, изранились босы ноженьки, износились рубашоночки, и идем мы промыслить себе одежонку-обужонку за рубль-копеечку в славный город Мукден».

– «А скажите, добры молодцы, где стоит здесь славная русская конница?»

Указали Ильи Муромцы перстом вправо. Попрощалися, повернули мы коней и скоро приехали… на ханшинный, т. е. китайский водочный завод, где стоят наши эскадроны со вчерашнего дня.

Так на заводе этом и устроили место для богослужения. Что делать! Обстановка повелевает. Отслужил обедницу; проповедь говорил на ту же тему, что и у себя.

Попили чая, побеседовали, осмотрели завод, видели сжатый рис, еще зеленый. У нас в России рис дорого продается, а здесь в Китае солдаты им лошадей кормят.

Приехал домой я уже вечером. Немного устал. Прошу простить: кажется, я очень уж много понаписал вам в этот раз, боюсь, что утомил ваше внимание, лягу опять в полном одеянии.

9, 10, 11 сентября

Ночь была теплее, и день хороший, солнечный. С раннего утра, что муравьи, завозились наши солдатики. Застучали топоры, заработали лопата и метла. Надо бивак разукрасить, во что бы то ни стало: сегодня наш штабной праздник – день св. Феодосия. Мы счастливы: солнышко светит, ни тучки. Праздник выйдет на славу.

И вышел. Притащили из 1-го эскадрона их вчерашний «сад» полностью, корзину, цветы, барана, что «сам хвостом вертит», и даже арки переправили, не разбирая их. Все, что было в 1-м эскадроне, водворилось и у нас и притом не менее художественно. Офицерский же стол и солдатское угощение у нас были и красивее и полезнее; напр. каждому солдату дали водки по одной только маленькой рюмочке да по стакану пива, зато перед каждым лежали чай и сахар, большие белые булки, яйца, яблоки и груши.

В 12 часов пришли наш генерал и офицеры нашего полка – гости. И я отслужил молебен св. Феодосию. Проповедь говорил на тему, что св. Феодосий принадлежал к военной семье, и однако это не помешало его спасению. Посему просил воинов отбросить ложный взгляд, будто на военной службе можно позволить себе много лишнего, греховного, чего в гражданской жизни человек никогда бы себе не дозволил: Бог де простит. Разве военная служба для погибели? Нет, для спасения. Поэтому все воины должны внушить себе, что на военной службе и тем более в военное время необходимо соблюдать заповеди и стремиться к святости даже более, чем в гражданской службе и в мирное время. Разве военная служба мешает искренно веровать в Бога, горячо молиться, соблюдать уставы св. церкви, хранить чистоту помыслов и воздержание в слове, блюсти целомудрие, честность, трудолюбие, послушание, уважение к старшим и пр.? Конечно, нет. Наоборот, она именно к этому-то наиболее и располагает, обязывает даже, прибавляя еще возможность мученического венца: «Спасайтесь же!» Указал затем, что многие нестроевые считают себя как бы на половину воинами: «мы де не сражаемся», – говорят они и грустят от этого. Надо не смущаться этим, а помнить, что, как тело одно, а члены разны, и все члены друг другу необходимы, – так и полк – одно тело, в котором все несут одну службу Богу, царю и отечеству и друг другу необходимы. Нужно только честно и верно служить по присяге, а Бог и царь не забудут; святой же Феодосий своими молитвами благословит и поможет.

После молебна у нас был обед с пирогом и шампанским… (достали-таки!). Пришли песенники, и пошло русское веселье рекой. А я велел подать «китайца» и поехал от своего шума на соседний бивак к родному Поле[34], где живет и батюшка 52-го драгунского полка. Там пил чай; оживленно беседовали. Вернулся в 6 часов вечера домой и все остальное время писал.

10-го и 11-го сентября погода снова наступила теплая, с холодными, впрочем, ночами: но спим, уже раздеваясь, без опасения простудиться.

Получено донесение полковника Банковского, что рядовой Верейкин, возвращаясь с нашего бивака в 4-й эскадрон с лазаретной линейкой, был ранен хунхузами пулей в живот навылет. Отправили в госпиталь; вероятно, умрет.

Еще новая жертва войны в нашем полку.

12 сентября

Вчера вечером корпусный командир прислал сказать, что он просит сегодня отслужить обедницу в 8.30 утра.

Я встал пораньше. Слава Богу, потеплело. Взяли все нужное для богослужения и пошли с Михаилом на штабной двор. Туда же собрались эскадроны и наша команда. По дороге мне пришла в голову мысль, что священник в служении своем подобен св. Предтече Христову Иоанну. Св. Предтеча своей пламенной проповедью подготовлял людей к принятию Господа Иисуса Христа. Не то же ли должен делать и священник? Конечно, то же. Священник должен горячо проповедовать людям, что приблизилось Царство Божие в Иисусе Христе, что только в Нем одном истинная вечная жизнь, полное удовлетворение всех запросов духа человеческого. Пламенное слово Предтечи: «Покайтесь, исправьте пути ваши; укрепитесь, малодушные, и веруйте в Мессию, Который есть Христос» – должно быть и в устах священника. Как когда-то с берегов Иордана, так теперь с амвона и в домах оно должно жечь сердца людей, чтобы их сомнения, ложные извинения и проч, сгорали в этом духовном пламени, чтобы люди принимали сладчайшего Спасителя своего в свои души с верою, любовью и покаянием здесь, на земле, и таким образом после своей смерти приходили к Нему уже приготовленными. Господи, какое чудное служение! И вспомнился мне св. Предтеча, забывший о себе и только об одном помышлявший, чтобы представить Господу людей приготовленными, а упорных обличенными; вспомнились и его акриды, одежды из волоса, и, в противоположность этому, ярко представляются мне наша жизнь и стыдно стало! А ведь мы, священники, подобно древней жертве, являемся уже отделенными от мира для Бога и спасения людей.

Собрались, устроились. Началось богослужение. Всё прошло по-прежнему, однако, на душе у меня стало как-то легче, хотелось молиться еще, и так стало жаль, что все скоро кончилось. Проповедь говорил на Евангелие о хананеянке. Вот она, как мать, все сделала для своей дочери: возрастила, научила полезному; когда та заболела, она, вероятно, лечила ее; а все-таки этих одних ее человеческих усилий оказалось мало: потребовалась высшая помощь, за которой она и обратилась, припав к ногам Спасителя с горячей верой и пламенной мольбой, сраствореннной покаянием. И хананеянка всего достигла лишь этим путем: как только труды ее получили благодатную помощь Божию, дочь стала здорова и счастлива. Поэтому просил слушателей помнить, что мы такие же люди, как и хананеянка, так же трудимся, болеем и скорбим; значит, подобно ей, должны не на свои только силы полагаться, а с верою просить у Отца Небесного благодати, которая одна только венчает успехом наши дела. С верой… Но что значит веровать? Веровать значит быть всегда твердо и несомненно убежденным, что существует Господь, Творец и Отец наш, что Он все Собой наполняет, всегда близ нас. Сомневающийся, по апостолу, подобен волне, поднимаемой и колеблемой ветром; ему только кажется, что он верит; в его душе до поры до времени покойно, как покойно в море без ветра. Но стоит подуть ветру, и море волнуется: стоит появиться какому-нибудь лжеучению человеческому или горю какому, как уже сомнение готово у такого человека. А затем с ним происходит то же, что и с волной. Как волна, чем дальше бежит, тем все более свирепеет, пока не разобъется о скалу и не превратится в водяную пыль: так и человек маловерный не тверд во всех путях своих; ему, растерявшему веру, уже не на чем основать добродетели: грехи быстро наполняют его жизнь, и, чем дольше пребывает он в безверии, тем свирепее и гнуснее становятся грехи его, тем сильнее делается тоска души его и угрызения совести. И мчится человек по житейскому морю, пока не разобьется о скалу смерти и не превратится в прах: или убьет он себя, или умрет без всякой надежды на воскресение и вечную жизнь, или, в лучшем лишь случае, обратится перед самой смертью ко Господу, пригласив священника для покаяния. Дальше, веровать значит говорить с Богом, как говорят дети с отцом, рассказывая Ему все свои радости, нужды и печали, т. е. молиться Ему и славословить. Наконец, веровать значит всеми силами стараться сделать угодное Богу, а Ему угодны только наши добрые святые мысли и дела, так как Сам Он свят есть. Итак, просил всех веровать несомненно, а если так, то и молиться, и творить добрые дела христианина, и все срастворять покаянием, т. к. без этого вера наша будет гордой, подобной бесовской: бесы не сомневаются в бытии Божием, но их вера считается Господом не только не достаточной, но даже преступной, как сопровождающаяся злобной гордыней.

По окончании богослужения подходит капитан Степанов и предлагает осмотреть мукденские императорские дворцы, на что получил в штабе корпуса разрешение от их смотрителя. Конечно, я с радостью согласился.

Подъезжаем к дворцам. Еще издали узнали их по желтым крышам. Этот цвет, кроме лиц императорской фамилии, в Китае никто не может употреблять. Перед главными воротами – рогатки, и стоят 2 китайских часовых. Они отдали нам честь ружьями на караул; формы особой на них почти нет. Дворцы необитаемы с 1644 года. Китайское правительство ежегодно отпускает на содержание их в надлежащем порядке большие суммы; но деньги эти расходятся по карманам чиновников, а дворцы разрушаются без ремонта.

Вошли мы на первый двор. Нас встретили 5 чиновников во главе со стариком смотрителем. У всех на головах красные с черными отворотами шапки; на каждой шапке сзади перо, а на самом верху стеклянный шарик того или другого цвета, смотря по чину: простой стеклянный, белый (молочного цвета), красный, зеленый, золотой. Они пожали нам руки, и осмотр начался. Нас сопровождал студент Восточного института, говорящий по-китайски.

Первый двор огромный. Он выстлан каменными плитами. Это военный двор. Здесь устраивались войскам парады. Кругом двора стоят беседки прекрасной работы; особенно поразительны у них крыши, сделанные из обливной черепицы разных цветов. Цвета подобраны со вкусом; желтый цвет преобладает. Но все это поросло травой, а по дворам вообще с трудом можно пройти от бурьяна.

На других дворах нами осмотрены следующие предметы:

1. Тронная зала, отдельное здание, обнесенное кругом прекрасной работы решеткой, высеченной из камня. В это здание ведут 3 невысокие каменные лестницы. По боковым ходили мандарины, а по средней только император, при чем на последней ступенями являются изгибы тела распростертого каменного дракона. В самом зале потолок, балки, стены – все покрыто чудной орнаментной работой из золота и эмали. Посредине на четырехугольном возвышении стоит вызолоченный трон, весь покрытый золоченой резьбой. Над ним балдахин с драконом. Решётка, окружающая возвышение, из красного дерева с бронзой. К трону ведут 3 лесенки. Над троном золоченая доска, на которой стихами воспевается мудрость богдыхана, причем рифма у китайцев не как у нас, в конце, а в начале стиха. Все это дивное произведение китайского искусства конца 16-го столетия теперь покрыто пылью, голубиным пометом и, конечно, разрушается.

2. Частные покои императора, которые уже разрушились и лежат тут же в развалинах. Невозможно смотреть на эту картину без чувства жалости и возмущения, а китайцы вполне равнодушно посматривают на все.

3. Придворный храм, расположенный против тронной залы. Он пустой уже: все расхищено. Студент уверяет, что сами китайцы крали тут прежде всех.

4. Башня Феникса, здание в 3 этажа. В этой башне стоит черный трон императрицы из сандалового дерева, весь обломанный. Это посетители отламывают по кусочку на память. И наши немножко взяли с собой, у меня же рука не поднялась: все-таки это трон…

5. Арсенал, здание, в котором хранятся императорские одежды и библиотека. Одежды – это одна роскошь: по желтому шёлку вышиты мелким жемчугом и разных цветов шелками драконы, головы животных, цветы. Прямо не насмотришься, не надивишься. Тут же мы осмотрели портреты императоров, рисованные 250 лет тому назад.

Окончив осмотр, поблагодарили чиновников и с чувством глубокого удивления перед древним китайским искусством и крайнего возмущения перед преступным равнодушием охранителей этих бесценных сокровищ отправились домой.

Остальное время дня я провел в чтении чудной книги епископа Игнатия Брянчанинова, а вечером я долго жил, читая письма с родины.

13 сентября

Спали не особенно хорошо: у китайцев «праздник овощей», продолжающийся три дня. По случаю его раздирательная музыка гремит с раннего утра, часов с 4-х, и до поздней ночи. Это первая помеха нашему покою. Вторая – собаки. Это прямо что-то невозможное. Жители разбежались из деревень, собак, понятно, бросили на произвол судьбы. И вот они днем стаями держатся в гаоляне, ночью же подходят к бивуакам, ища пропитания. Если одна найдет себе что-либо, то к ней бросаются остальные, и начинается ужасная грызня, визг; и так каждую ночь.

Рано встал и пошел по дорожке, задумался. Копнешь землю – черная, некрасивая… Но живет же в ней какая-то невидимая зиждительная сила, что производит всю эту красоту земную: разновидные цветы, травы, злаки, кустарники, могучие деревья; производит и питает их.

Невольно сравнил с землей человека. Тело само по себе часто некрасивое, да и красивое имеет в дальнейшем состариться, болеть. Но в теле живет невидимая духовная сила, душа, разумная, свободная, любящая; она-то и мыслит, чувствует и творит много прекрасного и мудрого; её-то потому и надо искать и ценить в человеке выше всего. Много-много горя происходит в жизни человечества, и особенно в семейной, именно потому, что люди любят больше плоть, чем дух, ищут более телесной красоты, нежели духовной.

Погулял я и стал придумывать, как бы поторжественнее устроить вечером богослужение и вынос честного Креста Господня. Послал во 2-й эскадрон сказать вахмистру, чтобы он промыслил цветов для венка, а сам пошел к Михаилу совещаться относительно всенощной. Как-то особенно хотелось отслужить эту всенощную: душа трепетала, не мог дождаться до вечера.

Пообедали. Вахмистр принес много цветов, из которых Ксенофонт сплел венок. В 16.30 начали готовиться к богослужению, решив служить у нас на бивуаке. Принесли 2 походных столика и покрыли их скатертью из собрания. На одном поставили полковую икону и другие; я положил на нем в цветах большой серебряный крест и рядом две свечи. Другой столик оставили пустым: на него вынесем крест за всенощной.

В 17.30 собрались эскадроны, наши обозные воины, генерал, многие из штаба 17-го корпуса. Погода прекрасная. Началось богослужение, и с кадильным фимиамом понеслись наши мольбы и славословия туда, в синеву небес, Сотворившему вся. Я сам читал стихиры и канон. Невыразимо хорошо, покойно было на душе. Особенно умилительно было, когда под открытым небом, уже при мерцании звезд, опустились все на колени, я перенес св. крест, и мы запели «Кресту Твоему поклоняемся, Владыко». Все прикладывались к животворящему кресту Господню. Слава Господу, что погода была хорошая, и мы беспрепятственно совершили богослужение. Завтра здесь же будет обедница.

По окончании всенощной подходит под благословение с соседнего бивака инженерный солдат, уже пожилой (из запаса), и со слезами на глазах говорит: «Уж как я рад, что был на службе-то, ведь это первый раз после России. Да уж как торжественно было! Ведь и мы христиане: помолиться-то вот как хочется!..»

14 сентября

Пораньше встал, надумал проповедь и снова приготовил все для богослужения; положил и крест в цветах. К нам пришли помолиться также саперы и инженеры, наши соседи, так что вместе с нашими молящихся-то было и весьма много. Отслужили обедницу. С великим воодушевлением все пели «Кресту Твоему поклоняемся». Погода, по милости Божией, опять очень хорошая: даже свечи горели. Проповедь я говорил о том, какие мысли и чувствования должны наполнять наши души при виде и лобызании честного креста и распятого Господа; передал при этом также и историю праздника. По окончании богослужения, при пении «Кресту Твоему» и «Спаси, Господи», молящиеся подходили прикладываться к кресту, и я каждого благословлял.

Так радостна была служба, так ободрительна и успокоительна для воинов, что я решил, во что бы то ни стало, поехать и свезти эту радость и в дальние наши эскадроны, 3-й и 4-й, занимающие передовую линию аванпостов прямо против японцев, в 30 верстах от нас по направлению к Ляояну.

Немного закусив, около 12 часов дня я, Бузинов[35], Михаил и небольшой конвой благословясь отправились в путь далекий. Сначала решили ехать в 3-й эскадрон (25 верст по мандаринской дороге). Едем той же дорогой, по которой и отступали. Переехали понтонный мост через р. Хун-хе. Как живо вспомнились мне картины бедственной переправы несчастных китайцев тогда через эту реку! Теперь они свободно переезжают ее по известному броду-отмели, а тогда ведь были дожди, многоводье, и река бурлила. На дорогу и сейчас страшно взглянуть: столь глубоки и ужасны колдобины, теперь уже сухие: и теперь того и гляди, что лошадь сломает себе ногу. Что же было тогда? Неужели, действительно, мы по ней проехали? Прямо дрожь пробегает по телу от одного воспоминания.

Проезжаем знакомые деревни. Ей-ей, хочется плакать. Они почти совершенно пусты, а были богаты, с постоялыми дворами, лавками, заводами. Теперь все мертво здесь; только изредка увидишь одиночку-китайца, сидящего в окне фанзы и уныло опустившего голову. Да собаки лежат, как верные стражи, у своих фанз; но лаем они уж никого не встречают: от голода псы почти без движения и худы, как скелеты. Многие фанзы представляют собой печальную картину разрушения, став, очевидно, местом, откуда в дождливое и холодное время нуждающиеся свободно брали материал для костров.

Ничто не действует на душу более угнетающим образом, как эта мертвенность: как будто приготовлена огромная могила для многих тысяч людей… Да это, без сомнения, и будет; китайцы потому и разбежались, что скоро бой.

А мы все едем и едем: незаметно для самих себя бодрим своих лошадок, и аллюр ведется предпочтительно рысью. Да и сами кони рвутся, будто тоже испытывая тоску, как и мы. А тут еще запах от разложившихся трупов павших тогда животных: как попадешь иной раз в такую полосу, то невольно начнешь понукать лошадь, задерживая при этом свое дыхание.

По пути проезжаем различные пехотные и артиллерийские укрепления с колючим кустарником, проволокой, волчьими ямами. Пушки смотрят вперед, откуда вот-вот пожалуют гости… Часовые осматривают каждого проходящего, а китайцев с арбами и вовсе не пропускают к Ляояну.

Деревня Сахепу. Поворачиваем вправо от нее и, проехав версты три, въезжаем во двор фанзы, занимаемой полковником Ваниовским. Солдаты эскадрона, улыбаясь, радостно нас приветствуют. Часы показывали 2 ч. 10 мин. дня: значит, 25 верст мы ехали только 2, 5 часа. Быстро летели; лошади пропотели порядочно; отпустили им подпруги и посуше вытерли спины соломой. Здесь они отдохнут часа два; ну а мы скорее за дело.

Хозяева очень радушно встретили нас, искренно благодаря за посещение и радуясь, что перед боем и среди треволнений аванпостной службы могут подкрепить себя молитвой.

Сейчас же вымели двор, устроились, и я отслужил обедницу. Проповедь говорил на ту же тему, что и утром. Во время целования креста я каждого благословил. Пообедали, напились чаю, и в 4, 5 часа мы выехали в 4-й эскадрон.

4-й эскадрон расположен в двух деревнях: один полуэскадрон стоит в деревне Лин-ши-пу, в 5 верстах от 3-го эскадрона, другой – в другой деревне, в 4 верстах от Лин-ши-пу, в 5 верстах от 3-го эскадрона, другой – в другой деревне, в 4 верстах от Лин-ши-пу.

Наша дорога от 3-го эскадрона была интересна уже тем одним, что мы ехали по линии наших передовых постов, т. е. по правую руку от нас простиралась русская армия, а по левую – японская. Русские уже отошли отсюда. Кругом море чумизы и гаоляна. По линии мандаринской дороги многое выедено и вытоптано, а здесь, в стороне от дороги, масса всего, и китайцы кое-где жнут. Едем, мирно разговариваем. Вдруг окрик:

– «Стой! Кто едет?»

– «Свои», – отвечаем.

Смотрю: на стене забора стоит солдат с винтовкой и зорко высматривает впереди врага, подозрительно оглядывая и нас, не японцы ли мы. Через 300 шагов опять окрик и т. д. Везде эта живая граница кричит: «стой», а мы отвечаем: «свои» и продолжаем путь.

Река Шахе. Железнодорожный мост сожжен: на нем стоит часовой и смотрит вперед через реку. Наконец и Лин-ши-пу. Здесь живет капитан аванпостной роты, что занимает посты на протяжении трех верст, да стоит наш полуэскадрон. Позиции нет. Обязанность роты высмотреть врага, его движения, немного пострелять и отойти на свои силы (батальон их расположен верстах в двух от них). То же должен проделать и наш эскадрон; а теперь он каждый час высылает 8 разъездов днем и ночью.

Вот жизнь-то трудовая! И каждую еще минуту жди внезапного нападения из таинственной дали, что впереди. Каждую ночь лошади стоят поседланы, повозки запряжены, вещи уложены, люди лежат в полной амуниции, чтобы по первому сигналу, по первому выстрелу с какого-либо поста скорее выступить на ближайшую позицию; в противном случае, т. е. при малейшей оплошности и проволочке времени нашим необходимо пришлось бы вступить в бой с неравными силами и наверняка погибнуть. И это более чем возможно.

Вот какую мученическую жизнь ведут наши воины на аванпостах. Да разве опишешь все? А до чего доходят нервы! В тихом ночном воздухе топнет вдруг лошадь сильно копытом о землю – уже вскочили дежурные, у всех вопрос: «Кажется, выстрел? тревога?»

Встреча с ротмистром Калининым, офицерами, солдатами была прямо братская: будто сто лет не видались. Да и впрямь давно, с 12 августа.

Солнышко быстро садилось; поскорее размели местечко на огороде. И здесь мы отслужили обедницу и молебен св. Александру Невскому. В проповеди я говорил воинам о подражании св. князю.

Служили уже в темноте, при блеске звезд; ярко горела свеча. Далеко-далеко были слышны наши общее пение и молитвы и даже, может быть, доносились до японцев: казалось, за речкой они вон в том гаоляне притаились…

Окончилась служба. Я поздравил воинов с прошедшим эскадронным праздником и благословил каждого из них. И сейчас же раздалась команда:

– «Седлай лошадей на ночь! Отправляйся, разъезды! постарайтесь перебраться за реку вперед и осмотреть, что можно, подальше! Запрягай повозки! Дежурная часть стрелков, под командой унт. – оф. Власова изготовься! Привести вьючных лошадей во двор! Часовые, на посты!»

Я остался здесь ночевать; завтра утром поеду во второй полуэскадрон. Пришли в фанзу; денщики подали ужин и чай. Подкрепились и беседуем о том, что от такой жизни немудрено и нервами заболеть. Подают записку от одного полковника: «Этой ночью на наши посты ожидается нападение японцев». Вот тебе и раз!..

– «Почти каждый день получаем подобные предупреждения, – говорят офицеры: поживи-ка так бессменно 2–3 недели: с ума сойдешь. Право, сражение лучше».

В 11 часов ночи ротм. Калинин пошел поверять посты и взял меня с собою. Луна взошла и осветила окрестности.

– «Ну, слава Богу, – говорит Калинин, – до сих пор не напали; теперь при свете луны уже не то».

Вышли мы из деревни; идем вдоль речки; другая сторона ее уже японская. Тишина мертвая. Вдруг громкий окрик:

– «Стой!» – кричит часовой солдат: «Кто идет?»

– «Свои», – отвечаем.

– «Пропуск!»

– «Ружье», – говорит вполголоса Калинин, называя этим словом отданный на сегодня всем часовым пароль; и мы проходим.

И стоит часовой день и ночь в этой страсти, каждую минуту ожидая пули из той смутной дали, куда он вперил взоры. Зато за ним спит покойно многотысячная русская армия, а за нею и вся Русь, святая родина, отцы, матери, жены, дети, братья, сестры. Ну как мне жаль этих одиночек-часовых! И как же не поехать утешить ободрить этих героев?

Как все фантастично при свете луны! Особенно поражает обстановка часовых. Вот наверху кирпичного завода, словно на средневековой башне, стоит неподвижная, точно застывшая в одном положении, фигура с ружьем: статуя – не насмотришься.

Вдруг эта статуя замотала направо и налево головою: это часовой услышал шум наших шагов. И снова: «Стой! Кто идет?» Снова: «Ружье», и мы продолжаем свое путешествие.

Приходим в кумирню. В ней помещается начальник поста капитан С., симпатичный человек; сидит, покуривает трубочку. Слабо мерцает китайская лампочка-коптилка. Всхрапывает в углу на соломе капитанская собака. На дворе человек тридцать солдат в шинелях и при полной боевой амуниции лежат и сидят у костра на земле, отдыхают.

Побеседовали. Капитан уверял, что сегодня нападения не будет. Между прочим, он рассказал:

– «Вот так, как и теперь, стояли мы на аванпостах 24 августа. Вдруг на сопке перед нами появились японцы: офицеры и солдаты. Мы схватили винтовки, приготовились дать залп. Только видим, что японцы снимают фуражки и очень любезно кланяются нам. Ну, знаете, не налегла рука стрелять по ним: видя их приветствие, и мы тоже сняли фуражки и с своей стороны раскланялись, после чего они уехали за сопку».

Простились мы с капитаном и отправились восвояси. Пришли и опять пьем чай.

– «Вот так до утра, – говорят офицеры, – промаешься, а утром уже уснешь».

И, действительно, приезжают разъезды, входят, докладывают, что ничего подозрительного не встретили, уезжают вновь.

Сидим мы, вот так беседуем. Вдруг слышим артиллерийский выстрел; другой, третий… Выбежали все на двор. Я уже велел Михаилу готовить лошадей. Направо заработал электрический прожектор, неизвестно, наш или японский. Но затем с поста прислали сказать, что все это, кажется, произошло у генерала Грекова, а у нас покойно; и мы вернулись. Все-таки мы прилегли, не раздеваясь. Я завернулся в бурку, подложил под голову накидку и лег, но заснуть не мог; только под утро забылся немного.

16 сентября

Плохо спал, ночью все ворочался и ворочался: бока как-то болели, да и кто-то бегал все по телу и изрядно кусал. Впрочем, этих «кто-то» здесь не занимать: клопов, блох и проч. в фанзах большое изобилие. В 6 часов встал и попил чая тихонько, чтобы не разбудить дорогих хозяев, которые только что незадолго перед тем уснули. Погода хорошая: ветерок, солнышко греет. Очередной разъезд оседлал коней, и мы с Михаилом присоединились к нему. Поехали в следующую деревню, во второй полуэскадрон. Впереди унтер-офицер Повпыка, за ним я, потом Михаил и солдаты разезда (3 человека).

Едем по Гаоляну, лугами, мимо озер, какими-то тропинками… Мне вдруг сильно захотелось спать: пригрелся на солнышке, а «китаец» так мерно покачивает. Глаза закрылись, и я на ходу моментально забылся. Ничего, усидел: моя лошадка по езде и кротости – прямо восторг; можно отдаться в ее волю. И что за смышленая лошадка! Обычно, когда едем по хорошей дороге да еще рысью, я держу повод крепко; но, если выезжаем на плохую дорогу, где камни и ямы, тогда повод я совсем опускаю из рук, и лошадка идет, наклонивши голову почти до земли, зорко осматривает каждый камешек и ямочку и ни за что не оступится; между тем как строевые лошади калечатся на такой дороге, обрезают себе ноги.

– «Батюшка!», – слышу голос унт. – офицера Повпыки: «Вот видите вправо озеро? Посмотрите, сколько на нем диких уток».

Оглянулся я. И, действительно, довольно большое озеро почти сплошь было покрыто утками. Подскакал Повпыка к озеру, закричал, зашикал. И поднялась с озера туча уток, как у нас летают иногда огромными стаями галки и вороны.

В 8 часов мы приехали уже на место. На дворе фанзы устроили все, что нужно для богослужения, и я отслужил обедницу с молебном, говорил проповедь и также всех благословил.

От души сказал я «слава Богу», когда благополучно окончилась и эта служба. Мне невыразимо хотелось посетить эти полковые части. Ведь сражения вот-вот начнутся, и уж эскадронов не поймаешь: их каждый день тогда передвигают. Теперь весь полк Господь помог мне приготовить, так сказать, духовно к бою. С 25 августа в 1-м, 2-м, 3-м, 5-м и 6-м эскадронах служил по нескольку раз, а сегодня Бог привел помолиться и в 4-м эскадроне. Еще раз благодарение Господу.

После служения офицеры Тимофеев и Легейда попотчевали меня сыром, напоили прекрасным кофе и чаем.

В 11.30 утра мы возвратились в д. Лин-ши-пу, где ротм. Калинин дал мне небольшой конвой, и мы тронулись в обратный путь к Мукдену.

Едем теперь уже по линии железной дороги. Мертво все кругом. Поезда не ходят. Оставшиеся рельсы заржавели; сигнальные столбы, семафоры – все это развинтилось, болтается, стучит; будки, станция Шахе – все пусто, без окоп, без дверей; нигде ни души, только ветер свищет. А ветер становился все сильнее и сильнее и перешел почти в бурю, вздымая тучи пыли; спасибо еще, что дуло нам в спину, а не в глаза.

На первых 10 верстах пути мы еще встречали наши посты и заставы, а потом ехали более десяти верст, не видя буквально ни одного солдата. Только манзы[36] кое-где работают в полях, да проволока на телеграфных столбах так жалобно стонет от ветра, что сердце надрывается.

Проехав верст 15, мы слезли с коней, дали им вздохнуть, провели немного в поводу, попоили, а потом опять сели и уже до р. Хунхе не останавливались. После 20–22 верст пути стали встречаться наши войсковые части и укрепления. Переехали вброд приток реки Хун-хе, а потом и саму реку по понтонному мосту и только в 4 часа вечера подъехали к своему биваку, сделав таким образом 35 верст сегодня и столько же вчера. Ах, как приятно было раздеться, умыться, закусить, попить чайку! А то от пыли в горле пересохло.

Рано улегся: едва дождался кровати; лег с радостью на душе, что Господь помог мне совершить святое дело.

16 сентября

Ночью была прямо буря. В палатке нашей все покрылось пылью, и она едва держится; а я спал отлично: усталость взяла свое. Утром принялся за писание, и это продолжалось до самого обеда. Пришла телеграмма, что нашу походную церковь привезли из Харбина. Когда начались страшные дожди, то разбирать церковь и совершать службы не было никакой возможности. Поэтому на время дождей и для того, чтобы не потерять церкви в дороге по страшной грязи, мы отправили ее на хранение в Харбин. Затем шли ляоянские сражения, отступление; и вот только теперь получилась возможность служить в ней. Какая радость! Решил завтра же отслужить св. литургию; кстати, среди родных и знакомых много именинниц, а, главное, с 19 июня я не приобщался св. Таин.

В 3 часа дня принесли «жизнь» мою, письма. Спасибо писавшим.

Сегодня весь день дует сильный ветер. Тем не менее, вечером я отправился на свою дорожку и про себя отслужил утреню, прочитал каноны. Просто не верится, что завтра я буду служить св. литургию. Господи, хотя бы завтра была хорошая погода!

17 сентября

Всю ночь была буря с дождем, но мы сухи: палатка наша не протекла. К утру погода стихла, но дождик продолжает еще идти. Решаемся все-таки поставить церковь и служить: еще придется ли молиться здесь в воскресенье.

Ксенофонт ухитрился испечь в соседней фанзе на соде просфоры, с таким однако закалом, что едва можно жевать; поэтому сегодня уже купили хмелю (вместо дрожжей), чтобы к воскресенью просфоры вышли получше.

В 9.30 утра поставили церковь недалеко от нашей палатки. Очень красивая вышла: не могу насмотреться. Пришли эскадроны и наши обозные. Я церковь убрал, как мог. В углу вбили кол, к которому прикрепили доску, это – жертвенник; покрыл его красной скатертью и салфеточкой, поставил на него иконочку-складень, подношение 36-й дивизии, и свечу; на престол поставил полковую икону и перед ней 2 свечи в высоких подсвечниках; слева и справа от св. антиминса положил кресты: один – великой княгини, другой – мой, поднесенный мне духовными детьми г. Орла. Так вышло уютно, что не только я, но и все, кто приходил к нам молиться, решительно в восторге. Войдешь в эту церковку, и забудешь про Китай, Мукден, войну: как будто в мгновение перенесешься в милую Россию. И ведь как милосерд Господь! только что началась служба, как дождь прекратился, и засияло солнышко.

Совершил проскомидию. Наконец-то я помянул всех живых и усопших, за которых привык молиться в своем родном храме, особенно именинниц. У всех богомольцев заметно приподнято было настроение духа. Воодушевленно пели солдатики.

После литургии отслужил краткий молебен св. мученицам Софии, Вере, Надежде и Любви: ведь у каждого между родными и знакомыми есть именинницы. Дай Бог им всем здоровья!

После обеда к нам приехали дорогие гости: ген. Цуриков[37] и военные агенты, болгарский и прусский майоры, очень милые люди. Сейчас же нас сняли у походной церкви.

В 15.30 я поехал проведать Полиевкта и соседа батюшку, сказав Михаилу: «Я поеду один: всего ведь 2 версты». И что же? Оглянулся, смотрю: Михаил едет за мной в отдалении.

– «Ты зачем?», – спрашиваю я.

– «Никак не могу отпустить Вас одного, хотя и близко», – отвечает.

Так и проводил он меня до Нежинского бивака.

18 сентября

Вчера вечером и сегодня утром вместо того, чтобы идти на дорожку, отправился читать молитвенное правило, конечно, в церковь. Как тихо и мирно в ней! Полный отдых душевный.

Попил чая и вышел из палатки подышать свежим утренним воздухом. Вдруг где-то недалеко раздался ружейный выстрел, и пуля просвистела через бивак между нашей и командирской палаткой. Теряемся в догадках, кто бы это мог выстрелить. Хунхузы? Едва ли: днем я очень близко от бивака не посмели бы. Вернее всего, какой-либо солдат на соседнем биваке чистил ружье, а патрон забыл вынуть. Мы положительно удивляемся, как пуля пролетела через весь бивак и никого не задела; а ведь многие солдаты слышали ее свист. Чудо! Спас Господь нас!

Вот и подумаешь, сколько раз Господь спасает людей от различных бед, а они не замечают. Как же справедливы святые отцы, требующие от людей «трезвения», т. е. внимания ко всему, что творится внутри и вне их существа! О, тогда наполовину было бы меньше неверующих и теплохладных.

Сегодня будем служить всенощную, первую в походной церкви.

Вчера вечером всех оповестил; в 17.30 вечера назначили служение.

После обеда пошел погулять. Возвращаются с полей китайцы оборванные, грязные: жаль смотреть. Я дал самому маленькому серебряный пятачок. И что же? Как будто электричество пробежало далеко-далеко вперед: как грибы после дождя, откуда-то выросли китайчата и всё маленькие. Пришлось оделять всех, пока вышли пятачки. Спрятал я кошелек и показываю знаками, что больше у меня нет денег; но они не верят и пустились на хитрости: начинают показывать мне разные прыщи на теле, говоря «ломайло», т. е. что они больны. Рассмеялся я; пришлось вылечить и больных.

Ах, дети, дети! Везде-то они одинаковы: веселы, доверчивы, просты. Около нашего бивака прыгают, резвятся. Им нет заботы, что завтра, быть может, пожалует сюда «япон», начнется «бум-бум» и заговорят «пилюли» (пушки). Соберется толпа китайчат, среди них немного и забудешься.

Сегодня во время обеда к столу подошел довольно приличный китаец с трехструнной бандурой. С ним его дочка, девочка лет 6–7, она отлично причесана на 3 косы с розовыми бантиками, и щечки у нее немного нарумянены (это обычай всех китаянок); одета в пестрое платьице. Как и отец, она отдала нам честь по-военному. Симпатичная деточка. Китаец попросил позволения, чтобы его девочка спела нам. Командир разрешил, и мы слушали оригинальный концерт. Отец очень сносно играл что-то грустное на бандуре, а дочка пела. Голосок у нее ангельский и слух, очевидно, прекрасный, но поет в нос, как у них и полагается. У отца необычайно добродушное лицо, и с дочкой он обращается весьма нежно. Вероятно, нужда заставила их скитаться. Мы дали им 2 рубля, и девочка по очереди всех нас благодарила. Всем очень приятно было видеть эту пару.

В 5 часов все уже было готово для служения. Собрались все прежние наши посетители и соседи. Служба началась. И мне казалось почему-то, что так торжественно мы ни разу еще не служили: все выходило как-то ладно, не исключая даже пения, Каждение совершал я вокруг всей церкви. И как сильно действовало на душу пение «вся премудростию сотворил еси», «слава Ти, Господи, сотворившему вся», когда все сотворенное: небо, земля, люди, животные, злаки, трава, деревья – все было здесь же перед глазами. Дым кадильный несся прямо на небо, а с ним и наше общее от души Господу Богу за все «аллилуия» (слава Тебе). Стихиры я сам читал, канон Михаил. За неимением аналоя, Евангелие я держал в руках. Солдатики подходили, воздавали поклонение, целовали слово жизни вечной, а рядом поют и поют «Ты моя крепость, Господи, Ты моя и сила, Ты мой Бог, Ты мое радование… нашу нищету посети… слава силе Твоей, Господи». Ведь эти слова надо здесь выслушать, на войне, когда, быть может, сейчас ничто человеческое нам уже не поможет, и только Бог – наша крепость и сила. А певчие поют уже «Очисти мя, Спасе: многа бо беззакония моя, из глубины зол возведи, молюся; направи на стезю заповедей Твоих». Господи! Да можно ли слушать все это без умиления?

Да, именно сильно нагрешили мы, русские, и крайнего отвращения Твоего достойны, Господи, но очисти, Спаситель, нашими страданиями грехи дорогого отечества и наши личные, не ропщем, терпим, смиряемся, благодарим; только прости и воззови всех и вся из глубины падения к новой, Тебе угодной, жизни!

Ничего нет вечного на земле: окончились и наши ночные славословия, мольбы, религиозный восторг, блаженство. Взошла луна, осветила своим таинственным светом нашу драгоценность-церковку, и стоит она, эта церковка, среди моря житейского и военных бурь, как пристань тихая, и зовет всех-всех к себе для подкрепления сил душевных и телесных, для успокоения.

Погода хорошая, теплая. Мы не только отдохнули, но даже поправились.

Вчера, отслужив св. литургию, под чудным впечатлением пережитого духовного счастия я послал устроительнице церкви ее императорскому высочеству великой княгине Елисавете Феодоровне телеграмму и получил сегодня следующий ответ:

«Мукден. Священнику Митрофану Сребрянскому. Так счастлива, что могли помолиться в походном храме. С Вами в молитвенном единении: помоги, Господь, вам всем. Елисавета».

Да благословит ее высочество Господь Своей благодатью!

Читать правило, конечно, я пошел опять в церковь.

19, 20 и 21 сентября

Настало утро воскресенья. С великой радостью готовился я к служению св. литургии. Все вымели, вычистили. В 8.30 прочитал входные молитвы, облачился и приступил к совершению св. проскомидии. Михаил читал часы. Ксенофонт испек просфоры на этот раз гораздо лучше. В 9 часов началась св. литургия. Присутствовали корпусный и бригадный командиры, наши эскадроны, саперы, инженерный парк и штаб 17-го корпуса. Погода была прекрасная, и все способствовало нашему торжеству.

Проповедь говорил на евангелие, что и нам, подобно древним, необходимо постоянно сохранять и возгревать ревность к спасению и святости, поставляя это выше всех своих земных потребностей. Поэтому нужно верить, что Господь с нами, и всеми способами входить с Ним в общение, беседовать, учиться у Него. Это возможно через: а) чтение священного писания, б) усердную молитву и в) внимательное отношение ко всему тому, что случается с нами. Из всего надо стараться вывести для себя назидание. Напр., приходится в походе терпеть голод, холод, зной, жажду: вот и нужно здесь сказать себе: – Святые подвижники, угождая Богу, смиряли себя постом и другими подвигами; а я, грешный, был ленив. Слава Господу, что Он, хоть немного, сподобил и меня теперь принять подвиги; и проч.

После литургии корнет Крупский снимал церковь и меня в облачении.

В час дня пообедали, а в два мы с Михаилом уже ехали в 5-й и 6-й эскадроны. В 3 часа отслужили в 6-м эскадроне обедницу (проповедь говорил на ту же тему) и немедленно выехали в 5-й эскадрон, стоящий в 8 верстах, чтобы, отслужив и там, успеть засветло вернуться на бивак.

Едем. Проехали уже верст 5– 6. Смотрим: облако пыли несется нам навстречу. Оказывается, это 5-й эскадрон идет на новую стоянку. Пришлось вернуться домой.

Вечером получено известие, что пропавший вольноопределяющийся Рукавишников нашелся: он в госпитале на излечении. Когда Рукавишников потерял дорогу и остался один среди поля, на него напали хунхузы и ранили в руку. Лошадь сбросила его и убежала. От потери крови он потерял сознание, и так осталось неизвестным, сколько времени он пролежал; только, когда пехота нашла его в гаоляне, рана у него уже загнила, и началась гангрена. Теперь палец отрезали, и он поправляется.

Сижу, пишу дневник. Что же это долго не идет ко мне приятель мой? Значит, не видел, как я приехал; а лепешечка овсяная ему уже готова.

Приятель мой – это «Коська», вороной жеребеночек, которым на походе подарила нас обозная лошадь; совершенно ручной и любимец всех. Солдаты наперерыв кормят его из рук хлебом, делятся сухарем, обнимаются с ним, играют. Между прочим, он очень хорошо знает нашу палатку и частенько проведывает: подойдет, просунет голову и шевелит губами, будто говорит:

– «Здравствуй! Дай же мою любимую лепешечку».

– «Ну, что делать? Для себя купил овсяные галеты, но с другом поделиться рад».

Встаю. Он кладет мне голову на плечо: пошепчемся немного, поглажу его, а потом достаю лакомство.

Ведь вот, кажется, пустяк, а на самом деле жеребеночек скрашивает нашу жизнь, как милое дитя: все любят его и занимаются им.

Взятые в плен главный фотограф 1-й японской армии и его помощник.

С. Прокудин-Горский, 1904

Упомянул о галетах… Это все благодаря «Экономическому обществу г.г. офицеров гвардейского корпуса». Буквально благодеяние для армии! Когда придут вагоны с товаром этого общества, то все спешат запастись необходимым: чаем, сахаром, вином, консервами, конфетами, сухарями, обувью, одеждой, закусками и проч. Цены самые умеренные. Жаль только, что, как раскупят товар, то еще ждать приходится очень долго. Я купил себе верблюжьи чулки (спать ночью в них), калоши теплые, сухари, конфеты к чаю, лимоны. Надо все это приберечь; на днях армия выступает в наступление, а торговля в «экономке» почти кончается: все распродано, а новый товар не пришел.

Вечером вдруг сильно посвежело в воздухе, ночью было уже совсем холодно, а утром 20-го пришлось облачаться опять во все теплое: страшный холод и ветер с дождем. Ехать никуда немыслимо было, и я весь день просидел в палатке и читал; а для того, чтобы иметь возможность писать, брал свой чайник с горячей водой, согревал руки и тогда уже брался за перо.

Днем приезжал к нам дорогой Аф. Андр. Цуриков с солдатом-фотографом, и мы снялись на биваке и с эскадроном.

Ночь на 21-е была страшно холодна: мороз 3°. Ничего, пережили: укрылись потеплее и спали. Утром пришел чудный приказ ген. Куропаткина о наступлении с приглашением отслужить во всех частях молебны.

Господи, каким оживлением повеяло в армии от этого приказа. В 3 часа дня служил молебен о даровании победы в саперном батальоне и в инженерном парке, говорил небольшую проповедь, приглашая поусерднее помолиться о благодатной небесной помощи при наступлении нашем. В 4 часа в своей церкви отслужил тоже молебен половине своего полка.

Благослови нас, Господи, победой!

---