Декабрь 1904 года
1 декабря
Морозы все стоят большие, и в фанзе страшно холодно. Я уже хотел переселиться в землянку: в ней гораздо теплее. Сегодня все встали с простудой, а командир полка и адъютант даже покашливать стали. Очевидно, так жить дальше нельзя, и, отогревшись немного чайком, мы составили совет, что делать. По обстоятельном обсуждении дела постановили следующее решение: собрать возможно больше газет и обклеить ими стены, заложить с северной стороны окна кирпичом, сделать из палаток потолок и разделить фанзу полотном на две половины. Сейчас же позвали неизменного нашего Галкина, денщиков, и работа закипела. Послали за кирпичом из развалившейся ограды; принесли палатки и газеты. Сшили и зашпилили английскими булавками полотнища палаток и сделали из них потолок; затем стены обклеили газетной бумагой, снаружи обложили землей (навозом), окна заложили кирпичом и тоже оклеили бумагой; из полотнищ сшили большой занавес и им разделили фанзу пополам, из пустых ящиков устроили второй пол в уровень с канами. Кончили дело и затопили каны. К вечеру получилось уже несколько градусов тепла, и восторгу нашему не было предела. После обеда вся наша семья загрустила: проводили одного члена из нашего общежития, подполковника Б‑ва, на житье в деревню Тацзеин. Он будет там командовать 3‑м дивизионом нашего же полка. Как скорби сближают людей! За эти долгие месяцы совместной жизни все мы так сжились между собою, что образовалась как бы одна семья. И вот расстаемся; было очень грустно.
Невольно восхищаюсь я нашим обновившимся жилищем: как-то чище и светлее стала выглядеть фанза, даже образки и фотографии достал и повесил; ведь это также утешение! Да и теплота подбодрила: читать и писать уже можно свободно. Слава Богу!
2 и 3 декабря
Холодно по-прежнему, но тихо, и я почти целый день на воздухе: если нет ветра, то, какой бы ни был мороз, на солнышке все же сравнительно тепло. Я всегда пользуюсь подобной погодой, чтобы нагуляться. Большею частию гуляю по нашей «Неве»; она теперь хорошо умерзла, немного покрылась снежком и представляет из себя ровную, как стол, площадь. Со мною часто гуляет К. Ф‑в, и о многом-многом беседуем мы, особенно по вечерам, под звездным или лунным небом. Божественная мудрость создала эту чудную вселенную для Себя, чтобы утешаться, наслаждаться ею, говорил К. Ф‑в.
Не ради Своего наслаждения творил Господь вселенную, отвечал я. Он Сам в Себе имеет всю полноту блаженства и не нуждается ни в чем. Говорить же, что Божественная мудрость не могла не сотворить вселенной, так как полнота ее совершенств вылилась в форме этих миров, прямо грешно. Ну, разве можно слова «не могла не сотворить» прилагать ко Всемогущему?! Нет, бесконечно мудрый и любящий Господь воззвал к бытию сонмы разумно-свободных существ, ангелов и людей, и для них сотворил эту дивную вселенную, — для них, чтобы эти ограниченные существа наслаждались красотами и мудростию вселенной; восторгались, трудились, учились, познавали ее законы и в них находили бы, отыскивали свойства Творца своего; развивали этим свои богоподобные свойства, славословили и воспевали мудрость, могущество и любовь Божию и в этом полагали для себя счастие. В книге Иова так и написано: «Когда сотворены были звезды, восхвалили Господа все ангелы Его». Да, для человека земля и все, что на ней! Землю не ради же ее самой творил Господь; ведь земля хотя и мудро устроена, но сама по себе неразумна, равно как и животные. Не могут же они сознать в себе заключающуюся мудрость и дать в этом отчет. Паровоз мудро устроен, но он этого не сознает, и какая цель была бы устроить паровоз, если бы на нем не было машиниста? Конечно, нужно на земле присутствие разумного существа, человека, который бы сознал, понял всю мудрость и красоту ее и прославил бы Творца Бога.
Вот так спорим-спорим, потом разойдемся до завтра, а завтра новые вопросы. Заговоримся и немного забудемся, что сейчас война и в нескольких верстах от нас японцы.
3 декабря. Хотя и морозно, однако еду служить молебен в Тацзеин; давно уже там не молились. Вот какое время настало! Служим только молебны, и то с трудом: холодно. Собрались эскадроны, надели шлемы и помолились. Вернулся домой, попил чаю, а мой милый спутник К. Ф‑в уже ожидает меня гулять. Пошли, и снова разговоры: все философствуем. Сегодня спорили о спиритуализме.
4 и 5 декабря
Отправляюсь в Мукден; сегодня там всенощная, завтра — святая литургия. За рекой Хуанхэ около Мукдена на полях масса китайцев-бедняков, взрослых и детей. Они собирают остатки гаоляна и чумизы, режут прибрежный хворост, подбирают навоз и все это несут на коромыслах в город отапливать свои квартиры. Согнувшись, тащат дорогую ношу китайцы; несмотря на холод, многие покрыты потом. Идет старец, на груди медный крестик — христианин. Бежит вприпрыжку рядом с двуколкой малютка — китайчонок лет шести, держит руку у лба, отдает честь и немилосердно вопит: «Капетана, моя денга мею (нет); моя денга мею, капетана!..» И так без конца. Прямо сердце надрывается: невозможно без скорби смотреть. Приехали. Я опять в мандаринском доме, опять тульский самовар, лампа, кресла со спинками и прочее утешение… Попили чайку и за дело: устроили мы с Михайлом по-прежнему иконостас, вставили во все висячие китайские фонари по свечке; собрались певцы, молящиеся, и мы отслужили всенощную. К воскресной службе прибавили и моления святителю Николаю, так как среди молящихся много именинников; 6‑го же декабря я буду служить уже в Тацзеине. На всенощной опять был хозяйский сын и очень внимательно стоял и слушал; после он говорил, что ему наше богослужение очень нравится. Этот китаец очень любит русских и у чиновников старательно учится русскому языку. После всенощной все говорили, какое высокое наслаждение доставляет общественное богослужение: истинный отдых душевный!
Лег спать на прежнем диване; гусей по моей просьбе убрали куда-то, и я спал сравнительно хорошо. Утром рано встал, все приготовил, и в 9 часов начали служить святую литургию. Припоминаю вчерашний разговор о наслаждении от общественного богослужения. Там, в России, в мирное время многие, быть может, говорили о необходимости мирских, суетных наслаждений — театров и других зрелищ; человеку-труженику будто бы необходимо по-мирски веселиться, иначе он замрет, затоскует, заскучает. Но прежде всего, потребность в этих удовольствиях слишком преувеличена. Вот уже полгода, как все мы оторваны от всех мирских удовольствий, трудимся не меньше мирного времени, а невзгод и неудобств даже гораздо больше. Что же, отсутствие прежних наслаждений очень заметно? Заскучали, затосковали без них? Ничуть. Наоборот, скорее и прилежнее пошла работа, и в самой работе мы стали находить гораздо больше интереса, чем раньше. Вместе с тем душа, истинно Божие создание, освободившись от этих цепей мирских утех, с большею силою стала рваться к своему первоисточнику — Богу, чтобы войти с Ним в общение и насладиться этим. Вот потому-то теперь и молитва, эта беседа с Богом, так невыразимо приятна, так восторгает и тем указывает, что и в мирное время возможно доставить душе своей это истинное блаженство, если будем иметь силу воли заставить себя удалиться от суетных наслаждений.
Окончилось богослужение, убрали все и поспешили подкрепиться пищею, так как нужно было скорей возвратиться в свою деревню: в 5 часов вечера всенощная в фанзе у генерала Степанова. Только в 8 часов вечера окончили мы наши сегодняшние труды, и я водворился на своем кане на отдых.
6–9 декабря
Рано-рано встал: сегодня предстоит сделать многое; дай Бог успеть! Погода прекрасная, солнечная, но мороз крепкий. В 8.30 утра я уже служил на огороде молебен для 1‑го и 4‑го эскадронов. Едва отслужили: так холодно было! Прямо с огорода мы с Михаилом пошли служить молебен в фанзу к бригадному генералу Н. П. Степанову. Он именинник, и, кроме того, в управлении нашей 2‑й отдельной кавалерийской бригады годовой праздник. Отслужили. Ксенофонт уже заложил двуколку, и мы скорее покатили в деревню Тацзеин: нужно было успеть совершить там святую литургию и молебен, оттуда потом проехать еще в 17‑й саперный батальон. В 10.30 прибыли в Тацзеин и начали устраивать фанзу. Часть ее отделили для алтаря, протянули поперек веревку и на нее повесили иконы походной церкви и царские врата; я поставил престол и жертвенник. Получилась церковь, вероятно очень похожая на те, что были в катакомбах. Это впечатление усиливалось еще тем, что и живопись на иконах нашей церкви древняя, и облачение на мне и престоле льняное с вытканными крестами, и закоптелая крыша фанзы выглядит черным сводом, и вокруг полумрак. С этим настроением я и служил всю литургию.
Мне кажется, если бы люди с раннего детства слушали возможно больше рассказов из жизни древних христиан, святых, мучеников и мучениц, а равно и читали почаще о том, то и жизнь их была бы совершенно другою, была бы чище, светлее. Ведь капля за каплей воды, падая на камень, разбивает его; неужели же душа человеческая окажется грубее камня, когда на нее ежедневно будут падать капли воды живой? Нет! Как бы ни были дурны ее наклонности, как бы ни были тяжки ее грехи, но постоянное чтение о подвигах подобных нам людей, которые силою веры победили в себе дурное и так горячо полюбили Господа, что в ничто вменяли все блага земной жизни и с охотой жертвовали всем, даже самою жизнию, лишь бы не лишаться сладостного общения с Богом, — чтение об этом, пребывание в этой святой атмосфере может ли пройти бесследно для человека? Конечно, нет! Все это разобьет окаменелость сердца у взрослого и не даст окаменеть и развратиться дитяти. Помню, как в детстве трогали душу жития святых и рассказы из жизни древних, особенно мучеников. Каким-то пламенем загоралось тогда все существо, мысль летела туда, в Колизей, ко львам, в катакомбы, к ногам этих дивных епископов, пресвитеров, мучеников, мучениц, одни имена которых наполняли душу восторгом. А в воображении и себя, бывало, уже ставишь в то положение, о котором или сам прочитал, или другие рассказали. Как мудры были наши предки, когда воспитание и образование детей начинали со слов «Бог», «Богородица», «ангел» и пр. и вместо выдуманных детских рассказов читали им священную историю, жития, Псалтирь! Ведь душа дитяти — чистая бумага, и написанное на ней в детстве святое от многого дурного потом сохранит ее. Ах, если бы в теперешних христианах воскресли чувствования древних! Как интересна была бы жизнь! И как всегда поучительны пример и опыт святых! Теперь все толкуют о переделках снаружи. Да снаружи-то хотя бы и все было идеально устроено, но если внутри человека будет расстройство, то и идеальная внешность не поможет: все разрушится. Нужно каждому внутренно преобразиться, стать истинным христианином, а внешнее тогда и без всяких переделок будет прекрасно; преображение же это возможно только через Христа. Счастливы древние христиане! Их внимание всецело занимало одно: как бы не нарушить заповеди Христа, как бы сохранить себя святыми, честными, благородными, и не в личной только жизни, но и в общественной.
Приятно прошло служение наше, приятно, конечно, для души; с внешней же стороны оно было очень неприглядно, но на это никто не роптал. Слава Богу, что и так-то удалось помолиться. Одно жаль: фанза мала, поместились все офицеры да тридцать-сорок солдат. Очевидно, святая литургия, совершаемая в такой необычной обстановке, и на всех оставляла глубокое впечатление: следы душевного волнения ясно замечались на лицах молящихся. После литургии крестным ходом с пением «Спаси, Господи, люди Твоя» и тропаря святителю Николаю вышли мы из фанзы на огород, где уже были построены четыре эскадрона. Полдень. Маньчжурское солнышко успело разогнать холод и пригрело так, что мы отслужили молебен с многолетием, не дрожа от мороза. С крестным же ходом и вернулись в фанзу-церковь.
Разоблачаю престол, Михайло и Ксенофонт хлопочут, складывают церковь, высказывая свои впечатления, а обязательный Ник. Павл. Серебренников[37] уже приветливо приглашает меня выпить чайку. Пью чай. Сижу на кане, кругом офицеры, поздравляют именинников, разговаривают. Как живо представились все они мне в Орле, в полковом собрании, среди прекрасной обстановки, на паркете. А теперь в китайской фанзе, на грязном полу, но… так же оживлены. Это отрадно. Денщики бегают, суетятся, ставят на стол металлические тарелки, походные ножи и вилки. Именинники угощают гостей обедом. Я наскоро закусил и, не ломая, как говорят, беседы, исчез. Мне ведь нужно было еще попасть к саперам в соседнюю деревню: они, наверное, думал я, ждут. Действительно, когда мы подъехали, батальон стоял уже в ожидании. Сейчас же принесли столик, жалованную государем икону, и обычная картина началась: забегали фельдфебели, засуетились офицеры, пошли перестроения, захождения плечом, команды «Стой!», «Равняйсь!», «Смирно!». Идет батальонный командир, украшенный золотым оружием за храбрость; гремит его голос: «Здорово, молодцы саперы! С праздником! На молитву! Певчие, вперед!» Заиграла труба известный мотив, грянула музыка «Коль славен наш Господь в Сионе, не может изъяснить язык». Нет, не могу!.. Удивительно действует на душу этот чудный гимн, особенно здесь: нельзя не волноваться. А с позиций, как нарочно, резко доносится «бум, бум, бум». Замерли последние звуки музыки, и мы начали служить молебен. Однако природа что-то разгневалась на нас: все время было тихо, а тут вдруг подул ветер, быстро перешел в бурю; зги не видно от пыли, и завывание ветра вступило в ожесточенный спор с нашим пением! Мои бедные волосы так трепала буря и так обильно посыпала пылью и песком, что, когда Михайло усаживал меня в двуколку, Ксенофонт не удержался и говорит:
«Как приедем домой, так сейчас же надо мыть вам голову, батюшка! Как хотите, так оставить нельзя!» Уже в 4 часа вечера водворился я в своей фанзе, умылся и с наслаждением попил чайку.
7, 8 и 9 декабря прошли так, что при всем желании поделиться пережитым нечего записать. Нельзя же ежедневно описывать, как мы обедали, пили чай и тому подобное.
10 и 11 декабря
Сегодня день надолго памятный: получил сразу три посылки от Оли[38] из Москвы. Как долго мы их ждали! Говорю мы, потому что здесь так все сжились между собою, что интерес одного есть интерес всех. По письмам еще с сентября знали о высылке посылок, и по нашей Каулоуцзинской колонии давно прошел сладостный слух: «Вы знаете? Батюшке из Москвы послано несколько посылок, также Калинину, Образцову, Бузинову». — «Неужели?» — «Наверное знаю. Вот интересно!» Немного погодя новый слух, но такой, от которого все приуныли. «Вы слышали?» — «Что такое?» — «Да посылки-то наши, говорят, пропали где-то в Сибири или сгорели в Харбине». Как молния, пронеслась эта последняя печальная весть между всеми. Немного посерчали, пожалели как полагается, но скоро оправились, и уж было острот отпущено по нашему адресу со всех сторон целый короб! «Поздравляем с получением! Ну, как московская ветчина? Колбаса? Понравились?» Конечно, отшучиваемся. И вдруг, когда все считалось оконченным и похороненным, нежданно-негаданно посылки объявились! Сидим вечером, мирно беседуем, услаждаемся звуком мерных шагов часового под нашим бумажным окошечком; вдруг открывается занавес фанзы нашей, и просовывается голова Ксенофонта.
Никогда его таким не видал я: красный и хохочет — верный признак, что он счастлив бесконечно. «Что ты?» — говорю. «Да как же? — отвечает. — Вам посылку притащил, сейчас привезли из Мукдена, от матушки, верно, да такая одна тяжелая — пуда три, насилу дотащил, а две другие полегче». «Тащи сюда, скорей!» — кричим, и все мы, то есть обитатели фанзы, прекратили и дела и разговоры, бросились к посылкам раскупоривать, развертывать. Ох, какое это счастие! Ведь каждую вещичку покупала, работала, завертывала, укладывала родная, любящая рука. Верите ли, ей-ей, руки дрожали, когда раскупоривал, а сердце колотилось так, как будто выскочить хотело! Каждый сверток вызывал восторженные восклицания: «Сало-то, сало какое! Колбаса-то свежайшая! Икра, печенье! А вот, посмотрите, целый пулемет — монпансье» и т. д. Конечно, сейчас же начался пир горой. Ксенофонт принес кипятку, и мы, закусивши присланной провизией, с удовольствием попили чайку с монпансье и цукатами, от души приговаривая: «Дай, Боже, здоровья и всякого блага приславшим!»
11-го числа все еще возился с посылками; нужно было поделиться этой радостью с Полей[39] и еще раз пережить вчерашние чувствования. Погода все время прекрасная, но я сижу дома: за холодное время немного промерз и что-то лихорадит.
12–14 декабря
Сегодня воскресенье и сороковой день смерти ротмистра Бодиско. Солнышко довольно сильно пригрело, и мы собрались в 11 часов утра на своем обычном месте помолиться. Сначала я отслужил молебен и сказал воинам небольшое поучение о необходимости, сражаясь храбро с вооруженным противником, по-христиански, с любовью и участием относиться к нему безоружному, больному и раненому, а также к мирным жителям — китайцам. Об этом напомнить я счел необходимым ввиду того, что военные действия могут открыться вот-вот. После молебна в присутствии почти всех офицеров полка отслужили панихиду, помолились о упокоении души дорогого боевого нашего товарища ротмистра Бодиско, который пережил с нами страшные ляоянские бои и потом уже заболел. Во время служения невольно вспомнилось, как усопший любил заупокойную молитву «Боже духов и всякия плоти», прямо восторгался ею и всегда просил меня читать ее вслух. Последний раз 30 июля в деревне Шичецзы после панихиды по корнету Гончарову он говорил мне, как умилительна и утешительна молитва эта. А вот и сам уже в могиле.
Пришел я в фанзу и опять просидел безвыходно три дня: боялся разболеться. Сидел и читал взятые из Орла с собою книги, особенно «Отечник» епископа Игнатия Брянчанинова. Это чудная книга. Она содержит в себе изречения святых отцов, выбранные из многих книг. «Добротолюбие» пятитомное приобрести многим не по средствам, а в «Отечнике» кратко собрано все, что управит внимательную душу ко спасению.
Газеты мы читаем вслух и, надо сознаться, часто возмущаемся наглой ложью некоторых писателей о порядках и жизни нашей армии. Да и пишут-то часто люди, не бывшие здесь. Например, пишут, что солдатам нечего есть, холодно, одежда у них плоха. На деле совершенно обратное, то есть едят очень хорошую мясную пищу не менее двух раз в день, получают хлеб, чай, сахар, живут в землянках, которые гораздо теплее наших фанз, у всех полушубки, валенки, суконные портянки, теплые чулки, папахи. Право, немцы больше правды пишут о нас: в их газетах, например, прямо говорится, что в нашей армии все есть, что требует и время года, и желудок. Конечно, были и дни и недели, когда трудно приходилось: сражения, сидение в окопах, отступление и т. п., но ведь на то и война: нельзя же без этого. Теперь у нас, говоря относительно, затишье, то есть больших сражений нет, а канонада пушечная, особенно из осадных орудий, и ружейная стрельба происходят ежедневно. Привыкли мы к этому и, только когда уже особенно расстучатся, тогда выйдем на полотно железной дороги посмотреть.
15–24 декабря
С каким воодушевлением все эти дни готовились мы к встрече великого праздника Рождества Христова! Мечтали служить всенощное бдение, святую литургию; приобрели молодые сосенки вместо елок. Заготовили праздничную провизию… Вот уже 23 декабря. Завтра сочельник, решили все попоститься. Вдруг все мечты, все приготовления разлетелись в прах. Пришел приказ главнокомандующего выступить полку утром 25 декабря в полном составе и присоединиться к отряду Мищенко. Это значит, мы идем в набег, во фланг, будем впереди всей армии. Приказано из вещей захватить только самое необходимое, остальной обоз оставить; главное же взять побольше патронов: по двести штук на каждом солдате и по двадцать четыре тысячи в каждой патронной двуколке. Засуетились, забегали солдатики; пошла чистка амуниции и всего снаряжения; ну, значит, рушилось все: нужно готовиться в поход.
Как преобразилась пустынная станция Суютунь! Теперь там масса путей, поездов, лазаретов, палаток, интендантских грузов, солдат, офицеров; выгружают осадные орудия, прокладывают легкую железную дорогу для перевозки тяжелых снарядов, пушек. Везде солдатики метут сор около своих землянок, втыкают в землю сосенки, вешают на них красные и синие бумажки — одним словом, все готовятся к празднику, а мы… в поход! Что делать? Послушание, исполнение долга прежде всего. Наступил вечер, я окончил приготовления. Из 3‑го эскадрона мне прислали смирную лошадку; подковали ее на зимние подковы; в кобуры седла положил чай, сахар, колбасу, сало, полотенце, три перемены белья, облачение — ризу и епитрахиль; Святые Дары и крест — на мне; бурку привязал к седлу — и готово! Остальной обоз или подойдет после, или мы, окончивши свое предприятие, вернемся назад. Все едем верхами. Слава Богу, полк будет действовать весь вместе. Опасное, трудное дело предстоит, но очень нужное и полезное для армии. Потрудимся!.. Когда заблистали звезды, я вышел гулять, чтобы хотя мысленно пережить те святые чувствования, что, бывало, в это время переживал в Орле. Грустно стало на душе: лишены молитвы. Со стороны позиций доносится дружное пение «Рождество Твое, Христе Боже наш». Ярко пылают костры. И японцы не остались в долгу — освещают нас прожекторами. Иллюминация! А наши солдатики работают, укладываются. Итак, завтра утром уходим. Благослови, Боже, а теперь нужно полежать на кровати. Порт-Артур пал вчера. Давно уже мы этого ожидали. Спасибо героям: долго они нам помогали. Мы идем дней на десять или самое большее недели на две.
25 декабря
Сегодня выступать в боевой поход, набег на город Инкоу; в 10 часов утра уходим. Я встал еще до света: нужно привести в порядок остающиеся здесь вещи и хотя немного попраздновать, ведь Рождество Христово наступило! Умылся. Достал Святые Дары, епитрахиль и пошел на лед нашей «Невы». Звезды еще ярче блестят. В России в такое время несется гул колоколов, уже прославили родившегося Спасителя, а здесь тишина мертвая, даже пушки молчат. Японцы прислали письмо, поздравляют с праздником и дают слово сегодня весь день не стрелять, если и мы сделаем то же. Кажется, обе стороны выполнили условие, и день прошел мирно. Выбрал на льду чистое местечко, поставил Святые Дары и приобщился. Что-то подступило к горлу: волнение положительно душило. Отпраздновал. Верно, уж такая наша доля, что как большой праздник, так нам поход или бой. Впрочем, слава Богу за все, Ему так угодно. Возвратился в фанзу; наши встали, собираются. Позвал Михаила и отпели краткий молебен, поздравили друг друга. Затем с Михаилом «пошли по приходу»: были в 1‑м и 4‑м эскадронах, в штабе бригады, полка, у корпусного командира. Везде пели краткие молебны. В 9 часов вернулся я, напился чаю, закусил и в поход. Я надел на себя две фуфайки, меховую безрукавку, лисий подрясник, теплые сапоги, папаху, она же и подушка. Ксенофонт остается с вещами в нашей фанзе, Михайло на Друге со мной. Все оделись. Приехал взвод драгун за штандартом. Помолились. Благословил я нашего «дедушку» — штандарт, командира полка, адъютанта и сел на свою лошадку. Вынесли штандарт, раздалась команда, блеснули шашки на караул, приветствуя «дедушку», и мы тронулись. Что-то даст Бог?! Вернемся ли? Ведь идем в тыл огромной японской армии, и задача — дойти до самого Инкоу. Я проехал по фронту и благословил своих воинов на новые труды. Прежде всего нужно проехать семь верст до деревни Эльтхайцзы, там соединиться с 52‑м драгунским Нежинским полком и далее следовать к генералу Мищенко. Наш отряд большой: девять полков казаков, сотня пограничников, две сотни пехотных охотников на конях, наша бригада, Приморский драгунский полк и тридцать шесть пушек с прислугой на конях. Отряд разделен на три колонны: 1) казаки под командой генерала Тевяшева; 2) казаки и охотники под командой генерала Абрамова, при этой колонне едет и сам Мищенко; 3) наша бригада, Приморский драгунский полк и сотня пограничников под командой генерала Самсонова. Артиллерию разделили тоже на три части, причем в нашу колонну вошли: 20‑я конная батарея и полубатарея «поршневая», то есть стреляющая гранатами, а не одной шрапнелью. В нашей 3‑й колонне священником оказался я один на всех, так как священники Нежинского и Приморского полков по нездоровью не могли сопровождать свои полки в походе. Едем. Солнце ярко светит и так греет, что жарко в седле. «Не декабрь, а апрель сейчас», — говорят офицеры. Безветрие полное, и тучи пыли. «Вот так угощение нам на праздник, — шутят солдатики, — пыли наглотаемся досыта». Везде шутки, остроты; все рады делу, бодры, будто едут не на битву, а на веселый пир. Я въехал в строй 4‑го эскадрона, стал в ряды и еду с солдатами. «Не робей, — говорю, — братцы! Я с вами, буду молиться за вас; кого ранят или кто заболеет, приобщу — вот видите Святые Дары на мне? Кто умрет героем в честном бою, отпою погребение: не зароем как-нибудь». «Умирать один раз в жизни, — говорит мой сосед Архипов, из запасных, — от могилы не уйдешь все равно, а умирать в бою — это действительно хорошо. Что ж? Дай, Господи!» «Да ты, верно, семейный? — спрашиваю я его. — Разве тебе не жаль родных?» «Что ж, батюшка, жалеть? Бог им даст силу — перетерпят; к тому же на каждого едока государь теперь дает один рубль пятьдесят копеек в месяц: прожить можно, зато душе спасение». Едем, беседуем. Я как-то сразу примирился с пылью: ничего, дышу, даже разговариваю и, насколько утром волновался, настолько же теперь, когда уже поехали, успокоился. Буди воля Божия над нами!
Благополучно прибыли в деревню Эльтхайцзы. Нежинский полк уже стоит в строю. Подошли мы и выстроились так, что оба полка стали лицом друг к другу. Вдали показалось облако пыли: едет командир корпуса генерал Бильдерлинг прощаться с полками. «Смирно!» — загремело в бригаде. Генерал объехал полки, поблагодарил за прекрасную службу и, пожелав новых успехов, поздравил с походом. Сблизились полки, выехали вперед штандарты, ассистенты открыли жалованные иконы; я и Михаил сошли с коней, достали из кобур ризы и, обернувшись на восток, запели молебен. Солдаты оставались на конях. Не могу выразить состояние души, когда раздалось дружное пение «Рождество Твое, Христе Боже наш» и «Дева днесь Пресущественнаго раждает»… Можете представить чувства молящихся, с которыми они прославляли родившегося Спасителя, отправляясь на такое страшно опасное дело?! Да, от души молились, прося у Господа помощи на предстоящие боевые труды. Окончился молебен, я благословил оба полка, и сейчас же тронулись в дальнейший поход. Ко мне подъехал Поля, и все время до вечера мы ехали с ним рядом. «Как хорошо, что вы с нами, батюшка, — слышу голос подполковника Образцова, нагнавшего меня. — Вы благословили нас, с молитвой мы начали поход — так приятно! С благословением Божиим и сражаться, и страдать, и умирать легко!» Пыль невообразимая — боюсь за глаза.
Едем среди необозримых полей Маньчжурии, точно казаки Тараса Бульбы. Мерно покачиваются солдаты в седлах; храпят и фыркают кони, горячатся. Уходят родные: ведь впереди добрых четыреста-пятьсот верст туда и обратно!
Деревня Сухудяпу, резиденция генерала Мищенко. «Эскадроны, строй взводы!» — раздается голос командиров полков, и бригада стала в резервной колонне, а я на левом фланге полка на своем длинноухом Китайце. Скачет генерал Мищенко с конвоем. Снова «смирно!», снова шашки блеснули, и ясно, на весь полк, раздался голос генерала: «Здорово, славные драгуны-черниговцы! С праздником вас поздравляю! Главнокомандующий берег вас это время, а теперь посылает на славную работу во славу царя-батюшки и отчизны. Уверен, что работать будете молодцами!» «Покорнейше благодарим и рады стараться», — энергично загремело в ответ на чисто русскую речь генерала. А он уже несется по фронту с шашкой наголо и с Георгием на груди. Подскакал к моему флангу, вызвал меня перед фронтом, принял благословение и попросил молитв. Мы снова в путь. Проезжаем массу деревень; разорения здесь нет, все цело и всего много: гаолян, чумиза, куры, поросята… Нас встречают массы китайцев, кричат нам: «Шанго, русский солдат!» А где есть китайские солдаты, то, завидев полки, они сейчас же выстраиваются и отдают честь. Мы беседуем с Полей о том, что-то теперь поделывают наши родные. И не подозревают они, что мы сейчас в походе. Вероятно, они идут в церковь или уже пришли, и Иван Арс. со сливочками попивает чаек — немножко повкусней нашей пыли. Смеемся. В 5 часов вечера прибыли в деревню Синтайхэ, совершенно не имея от пыли подобия человеческого; здесь ночлег. Нам отвели большую фанзу, и я разделся, то есть снял на время подрясник, чтобы выбить из него пыль. Скорее мыться. Мы хотели занять всю фанзу, но китайцы привели меня и адъютанта на левую половину и убедительно просят, чтобы эту часть фанзы оставили им. На кане лежит больная старуха; указывая на нее, они говорят: «Бабушка ломайло, китайса сыпи, сыпи». Вокруг масса детишек; конечно, жаль их стало, и мы все, то есть штаб бригады и наш штаб, поместились в одной половине. Михаил принес мне гаоляну, положили его на кан, сверху бурку, под голову плащ и папаху — вот и постель. Стемнело. Вестовые вскипятили походный «элексир», чай, и мы буквально ожили. Я вышел на двор. Деревья в огне, будто пожар: так много костров; небо еще чернее, звезды еще ярче. Однако нужно ужинать и вместе обедать. Достали холодные котлеты, сало, колбасу и праздничную роскошь — двух жареных фазанов и, как подобает добрым людям в такой праздник, наконец потрапезовали. Поздно вечером приехал генерал Самсонов, и в нашей фанзе состоялся военный совет. Слабо мерцала свеча, дым от канов наполнял фанзу и ел глаза. Склонившись над столом, сидели и стояли генералы, командиры полков, офицеры; пред ними карты местности, по которой идем; они совещаются. На другом столе офицеры спешно чертят карты. Я сижу на своем гаоляне и наблюдаю эту оригинальную и в своем роде прекрасную картину. Улеглись в 12 часов. Долго не мог я сомкнуть глаз. Если только на мгновение поставить себя на наше место, то, конечно, будет понятна причина бессонницы; к тому же ночь морозная, и солдаты у костров всю ночь шумели. Забылся часа на три. Слава Богу, первый день похода прошел благополучно.
26 декабря
Солдаты всю ночь не спали: морозно; просидели они у костров. Выслали вперед разъезд отыскать хорошую переправу через реку Хуанхэ. В 11 часов утра подошли к реке, и началась переправа. Что это за картина! Солнце только восходило, и полнеба окрасилось оранжевым цветом. Прибрежный тростник, деревни, деревья — все покрыто инеем. Тихо, ни души, только всадники один за другим, ведя на поводу коней, переходят реку. Осторожно ступают лошади по льду, некоторые падают. Наконец догадались посыпать лед песком, и переправа сразу ускорилась. На том берегу собралась вся наша колонна; подъехал генерал Самсонов, поздоровался, и мы отправились дальше. Уже выходим из своей линии и начинаем заходить в тыл японцам. Теперь нужно быть очень осторожными: кроме японцев, здесь масса хунхузов.
Порядок движения колонны таков. Впереди авангард — два эскадрона, за ними в двух верстах главные силы колонны и в двух верстах сзади арьергард — один эскадрон. По бокам колонны, в полуверсте от нее, едут дозорные от каждого эскадрона — это щупальца войска; они зорко осматривают окрестности, и особенно деревни, так что напасть на колонну в походе врасплох невозможно. Двигаемся без дорог, прямо по полям сжатого гаоляна.
Пыль снова невообразимая, и мы все сразу поседели. Во втором часу дня проехали деревню Сыфонтай, и раздалась желанная команда: «Стой, слезай!» Привал до 4 часов; пройдено двадцать пять верст; можно закусить. С каким удовольствием ели мы сало и колбасу — выразить невозможно! Вскипятили чайку из сомнительной водицы: колодцев близко нет, а замерзшая лужа — рядом, вот из нее-то и взяли воду. Ничего, прошло благополучно.
В 4 часа заколыхались колонны: драгуны, казаки, пушки, пики, штандарты — все перемешалось и в общем составило грандиозную картину. Проехать нужно еще двадцать верст. Скоро солнце село, и мы едем при свете звезд и молодой луны.
В 9 часов приехали в деревню Тунхуанди. Ночлег. Слез я с лошади и прямо сел на землю: ноги подкосились, устал; дальше втянусь, конечно. Сегодня ночью наш полк занимает сторожевое охранение, то есть выдвигается вперед версты на четыре от главных сил и цепью окружает всю колонну. Это самая трудная, опасная и ответственная обязанность. Деревню, в которой мы остановились, сейчас же оцепили часовыми, которые без пароля никого не впускали, не выпускали. Фанза досталась до отвращения грязная; на пол набросан, очевидно нарочно, навоз и зажжен, чтобы мы не могли в ней остаться. Конечно, солдаты затоптали огонь, и мы водворились, накашлявшись и наплакавшись от дыма. Расседлывать коней не приказано, костров разводить тоже. На кане оказалась набросанная чумизная солома. Я так устал, что и об опасности забыл: бросился на эту солому и сейчас же уснул. Ночью несколько раз просыпался. Наши почти не спали, так как очень часто приходили донесения из сторожевых эскадронов. Между прочим, 4‑й эскадрон захватил в эту ночь двух хунхузов.
27 декабря
В 5 часов подали кипяток, и мы отогрелись. Пришла от генерала Самсонова диспозиция на сегодняшний день; в 7 часов выступили. 4‑й эскадрон донес, что встретил ночью японский разъезд, а хунхузы только что ушли; их здесь было очень много под командой японских офицеров. Часов до десяти было довольно прохладно, затем потеплело, и маленький ветерок отгонял пыль в сторону; ехать хорошо. В 11 часов подошли к реке Ляохэ. Лед как зеркало. Наученные опытом люди послезали с коней и прежде всего засыпали лед песком, так что переправились быстро. За рекою началась местность, совершенно не тронутая войною: обилие жизненных припасов у жителей поражало. По полям везде работают китайцы, выкапывают гаоляновые корешки для топки. В деревнях уже встречают нас молчанием: никто не знает русского слова. В этих местах раньше нас бывали только японские разъезды да хунхузы. Во время пути раза три останавливались на десять минут дать передохнуть коням. В час дня сделали привал. Только что наскоро закусили и хотели пить чай, как вдруг команда: «К коням! Садись!» Опрокинули солдаты котелки, не пивши, вылили денщики наш чай на пашню, и все бегом к лошадям. Снова двинулись мы. В 4 часа на горизонте с японской стороны взвился черный столб дыма. Это сигнал: очевидно, нас заметили. Теперь нужно быть крайне осторожными: ведь мы почти на высоте Ляояна. Около 6 часов пришли в деревню Таляньпуза и в ней остановились на ночлег. Сейчас же расставили часовых и на случай тревоги назначили сборный пункт. Нам отвели фанзу богатого китайца. Каны топлены, теплые, и хозяин оказался очень любезным: принес мне одеяло подостлать, маленькую подушечку, набитую… песком, и метелочку почистить подрясник. При помощи переводчика он сообщил, что здесь недавно были двести хунхузов и двадцать японцев. Приятное известие! Купили трех кур по пятьдесят копеек за каждую, и через два часа мы отлично поужинали. Вообще приняли нас очень радушно. Легли, конечно, не раздеваясь, прямо на канах.
28 декабря
Сверх ожидания ночь прошла покойно, и в 6 часов утра мы выступили в дальнейший путь. Погода и пыль прежние. До 11 часов шли благополучно, только очень стесняли часто встречающиеся огромные валы, переходить которые довольно трудно. За рекою Ляохэ почти каждая деревня не только сама окопана глубокой канавой, но и земельные участки всей общины окружены высоким валом. С одного из валов завиднелась деревня, и к ней покойно подвигалась колонна генерала Абрамова. Ясно были видны полки казаков, пики, флюгера. Вдруг «трах, трах, трах». Загремели выстрелы, и из деревни посыпались на казаков пули. Заскакали дозорные, выехала на позицию конная батарея, и наши пушки загрохотали. Над всей деревней стали показываться белые дымки — разрывались снаряды. Мы подошли почти рядом к той колонне и слезли с коней. По сигналу канонада сразу прекратилась, и на наших глазах казаки понеслись в атаку на деревню. Первый раз в жизни я видел боевую атаку конницы. Это что-то ужасное и вместе красивое. Через полчаса все было кончено. Неприятеля выбили, и японцы с хунхузами бежали. Привезли убитых и раненых; между ними один раненый хунхуз. Я пошел на перевязочный пункт, но приобщить никого не пришлось, так как все наши раненые (пять человек) из Терско-Кубанского полка, магометане. Объявили привал всему отряду; наш же полк выслали осмотреть впереди местность. Проехали мимо деревни, из которой только что выбили японцев; снаряды зажгли ее, и деревня пылала. В 3 часа перешли какую-то узкую, но с очень крутыми берегами реку. Здесь нас немного задержала артиллерия, так как пушки спускали на лямках. Я еду с 6‑м эскадроном; подходим к деревне Амабельчулла; смотрю на дозорных, они уже поравнялись с первыми фанзами; вдруг сразу дозоры карьером понеслись: тревога! Генерал Самсонов остановил колонну, построил полк наш в боевой порядок и послал узнать, в чем дело. Доложили, что в деревне засели полторы роты японской пехоты и эскадрон драгун. Генерал приказал нашему первому эскадрону подойти к деревне и лавой пронестись по ней. Благословил я издали эскадрон. Как на ученье, пошли драгуны. Вот они уже подходят, рассыпались, сейчас понесутся. Мы впились в них глазами; сердце прямо колотилось в груди, и мурашки бегали по телу. Наконец взвилась туча пыли, и эскадрон понесся, а с другой стороны неслась сотня казаков. Вот наши уже в лесочке… рубят… Кончилась атака. У казаков оказались убитые и раненые; наших же Господь сохранил, только убили трех лошадей, да у многих солдат прострелили седла и шинели. Раздается команда: «Два орудия на позицию!» И началось обстреливание деревни залпами. Стемнело. Остатки японцев засели в каменном ханшинном заводе и сдаться ни за что не хотели. Мы стояли так близко к месту боя, что несколько пуль просвистало над нашими головами, поэтому генерал Самсонов отвел колонну немного далее, а деревню приказал взять и окончательно выбить оттуда неприятеля. Для этой цели, кроме казаков, был послан эскадрон 52-го Нежинского полка в пешем строю. Завязалась сильная ружейная перестрелка; деревня сразу загорелась в нескольких местах. Японцы отчаянно защищались всем, чем можно, и даже бросали ручные гранаты. Потрясающее зрелище было перед глазами: огромный пожар среди темноты сам по себе наводит ужас, но если к этому прибавить сознание, что там, при свете этого пламени, происходит смертный бой, то какими словами можно изобразить тогда душевное состояние зрителя?! К тому же только какие-либо полверсты разделяли нас от этой несчастной деревни. Я и стоял, и ходил, старался не смотреть туда, но через минуту совершенно невольно взоры опять приковывались к зловещему пламени. Наши 5‑й и 6‑й эскадроны под командой подполковника Букреева поехали тоже к Амабельчулле…
К 10 часам деревню окончательно наши взяли, и только немногие из японцев благодаря темноте спаслись. В Нежинском полку один офицер контужен, три солдата убито и девять ранено; наших Бог миловал. Только в час ночи мы добрались до ночлега, и какого? Две скверные фанзы на весь полк; воды — ни капли. Так, не пивши и не евши, переутомленные, повалились мы на кан целой кучей, почти один на другом, а некоторые легли на китайских шкапах, на полу и моментально захрапели.
29 декабря
Встали в 5 часов утра. Воды нет; так лошади и мы принуждены испытывать жажду. Тяжело! 3‑й эскадрон ушел авангардом. Через час должны тронуться все. Только я сел на лошадь, как подают записку от командира Нежинского полка: «Усердно прошу прибыть в полк совершить погребение трех убитых вчера нижних чинов моего полка, отдать последний христианский долг усопшим героям. Полковник Стахович». Конечно, с Михайлом сейчас же поехали; это в той же деревне, только на другом конце. Подъехали к фанзе командира полка. Рядом солдаты роют могилу, одну на троих. Промерзла земля, не поддается лопате, но усердие товарищей, не желающих оставить трупы непогребенными, преодолело все, и могила, хотя и неглубокая, готова. Принесли убитых и положили рядом на мерзлую травку. Окровавленная одежда, лица с запекшеюся кровью… Господи, какой ужас! Один поднял руку к небу, будто зовет оттуда кого-то; другому в голову попала ручная граната, и вместо лица образовалась одна замерзшая кровавая масса. Лицом положили к востоку; и только что начал я погребение, как стало всходить солнышко и лучами своими обласкало, приветствовало почивших героев. Служу. Вокруг стоят солдаты, офицеры, командир полка, часто становятся на колени, и слезы, искренние братские слезы, у некоторых катятся из глаз. Трудно не плакать в такой обстановке! Кончил погребение, положили усопших в могилу, а по отряду давно уже несется: «К коням! Садись!» Зарыли наскоро могилу, поставили на нее маленький крестик, перекрестились еще раз и рысью поехали к полкам своим.
До 12 часов дня шли благополучно. Получено донесение, что половина нашего 3‑го эскадрона ходила в атаку на большой японский разъезд, зарубили одного японского офицера и пять солдат, захватили четыре лошади с седлами. Четвертый эскадрон тоже нескольких зарубил и трех драгун взял в плен. Остановились в трех верстах от города Ньючжуана, и наш полк пошел обходить его. Японская пехота стреляла ружейным огнем в наши эскадроны, но неудачно: только ранили одну лошадь. Видя себя обойденными, японцы бежали, причем многие побросали ружья, ранцы. Корнет Романов со взводом лавой проскакал весь город и удостоверил, что японцы бежали. Я ехал с артиллерией немного спустя. Еще лежали поломанные нашим полком телеграфные столбы и порванная проволока. Объехали город. Надо спешить к Инкоу.
«Батюшка, смотрите скорее направо: наши японский транспорт берут!» — кричит Михайло. Оглянулся я — действительно, наш 2‑й эскадрон карьером нагнал обоз с порохом и жизненными припасами в двести фур; прикрытие разбежалось, и вот запылал огромный костер. Взрывы пороха следовали один за другим, и черный дым валил к небу. В самом городе горели склады: сами японцы подожгли. Стемнело. Проехали несколько японских этапов с флагами; конечно, конвои разбежались, и дворы были полны транспортов со всякой всячиной. Эти транспорты сейчас же зажгли, так что кругом пути нашего сразу образовалось несколько огромных пожаров. Всего в этот день сожгли шестьсот транспортных груженых фур и взяли до тысячи лошадей и мулов. Можете себе представить, что за зрелище было вокруг нас в этот вечер?! Удача набега оживила всех: везде слышался веселый говор, смех и остроты. В 10 часов вечера остановились на ночлег в деревне Ляутангоу. Осталось двенадцать верст до города Инкоу. Легли, конечно, не раздеваясь.
30 декабря
Выступили рано утром, двигались очень медленно, по дороге жгли японские транспорты. Нашего полка разъезды под начальством корнетов Граве и Гурова порвали телеграфные и телефонные линии, захватили телефонную станцию и целую кучу полученных, но еще не розданных японских писем. В 12 часов дня весь отряд остановился верстах в пяти от города Инкоу. Высшие начальники собрались на военный совет, а мы сели на гаоляновую пашню закусывать, доедать последний хлеб; дальше — сухарики!.. Еще рано утром было слышно несколько взрывов — это наши саперные команды, составленные из драгун, казаков и пограничников, рвут полотно железной дороги. Всего произведено более двадцати взрывов, и железную дорогу сильно попортили на протяжении от Хайчена до Инкоу. В 3 часа тронулись, и прямо рысью; поднялась такая пыль, какой не было от начала похода: хвоста идущей впереди лошади не было видно. Положился я на волю Божию, натянул покрепче повод, скачу. Вдруг лошадь моя сразу стала — едва не слетел я. Впереди что-то барахталось. Оказывается, доктор Нежинского полка упал вместе с лошадью. Нет времени останавливаться — скачу далее с мыслью: «Что-то с ним?!» Около часу продолжалась эта скачка; наконец у деревни Ляньсанцзунь остановились; станция Инкоу перед нашими глазами; идет паровоз. Развернулся отряд в боевой порядок; выехала артиллерия на позицию; назначили у деревни перевязочный пункт; я с врачами и с Полей на пункт. Смотрю, подъехал и нежинский доктор. Господь сохранил его; только сильно ушиб он ногу. Дрогнула земля: раздался залп наших орудий. Завизжали снаряды и полетели к станции. «Запарил» сразу паровоз и начал удирать, давая тревожные сигналы. «Ишь его, — кричали солдаты, — испугался, бежит!..» Полтора часа продолжалась адская канонада; орудия стояли только в нескольких саженях от нас. Невозможно описать состояния души, возбуждения нервов при близкой артиллерийской пальбе, тем более что мы ежеминутно ожидали с японской стороны ответа: китайцы уверили нас, что в Инкоу шестнадцать пушек и много пехоты. Конечно, если бы у японцев были пушки, то снаряды их, без сомнения, попадали бы и в нас. Доктор конной батареи говорит: «Ну, господа, если они шрапнельку нам пришлют, я еще согласен; а если шимозные бомбы, то благодарю покорно, надо скорее тогда отодвигаться назад». После первых же выстрелов загорелись склады около станции и горели потом всю ночь. По сигналу канонада прекратилась, и по эскадрону от полка в пешем строю были посланы к окопам произвести боевую разведку, а если удастся, то и взять их. От нашего полка пошел 3‑й эскадрон. Три раза храбро бросались эскадроны и сотни в атаку на окопы, но у японцев оказались не пушки, а пулеметы, которые положительно дождем сыпали пули. Пришлось вернуться. Главное было сделано: дошли до Инкоу, демонстрация произведена, склады и транспорты сожгли, железную дорогу попортили и тем заставили японцев на будущее время тщательно охранять свой тыл и фланги и на это употребить не одну тысячу людей. Значит, освободившаяся порт-артурская армия далеко не вся присоединится к маршалу Ойяме на реке Шахэ.
В сражении при городе Инкоу в нашем полку следующие потери: погиб славной смертью героя корнет Романов (в него попало четыре пули) и ранен в ногу штаб-ротмистр Пантелеев; убито четыре солдата, пятнадцать ранено и восемь бросились в окоп и там остались, наверно тоже убиты. Во всем же отряде раненых человек сто пятьдесят да убитых восемьдесят-девяносто. Задача выполнена; пора назад. Помоги, Боже, дойти благополучно! Уже неделя, как мы отрезаны от всего мира. Чувство такое, как будто мы умерли, а отечество, близкие где-то далеко-далеко, в другом мире и войти с ними в общение не в нашей власти: умерли, да и только! Оказалось, это чувство испытывалось всеми. В 9 часов вечера приказано отойти назад верст на десять-пятнадцать и туда перенести раненых. Не забыть мне этой ночи! Все три колонны шли по одной дороге: артиллерия, зарядные ящики, патронные двуколки, лазаретные линейки, вьючный транспорт, казаки, драгуны.
Слабо светит луна сквозь тучи пыли; сзади зарево пожара — горит Инкоу; стреляют пушки, кричат транспортные солдаты на своих мулов и монголов, завывают неистово мулы, ржут лошади; и ко всему этому вдруг начинает все нестись рысью. Впереди буквально ничего не видно; скачешь, как будто увлекает какая-то стихия. По дороге попадаются догорающие транспортные японские фуры с вьюками разного товара. Наконец «Стой, слезай!» Деревня, ночлег, 12.30 ночи. Фанзу, фанзу скорей, кан! Сил не хватило ни умыться, ни жажду утолить. Перешагнул порог и, как был в пыли, грязи, прямо на кан повалился. А тут донесение, что в Инкоу спешно прибыли семь тысяч японцев с артиллерией и, вероятно, пойдут за нами, но я уже ничего не слышу и сплю. Тревожно спал: представлялось, будто я забыл где-то Святые Дары. С ужасом просыпаюсь. Слава Богу, это сон: Святые Дары на мне. Завтра утром поеду к раненым.
31 декабря
Выступать приказано в 11 часов. Нужно перевязать раненых. В 7.30 утра я и Михаил поехали на перевязочный пункт, версты две от нашей деревни. Что за зрелище открылось пред моими глазами?! Большой двор и две фанзы наполнены ранеными, и по дороге еще несут. Нужно спешить, ведь из Инкоу могут прийти японцы, а новый бой нежелателен. На правой стороне двора лежат убитые; между ними наш офицер Романов и солдат, а также убитые Нежинского и казачьих полков; понемножку еще приносят и кладут в ряд; недалеко казаки роют братскую могилу. Романов покрыт своим окровавленным полушубком. Я приоткрыл его мертвенно бледное лицо: глаза открыты, смотрят на небо, выражение удивительно покойное. «Царство Небесное», — шептал я и полковник Ванновский, который приехал со мною сюда искать своего двоюродного брата, полковника Нежинского полка, серьезно раненного в руку и ключицу. Я отслужил краткое отпевание по убитым. Понятно, слезы душили нас. Рядом с убитыми лежат раненые на носилках, на гаоляне; в фанзе полны все каны, лежат и на полу. Взял Святые Дары и пошел по фанзе, по двору, по дороге. Подхожу к раненому, открываю шинель, спрашиваю: «Не желаешь ли, я приобщу тебя Святых Таин? Господь есть первый врач наших душ и телес». Ответ всегда один: «Очень рад, пожалуйста, батюшка». Тогда спрашиваю, нет ли каких особых грехов, кается ли сердечно и верует ли. Затем читаю разрешительную молитву и приобщаю раненого. Так же точно причащаю по дороге на арбах и носилках. Подхожу к одной арбе; лежит раненый офицер Приморского драгунского полка. На мое предложение приобщиться Святых Таин он говорит: «Да я, батюшка, еще не собираюсь умирать». Вот как глубоко укоренился ложный взгляд на святое причащение больных. «Причастие, — говорю я ему, — не в могилу ведет, а соединяет с Богом и дает силы терпеливо перенести страдания, тем более что нам еще предстоит верст двести пути». «Благодарю вас, согласен», — отвечает. И офицер приобщился на арбе. Затем причастил на носилках казачьего офицера и до двадцати солдат. Подошел к носилкам нашего офицера Пантелеева, благословил его; он легко ранен в ногу. Вхожу в фанзу; только что принесли вольноопределяющегося нашего полка Киндякова. Рубашку сняли: вся грудь в крови; пуля попала в правый сосок и пробила легкие. Конечно, умрет. От страдания капли пота выступили у него на лбу, но ни одного стона. Я подошел, благословил его. «Ах, как я рад, что вы здесь, — говорит он мне. — Я серьезно ранен, верующий; пожалуйста, приобщите меня Святых Таин!» Конечно, сейчас же я приобщил его. Побеседовали мы с ним; в конце он снял с груди свой Георгиевский крест, подал мне и говорит: «Крест в эскадрон. Я чувствую, что умру, передайте всем мой поклон, скажите, что я счастлив, исполнивши до конца свой долг». Простились. Приобщил я еще четырех раненых своего полка и поехал догонять свой полк: боюсь, как бы не ушел. Очень сожалел, что не нашел раненого полковника Ванновского. Транспорт раненых уже вытянулся по дороге. Еду. Смотрю, на носилках знакомое лицо, кажется Ванновский. Да, это он. Подъезжаю, соскакиваю с лошади, подхожу к нему. Увидел раненый брата своего Г. М. Ванновского, что в нашем полку, и меня и заплакал. Я благословил его. «Очень рад, что вижу вас, батюшка; будьте добры, приобщите меня Святых Таин», — говорил он. У него же на носилках приготовил я все нужное и приобщил его. Поговорили немного; смотрю на часы, а время подходит выступать полку. Не ушел ли уже?! Сели на коней и с Михаилом, насколько можно было быстрее, поскакали к месту ночлега. Подъехали. Полки стоят выстроившись; доложил я о своем отсутствии генералу Самсонову и командиру полка. Решили скорее послать на перевязочный пункт двуколку взять тело корнета Романова: повезем с собою, чтобы с подобающею честью похоронить его в Мукдене на русском кладбище. Только что немного вздохнул я после своей скачки, как раздалась обычная команда: «К коням! Садись!» И мы тронулись. Ехали шагом. Скоро нагнала нас двуколка с дорогим покойником. До вечера шли не останавливаясь. Получено сведение, что японская пехота и артиллерия поджидают нас около Ньючжуана, воображая, что мы и обратно пойдем по тому же пути. Ошиблись, однако, они в своих расчетах; мы к Ньючжуану не пошли, а рискнули: именно реку Ляохэ в 6 часов вечера перешли в таком широком месте, что японцы никак не предполагали, что мы там переправимся, да еще с пушками; к тому же и лед стал довольно рыхлый, а ширина почти равна реке Волге. Благословясь, пошли мы. Сначала на руках перекатали пушки, потом пошли всадники, ведя в поводу коней. У нас во втором эскадроне провалились три лошади; едва вытащили арканами. Правой ногой немного попал и я, да быстро справился — остался сух; тут сказал я спасибо высоким сапогам. Долго длилась переправа; колонна, конечно, растянулась, и пришлось подтягиваться, то есть опять ехать рысью ночью; значит, опять мука… В 11 часов пришли в деревню Хоутзятиенцзы. Здесь ночлег. Нам отвели фанзу одну на штаб и 4‑й эскадрон. Но что это за фанза! Хуже еще ни разу не попадалась; не говорю про ужасную грязь (к этому немного привыкли), но запах почему-то был такой в ней, что я не смог вытерпеть и два раза стремительно вылетал из фанзы: тошнило. Как нарочно, ночью порядочный мороз, а я уже серьезно начал подумывать провести всю ночь у солдатского костра. «Батюшка, — слышу голос из фанзы, — идите сюда; мы здесь сильно надымили сигарами и папиросами, запах не так чувствуется». Вошел я обратно. В первый раз в жизни сказал я спасибо табаку. Действительно, стало сноснее. А в фанзе война, и кто же развоевался? Китаянка; храбрая оказалась, схватила огромный кол и пошла на нас в наступление, стараясь выгнать из фанзы; но, конечно, сейчас же ее схватили денщики и отправили ночевать в одну фанзу, куда собрались женщины и дети всей деревни. Это первый случай открытой неприязни со стороны китайцев; прежние наши хозяева были сравнительно довольны, так как мы им всегда платили за ночлег.
Подходит новый, 1905 год. Вместо родного прекрасного храма, света и благоуханий ладана пришлось встречать в беднейшей и грязнейшей фанзе, среди грязи и полумрака и даже опасности. Денщики вскипятили чай и бульон из консервов; неизменная колбаса, сало, сухари — это новогодний ужин. В 12 часов встали все, перекрестились, поблагодарили Бога, что помог пережить страшный 1904 год, попросили благословения на наступающий, поздравили друг друга и в час ночи улеглись.
Комментировать