Тайна Лермонтова

• Тайна Лермонтова
• От автора
• Драма бытия человеческого (Лирика)
• Вехи духовного пути (Поэмы)
• Священный дар жизни («Черкесы»)
• Неумолимая трагедийность бытия («Кавказский пленник»)
• Диалектика человеческого преступления («Преступник»)
• Жестокий обычай и обычная жестокость («Каллы»)
• Аспекты понятия «вольность» («Последний сын вольности»)
• Прозаичность романтического героя («Ангел смерти»)
• Истоки и скромная красота любви-сострадания («Литвинка»)
• Коварные ловушки романтизма («Хаджи Абрек»)
• Неувядаемое величие христианской любви («Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова»)
• «Великий живописец русского быта» («Тамбовская казначейша»)
• Личность перед лицом демонизма («Демон»)
• Бескорыстие и высшая примиренность как итог неудавшегося бытия («Мцыри»)
• Аспекты религиозности (Драма «Маскарад»)
• Постижение образа (Роман «Герой нашего времени»)
• «Тамань»
• «Княжна Мери»
• «Бэла»
• «Максим Максимыч»
• «Фаталист»
• Примечания

«Фаталист»

Новеллой «Фаталист» Лермонтов завершает свой роман. В ней он ставит Печорина рядом с его двойником, сербом Вуличем, для того, чтобы при сопоставлении двух персонажей, оказавшихся рядом друг с другом, портрет героя времени приобрел необходимую законченность и завершенность.

Вводя печоринского двойника в повествование, Лермонтов, верный лаконичной манере своего письма, скупыми, но чрезвычайно выразительными штрихами создает его образ: «Высокий рост и смуглый цвет лица, черные волосы, черные проницательные глаза, большой, но правильный нос, принадлежность его нации, печальная и холодная улыбка, вечно блуждавшая на губах его, — все это будто согласовывалось для того, чтоб придать ему вид существа особенного, не способного делиться мыслями и страстями с теми, которых судьба дала ему в товарищи. Он был храбр, говорил мало, но резко; никому не поверял своих душевных и семейных тайн; вина почти вовсе не пил, за молодыми казачками он никогда не волочился». Перед читателем — сильная, волевая личность, с самостоятельным взглядом на жизнь, живущая самодостаточной жизнью, очень напоминающая Печорина: «проницательные глаза», «печальная, холодная улыбка», резкость суждений, храбрость, гордое одиночество, скрытность и замкнутость. Однако Вулич — не копия, а двойник Печорина. Он в чем-то повторяет Печорина, а в чем-то принципиально отличен от него.

И Вулич, и Печорин с величайшим риском для жизни участвуют в одном и том же по своей сути эксперименте. Они оба отваживаются испытать свою судьбу: один — на офицерской вечеринке, другой — во время захвата убийцы-казака. Однако делают они это по-разному и совсем различно проявляют себя в этом самоиспытании. Как известно, Вулич предложил собравшимся офицерам своеобразное разрешение завязавшегося спора о предопределении. Сняв со стенки первый попавшийся пистолет, он насыпал на полку пороха и приставил дуло к своему виску. Заряженный, как потом выяснилось, пистолет дал осечку, и Вулич остался в живых. Этот эксперимент становится для серба не столько разрешением отвлеченного метафизического вопроса, сколько поиском острых ощущений. «Это лучше банка и штоса», — говорит он Печорину после пари, «самодовольно улыбаясь».

Здесь необходимо сделать некоторое отступление. Ряд исследователей лермонтовского романа склонны преувеличивать значение темы предопределения в новелле. Как представляется, эта проблема в новелле самостоятельного звучания не имеет. Спор о предопределении является поводом к завязке действия. Философические вопросы не интересовали Печорина; его поиск находился совсем в другой области. Лермонтов создавал портрет личности, отмеченной глубокой потребностью осмысленного действия и четкого понимания своего предназначения. Ироничное отношение главного героя ко всякого рода «метафизике» заметно уже в «Княжне Мери». Описывая свою первую встречу с доктором Вернером, герой упоминает о разговоре, происшедшем в «кругу шумной молодежи», который принял «философско-метафизическое направление». «Каждый был убежден в разных разностях», — отмечает Печорин в своем дневнике. И Вернер, и Печорин не принимали участия в споре и под конец высказали свои убеждения лишь в том, что человек однажды рождается и однажды умирает. «Все нашли, что мы говорим вздор, а, право, из них никто ничего умнее этого не сказал», — заносит Печорин в дневник свое мнение о вечере метафизических прений. В «Фаталисте» Печорин неоднократно иронизирует по поводу самого понятия «предопределение». Иронизирует вскользь, мимоходом, не считая нужным останавливать внимание на этом предмете больше, чем он того заслуживает. В ту ночь, когда Вулича убил казак, Печорин долго не мог заснуть. Наконец под утро он заснул, но вскоре был разбужен ударом кулака в окно. «…Видно, было написано на небесах, что в эту ночь я не высплюсь», — шутливо замечает по этому поводу Печорин. Далее он записывает в дневнике такую же ироничную фразу по поводу распространенного мусульманского поверья. Идя к месту, где засел пьяный убийца Вулича, Печорин выслушивает от офицеров новости ушедшей ночи с «примесью разных замечаний насчет странного предопределения, которое спасло» несчастного Вулича «от неминуемой смерти за полчаса до смерти». Печорин подшучивает над простодушием офицеров и называет странным то предопределение, которое избавило Вулича от пули только лишь для того, чтобы продлить его жизнь еще на полчаса.

В чем действительно не сомневается Печорин, так это в том, что существует Высшая сила, которая ни в чем не сковывает человеческой свободы, но которая в то же время распростирает свою власть над бытием человека. Эта Высшая сила полагает конец земной жизни человека, и ее действие можно предугадать по некоторым внешним признакам. Так, в случае с Вуличем Печорин распознает ее по едва уловимому, характерному отблеску на лице своего оппонента: «На лице человека, который должен умереть через несколько часов, есть какой-то странный отпечаток неизбежной судьбы, так что привычным глазам трудно ошибиться». Кажется, не сомневается герой и в бессмертии человеческой души. Нигде в романе Печорин не высказывается прямо и откровенно по поводу этого вопроса, но было бы странно слышать из его уст признания подобного рода. Однако есть глухие намеки, говорящие в пользу сделанного предположения. Когда Печорин и доктор Вернер ехали к месту дуэли, между ним и его секундантом произошел разговор, который закончился недосказанной мыслью героя. «Во мне два человека» — признается Печорин доктору, — один живет в полном смысле этого слова, другой мыслит и судит его; первый, быть может, через час простится с вами и миром навеки, а второй… второй…» Здесь герой внезапно обрывает свою речь и обращает взор своего собеседника на три приближающиеся фигуры. Нетрудно реконструировать недосказанную мысль Печорина. Участь «второго человека» — иначе говоря, души человеческой, не может быть приравнена к участи «первого человека», то есть к участи человеческого «я», которое реализует себя в земной жизни. Если для «первого человека» смерть неизбежна, то «второго», судя по имеющемуся в речи Печорина противопоставлению, ожидает нечто совершенно иное. Разумеется, недосказанная мысль героя не может быть основанием для каких-либо окончательных выводов, но игнорировать ее тоже не следует.

Следует отметить также, что новелла «Фаталист» — одна из органичных частей лермонтовского романа. В своем внутреннем построении она подчиняется общим законам произведения в целом, ничем не выделяясь из него. Печорин здесь, как и в других новеллах, попадает в определенное человеческое окружение, и в тех действенных связях, которые завязываются у него с персонажами очередной новеллы, а не в отвлеченных умствованиях проявляет себя его душа. Попытки навязать новелле «Фаталист» какой-то исключительный философский смысл останутся неудачными, надуманными и нарушающими художественную целостность лермонтовского романа.

Итак, оба героя участвуют в одном и том же эксперименте. Как было отмечено, для Вулича игра со смертью превращается в поиск острых ощущений. Совсем иначе, нежели Вулич, ведет себя Печорин в той ситуации, когда ему приходится рисковать жизнью. Во-первых, в его эксперименте отсутствует элемент игры. Когда в уме героя мелькает мысль «подобно Вуличу испытать судьбу», он не только ни с кем не составляет пари, но даже никому не высказывает своей идеи. Ему в отличие от Вулича не нужен зритель. «Господа, я вас прошу не трогаться с места! — сказал Вулич, приставив дуло пистолета ко лбу. Все будто окаменели». Печорин далек от тайного желания своего двойника проявить власть над собравшимися, он даже скрывает от участников захвата казака истинные мотивы своего поступка. «Погодите, я его возьму живого», — говорит герой майору после того, как, подобно Вуличу, «вздумал испытать судьбу». Во-вторых, в Печорине не было той бездумности по отношению к таинству смерти, которая присутствовала в Вуличе. Оказываясь перед «роковым» окном, в которое нужно было прыгнуть с риском для жизни, Печорин признается себе: «Сердце мое билось сильно». А после удавшейся операции по захвату вооруженного убийцы-казака добавляет: «Офицеры меня поздравляли — и точно, было с чем!»

Проведенный эксперимент обнаружил существенную разницу между двумя похожими друг на друга сыновьями одной эпохи. Он показал, что Печорин не боится смерти вовсе не потому, что жизнь не дорога ему. Напротив, он чуток к каждому мгновению жизни, ибо слишком хорошо чувствует и ценит ее неповторимость. В своем дневнике он признается в том, что глупо создан, ибо ничего не забывает. Для Вулича же существующая жизнь является не более чем игрой, а самая игра — настоящей, подлинной жизнью. Он может в разгар смертельного поединка с чеченцами хладнокровно доигрывать начатую до схватки партию в вист и под свист пуль рассчитываться за свой проигрыш в карты. А может и самоубийство хладнокровно превратить в некую новую игровую забаву. При всей своей тоске от бесцельности существования Печорин не может свести свою жизнь к бравурной игре со смертью. Он не способен превратить эту игру, как Вулич, в некую самоцель, в своеобразное средство спасения от скуки. Будучи отправленным на Кавказ, герой и в самом деле, подобно своему двойнику, питал некоторую надежду на то, что «скука не живет под чеченскими пулями». Но он никогда не стал бы, подобно Вуличу, искусственно создавать тех эффектов, которые обновили бы в нем притупившееся чувство жизни. Печорин для этого слишком глубок, слишком серьезен, слишком целомудрен в своем отношении к жизни. Его врожденная решимость, проявляемая в готовности в любую минуту перейти грань жизни и смерти, никогда не смогла бы превратиться в бесполезный, неоправданный риск, в некий фарс, рассчитанный на чью-то реакцию. Печорин никогда не опускался до уровня бесшабашной игры с жизнью. Его неизбывная грусть и томительная скука нигде не доводят его до преступного легкомыслия. В его положении, под сокрушительным гнетом тоски бесцельного существования так соблазнительно и так естественно было бы отдаться во власть бездумного и легковесного времяпрепровождения. Но даже под постоянным гнетом неизбывной грусти Печорин органически не способен, как Вулич, закончить свою жизнь игрой. Если он и не нашел своего предназначения в жизни, то и превратиться в циника, подобного Вуличу, он не в состоянии.

Вводя образ серба Вулича в финал своего романа, Лермонтов создал тот контрастный фон, на котором преждевременная смерть Печорина перестает казаться безответственной игрой с жизнью. Сравнением с Вуличем Лермонтов отклонял от Печорина возможные обвинения в легковесной игре с жизнью и выделял в личности главного героя своего произведения черты неподдельного трагизма.

И еще одно замечание. В этой новелле, которой завершается печоринский дневник, автором уточняется и углубляется диагноз болезни главного героя произведения. При завершении романа, когда читатель уже познакомился с личностью Печорина, Лермонтову важно было подчеркнуть, что Печорин — явление, возникшее на почве российской действительности, что в его характере не было космополитизма и что его тоска есть порождение русской жизни. «А всё, чай, французы ввели моду скучать?» — спрашивал Максим Максимыч, предполагая, что Печорин перенял у иностранцев моду на «разочарование и скуку». «Нет, англичане», — отвечал штабс-капитану повествователь. В своем романе Лермонтову необходимо было провести четкую грань между печоринской болезнью и английской модой на скуку, носителем которой в романе является серб Вулич. При исследовании печоринской болезни Лермонтов не мог не сказать о том, что она была вызвана отнюдь не оторванностью от родной почвы, а, напротив, укорененностью в ней, что в ней не было и тени подражательности.

Роман «Герой нашего времени» аккумулировал в себе все грани и стороны лермонтовского таланта. В нем нашли отражение и идеальное художественное воплощение все наиважнейшие мотивы его творчества. В этом романе Лермонтов наиболее полно, без остатка выразил самого себя, достиг наивысшей точки в своей литературной деятельности и завершил творческую миссию, возложенную на него. Ее содержание заключалось отнюдь не в создании портрета личности периода безвременья, возникшего в русской истории после крушения идей декабризма. Герой лермонтовского романа не вмещается в те рамки человека эпохи николаевской реакции, которыми ограничивал его Герцен. Личность Печорина нельзя считать фотографическим отпечатком кризисной эпохи, утратившей на время перспективу исторического развития. Печоринская тоска для этого слишком глубока. Она неизлечима прививкой какого бы то ни было исторического оптимизма. В своем романе Лермонтов изобразил личность, изуродованную отнюдь не особенностями николаевской действительности. Печорину, в сущности, катастрофически недостает от окружающей его жизни одного только основополагающего начала, отсутствие которого губительно отражается на человеческой душе в любое историческое время. Ему не хватает в ней проявлений Любви, понимаемой в высшем смысле этого слова. Той Любви, которая присутствует в мире на правах божественного дара, которая в равной мере доступна всем и каждому, но которая посещает лишь тех, кто всеми силами души взыскует ее. Той таинственной Любви, которая, подобно откровению, посещает сердце человека, просвещает ум его и постепенно меняет самое существо его жизни, одушевляет все его поступки и озаряет его существование особым смыслом. Той Любви, которая реализует себя в земных, конкретных и простых делах, но которая вместе с тем возносит ее носителя к тому бытию, над которым не властно время. Наконец, той Любви, которая сопрягает личность с тайной человеческого существования.

В тех сферах, в которых вращается Печорин, будь то «водяное» общество, круг «честных контрабандистов» или же собрание русского офицерства, жизнь, как частная, так и общественная, не одушевлена основополагающим началом такой Любви. Она бессодержательна, поверхностна и разобщена. Не содержа в себе духовной целостности, она покоится на началах человеческого эгоизма и себялюбия. В ее размеренной и мертвящей обыденности, постепенно убивающей в человеке живую душу, совершенно не остается места высокому идеалу Печорин, не находя в себе силы противостоять духу времени и общему направлению жизни, не считая для себя возможным выстраивать модель замкнутого, самодостаточного существования, убивает в себе лучшие качества, так как не находит им в окружающей его действительности ни поддержки, ни должного применения. Добрые задатки героя, не нашедшие условий для реализации, не встретившие со стороны жизни подкрепления для своего развития и по этой причине загнанные глубоко внутрь, делают из него нравственного калеку. Герой постоянно убеждает себя в том, что в подавлении лучших сторон своей души, в «насыщении своей гордости» и заключается главное умение жить. Но это подавление своей природы, эта насильственная прививка индивидуализма делает его глубоко несчастным человеком. Везде и всюду сквозь принудительный индивидуализм прорывается в Печорине естество души, жаждущей, вопреки выработанным поведенческим принципам, хотя бы единичного поступка Любви.

История печоринской души позволяет сделать вывод о том, что пребывание в действенном бескорыстии, имеющем высшую оправданность и жизненную целесообразность, является одной из самых насущных и самых неистребимых потребностей человеческой души. Судьбой своего героя Лермонтов выражал справедливую мысль о том, что насильственное подавление индивидуалистическим началом того бескорыстия, которое является неотъемлемой частью человеческой природы, бесконечно уродует человеческую личность. Встав на этот путь, последовательно осуществляя его, человек обрекает себя на духовную гибель и завершает свое бесцельное существование столь же бессмысленным умиранием.

Вместе с тем героем своего романа, неисцелимо тоскующим в пустоте жизни от вынужденного бездействия, поэт выразил глубокую скорбь о горестном состоянии российского общества, в котором не нашлось места для личности, наделенной свыше недюжинными задатками. Жизнь, окружающая Печорина, не содержит в себе божественного дара Любви, не согрета присутствием ее вечного тепла, не имеет в себе высшей оправданности. Главный герой произведения мучительнее других переживает гнетущую опустошенность жизни, холод и бессмысленность, пронизывающие все ее сферы. Однако противостоять общему безблагодатному укладу окружающей его действительности герой не в состоянии. Он беззащитен, духовно безоружен перед ней, не может противопоставить общему укладу жизни опыт своего личного существования. Своим героем, не защищенным изнутри от духовной несостоятельности окружающей жизни, Лермонтов как бы проверял русскую действительность на присутствие в ней той Любви, которая приобщает личность к вневременным ценностям и привносит высшую умиротворенность в ее существование. Вывод писателя безутешен: моральная изуродованность такой личности, как Печорин, свидетельствует о том, что русская действительность, не в частных проявлениях, а в своей целостности, по сути своей пуста и бессодержательна. Она не содержит в себе начал высшей Любви, оправдывающих бытие человека, не может наполнить жизнь личности высоким смыслом. Это и есть та самая болезнь, на которую хотел указать Лермонтов обществу своим произведением и о которой упоминал в предисловии к своему роману.

В то же время роман «Герой нашего времени» — произведение, в котором сконцентрировалась глубоко личная драма самого поэта, не обретшего, как и Печорин, гармоничных отношений со своим временем. Печорин, без сомнения, есть самый задушевный персонаж лермонтовского творчества. В печоринской судьбе в известном смысле отобразилась судьба самого Лермонтова, столь же открытого миру и столь же незащищенного от его воздействия. Однако исповедальность романа, определенная интимная близость героя к его создателю нисколько не снижают и не обесценивают той объективной правды, которая содержится в лермонтовском произведении. Сверхчуткой душой своей Лермонтов обнаружил в пределах российского бытия опасный мистический провал, образовавшийся в нем по причине утраты высшей Любви, которая наполняет особым смыслом жизнь как отдельной личности, так и всего общества в целом, и судьбой своего героя попытался указать на этот провал русскому обществу, отрезвить русского человека от присущей ему великодержавной самоуверенности.

Ход времени подтвердил правоту безотрадного лермонтовского взгляда на российскую действительность. В XX веке Россия пережила страшное, небывалое разрушение, имевшее поистине апокалиптический размах. Причины происшедшей трагедии очевидны: жизнь российского общества к рубежу веков духовно выхолостилась и опустошилась, морально деградировала и нравственно распалась. В ней практически не осталось места для той высшей Любви, которая является гарантом ее несокрушимой целостности и подлинного благоденствия. Лермонтов стоял у истока этого опасного заболевания. Своим произведением он поставил неутешительный диагноз российскому обществу, которого никто из современников не понял. Вне всякого сомнения, создавая свой бессмертный роман, поэт не просто обогащал и развивал русскую литературу, а выполнял высокое служение Истине, нес нелегкое послушание, возложенное на него промыслом Божиим (характерно, что духовное неблагополучие российской жизни, вызвавшее глубокую грусть и заставившее задуматься о судьбе России, Лермонтов ощутил уже на самой заре своей творческой деятельности. Эта его грусть и его тяжелое раздумие нашли свое выражение в стихотворении «Предсказание». Написанное поэтом в возрасте 16 лет произведение содержит в себе пророческое указание юного Лермонтова на то грядущее ниспровержение устоев российской жизни, которое претерпела Россия в годы революции).

На протяжении всего творческого пути Лермонтов оставался наедине с нелегкой думой о судьбе личности в России. До конца своих дней он мучился вопросом о жизненном пути человека. Поэт справедливо полагал, что подлинное самосознание нации определяется вовсе не ее историческими свершениями и эпохальными завоеваниями. Нравственная и духовная состоятельность любого общества определяются совершенно другим показателем: тем местом и той ролью, которые в нем обретает личность. В «Герое нашего времени» Лермонтов не дал готовых решений и ответов, имевших сиюминутный характер, но выразил нечто большее: острую боль за человеческую душу, за ее чрезвычайно легкую ранимость и почти детскую беззащитность, за то немое и безответное страдание, которое появляется в ней от нереализованной жажды высокого служения. Одним из первых русских писателей он сказал о том, что в человеческом действии, пронизанном началом подлинной Любви и имеющем высшую оправданность, заключается самая насущная потребность человеческого духа. Неутоление этой потребности налагает мрачный отпечаток на человеческую жизнь, уродует человеческую душу и оборачивается для личности непоправимой трагедией. В этом исключительном внимании, которое проявлял поэт к человеческой личности, в трепетном, глубоко сочувственном отношении к ее хрупкому внутреннему миру, в ответственности человека за свое предназначение перед неповторимым, бесценным даром бытия и заключаются как самобытность, так и непреходящее значение лермонтовского романа «Герой нашего времени».