Тростников В.Н.
Разговоры о нашей жизни

• Полный текст
• Моим читателям
• Разговор первый: Интеллектуальная разминка
• Разговор второй: Сверимся с философией
• Разговор третий: … и с математикой
• Разговор четвертый: Поговорим и о нас самих
• Разговор пятый: А теперь сверимся с богословием
• Разговор шестой: Первые выводы
• Разговор седьмой: Без Бога ни до порога
• Разговор восьмой: Веруем, Господи, помоги нашему неверию!
• Разговор девятый. Помимо прочего, и о любви
• Разговор десятый. Теперь о главном
• Приложение. Дневник Перпетуи

Моим читателям

У меня замедленная реакция на собственные действия. Только закончив свою пятнадцатую книгу, которую вы держите в руках, я задался вопросом: почему и зачем я пишу. Может быть, я просто графоман? К счастью, это предположение быстро отпало. Графоман — это человек, испытывающий удовольствие от процесса писания, независимо от того, что он пишет. У меня всё наоборот: я пишу натужно, с усилием; мне очень редко нравится то, что я написал. В общем, я пишу так, как пьют иные алкоголики: «противно, а надо». Что заставляло меня выполнять эту тяжёлую работу?

Вспоминаю, как создавалась в конце 70‑х книга «Мысли перед рассветом». Мне надо было убедить самого себя в том, что современная наука не отрицает, а подтверждает существование Бога. Соображений и аргументов в пользу этого накопилось у меня довольно много, но они разбегались в разные стороны, и я почувствовал потребность зафиксировать их на бумаге, выстроив в определённом порядке. Так и родилась эта книга. Ценность для меня представляла та рукопись, которую я напечатал на пишущей машинке, а типографское издание было побочным продуктом.

С такой же мотивацией были созданы мною несколько следующих книг. Но однажды всё поменялось: разными путями до меня стала доходить информация, что некоторые люди, задававшие себе те же вопросы, которые задавал себе я, были благодарны мне за подсказки, позволившие им найти на них ответы. С этого момента в моей работе появился аспект общественного служения и мотивация вышла на более высокий уровень. Эта мотивация движет мною и до сих пор. Теперь я пишу не только для себя, но и для группы читателей, которых называю моими. Ответственность перед ними и заставляет меня преодолевать технические трудности моей работы, которые с годами всё возрастают. Глаза мог уже не видят, перо выпадает из рук, приходится диктовать, но я знаю, что есть люди, которые хотят меня услышать, и я должен говорить. Я принял решение, что и эта книга будет не последней. Она — о главном в нашей жизни, но помимо просто главного есть ещё самое главное, и о нём-то я должен сказать в следующей книге. Да продлит мне Господь мой срок хотя бы настолько, чтобы я успел это сделать! Помолитесь и вы об этом, мои драгоценные совопросники и единомышленники.

Разговор первый: Интеллектуальная разминка

В этом месте река делает крутой изгиб, и застойные прибрежные воды, медленно движущиеся к срединному потоку, при соприкосновении с ним образуют полосу мертвой зыби, которую полуденное июльское солнце наполняет мерцающим серебристым свечением. Расположившийся недалеко от воды со своим мольбертом и складным стульчиком Художник очарован этим пятном жидкого серебра и пытается перенести его на холст. Его глаз радуется и всему другому, что его окружает — высокой некошенной траве, крутому противоположному берегу, темной кромке дальнего леса, чистой лазури неба. Он сейчас счастлив, а ощущение счастья усиливается в нём оттого, что вместе с ним эту красоту видит и его верный друг, его Собака, которая мышкует в густой траве и время от времени, отталкиваясь от земли всеми четырьмя лапами, выпрыгивает из зарослей, чтобы определить свое местонахождение.

— Какие мы родные души, — думает Художник, — видя то, что и я, Собака испытывает такое же, как и я, блаженство, и может вместе со мной повторить слова Фауста: остановись, мгновенье, ты прекрасно!

Как глубоко заблуждался Художник, и как сильно он был бы удивлён, разочарован и огорчен, если бы произошло чудо и на секунду окружающее представилось бы ему таким, каким оно представляется Собаке! Он не нашел бы в этом представлении ничего общего со своим, он не узнал бы того места, где находится, ему подумалось бы, что он попал не просто в другую страну, а в совсем другую вселенную, чужую и непонятную. В ней нет того, что более всего дорого ему в его вселенной — красок, многоцветия, всё вокруг черно-белое. Но этого мало: поскольку принципы соединения черных пятен в зрительной зоне мозга в целостные конфигурации стали «собачьими», мир заполнился странными предметами, которые человек не видит, а многие из тех, которые он видит, пропали. Исчез, например, украшавший пейзаж дальний лес — собака так далеко не видит. Однако и не в этом главное изменение: вселенная собаки лишь на 20% визуальна, а в основном это — вселенная запахов. Нос этого существа работает значительно интенсивнее, чем глаза, и это видно даже со стороны. А с каждым тончайше различаемым собакой запахом у нее связан какой-то образ, и эта образы постоянно возникают в ее сознании, ничем по своему значению для нее не отличаясь от тех, которые она воспринимает зрением…

Наши горе-учёные, с бесовским упрямством всё еще пытающиеся, не прибегая к понятию Творца, объяснить поразительные факты, безжалостно доставляемые им наблюдательной астрономией, увидели свое спасение в теории множества параллельных вселенных, которая сегодня горячо ими обсуждается. Эта умозрительная конструкция очень удобна тем, что таким гипотетическим космосам можно приписать именно то воздействие на наш космос, которое, согласно нормальному миропониманию, оказывает на него Творец. В этой уловке слышится что-то знакомое, кажется, подобная ей уже использовалась в прошлом. Да-да, и не далее, как в семнадцатом веке. Когда Галилей с помощью своего телескопа открыл горы на Луне, некий ревностный католик, считавший, что по учению Церкви небесные тела должны иметь совершенную форму, заявил, что видимые неровности Луны заполнены прозрачным стекловидным веществом, так что она всё-таки является идеальной сферой. Галилей согласился с этой остроумной теорией и предложил пойти дальше, предположив, что на Луне существуют горы из этого стекловидного материала, которые в десять раз выше видимых. Так же можно обратить против них же самих фантазирование современных космогонистов о множественных вселенных: смотрите, как всемогущ и велик Господь, создавший не один космос, а много космосов!

Но, болтая всякую чепуху, наши астрофизики произнесли слова, которые, если слегка изменить их толкование, выражают несомненную истину — ведь «сыны века сего догадливее сынов света в своем роде» (Лк. 16:8). Множество параллельных миров действительно существует, только оно находится не за пределами галактик, а здесь, на земле. Поглаживая по головке своего четвероногого питомца, ученый не подозревает, что в этой головке прячется самостоятельный мир, совершенно не похожий на тот, который заключён в его собственной до отказа набитой знаниями голове. И при всей своей догадливости этот сын века сего не догадывается, что параллельная вселенная, о которой он так любит рассуждать, находится в пяти сантиметрах от кончиков его пальцев.

А если ему мало двух вселенных, пусть выйдет после дождя в сад — там на дорожке наверняка обсыхает лягушка, которая при его приближении прыгнет в траву газона. В ее черепушке такой диковинный мир, до которого не додумался даже Станислав Лем: в нём существуют только движущиеся объекты, неподвижные глаз лягушки не воспринимает. Пытаясь представить себе эту вселенную, мы должны вообразить, что в ней на абсолютно чёрном фоне проплывают разные кушанья — конфеты, сдобные булочки, антрекоты, тефтели, а также малосъедобные чёрствые сухари, способные привлечь внимание только тогда, когда ты очень голоден; помимо этой гастрономии могут приближаться разного рода опасные силуэты, от которых надо упрыгивать. А какие миры носят в себе слепые кроты, земляные черви, рыбы, стрекозы, бабочки и ящерицы — этого нам знать не дано и никогда не будет дано. Как мы можем вообразить, скажем, вселенную летучей мыши, формирующуюся в результате приема отраженного ультразвука? Или взглянуть глазами пчелы на «танец» разведчицы в улье?

Даже тот человек, который никогда не задумывался над этим, согласится, что картины окружающего, возникающие в сознании разных животных, различны и не совпадают с картиной, возникающей в сознании человека.

Но большинство уверено, что эта картина, во-первых, у всех людей примерно одинакова, а во-вторых, она самая верная, т.е. более всего соответствует тому, каков мир на самом деле. И в обоих пунктах большинство жестоко ошибётся.

Начнем с первого пункта. Гельмгольц говорил, что если бы в магазине ему предложили оптический прибор такого качества, как человеческий глаз, он никогда его не купил бы. С ним постоянно ошибаешься, путаешь одно с другим, не можешь как следует рассмотреть самого важного. И это говорилось о нормальном, стопроцентном зрении, а оно встречается очень редко. Сколько кругом близоруких, подслеповатых, астигматиков, дальтоников, и каждый из них видит окружающее по-своему. И этот разнобой только из-за оптики, если же учесть, что всякий глаз замечает прежде всего то, что интересует его владельца, то он многократно возрастет. Многие мужчины знают, как трудно, вернувшись с вечеринки, поддержать разговор жены о платье Марии Ивановны, поскольку они не обратили на это платье, так взволновавшее супругу, ни малейшего внимания. У Пушкина сапожник мгновенно углядел ошибку в изображении обуви на картине художника, которую кроме него никто не заметил. Строитель видит готический собор совсем не так, как туристы: для них аркбутаны и контрфорсы — декорация, а для него — несущие элементы, и он будто сам ощущает тяжесть лежащей на них кровли.

Это — благоприобретенные различия в зрительном восприятии, а есть и врожденные. Меня в моей деревне посетила живущая в Австралии русскоязычная поэтесса. Побыла она совсем недолго, а потом выразила свои впечатления в стихотворении. Читая его, я поразился: за пятнадцать минут ее взору открылись такие детали дома и сада, которые от моего взора были скрыты в течение двадцати пяти лет. Я понял, что вложенный в гостью сканирующий механизм действует совсем не так, как мой, и дает на выходе другие результаты. Если бы, как воображал Гельмгольц, эти механизмы продавались в магазине, у покупателя был бы широчайший выбор — не меньший, чем в сырном отделе парижского продовольственного супермаркета. Вспомните только, какие споры разгораются при обсуждении произведений живописи или внешности какой-нибудь киноактрисы. Для одних Кандинский гений, для других его картины — мазня. Из десяти человек пять будут восхищаться красотой Софи Лорен, а пять — говорить, что в ней нет ничего особенного.