Тетрадь I

Понедельник, 29 января 1973

Вчера в поезде (из Wilmington, Del.) думал: пятьдесят второй год, больше четверти века священства и богословия – но что все это значит? Или – как соединить, как самому себе объяснить, к чему все это сводится, clair et distinct¹, и возможно ли и нужно ли такое объяснение? Двадцать пять лет назад, когда эта, теперь уж меня определившая жизнь (посвящение, богословие) начиналась, все казалось, что не сегодня-завтра сяду, подумаю и выясню, что это только вопрос досуга. Но вот – двадцать пять лет! И, вне всякого сомнения, большая часть жизни – за спиной, а неясного – на глубине – гораздо больше, чем ясного.

Что нужно, собственно, объяснить? Соединение, всегда меня самого удивляющее, какой-то глубочайшей очевидности той реальности, без которой я не мог бы дня прожить, со всем растущим отвращением к этим безостановочным разговорам и спорам о религии, к этим легким убеждениям, к этой благочестивой эмоциональности и уж, конечно, к «церковности» в смысле всех маленьких, ничтожных интересов… Реальность: еще вчера ее ощутил – идя в церковь к обедне, рано утром, в пустыне зимних деревьев, и затем этот час в пустой церкви, до обедни. Всегда то же ощущение: времени, наполненного вечностью, полноты, тайной радости. Мысль, что Церковь только для того и нужна во всей своей «эмпирии», чтоб этот опыт был, жил. Так, где она перестает быть символом, таинством, она ужас, карикатура.

Пятница, 16 февраля 1973

Искал тетрадку в своем столе. Нашел почти новую – и в ней одна запись, сделанная 1 ноября 1971 года. Почти смешно, до чего сходно с той, что предшествует этой: «религия» – худшее и лучшее в человеке. Не только лучшее, а тоже и худшее. Читал Journal Litteraire Leautaud² – странное влечение к такого рода книгам. Может быть, потому, что это как зеркало для верующих: вот какими нас видят правдивые люди. Фальшь, ужасающая фальшь «религиозности». Безрадостность. Бездарная «серьезность». Неужели это возможно, если верить в Бога – в вечное и главное tout est ailleurs (Julien Green)? Почти невозможность дальше выносить «академическое изучение духовности». Сколько ненужного, пустого, фарисейского³. Все утро дома, за столом! После недели в Калифорнии, после торжеств в Wilkes Barre (хиротония еп. Германа), после поездки в Филадельфию (похороны И.М. Цапа) – какое беспримесное счастье! В столовой Том⁴, с которым мне всегда светло и хорошо. Снег за окном.

Суббота, 17 февраля 1973

Вчера длинный вечер у Сережи с Иосифом Бродским. Сначала скучнейший прием у R.Payne. Снобизм. [Сумбурная компания]. Какие-то таинственные девицы в штанах. Для чего им Бродский? Дома – очень простой и милый. По словам Сережи, в Pen-Club, днем, после чтения им его стихов, на вопрос какого-то еврея, почему он христианин, Бродский: «Потому что я не варвар…» Страшно нервный. Впечатление такое, что потерян, не знает, как себя вести. Возвращение домой ночью, страшным морозом, по снегу, со станции.

Сегодня все утро – блаженно! – в кровати за «Чевенгуром» А. Платонова. Удивительная книга!

Воскресенье, 18 февраля 1973

Литургия в East Meadow. Радостное чувство, что американское православие, за которое пришлось столько вытерпеть хулы, – реальность, в тысячу раз больше реальность, чем дешевая псевдодуховность всевозможных [духовных центров]. Но, увы, люди любят дешевку, лишь бы она была прикрыта бородами, крестами и привычными словесами.

Вчера вечером кончил «Чевенгур». Читал, и все в уме сверлила ахматовская строчка: «еще на западе земное солнце светит…»⁵. А тут – погружение в мир, весь сотканный, в сущности, из какой-то бездонной глубины невежества, беспамятства, одержимости непереваренными мифами. Как будто никогда не было ничего в России кроме дикого поля и бурьяна. Ни истории, ни христианства, никакого логоса. И показано, явлено это потрясающе. И еще приходит в голову: «если свет, который в вас, – тьма…»⁶. Все происходит в какой-то зачарованности, душевном оцепенении, каждый ухватывается за какую-то соломинку… Удивительный ритм, удивительный язык, удивительная книга.

Понедельник, 19 февраля 1973

Вчера длинный вечер у Виктора Кабачника с «новыми» – Юрием Штейном и его женой Вероникой (Туркиной), двоюродной сестрой первой жены Солженицына. Длинный разговор – о Солженицыне, о России, об о. В. Шпиллере (которого они считают попавшимся…) и т.д. Конечно, мы отвыкли от этой раскаленности. Но чувствуется в ней и какая-то растерянность. Одержимость политикой. Трудно найти не то что общий язык, но внутреннее общение – или это, может быть, специально мне. Несколько раз тяжкая мысль – побушуете, побушуете и тоже «успокоитесь». Несчастная судьба эмигрантов: приезжать «открывать глаза» людям, которые смотрят в другую сторону. Еще более горькая: встречаться с предшествующим слоем эмиграции, уже «успокоившейся» и перешедшей к внутренним склокам (легче!). Создание комитетов, таинственные звонки в Лондон и Москву. Вечный путь русской интеллигенции – путь возбужденного отрыва. И, вместе с тем, единственное приемлемое в России. Бродского облепляет чернь – академическая. Эти сами стремятся к «черни» политической, не разбираясь, что это «чернь». В конечном же итоге, мне думается, влияет на историю только одно: говорить свое, без оборота на кого бы то ни было, без расчета. «Сказавших правду в скорбном мире…»⁷ Этим мне дорог Солженицын: когда думаю о нем, делается как-то светло и тепло. На мой вопрос Вероника Штейн подтверждает – человек невероятной и упрямой силы… И еще: никогда не бояться, что «история» пройдет мимо, не волноваться, как бы не пропустить ее.

Вероника Штейн рассказывает о семейной драме Солженицына. Она на стороне Солженицына. Эксплуатация всего этого – против Солженицына. Печальное участие в этой эксплуатации о. В. Шпиллера. От его письма Лоуренсу несет удручающей духовной гордыней. Ни на чем в мире так легко играть, как на «религиозности». И сколько людей, что неочищенная, непросветленная религизность и есть средоточие демонического в мире (доказательство – «Чевенгур», насквозь пронизанный страшной, темной религиозностью).

Вторник, 20 февраля 1973

Узнал сегодня о скоропостижной смерти в Los Angeles (во время юбилейного банкета прихода, при произнесении речи) Иллариона Воронцова. Всего лишь две недели тому назад (7 февраля!) завтракал у него в L.A.! Пятьдесят три года… Он был одним из счастливых, даже пронзительных воспоминаний моего детства: лагерь [на юге Франции] в Napoule, 33-й или 34-й год, наша дружба, безоблачное солнце тех лет, юга, моря. Потом, много лет спустя, встреча в Калифорнии. Его удивительная красота, красота всего облика, тихость, любовь к поэзии, одинаковое (для меня) восприятие Церкви, какая-то его вечная неудовлетворенность земным, однако без всякой показной религиозности, без всякой тяги к псевдодуховности. Несколько встреч за эти годы. Две недели назад – его рассказ об Афоне, куда он ездил только что. И опять – без громких фраз, даже с юмором, но все понял, почувствовал, увидел. Его жена: «Он садится в ванну и громко читает стихи». Чувство потери: почти не виделись, не встречались, но каждая встреча была беспримесной радостью. Только что звонил Серафим Гизетти. Говорит, что его речь (15 минут, потом он упал…) была замечательной.

Четверг, 22 февраля 1973

Исповедь. Наставляешь другого: надо начинать с малого, строить, собирать себя, освобождаться. А сам?

Страшная трудность для меня личных разговоров. Почти отталкивание от всяческой «интимности». Мучительная нелюбовь исповедовать. О чем в христианстве можно столько «разговаривать»? И для чего?

Пятница, 23 февраля 1973

Вчера вечером – от усталости, несколько глав Alan Watts, In My Own Way⁸ (автобиография, Ваня Ткачук⁹ подарил мне ее на Рождество). Меня никогда нисколько не интересовали восточные религии, Зен и т.д. В Watts'е меня интересует только тот факт, что он был священником и ушел ради этого, всегда мне казавшегося неглубоким ориентализма. Поэтому прочитал только те главы, что относятся к его пятилетнему англиканскому священству. Сам Watts представляется мне очень поверхностным мыслителем. Эти ссылки на свой «мистический опыт…»! Но кое-что в его критике христианства заслуживает внимания. О молитве: «…interpreted St. Paul's «pray without ceasing» as chattering to Jesus all the time, mostly about how horribly one has sinned» (p.180)¹⁰. «Belief in the forgiveness of sins seems to aggravate rather than assuage the sense of guilt, and the more these people repented and confessed, the more they were embarrassed to go creeping to Jesus again and again for his pardon. They feel simply terrible about drawing so heavily on the merits of the cross, infinite as they might be, and idealized being good children in their paternalistic universe…» (p.181)¹¹. Хороший ответ на его синкретизм от одного из его друзей: «Есть много религий, но только одно Евангелие…» Watts хороший пример тому, как христианство, растворенное в «религии» и «мистике», теряет свою единственность, свой смысл и силу как суда над религией.

Суббота, 24 февраля 1973

Вчера разговор с Томом [Хопко] о В. Сошлись, что источник его вопиющих недостатков, то есть недостатков его богословия, – в гордыне. Вся «грехология» сводится, в сущности, к двум источникам: плоть и гордыня. Но гордыня гораздо страшнее (она погубила ведь и бесплотные силы). Христиане сосредоточили свое внимание, свою религиозную страсть на плоти, но так легко поддаться гордыне. Духовная гордыня (истина, духовность, максимализм) – самая страшная из всех. Трудность же борьбы с гордыней в том, что, в отличие от плоти, она принимает бесконечное множество образов, и легче всего образ «ангела света». И еще потому, что в смирении видят плод знания человеком своих недостатков и недостоинства, тогда как оно самое божественное из всех Божиих свойств. Мы делаемся смиренными не потому, что созерцаем себя (это всегда ведет к гордыне, в той или иной форме, ибо лжесмирение всего лишь вид гордыни, может быть – самый непоправимый из всех), а только если созерцаем Бога и Его смирение.

Понедельник, 26 февраля 1973

Малая и бессмысленная ложь. В субботу вечером М.М. (бедненькая, чуть-чуть свихнувшаяся американка, приезжающая ко мне каждые две недели «беседовать» и исповедоваться) уличила меня в такой лжи. На ее вопрос, успел ли я прочитать ее письмо (а в промежутках между посещениями она пишет нескончаемые письма), я ответил – почему? сам не знаю: «Только наспех и поверхностно…» Через минуту она нашла это письмо на моем столе – случайно! – нераспечатанным. Записываю, потому что сам не могу себе объяснить, зачем я это сказал. Ни малейшей нужды, никакой причины. Какая-то странная боязнь «отрезать», боязнь правды в малом, тогда как в «большом», мне кажется, я не лгу и даже ненавижу всякую ложь. Однако сказано: «в малом был еси верен…"¹².

Вторник, 27 февраля 1973

Вчера днем в Trinity Church¹³ на Wall Street¹⁴ о молитве. И сразу же заявление вроде: «А не важнее ли кормить голодных…» Надоевшая американская дешевая жвачка и скука.

Удовольствие попасть в этот удивительный квартал с его суетой, шумом, толпой.

Сегодня утром пакет из Финляндии – финский перевод моего «Великого Поста».

Суббота, 3 марта 1973

Все эти дни давление бесконечного количества малых дел и забот: дело Эванса, дела студентов, звонки из церковной канцелярии, поездка в Тихоновский монастырь к арх. Киприану и т.д., и т.д., и т.д. Душа устает и высыхает от всей этой действительно суеты. Один просвет: два часа поездки в South Canaan вчера, удивительным, солнечным, «предвесенним днем». Так как приехал туда заранее, то целый час ходил по «проселочным» дорогам, среди прозрачных лесов. Тающий снег, вода, солнце, тишина. Так же и обратно. Кроме того, раздробленное время, пустая голова, нервная усталость, «мир сей» в его мелочности и скуке.

Вторник, 6 марта 1973

В субботу исповедь М.Т. Мучительные раздумья: что правильно, что нет. И о том также, как любые схемы разбиваются о действительную уникальность каждой жизни. «Аз же свидетель есмь»¹⁵.

В воскресенье – служба в Paramus¹⁶.

Вчера все утро и до четырех часов дома за статьей о литургическом семинаре. Еще раз – убеждение в ложности исключительно «академического» богословия. Голос вопиющего в пустыне.

Ужин у Андерсонов. Диктовка Анне¹⁷ (молитвы в первый, восьмой и сороковой день). Разговор с В., который, как всегда, обезоруживает меня своей логикой, хотя логика эта способна доказать всегда лишь часть настоящей правды, и даже и ее извратить. Ужас логики, ужасавшей Шестова. Ее жизненное бесплодие. Разумный и логичный человек вряд ли способен к раскаянию. Он способен лишь к анализу.

Трагедия в Хартуме (убийство террористами дипломатов). Ненависть ко всем идеологиям. Отсюда, наверняка, моя постыдная симпатия к Leautaud, commissaire Maigret¹⁸ и… Талейрану. Безвыходный тупик человеческих «убеждений». И подумать только, что они и веру считают «убеждениями», направленными на «ценности». Вред богословия: сведение веры к идейкам и убеждениям, да еще научно (дюжиной немцев) «обоснованным"… (Это тоже думал, слушая в субботу лекцию L. Bouyer об «Apostolic Ministry»¹⁹ . Если эта последняя доказывается так, то грош ей цена…)

Только что разговор по телефону с N. Как легко люди падают духом, унывают! И как все тогда кажется безнадежным. Божественная сила терпения. Больше всего для борьбы с дьяволом нужно терпение, а его-то меньше всего в человеке, особенно молодом. Главная опасность молодости – нетерпение. Почему Бог терпит? Потому что Он знает и любит.

Пятница, 9 марта 1973

Письмо от Никиты Струве с замечательной, по-моему, оценкой Платонова: «…Платонов, бесспорно, замечательный писатель, владеющий каким-то доселе неслыханным языком, но, на мой взгляд, писатель не гениальный, потому что «с сумасшедшинкой» и болезненным восприятием мира. Есть в нем и какая-то недосказанность: все в его мироощущении предполагает веру, а была ли у него вера в Бога – неясно. Он не верил в смерть, но тем самым снимал как бы с человеческой судьбы ее трагичность. По правде сказать, я «Чевенгур» недопонимаю. Чевенгурцы какие-то дети природы, обманутые революцией, но остальные все – от кузнеца до убитых буржуев – чем они жили?.. В чисто литературном плане Платонов совершенно лишен дара построения.

«Чевенгур» его единственная большая вещь, и какая-то непостроенная, недоделанная. Я признаю гений его языка, остроумие его сатиры, но чтение его меня не просветляет, от него становится на душе щемяще-неуютно. Это какой-то Достоевский без веры, из видения Версилова – расслабленно доброе, но безвольное человечество. Солженицын с его волевым упором, с его силой и здоровьем куда выше и, главное, куда нужнее…»

Вчера, в поезде и дома, чтение французских еженедельников (L'Express, Le Point). Хотя и совсем другое, но тоже болезненное восприятие мира. Кривляние, псевдоглубина, вошедшие в кровь. Подспудная ненависть к здоровью, к ясности, к смыслу. Удручающее уныние всего этого…

В среду вечером – «малый синод» в Syosset²⁰. Затем – встреча с группой из Sea Cliff. Разговоры, рассказы о борьбе с Белосельским, об участии Граббе и его клики в этом и т.д. Страшное гниение русской эмиграции… А подумать только, что люди этим всем буквально живут, в этом видят «деятельность», «борьбу» и «верность Церкви». «Так вот в какой постыдной луже…»²¹.

Трагическое известие о breakdown'е²² в Лос-Анжелесе о. N.N. Значит, признаки, поразившие меня три недели тому назад, были реальными. Боюсь, что причина все та же: «с головой ушел в свою деятельность». А вот этого-то и не нужно. Полная невозможность в какой-то момент увидеть все в перспективе, отрешиться, не дать суете и мелочности съесть душу. И в сущности все та же гордыня (не гордость): все зависит от меня, все отнесено ко мне. Тогда «я» заполняет собой реальность, и начинается распад. Страшная ошибка современного человека: отождествление жизни с действием, мыслью и т.д. и уже почти полная неспособность жить, то есть ощущать, воспринимать, «жить» жизнь как безостановочный дар. Идти на вокзал под мелким, уже весенним дождем, видеть, ощущать, осознавать передвижение солнечного луча по стене – это не только «тоже» событие, это и есть сама реальность жизни. Не условие для действия и для мысли, не их безразличный фон, а то, в сущности, ради чего (чтобы оно было, ощущалось, «жилось») и стоит действовать и мыслить. И это так потому, что только в этом дает нам Себя ощутить и Бог, а не в действии и не в мысли. И вот почему прав Julien Green: «Tout est ailleurs», «Il n'ya de vrai que le balancement des branches mis dans le ciel»²³ и т.д. То же самое и в общении. Оно не в разговорах, обсуждениях. Чем глубже общение и радость от него, тем меньше зависит оно от слов. Наоборот, тогда почти боишься слов, они нарушат общение, прекратят радость. Это я с особой силой почувствовал в тот новогодний, декабрьский вечер, когда в Париже сидел в мансарде Адамовича. Все говорят, что он предпочитал говорить о пустяках. Верно. Но не потому, что не о чем было говорить, а потому, что таким явным было именно общение. Отсюда моя нелюбовь к «глубоким» и, в особенности, «духовным» беседам. Разговаривал ли Христос со Своими двенадцатью, идя по галилейским дорогам? Разрешал ли их «проблемы» и «трудности»? Между тем все христианство есть, в последнем счете, продолжение этого общения, его реальность, радость и действенность. «Добро нам зде быти»²⁴. Вот таким «добро» был и тот вечер с Адамовичем, да и все, что по-настоящему запомнилось, осталось от жизни как «добро» и радость: ужины и вечера вдвоем у Вейдле в Париже, еще раньше корпусные дружбы. Своеобразная «уникальность», например, Репнина в моей жизни. Нам решительно не о чем разговаривать, и мне всегда так хорошо с ним, хотя вне этих почти мимолетных встреч в Париже, раз в год, я почти не вспоминаю о нем. Брат Андрей: мы трех «серьезных» слов не сказали друг другу за последние двадцать лет, но встречи и общение с ним одна из главных, реальнейших радостей моей (и, я знаю, его) жизни, бесспорное, очевидное «добро». И наоборот, там, где в центре как содержание общения – действия, события и мысль, там не выходит и общения. А вот с К.Ф. выходит! Действительно, «il n'ya de vrai…» Слова же должны вынашиваться не в разговорах (где они так часто – чеки без покрытия), а на глубине, вот в этом самом опыте tout est ailleurs, как, в сущности, свидетельство о нем. Тогда они звучат, сами становятся даром, таинством.

Итак, если вспомнить, то оказывается, что наибольшая сила и радость общения были в моей жизни от тех, кто «умственно» меньше всего значил для меня: Репнин, о. Савва Шимкевич (в корпусе, 1933–1935 гг.), о. Киприан.

Сегодня в New York Times статья Натальи Решетовской, первой жены Солженицына – в ответ на недавнюю защиту Солженицына там же Жоресом Медведевым. Статья гнусная, злая, полная интуиции и к тому же несносно «бабья». Эта атака, увы, лишнее подтверждение «инспирированности» письма Шпиллера.

Удивительный, совершенно весенний день! Почти жарко. Весь день дома за столом. Счастье.

Суббота, 10 марта 1973

Вчера – длинная пастырская беседа с женщиной в депрессии. Бросил муж. Сын ушел в hippies²⁵. Бросил школу, живет неизвестно где. Дочь двенадцати лет тоже начинает впадать в депрессию. Все бессмысленно. Профессия (медицина) опротивела. Полная тьма. Во время разговора ощущал с самоочевидной ясностью «демонизм» депрессии. Состояние хулы. Согласие на хулу. Отсюда – смехотворность психиатрии и психоанализа. Им ли с «ним» тягаться? «Если свет, который в вас, тьма…»?²⁶ Я сказал ей: Вы можете сделать только одно, это – отказаться от хулы, отвергнуть саму себя в этой лжи, в этой сдаче. Больше Вы не можете – но это уже начало всего.

Болезнь современных (да и не только современных) людей – одержимость. А они, а с ними заодно и священники, хотят лечить ее психиатрической болтовней.

Воскресенье, 11 марта 1973. Прощеное

У Л. уже несколько недель болело плечо и под рукой. Вчера утром д-р Стивенс сказал ей, что нужно немедленно резать, чтобы «узнать"… Какой глубокой, торжественной становится сразу же жизнь при таком известии. Весь день словно тихое «присутствие». Завтра у Л. свидание с хирургом.

Понедельник, 12 марта 1973. «Чистый»

«И покры ны тьма…»²⁷ Два дня этого «присутствия» в доме. Почти об этом не разговаривали. Но, нет-нет, при взгляде, при том или ином слове – прорывалось.

Боже мой, какую болезненную чувствуешь тогда жалость и нежность. Как все становится прозрачным, хрупким, обреченным. Этих двух дней не забыть. Сегодня звонок из Нью-Йорка от Л.: ее доктор категорически утверждает, что все в абсолютном порядке!

Прощеная вечерня – очень хорошая, очень подлинная. Почему все-таки не удается всегда жить на этой высоте? Сегодня длинная-длинная утреня. Один в пустом алтаре, все время ощущая все – и «присутствие» (это еще до радостного телефона), и «светлую печаль» Поста, и весь тот вздох, о котором – Пост.

И уже врывается суета: звонки, гора неотвеченных писем, даже заседание. Как при всем этом хранить, созидать внутреннюю, светлую тишину?

Среда, 14 марта 1973

Мучительная раздробленность времени, даже, вот, в эти дни Великого Поста. Выходишь из церкви – заседание. «Когда можно вас повидать…» Хорошо только дома, только одному. Мучительность всех контактов – и чем дальше, тем больше. Невыразимость, непередаваемость главного. Как я устал от своей профессии или, может быть, от того, как она стала пониматься и восприниматься. Такое постоянное чувство фальши, чувство, что играешь какую-то роль. И невозможность выйти из этой роли.

Изумительные, весенние дни. И как только остаюсь один – как вчера, в Harlem, опоздав на поезд, – счастье, полнота, радость.

Пятница, 16 марта 1973

Вчера несколько часов с Г.Б. Удинцевым. Ученый-океанограф, работает в одном из институтов Академии Наук СССР. Здесь в научной командировке, на восемь месяцев. Устроил свидание со мной через Helen Fisher (моя бывшая студентка в Колумбии). «Хотел Вас повидать, потому что еще в Москве прочитал Вашу «Зрячую любовь» (о Солженицыне). Она много там ходила по рукам. Абсолютно согласен…» Необыкновенно милый, сердечный – вот уж именно тот «русский человек», который нам все больше и больше кажется мифическим. Поклонник Солженицына и Сахарова. Из интеллигентной семьи. Спрашиваю его о Церкви. «Засорена, засорена, но… что же, хотя бы так…» Поразительный рост баптизма. О «русинах»²⁸: «есть ничего – Солоухин, но есть и зловещее…» Все хочет прочесть до отъезда.

Первая неделя Поста прошла сумбурно. Вчера тревожные звонки с Аляски, от о. Д.Г. и т.д. Статьи об англиканстве, о приходе. Горы неотвеченных писем. От всего этого на душе неспокойно и именно «засорено"…

Понедельник, 19 марта 1973

На заседании Митрополичьего совета в Gramercy Park Hotel, слушал скучнейший дебат о пенсионном фонде. Мучение от уровня всей этой «церковной жизни».

Четверг, 22 марта 1973

Три мучительных, напряженно-суетных, тяжелых дня: Митрополичий совет и архиерейский синод. Описывать всего этого нет сил и охоты. Вечное и страстное желание уйти, отстраниться, не [участвовать] – и объективная невозможность это сделать. Безвыходность этого положения: быть eminence grise²⁹, чтобы по возможности limiter les degats³⁰, и ipso facto³¹ оказываться все время на том самом уровне, от [нелюбви] к которому во всем этом участвуешь…

Вчера и сегодня у нас маленький Саша Шмеман³². «Зато слова – ребенок, зверь, цветок…»³³.

Там, где нет «печали о Боге», нет тишины, памяти о тайном свете, таинственного «вкуса» радости, – там нет Бога, сколько бы ни было «церковности». Откуда этот страшный нервоз у прицерковных людей, этот пароксизм, эта одержимость?

Понедельник, 26 марта 1973

Еще несколько дней суеты. Вашингтон: лекция, обсуждения. Вчера после Литургии – лекция в Whitestone. Предельная усталость, «выжатость» сознания.

Думал сегодня о мучительно низком уровне церковной жизни, о травле Бродского в русской газете, о фанатизме, нетерпимости, действительном «рабстве» стольких людей. На нас надвигается новое средневековье, но не в том смысле, в каком употреблял это понятие Бердяев, а в смысле нового варварства. Православные «церковники», в сущности, выбрали и, что еще хуже, возлюбили – Ферапонта³⁴. Он им по душе, с ним все ясно. Главное, ясно то, что все, что выше, непонятнее, сложнее, – все это соблазн, все это нужно сокрушать. В культуре начинается торжество «русинов» – нео-нео-славянофилов. Расцвет упрощенства, антисемитизма. Давно пора понять, что на свете существует очень сильное, очень могучее явление: религия без Бога, религия как средоточие всех идолов, владеющих падшим человеческим «нутром», как оправдание этих идолов. Тут глубочайший соблазн. Ферапонт – действительно аскет, молитвенник, подвижник, традиционалист и т.д. И расхождение между Ферапонтом эмигрантским и Ферапонтом советским – чистая историческая случайность. Большевизм уже и сейчас – национальная русская власть, как суть эмигрантского национализма и антикоммунизма – большевистская. И у того, и у другого большевизма только один враг – свободный человек, особенно же свободный «во Христе», то есть единственно подлинно свободный. Подспудная ненависть ко Христу, судящему вечно «Церковь» и «великого инквизитора» в ней.

Отсюда вечный вопрос – что делать? Оставаясь, как теперь говорят, «в системе», волей-неволей принимаешь ее и ее методы. «Уходя» – вставая в позу «пророка» и «обличителя», – скользишь в гордыню. Мучение от этой вечной разорванности.

Пятница, 30 марта 1973

Только когда записываешь, понимаешь, сколько в нашей жизни действительно пустого времени, сколько суеты, не заслуживающей никакого внимания, сколько неважного, съедающего, однако, не только время, но и душу. Все эти дни по вечерам – от усталости, может быть, или от внутреннего отвращения к тому, что нужно делать, от невозможности сесть за письменный стол – пассивное сидение у телевизии. Чувство: «La chair est triste, helas! et j'ai lu tous les livres...»³⁵.

А вместе с тем, читая лекции, утром, вдохновляешься все так же. Всегда чувство – что все главное мне открылось при чтении лекций. Точно кто-то другой их читает – мне! Так, во вторник – о «полиелее» (!), в среду – о «космизме» почитания Божией Матери, вчера, в четверг, – об исповеди и покаянии. И запись – книги, статьи – никогда не удерживает всего того, что открывается, когда говоришь. Примат, онтологический, – благовестия – в христианстве. Христос не писал. И все, что записано, – Библия и т.д. – запись «опыта». И не индивидуального, а сверхиндивидуального, именно космического, церковного, «эсхатологического». Ошибка тех, кто думает, что образование – это в плане идей. Нет, это всегда передача опыта. Трагедия, пустота и банальность академизма, игра в примечания… Люди убеждаются не доводами. Они «загораются» или нет…

Вчера по телевизии страшные рассказы американских пленников о пытках во Вьетнаме. Человечность этих рассказов. Все эти люди еще отмеченные, еще озаренные христианством. Христианство разрушает не буржуазия, не капитализм и не армия, а интеллигентская гниль, основанная на беспредельной вере в собственную важность. Ж.-П.Сартр и Кo – плохенькие «иконы» дьявола, его пошлости, его суетливой заботы о том, чтобы Адам в раю не забывал о своих «правах». Там, где говорят о правах, нет Бога. Суета «профессоришек»!.. И пока они суетятся, негодяи, по слову Розанова, овладевают миром.

Понедельник, 2 апреля 1973

Чудовищная занятость. В пятницу – детское говение, а потом лекция в сирийском приходе в Bergenfield. Вчера – в Watervliet. Завтра – в Buffalo. В среду – Toronto. В пятницу – Philadelphia… И минуты рая: вчера за Литургией в Wappingers Falls, затем – когда ехали с Томом под проливным дождем в Watervliet по той самой [дороге] Route 9, по которой когда-то с детьми ездили в Labelle³⁶. Смиренное начало весны. Дождливое воскресенье. Тишина, пустота этих маленьких городков. Радость подспудной жизни всего того, что за делами, за активизмом, того, что сам субстрат жизни. И поздно вечером снова тьма, дождь, огни, освещенные окна… Если не чувствовать этого, что могут значить слова: «Тебе поем, Тебе благословим, Тебе благодарим…»? А это суть религии, и если ее нет, то начинается страшная подмена. Кто выдумал (а мы теперь в этом живем), что религия – это разрешение проблем, это – ответы… Это всегда – переход в другое измерение и, следовательно, не разрешение, а снятие проблем. Проблемы – тоже от диавола. Боже мой, как он набил своей пошлостью и суетой религию, и она сама стала «проблемой религии в современном мире», все слова, не имеющие ни малейшего отношения к субстрату жизни, к голым рядам яблонь под дождливым весенним небом, к страшной реальности души во всем этом.

Вторник, 3 апреля 1973

Сегодня лекция: о воскресном прокимне за всенощным бдением, о подготовке к чтению и о самом чтении Евангелия и т.д. И снова – сколько сам для себя радостно открываешь в этой попытке непередаваемое передать другим. Боюсь – неудачно, даже в «православии» люди разучились понимать, чувствовать, сознавать, о чем богослужение, в какую реальность оно вводит, как, прежде чем что-то сообщить, передать, объяснить, оно создает то «измерение», в котором одном все это – сообщение, передача, причастие – могут совершаться. Только для того, чтобы это измерение реально явить, только для этого и существует Церковь. И без него все ее учение, строй, порядок – все это ничего не значит… Но этого-то [часто] и не чувствуют богословы, и потому у меня такое от них тяжелое «похмелье». В святая святых проникли немецкие профессоришки и все объясняют нам, научно и с примечаниями, его «сущность», «развитие» и «проблемы», и все это, увы, гроша ломаного не стоит. А студент, посидев три года на догматике, патристике и истории Церкви, или просто все это старается поскорее забыть, или же сам становится «немецким профессоришкой» и с бесконечной важностью пишет о «мистическом опыте по Максиму Исповеднику». И игра продолжается…

Четверг, 5 апреля 1973

Вчера в Toronto, после «пассии», – лекция о «духе православного богослужения». О том, что для меня самое очевидное: о богослужении как действительно явлении Царства Божия, явлении, делающем возможным его любить, молиться о его пришествии, ощущать его как «единое на потребу». О красоте как явлении Истины и Добра, о Церкви как «locus'е»³⁷ этого явления… Русские лица. Затаенное внимание. Доходит! Но, вот, извращено религиозное сознание чем-то другим, и, «видя, не видят, слыша, не разумеют…»³⁸ – это о духовенстве, об «учении».

Во время «пассии», стоя в алтаре, думал: какая огромная часть жизни, с самого детства, прошла в этом воздухе, в этом «состоянии» – точно все это один длящийся, вечно тождественный себе момент: алтарь, священник в великопостной ризе, совершающий каждение, тот же радостно-смиренно-горестный напев великопостного «Господи, помилуй». Немножко позже снова то же чувство: пели «Тебе одеющагося», неуверенно, медленно, какая-то почти девочка там усердно управляла. И снова пришло это удивительное: «Увы мне, Свете мой!..» Так вот и останется от жизни в момент смерти: единое видение неизменного алтаря, вечный жест, вечный напев. И, конечно, лучше этого ничего нет: «явление"…

В Buffalo, накануне, неожиданный рассказ о. Фаддея Войчика: о женщине в его приходе, простой, трезвой, ничем не замечательной вдове с двумя детьми. Без всякой истерии, надрыва, экстаза. Как, во время богослужения, она на несколько мгновений увидела алтарь и священника светящимися ослепительным светом. И сам Войчик – такой простой, смиренный, ясный. Радость от этого рассказа.

Из Buffalo в Toronto поехал на автобусе, один, три часа. Почти все время вдоль озера – как моря. Дождь. Городки, домики. Здесь и там начинающие цвести ярко-желтые, пасхальные форситии. Смиренная человеческая жизнь, в смирении, простоте, тишине которой только и может быть «явление».

Пятница, 6 апреля 1973

[Вспыхнувший вчера скандал в семинарии³⁹.] Сначала гнев, почти бешенство. Потом печальные раздумья: какая путаница, даже тьма в этих молодых головах, как убита в них непосредственная нравственная реакция, какой сумбур создала в мире, в душе, в культуре всевозможная «интеллигенция». Бесконечная гордыня всего этого. Гордыня и пошлость. Искусственная взволнованность псевдопроблемами, гордость псевдознанием, важность пустоты. И теперь этот злосчастный «академизм», «проблематика», возможность каждому возомнить себя чем-то. И вера в «обсуждения», «выяснения», «коммуникации». Ни один человек в мире не обогатился обсуждениями. Только встречей с реальностью, с правдой, добром, красотой. Чувство полного бессилия – невозможности что бы то ни было во всем этом переменить, будучи при этом деканом. Радикальное непонимание между мною и другими и невозможность его формулировать, в любом рациональном споре каждый из них меня раздавит.

День рождения маленькой [внучки] Веры. Три года с той ночи в госпитале. Как по сравнению с этим жалки и бессмысленны и пусты все эти «обсуждения», вся эта пошленькая, мышиная суета вокруг «проблем"…

Переписываю в одну статью свои скрипты о солженицынской нобелевской лекции. Вся она, в сущности, как раз на эту тему.

Что такое счастье? Это жить вот так, как мы живем сейчас с Л., вдвоем, [наслаждаясь] каждым часом (утром – кофе, вечером – два-три часа тишины и т.д.). Никаких особенных «обсуждений». Все ясно и потому – так хорошо! А, наверное, если бы начали «формулировать» сущность этого самоочевидного счастья, сделали бы это по-разному и, того гляди, поссорились бы о словах. Мои казались бы ей не теми и vice-versa⁴⁰. «Непонимание»! И замутнилось бы счастье. Поэтому по мере приближения к «реальности» все меньше нужно слов. В вечности же уже только: «Свят, свят, свят…» Только слова хвалы и благодарения, моление, белизна полноты и радости. Поэтому и слова только те подлинны и нужны, которые не о реальности («обсуждение»), а сами – реальность: ее символ, присутствие, явление, таинство. Слово Божие. Молитва. Искусство. Когда-то таким словом было и богословие: не только слова о Боге, но божественные слова – «явление». Но прельстилось чечевичной похлебкой обсуждений и доказательств, захотело стать словом научным – и стало пустотой и болтовней. И возомнило о себе, и стало нужным только такому же другому болтуну, но не человеку, не глубине человеческой культуры. Это знает Солженицын, Бродский. Но этого не знают уже больше богословы. Да и как им знать это? О них только что была статейка в научном богословском журнале. Разве это не доказательство их «важности»?

Что такое молитва? Это память о Боге, это ощущение Его присутствия. Это радость от этого присутствия. Всегда, всюду, во всем.

Воскресенье, 8 апреля 1973

Получил позавчера новую книгу Чиннова «Композиция». Наряду с новыми, последними стихами он включил в нее и свою самую первую книгу «Монолог» (1950). Увы, сравнение в пользу «Монолога». А теперь – именно «композиция», умение, трюкачество. Америка не пошла впрок русским литераторам. Они сами уверовали в «литературоведение», сами стали по отношению к себе уже и «литературоведами». Они [готовят] свои стихи так, чтобы о них почти сразу можно было написать дурацкую американскую диссератацию. Мироощущение Чиннова не изменилось ни на йоту: бессмыслица жизни в свете (или тьме) смерти, ирония, подшучивание над всем и т.д. Но раньше это звучало органично, убедительно. Теперь: «Смотрите, как я ловко и умело это делаю». Однако несколько несомненных удач. Например, на смерть Адамовича: «Душехранилище хоронят…»

Сегодня думал (после разговора с Л. о росте цен, налогах и т.д.) о том действительно поразительном пророчестве, что находим у русских. Достоевский не только предсказал, но подлинно явил суть «бесов», завладевших западной душой. Хомяков предсказал крах западного христианства. Федоров предсказал и определил суть и механизм, злую сущность западной «экономики». Поразительно.

Вторник, 10 апреля 1973

Проглядывал, подчитывал «Свиток» Ульянова и «Русскую литературу за рубежом» Полторацкого. В связи с этим – мысли об эмиграции. Она, в сущности, – моя настоящая родина. Но в Америке – это был правильный инстинкт – нужно было уходить от нее и из нее, спасаться от заражения трупным ядом. Во Франции она просто умирает, и не без достоинства. Здесь она гниет. Там останется ее идеальный образ. Здесь – карикатура. Там была высокая печаль, хотя бы у некоторых, у лучших, у ведущих. Здесь – злость и «карьера"…

Хотелось бы когда-нибудь стать совсем свободным и написать о том, как постепенно проявлялась в моем сознании Россия через «негатив» эмиграции. Сначала только и всецело семья – и потому никакого чувства изгнания, бездомности. Россия была в Эстонии, затем – один год – в Сербии; дедушка и бабушка Шишковы-Сеняк, первые впечатления церковные: незабываемое воспоминание о мефимонах⁴¹ в русской церкви в Белграде. Ранний Париж. Обо всем этом вспоминаю, как вспоминают эмигранты о летних вечерах на веранде какой-нибудь усадьбы в России. Та же прочность быта, семьи, праздников, каникул… Эта Россия – язык, быт, родство, ритм.

Затем – корпус, может быть самые важные пять лет всей моей жизни (девять-пятнадцать, 1930–1938. Прививка «эмигрантства» как высокой трагедии, как трагического «избранства». Славная, поразительная, единственная Россия, Россия христолюбивого воинства, «распятая на кресте дьявольскими большевиками». Влюбленность в ту Россию. Другой не было, быть не может. Ее нужно спасти и воскресить. Другой цели у жизни нет. Чтения ген. Римского-Корсакова: Денис Давыдов, Аустерлиц, Бородино. «Под шум дубов»⁴² – и т.д. Мы – дети гвардейских офицеров. «В Ново-Димитриевской снегом занесены, мокрые, скованы льдом. Шли мы безропотно, дралися весело, грелись холодным штыком…»⁴³.

Четверг, 12 апреля 1973

Потом – сквозь эту военную Россию – постепенное прорастание «других» Россий: православно-церковно-бытовой (через прислуживание в Церкви и «тягу» на все это), литературной («подвалы» по четвергам в «Последних новостях» Адамовича и Ходасевича), идейной, революционной и т.д. Россия – слава, Россия – трагедия, Россия – удача, Россия – неудача… Потом французский лицей, открытие Франции, Парижа, французской культуры. Постепенное внутреннее открытие, что большинство русских живет какой-нибудь одной из Россий, только ее знает, любит и потому абсолютизирует. Отсутствие широты и щедрости как отличительное свойство эмиграции. Обида, драма, страх, ущербленная память. Вообще – «неинтегрированность», фрагментарность русской памяти и потому России в русском сознании.

В сущности, я полюбил все «России». Каждую в отдельности и все вместе. Я до сих пор убежден, например, что тип русского офицера (первый тип, встреченный в жизни: Римский-Корсаков, Маевский, А.В. Попов, даже папа) – очень высокий, нравственно и человечески, тип, им можно любоваться (Толстой любовался им), как можно любоваться и другими типами: русским священником, интеллигентом и т.д.

Пятница, 13 апреля 1973

«Accepter de ne pas etre aimë c'est a ce prix que l'on met sa marque sur les choses»⁴⁴ (из статьи о Michel Debre).

Пятница акафиста. Почти с самого детства я ощущал этот день как начало. Сегодня вспомнилась так ясно эта самая пятница в один из годов Lycee Carnot (наверное, 1938 г.). Шел после обеда в лицей и предвкушал, как через четыре часа пойду [в собор]⁴⁵ на rue Daru к акафисту. Почему-то шел по rue Brochant – и все помню: освещение, деревья, только что зазеленевшие, детские крики в сквере. Тогда не знал, конечно, что на этой же самой улице увижу в последний раз папу: летом 1957 г. Я уезжал в Нью-Йорк, он смотрел в окно с четвертого этажа.

Я многое могу, сделав усилие памяти, вспомнить; могу восстановить последовательные периоды и т.д. Но интересно было бы знать, почему некоторые вещи (дни, минуты и т.д.) я не вспоминаю, а помню, как если бы они сами жили во мне. При этом важно то, что обычно это как раз не «замечательные» события и даже вообще не события, а именно какие-то мгновения, впечатления. Они стали как бы самой тканью сознания, постоянной частью моего «я».

Я убежден, что это, на глубине, те откровения («эпифании»), те прикосновения, явления иного, которые затем и определяют изнутри «мироощущение». Потом узнаешь, что в эти минуты была дана некая абсолютная радость. Радость ни о чем, радость оттуда, радость Божьего присутствия и прикосновения к душе. И опыт этого прикосновения, этой радости (которую, действительно, «никто не отнимет от нас»⁴⁶, потому что она стала самой глубиной души) потом определяет ход, направление мысли, отношение к жизни и т.д. Например, та Великая Суббота, когда перед тем, как идти в церковь, я вышел на балкон и проезжающий внизу автомобиль ослепляюще сверкнул стеклом, в которое ударило солнце. Все, что я всегда ощущал и узнавал в Великой Субботе, а через нее – в самой сущности христианства, все, что пытался писать об этом, – в сущности всегда внутренняя потребность передать и себе, и другим то, что вспыхнуло, озарило, явилось в то мгновенье. Говоря о вечности, говоришь об этом. Вечность – не уничтожение времени, а его абсолютная собранность, цельность, восстановление. Вечная жизнь – это не то, что начинается после временной жизни, а вечное присутствие всего в целостности. «Анамнезис»: все христианство это благодатная память, реально побеждающая раздробленность времени, опыт вечности сейчас и здесь. Поэтому все религии, всякая духовность, направленные на уничтожение времени, суть лжерелигии и лжедуховность. «Будьте, как дети» – это и означает «будьте открыты вечности». Вся трагедия, вся скука, все уродство жизни в том, что нужно быть «взрослым», от необходимости попирать «детство» в себе. Взрослая религия – не религия, и точка, а мы ее насаждаем, обсуждаем и потому все время извращаем. «Вы уже не дети – будьте серьезны!» Но только детство – серьезно. Первое убийство детства – это его превращение в молодежь. Вот это действительно кошмарное явление, и потому так кошмарен современный трусливый культ молодежи. Взрослый способен вернуться к детству. Молодежь – это отречение от детства во имя еще не наступившей «взрослости». Христос нам явлен как ребенок и как взрослый, несущий Евангелие, только детям доступное. Но Он не явлен нам как молодежь. Мы ничего не знаем о Христе в 16, 18, 22 года! Детство свободно, радостно, горестно, правдиво. Человек становится человеком, взрослым, в хорошем смысле этого слова, когда он тоскует о детстве и снова способен на детство. И он становится плохим взрослым, если он эту способность в себе заглушает (Карл Маркс и все верующие в гладкую «науку» и «методологию». «Методология изучения христологии». Брр!). В детстве никогда нет пошлости. Человек становится взрослым тогда, когда он любит детство и детей и перестает с волнением прислушиваться к исканиям, мнениям и интересам молодежи. Раньше спасало мир то, что молодежь хотела стать взрослой. А теперь ей сказали, что она именно как молодежь и есть носительница истины и спасения. «Vos valeurs sont mortes!»⁴⁷ – вопит какой-то лицеист в Париже, и все газеты с трепетом перепечатывают и бьют себя в грудь: действительно, nos valeurs sont mortes!⁴⁸ Молодежь, говорят, правдива, не терпит лицемерия взрослого мира. Ложь! Она только трескучей лжи и верит, это самый идолопоклоннический возраст и, вместе с тем, самый лицемерный. Молодежь «ищет»? Ложь и миф. Ничего она не ищет, она преисполнена острого чувства самой себя, а это чувство исключает искание. Чего я искал, когда был «молодежью»? Показать себя, и больше ничего. И чтобы все мною восхищались и считали чем-то особенным. И спасли меня не те, кто этому потакал, а те, кто этого просто не замечал. В первую очередь – папа своей скромностью, иронией, даром быть самим собой и ничего «напоказ». Об него и разбивалась вся моя молодежная чепуха, и я чем больше живу, тем сильнее чувствую, какую удивительную, действительно подсознательную роль он сыграл в моей жизни. Как будто – никакого влияния, ни малейшего интереса к тому, чем я жил, и ко всем моим «исканиям». И никогда в жизни я с ним не советовался и ни о чем не спрашивал. Но, вот, когда теперь думаю о нем – со все большей благодарностью, со все большей нежностью – так ясно становится, что роль эта в том и заключалась, что никакого кривлянья, никакого молодежного нажима педали с ним не было возможно, что все это от него отскакивало, при нем не звучало. И, конечно, светилось в нем детство, почему и любили так его все, кто его знал. И теперь этим детством светится мне его образ.

В Толстом – гениален ребенок и бесконечно глуп взрослый. Толстой кончает «взрослостью», и в этом его ограниченность и падение. Достоевский начинает с «взрослости» и нестерпим. Он делается великим и гениальным тогда, когда отдается «логике детства». Вся потрясающая глубина его оттого, что дает он в себе волю «ребенку». Но потому и все взрослое его по-настоящему не понимает. Апофеоз «взрослости»: Маркс и Фрейд.

Лучезарный, солнечный, весенний день. Он как будто сам звенит молитвой: «Радости приятелище! Тебе подобает радоваться единой!»

Понедельник, 16 апреля 1973

Не забыть: акафист в пятницу вечером и, особенно, Литургию в субботу. Пока мы в алтаре причащались, хор пел первые икосы: «Радуйся, его же радость воссияет…» Пел удивительно хорошо. И все это вместе, как дождь на душу после засухи…

Днем в субботу в Wappingers Falls⁴⁹. Больше всего от невозможности сидеть дома в такой день такого сияния, такой голубизны, такой радости. И вчера за Литургией снова – клубок в горле: пел сборный хор – два-три студента, девочки. Чувство, уверенность: человек «capax Dei»⁵⁰. И тут же разговор о С.М., о его депрессии. Такое очевидное, демоническое восстание против света, что делается понятным падение ангелов. И хождение к психиатру! Бездна бездну призывает…

«Picasso est aussi important qúAdam et Eve, qúune Etoile, une source, un arbre, qúun rocher, un conte de fees, et restera aussi jeune, aussi vieux qúAdam et Eve, qúune etoile, une source, un arbre, un conte de fees» (Jean Arp). Picassö «Rien ne peut etre fait sans la solitude. Je me suis cree une solitude que personne ne soupconne»⁵¹.

Четверг, 19 апреля 1973

Все эти дни – мелкие дела, заботы, спешка, огорчения – от сплетен, от того удручающего уровня, который, увы, так сильно чувствуется и в маленьком семинарском мирке. И от всего этого словно серая пыль на душе. Она делается непроницаемой к радости, к свету. Точно, сжав зубы, стремишься только к одному – выжить, «про-жить» эту волну. Маленькие просветы: лекция в среду о Божией Матери, одна из тех, когда словно говоришь самому себе. Сегодня внезапно чувство: изжито, пронесло. Один дома (Л. в Buffalo). И хотя с сильной головной болью, но мир, общение с жизнью. Завтра – последний день Поста. Завтра – «душеполезную совершивше четыредесятницу… Заутра Христос приходит». Начало любимых дней. Хочется молиться, чтобы ничто их не омрачало, не искажало. Весь день нарастала и сейчас (пять часов дня) разразилась настоящая весенняя гроза.

Пятница, 20 апреля 1973

Вчера – на сон грядущий – перечитывал страницы из книги J.Schulmberger об A.Gide и его жене (ответ на «Nunc manet in te…»⁵² ). Как, в общем, мало лет прошло – и как, действительно, в воду канул весь тот мир. Нравственная взволнованность. Умение жить, как Madeleine Gide, «высоко». Что современная молодежь с ее социологией и гедонизмом может понять во всем этом? «Спекуляция на понижение» – во всем: и в религии, и в искусстве. Да, наконец, просто в жизни.

Тоже вчера – две главы из «Дара» Набокова, которые перечитывал много раз. Смесь восхищения и возмущения: какое тонкое разлито во всей этой книге хамство. Хамство в буквальном, библейском смысле этого слова: самодовольное, самовлюбленное издевательство над голым отцом. И бесконечная печаль набоковского творчества в том, что он хам не по природе, а по выбору, гордыне. А гордыня с подлинным величием несовместима. Он не «хамит» с природой, и тут его творчество подчас прекрасно, велико («И хочется благодарить! А благодарить некого…»). «Хамит» он исключительно с людьми, которых он видит по-"хамски»: подобное познается подобным. Гоголь видел «пошлость». Но он не «хамил». Потому у него трагедия. Никакого трагизма, ни малейшего, в творчестве Набокова нет. Откуда же ему взяться в этом хамском и пошлом мире? Набоков тоже в конце концов – «спекуляция на понижение». Беспримерное торжество, удача этого «хамства» – чего стоят отчим и мать Зины в «Даре» или Ширин. И полный крах, когда он, как говорят, «выводит положительные типы», то есть тех, кого он любит и с кем не «хамит». Отец, мать (и в «Даре», и в «Других берегах»), Зина, жена, сын. Уж такие они не как все, с такой тонкостью, с такой несводимостью ни к чему обычному, общему. Тут хамству противостоит мелкий «снобизм». Но горе в том, что это не природа Набокова, что и хамство, и снобизм он выбрал. И там, где их нет («Василий Иванович» и др.), там видно, с какой возможной, данной и заданной ему, полноты он «пал». И, упав, смеется и страшно доволен сам собой. Демоническое в искусстве: ложь, которая так подана, что выглядит, как правда, убеждает, как правда.

Блаженный, ликующий, весенний день. Канун Лазаревой субботы. В этот день всегда вспоминаются о. Киприан и Сергей Михайлович Осоргин.

Вербное Воскресенье, 22 апреля 1973

«Радость церковная». Как она льется из этих двух действительно единственных дней – Лазаревой субботы и Вербного воскресенья. Сегодняшний Апостол: «Радуйтесь, и еще говорю вам – радуйтесь… мир, превосходящий всякое разумение»⁵³. Праздник Царства Божия!

Вчера после всенощной долгий разговор с Верой Эрдели, сестрой Илариона Воронцова, и ее мужем Сашей Эрдели. Иларион говорил, что работать для Церкви – это как бы писать икону. Разговор об их сыне – 30 л., йога, вегетарианство, drop-out⁵⁴… все во имя добра и ни йоты смирения. Чего люди хотят от религии? Все того же – утверждения себя, своего. И потому так закрыты «радости церковной». «Скрыл сие от мудрых и открыл младенцам…»⁵⁵.

Понедельник, 23 апреля1973

Max Jacob: «Je ne suis pas un critique, mais j'aime a admirer et plus encore a dire que j'admire»⁵⁶.

Желая сам себе оправдать мою постыдную привязанность к комиссару Мегре (G. Simenon), прочел книгу о Сименоне Бернара де Фалуа. Вот цитата из Roger Nimier: «Le sentiment le plus positif de cet univers en grisaille, c'est la tendresse ou encore la pitie. Par la autant, que par son gout des details familiers, des details «rechauffants» Simenon est un romancier russe (!!!) tels qúon les voyait au XIX siecle…»⁵⁷.

Светлый вторник, 1 мая 1973.

Пасха. Страстная. Чуть-чуть омраченные мелким раздражением на суету в алтаре (четыре священника, пять дьяконов!), но в основном светлые, такие, как нужно. И все, что нужно. Я убежден, что если бы люди услышали по-настоящему – Страстную, Пасху, Воскресение, Пятидесятницу, Успение, не нужно было бы богословие. Оно все тут. Все, что нужно духу, душе, уму и сердцу. Почему люди могли веками спорить об justificatio⁵⁸, об искуплении? Все это в этих службах не то что раскрывается, а просто вливается в душу и в сознание. Но вот удивительно: чем больше живу, тем больше убеждаюсь, что большинство что-то другое любит и чего-то другого ждет от религии и в религии. Чего-то, что я ощущаю как идолопоклонство, что делает контакт с «религиозными» людьми таким мучительным.

Сегодня под майским солнцем по Пятой Авеню. Lunch hour⁵⁹. Толпа. И вдруг поражаешься: как мало в этой толпе людей с простыми лицами, с человеческой заботой и глубиной. Эта мысль пришла в голову, когда навстречу попалась средних лет женщина, очень просто, почти бедно одетая, именно с таким лицом.

Пятница, 4 мая 1973

Потрясающие «Дневники» Эдуарда Кузнецова. Ведь, вот, кажется, что после Марченко, Гинзбурга и Н. Мандельштам уже нельзя больше «реагировать» на весь этот ужас. Читаешь Кузнецова, и снова нельзя оторваться. Читаю «эмигрантскими» глазами: сколько людей в эмиграции, самых что ни на есть «непримиримых», «верных» и «белых», были бы идеальными чекистами. Самое для меня ужасное в этих книгах – это, конечно, «послушание» всякой советчине. От одной выписки не могу удержаться: «…ничто так не отвращает от религии, как личный – особенно камерный – контакт с верующими» (стр. 68).

Книга Jean Cau «Les Ecuries de l'Occident»⁶⁰. Много очень верного о гниении Запада, о коренной лжи всякого эгалитаризма и гуманизма и т.д. Много также неверного. Отсутствие измерения внутренней жизни. Всегда – история, власть, сила или биение себя в грудь… Но основное верно. Исчезновение в мире «sursum corda»⁶¹.

Все эти дни – пасхальные Литургии и крестный ход. Пасха как «вечность». Повторение неповторимого.

Прочел интересный сборник (перепечатанный с самиздатовского издания) – «Август Четырнадцатого читают на родине».

Понедельник, 7 мая 1973

В субботу, после последней пасхальной Литургии, уехали, как в прошлом году, в Montauk Point – отдышаться. Ночевали в том же мотеле в Easthampton. Насладились неимоверно. Утром на скале около маяка. Океан. Солнце. Тишина. Завтрак в немецком ресторане на пристани в Sog Harbor.

В пятницу вечером Митя Поспеловский. Впечатление очень светлое. Что в эмиграции выросли все же такие «русские мальчики» – бесконечно отрадно и утешительно. Теперь профессором в Канаде, начинает академическую карьеру. Только бы не свихнулся в то мелкое честолюбие, всезнайство и мелочную суету, что так типичны для академической среды. Вот [cлучайно] купил за девяносто пять центов и лениво перечитываю «Пнин» Набокова. Как он верно подметил фальшь американского университета, карикатуры на Оксфорд, Гейдельберг и Сорбонну, но карикатуры дешевые. Диссертации, докторат, наука – тут все это вроде зажигалки, которую, не зная, что с ней делать, дикарь вешает себе на нос или на ухо и страшно горд. Эксперты без культуры, мешанина курсов, которые студент выбирает, как овощи на базаре. Библиографии, душный, затхлый воздух «департаментов», напичканных гениями…

Считаешь дни – до Пасхи, до конца учебного года, до блаженного отъезда в Labelle… Если бы вот так, с таким же ожиданием, надеждой, радостью – считать дни до «невечернего дня». А тут – страх, уныние…

Понедельник, 14 мая 1973

«Principles are what people have instead of God…»⁶²

«Религия». Чего только не покрывает это слово! Думал об этом, думая о двухлетнем уже «несении» М.М., ничем не замечательной средних лет американки, которую я вижу каждые две-три недели, как ее «spiritual father»⁶³. Она хочет жить духовной жизнью, но, Боже мой, какая все это мелкая сосредоточенность на себе, как все – муж, сын, соседи, все – ей мешают, как она слепа ко всему окружающему. Какая-то глухая, слепая лейбницевская монада. Так серо, так скучно! И такой же была уже покойная мать С. Что их притягивает или, вернее, чего компенсацией в их жизни является религия?

Скандал в Вашингтоне (Watergat⁶⁴). И одновременно – книга M. de Lombieres «L'affaire Dreyfus. La cle du mystere»⁶⁵. Страшна религия. Но страшно и все «в себе» – эта, по-видимому, неутолимая жажда власти. Настоящая смертельная опасность только одна: это без остатка быть уловленным каким-то engrenage⁶⁶ «мира сего» – властью, деньгами, страстью, религией… Отсюда необходимость знать, сознавать, во главу угла всего внутреннего мира поставить: «проходит образ мира сего…»⁶⁷. Вне этого все – узость и теснота», мрак, мучение, и какое мучение! Нет большего мучения, чем «Я». Поэтому таким успехом пользуются все религии, построенные на мнимом освобождении от «я», всякая ориентальщина. Однако христианское отречение от себя совсем иного порядка. Потому что там, в ориентальщине, человек отказывается от «я» все же по соображениям эгоистическим, чтобы не страдать. Здесь же, сразу за предложением отречься от себя, следует призыв взять крест свой и нести его, то есть, в сущности, страдать. Но тут все в любви к Богу, тут все в отказе от «религии» как самоутешения, самоутверждения и т.д. Поэтому и само страдание становится, может становиться – радостью.

«Надо понять…» Достигаешь момента, когда так ясно становится, что понимать-то, в сущности, нечего. Что все «сложности» («он такой сложный человек, его нужно понять…») суть сложности мнимые. Все это туман, разводимый нами, чтобы не оказаться лицом к лицу с одной реальностью – греха. «Проблемы» современного сознания, молодежи и т.д. Два и только два источника греха: плоть и гордыня. И человек все стремится прикрыть это «сложностями», и выходит красиво и глубоко («у него большие трудности…»). И всегда есть услужливые «духоносцы», готовые помочь в этих трудностях «разобраться» и проблемы «разрешить». Плоть и гордыня: «похоть плоти, похоть очей и гордость житейская…»⁶⁸. И потому в ключе «проблем» и «трудностей», в ключе этих бесконечных обсуждений, шептаний на скучнейших исповедях, всех этих интроспекций, морбидного⁶⁹ самолюбования, в ключе всего этого – христианство не звучит и не действует. Фальши этой соответствует фальшь «пастырства», понимаемого как этот скучнейший американский «counseling»⁷⁰, религиозная терапевтика. Настоящая вера есть всегда возврат к простоте – радостной, целостной и освобождающей. Грешник может верить. «Трудности», «сложности» и «проблемы» – пошлейшее алиби самодовольного себялюбца. Ошибочность, ложь нашего современного богословия, построенного, как метод разрешения проблем и трудностей.

Пятница, 18 мая 1973

Все эти дни чудовищная суета, связанная с концом учебного года (завтра). В понедельник и вторник – в Техасе, на англиканской конвенции. Второй раз убеждаюсь в своеобразной красоте этой природы, ее грандиозной открытости, спокойствии. Точно погрузился в какой-то еще не разрушенный, космический лад…

106-й номер «Вестника». Масса материала. Но читаешь, читаешь – и вспоминаешь слова Паскаля: «Je ne crois que les temoins qui se font egorger»⁷¹. Как хочется тишины, бегства от этого болтливого христианства, насквозь пропитанного мелкими и болезненными самолюбиями…

Мрачная, грязная пропасть Watergate.

Ужин оканчивающих студентов и их жен: в общем, милые парни…

Пятница, 25 мая 1973

Перечитывал с наслаждением дневник моего любимого Julien Green. Он пишет: «Sans la communion, la vie change et la foi s'en va. C'est a peu pres sans exception»⁷² (p.14). Как верно! Вот уже два дня радость, что завтра буду служить Литургию. Что еще интересно в Церкви?

Дни академической суеты. Маленький мирок, но сколько в нем страстей и страстишек!

Еще из Green'а (цитата из T.S. Eliot): «Ou est la sagesse que le savoir nous a fait perdu? Ou est le savoir que nous avons perdu par l'information?»⁷³.

Один дома (Л. в Spence⁷⁴ на спектакле). Слушаю «Тебе одеющагося светом яко ризою…» Всегда прямо в душу: «Увы мне, Свете мой…»

Вчера у Трубецких в Syosset.

Понедельник, 28 мая 1973(Memorial Day)

Два дня в Bridgehampton, у Небольсиных, с двумя Аниными старшими детьми. Всегда там вспоминаю о чудных днях, проведенных там каждый июнь с 1952 по 1957 гг. Океан. Дюны. Морской ветер. Это были страшно трудные годы, но Bridgehampton остался весь солнцем, счастьем, красотой мира. Продолжал там Julien Green'а, дневник, одну из самых, пожалуй, любимых моих книг.

Дом Небольсиных построен в 1710 или 1730 г .! Наслаждение от этих комнат, камина, всей жизни, тут прошедшей.

Paul Valery: «On ne peut pas sortir de l'ombre, meme un peu, sans exciter la haine de beaucoup»⁷⁵.

Думал опять об основном или предварительном вопросе, о котором богословы не думают или который, возможно, они считают разрешенным. Это вопрос о том, что мерит что… Даже богословие, даже православное богословие, в конечном итоге, критерием веры считает разум, во всех его «оформлениях»: историзм, экзегеза (научная), философия, психология… Считает даже тогда, когда очень ловко борется с «рационализмом». И пока это так, мы не выходим из порочного круга. Именно об этом пишет Green: «Perdre le sens du mystere de Dieu est plus frequent qúon ne croit. Bien des chretiens mettent a la place de Dieu une idole qúils appellent Dieu, qúils fabriquent de toutes pieces et qúils adorent en toute bonne foi»⁷⁶.

Когда Бог трогает душу – ничего не надо, но ничего и «доказать» нельзя. Два, три раза в жизни, [в корпусе] в марте 1934 или 1935 года (четырнадцать-пятнадцать лет). После службы, на «плацу». В те же, приблизительно, годы в Экзенском лесу, в Лазареву субботу (гулял с о. Шимкевичем). В Великую Субботу, о которой, кажется, писал уже в этой тетради. Действительно – свет и радость и мир, но что же к этим словам можно прибавить? Не читать же об этом лекции.

Понедельник, 17 сентября 1973

Тетрадка пролежала все лето в столе. Чудное лето. Все более остро, почти как-то мучительно любимый Labelle. Три недели с Андреем. Поездка в Квебек. Утро с Льяной на [озере] Lac Grand Cache. Дети. Внуки. Потом короткая поездка в Швейцарию и Париж (вторая в этом году: две недели в Париже в июне в связи со съездом РСХД⁷⁷).

Теперь – back to normal⁷⁸. Семинария. Суета. Но и предосенние, изумительные дни…

Сегодня: 1. завтрак с Бродским – нужно будет записать.

В Париже 2. встречи с Синявским и Паниным.

Поездка с Андреем в [деревню] Fontenailles – в первый раз с 1933 года!

Церковь в Moisenay.

Пятница, 21 сентября 1973

Кончил читать Chronicles of Wasted Time, Malcolm Muggeridge⁷⁹. Редко, совсем редко книга давала мне такое удовольствие! Согласие почти со всем. Читая, думал о том, почему с одинаковым удовольствием я читаю верующего Muggeridge и неверующего Leautaud. У обоих то же качество честности с собою, с людьми, с жизнью. Отсутствие той фальши, пронизанность которой религии, христианства, церковности меня все больше и больше отвращает. Все это псевдоглубина, псевдопроблемы, псевдодуховность, все эти претензии на высшее понимание! Все эти словоизлияния!

Четверг, 27 сентября 1973

«Встречи с Пастернаком» Александра Гладкова с довольно интересным разносом «Доктора Живаго». «О поэтах и поэзии» В. Вейдле (с милой надписью). В трех номерах «Нового русского слова» – статьи Корякова обо мне (мой спор со Шпиллером, «Вестник» 106) – непонятные и, по-моему, фальшивоватые, несмотря на сладость.

Каждый сентябрь думаешь, решаешь: устрою жизнь по-другому, без суеты, без нервной трепки, устрою ее с каким-то ритмом, с прослойкой тишины, работы, сосредоточенности. И вот только три недели – и уже все пошло прахом: суета в семинарии, суета в церкви, телефоны, свидания. День за днем уничтожается всем этим. Сегодня, в отчаянии, сказался больным и не пошел никуда. А тогда – угрызения совести…

Отвратительный осадок на душе от вчерашнего [собрания] faculty⁸⁰. Прочел мой memo – с попыткой «диагноза» наших ошибок, постепенного превращения семинарии в поверхностную псевдоинтеллектуальную graduate school⁸¹. Полное непонимание. Чувство тупика: с одной стороны, извне семинарию отождествляют больше всего со мной («шмеманария»), с другой, внутри, – чувство полного бессилия изменить направление, которое я считаю губительным. Так же и во всем другом: Русская Церковь (поездка этим летом И.М. в СССР, его оценка, его тактика), наши собственные церковные дела. Ничего не делается без меня, моего согласия и одобрения (отсюда страшная суета и мучительное чувство ответственности), а вместе с тем я – на глубине – в сущности не согласен и не одобряю, и не умею это выразить в том плане, на том уровне, в которых все это развивается. Чувство полного одиночества среди будто бы единомышленников. Невыносимость этого положения. Л. говорит: «Ты всегда на все соглашаешься». Увы, это и правда, и неправда. Душой кривил я мало – ругался вовсю и с епископами, и с церковью, и с кем угодно, когда другие помалкивали. Поэтому согласие мое не от малодушия; гораздо чаще либо от боязни уж чересчур огорчить, либо от невозможности put across⁸² то, что я по-настоящему чувствую. «Что же вы хотите взамен?» – Не знаю, не уверен.

Иногда мне думается, что каждый человек призван сказать или сделать что-то одно, может быть, даже и маленькое – но подлинное и то, что только он призван сказать или сделать. Но жизнь так устроена, что его вмешивают во все, и тогда он теряет себя и свое и не исполняет своего призвания. Он должен все время делать вид, что он действительно все понимает, все может и обо всем имеет что сказать. И все становится поддельным, фальшивым, показным.

Я уверен, например, что я не призван ни к какому личному руководству людьми. Нелюбовь к «интимным» исповедям, ко всяким личным излияниям. Когда я исповедую, у меня всегда чувство, что это не я, а кто-то другой и что все, что я говорю, – безличные прописи, не то, совсем не то. Но от священника ждут, требуют такого руководства, в нем видят суть священства. Может быть, я страшно ошибаюсь, но я как-то никогда не видел никакой особой пользы, вокруг себя, в Церкви – от этого духовничества. Напротив, видел всегда скорее вред: потакание эгоцентризму, тонкой духовной гордыне (с обеих сторон), какому-то сведению веры к себе и своим проблемам. Суть христианства мне всегда, с детства, представлялась в том, что оно не разрешает проблемы, а снимает их, переводит человека в тот план, где их нет. В том же плане, в котором они есть, они потому и есть, что они неразрешимы. Поэтому христианство есть всегда проповедь – то есть явление того, другого, высшего плана, самой реальности, а не объяснение ее… Мне скажут: а старчество, которым так модно сегодня заниматься? Возможно, даже наверное, что старчество есть особое призвание в Церкви, не совпадающее со священством, с пасторством как таковым. Но ведь и это призвание, если всерьез принять все то, что мы о старчестве знаем, совсем не в этом вот интимном духовничестве, не в объяснениях и разрешениях проблем, а в том же явлении самой реальности. И потому так опасен псевдостарец, столь расплодившийся в наши дни и сущность которого в духовном властолюбии. На это псевдостарчество толкает сама система, делающая из каждого священника «духовника» и маленького «старца». В Православной Церкви почти уже нет монахов, которые бы не считали своим священным долгом через два года после пострига писать трактаты об Иисусовой молитве, о духовности и об аскетизме, учить «умному деланию» и т.д. Нет и священников, которые бы не считали себя способными в пять минут разрешить все проблемы и наставить на путь истинный…

Лично я вообще бы отменил частную исповедь, кроме того случая, когда человек совершил очевидный и конкретный грех и исповедует его, а не свои настроения, сомнения, уныния и искушения. А что же делать со всеми этими обычными «состояниями»? Я убежден, что подлинная проповедь есть всегда (о чем бы она ни была) одновременно и ответ на них, и их исцеление. Ибо она всегда есть проповедь о Христе, а все это «снимается» только Христом, знанием о Нем, встречей с Ним, послушанием Ему, любовью к Нему. Если же проповедь не есть все это, то она и вообще не нужна. И сила ее в том, что подлинный проповедник и к себе обращает проповедь – на свое уныние, маловерие, теплохладность и т.д. И что же к этому могут прибавить разговоры?

Поразительно, как люди, «интересующиеся духовной жизнью», – не любят Христа и Евангелие. И понятно, почему: там ничего не сказано о «духовной жизни», как они ее понимают и любят. Где это я читал, что именно о такой духовности притча Христа об очищенной клети, занимаемой еще худшими злыми духами? Грешник кается и обращается. Лжедуховный осужден на гибель: это и есть хула на Святого Духа. Как все это страшно! Я со всей силой ощущаю, что одна из главных опасностей всегда и всюду – псевдорелигия, псевдодуховность… Вообще «псевдо» (псевдобогословие, например…).

Еще хочу записать:

Поездка в Fontenailles⁸³ с Андреем во вторник 4-го сентября. Выехали из Парижа в одинадцать утра с владыкой Александром (Семеновым-Тян-Шанским), которого должны были завести [в монастырь] в Moisenay. День как на заказ: солнце, чудное голубое французское небо: «dans la lumiere de l'ete»⁸⁴ … В Moisenay не был с лета 1943 г., которое мы провели там с Л., ожидавшей Аню. Поразителен храм, построенный почти собственноручно о. Евфимием, – первое чувство: вот тут бы служить! Действительно, храм-эпифания⁸⁵. Оставили Владыку и поехали в Fontenailles (двадцать-двадцать пять километров), где провели три лета (1929, 1930 и 1932). Погружение в детство, как в абсолютно чистую, беспримесную радость. Поля. Дорога, все еще обсаженная старыми деревьями. Завтрак в La Chapelle-Gauthier, в средневекой auberge⁸⁶, с метровыми столами, с такой, почти «вкусной», прохладой. Потом еще семь километров – и въезжаем в Fontenailles. Почти все так же, все то же. Только вот нам пятьдесят два года! Ощущенье одновременно и страшной реальности времени, и его призрачности: «как будто все, что было и прошло, уже познало радость воскресенья…»⁸⁷. Заехали на пруды, где купались когда-то; с ними связано у меня воспоминание праздника. Чудная поездка, и все время чувство полного единства с Андреем, абсолютного общения в том же. Чистая радость.

Разговор с Бродским в ресторане две недели тому назад. Об абсурде как основном чувстве – и в религии. Я: «Где абсурд, там никакого христианства нет и быть не может». Три струи в религии: безличная пантеистическая (одинаково чуждая и мне, и ему), трагическая – a la Шестов, Лютер, Киркегор, которая ему нравится, его привлекает; «благодарственная», та, что я защищаю. «Ведь и Ваша поэзия – благодарственная». Он соглашается. «Но в поэзии я не говорю, не выражаю всего…» Я: «Да и никакой поэзии из абсурда не вышло бы». Он снова соглашается. Надо было уходить. Сережа (он был с нами) вечером, по телефону: «Ты его почти обратил…»

Прочтя четырнадцать (!) больших томов «Journal Litteraire» Leautaud: странное чувство – словно я как-то перед Богом лично ответственен за этого удивительного и почему-то мне бесконечно милого безбожника, развратника и писаку. Почему я устаю вчитываться, вглядываться, вживаться в эту жизнь? Почему с Leautaud мне хорошо? Зимой, в Париже, был на выставке, ему посвященной, в Arsenal. Откуда это волнение – в совершенно пустой зале с его креслом, рукописями, книгами? Почему из всего этого мне что-то определенно «светит»? Словно, читая его, я делаюсь проще, чище, спокойнее, скромнее. Может быть, противоядие от всякой фальши?

Вторник, 2 октября 1973

Все эти дни – в лихорадочной работе. Мой memo коллегам, занимающий меня изнутри. Лекция о marriage and sexuality⁸⁸ (сегодня вечером), которую думал «продумать» в сорок минут и которая съела весь день вчера. Чувство какого-то наплыва сил и вдохновения. Может быть, из-за борьбы?

Среда, 3 октября 1973

Головная боль, должно быть от переутомления вчера. Идя из семинарии, вдруг так отчетливо вспомнил мой «кризис» 1935–1936 гг. (значит, [мне было тогда] четырнадцать-пятнадцать лет). Кризис заключался в чувстве смерти. Не в страхе смерти, а именно в ее чувстве. Как можно жить, зная, что всё и все умрут? Кажется прописью и банальщиной, но вот несколько месяцев я буквально не жил. Помню, на Clichy, за столом, не хватало сил дальше слушать разговоры. Уходил в другую комнату и, смотря вниз, на av. de Clichy, пребывал в какой-то ужасной, страшной, черной дыре. Также в Villejuif, в больнице, где мне делали вторую операцию в июле 1936 г. Это описать невозможно, но: не отчаяние, не страх, а именно страшное противоречие: вот – дома, люди, жизнь, и все это уже «смертно». Но такого страдания я не испытывал ни до, ни после, никогда. Потом вдруг «оставило» и уже больше никогда не возвращалось. И сейчас – помню не содержание, а ужас этого состояния. И это, может быть, единственное время в моей жизни, когда я по-настоящему молился. Иногда мне кажется, что это действительно было прикосновение смерти, ноябрь 1935, когда у меня был перитонит, я выжил, если не чудом, то, так сказать, in extremis⁸⁹, – мне это говорил сам хирург Маршак. Смерть тронула и отошла. Не знаю. It makes sense⁹⁰ – но вот «покры мя тьма». Как должны мы, в сущности, сознавать все время, что эта тьма реальна, что она тут, готова нас поглотить все время и что Бог действительно спасает нас от нее. Тогда я молился о спасении, ни о чем другом, ибо чувствовал, что долго этой тьмы не выдержу. Злая сила…

Сегодня утром после утрени разговор с новым студентом: униат, «умственно» уже обратившийся в православие, но мучающийся о том, как поступить, о «своих» и т.д. Объяснял ему мое убеждение в трагизме униатства: потеряли православие, не стали католиками. Как часто, поэтому, ошибочно их обращение – если они идут, например, к карловчанам⁹¹, так это именно от их «католического подхода к православному обряду». В Православии ищут того рабства, которое ослабело в Католичестве, но в котором всегда жило униатство – рабство обряду, рабство легализму… Советовал не торопиться – ждать внутреннего мира свыше.

Эти дни – Послание к Галатам. Какая религиозная гениальность! Им одним можно заменить целый год изучения богословия. Начал книгу J. Lacouture об Andre Malraux (Une vie dans le siecle)⁹². Первое впечатление: величина дутая…

Понедельник, 8 октября 1973

Еще книги, прочитанные летом: E. Morin, «Le paradigme perdü la nature humaine; R. Aron, Histoire et la dialectique de la violence; Julien Green, Qui sommes-nous»⁹³. Каждая, хотя и отлично от других, вызвала работу мысли: чтобы сохранить веру, лучше читать серьезных агностиков, чем богословов…

Продолжаю Lacouture о Malraux. Впечатление все то же: дутая величина.

Думал сегодня: западное богословие как целое, как предприятие – рухнуло, разбилось на куски. Осталась научность – уже никуда не ведущая, и дешевые клоуны: Harvey Cox, Hans Kung и tutti quanti. О чем с ними можно «диалогировать»?

В субботу – Льяне пятьдесят лет! Целая жизнь, и какая счастливая жизнь, вместе!

В субботу же Education Day⁹⁴: солнце, прохладно, масса народу. Литургия в палатке. Четыре архиерея. Суматоха, но и какая-то праздничная радость. Столько народа стоит три часа и молится и хочет этого! Это для меня и есть Церковь. Тут все решается: в этом контакте с реальностью Присутствия. Чудная проповедь о. Павла Лазаря. Вечером у нас двадцать пять человек: Бутеневы, Озеровы, Апраксины, Трубецкие…

Война – опять! – на Ближнем Востоке. Интерес почти как к спорту. У меня нет симпатии – глубокой, человеческой – ни к арабам, ни к Израилю. Тип конфликта насквозь «фальшивого», в ложной и отвратительной риторике построенного. Ирландцы, арабы, евреи… Не говоря уже о наших вождях. Жулики в Вашингтоне (Watergate!). И все эти вожди некогда великих государств, ждущие, как милости и вершины признания, быть принятыми Мао! Мой сосед, все утро стригущий свои кусты, кажется мне верхом человечности на фоне этого убожества. Вчера по телевизии – стычки арабов с евреями в Нью-Йорке. Что за лица! И речи представителей какой-то Upper Volta⁹⁵ в ООН. Какая все это безобразная, мелкая, никчемная чепуха. И христиане, жаждущие во все это погрузиться. Повторяю: интерес, как к матчу бокса.

Вторник, 9 октября 1973

Письма, письма, груды писем! Неотвеченные с июня, которые, конечно, останутся неотвеченными. Много для всего нужно времени и спокойствия, и ни того, ни другого никогда нет. Вечная из-за этого «забота» на душе. Боязнь стола. Боязнь этих папок, что ездят со мной из Нью-Йорка в Labelle и обратно.

Завтрак сегодня с Зораном Милькович (по делам семинарии). Разговор о войне на Ближнем Востоке. Как, должно быть, душевно легко людям, которые всегда с такой необычайной простотой и легкостью знают, за кого они и против кого. Мне иногда кажется, что за всю свою жизнь я никогда не был стопроцентно на какой-либо стороне, в каком-либо лагере. Отвращение от этой «стопроцентности». Большинство людей все время делают вид, что они знают, понимают и имеют мнение. Обычно же они не знают и не понимают.

Вчера кончил книгу о Malraux. Последнюю часть (resistance, De Gaulle⁹⁶ и т.д.) читал все-таки с волнением.

Четверг, 11 октября 1973

Вчера на «Андрее Рублеве» в Lincoln Center. Очень ждал этого фильма после восторженных похвал владыки Александра Семенова-Тян-Шанского и Никиты Струве, людей несомненно со вкусом и внутренним слухом. Увы, разочарование. Фильм меня ни разу по-настоящему не увлек, не вовлек в себя. Понимаю и «целую» все благие намерения Тарковского, но avec de bonnes intentions on fait de mauvais films⁹⁷. Весь его (то есть фильма) символизм уж так интенсивно преподнесен и навязан, уж так все время видны детали, узорчики (смотрите, мол, какая у меня импрессионистическая техника…): хвост лошади и ее зад минуты на две! Жестокость, поданная немного как в Grand Guignol⁹⁸. Отдельные удачи несомненны, талант налицо. Но в целом, по-моему, неудача. Искусство, особенно же зрительное, требует «синэргизма», участия и даже причастия зрителя. Тут все разжевано, подано, переварено – но зритель остается вовне. В театре – сотни знакомых. Мы с Сережей быстро удрали после окончания фильма, но я заранее слышал все эти «потрясающе!»

Пятница, 12 октября 1973

О. Евфимий Вендт: «Острое отталкивание от всех мировоззрений, сделанных ученостью, а не видением…» (цит. о. Геннадием Эйкаловичем в его статье об о. Евфимии в «Вестнике» 107, стр. 93).

Людей незачем обращать к Христу, если они не «обратят» своего восприятия мира и жизни. Ибо и Христос оказывается «символом» только того, что мы и без Него любим, чего и без Него хотим. И такое христианство еще страшнее агностицизма и гедонизма. И потому христианский «активизм» в пределах теперешнего «мировоззрения», ощущения жизни – так ложен и даже отвратителен.

Богословы связали свою судьбу – изнутри – с «ученостью». А им гораздо более по пути с поэтами, с искусством. И потому богословие стало пресной академической забавой, не нужной никому ни в Церкви, ни вне ее. Только вот поэзия, подлинная, трудна, а «ученость» бесконечно легка – «…автор хорошо усвоил литературу предмета…» Современный богослов в религии приблизительно то же самое, что «литературовед» в искусстве: какой точно нужде они отвечают?

«Декан», «протопресвитер», «профессор»: иногда (особенно, вот, в такое одинокое солнечное утро, как сегодня) острое чувство, что все это не имеет никакого отношения к моей личности. Между тем почти только этим определяются 90% моей жизни, общения с людьми и т.д. Снимая маску, «шокируешь» людей: как это он стал самим собой? А маской исправляется все: и то, что говоришь, и то, что делаешь. И как легко растворить личность в маске и полюбить эту маску…

Понедельник, 15 октября 1973

Два дня в Labelle, где почти все листья уже осыпались и все сквозит, и над всем ставшее таким огромным небо. Так хорошо, так прекрасно, чисто, глубоко!

Прочел там страшную книгу: воспоминания жены P. Tillich'а о нем («From Time to Time»). Что это за ужас, дешевка, грязь, разложение! Чтобы почувствовать это разложение, достаточно прочесть: «I was eager to become a human being, but what set me on fire was the spirit and the mind. Heinrich (любовник!) was responsible for my becoming as human as I ever became. Paulus was the fulifillment of my cosmic-mindedness. We were both exposed to demons. I struggled against my id, which wanted to destroy my rational self-awareness. Perhaps, my salvation was that I fought for a conscious personal self, though I always felt in danger of becoming the matter on which another person's mind fed… Paulus was a cosmic power…»⁹⁹. Когда целая цивилизация начинает говорить таким языком, что делать? Я прочел в свое время много Тиллиха и помню его лично (экзаменовал меня в Union¹⁰⁰ в 53–54 гг.). И уже тогда думал: безбожное, демоническое богословие…

Хорошее письмо из Англии от Пети Скорера (его будут рукополагать 28-го в дьякона) о «неуловимом» в Православии и потому самом важном.

Продолжаю с огромным интересом читать книгу R. Byrnes о Победоносцеве. Какая трагическая, какая уродливая судьба – не его только, но и всей России. Своеобразная прозорливость – в обоих лагерях – в отрицаниях и полная слепота – в утверждениях.

Среда, 17 октября 1973

Из дневника Бунина («Новый журнал», 112, стр. 219): «За мной семьдесят лет. Нет, за мной ничего нет».

Письмо от Н. Струве. Разговор по телефону с Бродским.

Кончил книгу о Победоносцеве: как все это страшно, как близко религия, «религиозные убеждения» – к демонизму. И как легко ею оправдать все что угодно. «Правота» Флоровского, «правота» Победоносцева. Это все та же «правота» – людей, никогда не усомнившихся в себе, правота гордыни, мелочности, страха.

Пятница, 19 октября 1973

Вчера письмо-приветствие из Парижа, подписанное Андреем, Петей, Репниным, Винтером, Нестеровым и Траскиным (кадеты). Чуть ли не половина нашего «первого взвода» в Villiers-le-Bel тридцать пять лет тому назад! Чарнецкий и Бекич умерли. Кирилл Радищев погиб. С Сережей Исаковым контакт оборвался. Другие всегда были «периферичны». Винтер и Нестеров прошли через все ужасы войны, плена, увечий. Все прожили такие разные жизни! А вот встреча – радость, пожалуй, неразрушимая. Коля Нестеров приписывает: «Приезжай ко мне в Берлин…»

«Проклятие труда». Но многие, если не большинство, погружены в бешеную деятельность, потому что боятся остаться лицом к лицу с жизнью, с собою, со смертью. Потому что им скучно, а скука – это царство дьявола. Скучно и страшно – вот они и оглушают себя деятельностью, идеями, идеологией. Но сквозь все в «мире сем» просачивается все та же скука и страх. Тональность нашей культуры: оптимистическая деятельность со зловонными испарениями страха и скуки. Без Бога – «все позволено», но это «все» – бездонно страшно и скучно. И потому первый долг в Церкви: отказаться от какого бы то ни было участия в самой логике, самой тональности этого мира. Мир нельзя «просвещать», не отвергнув его сначала en bloc. Но для этого в современном христианстве нужно много мужества и духовной свободы: не поддаться на удочку «понимания», «involvement», «служения миру».

Война на Ближнем Востоке. И все кричат, включаю Папу, о «just and lasting peace»¹⁰¹. Но откуда ему взяться? Его отродясь не было на земле. Арабы ненавидят евреев. Евреи ненавидят арабов. Вот это единственная правда, и между ними все больше и больше крови. А другие? По телевизии показывают, как американские танки евреев атакуют те же американские танки арабов. И этим все показано. И даже из телевизора идет удушающий запах нефти. А вся болтовня о «праве» – Израиля на существования, арабов на Палестину – все это чепуха. Евреи пришли и взяли, сказав: «Это наше право». А до них арабы пришли и взяли. А до них турки, Византия, Финикия и т.д. И у всех «права». А вопрос всегда и только в силе…

Суббота, 20 октября 1973

Вчера после обеда – у Нератовой, вдовы Анат. Ал. Абрамова-Нератова, иконописца и архитектора, скоропостижно скончавшегося этим летом. Они, а теперь она одна, начали иконостас для церкви в Вашингтоне (которую он строил), а из Вашингтона запросили о моем мнении. Я никогда не любил особенно его икон (за исключением алтарной апсиды в Сиракузах). Вся философия Абрамова была построена на точном «списывании» с прошлого, с древности, списывании не только «что», но и «как». Органическое мировоззрение, непромокаемое для свободы, для «дыхания» и веяния Духа. Конечно, буду рекомендовать, тем более что было в нем (и есть в ней) что-то высокое, скорбное, бескомпромиссное. Но душа к этой иконописи не лежит.

Как изумительна была поездка по Taconic Parkway в солнечном пожаре осенней листвы. Я думал: почему мы знаем, что кроме «мира сего» – падшего и во зле лежащего – есть, несомненно есть иной, чаемый? Прежде всего через природу, ее «свидетельство», ее раненую красоту. И мне совершенно непонятно и чуждо искушение какого бы то ни было пантеизма. Все свидетельство, вся красота природы – об ином, о Другом.

Богословие изучает Бога, как наука изучает природу. Без «тайны».

Понедельник, 22 октября 1973

Вчера вечером ужин у Сережи и Мани с Бродским и его приятелем, художником Юрием Куперманом. Резкость суждений Бродского: «Keats – г.! Пруст – единственный французский писатель…» Может быть, от внутренней неуверенности. Но мое впечатление: так же как Синявского, покойного Кишилова и всю эту «группу» тянет на некое психологическое «славянофильство», Бродского тянет на какое-то органическое место в западной культуре. Там – чуть-чуть перетянутое сопротивление. Здесь столь же перетянутое притяжение. И каждый и в России, и на Западе любит лишь то, что кажется ему «созвучным». Дал мне несколько новых стихотворений для «Вестника».

После ужина и глубоко в ночь – передача экстренного заседания Совета Безопасности. Какая это чудовищная фальшь!

До этого весь день за столом, в полной тишине и одиночестве (Л. у Сережи и Мани, которая заболела).

Четверг, 25 октября 1973

Muggeridge, p. 133. «The saddest thing to me, in looking back on my life, has been to recall, not so much the wickedness I have been involved in, the cruel and selfish and egotistic things I have done, the hurt I have inflicted on those I loved – although that""s painful enough. What hurts most is the preference I have so often shown for what is inferior, tenth-rate, when the first-rate was there for the having… «Nothing is so beautiful and wonderful, nothing is so continually fresh and surprisingm so full of sweet and perpetual ecstasy as the good» – Simone Weil writes. «No desert is so dready, monotonous and boring as evil.» True; but as she goes to point out, with fantasy it is the other way round – «Fictional good is boring and flat, while fictional evil is varied and intriguing, attractive, profound and full of charm…»¹⁰².

Пятница, 26 октября 1973

Muggeridge об Andre Gidë «I had a strong sense of something evil in Gide; not just in the way everyone has evil in them, but in a particular concentration that canbe easily attractive as well as repellent. This prevented me from truly appreciating his company… To believe in evil today is not considered permissible, or, if this evil is allowed to exist, it tends to be elevated, as having some inherent creativity, beauty, joyousness of its own. Yet what I saw in Gide was the terrible desolation of evil, the total alienation from the principle of goodness in all creation; he seemed to be imprisoned in darkness, like someone walking in a strange room and looking in vain for a switch, or a door, or a window… When I thought of his grey, cold face, and his exquisite words rising out of it, like a clear spring out of a stony ground, it seemed more than ever fitting that the Devil should be a fallen angel…»¹⁰³.

Четверг, 1 ноября 1973

Все эти дни завален работой, заседаниями, собраниями. Но чувство внутреннего спокойствия и бодрости, и это несмотря на все неприятности. Может быть, потому, что на глубине души – писание Confession and Communion¹⁰⁴, и эти мысли вдохновляют…

Вчера, по просьбе Russian Institute в Колумбийском университете прочел большую диссертацию какой-то Bernice Roenthal о Мережковском. Умно и дельно написано. Боже мой, сколько было в этом «серебряном веке» – легкомыслия, дешевых схем, ложного максимализма. Да, возможно, «веял над ними какой-то таинственный свет, какое-то легкое пламя…»¹⁰⁵. Но сколько и соблазнительного!

Думал недавно: в сущности, наше время, наши «установки» знают четыре позиции, четыре типа отношения ко всему, четыре мироощущения. Это (слева направо) – радикал, либерал, консерватор и реакционер. Но что делать тому, кому одинаково противны, более того – глубоко омерзительны и узколобый фанатизм радикала, и бескостное всепонимание, всеприятие и поверхностность либерала, и глупость консерватора, и нравственная подлость реакционера?

Пятница, 2 ноября 1973

Вчера вечером – «Дневник» Katherine Mansfield, правда, не очень вчитываясь. У меня чувство, что я чего-то не понимаю, не слышу в англосаксонской «тональности». С одной стороны, она как будто гораздо «духовнее» французской, с другой же – именно сама эта «духовность» меня как-то не убеждает. Что-то вроде тумана, и неясно, есть ли за ним что-то. В дневнике убедительны ее болезнь, страдания физические. И как-то не трогают ее искания (завершившиеся, увы, Гурджиевым и Fontaineblau!). Мне кажется, но, может быть, я ошибаюсь, что англосакс легко поддается на дешевку, и именно духовную дешевку. Мир духовного сектантства. Англосакс слишком легко отказывается от рационализма, не платит за это слишком дорого. Но потому и интуиция его, и даже мистика тоже не слишком дорогие…

Вечером же, может быть в виде «антидота»¹⁰⁶, – несколько страничек из «Souvenirs d'Egotisme»¹⁰⁷ Стендаля. Здесь – мир, как будто вообще лишенный вертикального измерения, но зато и реальный. Стендалевского человека не возьмешь на удочку «сублимации» и лукавого оправдания всяких «urges»¹⁰⁸ религиозной двусмыслицей. Но этот скепсис в отношении мира, это называние всего своим точным именем, это декартовское опровержение иллюзии, словесного тумана и, потому, обмана – не ближе ли оно к христианской интуиции мира, чем неглубокая мистика, приведшая несчастную, замученную Katherine Mansfield к страшной духовной подделке Гурджиева?

Я глубоко убежден, что подлинное религиозное чувство абсолютно несовместимо ни с каким «украшением», ни с какими благочестивыми словесами. И когда христианство становится украшением, а не красотой, благочестием, а не верой, оно выдыхается.

Воскресенье, 4 ноября 1973

Двадцать семь лет с дьяконского посвящения, на rue Daru, митрополитом Владимиром. Самой службы почти не помню. Помню, что днем вернулись в Etang la Ville, и я спал. А вечером служил вечерню и утреню с моим «одноклассником» о. М. Фирсовским на Подворье¹⁰⁹. Помню серый, осенний день. Служили с митр. Владимиром: о. Киприан, о. Николай Сахаров, о. Тихомиров (водил меня кругом престола), о. Уваров. В алтаре был Фирсов – все умерли, умер – в прошлом году – и о. Фирсовский.

В субботу завтрак с Е.Н. Шуматовой, на берегу, Long Island. Изумительный день. Солнце, чайки, цвет воды. Какое-то сплошное ликование! На обратном пути заехали в Roslyn на кладбище, на могилу [родителей Льяны]. И это как-то тоже было в том же радостном ключе.

Сегодня такой же день. После обеда прогулка с Льяной по Крествуду¹¹⁰.

Вчера и сегодня – исповедники. Сколько грусти, одиночества, тупиков, жизненных неудач.

Весь день за столом с ужасом от количества того, что нужно сделать. Почему всегда этот ужасающий завал?

Среда, 7 ноября 1973

Грустные размышление о Церкви после заседаний в понедельник с Митрополитом и «администрацией». Мучительный вопрос: нужно ли это постоянное участие в усилиях, от которых, знаю, не придет «обновление» – а оно одно только и нужно. Что сейчас – время пророчества и «кризиса» или же смиренного «приятия» и бесконечного терпения? Можно ли в старые меха влить новое вино? И нужно ли?

Вчера в Radio Liberty¹¹¹ В.К. Завалишин: «По Нью-Йорку ходят слухи, что вы переходите в зарубежную юрисдикцию!» (Это все из-за моего письма о патриархе Пимене в «Новом русском слове».) Я: «Скажите им, что слухи о моей смерти сильно преувеличены».

Страшное желание – и какое давнишнее! – уйти от всего этого. Завтра – именины папы и сорок лет со дня смерти (1933) ген. Римского-Корсакова. Моя первая сознательная встреча со смертью. Ужасный запах, когда мы несли его на простыне (из-за узости коридора) в церковь для положения во гроб.

Суббота, 17 ноября 1973

Всю неделю – с понедельника до четверга вечером – в Питсбурге на Всеамериканском Соборе. Страшная усталость, с одной стороны, а с другой – какое-то нечаянное, почти чудесное просветление. Еще раз прикосновение к тайне Церкви, и это не риторика, не преувеличение. Ехал на Собор с унынием, «безочарованностью»: что хорошего из всего этого может выйти? И вот – в конце, после трех дней страшного напряжения (я опять председательствовал), вдруг ясно: жива Церковь несмотря ни на что, и сборище очень «маленьких» людей в нее преображается. Чудные службы. Сотни причастников, и главное, конечно, это какое-то общее вдохновение… Почти мистический парадокс нашей Церкви: она «держит» епископов (уставом, структурами, невозможностью для них, как раньше, безответственного произвола, оправдываемого «архипастырской» властью), но потому и сама «держится» ими: без них невозможно… Все это пережил очень остро, и все еще держится приподнятое настроение, созданное Собором. Чудо Святого Духа в американском Hilton'е!

До этого перечитывал (взял случайно с полки, но потом, как всегда, убедился, что здесь неизменно действует некий инстинкт: «попадается» то, что где-то, на глубине, нужно) книгу R. de Doyer de Sainte Suzanne «Alfred Loisy: entre le foi et l'incroyance»¹¹². Все это подсознательная работа мысли о богословии, о первичности опыта. Автор хорошо показывает, что драма Луази не сводится к конфликту веры и науки, как всегда думают, как в начале думал и он сам. Он отверг рациональное богословие, а Церковь ему сказала, что это богословие и есть вера. Между тем – «avec une claret et une ferveur croissantes, il a affirme l'autonomie absolue de sens religieux, qui ne se situe ni dans la categorie du rationnel ni dans la categorie du sensible, mais qui se presente comme une realite qui en postule une autre, laquelle emerge dans l'homme, se manifeste a l'homme, mais n'en procede pas et sans laquelle tout devient inintelligible…» (p.177). Поэтому – «autant il avait mal supporte le regime intellectuel en vigueur dans l'Eglise, autant il s'etait trouve a l'aise dans le climat spirituel de l'Eglise»¹¹³. Это я могу сказать – mutates mutandis¹¹⁴ – о самом себе.

В Питсбурге, в перерывах, и чтобы разрядить нервное напряжение Собора (в таких случаях нужно погружаться во что-то совершенно непричастное к актуальности, в которой живешь), читал Paul Claudel, «Memoires Improvises» (recueillis par Jean Amrouche). Все тот же climat spirituel de l'Eglise¹¹⁵, какое глубинное здоровье и целостность христианства. И как вне его, или в его всевозможных подделках, все превращается в какую-то соблазнительную, тусклую и безрадостную путаницу.

Стр.218: «…tenir un Journal, se regarder, c'est le moyen le plus certain de se fausser completement… Les Grecs disaient – «connais toi toi-meme». Non, c'est une erreur complete, on ne se connait pas soi-meme!.. Personne ne se connait, c'est cela qúil y a d'exaltant, c'est de se dire que tout homme est completement inconnu, et qúil suffira de telle ou telle circonstance pour faire sortir des dons don't on n'a pas idee. C'est bien plus excitant que de se connaitre soi-meme! On connait quoi? Une momie, quelque chose de completement faux, d'artificiel! Ce n'est pas du tout interessant, tandis que de se considerer comme l'amorce d'un tas de choses passionnantes qui peuvent vous arriver de tous les cotes, et de se tenir dans un etat de disponibilite complete avec un mepris profound de soi-meme…»¹¹⁶.

О буддизме (стр.146): «…la methode est que le sage ayant fait evanouir successivement de son esprit l'idee de la force et de l'espace pur et l'idee meme de l'idee, arrive enfin au neant, et ensuite, entre dans le nirvana. Et les gens se sont etonnes de ce mot. Pour moi, j'y trouve l'idee du neant ajoutee a celle de jouissance. Et c'est la le mystere dernier et satanique, le silence de la creature, retranchee dans son refus integral, la quietude incestueuse de l'ame assise sur sa difference essentielle…»¹¹⁷. В пятницу 9-го – лекция в Греческой Семинарии в Бостоне, а потом вечер у милейших Померанцевых.

Письмо от Н. Струве (о стихах Бродского). Письмо от о. Николая Бер, из Англии, – в ответ на мой ответ епископам о литургической практике (Quarterly).

И все тот же золотой осенний свет, то же небо, та же заливающая сердце радость от всего этого.

Пятница, 23 ноября 1973

Книга Д. Панина «Записки Сологдина». Все тот же вопль: вот что происходит, происходило все эти годы внутри «цивилизации»!.. Ужас при мысли, что Запад умирает – духовно. Моральное безразличие. Равнодушие. Страх. Подлость.

Вчера – Thanksgiving Day¹¹⁸ у Ани и Тома, куда съехались все дети и внуки: 15 человек за столом, включая маленького Сашу. После обедни поехали на могилу Teillhard de Chardin в St. Andrew on the Hundson. Старую иезуитскую семинарию продали… American Culinary Institute!¹¹⁹ Кладбище осталось: ряды одинаковых могил отцов иезуитов, а среди них – ничем, абсолютно ничем не выделяющаяся могила Teillhard'a! Было пусто, тихо, солнечно. Поздняя осень. И это могила человека, вызвавшего столько и радости, и страстей. Никогда этого посещения не забуду. Оттуда на другую могилу – Рузвельта в Hyde Park. И тоже очень сильное впечатление. Довольно скромный, дворянский дом. Тот совсем особый уют, что живет в таких семейных городах, в этих парках. Музей: собственноручное письмо Сталина. И сразу пахнуло зловонием этой кошмарной, дьявольской казенщины, лжи, тупости. Этого «аристократ» Рузвельт не понял, не знал, на что он обрекает миллионы людей, отдавая их Сталину. Оттуда, наконец, все по тому же Гудзону – во дворец Вандербильта, построенный им в 1896 г., отданный народу в 1940, после смерти миллиардера. Точно – полвека этой американской «легенды». Тяжелая роскошь всего этого, размах, непомерность. Красота всегда с обрыва над Гудзоном.

Claudel: «Je ne me suis pas fait chretien pour jouir plus on moins du sentiment religieux, d'une espece de volupte mystique. J'ai toujours en herreur de ca. Ce n'est pas pour ca que je me suis fait chretien… Je n'ai jamais eu l'idee de jouir de Dieu, d'en tirer une jouissance ou un plaisir quelconque…»¹²⁰ (Mem. improv. 124).

Ждешь праздников, думаешь: вот спокойно, блаженно поработаю. Приходит праздник: вот такой абсолютно пустой день, как сегодня. И ничего не делаешь. Ужасная неохота писать. Собирал листья в саду. Перечитывал свою Литургию.

Понедельник, 26 ноября 1973

Вчера после обедни у нас И.О. из Оксфорда, милейшая и симпатичнейшая. Разговоры сплошь об их оксфордской церкви, о греках, о священниках, о той, одним словом, «церковности», к которой я все сильнее испытываю настоящую аллергию. Как можно всем этим жить? Да еще с таким упоением. Потом, по хладнокровном размышлении, понимаешь, конечно: нужна церковь, нужна вся эта черная работа и неизбежно все это «человеческое, слишком человеческое…» Но остается мучительный осадок и привкус. Больная религиозность. И все эти побеги – кто в Византию, кто в «Добротолюбие», кто на остров Патмос, кто в иконы… Православие сейчас – это что-то вроде супермаркета. Каждый выбирает, что хочет: эпоху, стиль, identification. Невозможность быть самим собой. Все «стилизовано» – при отсутствии стиля, который всегда создает единство. Грустное чувство: то, что мне в Православии кажется единственно важным и ценным, как-то мало чувствуется другими. А вся историческая чешуя привлекает и принимается с восторгом. «Дети, берегите себя от идолов!» Но иногда кажется, что само Православие заросло идолами. Любовь к прошлому всегда ведет к идолопоклонству, а только этим прошлым или, вернее, множеством «прошлых» православные часто живут. В них прочно сидит старообрядец.

Среда, 28 ноября 1973

Вчера – полуторачасовой разговор с Н. в Harvard Club о «воссоединении» с карловчанами. Разговор, конечно, бессмысленный и бесполезный, но наведший все на те же размышления: о Церкви, о Православии, о той мелочной и даже злобной каше интриг, самолюбий, амбиций, эгоцентризмов, в которой приходится в Церкви жить. Н. мелкий прохвост, не заслуживающий внимания. Но то, что такой человек мог «процвести» у карловчан, – крайне показательно. Делец, аферист и притом барон Мюнхаузен… «Зарубежная Церковь» – это почти символ той болезни, что характеризует современное Православие, того идолопоклонства, которое, увы, привлекает людей в «религии».

В прошлом году в эти дни Нью-Йорк весь сиял и светился рождественской иллюминацией. Вчера на Пятой авеню, под дождем – темно, темнее, чем в обычные дни. Погасли небоскребы, затемнены витрины. Energy crisis¹²¹.

Накануне вечером – перечитывал Чехова: «Душечка», «Архиерей» и т.д. Перечитывал с огромным наслаждением.

Переворот в Греции – и опять по телевизии какой-то архиерей в омофоре приводит к присяге нового диктатора. На Кипре Макарий низложил трех архиереев, а они – его. Споры о старом и новом стиле! Закрывать или не закрывать Царские Врата! Какой ужас. Какая все это жалкая карикатура. Нам говорят: святые. Но святые есть всюду и везде – в любой религии, любой идеологии. Они как раз, в сущности, «ничего не доказывают». Христианство не может быть манихейством. Демонизм святости без любви, а именно к такой святости стремится современный «духовный» человек.

От всего этого иногда страшное желание: быть свободным для жизни. А эта жизнь – жена и семья (времени нет), друзья (времени нет), природа (времени нет), культура (времени нет), и все это именно от Бога – дар, и к Богу – освящение, благодарность, путь, причастие… Жить так, чтобы каждый отрезок времени был полнотой (а не «суетой») и – потому что полнотой, тем самым – и молитвой, то есть связью, отнесенностью к Богу, прозрачностью для Бога, давшего нам жизнь, а не суету.

Пишу все это в своем кабинете, в семинарии, в тот единственный за весь день час – между утреней и лекциями, когда я почти физически ощущаю отсутствие суеты. За окном очень темное ноябрьское утро и все тихо. А потом до вечера – сумбур, а вечером – нервная усталость, невозможность «засесть» за что бы то ни было серьезное…

Понедельник, 3 декабря 1973

Книга S. Sulzberger (иностранный корреспондент New York Times) – «The Age of Mediocrity»¹²². Семьсот страниц – о встречах и разговорах буквально со всеми вершителями судеб мира за последние годы: де Голль, Аденауэр, греческие полковники, Насер и т.д. Больше всего поражает то, что высказывания всех этих людей, держащих в своих руках жизнь и смерть миллионов людей, в сущности на том же уровне, что и любая болтовня о политике людей, читающих газеты. Сплошной guesswork¹²³, конъюнктуры, ошибочные предсказания, parti-pri¹²⁴ и личные амбиции. У всех без исключения! Под конец мне просто стало страшно: впечатление такое, что очень самолюбивые люди вслепую играют в какую-то азартную, опьяняющую их игру, завися в своих решениях от других таких же слепых людей, снабжающих их «информацией». Жажда власти и страх: больше ничего. Это мир, в котором мы живем. Панин в своей книге пишет о мобилизации «людей доброй воли». Но в том-то все и дело, что к власти приходят не они, а маньяки власти вроде де Голля (какая, в сущности, трагическая фигура!). Такая книга – вся о политических приемах, завтраках и интервью – куда страшнее, чем Кафка. Политически мир не продвинулся ни на шаг со времени Тамерлана и Чингисхана. И разница только в том, что современные чингисханы все время говорят в категориях «свободы», «справедливости», «мира», тогда как их предшественники честно говорили о власти и славе. И потому были гораздо «моральнее».

А пока они болтают и обсуждают «balance of powers»¹²⁵, страшная, бездарная, кошмарная советчина побеждает: 1920 год: большевизм в России, его можно было смести и ликвидировать тремя дивизиями. 1945 год: он завоевывает пол-Европы и весь Китай, то есть полмира. 1973 год: он завоевывает Ближний Восток, Средиземное море, крепко держит в своих руках Индию. Де Голль вышибает из Франции американцев: сейчас только и говорят, что о «финляндизации» Европы. А «свободолюбцы» все волнуются о Греции, Испании и демократии тут и там… Что за идиотская слепота. И теперь гимны detente¹²⁶, то есть фактически еще одной, может быть последней, капитуляции…

Мне кажется иногда, что «новое средневековье» – в советско-китайском обличье – неизбежно. Современный мир – «свободный» в ту же меру, что «тоталитарный» – больше всего ненавидит иерархию, элиту. Потому что ненавидит всякую «вертикаль», само ощущение высшего и низшего. Мир возлюбил «низшее», но совсем не за «страдания», не из-за справедливости, а из подсознательной или сознательной ненависти к «высшему» – всякому без исключения, высшему. Диктатор – это приемлемо, потому что он «низший», в нем каждый узнает себя. Он всегда снизу (народ!), а не сверху. Христа возненавидели, в сущности, только за то, что Он «Сына Божия себе сотвори…», что Он – «низший», бездомный, смиренный – все время говорил, что Он сверху, а не снизу. Де Голль только потому и интересен, fascinant, что он – последний! – уверял себя и всех, что он «сверху». Только сам-то он знал – и в этом его трагизм, – что его «сверху» – «la France» – в психологическом контексте нашей эпохи отдавало простым комизмом. И потому в политике он был, в сущности, мелким интриганом и больше ничем. «The Last of Giants»¹²⁷ – замечает Sulzberger по поводу его смерти. По самочувствию, по знанию, что власть, настоящая власть – всегда «сверху», да, на его похороны съехались решительно все, от Никсона до Chou en Laï все знали, что в его лице в мире снова промелькнула власть «сверху». Но это была эмоция, почти эстетическая взволнованность: реально в это никто не верит, и психологически де Голль не сделал для Франции ничего, и сам это сознавал.

«Властью, от Бога мне данною…»: когда это исчезнет в мире, мир превратится в концентрационный лагерь. Он и сейчас уже молится на метафизических пошляков a la Кастро. Смак, с которым западные люди говорят о «les masses»¹²⁸! Прав был Вышеславцев: «трагизм возвышенного и спекуляция на понижение».

Два дня во Флориде: лекции у англикан. Длинные часы свободы и одиночества в отеле. Иное солнце. Пальмы. Чувство первозданной красоты мира, неистребимого счастья. То же самое в Dayton, Ohio, на мариологической конференции (в субботу). Вчера, после обедни, блаженный, солнечный день. Собирал листья в саду. Читал. «Ничего не делал». – «Qui vous a dit que l'homme avait quelque chose a faire sur cette terre?»¹²⁹ Сегодня: все в инее. Красный, морозный восход солнца.

Пятница, 7 декабря 1973

Вчера праздновали – по новому стилю – святителя Николая. А по старому – Александр Невский, мои именины. Вспомнил, как в этот день, должно быть в 1933 или 1934 году, я проснулся в дортуаре нашего «первого взвода» и нашел на табуретке около кровати подарки – stylo¹³⁰ Waterman – от Кирилла Радищева. Помню цвет этого stylo, его ощущение в руке. В этот же день – уже в институтские годы – 42–43? – рукополагали на rue Daru о. Сергия Мусина-Пушкина. Почему некоторые дни, со всеми их подробностями – погодой, количеством света и т.д., так врезаются в память, так остаются в ней?

Серо. Морозно. Тихо. Наслаждаюсь этой тишиной после трех бурных дней.

Понедельник, 10 декабря 1973

Вчера проповедовал в St. John the Divine¹³¹: «диалог» с Мортоном 4. Слушая мой любимый англиканский гимн «Let All Mortal Flesh Keep Silence»¹³², вспоминал первые поездки в Англию – в 1937 и 1938 гг., особенно недели, проведенные в Стемфорде, когда ходил каждый день в очень high church¹³³ к обедне. А в лицейские годы каждый день, идя по rue Legendre в Lycee Carnot, заходил на две минуты в St. Charles de Monceau. И всегда в огромной, темной церкви у одного из алтарей шла беззвучная месса. Христианский Запад: это для меня часть моего детства и юности, когда я жил «двойной» жизнью: с одной стороны – очень светской и очень русской, то есть эмигрантской, а с другой – потаенной, религиозной. Я иногда думаю, что именно этот контраст – между шумной, базарной, пролетарской rue Legendre и этой, всегда одинаковой, вроде как бы неподвижной мессой (пятно света в темной церкви), один шаг – и ты в совсем другом мире, – что этот контраст изнутри определил мой «религиозный опыт», ту интуицию, что в сущности уже никогда меня не оставляла, – сосуществования двух разнородных миров, «присутствия» в этом мире чего-то совершенно, абсолютно иного, но чем потом все так или иначе светится, к чему все так или иначе относится, Церкви как Царства Божия «среди» и «внутри» нас. Rue Legendre не становилась от этого – и в этом все дело, все мое внутреннее отталкивание от чистого спиритуализма – ненужной, враждебной, несуществующей. Напротив – говоря очень приблизительно, – она приобретала как бы новый шарм, но понятный, очевидный только мне, знавшему ее «отнесенность» к этой fete a l'ecart¹³⁴, к этому «присутствию», являемому в мессе. Мне все делалось страшно интересным: каждая витрина, лицо каждого встречного, конкретность вот этой минуты, этого соотношения погоды, улицы, домов, людей. И это осталось навсегда: невероятно сильное ощущение жизни в ее телесности, воплощенности, реальности, неповторимой единичности каждой минуты и соотношения внутри ее всего. А вместе с тем интерес этот всегда был укоренен как раз и только в отнесенности всего этого к тому, о чем не столько свидетельствовала или напоминала беззвучная месса, а чего она сама была присутствием, явлением, радостью. Но что такое, в чем эта «отнесенность»? Мне кажется, что именно этого я никак не могу объяснить и определить, хотя, в сущности, только об этом всю жизнь говорю и пишу (литургическое богословие). Это никак не «идея»: отталкивание от «идей», все растущее убеждение, что ими христианства не выразишь. Не идея «христианского мира», «христианского общества», «христианского брака» и т.д. «Отнесенность» – это связь, но не «идейная», а опытная. Это опыт мира и жизни буквально в свете Царствия Божия, являемого, однако, при посредстве всего того, что составляет мир: красок, звуков, движения, времени, пространства, то есть именно конкретности, а не отвлеченности. И когда этот свет, который только в душе, только внутри нас, падает на мир и на жизнь, то им уже все озарено, и сам мир для души становится радостным знаком, символом, ожиданием. Отсюда моя любовь к Парижу, моя внутренняя нужда в нем. Она оттого, что именно в Париже, в моем парижском детстве этот опыт был мне дан, стал моей сущностью. И теперь, когда я там не живу, когда у меня там нет никаких дел и обязанностей, он стал для меня, каждый раз, погружением в этот изначальный опыт, его как бы возобновлением. И мне все кажется, когда я один, без конца, просто хожу по его улицам, что он сам, больше чем что-либо другое в мире, возник, вырос из этого опыта, что тут тайна христианского мира, родившегося, как культура, как стиль, как основной опыт, как раз из опыта «отнесенности». В Риме (который я исходил вдоль и поперек осенью 1963 года) все распадается на «красоты» всех эпох и культур, все напоминает – но прошлое и его бренность. В Афинах мне всегда чудится ненавистное мне язычество, та самая «священная плоть», о которой вопил Мережковский и которая и вызывает, как реактив, чистый спиритуализм, манихейство или же тот священный «православный быт», который есть как бы обратная сторона языческой «священной плоти». Только в Париже, в самой его «ткани» и стиле, я ощущаю, почти в чистом виде, эту соотнесенность, ту меру, которая одновременно есть и граница, грань. Граница, сама собою как бы указывающая на то, что по ту сторону ее, на существование, присутствие другой стороны. В Риме есть трагизм и есть веселье. В Париже есть печаль и есть радость, и они почти всегда сосуществуют, пронизывают одна другую. И красота Парижа – из «отнесенности». Она не самодовлеющая, не торжествующая, не мироутверждающая, не «жирная». В сущности такая, какой только и может быть красота в этом мире, в котором был Христос.

Кончил сегодня толщенную книгу Gay Talese «The Kingdom and the Power»¹³⁵ – о «Нью-Йорк Таймс». Как в книге Sulzberger'a (The Age of Mediocrity), поражает больше всего и в этой – сила властолюбия. Непрекращающаяся, звериная борьба за власть, за успех. От этого чтения делается просто страшно. В каждом, самом даже маленьком «мирке» – эта борьба движет всем, все собою определяет и все отравляет. Борьба за власть – квинтэссенция падшего мира. Чтобы спастись, нужно бежать власти. Какой бы то ни было, всякой… видимой и невидимой (например, власти над душами). Я готов думать, что в этом мире всякая власть – от дьявола. Как человечны люди, никакой власти не имеющие и ни на какую власть не претендующие.

Среда, 12 декабря 1973

Вчера – день примечательных встреч. В час – завтрак с о. Георгием Граббе в ресторане отеля Commodore [о возможном соединении с Зарубежной Церковью]. Эта встреча, подготовленная «контактами» с Н.Н., тем не менее, неизмеримо приятнее, чем я, откровенно говоря, ожидал. Тот стиль людей «нашего круга», который все делает неизмеримо легче: знаешь, что не нарвешься на хамство, на грубость. Мы быстро соглашаемся, что препятствия не только к единству, но и к простой detente¹³⁶ огромные. Соглашаемся с Талейраном, что «la politique c'est l'art du possible»¹³⁷. И все же что-то определенно «сдвинулось», ибо разговор идет не о дьявольщине Патриархии, не об «апостазии»¹³⁸ и вообще не о всей привычной «зарубежной» риторике, а о том, как достичь какого-то соглашения без – с одной стороны – совершенно невозможного отказа от автокефалии, а с другой – столь же невозможного отказа от идей Русской Зарубежной Церкви. Договариваемся и до agenda¹³⁹: Москва, «чистое Православие», полемика. Договариваемся, главное, продолжать пытаться «договариваться». Увидим. Теперь нужно будет сильно думать о «формуле». О. Граббе – очевидно не фанатик, что я всегда знал (об о. Константине Зайцеве он говорит: «Это интеллигент, так до конца никогда не воцерковившийся»). Но он консерватор в чистом виде, в смысле нечувствия проблем, окромя формальных (канонических, организационных). Чистое Православие, ему это несомненно, включает всенощную – и точка. «Проблема всенощной» – очевидно уже склонение в модернизм и т.д. «Американцев» – то есть карпатороссов, галичан и пр. – нужно просто учить русскому Православию, то есть в конце концов некоему бытовому стилю. Все это – мои формулировки, но они точно соответствуют психологическому типу о. Граббе. В этом смысле у карловчан действительно есть стиль – а не только «стилизация», но это делает всякий разговор с ними столь трудным, ибо стиль исключает возможность просто понять, услышать то, что вне этого стиля и ставит его под вопрос. Горе, однако, в том, что если для людей поколения Граббе это органический стиль, то для более молодых, попадающих в их орбиту, это «стилизация», неизбежно ведущая к надрыву и нервозу. Может быть, каким-то внутренним чутьем он именно это и чувствует. Не знаю. Но от встречи и беседы не осталось никакого неприятного чувства, никакого осадка.

Из Commodore еду в мизерабельный Hotel Latham, где ждет меня милейший Миша Меерсон, недавно приехавший из Парижа. Я встретился с ним в Париже в июне. Провел несколько часов с ним и с покойным Колей Кишиловым на съезде РСХД. Необычайно светлая личность, но, как и все «новые», Меерсон одержим идеей «миссии», у него свои проекты (центр, журнал и т.д.). Русский мальчик, вносящий поправки – уверенной рукой – в карту звездного неба. Это не самомнение, не гордость и даже не самоуверенность. Это плод подполья, необходимости годами и в одиночестве, в некоем безвоздушном пространстве, вынашивать идеи. Но порыв, чистота, идеализм – поразительные.

Перечитал написанное в понедельник и в свете этого еще раз ощутил смысл того, что в самом деле меня всегда как бы удивляло – с самого детства: странное удовольствие, почти счастье от созерцания, от ощущения мира «со стороны». Именно не просто «ухода» (какое мне, мол, дело!), не равнодушия, а внутреннего detachment¹⁴⁰. В детстве – пустота корпуса в субботу и в воскресенье, когда мы не ездили в отпуск. Пустой класс. Пустая церковь. На прогулке в Экуенский лес: оказаться близко от других, но одному и вдруг ощутить, с необычайной силой пережить вот этот лес, эти пустые, мокрые ветки на фоне серого неба, все то, что заглушается людьми, но что живет своей особой жизнью, наполненностью каждой минуты какой-то нераздробленной полнотой. Дальше – в эпоху лицея: воспоминание о пустых улицах, о фонарях – между лицеем в субботу вечером и всенощной на rue Daru. Десять минут, как бы всего лишь и только «функциональных» – дойти от лицея до церкви, не имеющих никакого самостоятельного смысла или «ценности». Но почему эти «функциональные» минуты остались и живут в памяти гораздо сильнее и ярче, чем то, что связывали? Сами стали несомненной ценностью, тайной радостью?

Четверг, 13 декабря 1973

Вчера вечером в Princeton Club обед с греками: архиепископ Иаковос, два его викария, три священника. Наш митрополит – хозяин. Все было дружно, даже приторно, но думалось – вот в Церкви торжество дипломатии. Встречаемся с задней мыслью: как поймать другого. После таких «дипломатических» встреч всегда осадок грусти. Обед полагал начало «bilateral conversations»¹⁴¹(!). Буквально как Израиль и арабы.

Продолжение предыдущего: до сего дня ехать куда-нибудь для меня не только так же важно, как доехать, но в сознании отделяется в нечто самостоятельное и самоценное, без отношения к тому, куда едешь.

Пятница, 14 декабря 1973

«Христос никогда не смеялся». Думал об этом вчера во время Christmas Party¹⁴² в семинарии, где смехом, очень хорошо сделанными сценами из семинарской жизни как бы «экзорцировались» все недоразумения, все испарения нашего маленького и потому неизбежно подверженного всяческой мелочности мирка. Разные качества смеха. Но есть, несомненно, смех как форма скромности. Восток почти лишен чувства юмора – отсюда так много гордыни, помпезности, наклонности tout prendre au tragique¹⁴³. Меня всегда утомляют люди без чувства юмора, вечно напряженные, вечно обижающиеся, когда их низводят с высот, «моноидеисты». Если «будьте, как дети», то нельзя без смеха. Но, конечно, смех, как и все, – пал и может быть демоническим. По отношению к идолам, однако, смех спасителен и нужен больше, чем что-либо другое.

Вчера, в сумерках, длинный разговор с Л. о детстве, об Андрее, о нашей с ним жизни до свадьбы. Как, в сущности, мы были тогда далеки друг от друга! И как потом стали близки. Когда я вспоминаю свою жизнь, то всегда больше всего ощущаю ее вечный «полицентризм». Ни в один из «миров», в которых я одновременно жил, я никогда не «уходил с головой», ни с одним внутренне до конца себя не отождествлял, всегда имел другой, в который каждую минуту можно было уйти. При этом я знаю, что я никогда не был одиночкой, а напротив – крайне общественным существом. Но мне всегда была очевидной невозможность уйти во что бы то ни было именно «с головой». Голова оставалась свободной и отрешенной. Так было уже в корпусе. Я принимал – без всяких оговорок – тот мир, который он нам передавал: военный, русский, романтически-геройский. И одновременно «уходил» в тогдашний другой полюс – к о. Шимкевичу, в разговоры о Подворье, о Церкви, о богословии, и он даже раздражался на меня – зачем мне нужны все эти детали; а для меня они были жизнью. И так было потом всегда – и в эпоху лицея, и «светской жизни» – вечеринок на rue de la Faisanderie, и Подворья, и Движения¹⁴⁴. Словно вся прелесть каждого «мира» в том как раз, что из него можно уйти, что есть, цитируя Набокова, – «другое, другое, другое…» Или, по Green'у, «tout est ailleurs». Но это никак не «бездомность» и не «богема» – в сущности я обеих не выношу. Я обожаю дом, и для меня уехать из него с ночевкой всегда подобно смерти, возвращение кажется бесконечно далеким! Наличие в мире дома – всех этих бесчисленных освещенных окон, за каждым из которых чей-то «дом» – меня всегда наполняет светлой радостью. Я, как Мегре, почти хотел бы в каждый из них проникнуть, ощутить его единственность, качество его жизненного тепла. Всякий раз, что я вижу мужчину или женщину, идущих с покупками – значит, домой, я думаю – вот он или она идет домой, в свою настоящую жизнь. И мне делается хорошо, и они делаются мне какими-то близкими. Больше всего меня занимает – что делают люди, когда они «ничего не делают», то есть именно живут. И мне кажется, что только тогда решается их судьба, только тогда их жизнь становится важной. «Мещанское счастье»: это выдумали, в это вложили презрение и осуждение активисты всех оттенков, то есть все те, кто, в сущности, лишен чувства глубины самой жизни, думающих, что она всецело распадается на дела. Великие люди – де Голль, например, – на деле «маленькие» люди, и потому от них так мало остается, или, вернее, интерес, после их ухода, все больше и больше сосредотачивается на «маленьком» в них, на их жизни, а не на их делах, которые оказываются в значительной мере призрачными! «Он не имел личной жизни», – говорим мы с похвалой. А на деле это глупо и грустно; и тот, кто не имел личной жизни, в конце концов никому не нужен, ибо людям друг от друга и друг в друге нужна жизнь. Бог дает нам Свою жизнь («чтобы имели мы жизнь за жизнь» – Кавасила), а не идеи, доктрины и правила. И общение только в жизни, а не в делах. Поэтому дом и не противоречит «tout est ailleurs», который противоречит почти всякой деятельности. Дома, когда все «сделано» (пришел с работы…), воцаряется сама жизнь, но она-то и открыта одна – «другому, другому, другому». Христос был бездомен не потому, что презирал «мещанское счастье», – у Него было детство, семья, дом, а потому, что Он был «дома» всюду в мире, Его Отцом сотворенном как дом человека. Только «дому» (не государству, не деятельности и т.д.) можно, по Евангелию, сказать: «Мир дому сему». Мы не имеем «зде пребывающего града», то есть не можем отождествить себя ни с чем в мире, потому что все ограничено и всякое отождествление становится – после Христа – идолопоклонством, но мы имеем дом – человеческий и дом Божий – Церковь. И, конечно, самое глубокое переживание Церкви – это именно переживание ее как дома. Всегда то же самое, всегда и прежде сама жизнь (обедня, вечер, утро, праздник), а не деятельность. «Церковная деятельность», «церковный деятель», «общественный деятель» – какие все это, в сущности, грубые понятия и как от них – ни света, ни радости…

Понедельник, 17 декабря 1973

В пятницу – чудный вечер с внуками в Wappingers Falls, а Ани и Тома, где я ночевал и где на следующее утро была архиерейская служба с двумя хиротониями наших студентов. После того как я в то утро написал о доме и о жизни, вечер этот был как бы исполнением написанного, его очевидностью.

Вчера после обедни и до шести часов вечера у нас – Миша Меерсон, и одна нескончаемая беседа – о России, о Православии, о Западе и т.д. Из него просто льются свет и чистота. Для меня особенно радостно – это наше согласие в том, в чем я так остро чувствую свое одиночество в Православии: в отталкивании от тех его «редукций», что нарастают на наших глазах и в России, и вне ее, от этого обожествления – будь то «византинизма», будь то «русизма», будь то «духовности» и т.д. Согласие в формуле христианства: «персонализм» и «историчность», их антиномическая сопряженность. Согласие в отрицании традиционного отождествления православности прежде всего с крестьянством, с природой, с «органичностью». Именно крестьянство растворило христианство в язычестве. Чудный разговор: удивительно, что только русские «оттуда» сохранили тайну этой беседы, этого разговора как действительного общения.

Весь день вчера – снег. Сегодня все белое, неподвижное, морозное. Сегодня нашему маленькому Саше – один год!

В свете вчерашнего разговора с Мишей думал сегодня о моей встрече в прошлый вторник с о. Г. Граббе. Он говорит: наша цель – сохранить «чистое Православие». На деле же, конечно, наш спор, наше коренное разногласие совсем о другом. «Чистое Православие» для него это, прежде всего, исключительно, быт. Никакой мысли, никакой «проблематики» или хотя бы способности ее понять у них нет; есть, напротив, органическое отталкивание от нее, ее отрицание. И с их точки зрения отрицание и отталкивание правильное – ибо всякая мысль, всякая «проблема» есть угроза быту. Между тем, весь теперешний кризис христианства в том и состоит, что рухнул «быт», с которым оно связало себя и которому, в сущности, себя подчинило, хотя и окрасило его в христианские тона. Но вопрос совсем не в том, был ли этот быт плох или хорош, – он был одновременно и плох, и хорош, а только в том, можно ли и нужно ли за него держаться, как за conditio sine qua non¹⁴⁵ самого христианства, самого Православия. «Они» на этот вопрос отвечают стопроцентным, утробным да. Поэтому и так легко из быта переходят в «апокалиптику». Парадоксальным образом апокалиптический надрыв рождается именно из «бытовиков», как реакция на гибель быта, органической жизни, обычаев, уклада. Отсюда также их инстинктивный страх таинств (частого причащения и т.д.). Ибо таинство – эсхатологично, оно не умещается только в быт (в который, однако, прекрасно умещается «умилительный обычай ежегодного говения»). Отталкивание от культуры и от богословия. Ибо, опять-таки, и культура, и богословие – эсхатологичны по самой своей природе. Они вносят в быт проблематику, вопрошание, трагизм, искание, борьбу, они все время угрожают статике быта. Культуру «бытовики» принимают только когда она отстоялась и, ставши частью быта, оказывается как бы «обезвреженной», безопасной бритвой. Когда они уже знают, что и как следует о ней думать (или не думать). При жизни Хомякова считали модернистом и ниспровергателем устоев, теперь для «бытовиков» он символ и воплощение консерватизма. И это так потому, что «бытовики» абсолютно неспособны воспринять какое бы то ни было современное творчество, духовно разобраться в нем. И христианство, и Православие только тем и хорошо, и «приемлемо» для них, что оно древнее, что оно в прошлом, само – субстрат и санкция быта. Поэтому всякие слова (творчество) – самые подлинные, самые истинные, но не облеченные в привычную сакрально-бытовую форму – «бытовики» просто не слышат, для них это сразу угроза, опасность, расшатывание чего-то. Но, конечно, мироощущение это в последнем итоге пронизано просто неверием, и в этом его трагизм и греховность. И трагизм этот усугубляется тем, что обращение в такую «бытовую церковность», в такое «чистое Православие» в эпоху, когда этот быт как данность, как нечто реально существующее и тем самым оправданное – рухнул, неизбежно оказывается надрывом и ведет к глубокому духовному заболеванию. Как стилизация в искусстве, рождаясь при распаде стиля, приводит к смерти искусства, так, на гораздо большей духовной глубине, «бытовизм» в религии (возможный теперь только как стилизация) приводит к заболеванию самой веры. Плоды этого духа: страх, узость, ненависть, полная неспособность распознать Духа… И потому живем мы сейчас в эпоху настоящего экзамена и христианству вообще, и Православию в частности. Чем само оно живо и животворит?

Увы, на вопрос этот, кроме ответа «бытовиков» – целостного, убежденного и потому отчасти услышанного, – другого столь же целостного ответа пока что не существует. Вот тут-то и рождаются редукции: византийская, индивидуально-духовная («читайте Исаака Сирина!»), «исконная», какая угодно. В сущности все это эрзацы «бытовизма», только более утонченные, умственные. Все это такие же уходы от реальности, от самой жизни, от ее вечной открытости и, следовательно, «проблематичности». И вот, как это ни звучит горделиво, я чувствую, что этот ответ у меня есть, что он для самого меня как бы «просвечивает» во всем том, что я пытаюсь сказать, написать, выразить, но что его трудность в том как раз, что ни в какую систему, ни в какой «рецепт» он не укладывается, что из него не следует никакая система правил для жизни, что его ни из чего внешнего не выведешь. Ибо это опять и именно мироощущение, в котором центрально, существенно и решающе как раз «просвечивание», «отнесенность» всего к «другому», эсхатологизм самой жизни и всего в ней, который антиномически делает все в ней ценным и значительным. Источником же этого эсхатологизма, тем, что делает это «просвечивание», эту «отнесенность» возможными, является Таинство Евхаристии, которым поэтому изнутри и определяется Церковь и по отношению к самой себе, и по отношению к миру, и по отношению к каждому отдельному человеку и его жизни. Ошибка «бытовиков» не в том, что они придают исключительное значение внешним формам жизни. В этом они правы против всех тех псевдо-духоносцев, одинаково религиозных и культурных, которые одержимы тем, чтобы прорваться к содержанию помимо формы или путем ее разрушения и разложения (сюрреализм, беспредметная живопись, автоматическое письмо, «харизматики» всех оттенков). Их ошибка в манихейской абсолютизации одной формы, в превращении ее в идол и тем самым в отрицание ее «отнесенности» к другому. «Проходит образ мира сего» – это значит не то, что этот образ плох или не нужен, что можно вообще обойтись без «образа» – формы, ритма и т.д., что христианство уводит в какую-то «безбытность», а то, что этот образ во Христе стал «проходящим», динамическим, «отнесенным», открытым. Что, десакрализуя быт (язычество), христианство сделало возможным все сделать «бытом» в высшем смысле этого слова, все сделать «образом». И только в ту меру, в какую он «проходит», то есть сам себя все время «относит» к тому, что за ним, над ним, впереди, – он и становится действительно «образом». А для того, чтобы этот опыт («проходит образ мира сего») стал возможным и реальным, нужно, чтобы в этом мире был дан также и опыт того самого, к чему все «отнесено» и относится, что через все «просвечивает» и всему дает смысл, красоту, глубину и ценность: опыт Царства Божия, таинством которого является Евхаристия. (Не одно только «преложение даров», а та Литургия, которая и являет Царство Божие и исполняется в приобщении за трапезой Христовой в Его Царствии). Церковь оставлена в мире, чтобы совершать Евхаристию и спасать человека, восстанавливая его евхаристичность. Но Евхаристия невозможна без Церкви, то есть без общины, знающей свое уникальное, ни к чему в мире не сводимое назначение – быть любовью, истиной, верой и миссией, всем тем, что исполняется и явлено в Евхаристии, или еще короче – быть Телом Христовым. Евхаристия «объясняет» Церковь как общину (любовь ко Христу и любовь во Христа), как истину (кто Христос? – единственный вопрос всего богословия) и как миссию (обращение всех и каждого ко Христу). Другого назначения, другой цели у Церкви нет, нет своей, отдельной от мира – «религиозной жизни». Иначе она сама делается «идолом». Она есть дом, из которого каждый уходит «на работу» и куда каждый возвращается с радостью, чтобы дома найти саму жизнь, само счастье, саму радость, куда каждый приносит плоды своего труда и где все претворяется в праздник, свободу и полноту. Но именно наличие, опыт этого дома – уже вневременного, неизменного, уже пронизанного вечностью, уже только вечность и являющего, – только это наличие может дать и смысл, и ценность всему в жизни, все в ней к этому опыту «отнести» и им как бы наполнить. «Проходит образ мира сего». Но только «проходя» и становится мир и все в нем, наконец, самим собой: даром Божиим, счастьем приобщения к тому содержанию, формой, образом которого он является.

Четверг, 20 декабря 1973

Во вторник завтрак в Oyster Bay с Александром Николаевичем Артемовым, главой НТС¹⁴⁶ (по его и о. Кирилла Фотиева инициативе). Милый, искренний, хороший человек, но той специи, что я разглядываю с некоторым недоумением: «зоон политикон». И потому выше чего-то и глубже чего-то разговор не поднимается.

Письмо из Брюсселя от Melitine Fabre (которая переводит на французский мое «Введение в литургическое богословие», единственная мне известная православная почитательница моей книги). Она пишет: «J'avoue que je suis souvent agacee par les discours et conferences orthodoxies triumphalistes et verbeux. Les «integristeá catholiques nous flatten et les »progressistes» nous poussent a nous enforcer dans nos pires defauts, par reaction contre le ""secularismé…»¹⁴⁷ Абсолютно точно, но сколько людей, это понимающих?

Снег. Лед. Мороз. Начали вчера трипесницы предпразднества. «Готовься, Вифлееме!..» В семинарии атмосфера конца, разъезда.

Вчера 19 декабря. Николай Чудотворец по старому стилю – наш «корпусной праздник». Почему-то вспомнился один из самых первых, оставшихся в памяти как некая квинтэссенция «праздничности». Утром, чтобы занять нас, капитан Маевский читал нам – то есть «первому взводу» – «На Новике». Потом обход, гости – генералы Миллер, Ознобишин, Эрдели. Какие-то радостные дамы. Mutatis mutandis, прямо из «Войны и мира». И наше чувство, что мы неотрываемая часть этого мира.

Понедельник, 7 января 1974

С 25-го декабря (вечер Рождества) до 5-го января в Париже с Льяной. Как всегда – много времени с Андреем и мамой. Как всегда – много одиноких, или вдвоем, прогулок по Парижу. В пятницу 28-го в YMCA – бомба! – выход «Архипелага ГУЛаг» Солженицына. Книга буквально и во всех смыслах этого слова – потрясающая! О ней буду писать отдельно – сегодня же – для «Вестника». 29-го традиционный завтрак с Никитой и Машей Струве в «Russin d'Arcadie» на place de la Sorbonne. Новый Год у Кобцевых в Ableiges. Обедня на Olivier de Serres¹⁴⁸. 3-го ужин у Фиса с Синявским. Длинный apres-midi¹⁴⁹ с Melitine Fabre, переводчицей моего «Введения». У Prunier с Бусей. «Cousins et cousines»¹⁵⁰ у Андрея в полном комплекте: Маги и Ирина, Жорж, Мара с Сережей, Отар с Ниной. St. Lambert. Все как всегда – «и все чудесней – дышать прошедшим на земле»¹⁵¹.

Четверг, 10 января 1974

Сегодня нашей Анюте – тридцать лет! А как будто это было вчера. Каких удивительных, хороших детей дал мне Бог. Об этом думал сегодня утром и позавчера – во вторник – после ужина в [ресторане] «Le Bistro» с Маней и Сережей.

Вчера отослал Никите статью об «Архипелаге», родившуюся, неожиданно для меня, быстро – в ответ на эту «сказочную книгу» (так и назвал статью). Все еще под ее впечатлением, вернее – в удивлении, радостном и благодарном, перед самим «феноменом» Солженицына. Мне кажется, что такой внутренней широты – ума, сердца, подхода к жизни – у нас не было с Пушкина (даже у Достоевского и Толстого ее нет, в чем-то, где-то – проглядывает костяк идеологии). И ведь к какой жизни так подходит Солженицын…

Вчера – трехчасовой разговор с о. А. Лебедевым, молодым (двадцать три года!) «зарубежным» священником из Бриджпорта. Симпатичный, явно искренний, убежденный, по-своему «широкий». Но, Боже мой, какая все-таки путаница, и не только мыслей, но именно опыта, сознания. Какое «маленькое» Православие они любят, сколько у них идолов, фетишей, скованности внутренней. Впечатление такое: если на секунду сойдут со своих рельс – все лопнет, и вот они держатся за эти «рельсы», уже даже и не спрашивая, откуда и куда они ведут. Ужасно тягостное впечатление от этого разговора, главное потому, что в одном-то они правы: в утверждении нашей духовной слабости, половинчатости, минимализма. После этого – обостренное чувство одиночества, невозможности – в этих условиях – сказать главное. Вечное желание – свободы, чтобы быть ответственным. Ненависть к церковной «политике», ко всему этому уровню, на котором всегда приходится спорить и разговаривать. В таком настроении – недостойное уныние. Лечусь, читая весь вечер четырнадцатый том Leautaud.

Все в глубоком снегу. Мороз. Хорошо только дома, только с Л. и детьми. Во всем остальном («дела») только и ждешь того, чтобы наконец кончилось, миновало, отпустило…

Что такое подлинная культура? Причастие. Участие в том, что победило время и смерть.

Пятница, 11 января 1974

В Париже ужин с Синявским и его женой. Впечатление необычайно симпатичного, именно симпатичного человека, «рубахи-парня» на высоком уровне. Но, конечно, и с хитрецой. Его книгу – «Голос из хора» – начал читать, прочел страниц тридцать, но тут разорвалась бомба «Архипелага», и я не кончил. Первое впечатление – не убедительное, некий потуг – розановский, но без розановского гения. Все-таки очень «литература».

Длинные разговоры с Мишей Меерсоном, который живет у нас. С одной стороны, я все время поражаюсь тому, что можно с ним – советским мальчиком двадцати девяти лет! – говорить на одном языке, даже в нюансах. С другой – беспокоит этот умственный и эмоциональный Sturm und Drang. Все идеи, идеи, идеи. Снова эта «интеллигентская беспочвенность», эта вера в кружки, надрывные разговоры, журнальные статейки. Впечатление такое, что неспособны они на медленный труд, а только на какой-то фейерверк.

В Париже тоже ужин с Паниным-Сологдиным и его женой. Обратное Синявскому. «Моноидеизм». Idee-fixe. Никакой «легкости». Обреченность таких людей, все «продумывающих» и потому уже абсолютно неспособных «услышать» что-либо другое, даже согласное с их взглядами. Чудное лицо, выражение – «уст, сказавших правду в скорбном мире…»¹⁵². Жена из тех, кто говорит «мы». Мы думаем, мы считаем…

Понедельник, 14 января 1974

В субботу под вечер поездка в Wappingers Falls (где праздновали Анино тридцатилетие). Страшно холодный, морозный, зимний вечер. Снег. Заснеженные деревья, и над всем этим – грандиозный закат. Я давно не видал такой красоты. И эта красота говорит: только мы разучились ее слышать.

Все эти дни – в «творческом подъеме». Пишу – в моем Baptism¹⁵³ – параграф о смерти и крещении (подобие смерти), параграф, который вот уже больше года «блокировал» книгу. Как всегда – точно все это не из меня, а наоборот – мне открывается. Всегда очень удивительное, очень радостное чувство.

Вчера до обедни причащал в госпитале мать Давида Др. – семьдесят два года. Серьезная операция. Явление смиренного, почти бессознательного христианства, самоочевидной веры, ясности, радости. Никаких теорий, но все то, о чем с таким трудом и надрывом, ссорясь друг с другом, пишут богословы. И думаешь: какой страшный грех совершают по отношению к таким людям всевозможные церковники, одержимые своей правотой, «юрисдикциями», ссорами и т.д. Правда, что «таким людям» до всего этого нет никакого дела. Слава Богу!

Вечером – у родственников. Невероятно милы – и они, и дети. Но всегда острое ощущение духоты, спертости воздуха в этом «зарубежном» мире. Старшие эмигранты вспоминали Россию, эти «сохраняют» уже Россию эмигрантскую, искусственную. Удивительно, что этим можно жить. Жить, в сущности, ничего не зная ни о России, ни об Америке, ни о мире, «только зеркало зеркалу снится…»¹⁵⁴.

Вторник, 15 января 1974

В письме Никите (посылал статью об «Архипелаге») я спрашиваю – не рехнулся ли я в своем восхищении Солженицыным, не преувеличено ли оно? Меня так удивляет, что люди как будто не видят поразительности его явления, глубины, высоты и ширины этого явления. Вчера у Connie T. (освящение дома) – «резервация»¹⁵⁵ Ив. Мейендорфа по типу: «Да, конечно, но…» Я постарался, на этот раз, понять, вслушаться в эти «резервации». Вопрос о Церкви: Солженицын этого не чувствует, не понимает… Длинноты. И т.д. Я могу понять все эти возражения. Но ни одно меня не убеждает. О Церкви, например: я все больше чувствую, что «кризис» Церкви в том-то и заключается, что центральной темой ее жизни стал вопрос о том, как «спасти» Церковь. Но этот вопрос изменил удельный вес христианства в мире, ca a fausse tout¹⁵⁶. Солженицын, мне кажется, занят не «спасением Церкви», а человеком. И это более христианская забота, чем «спасение Церкви», во имя которого принимается и оправдывается любая ложь, любой компромисс. Величие Солженицына и его значение в том как раз, что он «меняет» перспективу, меняет вопрос. Но этого как раз больше всего и боятся люди и меньше всего именно это понимают. Церковь, которую нужно все время спасать ценой лжи, что это за Церковь? Как она может проповедовать веру? «Не бойся, только веруй…"¹⁵⁷. Солженицын сам – доказательство того, как нравственная сила побеждает, сама делается «историческим фактором».

Среда, 16 января 1974

Leautaud (15, 215): «…le cri de cette chouette dans la nuit! Une sorte de delice pour moi, delice de melancolie, de mystere, de solitude, de pitie pour des etres…»¹⁵⁸

Вчера – весь день в «делах»: собраниях, разговорах, заседаниях, телефонах. «Департамент внешних сношений», «Малый Синод». Сплошной va et vient¹⁵⁹ в моем кабинете в семинарии. Я возвращаюсь домой совершенно больной от всего этого, буквально измученный. Что-то есть духовно смертоносное в этой суете и – главное – в этих безостановочно предъявляемых мне требованиях. После этого ничего не остается, как целый вечер лежать на диване, читать Leautaud. Мучительный вопрос: как от всего этого освободиться?

Leautaud: человек, рассказывающий изо дня в день свою жизнь, говорящий только правду о себе. И вот он становится другом. Это не означает ни согласия, ни единомыслия. Это что-то совсем другое, по-своему таинственное: полюбить человека ни за что иное, как только за него самого. Он пишет так, что становится жаль: вот не было «меня» в его жизни. Но что меня не было в жизни Гегеля или Канта, это мне решительно безразлично. Дар жизни, по-видимому, обратно пропорционален дару идей.

Четверг, 17 января 1974

Вчера длинный разговор по телефону с Мариной Трубецкой. Почему-то речь зашла о Святой Земле, о паломничествах, об их месте в христианской вере и жизни. Утомительно быть каким-то «иконокластом»¹⁶⁰ (на глубине мне это совершенно чуждо, ибо, в сущности, я ощущаю себя консерватором), но я совершенно убежден, что этот by-product¹⁶¹ христианства гораздо вреднее, чем полезнее, что он во многом определил скольжение Церкви от Христа к «благодати», к освятительному богословию, к почти магическому пониманию «освящения», к «де-декатологизации» христианства…

Телефоны с восьми до одиннадцати утра почти без перерыва. Уже разболелась голова, а сознание раздробленно какой-то трясучкой. И вот так почти каждый день. И каждый, кто звонит, чего-то от меня хочет, но никогда не то, что, может быть, я мог и должен бы был дать. Но что нужно сделать – не приложу ни ума, ни совести… «Дар жизни». Но в падшем мире как часто он оборачивается непосильным бременем жизни, саму эту жизнь разрушающим. Это когда в самую душу входит суета. «Скажи мне, Господи, путь, в оньже пойду»¹⁶². Однако способен ли я расслышать ответ на эту молитву?

Суббота, 19 января 1974

«Исторический кризис Православия». Никогда, кажется, не ощущал я его так ясно – во всем его объеме и глубине, как в эти дни частых разговоров с живущим у нас М.М. Не из-за самих этих разговоров – ибо все то, что говорит и рассказывает Миша (как, например, вчера о молодом советском иеромонахе, постриженнике Никодима, перешедшим – будто с ведома Никодима – в католичество, сидящим до сих пор где-то, на каком-то старушечьем приходе и постепенно духовно и психологически разлагающемся…), я уже знал, а потому что разговоры эти приводят к раздумью, к «синтезу» всего того, что я так или иначе думал все эти годы.

Исторически Православие всегда было не столько Церковью, сколько «православным миром», своеобразной православной «икумени». Такой православной «икумени» оно оставалось и тогда, когда распалось на множество национальных, этнических мирков. Сузился духовный горизонт, но не основное «самочувствие» Православия. Но самочувствие это всегда исключало категорию истории, перемены и потому способность «реагировать» на перемены, всегда составлявшую силу западного христианства. Говоря языком Eliade («Fragments d'un Journal»¹⁶³ которого сейчас читаю), оно, то есть Православие, предельно «архетипично», но не исторично». Всякая перемена ситуации, то есть сама история, вызывала и вызывает у православных рефлексию предельно негативную, состоящую, в сущности, в отрицании перемены, в сведении ее ко «злу», искушению, демоническому натиску. Но это совсем не верность вере или, скажем, догматам, неизменным во всех изменениях. Догматами, «содержанием» веры православный мир перестал жить и интересоваться давно. Это именно отрицание перемены как категории жизни. Новая ситуация неверна, плоха только потому, что она новая. И это априорное ее отрицание не позволяет даже понять ее, оценить в категориях веры и по-настоящему «встретить» ее. Уход и отрицание, но никогда не понимание. Исторически центральной и определяющей в Православии всегда была категория не православия по существу, то есть Истины, а именно «православного мира», неизменного потому, что он православный, православного потому, что он неизменный. Поскольку же мир этот неизбежно и даже радикально менялся, то первым симптомом кризиса нужно признать глубокую шизофрению, постепенно вошедшую в православную психику: жизнь в нереальном, несуществующем мире, утвердившемся как реальный и существующий. Православное сознание «не заметило» крушения Византии, Петровской реформы, революции, не заметило революции сознания, науки, быта, форм жизни… Короче говоря, оно не заметило истории… Но только это отрицание, это «незамечание» истории, конечно, не прошло, не могло пройти Православию даром. Вместо того, чтобы понять «перемены» и потому справиться с ними, Православие оказалось попросту раздавленным ими. На деле оно изнутри определено и окрашено и подавлено как раз теми «переменами», которые оно отрицает, определено неким «надрывом». Этот надрывный уход каждого – будь то к «Отцам», будь то к Типикону или же в католичество, в эллинизм, в «духовность», в русизм, в быт, в безбытность, но непременно уход, отрицание сильнее, чем утверждение, это цепляние за стиль, за форму, за букву, этот страх, пронизывающий православный «мир». Этот все ускоряющийся распад Церкви, лишенной «православного мира», эта невозможность для православных что-либо понять, даже друг друга, полное отсутствие православной мысли как понимания и оценки истории: все это брызги, плоды того же основного кризиса – внутреннего, глубинного, «а- и анти-историзма» Православия или, вернее, православного мира, неспособности его справиться изнутри с основной христианской антиномией – «в мире сем, но не от мира сего», неспособности понять, что самый что ни на есть «православный» мир все же именно «от мира сего» и что всякая его абсолютизация есть измена. И пока Православие измену эту не осознает, оно будет продолжать разлагаться, как оно сейчас разлагается. Эту страшную цену разложения мы платим за то, что сотворили себе кумира, сотни кумиров. За то, что в основном христианский опыт – «проходит образ мира сего» – не включили или, вернее, из него выключили – свой собственный «православный мир». И когда он, в греховном грохоте, распался, все хотим «восстановить» его и возродить. Эта почтительная, страстная возня с «Византией» и византийскими текстами, занимающими богословие. Эта мышиная суета юрисдикций, побрякивающих во все стороны канонами. Это желание покорить Запад самым спорным и скверным в нашем прошлом. Эта гордыня, это мелкое самодовольство, это «шапками закидаем». Все это страшно, и, может быть, страшнее всего, что никто этого страшного не видит, не чувствует, не сознает. Если кто чему и ужасается, то только «падению мира» (а падение Православия?!), грехам других православных и т.д. И это в тот момент самой истории, когда суть Православия, его Истина действительно и, может быть, в первый раз – в диалектике этой истории – могут быть услышаны как спасение. Остается только верить, что «Бог поругаем не бывает»¹⁶⁴. В личном же плане все тот же мучительный вопрос – что делать?

Понедельник, 21 января 1974

Читая о писателях, об академической среде, пришел к приятному для себя выводу, что я никогда не страдал «карьеризмом»: не рассылал «оттисков» и книг с надписями и даже, в сущности, бежал знакомства с «сильными мира сего» – то есть теми, кто способен «помочь» именно в карьере. Правда, я никогда никому ничего не навязывал – ни книг, ни статей, ни выступлений. Пишу об этом не из «гордости», а потому что как раз не приписываю это духовным качествам – смирению, скромности. Приписываю, скорее, своеобразной боязни «связаться», лени, тайной, но постоянной жажде свободы.

Другая мысль, пришедшая мне в голову вчера, в поезде (ехал на очередной доклад в Wilmington), при чтении интересных «Fragments d'un Journal» Mircea Eliadë это полное отсутствие интереса к всевозможным «восточным» религиям, ко всему тому, что так интересует Элиаде и круг, в котором он вращается. Мой ум и сердце к этому абсолютно непромокаемы. Может быть, все это нужно – эта встреча Запада с Востоком (о чем мечтает Элиаде), и многое из того, что он пишет, мне кажется заслуживающим внимания, но я лично не нахожу ни малейшего вкуса ни к Тибету, ни к Индии и ни к одному из этих «центров притяжения». Мне все это представляется каким-то жутким и душным миром, несмотря на все «космизмы» и «освобождения».

Wilmington, куда я уже езжу четвертый год. До доклада ужин в старомодном отеле. Мне иногда кажется, что моя тайная радость от этих поездок – это эти два часа в этой огромной, старомодной, барской зале. Огромные окна. Старые американские пары за столами: торжественное завершение пустого воскресного дня. Свечи. Старая прислуга. И зимние морозные сумерки за окном.

На лекции больше трехсот человек. Но это, конечно, не я, а Солженицын.

Ночевка в Statler-Hilton, напротив вокзала. Странное чувство: полной потерянности, полного одиночества в мире.

Визит к доктору: безнадежно здоров…

Среда, 23 января 1974

Состояние уныния. Не личного – «лично» я могу смело и безоговорочно считать себя очень счастливым человеком: семья, дети и т.п. А по отношению к Церкви, ее состоянию, моей деятельности. Я становлюсь, мне кажется, «аллергичен» к той церковности и той религиозности, которые наполняют Церковь и церковную жизнь и которые мне все больше и больше представляются глубочайшими извращениями христианства и Православия. Между тем только об этом, только в этом вся моя «деятельность», засасывающая бесконечными звонками, письмами, разговорами, собраниями. Все это вне подлинной реальности: Бога, человека, мира, жизни. Душа буквально плачет о другом. Уныние же оттого, что никакого выхода я не вижу. Уйти? Но куда? Я не могу уйти от Церкви, ибо это моя жизнь. Но, оставаясь в том положении, в котором нахожусь, я не могу служить ей так, как я понимаю это служение. Я верю, что Православие – истина и спасение, и содрогаюсь от того, что предлагают под видом Православия, от того, что любят, чем живут, в чем видят «православие» сами православные, даже лучшие, бескорыстные среди них. «Спаси себя, и спасутся кругом тебя тысячи»¹⁶⁵. Но ведь спастись же каждый должен по-своему, спасение каждого в исполнении того, к чему он призван. А если сами условия жизни как раз этого спасения и не позволяют? Если вся деятельность в постоянном отрицании того уровня, на котором одном это спасение возможно?

Все это, как ни странно, усиливается от восхищения Солженицыным! Его величие только подчеркивает нашу мизерность…

Начало занятий. Первая лекция: опять двадцать лиц, слушающих… И мучительное чувство, что главного, что «единого на потребу» не скажешь. Не потому, что кто-то запрещает, а потому, что слушающие не этого хотят и ждут и потому и не услышат. И вот говоришь что-то среднее, что-то хотя, может быть, и верное, но не то.

Четверг, 24 января 1974

Все утро, после лекций, писал письма. Физическое удовлетворение от того, что мучившая меня гора неотвеченных писем на столе стала таять и уменьшаться. Два-три письма, заслуживающих ответа, откладываю, потому что от них не отделаешься торопливыми ответами.

Кончаю книгу M. Eliade (Fragments d'un Journal). Очень сильное впечатление. Много бесконечно верного, а вместе с тем где-то, в чем-то роковая ошибка. Так понимать все о религии, о символах, о сакральном – и не иметь живой, конкретной религии. Судьба современного «интелллектуала». С одной стороны, почти завидуешь его свободе от «церкви», от институции и от всего налипшего на нее. А с другой – сразу же чувствуешь ее правду, ее незаменимость. «Куда нам от тебя идти? Ты имеешь глаголы жизни вечной»¹⁶⁶. И блажен, кто не соблазнится о Тебе.

В нашем мире всякая религия без Христа (даже христианство, даже православие) есть явление отрицательное и даже страшное, и даже соприкосновение с нею опасно. Ее можно изучать для лучшего уразумения христианства или, лучше сказать, Христа. Но сама по себе она не может быть «спасением», что бы под этим словом ни разуметь. Этого не видит, не чувствует Элиаде. Как не видит и того, что Христос есть одновременно и исполнение той «сакральности», в которой он справедливо видит явление для человека не «историческое», а онтологическое, основную для него «структуру», – и ее преодоление, без которого религия неизменно «разлагается» в нечто демоническое.

Ранние христиане: Тело Его на престоле, потому что Он среди них. Теперешние христиане: Христос тут, потому что Его Тело на престоле. Как будто бы то же самое, а на деле та основная разница, что отличает раннее христианство от нашего, разница, о которой почему-то не знают, которую почему-то не понимают богословы. Там все от знания Христа, от любви к Нему. Здесь – от желания «освятиться». Там к причастию приводит следование Христу и из него вытекает следование Христу. Здесь – Христос почти что «ни при чем». Это почти две разные религии.

Недавний разговор с И.М.: о падении современного православия, об его глубочайшем кризисе. Он: но как же тогда знать, где сохранилась Истина? Все та же забота – о внешней гарантии. «Православие сохранило Истину». Но на самом деле надо говорить иначе: ничего внешнее само по себе не «сохраняет» Истину. Истина живет и побеждает только сама собою.

Три часа. Дети идут из школы. И вдруг остро вспоминаю радость этого выхода из Lycee Carnot, этот блаженнейший момент: «quatre heures»¹⁶⁷. Свобода. Солнце на Boulevard Malesherbes, почти болезненное чувство жизни, молодости, счастья.

Понедельник, 28 января 1974

Дни безостановочной суеты, телефонных звонков, бесконечных – иссушающих и расстраивающих душу – разговоров. И потому уныние, тьма. Сегодня, возвращаясь со станции, думал: почему мне не хочется домой, когда я так люблю быть дома? Понял: от телефонной незащищенности, от подсознательного ожидания каждую минуту звонка, и притом всегда неприятного. Чувство загнанности, затравленности. Прихожу. Анна (пасущая маленького Сашу): звонил такой-то, такой-то, такой-то. Будут снова звонить. Просят позвонить. И вот уже все пронизано беспокойством. Как быть? Что делать? Вопрос, который я задаю себе тысячи раз, не находя никакого ответа. Чувствую, однако, что долго так продолжаться не может.

Сегодня, ранним утром, пятнадцать блоков¹⁶⁸ по Park Avenue. Как я люблю эту утреннюю городскую суету, как всегда любил ее.

Уныние, думается, от невозможности быть собою, говорить правду, как видишь. А значит – от малодушия и от маловерия. Минуты молитвы – и все становится просто, как будто душа наполнилась светом. А потом сразу все падает.

Вторник, 29 января 1974

Вчера, ища что-то в подвальных завалах, случайно наткнулся на почти совсем распавшуюся черную записную книжку, озаглавленную: «Заметки Александра Шмемана, 1936–1937», то есть когда мне было пятнадцать-шестнадцать лет. Это как раз время того «кризиса», о котором я вспоминал в этом году: со второй операции в Villejuif в июле 1936 до марта 1937 года. Поэтому решил сделать выписки. Больше всего меня удивляет то, как все мои теперешние «интуиции», все то, что на глубине определяет мои сознание и мысль, уже так очевидны в этих заметках почти сорокалетней давности. Итак, прав Bernanos: «J'ai toujours ete l'enfant de 12 ans que je fus…»¹⁶⁹. Итак, вот главное.

На обложке: «Вся премудростию сотворил еси».

На обороте обложки: «Церковь Бога Живаго, столп и утверждение Истины».

На заглавном листе, после «Заметки» – гроб (!) и надпись: «Житейское море, воздвигаемое зря напастей (sic!) бурею…»

Еще дальше: «Твое бо есть еже миловати и спасати нас…»

Дальше начинаются сами заметки:

ДНЕВНИК 1936–1937

Суббота, 18 июля 1936

Начинаю третью книжку. Вторая окончилась в каком-то стихотворном хаосе. Попробую в этой книжке быть спокойнее и короче. Короче – это главное. ‹…› Мой кризис, кризис «трех искушений», изжит еще не совсем – но теперь я уверен в нескольких вещах: что бывают чудеса, что я рано или поздно успокоюсь – и на основе Православия, и, наконец, в том, что порядок внешний очень содействует порядку внутреннему. Вообще я чувствую себя внутренне много лучше.

13-го скончался о. Иаков Смирнов…

Чувствую непреодолимое влечение к писательству.

Страшно нравится Бунин. В больнице попались книжки «Совр[еменных] Зап[писок], и там начало «Жизни Арсеньева». Но, к сожалению, нигде нельзя книг достать.

Там также прочел отрывок из «Истории любовной» Шмелева… У меня три эмигрантских классика – Бунин, Шмелев, Зайцев. Кроме того, много любимых.

Досадно и грустно, что книг нету, а читать все новое очень хочется. Сейчас очень хочется достать альманах «Круг» – да денег нету. (О! Блаженная бедность нашего детства! Как я теперь за нее благодарен… – янв. 1974. )

Вот как будто бы и все. Жизнь моя не очень разнообразная, но я скучать не умею. Да и скука иногда полезна. В этом отношении я уверен, что госпиталь сыграл большую роль в моей внутренней жизни. Я начал думать об очень многом и совершенно новом.

Вторник, 21 июля (Казанская) 1936

Вчера вечером был у всенощной, сегодня у Литургии… Все думаю о религии и, кажется, прихожу к Истине. Молю Бога да поможет мне обрести покой душевный. Непрерывно тянет в церковь и только в церковь. Боже, помоги мне. Верую, помоги моему неверию.

Среда, 22 июля 1936

Произвел генеральную уборку комнаты и стола. Мое правило – внешний порядок для внутреннего. Тихо. Думаю. Молюсь. Грешу.

Четверг, 23 июля 1936

Был в церкви… Все сомневаюсь и томлюсь. Погода плохая. Все тихо снаружи и, надеюсь, будет внутри.

Пятница, 24 июля 1936

Читаю Иоанна Златоуста… Все тихо… Господи, помоги.

Суббота, 25 июля 1936

Слава в вышних Богу и на земли мир, в человецех благоволение. Благодарю Бога за то, что подал мне, недостойному, руку в дни искушения моего. Был у Литургии. Служили молебен (после операции – 1974). Главное – вера в милосердие Божие и любовь к Богу. Любовь совершенная не имеет страха. Господи, дай мне любить Тебя. Le monde n'a pas ete cree en une fois, mais aussi souvent qúun artiste original est survenu… L'artiste n'invente pas, il decouvre… (M. Proust)¹⁷⁰.

Воскресенье, 26 июля 1936

Надо верить, что у Бога истина, стремиться к ней и не искать ей подтверждений, так как если мы что-либо стараемся подтвердить, то, значит, мы допускаем сомнение в данном предмете, а если мы сомневаемся, мы не верим.

Понедельник, 27 июля 1936

Завтра день ангела ген. Римского-Корсакова. Когда я о нем вспоминаю, мне всегда немножко совестно. Он меня так любил, а я его забываю… Скольким я ему обязан.

…Все в порядке. Слава Богу.

Вознесь же си, смирихся и изнемогох…

Понедельник, 3 августа 1936

Давно, целую неделю, ничего сюда не записывал. Живем на даче. Недалеко от корпуса… Полон надежд. Стараюсь стяжать благодать Духа Св. Начинаю «Жизнь во Христе» о. Иоанна Кронштадтского, «Свет разума» Шмелева. Читаю Бунина, предполагаю прочесть «Les Miserables»¹⁷¹, Ю. Фельзена (?), Степуна… Читаю также много «Современных записок».

О. Иоанн Кр[онштадтский]: «…если истина открыта в Божественном слове, исследована и объяснена богопросвещенным умом святых мужей, прославленных Богом, и познана сердцем в ее свете и животворности, тогда сомневаться в ней есть тяжкий грех».

Подумать и вникнуть: «…немощи немощных носи и тако исполниши закон Христов». О. Иоанн Кронш[тадтский] – «т.н. светская литература совершенно чужда христианскому духу. Она даже стыдится духа Христа».

Пятница, 8 февраля 1974

Шесть дней в солнечной Калифорнии, в Сан-Франциско. Пишу «солнечной», потому что, несмотря на то что был безумно занят (семь лекций о Солженицыне, встречи, ужины, разговоры), «доминантой» в памяти остался этот изумительный, праздничный свет, синева неба, синева океана, белизна города, цветущие японские вишневые деревья. Который раз в Сан-Франциско – и всегда это впечатление рая. А вместе с тем именно там больше всего загадочных убийств, самоубийств, путаницы, сатанизма и т.д.

Масса людей на лекциях. Почти отвык от этой, доживающей свой век, русской эмиграции, а в Сан-Франциско как-то особенно провинциальной. Сколько путаницы, эмоций, упрощенности! И вдруг изумительные, прозрачные, райские люди (как те, у которых жил, особенно она), подлинная русская культура. То, что в этой культуре светит, – всегда «преодоление». Но, встречая таких людей, чувствуешь корни, делающие это «преодоление» возможным.

Понедельник, 11 февраля 1974

Три блаженных, тихих дня дома, почти не выходя. Только вчера под вечер прогулка с Льяной «вокруг блока»: мороз, снег, неподвижные огромные деревья в снегу. Это мне всегда что-то «говорит»: высокое, успокоительное, торжественное. За эти дни (в аэропланах, по ночам в кровати после невозможных по суете дней) прочел Georges Hourdin «Dieu en Liberte»¹⁷². Воспоминания «прогрессивного католика». Много чего я не понимаю во всей этой тональности, но покоряет искренность, широта, ненависть к узости, провинциализму, щедрость души. Как нам далеко до всего этого, какие мы маленькие, узенькие, злые и самодовольные! Дальше – «Correspondance d'Andre Gide – Andre Rouveyre»¹⁷³. Какой закрытый в своей «византийской» утонченности мир! Claude Mauriac «Andre Breton»¹⁷⁴. Меня всегда занимал сюрреализм как «западный симптом». Что-то там все-таки блеснуло, какая-то тоска, жажда. Но и какой тупик!

Звонил Сережа: в пятницу Солженицына вызвали к прокурору.

Сегодня с шести до восьми утра, еще в полной темноте, в очереди за бензином. В сущности, блаженные часы! Как меня «фасинирует»¹⁷⁵ всегда этот мир простых людей, утренняя суета, жизнь в ее повседневной пестроте. Взял с собой книгу, но не читал. Своего рода «созерцание».

В Аргентине умерла Наташа, двоюродная сестра. Вспомнил лето 1939 года в Белграде, когда мы, приехав из Парижа, проводили столько времени с ней и Аней. «Dans la lumiere de l'ete». И какая же потом была у нее страшная и грустная жизнь! Почему одним, а не другим так очевидно отказано в земном счастье?

Четверг, 14 февраля 1974

Все эти дни полон Солженицыным. Во вторник вечером в Вашингтоне, куда я прилетел говорить о Солженицыне в American University¹⁷⁶, узнал о его аресте. А утром, на следующий день, о его высылке в Германию. Вчера вечером по телевидению видел и его самого – выходящего из аэроплана. Почему-то думал, что голос у него низкий, а он высокий. Звонил Никите. Он говорит: «Я как-то раздавлен этими событиями. Грустно за Россию. Теперь нам остается только пить водку. Рад за Солженицына лично. Но какая это зловещая трагедия для России!»

Звонки, звонки, звонки, суета, суета, суета. Одно хорошее английское слово: harassment¹⁷⁷. Как это изматывает и опустошает душу. Мечты о «покое и воле» – соблазн или призыв совести?

Только бы остался Солженицын сам собой. Что на Западе, да в эмиграции – неизмеримо труднее, чем в России. Страшно за него – в первый раз…

Пятница, 15 февраля 1974

В своем дневнике Green пишет (о Malraux): «…il y a ceci a dire de lui c'est qúon n'a jamais pu lui faire accepter de la fausse monnaie»¹⁷⁸. Вот формула, которую с обратным знаком можно обратить к «православным». Как все среди них запутано подделками и фальшивками.

Если бы он спросил меня, что ему делать в изгнании, я сказал бы Солженицыну: «Прежде всего, превыше всего, будьте самим собой. Россия, изгнавшая Вас, – не Россия, но и Россия «зарубежная» – не Россия. Будьте выше обеих, над ними, потому что Вы сейчас – голос России. А это трудно и бесконечно ответственно. Далее – не отождествляйте себя ни с чем и ни с кем на Западе. Вас облепит все худшее – карьеристы, интеллектуалы, «mass media» – и потом так же бросят. Короче говоря: «Ты царь – живи один…»¹⁷⁹. Надеюсь, что все это он понимает и без моих советов, и все-таки страшно за него – как бы не поскользнулся…

Светлая легкость христианства, но тяжесть Церкви.

Сегодня утром исповедь. Как легко даешь другим те советы, которые, по опыту знаешь, нужно было бы обратить к себе.

Только в Церкви можно найти полный образ Христа. Это и есть дело богословия – и больше ничего. Но его одинаково заслоняют и «поп», и «богослов». Один поставил ставку (беспроигрышную) на вечную нужду человека в «священности», другой самого Христа превратил в «проблему».

Суббота, 16 февраля 1974

Вчера вечером блины у Штейнов (Вероника Туркина – двоюродная сестра первой жены Солженицына). Несколько «новейших». Необычайно дружественная атмосфера – «русскость» at its best¹⁸⁰. Возвращаясь, думал: какие дикие и ненужные препятствия наставило на пути таких людей наше «православие». Как могло бы оно сейчас очиститься, обновиться, засиять! Но для этого нужно то отречение от идолов, особенно идола прошлого, на которое православные меньше всего способны, ибо именно этих идолов они-то и любят в православии.

Перечитывая дневник J. Green, думал, как каждая религия, в данном случае католичество, одновременно и сообщает главное, и ограничивает его. Green все мучается вопросом о числе избранных, предназначенных к спасению. Он успокаивает себя тем, что, хотя отдельные святые об этом говорят, Церковь по этому вопросу не высказалась. Как православному сам этот подход, само это мучение чужды! И не потому, что тут нет «проблемы» – она есть везде и всюду, а потому, что суть веры в том, что она не разрешает, а снимает проблему. Наличие проблем – обратно пропорционально наличию веры.

Родительская суббота. Стоя сегодня в алтаре, я вдруг остро почувствовал, что я две недели не причащался, почувствовал это как очевидное «отсутствие» в моей жизни.

Бог и религия. Не Бог, а религия ставит «проблему мира», и потому как раз, что она часть мира и потому автоматически ощущает проблему соотношения своего с «целым». Но в те редкие минуты, когда сквозь религию пробиваешься к Богу, никакой проблемы нет, потому что Бог не есть «часть мира». В эти минуты сам «мир» становится жизнью в Нем, встречей с ним, общением с Ним. Не Богом становится мир, а жизнью с Богом, радостной и полной. Это и есть «спасение мира» Богом. Но совершается оно всякий раз, что мы верим. Поэтому подлинная вера есть всегда преодоление «религии». И Церковь – не религиозное учреждение, а наличие в мире «спасенного мира». Но ей ужасно хочется быть «религией», и вот она запутывается в «проблемах», для веры не существующих и вредных. Почему никто этого не видит и не понимает?

Вторник, 19 февраля 1974

Суетливый week-end. Суетливый понедельник – весь в заседаниях, делах, разговорах. Вечером у нас – Миша и Анека. Блины. Сегодня вечером блины у Жени и Нелли Трубецких. В оставшиеся свободные часы ни на что как-то не способен. Сегодня утром – опять час в очереди [за бензином].

«Духовность», «церковность» – какие это двусмысленные и потому опасные понятия. Удивительное дело, но почти все те, кого я знал как искателей «духовности», были всегда узкими, нетерпимыми и скучными, безрадостными людьми, при этом всех всегда обвинявшими в «недуховности». И всегда в центре их были они сами, не Христос, не Евангелие и не Бог. В их присутствии не расцветаешь, а, наоборот, как-то духовно «ежишься». Гордыня и эгоцентризм, самодовольство и узость – но зачем тогда эта пресловутая «духовность»? А эти специалисты по «церковности»!.. Какой это маленький и душный мир. Но мне скажут – это не подлинная духовность, это псевдодуховность. Однако где эта подлинная духовность? Может быть, где-нибудь в пустынях и одиноких кельях. Не знаю. Но то, что «профессионально» выдает себя за нее в Церкви, о чем говорят, как о «духовности», меня не только не убеждает, а, напротив, отвращает. Нет ничего хуже профессиональной религиозности! Все эти перебирания четок во время церковных сплетен, весь этот стиль опущенных глаз и вздохов – все это выдохшаяся ужасающая подделка. Эти мысли пришли после вчерашних разговоров о Солженицыне. Я сказал: я думаю, он не церковный человек, имея в виду его «не-акафистность». Ужас собеседников! «Церковность» – это в наши дни алиби безответственности: христианской, нравственной, жизненной. Словно «церковность» освобождает от заботы о чем бы то ни было другом, главное – о сущности христианства, о его учении, призыве, откровении.

Среда, 20 февраля 1974

Вчера бесконечно для меня радостный, пасхальный день. Около четырех дня телефон из Парижа от Никиты, только что проведшего два дня с Солженицыным в Цюрихе. Слова Солженицына обо мне: «Он родной мне человек». Похвала моим передачам о ГУЛаге. Желание видеть! Весь вечер – в радостном подъеме. Слова Никиты: «Вы правы, он – superman…» Одна только тень: еще труднее делать все то, что я должен делать и к чему так не лежит сердце.

Четверг, 21 февраля 1974

Touch base¹⁸¹ – вот в моей суетной жизни назначение этой тетради. Не столько желание все записать, а своего рода посещение самого себя, «визит», хотя бы и самый короткий. Ты тут? Тут. Ну, слава Богу. И становится легче не раствориться без остатка в суете. Но на глубине, я знаю, мучит не суета, не занятость сами по себе, а внутреннее сомнение почти во всем, что я делаю, в «роли», которую я вынужден именно играть и которая иногда так мне надоедает, что я сочувствую моим «врагам», начинаю понимать обычно так меня огорчающую ненависть их ко мне. Есть только одно, во что мои «враги» никогда не поверят: что эту роль я и сам ненавижу, не хочу ее, что она мне навязана, что я ее не добивался. (Продолжение через две страницы.)

ДНЕВНИК 1936–1937

(продолжение)

Среда, 5 августа 1936

Читаю беседу Серафима Саровского с Мотовиловым. Когда же наконец я обрящу покой, Господи?

Понедельник, 10 августа 1936

Никогда, кажется, кризис сомнения не был так силен, как сегодня утром. Я прямо измучился. Господи, доколе отвращаеши лице Твое от мене, доколе не прострешь руку твою спасти меня. Господи, помоги мне. Богородице, помилуй.

…Совершенная любовь страха не имеет, потому что в страхе есть мучение.

«…и падшие возстают. Остаются в падении только те, которые не хотят встать…» (абба Феодор Освященный).

«Сказал старец: приобретем главнейшее из благ – любовь. Ничто пост. Ничто бдение, ничто труд при отсутствии любви, ибо писано: Бог любы есть…»

Пятница, 14 августа 1936

Успокоение. Освобождение.

Вторник, 18 августа1936

Ничего. Солнце. Беспокойство.

14 сентября 1936

Очень долго ничего не писал. Все думал – нечего писать, да и лень. Должен сообщить: религиозные «искушения» еще не прекратились. О них я писать ничего не буду, трудно, да и я о них столько думал, столько мучался, что писать будет очень больно. Верю, Бог поможет. Вчера мне исполнилось пятнадцать лет. Мы вернулись из деревни, и теперь скоро уже тот же серо-розовый [лицей] Carnot, rue Legendre, compositions¹⁸². Но нету отвращения. Напротив, даже хочется… Страшно оторваться от обыденщины и посмотреть на весь мир сразу. Ужас…

16 сентября 1936

…Вчера вечером был на Сергиевском подворье. Какая благодать и тишина. Правда, чтобы верить в Бога, надо любить Его, а чтобы любить, надо верить. Если веришь, то любишь, если любишь, то веришь.

Воскресенье, 4 октября 1936

Трудный день. «Вся жизнь мудрого есть томление по небесной родине, подготовка к смерти, отрицание мира и всех дел его» (Платон).

«…чтобы спасти погибающий мир, Богу надо было или отнять у людей свободу, разлюбить их (потому что свобода – высший дар любви), или согласиться на то, чтобы Сын Божий пожертвовал Собой за мир… Мертвым догматом будет крест, пока люди не поймут, что на Голгофе свершилась победа не только любви, но и свободы Божественной» (Мережковский «Иисус Неизв.»).

Пятница, 7 ноября 1936

Вон сколько времени ничего не писал. Книжечка лежала в столе, и я так и не собрался ее вынуть. Прошел уже целый месяц лицея, целый месяц… дождей и compositions.

…В отношении внутреннем очень странно. Религиозных мучений, «трех искушений» нету, и я несколько раз очень хорошо молился, но чувствую, что еще не все кончено, что будет еще взрыв, и еще глубже чувствую, что успокоюсь на Церкви.

Тянет писать стихи. И хотя все это не «то», не настоящее, но все-таки стихи. Прочел Бодлера и Верлена.

Вся жизнь есть борьба с пошлостью во всех ее проявлениях…

Идет дождь. «Il pleure dans mon coeur comme il pleut sur la ville…» (Verlaine)¹⁸³. Конечно, должно быть прояснение. И все идет к чему-то светлому… и хорошему. Зачем сомневаться, когда так хорошо жить.

Четверг, 21 февраля 1974 (продолжение)

Страх смерти – от суеты, не от счастья. Именно когда суетишься и вдруг вспомнишь о смерти, она кажется невыносимым абсурдом, ужасом. Но когда в душе тишина и счастье – и о смерти думаешь и ее воспринимаешь иначе. Ибо она сама на уровне высокого, «важного», и ужасает в ней несоответствие ее только мелочному, ничтожному. В счастье, подлинном счастье – всегда прикосновение вечности к душе, и потому оно открыто смерти: подобное познается подобным. В суете же нет вечности, и потому она ужасается смерти. «Во блаженном успении» – это значит: в смерти, воспринимаемой счастливым человеком.

«Церковность» должна была бы освобождать. Но в теперешней ее тональности она не освобождает, а порабощает, сужает, обедняет. Человек начинает интересоваться «старым» и «новым» стилем, епископскими склоками или же всяческой елейностью. И духовность он начинает воспринимать как необходимость читать скверные книги, ужасающие по своей бедности и риторике, всякие брошюрки о чудесах и чудотворных иконах, всякую сомнительную «поповщину», все время болтать на религиозные темы. Вместо того, чтобы учить его по-своему смотреть на мир, на жизнь, Церковь учит его смотреть на саму себя. Вместо того, чтобы по-новому принять самого себя и свою жизнь, он считает своим долгом натягивать на себя какой-то безличный, закопченный, постным маслом пропахший камзол так называемого «благочестия». Вместо того, чтобы хотя бы знать, что есть радость, свет, смысл, вечность, он становится раздражительным, узким, нетерпимым и очень часто просто злым и уже даже не раскаивается в этом, ибо все это от «церковности». Яков в «Убийстве» Чехова – как все это верно и страшно. «Благочестивому» человеку внушили, что Бог там, где «религия», и потому все, что не «религия», он начинает отбрасывать с презрением и самодовольством, не понимая, что смысл религии только в том, чтобы «все это» наполнить светом, «отнести» к Богу, сделать общением с Богом. В сущности все это любовь лесковских купцов к «громкости в служении». Ужас «приходской залы» с портретами архиереев и объявлениями о приходских блинах…

Пятница, 22 февраля 1974

Дождь. Порывы ветра. В доме – все дети Тома и Ани. Чувство покоя и счастья. Вчера все «после-обеда» – на заседании Митрополичьего Совета. Как хорош и светел человек, когда он «не ищет своего…».

Суббота, 23 февраля 1974

Вчера письмо от Никиты, на бумаге Hotel International Zurich. Переписываю его:

«…Всего несколько слов, чтобы поделиться с Вами первым (после жены, по телефону) той фантастикой, которую сейчас переживаю в трехдневном общении с А[лександром].И[саевичем]. после стольких лет тайного сотрудничества и засекреченной переписки, настолько, что он продолжает называть меня прежним, подпольным именем. Впечатление, как Вы можете себе представить, ошеломляющее. Он – как огонь, в вечной мысли, внимании, устремлении при невероятной доброте, ласковости и простоте. Не было у меня встречи в жизни более простой, чем с ним… (он сначала мне позвонил, и телефон меня смутил: я как-то не мог склеить голос, образ и книги). Много говорил о Вас, он уже слышал Вашу радиопередачу о Гулаге и выделил пункт, где Вы говорите о «художественном исследовании». Вообще сказал: «Удивительно, выросли врозь, а вот как мы с о. А. и Вами единомышленники». А прощаясь: «О. Александр – он мне родной…» Бодр он удивительно, не унывает и не собирается унывать. Страны еще не выбрал: колеблется между Швейцарией и Норвегией (других вариантов и не обсуждает). То, что Вы мне писали в прошлом письме, совершенно подтверждается. Такого человека в русской литературе не было, он и не Пушкин (нет и не может быть той надмирной гармонии), он и не Достоевский (нет той философски-космической глубины в подвалы человека и вверх ко Христу), он Солженицын – нечто новое и огромное, призванное произвести какой-то всемирный катарсис очищения истории и человеческого сознания от всевозможных миазмов. Видите, как и Вы, я помешался, и будем же и вперед с Вами двумя такими сумасшедшими… P.S. Ум невероятный: он все заранее понимает, даже то, что ему еще не сказали. В некотором роде он визионер…»

Понедельник, 25 февраля 1974

«Чистый понедельник». Великий Пост. В субботу и вчера – в приходе в Endicott, N.Y. Неожиданно радостное впечатление – и от людей, и от службы. Это – после недель «бунта» (внутреннего) против Церкви, такое ясное указание: не бунтуй, куда от нее уйти, она плоть и кровь твоя, ты с нею «обвенчан» священством.

Вечером вечерня и обряд прощения в семинарии.

Вторник, 26 февраля 1974

Читаю «За рубежом» Н.М. Зернова: второй – зарубежный – том истории зерновской семьи. В общем, хорошая и полезная книга, своей широтой, доброжелательностью, культурностью. Вклад несомненный в историю эмиграции. О первых годах Движения, Института. Снова поражает сила мракобесия, все это отрицавшего и поносившего – что продолжается и до сего дня. И вдруг – удар в сердце – на ранней, белградской фотографии – милый о. Киприан [Керн], еще студентом. Ощутил, как я его любил, сколько он значил в моей жизни. И укол, и совесть – как легко забываешь, как легко целые пласты выпадают из памяти… Думал о спорах тех лет: «Церковь» или «культура». Личное благочестие, духовный уют – или «ответственность». Русская тема в Православии 20-го века, видимо, не случайная, а очень глубокая, – о ней, в сущности, и Солженицын. Этот кризис обойти Православие не может, это вопрос о веках совершенно отрешенной церковности, о духовном крахе сначала Византии, а потом – России. Но как силен образ этого отрешенного Православия, какое сильное алиби он делает людям, как легко и «благочестиво» – гарантируя чистую совесть – дает он православным «право», в конце концов, мириться со всяким злом, просто не замечать его или же бороться совершенно неверной борьбой, впадать в чистейшее манихейство. Слишком сильна прививка «благочестия», слишком, по-видимому, прекрасно оно в качестве «опиума для народа». И получается удивительная, по своему противоречию Евангелию, двойственность: благочестие и жизнь. К этой последней благочестие не имеет никакого отношения. В благочестии – логика благочестия, а в жизни – логика зла: вот к чему все это неизбежно приводит. Самое же, конечно, удивительное и трагическое во всем этом – это то, что на деле, в глубине, в истоках своих «благочестие» – это именно о жизни и для жизни, что для того, чтобы стать манихейским, оно должно восприниматься сознанием иначе, вопреки тому, свидетельством о чем, призывом к чему оно является. Люди не понимают, какая глубокая «псевдоморфоза» определяет собой историческое Православие. Не понимают глубочайшей «еретичности» своего восприятия и переживания «православия». Православие с маленькой буквы не дает им увидеть, услышать подлинное Православие. Это тема русской литературы, но, за исключением единиц, Православная Церковь ее не услышала. Услышит ли?

Среда, 27 февраля 1974

Вчера – очередная операция десен и, после того, весь день сильная боль. Лежал, читал Зерновых. Несмотря на некоторую расхлябанность тона, на некое излишнее самолюбование – это, в сущности, хорошая и мужественная книга. Трагедия эмиграции. Останется от нее только то, что совершила она в культурном плане. В книге Зерновых особый привкус – «интеллигентского возвращения в Церковь»: повышенный интерес к «духовникам», «старцам», послушницам с удивительными глазами, знамениям и т.д. «Движенщина», которой я почти уже не застал в РСХД. Что ни собрание, что ни съезд, что ни встреча – все «решающий опыт». Очевидно, что на этой экзальтации долго не прожить. А вместе с тем мужественность Н.М. в отстаивании – среди мракобесия и узости – экуменизма. Еще более удивительное мужество С.М. в защите русских, травимых после войны. Все это вызывает глубокое уважение, даже восхищение. Понятно тоже и то, что им хотелось запечатлеть аромат их, по-видимому, необычайно дружной семьи, ее радость. Только для этого нужен большой художник, а то – ненужная сладость и сентиментальность. Здесь, как это ни странно, экзамен лучше всех выдерживает наименее замечательный, наиболее прозаический из них всех – В.М., доктор. Книга погрузила меня в мою «родину» – эмиграцию тридцатых годов, в ее совсем особенную, ни на что не похожую атмосферу.

Булгаков, Зеньковский, Карташев. Запада, в сущности, они не знали и не понимали, знали западную (преимущественно немецкую) науку и философию. Отсюда все-таки несомненная ограниченность их творчества, их вклада. Пушкин и Тургенев – гораздо более всемирны, чем они. Зернов прав – русская церковная элита, в отличие от греков, сербов и т.п., всегда сознавала вселенскость Православия. А вместе с тем жила все же в «византийской» и «русской» перспективе, с вечным оборотом на русскую «особенную стать». В том-то и все дело, однако, что ни Византия, ни Россия сами по себе не «всемирны». Пушкин «всемирен» потому, что все его творчество – до «историософского» соблазна и падения русского сознания. Всякий оборот на себя, всякая попытка a priori отождествить «свое» с вселенским и всемирным сразу же ограничивает, а на глубине ведет и к духовному заболеванию. Все то же вечное правило: «не сотвори себе кумира».

Вчера в церкви за утреней пели целиком вторую часть канона [Андрея Критского]. И еще раз поразил контраст между этой божественно-грандиозной поэзией, где гремит, сокрушает, действует, царствует, спасает Бог, и вкрапленными в нее византийскими тропарями с их платонической сосредоточенностью на «душе моя», с полным нечувствием истории как Божественного «театра». Там грех – не видеть во всем и всюду Бога. Здесь – «нечистота». Там – измена, здесь – «осквернение» помыслами. Там в каждой строчке – весь мир, все творение, здесь – одинокая душа. Два мира, две тональности. Но православные слышат и любят в основном вторую.

Четверг, 28 февраля 1974

Вчера – первая Преждеосвященная. До этого – полтора часа исповедей! Все то же впечатление: сужение «благочестием» человеческого сознания и отсюда – исповедание не грехов, а каких-то, в сущности, не заслуживающих внимания «трудностей». Мой вечный призыв – живите «выше», «шире», «глубже» – в этой перспективе не звучит. Утром вчера как раз лекция о грехе («реконструкция» таинства покаяния). Его настоящие «измерения» – теоцентрическое, экклезиологическое, эсхатологическое. Но как все это далеко от привычной установки, приводящей к серому копанию в себе. Сколько в Церкви попросту ненужного, но занимающего всю сцену. И как мало воздуха, тишины, света… Сегодня за лекцией толковал изумительный Апостол на Вербное Воскресенье, Флп.4:4–9 [»Радуйтесь всегда в Господе, и паки реку – радуйтесь…«]. Какой это призыв! И как мало звучит он в «историческом» Православии.

«Чтоб полной грудью мы вздохнули

О луговине той, где время не бежит…»¹⁸⁴

Где это – в церкви?

Залитые солнцем, предвесенние, сияющие дни.

Пятница, 1 марта 1974

«Aimer a en mourir quelqúun dont on n'a jamais vu les traits ni entendu la voix, c'est tout le Christianisme… Un homme se tient debout pres d'une fenetre et regarde tomber la neige, et tout a coup, se glisse en lui une joie qui n'a pas de nom dans le langage humain. Au plus profound de cette minute singuliere, il eprouve une tranquillite mysterieuse que ne trouble aucun souci personel: la est la refuge; le seul, car le Paradis n'est pas autre chose que d'aimer Dieu et il n'y a pas d'autre Enfer que de n'etre pas avec Dieu» (Julien Green. Journal II, 1940–1945, Plon, 41–42)¹⁸⁵.

Вчера вечером кончали (чтением Митрополита) канон Андрея Критского. Снова то же впечатление – некоей внутренней неловкости от этого насквозь риторического произведения, что особенно очевидно, когда читаешь в переводе (в оригинале или по-славянски есть хотя бы словесная музыка, поэзия). Вся эта «редукция» Библии к оригенистическому морализму… И не в том дело, что упор все время на одиночной душе (Библия – книга и о мире, и обо всем человечестве, и о каждой душе), а в характере этого упора, в его диапазоне. Я вспоминаю, как в какой-то момент моей жизни, после нескольких лет увлечения (под влиянием о. Киприана, конечно) «византинизмом», Византия стала для меня скучной и пресной. Я почувствовал, что отождествление Православия с византинизмом – губительно, грозит сужением православного сознания. Православие нуждается не в возврате к византинизму, а в оценке этого последнего, в оценке его места в истории и жизни Церкви. А вместо этого произошел как раз «возврат», превративший Византию в идола. Типичное идолопоклонство: либо перед Западом, либо перед Византией. А евразийцы прямо махнули к Тамерлану и Чингис-хану. Не дается русским самостоятельность, свобода – ни мысли, ни души. Всегда они в «пленении» каким-нибудь очередным идолом, максимализмом, чьей-то чужой «целостностью». Так же и интеллигенция «возвращалась» к Церкви и Православию как к чему-то внешнему и сразу же, оказавшись внутри Церкви, отказывалась и от мысли, и от свободы, сразу простиралась перед «Типиконом». И во имя этого вновь обретенного «Типикона» с упоением начинала отрицать и оплевывать все лучшее в себе. «Дар всемирного понимания», «Нам внятно все»: на вершинах и взлетах русской культуры это несомненно так. Но слаб в ней «логос» и сильна «эмоция». Русские не любят, а влюбляются – даже в Гегеля и Маркса. В «Запад», в «Византию», в «Восток». И влюбление сразу же ослепляет, лишает как раз «внятности» и понимания. Мучительные страницы в «Автобиографических записках» Булгакова о том, как он «влюбился» в Государя. Но он, собственно, всю жизнь во что-нибудь влюблялся и сразу же строил теорию на этом шатком основании. А другие влюблялись в «Отцов», в «икону», в «быт». И всякая «часть» – таков закон этой русской влюбчивости – моментально превращается в «целое», тогда как единственный смысл всех этих «объектов» влюбления, что только как части они и осмысленны, не «идолы». Пушкин России нужен гораздо больше, чем «Типикон». Во имя Пушкина нельзя ненавидеть, резать и сажать в тюрьму. А во имя «Типикона» очень даже можно.

Понедельник, 4 марта 1974

Вчера весь день в Бостоне. Служба в соборе, завтрак в ресторане (где, в гарвардские годы, мы часто бывали с Сережей) с Померанцевыми, лекция о Солженицыне, ужин у Померанцевых с милейшей парой «новоприезжих» – Шиллеры. Утром, в аэроплане, новая солженицынская «бомба»: его сентябрьское письмо правительству с программой – отказа от коммунизма, «расчленения» Советского Союза, отказа от индустриализации и т.д. Текст сам в N.Y.Times¹⁸⁶ не напечатан, комментарии в правильных категориях (национализм, мессианизм, славянофил и т.д.). Нужно подождать русского текста. Но чувствую, что снова – не уложить этого удивительного человека в эти устаревшие категории, что здесь опять что-то новое, требующее для того, чтобы быть понятым и услышанным, отказа от этого привычного «редукционизма».

И это в то время как раз, когда газеты полны статьями о кризисе демократии, о развале Европы, о неслыханном malaise¹⁸⁷ западного сознания. Мне чудится (хотя, повторяю, нужно подождать текста), что и тут Солженицын окажется пророком, а не ретроградом. Разваливают демократии, в сущности, не идеологии, а экономика индустриализации, непрерывного роста и соответствующее перерождение общества. Не зовет ли Солженицын к концу «гигантизма», к отречению от него, то есть к чему-то совершенно новому, к подлинному перевороту в сознании?

Вторник, 5 марта 1974

Уже по-весеннему тепло, сыро, пасмурно. Сегодня на два дня уезжаю в Syosset на собор епископов, и, как всегда в этих случаях, внутреннее раздражение и мучительное сомнение: нужна ли, правильна ли вся эта сторона моей жизни? Я не верю в христианство вне Церкви, верю в Церковь, но для меня все мучительнее контакт с «профессионалами» церковности, как, впрочем, и с профессионалами благочестия. Страшно душно в этом «церковном» мире. Но что делать – не знаю. И потому раздражение и уныние.

Читал вчера дневники Green'а за военные годы (1940–1945). В Америке – тоска по Парижу. В Париже – по Америке. Как мне это понятно.

Четверг, 7 марта 1974

Два дня на соборе епископов. Запомнится только Преждеосвященная Литургия, которую пели сами владыки. Пели по-дьяковски, вместе с тем очень хорошо, привычно. Поражает эта твердокаменная приверженность, верность, своего рода смирение: не понимаем, не думаем, но вот храним и радуемся, как хорошо храним. Ветхий Завет, а вместе с тем важность этого хранения: потом это «хранимое» ударяет кому-то в сердце своей глубиной, огнем. Не было бы этого «сохраненного», нечем и нечего было бы «зажигать».

Получил вчера в Radio Liberty и затем прочел солженицынское «Письмо к вождям Советского Союза». Снова ощущение той же силы и простоты правды. Эта правда сначала поражает, как наивность, как «чепуха» (не меня, но «искушенного», «современного» читателя). А на деле это, конечно, пророчество, это подлинное различение духов. И это в миллион раз более реалистично, чем все, о чем болтают политики и эксперты. Удивительный, грандиозный человек. По сравнению с этим пророчеством все остальное выглядит, как потемки, растерянность и детский лепет…

Пятница, 8 марта 1974

Только что разговор с М.М.: полное отрицание солженицынского письма, разочарование. «Не в свое дело сунулся», «Жалко», «Смешно» и т.д. Я не удивлен: я с самого начала был уверен, что эмоциональному единодушию и восторгу вокруг С. очень скоро наступит конец. Теперь его будут травить (попервоначалу почтительно, а затем уже и открыто) и слева – «демократия», «конвергенция» и т.д., и справа – «единая неделимая, режь, жги и вешай». Но услышать, понять не захотят. Все это вчера сказал по телефону Никите, с которым наше согласие нерушимо. «Меня эта книга веселит», – говорит он. Страшная плененность людей привычными категориями мысли, неспособность взглянуть по-новому, между тем как призыв к этому «новому» и составляет сущность пророчества. Написал Солженицыну письмо.

Вчера собрание у нас семинарских женщин – матушек и будущих матушек. Ведь вот, тьма в мире (газеты, телевизия), а сколько хороших людей, простых, доброжелательных, скромных. И как легко все это испортить.

Суббота, 9 марта 1974

Литургия в семинарии с еп. Григорием (Афонским) с Аляски. Вчера после дня спокойной работы дома – ужин у Сережи и Мани. Поздно вечером у нас Аня и Том со всеми детьми. «Несрочная весна»¹⁸⁸. Правда и красота малых дел, с виду малых радостей. Обо всем этом думал сегодня, идя в церковь и почему-то вспоминая чей-то стих: «И март весенний, грустный, ранний, меня поддерживаешь ты…»

Вторник, 12 марта 1974

«Господь пасет мя и ничтоже ми лишит…»¹⁸⁹. Сила молитвы, когда говоришь Богу: «Я не могу, но Ты можешь… Помоги». Когда всем существом узнаешь, что «без Меня не можете творити ничесоже»¹⁹⁰.

Вчера в New York Review of Books длинная и очень хорошая статья о «Гулаге» George Kennan'a. А также автобиография Андрея Сахарова.

Уныние от суеты, завала дел и телефонных звонков. Утром настоящая боязнь идти в семинарию, погружаться в эту суету, растерять то, что само «созидается» в часы одиночества.

«Qui vous a dit que l'homme avait quelque chose a faire sur cette terre?» A.Gide¹⁹¹.

Среда, 13 марта 1974

Вчера длинный разговор с А.Б. Два человека – девочка, которую он любил, и еще кто-то – порвали с ним, потому что он не верит «по-православному». Объяснял свое отталкивание от Церкви, невозможность верить «по-церковному», «непромокаемость» к «учению». При этом лучезарный мальчик, светящийся добром и любовью к людям. Что можно сказать таким людям? Или, вернее, как «защищать» все то, через что уже почти не просвечивает христианство? Опять та же мысль: тем, кому дан дар жизни – и это значит: «религиозное» ее ощущение, гораздо меньше нужна «религия», которая почти всегда от недостатка, а не от преизбытка, от страха перед жизнью, а не от благодарности за нее. И эта безрадостная, безжизненная религия отталкивает. Отталкивает прежде всего потому, что обращена к жизни осуждением и злобой. «Всегда радуйтесь, за все благодарите»¹⁹²: это разве звучит в нашем измученном собственной историей христианстве?

Читаю книгу M.Green «The von Richthoten Sisters»¹⁹³. Духовная история столетия 1870–1970. Всех взрывов, поляризаций, восстаний, тупиков. D.H.Lawrence и Max Weber. Маркс и Фрейд. «Патриархат» и «матриархат».

Разум и инстинкт. И, конечно, страшнее всего в этой истории – почти полное отсутствие христианства как видения, как term of reference¹⁹⁴, как возможного выхода из всех этих тупиков. Второй после Возрождения распад христианской интуиции мира. Возрождение: восстание против него во имя «личности». Наше столетие: восстание против него во имя всего «безличного», всех «глубин» жизни. И здесь, и там, следовательно, во имя того, что христианство «открыло» и «привило» человеческому сознанию и с чем само не справилось, ставши казенной религией (лютеранство и бисмарковская Германия, православие и византино-славянский мир, католичество и Западная Европа), ставши формой, санкцией, подпорой, социально-политическим «тотемом». Поэтому, начиная с Возрождения, все то, что определяло собой историю, что вдохновляло, взрывало, меняло человеческую судьбу, уже не было христианским, а на глубине было восстанием против него. И еще на большей глубине – восстанием против измены христианства самому себе.

Четверг, 14 марта 1974

Что это «казенное» христианство выдохлось, кончается, выпадает из истории – в этом, пожалуй, нельзя, да и не нужно сомневаться. Это кризис, но в положительном, библейском смысле слова. «Проходит образ мира сего», и казенное христианство, связавшее себя с одним его образом, как будто «не преходящим», потому-то и должно, потому-то и не может не освободиться от этой своей казенщины. Но для этого оно должно «всего лишь» стать самим собой. Сейчас налицо – две реакции на кризис. Те, для кого мир кончается потому, что один «образ» его, самим же христианством абсолютизированный, пришел к концу. Те, кто уже готов абсолютизировать новый его «образ», к тому же еще неведомый, становящийся. И здесь, и там отсутствие «пророчества» как различения, понимания, предвидения, чтения воли Божией и воли дьявольской. Одни романтически смотрят в прошлое, другие, столь же романтически, – в будущее. Но прошлое как прошлое – то есть не понимаемое, абсолютизированное, не претворяемое в настоящее, – только груз, только идол, яд, отравляющий организм своим собственным разложением. А будущее как только будущее есть бегство из настоящего, «мечтание» и «прелесть». Для христиан то, что преодолевает прошлое как прошлое и будущее как будущее, что дает им реальность, но и освобождает от них, это – Христос, Который «вчера и сегодня и во веки Тот же»¹⁹⁵.

«Ересь» Ф. – абсолютизирование им «эллинских» категорий в христианстве – только градусом отличается от «ереси» старообрядчества. Как раз «категории» не могут быть абсолютными, потому что они-то и являют «преходящесть» образа мира сего. Категории преодолеваются творчеством: какие «категории» у Шекспира или Пушкина? И если они есть – в чем их интерес? Не в том ли и все дело, что, каковы бы они ни были, творчество их «претворило» и торжествует над временем, то есть над всеми категориями? Но творчество всегда из жизни и о жизни, никогда о «категориях». Отсюда вечное, непреходящее торжество Библии. Она откровение, но Самого Бога, самой жизни, самого мира, а никак не «категорий».

«Он пришел к Церкви…» Двусмысленность, опасность этого выражения. К Церкви можно прийти по тысячам причин, из коих многие совсем не положительные, даже опасные. Нужно «прийти ко Христу». Павел обратился к Христу, а не к «церкви», и потому Церковь для него была только и всецело жизнью со Христом и во Христе. Но вот росла, росла и выросла в истории «Церковь» сама по себе, которую можно любить (даже «влюбленно»), к которой можно «обращаться», которой можно жить, но отлично от Христа…

Воскресенье, 17 марта 1974

Все эти дни – писание, пускай даже и урывками, моего «Of Water and Spirit», вдохновляющее и радостное. В каком я счастливом настроении, когда могу работать над любимым, прикасаться к «единому на потребу»!

Вчера съезд в Yonkers. Ужасно не хотелось, встал в плохом настроении. Но на пути – дождь, ставшее мне за двадцать с лишним лет близким, даже родным, уродство американских рабочих пригородов (где неизменно ютились наши пролетарские, славянские церкви) – как-то чудесно «обратился». Вдруг почувствовал грех этого нежелания, измену. Ведь это мое дело: «во благовремении и не благовремении…» И вот, было хорошо и светло – и во время съезда, и весь день после.

Вечером – вынос креста. Продолжающийся внутренний подъем и свет. Тут – вся правда, тут единственная победа!

А утром сегодня (не пошел в церковь, так как уезжаю на «миссию» в Пенсильванию), пиша очередной скрипт для радио «Свобода», – опять освобождающая радость от солженицынского «Гулага». «Пусть захлопнет здесь книгу тот читатель, кто ждет, что она будет политическим обличением» (стр. 175).

Понедельник, 18 марта 1974

Лучезарный, ветреный, весенний день. На Пятой авеню на ярком солнце развеваются и хлопают от ветра огромные флаги. Чувство праздника.

В сущности, приезд Солженицына знаменует закрытие «эмигрантского сезона». Эмиграция как целое, как «другая» Россия – кончена и должна была бы это признать, чего она, конечно, не сделает, и гниение ее будет продолжаться.

Четверг, 21 марта 1974

Вчера Преждеосвященная в East Meadow. Проповедь. Лекция о Солженицыне. Полная церковь. Причастие из двух чаш. Внутренний подъем от всего этого погружения в саму реальность Церкви. Утром лекция о покаянии, одна из тех, редких, когда получаешь внутреннее удовлетворение. Днем – несколько часов писания «Крещения», тоже с радостью. Наконец, поздно вечером, после лекции, – полчаса у Коблошей с ними и с Губяками. Радостное чувство братства, единства, любви. Почему нужно все это записывать? Чтобы знать, сознавать, сколько все время дает Бог, и греховность нашего уныния, ворчания, нерадости.

Смотря на толпу в церкви, думал: «Скрыл от мудрых и открыл младенцам»¹⁹⁶. Сложность, снобизм, дешевая сентиментальность эмигрантского подхода к Церкви, простота этих, презираемых эмигрантами, «американцев».

Воскресенье, 24 марта 1974

В пятницу радостное письмо от Никиты: «…вокруг Троицы он (А.И. Солженицын) Вас приглашает к себе отслужить Литургию и приобщить всю семью. До этого он «церковной» жизни не начнет…» Теперь жду письма от самого.

Вчера пришел запоздавший «Вестник» (108–109–110!). Читал до двух утра, как говорится – «с неослабевающим интересом». Это единственное во всем православном мире издание, которое берешь в руки с радостью, которое возвышает и вдохновляет, а не вызывает некую духовную изжогу.

Среда, 27 марта 1974

В воскресенье вечером и в понедельник хорошо отпраздновали Благовещение. Полнота радости. Прорыв к нам – из сияющей вечности – «архангельского гласа». Но как трудно сохранить праздник, его светом жить. Точно, «отпраздновав», все начинают стремиться как можно скорее заглушить эту тишину, радость, свет, поскорее погрузиться в привычную суету.

Вчера с Льяной в Нью-Йорке. Покупки. Детское чувство свободы и праздника.

Четверг, 28 марта 1974

«Complication verbale, artificielle, singularite premeditee et appliquee, fausse profondeur, pure alienation intellectuelle»¹⁹⁷. Эти слова Leautaud, написанные им в 1949 г. (J.L. 18, 11), можно было бы отнести, в еще большей мере, ко всему тону современной культуры. Думаю это по прочтении двух номеров Express'a. Голый король!..

Etat de reverie. Этому французскому выражению нет настоящего русского перевода, выражения, которое бы соответствовало ему полностью. Не «мечтательность» и не «мечтание». Думал сегодня: «греховно» ли оно, хорошо – то есть состояние reverie – или же нет? Ибо мне ясно, что это мое излюбленное состояние: полураздумье, полусозерцание. Погружаюсь я в него чрезвычайно легко и при каждом удобном случае, отрываюсь от него – всегда с трудом и усилием.

Сегодня рано утром – Мариино Стояние. Вчера вечером Преждеосвященная, которую служил архиепископ Иаков, в сослужении со мной и о. Иоанном Мейендорфом.

Достигать полного и настоящего, а не показного, равнодушия к тому, что о тебе говорят. Раньше я был очень чувствительным к этому: меня угнетало непонимание, несправедливость, вражда – всегда, по моему убеждению, незаслуженная. Но я с радостью убеждаюсь в том, что освобождаюсь от этой чувствительности. Особой заслуги нет: тут, как и всюду, привычка. К этому приучает Сам Бог. В эти дни умирает Аркадий Борман, поливавший меня грязью все эти годы. Ни малейшего чувства враждебности. Только жалость ко всей этой «passion inutile»¹⁹⁸.

Один за другим – лучезарные, холодные дни. И вот уже завтра: «Радуйся егоже радость возсияет: радуйся, заре таинственного дня…» С детства – любимейший день.

Суббота, 30 марта 1974

Весь день вчера – снежная буря. Весь день – дома, «bien au chaud»¹⁹⁹, как говорит Мегре. Вечером – акафист, порыв радостного любования, бескорыстной хвалы. По телевизии – приезд в Цюрих семьи Солженицына, он, несущий на руках своих мальчиков. Виденье чего-то простого, вечного, светлого: той жизни, которую калечит, извращает и демонически разрушает суета и злоба «мира сего». Но «всуе мятутся земнороднии…» Только это и живет и пребывает.

Размышления о стиле. Читая Leautaud, например, совсем забываешь, вернее – не сознаешь все время, что он пишет по-французски. Язык и человек сливаются до конца, и язык полностью, до конца выражает человека. Но это очень редко. Обычно decalage²⁰⁰ остается. И чем он больше, тем «ограниченнее» писатель, тем больше чувствуется он, как только русский, только француз или, что еще хуже, – только писатель. Принцип перевода: писать так на этом языке (на который переводишь), как писал бы на нем писатель, которого переводишь, если бы именно этот язык был его языком. Проникновенье, иными словами, в писателя, а не в его «язык», или в язык, как его язык. Перевод передает не «стиль», а мироощущение автора. Засим вполне допустимо, что мироощущение это, тем не менее, только французское (как, думается, в случае Leautaud). Но тогда и переводить «не стоит», ибо во «французское» (а не «всечеловеческое») мироощущение доступ один: язык.

Вторник, 2 апреля 1974

В воскресенье русская лекция в Бостоне. Ж.П.: «Как я рада, что они Вас слушали, если бы Вы знали, что о Вас говорят…» Сперва меня это всегда удивляет: откуда эта ненависть, эти самые невозможные небылицы, эта – у некоторых – буквальная «одержимость» мною? Но скоро убеждаюсь, с радостью, что это перестало, как раньше, выбивать меня из колеи, лишать спокойствия. Постепенно начинаешь всему «знать цену», главное же – человеческим пристрастиям, «популярности», «непопулярности».

Вчера днем – на короткое время в Wappingers [к дочери Ане], а потом вдвоем в Kent²⁰¹. «Ностальгическое» путешествие: как мы любили эти поездки к Сереже в его годы учения в Kent School, 1957–1963. Ехали по маленьким дорогам, через горы, этот особый уют Новой Англии. Ужинали в ресторане, куда ходили с детьми. Все голо, но в воздухе unmistakably²⁰² чувствуется, пробивается весна.

Пятница, 5 апреля 1974

Письмо от Солженицына:

"30.3.74

Дорогой отец Александр!

Простите, что до сих пор не написал Вам: очень трудно жить, пока освоишься, – не то что до серьезной работы, не то что на письма отвечать, но даже распаковать их и рассортировать не хватает сил (уже за 2000, наверно).

Мне говорил Никита Алексеевич, что Вы собираетесь к Троице в Европу. Если так, то спишемся – и приезжайте-ка Вы к нам в Цюрих на денек-другой. Много набралось, о чем поговорить. Здесь на Западе, в частности, остро встал не совсем понятный для меня вопрос о множественности православных церквей за рубежом. Уже были у меня кое-какие встречи, и я хотел бы получить от Вас разъяснения. Но раньше того и сердечней того хотелось бы мне у Вас исповедоваться и причаститься. Да и семья вся, наверно. Возможно ли это? Обнимаю Вас! Душевно Ваш. А. Солженицын».

Радость от этого письма, от его простоты, скромности, непосредственности.

Эти дни:

Во вторник: разговор на радио «Свобода» с В.Б., одним из «новейших». Об отталкивании его от «новообращенных», об их гордыне, жестокости, самодовольстве. О поисках в религии нового порабощения. Впечатление очень тяжелое.

В среду утром – полет в Монреаль. Чудный весенний день. Так как никуда не торопился, то с аэродрома сел на автобус в город, потом в метро. Любимое чувство: одиночество и свобода, в солнечное утро, в чужом городе, живущем своей будничной жизнью, а для меня – праздничной. Лекция в [университете] McGill. Вечером удивительная Преждеосвященная – хор молодежи под управлением Лизаньки Виноградовой. Умиление до слез этой молодежью, которая, несмотря на все, несмотря на тупое сопротивление «старших» (безысходный грех русской эмиграции), тянется к подлинному, находит его и снова зажигает все светом.

Смерть в Париже Помпиду. Страшное волнение, внутреннее «участие»: как все-таки Франция и все, к ней относящееся, мне близки. Сколько «родин» может иметь человек?

Маленькая Вера²⁰³. Рай, открытый детям, из них сияющий.

Сегодня – последняя великопостная утреня. Нарастание Лазаревой Субботы, всего высокого, во что вступаем…

«Несрочная весна…»

Лазарева Суббота, 6 апреля 1974

Какой удивительный праздник! «Общее воскресение прежде твоея страсти уверяя…» Действительно – «удостоверяет», действительно – поглощает смерть победой. Вершина Православия в его последней подлинности, в его глубинном опыте. Причастие детей.

Вчера вечером – телефон от В.Н. Чалидзе. Полное возмущение на солженицынское «Письмо вождям». Так же, будто бы, и Сахаров. Это, конечно, за приятие в России «авторитарного режима». Только у Солженицына реализм – от жизни, от опыта, от «зрячей любви», а тут – идеи. Высокие, прекрасные, но ненужные. Россия и демократия. Правовое сознание. Но оно предполагает некую интуицию человека, без нее оно не живет.

Великий Понедельник, 8 апреля 1974

Хорошо отпраздновали Вербное Воскресенье. Торжественные службы. Масса народу в церкви. Вчера весь день в доме – внуки, и Анины, и Сережины. Вечером – «Се Жених…» Все сады вокруг нас светятся цветущими форситиями.

Чехов («Письмо»): «…наказующие и без тебя найдутся, а ты бы… милующих поискал!»

Светлый Вторник, 16 апреля

Страстная и Пасха с обычной для них напряженностью, нарастанием, полнотой. Всегда волнуюсь о том, чтобы все прошло хорошо, и, слава Богу, всегда тот же подарок с неба. И опять то же чувство: как легко все это – всю эту красоту, полноту, глубину – превратить в «самоцель», в «идола». Ибо как только применишь это к жизни – страшное сознание, что в жизни это – крест. То, чему учит, что раскрывает Страстная и Пасха, – это такой замысел о жизни и победе, который действительно, как оружие, «проходит сердце».

Два дня суматохи в доме – дети, внуки.

В пятницу, после выноса Плащаницы, – полтора часа с Коржавиным. Сегодня – Чалидзе и Литвинов.

Вчера в New York Times ответ Сахарова Солженицыну. Растущее кругом раздражение на Солженицына. И, как всегда, не знаю, что ответить «рационально». Умом я понимаю это раздражение, понимаю все возражения Сахарова – умеренные, обоснованные, разумные. Но сердцем и интуицией – на стороне Солженицына. Он пробивает стену, он бьет по голове, он взрывает сознание. Вечный конфликт «пророчества» и «левитства». Но пророк всегда беззащитен, потому что против него весь арсенал готовых, проверенных идей. Трагедия пророчества в том, что оно не укладывается в готовые рамки и их сокрушает. Только этого и не прощают пророку. Борясь с ним, его идеи излагают в тех категориях, которые они – эти идеи – и ставят под вопрос. И он выходит каким-то дураком. Вот почему нужно «истолкование пророчества» – в этом, может быть, и состоит назначение культуры.

Светлая Среда, 17 апреля 1974

Вчера вечер с В.Н. Чалидзе и П.М. Литвиновым. Этот последний мне очень понравился: светлый, открытый и – чувствуется – глубокий. Оба настроены крайне отрицательно по отношению к солженицынскому «Письму». Мне кажется, что от «единого фронта» этих диссидентов далеко, так наболело у каждого и так каждый бурлит своим, «выношенным». Все за свободу, но каждый остро и жестоко «анафематствует» каждого… Грустно.

Таких дней, такой ясности, такого солнца, кажется, никогда не видел. И каждое утро – пасхальная обедня и крестный ход. Если бы «это» предложить всем или, вернее, то, что – с такой победной силой – льется из всего этого.

Тоже вчера – завтрак с милым о. Кириллом Фотиевым в ресторане, потом длинная прогулка по Нью-Йорку.

Чтение французских журналов: «L'Express», «Le Point». Предвыборная лихорадка. Правота «консерваторов»: ощущение народа как целого. Ошибка «левых»: сдача перед «классами» и «экономикой». Ошибка «правых»: подчинение мифу «величия». Правота «левых»: отрицание этих мифов. А в общем – две мифологии.

Перечитываю свою записную книжку 1936 года:

(продолжение )

…в доверии к Богу, к себе, к людям…

Нет, хорошо, хорошо. «Pour un coeur qui s'ecoeure, o le chant de la pluie…»²⁰⁴.

Понедельник, 30 ноября 1936

Ничего не пишу, потому что забываю. Да в общем ничего важного и не случилось. Два раза в месяц езжу на собрания по изучению Православия, Католичества и Англиканства, а летом, наверное, в Англию.

Слушал Зеньковского и о. Михаила Осоргина. Последний в особенности очень хорошо говорил. Прочел «Иисуса Неизвестного». Я думаю, что самые животрепещущие, страшные и великие вопросы в христианстве: о Евхаристии, о предопределении, о чуде.

Четверг, 10 декабря 1936

Был у о. Михаила Осоргина. Разговаривали о предопределении, о пресуществлении.

Тишина – гармония звуков. Предопределение – как спасение всех. Великий человек может спастись, если хочет. Предведение Божие (апостол Павел – ревнитель о Господе и гонитель христианства). Понять все душою, а не умом (Литургия). Главное – любовь к Богу, любовь к ближним. Любить. Понял, но еще не душою. Ждать просветления. Сомнения бывают только у верующих людей. Подчинение ума – духу.

Пятница, 11 декабря 1936

Вчера был у о. Михаила Осоргина в Clamart. Много нового, хорошего – такой от него исходит покой.

Еще не совсем разрешил предопределение.

Пишу стихи.

Погода серая и туманная, и Париж тоскует.

Кончается год.

Об обедне – очень ясно говорили. Трудно, но можно…

‹…›

К таким вопросам, как Евхаристия и предопределение, нельзя подходить умом, логикой: «если – значит…» Надо душой. В каком-то восторге, экстазе, напряжении открывается и познается все. Без любви к Богу – нельзя. Не говорить: «Сначала пойму, потом полюблю». Надо: «сначала полюблю, потом пойму». В этом – весь секрет Богопознания. Главное благо – единственное и незаменимое – это мир душевный, и этот мир не противоречит вышеуказанному «восторгу».

Вторник, 23 апреля 1974

Внезапная, всех поразившая смерть Сережи Бутенева в прошлый четверг [пятьдесят два года]. Я приобщил его в госпитале в среду ночью. Отпевали в Светлую Субботу – удивительным, радостным, торжествующим пасхальным чином. Как случилось, что Церковь – за исключением этой одной недели – просто потеряла то, что должно было бы быть христианским погребением? Предпочла тональность, морбидность, мрачную «делектацию»²⁰⁵ своих теперешних, не-христианских похорон? Маленький Петя Бутенев своей матери: «Я понял связь между Пасхой и смертью». Но ведь связь эта и есть христианство. Педагогика страха и ада: но она не действует. И вот, не понимают больше: «Поглощена смерть победой». И выдыхается христианство со всеми своими догматиками…

В субботу – пасхальная открыточка от Солженицына.

В пятницу – крещение Лили Штейн.

Вчера – Mary Washington College в Fredericksburg, Virginia. Лекция о Солженицыне.

Усталость от напряжения всех этих дней, от массы мелких забот. А, может быть, от того, что после субботнего прорыва – этого пасхального погребения, службы, как бы несшей всех нас в своем ликующем утверждении, – трудно возвращаться к маленьким заботам и суете, которых так много в моей жизни. Осталось три недели!

Текст сахаровского заявления по поводу «Письма вождям». Замечательный по тону, по убедительности. И все, конечно, рукоплещут (вчера на радио «Свобода») и готовы обрушиться на Солженицына (давно хотелось!) Но вот не видят того, что именно вся «правда» Сахарова – весь этот рациональный, умеренный, проверенный подход – что все это как раз и обанкротилось в два страшных «века разума». Что это тупик. Что Солженицын с медвежьей неуклюжестью и своеобразной «слепотой» ломает стену, призывает нас взглянуть не туда, по-другому, по-новому. Сказал вчера Корякову по этому поводу: «Да, слепы люди, низки тучи – и где нам ведать торжества!»²⁰⁶.

Пока писал эту страничку – четыре телефона!

Среда, 24 апреля 1974

Весь день в семинарии: утреня, потом лекции, потом писание писем, аж до головной боли! И все время кто-то заходит, «дела», то-сё… И поражаешься, в каком маленьком и душном мире все это живет, какими страстишками волнуется, как от всего этого хочется бежать. Лишний раз чувствую всю ограниченность, ложь всякого «клерикализма», всех этих «церковных интересов». «Интерес к религии», но не к жизни преизбыточествующей, не к радости, не к полноте.

Пятница, 26 апреля 1974

Переворот в Португалии, приближающиеся выборы во Франции, Watergate и impeachment²⁰⁷ здесь. В высшей степени подозрительное – ибо возбужденное, упрощенное, поверхностное – «религиозное возрождение», с тягой на мистику, экзорцизмы, «технику молитвы» и т.д. Вчера рассказ Тома о посещении его двумя бенедиктинцами-монахами, ищущими «эксперта» по Пахомию Великому для чтения им лекций, якобы необходимых для их «молитвенной жизни». Какое все это безумие! Чувствую, что единственное правило в жизни – чуждаться всякой моды, всякой волны, всего того, что на гребне волны.

Вчера совет профессоров – вот уже свыше двадцати лет я удивляюсь – как можно так не понимать! Так не слышать!

Прочел книгу «левого» журналиста Jean Lacouture. Все то же чувство – мне одинаково противны – и уже давно – и правые, и левые.

Суббота, 27 апреля 1974

Утром свадьба М. Оболенского в пустой церкви. Насколько осмысленней наших торжественных и опустошенных «светских» свадеб!

Потом отвозил венцы в Yonkers: бедные домишки, садики, мастерские, люди, идущие за покупками. Как будто свежий воздух, сама жизнь!

Лучезарный, почти летний день. После обеда два часа сидел на солнце, перечитывая «Le Revolver de Maigret»²⁰⁸. Сплошное счастье, несмотря на уколы совести (стол, заваленный незаконченной работой…)

Но зато как хороша церковь в эти пустые утренние часы, с солнечными лучами на иконах. «Царство Божие посреди вас есть». О чем читать лекции? И вести диалоги? И какие проблемы решать? Христианство «болтающее» – это, в сущности, новая глава в его истории. Когда люди поставили «проблемы», они перестали радоваться, благодарить и молиться.

Понедельник, 29 апреля 1974

Убирая и переставляя книги, случайно перелистал «Souvenirs d'enfance» E.Renan. О St. Sulpicë «L'echo des discussions passionnees du temps franchissait parfoir les murs de la maison; les discours de M. Mangin… avaient surtout le privilege d'emouvoir les jeunes. Un jour, l'un de ceux-ci lut au superieur, M. Duclaux, un fragment de seance qui lui parut d'une violence effrayante. Le vieux pretre, a demi plonge dans le Nirvana, avait a peine ecoute. A la fin, se reveillant et serrant la main du jeune hommë «ou vout bien mon ami, lui dit-il, que ces homes la ne font pas oraison…» Ces vieux sages consommee ne s'emouvaient de rien… Un jour on entendit quel-que bruit sur la place St. Sulpicë «Allons a la Chapelle mourir tous ensemble», s'ecria l'excellent M., prompt a s'enflammer. – «Je n'en vois pas la necessite», repondit M. …et l'on continua de se promener en groupe sous les porches de la cour». (Nelson, p.159).

«…solide doctrine, repudiant l'eclat abhorant de success…» (Ibid, p.162)²⁰⁹.

Сегодня рано утром в Нью-Йорк (приехал с Л. и было рано идти на радио «Свобода»), зашел в St. Patrick²¹⁰. Там кончалась месса, человек сорок причастников. Много людей, погруженных в молитву, рассеянных по всему храму. Эти люди, молящиеся в будничное утро, в самом сердце «Вавилона», всегда увлекают меня за собой. Прикосновение к душе «мира и радости в Духе Святом».

Совсем лето. Наш Crestwood утопает в цветущих деревьях. Вчера весь день дома: уборка моей комнаты (в ее хаосе уже больше нельзя было работать), прогулка с Л., два радиоскрипта о «Гулаге».

В метро, в давке, думал сегодня утром о «рабочем вопросе». Тупик в том, что они хотят точно того же самого, чего хотят их «эксплуататоры», та же шкала ценностей. Если бы они хотели другого! Но того, что они хотят, достичь, по всей вероятности, можно только при капитализме и экономическом неравенстве. Порочный круг. И обман демагогов, уверяющих, что «равенство» возможно. Утомительная ложь и пустота всего этого.

Среда, 1 мая 1974

«Quand le poete s'en va, la vraie foi n'est pas loin» (Francis Jeanson, Sartre dans sa vie, Seuil, 1974, p.191)²¹¹.

Четверг, 2 мая 1974

Книга Jeanson о Сартре. Jeanson (сам атеист и восторженный поклонник Сартра) хорошо показывает, что, в конечном итоге, все – и в жизни, и в мысли Сартра – исходит из веры. И предпосылки – свобода и, конечная цель, человек – суть прыжки, leaps of faith²¹², они ни из чего не вытекают, ничем не доказаны, суть «абсолют» веры. Это надрывный атеизм, это вера в атеизм, выбор атеизма, ненависть к религии, но религиозная. Поэтому от мысли Сартра ничего не остается, но остается трагическая судьба человека, всю жизнь хватавшегося за любой «абсолют», лишь бы это не был Бог, христианство, Христос. Единственный настоящий вопрос потому – это вопрос о причинах, истоках этого страстного, действительно фанатического отказа и отречения. Одна причина, так сказать «положительная», – это радикализм, привитый христианством новой культуре, человеческому сознанию. Радикализм – то есть эсхатология, то есть отрицание «мира сего» как демонического «образа» во имя подлинного творения, божественного космоса. Вторая же причина, «отрицательная» (и даже демоническая), – это, конечно, гордыня, восстание уже личное против Бога. Сартр готов поработиться чему угодно – истории, «молодежи» и т.д., готов бичевать себя, но все это остается пронизанным неслыханной гордыней.

Трагичнее же всего, конечно, это ответственность Церкви – и за отчуждение радикализма от христианства, и за антихристову печать этого нового, не христианством вскормленного радикализма; ответственность, укорененная не в грехах и слабостях, а в отречении от эсхатологизма, в принятии «религиозной функции», в замене веры – благочестием, Церкви – «освящением», панихидами и молебнами, Христа – «сладчайшим Иисусом», Божией Матери – сентиментальным причитанием, свободы сынов Божиих – рабьим страхом нарушить Типикон, спорами о «каноничности» и измерением «благодати», в замене богословия – «богословской наукой"…

Вот читаешь такую книгу о Сартре – и всем существом осознаешь и ощущаешь, что все тут – страшный, слепой, мучительный вопль о христианстве и к христианству. Атеизм, пронизанный религиозной жаждой, с одной стороны; религия, пронизанная атеизмом, – с другой: вот контекст, в котором нужно жить и работать!

Гордыня. Она оттого (хотя бы отчасти), что человек думает (и его так учат все «религиозники»), что смирения требует Бог или, иными словами, что Бог, потому что Он Бог, может быть «гордым», а нам – ничтожной твари – подобает быть «смиренными». Отсюда вывод – религия «унижает» человека и т.д. На деле же, конечно, смирение как раз Божественно, и его как Божественное, как суть Божества являет Христос. Слава и величие Божие – в Его смирении. И вот характерно, например, что у Сартра настоящая жажда смирения, настоящая в смысле подлинности. Он отвергает Бога, потому что он думает, что Бог – это гордыня и гордость, требующая порабощения, то есть признания гордости, смирения как онтологического закона Божия, утвержденного религией. И это подтверждается тем, что Бердяев называл «гордостью смиренных» и что является, увы, основным извращением христианского благочестия, действительного рабьего и рабской психологией пропитанного. Но если бы он – Сартр – понял, или не понял, а ощутил каким-то для него, как и для всей нашей культуры, недоступным «озарением», что смирение Божественно, а гордость – от маленького и мизерного дьявола, который первый «обиделся» на Бога и подумал, что Бог – «горд», то, может быть, все переменилось бы. Но это основное духовное недоразумение – об онтологии смирения – больше всего питается самой религией, больше того, есть исходная предпосылка религии, разрушенная Христом, но вечно возрождающаяся в религии, в присущем ей «антропологическом минимализме».

Суббота, 4 мая 1974

Завтра – выборы во Франции. Купил французские журналы – L'Express, Le Monde – и весь вечер вчера читал. Ужасающая слепота Запада, это дешевое увлечение всем, что «слева», разлив демагогии. И все это после страшного опыта всех этих десятилетий, после «Гулага». Действительно – ушами будут слышать и не услышат, глазами смотреть – и не увидят²¹³… Стихийный закат Запада.

В четверг вечером – лекция о Солженицыне в Lafayette College, в Пенсильвании. Поездка туда – весенним вечером, через поля, фермы. Удивительная красота и радость ранней весны. Хороший вечер, милые люди. Все зло от «идеологий», от идеологизма. Цель и критерий власти: «общее благо», и только. Но оно как раз не «идеологично».

Понедельник, 6 мая 1974

В Binghampton, у о. Бориса Власенко. Проповедовал на утрени, проповедовал на Литургии, две «беседы» с прихожанами, потом – с двух до пяти: собрание с местным духовенством. В общем полюбил эти «погружения в базу», и меня совсем не смущает чудовищная примитивность вопросов, волнующих людей (нужно ли женщинам покрывать голову в церкви, календарь, обряды), – в них все же больше подлинности, чем в разговорах о «духовности».

Среда, 8 мая 1974

Преполовение. Ранняя Литургия. Цветущее блаженство мая: день за днем такое сияние, такое цветение, что диву даешься. Завтра – последние лекции в этом учебном году. Письмо от [брата] Андрея.

Понедельник, 13 мая 1974

В субботу открытка от Солженицына (в ответ на мое письмо об отелях и т.д.):

«Дорогой о. Александр!

На аэродроме Вы возьмете такси и немедленно приедете ко мне. Отсюда мы тотчас выедем с Вами в горы, где Вы и проведете у меня сутки-другие (и выспитесь отлично). Там и наговоримся. Я настоящий собеседник – только вне города. В последний день вернемся домой, и тут отслужите.

Поверьте – это лучшая программа, которую я не предлагаю никому. Никаких отелей! Обнимаю Вас и жду…»

Вторник, 14 мая 1974

На прошлой неделе – два дня в Rochester. Лекция. Две телевизии. Прием. Журналисты. В субботу – лекция семинаристам-грекам, тихоновцам и нашим. Исповеди. Всенощная. В воскресенье – Бостон. Вчера – радио «Свобода». Письмо и речь Митрополита на завтрашнем Синоде. И т.д. И при этом – ларингит (без голоса) и качающиеся зубы… И от всего этого загромождения – опустошается душа…

После разговора с D.D. в аэроплане (из Бостона) думал о своей жизни. Я ощущаю себя неизменно «созерцателем» – не в смысле, конечно, какой-то напряженной «духовной жизни» (о нет!), а в житейском смысле. Я люблю читать, думать, писать. Люблю друзей и спокойствие и бесконечно счастлив один, дома, с семьей. А вместе с тем вся моя жизнь – одна сплошная обреченность на «действие» – в церкви, в семинарии и т.д., на «решения» и на «ответственность». Как бы сказать? Меня постоянно вмешивают в дела, в которые я совсем – нутром – не хочу вмешиваться. Многие, если не все, считают меня, наверное, необычайно властолюбивым, амбициозным человеком, «активистом». Но, по совести, я знаю, что я этого не хочу и не ищу. Откуда же это и почему – всегда приходит? Я вмешан решительно во все и всюду, во всем оказываюсь своего рода «ответственным», если не козлом отпущения. И вот в 52 года я так и не могу решить: что мне делать? Принять это «вмешивание» и нести его – при всем внутреннем нежелании, отталкивании – или же пытаться освободиться? Что правильно, а что малодушие? «Il faut que chacun suive sa pente pourvu que ce soit en remontant…»²¹⁴. Но что делать, когда неясно, в чем именно моя «pente»?

Вторник, 21 мая 1974

Все эти дни – в суматохе и делах – ничего не записывал. Хочу, поэтому, отметить только главное:

В прошлый вторник вечером (14-го) – у Штейнов с Коржавиным, Борисом Зубок и Балашовым (только что из СССР). Их страстные споры между собой.

В среду 15-го – синод в Сайоссете, избрание владыки Сильвестра Временно Управляющим и т.д.

В четверг 16-го – ужин у нас оканчивающих студентов.

В пятницу 17-го – бесконечный совет профессоров.

В субботу 18-го – выпуск. Литургия с вл. Феодосием. Board of Trustees²¹⁵, обычные церемонии.

Наконец вчера – 20-го – поездка в Тихоновский монастырь для разговора с вл. Германом и вл. Киприаном. Главное – сама поездка, из-за невозможной красоты дня, цветущих лесов, залитых солнцем полей. Как будто принял ванну одиночества, счастья, тишины. После всех этих суетных дней это было острое блаженство.

Известие об аресте в Москве о. Дмитрия Дудко.

Среда, 22 мая 1974. Отдание Пасхи

Вчера – весь день в Нью-Йорке. Разговор с таксистом-поляком: «В Америке слишком много свободы…» А в России – слишком мало. И то, и другое правда, но как решается это уравнение? И опять мне кажется, что прав Солженицын: свобода без нравственного этажа – сама себя разлагает. Этой свободе «учат» в университетах: страшная судьба женщин, погибших в Лос-Анджелесе в перестрелке с полицией, – все как одна «радикализировались» в университете.

Четверг, 23 мая 1974. Вознесение (до Литургии)

Вчера, после всенощной, исповеди. Каждому то же самое: освобождаться от пут мелочности. Мелочность – души, отношений, интересов, «забот» – не только мешает Богу в душе, она и есть сущность демонического. Падший мир – это, прежде всего, мир «мелочный», мир, в котором не звучит высокое. В нем и религия непременно становится мелочной. Искажение христианства не от «ересей», а от «падения». Падение – вниз, а внизу – мелочное.

Я хотел бы написать для себя, по возможности – абсолютно правдиво, в чем моя вера. Осознать тот строй символов – слов, настроений и т.д., что ее – во мне и для меня – выражают. Единственный важный вопрос: как объективная вера становится субъективной, прорастает в душе как вера личная? Как общие слова становятся своими? «Вера Церкви», «вера Отцов» – но ведь тогда только и живет она, когда становится своей.

Суббота, 25 мая 1974

Два дня до отъезда к Солженицыну. Нарастание внутреннего волнения – «каково будет целование сие…»²¹⁶. А тут еще звонок за звонком – скажите С., передайте С., внушите С., попытайтесь убедить С., спросите С. Письмо от Никиты: «С. издерганный…» Изгнание для него гораздо труднее, чем могло казаться сначала. Нетерпеливый. Требовательный.

И все же – хорошая тишина внутри, мир. Будет то, что нужно и как нужно.

Понедельник, 17 июня 1974

Вчера вернулся из Европы. Сначала – с 28 по 31 мая – у Солженицына в его горном уединении, вдвоем с ним все время. Перепишу сюда записки из моей книжечки, которые я набрасывал там, каждый вечер. И уж только потом, может быть, смогу подводить «итоги» этим – самым знаменательным – дням моей жизни.

Потом – Париж, съезд Движения, неделя суеты, встреч, разговоров.

А с 10 по 15 июня с Льяной в Венеции, в золотом свете этого удивительного города. Такой «anticlimax»²¹⁷ солженицынским дням… В Венеции же прочел второй том «Гулага».

«ГОРНАЯ ВСТРЕЧА»

(переписано из записной книжки, которую я брал с собой в Цюрих)

«Горная встреча» – из надписи, сделанной С. на подаренном мне карманном «Гулаге»: «Дорогому о. А.Ш. в дни нашей горной встречи, к которой мы давно приближались взаимным угадыванием…»

Вторник, 28 мая 1974

В десять утра начинаем спускаться к Цюриху. Идет проливной дождь. Несмотря на бессонную ночь в аэроплане, чувствую себя бодро, но странно: «регистрирую» все мелочи, все вижу, а дальше все упирается в: «сейчас еду к Солженицыну!» Сейчас. И потому – запомнить все, по отдельным кускам времени: как я стою в ожидании багажа, как я жду такси, и вот – едем… Дождь, улицы, улицы, повороты. И вдруг: Stapterstrasse 45. Запущенный садик, незапертая калитка. Огибаю дом. Звоню. Et voila²¹⁸: открывает дверь А.И., и сразу ясно одно: как все просто в нем…

Среда, 29 мая 1974

Sternberg. Zurcher Oberland

Вчера глаза слипались, заснул. Сейчас семь утра. Наверху копошится А.И. Перед окном горы и небо. Вчера – в Цюрихе, при встрече, – все подошли под благословение, особенно усердно Ермолай. Чаепитие. Я: «У меня такое чувство, что я всех вас так хорошо знаю». Жена Наташа: «А уж как мы Вас знаем…» Мать жены – Екатерина Фердинандовна, тоже простая и милая.

Первое впечатление от А.И. (после простоты) – энергия, хлопотливость, забота. Сразу же: «Едем!» Забегал, носит свертки, чемоданчики. Чудная улыбка. Едем минут сорок в горы. Примитивный домик, беспорядок. Вещи – и в кухне, и на письменном столе – разбросаны. В этом отношении А.И. явный русский интеллигент. Никаких удобств: кресла, шкапа. Все сведено к абсолютному минимуму. Также и одежда: то, в чем выехал из России. Какая-то кепка. Офицерские сапоги. Валенки.

«Мне нужно столько с Вами обсудить» (обсуждение подготовлено, продумано: список вопросов на бумажке).

О Церкви: «Знаете что: я буду «популяризатором» Ваших идей».

Об «Узлах»²¹⁹: прочитать (в рукописи) все, что написано о Церкви. «А я исправлю, если нужно…»

Об эмигрантских церковных разделениях.

О «Вестнике».

О еврейском вопросе.

Четверг, 30 мая 1974

Вчера – весь день вместе. Длинная прогулка на гору. Удивительный, незабываемый день. Вечером, лежа в кровати, думал о «несбыточности» всего этого, о сказочности. Но только потом пойму, вмещу все это…

Дал мне прочитать – в рукописи – главы второго узла: пятую, шестую, седьмую, восьмую. Разговор Сани Лаженицына со священником: о старообрядчестве, о церковных реформах, о сущности Церкви, о христианстве и других религиях… Пятая глава мне сначала не понравилась: как-то отвлеченно, неживо, книжно… Сразу же сказал А.И. Принял. Но шестая, седьмая, восьмая – чем дальше, тем больше захватывают. Он все чувствует нутром, все вопросы ставит «напробой», в основном, без мелочей. Потом последняя глава – шестьдесят четвертая. Исповедь. «Это все, Вы увидите, Ваши идеи…» (Насчет моих идей – не знаю, но глава прекрасная.)

Страстное сопротивление тому, что он называет «еврейской идеологией». (Евреи были огромным фактором в революции. Теперь же, что режим ударил по ним, они отождествляют советское с исконно и природно русским.) Попервоначалу можно принять за антисемитизм. Потом начинаешь чувствовать, что и тут – все тот же порыв к правде, затуманенной, осложненной, запутанной «словесами лукавствия». (Все это потом развить.)

Дает читать статьи для нового сборника с Шафаревичем. Новая перспектива о России и ее истории… Народ. Все заново, все по-новому. Что-то стихийное.

Страшно внимательный. Обо всем заботится. (Неумело) готовит, режет, поджаривает. Что-то бесконечно человечески-трогательное. Напор и энергия.

О России все говорит: «тут». Запад для него не существует. Никакого интереса.

Не любит всего петровского периода. Не любит Петербурга.

Пастернак: «Не имеет никакого отношения к России…»

«Любимый мой праздник – Троица…»

Хочет жить в Канаде. Устроить «маленькую Россию». «Только так смогу писать…»

«Всю мою жизнь за успех в главном я платил неудачами в личной жизни». Рассказ о первом браке.

«Я знаю, что вернусь в Россию». Ожидание близких перемен. Уверенность в них.

Абсолютное отрицание демократии.

Признание монархии. Романовы, однако, «кончились еще до революции».

Невероятное нравственное здоровье. Простота. Целеустремленность.

Носитель – не культуры, не учения. Нет. Самой России.

«Подлинный подход ко всему – в самоограничении…»

«Религия – критерий всего» (но это «утилитарно» – для «спасения» России…).

«Вестник РСХД» (108–110) – с его карандашными пометками. На стр. 30, в моей статье о Евхаристии (о перерождении эсхатологии) – приписано сбоку во всю длину абзаца: «поразительная картина».

Целеустремленность человека, сделавшего выбор. Этим выбором определяется то, что он слушает, а что пропускает мимо ушей. Слушает, берет, хватает то, что ему нужно. На остальное – закрывается.

Зато – внимание к конкретному: постелить кровать, что будете есть, возьмите яблоко…

Несомненное сознание своей миссии, но именно из этой несомненности – подлинное смирение.

Никакого всезнайства. Скорее – интуитивное всепонимание.

Отвращение к «жеманной» культуре.

Такими, наверное, были пророки. Это отметание всего второстепенного, сосредоточенность на главном. Но не «отвлеченная», не «идейная», а жизненная (развить: см. гл. 64 второго узла).

Живя с ним (даже только два дня), чувствуешь себя маленьким, скованным благополучием, ненужными заботами и интересами. Рядом с тобою – человек, принявший все бремя служения, целиком отдавший себя, ничем не пользующийся для себя. Это поразительно. Для него прогулка – не отдых и не развлечение, а священный акт.

Его вера – горами двигает!

Какая цельность!

Чудный смех и улыбка.

«Представьте себе, мой адвокат все время отдыхает». Искренне удивлен. Не понимает (как можно вообще «отдыхать"…).

«Мы с женой решили: ничего не бояться». И звучит абсолютно просто. Так решили, так и живут… Никакой сентиментальности по отношению к семье и детям… Но говорит с женой по телефону так нежно, так заботливо – в мелочах…

Сижу за его столом, на котором хаос несусветный. Подернутые утренним туманом горы. Колокольчики коров. Блеянье овец. Цветущая сирень. Все это для него не Швейцария, не Запад, он целиком – «там» («тут», как он говорит). Эта точка – анонимная на земном шаре: горы, небо, звери. Это даже не кусок России. Там, где он, – там сама Россия. Для него это так ясно, что ясным становится и мне.

Легкость, с которой он отбрасывает все ненужное, все обременяющее.

В том же костюме, в котором его выслали. Никаких удобств – лампы, кресла, полок. Но сам прибивает мне гвоздик для полотенца. Но он не «презирает быт». У него все – внутри.

В феноменологии «великого человека», прежде всего, чувство стихии. В эту стихию вовлечено все, что его окружает, все мелочи (парное молоко, зеленый лук…).

Ничего от «интеллигента».

Не вширь, а вглубь и ввысь…

О людях:

Синявский: «Он как-то сбоку, несущественен…» (о «Голосе из хора»).

Набоков: «Лолита» даже неинтересна. Все же нужно будет встретиться. ‹…› Если бы с таким талантом!..»

Архиереи: Антоний Блюм – понравился. Антоний Женевский – не понравился. Иоанн Шаховской – бесцеремонно ворвался, как и его сестра. Ничего не видит в его писаниях. Антоний Блюм – понравился, но «разве его протесты достаточны?» Антоний Ж. Георгия Граббе не принял (или не пришел?). Нравится карловатский батюшка в Цюрихе.

Возмущение булгаковской статьей о еврействе в «Вестнике» – «разве это богословие?..»

Длинная прогулка по лесу и по холмам. Длинный разговор – уже по душам – обо всем: о вере, о жизни…

Вдруг острое чувство, вопрос: сгорит он или не сгорит? Как долго можно жить таким пожаром?

Говоря, собирает цветы: полевые желтые тюльпаны, дома долго ищет, куда бы поставить (на следующий день не забудет отвезти жене).

С гордостью показывает свой огородик (укроп, редиска, зеленый лук…).

Подробный рассказ о своем Фонде, завещании. Мечта употребить деньги на Россию. Ему действительно ничего не нужно, и в этом – никакой позы.

Слова о Канаде: как будет там ездить верхом на лошади.

И снова – со страстью – о евреях! Почти idee fixë не дать им еще раз заговорить нас своей идеологией. Но, вот, надо признать, что и тут – правда и простота. Когда евреи увидели, что ими в значительной степени созданный режим не удался и по ним же – в лице Сталина – ударил, они «перестроились»: это режим русский, это русское рабство, это русская жестокость… Отсюда – недоверие к «новым»: все они антирусские в первую очередь.

Вечером – длинная исповедь наверху в его комнате. Закат за окном.

«Пройдемся в последний раз». Так дружески. Так любовно.

Удивительные по свету и радости, действительно – «горные» дни.

«…у меня в «узлах» три прототипа (то есть в них я вкладываю себя, пишу о себе) – Воротынцев, Саня Лаженицын (был еще Саша Ленартович, да безнадежно разошлись…) и… Ленин! У нас много общего. Только принципы разные. В минуты гордыни я ощущаю себя действительно анти-Лениным. Вот взорву его дело, чтобы камня на камне не осталось… Но для этого нужно и быть таким, каким он был: струна, стрела… Разве не символично: он из Цюриха – в Москву, я из Москвы – в Цюрих…»

«Мне нужно вернуться, войти по-настоящему в Церковь. Я ведь и службы-то не знаю, а так, «по-народному», только душой…»

Будут ли у меня в жизни еще такие дни, такая встреча – вся в простоте, абсолютной простоте, так что я ни разу не подумал: что нужно сказать? Рядом с ним невозможна никакая фальшь, никакая подделка, никакое «кокетство».

Среда, 5 июня 1974. Париж

Последняя запись (30 мая) была сделана вечером, в канун отъезда из Штернберга. Следующий день, пятница 31-го, останется, конечно, навсегда незабываемым. Утром рано за нами заехала Екатерина Фердинандовна. Спуск в Цюрих. Подготовка Литургии. Исповедь Наташи и Мити. Литургия. После Литургии А.И.: «Как хорошо так, как близко, как доходит все…»

Суета в доме. Дети. «Напор», может быть, даже некий надрыв (Наташа).

Запомнить: разговор с нею о юрисдикциях. Чтение – в суматохе – глав о «кадетах». Обед (тяжелый, русский: мясо, вареники).

После обеда – в городе прием итальянской прессы…

Наконец после всего – действительно страшного – напряжения этих дней остаюсь один на аэродроме в Цюрихе. Снова дождь и туман. Снова привычная западная толпа, в сущности – мой мир. В котором мне просто. Просто – в смысле привычной принадлежности к нему и внутреннего в нем – одиночества, свободы…

В первый раз мысль – не сон ли все это было? В реальном ли мире? Или в какой-то страшным усилием созданной мечте, иллюзии? Иллюзии, которой неизбежно суждено разбиться о «глыбу жизни». В первый раз – сомнение, страх, и с тех пор – растущая жалость.

Полет Цюрих-Базель, потом Базель-Париж. Спуск в мир. Bain de realite²²⁰. Мама. Андрей.

На следующий день, в субботу, – привычный завтрак с Андреем. Всенощная под Пятидесятницу.

Вечером – слушанье пластинки А.И. «Прусские ночи».

Воскресенье 2-го: съезд РСХД в Монжероне. Литургия с Петей Чесноковым. Все как всегда. Там – в Цюрихе – сплошной огонь (но какой!). Тут – привычная болтовня о Христе и преображении мира.

Понедельник 3-го: мой доклад. Все как всегда. Усталость.

Вчера (во вторник 4-го) весь день у Никиты [Струве] в Villebon. We compare notes²²¹. Соглашаемся в том, что за А.И. страшно. Страшно от домашней атмосферы. Страшно от напора. Страшно за то, что и как он сделает.

Конец цюрихской записной книжки.

Пятница, 21 июня 1974

Все эти дни – с возвращения из Европы в прошлое воскресенье, 15-го, – погружен в несусветную суету: семинария, церковные дела, радио, поездка в Сиракузы на alumni retreat²²² и т.д. Поскольку же все и всюду спрашивают о С., снова и снова переживаю дни, проведенные с ним, радость, вопросы, сомнения, возбужденные в душе этой незабываемой встречей.

Хотел написать о Венеции, но первое, непосредственное впечатление выветрилось. Осталось чувство привидения, щемящее чувство бренности, конца, обреченности. Старая, великая Европа, столько красоты, столько достоинства – все обращенное в туристическую проституцию.

Суббота, 7 сентября 1974

Лето, как и в прошлом году, оборвало мои записи, и теперь, пожалуй, всего уже не запишешь…

Все лето – в Labelle, и какое чудное лето, оставшееся в сознании сплошным светом, солнцем, радостью! В первый раз за много лет (второе – за всю жизнь!) провели его одни, то есть без гостей в доме. Поэтому ритм был такой спокойный, прозрачный. Работа (кончил книгу о Крещении и три статьи!), купанье, прогулки (никогда, кажется, столько не гуляли), вечер обычно с детьми и внуками в «большом доме». Все дети, все внуки. Церковь.

Переписка с Солженицыным – подчас мучительная, но об этом напишу отдельно.

Чтение: две книги Jouhandeau, переписка и театральные статьи P. Leautaud, «Jeunesse» Julien Green'a, «Le Temps Immobile» Claude Mauriac'a²²³. Безмерный «нарциссизм» современной французской литературы. Иногда впечатление, что это не «дым, а тень, бегущая от дыма…»²²⁴.

Со вчерашнего дня – погружение в привычную суматоху семинарии, Церкви и т.д.

Особенно сильное чувство внутренней отрешенности, впечатление, что во всем этом действует почти кто-то другой, а не «я». Но чего – кроме покоя, тишины и свободы – хочет этот «я»?

Понедельник, 9 сентября 1974

В субботу утром уборка с Л. дома: он вдруг снова становится своим, нашим – после летнего отчуждения. Физическое удовольствие от этого.

Потом поездка автомобилем в Филадельфию – на банкет по случаю освящения нового храма, где я – «guest speaker»²²⁵. Радость от самой поездки: сереньким, «погожим» днем, огромный мост через Delaware River на фоне такого же огромного заката, два часа «созерцания» – как всегда, целительного, насущного…

Вчера начал работать над своим новым курсом: Liturgy of Death²²⁶. И снова поражаюсь: как никто этим не занимался, никто не заметил чудовищного перерождения религии воскресения в похоронное самоуслаждение (с оттенком зловещего мазохизма; все эти «плачу и рыдаю…»). Роковое значение Византии на пути Православия!

Кончил «Le Temps Immobile» Claude Mauriac's. Как я понимаю его страстную озабоченность временем, его утечкой, его неподвижностью.

Среда, 11 сентября 1974

Вчера завтрак с Андреем Седых в ресторане напротив «Нового русского слова». Поразительное постоянство, неизменность эмигрантской атмосферы: грязная лестница с надписью на картонке по-русски (!) – «Просьба закрывать дверь» (наверное, висит двадцать лет!). Все те же «русские дамы». Та же смесь убожества, провинциализма и сплетен. Сам Седых – очень симпатичный хитряга. Горько жаловался на «новейших», обижен на Солженицына… Самое интересное в нем: он свидетель 30-х годов в Париже, «золотого десятилетия» русской эмиграции.

Понедельник, 16 сентября 1974

В субботу и вчера после обедни ездили с Л. на Jones Beach. Солнце, океан, песок: какой это праздник, «символ» полноты и блаженства.

Все эти дни чтение, работа в связи с новым курсом (Liturgy of Death). И, как всегда, то, что казалось извне сравнительно простым, вдруг предстает во всей своей глубине и сложности. Смерть стоит в центре и религии, и культуры, отношение к ней определяет собою отношение к жизни. Она – «перевод» человеческого сознания. Всякое отрицание смерти только усиливает этот нервоз (бессмертие души, материализм и т.д.), как усиливает его и приятие смерти (аскетизм, плоть – отрицание). Только победа над ней есть ответ, и он предполагает transcensus²²⁷ отрицания и приятия («поглощена смерть победой»). Вопрос в том, однако, в чем состоит эта победа. Смерть раскрывает, должна раскрыть смысл не смерти, а жизни. Жизнь должна быть не приготовлением к смерти, а победой над ней, так чтобы, как во Христе, смерть стала торжеством жизни. Но о жизни мы учим без отношения к смерти, а о смерти – безотносительно к жизни. Христианство жизни: мораль и индивидуализм. Христианство смерти: награда и наказание и тот же индивидуализм. Выводя из жизни «подготовлением к смерти», христианство обессмысливает жизнь. Сводя смерть к «тому, иному миру», которого нет, ибо Бог создал только один мир, одну жизнь, – христианство обессмысливает смерть как победу. Интерес к «загробной участи» умерших обессмысливает христианскую эсхатологию. Церковь не «молится об усопших», а есть (должна быть) их постоянное воскрешение, ибо она и есть жизнь в смерти, то есть победа над смертью, «общее воскресение».

«To come to terms with death»²²⁸… Написал это в своей лекции, но это «изнутри». В 53 года (стукнуло в пятницу…) пора, как говорится, «подумать о смерти», включить ее – как увенчание, все собою завершающее и осмысливающее, – в то мироощущение, которое я именно ощущаю больше, чем могу выразить в словах, но которым я в лучшие минуты жизни действительно живу.

Для памяти отмечу следующие важные «открытия»:

– В смерти нет времени. Отсюда умолчание Христа и подлинного предания о состоянии умерших между смертью и воскресением, то есть о том, о чем больше всего любопытствует не-подлинное предание.

– Ужас умирания. Может быть, для внешних? Смерть, две недели тому назад, Мариночки Розеншильд, утонувшей спасая своих детей. Ужас этой смерти для нас. А для нее? Может быть, радость самоотдачи? Встреча со Христом, сказавшим: «Больше сея любви…»²²⁹.

– Что исчезает в смерти? Опыт уродства этого мира, зла, текучести… Что остается? Его красота, то, что радует и тут же мучит: «Полевые пути меж колосьев и трав…»²³⁰ «Покой». Тот покой субботний, в котором раскрывается полнота и совершенство творения. Божий покой. Не смерти, а жизни в ее полноте, в вечном ею обладании…

Пятница, 20 сентября 1974

Сегодня, лежа в кровати (простудился и, следовательно, блаженствовал) думал о своих sic et non. Выходит так (и так было с тех пор, что я себя помню), что во всем том, что я люблю, считаю своим и с чем себя так или иначе отождествляю – религия, Церковь, тот мир, к которому я принадлежу по рождению, воспитанию, вкусам и убеждениям, – я остро вижу их неправду и их недостатки. В том же, что я не люблю и от чего отталкиваюсь, – «левизна» во всех ее проявлениях, – я вижу его правду, пускай даже и относительную. «Внутри» религии я ощущаю себя радикальным contestataire²³¹. Но с contestataire'ами я чувствую себя консерватором и традиционалистом. Отсюда всегда мучительная трудность общения с любым «лагерем», отвращение от всех людей с «целостным мировоззрением» и идеями, приведенными в «систему». Все «законченное», завершенное и, следовательно, не открытое к другому, мне кажется тяжелым и самим себя разрушающим. Это в равной мере относится и к идеям, и к чувствам. Ошибочность – по моему убеждению – и всякого «диалектизма»: тезис, антитезис и синтез, снимающий противоречие (то есть опять называющийся «целостным мировоззрением» и «идеологией»). Я думаю, что открытость и незавершенность должны всегда оставаться, они-то и есть вера, в них-то и встречается Бог, Который совсем не «синтез», а жизнь и полнота. Может быть, это и есть «апофатика», via negativä интуиция, что все «завершенное» – измена Богу, превращение всего в идола. Совершенство в искусстве пропорционально его открытости: совершенное искусство вечно открывает то, что оно открыло, являет то, чего явлением оно было. Потому и в «идеях», богословии, философии и т.д. живет, остается лишь одно то, что сродни искусству, и только в ту меру, в какую оно сродни искусству.

Суббота, 21 сентября 1974

Прочел вчера «одним махом» книгу Jean Daniel «Le temps qui reste»²³². Подкупающая жажда добра, победы добра в мире при полной невозможности верить. Очень замечательное «свидетельство.

Стр.41: о Камю: «…Il y a des etres qui vous font vous demander si la vie a un sens et d'autres, comme lui, qui donnent un sens a la vie…»

Стр.229: «On est de droite si l'on se resigne a la nature, de gauche si l'on s'efforce de la corriger»²³³.

Сегодня весь день за примечаниями к моему «Водою и Духом». Игра в «ученость».

Понедельник, 23 сентября 1974

Две ночи подряд – сны о Солженицыне. С какой-то почти болезненной любовью к нему, радостью общения с ним, ощущением невероятной близости. И он – радостно светящийся, и светящийся радостью.

Начало «осени первоначальной»²³⁴… Вчера днем поездка к Ане. Горы, леса, залитые уже осенним солнцем, совсем живые в этой удивительной прозрачности сентябрьского солнца…

В связи с этим (а также и новым курсом) – мысли о смерти. В ужасе перед смертью одно из самых сильных чувств – это жалость покидать этот мир: le doux royaume de la terre (Bernanos)²³⁵, то, что так сильно чувствовал тоже Mauriac. Однако что если le doux royaume de la terrë это открытое, светлое небо, эти залитые солнцем горы и леса, эта безмолвная хвала красок, красоты, света, – что если все это и есть, в конечном итоге, не что иное, как единственное явление нам того, что за смертью? Окно в вечность? «Да, но вот того – единственного, неповторимого, серенького денька и в сумерках его вдруг вспыхнувших огней – того, что так мучительно помнит душа, его-то нет, не вернуть…» Но душа-то потому и помнит, что этот «денек» явил ей вечность. Что не его я буду помнить в вечности, а сам он был «прорывом» в нее, неким – наперед – «воспоминанием» о ней, о Боге, о жизни нестареющей…

Все это так или иначе было сказано тысячу раз. Но вот когда входит в душу и становится опытом – откуда, почему? – такой покой, такая радость, такое растворение страха, печали уныния? И одно желание: пронести это чувство нерасплесканным, не дать ему засохнуть, выдохнуться в суете. Почти (но только почти, увы) начинаешь слышать: «Для меня жизнь – Христос и смерть – приобретение…»²³⁶. Как же жить? Собирать жизнь для вечности, и это значит – всем жить как вечным. Сеять в тлении, дабы потом восстала она в нетлении²³⁷. Но можно в жизни собирать и смерть… Жить – «похотью плоти, похотью очей и гордостью житейской»²³⁸ (уже мучение, уже смерть). Покоряться суете (опустошение души, смерть), служить идолам (тупик, смерть).

Среда, 25 сентября 1974

В понедельник вечером, после лекций – к нам только что приехал тогда Константин Андроников – у меня началась лихорадка, жар, и я заболел. Утром у доктора: глубокий бронхит, низкое давление. В общем – неделя дома! Вчера чувствовал себя неважно и мог только читать. Перечитывал «Совр[еменные] записки» Вишняка.

Все эти дни волнения в связи с собором карловчан и, главное, письмом к этому собору Солженицына. Вчера вечером по телефону о. А. Киселев говорил, что «атмосфера переменилась», что составлено и одобрено послание к «нам» с призывом о «смягчении отношений». Свое «послание» Солженицын мне летом присылал, хотя потом ужасно волновался, что об этом узнают, так что я разыгрывал полное неведение. Оно замечательно. Нужно ли верить в то, что искренность и сила Солж[еницына] действительно проломит стену?

Для меня ясно, что «перемена атмосферы» в Православии означает, прежде всего, способность взглянуть на себя со стороны, подлинную «самокритику», подлинное покаяние и обращение. Солж[еницын] пишет о грехе Русской Церкви против старообрядцев – у него это один из трагических «узлов» русской истории. Но он, мне кажется, не видит, что и старообрядчество было тупиком и во многом – само трагедией древнерусского сознания. Нужно брать гораздо глубже. «Обновленцы» провалились, потому что видели только внешнее: кризис епископата (монашеского), формы богослужения. Поповский бунт, да еще поддержанный советской «охранкой». Гораздо серьезнее то, что в Православии – историческом – начисто отсутствует сам критерий самокритики. Сложившись как «православие» – против ересей, Запада, Востока, турков и т.д., Православие пронизано комплексом самоутверждения, гипертрофией какого-то внутреннего «триумфализма». Признать ошибки – это начать разрушать основы «истинной веры». Трагизм православной истории видят всегда в торжестве внешнего зла: преследований, турецкого ига, измены интеллигенции, большевизма. Никогда – во «внутри». И пока это так, то, по моему убеждению, никакое возрождение Православия невозможно. Главная же трудность здесь в том, что трагизм и падение по-настоящему не в грехах людей (этого не отрицают…), а укоренен, гнездится в тех явлениях, которые принято считать, в которые принято верить, как именно в саму сущность Православия, его вечную ценность и истину. Это, во-первых, какое-то «бабье» благочестие, пропитанное «умилением» и «суеверием» и потому абсолютно непромокаемое никакой культуре. Стихийная сила этого благочестия, которым можно жить, как чем-то совершенно самодовлеющим, вне какого бы то ни было отношения ко Христу и к Евангелию, к миру, к жизни… Тут все слова «жижеют», наполняются какой-то водою, перестают что-либо означать. Это «благочестие» и есть то, что вернуло христианству «языческое» измерение, растворило в религиозной чувственности. Оно и Христа мерит собою, делает Его – символом самого себя… Это, во-вторых, гностический уклон самой веры, начавшийся уже у Отцов (приражение эллинизма) и расцветший в позднем богословии (западный интеллектуализм). Это, в-третьих, в этом благочестии и этом богословии укорененный дуализм, заменивший в церковном подходе к миру изначальный эсхатологизм. Это, в-четвертых, сдача Православия – национализму в его худшей языческой (кровной) и якобинской (государственно-авторитарной негативной) сущности. Этот сплав и выдается за «чистое Православие», и всякое отступление от него или хотя бы попытка в нем разобраться обличаются немедленно как «ересь». Между тем этот именно сплав есть тот тупик, в который зашло историческое Православие, и ужас этого тупика не меньше, а, в сущности, больше оттого, что он притягивает к себе всевозможных «конвертов»²³⁹. [Раньше] был страх, был inferiority complex²⁴⁰, была самозащита, но, счастливо избежав западных религиозных войн и всего кризиса Реформации и Контр-Реформации, Православие не имело в себе априорного религиозного негативизма как содержания церковной жизни.

Четверг, 26 сентября 1974

Странно, как почти все всегда. Утром вчера написал эти строки, а днем читал, и прочел, с восхищением роман Mauriac'a «Un adolescent d'autrefois» и в нем:

«Il disait que j'avais eclaire pour lui une evidencë c'est que presque tout ce que les ennemis de l'Eglise haissaient dans l'Eglise etait un effet haissable en l'avait toujours ete, a tous les moments de l'histoire humaine, comme l'etait la religion pharisaique de madame. Ils s'acharnaient contre des structures que d'autres adoraient, comme Huysmans, fou de gregorien. Et ces adorations etaient aussi vaines que ces maledictions. Nous deux savions qúa un certain moment de l'histoire, Dieu s'etait manifeste et qúil se manifesterait encore dans des destines particuliers d'hommes et de femmes qui avaient un trait commun, celui d'epouser etroitement la croix» (p.153).

«…Je le mettais en garde contre l'illusion qúil existe des methods assures pour atteindre Dieu sensiblement: je lui rappelais qúil n'est rien au monde qui releve moins de notre volonte, et que le divin que nous en avons trahi la recherche d'une delectation que nous ramene a ce que nous voulions fuir…» (p.154)²⁴¹.

Два часа с К.А. Он «занимается антропологией». А вместе с тем годами несчастен, frustrated, обижен… Как ему объяснить, что «занимается» он, как и все мы почти всегда, собой, своей ролью в жизни и что это занятие и есть источник мучения – всегда и без всякого исключения… Отречение от мира не в уходе из него – «уход» тоже может стать ролью, исканием себя и своего, а только в освобождении от этой вот занятости своим местом в нем. Тут начинается мир, «превосходящий всякое разумение»²⁴².

Проверка – не Христа, не Евангелия, не Церкви в ее последней сущности (той, что дана и не зависит ни от каких приятий), а исторических форм христианства, в том числе и «православия», – в культуре, ими создаваемой или вдохновляемой. Культура каждой данной эпохи – это зеркало, в котором христиане должны были бы увидеть самих себя, степень своей верности «единому на потребу»²⁴³, «победы, побеждающей мир…»²⁴⁴. Но они обычно даже не смотрят в это зеркало, считают это «недуховным», «нерелигиозным» (чего стоят хотя бы невозможные по своему примитивизму декламации [духовных лиц] против театра и литературы!), между тем как кровная, необходимая связь христианства с культурой совсем не в том, чтобы сделать христианство «культурным» и тем самым привлекательным и приемлемым для «культурного» человека. Культура и есть тот мир (а не биология, не физиология, не «природа»), который христианство судит, обличает и, в пределе, преображает. Оно над культурой, но не может быть под ней или вне ее. Само понятие Царства Божия может «взорвать» культуру, но в том-то все и дело, что «вне» культуры – ни понять, ни услышать, ни принять его невозможно. Поэтому так ужасны «примитивизм» априорный, триумфальная «антикультурность» современного православия. На «верхах» это воплощается в выходе из современной в какую-то другую – древнюю, старую, но признаваемую единственной «христианской» – культуру: Византию, Москву и т.д., в ее абсолютизацию. Но, во-первых, сами-то эти культуры мы знаем, воспринимаем, получаем только в категориях знания и понимания нашей культуры, через непрерванную культурную преемственность, и таким образом сам этот «выход» определяется всецело культурой, есть акт внутри нее. А во-вторых, все равно не может человек, не искалечив себя психологически и духовно, стать сегодня «византийцем», «москвичом» и т.п. Сама «ностальгия прошлого», которым так сильно живет современное Православие, есть явление, характерное для нашей, современной культуры и потому не может никогда быть духовным освобождением… На «низах» же эта антикультурность обращается уже подлинным примитивизмом, то есть фактически «язычеством», религией природы, а не человека, духа и истории… Христианство призвано все время изнутри взрывать культуру, ставя ее лицом к лицу с последним, с тем, кто выше нее, но кто, вместе с тем, и «исполняет» ее, ибо на последней своей глубине культура и есть вопрос, обращенный человеком к «последнему». Но варвар ничего не взрывает, он отрицает, уничтожает и разрушает. Если Православие стоит перед «современностью» как голое отрицание, то оно делает дело варвара. Ибо оно все больше и больше отрицает и отбрасывает то, чего попросту не понимает и на что ему «решительно наплевать». Как важна, как драгоценна потому эта, постоянно подчеркиваемая в Евангелии, связь Христа и Его проповеди со всей преемственностью, то есть именно культурой тех, кому Он проповедует, и безнадежность – отсюда – всех попыток выделить какое-то «чистое Евангелие». Только потому и могло Евангелие «взорвать» древнюю культуру и изнутри изменить и обновить ее, что было внутри ее… Все эти размышления в связи с книгой Mauriac'a. Почему душно богословие, душно и благочестие, а вот в «культуре» – у Mauriac'a, у Солженицына – так ярко вспыхивает «единое на потребу»?

«Аще не умрет, не оживет»²⁴⁵. Это относится также и к «прошлому». В христианстве мы заняты не (а) смыслом истории (идол гегельянства), не (б) природой (идол эллинизма, оживающий в современном формализме, структурализме и прочих извечных антиисторизмах), а смертью и воскрешением как постоянной победой Христа и над историей, и над природой. Чтобы быть нашей жизнью, прошлое должно в нас умирать как только прошлое, природа как только природа и история как только история. В этой возможности – единственность Христа и христианства. Царство Божие трансцендирует, побеждает природу и историю, но открыто оно нам Христом через природу и через историю. Начало и конец всего: «Христос сегодня и вчера и во веки Тот же»²⁴⁶. Все это «решается» только, когда «решается» вопрос о смерти. Откровение ее нам Христом.

Пятница, 27 сентября 1974

После восхищения, вызванного литературным совершенством Mauriac'овского «Un adolescent d'autrefois», прочел вчера вечером несколько страничек «Карантина» Максимова. Первые страницы только, поэтому и впечатление первое, может быть, ложное: серости, «неумения» в том смысле, в каком Mauriac «умеет». Что такое подлинное произведение искусства, в чем секрет его совершенства? Думал сегодня, лежа в кровати: это полное совпадение, слияние закона и благодати. Ведь если и в духовном, религиозное плане – «Павловском» – благодать противопоставляется закону, то не потому совсем, что они о разном, и что одним – благодатью – просто уничтожается и заменяется другое – закон. Без закона невозможна благодать, и именно потому, что они о том же самом – как образ и исполнение, форма и содержание, идея и реальность. Таким образом, благодать – это тот же «закон», но преложенный в свободу, лишенный всего «законнического», то есть отрицательно-заградительного, то есть чисто «формального» в себе. В искусстве это очевиднее всего. Оно начинается с закона, то есть с «уменья», то есть, в сущности, с послушания и смирения, принятия формы. Оно исполняется в благодати: когда форма становится содержанием, до конца являет его, есть содержание.

Воскресенье, 29 сентября 1974

Недолго дома – с бронхитом и кашлем. И как не хочется «вылезать» обратно, из норы, из – хотя бы относительного – одиночества!

В пятницу в газете «Новое Русское Слово» все послание Солженицына Зарубежному Собору и ответ на него митрополита Филарета. Ответ жалкий, насквозь лживый и фальшивый. Судьба всего того, что держится исключительно отрицанием и обличением, духовной подделкой…

Вчера и сегодня – в церкви. Какая радость, когда люди на исповеди заявляют, что счастливы…

Смерть Николая Иванова (жениха [племянницы] Наташи) в Париже.

Пишу, чтобы разогнаться: на столе – груда неотвеченных писем, за которые решил взяться сегодня, и вот – отлыниваю…

Четверг, 3 октября 1974

Сегодня мне прочли по телефону послание к «Американской Митрополии» Зарубежного Собора, полное притворной любви, но по существу – ход на шахматной доске… И все же, если есть хоть один шанс «умиротворения», за него нужно хвататься.

Увы, от всего этого, от работы «практического ума», этим всем вызванной, то же уже много раз испытанное «измельчание» души. Она попадает в водоворот, в суету и мельчает, сохнет. И в ней прерывается радость. Не вопросы и заботы поднимаешь на ту высоту, на которую нужно, а сам спускаешься туда, где они неразрешимы…

Понедельник, 7 октября 1974

В субботу – ежегодный Orthodox Education Day [ежегодный праздник, «день православного образования» в Св.-Владимирской семинарии]. Ждешь его, как кошмара, а переживаешь – когда он уже наступил, начался – как радость. Эта огромная толпа, солнце, палатки! Литургия с сотнями причастников. Чувство Церкви, радость растворения в ее жизни. Весь день на ногах: здороваясь, обнимаясь, приветствуя кого-то, – и никакой усталости… Как бы ни был каждый из нас слаб и мизерен в отдельности, на всех вместе лежит отсвет – единственный в мире – Христовой любви. Русские, арабы, греки, украинцы: где еще они встречаются «во Христе»? В этом сила и единственность этого дня.

Вчера – рожденье Л. Поехали с ней сначала на Battery²⁴⁷. Теплый, совсем летний закат. Статуя Свободы и острова в золотом свете моря – совсем как в Венеции, когда смотришь в сторону Lido. Какие-то старички, старушки на скамейках. Потом ужинали – случайно, из любопытства – в армянском ресторане. И так пахнуло детством, русским Парижем, тогдашними русскими ресторанами.

Нарастающий крах западного мира. Скольжение налево в Португалии, хаос в Италии, частичные победы на выборах вчера во Франции de la «gauche»²⁴⁸. Но мое «бешенство» (холодное!) направлено не на «левых», а на то чудовищное банкротство всего «правого», что привело к этому краху, к этому тупику. Начиная с 1914-го года, а в сущности еще раньше: с этих тупых «империализмов» бездарного «величия» (все эти Бисмарки, Черчилли, Де Голли), и, главное, полное отсутствие хоть какого-нибудь «идеала», мечты. Удушающая тоска капитализма, «потребления», нравственная низость созданного ими мира. Я не сомневаюсь, что то, что идет на смену («левое»), еще страшнее и ужаснее. Но вина на тех, кто, имея всю власть и все возможности, завел мир в этот тупик. Они не заслуживают никакой жалости. Михаил Михайлов, Варшавский защищают против Солженицына демократию – взволнованно, искренне, бескорыстно. Но как не видеть, что она вдруг перестала «работать», что передаточные ремни обрываются один за другим. Что поле ее применения было маленьким, оранжерейным и что главной «жажды» (ею же возбужденной) – о свободе, «участии», основном равенстве людей – она не решила, не утолила. Первородный грех демократии – так, во всяком случае, мне кажется – это ее органическая связь с капитализмом. Гарантируемая ею формальная свобода нужна капитализму, но им же и извращается, изнутри «предается». Ибо капитализм превращает ее в свободу наживы. А как реакция на это – отречение и от свободы! Порочный круг западного мира. Демократия без «нравственного этажа».

И вот выбор: ужасная «правая» и еще более ужасная «левая». С тем же, в сущности, абсолютным презрением к человеку и к жизни. И нет, до ужаса нет – «третьей идеи», которая должна была бы быть христианской. Но христиане сами разделились на «правых» и «левых», никакой своей идеи уже даже не чувствуют! Отождествили себя с гражданской войной, уже давно идущей в мире.

Блаженство «индейского лета»²⁴⁹, невероятная красота «осени первоначальной», этого все заливающего солнца, желтеющей листвы, золотистого света.

Вторник, 8 октября 1974

«Трудно богатому…»²⁵⁰. Так очевидно, что в центре «христианской идеи» стоит отказ от богатства, всяческого богатства. Красота бедности. Ибо есть, конечно, и уродство бедности. Но есть и красота. Во всяком случае, христианство светится только смирением, только «обнищавшим сердцем». «Доля бедных, превратность судьбы…»

Преп. Сергия по старому стилю. Тридцать четыре года тому назад сегодня я поступил в Парижский Богословский Институт (1940).

Бедность – не в том, чтобы всегда чего-то не хватало (это ее «уродство»), а в том, чтобы всегда хватало того, что есть. Думал об этом, читая «Je me souviens» G. Simenon²⁵¹: удивительный образ его отца.

Среда, 9 октября 1974

Днем – молодой американец с моей книгой («For the Life of the World»²⁵²), зачитанной, подчеркнутой в тысячи местах карандашом… Вопросы о символизме жизни, о реальности и т.д. Как трудно объяснить, что христианство, Церковь и есть встреча, единственно возможная и подлинная, с Реальностью – Бога, а потому и всего. И что потому оно «сакраментально». Таинство – это явление, встреча, знание, общение, причастие.

Вечером – речь президента о борьбе с инфляцией. Чего, однако, никто не говорит и, очевидно, не понимает, что «инфляция» это, прежде всего, состояние духовное, психологическое, форма сознания. Весь мир стал «инфляцией»: слов, переживаний, самого отношения к жизни. Инфляция – это состояние лягушки, начинающей пыжиться. Когда про уборщика в большом магазине говорят (вчера по телевизору): «maintenance engineer²⁵³» – это «инфляция». И когда сам воздух, которым мы дышим, наполнен, становится инфляцией, то – жизнь разрушается. Если все неправда, все бесконечно раздуто, преувеличено, искажено – то почему в чем бы то ни было соблюдать меру? Почему накидывать на цену три цента, когда можно накинуть сразу доллар – и пройдет… И потому начинать нужно не с экономической, а с духовной борьбы с инфляцией как состоянием души и сознания…

Идя сегодня утром от утрени (опять удивительное солнечное осеннее утро), вспоминал строчки Ходасевича, которыми «упивался», когда мне было пятнадцать-шестнадцать лет, и они были для меня каким-то «прорывом», прикосновением к таинственному блаженству:

Светлое утро. Я в храме. Так рано.

Зыблется золото в медленных звуках органа…²⁵⁴

И вся жизнь, в сущности, на глубине была стремлением снова и снова этот прорыв, это блаженство ощутить. А все остальное – «из-под палки» и, главное, относительно: «малая правда». Боятся «релятивизма». Но ведь именно потому, что есть Абсолютное, именно по отношению к Нему, в Его свете, в Его абсолютности все и делается «относительным» (и существующим как «малая правда»). Об этом вся Библия. Максимализм в относительном – это все та же гордыня («мои принципы», «принципами я не поступлюсь»). Если есть Бог – принципы эти просто не нужны (ибо достаточно, что есть Бог!). Если нет – то все равно грош им цена и ни от чего они не спасают и ничего не создают…

Пятница, 11 октября 1974

Вчера весь день – церковные заседания. Буря в связи с приездом в Америку (в феврале) патриарха Пимена. Две непримиримые по отношению одна к другой позиции, обе мне, так сказать, «понятные». Как всегда, невозможность для меня быть целиком на одной из сторон… Мучительное раздумье, как разрешить эту дилемму, что правильно, что по совести!

Понедельник, 21 октября 1974

Все эти дни так занят, что до тетрадки не добраться. Хочу хотя бы отметить то, чего не хочу забыть:

– в четверг и пятницу (17–18) – поездка в Moravian College в Bethlehem, Пенсильвания; сама поездка солнечным осенним днем, и «уют» этого города, «моравского» квартала, старомодного отеля, маленького «восприимчивого» колледжа. О Солженицыне, о Православии;

– в пятницу же вечер со Шрагиными и Литвиновыми;

– первый номер «Континента»;

– вчера – вечер у Штейнов;

– работа над статьей для «Континента» («Кризис христианства и христианство как кризис»);

– правка корректуры для моего «Baptism».

«Диссиденты»: сближаясь с ними, постепенно узнавая их, одновременно сознаешь и близость к ним, и отрешенность от их «бурлящего» сознания. Все это подлинно – и острая ностальгия, и обостренность сознания, и желание «высказаться», но – одновременно – и болезненно. На них можно было бы научно, «феноменологически» изучать зарождение эмигрантского сознания, его неизбежной «пустозвонности». Особенность этих диссидентов в том, что они уже и там, в своем маленьком московском мирке, были отчасти пустозвонными, не имели приводного ремня ни к какой реальности.

В связи со всем этим – размышление о Солженицыне, о его отталкивании от диссидентов, о его растущем одиночестве, неизбежном для каждого, кто не хочет «раствориться», кто имеет свое дело и призвание.

От эмиграции, от всей ее полувековой истории останутся, как ни странно, те, кто остался внутренне от нее свободен, отстранен и кто делал свое дело. Вот уж действительно – une passion inutile²⁵⁵…

Вторник, 22 октября 1974

Сегодня – сон, о котором я все забыл, кроме чувства какой-то невозможной любви, нежности, чистейшего счастья, действительно «касанья» чему-то. После этого я проснулся, и сразу же зазвонил – по-ночному тревожно и даже страшно – телефон. Было 4.30 утра. Какой-то голос, не то пьяный, не то сумасшедший, обличающий меня в том, что я «иезуитский священник». Странный контраст: этот удивительный свет во сне, эта пугающая «тьма» наяву…

Вчера у меня на дому – факультет²⁵⁶. Сравнительно мирно. Но, Боже мой, как трудно людям не то что соглашаться друг с другом, а просто слышать друг друга. И если это так в маленькой группе якобы единомышленников, то что же сказать о мире at large²⁵⁷? Реальность разделения и отчуждения – как суть «первородного греха». Но потому и единство невосстановимо иначе как во Христе.

Длинное письмо от Андрея с подробностями о кончине Николая И.²⁵⁸. Как все меняются, какими другими становятся люди, когда входит в их жизнь настоящее горе.

Холодные, прозрачные, солнечные дни. Медленно падающие листья. Всегда поражающее меня печально-светлое торжество осени.

Как я прав, мне кажется, в моем убеждении, что прежде, чем чему-либо другому, Христос «противостоит» религии, ее затягивающей, двусмысленной, соблазнительной мути. В падшем мире самое страшное – это падшая религия. Тут набито бесами.

Нашел в записной книжке 1959 г. следующую выписку из «Memoires Interieurs» Мориака:

«…le combat de ceux qui dans l'Eglise croient que «c'est vrai», contre cet qui jugent que «c'est utile» (p.155). И дальше: «Pour moi je ne cesse d'apprendre des Provinciales, ecrites sous une monarchie absolue, et par ce chretien exemplaire a qui le Christ avait parle durant la nuit des «resurs de joie», ce qúest la liberte des enfants de Dieu et que contre elle rien ne prevaut. C'est elle qui donne son prix a la destinee d'un homme. C'est elle que nous devons preserver dans notre proper vie, dans la nation, dans l'Eglise…» (p.156)²⁵⁹.

Четверг, 24 октября 1974

Вчера купил и частично прочел «The Limit of Growth» 5, доклад того Римского клуба, на который постоянно ссылается Солженицын. А также L'Express и L'Observateur. Это все растущее ощущение тупика, кризиса, паники, чувство распада того мира, в котором мы живем. «The global needs, the national means…»²⁶⁰. Удивительная вещь: «прогресс» создал, так сказать, «единый мир» и, одновременно, маленького человека, лишенного мировой перспективы. Против global needs человечество защищается уходом во все «маленькое», но совсем не в то «раскаяние и самоограничение», к которому призывает Солженицын.

Уверен, что христианская эсхатология тут «очень причем» и что на нее должно быть направлено сейчас христианское сознание.

Только что длинный разговор с К.Т. Удивительно, как, только стараясь помочь другому, сам начинаешь «понимать»!

Человек хочет быть любимым – и потому страдает. А разрешение в том, чтобы полюбить. Это божественное решение: так все «проблемы» решает Бог: любя, а не ища ответной любви.

Пятница, 25 октября 1974

Вчера за ужином у Т. – Н.Н. (стареющий, элегантный, красивый педераст): «Я обожаю Афон, я каждый год езжу на Афон, нужно спасти Афон…» Как часто замечал я эту тягу к «Афону» (или к подобным же реальностям, целиком оторванным от мира и жизни) у людей такого типа. Это их «алиби» для самих себя. Не ходить же ему в скучный приходской храм – вот он и любит «Афон». А почему, в сущности, нужно спасать Афон, если Афон не «спас» Православие? Есть «православие», живущее пафосом спасения собственных исторических обломков: «восточных патриархатов», «Афона», «быта». И вот включи в свою жизнь одну такую «заботу» – и совесть чиста. Как в большом, так и в малом. И трупный яд разлагает Православие. Но на этот-то «запашок» и тянет неудержимо «религиозных» людей. Им искренне кажется, что этот «запашок» и есть Православие…

Понедельник, 28 октября 1974

Поездка в Оттаву и Монреаль. Лекции, службы. «Bain de foule»²⁶¹. В промежутках – на аэродромах, в одиночестве аэропланов – чтение книги Th. Molnar²⁶² о Сартре. Какой больной должна быть наша эпоха, если эта «философия», сотканная целиком из отрицаний, капризов, каких-то ребячьих скачков и словесного тумана, могла стать «властительницей душ». Страшен не Сартр (он жалок), страшна доверчивость «интеллигенции», страшна ее готовность принять что угодно «на веру» кроме веры, страшна очевидная за всем этим ненависть к Христу. В этом смысле, конечно, Сартр – «дьявол», одно из бесчисленных воплощений зла. Компоненты дьявола: во-первых, основоположная, все собою пронизывающая тьма (хула на творение); во-вторых – ложь (он искони лжец), перетолковывание, извращение, подтасовка, подмена белого черным; в-третьих, страстное желание заменить Бога, найти другой «абсолют», «спасти»; в-четвертых, полная плененность собой и этой ложью, невозможность увидеть свет, ненависть к нему. Негативная сотериология – отсюда ее успех… «Ибо люди больше возлюбили тьму, нежели свет…»²⁶³.

В Оттаве встреча с Борисом Гореловым, моим одноклассником по гимназии, которого я с тех пор – лет тридцать с чем-то – и не видел! Удивительно, как в седом, пятидесятилетнем человеке сохраняется и живет «мальчик». Словно не «зрелый возраст» и не «старение» – сущность человека, а только и навсегда l'enfant qúil fut²⁶⁴. Борис всегда был «раненным жизнью» – и вот такой же: испуганный, всего боящийся, так очевидно проживший как-то «рядом» с собственной жизнью.

И там же – в Оттаве – другая встреча, тоже с детством и юностью: Саша Яконовский (корпус, а потом – в 41–42 годы – [лагерь в] Verrieres le Buisson). Тоже седой и тоже тот же: «авантюрист», полная противоположность Горелову. И вот оба живут в Оттаве (!) и «отрицают» друг друга, хотя, может быть, общее детство могло бы быть светом, прорывом из одиночества.

Горелов: «Ты знаешь, я, когда приехал в Париж, пошел en pelerinage²⁶⁵ на [ту улицу] Bd. d'Auteuil, где была гимназия…»

Яконовский: «Ты знаешь, у меня сохранились стихи Кирилла Радищева, я тебе их пришлю…»

Встречаемся – в прошлом, в детстве, обмениваемся обрывками чего-то безнадежно ушедшего и о котором, когда мы умрем, никто не сможет вспомнить. Как мы определены детством!

Вторник, 29 октября 1974

Сегодня нашему маленькому [внуку] Ивану десять лет! А как будто это было вчера: я прилетел в Бостон, меня встретил Сережа – он тогда учился в Гарварде – и мы, позвонив с аэродрома, узнали, что у Ани родился сын. И, значит, с тех пор прошла огромная часть жизни, и умом, конечно, я могу восстановить ее «содержание». Но время, все это длиннейшее время, его реальность – провалилось, кануло в какую-то бездну. Между сегодняшним туманным утром и тогдашним солнечным осенним днем – как будто ничего! Время не течет, а проливается…

Пишу это перед отъездом в Тихоновский монастырь – до четверга! Митрополичий Совет, Архиерейский Синод. Три дня разговоров, три дня участия во всяческих «борьбах», в человеческом непонимании. Три дня усилий все это сгладить, выпрямить, и всегдашний вопрос в душе: нужно это или не нужно? И если нужно, то, собственно, что нужно и что не нужно?

За окном – утренний туман и сквозь него ярко-желтая листва. По веткам бегают белки. Все живет и движется во времени, которого нет. Удивительно. Духовная жизнь: претворение этого «нет» в реальность тем, что есть. Падшая жизнь: растворение в этом «нет». Но это кажется реальностью, тогда как – на деле – не реально. А то – извне – кажется нереальным, хотя – на деле – только одно и есть реальность. Это приобщает смерти, то – жизни.

Духовная жизнь: собирание, стяжание «реальности», которая и есть тело воскресения. Душа создает себе тело – Тело Христа – все творение, как наш мир, как наша жизнь. Иначе – «воскресение тела» не имеет смысла. Тело – это только общение, это превращение мира в «себя», в «жизнь». Создание тела, создание своей вечности. Вот почему так бесконечно драгоценно время. В нем сеется тело душевное, без которого не восстать – телу духовному…²⁶⁶.

Четверг, 31 октября 1974

Четыре часа дня. Только что вернулся из монастыря, с Синода – теплым, почти жарким днем, по пенсильванским просторам, залитым солнечным туманом. Два дня страшного напряжения, закулисных разговоров, попыток предотвратить столкновения, борьбу, бессмысленные стычки. Успех в этом. И потому чувство полной «выжатости». Описывать все это не стоит: в историю оно не войдет. Но – еще один малюсенький – и каким усилием! каким трудом дающийся! – шаг в сторону какого-то просветления церковной жизни. Всегда, неизменно тот же опыт: о маловеры!.. Едешь с унынием и со страхом, возвращаешься «свидетелем» Духа Святого в немощах и падениях церковной эмпирии.

Сегодня испытал чувство, которое испытываю часто, – это чувство конца: конца учебного года, конца съезда, собора – как сегодня. Только что все кипело, было напряжено. И вдруг все начинает «сквозить». Кончено. Прошло. Пусто, светло и немного грустно… И сразу – «il faut tenter de vivre…»²⁶⁷. Особая окрашенность, особый вкус времени – в «канун», либо же «конца» и т.д.

Пятница, 1 ноября 1974

Toussaint²⁶⁸. В детстве – первые каникулы учебного года. В этот день всей семьей обедали [у тетушек] на St. Lambert, потом ехали на могилу дедушки на [кладбище] Pantin. Память о вакханалии цветов на парижских кладбищах, особенно хризантем. Память об этом сочетании «черноты» дня (сумрачно, дождливо, темно) и ярко разукрашенных могил. В 1935 г. после этого дня у меня сделался перитонит, и я чуть не умер.

В монастыре (ночью, после изнурительных заседаний) прочел книжечку Jeanson о Сартре в коллекции «Les ecrivains devant Dieu».

«Je fus conduit a l'incroyance non par le conflit des dogmes, mais par l'indifference de mes grand-parents». Cette notation, – пишет Jeanson, – m'apparait capitale… La croyance en Dieu (a cette epoque et dans ce milieu-la) se sentait si assuree d'elle meme qúelle en etait devenue paisible, tranquille et prodigieusement discretë au point qúun athee, aux yeux d'un croyant, faissait figure d'originale, de «furieux», de «fanatique encombre de tabous» – un (Sartrë) «maniaque de Dieu qui voyait partout son absence, et qui ne pouvait ouvrir la bouche sans prononcer Son nom, bref d'un monsieur qui avait des convictions religieuses». La bonne Societe, elle, n'en avait point: elle «croyait en Dieu pour ne pas parler de Lui…» (p.42–43)²⁶⁹.

Смотря на семинаристов – и наших, и тихоновских: религию можно любить совершенно так же, как что-либо другое в жизни: спорт, науку, собирание марок. Любить ее за нее саму, без отношения к Богу или миру или жизни. Она «занимает» и «занимательна». Тут все, что любит особый тип человека: и эстетика, и тайна, и священность, и чувство собственной важности и «исключительности», глубины и т.д. Но эта религия совсем не обязательно вера, и в этом-то и вся трудность «религиозной проблемы». Люди ждут и жаждут веры – мы предлагаем им религию. И это противоречие, это «несовпадение» все глубже, все страшнее.

Суббота, 2 ноября 1974

Проснулся в восемь (Льяна в Монреале). Думал сразу начать работать в это лучшее из всех – субботнее – утро. Не тут-то было. Телефон за телефоном (один Никола Арсеньев «держал» около получаса!). И вот садишься за стол уже изнуренный, выжатый, brouille²⁷⁰… День – эта длинная спокойная перспектива – подпорчен. Уныние и раздражение.

Вчера вечером – длинный разговор с Томом о библейском семинаре, затеянном [профессорами семинарии]. Безнадежность этого подхода к Библии. Я давно уже убежден, что православные должны были бы, прежде всего и раз и навсегда, отделаться от «псевдопроблем» вроде «природы боговдохновенности» и т.д., от богословского тупика. Пока писал это – еще два телефона. Безнадежность любого «плана». Все равно кто-нибудь его нарушит.

Воскресенье, 3 ноября 1974

Весь день в Waynë десятилетие прихода. Как всегда – радостное чувство от успеха такого прихода, от осмысленности богослужения, храма, всего «тона». На этом можно строить.

Размышления о власти в связи со скриптами о солженицынском «Письме вождям». Вчера и сегодня прочел книгу J.F. Revel «Lettre ouverte a la droite²⁷¹.

Понедельник, 4 ноября 1974

Двадцать восемь лет с посвящения сегодня на rue Daru в диаконы.

Упадок сил – после напряжения прошлой недели. Остаешься один – и «падают руки». И все кажется ненужным – и статья, которую пишу для «Континента» Максимова (о кризисе христаинства и о христианстве как кризисе), и все дела, которые нужно сделать, и бумаги, которыми завален стол. Все вокруг как будто так ясно знают, что нужно, чего не нужно, все «целеустремлены» – а у меня почти всегда такое чувство, что я этого-то и не знаю. А скорее – maintenance job²⁷²: чтоб не испортился «водопровод», чтобы проходила вода, свет, добро. Не знаю. Нет у меня «убеждений», а скорее только «реакции», что-то вроде камертона в душе.

В новой книге «Нового журнала» (№116) последние записи Бунина: какое страшное, полное отчаяние, страх смерти, одиночество. И злоба! И самолюбие!

И вот, выходит, каждый «бубнит свое» пока есть силы и потом оказывается одиноким, ненужным.

По-видимому, нужно просто знать и помнить, что «бывает такое небо, такая игра лучей…»²⁷³.

Вторник, 5 ноября 1974

Получил извещение, что моя «Life of the World» вышла по-немецки (в Швейцарии) – это ее шестой перевод.

Профессор Monas из Austin пишет, что в прошлом году в Ленинграде встретил группу студентов, у которой мое имя было «watchword»²⁷⁴… И вот приглашает в Austin на десять дней и предлагает 1500 долларов! Америка.

Несколько страничек из книги Huizinga об Эразме.

С утра темно и дождливо. Листья почти все опали.

Среда, 6 ноября 1974

Вчера, вернувшись с голосования, весь вечер слушали о результатах выборов по телевизии. Разгром республиканцев, расплата за Никсона и за [уотергейтское дело]. Никсон, меж тем, при смерти… Удивление, даже страх от мысли – от кого, от чего зависит наша жизнь, от трагикомической природы земной власти и земных властителей. Пожалуй, только в одном месте Евангелия, в вопросе Христа: «Чье это изображение?» – слышится в нем презрение. Огромная страна погружается в кризис, потому что президент болен патологическим недоверием и видит всюду заговоры против себя. Никсон, Сталин – что-то очень важное для понимания феноменологии власти. В том-то и ужас, однако, что они – исключение, подтверждающее правило о «демонизме», присущем власти…

Четверг, 7 ноября 1974

Вчера в Нью-Йорке. Завтрак с о. Кириллом Фотиевым. Радио «Свобода»: проводишь там полчаса, но погружаешься зато в типично эмигрантскую атмосферу, сотканную из страха, сплетен, недоброжелательства и твердокаменной «правоты». Трагедия эмиграции, прежде всего, конечно, в выпадении из времени и потому – остановке времени. Как замирают люди с открытым ртом и поднятыми руками, когда останавливают фильм. Рот и руки и вся поза выражают движение, а на самом деле все неподвижно и окаменело. Это окаменение во всем – в спорах о «русскости», в «национальных организациях», потому что оно в самом сознании. Поэтому эмиграция реакционна по самой своей природе. Не участвуя в реальной жизни страны, народа, культуры, она может только «реагировать», но реакция эта, определенная изнутри этим отрывом, мертворожденная, иллюзорная. Все это я почувствовал, если не осознал…

Пятница, 8 ноября 1974

…в сущности очень рано, пожалуй, еще в корпусе. Уже тогда, мне кажется, я сознавал, что вся эмигрантская риторика (вроде «Церковь – это все, что у нас осталось от России… будем хранить ее…») – изнутри ложная, духовный тупик. Но вот прошло несколько десятилетий, и этот тупик все еще тут…

Пишу это, вернувшись утренним аэропланом из Rochester, где вчера вечером я читал лекцию в университете. До этого провел несколько преуютных часов у о. Ф. Войчика, с которым мне всегда как-то особенно хорошо. Три чудных мальчика.

Сегодня – сорок один год со смерти [в корпусе] нашего директора ген[ерала] Римского-Корсакова, человека, сыгравшего в моей жизни большую роль: открывшего мне русскую поэзию и литературу. Он меня особенно любил, всегда выделял и давал мне тетрадки с переписанными от руки стихами. И это в корпусе, где дальше погон, полков и «русской славы» никто не шел. Его смерть была моей первой сознательной встречей со смертью, и притом очень реалистической. Из-за узости коридора в его спальню нельзя было внести гроб, и мы – старшие кадеты – несли его на простыне в корпусную церковь. Он умер от рака желудка, и потому трупный запах был страшный, невыносимый… Тогда я в первый раз осознал разлуку, пустоту, остающуюся после смерти близкого в жизни, призрачность самой жизни.

И именно после его смерти начался мой внутренний отрыв от корпуса, все в нем стало пресным, пустозвонным, и через год с небольшим я сам попросил маму перевести меня во французский лицей, куда (осенью 1935 года – Lycee Carnot) я и перешел.

Если мерить жизнь решающими «личными» встречами, то получится, пожалуй, так: ген.[ерал] Римский-Корсаков, о. Савва (Шимкевич, «поручик»), В.В. Вейдле, о. Киприан. Каждый из них что-то действительно «вложил» в мое сознание, тогда как другие только так или иначе влияли на него. И это так потому, наверно, что каждый из этих четырех не только что-то «давал», но и брал от меня – то есть любил меня, и я, следовательно, был ему нужен. Каждый раз здесь был своего рода «роман», а не только умственное общение. И этого «романа» совсем не было с другими, может быть гораздо более замечательными людьми: Карташевым, Булгаковым, Зеньковским. Насколько же, по-видимому, личная встреча и взаимность и личная любовь важнее в жизни, чем «умственное» влияние. А вместе с тем точно описать и определить, что эти четыре мне дали, – невозможно, «влияние» же других вполне для меня очевидно.

Осень. Все больше неба, все больше этого удивительного, отрешенного света.

Понедельник, 11 ноября 1974

В пятницу вечером – приезд из Парижа племянницы Наташи. В субботу после всенощной – Тихон и Марина Трояновы. Рассказы о только что кончившемся в Дижоне втором съезде православной молодежи. Семьсот человек!

Вчера – на храмовом празднике в Sea Cliff'е²⁷⁵. Два архиерея, крестный ход, изумительный солнечный день, радость от погружения в «праздник» и празднование. Потом банкет и моя для меня самого неожиданно «сильная» речь. Сильная в том смысле, что выливается в исповедание действительно и предельно искреннего убеждения, что наше «американское» православие не только не «измена» русскому, а его исполнение, его торжество… Вечером страшная усталость от всего этого.

Вторник, 12 ноября 1974

Восемь тридцать утра. Сижу в своем кабинете, вернувшись с утрени. Перспектива дня: экзамен по литургике, дантист, заседание Малого Синода, заседание «исполкома» Trustees [попечительский совет (англ.).], лекция на [вечернем курсе] Extension Program²⁷⁶, общая исповедь. Кроме того, нужно найти время и написать на завтра очередной скрипт для радио «Свобода». Вот! В такие дни встаешь уже усталый… Кроме того – просьбы о встречах: студента Колумбийского университета, пишущего о Солженицыне, англиканского монаха из Англии, Верховского, собрание о новой постройке. Каждый день что-то, что выбивает из колеи, причем уже неясно, что и в чем сама «колея», если не в постоянной суматохе и трепке нервов.

Эти дни – с племянницей Наташей. Удивительная, прозрачная, светлая – naturaliter christiana. «Утешение», исходящее от таких людей.

Вчера вечером – заседание нашего Faculty, мирное и дружное. Доклад «историков» – Мейендорфа и Эриксона. В связи с этим размышления – опять и опять! – о богословском образовании вообще, об «истории» в частности. В идеале изучение истории Церкви, конечно, должно освобождать человека от порабощения прошлому, типичного для православного сознания. Но это так в идеале, увы. Помню, как медленно я сам освобождался от идолопоклонства Византии, Древней Руси и т.д., от увлечения, от «игры». А теперешний студент, определяемый в первую очередь незнанием истории вообще, никакой истории, еще меньше способен к нахождению собственного синтеза и «целостного мировоззрения». И главное здесь в том, что у Церкви нет «священной истории», подобной истории библейской. А между тем наше преподавание, выделяющее «историю» Церкви, как раз и превращает ее, волей-неволей, в священную историю и тем самым извращает, прежде всего, само учение о Церкви, восприятие и переживание ее сущности. Тут что-то крайне неладно, но как это исправить, как, прежде всего, это дать понять, формулировать – не знаю. И потому – неуверенность, разлад. С одной стороны – согласие с «историками»: вне исторического подхода возникают ложные абсолютизмы. С другой – [согласие] с «пастырской» фракцией, стремящейся ограничить историю в пользу реальной, живой, существующей Церкви… Выходит так, что определение Церкви требует определения «историчности» Церкви и, следовательно, «истории Церкви» и ее изучения…

Основная «формула», мне кажется, все та же: эсхатологическая. Церковь – это присутствие во времени, в истории святого и священного, но не по принципу дихотомии «священное – профанное», а по принципу эсхатологическому – для возможности все во времени и в истории относить к Царству Божьему и тем самым оценивать его. Но в этом смысле Церковь и не имеет сама никакой «истории» как священной категории собственного бытия. Ее жизнь всегда «сокрыта со Христом в Боге», живет она подлинно не историей, а Царством Божиим. Поэтому ее история есть всегда и только история ее встречи с миром, всегда и только «соотношение». Вселенские Соборы, например, не суть какие-то «священные события» per se, «онтологически», в духовной реальности никакой «эпохи Вселенских Соборов» нет. Качественно они ничего не меняют в Церкви и в этом смысле – «относительны», как и все формы и выражения Церкви, вся ее «видимость» и «историчность». Их важность в том, что они всегда ответ миру, утверждение возможности спасения и преображения. Но как только мы их «абсолютизируем», то есть делаем ценностями в себе, а не по отношению к миру, как только, иными словами, мы делаем их самих «священной историей», мы лишаем их их подлинной ценности и подлинного значения. Такова очевидная греховность «абсолютизации» в Православии ее исторической культуры: пяти восточных патриархатов, переживание греками «Вселенского Патриарха» как священной и вечной категории Православия и т.д.

Поэтому богословской предпосылкой изучения истории Церкви должно быть как раз освобождение истории Церкви от ее священного абсолютизирования. Между тем как изучение это, сосредоточенное уже давно на Церкви в себе, а не на соотношении ее с миром, культурой и т.д., и создает этот опасный и вредный подход: «священная история». Вместо освобождения получается порабощение, которое и является, увы, основным бременем Православия.

Четверг, 14 ноября 1974

Письмо от Солженицына. Смешно, как с некоторых пор что-то как будто чуть-чуть «надломилось» между нами. Письмо очень милое, с предложением встречи в декабре, в Париже, но вот словно все очевиднее разница в «длине волны». Солженицын пишет:

«…с интересом прочли Ваш разбор «Архипелага» [я послал ему по его просьбе мои тридцать скриптов]. В одном месте нашел я противоречие и не пойму: у Вас ли это противоречие или Вы вскрыли его у меня. Именно: с одной стороны, следователи – только держатся за положение, за власть, «люди без верхней сферы». С другой стороны, и в «Архипелаге», и в моем споре сейчас с Сахаровым я настаиваю, что вся правящая клика (даже помимо своей воли и ведома) пронизана идеологией и именно ею опасен режим и именно его, а не «просто злодеяниями» совершены все злодейства. Второе мне кажется самым верным, но, может быть, где-нибудь допустил противоречие…?»

Мне же кажется, вернее – я убежден, что если исходным целительным у Солженицына был его «антиидеологизм» (см. мою «Зрячую любовь»), то теперь он постепенно сам начинает опутывать себя «идеологией», и в этом я вижу огромную опасность. Для меня зло – прежде всего в самой идеологии, в ее неизбежном редукционизме и в неизбежности для нее всякую другую идеологию отождествлять со злом, а себя с добром и истиной, тогда как Истина и Добро всегда «трансцендентны». Идеология – это всегда идолопоклонство, и потому всякая идеология есть зло и родит злодеев… Я воспринял Солженицына как освобождение от идеологизма, отравившего и русское сознание, и мир. Но вот мне начинает казаться, что его самого неудержимо клонит и тянет к кристаллизации собственной идеологии (как анти, так и про). Судьба русских писателей? (Гоголь, Достоевский, Толстой…) Вечный разлад у них между творческой интуицией, сердцем – и разумом, сознанием? Соблазн учительства, а не только пророчества, которое тем и сильно, что не «дидактично»? Метеор, охлаждающийся и каменеющий при спуске в атмосферу, на «низины»? Не знаю, но на сердце скребет, и страшно за этот несомненный, потрясающий дар…

Завтрак вчера с Н. Разговоры только о христианстве, только об «истине». И этот ужасающий тон – высокомерие, оскорбительное недоверие, сверху вниз – по отношению к подающим нам лакеям… Грустно и противно.

Показывал Нью-Йорк Наташе. Бродвей. Наш дом против Union Seminary, Центральный парк, гостиницу «Plaza», Парк-авеню. Холодный, ветреный, солнечный день. «Ретроспектива». Смотря на окна нашей квартиры (одиннадцать лет!) подумал: сколько уже и в этом нью-йоркском периоде нашей жизни кончилось, стало далеким прошлым: лекции у Новицкого, Гагарины, литературный кружок у нас, дружба с Карповичем, с Ю.П. Денике, встречи в пиццерии с Варшавским, ужины у Терентьевых, завтраки в Steak de Paris (даже дом разрушен!). Все это десятилетие пятидесятых годов – до переезда в Crestwood, то есть когда мне было между 30 и 40 годами! Еще все-таки молодость. Шестидесятые годы: отрыв от всего этого, даже физический – [переезд] в Crestwood. Страшное бремя «церковной работы». Смерть: Карповича, Денике, Гагарина, Новицкого, Терентьева, смерть, проводящая черту между настоящим и тем, что внезапно претворяется в прошлое… Семидесятые годы: начало шестого десятка, то есть, в сущности, старости или хотя бы только старения. Снова Россия: Солженицын, диссиденты, «Вестник». Может быть, начало некоего внутреннего «синтеза», какого-то уже все на свои места расставляющего «видения»? А также – несомненная полнота семейного счастья: дома, в детях, во внуках. Присутствие «тайной радости». «Высоким полднем плавились года…»²⁷⁷. Когда смотрю назад – всегда звенит в душе эта строчка (откуда?). Прежде всего вижу озаряющее эти годы солнце, этот «высокий полдень».

А над миром – тьма, приближение какой-то страшной ночи (вчера на площади Объединенных Наций тысячи полицейских: речь Арафата, манифестации…). В памяти: четыре удивительных – и таких разных – десятилетия: тридцатые годы – парижская юность, золотой век эмиграции и последние лучи старого европейского мира. Сороковые – война, крушение этого мира, подворье, семья, священство, молодость. Пятидесятые – «благополучие», «творчество». Шестидесятые: «engagement» (Церковь). И вот вдруг: такое сильное ощущение, что прошлого-то гораздо больше, чем будущего, что все отныне будет итогами, раскрытием того, что уже было, уже дано…

«Десятилетия»

1 ноября 1930 г. – поступление в корпус

8 октября 1940 г. – поступление в Богословский институт, Париж

8 июня 1951 г. – отъезд в Нью-Йорк, Нью-Йорк

14 октября 1962 г. – переезд в Crestwood, Crestwood