Мои воспоминания

Мои воспоминания

протоиерей А. Лебединцев
(6 голосов: 5.0 из 5)
Содержание

I. О предках

Слыхал я в детстве своем от глубокой старушки, родной бабушки моей (по отцу), что родоначальником семьи отца моего, священника села Зеленой Дубравы, был один из выходцев Украины, состоявший впоследствии в числе атаманов славного войска Запорожского, кочевавшего у порогов Днепровских. Подтверждение сего я нашел в сочинениях знаменитого историографа Новороссийского края, — Апполаф. Скальковского; там сказано, что в числе прочих куреней казаков, кочевавших у порогов Днепровских, было несколько куреней, населенных казаками «Лебедыньцями».

Я передам рассказ мне моей бабушки, как муж ее, а мой дедушка, попал в духовное звание:«Времена, — рассказывала мне моя бабушка, — были тяжкие для житья православным людям в правобережной части Малороссии, находившейся под властью поляков. Какого, какого горя не терпели православные за свою веру православную, которую поляки хотели заменить униею, а во многих местах уже было и ввели унию. И вот один из этих атаманов Запорожских (имени его не помню, как называла бабушка) — «Лебедынец», имея двух сыновей, сказал старшему из них Григорию: «Батько наш — гетман сбирается прогуляться по Украине и нагнать страху на поляков — притеснителей православного народа украинского, а потому ты иди туда завчасу, и стань там священником, для того, чтобы, когда мы придем туда, народ был подготовлен к приходу нашему и дал бы помощь отрядам нашим, между прочим и фуражем»; другого же сына своего атаман Лебедынец оставил при себе в отряде своем. Вот и пошел, — рассказывала мне бабушка моя, — дед твой, запорожец Григорий Лебедынец, в Киевскую теперь губернию и, по одобрении громады, посвящен в священники села Зеленой Дубравы. Так называлось оно потому, что находилось на поляне, окруженной большими дубовыми деревьями.

— Ох — тяжка, тяжка жизнь была деда твоего, а мужа моего во время священства его вс. Зеленой Дубраве!

Однажды нагрянули вс. Зеленую Дубраву польские жолнеры и, занеподатливостью его пристать на унию, вбросили его в наш погреб и разложили там курево, заперли его там нашимже замком, взявши себе ключ, чтобы он задохся там от дыму; понабрали они из погреба разных наливок-вишневок, сливянок и грушевок, и до того в нашем доме понапивались, что повалились мертвецки пьяными. Видя, что спят беспробудно, я подобрала ключ к замку от погреба, выпустила мужа и сама убежала с ним в окружавший Зеленую Дубраву лес.

Много, много и другого разного горя дознали мы, покуда не смиловался над нами Господь и над всем православным народом правобережной Малороссии, стонавшим под гнетомполяков, и не внушил Царице Екатерине мысль принять нас под свое крылышко и дать нам право свободно исповедыватьсвою православную веру. Вскоре после сего последовало распоряжение склонять и униатов, живших в губерниях Киевской, Подольской и Волынской, в православную веру, или, как выражалась моя бабушка, на благочестие. И вот духовное начальство избрало для этого более известных и способных из оставшихся в православии двух священников; в числе этих избранников был муж мой, а твой дедушка, отец Григорий Лебединцов (так стал зваться он, когда поступил под власть русского правительства). Когда пришлось ехать ему по поручению сему, то я, боясь, чтобы не убили его где-нибудь в этой поездке и я не осталась бы несчастною вдовою, тем более, что была носящею во чреве младенца, настойчиво добилась от него, чтобы он взял и меня с собою, в том предположении, что если убьют его, пусть и меня уже убивают вместе с ним. Господь дал, что путешествие было благополучное и благоуспешное, а я к тому же благополучно разрешилась на берегах Буга (в Волынской губернии) сыном Гавриилом, который теперь есть отец твой, твоих братьев и сестер.»

Присоединение униатов на благочестие, по словам моей бабушки, происходило так: приедем, бывало, к униатским священникам; поговорят православные священники с униатскими, иногда и долго времени; и когда склонятся те священники на благочестие, тогда они уже сами созовут прихожан в свой двор, поговорят с ними и, подписав листы, сдадут на руки православных священников, а те уже отсылают их куда следует.

Отец мой Гавриил, пришедши в возраст школьный, после домашнего приготовления в учении книжном, поступил для продолжения учения в древнюю Киевскую Академию. Состоя в классе риторики, он отправлялся на Рождественские праздники в дом своих родителей в Зеленую Дубраву. При приближении к воротам двора своего, возница на радостях погнал лошадей; санки в воротах забежали взатоку, ударились об столб, на котором были привешены ворота, и прибили ноги студента Гавриила Лебединцева до того, что он около году мог ходить только на костылях, прекратив учение свое в Киевской Духовной Академии. Родители его, не видя улучшения в состоянии болезненных его ног, пообещали отдать его на служение Богу при каком-нибудь монастыре, если ноги его оправятся. Эта милость Божия последовала. И они обет свой исполнили, поместив его в Мошногорский монастырь, Киевской Епархии. В монастыре этом Гавриил Лебединцев года через два-три до того преуспел в уставах монастырских, что был назначен уставщиком или правящим хором монастырским, а вместе и письмоводителем старца игумена, у которого приобрел такое доверие, что игумен тот обращавшихся к нему по всяким делам ссылал к Гаврылке, чтобы тот рассудил об них и порешил. Срок обета родителей будущего отца моего истек в прохождении им монастырского послушания, и он, по желанию своих родителей, возвратился в дом их в помощь им, преклонных ради лет их, и занял при отце своем должность церковного дьячка.

Родители моей маменьки жили в с. Яблуновке, богуславского уезда. Отец ее, о. Иосиф Вакуловский, был священником в Яблуновке. Потеряв жену, он через некоторое время и сам скончался. Таким образом, дочь их осталась круглою сиротою, в возрасте юной невесты. По сочувствию к ее сиротскому положению, Яблуновские прихожане и сама помещица села того, Михайловская, ходатайствовали пред Епархиальным начальством о зачислении Яблуновского прихода за священническою сиротою Феклою Осиповною, но ходатайство не имело успеха. Тогда Фекла Осиповна решилась сама отправиться в Киев. Много натерпелась она там горя; напрасно вызывала на сочувствие к своему делу декастерских чиновников. Задобрить же их у нее не было никаких средств; наконец, она обратилась к митрополиту Серапиону. В один день, рано поутру, пробилась она в покои митрополита; но секретарь не допустил ее к Владыке. Тогда, воспользовавшись отсутствием секретаря, она решилась идтибез доклада, — прошла чрез все двери и вошла в самую опочивальню Высокопреосвященного Владыки, который еще не был одет, а она, едва завидев его, со слезами бросилась ему в ноги. Появление девушки удивило Владыку, и он спросил: Кто тебя впустил? Я сама вошла — с твердостью отвечала просительница и в сильных выражениях изложила свое бедственное положение. Владыка, не уважавший ходатайств помещицы и прихожан, был побежденораторством простой сельской девушки и зачислил за нею

просимый приход. Помнят ли летописи православного сельского духовенства пример такой благоразумной отваги в рядах сельских девушек, какой показала Фекла Осиповна? Тут же, в Киеве, нашелся ей жених, окончивший курс богословия, и она пошла с ним за благословением к Владыке. Посмотрел Высокопреосв. Владыка на жениха и не дал благословения, сказав, что он, как видно по лицу, не здоров. Три раза ходила она с ним, а Владыка все отклонял ее и, наконец, в утешение сказалей: «Господь пошлет тебе такого умного и хорошего жениха, как ты сама». Утешенная милостивыми словами Архипастыря, Фекла Осиповна оставила Киев и возвратилась в Яблуновку. Вскоре представился ей другой жених, окончивший философский класс, и после праздников Рождественских имела быть свадьба.

Пред праздниками же Рождественскими того самого года родители Гавриила Лебединцева предположили обручить его и для сего приискали дочь выкупщика из крестьян, богача, проживавшего в недалеком расстоянии от с. Зеленой Дубравы, в так называемом,Боровиковом хуторе. Но обстоятельство непредвиденное порешило избрать ему в сопутницу жизни невесту другую. Дедушка моей впоследствии маменьки, священник, проживавший в очень далеком расстоянии от Зеленой Дубравы и совершенно незнакомый родителям Гавриила Григорьевича, проезжал со своею внучкою Феклою Осиповною в с. Торговицу, находившуюся на границе Херсонской губернии, к ее родственникам — попросить на свадьбу ее с окончившим курс философии.

Время было зимнее и очень холодное. В пути ночь их застигла, когда они должны были проезжать с. Зеленую Дубраву. Снежные заносы и ночное время заставило старика священника попросить ночлега у незнакомого ему священника с. Зеленой Дубравы, о. Григория Лебединцева, который радушно согласился приютить путников. Этот случайный гость объявил, что он не один, а с ним едет и внучка его — барышня; одна из сестер моего отца, тоже барышня, Ефросиния, немедленно

отправилась просить в дом и сопутницу. Но та, конфузясь, долго не соглашалась; наконец уступила просьбе. Когда же, вошедши в комнату, несколько ознакомилась с гостеприимными хозяевами, то в разговоре с ними проявила такой ум и веселость характера, что они, на другой день, когда путники отъезжали, взяли с них слово, что на обратном пути своем непременно зайдут к ним опять. Условие это исполнено. И в этот приезд совершилась помолвка жениха Гавриила Григорьевича с невестою Феклою Осиповною, с условием, чтобы, по вступлении в брак, Гавриил Григорьевич занял священническое место в с. Яблуновке, Богуславского уезда, так как приход этот зачислен был Владыкою за ФеклоюОсиповною. И, таким образом, Гавриил Григорьевич, вместо отцовского своего прихода с. Зеленой Дубравы, поступил священником в с. Яблуновку.[1]

Во время священства своего в с. Яблуновкео. Гавриил Лебединцев имел детей — Матрону, Арсения, Петра, Даниила и дочь Ефросинию. По смерти же своего отца, он перешел на священническое место в с. Зеленую Дубраву. Здесь у него родились дети: Андрей, Феофан, Александра, Марфа и Мария (умершая в детстве).

Жизнь моих родителей не отличалась вс. Зеленой Дубраве достатком, а Яблуновский приход был много беднее. Но отец мой, будучи любимым священником, как в Яблуновском приходе, так еще более у прихожан Зеленянских, за свое благочестие и особенно за усердное благоговейное богослужение и любвеобильное отношение к прихожанам, былвспомоществуем ими, хотя не деньгами, по бедности их, но натуральными вспомоществованиями, которые состояли в следующем: прихожане пахали отцу церковные земли; во время уборки посевов на полях, они, по собственному вызову, жали, косили и свозили во двор батюшке; ко времени выезда нашего в учебные заведения, после праздничных и летних каникул, приносили пшено, соль, крупу, просольную рыбу и разные другие продукты, т. е. все то, что мы должны были доставлять хозяевам, у которых мы квартировали, состоя в учебных заведениях.А так как у нашего отца была единственная (буланая) лошадь, необходимая ему для выезда по пастве, и особенно к соседним священникам, — то прихожане для провоза нас в школы (в Богуслав и Киев) приводили своих лошадей и своих парней (т. е. молодых сыновей), чтобы не отвлекать от работ двух-трех годовых работников, служивших у нашего отца. При таких лишьпособиях возможно было отцу нашему, при несуществовании в те времена никаких денежных окладов от правительства, или так называемые теперь жалованья, — содержать в школах пятерых сыновей.[2]

Коснувшись, таким образом, в своих воспоминаниях биографии моих предков, перехожу за сим к более подробному воспоминанию о себе и моем младшем брате за время школьного нашего обучения.

II. Воспоминания мои об обучении моем в церковной школе села Зеленой Дубравы

Первоначальное обучение книжной и письменной премудрости получил я вместе с младшим моим братом, Феофаном Гавриловичем, в Зеленянской церковно-приходской школе,баккаляром коей состоял старик-шляхтич, пан Корчинский.Обучал он нас абецадлу, чтению по титлам и слово-титлам, утренним и вечерним молитвам по букварю печатиКиево-Печерской лавры. По изучении букваря, обязательно было для каждого «учня» приносить пану баккаляру, именовавшемуся еще и «Директором», гречаную с салом кашу, которую торжественно съедали вместе с ним и все его «учни». Taже история происходила и по изучении Часослова и Псалтыри.

Выдержавши блистательно экзамен в умении читать по Часослову и Псалтыри, мы допускались к чтению их и в церкви при богослужении. Особенно требовалось читать звонко псалом «Благослови душе моя Господа», положенный для чтения при окончании литургиипри раздаче антидора, чтобы заслужить похвалу от парафиян и парафиянок, по выходе из церкви толковавших о том, насколько хорошо прочитано было «Благослови душе моя Господа». Пред праздником Рождества Христова пан баккаляр обучал нас колядкам, которые мы распевали в доме отца нашего, а крестьянские «учни» — в домах почетнейших прихожан. Изучаема была в Зеленянской школе и «личба», т. е. писание цифр, а также и письмо, которое состояло в списывании вокабулов, начерченных баккаляромна большой деревянной доске сухим мелом, а мы копировали на малых ручных досках обмоченными в разведенной водою «крейде» перьями. Такова была программа обучения нашего в Зеленянской школе, существовавшей с давних времен.[3] Баккаляр Корчинский, надо отдать ему долг справедливости, был жизни трезвой и человек набожный. Одну только имел слабость — много нюхал табаку и так часто открывал свою большую лубяную табакерку, что от неприятного запаха «учни» его невольно чихали. Табак свой приготовлял так: закупивши в м. Ольшаной несколько пачек листьев «мархотки», в свободное от учения время он посылал «учней» из крестьянских детей на могилки (исторические курганы), находившиеся на выгоне, сбивать будяки (круглые с острыми колючками), — сушил то и другое вместе в печке и, смешавши, заставлял тереть в большой «макотре».

После обучения меня и младшего брата моего в Зеленянской школе, отец наш сам дополнил подготовку нашу для поступления в Богуславское духовное училище. Подготовка эта заключалась в изучении личбы до тысячи и улучшении почерка нашего. Как хороший каллиграф своего времени, отец,чтобы исправить почерк наш, прописывал собственноручно на малых деревянных разлинеянных дощечках — сначала строчные, а потом прописные буквы, и после них — слова. Мы же на остальных линейках копировали и таким образом приучались к отцовской каллиграфии. После упражнений на досках, переходили к писанию на тетрадях гусиными перьями. Чернила заготовлял отец наш, в видах экономии, из чернильных орешков и купоросу, что стоило не более 5

грошей. По закону Божиюмы были приготовлены только знанием молитв. Чтение утренних и вечерних молитв происходило таким порядком: собиралась вся семьи, состоящпе из 5 братьев и сестер; отец делал возглас «Благословен Бог Наш», на что очередной отвечал «аминь» и начинал читать молитвы, во время чтения которых в известные промежутки мы творили земные поклоны, а мать наша все время стояла на коленях. По окончании чтения молитв, отец наш говорил дневной отпуск, какой полагается на церковном богослужении и мы целовали руки отца и матери. Чередовались в чтении молитв мои старшие братья и тогда, когда были воспитанниками Киевск. Дух. Академии.

III. Воспоминания о Богуславском ДуховномУчилище за время бытности моей в нем в 1837–42 году

Воспитанные дома в страхе Божием, навыкшие к чтению в церкви и канонов на утрени, поступили мы для начального образования в Богуславское д. училище при мужском монастыре. Поместили нас на квартире, наполненной воспитанниками высших классов, и поручили надзору одного из них, нашего родственника, Петра Семеновича Ильяшевича, сына дьячка с. Зеленой Дубравы. При тихом, кротком характере своем, он не в силах быль защищать нас, малышей, от разного рода обид, какие претерпевали мы от старых соквартирантов. Когда подавались на ужин гречаные галушки вквасу, старшие нарасхват забирали все, а мы хлебали только квас. Дадут, бывало, нам в руки объемистую деревянную коновку,с привязанной к ней вверху веревкой, и после ужина пошлют в вечернюю темную пору принесть чистой, как кристаль, воды из кринички «камянки», высеченной на камне. Криничка эта находилась на неблизком расстоянии от квартиры нашей и путь к ней пролегал по монастырскому лужку между кустарниками, извивался по обрывистым скалам, затемнявшимся росшими вблизи их ольховыми деревьями. «Каменка» эта вызывает у меня следующее приятное воспоминание. Через год по поступлении моем в училище, когда нас перевели на другую квартиру, за лугом монастырским, пробирался я поутру подле «каменки» в класс и увидел стоящего около ней монаха. Хотите, может быть, напиться воды? — спросил я. — Нет, хочу умыть лице свое, но нечем достать воды.[4] Я предложил ему свои услуги. Чем же можешь помочь мне? — продолжал он. Ничего не говоря, я быстро снял себя сапожки, белкоювсполз на близ стоявшее дерево и достал спрятанный там свой деревянный с веревочкой ковшик, которым зачерпнул воды и слил на руки монаха. Умывшись, монах этот предложил мне еще достать воды и слить ему на голову. Погладив меня по голове, он спросил мое имя и фамилию. Немало поражен был я, когда через час после моего прихода в училище, вошел в наш класс архиерей с повстречавшимся со мноюу кладезя монахом. Последний что-то шепнул на ухо первому и указал рукою на меня. Архиерей, никого не спрашивая из учеников нашего класса, подошел ко мне и спросил: Как твоя фамилия? Получивши ответ, поднял спустившиеся с головы моей волосы, посмотрел на лоб и сказал: «Лоб большой, должно быть мудрец будешь». Архиерей этот был Иннокентий, викарий киевской митрополии, впоследствии архиепископОдесский, а монах — Серафим, баккалавр Киевской Академии, впоследствии архиепископ Воронежский.

Успехи наши в первые два года пребывания нашего в богуславском училище были довольно слабые, — что объясняется слабостью надзора наднами, часами прогулками по монастырскому лугу для осмотра птичьих гнезд, увлечением пением соловьиным, прислушиванием, сколько кому закукует кукушка, и разными играми. Ко времени переводных экзаменов наших из второго класса в третий (курс был двухгодичный) приехал к нам отец наш и пошел к учителю нашего класса Ф. М.

М-му собрать справки об успехах наших. В невеселом расположении духа возвратился к нам: — тебя, Андрей, — сказал отец, — по просьбе моей, как старшего брата, обещал учитель перевести в следующий класс, а за тебя, Феофан, я дал целый рубль, чтобы перевели. Нельзя порицать за это М-го, приняв во внимание, что годовое жалованье его было всего 10 р., а он был женат и имел двух сыновей. Смотрителем богуславского училища, когда я и брат мой были во втором классе, считался игумен монастыря, о. Григорий, носивший кличку «Гречка», — человек лет 70 — 80, белый как лунь. Училища нашего не посещал, по крайней мере, младших классов, и мы видели его только в монастырской церкви, куда водили нас на богослужение, или проходящим в стенах ограды монастырской, при посещении келий братий монастырских. Тихий, безмятежный старец этот памятен мне по такому случаю. Когда меньший брат мой Феофан на первом году нахождения нашего в училище заболел корью, старушка-служанка посоветовала мне напоить его настойкой с липового цвета, подсластив медом, и сказала, что за копу грошей можно купить стакан меду в монастыре, где, по случаю великогопоста, бывает принос и медом. Я отправился в монастырскую церковь; но послушник сказал мне, что в этот день, за окончанием поминовений (великий четверг), все кухлички перенесены уже к о. игумену для раздела между братией. Что было делать? Река Росьбыла в разливе и трудно былодоставиться в город, чтобы купить там меду. Я решился пойти к о. игумену. Получив аудиенцию, я объяснил ему причину своего посещения. Он повел меня в свою коморку при келии, где находились кухлики, и предложил мне выбрать любой. Избравши самый больший, я дал о. Игумену копу грошей. Он рассмеялся, возвратил мне деньги и дал еще один кухлик.

По переводе нас в 3 класс, успехи наши в науках повысились, чему мы обязаны сколько строгим внушениям со стороны родителей, столько и заинтересовавшему нас своими уроками учителю греческого языка и соединенных с ним предметов, Стефану Романовичу Турчинскому. Учитель сей был из вновь окончивших курс Киевской д. семинарии и почти из первых учеников; — человек он был весьма энергичный и принялся горячо и разумно за преподавание порученных ему предметов. Особенно увлек он нас своим методом преподавания греческого языка, как главного предмета. Вместо того, чтобы задавать нам по учебнику «отсель до сель», как водилось тогда, он с первого урока начал чертить нам уроки по греческой грамматике на классной доске. Стучал мелом

звонко, слова произносил громко, оглядываясь чуть не ежеминутно, заставлял за собою повторять то того, то другого ученика в одиночку, иногда, на кратких фразах, и хором, чем и пробудил нас от школьной дремоты. Таким методом преподавания прошел с нами в непродолжительное время этимологию: по ознакомлении нас с некоторыми правилами синтаксиса, перешел к устным, так называемым эллокуциям, подымая на них то одного, то другого, воспитанника. Упражняя нас в эллокуциях, по окончании целого предложения, или нескольких и даже целой речи, вызывал охотников повторить все, что говорилось иногда в продолжение целого часа, сначала по-русски, а потом в переложении на греческий язык. И я с братом Феофаном, благодаря природной памяти, преимущественно пред прочими товарищами отличались на таких эллокуциях и обратили на себя особенное внимание Стефана Романовича. К Рождественским праздникам мы стояли в разрядном списке в числе первых учеников по греческому языку и соединенных с ним предметов, напр., — по церковному уставу. Но особенную ревность возбудил у нас Стефан Роман., на своих эллокуциях переложением с церковно-славянского языка на греческий так называемых начинательных церковных молитв. Сам же он в этом руководился какою-то имевшейся у него небольшого формата книжкой на греческом тексте. Мне и теперь помнятся некоторые начальные греческие слова этих молитв. Воспитательное значение имело для нас и то, что Стефан Роман., первый на уроках часто приводил нам изречения из Сираха, в роде следующих: «В злохудожну душу премудрость не внидет, ниже обитает в телесиповинном греху. Сын премудр веселит отца,сынже безумен печаль матери». Как приятно мне было видеть своего незабвенного учителя С. Р., впоследствии ректора киево-софийск. д. училища, когда я был в богословском классе семинарии, присутствующим на публичных экзаменах наших, на которые приезжал и митрополит Филарет! С какою радостью по переходе моем из царства Польского на службу в Киев, уже в преклонных летах, на третий день моего приезда, посетил я состоявшего уже в заштате свыше 90-ти летнего старика Стефана Роман., прикованного к одру болезненному! Он сразу узнал меня, обрадовался и жаловался на незначительный оклад получаемой пенсии. Чрез непродолжительное время оставил он земной мир, и я в числе прочих имел утешение проводить его гроб до могилы. Вечный покой, царство ему небесное!

Учителем латинского языка был у нас Иван Никитич Цветковский, человек доброй души, но по давности нахождения на службе ослабевшей в педагогическом деле, почему мало интересовал нас своими уроками. Был требователен, когда начали изучать спряжение глаголов с их формациями, а в особенности пред нашим отъездом домой на каникулярное время, угрожая не пощадить «маменькиных на нас портков», как он выражался, — причем делал оговорку, что пощада возможна для тех учеников, родители которых привезут овсеца для его лошадей. Припасши при своем одиночестве некоторый капитал от репетиций, Иван Никитич обзавелся парою борзых лошадок и красивой колясочкой, на которых катался в послеобеденное время.

По переходе нашем в 3 класс, начальник монастыря и вместе смотритель училища, игумен Григорий, вышел в отставку, и на его место, на должность смотрителя, поступил недавно выпущенный пред тем кандидат Киевской духовной Академии Игн. Петр. М — ч. Мы и его не часто видели, и то только, когда он из уроков в 4 классе, во время перемен, выходил в училищный коридор проходиться. Мы не могли не любоваться его осанкой: корпусом своим был полон, росту выше среднего, лоб широкий и выпуклый, глаза большие и тоже выпуклые, на длинных щеках — бакенбарды довольно волосистые, голос густой, поступь важная, на плечах плащ, из-под плаща выглядывает черный фрак с блестящими серебряными пуговицами в орлах. В непродолжительном времени начальник наш принял священный сан с титуломуездного протоиерея и первенствующего члена Богуславского дух.правления, помещавшегося в монастырском домике, в нескольких шагах от училища. С принятием священного сана смотритель нашего училища выглядел еще лучше: ряса на нем была шелковая — цвета светлого, кафтан атласный, препоясанный красным бархатным поясом, расшитым золотом; шляпа шелковая, низкая, с короткими полями. Весь костюм о. смотрителя сшит был, как говорится, по последней моде. Квартировал он в городе, откуда и приезжал в училище в летнюю пору в щегольском открытом экипаже, азимою — на санях-козырьках, на которых кучер во время езды стоял на ногах, и нам видно было из училища еще версты за две, как катит наш начальник. От нового смотрителя повеяло на наше училище новым духом — светским, тем более, что он сам, равно и супруга его происходили из дворянского сословия, и родина их была в Липовецком уезде, заполоненном культурными польскими дворянами помещиками, неотразимому влиянию которых во многом подпало и православное духовенство того уезда. Учителя, что для них была новинка, приглашались на танцевальные вечера к о. смотрителю, на которых сближались с лицами военного и гражданского ведомства. Живо рисуется мне и теперь толстяк городничийБрюнов с треуголкой на голове и белыми перьями, в каком виде я не раз видел его в монастыре, во время архиерейских приездов. Один о. инспектор нашего училища, протоиерей МойсейМудров, давний служака, бывшие учитель моих старших братьев, не поддавался новым влияниям. С удивительным трудолюбием он исполнял, как учительскую, так и инспекторскую обязанность, посещая аккуратно ученические квартиры, как поздними вечерами, так иногда и утром, разбросанные за рекою Росью по домам мещан, на неблизком расстоянии от города Богуслава, в центре которого находилась его квартира. Посещения эти были довольно затруднительны, в виду переправы через реку Рось на пароме, или лодке. В субботу, феральный день для воспитанников, о. инспектор, до начала занятий на основании доставляемых ему сведений, как учителями, так и «старшими» из самих же воспитанников над квартирами, в своей инспекторской комнате подвергал наказанию малоуспевающих, или в чем либо провинившихся. Как преподаватель, о. Мудров был на редкость; преподавал же он нам в 4 классе латинский язык и географию. По латинскому языку положено было в 4-м классе проходить синтаксис по грамматике, а для упражнений переводились греческие полководцы по Корнелию Непоту. Лучшие из учеников не только хорошо переводили по сему учебнику, ночитали на память подлинный латинский текст о том или другом полководце.Некоторые могли на память прочесть на латинском языке всех этих полководцев. В 4 классе, куда я с братом перешли в числе первых учеников, попал я в особую милость у о. инспектора Мудрова и о. смотрителя Мац-ча. Первый, по невозможности для него самого провожать воспитанников по воскресным и праздничным дням в церковь монастырскую, так как состоял священником при одной из городских церквей г. Богуслава, — поручал это дело мне, равно и надзор за чинным стоянием их в церкви. Пред третными экзаменами приглашал меня к себе на дом для переписки набело составленных им конспектов из пройденного по предметам. Однажды, когда я пришел к нему в воскресный день пред литургией очень рано, он попросил меня, за болезнью глаз, прочесть ему молитвы пред св. причащением, — что и исполнил я с величайшим удовольствием. Второй — о. смотритель, поручая переписку, своих конспектов другому переписчику, годичные отчетности по хозяйственной части, представлявшиеся в Семинарское правление, как имеющие характер секрета, давал переписывать мне, у себя на дому. В этих отчетах прописывалось, между прочим, что на покупку дров для отопления классов в зимнее время употреблено столько-то рублей с копейками, — чего в действительности не было. Согревалисьже мы в классе таким образом: брались за руки и становились в круговую цепь, после чего прыгали до упадка сил, повышая тем температуру своих телес. Это прыганье называлось у нас игрою в «качана». В тех же отчетах значилось, что за кочергу для переворачивания дров в классных комнатах во время топки уплачено столько-то, хотя этой кочерги никто из нас не имел счастья видеть; на доставку воды для учеников во время классных занятий — столько-то, а между тем мы утоляли жажду между скал у «камянки», яко же древле в пустыни людие Божии. Думается мне, что эти сбережения шли на покупки намконфектов во время «рекреаций» или маевок, которые бывали 1, 15 и 30 мая, или на прием ревизоров из наставников Семинарии, на что училищное наше начальство было щедро.

В 4 классе на первом году по разрядному списку о. инспектора я стоял первым, Стефан Чернявский — вторым, брат Феофан — третьим, а по списку о. смотрителя Чернявский — первым, я — вторым, брат — третьим. Приближалось время третного экзамена на втором году пред праздником Рождества Христова (курс двухгодичный). О. инспектор на последнем уроке принес список и, положивши пред собою на столике, первым вызвал Чернявского, вторым — брата моего, третьим — меня. Это повергло меня в такое уныние, что после ответа я опустил голову на учебную скамью и не мог ни на кого смотреть, ничего слушать. По приходе домой на квартиру, я не мог обедать и, упавши на кровать, покрыл голову одеялом и пролежал до вечера; затем в тяжелом раздумье, в темноте ночной, пробродил по лугу монастырскому несколько часов. В эту ночь я видел знаменательный сон — видел отца смотрителя, который обратился ко мне с такими словами: «Не скорби, о. инспектор понизил тебя в списке, а я повышу». Пробудился я в большом недоумении, что сей сон значит. Сон оказался для меня вещим: на другой день, после классных уроков, о. смотритель позвал меня к себе для переписки своего разрядного списка, в котором я значился первым, брат Феофан — вторым, Ч-ский третьим, — под какими номерами мы переведены в Киевскую Духовную Семинарию.

По вступлении моем на должность учителя богуславского д. училища приятно мне было в числе воспитанников этого училища усмотреть трех сыновей бывшего моего инспектора, протоиерея Мудрова, для которых при их слабых успехах, из глубокого чувства уважения к их родителю, вызвался я быть безмездным репетитором. Кстати сделать маленькую заметку на счет фамилии Мудрова. По отцу он был Мужаловский и под такою фамилией был известен нам и подписывался на классных журналах; но в один день все мы были очень изумлены, когда увидали на классном журнале его собственноручную подпись, вместо «Протоиерей Мужаловский» протоиерей Мудров. История этой метаморфозы с фамилией такая. Киевский митрополит Филарет на публичном экзамене в Киевской д. Семинарии вызвал одного ученика под фамилией «Мужаловский»; фамилия эта почему-то не понравилась ему,и он предложил переменить ее не только этому воспитаннику, но всем Мужаловским в Киевской Епархии, предоставляя им право из трех выбранных самим митрополитом избрать какую угодно. И инспектор наш избрал — «Мудров».

IV. Воспоминания мои о Киев. дух. семинарии за время воспитания моего в ней в низшем отделении(от 1842 до 1844 года)

В своих заметках об эпохе от 1842 до 1844 года, — весьма важной в истории образования в семинариях по некоему изменению устава семинарского, мне желательно коснуться и обрисовать, поскольку позволяет мне память и сохранившиеся заметки, преимущественно то, освещение чего может, по моему мнению, послужить полезным материалом для будущего историка Киев.дух. семинарии.

Приемные экзамены для поступления в духовную семинарию. Правление Киев.дух. семинарии имело обыкновение посылать ревизоров в подведомственным ему духовные училища, для проверки состояния училищ и, в частности, для проверки успехов учеников 4-го класса дух. училищ, насколько они подготовлены к продолжению учения в дух. семинариях. Случилось так, что к выпуску нас из училища, в котором я обучался, такого ревизора к нам не прислали. Также не ревизованы были и другие два провинциальных училища, кроме местных киевских — Подольского и Софийского. Поэтому местное начальство Богуславского училища составило переводной список выпускаемых из 4-го класса по своему усмотрению, а окончательное решение перевода зависело от экзамена, которому мы должны были подвергнуться после каникул в самой семинарии. Хотя я с братом своим Феофаном, при выпуске из училища, занимали первые места, но опасение наше на счет приема в семинарию было до того велико, что мы еще дорогою, едучи в Киев, рассуждали об этом предстоящем нам приемном испытании и считали для себя и то уже счастьем, если семинарское начальство соблаговолит принять нас в семинарию впредь до усмотрения наших успехов уже в ней. Съехавшиеся после каникул ученики трех провинциальных училищ — Богуслава, Черкасс и Умани — подвергнуты были экзамену все вместе. Испытание производили ректор и инспектор семинарии, которые преимущественное внимание обращали на знание учеников по латинскому и греческому языкам. Проверка знаний учеников по этим языкам производилась переводами экспромтом из того и другого языка на русский по каким-то маленьким книжечкам, которые давались в руки экзаменовавшимся. Нам с братом пришлось успокоиться немедленно после своих ответов, т. к. мы получили одобрение со стороны обоих экзаменаторов.

Первые классные уроки по поступлении нашем в дух.семинарию. Всех принятых после каникул из трех провинциальных училищ, вместе с зачисленными в семинарию из двух местных (Подольского и Софийского) училищ, оказалось около 300 человек. В таком числе нам приходилось слушать преподавателей по каждому предмету в одном классном помещении. На скамьях могли сидеть не больше половины этого числа учеников, остальным приходилось стоять в разных местах класса, преимущественно за скамьями сидевших, были и такие, которые возлежали за спинами стоявших товарищей. Понятно также, что, при такой массе учеников, не могло обойтись без шума и говора. Отдаленным от кафедры нельзя было расслышать слов преподавателя, и потому, отчасти, многие предпочитали спокойно возлежать в классе. К этому внешнему неудобству присоединялся неудобный обычай преподавания предметов на латинском языке, например: риторику, по Бургию, некоторое время пришлось слушать на латинском языке. Но скоро в том же 1842 г. нам объявили о преобразовании семинарии по новому уставу, и тут самой выдающейся новинкой была отмена преподавания главных предметов на латинском языке.

Состав лицначальствовавших и преподавателей и предметы, преподававшиеся в низшем отделении семинарии в первый год введения нового устава. Ректор семинарии, архим. E., был роста высокого; черты лица имел правильные, цвет лица нужный, волосы — светло-шелковичного цвета, голос — мягкий; вообще внешняя осанка его была величественная; даром слова владел прекрасно. В отношениях своих к преподавателям держал себя до того внушительно, что они подходили к нему под благословение, сложив обе руки, случалось ли это у него на квартире, когда они посещали его, или в классах, при посещениях о. ректором уроков. Тем не менее,о. ректор был человек веселый, спокойный и во внешнем виде никогда не проявлял гневливости. — В отношениях к ученикам о.ректор щеголял уменьем разоблачать виновность учеников, замешанных в том или другомпроступке. При таких разоблачениях, о. ректор имел обыкновение предлагать ученику скороговоркой много частых вопросов, имеющих какое-либо отношение к совершенному проступку, и виновность ученика, замешанного в каком-нибудь проступке, в ответах его на неожиданные вопросы Ректора часто явственно сказывалась. Побежденный искусною диалектикою о. ректора ученик часто, в концеконцов, сознавался в своей виновности сам и просил прощения.

Довольный своей победой ректор[5] прощал, понятно, с внушением недопускать вперед ничего подобного[6].

Инспектором был у нас о. иером. Антоний.

Не отличаясь такой величественной внешностью, как архим E., о. Антоний по внутренним своим качествам и добросовестному исполнению своих обязанностей был вполне на своем месте, как инспектор[7]. Правил жизни по отношению к себе о. А., был строго аскетических; но вид его был всегда веселый и взор горел любовью. По отношению к ученикам о. А., как инспектор, проявлял особенную ревность в надзоре за ними; он зорко следил за каждым воспитанником, стремясь знать всесторонне не только о внешнем его поведении, но, насколько возможно, проникнуть и во внутренний строй души его. Должно бить, для замеченных в ком-нибудь из учеников дурных наклонностей, а также и для предупреждении их в других учениках, о. А., между прочим, имел обыкновение в воскресные и праздничные дни собирать всех учеников задолго до начала богослужения в просторную семинарскую столовую и, произведши здесь проверку, всели собрались, обыкновенно сейчас же значительное время посвящал либо на чтение в слух каких-нибудь статеек религиозного содержания, либо на устную беседу или какое-нибудь наставление; — и все это о. А. делал, но собственным его словам, из желания укоренить в воспитанниках дух святейшей религии Христовой и дух, подобающий кандидатам пастырского служения. В великий пост, во время говения воспитанников семинарии, о. Антоний служил сам великопостные часы, великое повечерие, полунощницу, утреню. Утреннее богослужение предварял чтением домашних утренних молитв, а вечернее — заканчивал чтением молитв вечерних, с присовокуплением к ним и чинопоследованиятак называемого поклонения Страстям Господним, составленного св. Димитрием Ростовским. Во время чтения этого чинопоследования пламенная религиозность о. А. выражалась частыми, быстро стремительными, и смиренно-благоговейными коленопреклонениями. Все это производило неотразимо-глубокое впечатление на воспитанников и других молящихся. В отношениях своих к серьезно провинившимся, по донесению старших, о. А. был видимо очень строг. В случае закоснениятого или другого воспитанника в каком-нибудь пороке, о. А. сам душевно страдал от этого; и такие страдания о. инспектора иногда проявлялись и на лице его рельефно, до трогательности. Поэтому лучшие воспитанники часто сами вызывались помочь о. А. и уменьшить его страдания своими товарищескими советами и вразумлениями тех, которые вызывалискорбь о. инспектора Такие помощники облегчали и успокаивали о. Антония. С приближенными своими питомцами о. Антоний был откровенен и всегда готов оказывать всякую помощь им, даже денежную[8]. Обаяние таких качеств о. инспектора не могло не отражаться благотворно на большинстве воспитанников семинарии, которые сохранили о нем и по выходе из семинарии, самую благодарную память.

Разделение классов, по введении нового устава, на параллельные отделения и первые преподаватели в них. По главному предмету в низшем отделении семинарии — по словесности, около 300 воспитанников его, были разделены на 3 параллельных отделения, а по каждому из остальных предметов — на 2 с назначением в каждое отделение особого преподавателя. Мне с младшим братом пришлось быть в первом отделении.

Преподавателем словесности был у нас Ф. Ст. С. Это был человек роста низкого, худенький и очень подвижный. Обучая нас распространению предложений посредством синонимов и эпитетов, Ф. Ст. особенно любил употреблять для этой цели предложение: «Воздержание сохраняет здоровье человека». Способ для распространения этого предложения следовало употреблять такой: надобно прибавить синоним к подлежащему и выходило: воздержание, или умеренность в пище и питии…; затем — синоним к сказуемому, и выходило, кажется, поддерживает далее — синоним к дополнению, и выходило, — здоровье, или физические силы и т. д. Полное распространенное таким способом предложение выходило следующее: «Воздержание или умеренность, которую человек соблюдает в пище и питии, поддерживает и сохраняет здоровье или физические силы его». Из распространенных таким способом предложений Ф. Ст. учил составлять периоды, вроде следующего: напр. «Воздержание или умеренность, которые человек соблюдает в пище и питии, не только поддерживает здоровье или физические силы человека, но и сохраняетжизнь его на долгое время». Другим, столь же любимым предложением Ф. Ст., которое также варьировалось на разные лады, было предложение: — «Труд укрепляет здоровье человека».[9]

Что же касается других формул речи риторической, то Ф. Ст. старался поселить в нас такое же расположение и любовь к метафорическому, гиперболическому и фигуральному образу выражения своих мыслей, какое было и у него самого; напр.: «Но что я говорю»?

В видах, м. б., санкционирования таких перлов красноречия и возбуждения в нас большей охоты в погоне за ними, — Ф. Ст. такие обороты речи употреблял и в проповедях своих с церковной кафедры, когда иногда приходилось ему произносить их в семинарской церкви по расписанию семин. начальства.

Второй год в низшем отделении посвящался изучениюпоэзии. Преподавателем поэзии в нашем отделении был тотже Ф. Ст. Но так как, при всей своей любви и привычке к фигуральному выражению мыслей, Ф. Ст. сам не признавал в себе призвания и не ощущал любви к поэзии, то и преподавание им нам поэзии ограничилось ознакомлением нас с основными понятиями о поэзии, и некоторыми формулами из нее. В гораздо лучшем положении, чем мы, относительно усвоения поэзии были товарищи наши, — ученики 3-го параллельного отделения низшего класса семинарии. У них преподавателем риторики и поэзии был К. Д. Д., который, в противоположность Ф. Ст., не употреблял в прозаической речи фигуральных прикрас, но за то любил поэзию сам и в слушателях своих старался развить способность, или, по крайней мере, вселить в них любовь к поэзии. К.Д. и сам пробовал свои силы в поэтическом творчестве. До сих пор у меня сохранились в памяти небольшие отрывки из одного его стихотворения:

«Яка-ж ты прекрасна, та хороша,
Моя Золотоноша
Чым Кыев краще од ии?
Будынкамы, церквамы?
Хиба-ж и в нас немабудынкив,
Да церквив?
Богатством?
Правдоньку сказать, и в нас,
В жыдив есть гроши».

После нескольких других куплетов в этом роде, автор заканчивает свое стихотворение словами:

«Ох, моя ненько, Золотоноша
Яка-ж ты прехороша!»[10]

Во втором параллельном отделении низшего класса семинарии преподавателем словесности был Д. А. Жданов, который не вдавался ни в какие крайности и увлечения при преподавании риторики и поэзии[11].

На преподавателей риторики и поэзии возложено было преподавание в низшем классе и латинского языка. Переводили Лактанция; и ученики из всех пяти духовных училищ знали латинский язык настолько хорошо, что чтение сочинений Лактанция не представляло трудностей для них.

Преподавателем алгебры, и геометрии в моем отделении был А. Г. М-в. Судя по физическому и психическому строю этого человека, можнобы сказать, что он самым рожденьем своим предназначен для преподавания лишь наук изящных, или искусств: но А. Г-чупо воле начальства пришлось преподавать нам алгебру и геометрию. Мое перо слабо, чтобы вполне очертить внешний античный облик А. Г. Высокий стройно-тонкий, красивый, А. Г. имел светло-курчавые, трясущиеся кудри; баки, которые в то время все преподаватели семинарии считали для себя как бы обязанностью носить, и некоторые из них носили очень большие, — у А. Г. были маленькие, красиво обделанные; речь — быстрая, живая, действия кистями рук — весьма изящные и быстро стремительные, особенно, когда он чертил на доске разные формулы, алгебраические и геометрические чертежи; решение математических задач — ясное, точное, определенное, и при этом краткое и даже математически сжатое. В отношениях к ученикам А. Г. был весьма вежлив и благороден. Словом, как учитель и наставник, А. Г. был образцовый. Это усиливало наше старание к изучению его предметов; и, несмотря на то, что А. Г. не заставлял нас готовить уроки по учебникам, мы знали алгебру и геометрию несравненно лучше, чем ученики 1-го отделения по этим предметам, в котором преподаватель заставлял своих учеников готовить уроки по печатным учебникам.

Преподавателем гражданской истории во 2-м отделении был Гр. Ив. Б-в, воспитанник Харьковского коллегиума. Отпечаток происхождения и воспитания светского отражался как во внешнем его виде, так и в умственном его строе. Росту Гр. Ив.был среднего; коренаст, голова большая с маленькою плешью на макушке; лоб широкий, лицо продолговатое; большой нос, в который Гр. Ив. имел обыкновение часто и с пунктуальной расстановкой втягивать табак из огромной табакерки; бакенбарды носил большие, голос имел звонкий, басовой, искусно спускаемый Гр. Ив. в мелодическую октаву; особенно, когда он рассказывал по истории, он восполнял рассказ какими-либо латинскими фразами, которыми он зачастую любил щеголять в классе. Являлся он в класс, едвали не всегда в форменном фраке, что редко практиковалось другими преподавателями; и в летнее, и в зимнее время Гр. Ив.носил одну и туже шелковую шляпу[12].

Гр. Ив.имел также и какой-то чин, чем также отличался от других преподавателей. Возраста был уже пожилого, около 50-ти лет.

По собственным словам Гр. Ив., он знал свой предмет, гражданскую историю, «чертовски»; поэтому к семинарскому учебнику Шрекка по этому предмету Гр. Ив. Относился строгокритически. Способ критики бывал такой: напр, (по Шрекку) «Ирихтоний изобрел коляски»; прочитав такое выражение, Гр. Ив. волновался и восклицал: «О! Боже мой, — Боже мой и смеетже Шрекк говорить это?! Какой чертв то отдаленное, глубокой древности, время, мог изобрести коляски?! Это, господа, должно быть были простые телеги; поэтому Шрекку следовало сказать в своем учебнике, что Ирихтоний изобрел механический способ, посредством которого колеса могли вертеться, а телега на них — двигаться. Вот и вся премудрость, которую изобрел Ирихтоний!»

Гр. Ив.владел замечательной памятью, в которой твердо, до мельчайших подробностей, хранилось все относившееся к преподаваемому им предмету. Из сей богатой сокровищницы он охотно дополнял учебник Шрекка; напр., у Шрекка пропущены имена многих царей Египетских, Финикийских, Вавилонских, Персидских и др. древних государств, и Гр. Ив.перечислял нам в классе имена всех царей этих государств, — перечислял быстро, скороговоркой, и требовал на следующий урок перечисления их, без всякого пропуска, с присовокуплением ко многим из его истор. рассказов и тех латинских фраз, которые он, по какой-то, неведомой нам, ассоциации идей, часто произносил во время уроков по гражданской истории[13].

Рассказы и критику свою на историюШрекка Гр. Ив.часто восполнял, — (должно быть по недостатку в языке слов для того, чтобы передать желаемое) — жестикуляцией, которая преимущественно состояла во вращательном движении указательными пальцами обеих рук пред глазами учеников, сидевших на первых скамьях, — а иногда во вращении и целыми кистями рук. Если Гр. Ив.до начала таких своих рассказов с жестикуляцией допускал какую-нибудь строгость по отношению к кому-либо из учеников, сидевших даже и на дальнейших скамьях, или на «Шулявке», то достаточно было сидевшим на первых скамьях упорно потупить глаза свои в землю во время такого живого рассказа, и жар рассказчика мгновенно исчезал и самый рассказ быстро прерывался[14]

Должно быть вследствие какой-либо необходимости, Гр. Ив.семинарским начальством на первых порах по введении нового семинарского устава, кроме гражданской истории, которую он знал в таком совершенстве, поручено было и преподавание греческого языка. Но он сам на первом же уроке пред нами сознался, что он плохой знаток этого языка, (что достойно и вероятия, так как Гр. Ив.был воспитанникомХар. Коллегиума). «Уча, — сказал нам Гр. Ив., — будем учиться:прочитаем прежде всего греческий алфавит; — и,указав в принесенной им книжке на первую букву алфавита, спросил: эта буква как называется? Я называю эту первую букву альфою; такли это?» Ему возразили: «Это, Гр. Ив. алфа, а не альфа.» Гр. Ив.с своей стороны обращался с вопросом: «От чегоже в моей книжице напечатано по латыни — альфа?» Ему отвечали, что в лат.языке буква л мягко произносится, а в греческом языке эта буква произносится твердо и называется ламдою. Спор решен самим же Гр. Ив., — что все равно, назватьли первую букву альфой или алфой. Затемв течение нескольких уроков мы прошли с Гр. Ив. Все необходимые отделы для подготовки к переводам с греческого языка на русский. Переводить полагалось сочинения Макария блаженного; и Гр. Ив., принесши в класс книжку Макария блаженного, обратился к нам с такими словами: «Недаром этот отец называется блаженным; это название ему принадлежит уже потому, что в этой книжице, которую я достал себе для перевода с вами, есть параллельный греческому и текст латинский; и вы будете переводить с греческого на русский, а я буду проверять вас по тексту латинскому.» Впрочем впоследствии оказалось, что Гр. Ив.был не так слаб в знании греческого языка, как он вначале представлял, а упомянутая выше мною свои оговорки относительно незнания им греч. языка он употреблял для юмора, на который он был вообще большой мастер.

Исповедание православной веры по руководству Петра Могилы тоже преподавал нам Гр. Ив. Будучи воспитанником светского учебного заведения, Гр. Ив.не только не допускал никакого свободомыслия, но смиренно склонял голову свою пред всем, о чем и как трактует книжица Петра Могилы. Гр. Ив.и сам не допускал никаких изменений, сравнительно с текстом этой книжки, и ученикам не дозволял этого. Все вопросы книжки Гр. Иванович предлагал ученикам без изменения даже в слововыражениях, сопровождая только их словом monsieur.[15]

О преподавателях первого отделения низшего класса семинарии по кафедрам математики, гражданской истории и других, соединенных с нею предметов, не могу сообщить ничего, ни о способе их преподавания этих предметов, ни об отношении их к ученикам, так как нам, ученикам 2-го параллельного отделения, по этим предметам не приходилось бывать на их уроках. Приведение же одних имен их, конечно, было бы лишнее, при существовании семинарских архивных записей.

О порядках, существовавших в семинарской церкви по отправлению в ней богослужения. В летнее время все воспитанники семинарии обязаны были непременно бывать на богослужениях в семинарской церкви во все воскресные и праздничные дни; в зимнее же время обязательно было посещать богослужение в семинарской церкви только воспитанникам казенокоштным и жившим на ближайших к семинарии квартирах, так как темный придел, посвященный памяти св. Алексея, человека Божия, в котором совершалось богослужение зимою, был очень тесный для всех воспитанников семинарии. До начала богослужения все воспитанники обыкновенно собирались в семинарскую столовую, и здесь, после проверки, все ли собрались, после дачи о. инспектором наставлений и замечаний касательно подобающего церкви благоговейного стояния в ней, порядка, религиозной настроенности, и средствах для этого и т. п., — все стройными рядами, попарно, отправлялись в церковь, где, для надзора, насколько исполнялись воспитанниками постоянно преподаваемые им наставления, о. Антоний становился позади всех учеников во время обычных всенощных. Чтецами во время совершения богослужения назначались поочередно ученики Богословского класса. Способнейшие из учеников всех классов участвовали в хоре, который был довольно большой и стройный. Символ веры и молитву Господню на литургии, а на всенощной великое славословие и «Под Твою Милость» — под конец всенощной пели громогласно ученики всех классов, коих было 700–800 человек. Когда это пение всех учеников бывало не только громкое, но и благоговейно-стройное, то о. Антоний всегда искренно благодарил всех воспитанников за это. Всенощные великопраздничные и литургии в воскресные дни о. о. ректор и инспектор всегда торжественно служили вместе с семинарским священником, если только не приходилось им служить вместе с Владыкой Митрополитом.

Особенное религиозное настроение производило на воспитанников богослужение начальствовавших лиц во время говения в великий пост. Самый звон колокола семинарской церкви (подобного которому по резкости, высоте тона, не было во всем Киеве), своими редкими, размеренными ударами, производил тогда на нас необычайное впечатление. Для чтения умилительных великопостных часов избирался о. Антонием самый лучший чтец из учеников богословского класса.

Вслед за таким чтением выходил о. инспектору худенький, с впалым лицом и глазами, и произносил тропари после псалмов 3, 6 и 9-го часов, а также молитву «Господи и Владыко живота моего»… таким проницающим душу голосом и с таким пламенным коленопреклонением, что дух молитвенного его настроения охватывает всех воспитанников, и они все, как один человек с таким же молитвенным пламенем выслушивают слова молитвы о. инспектора и также учащенно и пламенно совершают поклонение до земли. На великом повечерии великий канон св. Андрея Критского читал о. ректор, своим высоким теноровым голосом, который он развил в совершенстве, еще, будучи в академии, в студенческом хоре. Чтение о. ректора, при высокой художественности, отличалось умилительностью. Для слушания канона св. Андрея Критского стекалась в семинарскую церковь и масса посторонних слушателей, которые переполняли тесный придел и занимали даже холодную церковь и стояли в церкви только до конца чтения о. ректором канона, хотя служба Великого повечерия чтением этого канона не оканчивается. Необыкновенноюторжественностиюотличалось особенное чинопоследование, совершавшееся в семинарской церкви в повечерии Вербного воскресения. К этому времени в течение всей четыредесятницы приготовлялся двухорный концерт: «Воспойте людие в Сионе». В пении концерта принимали участие около 80 певцов.

Церемониал чинопоследования в навечерии Вербного воскресения. К 4-м часам пополудни являлись в семинарскую церковь отцы ректор, Арх. Д., и инспектор академии, Арх. Иоанникий, совместно с Ректором Семинарии, Арх. Е. — облачившись вместе с ректором семинарии, они выходили на средину храма и становились пред аналоем. При появлении из алтаря архимандритов, начиналось пение двухорного концерта, по окончании концерта читалось Евангелие о торжественномвходе Господнем в Иерусалим, за которым следовала ектения. После ектениио. о. архимандриты брали в руки древесные ветви и, в сопровождении массы народа, стоявшего и в церкви и на дворе, торжественно направлялись в церковь Братского монастыря при пении семинарским хором тропаря: «Днесь благодать св. Духа нас собра». Торжественная процессия еще больше увеличивалась по дороге к Братскому монастырю. Отцы архимандриты — все высокие, статные, стройные, особенно ректор академии, привлекали многих в процессию сами по себе[16]. При входе в братскую церковь эту торжественную процессию встречал академический студенческий хор с пением другого концерта. По окончании концерта в братской церкви произносилась проповедь каким-нибудь из лучших студентов, или же профессором. После проповеди соборне совершалась праздничная всенощная, и на ней-то уже были раздаваемы освященные древесные ветки всем предстоящим в храме. Такие порядки надолго сохраняются в памяти, и они живо сохранились в моей памяти, по истечении 50-ти лет. Сообщаю об этих порядках потому, что они, как мне самому случайно пришлось видеть их в один из недавних годов, значительноизменились, сравнительно с прежними[17]. Может быть такая скромность празднования торжественного входа Господня произошла по каким-либо особенным причинами тогда, когда мне пришлось видеть ее, — но во всяком случай она произвела на меня впечатление нерадостное.Temporamutantur!

V. Воспоминания за время бытности моей (1844–45 г.) учеником среднего или философского отделения К. Д. Сем

В среднем отделении преподавались: логика, психология, латинский язык, изъяснение Св. Писания, библейская история, медицина.

Профессором логики и психологии был Платон Алексеевич Троицкий. Личность эта заслуживает того, чтобы очертить и внешний вид ее. Лицо и нос — продолговатые, чело — широкое и возвышенное, глаза — несколько выдавшиеся и полные глубокого ума; речь — медленная, поступь — важная, строго размеренная. В летнее время профессор этот наверх форменного фрака надевал еще длинный, особого покроя, плащ, наподобие тоги древних философов; зимою же набрасывал на себя лисью шубу, правый рукав которой всегда висел не надетый.

П. A. Троицкий прекрасно кончил Киев.дух. академию, — третьим по разрядному списку[18]. Хотя в узких рамках программы семинарской другой преподаватель не позволял бы себе (как действительно и было у преподавателя параллельного отделения философского класса) касаться разнородных мнений знаменитых философов древнего и нового времени по тому или другому философскому вопросу; но Платон Алексеевич, излагая нам по логике, и особенно по психологии, установившиеся уже мнения, не считал лишним и затруднительным для себя приводить нам мнения мыслителей древнего нового мира; и нам было приятно слушать прекрасную передачу этих мнений П. А-ем и критические его замечания на них. Философские науки, отвлеченные и сухие сами по себе, особенно логика, вовсе не казались нам скучными и трудными, при преподавании их Платоном Алексеевичем; мы взаимно увлекались: П. А. — преподаванием, а воспитанники — его лекциями. Обычно приятный для многих воспитанников звонок, напоминающий об окончании урока, производил неприятное впечатление, когда он раздавался во время урока П. А-ча: он сердито качал головою, а у нас звонок прерывал с любовью к уважаемому учителю сосредоточенное внимание, и часто мы с неудовольствием оставляли пищу духовную для пищи телесной.

Выдавая свои записки по логике, П. А. требовал от нас во время ответов не только точной передачи содержания этих записок, но и непременного представления своих собственных примеров на каждый из видов понятий, суждений, умозаключений, дилемм, трилемм, полилемм, силлогизмов, паралогизмов, софизмов. При прохождении умозаключений противоречия и непрямых доказательств, П. А. заставлял нас во время уроков, в его же присутствии, упражняться в диспутах. Для диспутов П. А. избирал по разрядному списку 5 — 6 человек из лучших и предлагал им защищать какой-нибудь им самим избранный тезис; для возражения и опровержения этого тезиса избирал столько же лучших учеников.[19]

Такую диспутную практику П. А. допускал на уроках по логика конечно из желания изощрять мыслительные способности учеников.

Во время классных уроков П. А. часто читал нам отдельные рассуждения и целые статьи по разным философским вопросам иностранных мыслителей. Чтения эти, при тогдашних двухчасовых уроках, продолжались около часу, а затем Л. А. требовал передать главные мысли прочитанной статьи со всеми подразделениями в логической последовательности. Такими упражнениями П. А. имел в виду приучить нас не только к продолжительной сосредоточенности, но и к уменью различать существенное от несущественного, главное от частного, а также — знакомить нас с философскими взглядами на вещи и вопросы, как современной жизни, так и событий времен минувших. [20]

С любовью позанимавшись логикою под руководством уважаемого П. А. целый первый год философского класса, мы с радужными мечтами готовились к экзамену, надеясь удивить своими познаниями по этому предмету ассистентов и утешить любвеобильное сердце благостного архипастыря, — митр. Филарета. Архипастырь, действительно, был на публичном экзамене по логике; но надежды наши не оправдались. Несмотря на прекрасные ответы учеников, владыка хмурил лоб и все больше и больше выражал свое недовольство, по поводу массы терминов — «транзитивныя» и «интранзивныя» положения и т. п. Наконец, потеряв терпение, наслушавшись о силлогистических фигурах и различных их видах, он обратился к П. А. сследующими словами: «Что вы такою дребеденью забиваете головы детей? Я старик, и ничего не могу понять из этой премудрости». П. А. имел неосторожность оправдываться тем, что ученики понимают, чему свидетельством служат их ответы. А мы, для оправдания П.A., не ожидая вызова владыкой, начали подступать к экзаменационному столику и объяснять многие мудреные термины и выражения наперерыв друг перед другом. Владыка хмурился все больше и больше, и, видимо, был в затруднении, какбы выйти из неловкого положения. И вот, в то время как мы усиленно отстаивали свое понимание логики, преподанной нам П. А. — чем, в дверях экзаменационной залы показался доктор философии, кафедральный протоиерей Иван Михайлович Скворцов. Владыка, окидывавший взором своим то нас, то П. A., заметив в дверях доктора философии, начал звать его к себе: «Пожалуйте сюда, Иван Михайлович! Вот эти людие говорят какую-то премудрость; я говорю, что я сам не могу её понять, а профессор говорит, что они понимают, и вот они галдят. Сядьте здесь подле меня и побейте их»! И. М., глубоко почтительно принявши благословение святительское, сел возле владыки и, выслушавши наше довольно долго и при нем продолжавшееся галдение, попросил нас притихнуть; по воцарении тишины, И. М. начал спрашивать нас по одиночке и, несмотря на поддержку каждого отвечавшего со стороны П. А, опроверг каждого; и мы, не устояв пред доктором философии, начали уходить с поля сражения один за другим в ряды стоявших за нами прочих товарищей. Так, с приходом к нам И. М., мы потерпели полное поражение.

Каникулярное время скоро изгладило в нас неприятное впечатление, произведенное экзаменом по логике; но на П. А. этот экзамен сильно подействовал. На первый, урок по психологии, по возвращении нашем в семинарию, П. А. явился в самом грустном настроении духа и начал его следующими словами: «Прошлогодний наш посев побит градом Бога живаго; но, как земледелец, несмотря на градобитие, не покидает дела своего, а продолжает его еще с большей энергией, — так и мы, несмотря на судьбу, постигшую нашу ниву в прошлом году, будем продолжать наше сеяние, в надежде,что судьба его в будущем будет более счастливая». И действительно, П. А. начал преподавание психологии в таком духе и направлении, что наперед можно было предвидеть благоприятное впечатление экзаменационных ответов учеников даже и на архипастыря. Преподавание П. А. психологии понравилось и новому ректору семинарии, и самому Владыке, митрополиту Филарету. Экзамен по психологии прошел вполне благополучно. Были, правда, возражения со стороны Владыки относительно трехсоставности человека; но П. А. скромно отстаивал свой взгляд, ссылаясь на многие места св. Писания и особенно на выражения апостола Павла, и владыка ограничивался молчанием; причем помалкивали и ученики, не вдаваясь в словопрения, как на экзамене по логике. — Таков был результат трудов П. А. в преподавании нам психологии и надежды его при этом на Бога живаго.[21]

Преподавателям по логике и психологии поручалось преподавание и латинского языка. В наше время переводили сочинения Цицерона. При переводах П. А. предоставлял ученикам исправлять друг друга: сначала слабейшие переводили дословно, а потом сильнейшим в знати латинского языка[22] П. А. поручал переводить тоже самое, не удаляясь от смысла подлинника, чистым русским языком.

Однажды П. А., считавший меня знатоком латинского языка, уходя из класса, по окончании последнего предобеденного урока, позвал меня в коридор и сказал:«Послушай, голубчик, что-то мне нездоровится, и я после обеда на уроке латинского языка не буду, а чтобы не вводить никого по сему случаю ни в какие хлопоты, я не буду давать знать о сем никому; — соберитесь вы в свой класс, как обыкновенно, и пусть другие переводят дословно, а ты перелагай набело.» Я, понятно, пообещал; но поручения глубокоуважаемого наставника не исполнил, проспавши послеобеденный урок на заманчивой кровати одного товарища. Это нечаянное, против собственного желания, неисполнение мною поручения кончилось беспорядком и неприятностями, о которых я передаю, поскольку они характеризуют отношение начальника к воспитанникам. Товарищи мои, собравшись на послеобеденный урок латинского языка, начали шуметь и шалить. Для усмирения их явился к ним инспектор, исполнявший тогда и ректорскую должность, иеромонах Антоний, с Давидовой, по выражению товарищей, системой, т. е. псалтырью, и начал спрашивать их по ней. Заметив мое отсутствие, инспектор велел записать меня в дневной журнал, чтобы потом самому же назначить мне наказание за пропуск урока. На другой день дежурный по журналу объявил мне резолюцию инспектора: — «Стоять во время обеда в столовой казенно-коштныхучеников». Оскорбленное чувство самолюбия нашло поддержку в товарищах, которые неисполнение мною наказания считали выгодным для себя в будущем; — «Если ты, — говорили они, — допустишь себя до такого наказания, то что будет делать с нами этот строгий инспектор?» И я в назначенный день не исполнил резолюции о. инспектора. На другой день дежурный сообщил мне, что о. инспектор, узнавши о моем непослушании, поручил ему передать мне, чтоб я непременно исполнил его резолюцию. Я снова не послушался; и на следующий день пришел к о. инспектору и, между прочим, привел ему мнение прежде бывшего о. ректора, высказанное последним в нашем присутствии одному из преподавателей, что лучшему ученику иногда можно и совсем простить вину; но о. инспектор сердито прогнал меня. Затем помощник инспектора о. Д. М. Смолодович, мягкосердечный протоиерей, пред своим уроком по библейской истории вызвал меня в коридор и сказал: «Этакой, этакой философчик-гордец!Упрямится исполнить приказание о. инспектора, а он грозит исключить тебя из семинарии!» Угрозу эту о. инспектор легко мог привести в исполнение, будучи племянником владыки Филарета и исполняя в то время еще обязанность ректора. Я попросил совета у доброго, отзывчивого о. Д. М., и добрый пастырь, а вместе с тем помощник инспектора, решил уладить это таким образом: спрашивая меня по библейской истории впродолжение целого часа, заставил меня, таким образом простоять на ногах пред целым классом и потом заявил о. инспектору, что постановленная им резолюция выполнена мною. После сего доклада грозившая мне опасность миновала: о. инспектор смягчился. На том дело и кончилось.

А вот еще факт, тоже характеризующий отношения начальства к воспитанникам и последних между собою. Старший на нашей частной квартире ученик богословского класса, наслушавшийся уроков у иеромонаха аскета о. Антония, усмотрел в моем младшем брате дух гордости и характеризовал его в своей месячной аттестациизараженным духом превозношения. Приглашенный к инспектору брат отрицал в себе эту черту характера. Охарактеризовавши брата гордым и надменным, старший однажды принес брату сочинения Ефрема Сирина и советовал ему прочесть о гордости. Брат ответил, что читать не будет, потому что читал раньше по этому вопросу и Е. Сирина, и других. Продолжительное наставление старшего кончилось крупной перебранкой между ним и братом. Вскоре старший пожаловался на брата ректору (исполнявшему эту обязанность инспектору иером.Антонию), который пригласил по этому случаю к себе меня и советовал мне, как старшему брату, повлиять на смягчение гордеца. Я со своей стороны тоже отрицал эту черту характера в брате. Между тем вся эта процедура вызвала волнение в наших товарищах, которые стали распространять разные пасквили на счет нравоучения старшего. О. Антоний сильно вознегодовал на брата, и, говорят, совсем уж приготовился было ехать к дяде, митрополиту Филарету, чтобы получить от него разрешение на исключение брата из семинарии. Но в это время на выручку явился добрейший о. Д. М. Смолодович; вызвавши нас из класса в коридор,он объяснил нам, какой грозный вид принимает дело, и советовал смириться. Хотя нам и не объяснено было, в чем мы должны были выразить свое смирение, но мы оба обещали смириться, и милейший посредник-примиритель наш, о. Д. М., немедленно поспешил к о. Антонию, которому, сообщившичто мы согласны смириться, между прочим, заметил, что товарищи наши по случаю увольнения моего брата могут поднять бунт в стенах семинарии. В виду этого о. Антоний оставил свое прежнее решение и тем дело и кончилось.

Прямую противоположность глубокоуважаемому преподавателю и наставнику по призванию П. А. представлял преподаватель философских предметов в другом — параллельном отделении философского класса, А. И. Т. Это был молодой подвижной человек, только что кончивший Московскую дух.академию. В классе он быстро ходил, круто изворачиваясь на поворотах; быстрою скороговоркою, да еще вдобавок к этому и с оттенком как бы посвистывания, объяснял все при своей беготне по классу. Хотя в словах его можно было встречать и дельные мысли, но от несоответственного серьезности предметов выражения и невнятного произношения они теряли свою силу. Особенно неприятное впечатление производили уроки Т. на нас, учеников П. А., когда нам почему-либо приходилось сходиться в отделение Т.[23]

Преподавателем предмета «изъяснениеСв. Писания» был иеромонах Никандр. Он строго придерживался мнений св. отцев и учителей церкви. Всегда держал себя очень скромно и в отношениях своих с учениками был снисходителен, вежлив и благороден. Взор его был устремлен обыкновенно вниз, приподнимал его только при обращении с вопросом к ученику, отвечающему урок. — Окончил жизнь свою в последнее время архиепископом Тульским, будучи старейшим из русских иерархов после митрополитов Исидора и Платона.

Преподавателем Библейской истории был упомянутый уже раньше Д. М. С., исполнявший вместе с тем и обязанность помощника инспектора и бывший священник Флоровского женского монастыря. Преподавание его состояло в простой передаче содержания учебника митрополита Филарета, составленного речью довольно тяжеловесной. Отношения его к ученикам были искренно отеческие и с довлеющею долею патриархальной простоты. Это был добрейший пастырь, наставник и человек. С приемами, в роде вышеуказанных, о. Д. М. весьма часто оказывался защитником многих учеников, впадавших в немилость у семинарского начальника; а многие, полагаю, сохранили обо. протоиерее самую благодарную память, по выходе из семинарии.[24] Но, как часто бывает, теже многие, сидя на школьной скамье, слишком злоупотребляли мягкосердечием и добротой о. протоиерея, часто допуская по отношению к нему мальчишеские выходки. О. Д. М. иногда показывал вид, что даже и не замечает какой-нибудь выходки со стороны некоторых учеников, и только более благоразумные ученики то мимикой, то даже словесно унимали своих товарищей-проказников.

О преподавателях и способе преподавания предметов. Изъяснение св. писания и библ. ист. в параллельных отделениях не могу сообщить ничего, потому что не приходилось мне бывать на уроках этих преподавателей.

Преподавание медицины в дух.семинариях впервые введено было в бытность мою в философском класса. Мотивировано было это введение тем, что врачу духовному необходимо быть, особенно в сельских приходах, и врачом телесным. Необходимость для духовного пастыря, по крайней мере, в элементарных медицинских познаниях особенно ощутительна была в то время, когда врачей было вообще мало, а в районах захолустных сел еще меньше. Поэтому-то, по уставу, в семинариях должна была преподаваться медицина народная, и преподаватель медицины должен был ознакомлять воспитанников с болезнями, чаще всего встречающимся, и указывать для их излечения самые простые средства, которые можно легко и скоро добыть, — это преимущественно. Но наш преподаватель медицины, ординатор университета св. Владимира, И. Т. Щербина простер свое усердие по преподаванию этого предмета далеко за пределы положенного уставом. Кратко коснувшись физики, химии, зоологии, ботаники, минералоги, И. Т., судя по сохранившимся у меня доселе запискам его лекций, довольно подробно излагал нам: анатомию, физиологию, патологию, терапию, хирургию, затем сообщал сведения по народной гигиене и диетике, по детским болезням; говорил о подаянии помощи мнимоумершим, о спасении отравившихся и правила, которые должны быть соблюдаемы при этом, о целебных травах, об искусственных лекарствах, которые преимущественно должны быть на готове и т. п.

При прохождении анатомии И. Т., для наглядного ознакомления нас с строением человеческого тела, привозил в класс свежезарезанные трупы животных, строением своего тела сходные с человеческим организмом, и мы под его руководством участвовали в анатомировании таких трупов.

Особенно хороша была лекция И. Т. вступительная, которую он произнес перед началом своих чтений по медицине. В этой речи И. Т. сообщил нам, между прочим, как лечением болезней человеческого организма занимались многие угодники Божии и пастыри церкви. Перечисляя поименно таких врачей, И. Т. указал и на некоторых угодников Божиих, почивавших в Киево-Печерской лавре. По уставу на изучение медицины посвящались первый и второй год философского отделения.[25]И. Т. Щ. читал ее нам, воспитанникам семинарии, как бы медикам-студентам, т. е. за все время своих чтений он вовсе не проверял знаний своих слушателей, так что экзамен, произведенный пред рождественскими праздниками во второй год философского отделения, был первой и последней проверкой знаний каждого воспитанника по медицине в философском классе.

VI. Воспоминания за время бытности моей (1845–1846–47 г.) учеником высшего отделения Киевск. Дух. Семинарии

В этом отделении преподавались: догматическое богословие, практическое, пастырское, гомилетика, патрология, общая церковная история, русская церковная история, обрядословие, каноническое право и медицина.

Богословие догматическое, практическое и пастырское преподавал о. архимандрит Антоний, впоследствии доктор богословия.

Для испытания нашей подготовки к изучению богословских наук, о. Антоний на первых порах предложил нам для внеклассного сочинения тему: «Каким образом занятие предметами философскими служит подготовкой к изучению богословия?»

По прочтении наших сочинений на эту тему, о. Антоний в непродолжительном времени принес в класс два лучших сочинения и затем предложил ученикам высказывать свои мнения о решении заданной темы тем и другим автором.

После разнообразных мнений товарищей, — одних в пользу одного сочинения, других в пользу другого, о. ректор в заключение высказал сам такое мнение: на автора, который высказался о тщете философских мнений для открытия истины о Творце и обо всем Им сотворенном и горит желанием знать это из откровенного слова Божия, можно надеяться, как на будущего хорошего богослова; другого же автора (а таковым был я) надобно много еще перерабатывать, чтобы он сделался хорошим богословом.

На внеклассных моих сочинениях богословских, которые были преимущественно проповеди, о. ректор неоднократно делал замечание в конце рецензии: «Сочинение это можно дозволить произнести в конференциальной зале в собрании всех учеников и преподавателей, но для произнесения с церковной кафедры оно не подходящее».

О взгляде о. ректора на проповеди можно судить отчасти и из следующего случая.

Однажды он принес в класс только что отпечатанную в брошюре проповедь преосвящ. Иннокентия, бывшего тогда еп. Вологодским, а потом архиеп. Херсонским, на неделю православия. Проповедь эта была еще неизвестна нам. Не говоря об авторе проповеди, о. ректор прочитал ее нам вслух. В заглавии этой проповеди не находилось текста из Св. Писания. Содержание ее, насколько помнится, было таково: Св. православная церковь наша празднует ныне неделю православия. Цель установления особого чина нынешнего богослужения та, чтобы укрепить веру нашу в почитание св. икон и торжественно праздновать суд сб. церкви на всех непочитателей св. икон, т. е. иконоборцев. Не лишнее ли это теперь для нас? Разве и среди нас есть иконоборцы? Чтобы решить этот вопрос справедливо, наведем справки. Войдем мысленно в любой дом именитых граждан нашего города. Что здесь узрим? Вот мы вошли в первую комнату, — икон не видим, во вторую, имеющую более почтенное назначение, — не видим мы их и здесь; нет икон и в том отделении дома, где принимают самых почетных посетителей его. Дается ли место где-либо в знатном доме св. иконам? Если и бывают иконы в таких домах, то самые маленькие, в каком-нибудь темном потаенном углу и притом в такой комнате, в которую посетители не допускаются. Не значит ли это, что такие люди стыдятся ставить эти священные вещи на виду? — В таком духе и подобным слогом, без употребления словСв. Писания, выражена была вся проповедь преосв. Иннокентия.

Большинство товарищей и сам я стояли за эту проповедь, как вполне соответствующую духу времени.[26] Немалая часть товарищей, пораженных необычною свободою слога в изложении мыслей, несоответствующею церковной кафедре, высказывала порицания автору, не зная о принадлежности этой проповеди знаменитому церковному витии. О. ректор, выслушавши разнообразные наши мнения о прочитанной проповеди и все-таки не объявляя имени автора, равно и не выражая предварительно своего мнения о ней, прочитал нам одно из поучений св. Димитрия Ростовского; поучение это было переполнено текстами из Св. Писания. В нем не только в основание положен текст; но приступ и предложение выражены были в большинстве словами Св. Писания. Изложение мыслей, в рассмотрении избранной темы, приложения ее к слушателям, а также и заключение обильны были текстами откровенного слова Божия. По прочтении поучения св. Димитрия Ростовского, о. ректор в назидание нам присовокупил: «Вот это истинное слово Божие; так и веет в нем дух помазания божественного; а та проповедь (т. е. Иннокентия), которую я прежде прочитал вам, составлена в препретельныхсловесех человеческого мудрования, чему подражать не советую вам».

О высоком достоинстве преподавания нам о. ректором догматического богословия можно судить из того, что за систему догматического богословия, по решению учебного комитета и самого митрополита Московского Филарета, отцу Антонию присуждена была ученая степень доктора богословия, в то время, кроме трех Филаретов, — Московского, Киевского и Черниговского, еще никому неприсужденная; а отпечатанные записки его по догматическому богословию признаны обязательным руководством:для духовных семинарий во всей империи. Записки о. Антонияпо практическому и пастырскому богословию не были им отпечатаны. О духе и направлении практического богословия по запискам о Антония можно сказать, что во многих своих отделах, они отзывались сильно аскетизмом. Впрочем, о. Антоний, окончивши свое преподавание по практическому богословию, сам сделал такое замечание о своих лекциях по этому предмету: «Я указал вам разные практические пути ко спасению; но советую придерживаться более пути царского, ибо не все могут вмещать в своей жизни словес тех; могийвместити да вместит». Что же касается преподанного нам о. Антонием пастырского богословия, то в нем выяснен истинный идеал пастыря церкви и указаны разные частные советы, для осуществления этого идеала; но такие советы преподавателя-монаха отличались более характером теоретическим и в практической жизни не всегда были удобоисполнимы и вернонаправлены к цели.[27]

Преподавателем гомилетики был у нас только что окончивший киев. Духов.академию М. М. Б., и ныне еще проживающий в Киеве, давно уже пребывающий в звании весьма заслуженного протоиерея. Будучи студентом академии, он был весьма близок и даже любимец знаменитого тогда профессора академии по кафедре гомилетики, Я. К. Амфитеатрова. Взглядом, может быть, этого профессора на проповеди руководился и М.М.Б. В качестве нашего преподавателя по гомилетике, М.М.Б. ценил в проповеди простоту слога, ясность, точность и логическую последовательность в изложении мыслей и, как особенное достоинство, народность проповеди, и оберегал от подражания корифеям заграничной проповеди, как то: Масильену, Бурдалу и другим им подобным.

Преподавателем патрологии был у нас Н. Я. О., — человек роста высокого и души возвышенной; он до того был деликатен в обращениях с своими учениками, что редко когда и проверял знания своих слушателей. Как часто случается, мягкосердечием и добротоюН. Я. воспитанники часто злоупотребляли: уроки его очень часто пропускались многими. Передавали, что был даже такой случай, что Н. Я., явившись однажды на урок, застал в классе только одного слушателя, Н. Я., по близорукостили, или по доброте, посвятил целый час на объяснение урока перед одним слушателем и, по окончании урока, ушел из класса, как и всегда спокойный.[28]

Преподавателем общей церковной истории, русской церковной истории, обрядословияи канонического права был у нас Е.С.Г. Долг справедливости требует сказать, что он, как преподаватель, был человек весьма трудолюбивый и усердный к исполнению этого своего долга; но ни способностей особенных умственных вообще, ни специальных познаний по порученным ему предметам не проявлял; а так как по своей природе был раздражителен, то в своих отношениях к ученикам был очень резок, а потому не пользовался и со стороны их расположением. Вследствие сего часто и они допускали по отношению к нему крайне неприличные выходки. Так напр., однажды, когда Е. С., во время своих советов ученикам заниматься усердно церковною историей, употребил выражение, — «церковная история важна, как сама по себе, так и по своему содержанию», то сплошные массы учеников, вслед за этим выражением, поднявшись со скамеек и поднявши вверх учебники по церковной истории и указывая на переплеты книг, стали спрашивать Е. С., не значитли это церковная история сама по себе? А потом, перелистывая страницы того же учебника, зашумели вопросами: «А это по своему содержанию?» На уроке по каноническому праву был такой случай. Когда Е.С. пришлось объяснять таблицу родства по учебнику прот. И. М. Скворцова, то он, по рассказам его квартиранта, ученика богословского класса, просидел целую ночь над изучением этой таблицы. Потом, явившись на урок, С. Е. нарисовал было сначала эту таблицу на доске правильно и, обратившись к ученикам, спросил, понятно ли все начерченное на доске? В момент поворота от доски один из учеников, стоявший близ нее, стер весь чертеж, а ученики, сидевшие на скамьях, сказали, что еще не поняли, и попросили Е. С. еще раз объяснить. Е. С., обернувшись к доске и заметив, что вся таблица родословной стерта, так смешался, что, как ни старался начертить ту же таблицу вторично, не мог воспроизвести ее в прежнем виде. И после сего Е. С. уж более не принимался писать эту таблицу на доске и разъяснять ее, так что она и осталась навсегда от него неразъясненною ученикам.

Конечно, такие сейчас приведенные мною факты отношения питомцев к своему наставнику будут строго осуждены серьезными педагогами; но в смягчение вины питомцев, моих товарищей по классу, не сказать ли мне, по крайней мере,того, что молодая натура очень болезненно воспринимает всякое тяжелое и строгое на нее воздействие и, по своей игривости, она способна в ответ на это к своеобразной изобретательности, поясняя те факты еще и тем, что сколько был высок по телесному корпусу, возвышен и благороден по душе наш преподаватель патрологии, столько диаметрально противоположен был относительно сего Е. С. Г.[29]

Преподавателеммедицины у нас в высшем отделении назначен был академик, заслуженный профессор, статский советник П. П. Пелехин, — человек весьма уже пожилой.[30]

Начало своих чтений по медицине Π. П. предварил длинною вступительною речью на латинском языке. Мы, понятно,безмолвно внимали, и большинство слушателей ровно ничего непоняли из длиннейшей речи П. П., так как, с введением преподавания предметов в семинарии на русском языке, познания учеников по латинскому языку слабели с каждым годом, а в богословском классе значительная часть учеников была уже совсем слаба по этому языку. Самое преподавание медицины велось уже и П.П. на русском языке. Что касается характера преподавания нам П. П. медицины, то надежды наши на этого заслуженного профессора далеко не оправдались, так что нам пришлось очень сожалеть о прежнем нашем преподавателе И. Т. Щербине. Да оно и понятно. П.П., заслуженному отставному профессору, старику, необходим уже был отдых после продолжительных серьезных трудов; между тем как И.Т. был еще человек в полном цвете лети сил, — человек, с жаром изучавший науку и с любовью делившийся своими познаниями с будущими врачами душ,идеально стараясь подготовить их, по мере возможности, к уменью врачевать и тела.

Уроки Π.П. проходили зачастую в рассказах его намиз его заграничной жизни, в изображении внешнеговида,особенно громадности голов знаменитостей заграничной медицинской мудрости, нравов и обычаев некоторых иностранцев, особенно англичан, которых П. П. прекрасно знал,так как и жену он имел англичанку; много рассказывал ио своей семейной жизни, о разных эпизодах из своей жизнив Петербурге и т. п.[31]

В заключение своих воспоминаний о времени обучения своего в киев.дух. семинарии скажу несколько слов о трогательном нашем прощании, по окончании семинарского курса, с своим уважаемым начальником и наставником о. ректором, архим. Антонием.

Выпускные экзамены, на которых присутствовал о. ректор Академии, окончились благоуспешно. В академию назначено было из нашего выпуска три студента, два из отделения о. ректора, — одним из которых был мой младший брат, — и один из отделения о. инспектора.

По прочтении разрядных списков выпускных, мы собрались все, по предложению о. ректора, в богословский класс. Явившись в класс, о. ректор прошелся молчаливо несколько раз по классу, подавляя в себе явственно волновавшие его чувства, и, наконец, обратился к нам с такою приблизительно речью:

«По мере сил моих, при помощи Божией, я у потребил все зависящее от меня, чтобы приготовить вас быть достойными кандидатами священства, — быть мужами совершенными. Теперь, за исключением двух-трех, вы должны вступить в жизнь самостоятельную, руководиться в ней собственным умом и теми началами, которые я старался внушить вам и укрепить их в вас со всею пламенною ревностью и благожелательством. Утешаюсь надеждою, что вы оправдаете эту мою надежду на вас и послужите в пользу церкви, во спасение будущих духовных чад ваших, а также и в честь сего учебного заведения, на каких бы поприщах ни пришлось вам трудиться. Благочестное и благополезное служение ваше на пользу церкви скрепит нашу теперешнюю духовную связь и на будущее время; тем более,что большинству из вас придется проходить пастырское служение недалеко от Киева, где и я нахожусь. Вы можете, и даже советую вам, во время исполнения своего пастырского служения, обращаться ко мне, прежнему вашему руководителю, за советами и посильною помощью во всех тех трудных случаях, с которыми часто приходится иметь дело пастырям церкви. Вверяю судьбу вашу Промыслу Божию; Той вас да укрепит, да умудрит, и удостоитесь стяжать венцы в небесном славном царствии Господа Бога и Спаса нашего И. Христа, после усердных трудов ваших в настоящем царстве Его благодатном»…

Под конец речи голос о. ректора сталь прерываться; слезы струились из его глаз, а мы проливали целые потоки их.

По окончании этой трогательной для всех речи, мы по одиночке стали подходить к о. ректору за благословением, которое сопровождалось трогательными поцелуями с каждымиз нас. Получив благословение, я пал на скамью, обнял ее обеими руками и так нервно рыдал, что обратил на себя внимание о. ректора, все еще прощавшегося с учениками. Из класса мы проводили о. ректора, после прощания с ним, чрез верхний коридор, — дальше он не позволил сопровождать его. После этого снова все вернулись в прежнюю комнату, и началось прощание между товарищами. Сцена эта так расстроила мои нервы и болезненные глаза, что я, вышедши из семинарского корпуса, едва мог разобрать дорогу к своей квартире, и хотя по пути к квартире пришлось пройти несколько улиц, но я никого не видел и как бы даже и не встречал проходивших по этим многолюдным улицам. Еще трогательнее была разлука моя с младшим моим братом, когда он после каникулярного времени должен был без меня отправляться для поступления студентом вкиевск. духовную академию. С ним я одновременно изучал грамматику, часослов, псалтирь, гражданскую печать; вместе же с ним, нигде не разлучаясь, мы прошли все классы дух.

училища и семинарии и никогда не удалялись друг от друга даже по разрядному списку. Мы как бы инстинктивно чувствовали, что с этим нашим разлучением, мы разлучаемся и в своих жизненных поприщах; он поступал туда, куда, при искреннем своем желании, я не мог поступить по слабости зрения. Много дней до разлуки окончательной мы провели в саду в слезах. В день выезда брата в Киев мы в том же саду так плакали, крепко обнявши один другого, что только внушительный голос отца заставить нас выпустить друг друга из объятий, когда уже и лошадей подали котъезду.

VII. Воспоминания мои о Духовно-учебной моей службе за время священства моего в двух приходах Киевской Епархии до времени выбытия моегов Привислянский Край

По воле Божией не суждено мне было по окончании курса семинарии поступить в академию для получения высшего образования, и я, простившись с меньшим братом Феофаном, пробыл в доме родительском несколько месяцев,посвятив это время исключительно на лечение постигшегоменя хронического воспаления глаз. Получив некоторое облегчение от сей болезни, я явился ко. ректору семинарии, архимандриту Антонию, за советом, что мне делать, и он посоветовал мне поступить учителем Киево-Софийского училища, чтобы через два года поступить волонтером в академию. На это я ответил, что при киевской жизни хроническая моя болезнь может возобновиться, а посему признаю за лучшее для себя — эти два года провести в богуславском духовном училище, находящемся в санитарном отношении в лучших условиях, сравнительно с прочими училищами. Он согласился со мною и обещал в скором времени открыть в этом училище учительскую вакансию исключительно для меня, которую скоро я и занял. По истечении этих двух лет, я явился в Киев и сдал экзамен, но, увы, по окончании экзаменов до открытия академических лекций мне пришлось уже попасть в академическую больницу, в которую для освидетельствования благонадежности здоровья студентов нового академического курса командирован был П. П. Здесь, в больнице, он убедил меня оставить мысль об академии окончательно, раз на всегда. Вследствие такого его совета я отправился к тогдашнему ректору академии, архимандриту Димитрию и заявил ему сам о неблагонадежности своего здоровья и, несмотря на его нерешительность удовлетворить моей просьбе, испросил у него свои документы. Вручая документы, о. ректор сказал мне: «Очень жаль». Возвратился я, волею судьбы, в Богуславопять на учительское место. В непродолжительное после сего время приехал ко мне отец мой и объявил мне, что подыскал для меня подходящую невесту, дочь Звенигородского уездного протоиерея о. Симеона Ясинского. Через неделю после этого, неожиданно для меня приехала ко мне тетушка моя по матери с мужем своим протоиереем г. Липовца И. Д. Шаббатовичем, и предложила мне обязательно проехаться с ними к их ближайшему родственнику в с. Дыбинцы, в 10 вер.от Богуслава, на храмовой праздник (14 сен.). В позднюю вечернюю пору, когда я уже собирался уезжать из Дыбинец, она объявила мне, что в г. Липовце открылось праздное священническое место, на которое советовала мне подать прошение и сдать ей на руки для удобнейшего отправления в Киев. Я уклонялся под тем благовидным предлогом, что так наскоро не могу составить прошения. Тогда она сама настрочила красивым почерком прошение и предложила мне только подписаться, — что я из угожденья ей и сделал. Взявши на руки прошение, она не замедлила отправить его куда следует. В скором времени после сего получаю из Киева письмо от своего брата Петра Гавриловича такого содержания: «Митрополит Филарет призывал меня к себе и объявил, что ты подал прошение на второе священническое место при соборной церкви г. Липовца, и хотя не имеет законного основания отказать тебе в зачислении за тобою того места, но находит для себя затруднение к удовлетворению твоей просьбы в том обстоятельстве, что, не предвидя сего, возвел на это место своего внука, некоего Солнышкина, который состоит тоже учителем Елецкого духовного училища Орловской губернии, и он от него получил уже письмо, что внук сей находится уже в дороге. И так, — спросил меня владыка, — можете ли вы, как старший брат, дать согласие за своего брата, что он не будет претендовать на меня за то, что мною будет зачислено липовецкое место при соборе за моим внуком? Я за тебя поручился, и владыка сказал, что по своему усмотрению даст тебе хорошее место». В скором времени я получил официальное уведомление о назначении меня, без моего прошения, на священническое место в с. Лузановке, Черкасского уезда. Женившись на дочери Звенигородского протоиерея, в виду наступающего великого поста, поспешил я выездом своим в Киев для рукоположения во священники. Явившись к митрополиту, я имел дерзновение вопросить его о причине немилости его ко мне, выразившейся в назначении меня священником не в город, или местечко, а в село. Владыка ответил на это: «У меня, здесь на Печерске, есть, могу сказать, не то что хороший знакомый, а друг мой, корпусный командир, генерал Красовский, очень благочестивый старик, дочь которого в замужестве за помещиком с. Лузановки, его однофамильцем. У тех господ Красовских имеется большая семья в возрасте, требующем серьезного воспитания, а они, в качестве учителей и воспитательниц, назвали к себе Бог весть каких лиц — студентов университета, англичанок, немок, француженок, — поэтому дедушка детей Красовских сильно беспокоится за правильность воспитания тех русских православных детей и давно просит меня назначить в с. Лузановку такого священника, который былбы способен принять участие в воспитании его внуков и внучек. И вот я, воспользовавшись тем обстоятельством, что бывший настоятель Лузановской церкви, старик протоиерей Иеремия Обыдовский, перешел в г. Чигирин,назначил тебя в с. Лузановку, в той надежде, что ты окажешься полезным для Красовских». Я попробовал было возражать против назначения меня в Лузановку, но владыка, видимо, остался недоволен этим и предложил секретарю своему, которому дал пачку бумаг, проводить меня к преосвященному Апполинарию, викарию киевской митрополии. На извозчике подъехали мы к Михайловскому монастырю и пошли к преосвященному. В приемной секретарь оставил меня одного, асам пошел в покои преосвященного, от которого скоровозвратился и уехал. Когда вышел преосвященный, то обратился ко мне с такими словами: «Владыка митрополит, ввиду наступающего великого поста (а это было на сырной седмице), поручил мне завтра рукоположить вас во диакона, апослезавтра во священника, чтобы вы могли прибыть на приход, по крайней мере, на второй неделе великого поста». Я начал было объяснять, что к завтрашнему дню я не готов,так как у меня не сшита была ряса и кафтан; но владыказаметил, что у него в монастыре найдутся и рясы и кафтаны. По предложению преосвященного, келейник его проводилменя к какому-то иеромонаху, в келью которого принесеныбыли для меня черная ряса и такогоже цвета кафтан, а вместес ними и пояс усмен на чресла мои. У этого иеромонаха на жестком ложе я и переночевал, а следующего дня вкрестовой архиерейской церкви рукоположен во диакона, а наследующей день во иерея. Затем со врученными мне бумагамиотправился я к настоятелю Киево-Притиской Николаевской церкви, о. протоиерею Иоакиму Орлову, для практического изучения богослужения. Вышедши из Михайловская монастыря, я,в монашеском облачении, окольными путями пробрался вквартиру, за канавою, своего брата, наставника Киевской дух.семинарии. Когда я появился в том облачении в зал и меняпервая увидала жена его, то всплеснула руками и кликнула своего мужа: «Посмотри, Петр Гаврилович, в каком маскараде пожаловал к нам Андрей Гаврилович». Брат мой,не зная, что я уже рукоположен, — так как эти две ночипровел в монастыре, — строго заметил мне — «Что это за маскарад!» Так выразился по тому, что за два дня передсим,по случаю масленицы, в маскарадном виде являлись в квартиру его, в которой и я поместился, студенты киевского университета, родственники жены его, с некоторыми знакомымибарышнями. Я извинился перед ними за продолжительное отсутствие из квартиры их и рассказал им всю историю своего быстрого посвящения. Практическое изучение богослуженияначато мною в Притиско-Николаевской церкви с понедельника первой седмицы великого поста и окончено в субботу.

За принятием ставленнической грамоты из святительскихрук митрополита Филарета прибыл я, по особому уведомлению секретаря его, в Киево-Печерскую лавру за 8 часов утра, впервое воскресение четыредесятницы, а в 9 вошел в приемную. Карета митрополита стояла у подъезда; он сам, одетыйв полную форму и готовый к отъезду в Киево-Софийский собор для совершения литургиив неделю православия, сиделна диване. Преподав мне благословение и вручив ставленническую грамоту, как бы угадывая мои мысли, обратился комне с такими знаменитыми словами: «Ты противился прежде сделанному мною назначению о тебе, может быть и теперь еще хочешь сказать, что-то вопреки; но я скажу тебе, что судьба всякого человека зависит от воли Божией, а судьба пастырей совершается по воле Божией волею архипастырей. Пойми сие. Касательно неохоты твоей идти пастырем в Лузановку, я скажу тебе теперь только то, что при объезде епархии я был сам там, литургисал, ознакомился с двором помещичьим и уверен был, что не останешься в обиде от моего назначения; за подробностями советую тебе обратиться к о. ключарю, бывшему со мною в Лузановке». За сим владыка, поднявшись к выходу, еще осенил меня крестным знаменем. По выслушании литургии в Софийском соборе, я отправился к о. ключарю, протоиерею Сухобрусову, и он, расписавши Лузановскую церковь, хор певчих, дворец помещичий и многое другое в самом лучшем виде, окончил свой панегирик тем, что еслиб владыка дал ему Лузановский приход, то и сегодня отправился бы туда.

Описание Лузановского прихода, сделанное мне в Киеве, вполне отвечало действительности: церковь каменная, просторная, величественная; резонанс в ней такой сильный, что и при слабости голоса, я делал прекрасные возгласы; звук колоколов сильный, мелодичный, хор певчих превосходный, ризница богатая, клирики — диакон и дьячок обладали хорошим голосом. На богослужение, кроме помещичьей семьи, нередко приезжали из ближайших мест отставные генералы — Дризен, Гревс, Белокопытов. Красовские пригласили меня для преподавания их детям Закона Божия и русской и гражданской истории. Года через два глава этого семейства умер, спустя еще три года — две дочери Красовских вышли замуж,два сына поступили в кадетские корпуса, мать же их большую часть времени проводила то в Киеве, то за границей, — отчего положение мое изменилось. Преосвященный викарий Апполинарий при обозрении церквей, по ревизии Лузановскойцеркви, зашел ко мне в дом и сказал, что, по поручению Высокопреосвященнейшего владыки, хочет знать, как мне поживается в Лузановке. Я ответил, что при изменившихся обстоятельствах желал бы перейти на другой приход.

Не прошло и года после сего, как я по случаю страшного волнения крестьян, особенно в Корсунщине, т. е. в громадном имении князя Лопухина, а преимущественно в Спасском приходе, за смертью священника Спасской церкви м. Корсуня, скончавшегося в самый разгар этого волнения, — помимо всякого своего прошения, ордером митрополита Киевского Филарета был назначен священником Спасской церкви м. Корсуня. Ордер о сем местным благочинным был препровожден мне, несмотря на 50-ти верст.расстояние, в тот же день нарочным, с предписанием немедленно явиться к месту своего назначения. Я прибыл на новое место, когда, так сказать, потоки крови крестьянской, пролитой высланными из Киева воинскими командами, были еще свежи, и как владелец Корсунских имений, так особенно Корсунская паства были рады миротворцу — новому священнику. Об удачной миссии моей касательно умиротворения с похвалою отзывался, посещая м.Корсунь, митрополит Киевский Арсений, уже по выбытии моем в Царство Польское.

Положение мое во время священства моего в Корсунско-Спасской церкви было самой счастливейшею порою в моей жизни во всех отношениях. Церковь нерукотворенного образа Христа Спасителя, огромная по размерам, с каменною же в 4 яруса колокольнею и часами на 3-м ярусе, бой которых производился в 150 пудовый колокол, была архитектуры редкой. Посещавший ее в мое время один знаменитый художник из Петербурга дивился смелости возведения громадного купола на ней в 16 больших окон без столбов внутри церкви под ним. Генерал-Губернатор Киевский, Н. Н. Анненков, осматривавший ее в первый раз посещения ее в будничный день, в личном присутствии моем, находил в ней сходство с храмом св. Петра и Павла в Риме. В мраморном иконостасе над Царскими вратами высилась икона Тайной вечери Господней — копия Винчи; все образы в иконостасе в нижних ярусах были писаны рукою художника Шубуева — в Петербурге. Митрополит Киевский Исидор, приезжавший в Корсуньпри мне, попросил князя Лопухина снять посредством его художника копию с образа Св. ап. Павла для какой-то строившейся церкви в имении графовБраницких, кажется, в м. Белой Церкви на Заречье; но графом Браницким был командирован для снятия копии какой-то художник, находившийся при университете св. Владимира в Киеве. Архитектурность постройки Корсунско-Спасской церкви и художественность живописи иконостаса зависали от того, что строителем сей церкви был отец князя Петра Павлов. Лопухина, Петр Васильевич Лопухин, председатель Госудаств. Совета при импер. Павле I,ворочавший всеми делами государственными и имевший влияние и на всех лиц, понадобившихся ему при постройке церкви. Богатая ризница прежнеговремени была часто пополняема выпиской на средства князя Лопухина из Москвы облачений новых. Для благолепия церковного богослужения содержим был на счет князя хор, состоящий из разных голосов (коих я, по предложению князя, выписывал из разных местностей); хор обходился князю в год 12 тысяч рублей, несмотря на то, что мальчики для пения были из музык. княж. школы; и даже некоторые из басов были из той же школы. Кроме диакона из штатного причта, князь на свой счет содержал за довольно высокую плату сверхштатного диакона, весьма представительной наружности. Сам митрополит Исидор при посещении Корсунско-Спасской церкви, был восхищен пением княжеского хора, а также как внешностью, так и голосом вольнонаемного диакона. Мой духовный сын, светлейший князь Павел Петрович Лопухин, родной внук императора Петра Великого, клонил свою седую голову, принимал от меня благословение, где бы я ни виделся с ним, и вообще питал ко мне глубокое уважение[32]. По собственному своему вызову он был крестным отцом всех моих детейво время 12-ти летнего священства моего в Корсуне, — вызывая заблаговременно до родов лучших акушерок из Москвы, и оделяя щедро золотою монетою родившую и рожденное после его крещения. Дарил для кормления своих крестников и крестниц голендерских коров, а мне, для разъезда, по благочиннической и наблюдательской должности, по ста приходским школам Каневского уезда, уступал по весьма уменьшенным ценам из своего завода экипажных лошадей. Даже и несколько экипажей было сделано по очень удешевленной цене в его мастерских. Квартира моя, как и прежде удобно им устроенная и обширная по числу комнат, ежегодно ремонтировалась и подновлялась внутри окраской стен, потолков, окон и дверей дворскими его людьми и красками из его двора, соответствующими назначению каждой комнаты. Однажды, по случаю возбуждения вопроса главно-управляющим о том, кто имеет право на бесплатное получение лекарств по рецептам доктора из княжеской аптеки, он собственноручно написал на большом листе о правах и моих, как духовного его отца, и велел повесить на видном месте в аптеке. — Знаменитый врач князя, доктор медицины и акушерства Генрих Стан. Тритшель, отец нынешнего профессора Киевск. университета, Карл Генр. Тритшеля, был доктор и моего дома.

Материальное обеспечение мое, помимо получаемого мною жалованья по Епархиальной службе, увеличивалось от князя за преподавание Закона Божия в музыкальной княжеской школе мальчикам из крепостных людей, а также благодаря присутствию князя в качестве восприемника при крещении почти всякого служившего при двореего, не исключая и сажотрусов. Щедро получал я от лиц, служивших в главной конторе по управлению его имениями, каковых лиц в качестве бухгалтеров было получавших жалованья по тысяче рублей до 30-ти, не считая главно-управляющего. Немалые доходы имел я от отдаваемой мною в аренду церковной земли. Вообще получаемое мною содержание было такое, каким едвали кто пользовался из священников Киевской Епархии.

Климатические условия местности — превосходны, а к тому и не без приятных развлечений.[33]Ежегодно ко дню Ангела {29 июня) и ко дню рождения (4 августа) светлейшего князя приезжали на соборное богослужение в Корсунско-Спасскую церковь Киевские генерал-губернаторы. В числе генерал-губернаторов, приезжавших сюда, были князь И. И. Васильчиков, Ник. Ник. Анненков, Александр Павлович Безак; а из губернаторов Казнаков, Гессе. Высокопоставленные эти лица, гостя у князя дня по два по три, слушали музыку и в доме князя за обедом и ужином, и в послеобеденное время до вечера в саду княжеском.

Не оставляли без особенного внимания князя и церкви Спасской духовные владыки киевские. Выезжая для ревизии церквей, они останавливались, на время пребывания своего в Корсуне, в дворце князя, построенном в швейцарском вкусе по архитектуре и на высокой скале; совершали всегда торжественное богослужение в Спасской церкви, хотя бы приезд их был и в будничный день; обедали в том же дворце со всем духовенством, участвовавшим в богослужении, отъезжали в соседние села для обозрения церквей и опять возвращались к князю на ночлег. За время служения моего при Корсунско-Спасской церкви, в ней богослужение совершали: митрополит Исидор,[34]двукратно — митрополит Арсений и викарий Апполинарий. В Корсуне, по случаю последовавшего пред назначением меня к Спасской церкви волнения крестьян, преждевременно добивавшихся освобождения от крепостной зависимости,[35] в течение 12-ти летнего служения моего в нем находились всех сортов оружия войска со штабами — дивизионным, кавалерийскими, бригадными — артиллерийскими, саперными батальонными и несколькими пехотными ротами.

Все это придавало местечку оживленный вид и отпечаток важного города.

В вечернюю пору, особенно в дни ангела и рождения светлейшего князя и его супруги светлейшей княгини Иоанны, праздновавшей день своего ангела в день рождения крестителя Господня (24 июня), съезжались, для гулянья, в княжеском саду и для слушания игры оркестра, и семейства священников имения князя (а священников в имении князя в одной Корсуащине считалось 28). В сумерки некоторые из этих семейств по приглашению моему, а другие и без приглашения, сходились в мою квартиру и были угощаемы чаем и ужином, для чего, по распоряжению князя, был присылаем заблаговременно сахар головами, вина из погребов, пиво, боченками из его завода, разные продукты из его оранжерей, повара и другая необходимая прислуга. Кондитер княжеский за день до наступления празднеств в нескольких кадках заготовлял для моих гостей мороженое.

Жизнь при таких обстоятельствах могла ли быть скучною, хотя, преимущественно для меня, была и докучливою? В общем можно сказать, что это было доброе старое время. А потому не естественноли мое настоящее желание — передать об этом добром старом времени и отдаленному потомству? А чрез посредство чье же, как не через журнал«Киевская Старина», так как все воспоминаемые мною события совершались в губернии Киевской? Да и основатель сего журнала был родной брат мой Феофан Гаврилович Лебединцев, об коем, по обучению его со мною в Зеленянской школе, Богуславском духовном училище и в Киевск. Духовной семинарии, говорят эти мои воспоминания.

Примечания

[1] Об этом рассказано в статье, помещенной в журнале «Странник» за 1866 год, месяц апрель.

[2] Из них самый старший, Арсений Гаврилович, впоследствии был кафедральным протоиереем в г. Одессе и имел Анны 1-ой степени и на Георгиевской ленте на шее (за Севастопольскую оборону) золотой крест, осыпанный драгоценными камнями, выданный из кабинета Его Императорского Величества; — второй брат, Петр Гаврилович, был кафедральным протоиереем в Киеве, — кавалер 1-й же степени Анны, пожалован и митрою; третий — Даниил Гаврилович, по окончании Киев. Дух. Академии и нескольких годов службы своей в качестве преподавателя Кишеневск. Дух. Семинарии, перешедший на службу в Петербург по военному ведомству, прослужил по сему ведомству более 40 лет; на службе сей принимал в качестве Члена Военного Кондификационного Комитета, преимущественное участие в составлении свода военных законов и умер в чине Тайного Советника, имел в числе других высших орденов и орден Белого Орла; пятый брат мой, — Феофан Гаврилович, вместе со мною учившийся, по окончании Киев. Дух. Академии, поступил преподавателем в Киев. Дух. Семинарию, потом переведен бакалавром Киев. Дух. Академии; перешедши на службу в качестве начальника Учебной Дирекции в Привислянский край, по выслуге срока на пенсию, возвратился в Киев, и основал здесь журнал «Киевскую Старину», труды по коей, как известно мне, и свели его преждевременно в могилу; умер в чине действ.стат. советника. Четвертый брат — это моя мерность (автор описываемых воспоминаний), заслуженный протоиерей, бывший настоятель собора в губ.г. Ломже, законоучитель 8-ми классной мужской гимназии, и теперь пенсионер по Министерству Народного Просвещения, кавалер Анны 2-й степени и Владимира 4-й степени. Все мы всегда помнили каждую услугу, оказанную нам Зеленянскими прихожанами в трудный период воспитания нашего в духовно-учебных заведениях. — А брат Петр Гаврилович, умирая завещал для Зеленянской школы и капитал, получаемый из купленной им невдалеке от села Дубровы численной земли, чтобы школа поддерживалась с процентов того капитала.

[3] В этой школе обучались и старшие мои братья, о коих я выше упомянул.

[4] Вода в криничке «каменной» находилась глубоко и рукою нельзя было достать ее.

[5]Красивый и красноречивый проповедник с приятною дикцией архим. Е. пользовался большим расположением и любовью Киевского аристократического общества. Выпущенный 2-м магистром из киевской дух.академии, товарищ знаменитого Димитрия Муретова, о. Е. был некоторое время до своего ректорства в Киев. семинарии, бакалавром Пет. дух. акад.; впоследствии был экзархом Грузии и умер архиепископом Тверским.

[6] К таким проступкам преимущественно относились случайные выпивки учеников старших классов. Рассказывали, между прочим, о таком случае выпивки и прощения за нее о. ректором. Один казено-коштный воспитанник богословского класса, из отделения о. ректора и любимец его, отправился как-то вечером к одному из своих товарищей на пирушку, устроенную этим последним по случаю произнесения им в этот день проповеди. О. инспектор, узнавший об этом, велел служителю караулить у семинарского корпуса и немедленно доставить к нему отправившегося на пирушку, лишь только он возвратится в корпус. Когда выпивший приведен был инспектором к ректору, то последний с напускным гневом обратился к своему любимцу с такими словами: «Ты водку пил?!» Выпивший умиленно глядя в глаза ректору, ответил: «Братику, братику, хтоии не пье?» Ректор улыбнулся, приказал отвести его в номер проспаться; тем делои кончилось.

[7] О. Антоний был гораздо моложе курсом о. Ректора нашего по выпуску из Киев.дух. академии, которую он кончил 1-ым магистром. До инспекторства в Киев.дух. семинарии о. А. был некоторое время бакалавром Киев. дух. акад., а потом ректором Киево-Соф. дух. училища, называвшегося тогда Филаретовским, по имени основателя его, дяди о. Антония, Митр. Киев. Филарета.

[8]Каковую по собственному предложению о. Антония, уже тогда Ректора семинарии, пришлось и мне, и при том очень щедро, принять на лечение у докторов, профессоров Университета, по случаю болезни моей в богословском классе.

[9] Истину обоих своих излюбленных предложений Ф. Ст. принялся было подтверждать на практике — надо мною и моим младшим братом — во втором году низшего отделения семинарии, когда мы, по особому его приглашению, перешли к нему на квартиру. Пища и питье (чай) нам выдавались в таком количестве, что мы поневоле должны были соблюдать в них воздержание; апосле обеда предлагалось практически убеждаться в истине 2-го предложения, — «Труд укрепляет здоровье человека», — перетаскиванием, напр., порубленных уже дров в сарай и т. п. Не знаю, в пользу или во вред нам послужило воспрещение Ф. Ст-чу со стороны в то время приехавшей к нам матери нашей — употреблять над нами такую его практику.

[10] Еще при жизни автора, это стихотворение, — должно быть, плод приятных воспоминаний из детства о милой родине, — было целиком напечатано в известном тогда журнале «Маяк».

[11] Должно быть, спокойствие и умеренность Д. А. Жданова способствовали достижению им глубокой старости: он умер два года тому назад в возрасте более 80 лет.

[12] По поводу этой старой своей шляпы, Гр. Ив.однажды сделал нам такое свое разъяснение. — Моды, — гов. Гр. Ив., — часто меняются и разоряют людей, желающих соблюдать их; а нам, — профессорам, с нашим жалованьем, не по карману гоняться за ними. Я, по опыту зная, что многие формы модных шляп, сошедши со сцены, по прошествии нескольких лет, опять входят в моду, обыкновенно поступаю так: как только выйдет из моды какая-нибудь шляпа, я ее прячу; и лишь только она снова войдет в моду, я ее вынимаю из своего архива и ношу, как модную. Вот и говорю вам, господа, что эта шляпа моя есть самая модная. Нам оставалось только приобщать к сведению такие уроки опытной мудрости Гр. Ив.

[13] Перечислением произнесенных Гр. Ив.на уроке гражданской истории трудно произносимых имен тех царей с присовокуплением и латинских фраз, мне на первых же порах удалось угодить Гр. Ив. и он пересадил меня поближе к себе, — на первую скамью, с занятой мною скамьи отдаленной, которую Гр. Ив, обычно называл «Шулявкою».

[14] Подобного рода проделки часто допускались учениками по отношению к достопочтенному Гр. Ив., но он по великодушию своему не был способен к продолжительному гневу. Достаточно было, после какой-нибудь нашей проделки, вперить свои взоры в жестикуляцию Гр. Ив.во время его пафоса, и расположение его к нам опять восстанавливалось.

[15] Гр. Ив., хотя и не был преподавателем французского языка в семинарии, но часто проговаривался, что он знает французский также хорошо, как и латинский язык. Что же касается слова «monsieur», то употребление его при обращении к кому-нибудь Гр. Ив-ча до того вошло у него в привычку, что он употреблял его даже по отношению к людям, понимавшим его по созвучию, в смысле собственного имени «Моисей». Так, между прочим, Гр. Ив.рассказывал нам, что ему однажды в качестве семинарского эконома дешево удалось купить несколько метел на толчке у крестьянина потому, что он несколько раз обратился к этому крестьянину с словом «monsieur». Крестьянин оказался Моисеем по имени, остался очень доволен, что его знает незнакомый ему «пан» и уступил метлы дешево.

[16] Повествующему о сем приходилось наблюдать, как даже солдатики, идя то рядом, то забегая вперед архимандритов, любовались ими и восклицали: «Вот нам бы таких командиров!»

[17] Скажу яснее. Проездом наткнулся я на кучку народа, загородившего мне дорогу. Остановившись, я не мог сразу понять, что это за народ и чего он здесь. Но присмотревшись, я заметил среди толпы — священника с несколькими (5–6) юношами, вероятно певцами из учеников Киев. Дух. Семинарии. Пение же их было столь слабое, что я едва мог расслушать его. Священника и певцов сопровождало десятка три-четыре простого народа, преимущественно старух, шедших с улицы от Семинарской церкви по направлению к Братскому Монастырю. Несшие кресты и хоругви не видны были: должно быть они, как упредившие, скрылись уже из глаз моих за памятник над источником Сампсона. Вот и вся картина торжественной процессии по случаю празднования торжественного входа Господня во Иерусалим.

[18] Я сам видел этот экзаменационный список с пометкой баллов митрополита Филарета. Первые места в нем занимали лица монашествующие, — а именно: 1-ое — иеромон. Димитрий (Муретов), впослед. знаменитый ректор К. д. акад., скончавшийся архиеп. Херсонским, 2-ое — Евсевий (Ильинский) пот. Экзарх Грузии, скончавшийся архиеп. Тверским.

[19] Однажды, стоя в главе опровергающих и заметив, что против избранного тезиса слишком мало можно набрать материала для опровержения этого тезиса, я, после нескольких маневров к опровержению, допустил сознательно одну неправильную посылку в умозаключении. Противники наши не заметили ложности допущенной мною посылки; и нам легко было напирать на своих противников все с большим и большим натиском в своих умозаключениях и выводах и в конце концов, к удивлению своих противников, мы свели защищаемое ими положение, само по себе истинное, к положению совершенно ложному. П. А., стоя во время нашего диспута у классной двери, опершись на нее (что̒, по обыкновению, всегда делал, когда выслушивал урок), только посматривал с улыбкой на сражавшихся. По окончании же диспута, обратившись к стороне побежденной, сказал: «Вы сами удивляетесь, как это вышло, что вы оказались побежденными, будучи в столь сильном всеоружии истины. Посему я объясняю вам, что вот этот (указывая на меня), предводитель противной вам армии, допустил хитрый, но логически неверный маневр. Вы не заметили этого вовремя. Вот и пошло дело далее и далее на тормоз вам. Теперь же я ставлювас снова на поле сражения, и вы внимательно следите за положениями и выводами противников». При повторении диспута, нам, при всем нашем старании, не пришлось остаться победителями.

[20] Памятен мне следующий случай из таких чтений. По случаю болезни преподавателя логики и психологии в параллельном отделении, мы все собрались в один класс к П. А. Из двух отделений сошлись в большую залу более сотни учеников. По прочтении одним из учеников какой-то философской статьи, П. А. захотел узнать, насколько способны передать прочитанное ученики другого преподавателя по его кафедре, и предложил нескольким передать собственными словами содержание прочитанного; но те не могли, так как в параллельном отделении вовсе не бывало подобных упражнений. П. А., желая представить ученикам параллельного отделения в пример своих, стал предлагать некоторым из последних рассказать содержание прочитанного, но противопоставленные в пример как раз замялись; П. А. смутился и с грустью произнес: «Так и мои не приходят на выручку». Услышав этот грустный тон П. А., я, до этого времени скрывавшийся на отдельной скамье, быстро поднялся и объявил, что могу передать все прочитанное. По окончании моего рассказа, П. А. с веселой оговоркой: «Я думал было, что ты где-нибудь пропал», — обратился ко мне с благодарностью за то, что выручил честь своего класса и его отделения.

[21] Ученики, особенно старавшиеся прилежно учиться, относились к достоуважаемому П. А. с глубоким уважением и любовью. Однажды, для поздравления П. А. с днем ангела (18 ноября), яви лось нас к нему четверо рано утром, еще до начала уроков, — (это с подола, из-за Канавы, на старый город, миновав семинарию). — П. А. только что встал и был даже не одет; но узнавши о нашем приходе, он немедленно дружески позвал нас к себе. Мы в его же спальной начали обдавать его своими приветственными речами. Выслушав эти речи, П. А. расцеловал каждого из нас, напоил чаем и потом посоветовал поспешить на уроки, чтобы из задержания нас у него не вышло неприятностей от начальства и нам и ему.

[22] Знания учеников семинарии по латинскому языку вообще были довольно порядочны, так как язык этот хорошо изучали еще в духовных училищах. Помнится, что я, будучи еще в 4 классе Богуславского духовного училища, которое тогда даже не пользовалось хорошей репутацией, знал на память, дословно, по тексту Корнелия Непота всех греческих полководцев.

[23] Не могу не упомянуть о дальнейшей судьбе глубокоуважаемого наставника П. А. По смерти своей любимой супруги, П. А. некоторое время посвятил на путешествия по святым местам, а по возвращении оттуда, под влиянием митрополита, принял монашество; был некоторое время ректором Киевск. Дух. Семинарии в сане архимандрита; потом был настоятелем православной миссии в Константинополе и возвратился оттуда, не поладив, как говорили, с турецким султаном и умер викарием Кишиневской епархии. Помнится мне выражение незабвенного П. А., бывшего уже в звании архимандрита и ректора семинарии: «Что монахи — черные люди, как и их платье». Это он высказал во время единственной нашей встречи после выхода моего из семинарии по поводу моего рассказа о напраслинах моего начальника по службе — монаха.

[24] О. Д. М. горячо принимал к сердцу судьбу учащейся молодежи не только в стенах семинарии, но имел обыкновение простирать свою заботливость о ней и вне стен учебного заведения, т. е. по отношению к окончившим курс духовной семинарии. Эта заботливость его по отношению к последним выражалась в желании женить попадавшегося ему на глаза на какой-нибудь его родственнице или хорошей знакомой; а тех и других у него было довольно много. Вопросы о. протоиерея, с которыми он обращался к встретившемуся с ним какому-нибудь «окончившему» о невесте, приходе, и приемы знакомства с невестою отличались, как рассказывали, неловкой простотою и прямотой. Но в то же время многие женившееся чрез посредство о. протоиерея были счастливы в брачной жизни и получали прекрасные приходы, так как Д. М., за содержание в своем доме при своей семье старушки-матери о. ректора, пользовался большим расположением и его самого, и митр. Филарета, дяди последнего.

[25] Но так как введение преподавания медицины в духовных семинариях застало нас на втором году философского класса, то изучение медицины продолжено было и в первом году богословского класса.

[26] По способу изложения мыслей и слогу речи современной, обращенной к слушателям.

[27] Впоследствии, когда, по выбору духовенства, ректорами духовных семинарий стали назначать протоиереев, нельзя было не видеть, да и не слышать отзывы от других, что воспитанники ректоров-протоиереев оказывались разностороннее подготовленными к прохождению ими пастырского служения, особенно те, которым выпадал удел нести бремя пастыря духовного не в сельских приходах.

[28] Благородство и великодушие Н. Я. я испытал лично на себе по следующему случаю. В богословском классе постигшая меня хроническая глазная болезнь лишила меня возможности посещать классные уроки весьма продолжительное время. Но, находясь, все это время в семинарской больнице, и имея в ней товарища своего, смотрителя больницы, я, при помощи его, готовил уроки к каждому классу. Посему, когда время подходило к выпускным экзаменам, я явился на последние уроки, в том числе на урок по патрологии; оставшись в коридоре у класса, до прихода Н. Л., я попросил его проверить мои знания по патрологии, на что он сказал: «Хорошо, пожалуйте в класс». В классе он меня не подвергнул проверке, а между тем на экзамене оказалось, что Н. Я. оставил меня по своему предмету под прежним вторым номером в разрядном списке.

[29] Неблагородство Е. С. Г. пришлось и мне испытать относительно меня самого. Дело было так: проболев очень долгое время богословского курса, я, хотя большую часть этого времени не мог явиться в классы, для слушания уроков, но, болея хроническою глазною болезнью, не лишен был возможности знакомиться с читаемыми в классе уроками, посредством чтения мне записок классных уроков моих товарищей по классу, то при помощи родного моего брата, когда оставался в квартире, то припомощи смотрителя семинарской больницы, когда поступил в нее, и потому, когда приближалось время к окончательным выпускным экзаменам из богословского класса, я также, как являлся к преподавателю патрологии, явился пред последним уроком в предклассном коридоре и к Е.С.Г., прося его на этом уроке проверить мои знания по преподаваемым им предметам. Он также обещал спросить, но не спросил; а между тем, как оказалось уже на экзамене, вот что он сделал. На экзамене председательствовал в качестве ревизора ректор Академии архим. Димитрий. После моего ответа, по выпавшему мне билету, ревизор предложил мне взять еще два билета. Когда я ответил и по этим, ревизор спросил Е. С. в полголоса, так что и я мог расслышать, стоя у экзаменационного столика, почему он поместил меня так низко по разрядному списку, 9-тым? Затем ревизор заставил меня пересказать содержание конспекта иззаписок Е. С. по обрядословию. После моей передачи содержания самодельных записок Е. С. по обрядословию, ревизор спросил меня: «Что скажете об этом конспекте?» Я сказал, что конспект очень сбивчив и не имеет надлежащей системы. Ревизор улыбнулся и кивнул мне головою, как бы в знак согласия. Таким образом, сама судьба привела и меня учинить своего рода отместку Е.С. , хотя как читатель видит без всякого моего преднамерения.

[30] Вот что передавали нам из его прежней службы. Послепреобразования старой Киев.академии в семинарию, П. П., как способнейший, в числе других двух или трех преподавателей старой киевск. академии, был оставлен в качестве преподавателя для новой киевск. семинарии. Но так как П. П. из могилянской академии перенес с собою во вновь открытую семинарию и свой костюм, — длинный до пяток сюртук и длинную головную косу — и с ними не расставался, то приехавшие из Петербурга молодые преподаватели начали над ним подшучивать. Задетый за живое этими шутками новых своих товарищей, П. П. бросил преподавательскую службу в семинарии, переехал в Петербург, поступил студентом в военную медико-хирургическую акад., окончил в ней курс учения с золотою медалью, отправился заграницу для усовершенствования в медицинских науках, по возвращении из-за границы долго служил в Петербурге, где дослужился до звания академика, заслуженного профессора и чина ст. совета. В маститой старости возвратился в Киев и здесь чрез посредство митрополитакиевск. Филарета и его племянника, ректора семин. архим. Антония, был назначен преподавателем медицины вместо И. Т. Щербины и врачом в больницах академической, семинарской и киево-подольского дух.училища.

[31] Небезынтересным считаю передать один забавный случай, происшедший на публичном экзамене, при выпуске нас из богословского класса. На этом экзамене по медицине один из учеников отвечал о значении сна для человека. Митр. Филарет предложил отвечавшему вопрос: «Полезно ли спать после обеда?» Ученик ответил, что вредно, придерживаясь мнения об этом П. П,. так как он часто так выражался во время своих уроков. Владыка возразил: «А я, если не посплю после обеда, то и ночью не могу спать». П. П., желая поддержать ученика, после возражения владыки о пользе послеобеденного сна, обратился к этому ученику с таким вопросом: «А скажите, господин, что делают животные, как наедятся?» Несметливый ученик торопливо ответил: «Животные, особенно нечистые, как наедятся, сейчас же и на бок валятся у корыта». Такой ответ, понятно, привел всех в смущение, но владыка мудро нашелся и сказал: «Вы хотите опровергнуть меня тем, что только животные, наевшись, предаются сну; а человек не животное? Животные следуют инстинкту, вложенному в них Творцем их, поэтому и поступают правильно; а вы своим мудрованием извращаете этот закон природы». Этим замечанием в шутливом тоне владыка смягчил неловкость и выражения П. П., и выражение отвечавшего ученика.
Несмотря на упомянутые мною недостатки П. П. по преподаванию нам медицины, не могу не помянуть его моею личною глубокою благодарностию за его мудрый и отеческий совет мне, проявленный в том, что он отклонил меня от поступления студентом в киевск. духовную академию. Несмотря на продолжительную мою болезнь, во время которой я большую часть времени в богословском отделении провел, то в отпуске в деревню, в доме своих родителей, то в больнице, — о. ректор все таки хотел непременно послать меня казеннокоштным воспитанником в киевск. же дух. акад; неоднократно осведомлялся у П. П. о моем здоровье, желая, чтобы я поступил в академию, даже не оправившись еще окончательно от постигшей меня глазной болезни. Но П.П. отцовски участливо заявил мне, что моя болезнь, при серьезных научных занятиях, неизбежно будет возобновляться и ожесточаться и что, в конце концов, она может привести к совершенной потере зрения. В виду этого Π. П. посоветовал мне навсегда оставитьмысль об академии и поступить на службу, и притом на такую, которая менее всего требует напряжения глаз.

[32] Памятником сего уважения его ко мне и доселе сохранились в домашнем моем письменном архиве некоторые из писем его, в которых он просил моего совета по предпринимаемым им делам или общеблаготворительным учреждениям, особенно в Псковской губ. — родовом его имении, или же по части еще большего благолепия местной Спасско-Корсунской церкви, которой состоит прихожанином и усердным попечителем.

[33] Содержавшийся на счет князя оркестр, под управлением капельмейстера, выписанного из Чехии, пользовавшийся громкою славою, играл в саду княжеском, расположенном на 7-ми скалистых островах, обтекаемых р. Росью, — всякий воскресный и праздничный день, и по четвергам в летнюю пору. И послушать игру его съезжались из разных губерний помещичьи семейства для летнего пребывания в Корсуни, большинство же и для пользования у доктора Тритшеля, а вместе с тем и для купания в каскадах вод р. Роси в местах, где она била волнами о подводные камни.

[34] К приезду митр. Исидора князь экстренно вызвал из Киева знаменитого певца, Г. Соловцева, который пел, как единолично, так и принимал участие в пении киевского хора в дворце в вечернюю пору, чередуясь с музыкальным оркестром.

[35] См. об этом печатаемую в настоящей книге «3аписку» П. Г. Лебединцева.

К оглавлению

Жанры и темы

Проза, Воспоминания, Дореволюционная проза

Другие книги автора

Рекомендуем

Комментировать

 

Пожертвовать