Мемуары. Ольга Антоновна Бицкая (1906-1987). Передала дочь Елена Андреевна Бицкая

Мои родители

Моя мать — Мария Артемьевна Платова, правнучка графа генерала кавалерии Матвея Ивановича Платова, знаменитого героя 1812 года. Мой отец — Антон Адольфович Шлебер.

У родителей моей матери — моих дедушки и бабушки — было имение в Казанской губернии. Имение было в 200 верстах от города. Глушь, непроходимые леса, река, на ней мельница, большой омут. Детей — 11 человек. Росли на воле, прекрасно плавали. Любимое занятие было нырять в омут. В омуте, как тогда рассказывали, водились огромные сомы, которые могли утащить даже ребенка. Дети росли в окружении поверий, сказаний. Нянька рассказывала сказки, истории про старину.

На Рождество огромная елка, украшения делали в течение многих дней, золотили орехи. Мама так интересно об этом рассказывала! Отец привозил из города «городские» лакомства — конфеты, апельсины. В остальное время года была только домашняя еда, поэтому дети росли очень здоровыми. Великим постом постились, даже дети. Маленьким в особо строгие недели давали миндальное молоко вместо обычного, скоромного. В Пасхальную ночь все ехали в Церковь в ближайшее село. Девочки в накрахмаленных кринолинчиках, в длинных панталончиках все время стояли, даже в карете, чтобы не смять платья. Вернувшись домой разговлялись: куличи, пасхи, окорока, груды крашенных яиц.

Дети вырастали, разъезжались. Потом отец умер, имение продали, переехали в Казань. О Казани у мамы были самые лучшие воспоминания. Там жило довольно много дворянских семей и купечества. Много очень богатых татарских семей. Устраивались балы и утренники. Между прочим, она рассказывала, что она с подругами, тоже гимназистками, ходила на балы в Сумасшедший Дом! Больные выступали в концертах, пели, играли на разных инструментах. Потом бывали танцы. Один «сумасшедший» был влюблен в нее и преследовал. Мама перестала туда ходить.

В 16 лет мама вышла замуж за моего отца, он окончил Казанский университет, стал врачам. Получил место в Пензенской губернии, в больнице в селе Муратовка. Родители моего отца жили в Пензе. Их звали Адольф Адольфович и Фредерика Ивановна, они оба по происхождению были французами. Родились в Эльзасе. Во время войны Франции с Германией, когда немцы заняли Эльзас и Лотарингию, дедушка не захотел жить «под немцами» и уехал в Россию, а его брат — в Америку. Дедушка как-то оказался в Пензе, стал преподавать греческий и латинский языки в гимназии. У них было трое детей: мой отец, тетя Элизабет и тетя Элен. Все они хорошо говорили по-русски, но дед говорил с большим акцентом, а бабушка почти не говорила по-русски. Они все были католики. Мама рассказывала, что у них в доме было очень чисто и уютно, всегда пахло кофе, было много вышивок, особенно мама запомнила кресло, вышитое большими розами.

Село Муратовка принадлежало князю Арсению Дмитриевичу Друцкому-Соколинскому. Он был женат на Ольге Львовне Голицыной. Они очень хорошо отнеслись к молодому врачу и его юной жене. Моя мать была хороша собой, очень живая и веселая. Мой отец — очень красив и умен. Оба были очень высокого роста. Они много читали, обожали Чехова.

В семье Друцких их очень полюбили и они бывали там почти каждый день. Дом, в котором мы жили, соприкасался о садом князя. Я помню балкон в нашем доме, очень хорошо помню, хотя я была очень мала. Двухэтажный деревянный дом, балкон во втором этаже, лестница вниз, а кругом огромные старые акации.

Вскоре (в 1902 ?) родился мой брат Сережа. Он был настолько красив, умен и талантлив, что бабы говорили маме: «Он у тебя не будет жить». И он действительно дожил только до шести лет. Весной гуляя с нянькой по берегу реки, он упал в воду. Сделалось воспаление легких, перешло, по-видимому, в туберкулез и через год Сережа умер. Я тогда уже была на свете, я родилась в 1906 году. Маминому горю не было границ, она его страшно любила. Я хорошо помню день похорон. Мне было года три. Была зима, меня оставили дома с моим отцом, который тоже был тяжело болен, у него, как тогда говорили, была «чахотка». Вроде бы он заразился от больного. Так вот, я была дома и смотрела в окно. По глубокому снегу шла небольшая толпа, мама в трауре, в длинном черном вуале. Она еле шла, так была убита горем. Мой отец все ходил большими шагами по комнате и молчал. Мне стало страшно и я забилась в угол. Этого мне никто не мог рассказать, просто это поразило меня и запомнилось. Через год мой отец умер. Ему было 23 лет. Маме было года 23, — и уже вдова. И с дочкой. Но женихи сразу появились. У Друцких был открытый дом, всегда много гостей. И Друцкие старались устроить судьбу молодой женщины, оставшейся без всяких средств. Но мама главным образом искала человека, который был бы мне хорошим отцом. Года через два мама вышла замуж за Юрия Яковлевича Чихачева, помещика пензенской губернии, прекрасного человека, вся его огромная семья стала моей семьёй на всю жизнь.

Отца своего я совсем не помню. Мама рассказывала, что он был интеллигентом в лучшем смысле этого слова. Настроен был против тогдашних порядков, имел неприятности по службе, вплоть до увольнения. Но это всегда улаживал князь Друцкий. Но моему отцу было тоскливо в атмосфере тогдашней провинции. «Он умер от тоски» — говорила мама. А земский врач в то время — это был врач, который лечил от всех болезней, принимал роды и т.д. Отец рассказывал маме, что когда зимой в метель он засыпал в санях, возчик будил его, говоря: «Барин, не спи, лошадям тяжело». Похоронили отца в Пензе, на кладбище у Жен Мироносиц.

А наше муратовское сельское кладбище я хорошо помню: заросшее высокой, мягкой, душистой травой, кресты с деревянными шалашиками над ними, с иконками. И помню, всегда пели жаворонки. Мы туда ходили на могилу к Сереже.

Мамину свадьбу с Ю.Я.Чихачевым я тоже немного помню: было холодно, церковь была почти пустая, какие-то двери. Помню, что Юрий Яковлевич угощал меня конфетами.

Жизнь в имении

Помню кусочек дороги, ухабы, холодно и темно. Потом приезд в новый дом. Отец Юрия Яковлевича был помещиком старого образца, никогда нигде не служил, был достаточно богат, имел 14 человек детей. Звали его Яков Степанович. Каждому из сыновей он дал по небольшому имению, дочерям — по дому. Почти все его дети жили в Пензе и Пензенской губернии. А сам он с женой под конец жизни жил в Саратове, где младшая его дочь Наталья была преподавательницей в Институте благородных девиц.

Наше имение состояло, в общем-то, только из земли. Дом и «службы» на усадьбе построили уже только перед нашим приездом. В доме даже не были оштукатурены стены. Сосновые стены так хорошо пахли и отливали желтизной! В доме было 10 комнат, ванная и пр. Еще была большая «буфетная» и кухня. Около дома была только людская и конюшня для выездных лошадей. Воя остальная усадьба была через овраг, за рекой. Сад посадили при нас. Он был очень молодой, но сирень быстро выросла под окнами и цвела. Было много цветов. Но главное — кругом был дубовый лес, масса шиповника и дикого терна. Дом стоял на горе, довольно крутой, под горой текла маленькая река, там был большой огород. Через дорогу, с северной стороны дома, совсем близко было имение Анатолия Яковлевича, брата моего отчима. Но дядя Анатолий жил постоянно у нас — они были близнецами и очень любили друг друга. Страшно были похожи. В дядином имении был старый деревенский дом, очень уютный, службы и всякая живность. Но мы туда почти никогда не ходили.

Дорога вела вниз, через мост, мимо нашей усадьбы, через поля на станцию и в село Федоровку, принадлежавшую раньше Чихачевым. До нее было 10 верст. Мост был на запруде. Был хороший пруд, чудное купание, масса рыбы, главным образом караси, на усадьбе было стадо, не помню сколько голов — 30 ? 50 ? — может быть больше. Коровы семментальской породы, чудные, крупные, сливочного цвета. Были рабочие лошади, овцы, много птицы: гуси, утки, куры, индейки. А собак, собак! И на усадьбе и около дома. В основном были породистые сеттеры-лавераки: мать — Леди (золотая медаль), отец — Грей, с дядиного двора, еще были у дяди два огромных волкодава, потом уже началась помесь, чудные дворняги. Были у нас еще две борзые — Разлука и Обида, но они держались особняком. Считалось что это все для охоты, но папа Юрий возвращался всегда с пустой сумкой: ему было жалко зверей.

Мама очень ревностно занялась хозяйством. Был выписан из Англии локомобиль, огромный как паровоз, он приводил в движение молотилку и крупорушку. Сливочное масло, которого было слишком много, возили на продажу в Пензу, оно было оформлено в виде больших кирпичей, c буквами М. Ч. — Мария Чихачева. Его высоко ценили в городе. Еда у нас была изумительно вкусная и разнообразная. Все домашнее. Я росла болезненным ребенком, очень нервным, сказалась наследственность, но такие условия очень укрепили мое здоровье. В Пензенской губернии дивный климат, мягкий, лето жаркое, зима мягкая, но с морозами, чудные весна и осень. Местность холмистая, бесконечные поля и небольшие дубовые леса. Много оврагов, как там называли «враг». Наша любимая прогулка была в «Борисов враг». Масса полевых цветов. Я никогда не забуду природу Пензенской области. Под ногами сухо, мягкая неяркая трава, заросли шиповника, целые склоны, заросшие терном, душистые фиалки, ландыши, любимые цветочки «гори-цвет» (Адонис-верналис) и «сон-трава» — лиловый цветок в серебристом пуху. А заросли черемухи! Летом — бесконечные золотые поля, по межам высокая трава и тысячи цветов и душистых трав. Кругом на 8-10 верст не было деревень, тишина, масса птиц и всякого зверья. Лисы таскали домашнюю птицу, но на это как-то не обращали внимания — так ее было много. Никогда, никогда мне не забыть природу Пензенской губернии — это был райский уголок.

В 1912 году мама с папой Юрием ездили в Петербург. Привезли много интересных вещей, пластинку танго, которое тогда входило в моду. В 1913 году родился мой брат Вова. Ему взяли кормилицу Полю, молодую деревенскую женщину. Брата я сильно полюбила с первых дней, он был очень милый, толстенький. Тогда же у меня появилась гувернантка — мадам Нико с дочкой Лили. Я стала говорить по-французски. К мадам Нико я очень привязалась, а Лили стала моей подругой. По-русски они не говорили. Потом были другие гувернантки, потом были русские, когда я училась по всем предметам. В 1917 году мы с мамой поехали в Саратов, где я должна была поступать в Институт Благородных Девиц. Мы ехали от Сызрани на пароходе по Волге. Была весна, Волга очень разлилась, попадались рощи, залитые водой, и в них пели соловьи. Наступила Троица и все пароходы были украшены березками. Саратов был выбран потому что там жили дедушка и бабушка Чихачевы и воскресенья я могла проводить у них. Экзамены я сдала хорошо, вечером меня взяли в кино («Яма» Куприна! Но я ничего не поняла). На меня, да сих пор ничего не видевшей кроме лесов, полей и собак, все это произвело огромное впечатление. В семье дедушки нас встретили очень хорошо, заласкали, задарили. Потом вернулись в имение. А осенью случилась Октябрьская революция и благородной девицы из меня не получилось.

Но, перед этим еще шла война, мужчин все больше забирали на фронт, к нам прислали пленных немцев, они работали на усадьбе. Никакой ненависти тогда не было, все прекрасно уживались. Был у нас повар немец, он научил всех делать прекрасные колбасы и разные блюда. Перед этим у нас долго был повар Степаныч, великолепный повар, но пьяница. Однажды, на Вовины крестины было много гостей. (Вову крестила Ольга Львовна Друцкая, а меня в свое время Арсений Дмитриевич Друцкой). Был парадный обед и на десерт мороженое, приготовленное с вином. Степаныч выпил вино и уже пьяный положил в мороженое свекольный сок! Скандал этот запомнился надолго.

Среди пленных был великолепный механик Триксель. Его определили к молотилке. Мама очень прилежно занималась хозяйством, летом вставала очень рано, шла в поле и на молотьбу. Я обожала это время. Гудит локомобиль, шумит молотилка, много деревенских девушек, нарядных, в ярких кофтах, платках. Солому от молотилки отвозили в сетке, везла лошадь, а мы, все дети, бросались на этот тюк и ехали. Машинист Триксель постоянно покидал молотилку и бегал за девками, «тискал» их, как там говорили. И однажды чуть не случилась беда. Машинист был в бегах, а мама вдруг услышала, что локомобиль начинает как-то странно стучать, ненормально работать. Мама подбежала и сразу остановила локомобиль. Прибежал Триксель весь бледный. Мама набросилась на него с упреками, надавала ему пощечин. Потом, когда они помирились, машинист сказал маме, что так останавливать локомобиль нельзя, он мог взорваться и выдержал только потому, что он был английский. А ненормальный стук был из-за того, что в котлах совсем уже не было воды — выкипела пока Триксель там амурничал.

Девки принимали его ухаживания вполне благосклонно, так как Триксель был красивый и статный. Потом он женился на русской, они очень любили друг друга, у них был ребенок. Я думаю, что они уехали в Германию, потому что у нас стало уж очень плохо.

Мы продолжали жить в имении. Деревенские к нам очень хорошо относились, у мамы там было много крестников. Жизнь как будто совсем не изменилась. Мы получали много журналов и книг, все много читали. Я получала «Задушевное слово», позже «Родник». Чарская меня не привлекала, я зачитывалась Майн-Ридом, Фенимором Купером, Жюль Верном. Летом гонялась с собаками по лесам и оврагам, природу любила безумно. Да, я еще училась музыке. Летом всегда были занятия, только меньше.

Папа кем-то числился в Земской Управе, да, земским начальником. На неделе он уезжал дня на 2 в Пензу. До Пензы было 60 верст поездом. Сборы начинались с вечера. Укладывался чемодан, я старалась подсунуть какую-нибудь «приятную» картинку. До станции Студенец было 10 верст. Подавали тройку, уезжали. Вдруг, через несколько часов — колокольчик. Опоздали! Вернулись обратно. Расстояние это казалось громадным!

Все так же медленно и приятно жили, такая же вкусная была еда, к вечернему чал каждый раз пеклись булочки, так же в молочнике со сливками «стояла» ложка. Но прислуги как-то стало меньше, мужчин вообще никого почти, ночью на крыше все время кричал сыч (ох, не к добру), а среди лета на стену дома сел пчелиный рой (ох, это совсем не к добру!), а поздней осенью 1918 года мы бежали из имения.

Начали возвращаться солдаты с франта, измученные, озлобленные, распропагандированные, Россия погибала от беспорядка, разрухи. На усадьбе появились солдаты с фронта, пьяные, стали буянить, резать птицу шашками. Сразу заложили тройку, собрали всех детей (и щенят) в закрытый возок, папа весь бледный, страшно расстроенный, сел с кучером и понеслись, главное проехать мимо усадьбы! А мама осталась — она стояла на горе в платке и лакированных туфлях, в снегу и смотрела: удастся нам проскочить или нет. Мы проскочили. А мама была отчаянная, очень смелая. Она осталась, чтобы собрать и вывезти вещи. Мы все приехали на станцию Студенец к какой-то знакомой женщине. Ее звали Мария Михайловна, у нее был свой домик и она сдавала комнаты и держала «столовников». Там мы и остановились, заняли две комнаты. Мама, папа, Вова(ему было 4 года), я, моя русская учительница с дочкой. Папа почти все время был в Пензе — искал квартиру, продавались вещи и лошади. Но все это я как-то очень смутно помню, я была очень ошеломлена и ничего не понимала. В конце зимы мы переехали в Пензу.

Пенза

На Пешей улице в большом деревянном двухэтажном доме в первом этаже была снята квартира из четырех комнат. Да! У нас еще жила старенькая француженка София Эдуардовна, у нее была отдельная комната. Она была чудная, образованная, очень воспитанная, с большим юмором, я так ее любила.

Потом стало все хуже и хуже. Начались бешенные аресты и обыски. Мама собрала все свои драгоценности, наняла татарина и папа уехал. Мы остались одни. Потом до нас дошли слухи, что он где-то погиб в огне гражданской войны. Братьев Чихачевых всех арестовали, одного за другим, и расстреляли. Вообще, в Пензе расстреляли всех мужчин » благородного происхождения». А ведь Пензу недаром называли «дворянским гнездом». Это был тихий, красивый город, населенный в большей своей части дворянами. Жили тихо, патриархально, политикой совершенно не занимались. Уже в Ленинграде я узнала, что Пенза была отдана «на откуп» одной революционерке-еврейке, злобной садистке, мне даже называли ее фамилию.

И, вообще, в то время любили постреливать. Горе и страх были в каждой семье. Материально еще было сносно, но нас уже переселили в одну комнату, с Софьей Эдуардовной пришлось расстаться, так как мы не могли ее кормить. Но все-таки я ходила на уроки музыки, со мной занималась Лодыженская (даром, конечно). У нее тоже расстреляли брата, чудесный был человек.

Становилось все хуже и хуже. По карточкам выдавали очень мало — хлеб, овсяную муку, полную колючек. Стали покупать сахарин. Но все-таки еще было сносно, покупали ржаную муку, чечевицу, может быть у мамы еще были какие-то средства, хотя мебель у нас несколько раз и описывали и отбирали. Но рояль остался. Потом я заболела тифом. Мы пришли от всенощной из церкви, я неважно себя чувствовала. Должна сказать, что церковная жизнь у нас сложилась очень интересно: в Пензе было два архиерея. Сначала был Владимир Путята (князь), а потом из Риги приехал Иоанн. Владимир служил в Соборе, Иоанн у Покрова. У того и у другого были свои поклонницы, которые неотступно следовали за ними, где бы они ни служили, делали подарки, иногда очень дорогие. Владимир был красив, очень бледный, худой и суровый. Он когда-то был светским человеком, кажется уланом, из-за любви к замужней женщине пошел в монахи.

Иоанн был ему полной противоположностью. Тоже высокий и статный, но полный, с очень румяным лицом, черной бородой, во время службы кокетничал и искал внимания дам. Они друг друга ненавидели, а поклонницы их чуть ли не дрались. Уже в Ленинграде я слышала, что Иоанна убили потом, какие-то бандиты.

Так вот: пришли от всенощной, а на утро я уже ничего не помнила. Три недели совершенно без сознания. Приходил врач, Александр Сергеевич Протопопов, он жил на нашей улице, приводил сестру, делали все время уколы камфары, сердце еле выдерживало страшную температуру. Воспаление легких. Как рассказывали потом, я была совершенно сумасшедшая, при виде врачей срывала со стен фотографии и швыряла в них. Когда спала температура, я потеряла дар речи — отнялся язык, да и сознание возвращалось очень медленно.

Доктор Протопопов меня спас, а своего сына, 15-летнего Сережу, спасти не смог — он умер. У нас во дворе, в подвале под нами жила рабочая семья Ханиных — у них умер отец и младший сын Витя 7 лет. Все это мне сказали много времени спустя.

Потом началась малярия, ходить я почти не могла от слабости. Все это страшно долго тянулось, наступило уже лето. Мама за мою болезнь продала много своих красивых платьев. Ни она, ни Вовка не заболели. Потом я все-таки ходила в гимназию, занятий почти не было, давали какие-то завтраки. Потом Вова заболел брюшным тифом. Болел он страшно тяжело, больше двух месяцев, я заразилась от него, но болела довольно легко и поправилась раньше него. Мама опять продавала свои платья. У нас в комнате была сложена печка, маленькая, из кирпичей. Ей отапливались и на ней варили. Была у нас кошка, еще из имения, ее звали Майца, она жила там у прислуги (мама не любила кошек) и пленные ее так называли. Интересно, она не просила есть, видимо понимала, что у нас самих не было. Думаю, ей жилось лучше нашего — в саду было полно птиц, да и мыши были.

Гимназия закрылась. Я поступила в бывшую Реальную Гимназию, называлась «Школа для взрослых», занятия вечерние. Я была самая маленькая, все были старше меня, был даже молодой человек, который казался мне стариком (да и сейчас кажется) — ему было 26 лет.

Летом мы поехали в бывшую свою деревню, в Федоровку. Ехали в теплушке, больше стояли. Наконец, на рассвете поезд подошел к подъему и пошел совсем тихо. Мужики сказали, что на Студенце он не остановится и посоветовали маме прыгать. Она прыгнула, Вовка прыгнул ей на руки и потом спустили меня, выбросили, так сказать. Мама говорила:»Я видела, как болтались твои длинные ноги». И мы пошли по шпалам. Через некоторое время Вове стало дурно, он потерял сознание. Наверное от голода. Мама пошла к будке путевого обходчика и попросила хлеба. Когда брат пришел в себя, поел, мы пошли дальше. Так мы дошли до Федоровки. Там мы стали жить по очереди у разных крестьян. Относились к нам очень хорошо. Федоровка, вообще-то, была не деревней, а селом, потому что в ней была церковь. Село было большое, расположенное на холмах. Садов ни у кого не было, только огороды, на улицах ни одного дерева, но было уютно, симпатично, кругом поля и дубовые лесочки, в огородах высокая конопля. Если бы можно было ощутить хоть раз еще этот чудный запах конопли. Я уже 60 лет его не слышу.

Несколько дней спустя после приезда мама решила сходить в наше бывшее имение. Мы пошли. Эти 10 верст мы как-то легко прошли, останавливались, отдыхали. Когда мы пришли на место — там была пустыня. От дома мы с трудом нашли фундамент. На усадьбе ни одной постройки. Локомобиль сброшен с горы в речушку. Какая темнота, какое варварство! Эта машина могла бы молотить на всю деревню. Бревна, доски растащили по избам. Ну, естественно, и все остальное. Скот, наверное, поделили, а может быть порезали. Все было породистое, дорогое. В деревне все отказывались, никто ничего не брал. Все покрыто мраком, да и не все ли теперь равно. Я думаю, что маме было неимоверно грустно. Мне главное жалко было своих «угодий», где я играла и бегала.

Это лето в деревне для нас детей было очень хорошим, очень счастливым. Еды сколько угодно, крестьяне жили зажиточно, урожаи великолепные, чернозем, молока сколько хочешь, масло, яйца. Дивный хлеб, домашний. Мама привезла с собою много лоскутов и шила чепчики для маленьких, ей платили продуктами. Так что и в город мы кое-что увезли. Я, конечно, не сознавала размеров всего случившегося, лет еще было немного, потом я вообще была «не от мира сего», все время в своих мечтаниях, Вовка просто был мал, так что мы жили не думая ни о чем. Вот маме, конечно, было ужасно тяжело.

Вернулись мы в Пензу осенью, сначала было сносно, потом опять началась голодовка, перебивались кое-как. Начала было ходить в Реальное, но опять во второй раз заболела брюшным тифом. Болела не очень тяжело, но долго. Еще когда у меня был сыпняк мне отрезали косы — у меня были очень хорошие волосы, ниже пояса и очень густые. После стрижки я очень потемнела, а раньше я была блондинкой «цвета спелой ржи», отливало темным золотом. Француженки все восхищались. У нас было два портрета маслом с Вовы и с меня. Портреты неважные, я их помню, но все-таки жаль что они пропали. Вова был тоже светлый, светлый блондин, а когда вырос стал совсем брюнетом.

Кругом кипела гражданская война, от тифа умирали сотнями. Город был завален снегом и с вечера замирал совершенно. Но все-таки дотянули до весны, и летом мы опять уехали в те же места, но не в Федоровку, а к «хохлам». Верстах в 5 от нашего имения был хутор, при нем огромный яблоневый сад, там жили украинцы, как тогда говорили — «хохлы». Почему мы там оказались я не знаю. Это было божественное лето! Яблоки дивные, сладкие, сочные. Таких никогда я больше не ела. Здесь на севере все кислые и жесткие. Насушили, много увезли с собой. Потом, еще как-то летом, я с Вовой жила у его кормилицы Поли в деревне Липеги, тоже было хорошо. Мне уже было 14 лет. Остановились на станции Студенец у Марии Михайловны. Видимо, мама нас там ждала.

И там я заболела опять тифом — возвратным. Это ужасно тяжелая болезнь. Она состоит из приступов. Поднимается очень высокая температура, озноб, потеря сознания, так несколько дней. Потом все проходит, только слабость, человек в общем-то здоров. Потом опять все сначала. Сердце не выдерживает и человек умирает. У меня было, кажется, четыре или пять приступов. Когда был последний приступ, я начала задыхаться, мама выломала раму (а уже был снег), не помогло, я пришла в себя, начала прощаться. Рядом, в соседней комнате, какие-то мужики пили и закусывали. Один мужик слыша мамины рыдания подошел и говорит: «Барыня, дай ты ей самогонки, может поможет», и протягивает стакан. Мама схватила стакан, влила мне в рот, я поперхнулась, покраснела, сердце забилось, произошел кризис, я выздоровела.

Вернулись в город. Опять зима, опять трудная и страшная. Стала ходить в школу, там тоже какое ученье: сидели в пальто, бумаги нет, писали на обрывках обоев. Я почти все зимы пропускала из-за болезней, как-то догоняла потом.

У нас были чудные друзья, жили на нашей же улице, некто Лосевы. Они приехали из Петрограда, сбежали от голода. Елена Михайловна и ее две дочки — Аля и Майя. Аля моего возраста, Майя помладше. С ними приехали сестры Елены Михайловны: Надежда Михайловна Ченикаева и Софья Михайловна и Танечка — незамужние, и брат — Николай Михайлович. Отец Елены Михайловны был Акимов, Председатель Государственного Совета, первый человек в стране после государя. Мать Елены Михайловны, урожденная Делянова,(Делянов — министр Просвещения, его ругали и поносили в Истории Партии). Это была высшая аристократия, в родстве почти со всеми знатными семьями. У них было под Пензой огромное имение Трескино. Они бежали от голода и от возможных репрессий.

Елена Михайловна была чудесной женщиной, редкой по уму, доброте, воспитанию. Я подружилась о Алей и она стала моим лучшим другом на вою жизнь. Мама очень подружилась с Еленой Михайловной. К тому времени дружба с Ольгой Львовной Друцкой-Соколинской как-то прекратилась. Ольга Львовна все-таки была очень легкомысленна, а маму это коробило, она считала, что в такое страшное, тяжелое время, когда столько погибших, столько горя — это недопустимо. Вскоре Ольга Львовна вышла замуж за человека много моложе ее, некоего Азаревича и уехала с ним и с двумя дочками за границу.

Моя мама даже в то время не переставала заботиться о моем образовании. Я помню, что я брала уроки английского языка у одной дамы. Помню, что я иногда несла стаканчик пшена в уплату.

Вокруг Пензы все время вились какие-то контр-революционные объединения: Антонов, «зеленые», и др. Сражались, брали какие-то города, затем отдавали их. Нашу Пензу тоже брали — чехи! Были в нашем дворе, стреляли, наши соседи все сидели по подвалам, а мама подходила к окнам,, смотрела, ей махали чтобы она отошла. Дня два чехи владели городом, потом ушли. Никто ничего не понял, потом в Истории Партии я читала, что взбунтовался Чешский Корпус. Я все равно не могла понять, как они оказались в России, против кого бунтовали? Ну, Бог с ними, все равно.

Было очень голодно, особенно Вовку было жалко. Время от времени давали чечевичную похлебку, я ходила за ней с кувшином. Но все как-то старались приукрасить свою жизнь — делали мусс из ржаной муки с сахарином, сбивали в тазу со снегом, казалось страшно вкусно. Еще делали конфеты из подсолнечных семечек, сахарина и еще чего-то. Все вечера при свете коптилки — маленькая белая баночка из-под вазелина, металлический кружок и фитилек. Вся жизнь ютилась около нее. Но, несмотря на все это у нас в Реальном бывали школьные вечера. Вначале — концерт (самодеятельный), потом — танцы. Я ходила на них. Надевала мамину файдешиновую юбку, под мышки, сверху кофточка, иногда валенки. Очень нравились концерты — всегда из одних и тех же номеров, и танцевала до упаду. Даже находились провожатые. Со мной училась девочка с которой я дружила. Она жила в монастыре, у своих теток-монахинь, ей там сшили пальто в виде рясы и шапочку в виде скуфейки, но это ее не смущало, румяная, с желтыми веселыми глазами; у нее был двоюродный брат на старшем семестре. Он мне очень нравился. Всегда читал на вечерах Мережковского «Сокья-Муни» и Апухтина «Сумасшедший».

Наступила весна. У меня появились веревочные туфли, связанные мамой. Как я радовалась им, как гордилась, мне казалось, что все смотрят на них. Многие ходили в таких же. Еще раньше, совсем ранней весной мой брат очень потянулся к религии. Мы жили почти на углу улицы, впереди был только бывший Банк, потом сквер (лермонтовский, так как Лермонтов был из этих краев, их имение было недалеко), затем Собор. И вот Вова стал ходить в Собор на утренние и вечерние службы. Однажды он возвращался от Всенощной по темному скверу и какой-то человек заговорил с ним, расспросил, а потом на руках донес его до дому. Вова и дома устраивал богослужения, пел молитвы. Он был очень умный, своеобразный мальчик. Я так его любила!

Стало как-то немного лучше с едой, и в это время мы стали с Марией Лосевой ходить на базар, продавать старые вещи. Еще с нами ходила Муня Селиванова, тоже моя милая подруга. Нужно было пройти сквер, Собор, всю Московскую улицу — главная улица — и внизу был базар. Мы стелили разные тряпки, раскладывали товар, садились сами. Так как мы между собой говорили по-французски нас принимали за евреев. Сидели на базаре целый день, до вечера. Находились покупатели. Мы продавали разные безделушки, старинные вещички. Я помню, однажды вечером я возвращалась домой, садилось солнце, был чудный теплый вечер, ранняя весна. Была страстная суббота, у мамы уже все было убрано, все блестело и какое-то подобие пасхальных угощений. Но перед этим мы были в церкви. Возвращались темной, теплой ночью, свечки не гасли в руках.

С едой становилось все лучше и лучше, только нам ее не на что было покупать. Летом мама придумала еще одно. Она делала мороженое, на сахарине, конечно, и я ходила его продавать. Мы утром выходили с Вовой, он нес табуретку и рюмочки, а я мороженицу. В сквере мы останавливались на главной аллее и я начинала продавать мороженое. Покупали охотно, всегда все было продано. Однажды ко мне пришла Муня Селиванова, а потом подошла Аля Лосева. Мы с Муней попросили Алю покаpayлить мороженое и побежали в Собор, благо он был совсем рядом. Мы побежали на колокольню, было очень интересно — вся Пенза на виду. Когда мы спустились, то с ужасом увидели Алю за воротами сквера — она бросила все, и мороженое, и деньги, была страшно возмущена нашим долгим отсутствием и говорила, что ей стыдно было там стоять! Ну, у них были несколько другие условия жизни, более обеспеченные, и потом какое воспитание они все получили, английское воспитание. Столичная аристократия. Муня тоже была из помещичьей семьи. У них было большое имение Оленевка. Ее мать Мария Александровна была урожденная Арапова, очень родовитая семья. Мария Александровна была очень сообразительная женщина: когда она была еще барышней, за ней ухаживал один англичанин. В эти ужасные годы она его как-то разыскала в Англии и он посылал им большие посылки через АРА — была такая международная организация, помогающая голодающим русским. Кажется Нансен много сделал для этого, он ездил по всему свету и просил. Нам никто не помогал, только мамина энергия и трудолюбие. Я как-то не очень во все вникала мама все делала сама, добывала еду, убирала комнату, шила на нас — а меня воспитывали по старинке — я дома ничего не делала. Правда я страшно много болела. Мама никому больше не шила, потому что никто ничего не шил, но однажды кто-то ее познакомил с женой Тухачевского. Тухачевский был в это время в Пензе, очень недолго, по каким-то военным делам, и мама сшила его жене платье. Он как-то зашел за женой, когда она примеряла платье. Мама говорила, что они оба очаровательные люди, но я их совсем не помню, а платье помню, белое в красный горошек, мне оно казалось верхом роскоши. Как ужасно потом с Тухачевским поступили! А ведь это был военный гений.

В Пензе жизнь стала налаживаться, должно быть уже был НЭП. Кое-кто пытался улучшить свои дела торговлей. У нас во дворе жили две сестры, старушки помещицы Ховрины. Они стали печь пирожные и одна из них, довольно нахальная, выходила с подносом пирожных на улицу и предлагала прохожим «откушать», а после называла цену.

Напротив нас в маленьком прелестном особняке жили помещики Сазоновы. Он устроил в парадном магазинчик, прорезал в двери отверстие, встал за ним и стал торговать. Но очень быстро все кончилось очень плачевно — он по ошибке на ночь запер там кота и тот все съел. Урон был невосполним и торговля прекратилась.

Я все-таки оставалась все такой-же «девочкой из поместья», в новой жизни меня многое страшило. В сквере недалеко от меня продавала розы красивая и очень грубая девушка. Какой-то парень стукнул ее один раз по спине и она кокетливо сказала ему: «у, дьявольный!» — я пришла в ужас. Потом как-то она подошла ко мне и сказала:»А ну, давай отсюда»— я немедленно собрала все свои торговые атрибуты и беспрекословно перешла на другое, менее авантажное место.

Но жили мы все — уцелевшие — уже спокойно, прекратились аресты, бесконечные обыски и реквизиция, может быть потому, что ни у кого ничего не осталось. В городе жили одни женщины, старики и дети. Мама долгие годы потом пугалась, услышав громкий стук в дверь — стучали обычно прикладом. Однажды, еще в самом начале, ночью пришли, чтобы забрать маму. А Вова был болен, у него была высокая температура, он был в бреду. Мама стала просить, чтобы ее оставили хотя бы до завтра, от больного ребенка она ведь никуда не уйдет. Они согласились, ушли и больше не пришли. Зачем было загублено столько смирных, порядочных людей? Революция продвигалась по колено в крови. А ведь те, кто уцелели, работали потом добросовестно, бескорыстно, отдавая все силы. Потому что еще сохранились в душе понятия о чести, порядочности и благородстве. Эти слова даже вышли совсем из обихода.

Время шло, я вырастала. Стала аккуратно ходить в школу. Больше заниматься. В это время у нас стал бывать некто Сазонов, Глеб Сергеевич. Он был поэт. Стихов его, конечно, никто не печатал, но он переписывал их очень красиво, переплетал в кожу. Это были стихи о рыцарских временах и в восточном стиле — газели. Было много хороших. Он стал давать мне уроки итальянского языка — я запомнила только одно слово сalamaio (чернильница), и так мы его стали называть за глаза. Ему было, наверное, лет тридцать, как он остался жив — не понимаю. Женат он был на маленькой портнихе Наташе Ключиковой. Они жили за парком Белинского (Белинский тоже пензенский, он жил неподалеку от Лермонтова), на склоне горы стояла маленькая хибарка. У них было двое детей. Старшего звали Лаврентий (в быту Лоренцо), а младшего тоже как-то необычно. Глеб Сергеевич однажды пригласил нас к себе. Наташа была, несмотря на жару, в шерстяном платье, сшитом в средневековом стиле, страшно смущенная и запуганная. Мальчики ужасно худые, но очень боевые. Было подано подобие какого-то шербета и холодная вода. Восток! Много времени спустя я поняла, что он был влюблен в меня. Я уже начала выравниваться и привлекать взгляды. Он написал мне чудное стихотворение когда я уезжала из Пензы, немного помню:

ты ширишь взор
В свою судьбу глядишь в упор.

а кончается так:

Ты по сердцам идешь с улыбкой ясной
шутя
Святой Руси и Франции прекрасной Счастливое дитя.

Еще лучше стихи были моему брату:

Мой мальчик! Никогда не забывай о гордой славе.
И о тех, что лежат в земле.

К сожалению, все забыла.

Глеб Сергеевич ничего не делал, только писал стихи. На нем всегда был один и тот же серый костюм, серая шляпа с большими полями, в руках старинная трость. Мне кажется, что перед тем как придти к нам он полдня тратил на то, чтобы заштопать, выгладить свой костюм, начистить сапоги, и главное, довести до безукоризненного состояния свои ногти! Как-то к нам пришли Бибиковы, муж и жена, она когда-то была красавицей удивительной, и рассказали, что когда они были в Риме, то на ступенях какого-то храма они увидели сидящую фигуру в пальто и галошах, хотя была страшная жара. Она сразу сказала мужу: «Послушай , это Глеб!» И это действительно оказался он. Без денег, без пристанища, но зато в Италии. Конечно, он был чудак, немыслимый чудак и романтик. В моей жизни он сыграл громадную роль. Но об этом позже.

Все те тяжелые, голодные годы я как-то не вспоминала нашу жизнь в имении. Новые городские впечатления заслонили ее, да и мысли вертелись все время вокруг еды, самой примитивной. Когда стало немного лучше, я стала вспоминать: Пасху, пасхальный стол, предпразничную суету, волнение по поводу куличей — их пекли много, очень высоких и поменьше, несколько пасх: сырая творожная, заварная, шоколадная, окорока домашние, копченую птицу, барашки из масла с зеленой петрушкой во рту и масса крашеных яиц. Просто несметное количество! И весь дом был полон запаха гиацинтов! Это воспоминание осталось на всю жизнь. А Рождество! Елей в Пензенской губернии было мало, не во всех уездах, и у нас почти всегда была сосна. Громадная сосна, до потолка, вся украшена, увешана, сияющая свечами…

А эти годы у нас все же была елка — у нас в горшке рос олеандр и мы его украшали, самодельными игрушками и ленточками. Слишком сильный ураган пронесся, все это вылетело из памяти.

Но жизнь продолжалась, в школе бывали вечера, тогда самый модный танец был ту-степ. Не знаю, какой был настоящий мотив, но у нас его танцевали на мотив «Наурской лезгинки». Были и слова. Приведу их, так как это все-таки «история». Пели их везде и всюду.

На мотив лезгинки
Я как на картинке
Дам рисунок драмы
Одной светской дамы –

Как она в экстазе
Жила на Кавказе,
Водами лечилась,
По горам бродила.

Раз под вечерочек
Дама на часочек
В горы углубилась
Да и заблудилась.

К ужасу и страху
Вдруг в большой папахе
Вышел из-за скалы
Проводник удалый…

Строен как былинка,
Тонкий нос с горбинкой.
Строил шуры-муры,
Деньги брал у дуры

А к концу то лета
Снял с нее браслеты.
Она села в лужу
И вернулась к мужу.

Муж за эту штучку
Прописал ей взбучку…
Вот финал всей драмы
Одной светской дамы.

А еще раньше, первые годы все пели «Шарабан»:

«Ах шарабан мой, американка,
А я девчонка, я шарлатанка!
В моем садочке нет померанца,
А я влюбилась в американца.
Ах шарабан мой, шарабан,
А я мальчишка да-шарлатан.»

И еще:

Ночка темна, я боюся.
Проводи меня Маруся.
Проводила, — жалко стало.
Стою плачу у вокзала.

На школьных вечерах я всегда аккомпанировала Нюре Ханиной, у нее был хороший голос, она была очень красивая взрослая девушка. Пела она всегда одно и тоже: «Вы просите песен, их нет у меня» и «Крики чайки белоснежной, запах моря и сосны». Еще со мной училась Тамара Рудницкая, Мурка. Она училась в Музыкальной школе, которая в Пензе называлась «Консерватория». Играла она очень хорошо. На вечерах она всегда исполняла Каприччио Бриллианто Мендельсона. Рудницких было четыре сестры, все рыженькие, пикантные, все пианистки. Тамара, самая старшая, вышла за виолончелиста Баторина, ее дочка Лия была потом Марьянкиной подругой. Следующая, Галя, была замужем, у нее было два мальчика, не захотела иметь третьего, обратилась к какой-то тетке и умерла. А через месяц мужа взяли на фронт и он был убит в первых же боях. Остались два мальчика 5 и 6 лет со старой бабушкой. Один из них — Алек Рудницкий, о нем речь впереди.

Я училась последний год в школе, и тут я снова очень заболела, у меня было ужасное воспаление легких, уже никто не думал, что я выживу, но я в конце концов выжила, летом как-то сдала экзамены, мама с Вовкой уехали на станцию Студенец к Марии Михайловне, я осталась сдавать экзамены, получила аттестат. Потом на товарном поезде, на цистерне, я добралась до них. Уже детство кончилось, ходили с подружкой на танцы в Федоровку, крутились около нас какие-то кавалеры, но мы их «презирали».

Осень в Пензе была дивная, в сентябре еще совсем тепло, даже жарко. Появился у нас молодой человек лет 20-21 — Николай Иванович Гаврилов. Тогда еще по-старинному звали его по имени-отчеству. Он бросал в окна букеты цветов, но я как-то не понимала: в кого он влюблен — в меня или в маму? А ведь маме тогда, наверное, было года 33-34. Она по-прежнему была очень интересная. У Николая Ивановича был приятель Фогт, низенький, в очках, а тот был очень высокий. Он мне нравился, он походил на героев Джека Лондона, которыми вое увлекались. Гаврилов и Фогт приезжали на велосипедах и мы о Муней Селивановой уезжали с ними. Ездили в Казенный Лес (продолжение парка Белинского) и на бега! Тогда уже открылись бега. Там была дивная лошадь по кличке «Без козырей», она всегда приходила первая, какой бы гандикап ни был. За нее американцы давали громадные деньги, но мы не продали. Вечером возвращались при луне. Какая была огромная луна, было светло как днем! И тепло, и пахло яблоками. Таких ночей уже не было никогда потом.

Летом в Пензу приезжала мамина племянница по мужу Варенька Чихачева и пригласила меня пожить у них. Лосевы и Муня уже уехали в Москву, надо было думать о будущем. Как-то мама собрала меня, сшила пальто и осенью я уехала в Ленинград. Был 1924 год.

Ленинград

На вокзале я взяла извозчика и мы поехали на Васильевский Остров. Везде были следы наводнения, разрушения. Варенька и Паша Чихачевы были детьми Константина Яковлевича Чихачева, старшего брата папы Юрия. Раньше они жили в Орле. В 1918 году к ним пришли ночью и увели дядю Костю. Паша, которому было лет 16, бежал через черный ход. Младшая дочь Надечка умерла в ту же мочь — у нее была та же болезнь, что у наследника — лопались вены. Она страшно испугалась во время ареста и умерла. Мать у них умерла еще до революции, они жили с гувернанткой, немкой Анной Адольфовной. Она была женщина не очень умная, но любили их безмерно и была им бесконечно предана. Паша скрывался, бродяжничал, и наконец, свалился в тифу. Его подобрали красноармейцы, вылечили, кормили и зачислили в свою часть. И Паша стал солдатом Краской Армии. Впоследствии справки об этом сыграли большую роль — его приняли в Горный Институт. А ведь никого из бывших не принимали. В Петрограде Паша снял квартиру из 4-х маленьких комнат на 3-й линии Васильевского Острова, на 6-м этаже. Анна Адольфовна с Варей приехали из Орла. Вот в эту квартиру я и ехала.

3 линия дом 46. Паша учился в Горном, Варя работала в Институте Книговедения на Фонтанке, дом, кажется, 22. Анна Адольфовна вела хозяйство. Жили они более чем скромно, но меня встретили очень хорошо и я стала у них жить. Очень скоро Варенька устроила меня работать в свой институт (временно), я стала там же учиться на Библиотечных курсах. Через мои руки проходили чудные книги. На курсах я познакомилась о девушкой моих лет — Маргаритой Оленевой — и мы подружились. Преподавали у нас замечательные преподаватели: профессор Малеин, знаток литературы, знал латинский язык почти как русский, на чествовании одного академика произнес длинную приветственную речь по латыни. Академик ответил тоже по латыни, но произнес только несколько слов. Физику преподавал астроном В. Н. Софроницкий (отец Владимира Владимировича). С профессором Малеиным, который тоже работал в Институте Книговедения, я как-то разбирала шкаф запрещенных царской цензурой книг. Я стояла на лесенке и говорила названия книг. Пока шла политическая литература, все шло гладко, но потом пошла «неприличная » литература — «Как предотвратить беременность» — я прочла только слово «как», потом что-то «О первой брачной ночи» — я замолчала и протянула ему книгу. Как человек прежнего времени он все понял и не настаивал на продолжении.

Ленинград меня покорил сразу, я как будто даже и не жила, а находилась в состоянии опьянения и ошеломления. Был НЭП, все магазины были завалены продуктами и всевозможными товарами. На Невском гуляла шикарная разодетая публика. Но у нас, на 3-й линии все было по-другому. Мы вставали в 6 часов в темноте, гудели многочисленные заводы и фабрики, Анна Адольфовна приготовляла всегда один и тот же завтрак: на сковородке подогревалась картошка, чуть-чуть фарша и капелька жира. Всё быстро съедалось и мы с Варей шли по 3-й линии, через Средний на Большой пр. и там ждали «пятку». Вдалеке в тумане показывались красные огни 5-го номера. Мы садились и ехали до Цирка. Как мне все это было мило! Я так любила и гудки, и красные огни «пятки»! И воздух — сырой, морской, пахнущий хорошим бензином и заводами.

В обед мы ходили в столовую, тут же, на Фонтанке, или я бежала на угол Симеоновской (теперь Белинского) и на углу, в подвальчике в булочной покупала рулет с изюмом, всегда горячий, стоило это баснословно дешево. В Институте я получала какие-то деньги, но сущие гроши.

Потом из Пензы, зимой, приехали мама и Вовка. Уезжая в Москву Елена Михайловна Лосева дала маме несколько писем к своим аристократическим родственникам — к своей двоюродной сестре Надежде Петровне Дурново, дочери царского министра преданного анафеме в Истории Партии. Надежда Петровна попросила своих знакомых Карцевых и они уступили нам одну комнату на Надеждинской, угол Ковенского, дом №11. Это была квартира морского министра Грагоровича. Там жила его дочь Мария Ивановна со своим мужем адмиралом Виктором Андреевичем Карцевым. У них было двое детей: Андрей 16 лет и Туля 14 лет. В той же квартире жила еще семья Вальбергов. Сам Вальберг, генерал царской армии, уже умер, жила его жена Наталия Ивановна с четырьмя детьми. Наша комната была очень большая, обставлена приятной мебелью, главным образом мягкой. За это мы, конечно, ничего не платили. Сдавали комнаты знакомым, чтобы не уплотнили «Бог знает кем». Я переехала от Чихачевых и стала жить с мамой и Вовой. Вова поступил в школу. Устроиться на работу было невозможно, я записалась на Биржу Труда на Кронверкском пр. (теперь М. Горького) и ходила туда почти ежедневно. Мама по совету Марии Ивановны Карцевой устроилась в Моссельпром. Это значило с ящиком на шее и в фирменной фуражке торговать папиросами и конфетами. Платили за это очень мало, но как-то мы жили. Каждый вечер мама надевала ящик и шла на Невский. Мария Ивановна тоже шла, лихо надев набекрень фуражку. На Невском у мамы сразу завелись приятельницы: торговки яблоками («Катька-бумажный ранет» — был такой фильм) и молоденькие проститутки. Они ей поверяли свои тайны. Как мы умудрялись жить, я не понимаю, наверное, благодаря невероятной дешевизне. Денег не было совсем, ходили главным образом пешком и есть хотелось все время. Но на это всё не обращали внимания. Я в это время «открыла» Блока. Впечатление было потрясающее. Он стаи моим любимым поэтом. Как-то все слилось: Петроград и Блок. Так я и жила в каком-то восторженном тумане. Но жизнь все-таки шла своим чередом: ходила на Биржу, появились друзья и знакомые. Как-то мне выпало счастье: нужна была машинистка на 2-3 недели. Я пошла, хотя печатала очень плохо. Какое-то издательство, около Казанского Собора. Издатель Моряк Торгового Флота, очень милая публика, интеллигентная, веселая, начальник не обращал на нас никакого внимания, была там одна девушка, которая очень дружила с Михаилом Чеховым и его женой. Потом все это рассыпалось как дым. Потом было еще одно издательство, в Эртелевом переулке (теперь Чехова), «Наука и школа», которое сотрудники называли «Издевательство, наука и мука». Организовала это издательство компания евреев, человек пять. Книги какие-то выходили, я потом сама видела книги с маркой этого издательства. Денег не платили никаких, и все-таки я там работала машинисткой, наверное, иногда что-то подбрасывали. Среди владельцев был там некто Миша Каган, крохотного роста, но очень остроумный и образованный человек. Ему было лет 30. У него был двоюродный брат (или приятель?) Сережа Чессен — очень красивый и милый. Он занимался Пушкиным. Может быть, это и был очень известный потом Чессен? С ними было очень весело. Миша все время намекал, что он влюблен в меня, писал шутливые стихи. Из одного помню несколько строчек: (они с Сережей играли в шашки и Миша все время проигрывал — мешали думы обо мне!):

«…Безбожно мажу в поддавки.
А он, певец веселых песен,
Декабристолог, пушкинист —
Ну, словом этот жалкий Чессен.
Должно быть на руку нечист!»

Потом издательство закрылось, все куда-то подевались.

Так как мы оказались в самой гуще аристократии — и знакомства стали соответствующие. Во-первых, стали очень хорошими отношения с Надеждой Петровной Дурнаво. Она была старой девой, очень религиозная, очень добрая, просто ангел. Она жила с больной матерью, которая была сущая ведьма. И еще она приютила племянника, сына брата. Брат ее женился на Марианне Дерфельден. Ее портреты я видела в журнале «Столица и усадьба» — и буквально влюбилась в нее. В ее честь я потом назвала свою дочь. Она была очень интересная, пикантная, потом бросила Дурнаво и вышла замуж за Писталькорса (все это высшая аристократия, только может быть я перепутала и эти фамилии надо переставить). Все они умчались за границу, а сын Марианны Кирилл Дурнаво как-то остался здесь, о нем, наверное, забыли. И он жил у тетки, у Надежды Петровны. Ему было 16 лет, немного меньше чем мне. Мы подружились. Он был очаровательный мальчик, живой, веселый. Потом он тоже уехал во Францию.

Еще были друзья Нелидовы, они жили в Озерном переулке, очень близко, на углу Знаменской (теперь Восстания). Мать Мария Ивановна, отец Юрий Александрович и 5 детей. Старшая Ольга, Вера, Иван, Георгий и младшая Маруся. Ольга — монахиня в миру, Вера — врач, Иван учился на Физфаке Университета, Георгий — не учился, не работал, был какой-то неполноценный, и Маруся — наша подруга. Отец был до революции послом во Франции, раньше послом в Персии, теперь хранитель Театрального Музея, что в Александровском Театре. Я больше всех дружила с Иваном, очень начитанным, веселым и остроумным молодым человеком.

В квартире у нас кроме Карцевых еще жила семья Вальбергов. Мать — вдова генерала, старшая дочь Натуша, сын Миша 20 лет, Нина 17 лет, моя подруга и Мика 10 лет. Натуша, кажется, где-то работала, мы ее презирали, так как она нам казалась старухой (ей было 28 лет), старомодная прическа, длинная суконная юбка, унылая, бледная.

Миша, как и мы все, не мог нигде учиться из-за происхождения, всегда очень бедно, но чисто одетый, хорошо играл на рояле. В середине квартиры была большая комната, куда выходили все двери, наверное, бывшая зала, в ней стоял рояль и Миша целыми днями играл на нем фокстроты. Мика, кажется, учился в школе. С моим братом они не сошлись. Нина Вальберг была хорошенькая, миниатюрная блондинка. Свои чудные золотистые волосы она закалывала в большой пучок. Я тоже носила гладкую прическу, с пучком.

Денег ни у кого не было, жили вообще неизвестно на что. Но мы жили весело, гуляли по Невскому, среди нарядной толпы, любовались на роскошные витрины. Близко от нас. на Невском, было маленькое кино «Арлекинада» (теперь «Нева»), где всегда стоял в дверях молоденький еврей, видимо сын владельца. Ему нравилась Нина. Она, собрав подруг, подходила к нему и говорила: «Пропусти нас» — он очень смущался, робел и всех пропускал. Так мы ходили в кино. На трамваях почти не ездили, ходили пешком. Потом у меня стали появляться поклонники. Они водили меня и в кино, и в театры. Мама купила зеленые репсовые занавески (за копейки), выкрасила их в черный цвет и сшила мне костюмчик и шапочку, отделанную этим же репсом. Вышло очень недурно. Один мой самый настойчивый поклонник Котя Рябинин, почему-то был при деньгах, мы часто с ним ездили в Царское Село, в Петергоф, в Павловск. Он был очень неглуп, ловок в делах, обожал 18 век. Мне он совсем не нравился, но с ним можно было коротать время. Вообще этот петербургский аристократический мирок мне совершенно был чужд. Все какие-то холодные, никакой душевности, а уж духовный мир их был пуст! Они все никогда ничего не читали! Я скоро поняла, что с ними нельзя быть откровенной. Я стала скрывать, что много читаю, скрывала свое поклонение перед Блоком, свою любовь к Есенину — о котором никто даже не слышал. Я не говорю о Нелидовых, Иван был очень образован, его товарищи тоже, и его отец. А остальные члены семьи! Я как-то обедала у них и Иван стал о отцом говорить о какой-то новой книге. Старшая сестра Ольга вдруг изрекла: «Ничего не может быть хорошего, написанного новым стилем». Иван сразу взвился, стал ей доказывать, она упрямо стояла на своем. Иван спросил: «А если «Война и Мир» написана по новому правописанию? «. Она ответила: «Все равно это плохо». Вот пример. Маруся, правда, читала французские романы.

А жизнь в Ленинграде била ключом. Театры и кино были битком набиты. Много диспутов, масса студий — я тоже ходила в какую-то, интересные спектакли, прекрасные актеры, еще старых императорских театров. На Невском была шикарная оперетта с великолепными актерами, сногсшибательными туалетами актрис. В кино почти всюду заграничные фильмы, главным образом немецкие. Сплошные звезды. И американские, с Мэри Пикфорд, Дугласом Фербенксом и т. д. Магазины ломились от продуктов. А как все это было вкусно! Только нам очень редко приходилось угощаться этим.

Мной владела одна мечта: мне хотелось учиться, так хотелось. Но в Университет меня не приняли, тогда очень строго было с происхождением. Были тогда песенки: «Дайте мне за два червонца папу от станка» и «Я не гос. и не хоз. и не член союза, прицепили крылья мне, вышибли из ВУЗа». Свои курсы при Институте Книговедения я закончила, моталась без работы, ходила на Биржу Труда. А тем временем события развивались следующим образом: неожиданно к нам пришел знакомиться горный инженер, лет 37, довольно приятной наружности. Оказывается, он в детстве жил рядом с имением Сазоновых, в Пензенской губернии. С Глебом он дружил, играл вместе. И теперь Глеб Сергеевич написал ему письмо, что мол, в Ленинград приехала из Пензы семья и там есть дочка… Ну, познакомились, он стал у нас бывать, приглашать меня в театр. Мне ничего такого в голову не приходило, он был настолько меня старше. Наконец, он посватался, мама стала меня уговаривать, жить нам было совершенно нечем, здоровье у меня было неважное. Нельзя сказать, чтобы он мне нравился, но и противен не был. В нем было пензенское добродушие и детская доверчивость. Никто из моих лощеных кавалеров мне не нравился. И я дала свое согласие.

Замужество

Тогда еще были старые порядки и свадьбу сыграли по-старинному — венчались в церкви «Воскресение на крови», что на канале Грибоедова. Свадебный обед был на квартире у друзей Павла Петровича — Павлиновнх. Дом этот, на набережной Лейтенанта Шмидта, угол 13 линии, построен еще при Елизавете. Квартира была огромная: 2 комнаты с кухней и отдельным черным ходом занимал Павел Петрович. Остальные: Ком. 54 м., ком. 45 м., ком. 100 м., 3 небольших комнаты и огромную переднюю занимали его друзья Ольга Гавриловна и Владимир Яковлевич Павлиновы. Обед был в 100-метровой комнате. Гостей было много — моя мама, Вова, мои шаферы Иван Нелидов и Кирилл Струве, мой посаженный отец Юрий Александрович Нелидов, брат Павла Петровича — Иван Петрович и т. д.

Так началась моя замужняя жизнь. Павел Петрович хорошо зарабатывал, он был известный маркшейдер, открыл месторождение на горе Благодать. В общем, имел положение и имя. К нам приходила убирать какая-то прислуга, пожилая женщина, готовила приходящая кухарка, готовила замечательно. Я очень подружилась с Павлиновыми. Это была удивительная пара. Владимир Яковлевич — офицер царского флота, много плавал, много видел чудес. В то время работал в Адмиралтействе, дома занимался изобретениями. Миллион изобретений, но что-то они не шли в ход. Его жена, Ольга Гавриловна, «из бывших», воспитывалась в Англии, хорошо играла на рояле. Она была много его моложе. Ему было за 50, ей лет 40. Он высокий, полный, с брюшком, лысый круглолицый, румяный. Она высокая, довольно худая, брюнетка, очень красивая. Оба очень милые, совершенно не приспособленные к жизни, до предела непрактичные. Оба страстно любили музыку. И еще: оба верили в оккультные науки. Мне, конечно, все это очень подходило. Комнаты у них были обставлены изумительно — вокруг стен в 100-метровой комнате итальянские резные дубовые панели, столы на резных ножках, столешницы из синего стекла, шкафы, картины и т. д. Денег не было никогда. Например, на обед борщ и к нему печенье, шампанское и к нему гречневая каша. Они были очень наивны, Ольга Гавриловна верила полностью в гений Владимира Яковлевича. Например: они очень недолюбливали Советскую власть и мечтали уехать. Они верили, что Владимир Яковлевич сконструирует самолет и они улетят на нем за границу, стартовав о маленького балкона, выходящего на Неву. Дверь в нашу квартиру не запиралась и я много времени проводила у них.

Потом я стала брать уроки музыки у Надежды Дмитриевны Бронниковой. Как это знакомство произошло, я уже не помню. У моих родственников Чихачевых была в Пензе, кузина Муся Воронец. Она тоже переехала в Петроград и жила в том же доме на 3 линии, по черному ходу. Наверное, там и познакомились. Дина Бронникова и ее брат Шура были пианисты, они закончили Консерваторию вместе с Софроницким, Шостаковичем, Юдиной и другими известными пианистами, по классу Николаева. Леонид Владимирович Николаев был тогда в зените своей славы. Он брал только талантливых учеников. Бронниковы жили на углу 10 линии и Среднего проспекта, в первом этаже. Отдельная квартира из 6 комнат, кухни и пр. Жили там: мать, старший сын Михаил, Дина, Шура, Кухарка и 2 или 3 кота. Михаил Дмитриевич работал, Дина и Шура давали уроки музыки, мать всегда что-то чинила и штопала. Жили очень скромно. К тому же в это ужасное наводнение у них вода в квартире стояла до потолка, два рояля потом ссыпали в мешки и продали в мастерские. Так что рояли пришлось купить. Какой это был чудный дом!

Я благодарна судьбе, что такие у меня были друзья. Уроки мои шли ни шатко, ни валко, у меня были плохие, слабые руки. Единственно, что я необыкновенно быстро читала ноты с листа. Но дело не в уроках. Я приходила к Дине каждый день, мы говорили о книгах, о музыке. Дина была очень талантлива, чудно играла. Музыкой была наполнена вся наша жизнь. Бронниковы так много знали! Это были интеллигенты в лучшем смысле этого слова.

У меня было плохо с легкими, начался даже туберкулез, и Павел Петрович достал мне путевку в санаторий в Крым. Я поехала очень рано — в начале марта. Крым покорил меня совершенно. И через 66 лет я все вспоминаю Крым, всю его непередаваемую прелесть. Санаторий был в Семеизе, около самой горы Кошки. Наш корпус располагался на даче инженера Свиягина, который до революции работал на КВЖД. Чудесный большой дом, сад, маленький японский садик с крошечными деревьями. Но главное — изумительно чистый воздух, ярко синее море и все вокруг в цвету. Я очень скучала по маме, Вове и Павел Петрович дал им денег на дорогу и они ко мне приехали. После Крыма мы поехали на Украину, где Павел Петрович был с партией, на Мелитопольщине. Маленькое село Стульни в безводной степи, где только колючки и змеи. Но украинцы очень трудолюбивый народ, они сумели вырастить там прекрасные поля пшеницы, подсолнуха и кукурузы. И около каждого дома роскошный сад. Ведро вишни 50 коп., арбузы — 10 коп. штука. Мы снимали хату у украинки, она с детьми жила в другой половине. Не могу забыть эти борщи: овощи, много помидоров, шпиг, пара голубей или утка — это было божественно. А варенники! 3 вишнями! Ездили на бричке в соседнее большое село, там был базар, это такая незабываемая картина. Овощи, фрукты, куры, гуси, утки, болгары привозили розовые лепестки, целые горы — но тут нужен Гоголь! Однажды я уже садилась в бричку, подошла молоденькая цыганка: «Дай погадаю» — я, конечно, согласилась, она только успела мне оказать, что я родилась в праздник (верно, на Казанскую) и что во вторник я получу печальное известие. Во вторник я получила телеграмму от Ивана Нелидова, что его сестра Муся утонула в Черном море. В тот год было очень сильное землетрясение в Крыму, и на море образовался громадный вал, который накатился на берег. А Маруся как раз была там. Ей было 16 лет.

Мама и Вова были очень довольны жизнью в Стульнях. Мама сделала громадные запасы, наварила разного варенья (например груши, начиненные грецкими орехами, сваренные с медом), баклажаны, начиненные морковью, чесноком, соленые как огурцы, огурчики, соленые особым способом (бочку надо было долго катать по полу). Наливки разные, например, из розовых лепестков. Все это мы привезли в Ленинград. Правда, я мало всем этим интересовалась, ела плохо, витала в облаках.

В Стульнях по вечерам собирались девушки и парни и ходили по улицам и пели. Пели дивно. Я все ночи сидела у окна и слушала. Особенно один голос выделялся, необыкновенно сильный, хрустальный.

Это пела Саша Брут. Ей было 16 лет, невысокая, полненькая, очень хорошенькая. Один геолог, Дубяга, на коленях умолял ее ехать с ним в Киев учиться в Консерватории, быть у них с женой за дочку — но она отказалась. Сказала: «Николи, николи я отсюда не уеду». Была влюблена в одного парня, кузнеца, он ее не любил (она была очень глупенькая), но все-таки женился. Она была с ним несчастна, как-то возвращаясь домой из клуба зимой, пела и потеряла голос. Монахи заставляли ее еще при них петь в церкви, в воскресенье. Люди съезжались из других деревень, чтобы послушать, как она поет Отче наш. Это была вторая Нежданова, у нее была природная колоратура. Я до сих пор вспоминаю эти черные, теплые ночи и этот дивный голос. И вообще вспоминаю жаркие, душистые дни, высокую пшеницу, кукурузу, в которой не видно было всадника с конем, вечером возвращение стада в розовой пыли. В степи довольно далеко от села была речка, мы иногда туда ходили вечером купаться. Какое это было блаженство! Теплый песок, прохладная вода. Как сейчас помню — там купались две девушки и одна топила другую и та кричала на всю степь: «Мария! Будь ты проклята!»

На другое лето мы опять с геологической партией поехали на Украину. Жили в другом месте, но тоже чудесном. Хозяйку звали Секлетея Юдовна. Все жили зажиточно, это было еще до колхозов. Но какие-то слухи уже носились. А потом, в начале 30-х начались колхозы. Был «перегиб», на Украине начался голод, умерло огромное количество народа.

Я еще забыла сказать, что до наших поездок на Украину, мы с Павлом Петровичем ездили на Северный Урал, в город Кушву. Там в лесу была гора Благодать, состоящая почти вся из железа. Там шли разработки. Кушву тогда нельзя было назвать даже городком, просто заводской поселок. Глушь, темнота, среди жителей очень много бывших каторжан. Опасный народ. Гора Благодать называлась в честь царицы Анны — еще тогда заметили, что где-то в окрестностях есть руда, но не знали где. Один из местных жителей — вогулов — указал русским на эту гору. За это его соплеменники сожгли на этой горе. На самой вершине лежит медная доска с надписью: «Здесь лежит вогул Чушкин, сожженный в 1732 году. (По гречески Анна — благодать).

Время от времени устраивались пельмени. Сотни пельменей и четверть водки. Хозяйка Евдокия (ее озарял какой-то каторжный отблеск) и ее мать, очень милая старушка, принимали деятельное участие в этом. В середине пиршества бабка высоким голосом заводила:

На зоре-зорьке, на зоре-зорьке овес молотить,
Выше пелевы, выше пелевы солома летит!

Ездили мы также в Нижний Тагил. По дороге была станция Сан-Донато. Меня очень удивило такое итальянское название в такой северной глуши. Уже после я узнала, что один из Демидовых (а все это, чуть не весь Урал, железные и медные рудники принадлежали Демидовым) женился, уже в 20 веке, на графине Сан-Донато, а так как она была последняя в роду, то присоединила свою фамилию к Демидовой. Я видела ее потрет в «Столице и усадьбе», красавица изумительная. После революции они уехали за границу, были баснословно богаты и очень помогали эмигрантам.

Когда мы ехали на Урал, у нас уже было лето, а там только начиналась весна. Горы, покрытые лесом, только начинали зеленеть, красные дикие пионы, и сотни, сотни верст все горы и лес. У меня была просто страсть к путешествиям — куда угодно, лишь бы ехать, видеть новые места, новые обычаи.

Но, тем временем по зимам жизнь шла своим чередом. Я по-прежнему ходила к Бронниковым, наслаждалась этой дружбой. Я благодарна судьбе, что мне встретилась эта семья. Должна рассказать об одном приключении, связанным с этим домом. Однажды я пришла к ним и застала там одну даму. Это была их знакомая, жена профессора, полька по происхождению. Она пришла с письмом, полученным из Франции, в котором говорилось, что туда нужны пианисты, аккомпаниаторы, в концертные турне. Пришла предложить Дине и Шуре. Они голову потеряли от счастья. Так как они были более чем скромно одеты, дама предложила достать вещи в польском консульстве, куда каждый месяц приходит вагон с вещами. Надо еще знать то, что купить что-нибудь в магазинах уже стало трудно и страшно дорого. Мне она тоже предложила. Я на крыльях полетела домой. Павла Петровича уже не было в городе, он был на Украине с партией. Рассказала Павлиновым, они тоже загорелись, дали денег. Я взяла все деньги, которые нужно было уплатить за квартиру за все лето, все остальные тоже, и на следующий день мы с Диной пошли к этой знакомой домой. Она взяла деньги, назначила день — и все. На Большом пр. Петроградской стороны шел ремонт путей, ничего не ходило, и мы с Диной каждый день ходили к ней и никогда не заставали. Соседи нам сказали, что это не первый случай, что она мошенница. Что делать? Дина денег не давала, решила, что во Франции оденется. Я была в отчаянии. Но вспомнила, что мошенница называла среди своих клиентов знаменитых в то время певцов — баритона Сливинского и тенора Печковского. Сливинский был очень гордый, знаменитый человек. Я позвонила Печковскому. Объяснила по телефону он предложил приехать к нему. Я поехала. Он очень хорошо меня принял, познакомил с женой, с матерью. Сказал, что знает эту особу и запрещает ее пускать, но дочь ее следит во дворе среди поклонниц и узнает, когда он уезжает на гастроли. Печковский при мне позвонил в ГПУ и ему обещали заняться этим делом. К тому времени приехал с Украины Павел Петрович, страшно встревоженный и злой. Все утряс, отдал деньги Павлиновым, заплатил за квартиру, и мы уехали. А осенью мне вернули все деньги! А ее арестовали, уже, кажется, не в первый раз. Но какие люди были! Нам никому, ни на минуту не пришло в голову, что это мошенничество! Все поверили. И письмо из Франции — она даже не дала его в руки, показала одно место, да разве может быть, что во Франции нет своих пианистов? А котиковое пальто за 15 р., духи «Quelques Flleuks» за 3 рр.? Все, все было шито белыми нитками. Ну, спасибо Николаю Константиновичу Печковскому.

К этому времени из Франции вернулся Софроницкий. Его жена Ляля Скрябина осталась на неопределенное время в Париже, Вова Софроницкий часто бывал у Дины (они ведь вместе учились в Консерватории). Я с ним познакомилась, мы часто встречались, я с Павлом Петровичем бывала на его концертах. Я преклонялась перед ним, это был гениальный пианист. Он был женат на Елене Александровне Скрябиной (Ляля). Я в то время страшно увлекалась Скрябиным, преклонялась перед ним. И до сих пор люблю его бесконечно. Софроницкий не только был необыкновенным пианистом, он принадлежал к тому безвозвратно ушедшему поколению «людей не от мира сего». Музыка для него была в жизни все. Время для людей искусства было плохое, ими не интересовались правящие силы, было не до того. Жизненных благ — никаких. Вова ходил в чужой шубе, курил самые дешевые папиросы «Трактор», жил он у семьи Визель. Визель был художник, смотритель здания Академии Художеств. К тому времени он уже умер. Квартира его в здании Академии Художеств была полна редкостей, картины, мебель, многое вывезено из Италии. Там жили его две дочери Ада и Таня. И Вова жил у них. Его родители жили на той же линии с его сыном Сашей и двумя сестрами Вовы. Но у Визель Софроницкому было спокойнее, можно было заниматься без помех. За концерты платили очень мало, но зато уж публика своей любовью и восхищением возмещала все.

Павел Петрович каждое лето должен был ездить с партией, и в 1929 году мы поехали на Эмба-нефть, в Казахстане. Сначала мы поплыли на пароходе по Волге, от Рыбинска до Астрахани. В Казани, на стоянке, мы поехали в город, я хотела посмотреть Университет, где учился мой отец. В Астрахани была безумная жара, все время пили ледяной кумыс, есть ничего не могли, хотя там много было чего вкусного — чудные копченые рыбы, икра и т.д. Прожив дня два в гостинице, мы сели на еще меньший пароход «Гелиотроп» и поплыли, сначала по дельте, потом по Каспийскому морю. В дельте было очень интересно и таинственно — камыши в 2 метра высотой, масса больших птиц. Я очень страдала от жары и пыли и Павел Петрович поговорил с капитаном и мне было разрешено помыться в матросской ванной. Это был уголок на палубе, отделенный парусом, там был душ. К парусу приставили матроса, чтобы никто не зашел.

В море почти всех укачало, меня почему-то нет, и я любовалась морем. На рейде мы опять пересели на еще более маленький пароходик, малюсенькую «Фиалку», и поплыли по Уралу. Плыть пришлось недалеко — причалили в городе Гурьеве. Почему он назывался городом — до сих пор не понимаю. Песок, пыль, жара, маленькие строения. Мы остановились на «Съезжей». Хозяйка была прибалтийкой или просто немкой. Она готовила. Еда была очень однообразной, все привозили из Астрахани морем. Огурцы, например, были как вареные от жары. Павел Петрович был занят с геологами, ездил куда-то, я занималась обследованием окрестностей. Сразу за улицами начиналась степь, вернее пустыня, и я бродила по ней. Но потом мне сказали, чтобы я не ходила одна, так как это небезопасно. За городом начиналась так называемая Бухарская Сторона, где жили киргизы, и они могли «утащить». Тогда я стала главным образом проводить время на реке. Какое это было дивное купанье! Песок и совсем теплая вода. Воблы было пропасть. Мальчишки ловили просто решетом и ведрами. Потом мы поехали на Эмба-нефть. Там уж совсем была пустыня. Ехали на дрезине. Маленький поселок, песок проникал всюду, ничто не спасало. Как там люди жили — не представляю. Я отошла немного от дороги и провалилась в песок, пропитанный нефтью. Меня потом долго отмывали.

Потом возвращение опять по Волге. В Нижнем-Новгороде не оказалось мест в гостинице, мы, постелив газеты, немного поспали на Кремлевской стене. Вид оттуда открывался дивный! На пароходах тогда все было очень скромно. Я все заказывала гурьевскую кашу. Теперь ее не умеют делать. Ну, и конечно, все время рыба, икра, все очень дешево. Когда плыли по Каспийскому морю, я выбросила в море большую коробку черной икры, может быть она испортилась, а скорее всего просто надоела.

Придется немного вернуться назад, я забыла написать о том, что было еще до моего замужества.

В 1925 году я узнала о смерти Есенина. Он повесился в гостинице Англетер. Каким образом я нашла Дом Писателя, или что-то в этом роде, не помню. Может быть это было на Мойке? Я пришла туда. Народу было несколько человек. Две старушки принесли по горшочку примул. Я смотрела на лицо Есенина, оно выражало недоумение и печаль. Было страшно жалко его. Ко мне подошел какой-то молодой человек и спросил, что меня привело сюда. Я была, по-видимому, единственной посторонней. Я, при моей застенчивости, страшно смутилась, и проговорила что-то о том, что я любила его стихи и что он как бы был близким человеком. На другой день я прочла свои слова в газете. Молодой человек представился: Николай Браун. Спросил знаю ли я его стихи. Я наивно ответила, что не знаю. Он, видимо, обиделся. И я всю жизнь нет-нет и вспомню этот разговор, и жалко, что обидела его. Потом я много читала его стихов, есть очень хорошие. И не очень давно узнала, что у него был роман, счастливый роман, с женщиной, которую я знаю — и я успокоилась — наверное он сразу забыл ту далекую встречу.

Потом гроб поставили на грузовик и повезли на вокзал, чтобы везти в Москву. Я тоже поехала, на чем, как? Ничего не помню. Видимо я уж очень любила Есенина, потому что преодолела свою застенчивость и проводила его. На вокзале тоже было очень мало народа, гроб поставили в теплушку, и стоя около гроба какая-то актриса, очень хорошо одетая, читала: «Прощай моя березка до новых журавлей» и плакала. Потом поезд ушел. После Есенина ругали, запрещали, потом совсем вычеркнули, не издавали, но его продолжали также любить и читать.

От Павлиновых мы переехали на 6 линию, между Средним и Малым, в так называемую «Васькину деревню», в дом, который служил притоном для воров и хулиганов. Их, наконец, всех выгнали, дом отремонтировали и отдали научным работникам!

Павел Петрович меня еще раньше познакомил со своими друзьями Сергеем Николаевичем Михайловским и его женой Рэне Рудольфовной о’Коннель. Сергей Николаевич был сыном очень известного писателя Гарина-Михайловского, сочинениями которого мы очень увлекались. Рэне-Рудольфовна была художница-фарфористка. Она сначала была женой Билибина, а потом в Крыму познакомилась с Сергеем Николаевичем, они влюбились друг в друга, она бежала с ним в Среднюю Азию, проехала верхом 500 км. Они повенчались в какой-то полурусской церкви (Рэне была католичкой) и хорошо зажили. У них было двое детей Эвочка и Шурик.

Сергей Николаевич был чудный человек, хотя внешне не очень красивый. Рэне была очень красива, рыжая, с дивным цветом лица, на-половину француженка, на-половину ирландка. О’Коннель в Ирландии национальный герой, там ему стоят памятники. Но, произошло трагическое событие: Сергей Николаевич (он был геолог) как всегда поехал в Среднюю Азию, заболел там какой-то ужасной болезнью и умер. Рэне осталась одна с двумя детьми. Они уступили нам свою квартиру в Васькиной деревне и переехали в меньшую. Квартиры были странные, какие-то переходы, ступеньки, лесенки. У нас было 4 комнаты, полы не паркетные. У меня была маленькая своя комната. Живя с Рэне в одном доме, мы виделись почти каждый день. На этой же улице, на 7 линии, жила Маргарита. С семьей, она была еще не замужем. Рэне стала работать на Фарфоровом заводе. Работала она дома, расписывала очаровательные вещи в персидском стиле, вспоминая Среднюю Азию. Тогда в искусстве уже начались тенденции все делать в «рабочем» стиле. Появились сервизы с тракторами и т.д. Рэне рассказывала, что стали нападать на ее вещи и было собрание, на котором рабочих спросили, какие сервизы им больше нравятся — с тракторами или сервизы Рэне. Рабочие сказали, что вещи Рэне им больше нравятся, и ее оставили в покое.

Потом, в 30-х годах, Рэне поехала с детьми в Париж, там у нее был брат Пьер, кинопродюсер, человек с хорошим положением. Но, во Франции тогда был ужасный кризис, совсем не было работы. Билибин, который женился на Шурочке Щекотихиной, тоже фарфористке, тоже сидел без работы — и Рэне вернулась. Очень разочарованная, так как ей очень хотелось остаться в Париже,

Потом в Россию вернулся Сергей Прокофьев. Мы были на его 1-ом концерте, публика ему устроила шумную овацию. Он замечательный композитор, настоящий, его балеты и опера «Любовь к трем апельсинам» имели огромный успех. Я же больше всего люблю его 7-ю симфонию, иногда мне кажется, что ближе ее у меня ничего нет в музыке.

Ну вот, так шла жизнь, но наше житье с Павлом Петровичем шло неважно. Я не любила его по-настоящему — разница лет, разница в воспитании. Он был добрый, безгранично честный. Когда в Геолкоме было собрание по поводу «раскрытого заговора» геологов, требовали смертной казни, он единственный не поднял руку за. Между прочим, никого не расстреляли, только сослали. Геологи стеснялись смотреть друг на друга, а ему тихонько жали руку. Я думаю, что его тогда уже взяли на заметку. Его вызывали и спрашивали, почему он не голосовал за — он отговорился как-то. Еще был случай. Мы пошли в гости к одному горному инженеру, шли по набережной. Вдруг услышали крики о помощи. Павел Петрович ни минуты не раздумывая сбросил шубу и бросился в воду. Был декабрь, по Неве шел лед. Через некоторое время он вытащил громадного пьяного мужика. На другой день я прочла в газете: «Какой-то человек с дамой, не пожелавшие себя назвать…» Это случилось почти у дома Павлиновых, мы зашли к ним. Павла Петровича переодели, напоили спиртом, и все прошло благополучно.

Вообще, что-то странное творилось: мы собирались разводиться, но я продолжала жить у него, все так же была к нему привязана. Потом его арестовали и он сгинул. Я переехала к маме и Вове. Они тогда уже жили на Марсовом поле, во дворце принца Ольденбургского.

На мне арест Павла Петровича не отразился. Меня никуда не вызывали.

БАН

Я поступила работать в Библиотеку Академии Наук, библиотекарем, работала на выдаче. Какие книги проходили через мои руки! Рядом со мной работал молодой парень лет 19, Коля Косниковский — он записывал интересные книги в тетрадку. Меня это сначала удивило, но потом я одобрила это. Тогда ученым секретарем был Ольденбург, он принимал меня на работу. А директором был, кажется, профессор Анненский. Вообще большинство служащих были настолько интеллигентны, образованы, настоящие ученые.

Андрей Бицкий

Тогда же я познакомилась с Андреем Бицким. Это произошло на концерте в Филармонии, мы сидели во время антракта в буфете. Софроницкий, Мария Константиновна Юшкова и еще кто-то, сидели очень тесно, не хватало стульев, как вдруг он подошел и поздоровался с Марией Константиновной. Нас познакомили. Потом я его встретила на другом концерте, знакомство продолжилось. Потом Андрей познакомил меня со своими друзьями и они пригласили меня к себе встречать Новый Год. Андрей мне очень нравился как пианист, а потом стал нравиться и как человек. Он был очень талантлив. Его мать Мария Платоновна, урожденная Казтарадзе, была родом из Пензы, дворянка, небогатая. Отец — Владимир Александрович Бицкий — тоже родом из Пензенской губернии, у них было небольшое имение в Городищенском уезде. Мария Платоновна играла на скрипке, училась музыке и сама потом преподавала в музыкальной школе. Сестра ее, Надежда Платоновна, вышла замуж за Дмитрия Потемкина, двоюродного брата моего крестного — князя Друцкого. Мы не были с ним знакомы в Пензе, но моя мать немного слышала о них.

Владимир Александрович, профессор ветеринарии, жил в Петербурге. Он был раньше женат, у него был сын Борис. Когда Борису было 8 лет, его мать умерла. Через некоторое время Владимир Александрович женился на Марии Платоновне. Жили они на Шлиссельбургском проспекте, дом №1. Теперь там площадь Александра Невского и метро. В самую революцию из голодного Петрограда Марья Платоновна с Андрюшей уехала в Пензу. Андрей уже в 4 года стал проявлять музыкальные способности. В Пензе его стали учить музыке, он ходил в музыкальную школу. Лучший педагог был старый Шор. Когда Андрею исполнилось 8 лет, Шор сказал, что ему больше нечему его учить и по его совету Мария Платоновна вернулась в Ленинград и Андрей поступил в Консерваторию. Ему было 9 лет. Директором Консерватории тогда был Глазунов. Он очень любил Андрея и восхищался его талантам. У нас до войны была фотография Глазунова с трогательной надписью. В 1924 году Андрей закончил Консерваторию «Петрушкой» Стравинского. Было Андрею 15 лет. Школу он закончил потом. У него были чудные руки, потрясающая техника, очень мягкий удар. Он никогда не рвал струн, несмотря на фортиссимо (этим грешили Николаевские ученики). В газетах было полно хвалебных рецензий, восходила новая звезда, публика валила на его концерты. Всех подробностей о детстве, о консерватории, я тогда еще не знала, знала только, что взошла новая звезда. Для меня кумиром был тогда Софроницкий. Его игра просто завораживала. И человек он был просто необыкновенный. Таких теперь уже не будет, он жил в мире музыки, в повседневной жизни был совершенным ребенком, с душой тонкой и романтической. Как-то мы с ним поехали в Лесное, к Марии Константиновне Юшковой, Она была пианисткой, кончала вместе с Вовой консерваторию, по классу Николаева. Она была нас намного старше, чуть ли не вдвое, очень тонкий музыкант, хорошо разбиралась в искусстве. Была тогда замужем за Борисом Владимировичем Залесским, геологом, очень милым человеком, младше ее. У нее была замечательная квартира в Профессорском доме. Вся мебель старинная, чудные бисерные вышивки. И туалеты ее были ослепительны, очень оригинальны. В молодости она была секретарем Цезаря Кюри, ездила с ним по заграницам. А еще (она сама рассказывала) она была maltasse Керенского, раскатывала с ним в автомобиле с букетом красных роз. Также как и моя мама, она была родом из Казани, очень родовитая дворянская семья, в родстве с Л.Н. Толстым. Мария Константиновна стала потом крестной матерью моей дочери Марианны.

Так вот, мы поехали в Лесное. Туда же приехала пожилая преподавательница Консерватории и привезла сына Вовы Сашеньку. После чая Вова стал играть. А я пожертвовала этим дивным концертом и пошла к мальчику, который один бродил около дома. Мне стало жаль его, бедный мальчик, он и за городом никогда не был. Тогда Лесное был совсем дачной местностью — громадный парк, скорее лес, дорога, уходящая в поля. И мы пошли. Сашенька был просто счастлив. Он был прелестный мальчик, очень хрупкий, казался моложе своих 8 лет, очень похож на деда, А.Н. Скрябина. Мальчик он был, конечно, необыкновенный. Он хорошо играл на рояле, сочинял очень милые вещи, в стиле Скрябина. Когда началась война, его из 10 класса сразу взяли на фронт в лыжную команду. Но он отказался стрелять, сказал, что не хочет убивать. Дело повернулось очень скверно, военный трибунал и т.п. Но, имя Владимира Владимировича его спасло, обратились к врачам, его демобилизовали. 0н стал астрономом, как дед Владимир Николаевич Софроницкий. Музыкантом он не стал, так как Вова сказал: «Так играть как я, он не будет, а хуже не стоит». Мы с Сашенькой нагулялись и вернулись. На меня все стали шипеть — «как я могла», но Вова был мне благодарен, он все понял. Преподавательница Екатерина Францевна Дауговет, про нее в Консерватории тихонько говорили: «Да уговет Господи, на Седьмой неделе».

В филармонии очень часто были дивные концерты, приезжали иностранные музыканты: Артур Рубинштейн — пианист, дирижеры Отто Клешнерер и Кнапертсбуш и многие другие. Я не пропускала ни одного концерта и с Андреем Бицким, мы постоянно встречались. Я ему очень нравилась, да и сама я влюбилась. Он был женат, но все это уже разваливалось. Он развелся и я переехала к нему. Ему как-то удалось достать себе комнату (тогда еще это было довольно просто, хотя деревня уже начала напирать). Большая комната на Стремянной улице, была перегорожена и за стеной жила еврейская пара, пожилые, симпатичные. Так мы начали жить вместе. У нас не было ничего. Я помню, как я варила что-то в консервной банке. В стране уже все изменилось, начались колхозы «перегиб», страшный голод на Украине, где люди умирали сотнями. Были карточки. В магазинах не было ничего. НЭП кончился. Но мы не унываем, жили весело и легко. Ходили на концерты, по гостям. Андрея все обожали, когда просили, он охотно играл. Мама моя была против моего замужества. Дело в том, что у Андрея была репутация «легкомысленного» — красив, талантлив, поклонницы стадами ходили за ним. Да еще он был почти на 4 года меня младше. Но он не был легкомысленен, мы очень любили друг друга и он, наоборот, был очень «домашним».

Мой брат Вова к тому времени кончил школу и пытался поступить в институт. Один год. другой год — не пускали: «бывший», тогда было очень строго. Он уже совсем пришел в отчаяние и завербовался на Север, в Арктику, на мыс Медвежий. На 2 или 3 года. Письма оттуда приходили 1-2 раза в год. Тогда Арктика была совершенно другой, действительно далекой и очень суровой. Они бесконечно долго плыли по Колыме на каком-то суденышке, причем команда состояла из заключенных. Вовин начальник один раз приезжал в Ленинград и был у мамы, жаловался на Вову, говорил , что они по очереди ночью несли вахту, «а Владимир Юрьевич спит рядом с заключенными и чуть не обнявшись, а винтовка рядом лежит». Начальник был несимпатичный и Вова предпочитал общество зеков. Ha севере Вова видел арестованных троцкистов. Они должны были прокладывать какую-то дорогу, их никто, конечно, не охранял, бежать все равно было некуда и они раз-два стукнут лопатой и потом стоят и разговаривают: «Видите ли — Кант…» и т.д. Вова также видел там знаменитую Каплан, которая стреляла в Ленина, она показалась ему совершенной ведьмой и сумасшедшей.

В одну из зим Вову назначили в школу для местных инородцев. Тогда уже были такие интернаты. Он рассказывал, что на него очень отрицательно действовал север, да и питание было плохое, все время вяленая рыба, и он иногда засыпал за кафедрой, и сколько бы он ни спал, дети сидели не шелохнувшись. Эти интернаты все-таки было жестокое предприятие, детей отнимали от родителей. Но было решение «культивировать» север любой ценой. Иногда привозили ящики очень хорошего печенья или ящики с чудным вином. А повседневно — вяленая рыба, иногда несвежая. На Медвежьем мысу было лучше, но полное одиночество. Это все мы узнали потом, когда Вова вернулся. В Магадане он видел местных воротил, местную знать, дома за громадными заборами и во дворе чернобурые лисы бегают на цепях. Север был так далеко, так необжит, что эти царьки пользовались неограниченной властью и купались в богатстве. Еще он рассказывал, что однажды подкатили нарты — в них сидели два замерзших человека. Тогда была объявлена перепись, и эти несчастные, наверное комсомольцы, не знающие местности, может быть недостаточно одетые, замерзли. Собаки их привезли к жилью.

Мама ужасно тосковала без Вовы и тревожилась. За это время в газетах появились сообщения, что детей «бывших» разрешается принимать в институты. У Андрея был один знакомый Николай Евгеньевич Буренин. Старый революционер, близкий друг Горького и М.Ф.Андреевой. Из богатой семьи коммерсантов-мукомолов, он увлекся революционными идеями, переправлял запрещенную литературу, сидел в тюрьме и при всем том был очень хорошим пианистом. Он очень любил Андрея и высоко ценил его как музыканта. Мы часто бывали у него и они играли на двух роялях. В 1932 году Николай Евгеньевич договорился с Горьким, чтобы Андрей приехал к нему для того чтобы Горький послушал его и помог Андрею поехать за границу познакомиться с тамошними знаменитостями. И мы поехали в Москву. Там мы остановились у Дзенискевичей. Это была семья очень тесно связанная с семьей Бицких. Раньше они жили в Петербурге. Крестили друг у друга детей и первая жена Владимира Александровича была очень дружна с ними. У них была дочь Люся и сын Слава. Жили они в Неспасовском переулке. Двухэтажный дом, может быть деревянный, во дворе поросшем травой, от калитки дорожка мощеная кирпичом. За домом садик, большие деревья, масса сирени и жасмина. В теплом сухом подвале кухня. Деревянная лестница наверх, славные уютные комнаты, балкон. Люся тогда только что вышла замуж за Владимира Васильевича Фрязинова. Он был намного старше ее, ему было, наверное, лет сорок, ей года 23, тоненькая хорошенькая блондинка. Люся была без памяти влюблена в него и ревновала его к первой жене. А брат ее Слава где-то был в отъезде. Или, вернее всего Слава уже был женат на Зое Потемкиной, двоюродной сестре Андрея и он жили в Ленинграде. Дзенискевичи тоже раньше жили в Ленинграде, дети там родились, они переехали в Москву уже в революцию. Люся, тогда маленькая девочка, когда приходила к ним молочница, кричала: «Чухонка пришла!»

В гостях у Горького

Мы встретились с Бурениным и поехали к Горькому, который жил на даче в Горках. Это не Ленинские Горки, а другие, бывшее имение Саввы Морозова. Мы сели в машину (Лянча), за рулем Максим Пешков, сын Горького. Мчались с жуткой скоростью, накрапывал дождь, шоссе было мокрым. Обгоняли, проскальзывали между встречными автобусами. Андрей сидел совсем бледный, а я не понимая ничего в автомобильной езде, сидела очень спокойно. Потом Андрей мне все объяснил. Приехали. Великолепный особняк, вернее дворец. Горький очень приветливо нас встретил. Вышла его невестка, жена Максима, Надежда Алексеевна и две ее дочки Марфа и Дарья. Очень скоро сели за стол — завтракать. Были поданы чудесные вещи, закуски, копченые рыбы, свежие огурцы, на десерт земляника. Обо воем этом мы уже и не помнили. Были также маленькие консервированные огурчики которые мне предлагал сам Алексей Максимович сказав:»Возьмите попробуйте, рекомендую, настоящие нежинские». Потом Андрей играл. В числе других вещей одну из сонат Бетховена, которую очень любил Горький. Как угадал.

Да! Там еще был художник Павел Корин. В черной косоворотке, худой, задумчивый, настоящий нестеровский отрок. Ему страшно понравилась вещь Листа «Благовещение» из сборника «Годы странствий». Он все повторял, что как будто видит картину перед собой. Горький принял очень большое участие в братьях Кориных. Они жили очень плохо, голодали. Горький на свой счет послал Павла Корина в Италию. Помогал им, выдвигал. Павел Корин начал писать картину «Русь уходящая». Он искал типы среди нищих, среди монахов. Одного бедного нищего он донес на руках на свой третий этаж. Рисовал князей церкви. Удалось их уговорить. А его потреты! Игумнова и другие. Гениальный художник, но не ко двору пришелся.

Вечером пили чай и слушали музыку. У Алексея Максимовича была радиола. О ней тогда еще не слыхивали. Это был большой полированный комодик. Пластинки дивные! Шаляпин, «Всенощная» Бортнянского и др. Потом Алексей Максимович ушел к себе. Стали ставить фокстроты, я танцевала с Максимом. Он произвел впечатление очень милого, деликатного человека. Потом нам показали наши комнаты, у каждого своя комната и отдельная ванна! Мы, по правде сказать, были немного подавлены всем этим великолепием, мы всем этим были так удивлены, наши знакомые в Ленинграде почти все жили так стесненно, так бедно. И мы перебрались в одну из комнат. Утром, мы проснулись, привели себя в порядок, и когда вышли в вестибюль, то увидели, что там на лестнице перестилают ковер, и всем этим распоряжается военный, в чине майора! Опять завтракали, потом гуляли с Алексеем Максимовичем по великолепному парку. С горы открывался дивный вид! Алексей Максимович был в хорошем расположении духа, был очень рад видеть Николая Евгеньевича, все время с ним разговаривал. Потом опять что-то ели, пили чай, Алексей Максимович ушел к себе. Андрей стал играть вальсы Штрауса в переложении знаменитых композиторов. У Надежды Алексеевны начали блестеть глаза, она очень оживилась. Потом мы распрощались и уехали опять в Москву, на зимнюю квартиру Горького.

Это был дом богатейшего купца Рябушинского. Построен он был в начале века в стиле модерн, в духе Мира Искусств. Например, лестница была сделана в виде волн (перила) и там были изображены наяды.

Опять был завтрак и чай. Тут был секретарь Горького Крючков. Произвел впечатление неприятного человека и совершенно чуждого Горькому. Он сидел рядом со мной и все время старался меня напоить. Так, вместо чая, налил мне полную чашку вина. Я, конечно, не стала пить и осталась таким образом без чая. Я потом сказала об этом Николаю Евгеньевичу, он очень рассердился и сказал, что надо было сказать ему. Он бы не побоялся отчитать всесильного секретаря.

Во время завтрака приходил Шолохов. Он вошел, невысокий, с белокурым хохолком, и дерзко спросил: «С кем надо здороваться?» На что Николай Евгеньевич сердито сказал ему: «Мне кажется, когда приходите надо здороваться со всеми». Ну, он поздоровался и побыл немного.

Потом мы поехали в Неспасовский переулок. Там нас ждали с безумным интересом. Мы, конечно, были переполнены впечатлениями и без конца рассказывали. Вечером мы поехали к Марии Федоровне Андреевой. Ей тогда уже было, наверное, около 60, но красива была по-прежнему, вообще это была дивная женщина! И умна, и красива, и талантлива. У нее было очень просто, уютно, были еще какие-то знакомые. Мария Федоровна очень любила Андрея и очень хорошо отнеслась ко мне. Было так непринужденно, весело, уютно. Мария Федоровна сказала между прочим, что ей так не нравится все окружение Горького, вся атмосфера, что она ездит в Горки как на казнь. И самому Горькому все это конечно, не нравилось, он был, в общем-то, как в тюрьме. Чем дальше, тем хуже, секретарь спаивал Максима, навещать Горького можно было только по разрешению секретаря.

Мы побыли еще некоторое время в Москве и потом поехали домой.

* * *

Мы жили на Стремянной, в большой коммунальной квартире, была какая-то обстановка, денег очень мало, «обзаведенья» никакого, время было скверное, были карточки, около Владимирского собора на соседней Колокольной улице был какой-то базарчик, мы там иногда что-нибудь покупали.

За перегородкой в маленькой комнате жила супружеская пара евреев. Люди тихие и симпатичные. А так как Нэп кончился, то стали вылавливать бывших коммерсантов и требовать, чтобы они отдавали золото и драгоценности. Всех задержанных заталкивали в небольшую комнату, жарко натопленную, и держали до тех пор, пока люди не отдавали золото. Люди в этих парилках задыхались, теряли сознание и сдавались. Уже началась Сталинская эпоха. Наш сосед, оказывается, имел раньше магазин ювелирных изделий и однажды ночью его взяли. Через некоторое время он вернулся, в очень плохом состоянии, и через несколько дней он с женой куда-то уехал.

Тогда по совету Андрейкиного товарища Дени Михайлова ночью мы сломали перегородку и оказались в большой комнате. Управхоз, узнав об этом, пришел в ярость, потому что хотел эту комнату устроить кому-то из своих деревенских — и подал в суд. Мы с Андреем пришли в суд, очень взволнованные и напуганные (я в котиковом манто). Адвоката мы не взяли — не было денег. Судья, женщина, решила дело в нашу пользу, мотивируя тем, что перегородка не была врезана в пол.

Мне кажется, также сыграла роль Андрейкина красота, наша беззащитность и то что он был «артист». На прощание судья сказала: «Идите и спокойно играйте на рояле». И мы стали жить в большой, с тремя окнами, комнате.

Но тут произошло еще одно событие. В Ленинграде был издан указ по которому женатые пары обязательно должны быть расписаны в ЗАГСе, иначе того, кто не прописан на этой площади, выселят. А мы были не расписаны, как-то в голову не приходило — очень многие так жили всю жизнь. К нам приходили из милиции и от них мы узнали про этот указ. Тогда Андрей пошел в ЗАГС, а там дикие очереди, на трое суток. Андрей стоял в очереди, и днем и ночью, приходил домой очень веселый, приносил массу кошмарных анекдотов, услышанных от женихов. Наконец мы попали в ЗАГС — грязный, заплеванный, с измученными, страшно раздраженными служащими, которые нас и «сочетали». Вернувшись домой мы рухнули на кровать и заснули.

Жизнь наша на Стремянной шла безмятежно, ходили на все концерты. Иногда Андрей выступал, ходили в гости. Жильцов нашей квартиры я мало знала. Только одну пару пожилых евреев, потому что он собирал, как он говорил, «за электрио» и по субботам они всегда очень вежливо просили меня разжигать им примус. По еврейскому закону они сами не могли этого сделать. Сам он был настолько допотопный, с пейсами, в лапсердаке, что приходившие к нам молодые евреи говорили, что таких они еще не видели.

Родители Андрея переехали в Эривань, так как отец его очень болел в Ленинграде, неважно было с легкими. Ему там предложили кафедру частной патологии в Ветеринарном Институте и квартиру. Иногда Мария Платоновна посылала нам большущую банку, железную, из-под монпасье, тогда еще были такие, с топленым бараньим салом. Сало топили с айвой, это отбивало запах. И еще в посылках бывали палки чучхелы, домашнего приготовления, дивные, и еще обычно пара бутылок неслыханного муската. Такие бутылки шли только в Кремль и за границу. Все это нас очень поддерживало. Но, вообще материальная сторона нас мало беспокоила, мы жили в основном музыкой. Друзей и знакомых было много. Я познакомила Андрея с моими друзьями Павликовыми. Он очень им понравился и мы часто бывали у них. Бывали у Буренина — и опять музыка, они играли на двух роялях, чудесно. А еще у Андрея был приятель Коля Яги. Ему было лет 27-28. он был химик, работал в Горном институте. Жил он о матерью в Лесном, на Прибытковской улице. Лесное тогда было совсем дачной местностью, с маленькими деревянными домиками, масса зелени. Нас познакомила Мария Константиновна Юшкова. Коля часто устраивал какие-то вечеринки, всегда какие-то винегреты и спирт, на чем-то настоенный. Настоящая отрава, всех тошнило. Но ездить к нему любили. От него, через большой пустырь можно было пройти в парк Политехнического института где жили Залесские и некоторые другие профессора у которых мы бывали. На пустыре иногда жили цыгане и бегали голые цыганята. У Юшковой всегда была музыка, играл Андрей или он вместе с Марией Константиновной. Она была очень хорошей пианисткой, с ней советовался Софроницкий. Она могла бы выступать, но у нее не было чувства эстрады, она очень волновалась и терялась (хотя в жизни была большая нахалка). Выступая однажды в Консерватории она, сыграв, пыталась выйти в нарисованную дверь. После этого она перестала выступать.

Мы обычно садились на Литейном в трамвай №9 и ехали бесконечно пока не приезжали в Лесное. Тогда казалось, что это так далеко! Вообще, поездка за город. Да так оно и было. И ощущение радости, удовольствия. Весной мы иногда опаздывали к разводке мостов, сидели на берегу, начиналось утро, все было хорошо.

Летом 1933 года мы поехали в Эривань, к Андрейкиным родителям. Мы ехали в отдельном купе, но все-таки дорога нам показалась очень тяжелой — мы задыхались от жары, ехали в каком-то полусне. Наконец, приехали в Тифлис. Там у Андрея был знакомый армянин, в его домике можно было переночевать. Днем пошли по городу, на фуникулере поднялись на гору, с горы опустились пешком, чтобы побывать на могиле Грибоедова. Старый Тифлис очень красивый, своеобразный, удивительные улочки, узкие, кривые, полные восточной прелести. Вечером мы уехали в Эривань. Я не спала вою ночь, все стояла у окна. Поезд все время шел в горах. Потом жили у родителей в их большой квартире при Ветеринарном институте. Тогда Эривань представлял собой пыльный город, домики глинобитные, повернутые спиной к улице, у каждого сад, больших домов почти нет, здания Ветеринарного института современные, но построены на восточный манер с галереей по всему дому, по ней поднимались на этажи. С другой стороны еще балкон. Рядом парк, скорее юный лес, там текла горная речка Гидар-чай (чай по-армянски ручей). В городе еще была довольно большая река Занга. В центре города среди маленьких домишек возвышалась мечеть. Она была закрыта, но там под огромной чинарой можно было выпить черного кофе. Мы туда ездили со своей свекровью. Кофе чудный, настоящий.

Андрей там играл несколько раз в зале института, с большим успехом. Ходили гулять в парк, в горы, по гостям, я покупала лаваш, который пекли на улицах в земляных печах — он страшно вкусный. Бывали в гостях у местной армянской интеллигенции, у архитектора Туманяна и др. Но обстановка в Эриване уже очень изменилась, начались притеснения, огромные налоги на сады, с едой было не очень хорошо, настроение у всех подавленное. В ноябре мы распрощались со всеми и поехали домой.

В эту зиму произошло одно печальное событие — внезапно умерла Ольга Гавриловна Павлинова. Я горевала ужасно. Владимир Яковлевич сразу же предложил нам северную часть своей громадной квартиры. Андрей взялся за это дело с большой энергией. Отгородили часть большой передней, наружная дверь отошла к нам, подвели воду, сделали туалет. Получилась квартирка из маленькой передней, комнаты метров 18, следующая комната такая же и кухня метров 14-13 и очень маленькая комната с раковиной и туалетом. Все комнаты проходные, высота метров пять или больше, толщина стен около метра, все двери в нишах Дом был построен при императрице Елизавете. На набережной Невы, угол 13 линии, окна на север, во двор. Огромные кафельные печи. Но, отдельная! Андрей очень много сил и уменья приложил к этому всему. Даже удивительно, как в таком возрасте — ему было 22 года — он все это провернул.

А тут уже наступило лето, мне надо было идти в роддом. Мы пошли пешком в клинику Отто. Кажется, у нас была бумажка от профессора Кинарского, знаменитого тогда врача, бывшего директора клиники. Тогда он был уже очень отар и не работал. Мы пошли потихоньку по набережной. Никаких такси тогда не было, да и в голову это не приходило. Пришли. Клиника переполнена, другие больницы на ремонте. Меня положили пока в коридоре. На другой день я чувствую — что-то не то, начинаю звать санитарку, наконец, прибегает акушерка и с причитаниями и стенаниями еле успевает принять ребенка. Это случилось 2 июля — родилась Марьянка. Потом меня перевели в палату. Как-то женщины зашушукались, завертелись — «какой-то интересный врач ходит по коридору» — и вдруг входит Андрейка в белом халате. Он сумел пройти. Так было приятно.

Очень быстро, дня через 4, меня выпроводили из клиники и мы поехали к нашим друзьям на 7-ю роту, так как в квартире еще шел ремонт. Это были Скарятины, друзья Андрея — бабушка, мать Ольга Николаевна и ее дочь Леночка, замужем за молодым астрономом Славой Скарятиным. У них была отдельная квартира, хорошо обставленная, очень уютная. Андрей говорил, что это «Дни Турбиных». Бабушка раньше была очень богата, и в то время они получали из-за границы валюту на Торгсин. Было такое учреждение — магазин на валюту. Там можно было купить все что угодно: колбасы, сыр, пирожные и т.д. А у всех тогда были карточки. Можно было сдавать и свое золото. У меня были золотые часы с маленьким сапфиром и золотой цепочкой, Павла Буре. Мы их сдали в Торгсин и купили мне чудный драп, светлый, сшили пальто потом. И немного вкусных вещей. Тогда была шутка, что население России делится на:

Орссиньоры — особые распределители,

Торгсиньоры — Торгсин,

Зркакеры — закрытые распределители,

Койкакеры — все остальные, к которым принадлежали мы и все наши знакомые.

У Скарятиных — большая столовая, большой абажур над столом и всегда масса вкусных вещей. Все милые, интеллигентные. Леночка хорошенькая, стильная и Слава очень милый. Я прожила у них несколько дней. Все восхищались Марьянкой — она была прелестная, румяная. Но тут случилась беда — у нее на тельце появились какие-то нарывы. Скарятины пригласили очень известного детского врача. Он принял меры и спас Марьянку — ее заразили в больнице и ей грозила смерть. Моя вечная благодарность Скарятиным. Этого знаменитого детского врача и его брата, тоже известного врача (забыла их фамилию) потом арестовали и они сгинули. Кажется, в 1938 году.

Потом мы переехали на Строгановскую набережную к архитектору Карповичу Вячеславу Брониславовичу и его жене Марии Федоровне. У них был домик, небольшой, двухэтажный, который он сам спроектировал и построил, и довольно большой сад, полный цветов. С самой ранней весны и до осени там была масса цветов. И громадные дубы. Меня с ребенком поместили в верхней комнате. Жизнь там была просто раем! Сам дом такой уютный, хорошо обставленный, на стенах чудесные рисунки самого хозяина, прекрасный рояль. Они тоже принадлежали к поклонникам Андрея, его таланта. Он всегда, когда бывал у них, много играл. У них была прислуга, рыжий кот (страшный вор) и большая охотничья собака, которая очень интересовалась Марьянкой, когда я выносила ее в сад гулять. Кругом была масса зелени, ведь место было дачное.

Но у Марьянки оказалось еще одно осложнение — ей плохо завязали пупок и она плакала все ночи. Я совершенно не спала, ходила как в тумане. Но кормление было на высоте, она очень хорошо выглядела. Этот изъян потом поправили врачи.

Каждый вечер приезжал мой брат Вовка. Погода стояла дивная, вечера неописуемые. Вовка недавно вернулся из Арктики с деньгами. Ему купили или сшили два костюма и он появлялся веселый, парадный, радостный. Я встречала его у калитки.

Мы решили Марьянку окрестить. На том берегу реки, на Каменном острове, стояла старинная церковь, ее строил Фельтен. Там в сторожке еще жил священник. Мы позвали в крестные Марию Константиновну Юшкову (по ее настоянию) и Славу Скарятина в крестные отцы. Юшкова опоздала (занималась своим туалетом). Скарятины должны были придти прямо в церковь. Мы взяли ребенка на руки и пошли по набережной, через мост. Симпатичный старый священник все очень хорошо сделал. Потом также пешком пошли в домик Карповичей, пили чай с печеньем. Потом примчалась Мария Константиновна, очень сетовала за опоздание. Мы ее, конечно, записали в крестные.

Прожила я у Карповичей до середины сентября. Лето кончилось, квартира была готова, и я с Малюсей поехала домой. У нас стало очень симпатично. По рекомендации Карповичей мы взяли няню. Молодая, 20 лет, деревенская девушка из-под Пскова — Тоня. В ее жизни произошла трагедия: она вышла замуж, очень любила его, прожила с ним очень недолго, на покосе он в жару напился ледяной воды из ручья, у него сразу схватило горло и он через сутки умер. Бедная Тоня горевала ужасно, все время сидела около могилы и плакала. Родные почли за лучшее ее отправить в город, чтобы спасти от беды. Так она попала к нам. Удивительное существо — умна, деликатна, добра и, много времени спустя, — веселая. Стали мы жить-поживать. Марьянка подрастала, очень любила Тоню, они ходили гулять в «зеленый садик» на 15 линии. Наш сосед Владимир Яковлевич женился на Гвоздевой, мы по-прежнему дружили с ними. Много ходили в Филармонию, концерты были замечательные.

Моя мама часто к нам приходила, гуляла с Марьянкой. Она именно приходила — шла от Марсового поля по набережной, через мост Лейтенанта Шмидта, по набережной. Иногда приезжала моя свекровь Мария Платоновна, жила у нас. Один раз приезжал Владимир Александрович. Брат Андрея Борис тоже изредка бывал у нас. Он был летчик, жил в Москве. У него было трое детей. Жена Татьяна из рабочей семьи (тогда это было модно), очень несимпатичная. Борис заставлял ее учиться и читать «Капитал». Но ничего из этого не вышло. На ее сестре, Нате женился Юрий Потемкин, двоюродный брат Бориса и Андрея. Она была красивая и добрая.

Борису было 8 лет, когда умерла его мать, первая жена Владимира Александровича. Мария Платоновна не смогла завоевать любовь мальчика — он помнил и любил мать. У них были постоянные конфликты, Мария Платоновна жаловалась мужу на него, детство Бориса было тяжелым. В 16 лет он ушел из дома, в 18 женился на санитарке 35 лет, очень глупой и вздорной женщине. Потом стал летчиком. Развелся, женился на Татьяне. Летчиком он стал замечательным. Когда пропал самолет Лева летевший в Америку через Арктику, Бориса послали искать этот самолет. В газетах все время сообщалось об этих полетах. Владимир Алексеевич очень волновался. Но найти ничего не удалось.

Братья очень любили друг друга. У Андрейки был очень дружелюбный характер, он вообще был очень добрый и очень веселый. С большим юмором. Денег, конечно, было маловато, но ведь Андрей один работал. Тогда еще держались старые обычаи — жена не работает, прислугу держат обязательно. А электричество, а дрова!

Николай Павлович Акимов

Я не помню, где я познакомилась с Николаем Павловичем Акимовым, может быть у Рэне. Он предложил написать мой портрет. Я стала ходить к нему позировать. Николай Павлович жил тогда на Малой Посадской с матерью и сестрой. Его жена Надежда Николаевна Кошеверова тоже жила там, но они уже начали разводиться. Квартира была старинная, довольно большая, перегороженная, как у всех. Ход в его комнату был через ванную! Когда я пришла в первый раз и открыла дверь в ванную, там, в ванне лежала Надежда Николаевна. Она очень весело и любезно сказала, куда мне пройти. В большой светлой комнате было красиво и необычно. Портрет этот до сих пор у меня. Он не очень нравился самому Николаю Павловичу, он говорил, что «не смог передать всего». Но дружба наша сохранилась на всю жизнь. Он всегда мог помочь советом, никогда не оставался равнодушным к моим делам и затруднениям. Он говорил своим друзьям: «Олечка единственная женщина, с которой я никогда не ссорился». Он всегда приглашал на свои премьеры. Помню первую из них — в Александринке — «Страх». Пьеса имела тогда большой успех, с его великолепными декорациями. Николаю Павловичу тогда было 28 лет.

Однажды мы были с ним у Кустодиевых. Сам Кустодиев тогда уже умер, был его сын Кирилл.

Потом Николай Павлович увлекся постановкой «Гамлета» в Московском театре. Это была его первая режиссерская проба. Он увлечен был безумно, пропадал все время в Москве. А я тем временем вышла замуж за Андрея. По возвращении, узнав о случившемся, Николай Павлович был ужасно поражен. Он сказал: «Вы дорогая цена, которую я заплатил за «Гамлета». А я как-то не поняла, что его чувство так серьезно.

Но наша дружба через некоторое время возобновилась. Николай Павлович стал художественным руководителем Театра Комедии, его художником и режиссером. Театр сразу расцвел, его постановки имели шумный успех, публика валом валила. В это же время Николай Павлович женился на Елене Владимировне Юнгер, которая раньше была замужем за Колесовым. Елена Владимировна стала играть в Театре Комедии. Вскоре у них родилась дочка Анюта.

Надежда Николаевна вышла замуж за кинооператора Москвина и сама стала кинорежиссером, поставила много хороших картин.

Как-то Николай Павлович пригласил меня с собой на премьеру спектакля Московского театра «Прекрасная Елена», какого-то известного московского режиссера. Скука страшная, поставленная в «новом стиле», без пикантностей и веселья. В театре он познакомил меня с А.А. Брянцевым, он с женой сидел позади нас. Жена его пожилая милая женщина, сам Брянцев чудный, прелестный человек. В антракте он преподнес мне великолепную, огромную шоколадину.

Николай Павлович был человек необыкновенно умный, образованнейший и с тонким юмором. Он был очень добрым и отзывчивым, несмотря на чрезвычайно злой язык, и его легко было обидеть. Все это кроме его громадного таланта.

Однажды он пригласил нас на премьеру, я пошла с мамой. Приходим, а пропуска нет, кто-то схватил раньше нас, но все-таки пропустили. Мы с мамой скромно встали у стены, зал набит битком. В начале антракта прибегает взволнованный Николай Павлович. Сказав «я обыскался вас» усаживает нас в ложу. Мы были в восторге от спектакля и от всей атмосферы, царившей в театре.

Темное время

В 1935 году убили Кирова. За гробом шла громадная толпа — так его любили. Удивительно, что моя мама, которую уж никак нельзя было заподозрить в симпатиях к советской власти, тоже шла в этой толпе, столько хорошего она о нем слышала. Проклятые гады! Это шайка вокруг Сталина его убила. А он, этот психически больной, страшно жестокий человек, правил страной 30 лет!

Андрей тогда работал в Доме Красной Армии, вел музыкальный кружок для заработка. Его немедленно уволили после гибели Кирова. Мы купили валенки, насушили сухарей, стали ждать ареста. Кругом творилось что-то ужасное, людей забирали без всякого повода. Крупные геологи, инженеры — все были в тюрьме. С Андреем обошлось — его не арестовали. Потом взялись за астрономов. Всех пересажали и в их числе Славу Скарятина, мужа Леночки. У них уже был сын Никита, ему был 1 год. Леночка ездила в Москву, добралась до Вышинского, в результате ее арестовали, мать (безногую) выслали, бабушка скоропостижно умерла. Чудную их квартиру взяли себе. Так кончились «Дни Турбиных». Когда еще все они были дома, вечером раздался звонок. Открыли дверь — никого. Но лежала записка: «Жаль, что не дали проститься с семьей. Не ищите меня, прощайте». От Славы. Кто мог быть этот человек? Осталось неизвестным. А Слава сгинул. Он был очень домашний, любил свою семью, совершенно не интересовался политикой.

Когда Леночка ездила хлопотать в Москву, я заходила к ним и их сын Никита увидя меня вздрогнул, протянул ко мне ручки. Мы с Леночкой не были похожи, но носили одинаковую прическу: гладкие волосы на прямой пробор, сзади шиньон. Когда начался разгром, тетка Лены сумела выкрасть мальчика и взять его себе. Она была замужем за адвокатом, евреем, так что им ничего не грозило.

Теперь другая история. У Рэне была сестра, кажется, ее звали Janette. Она была замужем за русским инженером, у них было два сына. Я помню мальчишек. Сестра совсем была не похожа на Рэне. Брюнетка, очень живая и энергичная. По-видимому, она сохранила подданство, так как они с мужем решили поехать во Францию. Получили разрешение, но все тянули из-за мужа. Потом ей сказали, чтобы она ехала с детьми, а он приедет позже. Они поехали. Ждали мужа, но его все нет и нет. Тогда она вернулась в Россию, оставив детей в Париже, и стала узнавать. Ей сказали, что муж ее арестован и чтобы она убиралась по добру по здорову. Она вернулась в Париж. Брат их, очень богатый человек и другие родственники купили ей квартиру и всячески помогали. Забегая вперед, скажу: мальчики выросли, окончили институты и, когда в Европе началась война пошли воевать. Когда наши войска вошли в Германию и освободили какой-то лагерь, один из этих мальчиков был военнопленным в этом лагере. Посмотрели документы — русский! Сразу отправили в другой лагерь — в Сибирь. Но что было дальше! Когда работала международная комиссия после войны, выясняя зверства фашистов, там был один полковник француз. Проверяя документы пленных, он натолкнулся на знакомую фамилию этого Андрея. Андрей служил под его началом и в одном из ужасных боев вынес полковника, тяжело раненного, рискуя собственной жизнью. Полковник стал узнавать, где Андрей. Выяснилось — в Сибири. Он сделал запрос, тут все, конечно, забегали и Андрей был сразу же освобожден. Уехал в Париж.

Одна из немногих историй с хорошим концом.

* * *

Марьянка росла потихоньку. На дачу почти некуда было ездить — везде граница. Только до Белоострова, только до Васкелова. Мама с Вовой ездили к одной знакомой бабе в Игнашевку, Калининской области, на Селигере. Им страшно понравилось и, когда Марьянке исполнился год, мы поехали туда. Доехали до Осташкова, через город на извозчике до пристани, потом на пароходе. Долго плыли по Селигеру. Какая это красота! Лесистый берег, много небольших островков, на них монастыри, золотые главы так и горят. Добрались до пристани Сва , там нас ждали с лошадью и телегой. Марьянку и вещи положили на телегу, сами пошли пешком. Прошли верст 12, лесом. Лес глухой, частый. Наконец, дошли. Игнашовка — маленькая деревня на холмах, кругом лес. Мы, то есть мама, я и Марьянка поселились у знакомой бабы Лукерии. Глушь первозданная! Никаких лавок, очень голодновато, земли мало, лес. А отдавать государству в то время надо было как все — не считалось, степная деревня или в лесу. Но кое-как жили. Мы кое-что привезли с собой, грибов и ягод было кругом невпроворот. Я ходила в лес, сразу за деревней, за земляникой. Малина была совсем близко, ели просто глубокими тарелками.

Народ темный, суеверный, верит во все таинственное. Но прожили мы там хорошо. Однажды сын хозяйки подстрелил громадного глухаря.

Мы ходили к истокам Волги — бежит маленький ручей, над ним крест. Был там еще в давние времена знаменитый Игнат-Крест, он, кажется, теперь в музее. По нему и была названа Игнашовка. Потом приехал Андрей, пожил с нами и мы все вместе поехали домой.

А Вова тогда уже уехал в Арктику, отчаявшись поступить в институт. В Ленинграде, когда Марьянка немного подросла, я стала ходить в Институт Иностранных Языков, заниматься французским. Институт помещался на Мойке, и так как чинили мост Лейтенанта Шмидта, я ездила на пароходике с одного берега на другой, а дальше шла пешком. Публика там была Достаточно взрослая, мне даже казалось — пожилая, но там была молоденькая бельгийка, она почти не говорила по-русски. Я с ней подружилась. Потом она куда-то делась.

Я подружилась с молодой, тоже хорошенькой женщиной, Надей Тетеревниковой. Она уже закончила Финансово-Экономический Институт, работала, была замужем за Димой Ферингером. Жили они — три молодые пары: Димин брат Борис, Димина сестра, все вместе. Держали прислугу, жили весело и интересно. Мы очень подружились. Надя хорошо говорила по-французски. Но мне почему-то стало очень скучно в Институте. К тому же одна наша преподавательница француженка Мадлена Геральдовна Me ушла от нас и стала работать в Университете на филологическом факультете. Мадлена Геральдовна мне очень нравилась, среди наших преподавателей она выделялась, и я ушла из Института и перешла в Университет. После небольшого экзамена меня приняли на третий курс. Там была совершенно другая жизнь. Замечательные преподаватели — История западной литературы средних веков и 17 и 18 веков вел А.А.Смирнов, замечательный ученый, редактор многих книг. История западной литературы 19 века вел Мокульский, тоже знаменитость, на его лекции сбегался весь факультет. Античную литературу вел Ив.Ив. Толстой, образованнейший человек, очень скромный, воспитанный, зав. кафедрой был, про которого даже в Париже говорили, что он знает французскую литературу лучше чем сами французы. Фонетику преподавал Щерба, тоже знаменитость, по его учебникам учатся до сих пор.

Я досдала все эти предметы на хорошо и отлично и стала учиться. Почти все в нашей группе были меня моложе на 12 лет, но отношения были очень хорошие. Особенно я подружилась с Фаней Сапотницкой, очень милой деликатной девушкой.

У меня ведь уже было двое детей — родилась Леночка. Мне так хотелось учиться! Была хорошая няня Валя, совсем молоденькая девушка. Но я забежала вперед.

После Игнашовки, на следующее лето мы поехали в Опочку. Туда ездила Дарья Германовна Мусселиус. Мусселиусы — друзья Андрея. Это была замечательная семья — Дарья Германовна, ее муж Ричард Владимирович, их сын Сережа и отец Дарьи Германовны Герман Васильевич. Они все шведского происхождения. Ричард Владимирович — инженер химик, Дарья Германовна преподавала музыку детям, Герман Васильевич уже был на пенсии, Сережа окончил физико-математический факультет ЛГУ и Консерваторию по классу композиции. Чрезвычайно одаренный, талантливый человек. Когда Николай Константинович Игумнов приезжал на экзамены из Москвы, и жил у нас, то придя с экзаменов, сказал, что больше всего ему понравились сочинения С. Мусселиуса.

Дом у Мусселиусов был замечательный! Всегда собирались по пятницам. Приходили товарищи Сережи — Вадим Салманов, впоследствии крупный композитор, Борис Клюзнер, тоже известный потом композитор, Георгий Краснов, Миша Матвеев, Язя Финкельштейн, ставшие потом известными людьми. Бывали и другие, все имеющие отношение к музыке. Иногда Ричард Владимирович садился за рояль и играл фокстроты, замечательно играл. Было весело и интересно. Мы с Андреем часто бывали у них. Сережа всегда перед вечером ездил к «Норду» и покупал дивные пирожные.

Летом всей компанией поехали в Опочку. Дарья Германовна пригласила и меня с Марьянкой. Андрей поехал в концертную поездку на Кавказ. Недалеко от Опочки в селе Гнидино(!) мы все сняли комнаты. Молодые люди около Дарьи Германовны, она всех их кормила. Я через речушку отдельно. Тоня тогда у нас уже ушла, мы все плакали, но делать было нечего — ей надо было устраивать свою жизнь. У нас была другая молоденькая девушка Феня, белоруска, тоже славная. Жили весело. Дарья Германовна постоянно устраивала шарады, все принимали участие.

Еще при Тоне я работала около года в институте Сельского Хозяйства на Марсовом поле, в Мраморном дворце, заведовала студенческой библиотекой. Потом недолго работала в библиотеке Юридического факультета в Меншиковском дворце. Любовалась там печками, выложенными старинными изразцами. А уже в 1939 году перешла в Университет.

В 1939 году мы поехали на дачу под Лугу. Я тогда ждала Леночку. Под Лугой было хорошо — природа прекрасная, но лето было страшно жаркое. Помню мы о Марьянкой возвращались откуда-то и разразилась страшная гроза, просто небывалая. Вдруг раздался страшный удар грома и молния ударила рядом с нами. Я на несколько мгновений потеряла сознание. Марьянка прижимается ко мне и у нее по лицу текут лиловые струйки. У меня возникло странное чувство, что мы уже на том свете. Потом я пришла в себя. Лил безумный дождь, у меня полиняла блузка и лиловые капли катились по лицу Марьянки. Мне потом один физик говорил, что очень мощный разряд молнии может пройти через человека и не причинить ему вреда. Не знаю, правда ли это. Но, может быть, эта гроза повлияла на очень неуравновешенный характер Леночки. Когда мы пришли домой, то наша няня и хозяйка вылезли из-под стола, куда они забились от страха.

В Луге у маня некоторое время жил Вова, он все время проводил на берегу озера, купался и загорал. Был очень доволен. В Луге меня познакомили с Ботвинником, он тогда был в зените своей славы. Настала осень и мы не могли выехать с дачи! Уже началась война в Европе, наши тоже принимали участие — Польша, Прибалтика — и поезда совсем не шли, все время пропускали воинские. К счастью в Ленинград приехал наш старый знакомый Николай Иванович Гаврилов и он помог мне выбраться. В конце сентября родилась Леночка.

Андрея не было, он должен был зарабатывать деньги и поехал с концертами на Дальний Восток. Началась война с Финляндией и жизнь очень осложнилась. Валя целыми днями стояла в очередях за маслом и пр. Я с большим трудом доставала дрова. В городе было затемнение и поэтому стало очень много грабежей, снимали пальто. С работы люди уходили группами, а тот, который оставался, наконец, один, каково ему было. Мама, которая по-прежнему жила на Марсовом поле, говорила, что утром перед окном — один или два убитых. Чтобы вечером пойти в баню мы договаривались о кем-нибудь из знакомых и шли вместе. Валя была прекрасная девушка, совершенно деревенская, добрая, спокойная. Дети ее любили и она их любила. Каждое утро я просыпалась от гула самолетов, их летело множество, тяжелые бомбардировщики, бомбить Финляндию. Делалось так страшно. Кругом все больницы были заняты под госпиталя. Однажды Валя, вернувшись из магазинов, сказала: «Психическую больницу на 15 линии отдали под госпиталь, больных всех распустили, врачи сказали: «психуйте дома!»».

Финны защищались отчаянно. У них может только дети не воевали. В оставленных хуторах все было заминировано, все колодцы, вся еда была отравлена. В госпиталях были случаи, что раненые стреляли во врачей. Наиболее ровные, плодородные земли отошли к нам. Конечно, то что граница подходила вплотную к такому большому городу, можно сказать к столице, это было недопустимо, но все-таки…

Правда, немцы им очень помогали. К весне наши власти опомнились и вышел приказ: за снятие пальто — расстрел. Все прекратилось. Но зимой было ужасно. Однажды Софроницкий пригласил меня пойти с ним на какой-то концерт. Обратно я уговорила его меня не провожать и мы расстались на набережной. Он побежал в Академию Художеств, к Визель у которых он жил (частично), а я понеслась домой, на угол 13 линии и набережной. Бежать пришлось мимо училища Фрунзе и было не страшно. Игумнов приезжал с концертом, останавливался в Европейской гостинице, так его через улицу в Филармонию провожало несколько человек, так он боялся.

В апреле Финская война кончилась. Но в Выборге еще целый день шел бой. Погибло очень много солдат. Андрей весной ездил в Выборг и рассказывал, что в городе нельзя было находиться из-за трупного запаха. Вокруг Ленинграда население в основном было финское, и в самом городе их было много. Их всех сослали в Сибирь.

А жизнь продолжалась. В 1940 году мы сняли дачу в Хиттолово, за Кавголово. Там Леночка заболела корью, но поправилась довольно быстро. С осени я опять стала заниматься в Университете. Вовка поступил на Исторический факультет, будь он проклят! Вова так знал историю, столько читал, просиживал в Публичке целыми вечерами — но их спрашивали только Историю Партии. Остался без стипендии. Андрей опять уехал в концертную поездку. Жили мы довольно трудно. Да и вся жизнь в городе изменилась к худшему.

Я на факультете познакомилась с одним молодым преподавателем — Иваном Сергеевичем. Очень полный, страшно интеллигентный, ужасно старинный. Он бывал у нас и я его познакомила с Наденькой, он увлекся ей и все пел: «Пусть в ослепительной Надежде…» Наша группа очень дружила со студентами Восточного факультета, с группой 3-го Курса. Был среди них Миша Боголюбов. Он немного ухаживал за мной. Хотя они все были намного моложе меня, лет на 12.

Так прошла зима 40-41 года. У Наденьки в январе родились близнецы — Коля и Марита. Зима была трудной, весной мы с Андреем мало у кого бывали, да и не к кому было ходить, у всех почти было горе. Сначала арестовали многих геологов, потом астрономов…

Полушкино

Брат Андрея Борис уговорил Андрея, чтобы он выписал Марию Платоновну и Владимира Алексеевича, их родителей, к себе на дачу, в Полушкино. Мой свекор Владимир Алексеевич был уже стар и не мог больше работать. Он обожал сельское хозяйство и с удовольствием согласился. Они переехали на дачу. Со станции целую неделю возили их вещи, на лошадях. В Эривани у них была большая квартира, хорошо обставленная, много было ковров, белья, серебра. Андрей тогда учился в аспирантуре у профессора Игумнова в Москве, жил у тети Густи, достраивал дачу. Было решено, что на лето мы поедем к ним на дачу. В июне начались какие-то неприятности, Андрей очень бледный и озабоченный вернулся и сказал, что билетов не продают. А на другой день в газетах появилась статья, в которой Риббентроп заверил, что наша дружба сильна как никогда. 18 июня мы поехали в Москву. Приехали к тете Густе, она очень хорошо встретила нас и через два дня мы поехали в Полушкино. На другой день я с детьми и наша новая няня Тоня пошли искать Москву-реку. Обратились к какой-то женщине, она махнула рукой, показала куда идти и спросила: «А вы знаете, что началась война?» Мы бросились обратно на дачу. Дедушка уже знал и был страшно взволнован. Так началась война.

Был чудный тихий вечер. Мы с моей свекровью гуляли по участку. А над нами сплошной стаей все летели и гудели самолеты. Мы говорили, что летели на учения наши самолеты. А оказалось не наши, а немецкие. Москву в эту ночь страшно бомбили. Мы в этот вечер ждали Андрея из Москвы, он приехал только утром. Оказывается поезд бомбили и они ночью прятались в лесу.

Теперь встал вопрос как нам вернуться в Москву, а потом домой. В Москву пропускали только с московскими паспортами. Мы взяли детей на руки и с закрытыми паспортами прошли контроль и сели в поезд. Родители Андрея остались на даче. В Москве мы опять оказались у тети Густи. Начались каждодневные вечерние бомбежки. Тетя Густя жила на Остоженке (теперь Метростроевская), это недалеко от Кремля. А он все время метил в Кремль. Зенитки стреляли отчаянно, отгоняли его. Каждый вечер приходилось бежать в метро. Мы ходили в метро: я, Тоня, Леночка на руках, спящая, Марьянка за руку. Тетя Густя никогда не ходила в метро. Первое время публика в панике бросалась в метро, давя друг друга. Я остановилась у дверей, рассудив, что бомба еще неизвестно попадет ли, а на лестнице могут задавить с детьми. Интересно, что страх у меня совсем прошел, только мысль как лучше поступить. Тоня дрожала и тихо плакала. Все-таки я всех пропустила и тут ко мне подошел милиционер и сказал, что нужно немедленно идти в метро. Метро Дворец Советов (теперь Кропоткинская) очень мелкое, без эскалаторов, только лестница. Бомбили подолгу, все время слышались разрывы. А в Ленинграде было спокойно, Андрей ездил туда, уплатил за несколько месяцев вперед за квартиру. Его один раз остановили на улице — приняли за шпиона. Хорошо одет, нерусская внешность. Но он сумел быстро доказать «алиби». А вот с Сережей Муселиусом получилось хуже, его с улицы забрали в ГПУ, допрашивали там, угрожали. Родители выручили его, но это страшно подействовало на его нервную систему. Он-то уж совсем выглядел, как иностранец.

Андрей вернулся и его призвали в Армию. Он мог бы не идти, его моментально взяли бы в концертную бригаду, но он не захотел. Говорил: «Не время сейчас играть на рояле.» Может быть тут сыграл свою роль один необдуманный шаг, который доставил нам много неприятностей, но главное — не его. Андрей действительно был убежден, что надо идти защищать Родину. Бабушки наши плакали, умоляли его. А я недостаточно его отговаривала, у меня были такие же убеждения.

Русланова очень уговаривала его ехать с их бригадой на фронт, мотивируя тем, что «все жиды сидят в Ташкенте, а ты идешь воевать». Не помогло.

Мы жили у тети Густи, с продуктами еще было хорошо, меня очень радовала теплая семейная обстановка, но события начали ухудшаться.

Эвакуация

Московская публика ринулась в эвакуацию. Ко мне на улице подошел милиционер и спросил, почему я до сих пор с детьми еще в Москве. Ужасные толпы осаждали евакопункты. Андрей, как всегда решительный и находчивый, влез в окно и сумел выправить нам эвакуационные листки. Наступил последний день. Собрав небольшой багаж, мы поехали на вокзал. Огромные толпы. Мы погрузились в теплушки. Началась бомбежка, поезд дернулся и пошел. Все закричали, заплакали. Андрей закричал: «Леночку покатили», поезд помчался. Так я и запомнила Андрюшу — одного на перроне, такого изящного в сером костюме, такого беззащитного под бомбежкой.

А поезд летел, машинист гнал вовсю, я опять подумала — может быть, бомба не попадет, а так мы наверняка свернем себе шею. Но ничего, обошлось, потом поезд пошел тише. Про бомбу я, правда, позже подумала, а тут мы прижались друг к другу и горько плакали. Плакала и Леночка, из чистой солидарности, так как она еще ничего не понимала, ей была полтора года. Да и мы с Тоней не представляли себе еще, какие испытания нас ждут.

Нас везли в Ташкент. Дорога. Бесконечные остановки на станциях и долгие стояния. Добавление воды, колодцы постепенно мелели, слишком большой был расход воды. Потом я сделала маленький костер и сварила вермишель. У меня нашлось много последователей и вдоль состава весь путь дымился, но впоследствии все это запретили, так как боялись пожаров. У нас в теплушке начали болеть дети — кровавый понос, может быть дизентерия. Мы подъезжали к Пензе и я приняла решение: выйти. Женщины плакали, они боялись за жизнь своих детей, но выйти не решились.

Вышли из вокзала, а там патруль. В город не пропускают. Тогда я сказала, что мы к доктору Щепетинникову, я вспомнила эту фамилию. Доктора знал весь город, еще его отец был знаменитым доктором, а теперь сын. Меня пропустили. Мы сели на извозчика и поехали. Через 17 лет я снова в Пензе! Тихонько ехали через весь город, они жили на Поперечно-Покровской, против церкви Покрова. Приехали. Я все рассказала незнакомым женщинам — мать и жена доктора — и нас впустили, предложили огромную проходную комнату, через которую ходил пианист Витнер, очень известный педагог Пензенской Консерватории, где учился Андрей в детстве. Выбирать было нечего и мы расположились в углу, чем-то отгородились и стали жить. Как мы спали, что мы ели — я ничего не помню. Все было как в тумане. Я нашла свою прежнюю подругу Тамару Рудницкую. Марьянка стала дружить с ее дочкой Лией. Наступила осень. В один прекрасный день нас выселили — комната понадобилась ГПУ. Я тотчас же нашла комнату за церковью, у какой-то простой женщины, очень маленькую. Я начала работать в госпитале. Пенза не очень изменилась со времен моего детства, да и времени чтобы увидеть перемены не было. В госпитале главным врачом был Щепетильников-сын. Работать приходилось неограниченное время, по вечерам ждали привоза раненных. Сидишь и слышишь — идет автобус, тихо-тихо, еле поднимается в гору, ползет, останавливается. Значит везут тяжелых. Привезли. Начинается суматоха, мечемся, принимаем больных, каждого надо опросить: какое ранение — пулевое, осколочное, звание, принять деньги. На вопрос: «Звание?» как смущенно они отвечали: «Боец». А я думала: «Это самое высокое звание, без них ничего бы не навоевали».

Деньги должен был принимать комиссар, но он всегда отсутствовал и у меня карманы халата были всегда забиты деньгами. Потом об этом узнал главврач и был разнос комиссару. Однажды привезли партию глухих. Оглохших от взрывов. Все молодые парни. Вопросы писали им на бумажках. После опроса они сразу шли в баню. И вдруг один из моих не понял, что его должны опросить и прошел сразу в баню. Сестры говорят: «Ну что ж, иди за ним, приведи его». Делать нечего, я вошла в баню, все голые, но я все-таки нашла его и привела. Интересно, что раненные не обратили на меня внимания, да и я тоже на них, вначале только было смущение.

Днем я сидела я медицинской канцелярии, что-то писала и разносила письма по палатам. Через несколько дней раненные потребовали, чтобы никто кроме меня не носил письма, так как сестры бросали их на подоконники, а я подходила к каждому. Был один татарин, раненый в живот, но богатырь по сложению, он плохо говорил по-русски, кое-как я поняла его, ему нужен был бухгалтер, чтобы он послал деньги семье. Раненый страшно волновался, а ведь такое тяжелое ранение, выживет ли? Я пошла к бухгалтеру и сказала, что если он сейчас же не пойдет, то я пожалуюсь комиссару. Пошел. Старый, ленивый, провинциальный хрыч!

И еще одно проявление равнодушия: еще до меня привезли парня, очень молоденький — он ослеп. Парень был совершенно невменяем, он не мог примириться с несчастьем, кричал, рыдал, бросал лекарства в сестер, лез драться, пытался выброситься из окна. Наконец, его отправили в психиатрическую лечебницу. Но его скоро вернули, так как он был совершенно нормальный. Перебирая письма раненным, я наткнулась на большую пачку писем, на которых стояла надпись: «в психиатрическую больницу». Прочитав некоторые, я поняла, что родные пишут ему, но он этих писем не получает, не может понять в чем дело, приходит в отчаяние, пишет, но ответа нет. Милые сестры по-прежнему считают, что он в психиатрической лечебнице. Я только сказала: «Эх, вы…» Но сестры очень смутились.

Вечером или утром я возвращалась домой, смертельно усталая, к моим девочкам и Тоне. Пока голода еще не было, но приближалась зима и это страшно пугало меня: где взять дров, как с продуктами. Потом прошел слух, что на станции Чаадаевка ушла машинистка, условия были подходящие и я решила туда поехать. Мы переехали и очень скоро я узнала, что машинистка передумала и осталась. Тогда мы перебрались на станцию Асеевка, где была большая суконная фабрика, раньше частная, теперь государственная. Мы нашли комнату у мордовки, недалеко от фабрики. Фабрика работала сокращенно. Я стала таскать кирпичи.

На этой работе было много мобилизованных баб и однажды ко мне подошла баба средних лет и опросила меня: «Вы жена Бориса или Андрея?» Я даже не очень удивилась, все кругом было так необыкновенно, так невероятно! Я сказала, что я жена Андрея. Оказывается, она была нянькой Андрея, имение Бицких было недалеко от фабрики. Она позвала меня к себе и дала немного картошки.

Потом меня перевели в «водо «. Ко мне пришел главный инженер и предупредил, что нужно очень внимательно следить за водомером, что если воды будет мало, то лопнут котлы, а если чересчур много, то попортятся турбины, и что мой предшественник уже сидит. Я стала работать. Топили торфом, дым стоял стеной, я бегала задыхаясь, следила за приборами, а кочегары мне снизу иногда кричали: «Лелька, ты там еще не сдохла?!» Один раз пришел главный инженер и стал им сверху кричать: «Что вы гоните как на именинах!» В соответствующих выражениях.

В обед я ходила в столовую, суп и второе я почти все относила домой, сама подбирала соленые огурцы, которые валялись по столам. Карточка у меня была рабочая — 400 грамм. Вечером я торопилась домой, мы ужинали и укладывались спать на большой кровати все втроем, Тоня спала отдельно. Среди всего этого ужаса это были лучшие часы — чувствовать два любимых тельца прижимающихся к тебе. Все жуткое, плохое как бы отодвигалось.

Марьяночка ходила в детский сад, одна шла по горе, между деревьев. Их как-то подкармливали в саду и вообще, она лучше переносила голод, чем Леночка. Как-то утром Леночка проснулась и стала просить хлеба, а у нас не было ни кусочка, она громко рыдала и просила: «Ленке, Ленке». У меня сердце разрывалось от жалости и тут хозяйка вбежала и дала ей кусочек хлеба. А потом Тоня получила.

Но фабрика замирала, в ночную смену рабочие забирались на теплые трубы и спали. Совсем почти перестали топить топки. Я по ночам пристраивалась к огню, шила из брошенных кусочков сукна детям подобие обуви. Однажды вечером я вышла на крыльцо нашего дома встретить Марьяночку, слышу кто-то бежит и плачет, я побежала навстречу — это была Марьянка, у нее страшно замерзли ноги и она бежала и плакала. На ней были ботиночки, а уже была зима.

У нашей хозяйки встали на постой татары, они были мобилизованы возить дрова, и они стали меня звать к себе в село, что там легче жить и когда они кончат возить дрова они отвезут нас. Мы с Тоней посовещались и решили ехать. Тем более, что фабрика стала. Надо было искать работу.

Я забыла написать, что у меня появились знакомые в Асеевке. Молодая девушка Фиса Варлашина, только что кончила школу и эвакуировалась из Москвы. Она так удивительно по-дружески относилась ко мне, так любила девочек. Она работала в лаборатории при фабрике и устраивала мне там иногда баню, давала самодельное мыло и даже стирала мое платье. Притом такая умница, такая романтичная и остроумная. Милая девушка Киси!

Еще я познакомилась с одной молодой ленинградкой. Муж ее остался в Ленинграде сторожить квартиру, по-видимому, хорошо обставленную. И вдруг пришло известие, что его убили и ограбили. Я больше эту даму не видела, но Киси рассказывала, что она стала «как щепочка».

Татары кончили возить дрова и мы уехали о ними. Мы ехали довольно долго, часов пять или шесть. На раскатанном повороте Леночка вдруг вылетела из саней. Мы страшно закричали, лошадь остановили, я подняла Леночку из снега, она плакала, но видимо, просто от страха. Проезжали небольшой совхоз, все бабы вышли на нас смотреть. Наконец, приехали в Елюзань. Это оказалось громадное село, больше 1000 дворов, разделенное на два колхоза. Наши татары привезли нас к одной татарке, она жила со свекровью и двумя девочками. Встретили нас хорошо, прибежала татарка Айша, все причитала, у Марьяночки страшно замерзли ноги в ботиночках, она плакала. Айша засунула ее ножки между своих грудей, чтобы скорее согреть.

Мы стали у них жить, нас поставили «на довольствие», стали выдавать муку по 160 гр. кажется, мы пекли лепешки и делали кашу, не помню как ее называли по-татарски, по-русски — затируха. Я выменивала все что могла, платья мои не брали, так как я была очень худенькая, они ни на кого не лезли.

С Тоней подружилась татарка Тагирэ, просила называть ее Таня. Она эвакуировалась из Москвы, муж ее шофер был мобилизован. При ближайшем знакомстве выяснилось, что очень много татар скрывалось в лесах, уклоняясь от мобилизации. Время от времени они ночью возвращались, брали продукты, мылись в бане и уходили опять в лес. НКВД постоянно приезжало в село, но безуспешно.

Между тем, Марьянка начала болеть, видимо сказались простуды. У нее поднялась температура, она кашляла. И наша хозяйка решила от нас избавиться. Она чем-то завалила дымоход и в избе сделался мороз. Мы вынуждены были переехать. Татарка по имени Зейнаб согласилась нас взять. Тагирэ очень плакала и вслух поносила нашу хозяйку, помогла нам переехать на соседнюю улицу.

Ленинград, Купчино, 1983-1985 гг.

Стихи-поздравления

Поздравления
настоятелю о. Георгию (Сычеву),
клиру, хору, всем служащим и
прихожанам храма
во имя ик. Божьей Матери
Неопалимая Купина
от прихожанки
Елены Андреевны Бицкой
2008 — 2016

Поздравление

Еще в рядах военной рати
Отчизне верно ты служил,
Нo повелела Богоматерь
И ты оружие сложил.
Теперь ты в воинстве священном,
Молитвенный куешь ты щит,
Он на пути Благословенном
От бед Россию защитит.
В душе небесный свет алеет,
Уходит немощь стороной
И сердце к Богу пламенеет
Неопалимой Купиной.

Престольный праздник 17 сентября 2009

Поздравление

О. Георгий!
В этот день примите паствы поздравления,
Пред саном должное склонение.
В признательности уверение —
Словесный благодарный мед.

Пускай Господь тебе пошлет:
В служении Духа обновление,
В советах Божие откровение,
В делах благое поспешение —
Пускай Господь тебе пошлет!

Твой путь Покровом осененный,
Пред волей Божией склоненной,
Творцом навеки сотворенной,
В благодаренье преклоненной,
И вечно к Богу устремленной,
Души таинственный полет!

Многая лета!
Многая лета!
Многая лета!

18 июня 2010 г. СПБ.

С именинами!

Сегодня о Тебе вознес
благоуханную молитву
Георгий Иверский — Мыслитель
Горы Афонской долгий житель,
Игумен, мудрый просветитель,
И Твой Небесный Покровитель.

Звучат молитвой небеса,
Где Церковь вечно торжествует
И славит тех, кто здесь воюет
Вο имя Господа Христа!

10.07.2010

* * *

В Санкт-Петербурге на Лесном
Часовня-храм стоит.
Сияет золотым крестом
И благодать хранит.
И колокола мерный звон
Поет в урочный час,
Когда Евангелия закон
В тиши звучит для нас.
В ответ молитвам прихожан
Взлeтаeт стаей птиц,
Будя ленивых горожан
Припасть пред Богом ниц.
Туман реальности исчез
Душа ликует с хором
И Богородица с небес
С простертым Амофором.
Заря спасения алеет
За нами Ангелы стеной
И сердце к Богу пламенеет
Неопалимой купиной.

4(17).09.2014

Поздравление

День именин — ОСОБЫЙ день
Когда небесный Покровитель —
Горы Афонской прежний житель —
Взирает прямо на Тебя
И поучая и любя,
Молясь Всевышнему Творцу
О том, чтоб к райскому дворцу
Помог пройти дорогу жизни,
Служа и НЕБУ, и ОТЧИЗНЕ.

10 июля 2014

Поздравление

9 лет хиротонии
Иерея о. Георгию (Сычева)

Отец Георгий! Поздравляя,
Служить желаю много лет!
Колени сердца преклоняя
Дарю словес моих букет.

Взрасти Христову веру в сердце
Дождем молитвы орошай.
Настанет миг — услышишь скерцо
Небесных сфер, зовущих в рай.

Здоровья, сил, ума смотренье
Господь подаст тебе всегда
И освещает путь смиренье
Как Вифлеемская звезда.

Картина времени сурова
Нo сквозь туман и облака
Видна на воина Христова
Благословенная Рука.

24 февраля 2016

Поздравление

Ужель та самая Татьяна?
И как обычно, без изъяна
Легка, быстра, неутомима,
И всеми и всегда любима.
Ей остается пожелать
Снискать лишь Божью Благодать
За что прошу бокал поднять.

2013

Поздравление р. Б. Евгении с престольным праздником

Сестра наша Евгения
Нам праздник создает:
Салаты и соления
На стол нам подает.
Готовит все кудесница
Умелых рук полет.
Ее стараний лестница
К Спасению ведет.
Поклонимся Евгении
За благородный труд!
Прислушайтесь! Ведь ангелы
Ей здравие поют.

4(17).09.2014

Покровская обитель

Среди снегов зимы туманной
И вековых седых лесов
Стоит обитель осиянной
Над ней Владычицы Покров.

Евангельское слово в деле
Здесь руки добрые несут
И страждущему в бренном теле
Покой и помощь подают.

Господь сказал: Не оскудеет
Рука дающего вовек!
Кто трудится и добродеет,
Надежду верную имеет,
Спасется этим человек
Молитвы щит от бед избавит
Терпенье выучит всему.
И сердце радостно прославит
Обитель чудную свою.

25.12.2008
Лужки