- Глава первая
- Поезд идет на запад
- Мелкие неприятности, встречи и воспоминания
- Великолепный доктор Цветков
- Плохо поживает мой скот
- Маленькие и большие чудеса
- Глава вторая
- Осенней темной ночью…
- Я хочу быть контрабасом!
- На войне как на войне!
- Возьми меня к себе!
- Глава третья
- О французском физике Ланжевене и древнеримском враче Галене
- Я устала тебя любить!
- Печальная история медицинского советника доктора Гуго Хуммеля
- Глава четвертая
- Некто Федорова Валентина
- Вот и все!
- Тетка, где Варвара?
- Неудачи профессора Жовтяка
- Глава пятая
- Шнеллер, иуда!
- Воскресение и смерть бухгалтера Аверьянова
- Еще один спектакль провалился
- Операция «Мрак и туман XXI»
- Скучно человеку в госпитале
- Глава шестая
- «Строгий ошейник»
- «Закрытый мир моей души»
- Недурно иногда и опоздать!
- Отсталая мещанка
- Глава седьмая
- Здесь труднее, чем там
- Три письма
- В медсанбате у старух
- Глава восьмая
- О соломе и о «веревочке»
- Ашхен заболела
- Про девочку Леночку
- А если ваша тетушка сдалась в плен?
- Глава девятая
- В предполагаемых обстоятельствах…
- Сэр Лайонел Ричард Чарлз Гэй, пятый граф Невилл
- Ты, Амираджиби, любишь сгущать краски!
- Оперировать можно и должно!
- Глава десятая
- Эй, на пароходе!
- О кровоточащем сердце
- Свыше сил человеческих…
- «Танец маленьких лебедей»
- Глава одиннадцатая
- Ты только рождаешься!
- Надо идти и идти!
- Аминь
- Есть близ Киева больница…
- Я устала без тебя!
- Глава двенадцатая
- «Так поди же попляши!»
- Две таблетки — добрый сон, пятьдесят — тихая смерть
- И еще раз лейтенант Лайонел Невилл
- Ну свадьба…
- Дожил ли я?
- Начистоту!
- Видишь? Ты все-таки еще пригодишься!
- Глава тринадцатая
- Орлиное племя
- Кукушонок
- Прощай, «Светлый»!
- Дорогой мой человек!
Глава десятая
Эй, на пароходе!
Воздух был прозрачный, прохладный, солоноватый, облака над почерневшим от давних пожарищ городом плыли прозрачно-розовые, и, как всегда в здешних широтах в эту пору белых ночей, Устименко путался — утро сейчас или вечер.
Возле разбомбленной гостиницы «Заполярье» на гранитных ступеньках и между колонн сонно курили американские матросы — все здоровенные, розовощекие, с повязанными на крепких шеях дамскими чулками, — пытались торговать. Возле одного — очень длинного, совсем белобрысого — пирамидкой стояли консервы: колбаса, тушенка; другой — смуглый, в оспинках деревянно постукивал огромными плитками шоколада. Несколько поодаль пьяно плакал и грозил кулаками французский матрос из Сопротивления — в берете с красным помпоном, горбоносый, растерзанный.
Устименко прошел боком, сутулясь, стесняясь блоков сигарет, чулок, чуингама, аппетитных бутербродов с ветчиной, которыми матросы тоже торговали за бешеные деньги, купив их в ресторане «Интурист» по шестьдесят копеек за штуку. И уже из дверей гостиницы Володя увидел, как рослая и худая баба-грузчица, вынув две красненькие тридцатки, протянула их за бутерброды с ветчиной и как матрос-американец ловко завернул в приготовленную бумажку свой товар. А конопатый все отбивал плитками шоколада чечетку.
«Как во сне!» — подумал Володя, поднимаясь по лестнице.
Но уличная торговля оказалась сущими пустяками по сравнению с тем, что делалось на втором этаже в двадцать девятом номере: тут просто открылся магазин, настоящий универмаг, в котором бойко и весело торговали американские матросы с транспорта «Паола». Одного из них Володя знал, он был немножко обожжен — этот рыжий детина, — и Устименко смотрел его в госпитале Уорда. И рыжий узнал своего доктора.
— Хэлло, док! — крикнул он, сверкая белыми зубами. — Мы будем делать вам, если хотите, скидку. Мы имеем все: бекон, шоколад, сигареты, сульфидин, различную муку, рис, масло, пожалуйста!
И покупателей было здесь порядочно — Устименко узнал артистов оперетты, недавно приехавших на флот. Они стояли в очереди — тихие, покорные, стыдясь проходящих по коридору офицеров.
А короткорукий толстячок, стюард с «Паолы», между тем отмеривал стаканом пшеничную муку, сахар, кофе, манную крупу. Письменный стол, покрытый простыней, перегораживал дверь в номер и заменял прилавок, дальше, в глубине комнаты, виднелись еще какие-то люди — они ворочали там ящики и тюки.
— Ну, док! — ободряюще крикнул рыжий. — Мы будем давать вам без очереди. Недорого. Ошень хороши продукт!
Он уже недурно болтал по-русски — этот рыжий бизнесмен — и даже крикнул ему вслед:
— Хэлло, док! Мы имеем прекрасны сульфидин!
Начсанупр Мордвинов, покрывшись с головой шинелью, опал на продавленном диване и долго не мог понять, зачем пришел майор Устименко. Потом выпил желтой, стоялой воды из графина, свернул махорочную самокрутку, прокашлялся и сказал:
— Думали мы, думали, Афанасий Владимирович…
— Владимир Афанасьевич, — грубовато поправил начальство Володя.
— Простите, майор. Так вот, думали мы, думали и, посоветовавшись, пришли к заключению, что вам придется пойти с караваном.
Красивое лицо начсанупра пожелтело, под черными выразительными глазами набрякли стариковские мешочки. И откашляться до конца он никак не мог.
— А что я там буду делать, в этом караване? — спросил Володя.
— Разумеется, вы не будете командовать кораблем, это я вам гарантирую. Но некоторую специфическую и точную информацию о медицинской службе и медицинском обеспечении в караванах нам иметь необходимо. Их корабельные врачи кое-что сильно преувеличивают. Затем у них бывают случаи, когда функции корабельного врача совмещаются с функциями священника, — здесь объективной информации, разумеется, не дождешься. Есть и еще одна странность, в возникновении которой хотелось бы спокойно и толково разобраться: нелепо, странно большое количество обморожений среди их моряков, в то время как среди плавсостава наших судов совершенно иные цифры.
Раздавив самокрутку в пепельнице, Мордвинов замолчал.
— Это все? — спросил Володя.
— Нет, не все…
За приоткрытыми оконными рамами, зашитыми фанерой, завыли сирены воздушной тревоги.
— Вместе с вами отправится ваш пациент — этот английский лейтенант. Наше командование получило устную просьбу мамаши вашего летчика, чтобы его доставили непременно на русском пароходе, на советском. Ситуация, так сказать, с нюансами, во избежание чего-либо — устная просьба. Но, если вдуматься, очень все просто: мы — варвары, и большевики, и вандалы, и безбожники, и еще черт знает что, но мы — эта самая леди это знает, — мы не бросим ее мальчика на тонущем транспорте. Или мы сами не придем, или ее мальчик будет с ней.
— С мальчиком дела плохи! — угрюмо произнес Володя. — Вы же, наверное, все слышали, вам Харламов рассказывал…
— Рассказывал, но я не понимаю, почему уж так плохи дела, вторичное кровотечение наступит не обязательно…
— Вот на это английские врачи и рассчитывают. А Харламов и Левин уверены, что вторичное кровотечение произойдет непременно, вопрос только в том — когда. Понимаете?
Удивительно, как Устименко не умел разговаривать с начальством.
— Хорошо, — раздражаясь, сказал Мордвинов, — но я тут, в общем, совершенно ни при чем. Речь идет о выполнении просьбы союзного командования. Мы эту просьбу считаем нужным выполнить.
И, поднявшись, он добавил, что капитан Амираджиби — командир парохода «Александр Пушкин» — в курсе дела и согласен предоставить раненому все возможные удобства.
В коридоре, возле того номера, который Володя мысленно окрестил «американским универмагом», теперь кипело сражение. Английские военные матросы обиделись на эту торговлю, разодрали мешок с мукой, ударили ящиком главу процветающей фирмы, и теперь из номера, в котором уже успели разбить электрические лампы, доносилось только истовое кряхтение дерущихся, брань и вопли. Английский и американский патрули пытались навести порядок, но и им всыпали…
— Торговать можно и нужно, — вежливо пояснил Устименке офицер, начальник английского комендантского патруля, — но необходимо понимать где, когда и чем. Не так ли?
Из «универмага» вновь донесся длинный вопль осажденных. Матросы патруля пошли, видимо, на последний приступ.
Когда Мордвинов и Устименко выходили из гостиницы, неподалеку спикировал бомбардировщик, и их слегка пихнуло взрывной волной, но так осторожно, что они этого не заметили или сделали вид друг перед другом, что не заметили. Но в ушах еще долго звенело, даже тогда, когда Володя остановился, чтобы почистить ботинки у знаменитого мальчика-айсора, засевшего навечно в развалинах бывшего Дома моряка.
— Сколько тебе, друг? — спросил Устименко, любуясь на сказочный блеск своих видавших виды флотских ботинок.
— Сто рублей, — лаконично ответил мальчик и вскинул на Володю томные, круглые, бесконечно глубокие глазенки.
— А не сошел ты с ума?
— Между прочим, я рискую жизнью, работая в этих условиях, — сухо ответил ребенок.
И пришлось заплатить!
На госпитальном крыльце сидел толстый Джек. Рядом прилежно умывался Петькин помойный кот.
— Какие новости, старина? — спросил Устименко.
— Ничего хорошего, док, — угрюмо ответил шеф. — Меня переводят в Африку, но не могу же я туда тащить это сокровище! — он кивнул на кота. А без меня кто за ним присмотрит? Вернется Петя и подумает, что я его обманул. Я же дал мальчику слово…
Далеко за скалами вновь разорвались две бомбы. Кот перестал умываться, повар почесал ему за ухом.
— Очень умный. Всегда понимает — если бомбы. И не любит. Хотите позавтракать, док?
— Нет, — из гордости сказал Володя, хоть есть ему и хотелось. — Нет, Джек, я сыт. Желаю вам счастья.
Они пожали и потрясли друг другу руки. И Устименке вдруг стало хорошо на душе.
— А, док! — сказал Невилл, когда он вошел в палату. — Зачем вы бегаете под бомбами?
— Тороплюсь к своему очень богатому пациенту! — сказал Устименко. — У меня же есть один раненый и обожженный лорд, классовый враг из двухсот семейств Англии. Потом я ему напишу счет, и он мне отвалит массу своих фунтов. Я разбогатею и открою лавочку. Вот, оказывается, в чем смысл человеческой жизни…
Невилл улыбался, но не очень весело: Володя все-таки изрядно допек его этими фунтами и частной практикой.
— А почему вы так долго не показывались?
— Война еще не кончилась, сэр Лайонел. И ваши друзья Гитлер, Геринг и Муссолини еще не повешены. Есть и другие раненые, кроме вас…
Летчик смотрел мимо Володи — куда-то в дверь.
— Я тут немножко испугался без вас, — безразличным тоном сказал он. Вчера вдруг изо рта пошла кровь…
«Вот оно!» — подумал Устименко. И велел себе: «Спокойно!»
— Это возможно! — стараясь говорить как можно естественнее, произнес он. — У вас же все-таки пуля в легком, и порядочная… Она может дать и не такое кровотечение…
— Меня не надо утешать, — ровным голосом сказал Невилл. — Этот болван Уорд вчера испугался больше меня, но все-таки, несмотря на все ваши утешения, я чувствую себя хуже, чем раньше…
Володя не ответил — смотрел температурную кривую.
— Отбой воздушной тревоги! — сообщил диктор из репродуктора. — Отбой! и, сам прервав себя, заспешил: — Воздушная тревога! Воздушная…
— Очень скучно! — пожаловался пятый граф Невилл. — Мои соседи целыми днями сидят в убежище. Пока шли дожди и висели туманы — они шумели здесь, это было противно, но все-таки не так одиноко. А теперь прижились в убежище, пустили там корни: играют в карты и в кости, пьют виски и наслаждаются жизнью. Пустите меня к вашим ребятам, я знаю — рядом летчики. Один парень заходил ко мне, и мы поговорили на руках — летчики всего мира умеют объяснить друг другу руками, как он сбил или как его сбили…
Володя молчал.
— Ну, док?
— Это нельзя.
— Но почему, док?
— Потому что ваш Черчилль опять будет жаловаться нашему командованию, что для вас не созданы условия и что вас обижают.
— Неправда, док! Вы просто боитесь, что я увижу, насколько хуже кормят ваших летчиков, чем этих проходимцев? И боитесь, что я увижу эти ужасные халаты вместо пижам? И что там паршивые матрацы? Ничего, док, я все это и так знаю, а что касается до бедности, то в детстве мы с братьями играли в «голодных нищих», и это было здорово интересно.
— Здесь у нас не детские игры, — холодно произнес Володя.
— А про Уинстона вы сказали серьезно или пошутили? — спросил Лайонел.
— Совершенно серьезно.
— Я все скажу маме, а мама скажет его жене, — деловито пригрезился пятый граф Невилл. — Вы не улыбайтесь, они часто видятся.
Володю разбирал смех: такой нелепой казалась мысль, что мама этого мальчишки кому-то что-то скажет и Уинстон Черчилль распорядится прекратить безобразия, прикажет слать караваны один за другим, велит открыть второй фронт.
— Налили бы вы нам обоим виски, — попросил Невилл. — Все-таки нам, насколько мне известно, предстоит совместное путешествие! И мы выпили бы за пять футов воды под килем…
— Откуда вы знаете, что нам предстоит совместное путешествие?
— Вам полезно повидать мир! — с усмешкой сказал Лайонел. — И вам понравится морской воздух. Впрочем, если вы не желаете, я помогу вам остаться здесь… В арктических конвоях действительно обстановка нервная…
Володя хотел было выругаться, но не успел, потому что совсем неподалеку — куда ближе района порта — грохнули две бомбы. Госпиталь дважды подпрыгнул, и Невилл сказал:
— Между прочим, на земле довольно противно, когда они начинают так швыряться — эти боши. Как это ни странно, но я никогда или, вернее, почти никогда не испытывал бомбежки, лежа в кровати, беспомощным. В воздухе веселее.
— У вас странный лексикон, — сказал Володя. — Противно, веселее! Словно в самом деле это какая-то игра…
Он ушел, так и не дождавшись отбоя тревоги. Снизу от рыбоконсервного завода тянуло вонючим, едким дымом, истребители шныряли за облаками, разыскивая прячущихся там немцев, суровые бабы-грузчицы покрикивали мужские слова:
— Майна!
— Вира, помалу!
— Стоп, так твою!
С верхней площадки трапа огромного закамуфлированного «Либерти» вниз на баб в ватниках скучно смотрели американские матросы, один зеркальцем пускал на них солнечных зайчиков, другой, сложив ладони рупором, кричал какие-то узывные слова. И повар в колпаке, чертом насаженном на башку, орал:
— Мадемуазель — русськи баба!
— Где «Пушкин» стоит? — спросил Володя у остроскулой коренастой женщины, повязанной по брови цветастым платком.
— Ишь! Свой! Морячок! — сказала коренастая.
— Не чужой, ясно! — стараясь быть побойчее, ответил Володя.
— И вроде бы даже красивенький!
Коренастая полоснула по Володиному лицу светлым, горячим взглядом, усмехнулась и проговорила нараспев:
— Девочки-и! К нам мальчишечка пришел! Пожалел нашу долю временно вдовью. Управишься, морячок? Нас много, офицерик, и все мы хо-орошие!
Заливаясь вечным своим дурацким румянцем, Устименко забормотал что-то в том смысле, что он не расположен к шуткам, но бабы, внезапно развеселившись, скопом пошли на него, крича, что обеспечат ему трехразовое питание, что зацелуют его до смерти, что он должен быть настоящим патриотом, иначе они его здесь же защекочут и выкинут в воду треске на съедение…
Подхихикивая, Володя попятился, зацепился ногой за тумбу, покатился по доскам и не успел даже втянуть голову в плечи, когда это произошло. Очнулся он оглушенный, наверное, не скоро. Попытался подняться, но не смог. Полежал еще, потрогал себя (цел ли) не своими руками — руками хирурга. Пожалуй, цел. Увидел облака — дневные ли, утренние, вечерние — он не знал. Увидел борт «Либерти» — огромный, серый, до самого неба. И опять небо с бегущими облаками, бледно-голубое небо Заполярья.
Только потом он увидел их. Они все были мертвы. Да их и не было вообще. Было лицо. Потом рука. Отдельно в платочке горбушка хлеба — завтрак. Часть голени — белая, отдельная. Еще что-то в ватнике — кровавое, невыносимое…
Даже он не выдержал. Шагах в двадцати от этой могилы его вывернуло наизнанку. И еще раз, и еще! А когда он вновь ослабел и привалился плечом к каким-то шпалам — услышал стоны.
Эту женщину швырнуло, и она умирала здесь — возле крана. Он попытался что-то сделать грязными, липкими, непослушными руками. И тогда сообразил Про «Либерти» — огромное судно, где есть все — и врачи, и лазарет, и инструменты, и носилки…
Качаясь, неверными ногами он пошел вдоль борта по причалу. Но трапа не было. Не сошел же он с ума — там, на площадке трапа, матрос пускал зайчиков и кок в колпаке орал оттуда: «Мадемуазель, мадемуазель!» И трап висел — огромный, прочный, до самого причала.
— Эй, на пароходе! — крикнул он.
Потом сообразил, что им там, наверное, не слышно, вспомнил, что у него есть коровинский пистолет, и выстрелил. Расстреляв всю обойму, Володя прислушался: нет, ничего, никакого ответа.
Задрал голову и ничего не увидел.
Ничего — кроме огромного, до неба, серого борта.
Они убрали трап — вот и все, чтобы не было хлопот, чтобы к ним никто не лез и чтобы та бомба, которая была сброшена на них, а попала в русских женщин, не мешала их привычному распорядку.
Тяжело дыша, охрипнув, с пистолетом в руке он вернулся к этой последней — умирающей. Она была уже мертва, и никакие американские лазареты ей бы теперь не помогли.
А над портом опять выли сирены, возвещая начало нового налета.
Медленно, ссутулившись, вышагивая с трудом, он отправился искать «Пушкин».
И вдруг показался себе таким крошечным, таким ничтожным, таким ерундовым — дурак с идеей, что человек человеку — брат. Они убрали трап эти братья, — вот что они сделали!
