В медсанбате у старух
Во время очередного нравоучительного разговора о нравственных началах в медицине Палкин принес флотскую газету «На вахте». Володе было велено читать первую полосу с начала до конца, хоть все, что тут было напечатано, они уже слышали по радио. Сначала Устименко начерно пробежал страницу глазами. Он всегда так поступал, и Ашхен Ованесовна всегда за это сердилась.
И нынче она тоже рассердилась.
— Ну! — крикнула Яга. — Это же не по-товарищески, Устименко! Мы ждем, а он читает сам для собственного удовольствия. Я всегда знала, что вы эгоист, Владимир Афанасьевич…
— Триста тридцать тысяч человек, — прочитал Володя. — Ничего себе! В Германии официально объявлен траур.
— Вы мне не пересказывайте, как в красном уголке, вы мне подряд читайте, — велела Ашхен. — Он с нами как с дурочками обращается, правда, Зиночка? Он нас не удостаивает прочтением!
Зинаида Михайловна обожглась чаем и согласилась, что не «удостаивает».
— Да господи же, пожалуйста! — воскликнул Володя и, придвинувшись ближе к лампочке, стал читать вслух: — «В конечном счете контрнаступление под Сталинградом переросло в общее наступление всей Советской Армии на огромном фронте от Ленинграда до Азовского моря. За четыре месяца и двадцать дней наступления Советская Армия в труднейших условиях зимы продвинулась на Запад на некоторых участках на 600–700 километров, очистив от врага районы страны…»
— Вы когда-нибудь слышали, как читает пономарь? — осведомилась баба-Яга. — Или не слышали?
— Не слышал! — сказал Володя. — Но больше читать не буду. Вы все время мною недовольны!
— У вас, Володечка, нет художественной жилки, — сказала Бакунина. Даже я лучше вас прочитала бы.
И она своим тоненьким голосом стала читать про танки и пушки, про бронетранспортеры и самолеты, про трофейные снаряды и авиационные бомбы. А баба-Яга слушала и кивала носатой головой, и на стене землянки кивала ее тень — еще пострашнее, чем сама Ашхен Ованесовна.
— Чем вы там все время скрипите? — спросила она Володю.
— Тут пистолет валяется разобранный, я хочу его собрать. Ваш?
— Мой, — кивнула Ашхен. — Я его разобрала, а сложить обратно не могу. По-моему, там много лишнего.
— Вы думаете?
— Уверена.
Зинаида Михайловна дрогнувшим голосом прочитала про поворотный пункт в истории войны. И прочитала про то, что в огне Сталинградской битвы человечество увидело зарю победы над фашизмом. И еще про то, что немцы пишут: «Мы потеряли все же Сталинград, а не Бреславль или Кенигсберг».
— Дураки! — сказала Ашхен. — Самодовольные идиоты! Правда, Володя, Зиночка хорошо читает? Она раньше декламировала, когда была молоденькой, «Сумасшедший», кажется Апухтина, и это, знаете, «Сакья-Муни». Не слышали? Когда-нибудь Зиночка вам продекламирует!
И она показала, как Бакунина читает стихи. Для этого Ашхен Ованесовна слегка вытаращила свои черные глаза, перекосила рот, попятилась к стене и воскликнула:
Поздно, вошли, ворвались,
Стали стеной между нами,
В голову так и впились,
Колют своими листами…
— Лепестками! — подсказала Зинаида.
— Ха! — угрожающе зарычала Ашхен. — Ха!
Рвется вся грудь от тоски,
Боже, куда мне деваться?
Все васильки, васильки,
Как они смеют смеяться!
— СильнО? — спросила она у Володи.
— Что сильнО, то сильнО, — сказал Устименко. — Я даже напугался немного.
— Я бы могла играть Отелло, — патетически произнесла Ашхен, — если бы это, разумеется, была женская роль. И знаете, дорогой Владимир Афанасьевич; я очень люблю старую школу на сцене, когда театр — это настоящий театр, когда шипят, и хрипят, и визжат, и когда страшно и даже немного стыдно в зале. А так, этот там «сверчок на печи»…
Она махнула рукой.
Зинаида Михайловна не согласилась.
— Ну, не скажи, Ашхен, — проговорила она робко, — художники — это незабываемое. Все просто, как сама жизнь, и в то же время…
— Скучно, как сама жизнь! — воскликнула Ашхен. — Нет, нет, и не спорь со мной, Зинаида, это для идейных присяжных поверенных и для таких ангельчиков, как ты в юности. Искусство должно быть бурное, вот такое!
И, на Володину муку, она опять продекламировала:
— Уйди, — на мне лежит проклятия печать…
Я сын любви, я весь в мгновенной власти,
Мой властелин — порыв минутной страсти.
За миг я кровь отдам из трепетной груди…
За миг я буду лгать! Уйди!
Уйди!
— Вот и Палкину нравится! Понравилось, Евграф Романович?
— Чего ж тут нравиться, — угрюмо ответил Палкин, ставя подогретый чайник на стол. — Никакого даже смыслу нет, одно похабство… И как это вы, уже немолодые женщины…
Он всегда называл своих начальниц во множественном числе.
— Палкин хочет нас вовлечь в лоно церкви, — со вздохом сказала Ашхен. Или в сектанты. Вы, кажется, прыгун, Палкин?
А Володе она закричала:
— Мажьте масло гуще! Выше! Толще мажьте маслом, вы отвратительно выглядите, Владимир Афанасьевич, я этого не потерплю и даже нажалуюсь вашей тетечке. Вы же знаете, какая я кляузница…
Палкин подбросил дров в чугунную печку, багровое пламя на мгновение осветило его распутинскую бороду, кровавые губы, белые зубы, разбойничьи цыганские глаза. В длинной трубе засвистало, Зинаида Михайловна заговорила томно:
— Помню, в Ницце я как-то купила три белые розы. Удивительные там розы. И на могиле у Александра Ивановича Герцена…
— Вот ваш пистолет, — сказал Володя бабе-Яге. — В нем никаких лишних частей, Ашхен Ованесовна, нет. Только сами не разбирайте.
— Вы его зарядили?
— Зарядил.
— Тогда положите в кобуру, а кобуру на полочку над моим топчаном. Я не люблю трогать эти револьверы. И Зиночкин тоже осмотрите, у нее там, наверное, мыши вывелись, она к нему не прикасалась ни разу… Зиночка, сделай Владимиру Афанасьевичу бутерброд, он не умеет…
Напившись чаю с молоком, Ашхен Ованесовна скрутила себе огромную самокрутку, заправила ее в мундштук из плексигласа с резными орнаментами, выполненными военфельдшером Митяшиным на военно-медицинские темы, выпустила к низкому потолку целую тучу знаменитого «филичевского» дыму и вернулась к проблеме, с которой начался сегодняшний разговор, — о поведении врача в разных сложных жизненных передрягах.
— Решительность и еще раз решительность! — грозно шевельнув бровями, произнесла Ашхен Ованесовна. — Извольте, Володечка, казуистический случай со знаменитым педиатром Раухфусом: родители категорически воспретили делать трахеотомию ребенку. Раухфус приказал санитарам связать родителей и, конечно, спас ребенка. Идиот юрист, выступивший в петербургском юридическом обществе, квалифицировал поведение профессора Раухфуса как двойное преступление: лишение свободы родителей и нанесение дитяти телесного повреждения. Слышали что-либо подобное?
— Идиотов не сеют и не жнут, — сказал Устименко. — Я читал, что в нынешнем веке профессора парижского медицинского факультета возмущались фактами лечения сифилиса. Они утверждали, что «безнравственно давать в руки людям средство погружаться в разврат». Тут я не путаю, у меня память хорошая…
Он отвел в сторону ТТ Бакуниной и щелкнул бойком.
— Осторожнее! — попросила Ашхен. — Почему все мальчишки так любят играть в солдатиков?
— Так ведь сейчас война! — спокойно ответил Володя. — Вы забыли?
— А вы нахал! — сказала баба-Яга. И перешла на тему, которая вечно тревожила ее, — это она называла «диагностическим комфортом». Молодое поколение врачей, утверждала Ашхен, не умеет по-настоящему «инспектировать» больного, оно целиком полагается на лабораторные и инструментальные методы исследования, которые изнежили врачей, их органы чувств утратили необходимую остроту, зрение притупилось, обонянием они почти не пользуются…
— Да, да, разумеется, — кивнула Бакунина, тасуя карты перед пасьянсом. — Конечно. Профессор Бессер справедливо утверждал, что от больного натуральной оспой пахнет вспотевшим гусем.
— А откуда мне знать, как пахнет вспотевший гусь! — изумился Володя. Нас этому никто сроду не учил. И зачем…
Но обе старухи, как всегда, не дали ему сказать ни слова. Они же его воспитывали, они ему советовали, они его пичкали всем тем, о чем думали сами, что испытали и что пережили. Переглядываясь, как им казалось, загадочно, они обращались с ним, как Макаренко со своими правонарушителями, у них была какая-то методология воздействия на него, они считали его упрямцем, очень обидчивым, у них имелись к нему свои «подходы», немножко как к нервнобольному. И внезапно он понял: у них у обеих никогда не было детей — вот что! И тут, в этом Заполярье, они как бы нашли себе сына…
— Ешьте витамины! — приказывала одна.
— Пейте настой из хвои, — велела другая.
— Не портите глаза чтением при плохом свете! — сердилась Ашхен. — Вы хирург, вам нужно иметь хорошее зрение.
— Не сыпьте столько перца в суп, — тоненьким голосом просила Бакунина. — Что вы с собой делаете?
— Зачем вам курить?
— Вы, кажется, пили водку, капитан Устименко?
— Не надо жевать соду, вы выщелачиваете желудок.
— Почему у вас серое лицо?
— Вы написали письмо вашей тете?
— Вы когда-нибудь займетесь вашими почками?
Уже, слава Богу, миновал период, когда они его хотели женить. Зинаида Михайловна, овдовев совсем девочкой, настаивала на том, что только в «счастливом браке человек полностью раскрывается». Оганян верила подруге на слово.
— Вы же понимаете, Володечка, — сказала она как-то Устименке, — с моей внешностью я ни на чье благорасположение не могла рассчитывать. Сейчас я еще как-то облагородилась — в настоящей бабе-Яге есть своеобразная прелесть уродства, — а когда тебе двадцать лет и от тебя шарахаются, то замужество представляется уделом мещанок. Но вы не должны брать с меня пример. Вы должны полюбить самозабвенно, страстно, на всю жизнь. Почему бы вам не полюбить Катюшу? Она серьезная и неглупая девочка, при вашей помощи со временем из нее образуется недурной доктор…
Володя испуганно покосился на Оганян: почему вдруг Катюша? Почему не толстая Кондошина? Почему не Нора с ее косами и пристрастием к гитаре? Чего они от него хотят — старухи?
— Оставь его, Ашхен, — посоветовала Бакунина. — У него есть чувство, о котором он молчит.
— У него нет чувств! — воскликнула Оганян. — Самодовольный мальчишка, вот кто он. Я знаю эту породу, они не умеют любить. Козьи потягушки — вот как это называется…
— Да не хочу я жениться, — жалостно сказал Володя. — Какая вы, право, Ашхен Ованесовна, волевая командирша. Решили меня женить, и баста. И что это за козьи потягушки?
— Все вы — козлы! — сказала Ашхен. — Козлиные потягушки, вот как!
В конце концов с женитьбой они отстали, но тогда им пришло в голову, что он обязан написать диссертацию. Написать, поехать и защитить. К этой идее они возвращались ежедневно. А ему было некогда и не хотелось брать темы, которыми его буквально забрасывала Ашхен, Однажды, рассердившись, он спросил у нее:
— По-моему, вы очень любите Чехова?
— Ну, люблю, — насторожившись, ответила Оганян.
— Вот, послушайте, — велел Володя и прочитал вслух из «Скучной истории» про то, как молодой докторант приходит к профессору за темой. «Очень рад быть полезным, коллега, — читал Володя, — но давайте сначала споемся относительно того, что такое диссертация. Под этим словом принято разуметь сочинение, составляющее продукт самостоятельного творчества. Не так ли? Сочинение же, написанное на чужую тему и под чужим руководством, называется иначе…»
Ашхен Ованесовна покраснела и назвала Володю «тяжелым человеком». А Зинаиде Михайловне пожаловалась наедине:
— Мы с нашими душеспасительными беседами довели нашего мальчика до нравственного кризиса. Заподозрив его поначалу в элементах карьеризма, мы не заметили в нем сердца князя Мышкина. Теперь все это нам надлежит расхлебывать, потому что он не приспособлен для жизни…
От этого можно было сойти с ума.
Его обмундированием и то они занимались в четыре руки. Выдумав про Мышкина, докторши с превеликими для себя трудностями обшили и обули Володю во все новое и даже роскошное — старух так везде любили, что им ни в чем никто не отказывал, — и теперь Устименко щеголял в отлично сшитом флотском кителе, у него был особого покроя плащ, была франтоватая шинель, даже фуражку ему привезла Ашхен с базового вещевого склада. Разумеется, он стеснялся этих забот, ему было неловко, когда старухи в день рождения подарили ему портсигар, заранее купленный в Москве и доставленный с оказией на флот, до того неловко, что он даже грубил.
Иногда он ненавидел их обеих, причем обе они у него путались: нос Ашхен и тоненький голосок Зинаиды Михайловны, пенсне бабы-Яги и пасьянсы Бакуниной принадлежали одному и тому же человеку. Этого человека, замучившего его чуткостью, он терпеть не мог, но старух любил почтительно, нежно и весело. Любил и нынче, когда слушал то, что было ему отлично известно…
— Сергей Петрович Федоров, — со значением в голосе произнесла Ашхен, вы его, Володечка, не знали, так вот он рекомендовал очень остроумно и тонко: в стремлении своем лучше лечить людей один или два века спустя не зарезывать своих современников…
— Может быть, это и остроумно и тонко, — сказал Володя, — но для нас, хирургов, тут есть что-то опасненькое. По существу…
— А вы хотите зарезывать? — спросила Ашхен.
В это время запищал зуммер полевого телефона. Оганян сняла трубку и мужским голосом сказала:
— «Сирень» слушает. Есть, товарищ полковник, будет сделано. Исключительно на нас? Хорошо, будем готовы.
Она поднялась, смешала пасьянс Зинаиды Михайловны, дернула Володю за волосы и велела:
— Пойдем. Сейчас будут раненые. Много. Пойдем готовиться.
И нараспев произнесла свою любимую строчку из «Илиады»:
— «Многих воителей стоит один врачеватель искусный». Вы искусный врачеватель, Володя?
— Нет, — сказал Устименко. — Но я учусь.
Всю ночь, и весь день, и вторую бесконечную ночь врачи медсанбата 126 провели на ногах. Много раз за это сумасшедшее время сестра Кондошина делала Ашхен Ованесовне уколы кофеина. Доктора работали на всех столах. Военфельдшер Митяшин на исходе второй ночи потерял сознание, его аккуратно выволокли на мороз. Придя в себя, Митяшин очень сконфузился и, желтый, как стерильная салфетка, вновь вернулся в операционную. В эту самую минуту Устименко и увидел Веру Николаевну Вересову, приехавшую вместе с докторами группы усиления. Она вошла, выставив вперед ладони, розовая от холода, деловито-веселая, возбужденная.
— Здравствуйте, Владимир Афанасьевич! — крикнула она ему.
Он только зыркнул на нее глазами — измученными и покрасневшими, как у кролика. Ничего, потом он ей все скажет. Но, разумеется, ничего решительно не сказал. Просто-напросто не успел, потому что начала Вера:
— Вы так себя ведете, как будто я вас устроила в Алма-Ату, — заговорила она, блестящими, влажными и счастливыми глазами вглядываясь в Володю. — Вы надулись, вы мне не написали, вы ведете себя обиженным. А что я вам сделала дурного? Вы в медсанбате, на горячем участке, у вас отличное начальство, как вы смеете меня не благодарить?
— И в самом деле, Володечка, вы должны быть благодарны капитану Вересовой, — сказала начисто все позабывшая Ашхен. — Разве вам здесь плохо?
Уставшие доктора из группы усиления, громко переговариваясь, ели винегрет «со свежим луком» и пили чай в низкой землянке-столовой. Палкин, успевший уворовать на Володиных глазах три банки консервированной колбасы и очень боявшийся разоблачения, преувеличенно радушно угощал гостей. Вера Николаевна, потребовав у Норы ее гитару, запела флотскую песню:
Я знаю, друзья, что не жить мне без моря,
Как море мертво без меня…
Пела она хорошо, так хорошо, что Зинаида Михайловна даже воскликнула:
— Вам надо учиться, деточка! У вас есть настоящее чувство!
— Чувства мало, — засмеялась Вера Николаевна. — Чувство у сотен тысяч, а настоящих певиц — десятки…
Прибежала сестра Кондошина, сообщила, что начинается пурга, и от этой пурги там, снаружи, всем стало еще уютнее. Потом принесла пакет, Ашхен его торжественно вскрыла, огласила приказ о присвоении ей и Бакуниной звания подполковника м.с., а Устименке — майора. И всем было видно, как и она, и Зинаида Михайловна рады за Володю. По этому поводу решено было выпить, и Палкина отправили в землянку к Ашхен за бутылкой портвейна.
— У меня во фляжке есть спирт, — сказал начальник группы усиления хирург Ступин. — Его бы развести…
Стоя выпили за подполковников и майора. И Вера Николаевна в это время не отрываясь смотрела на Устименку. И Ашхен тоже смотрела на него. Очень негромко она сказала Бакуниной:
— Я сегодня поглядывала на него иногда в операционной, когда шел поток. И сегодня и вчера. Энергичен, стремителен, осторожен, вдумчив. Какая хватка, Зинуша. Я в его годы была просто мокрой курицей. И знаешь, о чем я подумала?
— О чем? — как всегда робко осведомилась Зинаида Михайловна.
— В этой хватке есть уже немножко нашего бессмертия. Например, он наклоняется совершенно как я, а я это делаю, как нас учил Спасокукоцкий. Ты улавливаешь мою мысль?
— А пальпирует он по-моему, — окончательно оробев, но тем не менее глядя прямо в глаза Ашхен Ованесовне своими маленькими, светленькими, лучистыми глазками, сказала Бакунина. — Я ему дважды говорила, что так удобнее, и он в конце концов согласился…
— Упрямый! — любуясь Володей, сказала Ашхен.
— Очень, очень упрямый! — подтвердила Зинаида Михайловна. — И видишь, уже занят. Уже спорит со Ступиным. Вежливо, но спорит…
И Володя действительно спорил, они его отлично знали.
— А что, если я у вас останусь? — спросила Вера Николаевна, подсаживаясь к Ашхен. — Вы не станете возражать? Я ведь разносторонний товарищ, у меня и в хозяйстве будет идеальный порядок.
В это время она смотрела на Володю, который черенком вилки выдавливал на клеенке положение инородного тела в плечевой кости прооперированного нынче ночью главстаршины Монасенка. Полковник Ступин хмуро слушал и пытался возразить, но Володя ему не давал.
— Вы считаете, что у меня в хозяйстве непорядки? — спросила Ашхен.
— Нет, почему же, у вас образцовый медсанбат, но я и в этой области могу вам помогать.
Ашхен промолчала.
— Можно я буду с вами откровенна, как с родной мамой? — ласково спросила Вера. — Вы позволите, Ашхен Ованесовна?
Старуха кивнула большой головой.
— Я безумно люблю этого человека, — показав на Володю взглядом, шепотом произнесла Вересова. — Я люблю его больше жизни, больше родителей, больше самой себя. Я готова ради него принять нищету, я готова идти с ним на край света…
— Край света не понадобится, — со своим характерным, клекочущим акцентом задумчиво произнесла Ашхен. — И нищета не понадобится. Этому кораблю предстоит большое плаванье, из Устименки будет недюжинный врач. Уже сейчас он представляет собою явление…
— Явление? — одними губами повторила Вера, и щеки ее покрылись ярким румянцем.
— Явление, да! И не понимать это могут только очень глупые люди. Так что вы, Вера Николаевна, ничем не рискуете, одарив его своим чувством…
Она с жестким любопытством нацелила на Веру свое пенсне:
— О возможностях товарища Устименки знают в нашем санитарном управлении, его уже не раз приглашали в базовый госпиталь, вам это, по всей вероятности, известно. Генерал Харламов очень заинтересован в его дальнейшей судьбе. И Александр Маркович Левин, который, как вам известно, тяжело болен, говорил мне, что Устименко его совершенно покорил…
Вера молчала, потупившись: ей было даже чуть-чуть страшновато. А Ашхен продолжала, словно читая ее мысли:
— В этой войне, моя милочка, все не так просто: есть генералы, которые занимают должности капитанов, — может быть, я немножко преувеличиваю… Но есть капитаны, которые войдут в Берлин генералами, а может быть, и маршалами, и тут я нисколько не преувеличиваю. Я верю в эту высшую справедливость, дорогая Вера Николаевна, хоть генералу на капитанской должности кажется, наверное, иначе. Вы согласны со мной?
Вересова быстро кивнула головой. Она поняла не все. Ей только было понятно, что Володя войдет в Берлин генералом. И она даже закрыла глаза на мгновение, так за него обрадовалась.
— Такому человеку, как Устименко, нужна очень хорошая жена, — услышала она. — Для него все слишком серьезно, понимаете? Он серьезно относится к жизни.
— А чем я ему плоха? — медленно улыбнулась Вера Николаевна. — Глупа? Нехороша собой? И специальность, кстати, Ашхен Ованесовна, у нас одна…
— Разве? — помолчав, вдруг спросила Ашхен. — Вы тоже доктор?
«Что она — с ума сошла? — испуганно и зло подумала Вера. — Ну, погоди, старая ведьма!»
В час пополудни, когда пурга приутихла, группа усиления уехала к пирсу, а оттуда на главную базу — катером. Устименко не попрощался с Верой, он в это время работал в перевязочной. Ашхен Ованесовна посмотрела, как он там командует, с удовольствием послушала, как обрушился он вдруг на нерадивую сестру Сонечку Симаковскую, добавила Сонечке и от себя и отправилась вниз по гранитным обледенелым ступенькам — к своей землянке. С трудом открыв тяжелую, обледенелую дверь, она сбросила ватник, закурила папиросу из подаренной нынче Ступиным красивой коробки, вздохнула и сказала Бакуниной:
— Быть нашему бычку на веревочке, Зиночка! Уже и она, эта красавица, понимает, во что может со временем оформиться такая личность, как наш Володя. А я, старая глупая старуха, не удержалась и еще подлила масла в огонь. Ты, наверное, не знаешь по своей святости, но есть женщины, которые искренне, со всем пылом страсти, безумно любят успех. Да, да, такие есть! Они любят только успех и могут идти на самопожертвование ради преуспевания…
Бакунина смешала карты и воскликнула:
— Ты меня просто пугаешь, Ашхен!