Высокопреосвященный Филарет в схимонашестве Феодосий (Амфитеатров), митрополит Киевский и Галицкий, и его время. Том 2

«Верую, что блаженный дух бывших ангелов (Епископов) Церкви Казанской, каковы – Ефрем, великий Гермоген, Вениамин, Амвросий и Филарет еще живо памятуемый многими здесь живущими и приснопамятный своею святою жизнью и Апостольскими трудами, – носится и теперь над сею бывшею их паствою с живым участием в судьбах её и не престает немолчно вопиять перед Престолом Господним на небесах о помощи и благопоспешении позднейшим преемникам их Святительской кафедры»¹.

Читатели уже видели, что высокопреосвященный Филарет должен был отправиться из С.-Петербурга и ехать прямо в Казань в наивозможной скорости: ему не привелось даже заехать и в Рязань, чтобы проститься в последний раз со своею бывшею паствою. Такая поспешность требовалась повелением Самого Государя Императора. В указе св. Синода читаем: «Государь Император, 25 Февраля 1827 г. Высочайше утвердив доклад Св. Синода о назначении Архиепископа Рязанского Филарета в Казанскую епархию, с сим вместе изволил повелеть, – немедленно ехать ему на новую епархию для устранения тех затруднений относительно крещённых инородцев, какие оказались в сей епархии по смерти преосв. Ионы². Монаршую волю преосв. Филарет исполнил во всевозможной точности и исправности. Когда именно он выехал из С.-Петербурга доподлинно не известно: но, не смотря на расстояние в полторы тысячи верст и на неудобство в тогдашние времена путей сообщения, и к тому же в наступавшую уже весеннюю распутицу, (во второй половине Марта) представляющую особенные затруднения и опасности на пути между Нижним Новгородом и Казанью, где дорога идет в зимнюю пору, обыкновенно, по льду реки Волги, и где, как рассказывал сам в Бозе почивший, экипаж его однажды провалился и едва был вытащен с опасностью для его собственной жизни – несмотря на все это, он прибыл в Казань ко времени св. Пасхи, которая в этом году была 25 Марта. Приехал он, как раз, в самые последние дни перед Св. Пасхою, так что первое служение в Казани совершал высокопреосв. Филарет именно в первый день Светлого Христова Воскресения, а вместе» и Благовещения Пресвятой Богородицы³.

Прилучившееся в столь сугубый светлый празднику первое служение и, следовательно, самое начало вступления на паству нового Архипастыря не могло не представлять тогда же особенного знаменательного смысла для людей внимательных. Мы указываем на эту знаменательность по отношению собственно к призванию и назначение высокопр. Филарета на Казанскую епархию по особенным важным обстоятельствам и потребностям в её состоянии, – именно по отношению, как сказано в вышеприведенном указе Св. Синода, к тем затруднениям касательно иноверцев, какие встречены были самим Правительством и которые предлежало ему устранить.

Для уяснения указываемого знаменательного значения нужно знать, – в чем именно состояли, сказанные в Синодальном указе, затруднения, встреченные Правительством·относительно состояния инородцев в Казанской епархии. Затруднения эти были весьма важны и весьма грустны. Они состояли в том, что несколько тысяч инородцев в разных местах Казанской епархии, (заключавшей тогда в себе и нынешнюю Симбирскую епархию и часть Самарской), принявших в более, или менее близкое к описываемой поре время Христианскую Православную веру, вдруг – иные совершенно отпали от нее, а другие открыто заявили о своем желании оставить её, некоторые же близки были к поползновению вослед первых. Как только открылось и стало известно Правительству это дело, тогда же были приняты нужные меры; но скоро оказалось, что как эти меры, так и самое состояние всех вообще, так называемых, новокрещенцев из разных инородцев были не надежны в будущем. Потому-то, по Высочайшему повелению, определено было устранить, насколько можно, навсегда всякое поползновение к подобным действиям и намерениям со стороны новокрещенцев, и с этим вместе найти путь и средства к возможно действенному влиянию и на прочих, остающихся вне Христианской веры, инородцев. И вот, по отношению к этой-то специальной задаче, предлежавшей высокопр. Филарету, служебного призвания и поприща, несомненно, всякий из читателей ясно уразумеет и приложит знаменательный смысл, предуказанный в самых названиях двух великих празднеств – Воскресения и Благовещения. Высокопр. Филарету предлежал истинно Христоподвижнический долг – воскресить в душах инородцев, отпавших и имевших поползновение отпасть, богодарованную им благодать спасения, – и благовествовать всем прочим о сей благодати спасения. И, действительно, во имя Божественной силы и благодатных действий, явленных во спасение всего миpa в Благовещении, – как начале и главизне и в Воскресении, – как конце и венце совершившейся на земле Тайны искупления, в Бозе почивший доблественно совершил и увенчал вожделенным успехом, предназначенное ему, поприще служения, а с сим вместе он, как местный Архипастырь, явил себя и словом, и делом, и примером на Казанской пастве тем ревностным деятелем, тем же добрым пастырем и верным приставником в вертограде Христовом, каковым мы видели его во всех этих отношениях в паствах Калужской и Рязанской.

В виду такого двойственного служения высокопреосв. Филарета в Казанской пастве мы, в порядке нашего повествования о настоящем периоде его жизни, сначала и изложим, в особом отделе, служебную деятельность по отношение к первому специальному делу – миссионерскому со всеми, сколько возможно для обстоятельности и ясности его, подробностями. Такого изложения требует и самое значение дела, которое, строго говоря, не столько частное и личное и относится не к одной лишь области биографической. сколько есть событие, относящееся не к местной только, но и к общей Истории нашей отечественной Православной Церкви. В этом значении оно уже и признано, по крайней мере, как материал исторический, и занесено в современный летописи; причем, и самая личная деятельность виновника его достойно и праведно оценена по её значение и влиянию. В своем месте мы увидим такое свидетельство в этом отношении: «время служения в Бозе почившего высокопреосв. Филарета в Казанской епархии должно быть почтено эпохою, с которой началось совершенное внутреннее перерождение некоторых из инородцев в религиозном состоянии, – перерождение и перехождение от коснения и замертвения во тьме – к жизни во свете истины и спасения!»⁴.

Обстоятельства и весь ход указываемого события мы представим по документальным данным.

Время служения в Бозе почившего высокопреосвященного Филарета в Казанской епархии должно быть почтено эпохою, с которой началось совершенное внутреннее перерождение некоторых из инородцев в религиозном состоянии: с его времени в целой массе новокрещённых инородцев исчезают ощутительно-заметно языческие обычаи и обряды»⁵.

«В 1827 году дошло до сведения Государя Императора, что собрание идолопоклонников – Вотяков, крещёных и некрещёных Черемис, состоявшее из 1000 человек, торжественно совершило в Ноябре 1827 года обряд жертвоприношения при деревне Варангуле в Царевококшайском уезде. По рассмотрении этого дела Духовною властью, которой Высочайше было повелено озаботиться внушением заблуждающемуся народу истинного понятия о вере», открылось, что причинами отпадения крещёных, кроме неспособности священников, поставленных в приходах, Черемис, к делу проповеди, были: 1) тайное влияние языческих учителей – мужедов на крестившихся Черемис; 2) рассеянность новокрещёных язычников по множеству разных селений, отдаленных от приходов иногда на 40 верст, – отчего прихожане, за крестьянскими работами и отдаленности в церковь не могут приходить в каждое Воскресенье, а священники, везжая в приходы, редко могут застать в домах прихожан, и потому не могут успевать часто и всем делать наставления в христианской вере, между тем как мужеды, находясь в их жительствах, имеют всегдашнее влияние на их умы: 3) жительство некрещённых Черемис с крещёными в одних селениях. Но главною причиною отпадения было то, что все просвещение Черемис христианскою верою состоит только в том, что они призывают священников для исправления треб, не понимая ни силы таинств и духовных, обрядов, ни потребности в них; а руководствуются лишь заведенными по своему обычаями.

Другой пример подобного отпадения в том же году повторился между Татарами в уездах: – Цивильском, Тетюшском, Вуинском, Симбирском и Ставропольском Казанской епархии. Татары, жившие в разных деревнях этих уездов и исповедывающие Православную веру, в 1827 году подали 14 коллективных, прошений на Высочайшее Имя о том, чтобы позволили им оставить христианство и обратиться к закону магометанском. Когда, посланные для увещания их, духовные лица, убедив их остаться в христианстве, стали спрашивать их о причинах прежнего уклонения от христианства, то они объявили разные причины своего отпадения. Одни жаловались на непомерные, будто бы, поборы с них духовенства, другие говорили, что, живя вместе с магометанами, они обольщены были некоторыми из них, – третьи приписывали свое уклонение от христианства не основательным толкам и смущениям немногих из их же собратий, более приверженных к магометанству. Последняя причина была едва ли не единственною. Дело в том, что все, изъявившие желание перейти в мусульманство, не имели и прежде расположения к Христианству, а держали уже магометанские обычаи; некоторые жили как вовсе не крестившиеся. У них св. иконы из домов были вынесены, сами они ходили без крестов и поясов, на головах носили тюбетейки, не крестились по христиански и не читали молитв, с сосватанными невестами жили не венчавшись, родившихся детей не крестили, – словом не было у них почти никаких следов Христианства. Испрашивая в своих прошениях разрешения перейти в магометанство, они желали только, чтобы им дозволено было открыто числиться магометанами.

Поводом к этому послужило следующее обстоятельство. В 1807 году в Симбирской Уголовной Палате производилось дело о татарке Алифе, которая судима была за отречение от веры Христианской. Когда решение по этому делу поступило на заключение Сената, то Сенат, между прочим, предписал Палате, что «как девка Алифа отрицается, что она никогда в греческом исповедании не была, а из дела не видно, чтобы она в оном была воспитана, то и поступить с нею в paссуждении сего по указу 1764 года Февраля 20-го, которым предписывалось, чтобы тем иноверцам, кои св. крещения восприять не пожелают, к тому отнюдь принуждения никакого не чинить». Палата, исполняя этот указ Сената, в указе своем Вуинскому уездному Суду, прибавила уже решительное предписание – татарку Алифу, оставить в магометанстве, хотя её в этой же бумаге именовали «из татар новокрещённою Анною Феодоровою». Сведение об этом дошло до татар, и между ними пронесся слух, что Высшее Правительство предоставляет новокрещённым свободу переходить, по их усмотрению, из христианства в магометанство, что этому препятствуют только местные власти. Это и побудило татар, желавших обратиться в магометанство, подать прошения на Высочайшее Имя⁶. С этою же целью была, отправлен ими в С.-Петербург нарочитый ходатай по этому делу. Потому-то, когда лица духовные, посланные вследствие Именного Высочайшего повеления Казанскою Консисториею для увещания, объявили подавшим прошения на Высочайшее имя, отказ в их просьбах, некоторые из них, жившие в Цивильском уезде, не поверили их словам, приписывая такое решение Казанскому начальству, а не Государю Императору⁷.

Как бы то ни было, но из расследования дела об искавших отпадения новокрещённых язычниках и магометанах, оказалось, что состояние новокрещённых вообще весьма ненадежно, что они не имеют искренней привязанности к Христианству, и если остаются в нем, то остаются по страху наказания за отпадение. Потому хотя действиями нарочно посланных духовных лиц, оказавшие поползновение к язычеству и магометанству были удержаны в Христианстве, однако же представлялось нужным на будущее время, в предотвращение подобных явлений отпадения и для утверждения крещёных из язычников и магометан в истинах Православной веры, принять особые меры.

Высокопреосвященный Филарет, прибыв на епархию, лично обозрел в первый же год многие из новокрещенских приходов и нашел, что большая часть приходских священников, не заботясь о наставлении прихожан своих в вере, ограничивают свою обязанность только исполнением христианских треб, что Благочинные, наблюдая лишь за поведением причта, вовсе не входят в состояние веры прихожан; почему предписал тогда же всем священникам новокрещенских церквей, чтобы они, по долгу своего звания, употребляли все меры к обращению прихожан от суеверных их действий, наставляя их в догматах и правилах Православной Церкви, чтобы Благочинные обращали на этот предмет особенное внимание и об yспехе сего дела доставляли ему – Преосвященному сведения после каждого полугодичного обозрения церквей, вверенных их смотрению. Вслед за этим высокопр. Филарет, чтобы видеть нагляднее инородческое население своей епархии, незадолго перед поручением, возложенным свят. Синодом о составлении проектов для миссионерских учреждений, 13 Декабря 1828 года потребовал, чтобы Консистория доставила ему сведения о том

1) сколько в Казанской епархии вообще церквей соборных, городских и сельских;

2) сколько в них причтов;

3) сколько из них отдельно в Казанской и сколько в Симбирской губерниях;

4) сколько в них по каждой губернии кончивших курс учения в семинарии и сколько не обучавшихся священников градских и сельских церквей порознь по каждому уезду;

5) сколько по каждой губернии праздных священнических мест, включая в сие число и предоставленные за учениками семинарии и училищ;

6) сколько по каждой губернии приходов новокрещенских и старокрещенских из татар, чуваш, черемис и вотяков и какое в них количество душ приходских.

Мы помещаем здесь таблицу, в которой показаны сведения на все 6 пунктов, предложенных преосвященным Филаретом Консистории⁸.

В этой таблице не показано количество старокрещённых, так как сведения требовались по изданной форме только о количестве новокрещённых инородцев. Впрочем высокопреосв. Филарет скоро собрал сведения и о количестве старокрещённых.

Вскоре все эти последние сведения, действительно, были собраны с указанием на то, какое количество из всех вообще крещёных инородцев оставили языческие и магометанские заблуждения до 1820 г. и сколько затем остается придерживающихся этих заблуждений и т. п. Правда, эти последние сведения очень кратки, они собирались по данной форме⁹ и имеют вид таблицы; но на первый раз много и сделать было нельзя. Считаем не лишним добавить, что в деле Казанской духовной консистории находятся репорты с обозначением самых сел и деревень, в которых проживают старокрещённые и новокрещённые, а таким образом справедливо можно было смотреть на все подобного рода сведения, как на подробную этнографическую карту.

Собравши эти статистические сведения по своей епархии, высокопреосвященный Филарет сделал, в начале Ноября 1829 года, следующее доношение св. Синоду. «Указом св. Синода от 24 Декабря 1828 г. писал преосвященный, предписано мне войти в ближайшие соображения на месте о способах к распространению и утверждению христианской веры, господствущего в Российской Империи восточно-кафолического греко-российского исповедания, в Казанской епархии применительно к потребностям окрестных стран, где жительствуют народы, не познавшие христианства, или, по обращении в оное, не довольно в Православии утвержденные и наставленные.

«Для исполнения сего предписания почел я нужным предварительно собрать сведения во-первых, о числе обращенных в христианство из татар, чуваш, черемис, мордвы и вотяков и об yспехах их как в познании догматов христианской веры, так и в исполнении правил православной нашей Церкви, во-вторых, о числе еще не обращенных в христианство из означенных народов, жительствующих в Казанской епархии.

«По собранным сведениям оказалось:

I) Обращенных в христианство в губерниях:

Казанской Симбирской:

Татар старокрещённых 19 016 –

Их же новокрещённых 12 129 2 667

Крещеных

– черемис 66 650 –

– Чуваш 269 942 80 876

– Вотяков 4 866 –

– Мордвы 11 817 107 641

Итого383 920 191 184

А всего 575 104.

II) Не обращённых в христианство по 7-й ревизии числится в губерниях:

Казанской: татар 105 425, вотяков 533 000, черемис 1 007, чуваш 1 816, итого: 108 781 душа;

Симбирской: татар 32 006, чуваш 2 437, мордвы 60 000, итого: 34 503.

А всего в Казанской епархии не обращённых татар 137 431, вотяков 533, черемис 1 007, чуваш 4 253, мордвы 60 000. Всех же вообще: 143 284 души».

Затем высокопреосвященный Филарет изобразил религиозное состояние крещёных татар, мордвы, чуваш и черемис. О татарах он доносил, что «татары старокрещённые, исключая не многих, довольно утверждены в Православии. Причиною сего было и есть – как самое время, так и то, что они большею частью живут отдельно от магометан. Но всего труднее наставлять татар новокрещённых. Препятствием, едва ли преоборимым, к утверждение их в Христианской вере служит то, что почти все новокрещённые татары имеют жительство в одних деревнях с татарами не крещёнными, и притом так, что число магометан несравненно превышает число Христиан. Сии слабые Христиане, живя между магометанами в малом числе и не имея перед глазами своими христианских церквей, место которых занимают магометанские мечети, и обращаясь постоянно с единоплеменниками своими, естественно, удерживают образ их жизни, от чего и происходит внутренняя склонность их к магометанству, которая в прошедших годах и обнаружилась явным их отступлением от Христианской веры».

«В ряду инородцев многочисленнее всех, писал высокопр. Филарет в своем донесении св. Синоду, из числа обращённых в христианство, есть народ Чувашский. По кротости нравов своих и по той покорности начальству, каковою отличается сей народ, можно бы ожидать от него таких же успехов в христианстве, какие видны и в Мордве, ежели бы и Чуваши были расселены между Русскими. Но населяя, большей частью, целые уезды отдельно от Русских населений, Чуваши и в образе жизни своей доселе удерживают следы первобытной образованности и в вере не отстали еще от языческих заблуждении предков своих. Мужчины хотя и говорят русским языком, но худо, и то для выражения только необходимых жизненных потребностей, а женщины и дети почти вовсе русского языка не понимают. От чего, естественно, происходит незнание их в догматах христианской Веры и правил Православной Церкви. Хотя во всех новокрещённых приходах иждивением их построены церкви, большею частью каменные, довольно изящной архитектуры, но большая часть Чуваш, не понимая Богослужения на Славянском языке совершаемого, совсем не имеют охоты приходить в Воскресенье и праздничные дни для слушания Божественного славословия. Находясь прежде в рабстве у татар, заняли они от них празднование пятка, в который не работают, а воскресный день проводят в работе наравне с прочими днями. Других христианских праздников как двунадесятых, так и св. угодников Божиих почти вовсе не знают. Из христианских Таинств сохраняют св. крещёние младенцев и брак: к таинствам покаяния и св. причащения прибегают только в случае болезней, угрожающих опасностью смерти. Оставаясь в таком незнании веры христианской, большая часть сего народа доселе не может отстать от суеверных обрядов язычества, которые поддерживаются в них корыстолюбием их предсказателей, коих они называют юмзями и почитают слова и убеждения их велениями божественными. Почти каждая деревня имеет особенного своего юмзю, а в иных находятся их и больше, смотря по количеству жителей: – юмзями, по большей части, бывают женщины, кои, снискавши к себе доверенность Чуваш, пользуются слепым их повиновением и объявляют о себе, что они в сновидениях получили дар быть истолкователями Божией воли, и действуют будто бы во всех случаях не произвольно, но по повелению Божию. Народное доверие к сим внушениям, и вообще мнение, что сопротивление оным влечет на некоторых гнев карающего божества, убеждают, опасно скрывать сих лживых и вредных прорицателей, и удерживают Чуваш в их заблуждении. О других язычниках, населявших Казанскую епархию – Черемисах и Вотяках высокопр. Филарет сделал такой отзыв в донесении своем св. Синоду: – «Черемисы разделяются на горных и лесных. Первые населяют половину Козьмодемьянского уезда по правую сторону реки Волги, а последние по левую сторону почти весь Царевококшайсний уезд. Нагорные Черемисы, имея жительство около большой дороги и вблизи к Русским городам и селениям, в образе жизни и в знании Русского языка довольную приобрели образованность. А потому и в познании догматов веры христианской, время от времени, оказываются в них успехи. А лесные, напротив, живя в лесах, удерживают доселе во всех отношениях невежество, свойственное дикому народу. Русский язык и мужчины знают очень мало, а женщины совсем не разумеют. Вотяки, живя смежно с лесными Черемисами, во всем сходны с ними. В отношении к вере христианской как Черемисы, так и Вотяки сходствуют с Чувашами. Ибо каждый из сих народов хотя имеет свой собственный язык, но в языческих заблуждениях и суеверных обрядах, которые они называют старою своею верою. почти ничем между собою не разнятся».

Не смотря на такое жалкое состояние всех крещёных инородцев, высокопр. Филарет надеялся однако утвердить их в Bере Христианской. Он писал в Св. Синод, что Вера Христова над многими из них производит спасительные действия, что все они способны к принятию сей Веры, совершенного решительного сопротивления ей не оказывают и в суевериях своих удерживаются только невежеством, долговременною привычкою и страхом, чтобы злой дух, именуемый у них «Кереметью» не покарал их всякого рода бедствиями, если они перестанут приносить ему жертвы.

Чтобы наставить и утвердить в вере разноплеменных обитателей своей паствы, еще не твердых в ней, высокопреосв. Филарет признал необходимыми и благонадежными следующие меры, вполне доказывающие его мудрую опытность.

I. Прежде всего дать инородцам христианское учение на языке им понятном; – мера эта одна из рациональных, на которую однако же доселе, мало было обращено внимание. Для сего предположил он: а) перевести на языки Чувашский, Черемисский, Вотякский и Татарский – краткий Катихизис, изданный под названием: «Начатки Христианского учения», – от св. Синода в 1827 году; б) сочинить, приспособительно к их понятиям и перевести на эти же языки, краткие поучения на воскресные и праздничные дни, заимствуя их из дневного Евангелия; в) в общественном богослужении во всех новокрещёнских церквах ввести чтение Апостола, Евангелия, Символа веры и Отче наш на родном языке прихожан.

II Озаботиться воспитанием молодого поколения иноверцев в истинах Православной веры; для сего поручить священникам учить иноверческих детей на их языках Христианской вере сначала в домах своих, а потом когда возрастет число их, то в школах при церквах, кои должны быть выстроены на счет прихожан.

III. Обратить бдительное внимание на состояние духовенства в приходах новокрещёнских. Для сего а) избирать сюда священников вполне благонравных и способных; б) поставить им в обязанность как в церквах в воскресенье и праздничные дни прочитывать по частям катихизис и поучения, так то же делать и в домах при исполнении треб и при всяком удобном случае с приличным изъяснением и наставлением; в) Благочинным над новокрещёнскими церквами вникать при полугодичных обозрениях и при всяком удобном случае в состояние веры прихожан; г) обращать внимание не только на поведение священников, но и на способность, или неспособность их, рачение, или нерачение о наставлении прихожан в христианской вере; д) по окончании обозрения каждого прихода, составлять журнал с обстоятельным описанием всего ими замеченного и за подписанием своим, а равно и приходского духовенства, представлять епархиальному Архиерею; е) об успехах в наставлении и утверждении новокрещённых епархиальному Архиерею, по прошествии года, доносить св. Синоду с присовокуплением мнения о дальнейших к совершению дела сего мерах, какие откроет опыт.

IV. Для наблюдения за действиями самих священников и благочинных, к успешнейшему утверждению в христианской вере новокрещённых и не познавших Христианства, назначить в Казанской епархии из Архимандритов или Игуменов трех миссионеров, без определения им на то особенного жалованья, если будут управлять монастырями. При отправлений в новокрещенские селения, отпускать им прогоны на 4-ре лошади, по 3 руб. асс. в день на содержание; кроме того Епархиальному Архиерею всякий раз сноситься с Губернатором об оказания им должного пособия со стороны местных гражданских начальств. В монастырях Зилантовском, Кизическом, Чебоксарском отсель должны быть места настоятельские занимаемы только такими лицами, кои были бы способны к проповеди¹⁰.

Наконец для руководства миссионеров высокопреосвященный сам составил инструкции. Дух благочестия, апостольская кротость и глубокое благоразумие дышат в каждом из наставлений, в ней преподанных¹¹.

Кроме этой инструкции преосвященный Филарет написал еще пастырское послание от своего лица ко всем новокрещённым инородцам, (в частности к Черемисам) которое, по 4-му пункту инструкции, миссионеры должны были читать перед началом своей проповеди в тех местах. куда прибудут для этого деда. Изложив кратко в этом послании историю Божественного домостроительства вообще о целом роде человеческом и в частности начало веры в России и между Казанскими инородцами, высокопр. Филарет убеждал последних и собственным их благополучием и заботливостью Власти Предержащей о их спасении, и примером некоторых из их собраний и видимым благоволением Божиим, явленным в избавлении всех новокрещённых приходов от холеры, оставить языческие суеверия и быть верными долгу Христианскому¹².

Св. Синод утвердил вполне предположения высокопреосвященного Филарета с некоторыми только небольшими исключениями. Тогда же, утверждены св. Синодом и назначенные быть миссионерами: 1) посвященный в Чебоксарские Архимандриты игумен Седмиозерской Пустыни Самуил. 2) поставленный в Игумены Кизического монастыря эконом архиерейского дома иepoмонах Гурий и 3) к ним вскоре присоединен был Архимандрит Раифской Пустыни Амвросий¹³.

Не все однако же, предположения высокопреосв. Филарета могли быть приведены в исполнение с одинаковым успехом. Первое затруднение встретилось при переводах. Языки Чуваш, Черемис, Вотяков, еще не развившиеся, не имеющие письменности, немногосложные были не трудны для изучения. И знатоков первых двух языков в Казанской, а последнего в Вятской епархиях было не мало между лицами духовными. Еще для Библейского Общества священниками сел новокрещенских были переведены на языки Чувашский и Черемисский Евангелия, и переводы эти были весьма удовлетворительные, по крайней мере понятные. Они и были розданы по селам новокрещенским. Этими же священниками были еще сделаны по поручению Преосвященного переводы «Начатков Христианского учения на языки Чувашский и Черемисский (горный и луговой особо) и с разрешения св. Синода. отпечатаны – Чувашский в 1200, а Черемисский на двух наречиях в 600 экземплярах на каждом. Составленные же по поручению высокопреосвящ. Филарета краткие поучения священником Альбинским для перевода на те же языки были представлены в св. Синод, которым переданы на рассмотрение цензуры и оттуда не возвращались; вероятно, одобрены не были. Но знатоков языка татарского, требующего изучения долговременного и основательного, не имелось между лицами духовными. Татарам новокрещённым даны были переводы св. Писания Библейского Общества. Но эти переводы, составленные в Астрахани англичанином Митчелем и Нордманом для наречий татарских – ногайского и кавказского, были, по самому языку, не вполне понятны для татар Казанских. имеющих особенное наречие. Еще более усиливала темноту языка конструкция этих переводов. Митчел и Нордман, вполне владевшие языком татарским, не отчетливо знакомы были с конструкциею собственно татарскою, и строили татарскую конструкцию на Персидский лад. Оттого перевод, сделанный ими, не вполне был понятен даже татарам наречий ногайского и кавказского. Перевод «Начатков христианского учения» поручен было высокопреосв. Филаретом Казанской Семинарии учителю Александру Онисифорову, знакомому с языком татарским более лексикально, чем грамматически, и хотя святейшим Синодом был препровожден для цензуры в Казанский Университет, где одним из отличных знатоков татарского языка был рассмотрен, исправлен и сличен, – но так как рассматривавший был несовершенно знаком с языком Славянским и вообще с богословскою терминологиею, то и этот перевод вышел не вполне удовлетворителен, впрочем отчасти мог достигать своего назначения¹⁴.

Где же было взять людей достойных и способных во все иноверческие приходы, которых в одной Казанской епархии считалось 213 и 109 в Симбирской, и тем более что большею частью духовенство новокрещенских приходов должно было остаться тоже самое, какое было и прежде? Из священников не многие знали иноверческие языки, потому не все могли преподавать инородцам Христианское учение и делать наставления на их языках: они не были в большинстве также способны и обучать детей иноверческих. Такая неспособность, и еще в большей степени, оказывалась в церковных причтах, на которых, между тем, возлагалась обязанность помогать священникам. Наконец в некоторых приходах и способные священники оказывались не вполне удовлетворительными к прохождению пастырского служения, потому что приходы состояли из разноплеменных народов: Татар, Черемис, Вотяков, совершенно отличных друг от друга по языку. Таким образом, оставалось единственное предположение, которое могло быть вполне выполнено. Мы разумеем строгий надзор за деятельностью духовенства и добросовестным исполнением им, по мере своих сил и способностей, своих обязанностей. Правда, и здесь священники более ловкие могли скрывать от благочинных и миссионеров истинное состояние своих прихожан или из видов корысти, или из боязни лишиться места, но подобное зло не могло укрываться при высокопреосв. Филарете¹⁵.

Впрочем, обстоятельства при всей трудности дела и скудости средств, благоприятствовали миссии. Высочайшим вниманием к делу миссии, последовавшим по случаю бывших отпадений и множества инородцев от христианства, возбуждена была и в духовенстве и даже в лицах власти гражданской возможно энергическая деятельность по делам миссионерским. Это Высочайшее внимание влияло даже прямо на самих инородцев и делало их удобопреклоннее к христианской проповеди. По учение некоторых из них (например Чуваш), земной Царь есть представитель высочайшего Бога на земле, имеет чисто божественную природу и имя его в молитвах и жертвоприношениях произношениях произносится непосредственно после имени высочайшего Бога, прежде всех других небесных божеств. Вот почему убеждение инородцев, что их призывают ко крещению по воле Государя Императора, по единогласному свидетельству миссионеров, послужило лучшим средством к привлечению их в христианство.

С своей стороны высокопреосв. Филарет умел пользоваться благоприятствующими обстоятельствами и. при всей скудости средств, при недостатке способных людей, успел сделать очень многое. Еще в 1829 г., после вторичного обозрения многих из новокрещенских церквей, он доносил св. Синоду, что он заметил благоприятную перемену в общем расположении Чуваш и горных Черемис к христианству. Так, при освящении семи церквей в чувашских и черемисских селах, он видел многочисленное собрание сих новокрещённых, и в истинном расположении их к Церкви Православной удостоверился самым опытом. Вообще же в течение девяти неполных лет управления Казанскою паствою из всех инородцев, составляющих постоянное народонаселение нынешних Казанской, Симбирской и Самарской епархий, высокопреосв. Филаретом было обращено в Христианство слишком 5000 человек. Из них более значительное число приобретено для Церкви в первые годы его служения, именно: в 1820 году – 1 144 человека, в 1830 г. 2 294 чел., в 1881 году – 1 182 чел. Самые значительные опыты обращения были сделаны в 1830 и 1831 г. г. в нынешней Самарской губернии в имениях Графини Анны Алексеевны Орловой-Чесменской и Графа Владимира Григорьевича Орлова. В имениях первой крещено в деревне Ивановке в Январе 1830 года чуваш 137 душ обоего пола; в деревне Кармалах Июня 1-го 1830 года – 168 душ; в деревне Березовом Солонце Июня 1-го 1830 года – 552 души; в деревне Ивановке Июня 3-го 1830 года – 350 душ и еще вновь Переселенных из деревни Березового Солонца 158 душ; и из деревни Кармал 72, всего 580 душ. В имениях второго в деревне Сергокаевой обращено Чуваш же, Мая 31-го дня 1830 года. 727 душ; в селе Покровском и деревне Преполовенской, Мая 25-го 1881 года, – 907 душ. Из 5 000 слишком, обращенных с 1828 по 1836 г. включительно, большая часть обращенных, именно 4 348 душ, принадлежали чувашскому племени. Это зависело как от благочестивого содействия Графини Орловой и Графа Орлова делу проповеди в их имениях, которые состояли из Чуваш, так и от того, что было довольно священников, знающих чувашский язык. Приобретение, сделанное проповедью между другими племенами в продолжение того же времени, было незначительно. Из татар обращено 235, из черемис 215, из мордвы 209 и из вотяков 8 душ¹⁶.

«На сердце моём – важный святой долг обращения неверующих из тьмы в свет Веры Христовой. Конечно, сие есть дело Божие, но молитва, но забота, но труд есть дело наше»¹⁷.

«Всякий успех новокрещённых в познании и делах Православной Веры истинно радовал его – высокопр. Филарета, и всякая духовная опасность, грозившая им, сильно обеспокоивала его. Для этого, при каждогодном неопустительность обозревании Епархии, он всегда старался и особенно любил посещать новокрещенские приходы»¹⁸.

Сверх сведений, внесённых уже, как мы сказали, на страницы современных летописей, в объяснение и дополнение их имеется еще достаточно других данных¹⁹, весьма характеристично представляющих и внутреннее состояние апостольски-ревностного Архипастыря, равно и самые приёмы и образ его личных действий по отношению к инородцам как отпадавшим, так и вовсе не бывшим просвещенными Христианскою Верою.

Выше было сказано, что преосв. Филарет умел пользоваться всеми благоприятствовавшими делу, обстоятельствами и, не смотря на скудость средств и недостаток способных людей, сам лично успевал сделать очень многое. Мы уже видели, что высокопр. Филарет еще в 1829 г., т. е. после вторичного обозрения им многих из новокрещенских приходов, удостоверился уже личным опытом в благоприятной перемене крещёных инородцев по части расположения их к христианству. К поддержанию же в них этого состояния он употреблял все усилия и возможные пособия и меры. Сам он освящал многие церкви в новокрещенских приходах: входил в дома новокрещенцев, чтобы лично осмотреть весь их быт, и с тем вместе, вникал в их положение в отношении к местным властям²⁰.

И действительно, всматриваясь во все данные, свидетельствующие о такой всесторонней, полной сердечного участия личной деятельности высокопр. Филарета, видишь здесь истинно апостольский подвиг служения в духе благочестивой ревности и самоотвержения как по образу и характеру действий, так в особенности по внутреннему состоянию, по которому он, истинно как пастырь, упоминаемый в Евангельской притче, оставлял девяносто девять овец и бегал, чтобы отыскать одну заблудшую... Не опуская из виду и рук, обычных по званию и долгу местного Епископа, дел управления Епархиею, он всё – и время, и силы, и труды, и материальные собственные средства готов был посвятить настоящему делу. Сам он свидетельствовал о своем состоянии в этом отношении так: «На сердце моем важный, святой долг обращения неверующих из тьмы в свет Веры Христовой, (писал он к своему искреннейшему родственнику); конечно сие есть дело Божие, – но молитва, но заботы, но труды – есть дело наше²¹. Потому-то, (говорится в выписке), «всякий успех новокрещённых в познании и делах Православной Веры радовал его и всякая духовная опасность, грозившая им, сильно обеспокоивала его». Для этого, при каждогодном неопустительном посещении Епархии, он всегда старался и особенно любил посещать новокрещенские приходы. Поэтому и плодом пастырской заботливости высокопр. Филарета о новокрещённых инородцах было то, что они и сами всякий раз, как он приезжал к ним, встречали его с чувствами истинно сыновней преданности и радости: самые дети их, коих местные священники успевали уже обучить грамоте, спешили на перерыв открывать ему свои познания в чтении, пении и письме²². Каковы же были по своему духовно-влиятельному, точнее же сказать, благодатно чудодейственному значению указываемые посещения, считаем уместным представить, пока для примера, следующей факт²³.

«До 1832 г. Симбирская губерния входила в состав Казанской епархии и высокопреосв. Филарет два раза посетил Симбирск. В одну поездку из Симбирска по селам взял он с собою Эндимионова, как благочинного. Приехав в одно село новокрещённых чуваш, Владыка вошел в церковь, осмотрел её внутренность, приложился к престолу и, вышед на улицу, поворотил направо. Благочинный доложил ему, что более удобное помещение для отдыха в доме священника. Владыка, не отвечая ничего, пошел влево от церкви. Благочинный за ним. Не доходя одной избы до конца села, вдруг поворотил в предпоследнюю избу весьма ветхую. Раньше этого времени, Владыка никогда не бывал в этом селе. Входит в избу, – Благочинный за ним. В углу лежит старик, у которого харбрец в горле²⁴ был единственным, свидетельством того, что он еще жив. Владыка спрашивает домашних: где образ? они не поняли. Где Бог? «А! – мальчишка играл... знать-та куда затащил...». Кинулись искать... и не нашли. Владыка снял с себя панагию и, повесив в переднем углу на гвоздь, весь погрузился в молитву. Видимо было неподвижное тело, а душа воспарила к Источнику жизни и бессмертия. Проходит минуть пять, лице Владыки зарумянилось. Положив три поклона в землю, обращается он к умирающему и, взяв его за руку, начал его поднимать. Больной открывает глаза, бессознательно смотрит... а – Врач уже его полупосадил. «Вставай! наконец Владыка возгласил повелительным тоном и полумертвец встал на ноги. Трижды целитель осенил десницею ожившего, – и бывший на праге вечности, вдруг как-будто разбуженный от крепкого сна, приходит в себя и – повергается к ногам возвратившего его к жизни. Владыка сказал: «корми сирот, ходи в церковь, да слушайся попа». Возложив на себя панагию, он отправился на отдых в дом священника, от которого потом Эндимионов узнал, что возвращенный к жизни – единственный кормилец внучат, сирот своих детей».

«Что́ скажете на это молодой ученый», – сказал мне очевидец-рассказчик? – Да, Филарет – истинный слуга Сказавшего: талифа куми! (Девице востани) (Мк. 5:41) – был мой ответ»²⁵.

К какой поре относится этот факт, не известно; но то несомненно, что действия высокопр. Филарета посредством личных посещений и обращений инородцев начались, можно сказать, с первых шагов его служения в Казанской пастве. Об этом читаем в его собственных записках, где, между прочим, изложен и факт, – в каком духе совершал он дело Апостольского просвещения неверующих. «С самого же первого лета начал я посещения инородческих приходов, и, Господу содействующую с первого же раза началось и обращение заблуждавших»²⁶. «Так в первом же месте призвал он к себе двенадцать человек и старшину, и начал убеждать. Сперва же служил Литургию и допустил их к слушании ея. После убеждений старшина однако ответил ему: Липе березой не быть, и нам христианами не быть. Но, (при всей резкости такого ответа и следов, при явной безнадежности на успех), преосвящ. Филарет (тем не менее, с решительною дерзновенною уверенностью, какую только может внушить вера и ревность по Бозе и спасении заблуждающего и погибающего) – сказал ему: «Так я тебя окрещу непременно в следующий приезд». И точно, сказанные лица сперва, по-видимому, не обнаруживали склонности к принятию Христианской веры, а впоследствии согласились при продолжении убеждений со стороны священника и при содействии управляющего. Во второй объезд епархии преосв. Филарет сам же сперва огласил их, а потом и окрестил в двенадцати купелях. Это было в имении Графини Орловой, состоявшем из двух тысяч душ. Другой случай: в имении Орлова (Владимира Григорьевича) в первое же посещение сего имения склонил и окрестил до 1 500 человек. Третий случай: Мордвы в одном селении также окрещено столько, что между ними не осталось не крещённых²⁷.

Но при всей такой успешности первоначальных действий высокопр. Филарета невольно приходит мысль: не слишком ли поспешен был такой его приступ к делу обращения и мог ли он надеяться на такой же дальнейший успех? Мысль эта вызывается действительными явлениями, бывшими в описываемое время в среде других смежных епархий, в коих местные Архипастыри призваны и поставлены были в положение и обязанности, совершенно одинаковые с высокопр. Филаретом, – но действовали, как увидим сейчас, в ином роде и порядке, особливо бывший в Тобольской епархии преосв. Евгении (Казанцев), а также преосвящ. Кирилл (Богословский-Платонов), епископ Вятский. Правда, последний во многом сходился с высокопр. Филаретом, но по местным обстоятельствам и по другим причинам, от него частью не зависевшим, отступал от последнего: а это и послужило в прямой ущерб дела обращения отпадавших инородцев в Вятской епархии. Все это мы увидим из подлинных писем высокопр. Филарета к преосв. Кириллу²⁸ в которых ясно и верно представляется, рассматриваемый теперь вопрос, равно как и в самом отчетливом виде иллюстрируется весь дух и характер взглядов и образ самых действий высокопр. Филарета в значении положительно-мудрой тактики в деле миссионерского архипастырского служения его в Казанской епархии. Эту последнюю иллюстрации представим мы в подлинных красках, излагая её в дословном тексте самых писем в самом точном, хотя и кратком содержании. Теперь же, обратимся собственно к вопросу. насколько прав был в своих, по-видимому чересчур поспешных, действиях высокопр. Филарет по обращению заблуждавших, – сравнительно с современными и сопредельными архипастырями – в Вятской и Тобольской епархиях, в коих, как и в Казанской, одновременно оказались в среде инородцев печальные движения к отпадению и особенно сильное упорство против миссионерств, предназначенных во всех этих трех епархиях. Одновременность же и совместность этих миссионерств очевидна уже из того, что всем троим архипастырям были одинаковые указы Св. Синода по особому Высочайшему повелению об учреждении этих миссионерств и о всех возможных местных мероприятиях к обращению отпавших, хотя, как увидим, один только Филарет Казанский всячески поспешил и своими личными действиями, и представлением, составленного им, общего для всех плана миссионерства. Таким образом, и самая переписка вызывалась прямой потребностью искреннего общения в настоящем, так сильно озабочивавшем и самое Высшее Правительство, деле.

Переписку свою вел высокопр. Филарет во все время служения в Казани с преосв. Кириллом Вятским, но не с Тобольским Евгением; с последним, как видно, не было у высокопр. Филарета прямых поводов иметь переписку²⁹. По крайней мере то, что становится известным по настоящему делу относительно действий преосв. Евгения, видно из переписки между последним и Кириллом Вятским. Оказывается впрочем, что преосв. Вятский начал свою переписку с преосв. Евгением под влиянием переписки с ним высокопр. Филарета. Насколько высокопр. Филарет и Кирилл желали и действовать согласно в предстоящем трудном деле миссионерства, настолько же преосв. Кирилл старался было привлечь к этому же и Тобольского Евгения, в епархии которого находились также инородцы и тоже отпадавшие – Остяки, Вогулы и Татары. Во всяком случае, инициатива к настоящей по миссионерским делам переписке принадлежит высокопр. Филарету, хотя преосвященные и Вятский и Тобольский были старше его по времени их служения в местном крае. Вот содержание самого первого письма³⁰ его к преосв. Кириллу.

«Преосвященнейший Владыко! Возлюбленный о Господе брат и сослужитель! Господа ради простите мне, что доселе не писал Вам. Епархия мне вверенная так обширна и многосложна, что истинно недостает ни времени, ни сил от бесконечных хлопот, особенно по новости моей. Впрочем, Господь Бог помог мне почти всю обозреть нынешним летом в течение двух месяцев. Теперь хотя дел и много, – но, по личном обозрении я начинаю успокаиваться. Жалею очень, что в бытность Вашу на границах здешней епархии не мог с Вами видеться, ибо Вы были ранее меня несколькими неделями. А нужно бы нам иметь общение и совет – как принять меры к наставлению в догматах Христианской Веры Ваших новокрещённых Вотяков, а наших Черемис и Чуваш. Не знаю, как у Вас, а здесь в новокрещённых, к прискорбию моему, заметил я глубокое их невежество в Христианстве и склонность к обычаям идолопоклонническим. Священники или не могут или не хотят наставлять сих бедных и жалких творений. Дайте мне ума, как быть, и что делать с сею нивою, совершенно заросшею тернием. Не скорбите о деле протоиерея: – в деле Божием должно быть твердым и нелицеприятным, всем угождать только в добре, – а худые люди пусть думают, как хотят, – а бесчинных очень должно обуздывать³¹.

В другом письме его читаем:

«Ваше Преосвященство всегда в моем сердце, – хотя и часто виноват я бываю перед Вами моею безответностью. Первый год моего служения в новой пастве так для меня был труден, что я и не чаял и прожить оный, ибо паче меры отяготихся; – но сила Божия в немощи совершается. Теперь ощущаю в душе моей какую-то приятную свободу и тягость паствы ношу с удовольствием. Любовь вся терпит. Вместе с Вами очень озабочиваюсь я состоянием наших простых и глупых Чуваш и Черемис, а еще более Татар хитрых. Мою паству в течение года Бог сохранил от таких больших сборищ для жертвоприношений, какие случались у Вас. Но верно, мои не лучше ваших в духе. Впрочем заволжские Чуваши и Черемисы в прошедшем годе после обозрения моего, и по принятым мною мерам, начинают целыми деревнями и даже целыми приходами бросать свои нелепые обряды. Из сего я вижу ясно, что успех в обращении их несомнителен при помощи благодати Божией, ежели мы не станем отвращать от них своего бдительного надзора. Жаль, что дело сие давно запущено; – впрочем, я не имею причины отчаиваться в их обращении. Очень бы полезно и нужно нам с Вами видеться и посоветоваться о сем общем деле. В-первых числах Июня я непременно располагаюсь быть в Царевококшайске. Ежели Ваше Преосвященство, по милости своей, соизволите приехать ко мне в свой пограничный с Вашею епархиею город, – то сделайте одолжение, известите меня о времени, когда Вам удобно будет приехать. Недалече от города есть Мироносицкая Пустынь, в которой можно нам в уединении и на свободе целые сутки и более провести в дружеской беседе. О назначении миссионеров я получил указ из Святейшего Синода еще 3 числа Января³². С тех пор занимаюсь собранием нужных для сего сведений, чтобы положить прочное сему делу основание. Очень бы нужно мне с Вами о сем побеседовать, ибо предписано составить проект о образовании миссионеров как для Казанской, так и для других окрестных епархий»³³.

В следующем письме высокопр. Филарет, назначив время и место свидания (9-го числа Июля 1829 г. в Мироносицкой Пустыни. Царевококшайского уезда), писал:

«Сам Господь Бог Промыслом своим так устрояет, что дает нам случай к общению в деле, для нас обоих толико нужном. Помолимся убо Господу Иисусу Христу, да будет посреде нас и открыет нам от сокровищей Своея мудрости смысл и разум, како подобает вразумлять простые души, вверенные попечению нашему».

В след за этим состоявшимся свиданием высокопр. Филарет немедленно по возвращении домой писал:

«Ваше Преосвященство крайне меня одолжили посещением своим на краю моей паствы. Я считаю сие благословением Божиим для себя и для паствы моей. Расставшись с Вами, имел я случай на обратном пути видеть и обращаться с Черемисами истинно нищими и духом и телом. В трех черемиских приходских церквах служил Литургию и беседовал с сими жалкими творениями. Ваше замечание весьма справедливо, что образование их требует всегдашнего и постоянного попечения местных священников, и бдительнейшего надзора с апостольским снисхождением, терпением и любовью самих Архиереев. Бог весть какой буду иметь плод от сеятвы в Черемисах ныне, а прошлогоднюю мою сеятву в Чувашах, подобных им, Господь ощутительно благословляет. Прилагаю при сем одно из донесений ко мне Благочинного³⁴ и вместе протоиерея церкви чувашской, в которой в проезд мой совершал я Литургию при собрании Чувашей. Прошу Вас, Владыко святый, сообщите Ваши мысли, – не удобнее ли будет достигнуть цели обращения язычествующих крещённых теми же средствами, какие Православная Церковь установила и употребляла при обращении и наших предков – Русских? – «Беседа Матери нашей Церкви с сими малоумными чадами посредством священных наружных обрядов по опыту оказывается·самою действительною – и, кажется, иначе быть не может. Я поручил священникам так действовать, чтобы вместо их суеверных жертвоприношений, стараться всевозможно приучать их к святым и освящающим, и наставляющим обрядам Церкви нашей и даже так, чтоб не изменять, где можно, ни времени, ни места для священнослужений – например: они при начале сеяния приносят жертвы – почему же и священнику не отслужить молебна со святыми иконами на открытом поле? – и тому подобное. Таковой образ действования представляется единственным средством к применению их суеверных обычаев на святые обычаи веры. Так ли я думаю, прошу меня вразумить. Ибо дело сие Божие не иначе может идти благоуспешно, как взаимным советом».

Наконец через месяц в письме, писанном по частному случаю – (именно с рекомендациею одного старца Оптиной Пустыни сборщика) – высокопр. Филарет в дополнение к предшествовавшему письму сообщил преосв. Кириллу:

«Трудным делом миссионерства, известного Вам, я доселе еще болезную – parturio³⁵ – и не веем, кий принесу плод святой Церкви. Тем простым способом, который я сообщил Вашему Преосвященству в письме моем³⁶ – привлечено к Церкви в течение первой половины сего года около шестидесяти тысячей обоего пола Чувашей и Черемисов³⁷. Но это еще начало и семя может увянуть скоро. Придумываю, как возделывать сию ниву – a Божие дело возращать. С 22 сего месяца намерен я еще их посетить, чтоб видеть самому и удостовериться в степени их обращения и тогда уже сделаю донесение Святейшему Синоду».

Наконец еще читаем в последующем письме, как продолжение вышеприведенного, очевидно краткого:

«Со времени свидания моего с Вами так я был озабочен делами вверенной мне паствы, что истинно и доселе не вижу надежды в облегчении непреодолимых трудностей в управлении ею. Господь Бог, по не изреченному Своему милосердию ко мне многогрешному, утешил труды мои приобретением в недро Церкви Своей многих язычествовавших. В течение прошедшего года просвещено святым крещением тысяча триста душ, в нынешнем около двух сот – и еще готовятся к восприятию св. крещения в Мае месяце около двух тысячей, а может быть и более. Крещённые полуязычники обращаются беспрерывно целыми приходами от тьмы заблуждений предков своих, – но еще далече от них настоящее понятие христианского благочестия. Конечно свет и во тьме светится и просвещает всякого человека путями нам недоведомыми, – будем молить Господа Источника и Подателя света, да умилосердится над созданием своим. Проекты о миссиях представил я Святейшему Синоду еще в Ноябре минувшего года, – но ничего в разрешите не получаю. Впрочем дело Божие идет безостановочно. Впрочем просил я об учреждении особой Епископской кафедры в Симбирске, – ибо, но нынешним обстоятельствам, нельзя одному с пользою управлять такою обширною и многосложною епархиею: – но отложили до Сентября месяца. Не знаю – как Господь Бог устроит. Как у Вас?! а я чрезвычайно затрудняюсь в наделении церквей священниками по случаю запрещения производить из не окончивших курса учения в Семинарии. Дожидаю с нетерпением, откуда укажут требовать. А, между тем, очень боюсь, чтоб церкви не остались без каких-нибудь пастырей. Своих ученых давно уже нет ни одного в запасе, – оканчивающих учение и наполовину не достанет для замещения праздных вакансий священнических. Одна надежда на Господа Бога, могущего вся устроить во благое».

Хотя, как мы уже и заметили, содержание ответных писем преосв. Кирилла Вятского нам неизвестно (по отсутствию самих писем), но из одного уже содержания приведенных писем высокопр. Филарета ясно видно, что получавший их был одних мнений с писавшим. А потому и естественно, как было сказано прежде, что преосв. Кирилл старался своими письмами склонить и преосв. Евгения Тобольского на ту же едино-общую сторону в образе действования миссионерского. Но что же встречаем в суждениях и действиях последнего?! Многое и многое совершенно иное... чему дать должное название предоставляем самим читающим...

Преосв. Евгений Тобольский не оставался безмолвным на письма к нему преосв. Кирилла Вятского. Прочитаем некоторые из них по имеющимся источникам³⁸.

В одном из писем преосв. Евгений писал преосв. Кириллу: «мысль Ваша об обращении язычников» едва ли сходна с моей. Я никак не принимал на себя подвига апостольского, превышающим мои силы, а только так протолковано мне…

«Расскажу Вам мою» историю. Вскоре, по моем приезде пишет мне Губернатор, что Остяки, Вогулы уже крещённые, во время промыслов продолжают идолопоклонство: то не угодно ли мне принять меры?! Я тотчас понял, что предписать духовенству, каково оно есть, значит дать им в руки способ притеснять сих бедных промышленников. Потребовал справку: нашел, что сии дела всегда оканчивались злоупотреблениями. Между тем прочел, (прочтите и Вы), – в Сибирском учреждении, – там велено и с обращёнными обращаться весьма осторожно. И так ответствовал: что предписаниями успеть не можно. Однако предписал предлагать им при съезде на ясак исповедываться и приобщаться, но предлагать при полицейском чиновнике, чтоб не было притеснения, и перевесть на их язык «исповедь, Верую, Отче наш, и предпричастную молитву». Но чем всё кончилось? Распространился между некрещёнными слух, будто хотят их крестить силой, и сказано Губернатору, что они собираются на Обдорской ярмарке всех русских за то перебить. Принужден был поехать Губернатор. Злого умысла не нашел, а волнение умов нашел, и насилу мог успокоить; – после сего я ответствовал, что не хочу быть причиной бунта, – и Вас уверяю, что прежде нам надобно исправить наших христиан, тогда и сами язычники обратятся. А теперь у меня много обращённых, но от Русских сделались хуже язычников... И сбылось оное: обходят море и сушу, да сотворят единого пришельца, и творят его сыны геенны, сугубейша себе. Опыт-наука.

«P. S. Другой пример был еще при преосв. Варлааме³⁹. Он послал протопопа обращать в Оренбургской губернии иноверцев. Такой восстал бунт, что Генерал-Губернатор прислал нарочного к Варлааму, и протопопа взяли, и бунт насилу уняли»⁴⁰.

«Обращение иноверцев, – говорит в другом письме преосв. Евгений, – по указу о льготе и здесь в истекшем году, как видно из присылаемых за год ведомостей о обращающихся, значительно умножилось. Я с намерением этот указ по получении велел по всем церквам разослать и внушать иноверцам, но отнюдь не грозя и не принуждая. Ох! пуганая ворона куста боится и проч.»⁴¹

В письме 1829 г. от 2 Марта преосв. Евгений говорит, что «он получил от Обер-Прокурора предложениe, чтобы послать миссионеров по епархии для обращения иноверцев, и чтоб представить о том проект. А в письме от 30 Апреля 1829 г. он писал: «по миссионерству я и досель ни шагу. Желающих нет. Кого же послать?! Впрочем, составили все отзывы, представлю о положении им. Тогда же, может быть, не скорее ли найдем охотников, ежели будет хорошее положение. Нам не видать благородного духовенства, пока не будет достаточного оклада, с уничтожением акциденций за требы. Это подьяческое основание есть язва для нравственности духовенства. Но мне кажется, казна не в силах положить хороший оклад»⁴².

Преосв. Тобольский Евгений, между прочим, опасался, как бы его не перевели из Тобольска в Казань, где епархия была в то время в жалком положении, по причине отступничества крещённых Татар в мухаммеданство. В одном из своих писем к Епископу Кириллу он писал: «замечание Ваше на счет Казанской паствы есть повторение того, что писал о ней ко мне Каменец-Подольский, которому по связям весьма коротко известна сия епархия⁴³. Потому-то я благодарю Господа, что мимо иде меня чаша сия⁴⁴. Новость Ваша о истреблении остатков язычества по намерению радостна, по мерам удивительна... Но у Вас миссия как ни есть, да спеет, – писал преосв. Евгений к преосв. Кириллу 2 Мая 1831 г. о Казанском слышно, что он окрестил до 3 000, да теперь оглашено и готовятся к Маю 300 душ. Но я неключимый...»⁴⁵.

Этим и кончились, как оказывается, все отношения между Тобольским и Вятским архипастырями... тем более, что преосв. Евгений был перемещен в том же 1831 г. в Рязань. Впрочем, со стороны его кажется, трудно было ожидать чего-либо содействующего к общей цели, судя по тому, что высказывалось им в приведенной переписке.

Между тем у самого преосв. Кирилла Вятского пошли своего рода невзгоды по части обращения инородцев и, – что замечательно, – по преимуществу вследствие неодинаковости некоторых порядков и действий с теми, какие видим у высокопреосв. Филарета. Узнавая об этих-то невзгодах, высокопр. Филарет сколько выражал скорбь свою о Таком положении дел в соседственной епархии, столько же каждый раз пользовался всем, что могло бы предустранить какие-либо подобные печальные явления в среде своих пасомых – инородчествующих, – о чем и продолжалась у него непрерывная переписка с преосв. Кириллом до самого времени перемещения последнего из Вятской епархии в Каменец-Подольскую в 1832 г. Впрочем, и после этого высокопр. Филарет не прекращал своей переписки в этом же роде, отдавая преосв. Кириллу как бы отчет в своих действиях по миссионерству, и прося у него, по прежнему, иногда совета, или одобрения, как у лица и заочно понимавшего дело⁴⁶. В промежуток этого времени произошли, между тем, и для всей вообще паствы Казанской и для самого высокопр. Филарета грустные и тяжелые события, именно – эпидемия – холера и страшный неурожай и голод. Но этими обстоятельствами Господь помог ему пользоваться ко благу миссионерства. Главное здесь было то, что как он начал, так и продолжал свое дело, т. е. не отступая от своих всех приёмов, (хотя и казавшихся для иных слишком поспешными,) – «от чего, – как замечено в его записках, – и было всё хорошо»⁴⁷.

Впрочем, всякие наши комментарии, чувствуем мы сами, были бы слишком не полны и отзывались бы бесцветностью противу того, что увидят читавшие в самых подлинных письмах высокопр. Филарета. Представляем последние в возможной подробности, соблюдая по возможности порядок писем и во времени, – отчего, надеемся, читающие не затруднятся ориентироваться в отношении самых предметов.

Первое из представляемых писем относится к тому времени, когда преосв. Вятский Кирилл был предназначен к вызову в С.-Петербург для присутствования в Св. Синоде⁴⁸. Имея особенное желание и нужду лично повидаться еще с преосв. Кириллом, ради получения от него сведений по миссионерству и сообщения своих, высокопр. Филарет писал,

«Именем Господа нашего Иисуса Христа прошу Ваше Преосвященство не миновать Казани проездом в столицу, и посетить мое убожество. Буду Вас ожидать, как вожделенного гостя. Помолимся вкупе Заступнице нашей усердной, Пресвятой Матери Божией перед пречистым Ея Образом, и Святителям Казанским, да благословит Господь Бог путь Ваш молитвами их. Даю Вам обещание нисколько Вас здесь не удерживать. Сотворите милость, пожалуйте прямо ко мне в загородный дом, хотя на одни сутки».

Но как вызов преосв. Кирилла был отменен, то высокопр. Филарет немедленно же писал:

«Бог весть, как это изменилось, что Ваше Преосвященство не вызваны были по сделанному назначению в Св. Синод. Но сделайте милость сообщите мне, что за расстройство у Вас по делу обращения Черемис⁴⁹; – я забочусь, как бы Ваши не передали моим соседственным с ними Черемисам духа отступления. У меня доселе, слава Богу, спокойны. Для сведения Вашего прилагаю при сем копии с указа Св. Синода, на мое имя последовавшего, по делу миссионерства: общее наше дело, кажется, и требует общения в действиях наших. Ожидая Вас, хотел лично Вам сообщить все, что посему испытал. Но теперь сей самый наилучший образ общения отдалился по непредвиденным причинами – В нынешний год Господь благословил мое недостоинство приобретением чад Церкви Своей, – но теперь велие искушение настоит нам по грехам нашим. Болезнь холера, свирепствующая по Астраханской, Саратовской, Пензенской и Оренбургской губерниям открылась в городе Самаре Симбирской губернии. Казань в большом страхе: молимся Господу по всем церквам: – Един только Господь Бог молитвами Пресвятой Бородицы, Заступницы нашей усердной, может спасти нас от сей губительной болезни»⁵⁰.

Получив, как очевидно, от преосв. Кирилла прошенное сообщение о расстройстве по делу обращения Черемис, высокопр. Филарет опять немедленно же писал.

«Бумаги Ваши прочитал я с удивлением и с великим прискорбием предал их огню. Молю Господа Бога, чтоб из таких, непостижимых для меня, распоряжений не вышло, вредных вообще для дела обращения, последствий. Хорошо, ежели Бог вложит там... мысль удалить, как можно поскорее и навсегда, чужого делателя от вверенной Вам Господом нивы. Тогда оставалась бы еще надежда поправить с помощью Божиею великую ошибку. А ежели станут вместо сеяния слова Божия сеять раздор и клевету: то дело сие придется бросить Вашему Преосвященству. Советую я объясниться во всем с Московским Владыкою со всею искренностью и откровенностью. Может быть, он, по свойственной ему проницательности, изобретёт средство поправить сие дело. Только Бога ради в терпении держитесь справедливости и невинных не подвергайте бедствиям. Господь Бог Сам поможет Вам извести истину во свет и судьбу Вашу изведет в свет полуденный».

После этого письма, по причине постигшей уже Казань, холеры, переписка была прервана на время. В письме уже от 3-го Декабря видим сообщение о действиях и последствиях этой эпидемии, где замечательно сведение, что «из числа всех жертв в епархии более трети было Татар некрещённых, – в чем видимо было особенное знамениe Десницы Божией». Особенное утешение выражал высокопр. Филарет в том, что из лиц духовенства в епархии скончались от болезни только двое и один в самой Казани. «Учеников же духовных заведений я немедленно приказал распустить... (писано в этом же письме); признаюсь, что слишком смело поступил, – но беспредельно благодарю Господа, что Он вложил мне сию мысль... иначе бы погиб сей цвет духовенства в тесных казенных зданиях и дурных квартирах, по всему городу рассеянных⁵¹. Сообщил высокопр. Филарет подробно и о своем личном положении во время этой эпидемии. Но видно, что и в это время он, по его выражению, parturiverat главною задачею... делом своего апостольства. Самое первое последующее письмо к преосв. Кириллу было именно таково.

«Очень жалею, читаем в указываемом письме, что дело обращения Черемисов так у Вас испорчено неопытным человеком, что доселе не поправляется. Впрочем, молю Вас Господом не унывать и не отчаиваться в помощи Его. Он совершит во благое через Ваше пастырское о заблуждающих попечение. Может быть, после сей неудачи будут там осторожнее в поручениях дела сего посторонним лицам, мимо истинных пастырей. Дело сие действительно требует большой осмотрительности. Я еще и своих не посылал миссионеров⁵²,·я думаю по одиночке на первый раз брать их с собою, чтобы они видели, как должно обращаться с сими людьми во спасение их и в назиданиe, – а не в разорение и последней их слабой веры».

Относительно осмотрительности, которую, как видно, всячески старался высокопр. Филарет передать своему возлюбленному о Господе собрату – преосв. Кириллу, – и для которой он и сам пользовался всяким случаем – как уроком. встречаем в одном письме (времени не обозначено) следующее:

«Sine dolore nou vivitur et in amore. Впрочем, очень хорошо сделали, что покрыли смирением, сделанный на Вас, извет о Вашем путешествии по епархии. А на будущее время примите сие за урок. Я нигде не брал коней более назначенного числа, ибо и свиту имел всегда только самую нужную, а не более».

В последующем за этим письме (18-го Мая 1881 г.) читаем:

«Всемилостивейший Государь Император обрадовал мое недостоинство в первый день св. Пасхи пожалованием мне бриллиантового Креста для ношения на клобуке⁵³. Велика милость Монаршая – и тем для сердца моего драгоценнее, что выражается Святым Знамением спасения нашего. Помолитесь, Владыко святый, да Господь Бог укрепит мою немощь к благоугодному перед очами Его ношению спасительного Креста».

«Завтрешний день отправляюсь я для обозрения епархии в Симбирскую губернию. Есть надежда уловить в спасительные мрежи Евангелия Господа нашего Иисуса Христа довольное число душ, погруженных во тьме язычества. Девять сот душ уже оглашены ко святому Крещению. Не оставьте, Владыко святый, в молитвах своих перед Господом воздохнуть к Его неизреченному милосердию, да даст новым овечкам стада Своего совершение веры и просветит их святым Крещением через наше недостоинство».

«Призвав всесильную благодать Господа Бога, решился я в первый раз послать троих миссионеров в жребии служения их в новокрещенские приходы. Не без трепета приступаю к сему делу Божию, но всю мою надежду возлагаю на милосердие Господа моего Иисуса Христа. Kий обрящу сам и через них плод Господеви нашему, извещу Вас».

«Всем сердцем участвую в праведной скорби Вашей о расстроенном деле обращения Черемисов. Но Господа ради не унывайте и не ослабевайте в деле Его. Это действительно есть искушение врага спасения душ христианских. Но болий есть в нас Иисус Христос всех козней вражиих. Взирая на Крест Его, подобает нам с верою и упованием на Его всемогущую благость преодолевать все искушения, сколь бы оне велики ни были. Господь выну близ, – поможет верно верным служителям Слова Его».

Менее чем через месяц высокопр. Фаларет писал о продолжении миссионерства.

«Молитвами Вашими Господь Бог и в третий раз благословил ловитву нашу. 25-го минувшего Мая, в день третьего обретения честной Главы Иоанна Крестителя Господни, совершили мы торжественно святое таинство Крещения над многими обращенными из тьмы идолопоклонства в свет веры Христовой. Девять сот десять душ, приобретены в стадо Христовой Церкви. Буди благодарение Господу Богу о неизреченном даре милосердия Его к простым душам сим и к нам грешным. Я имел истинно пастырское удовольствие при посещении крещённых в прошедшем годе видеть благословенные успехи сих новых овечек в жизни христианской. В одной деревне, населяемой ими, заложил церковь, и восхищался зрением, – с каким усердием старшины новокрещённых полагали со мною основные камни в созидание храма Божия. Снова убедился я в той истине, что с простыми душами всего плодоноснее есть беседа Церкви через священные её обряды. К Царевококшайским Черемисам изволил путешествовать угодник Божий и молитвенник о России св. преподобный Сергий Чудотворец⁵⁴. Еще не получил я подробного известия о плодах сего священнодействия: но слышу, что святую икону его принимаюсь с усердием. В одно время со мною отправились во все четыре стороны и миссионеры мои. Я – на восток, Раифский Игумен – на север, Чебоксарский Архимандрит – на запад, а Кизический – на юг⁵⁵. Кий обрящут плод Господеви, извещу Вас. К сожалению, не могу я никак отправиться в Царевококшайский уезд прежде Августа, или Июля месяца – а потому и лишаюсь удовольствия видеться с Вами. Нужно мне дождаться возвращения миссионеров, и получа от них сведения распорядиться, где более нужным окажется личное мое посещение».

Дальнейшее письмо было после очень долгого промежутка, чуть не полугодичного. Оно и начинается так:

«Простите милостиво, что так замедлил я ответом. Хотя в нынешние времена, конечно, подобало бы нам находить утешение в сколь можно частых беседах, от братской любви истекающих, – но то беда, что суеты и хлопоты бесконечные и, может быть, бесплодные пожирают и время и силы. После тяжкого мимоходящего года дай Господи сретить нам новый в радости духовной со знамениями благословения Отца небесного. Да не попустит милосердие Его по грехам нашим искуситися нам паче, неже можем понести.

«О себе доложу Вашему Преосвященству, что силы мои изнемогают под бременем управления обширною и многосложною паствою, – прошу у вышних облегчения: но доселе не получаю; вот уже два года скоро кончится, как представление мое о разделении епархии лежит без действия⁵⁶.·Видно Господу Богу угодно смирять меня непотребного. Помолитесь, Владыко святый, да укрепит Господи немощь мою».

«Осенью и мои Черемисы, смежные с Вашими, осквернили себя идольскими жертвами человек до пятидесяти. Но, кажется, мои помягче Ваших; ибо на глас мой через миссионера Раифского игумена Амвросия обратились тотчас на путь истины и принесли все раскаяние с обещанием не повторять более своих падений. Дай Бог, чтоб устояли в своем обещании; – впрочем беспрекословно отдали все суеверные свои вещи на сожжение. Некоторых главных зачинщиков приговорили мы к посылке в монастыри на покаяние, но не знаю, – как решит сие дело Святейший Синод. Долго еще нам будет трудиться над сими невеждами, но не надобно ослаблять начатого с несомненною надеждою в успехе с помощью Божиею. Вероятно, что при введении в Россию Христианской Веры прежним тогдашним Архиереям много труда было и над Русскими. что́ делать, когда таков род человеческий, – вдруг ни что не созревает!.. А поле требует возделывания, чтоб пожать плоды.

«Ежели Господу Богу угодно будет, очень желательно мне беседовать с Вами в Мироносицкой Пустыни, – да и очень нужен нам взаимный совет в общем деле после нескольких опытов Ваших и моих».

Наконец доходим и до последнего письма (от 10-го Февраля 1882 г.), писанного в Вятку преосв. Кириллу, – так как в эту пору преосв. Кирилл получил новое назначение – быть Архиепископом Каменец-Подольским.

«Слышу и наверное, – писал высокопр. Филарет, – что Вашему Высокопреоовященству Промыслом Божиим назначена новая паства в южном крае нашего отечеств. Мне бы конечно хотелось, чтоб Вас переместили поближе к сердцу России: но якоже Господеви изволися, тако и бысть. Зная преданность Вашу Господу Богу, я уверен, что Вы с покойным духом от руки Его примете сие служение Церкви Его святой. Не отриньте, Владыко святый, моей покорнейшей просьбы, которая, может быть, придет Вам первая в новом Вашем чине. Посетите мою старость в Казани проездом в Вашу новую паству. Бог весть, даст ли Промысл Его случай видеться нам на земли пришельствия нашего. Мне еще представляет вера моя, что в Казани подобает Вам помолиться и поклониться святой чудотворной Иконе Божией Матери, Заступницы нашей усердной, и святителям Казанским, – да благословит Господь Бог молитвами их путь Ваш и начало подвигов Ваших в новой пастве. В надежде иметь сердечное удовольствие личного с Вами собеседования⁵⁷, с моим искреннейшим к Вам почитанием и любовью имею пребыть навсегда».

По перемещении преосв. Кирилла в Каменец-Подольск переписка с ним у высокопр. Филарета продолжалась, хотя и не так часто. В первом письме, ответном на письмо первого, высокопр. Филарет, главнее всего, выражал свои чувства и надежды, что Господь Отец щедрот и Бог всякия утехи дарует силы к преодолению трудностей служения и на новом месте...

«И Слово Божие нам глаголет, и долголетний собственный опыт удостоверяет, что трудный и многими скорбями усеянный путь жизни всегда и чти есть выражение любви к нам Господа Иисуса Христа, Великого Крестоносца. Верно, Господь Вас, сеющих слезами, благословит радостною жатвою на ниве Его. Хотя по премудрому строению Господа Иисуса Христа очень редко случается истинным служителям Его вкушать в жизни сей плоды трудов своих, но что до того? – Было бы посеяно и напоено, – а Бог возрастит, как и когда Ему благоугодно. В Казани у нас все мирно и благополучно. Только необыкновенная на все жизненные потребности дороговизна. Хлеба у нас, по милости Божией, уродилось очень довольно, – но неурожай в других местах и широкая Волга обобрали нас и возвысили цену. Надобно благодушно делиться с ближними»

Следующее письмо содержит подтверждение и оправдание прежних чувств и надежд.

«Сердечно радуюсь, что Благочестивейший Государь всемилостивейше сопричислил Вас к ордену св. Благоверного Князя Владимира⁵⁸. С сею Монаршею милостию усерднейше Вас поздравляю. Конечно, Господу Богу благоугодно единение сердец наших любовью о Господе, что вместе с Вами и я удостоился получить великую Царскую милость⁵⁹. Будем вседушно уповать на Господа Бога, силу Свою могущего совершать и в наших немощах. Я Вам предрекал, что те трудности, которые сретили Вы при вступлении в управление вверенной Вам паствы, благодатно Божиею преодолеются. Теперь благодарю Господа, во всем Вашему упованию благопоспешествующего. После терпкого оставлять преемникам сладкое весьма похвально и благочестно. Сие носит на себе знамение Апостольского служения. Помолитесь, Владыко святый, о моем недостоинстве, да Господь Бог поможет мне немощному непостыдно совершить служение Церкви Его святой в летах уже преклонных. У Вас, думаю, теперь уже довольно тепло – а у нас зима весьма многоснежная и холодная. Впрочем, по замечанию старожилов, это служит признаком хорошего лета для урожая хлебов. Подобает нам сугубо воссылать молитвы к Господу Богу, да умилосердится над соотечественниками и братиями нашими, терпящими крайний недостаток в продовольствии».

В дальнейших письмах, до самой поры отбытия из Казани высокопр. Филарета в С.-Петербург, не встречаем ничего особенного по излагаемому предмету. Только в письме, (от 7-го Мая 1834 года), высокопр. Филарет, сообщая еще о надежде на хороший урожай хлеба после тяжкого голодного прошлого года, выражал свои мысли и чувствования относительно значения этого бедствия в путях Всеблагого Промысла. «Господь, всеконечно, готов всегда пременять все на благословение и радость для нас; да наше окаянство коснеет во грехах и нераскаянности. К утешению, однако же скажу Вам, что при великом множестве нищих все именем Христовым питаются благотворением и общением верных. У самых Чуваш и Черемис чувство человеколюбия раскрывается ощутительно. И Татары толпами ходят и просят у Русских милостыни ради Христа⁶⁰ и получают. И сие есть уже знамение благости Господней, призывающей к истине и спасению не познавших еще пути к ним. Дай Бог, чтоб чувство человеколюбия возвышалось до чувства благочестия, и им освящаюсь. Сего-то еще мало приметно в очах наших. Очи Господни видят вся». И в заключение письма выражает молитвенно благожелательные и общеуповательные чувствования веры непостыдной. «Да укрепить Господь душевные и Телесные силы Ваши, яко же и мои на дело служения нашего... Его только Святым и Всесильным Духом может возрастать и преуспевать и совершаться сие святое дело и в самых немощах наших. Святые Богомудрые Отцы сами испытали и нам грешным передали, что там наипаче совершается сила Божия, где оскудевают силы человеческие. А матерью всех благих дел поставляют они молитву, возносящуюся к Престолу Бога Отца небесного, от Негоже исходит всяко даяние благо и всяк дар совершен. Будем убо молитися Господу Богу, да устроит всё по Своей святой и всеблагой воле».

Этим последним, бывшим из Казани, письмом, закончим и мы изложение переписки с повторением прежнего нашего убеждения, что для прочитавших излишни были бы какие-либо комментарии. Во всей серии, приведенных в хронологическом порядке, писем очевидны такая полнота и ясность, равно и самая характеристичность содержания по роду и значению предметов, и по взаимному сочувствию, и самой деятельности переписывавшихся Святителей, а в особенности высокопр. Филарета, что нужно лишь иметь соответствующее чувство и понимание, чтобы признать и оценить все по истинному достоинству. Нам остается еще представить только другие документальные данные и разные факты, относящиеся к излагаемому предмету,· – к делу миссионерско-архипастырского служения высокопр. Филарета. Эти последующие сведения восполнят и осветят и самое содержание бывшей переписки и еще полнее и рельефнее представят личность жизнеописуемого Святителя во всей целостности дела и образа его действий в рассматриваемом деле. Это увидят читающие в сейчас следующей главе.

«Высокопреосвященный Филарет ясно понимал и опытно убедился и самым делом доказал, что на рассматриваемом поприще нужно действовать не путем науки и вообще не по идее и теории, и не по системе подвижных миссий, а через местное духовенство и разве еще через лиц с истинно христианским участием и призванием»⁶¹.

«Озаботиться нужно воспитанием молодого поколения инородцев в истинах Православной Bеры: для сего поручить местным священникам с причтами учить детей на их языках сначала в домах своих, а потом, когда возрастет число их, в школах при церквах⁶².

В изложении нашем, по отношению ко времени, мы должны вернуться несколько назад, – именно обратиться к «проекту особого учреждения для приготовления миссионеров путем образования в духовно-учебных заведениях». Составить такой проект было предписано высокопр. Филарету самим Св. Синодом в первый еще год поступления его на Казанскую кафедру (именно указом от 24-го Декабря 1828 г.), притом не для одной лишь Казанской епархии, но применительно к состоянию и потребностям окрестных стран, в которых находились (и находятся и теперь) разные инородцы и новокрещённые, но отпадавшие, и вовсе некрещённые. Со своей стороны сознавая всю важность и пользу такого учреждения, высокопр. Филарет поспешил всячески выполнить распоряжение Св. Синода, хотя, как мы видели, «у него, по его выражению, не хватало и рук и времени среди забот и трудностей», встреченных особенно в самых первых годах по части обращения инородцев и возможного успокоения их противо-христианских движений. Проект был им представлен в Св. Синод возможно немедленно⁶³. Правда, проект этот не вошел в силу по причинами очевидно, сознаваемым тогда же самим Св. Синодом, в числе коих, вероятнее всего, было то, что для приведения проекта в дело требовалась значительная сумма, по составленному Филаретом же примерному штату, в количестве 5 400 руб. на каждый год. Но, вникая в сущность всего содержания указываемого проекта, должно признать в нем именно то, что встречаем в одном из отзывов, высказанном уже в печати⁶⁴. При том этот проект получает особенную великую важность именно в связи и единстве с теми действиями и мероприятиями, какие мы видели в переписке между архипастырями – Филаретом и Кириллом и отчасти – Евгением. Мы представим ниже вывод из этого проекта и переписки. Предварительно же ознакомим читающих с самым содержанием проекта высокопр. Филарета, хотя и не во всей полноте, а в главных, более важных, пунктах, которых в проекте тридцать.

Проект высокопр. Филарета касался следующих предметов: 1) цели учреждения для образования миссионеров, 2) средств приготовительных и 3) примерного оклада жалованья преподавателям инородческих языков.

1. Цель учреждения. Применяясь к потребностям Казанской и окрестных епархий, цель учреждения сего должна быть двоякая: а) образование священников в новокрещенские приходы, способных к наставлении и утверждению в Православии народов, обращенных в христианство; – и б) образование миссионеров как для утверждения крещённых, так и для обращения в христианскую Веру господствующего в Российской империи Восточно-кафолического Греко-российского Исповедания народов, не познавших еще христианства.

2. Средства приготовительные.

§ 1. Для образования как священников в новокрещенские приходы, так и миссионеров, между другими употребляемыми в духовных училищах средствами, необходимо нужным признается приготовить их заблаговременно основательным знанием языков тех народов для обращения которых в христианскую Веру и для наставления обращенных из них в Православии они предназначаются.

§ 2. Обучение этим языкам назначается не только в Семинарии, но и в училищах.

Примечание. Полезным и нужным признается обучение означенным языкам в уездных училищах и низшем отделении Семинарии всем вообще ученикам для того, чтобы не только священники, поступающие в новокрещенские приходы, по окончании полного семинарского курса приобретали основательное оных познание, но чтобы и диаконы и причетники, определяемые из не окончивших курса учения в Семинарии, могли иметь первоначальные в тех языках сведения, которые они могут усовершенствовать сообразно званию своему из обращения с прихожанами под руководством местных священников.

В дальнейших десяти §§ содержится изложение всего, касающегося учебников⁶⁵, распределения предметов по классам и по числу уроков и, наконец, распределение самих учеников по группам. При этом замечательно, что по следующему за этими §§ (по § 15-му) поставлено то непременное условие, чтобы при распределении учеников в общих разрядных, списках успехи их в инородческих, изучаемых ими, языках принимать в уважение наравне с прочими предметами.

За этим идут §§ такого содержания:

§ 16. Из учеников, окончивших курс учения, избрать отличных по поведению и успехам по три человека, обучавшихся каждому из сих языков, а всего 9 и оставить их еще на два года, для дальнейшего усовершенствования в предметах, нужных к отправлению звания миссионеров: а прочих распределять на священнические вакансии в новокрещенские приходы по успехам.

§ 17. Ученикам, оставляемым для дальнейшего усовершенствования, иметь жительство при архиерейском доме под непосредственным попечением епархиального Архиерея.

§ 18. На содержание их назначить особую сумму по 200 рублей в год на каждого.

§ 19. В течение двух лет под руководством епархиального Архиерея заниматься им чтением свящ. Писания с изъяснением св. Отец и других творений учителей Православной Церкви, переводами на означенные языки, нужных для сих народов, книг и сочинением поучений под руководством учителей. Сверх того могут они быть лекторами в классах сих языков, а равно отправляться по очереди с действительными миссионерами в новокрещенские приходы для приобретения познаний о свойствах тех народов и для вспомоществования миссионерам в составлении журналов, а в случаях, служить им вместо переводчиков.

§ 20. По окончании двухгодичного приготовления, ученики сии поступают: а) на учительские места сих языков, буде откроются вакансии; б) в монашеское звание, ежели изъявят на то собственное желание, с надеждою быть им впоследствии времени миссионерами; в) в священники или к кафедральному собору и к церквам губернским и уездных городов, дабы в последствие из них можно было составить комитеты для рассмотрения переводов и сочинений на их языках, или в новокрещенские лучшие приходы.

§ 21. На таком же основании избираются вновь девять учеников из окончивших курс учения в беспрерывном порядке, дабы епархиальное начальство всегда имело в готовности людей образованных и способных к отправлению должности миссионеров по достижении ими зрелого возраста.

§ 23. Для обучения языкам Татарскому, Чувашскому и Черемисскому из тех епархий, где жительствуют в большом количестве сии народы, прислать единовременно в Казанскую Семинарию по два человека для каждого языка из отличных учеников, окончивших учение в низшем отделении епархиальных семинарий к 1-му Сентября 1830 года.

§ 25. По окончании курса ученики эти с аттестатами обращаются в ведомства тех епархий, из которых они присланы будут, и поступают в учители сих языков на таком же основании, на каком предполагается им быть в Казанской Семинарии.

§ 29. Нужным признается для поощрения учителей сих языков положить им жалованье в Семинарии по 500 рублей, а в уездных училищах по 300 рублей на каждого.

§ 30. Службу учителей сих языков считать наравне с наставниками прочих предметов как в Семинарии, так и в уездных училищах.

В отзыве, выраженном в прежде упомянутой нами статье, читаем между прочим, что «как ни много обещал изложенный проект высокопр. Филарета тогдашним успехам миссионерства, – он, однако же, не был утвержден Св. Синодом. В частности, в этом же отзыве указывается, как на особенное достоинство проекта в двух последних §§ – именно 29-м в количестве обеспечения преподавателей инородческих языков в Семинарии и училищах, и в 30-м о признании за ними одинаковых прав по службе с преподавателями других предметов: наконец еще в § 15 о том (как и нами выше замечено), чтобы при распределении учеников на разряды в общих списках, успехи их в инородческих языках принимать в уважение наравне с прочими предметами. Это правило, – замечено Автором статьи, – не мешало бы иметь в виду и в наше время. Но это достоинство, если и признавать его, понятно по значению своему, т. е. оно не более, как мера поощрительная, – и к сущности дела почти не относится.

Со своей стороны мы повторяем, что достоинство рассматриваемого проекта может определиться не иначе, как только в сопоставлении с теми способами и мероприятиями, какое употреблялись уже самым делом тремя современными Святителями, лично призванными к миссионерству и во главе их высокопр. Филаретом, и которые довольно подробно изложены в приведенной переписке. Правда, в общем составе отдельно рассматриваемого проекта поминаемый Автор находит некоторые стороны его слабыми⁶⁶, именно по части программы, по тесноте последней; но мы, хотя отнюдь не излагаем дела в смысле апологетики, не можем не сказать в ответ на такую рецензию Автора, что он, очевидно, держался взглядов на дело таких, какие могли действительно образоваться у него, судя по тому, что оказывалось в 1876 г., т. е. спустя не много не мало почти целых пятьдесят лет. Нечего тут горевать о том, что были некоторые стороны проекта слабы, – они, естественно, скоро были бы усмотрены, сознаны и исправлены: горе-то в том, что проект весь целиком как бы канул в воду – в Лету.

Если мы сопоставим все содержание переписки и всего проекта, то в выводе получаем самый ясный и точный итог всего, что главнейшим и необходимейшим признавалось для успехов миссионерства, – а именно: 1) Узнать язык инородцев и их обычаи. 2) Переложить на язык инородцев необходимые молитвы, жития святых и Богослужение. 3) Учить детей инородческих в духовных училищах, научать их Богослужению и посвящать в духовный сан, чтобы сами они распространяли Веру Христову между своими единоплеменниками. 4) Посылать особых миссионеров к инородцам. 5) Расположить приходских священников к постоянному действованию на инородцев и дать священникам приличное содержание, чтобы они не обижали вымогательством инородцев. 6) Вместе с научением инородцев Вере Христовой, действовать на них путем торжественной христианской обрядности, которая производит неотразимое впечатление на зрителей и благотворное влияние на их душевное состояние».

И так что же? Если бы все эти пункты до иоты были бы осуществлены на деле, то, как замечает и сказанный Автор, несомненно, что многие меры тогда же получили бы громадную силу, особенно если были бы все благоприятные условия, начиная с того,·если бы все трое сопредельные епархиальные Преосвященные вступили на один общий неуклонный путь действования и с одинаковою ревностно и энергией, и если бы они все, один за другим, не были переведены на другие места в ту пору, когда и сеяние и жатва были многи, а делателей подготовленных было, как нельзя менее... Так и Автор не без основания говорит: во-первых, – что «как ни много обещал проект высокопр. Филарета общим успехам миссионерства, но за неутверждением его (проекта), ему же первому оставалось действовать только наличными силами и средствами, какие могли только быть в его распоряжении». Во-вторых, – если же бы был утвержден проект и не замедлил бы, конечно, быть приведенным в исполнение, то многие из действительно бывших неблагоприятных условий тогда же были бы устранены. А между тем эти-то, неблагоприятствовавшие тогда, условия и были самою главною причиною того, что инородцы, по местам и просвещённые тогда же святым Крещением, оставались мало знакомыми с христианским учением и христианскою жизнью, как остаются еще и доселе. А к этому нужно присовокупить еще горшее последние, когда через 30 лет после архипастырства высокопр. Филарета открылось вновь (в 1866 г.) почти, точь-в-точь, такое же отступническое движение в среде новокрещённых Татар, какое было в 1827 г. в тогдашней Казанской, совместной с Симбирскою, епархии. В последней же, по отделения её от первой, еще ранее открылись отпадения новокрещённых инородцев – именно в 1856–1857 г., о чем увидим ниже. Итак, во всяком разе, самые даже сведения о содержании и значении, излагаемых теперь, миссионерских действий тогдашних Святителей и во главе их высокопр. Филарета, как это признает и Автор статьи, крайне необходимы и весьма полезны для истории миссионерства. В этих сведениях живой опыт и прямой урок и для настоящих деятелей на святом, и столь великотрудном поприще миссионерства. А этот опыт и урок действительно и, справедливо сказать, примернейшим образом воспринял и, так сказать, воплотил в себя и на самом деле осуществил тот из последующих деятелей – Святителей Казанских, который был, и по ближайшему родству и по духу, истый преемник-последователь во всем образе и характере архипастырски-апостольского служения приснопамятной для Казанской паствы высокопр. Филарета – это родной его племянник высокопр. Антоний, поступивший на Казанскую паству в конце 1866 г. (ровно через 30 лет после дяди) и, непреувеличенно выразиться, принесший в жертву все свои силы и труды в борьбе со всеми многотрудностями и неблагоприятностями, сократившими так скоро и жизнь его, в течение тринадцатилетнего архипастырского его подвигослужения⁶⁷.

В заключение о значении всего изложенного о проекте высокопр. Филарета, в нераздельной связи с его способами и мероприятиями, употребляемыми в деле личного миссионерского служения, мы должны остановиться в частности на том, что обозначено в выводе – в пункте 6-м, именно: «Чтобы с научением инородцев Вере Христовой действовать на них непременно, при всякой возможности, путем священно-церковной обрядности в разных чинопоследованиях, – что, несомненно, всегда сильно производит глубокое впечатление на зрителей и участников и имеет благотворное влияние на их душевное состояние». Значение этого пункта, по нашему убеждению, достойно особенного глубокого внимания. И упоминаемый Автор, по-видимому, коснулся этого предмета, но как бы вскользь и, при том, в том смысле, что будто бы и сам высокопр. Филарет не вполне был убежден в целесообразности и благотворности такого образа и пути действования на обращаемых. «Высокопр. Филарет, – читаем у Автора, – придавал слишком важное значение в деле миссионерства наружным церковно-христианским обрядам и от них многого надеялся; впрочем эту меру хотя он сам и признавал таковою, – но не считал своего мнения не подлежащим ошибке... а потому и в письме к преосв. Кириллу он спрашивал: «так ли я думаю, – прошу меня·вразумить». Но такое суждение, так или иначе, узковато... При чтении и caмого письма в подлиннике, чувствуется и прямо видится, что просьба о вразумлении есть не иное что, как взаимно-братственная откровенность и совещательность, что и выражено в непосредственно следующих за этим выражением словах в этом письме:

«ибо дело сие Божие и не иначе может идти благоуспешно, как взаимным советом». В иолном тексте самого письма читаем так: «Беседа Св. Матери нашей Церкви с сими малоумными чадами посредством священных наружных обрядов по опыту оказывается самою действительною – и, кажется, иначе быть не может. Я поручил священникам так действовать, чтобы, вместо суеверных языческих жертвоприношений, стараться всевозможно приучать их к святым и освящающим и наставляющим Церкви нашей обрядам – и даже так, чтоб не изменять, где можно, ни времени, ни места для священнослужений – например: они при начале сеяния приносят жертвы – почему же и священнику не отслужить молебна со святыми иконами на открытом поле? – и тому подобное. Таковой образ действования мне представляется единственным средством к пременению (изменению) их суеверных обычаев на святые обычаи веры».

Наконец, к этому писавший присовокупил: «Не удобнее ли в самом деле, достигнуть цели обращения язычествующих этими именно средствами, которые недаром св. Православная Церковь установила и употребляла при обращении в Христианство и наших предков – Русских язычествовавших». Итак, если видим здесь все основания и экклезиастические и практическо-фактические и исторические, – которые приводит высокопр. Филарет к признанию этой употребляемой им меры прямо благотворною, – то напрасно наводить мысль, что он опасался яко бы ошибки... указываемой Автором. К историческим основаниям нужно присовокупить даже и то, что указываемая мера и самая практика в деле просвещения и утверждения в Христианской Вере и духовной нравственной жизни путем церковной обрядности употреблялись, как свидетельствует История, и в древней первенствующей Церкви, и притом именно так, что некоторые священно-церковные обряды вводились именно взамен языческих обычаев и обрядов при их молении. Если храм христианский есть училище веры и благочестия, то все Богослужение есть – самые уроки учения по содержанию, а обрядности церковные, – если можно так выразиться, – и декорация и драматургия в живых лицах священнодействующих и в чинопоследовании всех действий то же, что и туманные картины, принятые ныне в употребление при духовно-религиозных чтениях простому народу, – но только в высшей и чистейшей степени значения и эффекта, чем последние.

Наконец, что касается практической стороны, т. е. выполнения указываемых, способа и меры, то как сам высокопр. Филарет, в удостоверение их действительной благотворности, не без намерения препроводил преосв. Кириллу при своем том же письме⁶⁸ репорт одного о. Благочинного, так и для читающих, для этой же цели были предложены нами три репорта, содержание которых целиком свидетельствует, что и как совершалось рассматриваемым способом, и какое истинно благотворнейшее происходило отсюда впечатление и действие, – и как сами исполнители священники, несомненно, фактически удостоверялись в действенности употребляемых ими способов церковно-обрядовых, и как, наконец, сами инородцы сразу воспринимали силою своего простодушного, за то чистосердечного, верования и убеждения значение и действие всякой священно-церковной обрядности, не исключая даже вещественных предметов – воскурения например фимиама (ладана).

В окончательное удостоверение всего сказанного нам остается представить те документальные данные, где является сам началовождь и примерный руководитель, и выполнитель описываемых мер и действий – сам высокопр. Филарет.

В самых письмах к преосв. Кириллу мы уже видели, что высокопр. Филарет с первых же весенних месяцев своего поступления на Казанскую кафедру начал делать личные посещения инородческих селений и продолжал их непрестанно в течение двух первых лет по преимуществу. Затем, когда стали быть у него миссионеры в числе главных трех лиц – архимандритов, то и их он не иначе решался отправлять на дело их служения, как прежде брал их с собою в сопутники, – равно и там, где по донесениям благочинных, или священников, оказывались зачатки обращения, он непременно отправлялся туда сам же. И, как оказывается, действительно в эти-то самые первые два года, по преимуществу, и были особенные успехи в деле обращения. В выписке⁶⁹ из дел Консистории читаем: «Благочинные и священники инородческих приходов Симбирской губернии доносили высокопреос. Филарету о заявленной склонности и готовности к принятию Христианской Веры со стороны Чуваш в весьма большем числе в разное время. И вот все сии Чуваши, в разное время крещены были самим его Высокопреосвященством при содействии местных благочинных и священников в реках и после Крещения приобщены Св. Таин в походной церкви. И такое непосредственное участие Владыки, как оправдалось в последствие, имело то особенное значение, что новокрещённые оказывались сразу особенно утвердившимися в Вере и благочестии христианском; у них самое это событие вошло тогда же в особенное памятное для них предание». Сейчас сказанное значение факта само собою понятно; естественно, что при Архиерейском Священнодействии все чинопоследование совершалось с особенною торжественностью по части обрядности церковной и выполнения её, начиная с пения и проч. Несомненно, что и сам высокопр. Филарет, полагавший в обрядности великую силу для воздействия на новокрещаемых, показал и присутствовавшим – священникам и причтам образец возможно истовой выполнительности всей церковности. Настолько же несомненно, что при этой внешней стороне церковной обрядности имели особенное значение и действие тот дух, характер и самое проявление внутреннего состояния, коими обладал Священнодействовавший. В записках в Бозе почившего мы не раз встречаем такой отзыв обо всех, подобных настоящему, его действиях; «И все это имело вполне благой успех».

Что же такое все это, о чем свидетельствует он, как о причине особенного успеха?

Одна половина ответа на этот вопрос, всего прежде видится из того, что мы знаем уже из инструкции, составленной высокопр. Филаретом для священников и всех призываемых на это важное святое служение миссионеров. «Пред начатием сего святого подвига подлежит каждому приготовить себя постом и молитвою». Нужно ли объяснять, что силою и действием поста и молитвы, прежде и главнее всего, и обусловливался успех дела по буквальному изречению Самого Господа: сей род ничимже может быть изгнан, токмо молитвою и постом. Ибо, какой был и здесь враждебный род, как не тот же бесовский, по злому и пагубному влиянию и действию которого находились все заблудшие в своем пагубном состоянии. И действительно, высокопр. Филарет, не обинуясь, доносил Св. Синоду, «что инородцы язычествующие (Чуваши и Черемисы) удерживаются в своем заблуждении и суеверии привычкою и страхом, чтобы злой дух, именуемый кереметью, не покарал их всякого рода бедствиями, если они перестанут приносить ему жертвы». А при этом простительно ли было бы и помыслить, что высокопр. Филарет, заповедуя другим такое правило и подвиг, не выполнял его сам? – Не пост ли и молитва от детства были его постоянными вожделенными подвигами, и не силою ли молитвы он уже являл, дерзновенные по вере и упованию, опыты побеждения враждебных сил, действовавших в разрушительных стихиях природы, и наконец, не силою ли молитвы, как мы видели уже в приведенном факте, именно по отношению к инородцам, – он исхитил, так сказать, из самых челюстей смерти бывшего уже при последних вздохах старика-чувашенина? – Не тем ли паче он усугублял эти же подвиги молитвы и поста, когда исходил на дело апостольского служения... и в особенности там, где, как читали мы в его письмах к преосв. Кириллу, он предвидел явную ловитву погибавших душ в спасительную мрежу Евангелия. Не в этих ли письмах он постоянно выражал, или точнее, исповедовал своему собрату – Архипастырю-соапостольнику именно те чувствования и убеждения и все свое состояние, какие мы читаем в последнем заключительном письме⁷⁰.

«Да утвердит Господь душевные и телесные немощные силы Ваши, яко же и мои, к распространению и утверждению спасительного Православия. Его бо только Святым и Всесильным Духом может возрастать, и преуспевать, и совершаться сие святое дело и в самых немощах наших. Святые Богомудрые и Богоносные Отцы сами испытали и нам грешным передали, что там наипаче совершается сила Божия, где оскудевают силы человеческие. А матерью всех благих дел поставляют они молитву, возносящуюся к престолу Бога Отца небесного, от Него же исходит всяко даяние благо и всяк дар совершен».

Наконец, как мы уже знаем и увидим еще, что в Бозе почивший, во время всех своих поездок по обзору епархии, и в частности при посещении инородческих приходов, везде, где только было возможно, совершал Божественную Литургию, а также отправлял и другие молебствия и сверх того при каждом потребном случае говорил проповеди без всякого приготовления, так что «с этих именно пор он приобрел навык (вернее сказать, восприял благодатный дар) проповедовать всегда без приготовления, и проповедовал так до последнего времени»⁷¹; – потому и подвиги поста и молитвы тем более были присущи совершавшему все эти священнодействия. О самом проповедании слова Божия сам Апостол языков свидетельствовался, что оно споспешествуется молитвою, – почему и просил, например Ефесских христиан: Всякою молитвою и молением (будите) молящеся на всякое время духом... и о мне, да дастся ми слово во отверзение уст моих, с дерзновением сказати тайну благовествования Христова (Еф. 6:18–19). Да и вообще, что значит в истинном строгом понимании церковная проповедь Слова Божия? По разумении св. великих Пастырей и Учителей Церкви и по буквальному выражению например св. Златословесного проповедника, проповедовать Слово Божие значит то же, что священнодействовать. Следовательно, если в Бозе почивший произносил свои проповеди без приготовления, понимаемого в смысле изложения своих мыслей на бумаге и даже без обдумывания их предварительно, – то ясно, какое требовалось приготовление к проповеди Слова Божия в сказанном значении священнодействия? Не пост ли и не молитва ли должны были быть здесь существеннейшими, так сказать, проводниками того дарования помазания от Святого⁷², о котором свидетельствует Св. Апостол: и вы помазание имате от Святого и весте вся... яко то само помазание учит вы о всем... Говоря это, мы впрочем представляем вниманию читающих не что-либо новое о личном состоянии в Бозе почившего. Достаточно только припомнить то, что говорил он сам в своей вступительной беседе еще на Калужской кафедре, когда возымел святое намерение начать свои беседы толковательные на св. Евангелие Матфея, а впоследствии в Киеве свои собеседовательные толкования на другие Евангелия. «Приступая к сему важному подвигу, я не имею нужды убеждать вас ко вниманию беседе моей. Будучи совершенно уверен в благочестивой любви вашей к словесам Господа Иисуса, единого прошу от благочестия вашего – споспешествовать мне молитвами вашими, – да дастся ми слово во отверзение уст моих с дерзновением сказати тайну благовествования Христова (Еф. 6:19)⁷³. Нужно ли входить в сравнительное объяснение этих слов беседы со сказанными выше; – не чистое ли в них тожество и не тем ли паче, когда в описываемое время и на настоящем месте служения церковному проповеднику подобало быть не витиёю многовещанным, чтобы блистать красноречием перед образованными слушателями, а перед малоразвитыми или, как он сам выражался в письмах, «малоумными детьми и простодушными овечками». Для этих овечек очевидно был у него истинно подражательный Евангельскому глас доброго Пастыря, чтобы оглашать их словом Богоспасительного учения, так что они тотчас начинали ведать глас пастыря, чтобы идти по нем... А если где и встречались среди овец сих упорные и дерзкие, как например, в прежде описанном факте, когда один из упорствовавших сказал наотрез: «как липе березой не быть, так и нам не быть крещёнными», – то и тут, если не в тот же самый раз глас архипастыря был уведан сими овцами, чтобы внити во двор спасения по гласу его, за то сам глашавший настолько исполнь бе веры, (Деян. 4:8), что тогда же предузрел в сердцах их несомненное призвание Божественною силою и предвозвестил им тут же, что в следующее же прибытие к ним он непременно окрестит их – что и исполнилось по его столь непостыдному упованию.

Впрочем, не в отношении только к этим овцам, яже не быша еще во дворы и ихже подобало ему привести, таков был глас Архипастыря для приведения в едино стадо Единого Божественного Пастыря, – но и в среде всей своей паствы. Истинно характеристическое и назидательное до умиления изображение излагаемых черт высокопр. Филарета встречаем мы у прежде упоминавшегося нами доставителя сведений⁷⁴. «Каждое священнослужение, – свидетельствует он, – запечатленное необыкновенным благоговением, напояло души предстоящих и млеком Евангельского учения. Став на амвоне и опершись на архиерейский жезл, приснопамятный Святитель Казанский простым разговорным языком объяснял «ныне читанное Евангелие», держась, как я в последствии узнал, духа и образа толкования св. Златоуста. И всякое слово его простое, безыскуственное, чуждое риторических фигур, в его устах всегда было живо, действенно, солью растворено, поядающее всякую гниль душевных страстей и пороков. На лицах слушателей видно было, что слово Учителя потрясало не воздух, но сердца...». Далее этот же доставитель сведений, сопоставляя представленную черту в столь назидательном и действенном слове церковного проповедания, живописует в Бозе почившего в следующей картине, изображающей и те внутренние свойства и черты духовного состояния, какие видели мы в проявлениях действий на поприще Апостольского его служения по отношению к инородцам. «Довольно было посмотреть на приснопамятного Святителя, чтобы вынести глубоко поучительный урок на всю жизнь. Евангельские – кротость, смирение, простота обрисовывали как ореол его лице, просветленное чистотою души; взор поникнутый, чело полное глубокой думы всякому свидетельствовали, что ум его был постоянно занят иным невидимым, (Леств. стр. 385, Слово к пастырю), пребывая видимо с людьми, внутренне же с Богом, по слову Лествичника. Только имеющие понятие об умном делании могли видеть, что он постоянно совершает молитву умом в сердце⁷⁵. Речь его была всегда простая, нескорая, краткая, но обширная и глубокая по смыслу, приветливость ко всем равная. Как служитель Церкви, он видел в каждом первое и главнее всего Христианина. Земные отличия не входили в его расчет. Одним тоном, чудно совмещавшим в себе отеческую любовь со святительско-пастырскою солидностью, он приветствовал и простаря в смуром армяке, и сановника, на груди коего обаятельно сияла звезда... И первому являлся отцом и второму – пастырем. И первого утешал наследием вечных благ за временное терпение мирских житейских невзгод и второму напоминал об отчете «о приставлении домовнем». Богатым открывал путь к вечному блаженству предпосланием тленных благ руками убогих в вечную сокровищницу и пр. и пр. Одним словом – это был истинно Евангельский добрый Пастырь, который ведал своих овец и уразумевал вся внутренняя души их; и с тем вместе знал, по возможности, и внешнее житейское положение и даже, истинно по дару прозорливости, вдруг нежданно являлся иногда в дома их, в среду семьи, как истиннейший любвеобильнейший отец, – учитель и утешитель, не взирая ни на какое состояние посещаемых по сословию или служебному званию, как будто он сам постоянно вращался посреди всех⁷⁶. Во свидетельство всего этого мы увидим, в своем месте, истинно назидательные до благоговения, умиления факты.

Итак, вот те данные, из которых, – в чем не обинуясь каждый может убедиться, – истекало то, о чем собственно устно свидетельствовал сам подвизавшийся на поприще своего апостольского служения во спасение и не сущих от двора овец и бывших уже в его пастве верующих, т. е, что «все это имело благой успех». Но это, как мы сказали выше, одна только половина ответа на данный вопрос, относящаяся к внутренней сокровенной стороне, или иначе, к силе и действию Божественной благодати, действовавшей в лице в Бозе почившего, как сосуде и орудии Богоизбранном. Если же мы обратимся и к естественным, собственно человеческим свойствам и действиям, то и здесь откроется перед нами столько и таких черт и условий в лице и деятельности его, каких только нужно желать в настоящем месте и деле.

«Как для тогдашнего времени все проекты и меры Высокопреосвященного Филарета имели бы громадную силу, так и для всего последующего миссионерства, если бы, к сожалению, не были они отклонены от приложения их к делу⁷⁷.

«Высокопреосвященный Антоний – Архиепископ Казанский тяготел всеми своими убеждениями и желаниями реставрировать все то, что было во время служения его дяди – Высокопр. Филарета и в проектах и в практических опытах»⁷⁸.

Высокопреосвященный Филарет, читаем в выписке, как нельзя более верно понял и определил с первого же раза природный дух и свойства инородцев, (с чем должен согласиться всякий из этнографов-специалистов), как по отношению к их умственному и вообще духовному неразвитому и простодушному состоянию, так и к самому быту семейному и общественному. Так например о Чувашах, составлявших самое значительное большинство в числе обращённых в христианство, он писал Св. Синоду, что по кротости нравов своих и по той покорности начальству, каковою отличается сей народ, и по самому образу их жизни, можно ожидать от него успехов в христианстве и проч. Поэтому, как написал он свое пастырское окружное послание в духе простоты и задушевности, так и в инструкции, составленной им для миссионеров, дал наставление (пункт V) «по прочтении сейчас сказанного послания начать с обращаемыми к Вере простую изустную беседу, приспособленную к их понятию о Христианской Вере и жизни, сообразуясь с младенческим еще их возрастом». Что же касается до национального духа и свойств Татар, то и об них высокопр. Филарет свидетельствовал характеристично верно, – хотя и в другую сторону сравнительно с инородцами – Чувашами и Черемисами. Татар он признавал и именовал «хитрыми, лукавыми», и от этого, как свидетельствуют документальные данные, если он и занимался делом обращения их – собственно отступников из крещённых, то больше всего путем административным. Вообще оказывается, что он сравнительно мало ожидал и успеха среди Татар, а напрягал свои труды и заботы на простодушных и малоумных (неразвитых и некультированных нисколько) Чуваш и Черемис⁷⁹. Насколько действительно правильны были понимания и убеждения высокопр. Филарета относительно состояния Татар, и какие действительно были основания и причины, чтобы действовать на них так, а не иначе, мы увидим это вскоре во всей верности – и со стороны исторической, и этнографической, и фактической, подтверждаемой до днесь опытами современных действий по части обращения Татар.

Указываемое, возможно скорое и верное, ознакомление высокопр. Филарета с инородцами, в том числе и с Татарами, объясняется между прочим и тем, что еще в течение шестилетней службы своей – ректорской в Уфе, он приобрел, как и сам говаривал, довольно сведений обо всех этих инородцах, которых в тогдашней Оренбургской губернии было огромное число, – именно и Татар, и Чуваш, и Черемис, и Мордвы. Пишущему самому, как урожденцу этой губернии. приводилось слышать из уст самого в Бозе почившего некоторые воспоминания в этом роде, с употреблением даже некоторых выражений по-татарски или на манер татарский, как это бывает в среде русских, в роде например ладно – ярар, хорошо – якши⁸⁰, иди – айда, и т. п. Я – говорил мне Владыка – и доселе помню даже поговорки в среде Русских Уфимцев в отношении к Татарам и другим инородцам. Может быть и ты земляк слыхивал эти поговорки: а я пожалуй присовокуплю еще и о Тобольских. И тут же с задушенною улыбкою проговорил в роде стихов рифмованных:

Черемисы и Чуваши,

И Башкирцы и Мордва

И Киргизы-Татарва

Все они – родные наши...

И Вогулы, Остяки

И Зыряне, Вотяки,

Это – тоже земляки...

В частности же с Татарами в самой Казани высокопр. Филарет ознакомлялся и, до некоторой степени, приближал их к себе, по преимуществу, когда живал обыкновенно летом в загородном доме, где замечательно находятся и до днесь сохранившиеся памятники (из огромных цельных камней с татарскими надписями) на могилах погребенных тут, очевидно в далеко-давние времена каких-то лиц, особенно чтимых Татарами в роде святых. На эти могилы собиралось, в известные нарочитые времена на моленье при этих могилах не малое число Татар, в том числе даже женщин. До высокопр. Филарета запрещали и даже прогоняли посещавших по распоряжению эконома или по личной неприязни других, живущих в архиерейском доме лиц; но он прекратил все это гонение и наоборот, сам выходил даже и за ограду, когда видел приходивших и успокаивал их безопасностью от сказанных преследований; и тут же с обычною простотою и ласковостью вступал с иными в разговор⁸¹. Это же, в особенности, было во время голода, когда крайне бедствовавшие приходили гурьбами в загородный дом за подаянием, как Русcкие, так и Татары и другие и им всем безразличия были одинаковые подаяния. Об этом говорит и г. Карачев: «И что всего удивительнее, а с тем вместе умилительнее, было это то, что в толпах просителей теснились и татарки с грудными детьми на руках и дряхлые старики – и все получали равное из рук раздававшего иподиакона о. Андрея, (впоследствии посвященного в священники к Макарьевской церкви, что в Адмиралтейской слободе под Казанью); или же и сам, – воистинну достоподражатель Василию Великому или паче своему тезоименнику Филарету Милостивому – Владыка Филарет собственноручно раздавал подаяния, особливо детям или дряхлым старикам». Посещения Татар и их моленья на могилах как сказано продолжалось и до последних пор. Приводилось мне самому видеть приходивших и заводить с ними разговор по ихнему – полуломанным татарско-русским говором. При этом я особенно интересовался знать, – осталось ли что-либо в памяти и предании о времени бывшего голода и в частности о Владыке Филарете. И к утешению моему я убедился, что действительно осталось живое предание особенно о милостности в Бозе почившего и о его ласковости в следующих отзывах. «Да-да, наша-та слыхал яво... Бульна – хорош он была тот-та большей мулла, иные называли – большой ахун, или даже муфтей Русский. Добра бульна был, акча⁸² давал наша, голодный и бараньчук и бабай⁸³ сама бирал рука яво. Бульна-бульна хороша добра был... будта родна́ наша какой... и наша-то бульна любил яво...». Изъяснять чем-либо еще всю несомненную действительность этих и подобных данных более чем излишне; вникающие в суть и истину излагаемого, сами скорее готовы сказать: что еще требует свидетельств?! Свидетельство потребно и уместно здесь разве только то, какое видели мы в собственных словах виновника этих фактов самого жизнеописуемого, – потребно для того, чтобы признать и восчувствовать эти факты в том значении и духе, в каком он сам выразился в письме к преосв. Кириллу. Повторим еще для вящей памяти и назидания себе эти строки писания:

«К утешению моему вседушевному скажу Вам, что при великом множестве нищих (по причине неурожая и голода), все именем Христовым питаются благотворением и общением верных. У самых Чувашей и Черемисов чувство человеколюбия раскрывается ощутительно. И Татары толпами ходят и просят у Русских милостыни ради Христа и получают. И сие есть уже знамение благости Господней, призывающей к истине и спасению не познавших еще пути к ним. Дай Бог, чтобы чувство человеколюбия возвышалось до чувства благочестия и им освящалось. Сего-то еще мало приметно в очах наших. Очи Господни видят вся».

В этих словах письма, сопоставленных с сейчас сказанными сведениями, кто не узнает, прежде всего, именно в лице самого писавшего то чувство человеколюбия, которое воистину возвышалось до чувства христианского благочестия и им освящалось... А самые последние слова: «Очи Господни видят вся», – что иное значат и свидетельствуют о писавшем как не то, что он первый сам творил эти дела человеколюбия в раздаянии милостыни именно так, что шуйца не ведала что творила десница, и чтобы все это видели Очи Господни, а он сам уразумевал то, что свидетельствовал как в этом письме, так и в письме к родственнику при извещении его о голоде⁸⁴. Вот что писал он.

«И сие есть уже несомненное, являемое для нас, знамение Благости Господней, призывающей к истине и спасительному животу не познавших еще пути к ним и, хотя бы даже упорно, коснеющих в состоянии своего заблуждения... Воистину всеблагий Господь наш Отец небесный и солнце Свое сияет на злые и благие и дождит на праведные и на неправедные..., а мы, если хощем быти сынове Его, что и как должны творить... (разумея здесь именно благотворения к бедствовавшим от голода без всякого различия между христианами и неверующими) и не тем ли паче, когда и они, как бы бессловесные, вещают Сладчайшее Имя Христа Спасителя – с простертием рук произнося: «Христа-ради!».

Обращаемся к последующим данным в излагаемом роде и значении.

Излишне уже указывать, насколько действительно любвеобилен был сердцем высокопр. Филарет, а равно какими обладал врожденными личными чувствами и редкою способностью самого искреннего добродушного обращения и общения со всеми и, в частности, с простолюдинами, являя себя в среде всех с тихостью и ласковостью. Недаром любимым у него и задушевным выражением было изречение Св. Апостола: яко же доилица, греющая чада своя, когда он и другим, подведомым ему начальникам и приставникам делал указания для их действования в отношении к поставленным под их руководство и наставления, – не исключая например, и начальств в учебных заведеньях – даже в Академии, – о чем увидим впоследствии. В настоящем же месте мы видим это именно в отношении к инородцам, где в самой инструкции для миссионеров читаем:

«А которые из инородцев, несмотря на убеждение, св. Крещенья воспринять не пожелают, таковым принуждения отнюдь не чинить и им за то ничем не угрожать, но поступать в том, по образу апостольской проповеди, со всяким смирением, тихостью, кротостью и ласковостью, оставляя их с миром до другого благоприятного времени».

Об этом же читаем и в записках самого высокопр. Филарета и в извлечении из дел Казанской духовной Консистории и в других частных сведениях.

«Архипастырь (Филарет) каждый год ездил в эти (инородческие) селения и очень освоился с ними. В одном селении привлек собственно ласковостью своею новообращенных, прежде чуждавшихся; раздавал детям по чувству и в знак ласковости деньги, и раздавал иногда по целому кошельку серебренных монет». При посещениях новокрещенских приходов он не оставлял в селениях почти ни одного дома, чтобы самому лично не осмотреть новокрещённых в их житейском домашнем быту. Плодом такой пастырской заботливости о новокрещённых инородцах и было то, что всякий раз, как он приезжал к ним, встречали его с чувством сыновней преданности и радости, а дети их, которых местные священники обучали грамоте, спешили открывать ему свои сведения в чтении и письме⁸⁵. Сближаясь и осваиваясь так с инородцами в личных с ними отношениях и вникая в их быт житейский домашний, высокопреосв. Филарет со всею заботливостью входил и в положение общественное в отношении к местным властям. Обозревая в 1834 г. новокрещенские приходы в Царевококшайском уезде, он узнал, что в одну волость избран и утвержден волостной голова из некрещёных Черемис. Он вошел тогда же с протестом, куда следовало. По доведении о сём до сведения даже Его Величества через Комитет Министров, Государь Император повелеть соизволил: «постановить правилом на будущее время, чтобы в казенных волостях где вместе с идолопоклонниками жительствуют христиане, волостные головы, сельские начальники и писари из идолопоклонников утверждаемы не были⁸⁶. Факт – слишком много говорящий и для настоящего времени не к сведению только, но к непременному руководству. Такой факт действительно встречаем как у достоподражателя своему дяде – бывшего Архиепископа Казанского Антония, который протестовал против выбора в городские головы почетного купца из старообрядцев. Избранный голова, если не путем официального распоряжения, за то по сознанию и общества и личному желанию, вскоре же оставил свое служебное звание⁸⁷.

Но относясь с такою вникательностью и заботливостью к житейскому и общественному быту и положению новокрещённых чад своих, мог ли преосв. Филарет опустить здесь из виду главное существенное благосостояние их, – разумеем утверждение и преуспеяние их в Вере и благочестии? Мы разумеем дела по части храмоздательства в инородческих приходах и устройства самых приходов. Об этом он сам говорил, как значится в записках. «Это все имело особенно большое влияние и привлекало самых новообращённых к исполнению всех треб христианских и к исповеди и св. причащению»⁸⁸. Здесь под словом – всё это, ближайшим образом разумелась именно его архипастырская попечительность о храмах Божиих и об увеличении приходов. Читаем в этих же записках: «Много было в епархии церквей хотя и построенных, но не освященных по нерадении... В одном селении, застав все готовым, сам освятил тогда же церковь к великой радости прихожан, так что другие тут же стали просить, и в один этот объезд освятил до пяти церквей»⁸⁹. А так как в недостаточности церквей и в разрозненности приходов по многочисленным селениям и на весьма значительных пространствах, – иногда на 40 верст от приходской церкви, – и заключалась одна из главных причин отпадения от Веры прежде крещённых инородцев, в чем с первого же раза опытом убедился высокопр. Филарет, то понятно, как велико и важно было значение излагаемой попечительности об умножении храмов. Об этом он доносил Св. Синоду так: «заметил я особенную благоприятную перемену в общем расположении инородцев к христианству, именно при освящении. между прочим, семи церквей в Чувашских и Черемисских селах, где и увидел тут же многочисленное собрание сих новокрещённых в истинном расположении к Церкви Православной». К этому довольно припомнить еще например, писанное в письме к преосв. Кириллу: «Я имел истинное пастырское утешение при посещении крещённых в прошлом (1830) году видеть благословенные успехи по неизреченному дару милосердия Божия к простым сим душам и к нам грешным. В одной деревне, населяемой ими, я сам заложил новую церковь и восхищался духом и зрением, с каким усердием старшины сих новокрещённых полагали со мною основные камни в созидание да них храма Божия»⁹⁰. Да и во многих других письмах, как припомнят читающие, сколько подобных фактов, свидетельствуемых писавшим, в таких же чувствах и убеждениях, восхищавших его истинно, по выражение слова Божия, яко отца, веселящегося о чадах своих» в благоговейнейшем благодарении Отцу щедрот и Богу всякия утехи!..

Но этот благоприятный успех дела и расположение новокрещённых, очевидно, не доходили еще до такой степени, чтобы можно было расчитывать и настаивать на особенное усердие и приношения со стороны обращавшихся в пользу устройства церквей и обеспечения причтов. Потому высокопр. Филарет, со свойственным ему благоразумием по отношение к такому состояние прихожан, а с тем вместе, с такою же решимостью и дерзновенно перед Высшим Начальством, не умедлил, войти с представлением, чтобы разрешено было устроять церкви и обеспечивать приходское духовенство на счет казны. Так например «в 1833 г., видя особенную настоятельную нужду в увеличении числа приходов в Царевококшайском уезде, он образовал три новых прихода, испросив позволение построить церкви и домы для священноцерковнослужителей на счет казны»⁹¹.

При всей, однако, возможной благоуспешности своих личных действий, горевший апостольскою ревностью и отеческою попечительностью, высокопр. Филарет не мог не горевать, когда видел затруднения, исходившие даже оттуда свите, в определении благонадежных лиц в состав причтов для новоустроенных храмов и приходов, а равно и для миссионерства. О последних недаром он писал к преосв. Кириллу: «Я не посылал еще своих миссионеров, а думаю сначала по одиночке брать их с собою, чтобы они видели, как должно обращаться с этими овечками во спасенье их и назидание, а не в разорение еще младенчествующей веры». «Но я особенно чрезвычайно затрудняюсь, (писал он в другом письме), в наделении вообще церквей священниками, особливо в виду последовавшего оттуда воспрещения производить из не окончивших курс... А откуда же прикажут брать?! Своих ученых давно уже нет в запасе, а оканчивающих учение и наполовину недостает для замещения праздных мест... В частности же, относительно лиц для новокрещенских приходов и ума таки не приложу, токмо полагаю всю надежду на Господа Бога, могущего все устроить во благое». В таком же точно крайнем затруднении и столь же глубоком горевании чувствовал себя и племянник его – покойный Владыка Антоний, который поэтому, делал даже, по буквальному его выражению в донесении Св. Синоду, резкие и даже дерзкие представления, причем указывал на те же самые представления своего дяди и на указы Св. Синода со сказанными воспрещениями – не поставлять в Священники не окончивших полного курса⁹².

Относительно затруднительного положения высокопр. Филарета по части выбора лиц в приходы инородческие читаем у одного доставителя сведений⁹³. «Все содействующие Архипастырю, лица, как то: местные приходские священники и лица причта, равно и благочинные и особо назначенные о. о. Архимандриты, конечно, совершали свое дело; но, с тем вместе, каково было их личное состояние, чтобы относиться к исполнению сего дела умело и, еще более, со всею искренностью и ревностью об его успехе и безукоризненностью своих действий?.. От того-то, естественно, волей не волей, – некоторые предположения и далее начинания самого высокопр. Филарета должны были остаться без исполнения. Оставалась, по преимуществу, одна мера, – это возможно строгий надзор за деятельностью духовенства и добросовестным исполнением им, по мере сил и способностей, своих обязанностей. Хотя и здесь священники более ловкие могли скрывать от благочинных и миссионеров истинное состояние своих прихожан или из видов корысти, или из боязни лишиться места. И действительно, подобное зло едва ли могло происходить открыто при высокопр. Филарете». Но по смыслу самого выражения, – едва ли – позволительно думать, что оно было и в действительности, но только не в больших размерять; а главное то, кому же и чему обязано опять такое отрадное явление?! Ответ понятен, когда мы только что видели, как высокопр. Филарет боялся далее отпускать до времени без себя самых миссионеров-Архимандритов, назначенных между прочим, для наблюдения за действиями самых благочинных, которых, как сказано выше, могли проводить ловкие священники и которые, в свою очередь, не в обиду сказать, могли так же проводить и о.о. Архимандритов, а в случае, непосредственно и своего Архипастыря. Словом, здесь была целая series casuum et accidentium.., – разобраться в которой действительно было равностепенно тому состоянию, о котором сам высокопр. Филарет выразился не иначе, как глубокознаменательнейшим в этом отношении термином – parturio, что означаете буквально состояние родильницы, так как и самое дело рассматриваемого служения его было именно такое, как свидетельствует о благодатном таинственном значении его Св. Апостол в отношении себя к уверовавшим: «благовествованием аз вы родих…». Такое состояние особливо видим мы в самом начале служения высокопр. Филарета, как и писал он к преосв. Кириллу. «Этот год (первый) моего служения в здешней пастве так был труден для меня, что я и не чаял прожить оный, ибо паче меры отяготихся...»⁹⁴. А это все понятно собственно от того, что он смотрел на порученное ему дело обращения заблудших не с официальной только стороны, чтобы исполнять его лишь по форме, или как выражался о себе современник его – преосв. Евгений Тобольский⁹⁵, – а прямо свидетельствовал в одном из писем к своему родственнику – Калужскому, что не на обязанности, или, как говорится, не на плечах висит, а «на сердце его лежит важный долг (а не поручение) обращения неверующих из тьмы в свет Христовой Веры. Конечно, сие есть дело Божие, но молитва, но заботы, но труды есть дело наше».

Сказанная parturientia само собою еще более вызывалась, когда не предвиделось и в будущем иметь возможность для кандидатов на инородческие приходы, которых чаял возрастить высокопр. Филарет в проектированных им рассадниках – Семинарии и училищах путем научного образования, как воспитанников из лиц духовенства, так, по возможности, и из среды самих инородцев. Судьба этого проекта читающим уже известна; но сколько велико было злосчастье этой судьбы по последствиям, – трудно, или точнее, слишком грустно и определять. Довольно, что и все последующие отпадения новокрещённых и даже старокрещённых, в особенности Татар, были именно плодом этой злосчастной судьбы проекта. И замечательно опять, что никто другой, как через тридцать лет явившийся, подобный высокопр. Филарету, ревнитель – племянник его Архиепископ Антоний первый взялся с особенным жаром за восстановление этого проекта, т. е. чтобы открыть в Семинарии непременно кафедры для Татарского языка, и Чувашского, и Черемисского. Но увы!., как он и сам буквально выражался, – полу чал только в ответ или «vetimur» или «non possumus»⁹⁶. Таким образом, как замечает и прежде упоминавшийся Автор, что видим и мы все, – на сколько имели бы, для тогдашнего времени, все проекты и меры высокопр. Филарета, взятые в сложности с его проектом, громадную силу, так и для всего последующего миссионерства, – если бы, к сожаленью, не были они отклонены от приложения их к делу. В частности нужно указать еще и на то, заслуживающее особенного сожаления, обстоятельство, что как принимать и учить детей из семейств инородцев в надежде образовать их достойными и способными посвящения в духовный сан не открылось возможности за не получением, просимых высокопр. Филаретом, денежных окладов для преподавателей, – так и школы, подобные нынешним церковно-приходским, среди населения инородцев тоже не привились, хотя за время служения высокопр. Филарета и проявились было хорошие зачатки , так что, – как сказано было выше, – «при всяком посещении инородцы встречали его с особенною радостью в чувстве сыновней радости, а дети их, которых обучали священники грамоте, спешили открывать ему свои сведения в чтении и письме». А причина была опять в том же отсутствии средств, потому что обучение в этих школах возлагалось на священников, которым, – как замечает и Автор, – между тем не платили за эти труды ничего. Да и назначать-то священников, знакомых с инородческими языками, и притом в силу Синодального Указа из окончивших только курс, было некого для многих приходов. В этом отношении мы опять, как нельзя более, так сказать, лицом к лицу, встречаемся с тем же племянником высокопр. Филарета – Архиепископом Антонием. Последний, идя как бы шаг за шагом по стезям своего дяди, возгорался всею ревностью, когда встречал чистое тожество в состоянии и в разнообразных явлениях по части инородчества, и потому пользовался всем, что только подходило под характер и образ действий своего дяди, – или что могло восполнять прежние пробелы... Так и в отношении к избранию лиц в священники и диаконы в инородческих приходах, помимо оканчивающих курс, которых и число к тому же было недостаточно, да еще был введен тогда закон, чтобы посвящать кончивших курс не моложе 25-ти летнего возраста, – высокопр. Антоний дал предложение такое, что, как говорится, клич кликнул ко всему духовенству в епархии, чтобы всякий из диаконов и даже причетников, знающих хорошо тот или другой инородческий язык, явился к нему с прошением о посвящении из диаконов в священники, а из причетников в диаконы в инородческие приходы, а также и о том, чтобы все лица причтов инородческих старались и детей своих возможно ознакомлять с разговорным языком местных инородцев⁹⁷.

Итак, что же открывается из всей представленной серии мероприятий и действий высокопр. Филарета по части миссионерства, как не тот вывод, какой уже видели мы прежде, и в значении которого уже внесена, в своей мере, в скрижали истории вся Архипастырская Апостольская деятельность его, так что «время управления Архиепископа Филарета должно почитать эпохою, в которой началось внутреннее перерождение инородцев (в особенности Чуваш) в силу именно его просветительной деятельности». Такое значение деятельности в свое же время достойно и праведно было признано и в Рескрипте Государя при пожаловании Креста на клобук – именно за неусыпные труды его и особенно за обращение в Христианскую Веру и просвещение св. Крещением более пяти тысяч язычников⁹⁸. А как это пожалование последовало в 1831 г. в Апреле, следовательно через три лишь года его служения, когда только еще организовалась им самим миссия, и то не более, как в числе трех лиц – Архимандритов, то очевидно, что все сделанное им в течение этого трехлетия, в полном смысле слова и значении самого дела, относилось к его исключительной личной деятельности. При этом же нужно не забывать, что такая просветительная деятельность высокопр. Филарета проявлялась в столь благоуспешных действиях в ту еще пору, когда под его архипастырским управлением состояла двойная епархия – и Казанская и нынешняя Симбирская, состоявшая к тому же в районе отдельной Губернской администрации, а наконец, в ту пору не было еще и викариатства, не смотря на обширность и многолюдность Казанско-Симбирской Епархии, включавшей в себя 1018 церквей и при них – 1410 причтов.

С другой стороны, указываемое достоинство действий и положительных заслуг высокопр. Филарета во сколько должно быть возвышено, смотря потому, что видели мы в самых сопоставлениях действий, или даже всего status-quo за время служения его в Казанской Епархии с тем, что оказалось впоследствии через тридцать лет?! При этом же опять должно иметь ввиду, что во 1-х в течении этого периода служили преемственно три только Святителя⁹⁹, – значит каждый был на пастве, в частности, долговременнее, чем высокопр. Филарет; к тому же один из них, – последний Архиепископ Афанасий, поступил из Иркутской Епархии и прежде служил в Томской весьма долго, где – в обеих этих епархиях – миссионерство было его же специальным делом служения. Во 2-х управление этих трех преемников было собственно только в пределах нынешней Казанской Епархии, в которой, за отделением от нее Симбирской губернии, оставалось из бывших 1018 церквей только 411-ть. В 3-х при двух последних Архиепископах были уже Викарии. Понятно, насколько были уже облегчены труды этих Святителей и тем паче, когда положены были прежде благонадежные основания и были такие же благие начатки в деле инородческого обращения, что оставалось только продолжать дело и, по крайней возможности, восполнять то или другое. Это раз. Но, с этим вместе, мы видим еще другие многообразные стороны и условия, долженствовавшие служить к особенно большему облегчению для успеха действий миссионерских. Так в 1842 г. была открыта в Казани Духовная Академия, притом со специальным назначением или, как выражался сам высокопр. Филарет с присловутым девизом¹⁰⁰ быть рассадником образования по части миссионерства с изучением для этого восточных языков в наших окраинах – сибирских и степных; – и затем при этой же Академии был издаваем и специальный по программе журнал «Православный Собеседник».

Что касается до прочих многообразных содействующих миссионерству сторон, то правда, что они относятся к последующему, за сказанным тридцатилетним периодом, времени, – именно ко времени тринадцатилетнего служения высокопр. Антония – (1866–1879 г.). Но тут-то, – что особенно замечательно, – и видим, что этот ревностнейший деятель, видимо, не столько смотрел на все, открывавшиеся при нем, многообразные содействующие стороны, сколько на все прежнее, что было при его дяде, и в этом имел, несомненно, верные основания. Так и сам Автор, не раз цитованной нами статьи, сколько ни относился, и так и сяк, ко времени служения высокопр. Филарета, к его проектам и самым мероприятиям и действиям его по миссионерству, выразившись между прочим так: «одним словом – тогда-де не было крепкой организации христианской Православной миссии», но в конце концов сам же высказал ту сущую правду, что «если бы хотя самый проект высокопр. Филарета был утвержден Св. Синодом и приведен был в исполнение (прочие меры и действия здесь, как видно, не разумеются), тогда многие из неблагоприятных сторон и условий были бы уничтожены. А между тем, – свидетельствует Автор, – все эти не благоприятствовавшие стороны и условия и были главною причиною того, что инородцы по местам и просвещённые св. Крещением, оставались, как и доселе остаются (?!), мало знакомыми с христианским учением и христианскою жизнью»¹⁰¹. Но как Автор выступил с этою своею статьею (как показывает цитата) в 1876 г., следовательно через десять лет служения высокопр. Антония, то ясно, что последние слова его «инородцы хотя и просвещенные св. Крещением и доселе остаются мало знакомыми с христианским учением и с христианскою жизнью», падают прямо на самое позднейшее время apxиепископства Антония, а следовательно и на время существования самых сказанных содействующих миссионерству сторон, заключавшихся во многих разных учреждениях. Спрашивается: в чем же проявилось это содействие, особливо сравнительно с тем, что было во дни оны при архипастырстве высокопр. Филарета в последнее время?! Если, – по свидетельству Автора, – не было крепкой организации христианской Православной миссии в прежнее Филаретовское время, – то на сколько крепка и мощна организация настоящая?!. Ответ на это мы увидим из последующего изложения фактических данных, – а теперь сделаем только указание на позднейшие, содействующие миссионерству, учреждения – в краткой перечени.

Во 1-х в 1864 г. завелась, – как выражается Автор, – вроде лишь пробы, татарско-крещенская школка, которая однако вскоре же, именно при участии высокопр. Антония, утвердилась, – как именовал её высокопр. Антоний, в значении прочного гнёздышка... и, затем развилась целесообразно и благоплодно в своей мере... Во 2-х открыто было в самый первый год архиепископства Антония – Братство Святителя Гурия ради именно распространения христианского просвещения в местном инородческом населении. В 3-х открыта была Министерством Народного Просвещения инородческая учительская Семинария. В 4-х такое же заведение и для лиц женского пола, – и в 5-х при самом Братстве открыт особый Приют для воспитанников из Семинарии с целью специального их приготовления к миссионерству или к служению в инородческих приходах. Наконец, еще сам же высокопр. Антоний, чтобы извлечь хотя какую-либо, – по его выражению, – лептовую долю из специального назначения местной Академии, исходатайствовал разрешение, чтобы помимо Православного Собеседника, оказывавшегося слишком скудным проводником каких-либо данных на пользу миссионерства, издавать при той же Академии «Известия по Казанской Епархии», в коих, между прочим, постановлено иметь в виду возможное ознакомлено духовенства с состоянием и ходом этого дела. Сверх этого он же вызвал деятелей на издание особых сборников противомусульманских сочинений из академических, так называемых курсовых, сочинений студентов на темы в этом содержании. Но что же?. Как ни обстановлено было дело миссионерства этою целью, так сказать арматурою, остается повторить, что высокопр. Антоний тяготел всеми своими убеждениями и желаниями реставрировать все то, что было во время служения его дяди и в проектах и практических опытах.

В заключение всего изложенного о мероприятиях и действиях высокопр. Филарета нам остается присовокупить еще то, что как читаем в одной выписке, «некоторые из предположений, утвержденных даже и Св. Синодом, оставлены были, однако, им без приведения в исполнение», – и что в своём представлении Св. Синоду он, не обинуясь, доносил о своих других предположениях, – одних, как испытанных уже на деле, а о других, как имевшихся только в виду, но не удобоприложимых пока к делу, и в заключение сказал, что «он и впредь будет действовать так, как укажет время и откроет опыт, – и как и насколько дарует ему Господь разума и сил». Об этом же, как видели мы и в письмах его к преосв. Кириллу, – он непрестанно высказывался со всею прямотою и братственно просил и молил Собрата своего действовать общим взаимным советом и по указанию опыта... Этот-то опыт и, точнее, самый дух и характер действования дяди очевидно и преклоняли достоподражательного племянника на сторону первого предпочтительно перед всем, что было у него перед глазами и под руками... Прав ли был в этих своих убеждениях и тенденциях высокопр. Антоний, мы увидим вскоре из фактов и печатных исследований по рассматриваемому предмету. После же всех, изложенных уже проектов высокопр. Филарета и мероприятий, и ходатайственных, по содержанию их, представлений Св. Синоду, мы ообратимся в сейчас следующей главе к вопросу, им же самим начатому и осуществившемуся, о необходимости открытия самостоятельной Епархии Симбирской.

«Через отделение части вверенной мне Епархии я получил облегчение бремени. Но помолись брате, Господу Богу, да дело сие благоугодно Ему будет и да благословит Он благословением Своими новую епархию во славу Пресвятого Своего Имени и в назидание верующих»¹⁰².

Потребность в открытии отдельной самостоятельной Епархии – Симбирской высокопр. Филарет сознал с первого же года своего поступления в Казанскую паству. Сознание и положительное убеждение его были естественны, и главное именно потому, что он с первого же года и с первых же своих шагов верно взвесил и определил все значение и всю задачу, предназначенной ему самим Правительством деятельности, которой он и посвятил себя сразу до всецелого самопожертвования на всевозможные труды и подвиги. По словам высокопр. Антония, комментировавшего нам в свое время, значение этого дела, «Владыка – дядя его ясно предвидел ожидавшие его великие трудности при самом назначении его в Казань, что было при личном его присутствовании в Св. Синоде, и думал было тогда же провести мысль о потребности открытия Симбирской Епархии; но, по его выражению, не хотел забегать вперед, не узнавши и не испытавши на деле, что могло встретить его на новом поприще служения. Московский митр. Филарет со своей стороны тоже готов был поддержать эту мысль в Синоде, но и тут дядя не хотел изменить своей тактики. Да и некогда было, говорил дядя, много разтабаривать тогда, когда повелено было собраться и отправиться к новому служению почти, как говорится, в двадцать четыре часа, несмотря на крайнюю трудность самого проезда по наступившей тогда весенней распутице... Оставалось только сложить, глубже всего, в сердце своем слова Господа св. Апостолу Петру: «егда же состареешися ин тя пояшет и ведет, аможе не хощеши... хотя бы до положения живота... а не только в предвидении трудностей».

Но вот в первый же год служения высокопр. Филарет действительно уверился на опыте в истинности своего предположения. Через полгода он писал уже к преосв. Кириллу: «Епархия, мне вверенная, так обширна и многосложна, что истинно не достает ни времени, ни сил от бесконечных и разнообразных забот, трудов, хлопот, особенно по новости моей»¹⁰³. Затем через другие полгода времени¹⁰⁴ писал ему же:

«Весь первый год моего служения на новой пастве так для меня был труден, что я и не чаял и прожить оный, ибо паче меры отяготихся... обаче сила Божия в немощах совершается... И я даже теперь ощущаю в душе моей какую-то приятную свободу, и тягость паствы, меня толико отягощающей, несу с удовольствием. Воистину любы все терпит и превозмогает силою и действием всеконечно Того, о Ком Св. Апостол глаголет: Вся могу о укрепляющем мя Иисусе, могущем вся творити по преизбыточествию в нас».

Но хотя все труды и подвиги высокопр. Филарета явственно благословлялись от Господа успехами, (о чем читатели припомнят в прежде изложенных письмах), ровно через год¹⁰⁵ высокопр. Филарет писал к преосв. Кириллу: «Проекты мои о миссиях и пр. представил я Св. Синоду еще в Ноябре (за пять месяцев перед сим), но ничего в разрешение не получаю. И тут-то присовокупил: «Просил я и об учреждении особой Епископской кафедры в Симбирске, ибо по нынешним обстоятельствам нельзя одному с пользою управлять такою обширною и многосложною епархиею, какова вверенная мне теперь; – но отложили до Сентября месяца. Не знаю, как Господь Бог устроит, на Него же вся надежда, яко могущего устроити всяческая во благое». Наконец, когда дело, отложенное до Сентября (1830 г.), не подвигалось даже до Декабря 1831 г., – то высокопр. Филарет сообщил преосв. Кириллу: «О себе доложу Вашему Преосвященству, что силы мои изнемогают под бременем управления обширною и многосложною паствою моею... Прошу давно у вышних облегчения, но доселе не получаю... вот уже два года скоро кончатся, как представление мое о разделении епархии лежит без действия. Видно Господу Богу угодно смирять меня непотребного. Помолитесь, Владыка Святый, да укрепит Господь немощь мою».

«Причиною замедления открытия Симбирской Епархии было, по словам высокопр. Антония, кажется главным образом то, что там у вышних было своего рода опасение, чтобы не повредить, оказывавшимся уже успехам дела и обязанным собственно личному непосредственному действованию Владыки Филарета. При этом думали там и так, что лучше открыть в Казанской Епархии Викариатство, которое и существовало прежде с титулом Свияжского. Об этом сообщил Владыке и склонял его к соглашению и Филарет Московский. Но дядя прямо признавал это Викариатство излишним и не видел в нем ни пользы, ни целесообразности». В Биографии высокопр. Антония¹⁰⁶, который и сам не сочувствовал открывавшимся в его время, многим викариатствам, мы поместили его рассказ о том, как именно рассуждал высокопр. Филарет вообще о значении викариатств. «Иметь Викария почти то же, в известном роде для самостоятельного делового Архиерея, как если бы сидящий на козлах главный возница имел около себя подручное лицо (к тому же малоопытное), которому или навсегда отдал бы одну вожжу, положим левую, или хотя по временам отдавал бы от усталости или от лености и правую вожжу... Понятно, как надежна была бы такая езда и для хозяина – седока и для самого экипажа». Так выражался высокопр. Филарет (Киевский), когда (еще в 1856–1857 годах) было рассуждаемо в Св. Синоде по вопросу о викариатствах вследствие записки, присутствовавшего тогда в Св. Синоде, преосв. Иннокентия, бывшего тогда Архиепископом Камчатского (впоследствии Митрополита Московского). Вопрос этот не получил тогда хода и результата, как не соответствовавший делу и цели... Филарет, Митрополит Московский принял этот вопрос особенно несочувственно¹⁰⁷ и, помню, писал об этом тогда же Владыке Филарету Киевскому».

«В частности, (продолжал покойный Антоний), сам Владыка-дядя еще прежде, когда Архиепископ Казанский Григорий исходатайствовал открыть в его епархии викариатство, рассуждал так: «ну вот тебе и на!.. К чему это, разве лишь honestatis gratia по званию Члена Св. Синода понадобилось ему викариатство... или потому, что он любит больно часто отправляться в Синод». Далее было передано нам многое высокопр. Антонием, высказанное в свое время высокопр. Филаретом, – но мы не помещаем этого рассказа целиком, а продолжим его лишь в следующем кратком содержании. «А что творить-то подобает нам архиереям и чему и как научать, – это-то и должно ведать нам и опять не по ученому только, а всем сердцем, всею душою, всеми помышлениями и всеми силами и трудами и не своими, а паче всего Богодарованными в благодати епископства, да к тому же так, чтобы соответствовать и месту и времени своего призвания и служения... А вот я слышу за верное, что Казанский-то Преосвященный как будто и забывает что такое – край Казанский со всеми сопредельными епархиями, наполненными населением инородцев – мусульман и язычников. Если бы что особенно хорошо он сделал, так это то, чтобы как старейший между всеми соседственными епархиальными Архиереями и как Член Синода притянул бы их к себе, как к центру... по части именно просветительной деятельности в среде неверующих и повременно отступающих от Христовой веры, как было и во дни оны; а тогда так и было действовано, – именно сообща или по взаимным советам, о чем, например, я постоянно вел в Казани переписку с бывшим Вятским Преосвященным и лично видался с ним нарочито. Сказать правду, я было и порадовался, когда получил два письма от Преосвященного Оренбургского, в которых он сообщал, что вот недавно с 1854 г. в тамошней епархии разрешено учредить миссионерство в лице Священников, назначаемых сверх штатного причта в те приходы, которые сплошь окружены инородческим населением, совершенно еще непросвещенным и даже не слышавшим никогда благовест Христова. Я отвечал ему тогда же, чтобы поступал в этом деле не иначе, как сообща с соседственными Архиереями и советовал ему непременно и, главнее всего, войти в совещание с Казанским... Но что же? Ответ был почти такой, что просивший хлеба, – по слову Евангелия (Мф. 7:9), – получил не лучшее, как похожее на камень... Казанский даже не удостоил Оренбургского и ответом».

Выслушивая все говоренное таким образом высокопр. Антонием от лица и уст Владыки Филарета, я при последних сведениях об Оренбургской епархии и о самом Преосвященном тогдашнем Антонии¹⁰⁸, перебил его речь словами: «об этом-то известно мне, могу сказать, все до йоты, так как все это происходило в бытность мою на светской службе в Уфе; а с другой стороны и сам в Бозе почивший Владыка Филарет говорил со мною по этому предмету весьма много и выслушивал меня с особенным интересом, тем более, что и письма преосв. Антония Оренбургского были тогда для него в живой памяти; так как разговор со мною Владыки Филарета был в 1857 гг. Об этом отчасти мною уже и высказано было прежде в том собственно отношении, (как припомнят читающие), что высокопр. Филарет до последних дней твердо помнил о бывших – и татарах и чувашах, братьях наших, и о черемисах и вотяках, – бывших тоже земляках в Оренбургской епархии во время его ректорства в Уфе...

Покойный Владыка Антоний сразу заинтересовался, слушая меня, особливо, когда я ему сообщил, что у меня есть в моих мемуарах, еще за время студенчества в Киевской Академии, указываемый теперь разговор. Выслушав все, он промолвил: «все это прекрасно сходится и с моими, только что переданными тебе рассуждениями дяди Владыки; потому и в Биографии его ты совмести все – и мое и твое».

Что передано было мною Владыке Антонию и помещено было в моих заметках, – и теперь предлагаю читающим только в самом кратком содержании. Высокопр. Филарет, вспоминая и расспрашивая меня об Уфе, сказал: «значить ты земляк, знаешь хорошо – Оренбургского-то преосв. Антония... Вот я кстати и хочу узнать от тебя не об нем собственно, а о том, о чем он мне писал года два назад именно о татарве, Черемисах и Чувашах, что родня наша, именно о начинавшемся там миссионерстве. Скажи-ка ты мне, что знаешь?!» «Если не известен Вашему Высокопреосвященству исход этого дела, я должен сказать, что как только разгорелась Крымская война и дела военные пошли неудачно... тогда-то и в наших краях начались было в среде особенно татар, и башкиров, и мещеряков, и тептярей, и даже киргизов, если не движения какие-либо, то толки и слухи в ущерб значения самого Правительства. А Генерал Губернатор¹⁰⁹ был хотя достойнейший во всех отношениях Правитель края, и притом пользовавшийся особенным уполномоченным доверием блаженной памяти Императора Николая Павловича, но вместе с тем, человек самый решительнейший, не задумывавшийся ни над какою мерою и не останавливавшийся ни перед каким затруднением...» «Что же такое, от него вышло?» – «От него ли прямо, или не от него, но вышло оттуда свыше распоряжение – немедленно приостановиться делом по учреждению миссионерства и самыми действиями лиц, размещенных было уже в своих местностях... А я знаю сам воочно, фактически, что по энергичному действованию преосв. Антония дело пошло было очень хорошо. Видел я сам и в складах при Консистории и бывши лично у некоторых священников-миссионеров, – весьма значительные запасы и крестиков нашейных, и икон разного рода, и даже материалов – холста и ситцу для крестильных сорочек и пр.» – Ну так теперь я понимаю, от чего и Оренбургский-то ваш Архиерей вдруг замолчал, хотя прежде и писал довольно подробно и утешительно. Все таки я скажу одно: выходит, что тамо убояшася страха, идеже не бе страх... и главное все это видимо от того, что вмешиваются в дело Христово слуги не призванные, – разумею светские власти. Вот уже двадцать один год прошел, как я выбыл из Казани, но до днесь теперь все представляю живо как бы перед глазами, что было тогда по части миссионерства, – именно в среде Татар, которых я сам признавал за волков, или лисиц лукавых, хитрых, – к тому же крепких в своем магометанстве; почему и трудно было чаять от них, как от козлищ, успеха на пути их обращения к свету Христову. Зато, на оборот, Чуваши и Черемисы – чисто бесхитростные овечки... Потому-то и там, в Оренбургском крае, если боялись какого-либо движения в Татарах, под влиянием Крымских военных действий, – за что же было приостанавливать дело миссионерства в среде Черемис и Чуваш, этих, говорю, по природе овечек... Эхма, Эхма!.. Впрочем, вот и в Казанской-то губернии, сколько я знаю, дела по просвещению инородцев больно не ярарь... Между тем, как в Казани открыто Викариатство... и еще Академия со специальным образованием для целей миссионерских... Правда, преосвященный Оренбургский писал мне тоже относительно викариатства, но я отклонил его, а советовал лучше просить разделить епархию на две части – на Оренбургскую и Уфимскую епархии самостоятельные¹¹⁰. Впрочем, суть-то дела не в открытии только самостоятельных епархий, а в том, что нужно назначать Архиереев-то подходящих, особенно на новые-то епархии. Α то вот в Самару, вдруг, не долго думая, посадили на новую первую кафедру такого же новичка – Архиерея прямо из столичной Академии Ректора, всю жизнь свою далее столичных стен ничего не видевшего, к тому же человека учено-кабинетного, привыкшего естественно только к писалу книжному, чем он как слышно и теперь по преимуществу любить заниматься¹¹¹.

«Наконец вот и в Симбирской то епархии, хотя она организовалась уже давно (в 1832 г.) и хотя теперешний Преосвященный в ней тоже служит весьма долго (с 1843 г.), но не в укор будь сказано лицу Святительскому, епископствование его оказывается в роде какого-то боярствования, что зависит положим и от личного его, сколько я знаю, характера, а еще и от того, что в Симбирской губернии действительно ужасно много дворян – помещиков знатных родов, так что и в мое время эта губерния величилась дворянскою-боярскою. А между тем, в последние уже годы бывали у меня здесь Симбирские некоторые помещики, еще прежде лично мне знакомые в Казани. Они-то, хоть и мирские и великосветские люди, не могли, однако без глубокой скорби высказывать мне, что о деле просвещения инородцев почти нет и помину... Чуваши не только по местам отпадали от Христовой Веры, но, что горшее, и в свою то прежнюю не возвратились, а стали поступать из оставляемая ими Христианства прямо в магометанство... или оставались просто без всякой веры, как жалкие бессловесные. Это же все очевидно произошло уже не от того, от чего приостановилось дело миссионерства в Оренбургской Епархии, не от Крымской войны или распоряжения Генерал-губернаторского, а от того, что Архипастырь, по словам рассказчиков, вместо того, чтобы пастырствовать, не переставал более и болee боярствовать... Эхма, эхма!! произнес с особенным тяжелым вздохом высопр. Филарет… и промолвил: «Да, вот каковы наши дела человеческие, хотя бы и архиерейские... «О Тимофее! – не даром твердил часто Св. Апостол Павел своему присному чаду, поставленному им епископом, – да увеси, како подобает в дому Божии житии, яже есть Церковь Бога жива, столп и утверждение истины... (1Тим. 3:15). Да и всем Епископам тот же Св. Апостол крепко заповедал: подобает Епископу и от внешних свидетельство имети, да не в поношение внидет и во свете неприязненну. Аще же кто (из Епископов) своего дому не умеет правити (и следовательно и себя самого, как должно поставити), како убо о Церкви Божией прилежати возможет (1Тим. 3:7; 1Тим. 3:5). Эхма! продолжал Владыка. Св. Апостолом речено: – аще кто епископства хощет, добра дела желает (1Тим. 3:1.). И вот мы до епископства-то, (в значении сана архиерейского), больно охочи, а доброго-то дела, подобающего, в возможном совершенстве по силе Благодати, именно Епископам, не больно-то совершаем... а прикасаемся к нему как бы только перстами... После нескольких еще высказанных, – рассуждений на эту же тему и после небольшой паузы, в Бозе почивший Владыка, взглянувши вдаль на Киев¹¹², начал так: «Вот, знаешь ли земляк, какие у меня вдруг зароились, по так называемой ассоциации мысли... Смотрим мы теперь на Киевские горы... а об них известно, что было предвозвещено Св. Андреем Первозванным. «яко на сих горах воссияет благодать Божия и имать Господь церкви многи на них воздвигнути... О! когда бы исполнилось это же и на горах-то всех и Уральских, и Уфимских, и Жигулевских, и Симбирских, и Казанских-Услонских, и во всех котловинах Казанских же!¹¹³ А ведь благодать сия уже давно воссияла по милосердию Господню к заблуждающему человечеству во всех тех местностях, начиная с покорения Царства Казанского истинно Апостольскими трудами первозванных Святителей Казанских, и сеяние и возрастание Семени Благовестия Христова множилось и во времена последующие... Да вот что поделаешь с нами – позднейшими преемниками оного Апостольства... Эхма, эхма! может быть и греховно рассуждать так... но, Господи Сердцеведче, Ты вся веси, и Ты сам рекл еси, яко от избытка сердца и уста глаголют...»

Оба приведенные рассказы, т. е. высокопр. Антония – мне и мой – ему были в 1865 г. еще в Смоленске, когда я только что начинал изучать материалы для Биографии в Бозе почившего Владыки Филарета. В настоящем месте они составляют своего рода эпизод, который хотя и показался бы кому-нибудь, может быть длинным, но по значению своему он вполне здесь уместен. Такое значение этого эпизода открылось для меня в общем составлении Биографии именно в том, что сведения, заключающиеся в открывшихся для меня впоследствии источниках, как раз совпадали и по содержанию и по времени с тем, что сохранилось в моих мемуарах из вышеприведенного личного моего собеседования с жизнеописуемым. Под этими источниками сведений я разумею две статьи, которые напечатаны одна за другой (в 1805–1866 г.) в журнале «Странник» – одна под заглавием: «Школа для первоначального обучения детей крещённых Татар в г. Казани»¹¹⁴. и другая под заглавием: «Нынешнее положение крещённых Татар заволжского края»¹¹⁵. Статьи эти представят нам положительные живые факты, – каково в действительности оказалось дело миссионерства именно в Симбирской и Казанской епархиях и. по преимуществу. в первой в отношении к Чувашам, а во второй по отношению к Татарам. Сведения и факты, относящиеся к Симбирской Епархии, замечательнейшим образом падают прямо на то самое время, к которому относится изложенный нами эпизод.

Но прежде, чем обратиться к этим фактам и современным данным в описываемую в этих статьях пору, за нами остается вопрос: – как смотрел высокопр. Филарет на совершившееся, по его настойчивым представлениям, учреждение особой самостоятельной Епархии Симбирской, вместо, предполагавшегося там и ему предлагаемого, Викариатства?.

В письмах высокопр. Филарета к преосв. Кириллу, законченных, – как помнят читающие, – последним письмом (от 10-го Февраля 1832 г.) не встречается ни слова о состоявшемся (наконец) открытии Симбирской Епархии. Нет об этом и помину и в последующих, писанных уже в Каменец-Подольск¹¹⁶, где особенно, судя по содержанию первого письма в Каменец-Подольск, всего естественнее и уместнее быть бы речи об этом предмете. В указываемом письме¹¹⁷ говорится например так: «Отдаление Ваше от Казани в новую далекую паству хотя и было случаем довольно долгого молчания между нами, но сердце мое никогда не молчало в теплых молитвах о Вас перед Господом. Верую, что и Вы не забываете моего недостоинства... Такожде верую и твердо надеюсь на Господа, что Он даровал духу Вашему силы к продолжению трудностей служения Вашего Церкви Его Святей на новом месте... У нас в Казани, милостью Господнею, все мирно и благополучно...» и только... а о своих делах по управлению паствою ни полслова... Но вот перед нами другое письмо высокопр. Филарета к другому лицу – родственнику его Калужскому Протоиерею¹¹⁸. В этом-то письме мы и встречаем искомое восполнение пробела, и в такой степени, что, – не будь особого заглавия на этом письме, – можно бы всего скорее принять его прямо за письмо к тому же преосв. Кириллу. «Через выделение части от вверенной мне епархии я получил облегчение бремени. Но помолись брате, Господу Богу, да дело сие благоугодно Ему будет и да благословит Он благословением Своим новую епархию во славу Пресвятого Своего Имени и в назидание верующих. Впрочем, хотя наружные дела много убавились, но на сердце моем лежит важный долг обращения инородцев из тьмы в свет Веры Христовой. Конечно, сие есть дело Божие, – но молитвы, но заботы, но труды – есть дело наше». Да, если бы высокопр. Филарет и писал об этом предмете преосв. Кириллу, – то едва ли бы не в тожественных даже выражениях. Но в частности, для нас, – думаем и для читающих, – особенно замечательно здесь тожество этих выражений с теми, какие мы слышали из уст в Бозе почившего, через тридцать пять лет при воспоминаниях его об описываемом теперь событии, где он изрекал именно то, что и по открытии Симбирской Епархии «он крепко болел душею, за то и крепко молился ко Господу, да дело сие благоугодно ему будет» и пр... Такое явление истинно знаменательно, а также и глубоко назидательно, чтобы понять и уразуметь всю силу и значение смиренномудренного духа и чувства в лице Святителя Божия.

Для кого не понятно, – что рассуждавший так помышлял по слову Евангельскому, не яже человеческая, а яже суть Божия... Хотя он и указывает на облегчение бремени для себя по открытии новой епархии, но относится к этому делу не как к административно-официальному только учреждению, но как к учреждению Божию для устроения Царства Христова на земле, в котором все области и образы управления и действий хотя и не независимы отрешенно от условий внешних гражданских положений и порядков, и совместных с ними отчасти и самых правил и установлений церковных, – но самоглавнейшим образом определяются силою и действием Того, Кто есть Единая Глава единого Тела – Церкви, стяженной Кровию Его. Потому то он не рассуждает, как естественно было бы ожидать по человечески, особливо в письме к родственнику, перед которым могла бы быть естественная откровенность, – о том, например, «кто-то будет Епископом новоучреждаемой паствы;.. как-то он поведет дела свои, в какие отношения поставит себя к нему и проч.», но молится и просит молитв у других только о том, чтобы над новою епархиею почивало Благословение Божие. Готовый сам на все, как ревностный соработник Богу на ниве Божией и в строении Царства Божия, он забывает о личности и всех внешних отношениях своего собрата в деле священно-пастырского служения, а верит и уповает за него, что и он должен быть тем же соработником; почему и выражается от лица неединичного собственного, – но говорит: «но молитвы, но заботы, но труды есть дело наше»... И наконец, если этот молитвенный дух ревности в Бозе почившем не ограничивался только местом и временем его служения в Казанском крае, но сохранился и на всю земную жизнь, (как мы видели это в воспоминаниях его через многие десятки лет и в отдалении от Казанской паствы) в пастве Киевской и при том, когда он стоял уже именно на пороге к вечности, – то усумнимся ли, что этот же дух молитвенной ревности перешел с ним и живет, и действует и там, в стране блаженной вечности. Да и может ли быть место сомнению после того, что изречено одним из позднейших через тридцать лет преемников в Бозе почившего на Казанской кафедре, явившимся всецело достоподражательнейшим ему Святителем – его племянником и по плоти и по духу высококопр. Антонием?! – Раскроем его хартию, с которою он выступил при первом его священнослужении в Казани.

Изобразив особенную важность и трудность предлежащего ему служения собственно по отношению к месту и положению Казанской паствы, новопоступивший на нее Архипастырь, между прочим, не обинуясь свидетельствовал: «Верую, что и блаженный дух целого сонма прежде бывших ангелов (епископов) Церкви Казанской, между коими столько славных имен мужей доблестных, сильных словом и делом перед Богом и людьми и незабвенных заслугами Церкви и Отечеству, каковы: Ефрем, великий Гермоген, впоследствии Патриарх и страдалец за Веру и Отечество, Вениамин, Амвросий, бывший потом мудрым первостоятелем Собора Церкви Российской, и Филарет, еще живо памятуемый многими здесь и приснопамятный своею святою жизнью и апостольскими трудами, – носится и теперь над сею бывшею их паствою с живым участием в судьбах ея, и не престает немолчно вопиять перед Престолом Господним на небесах о помощи и благопоспешении позднейшим преемникам их святительской кафедры»¹¹⁹.

С другой стороны, если вникнуть в те причины и обстоятельства, по коим высокопр. Филарет находил необходимым облегчить себя и действительно получил облегчение от наружных дел, как и писал он в письме к родственнику, то здесь самое это наименование дел наружными ясно показывает, в чем состояло это потребное для него облегчение. Под наружными делами, составлявшими бремя по отношению собственно к делу просвещения инородцев, очевидно, разумеются официальные и всякие сношения, посредственные или непосредственные, с разноместными гражданскими властями, начиная с высшей губернаторской и не исключая волостных управлений или приказов. Неизбежность этих сношений, самых частых и многосторонних, известна всякому, сколько-нибудь знакомому с существующими законами и порядком делопроизводства по предметами касающимся Веры и Церкви. Не менее известна должна быть соединенная с этой неизбежностью и особенная трудность, проистекающая из тех действий и отношений гражданских властей и вообще лиц мирских, сколько-нибудь авторитетных по званию или состоянию, в которых, – если не прямо и не явно, то посредственно скрытно, в нередких случаях соприкосновенности дел духовной сферы с мирскою, выражается какая-то предвзятость, несочувственность, или так называемый антагонизм. Если и в наши дни бывает достаточно подобных примеров, попадавших и на страницы печати и не безызвестных в разных современных общественных явлениях, – то что сказать о том, что было назад тому за несколько десятков лет, и притом, в таком крае и с такою разнородческою и полуазиатскою населенностью, как было это во дни служения высокопр. Филарета в Казанской, вместе с Симбирскою, Епархии, именно по части влияния на дело просвещения инородцев со стороны начальственных или иных властных лиц?!.

Мы уже знаем отчего возникло, между прочим, самое начальное движение (в 1827–1828 г.) крещённых инородцев к отпадению от Христианства. Это – во 1-х от невнимания и слабости надзора местных властей, допустивших известное торжественное совершение идолопоклоннического обряда жертвоприношения; во 2-х от противозаконного решения дела, производившегося в Симбирской Уголовной Палате, по коему предписано было бывшую крещённую татарку Анну оставить в магометанстве, если она не желает пребывать в Христианстве. Ясно, какова оставалась надежда на содействие и пособие такого начальства в интересах Веры и Церкви; между тем, Начальство духовное, начиная с самого Архиерея, никак не могло обходиться без обращения к гражданской власти за потребными содействием и пособием. Так, сам высокопр. Филарет, при назначении трех главных миссионеров, представлял Св. Синоду, что при отправлении сих лиц он имеет сноситься каждый раз с гражданскою властью об оказании им должного содействия и пособия во всех потребных случаях. Равно и сам он лично, как мы видели, при посещении инородческих селений, со всею заботливостью вникал в положение их даже в отношении к местным властям, с прямою целью, чтобы предотвратить всякое, вредное со стороны этих властей, действие и влияние на новокрещенцев. Но и при всем этом, мы знаем факт, по которому высокопр. Филарет должен был решиться войти от себя с личным представлением-протестом с доведением сего дела даже до сведения Государя Императора. Очевидно, что местное Начальство не хотело уважить и удовлетворить его законные требования. Вообще же, что подобные факты в бытность высокопр. Филарета бывали, доказательство в том свидетельстве, которое мы тоже видели прежде, – а именно: «сколько всякий успех новокрещённых в познаниях и делах Православной Веры радовал его, столько же всякая духовная опасность, грозившая им, обеспокоивала его». А что эта последняя опасность проистекала именно из рассматриваемого источника – недобрых и не надлежащих действий и отношений гражданских властей по делам обращения иноверцев, – это очевидно из тех поразительно грустных фактов, которые совершались в гораздо позднейшее время (в 1857–1858 г.), например, в Симбирской губернии и именно со стороны собственно гражданской власти. Факты эти, к которым сейчас и обратимся, и достоверность коих свидетельствуется подлинными документами, как увидят читатели, покажут именно то, как высокопр. Филарет мудро и право поступил, что возможно ускорил представить Св. Синоду необходимость открыть самостоятельную Симбирскую Епархию. Если и при существовании уже этой отдельной Симбирской Епархии, когда следовательно всякие действия Епархиального Начальства сократились, по меньшей мере, вдвое чем прежде, и самые отношения к гражданским Властям сделались также вдвое удобнее и непосредственнее, – если говорим, – и в эту пору могли совершаться такие факты, – то можно ли ручаться, что они не были бы еще горшими, когда действия и отношения одного Казанского Епархиального Начальства должны были бы простираться на две и более отдельные губернии¹²⁰, хотя бы и было учреждено в Казанской Епархии Викариатство.

«Возникшее в последнее время (1866 г.) религиозное отступническое движение крещённых Татар и других инородцев свидетельствует само собою, что как начало и причины его почти совершенно те же, из коих произошло бывшее в 1827 г., так и пути, и меры, и весь образ действования к пресечению его могут быть, по преимуществу, те же, какие были употреблены высокопр. Филаретом, и тем болеe, что и сами отпадающие помнят прежнее движение и указывают даже, – как и что было сделано в ту пору со стороны Начальства, и этим самым как бы вызывают и просят тех же самых действий для их образумления»¹²¹.

Факты, о которых мы хотим теперь сказать, содержатся в указанной нами прежде статье под заглавием: «Нынешнее религиозное положение крещённых Татар заволжского края», где Автор пишет следующее:

«5-го Января (1866 г.), вечером, я был в Батыревском (удельном) Приказе и собрать кое-какие сведения о крещении Чуваш язычников, ведомства этого Приказа в 1857 г. Но еще в конце 1864 г. я был в селе Шемурше и узнал, что в приходской к этому селу деревне есть крещённые Татары, но с давних времен они числятся отпадшими совершенно от христианства. Вместе же с этими отпадшими Татарами живут, так называемые, новокрещённые Чуваши, окрещённые по предписанию бывшего Управляющего Симбирскою Удельною Конторою С. П. Глинки. Дело это происходило, как мне передавали за достоверное, следующим образом: «В то время проезжал этими местами какой-то Министр, и заметивши большое количество язычников в Удельном ведомстве, сделал выговор Управляющему Глинке. Этот, по отъезде Министра, сделал предписание в те Приказы, в ведомстве коих находятся Чуваши-язычники, непременно окрестить их. И нам передавали, как сельские Головы. большею частью также из Чуваш крещённых, собирали этих дикарей в сараи или просто на двор насильственно и под угрозой заставляли их принимать крещение, после которого предлагали будто новокрещённым вина. Но Чуваши эти, со времени крещения, решительно не исполняют правил христианской Веры и готовы быть скорее магометанами, чем христианами. По внешности они и теперь точно Татары. В 1857 и 1858 г. подобным же образом были крещены Чуваши и некоторых других селений Симбирской губернии». «Ныне же, – продолжает Автор, – нам привелось прочитать в Батыревском Приказе (деревня Большое Батырево Сугутского прихода) дело об обращении в христианство крестьян, состоящих в язычестве. (Дело началось 28-го Октября 1857 г., решено 29-го Ноября того же года № 2055). Предлагаем читателям некоторые подробности этого дела.

«Предписывается Приказу, чтобы Голова, при содействии приходских священников, принял самые деятельные меры и средства к убеждению и обращению в Православие установленным порядком всех семейств, состоящих в язычестве по ведомству Приказа, употребив для наклонения и увещания тех язычников все меры благоразумия, которые бы, без нарушения законного порядка в этом случае, непременно имели полный успех сделать их христианами и заставить исполнять правила христианской Веры. Причем предъявляется Голове, что успех в этом важном деле поставит его в особое отличие, за которое он не останется без вознаграждения от начальства, и о последующем донести господину Управляющему Конторою».

«25-го Ноября того же года получена была бумага в Батыревском Приказе из Удельной Конторы следующего содержания: «К неудовольствию моему я замечаю, что Голова оного Приказа совершенно бездействует»; в обращении язычников в присоединении к христианству, тогда как все прочие приказные Головы заботятся о сем, и четыреста двадцать две души обоего пола присоединено к Православной Церкви; в Батыревском же Приказе состоит некрещённых 47 человек обоего пола. Поставляю на строгое замечание Голове невнимательность его к своему делу (?) обращения в Православие язычников».

«27-го Ноября – значит через два дня по получешнии строгого замечания, – Приказ доносил Конторе, что некрещённых осталось 1 душа муж. пола – крестьянин деревни Янтиковой Аврик Аврельев (ёмзя), который теперь болен. 29-го Ноября Приказ доносил, что и этот самый Аврик, имеющий от роду 71 год, крещен 28-го Ноября, а от 2-го Декабря Приказ доносил уже, что всех окрещёно 40 душ обоего пола».

«30-го Ноября Батыревскому Приказу сообщалось из Конторы, что состояние в ведомстве Мамалаковского и Бюргановского Приказов язычники из Чуваш обращены все в Православную Веру. Относя это к особенной деятельности приказных Голов тех Приказов, и изъявив им за сие благодарность, поставляю это в пример Голове Батыревского Приказа с тем, чтобы он озаботился последовать примеру тех Голов и употребить особенную свою деятельность о просвещении крещением язычников из Чуваш его Приказа». 5-го Апреля 1858 года (№ 435) Батыревский Приказ доносил Приставу 2-го стана Вуинского уезда, что в ведомстве сего Приказа язычников не находится.

«Так происходило обращение в христианство язычествующих Чуваш в 1857 и 1858 годах. Не удивительно, – заключает Автор, – что эти новокрещённые Чуваши уклоняются в магометанство, потому что с Татарами они близки и по образу жизни, и по одежде, и по языку, с религией же магометанской в общих чертах они также знакомы благодаря близости своего языка к языку Татарскому, на котором магометане успели передать им свои религиозные понятия. С Христианскою же религией эти Чуваши не были ознакомлены как следует. Обращением занимались Головы, или вообще Приказы, которые исполняла это дело, как начальственное предписание».

Этим и заканчиваем мы приведенные документальные данные.., не требующие, как видит всякий, разъяснении. Для окончательной иллюстрации, изображаемого теперь положения дел, обращаемся ко второй из предуказанных статей под заглавием: «Школа для первоначального обучения детей крещённых Татар в Казани»¹²². Из этой статьи возьмем, что существенно относится к предмету нашей речи, имея впрочем в виду все, что совпадает не только с приведенными воспоминаниями высокопр. Филарета, но и с самым временем его служения в Казанской Епархии. На такое сопоставление фактов и сведений вызывает нас сам достопочтенный Автор. Он тот же самый, которого мы цитировали не раз при изложении переписки высокопр. Филарета с преосв. Вятским Кириллом. Рассмотрение этой статьи обрисует в достаточной полноте суть дела не в биографическом только значении, но и в историческом в приложении и к настоящему времени и status-quo.

Указываемая статья явилась в 1865 г. Автор свидетельствует следующее: – «Если старокрещённые Татары вообще чужды христианского просвещения, – большинство их придерживается своей старины, а некоторые увлекаются влиянием магометанства, то новокрещённые в известных местах в большинстве наклонны к магометанству». Таким образом это в описываемое время состояние старо-и-новокрещённых Татар оказывается тожественным почти с тем состоянием, по поводу которого был назначен высокопр. Филарета в Казанскую Епархию (1828 г.) – И что же?.. не плоды ли это (через 37 лет...) того, что было как будто забыто о всем, бывшем во дни управления высокопр. Филарета Казанскою паствою?! Вопрос этот ставим не от себя: он обосновывается на изложении того же Автора. Автор относится почему-то прямо с указанием на бывшие в старину новокрещёнские школы в роде описываемой им настоящей собственной; он берет время даже гораздо дальнейшее. Он говорит: «в прошлом столетии в Казани было несколько школ новокрещёнских, но они, по-видимому, не имели значительного влияния на крещёных Татар», и при этом представляет объяснение причин такого не удовлетворительного влияния. Но он умалчивает об этих же школах в ближайшее время, именно в пору управления высокопреосв. Филарета Казанскою Епархиею. Между тем, мы уже видели свидетельства о существовании и влиятельном значении этих школ. Заметить нужно при этом, что школы указываемого последнего (Филаретовского) времени были не в Казани только, а по приходам, по разным селениям, и что жители относились к ним не с такою холодностию и недоверчивостью, как свидетельствует сам Автор о своей Школе, не скрывая и своей собственной поспешности в своем начинании, что видим в его собственных выражениях: «Первые два месяца Школа наша существовала более в воображении, чем в действительности... И на досуге пришлось поразмыслить о Школе... Открыли мы её, признаться, с горяча...»¹²³. Какая разница между отзывами самих учредителей о своей одной-единственной школе и тем, что мы видели в школах, имевшихся во многих селениях во время управления преосв. Филаретом Казанскою Епархиею?!

Само собою, никто не почтет слов наших за нечто укорительное для лиц-учредителей современной школы: просвещенная и благонамеренная их ревность и деятельность, и говорить нечего, – достойна истинного одобрения и искреннейшего благожелания успехов во славу Божию и во благо Церкви и спасительную пользу ближних. Со своей стороны мы хотим и должны сказать, что если спустя столько лете (а их тридцать) подобные не новые начинания, – а вернее – реставрируемые лишь действия, хотя и туго прививаются к новокрещённым Татарам, однако обещают же плод по роду своему, то что было бы, если бы не прерывалось это дело и шло естественным путем истинного прогресса с той самой поры и на тех началах, на коих основывалось и предустановлялось оно навсегда по мысли и плану в Бозе почившего высокопр. Филарета?! Припомним опять, что именно полагал он в основу и залог будущего успеха в деле просвещения инородцев светом Христовой Веры? В представлении своем Св. Синоду, сказав, «что прежде всего нужно дать им (инородцам) Христианское учение на языке им понятном», он в пункте же втором писал: «Озаботиться (нужно) воспитанием молодого поколения инородцев в истинах Православной Веры; для сего поручить местным священникам учить инородческих детей на их языках сначала в домах своих, а потом когда возрастет число их, то в школах при церквах, кои должны быть устроены на счет прихожан». Писал все это в Бозе почивший «не сгоряча», как свидетельствует о себе и о своих сотрудниках по учреждению новооткрытой школы Автор статьи. Чтобы понять и оценить во всей силе и значении такое достоинство в Бозе почившего, предлагаем читателям еще несколько строк из статьи, почти одновременной, и озаглавленной так: «К делу, к сведению и к должному соображению»¹²⁴.

«В виду увеличивающегося отпадения от Православия воссоединенных мусульман, – (говорит от себя Редактор, поместивший в своем журнале сейчас сказанную статью), – мы писали к одному из специалистов по части мусульманской литературы и, с тем вместе, разумному ревнителю Православия, и спрашивали его: «что он думает о состоянии Школы Казанской для крещённых Татар и об отношении её к обществу, составленному в С.-Петербурге в видах приготовления миссионеров»? – Спрашиваемое лицо отвечало: «Относительно идеи приготовлять миссионеров в Петербурге решаюсь сказать, что по-моему система миссий подвижных, по крайней мере в здешнем крае, неудобна. Главное – школы. И наша школа растет с Божьею помощью, – чего же больше?... И потому – продолжает тот же Автор – свою школу и свое маленькое миссионерство предлагать вашему обществу считаю бесполезным и неблаговременным. Мы как знаем и находим удобным, так и ведем свое дело. А у вас станут заглазно судить и осуждать нас: то де не так, и то бы иначе... У нас дело идет не по теории, но как анализ какого-нибудь химика, идет – путем действительности и наблюдения над фактами, совершающимися у нас перед глазами». По прочтении этого ответа, нужно ли указывать здесь на то, что мы уже видели в намерениях и самых действиях в Бозе почившего. Автор письма не говорит ли здесь как будто под диктовку его?!.

Далее тот же Автор рассуждает: «В Писании сказано, что Бог отверг разум и премудрость разумных и, утаив от них сущность Своею Строительства, открывает та младенцам. Вот наши татарчаты (крещённые) – истые младенцы по чистоте сердца, силе веры в любви к Богу, – вот они и будут миссионерами. да и теперь уже немало приносят пользы по миссионерской части. Мы, впрочем, не возьмёмся за приготовление миссионеров, хотя и есть в Академии: студенты на миссионерском отделении, которые подают хорошие надежды».

Что сказать и об этом рассуждении Автора письма сравнительно с тем, что имел в виду преосв. Филарет, когда представлял Св. Синоду о необходимости озаботиться воспитанием молодого поколения инородцев в истинах Православной Веры, – а для сего полагал поручить и на самом деле уже поручил священникам учить крещенных инородческих детей на их природных языках сначала в домах, а потом в школах? Очевидно тоже, чтобы эти дети были в своем роде миссионерами.

Наконец, для сопоставления дела нельзя не остановиться вниманием и на следующем изложении Автора статьи о школе. Он говорит во 1-х, что «состязаться с магометанством очень трудно, ибо в среде крещённых Татар распространяется магометанская грамотность; они отдают детей своих в татарская медресы. Есть из числа их довольно ученые по мусульмански, знакомые не только с магометанскими молитвословиями, но и со схоластическим богословием»¹²⁵. Во 2-х Автор рядом с этою трудностью ставит на вид и то, что «магометанство, сравнительно с господствующим по закону Православием, на деле имеет более средств, как то: больше мечетей, больше мулл, больше школ, даже более свободное книгопечатание, потому что коран и другие мусульмански вероучительные книги разрешаются без особых формальностей на месте в Казани, тогда как священные книги должны подвергаться отдаленной и продолжительной цензуре¹²⁶. Другой Автор рассказывает, что он сам видел во время своего путешествия Татар – мелких торговцев, которые вместе с прочим товаром развозили для продажи магометанские книги¹²⁷, тогда как книги христианского содержания на Татарском языке не распространяются для крещённых. Но если, по сознанию и заявлению этих авторов, как специалистов и ревнителей Православия, «все это составляет такие вопиющие недостатки и затруднения, не устранивши коих, едва ли можно и помышлять об успехе в отпоре возникающего пропогандизма со стороны мусульманства», – то они же сами свидетельствуют и за все наше прежнее изложение дела, где сам высокопр. Филарет всемерное прилагал попечение как об умножении церквей и распространении школ в инородческих приходах, – так и касательно перевода и издания и распространения книг христианского содержания на местных инородческих языках и проч.

Напоследок всего как представятся на взгляд и суд читателей следующие строки одного из указываемых авторов, следивших специально за настоящим религиозным положением крещённых Татар, и к тому же на местах их жительства во всей натуре их быта и состояния. Автор пишет: «Нельзя не пожалеть, что у нас очень мало обращено внимания в семинарском образовании на местные потребности епархии. Положим, что большинство известной епархии составляют русские жители, – другая, большая часть населения. состоит из Чуваш и Татар крещённых и некрещённых. И что же? В семинариях этих же самих епархий больше употребляется времени на опровержение религии католической, чем, положим, магометанской; между тем как священникам этих епархий не приведется в жизни говорить с католиками, а постоянно будет приводиться говорить с Чувашами, Татарами, Черемисами и другими инородцами. Священник, определившийся в инородческий приход, не зная большею частою языка своих прихожан, очень естественно, не может пастырски действовать в своем положении и не знает, что происходит в его приходе»¹²⁸. И еще: «Хорошо было бы определять, особенно в приходы крещённых Татар, людей знакомых с мусульманством и восточными языками на правах учителей. Они бы, мало-помалу, научали детей крещённых татарских», да и самих родителей их христианской Вере и проч.»¹²⁹... Как, говорим опять, кажутся для читателей эти рассуждения специалиста и современного живого наблюдателя дела? Не самое ли точное и буквальное и здесь повторение того же самого, что мы видели прежде, – как относительно образования воспитанников Семинарии для определения их в священники инородческих приходов со специальным знанием языков и местных иноверных религиозных учений, так и назначения некоторых из них в учители сельских приходских школ? Во всяком случае нынешнее религиозное отступническое движение крещённых Татар и других инородцев свидетельствует само собою, что как начало и причины его почти совершенно те же, из коих произошло бывшее в 1827 г., так и пути и меры и весь образ действования к пресечению его могут быть по преимуществу те же, какие употреблены были высокопр. Филаретом, и тем более, что и сами отпадающие помнят прежнее движение и указывают даже, как и что было сделано в ту пору со стороны Начальства, и этим самым как бы вызывают и просят тех же самых действий для их образумления.

Вот почему поступивший на Казанскую кафедру (1866 г.) Архипастырь Антоний отнёсся с таким чувством благоговейной памяти к имени в Бозе почившего, что не обинуясь свидетельствовал это торжественно перед лицом всей своей паствы, ещё живо памятующей время служения приснопамятного святою жизнью и апостольскими трудами Архипастыря Филарета, – свидетельствовал так: «Верую, что блаженный дух в Бозе почившего, в ряду целого сонма прочих Святителей, носится и теперь над сею же, бывшею его паствою, с живым участием в судьбах её, а с нею и всего сопредельного края, и не престаёт немолчно вопиять перед престолом Господним на небесах о помощи и благопоспешении позднейшим преемникам Святительской кафедры в здешней прежде тёмной, ныне же просвещённой стране Казанской»¹³⁰. Да замечательно и можно сказать знаменательно, что именно в такую, а не иную пору, т. е. в пору возникшего (в 1866 г.) религиозно-отступнического движения крещённых инородцев, так близко сходствующего с бывшим во дни служения в Казани в Бозе почившего, последовало по воле Божьей и Монаршей назначение не кого иного из Епископов на Казанскую паству, как преосв. Антония. Остается верить, что и в этом самом деле участвовал благодатно-блаженный дух самого же в Бозе почившего!!.

Этими веровательными чувствованиями и убеждениями заканчиваем первый отдел повествования об Архипастырской деятельности высокопр. Филарета на поприще его служения по отношению собственно к той специальной задаче, для которой он был назначен в Казанскую паству. Но в Казанской же пастве, как всякому известно, находится весьма значительная численность и тех, кои по слову Апостола от нас изыдоша, но не быша от нас... (1Ин. 11:19). Мы разумеем раскольников. Само собою разумеется, что по отношению к этим заблуждающим высокопр. Филарет, как занятый, главным образом. Делом, специально ему назначенным» по обращению инородцев, не мог проявлять особенных своих действий. К тому же в те времена по делам о раскольниках вообще существовал особый учрежденный Секретный Совещательный Комитет в С.-Петербурге¹³¹, и все действия на местах по отношению к ним имели свой особый характер. Но для нас замечательно здесь то, что высокопр. Филарета находился, как очевидно, в особенных отношениях к этому Секретному Комитету. Это несомненно доказывается имеющимся у нас в биографических материалах документом, написанным собственноручно высокопр. Филаретом на одинадцати страницах большего письменного листа. В самых начальных строках этого автографического документа читаем следующее. «По препоручению Секретного Комитета о раскольниках сообразив, составленные в разные времена, предположения и сделав из оных извлечение таких, которые можно употребить с пользою для ограждения Православной Церкви от ересей и расколов, нужным нахожу: Во-первых – сохранять общие и непременные правила, сообразные коренным законам Самодержавия и постановлениям Православной Церкви для постоянного руководствования ими в сем деле. Во вторых – постановить правила частные, сообразные обстоятельствам, распространявшихся в Российском народе, ересей и расколов для постепенного уменьшения оных и обращения заблуждающих в недра Православной Церкви¹³².

Почему последовало такое препоручение от Секретного Комитета именно высокопр. Филарету, ни из каких данных не видно: но совершенно естественным и понятным представляется это дело из того, что нам известно уже из сведений относительно Архипастырских действий высокопр. Филарета в отношении к раскольникам в Калужской Епархии, в которой находилось большое множество раскольников и в самом городе Калуге и особенно в главном гнездище их в г. Боровске¹³³. Эти то, указываемые теперь Калужские действия, несомненно, не были безызвестны, где и кому следовало, и особливо когда организовался самый Секретный Комитет, и тем более, что последний учрежден был с Высочайшего утверждения, именно в 1825 году, когда высокопр. Филарет в течение шестилетнего своего служения в Калужской пастве (с 1810 по 1825 г.), действительно явил всю свою Архипастырскую ревность в рассматриваемом деле так, как торжественно и засвидетельствовал это сам о себе в известных словах его в последнем слове при прощании с Калужскою паствою: «Господи Сердцеведче, – взывал он молитвенно, – ты веси, сколько сердце мое воздыхало и будет воздыхать к Тебе за сей знаменитый благочестием и добродетелями град, да очистится от последних останков заблуждений и суеверий, и пр.!» А как эти заблуждения и суеверия были именно раскольнические, то возможно ли допустить, чтобы бывшие сердечные воздыхания Архипастыря Калужскаго и ограничивались одним только этим временем служения его... Напротив, как нельзя более естественно, что вступивши через три только года, в Казанскую паству и узнавши, что и в ней, начиная с самой Казани, в разных городах находились в большой численности, зараженные раскольническими заблуждениями и суевериями, высокопр. Филарет не мог не предаваться тем же сердечно-молитвенным воздыханиям о состоянии этих заблуждающих. Правда, как мы уже выше заметили, отношения и действия высокопр. Филарета к раскольникам в Казанской пастве не могли, особливо в первые годы, проявляться особенным образом, при неусыпных специальных его попечениях и трудах по обращению инородцев, – но зато, где и когда могли только открываться уместность и возможность, он естественно не мог оставаться равнодушным и к этому своему Архипастырскому делу. Дело же это тем более могло быть с его стороны, в той или другой мере, успешно, что он был уже вполне знаком с общим духом и характером раскольничествующих из прежних живых опытов и действий своих в Калужской пастве. А если припомним, – каков был взгляд высокопр. Филарета на состояние раскольников и каков был дух и образ его отношений и действий в Калужской пастве, и каковы были самые плоды, то оставалось бы только придти к полному убеждению, что и здесь в Казани была бы несомненно та же, по слову святоевангельскому, жатва на ниве, если бы было доступно, при всех прочих непомерных трудах, вступить ему специально на поприще возделывания этой нивы... Впрочем, свидетельством в этом отношении может служить изложение тех правил – общих и частных, которые были составлены высокопр. Филаретом по препоручению, сделанному ему Секретным Комитетом.

Что касается же самых фактических и вообще документальных данных, то мы не можем представить их по самому их отсутствию, которое само собою оказывается естественным. Мы можем представить один только факт, который был вкоротке напечатан¹³⁴, и в подробности изложен в рукописи¹³⁵. Факт этот, впрочем, один говорит собою весьма много.

«Во время одной из поездок по обозрению Епархии, высокопр. Филарет, перед самым возвращением в Казань, остановился в Услоне, – селе, находящемся как раз против самой Казани на другой (правой по течению Волги) стороне. Остановка продолжалась весьма значительное время от того, что по случаю сильного ветра никак нельзя было переезжать через Волгу. Во время этой остановки, когда собралось большое множество народа из Православных ради принятия благословения от Владыки, оказались тут же и многие из раскольников, явившихся собственно из любопытства. Не заметить и не отличить последних само собою было невозможно... Владыка пожелал воспользоваться этим случаем для личной беседы с раскольниками. Последние стояли в своей толпе поодаль, но Владыка, преподавая каждому из Православных благословение, постепенно приближался и к раскольникам и, находясь в нескольких шагах от них, громко обратился к ним со словами: «А что же вы люди, стоите зряще и отступивши от своих же односельчан?! Ведь все они Русские, а не Татары или Черемисы, – как и вы сами, – что видно по всему... Ответа не было никакого, – а только говор между собою во всей толпе... Владыка, сделав несколько шагов, еще заговорил с ними: «Что же вы, и впрямь сказать, как бы дичитесь и своих-то,.. или, быть может, дичитесь более всего меня... Но напрасно; видите, я сам подхожу к вам и не дичусь по вашему...» – «Да что нам до тебя, – был ответ и мы-то тебе почто нужны... Ступай, куда едешь... а мы так сами себе... – «Да зачем же вы так не ласковы, что и слова-то перемолвить не хочете, – разве вам я враг какой...?!» – «Нечего толковать-то нам с тобою, так и заводить речи не почто...» – «А я, вот, хотел бы поговорить с вами и, само собою, не как-нибудь, а по Божьему...» – «У нас есть и без тебя свои такие толковники...» – «А что же, нет ли кого из этих ваших толковников; вот бы и потолковали сообща... и я бы их послушал, коли они и вы все не хочете, чтобы я говорил...» – «Есть-то у нас есть, да не про твою, видно, честь... послышался в этих словах явно грубый голос...» – Владыка продолжал было еще заговаривать смиренным и приветливым тоном, но не тут-то было... толпа, хотя Владыка подошел и очень близко, не уклонялась, но ответов прямо на слова Владыки не было, а лишь слышался говор в среде толпы, более и более крупный и явно неприязненный... Наконец, один из впереди стоявших особенно грубым и дерзким тоном проговорил прямо Владыке: «Вот что... отец, отваливай-ка ты на ту сторону, а мы еще посмотрим, как-то по добру по здорову переплавишься... А пробудешь еще подольше здесь, так мы, пожалуй, и парома не дадим: – вишь какая непогодь разыгрывается...» – Священник села Услона, находившийся близ Владыки, сказал ему в полголоса, что лучше удалиться, потому что он знает по опыту, до чего может простираться дерзость некоторых известных ему лично, коноводов в среде местных раскольников, из коих один и произнес сказанный дерзкие слова... Владыка, как бы задумавшись на минуту и, заметно, произнеся с глубоким вздохом какие-то молитвенные слова и высказавши свое сожаление о нелюдимости предстоявших, – и помолившись на церковь, стоящую на виду, на склоне горы, отправился к перевозу. Ветер заметно стал утихать и переезд через Волгу был спокойный.

Но что же, – говорит Автор рукописи, – каков был результат этой грустной до глубины души сцены, представившей такую крайнюю очерствелость сердец в толпе заблуждающих, о которой справедливо сказать словами Господа, повторившего слова Пророка Исаии: «ослепил очи их и окаменил сердца их...». Результат, – продолжает Автор, – был следующий: «Владыка с перевоза отправился в свой загородный дом. Стало вечерять; он вышел на балкон и видя, что ветер снова стал усиленно дуть, а с западной стороны из-за Волги надвигалась уже черная туча, Владыка сказал стоявшему вместе с ним келейному о. Назарию, – (который и передал мне – Автору все, теперь излагаемое): «Вот видишь, как Господь милостив к нам: ветер-то, как видно, теперь сильно разыграется, да и туча идет страшная грозовая, и как раз надвигается она на Услон; мужика-то угадали, когда нас стращали, что мы и не переплавимся через Волгу: а вот теперь кого захватит на пароме, то спаси Бог от несчастья; особливо в такую пору, когда почти совершенно темнеет. Постоявши немного, Владыка сказал: ну, я пойду совсем в свою половину на ночлег; надобно отдохнуть хорошенько после перетряски. Я, говорил о. Назарий, тоже, приперши двери на балконе, пошел в свою комнату, чтобы вынуть все, бывшее в дороге из чемодана. Ветер между тем тут же превратился в чистую бурю... Послышались тотчас же и раскаты грома и молнии так и блещет ежеминутно... ! Чтобы не тревожиться от её блеска, я стал спускать на окне в моей комнате занавеску, – и тут-то я увидел, что Услон весь почти в зареве... так я и ахнул... Вбежал ко мне в эту же минуту и послушник, ездивший с нами по Епархии и чуть не кричит... Батюшка, батюшка, смотрите, что с Услоном-то стало... Услыхал наш говор и Владыка, позвонил и спрашивает: что такое?! В ту же минуту вышел он к балкону, и лишь только увидел страшное зарево, тут же пал на колена и взмолился про себя... Я услышал только слова: «Господи, да не яростию обличиши нас, ниже гневом Твоим накажеши нас... о Господи! не постави им во грех... но пощади и помилуй...». Привставши же, снова сделал земной поклон прямо на город с молитвенными словами: «Заступнице Усердная, всех нас Заступи! Святителие Христовы молите Бога о нас!..» Затем безмолвно ушел в свою половину... Этот пожар на другой же день стал известен, хотя самый случай посещения Владыкою Услона не был еще известен... Но, вскоре же, это стало предметом общих разговоров, – говорит Автор, – когда оказалось, что погорели почти исключительно раскольничьи дома и самый удар был прямо на дом того дерзкого, который сказал Владыке последние угрозные слова... Когда об этом пожаре стало известно Казанским раскольникам, именно купцам, к которым сами погорельцы обратились, как к своим радельцам – благодетелям с просьбою о помощи, и когда последним, волей не волей, должны были передать и о том, что было у них со Владыкою не задолго перед пожаром, тогда и все уразумели, что должно... и с той поры, сколько было известно, стали относиться не так презорливо ко Владыке, а иные не слишком закоренелые или отчасти потаенно только державшиеся раскола начали по возможности, сближаться с ним, и некоторые постепенно оставляли раскол, и присоединялись или к единоверию, или даже прямо к Православной Церкви, хотя это присоединение последних и не требовало формальностей потому, что и самое их отступление было потаенное... В этих последних случаях сам высокопр. Филарет ограничивался более всего личными вразумлениями и назиданиями обращавшихся, давая знать только священникам словесно. О подобных случаях узнавал и покойный высокопр. Антоний от этих самых лиц, сделавшихся уже совершенно Православными, а через них узнавал и о некоторых, которые подобно первым, близки были к оставлению раскольнических, хотя и не твердых, убеждений, а заключавшихся более всего во внешних молитвенных действиях и обрядностях на манер раскольнический, что особенно заметно и по обращении их в Православие, например в перстосложении или в чествовании икон преимущественно старинной иконописи. Об указываемых фактах, бывших во дни служения высокопр. Филарета, самому мне – пишущему – приводилось слышать от подобных лиц, – именно из среды почтенных купеческих семейств, с благоговением вспоминающих его имя за спасительное их вразумление и обращение в недра Православной Церкви. «И истинно сказать, – приговаривали некоторые, – как отрадно было для нас быть под его Архипастырским благовниманием и чисто отеческим участием; да и в храме-то Божием при его Богослужениях и проповедях, бывало, молишься не намолишься; а когда послышишь о всех прочих его Святительских действиях, хотя и со стороны, то не нарадуешься всей душой, что Господь даровал нам иметь такого истинного Владыку, и молитвенника, и благотворца, и даже чудотворца. как есть святого...»¹³⁶.

Здесь мы совершенно заканчиваем первый отдел нашего повествования и начнем предлежащий второй с изложения Архипастырского служения высокопр. Филарета собственно по отношение ко всей пастве, начиная с примерного усердия к службам Божиим с учреждением им новых церковных служений.

«Как среди постоянной и многосторонней неутомимой деятельности на поприще просвещения инородцев, так всюду и всегда виден и осязателен был один и неизменный дух и образ его истинно-святительский, выражавшийся в его благодатно-духовном настроении и богослужебных и молитвенных действиях. Прежде и выше всяких других служебных обязанностей и действий самых успехов в них он ставил то, чтобы пребыть верным своему высшему званию и служению святительскому – быть яко слуга Христов и строитель Таин Божиих»¹³⁷.

Главные характеристически черты и действия, с которых мы начинаем настоящий отдел повествования, уже знакомы для читателей. Об них мы говорили еще в самое первое время святительского служения высокопр. Филарета, именно на пастве Калужской. Эти характеристические черты и действия, естественно, должны проявляться и на все время последующей жизни и служения в Бозе почившего; хотя они зависели от разных условий времени и места. Здесь, на пастве Казанской, потребность сообразоваться с этими условиями, более чем очевидна. Самый повод назначения и специальная задача деятельности высокопр. Филарета по обращению инородцев должны были требовать во многом иного характера и образа действий по управление паствою. Известно из опытов и примеров, и частных и исторических, что в подобных случаях трудно бывает человеку не измениться, что бывает почти независимо от самого человека, «а собственно по силе обстоятельств и требований времени и места. Но мы отнюдь не видим этого в состоянии и во всех служебных действиях в Бозе почившего. Об этом читаем такое свидетельство в выписке из дел консисторских. «Как среди постоянной неутомимой и многосторонней деятельности на поприще просвещения инородцев, так и всюду и всегда виден и осязателен был один неизменный дух и образ его истинно-святительский, выражавшийся в благодатно-духовном настроении и в богослужебных и молитвенных действиях. Прежде и выше всяких других служебных обязанностей и действий, и самых успехов в них он ставил то, чтобы пребыть верным своему высшему званию и служению святительскому – быть яко слуга Христом и строитель Таин Божиих. Действуя же так, он, потому и достигал благих целей и в отношении к новопросвещаемым инородцам и вообще к верующим чадам своей паствы.

На первом месте мы встречаем следующие сведения, доставленные из Казанской духовной Консистории о служении высокопр. Филарета, как местного Архипастыря, – сведения, свидетельствующие именно о его примерно-ревностном усердии к Богослужению.

«Высокопр. Филарет во все пребывание в Казанской Епархии ежедневно присутствовал в будничное время в Крестовой церкви при Богослужении, а во все воскресные и праздничные дни, а также в среды и пятки великого поста неопустительно сам священнодействовал. В самой Казани, кроме Кафедрального собора и Крестовой церкви, часто служил в девичьем Казанском первоклассном монастыре, где находится Чудотворная Казанская икона Божией Матери, и в других церквах городских в храмовые праздники, а также и в Седмиозерной и Раифской пустынях. В последнюю он нередко уезжал сколько для отдохновения от трудов, столько по любви к строгому чину богослужений, соблюдавшемуся здесь при Игумене Амвросии»¹³⁸. В отношении к сей последней Пустыне в самых записках есть собственное свидетельство его, «что под конец его служения в Казани, (именно в 1835–1836 году), опять открылось в нем желание пустынного уединения, и в Раифской Пустыне он устроил для себя помещение, предполагая там и упокоиться»¹³⁹. Он стремился к этой обители, потому что там было общежительство. К тому же основателем Раифской пустыни был соименный ему иеромонах Филарет: самое это имя уже возбуждало и порождало в нем особенные чувства желаний и стремлений к успокоению себя от трудов внешних – служебных и к подъятию подвигов духовноиноческих, именно в обители своего соименника, дабы, по выражению Св. Церкви, по имени своему проводить тако и житие свое.

Впрочем, кроме этих оснований и побуждений, по коим высокопр. Филарет особенно усугублял свои богослужебные и вообще молитвенные подвиги, были и другие местные и временные причины и обстоятельства. Это во-первых, страшная, особенно в ту пору по своей новости и губительному действию, эпидемия – холера и во-вторых – неурожайное время, приведшее местных жителей в крайне бедственное положение.

Составитель доставленных из Консистории сведений сказав, как мы уже выше видели, о неопустительном священнодействовании в Бозе почившего во все воскресные, праздничные и прочие дни, пишет далее: «а в 1830 г. во все то время, когда город Казань был оцеплен по случаю холеры, священнодействовал Владыка сам ежедневно»¹⁴⁰, и в записках также читаем, что «в холерный год сорок дней сряду ежедневно служил и составил молебное пение, по случаю этого бедственного посещения»¹⁴¹. Но всего подробнее и яснее, и назидательнее прочитать об этом те сведения, который мы имеем в письмах в Бозе почившего к ближайшему его родственнику и самому доверенному его другу, а равно к преосв. Кириллу Вятскому. Сведения эти могут служить далее исторически-статистическим материалом.

«Господь Бог в праведном суде Своем вложил нас в горнило искушения, – (писал высокопр. Филарет в первом письме своем со времени появления холеры). Болезнь – холера, свирепствующая во многих губерниях, постигла и Казанскую паству; из Нижнего Новгорода появилась она в Казани 12-го числа сего (Сентября) месяца. Обширный город сей 13-го числа со всех сторон оцеплен. Мой дом (загородный) в 5-ти верстах от города на самом лучшем возвышенном месте. С братиею дома моего, с протодиаконом, двумя иподиаконами и певчими мы остались за цепью. Каждый день совершаем Божественную Литургию и приносим умилостивительную о грехах наших Жертву. Впрочем все исповедью и причащением Св. Таин приготовлены к искушению. По сей день и час все у нас благополучно. Я совершенно предан в волю Всемогущего Врача душ и телес¹⁴².

В письмах к преосв. Кириллу (Вятскому) читаем: «Грозная туча холеры пришла к нам оттуда, откуда не чаяли. Стерегли границы Оренбургской и Симбирской губернии, а она зашла из Нижнего Новгорода с ярмарки¹⁴³. Здесь о появлении заразы в Нижнем получено официальное известие 10-го числа. Видя неминуемую опасность для Казани, приказал я распустить по домам семинаристов, которые приехали с вакации, – а неприехавшим отсрочить явку до благополучного времени. Признаюсь, смело поступил; – но беспредельно благодарю Господа, что Он вложил мне сию мысль и помог привести в действие: в теперешнем состоянии погиб бы сей цвет Казанского духовенства в тесных Семинарских зданиях и в дурных квартирах, по всему городу рассеянных. Все присутственные места у нас закрыты, а равно и учебные заведения. Меня застала сия гроза в загородном доме, куда я взял протодиакона, двух иподиаконов и певчих, – и с 11-го числа доселе ежедневно совершаем божественную Литургию архиерейским служением. Весь дом мой, оставшийся за цепью, по сей день и час Господь хранит от заразы. Не известно еще мне, сколько пало жертв под сим бичём гнева Божия: но, кажется, здесь доселе холера не так сильно свирепствует как в Астрахани и в Саратове¹⁴⁴. Причиною сего может быть наступающее холодное время. Впрочем, неизвестно еще какой будет конец сему бедствию. Из духовных, к прискорбию моему, поражен холерою один соборный священник очень хороший, Алексей Головцев, воспитанник Московской дух. Академии. Он 13-го числа отслужил Литургию, вскоре заболел и того же числа в ночи скончался. Прочие доселе живы по благости Божией. Помолитесь о нас, Владыко святый, да не до конца прогневается на нас Бог, но во гневе помянет милость свою».

«Из горнила великого искушения Господь Бог изъял Казань и всю, вверенную моему недостоинству паству молитвами Пресвятые Богородицы и всех угодников Его. Косою смертоносной болезни пожато не так еще много, как мы по грехам нашим боялись. В Казани считают около тысячи жертв. А во всей Епархии, хотя еще неизвестно число их определительное, но кажется не превысит трех тысячей; – из числа их более трети Татар некрещённых¹⁴⁵. Меня Господь сохранил со всем домом и свитою. Министра Графа Закревского, доброго, умного и редкого из вельможей, кажется, сам Господь внушил сердцу Цареву послать к нам¹⁴⁶. Он прожил в Казани ровно семь недель. Пребыванием своим и распоряжениями сохранил спокойствие во всей здешней стране и весьма много содействовал к прекращению болезни. Казань всегда будет помнить благодетельное его в ней пребывание. 29-го Ноября он отправился в Тамбов. В Казани теперь совершается благодарственное Господу Богу молебствие к Пресвятой Матери Его. 16-го Ноября сретили мы торжественно из Седмиозерной пустыни Чудотворную Смоленскую икону Божией Матери, которая с тех пор приемлется в каждом доме и кажется, прогостит у нас до нового года. Граждане весьма ободрены Её присутствием; – а болезни и следов совсем нет с 22-го Октября. Нам теперь остается, дарованный Господом, остаток жизни посвятить на святое служение Ему. Из духовных убыло только два священника, а прочие все остались живы и благополучны».

Все эти сведения, конечно, не требуют комментария, чтобы понять и оценить, насколько достойно святительского звания и служения явил себя высокопр. Филарет в годину общебедственного испытания. Наконец, когда уже болезнь прошла, и опасность от нее миновалась, он и тогда не прекратил своих молитвенных подвигов, но призвал и обязал всю свою паству совершать благодарное моление в память избавления от сего бедствия ежегодным, во все последующие времена, богослужебным празднованием.

Об этом деле свято-пастырской ревности по Бозе в сведениях, составленных из документов консисторских, читаем: «Правление высокопр. Филарета Казанскою паствою ознаменовано также, между прочим, учреждением в 1831-м году ежегодных навсегда, в течение Июля месяца, молебствий во всех приходских церквах города Казани Святителям Казанским – Гурию, Варсонофию и Герману в благодарность за избавление Казани от холеры. Данное, по сему случаю духовной Консистории от 26-го Июня, предложение так гласит. «Для сохранения в сердцах благочестивых жителей Богоспасаемого града Казани и их потомков всегдашней памяти избавления от губительной болезни – холеры, свирепствовавшей в 1830-м году, пастырским долгом моим поставляю сделать, сообразное сему происшествию, священное учреждение. Верую всем сердцем, что Господь Бог избавит град Казань от дальнейших губительных действий той болезни теплым предстательством и заступлением Пресвятые Пречистые и Преблагословенные Богородицы и Приснодевы Марии и молитвами Угодников Своих, Святителей Гурия, Варсонофия и Германа, Казанских чудотворцев. Посему пастырским словом завещеваю, во время ежегодного хода по церквам и домам града Казани со святою чудотворною Смоленскою иконою Божией Матери¹⁴⁷, носить вместе с оною св. икону с мощами трех Святителей Казанских, не оставляя и святой иконы с мощами девяти мучеников Кизических. Настоятелям монастырей – Седмиозерского и Кизического и Кафедральному Протоиерею с братиею отправлять священнослужение, как по церквам, так и по домам поочередно; свечные доходы и пожертвования, как на церковь, так и за труды священно-церковно-служителям, разделять на три равные части двум монастырям и Кафедральному собору. Для сего учредить три кружки: одну для доходов свечных, другую для прикладных, а третью для следующих трудящимся. По накоплении доходов высыпать их Настоятелям и Протоиерею и хранить в кладовой Кафедрального собора с верною за общим подписанием кладовою записью. По окончании хода, учинив счет и росписание скопленной суммы, представлять епархиальному Архиерею на утверждение. Консистории завещеваю пастырским словом перед Богом сохранять сие учреждение непреложным в роды родов¹⁴⁸.

Но по чувству веры и особенного чествования к сим местным угодникам Божиим, как покровителям и заступникам града и страны Казанской, высокопр. Филарет не ограничился этим одним учреждением празднества в честь их. До его времени святая память этих Святителей хотя и чествовалась, но во 1-х не повсеместно, а во 2-х не во всe надлежащие дни; и эти-то опущения не замедлил восполнить высокопр. Филарет. В тех же Консисторских сведениях, в связи с вышеописанным учреждением, говорится: «До поступления Его Высокопреосвященства на Казанскую Епархию совершались только празднества в честь св. Германа, и то только в Свияжском Богородицком (Успенском) монастыре¹⁴⁹, где почивают св. мощи сего Святителя; а день преставления св. Варсонофия не был известен даже в Казанском Спасопреображенском монастыре¹⁵⁰, в котором почивают его св. мощи. Высокопреосвященный же Филарет учредил праздновать дни в честь сих Святителей, – именно во 1-х на память перенесения мощей св. Германа 23-го Июля, во 2-х на память его же преставления 6-го Ноября, и в 3-х на память преставления св. Варсонофия 11-го Апреля. Два первые празднества в честь св. Германа он обязал всю Казанскую паству совершать с 1832 г., а последнее в честь св. Варсонофия с 1836 г., которое и совершил сам впервые накануне отъезда своего в С.-Петербург для присутствования в Св. Синоде»¹⁵¹.

Кроме болезни холеры, возбуждавшей особенный дух молитвенного усердия в Бозе почившем к умилостивлению Господа, ниспославшего такое (наказательное) бедствие, вскоре последовало и другое; это – неурожай хлеба и, естественно, соединенный с ним голод для более или менее бедных жителей всех мест его паствы. Бедствие это, распространявшееся на весьма многие губернии, продолжалось в 1833–1834 годах. Сколь велико было это бедствие, достаточно видеть из того, что как значится в Консисторских сведениях, «самим Св. Синодом повелено было указом от 19-го Января 1834 г. совершать во всех церквах чтение особенных молитв об отвращении губительного голода»¹⁵². Но высокопр. Филарет «не имел нужды в этих начальственных распоряжениях при таких бедственных обстоятельствах. Всегда сострадательный ко всем неимущим, видя в настоящем разе неминуемые страшные последствия от голода и всяких нужд в среде своих пасомых, он преисполнен был всею силою чувств человеколюбия, чтобы явиться и молитвенником перед Престолом Божиим и поспешить на помощь всеми, зависевшими от него, средствами. Из сведений открывается, что он ежедневно неопустительно сам совершал положенные молебные пения и чтения об отвращении губительного голода¹⁵³; относительно же его вспомоществования бедствующим от голода он сам свидетельствовал, что «в голодное время много помогал»¹⁵⁴. В Консисторских сведениях говорится, что высокопр. Филарет «ежедневно раздавал в сии годы нищим в милостыню по пяти коп. на каждое лицо»¹⁵⁵. Наконец, он своим пастырским примером и влиянием располагал и побуждал многих достаточных лиц Казанского общества к благотворениям в пользу бедствующих. В письме своем, о котором мы узнаем впоследствии, на имя городского Головы, он указывал, между прочим, «на всегдашнюю готовность городского общества к пожертвованиям для пособия неимущим братиям»¹⁵⁶.

К этим сведениям присовокупляем еще следующие. «После холеры 1830 г., – пишет воспоминатель, – ржаная мука от 40 коп. за пуд возвысилась до 2 руб. 50 коп. асс. Такая дороговизна угрожала бедным многосемейным голодною смертью. Тогда душа Филарета милостивого – Казанского открылась во всем величии. Казань узрела в нем второго Василия Великого. Окончив Литургию в Крестовой и возвратившись в келлии, он высылал иподиаконов с двумя мешками денег для раздачи нуждающимся в дневном пропитании. Однажды при мне спросил иподиакона Андрея какой-то ему знакомый чиновник: по сколько раздаете? – «Каждую неделю семьсот рублей ассигнациями», был ответ. При таком ответе, естественно, возникает вопрос: откуда брал Владыка такую сумму? – Вот источники: раздав запас денег, какой у него был, высокопр. Филарет обратился к жалованью и доходам с оброчных статей. Когда этого не доставало, весь сервиз, скопленный предместниками преосв. Вениамином и Павлом, он заложил меновщику Ложкину, который сам мне о том сказывал, занял денег за проценты и роздал¹⁵⁷.

Еще читаем в сведениях¹⁵⁸: «В бытность свою Архиепископом Казанским и Симбирским, он вполне подражал своею жизнью и делами тому милостивому Филарету, коего носил имя. Так раздавая сам во время голода в 1832 году бедным, что имел, он и других побуждал словом и примером помогать страждущим от голода».

«С целью расположить к благотворительности, посетил он однажды в Казани одного богатого купца во время голода и, при этом, обратил внимание на сына его – сидня, лишенного способности ходить: его поднесли к Святителю. Преосвященный посадил его к себе на колени и, гладя по головке, беседовал о благотворении. По окончании беседы Святитель спустил отрока с колен и, перекрестив его, сказал: «ну гряди, во имя Отца и Сына и Св. Духа». Отрок тотчас же почти побежал к своей матери и с той поры стал ходить. Обрадованные родители со слезами благодарили Святителя и пожертвовали значительную сумму в пользу страждущих от голода».

«Объезжая во время продолжительной засухи Симбирскую губернию, преосв. Филарет подъехал к селу Лаишевке, что вблизи Симбирска. Народ узнавши, что Преосвященный будет проезжать этим селом, собрался во множестве из окрестных деревень и, окружив его, на коленах и со слезами умолял помолиться, чтобы Господь дал им, умирающим от голода, дождь. Тронутый их слезами, Владыка, хотя и не располагал прежде тут останавливаться, – остановился и пошел в храм помолиться с народом за всенощной. На другой день сам служил раннюю обедню, за коей все молились о дожде. Утро было светлое, небо ясное и, по-видимому, не обещало дождя. Но в половине Литургии поднялся ветерок, показались одно за другим облака, кои сгустились в тучу и, наконец, разрешились обильным дождем, так что Владыка, отслужив Литургию, поехал под ливнем, сопровождаемый благословениями собравшегося народа».

Присовокупляем к этим сведениям еще следующие, сообщенные письменно высокопр. Антонию от семейства фамилии Геркен (из помещиков Казанской губернии).

«Благословенная страна, в которой по благости Божией Иерарх, как Ангел и человек небесный святыми молитвами своими низводит благодать и милосердие Божие. И счастливая Казань была под покровительством благодатных молитв такого Святителя во время пребывания в ней Высокопреосвященного Филарета. Мы, недостойные, имели счастье пользоваться милостивым расположением Преосвященного и не раз были облагодетельствованы силою святых его молитв. Вот случай, который с чувством сердечного умиления осмеливаюсь описать: – «В Мае месяце 1833 г. до Преосвященного дошло известие, что за Камой в деревне моей матушки градом побило весь хлеб. Преосвященный, как милостивый и сердобольный Архипастырь, сочувствуя несчастию всех огорченных по безмерной доброте своей, решился ехать за Волгу, где была другая деревня матушки – постоянное её пребывание. По приезде Преосвященного, когда матушка объявила ему всю свою радость его посещения и удивление, что так случилось неожиданно, – то милостивый Филарет отвечал: «я привез тебе огорчительное известие и потому приехал сам, чтоб тебя утешить. У тебя за Камой градом выбило хлеб, но ты не будь малодушна, приими это посещение Божие как истинная христианка с благодушием и покорностью воле Божией: Он послал скорбь. Он же Всесильный, пошлет и помощь, уповай на Его милосердие. На другой день Высокопреосвященный служил Литургию и после молебен с коленопреклонением. Владыка служил с таким глубоким сердечным чувством, с таким умилением, что мы все предстоящие молились со слезами. При отъезде Преосвященный, прощаясь с матушкой, повторил ей свое Архипастырское наставление «предай себя воле Божией и твердо веруй и уповай на Его помощь и милосердие». Матушка, утешенная неожиданным приездом и сочувствием милостивого Филарета, укрепленная его назидательною беседою, вполне предала себя воле Божией. При начале жатвы послала узнать, в каком положении поля. Посланный возвратился 7 Июля и на вопрос матушки: что поля? он представил сноп необыкновенной вышины соломы и величины колосьев, присовокупляя, что поле на удивление всем; Господь чудо совершил; перебитая солома срослась и после града такой пошел сильный побег, такой силы и высоты хлеба, какого никогда небывало. Вот сила молитвы Святого человека Ангелу подобного. С глубоким чувством сердечного умиления и благоговения мы и доднесь чтим незабвенную память Высокопреосвященного Филарета, почитая его всегда как истинного Архипастыря и как Угодника Божия еще при жизни его временной, о чем имели утешение узнавать и от других лиц. – Екатерина Геркен».

Представим еще из записок преосв. Герасима следующий факт.

«В Казани жена одного купца жестоко и долго страдала в муках рождения, не находя ни от кого для себя облегчения; наконец она просит своего мужа сходить к преосв. Филарету и попросить для неё пояс его, в полной уверенности, что Господь может через него подать ей в ужасных её страданиях ослабу, подобно тому, как некогда от платков и полотенцев Ап. Павла получали верующие уврачевание. И что же? когда возложили на больную принесенный пояс, она тотчас же разрешилась благополучно. Плодом же этого события было именно то, что освобождённая от недуга, а может быть и спасённая и от смерти родильница, а равно и муж её, по наставлению того же Архипастыря чудотворца, посетившего их по их усерднейшему желанию и приглашению, чтобы он лично благословил и новорождённого, готовы были дать всякое приношение от своих нескудных средств на дела Богоугодные»¹⁵⁹.

О подобных посещениях добрых семейств упоминаемый прежде доставитель сведений¹⁶⁰ говорит: «Владыка Филарет не отказывался от приглашений желавших принять его в дом свой, но не желал только, чтобы в это же время были сторонние лица в качестве, обыкновенно называемых, гостей, равно как и не позволял предлагать ему какие-либо нарочито приготовляемые угощения... Более всего он желал при этом видеть всю семью от малого до старого и всю обстановку, как она бывает обыкновенно обыденно... Замечательным для всех семейных в подобных случаях представлялось то, что дети, иногда и нелюдимые, ко Владыке наоборот все, как говорится, так и льнули... хотя по виду и по приемам Владыка казался обыкновенно будто угрюмым и малоприветливым.

На эти посещения высокопр. Филарет, – по словам помнящих, – обыкновенно употреблял послеобеденное время. И вот тут-то и предметом взаимного собеседования и плодом последнего была именно та милостыня со стороны посещаемых, известная Тому, Кто воздаст и за чашу холодной воды... Эта милостыня (о чем мы видели уже и прежде) была особенно дорога во дни скудости – во время голодных годов. В частности же плоды этих посещении являлись в возбуждении христианских чувств примерного усердия и ревности к созиданию многих новых и благоукрашению прежде существовавших, храмов Божиих в г. Казани, так как до времени служения высокопр. Филарета и храмов было немного, а многие из них были не благоустроены вследствие бывших пожаров, начиная еще с Пугачевского разгрома, и от последующих, из которых последний был в 1815 г., когда и самый собор Кафедральный и Спасский монастырь сделались жертвою пламени. О всех этих сооружениях храмов и пр. читаем следующее сказание в рукописи, упоминавшегося не раз, г. Карачева. Во время Архипастырствования Владыки Филарета были сооружены: I) церковь Екатерининская – точнее Боголюбская в Адмиралтейской слободе, составляющей нераздельную от города часть, купцом Сергием Павловым¹⁶¹; II) церковь Николо-Вешняковская в самом городе на Вознесенской улице; III) при церкви Воскресенской великолепная колокольня с церковью в нижнем этаже её, во имя св. преподобного Сергия Радонежского, сооруженная купцом Крупениковым; IV) Владимирская колокольня, отличающаяся от прочих своею высотою – купцом Корюкиным; V) Престол во имя второго Святителя Казанского Германа в колокольне Кафедрального Благовещенского собора – купцом Чижевым, украсившим местные иконы в самом Соборе серебряными ризами. Богачи стремились один другого превзойти возведением Богоугодных памятников – свидетелей их набожности, воспламененной благоговейно чтимым иерархом-постником и великим молитвенником, как обыкновенно величали все приснопамятного Владыку. Он же, как Приставник Винограда, насажденного потами Св. Гурия, Варсонофия и Германа, благоговея к их Апостольским трудам, соорудил величественное ложе под великолепною сению и серебряную раку Святителю Варсонофию и поставил среди соборного храма Спасопреображенской обители, им устроенной, да возляжет и возрадуется на ложе своем Преподобный Киновиарх, неусыпно назидая братию, в его обитель пришедшую, как в тихое пристанище от треволнений мира и богомольцев, в его веригах ищущих исцеления от трясавицы. Торжество при этом было величественное и знаменательное. В день храмового праздника 6-го Августа перед Литургиею крестный ход, вместе с принесенною Чудотворною Казанскою иконою Божией Матери, двинулся около Собора монастырского; за ним священнослужители и священноиноки несли на раменах Святителя Варсонофия, во гробе возлежащего, провождаемого идущим по его стопам Иерархом Филаретом. «Войдя в церковь, Почивший телом, но духом предстоящий Престолу Господа на небесах, притек к алтарю и обратясь к предстоящим, возлег на ложе своем, и все узрели «Светильник на свещнице. Я потому позволил себе, – говорит Автор, – распространиться об этом явлении, что сам был очевидцем того восхищающего духовного впечатления, которое оно произвело на всех предстоящих, так как и всякое слово и всякое действие совершавшего это торжество было всегда живо и действенно, умягчало, согревало и оплодотворяло не только сердца всех, более или менее расположенных, но и сердца неподатливых и даже очерствелых оплодотворяло смотря по роду истин и предметов, о которых обращал свое слово святочтимый Архипастырь, и по тому чувству и направлению, которое он, так сказать, влагал в душу послушающих его»¹⁶².

Эти заключительные слова цитуемого Автора рукописи вызывают и в нашей памяти следующие два несомненные сказания, которые как раз подходят под вышесказанную последнюю категорию благодейственного влияния на сердца людей, и неподатливых, и очерствелых в чувствах. Самый же образ действования высокопр. Филарета и значение самых фактов, настолько характерны, что мы считаем вполне достойным изложить их с подробностью и возможно подлинными словами рассказчиков.

Первое сказание о сооружении церкви Боголюбской купцом Серг. Егор. Павловым было выслушано мною в присутствии бывшего Казанского Викария, преосв. Павла (нынешнего Епископа Саратовского)¹⁶³. «Купец Сергий Егор. Павлов начал в известное время (в самом начале этого столетия) производство и торговлю по части кожевенной, вел её самым успешным выгодным образом, и потому в описываемую пору (1828–1830) имел уже огромный капитал и стоял в ряду почетных купцов, но был, между прочим, скуповат или чересчур бережлив и расчетлив... Посетивши его однажды по его приглашению, высокопр. Филарет обратил внимание на устройство его дома и завода, и на то пространство на целых два квартала местности, из которых один квартал против дома по направлению к Казани, оставался еще незастроенным, и не замедлил высказаться, что это место было бы весьма хорошо для устройства церкви, потому что находившаяся тут церковь была небольшая деревянная и совершенно обветшавшая, построенная еще в бытность Императрицы Екатерины в Казани в честь Её тезоименницы – Св. Великомученицы Екатерины. Что было бы, – говорил Владыка, – весьма полезно для жителей Адмиралтейской слободы, в которой хотя и была еще другая церковь – Макарьевская, но на другом конце; к тому же населенность слободы весьма значительно стала увеличиваться. Купец Павлов вскоре явился к Владыке и открыл свое желание последовать сделанному указанию Владыки, признавшись перед ним искренно, что слова его глубоко запали в душу жены его Евдокии. «Да, – сказал ему Владыка, – я и сам признаюсь тебе, что у меня родилась мысль в бытность у тебя внезапно, по какому-то наитию, и несомненно, не без воли Господней... Радуюсь я и за твою жену. К тому же сказать, – богатство у тебя большое, детей же всего одна малая дочь, а больше-то и не будет... итак, – яже уготовал еси... кому сия будут?! Не скрою от тебя и той грустной мысли о тебе, что ты, как слышно скуповат и потому едва ли ты в состоянии был творить дела милосердия по Евангельскому, т. е. чтобы не ведала и шуйца, что творит десница, – а разве как-нибудь иначе... то есть, когда люди не в Бога, а в себя богатеют... а потому и творят ради славы своея... Если же теперь сам Господь посетил тебя и жену твою такою милостью, что вложил в души ваши под влиянием моего грешного, но Святительского слова, святую мысль о сооружении св. храма, – то возблагодарите Господа и, помолившись усерднее, чтобы эта мысль перешла в дело, приступайте немедленно; подавайте мне прошение, закажите план и приготовляйте теперь же место и материалы. Помолюсь и я о благопоспешении вам в сем святом деле».

«При богатых средствах моего покойного тестя все дело, как говорится, сразу закипело... Бывши тогда еще приказчиком у него по найму, я сам – говорил рассказчик Прибытков, – весьма удивился такой вдруг происшедшей перемене в состоянии моего хозяина. При найме рабочих и при покупке материалов, что главным образом было поручено мне, я только и слышал от хозяина, – нанимать рабочих хороших, честных, трезвых, материалы закупать возможно лучшие, – в цене и плате денег отнюдь не стесняться, – и даже для рабочих, сверх условной платы за работы, давать приличную пищу бесплатно... одним словом – скупости не осталось и тени... Составление плана тоже не замедлилось. План этот был на церковь однопрестольную. Сергий Егорович явился с планом к Владыке Филарету: он одобрил и тут же спросил: а во имя кого будет храм? Спрошенный как бы замялся... и вдруг стал говорить, совершенно не имевши и мысли этой предварительно, а родилась она у него, как он сам признался, только тут. «Не знаю, Владыка святой... мы желали было с женой посвятить храм Святителю Николаю... а не то Св. Преподобному Сергию», или Св. Великомученице Екатерине, чтобы за её предстательством благополучно возросла наша единственная дочь». – Говоря это, снова примолвил покойный, я решительно говорил то, чего и не думал никогда... Владыка отвечал: «гаданья здесь совершенно неуместны... Иди с миром и помолитесь с женой, посоветуйтесь и решитесь окончательно». Когда все это передал Сергей Егорович своей жене Евдокии Никоновне, то она сказала: «знаешь ли, что я тебе поведаю Сергей Егорович... когда ты отправлялся к Владыке, я затеплила вон там перед Боголюбскою Божиею Матерью три свечки и стала молиться именно о том, чтобы Господь благословил через Владыку начать нам поскорее самую постройку церкви. Но вдруг во время же молитвы запала мне в душу мысль: «не лучше ли нам благословиться устроить церковь большую трехпрестольную... во имя Святителя Николая, да во имя Св. Преподобного Сергия и во имя Ангела нашей Катеньки – Св. Великомученицы Екатерины... и коли бы ты не успел мне передать то, что высказал ты перед Владыкою, совершенно не думавши об этом, как и мне известно, – то я решилась бы непременно просить тебя, чтобы церковь начать строить трёхпрестольную». В тот же час решено было послать за архитектором, которому и заказано без всякого замедления составить новый план. Явившись с этим новым планом к Владыке, покойный тесть просил позволения переменить прежнее прошение и возвратить прежний план, а взамен его принять новый на церковь трёхпрестольную, рассказавши ему при этом во всей подлинности, – отчего и как произошла эта перемена желания его и жены. Владыка, глубоко умилившись рассказом, перекрестился обратясь к иконам и безмолвно осенил святительски обеими руками предстоявшего, и взявши план новый, с возвращением прежнего и бывшего у него прошения, сказал: «перемени это как должно и обозначь в нем определенно, – во имя кого должны быть все три престола». Тесть обратился к Владыке: не угодно ли Вам решить этот вопрос, – и мы беспрекословно исполним... «Нет, раб Божий Сергий, здесь нет места для моей угодности... она может быть больно не угодна для Господа и я не дерзну никак, как сказано в Слове Божием, одолжать Господа своими грешными советами... да и вашу волю связывать в этом деле я не в праве. Иди с миром и с женою твоею помолитесь усердно и я помолюсь».

«Написать новое прошение, само собою, было делом одного часа, но супруги-старцы чем более рассуждали, чтобы окончательно решить вопрос о наименовании престолов, тем более приходили в какое-то неодолимое затруднение. «Жена моя сначала попеняла было мне, что я не умел будто добиться у Владыки его собственного решения – во имя чье посвятить главный алтарь... я отвечал, конечно, что поделаешь, когда он наотрез сказал, что нет и нет... а что нужно только молиться Богу, и сам обещал... Прошел этот день, прошел и другой, – мы все-таки ни на чем не порешили... В следующую же ночь случилось так: легли мы спать, помолившись, конечно Богу, только нет мне сну ни на волос до самого первого часу: услышал я через перегородку, что будто и жена не спит... я окликнул её, – она откликнулась. Я говорю: «что это за напасть, глаз не могу сомкнуть доселе»... и она тоже мне в ответ, и прибавила: «верно мы Богу плохо помолились»... затем, вставши, пошла она поправить лампадки у божницы и также у иконы Божией Матери Боголюбской, что находилась отдельно в зале. Затем я, и как оказалось, и жена моя вскоре же заснули. Но вдруг, как только я проснулся, не через долго жена моя окликнула меня: «что ты проснулся давно?» Нет, а в сию только минуту, – да и я то только что... и сказать тебе, не дарма... я видела, – сказала она, – сон и как лишь он кончился, я вдруг встрепенулась и услышала, что ты не спишь... Ну, сказал я, встанем же совсем... да и пора кажется... Когда мы убрались совсем и помолились, я и спрашиваю жену: «какой же сон-то ты видела?» Только она начала рассказывать... я перебил её, и говорю: «погоди»!.. и начал сам продолжать, точь-в-точь то самое, что она хотела передать мне подробно из виденного сна... Тут я и сам просто изумился... и вот мы давай продолжать так: то скажет она несколько слов, а я перейму её речь и продолжу – и наоборот, доколе довели мы общий рассказ о виденном во сне весь до конца. Тут то мы, наконец, и ахнули и всплакнули от умиления»...

«Сон состоял вот в чем, – продолжал, рассказчик Пав. Алекс. Прибытков. «Виделось им обоим, что откуда ни взялось огромное стечение народа около их дома, часть проходила прямо и в дом; затем появилось шествие, как есть крестный ход с хоругвями, иконами и подсвечниками фонарными. Собравшиеся же в залу стали ставить множество свечей под нашею Боголюбскою Иконою... Вдруг явился и Архиерей и благословил снять Икону и нести из дома вместе с крестным ходом... Они – тесть и теща – успели только взглянуть в окошко, куда понесли Святую Икону... и увидели, что прямохонько к месту, назначенному для церкви. Им стало так и грустно, и радостно, что, как говорится, всю душу захватило... от чего они оба тут же и проснулись...

«В тот же самый день, тесть мой С. Е. поспешил к Владыке, предварительно заехавши в Собор отслужить молебен Боголюбской Божией Матери. Когда же он доложил Владыке, что он и жена решили непременно освятить главный храм во имя Боголюбской Божией Матери, то он, умиленно перекрестившись, сказал: «ну вот, раб Божий, видно, Господь молитвы и нас грешных услышал... Однако ты скажи мне, отчего у тебя с женой родилось такое усердие к Боголюбской Божией Матери?..» Тесть рассказал ему всё во всей точности... Выслушавши всё безмолвно и только по временам возводя взор свой горе и, наконец, глубоко вздохнув, Владыка тут же осенил тестя обеими руками и сказал: «отправляйся же теперь с миром и радостью и приготовь к завтрашнему же дню дополнительное к прежнему прошение, заявление мне о всех трех алтарях, во имя кого они имеют быть посвящены, т. е. начиная с Боголюбской Божией Матери. Завтра же я сам непременно посещу дом твой и осмотрю окончательно в подробности все место, назначенное для храма».

«На другой день действительно Владыка прибыл, а за ним вскоре приехали иеромонах, диакон и два послушника с ризницею. Первым же делом Владыка распорядился начать служить молебен Божией Матери Боголюбской и совместно молебен водосвятный. После этого, сам окропивши св. водою и Икону, и все наши комнаты, не исключая и спальных, и благоговейно трижды поклонившись перед Св. Иконою и приложившись к ней и нам приказавши то же сделать, – немедленно пошел пешком на место, приготовляемое для церкви, которое и осмотрел во всем пространстве. Воротившись в дом напиться у нас чаю, Владыка первым делом спросил: «а скажите-ка вы мне, откуда и давно ли у вас эта Св. Икона?..» – В ответ на это тесть и теща, по словам их, наперерыв друг перед другом, поспешили рассказать, так как это дело было недавно – за какие-нибудь года полтора. Дело же состояло в следующем. «В один день явилась к нам женщина, почти уже старуха и объявила о себе, что она находится в крайнем положении по бесприютности своей, и потому предлагала им – тестю и теще – приобрести у нее для себя икону, которая и была эта самая – Боголюбская. Они сжалились над этою женщиною, (не то светскою, не то духовною), и пожелали тут же помочь ей деньгами, но лишать её самой иконы им не хотелось... Между тем она почти настаивала, говоря, что в иной дом она бы и сама но решилась отдать свою икону, как наследственную, но в их дом наоборот... Тесть и теща согласились, но с тем условием, что икону эту пусть она считает все-таки своею.., – и в случае нужды в деньгах, пусть приходит снова и получит. Женщина эта действительно являлась еще два раза и для нее было делано, что сказано. Между прочим, она высказала, что сколько помнит, эта икона была благословлённою от какого-то старца из какого-то монастыря. Наконец, женщина эта более не являлась, – и икона, таким образом, осталась у них должно быть навсегда и им почему-то особенно полюбилась... А вот теперь, видно, Самой Царице Небесной угодно, чтобы Ея честная Икона из нашего дома перенесена была и в будущий храм Божий, главный алтарь в котором и да будет во имя Ея, на что и Вы, Владыка Святый вчера же соизволили, а мы приготовили и заявление по Вашему же приказанию».

«Воистину все это так, что теперь сказали вы мне, проговорил Владыка. И так как икона именуется Боголюбскою, то вы всемерно и потщитесь быть Боголюбивы, и как вы сподобились приобресть эту икону не ценою и уплатою денег, а делом милосердия к бедствовавшей женщине, то усугубляйте и впредь эти дела милосердия... И, вот как я давеча осматривал все место, то мне сдалось в сердце, что со временем, воистину угодное совершили бы вы Господу дело, если бы вознамерились устроить близ будущей ограды хотя небольшую богадельню для старых бесприютных женщин без различия звания: а, наконец, так как эта икона, хотя и гадательно, была благословенною из какой бы ни было обители, то в ознаменование этого вы потщитесь со временем внести от себя посильные жертвования в пользу обителей здешних в поминовение вечное себя и вашего всего рода. Это само собою будет, когда Бог благословит; а устроять храм начинайте неотложно и всемерно не замедляйте».

«Так, действительно, все и совершилось по Святительскому предназначению святого Владыки Филарета»¹⁶⁴.

Вслед за этим фактом представляем еще другой, вполне характерный и подходящий, как нельзя ближе, по значение своему к первому.

«Генерал Чемерин¹⁶⁵, прибыв из Тамбова в Казань, как помещик Казанский по имению его жены, пожелал быть у местного Архиепископа, блаженные памяти Владыки Филарета. Принимая Генерала, при разговоре Владыка, между прочим, сказал: «Генерал, я слышу, что в вашем имении церковь деревянная и очень ветхая: стройте-ка новую, – каменную». Генерал от стыда отвечал, что он об этом будто бы уже и заботится. «Так изготовьте же поскорее план церкви: Бог благословит, не замедляйте строить». Но Генерал был в затруднении. Во-первых, средства его были для постройки каменной церкви недостаточны: во-вторых – он не знал, как и показаться с этим к жене своей, которая была слишком скупа. Но делать нечего: план был составлен и Владыкою утвержден.

Генерал приезжает домой, но она встречает его весело, не зная, что будет потом. Он и сам говорить в том же тоне, чтобы сколько-нибудь приготовить жену к неожиданности, как он думал, для неё невнятной. Потом сказывает ей о своей встрече с Владыкой Казанским и показывает ей утвержденный план церкви, предположенной к постройке. Вместо противоречия жена принимает это радушно и при этом объясняет мужу: «представь, точно такой храм я видела ныне во сне именно в нашем Казанском имении». Генерал успокоился и начал постройку храма. Бог благословил доброе дело, храм устроен и освящен. Вслед же затем Божие благословение видимо проявилось над домом храмоздателя. Вскоре и неожиданно стеклось столько благоприятных обстоятельств, что Генерал из помещиков средней руки сделался очень богатым».

Действуя так лично и своим Архипастырским влиянием достигая благих успехов и плодов, высокопр. Филарет внушал и располагал, и настаивал в частности, чтобы Настоятели монастырей имели всевозможное радение о благоустроении обителей и храмов в них, которые он любил посещать почасту и в которых находил недостаток радения, несмотря на имевшиеся достаточные средства. Об этом и будет наша речь в сей час в следующей главе.

«Блага та речь твоя, еже старцам – чернцем дети обучати не токмо читати и писати, но и читаемое разумевати право и да могут и иные научати и бусурманы обращати. О Боже! коль бы счаслива Русская земля была, коли бы владыки тацы были» яковы преосвященный Макарий и Дионисий и ты и толико о сем пеклися, а не о ceбе токмо и не о богатстве, покое, веселии и лакомстве, не говорю и иное¹⁶⁶.

Всех монастырей собственно в Казанской губернии, не включая Симбирской, состоявшей в eпapxиальном управлении Казанских Архиепископов, в описываемое время было тринадцать, из коих десять мужских штатных монастырей первого, второго и третьего классов и три Пустыни общежительные; монастырей женских – три, из коих знаменитый монастырь первого класса Казанско-Богородицкий, устроенный на самом месте явления в 1559 г. Чудотворной Иконы Божией Матери, именуемой Казанской, каковая Икона самая подлинная¹⁶⁷, и находится в этом Монастыре. Как истинный монастырелюбец высокопр. Филарет, естественно, не мог не прилежать всем своим вниманием и расположением ко всем, по возможности, монастырям, а тем паче к находящимся в самом городе Казани и в ближайших окрестностях и в числе последних, в особенности к Пустыням, в коих во всех находились к тому же Чудотворные Иконы: в Седмиозерной – Икона Смоленской Божьей Матери, в Раифской – Грузинской, в Мироносицкой – Владимирской со вставленною в этой же Иконе (вделанною в её доске) маленькою Иконою Св. Жен Мироносиц. Эту последнюю Пустынь, как известно уже читателям, высокопр. Филарет посещал по преимуществу в видах миссионерства, где и назначал свои личные свидания с преосв. Кириллом, Епископом Вятским, по смежности Епархии Казанской с Вятскою. На Седмиозерную же Пустынь он обратил особеннейшее внимание с той поры, когда, как было уже сказано, учреждено было им ежегодное приношение Св. Иконы Смоленской в Казань по миновании холеры. В эту Пустынь он любил удаляться по временам, подобно как из Калуги в Оптину Пустынь, и в частности в тамошний Иоанно-Предтеческий Скит: это он делал, между прочим потому, что в этой Пустыне было самое удобное и свободное помещение, устроенное собственно по-архирейски – с маленькою домовою церковью¹⁶⁸. Во время этих пребываний высокопр. Филарет принимал личное участие в благоустройстве Пустыни, во 1-х по части зданий, которые требовалось увеличить сколько по причине умножающейся братии, в число которой он сам вызывал некоторых избранных из Калужской и Орловской епархий¹⁶⁹, столько же и для посещающих Пустынь богомольцев, число которых со времени учреждения крестного хода со Св. Иконою в город Казань и под живым влиянием избавления от страшной эпидемии – холеры, увеличилось с первых же пор в огромном количестве. Во 2-х приложил он все свое старание о благолепном украшении Св. Чудотворной Иконы, на которую тогда же и была сделана богатая риза из жемчугов и разных дорогих каменьев, пожертвованных разными лицами по расположению их к этому высокопр. Филаретом. Самую же работу ризы на Икону высокопр. Филарет лично поручил Игумении Казанского женского Монастыря Евпраксии, как искуснейшей мастерице по этой работе, – о чем увидим ниже. Впрочем, высокопр. Филарет вскоре переменил свои посещения Седмиозерной Пустыни на другое место – именно в Раифскую Пустынь, в которую он хотел переместиться навсегда на покой, о чем будет речь особая в своем месте. Что же касается городских Казанских монастырей, то особенное расположение, в чувствах благоговения к Св. Чудотворной Иконе Казанской¹⁷⁰, высокопр. Филарет питал к женскому Казанскому Монастырю, – и утешался особенно тем, что в его время была там достойнейшая во всех отношениях вышеупомянутая Игумения Евпраксия, которую высокопр. Филарет обыкновенно и именовал вместо Греческого имени Евпраксия по переводу Русским словом – «Благоделательница». Его особенно утешало то, что она прияла ярем Господень от юности своея... именно поступила в монастырь девочкою 14-ти лет от роду, подобно тому, как и он сам стремился к монастырскому житию в этом же возрасте. Об этой досточтимой Матери-Игумении читаем в Историческом описании Казанского «Девича» Монастыря следующие, хотя самые краткие сведения.

«Игумения Евпраксия, которая поступила 14-ти лет от роду в Арзамасский, Нижегородской Епархии, Алексеевский монастырь, затем впоследствии бывши в разных монастырях на разных должностях, переведена была из Игумений Симбирской Епархии в Игумении в Казанский Богородицкий «Девич» Монастырь в 1827 году. Монастырь этот тогда после пожара только еще оправился и ей предстояли громадные труды. Существующего теперь громадного корпуса при теплой церкви был тогда еще один только фундамент. Она весь этот корпус построила, а равно и другой корпус заложила и докончила весь и обновила весь Монастырь. В её трудах при обновлении и украшении Монастыря много оказывал ей содействия своими советами Граф Апраксин, питавший особенную веру в Чудотворную силу Казанской Иконы Божией Матери. Кроме того, будучи обучена с ранних лет золотошвейному, жемчужному и др. рукоделиям в Арзамасской обители, она и в Казанском Монастыре научила сестер этим художествам. В монашеской жизни была самых строгих правил. Игуменствовала она 20-ть лет с 1827 г. по 1847 г.»

Высокопр. Филарет глубоко уважал и почитал Игумению Евпраксию, называя её иногда вместо мать Игумения – сестра Игуменья за её истинно монашескую жизнь и за великие её труды по управлению Монастырем и, в частности, за труды по устройству корпуса и за самое заведение рукодельной для вышивания золотом, жемчугом с камнями и шелками. Он не находил слов восхвалять эти занятия для юных девиц и вообще для иночествующих лиц женского пола. Посещая иногда сам рукодельную, и находя осматриваемые работы прекрасными, а между тем производимые ученицами – молоденькими девицами, он однажды говорил: «а знаете ли, детушки, кто это вас так научает и умудряет в этой истинно прекрасной и мало сказать – благородной, а прямо назвать – священной работе?!» И отвечал сам же: «эту науку и художество дарует вам Сама Пречистая Богородица: Она, Богоизбранная Отроковица, еще с самых детских лет, пребывая при Храме Иерусалимском, тоже занималась таким же священным рукоделием; да и после Вознесения Сына Её, Бога и Господа нашего Иисуса Христа на небо, пребывая на жительстве у усыновлённого Ей Господом Спасителем возлюбленного ученика Его, Иоанна Богослова, пребывшего навсегда непорочным Девственником и в лице своём показавшего нам первый образ и пример святомонашеского жития, – Она, говорю, Преблагословенная Богородица, занималась этим же священным рукоделием. Прочитайте-ка в Четь-минеях в Священном сказании об Её всечестном Успении и увидите там, что Пречистая Богородица, посетившая четверодневно-умершего, а затем воскрешенного Господом Спасителем, Лазаря, бывшего в это время Епископом на острове Кипре, дары ему принесе – и какие же дары – омофор и нарукавницы (т. е. поручи), яже Сама содела нарочно его ради. А вот и вы рукодельничаете тоже – и омофоры, и поручи, и поясы, и митры, и воздухи, ризы на иконы и пр., и таким образом выходите, как ученицы и подражательницы Самой Пречистой Богородицы. Так вы и представляйте себя как бы в Её присутствии и под Её руководством. Для этого же вот что́ вы делайте. Когда все дружно рукодельничаете, то в это же самое время вы по временам воспевайте священные песни в честь Пресвятой Богородицы с-обща все, кто как может и умеет, например, Достойно есть величати Тя, Богородице, – Архангельский Глас вопием Ти, Чистая.., – Взбранной Воеводе победительная, – Достойно есть, яко воистину, – Заступнице усердная и др., какие знаете священные песни наизусть. Вот уж тогда-то вы воистину будете ученицы- рукодельницы как бы под Ея научением, подобно как теперь занимаетесь под личным научением нашей доброй матушки-Игумении. Ведь и она тоже с детских лет научалась этим священным рукоделиям; вы ей и подражайте… И из вас, Бог даст, которая-нибудь сподобится этого же звания. Весь этот рассказ я слышал из уст бывшей (скончавшейся в 1880 г. 18-го Ноября) Игумении Анфии, о которой в Историческом же описании Казанско-Богородицкого «Девича» Монастыря говорится так: «настоящая Игумения Анфия¹⁷¹ пользовалась особенным расположением Игумении Евпраксии. Она была в числе первых её учениц и оказалась самою лучшею мастерицею в вышиваниях золотом, жемчугом с каменьями, шелком и, в частности, в украшении икон, и во всю жизнь подражала строгим правилам жизни своей покровительницы Игумении Евпраксии, которая сама была её духовною матерью при пострижении в монашество; а наконец, спустя 20-ть лет после выхода Игумении Евпраксии на покой (в 1847 г.) в Симбирский Спасский Монастырь, в котором она была в своё время Настоятельницей, – монахиня Анфия, бывшая около 20-ти лет Казначеей, поставлена была Игумениею Казанского Монастыря – (в 1867 г.) новоприбывшим тогда высокопр. Антонием, по кончине которого (в 1879 г.) и она – Игумения Анфия, скончалась ровно через год в звании Настоятельницы.

Наконец, что особенно располагало высокопр. Филарета к Монастырю и к почитанию Игумении Евпраксии, – это – из года в год непрерывно умножавшееся число монахинь и послушниц в Монастыре. «Да, – говаривал он, – при добрых матках пчелиные ульи всегда рои плодущие дают; – а матки только те и есть истинно добрые, которые любят и блюдут свой улей, а не сидят в нём трутнями». В самом деле, до крайности резкою и почти невероятною представляется та разность в численности, обитавших в Казанском Монастыре, монашествующих и послушниц за предшествовавшие 20-ть лет и за все 20-ть лет настоятельства Игумении Евпраксии. В имеющейся в Историческом описании Монастыря таблице, с показанием – в каких годах по скольку состояло сестёр Монастыря, видим, что начиная с 1801-го года по 1827 г. число их было с 1801 г. по 1807 г. от 13-ти до 19-ти (?), затем через 12-ть даже лет в 1819 г. – 54, в 1822 г. – 52 и только уже в 1826 г. видим число – 182, а в 1827 г., когда поступила в Игумении мать Евпраксия, она застала 120 сестер. Но что же видим далее – во все двадцатилетие настоятельства Игумении Евпраксии (с 1827 г. по 1847 г.)? Через год было лиц в Монастырь 147, – далее – 158; в 1832 г. 165; в 1838 г. 211, и затем после всех последующих годов, при некоторых то увеличениях то уменьшениях, в самый последний год 1847 г. видим число сестер – 222¹⁷². Высокопр. Филарет, как монахолюбец, от всей души утешался такими, по его выражению, роерождениями пчёлок Божиих, как он, по рассказам матери Игумении Анфии, любил называть монахинь и всех послушниц – именно пчёлками в улье Божием, восхваляя трудолюбие и даже самую чистоту и опрятность и в кельях, и в одеянии, и тоже самое в храмах Божиих; наоборот же, не скрываючи правды, указывал на монашествующих и послушников в мужских Монастырях, у которых, как говорил он: «не кельи, а не знать – что, а всякая леность ко всему, по пословице, прежде их родилась, да в них воплотилась и совсем их поглотила...». Что же касается до вышеприведенной численности обитающих в Монастырях мужеских и женских, то он тоже высказывал, что дивится не надивится, как в здешней Епархии в мужеских Монастырях оскудеши преподобные... С удивлением говорил впрочем и о том, что и в нашем Монастыре, первоклассном и богатом средствами и, тем паче, имеющем такую драгоценную Святыню – Чудотворную Икону Заступницы Усердной, в прежние годы почти до самого прибытия его, было столь малое число монахинь и послушниц – т. е. втрое и вчетверо меньше: а еще ранее даже в десятеро меньше противу настоящего. При этом-то он и повторял свою речь «о матках и трутнях в ульях» – разумея Настоятельниц... И как он знал, кто в те прежние годы были Настоятельницами, то бесцеремонно и называл их трутнями и даже как-то иначе... и приговаривал: «да нечего, впрочем, и дивиться, когда собственное состояние подобных Настоятельниц похоже как раз на то, если «пирожник возьмётся шить сапоги, а сапожник – печь пироги». Несомненно и Сама Пречистая Богородица, как Свышняя небесная Настоятельница сей Святой Своей Обители, не благоволила и располагать сердца призванниц к водворению в обитель».

Чтобы уразуметь точное значение этих суждений высокопр. Филарета, а равно и самых сведений о крайней малочисленности монахинь и послушниц в Казанском Монастыре за указываемый период времени (1801–1822 г.), мы приведем здесь подлинные сведения из Исторического описания¹⁷³. «С 1801-го года по 1807-й год, когда в Монастыре состояло монахинь и послушниц – от 13-ти до 19-ти; – Игуменией Казанского Богородицкого «Девича» Монастыря была София (Борисовна), урожденная Княгиня Болховская, Кавалерственная Дама ордена Св. Екатерины 2-го класса, скончавшаяся в 1807-м году. При ней Казанский Богородицкий Монастырь был обновлен и благолепно украшен. «Знаменитость места, великое стечение усердствующих к обители сей, – говорит о. Архимандрит Амвросий¹⁷⁴, – побуждали Игумению Софию распространить штат Монастыря сего включением оного в число первоклассных, о чем она в 1806 г. убеждала просьбами и Высшее Начальство. Но штат сей состоялся уже по смерти её при Игумении Назарете». «Игумения Назарета Шванчевичева настоятельствовала с 1807-го по 1822-й год. Она была тоже Кавалерственная Дама ордена Св. Екатерины 2-го класса». Но и при этой Игумении, несмотря на возведение Монастыря на степень первоклассного и на 15-ти летнее её настоятельствование, число живущих в Монастыре не восходило выше 54-х лиц. Зато при преемнице её – Игумении Евфрасии, поступившей из Московского Алексеевского Монастыря, и настоятельствовавшей только лишь пять лет, монахинь и послушниц видим в таблице в 1826-м году – 132 и в 1827 г. 120; а это последнее число, как уже видели читавшие, при Игумении Евпраксии дошло в 1847 году до 222¹⁷⁵. Итак, при этих сведениях, совершенно естественны и вполне справедливы были вышеприведённые суждения высокопр. Филарета о бывших Кавалерственных Игумениях. Покойная матушка Игумения Aнфия сказывала мне, что когда высокопр. Филарет увидел портреты этих, бывших из знатного рода Игумений, находившиеся в гостиной при матушке Евпраксии, на которых та и другая написаны с кавалериями на груди, то приказавши снять их для рассмотрения поближе, тут же и сказал: «ну мать Евпраксия, Господь с ними: а ты убери-ка портреты эти из гостиной куда-нибудь подальше: пусть они сохраняются в целости и на память потомкам¹⁷⁶, но отнюдь не на виду: – да и сама-то ты никогда не видай их, а то пожалуй и сама захочешь каких-нибудь знаков отличий, если не орденов, то Крестов наградных¹⁷⁷. Да и кареты-то, которые завела, как я слышал первая – Сиятельнейшая Игумения, и в которых продолжала разъезжать и преемница её – тоже Кавалерственная Игуменья, да и самые сбруи цуговые и ливреи лакейские и швейцарские¹⁷⁸ всенепременно сбудь куда-нибудь, чтобы не было ни следа, ни помину...». Когда же матушка Игумения сказала, что карету одну не лишне бы оставить, так как при матушке Игумении Евфрасии её употребляли для Св. Иконы Божией Матери, когда берут её для молебствия в дома на далекие расстояния, и когда случается ненастная погода или когда принимавшие Св. Икону не имеют лиц, чтобы нести её на руках... Матушка Евфрасия делала это именно и потому, что и в Москве возят Иверскую Чудотворную Икону тоже всегда в карете. «Все это говоришь ты мать не резонно, – сказал Владыка. Что в Москве делается так, это правда и причина там в том, что: во-первых Иверская Чудотворная Икона и размеров и самой тяжести весьма значительна, и во-вторых и расстояния, на которые нужно отправлять её, бывают иногда на несколько верст, да и берут-то усердствующие ежедневно с утра до ночи, несмотря ни на какую погоду: а здесь все совершенно иное: берут-то Икону раза два в месяц, а может и менее того, и притом, само собою, и в погоду более хорошую, да и Икона-то здешняя и совершенно легка, чтобы нести её двоим хотя бы и на версту и более. Так я решительно не благословляю употреблять карету, а следовательно, и иметь её вовсе не для чего... А то пожалуй, когда придется тебе ехать по делам ко мне в загородный¹⁷⁹ в нехорошую погоду, ты и сама залезешь в карету».

Наконец, если сказано в Историческом описании Монастыря, что «Игумении Евпраксии много оказывал содействие своими советами в трудах её при обновлении и украшении Монастыря Граф Апраксин (бывший Губернатор), питавший особую веру в Чудотворную силу Иконы Казанской Божией Матери, то еще большее должно приписать участие в этом деле высокопр. Филарету, и не советами только, а самым делом и материальными пособиями. Нужно знать, что как «Игумения Евпраксия, – как говорится в Историческом описании, – при поступлении в Настоятельницы Казанского Монастыря, застала ныне существующий, громадный двухэтажный, называемый «настоятельский» корпус, построенный под один карниз в линию с теплым Николаевским собором, только еще при одном фундаменте и приступила немедленно в 1827–1828 г. к продолжению работ, и окончила постройку его в 1832 году на счет монастырских церковных доходов стоимостью в 17 142 руб. 85 коп. асс.»¹⁸⁰, так и высокопр. Филарет, прибывший в Казанскую паству в 1828 г., застал нынешний архиерейский дом, что близ Кафедрального Благовещенского собора, в таком виде, что кладка стен только еще начиналась. Не изменяя внешнего вида по утвержденному плану, он во внутренних помещениях успел сделать даже изменения по своему соображению: затем для надзора за работами он, возможно часто приезжал сам и в это же время почти всегда заезжал и в женский Монастырь, чтобы посмотреть, что и как там работается, узнавая при этом от Игумении Евпраксии о качестве и ценности материалов и мастерстве рабочих и пр., и предлагал ей тоже приезжать и на работы в его дом, находя её опытною в строительном деле, каковым признавал и сам себя. Но так как дом архиерейский строился на сумму, всю сполна ассигнованную из казны и вполне достаточную, а дом в Монастыре строился на монастырские церковно-доходные суммы, которых, как он сам дознавал, не всегда хватало, то высокопр. Филарет, видя озабоченность и затруднительность Игумении Евпраксии, доставлял ей лично, в особенно крайних случаях нередко значительные суммы, и от себя свои собственные, и получаемые им от благотворителей, лично им к этому располагаемых в среде помещиков и купцов. Покойный о. Протоиерей Вишневский рассказывал мне, что «пожертвования эти шли довольно-таки тугонько, – и причина была в том, что этот корпус начат постройкою под названием «настоятельского»¹⁸¹; это-то многим и кидалось в глаза, особливо, когда всякий видел в каких громадных размерах строится этот корпус. А еще – так как почти все подобные лица знали, что проект и план на этот корпус были составлены одною из бывших Кавалерственных Игумений – Назаретою Шванчевичевою¹⁸², и что это де было у нее в видах еще более выставить свою придворную знатность, чтобы жить, как есть, в чертогах, то и поговаривали, что и эта новая Игумения, которую очевидно не могли ещё хорошенько узнать по самой краткости времени, хотя и из незнатных, но не прочь тоже повыставить себя...». Высокопр. Филарет оказывалось, знал об этих толках; это видели мы уже из его рассуждений и распоряжений касательно каретного выезда и пр. Так точно и в постройке корпуса он обратил особенное внимание на устройство помещений собственно для Настоятельниц, которые были по плану, действительно, слишком пространны, и по количеству и расположению комнат больно затейливы, да и по смете требовали дорогой барской отделки. Все это высокопр. Филарет изменил и в размерах и в расположении комнат. «Я помню, – говорила покойная Игумения Анфия, – как Владыка рассуждал с нашей матушкой Игуменией относительно того, чтобы все было возможно уютнее и проще, и чтобы отделка комнат и мебель вся была отнюдь не по барскому: «стараться тебе, мать, нужно паче всего о том, чтобы устроить возможно более помещений для сестер не настоящих только, но и для будущих, которых и дай Господи, чтобы умножалось более и более, так чтобы со временем и этого корпуса не доставало для их жительства, – о чем и молись выну Пресвятой Богородице. Да прилежи всячески о храмах Божиих и их благолепии». В последнем деле, как видим в Историческом описании, действительно «Игумения Евпраксия прилагала своё великое усердие, в чём тоже содействовал ей сам высокопр. Филарет. Так, Казанская помещица Наталия Гавриловна Аристова устроила своим иждивением в теплом соборе придел во имя Святителей Гурия, Варсонофия и Германа; и в это же время на хорах по правую сторону устроен придел во имя Св. преподобной Марии и мученицы Маргариты усердием Казанской купчихи Марьи Семеновны Чижевой. Обе эти жертвовательницы с их семействами пользовались действительно особенным расположением высокопр. Филарета, который новоустроенные приделы и освящал сам в 1831-м г.»¹⁸³.

«Далее, – читаем в Историческом описании, – в этом же 1831-м г. сооружен новый двухярусный иконостас в главном алтаре теплого Собора на церковную сумму, а с этим вместе устроены около двух колонных столбов лучшей работы киоти – по левую сторону для Чудотворной Казанской Иконы Божией Матери, а по правую для Иконы Святителя Чудотворца Николая, именуемого Тульского на сумму, пожертвованную разными благотворителями»¹⁸⁴. Судя по самому времени устройства и освящения этого Собора в 1816 г., казалось бы, не настояло еще нужд устроять новый иконостас, но это произошло собственно по мысли и настоянии высокопр. Филарета. Автор Исторического описания сделал по этому предмету такое личное свое замечание: «надобно заметить, что прежний иконостас в этом теплом соборе, по преданию, пожертвованный бывшим Обер-Прокурором Св. Синода (?) Князем А. Н. Голицыным, был устроен весь из одного сияния или золотых лучей, исходящих от Иконы Воскресения Христова, помещавшейся в верхней части иконостаса (и очевидно бывшей одною единственною во всем иконостасе). Очень жаль, – говорит Автор, – что этот иконостас, производивший сильное впечатление на молящихся (?), изменен в своем рисунке¹⁸⁵. Но такое сожаление представляется неуместным и несправедливым... Выше сказано, что сооружение нового иконостаса вместо прежнего, описанного Автором в оригинальном его виде, последовало по личному желанию и настоянию высокопр. Филарета. Естественно и совершенно основательно полагать, что высокопр. Филарет, как ревностнейший блюститель и почитатель истинной церковности во всех отношениях – в значении строгой уставности и в духе Святоотеческом, несомненно более и сильнее Автора пожалел и восскорбел, когда только увидел такой оригинальный, сколько и крайне новомодный, иконостас – и где же? – в Святой Обители, в которой находится Святочтимая Чудотворная Икона, к которой притекают ежегодно многие десятки тысяч богомольцев, разного рода и звания и состояния, и даже старообрядствующие и новокрещённые инородцы. Покойный о. Протоиерей В. П. Вишневский сказывал, что когда Владыка Филарет в первый раз увидел этот иконостас, то назвал его фантастическим, «а пожалуй, – прибавил он, – справедливее признать здесь и мистическое проявление». Когда же ему объяснили, что этот иконостас устроен, если не на пожертвование о котором говорит Автор по преданию, а по крайней мере, по мысли и плану Князя А. Н. Голицына, тогда Владыка Филарет сказал: «ну значит я как есть, правду сказал, что назвал этот иконостас произведением – мистическим... Князь-то Голицын, известно, был одним из главных членов масонско-мистического общества, да и Кавалерственная-то Игумения всего вероятнее тяготела туда ж, как и все тогдашние придворные лица, а потому и сама порадела об этом мистическо-образном иконостасе»¹⁸⁶. Владыка Филарет, – присовокупил Виктор Петрович, – хотел было немедленно же приступить к устройству нового иконостаса в общепринятом в Православных храмах виде, но по случаю строившегося корпуса никаких сумм церковно-монастырских нельзя было иметь на этот предмет. Впрочем, он тогда же начал постепенно собирать потребную на новый иконостас сумму от лиц усердствующих и, сколько несомненно было известно, пожертвовал сам от себя значительную сумму. Сама мать Игумения Евпраксия со своей стороны тоже всячески желала, чтобы устроить новый иконостас вместо новомодного, так как и ей самой приводилось выслушивать от некоторых благочестивых ревнителей отзывы, слишком не в пользу новомодного иконостаса, т. е. чисто вопреки тому свидетельству о. Малова (Автора Исторического описания), что бывший «иконостас будто бы производил сильное впечатление на молящихся». Точно так же и покойный Владыка Антоний, успевший незадолго до кончины своей прочитать только что изданное Историческое описание¹⁸⁷, обратил особенное внимание на это указание Автора, и высказывал почти все то же, что и Виктор Петрович, который, впрочем, и лично ему высказывал свои, вышеприведенные сведения и суждения. Владыка Антоний присовокупил между прочим следующее: «куда же девали бывший иконостас, – неужели и следа его не оставили?! А это, по-моему, напрасно... Этому иконостасу можно бы дать самое хорошее и уместное употребление, а именно: поставить бы его в алтарь холодного собора на горнем месте, на котором теперь хотя и находится иконостас, но он и слишком мал и к тому же, поставлен слишком низко, так что остается более, чем на две трети стены, совершенная пустота: а бывший-то иконостас с золотым сиянием из лучей, очевидно, бывших в весьма огромных размерах, – так как они закрывали в теплом соборе все пространство теперешнего иконостаса, – закрыл бы все пустоты и в вышину и в ширину на нагорней алтарной стене в холодном соборе; а от этого и самый вид внутренности алтаря сквозь отверстые Царские двери действительно производил бы благоговейное впечатление на молящихся своим лучезарным сиянием; да и алтарь весь был бы светлее, и наконец, самая Икона Воскресения Христова на горнем месте была бы вполне прилична и по своему положению на высоте, на которой она находилась в прежнем иконостасе в верхнем его ярусе, как бы так сказать, парила на воздухе над всем алтарем и Св. Престолом. Весьма жалко, – говорил Владыка Антоний, – что я не знал прежде об этом бывшем иконостасе; а весьма бы хорошо было воспользоваться его рисунком именно для устройства, по подобию его, иконостаса на горнем месте во всю стену алтаря в холодном соборе».

«Когда наконец решено было, – говорится в Историческом описании, – приступить к устройству нового иконостаса в теплом соборе, того самого, который существует доднесь, то Игумения Евпраксия, заботясь о возможно-лучшем и прочном устройстве его во всех частях, просила высокопр. Филарета командировать одного из монастырских священников в город Арзамас Нижегородской губернии (где она полагала начало своего монашества), отыскать там известных лучших мастеров, чтобы им поручить устройство всего иконостаса. Что желание ее высокопр. Филаретом с готовностью было удовлетворено¹⁸⁸. Вызванными мастерами и был устроен новый иконостас, а равно и преждеупомянутые две киоти для икон – Божией Матери и Святителя Николая»¹⁸⁹.

Относясь с таким усердным участием к описанным нами Монастырям, в которых находятся Чудотворные Иконы и в которых (Раифской и Седмиозерской Пустынях и в Казанском женском Монастыре) всегда имелись более или менее богатые материальные средства и находилось сравнительно значительное число монашествующей и послушнической братии, высокопр. Филарет не оставлял своим участием и те обители, в которых и число братии и средства были очень ограничены. В числе последних он особенно обратил внимание на находящийся на окраине г. Казани Зилантов Успенский Монастырь (управляемый в последние восемь лет (1880–1888 г.) мною – пишущим). В этом Монастыре не могло быть произведено ничего особенно капитального; зато оба главные храма были обновлены и освящены самим высокопр. Филаретом: в одном из храмов доселе сохраняется один св. Антиминс, освященный и надписанный его рукою. К дарованию же средств на сказанные обновления высокопр. Филарет расположил, близко и искренно ему знакомого, весьма богатого помещика в четырех губерниях¹⁹⁰ Евграфа Алексеевича Лебедева, который и сам настолько расположился к этому Монастырю, что пожелал и получил на это благословение от высокопр. Филарета – избрать себе место для погребения в этом Монастыре – именно в склепе под главным храмом Успения Божьей Матери. За это место он вперед еще при жизни своей внес вклад на вечное время в сумме 25-ти тысяч рублей ассигнациями.

Но с тем вместе, когда высокопр. Филарет узнал самолично, что скудость монастыря Зилантова происходила от того, что этот монастырь имел на своем попечении Памятник, что над убиенными при взятии Казани в 1552 г. воинами, в котором устроена и церковь, и это стоило для Монастыря значительных расходов, но не приносило никаких доходов, – тогда он обратил на это внимание и употребил все меры, чтобы Памятник с церковью был взят на попечение и содержание Казанского купеческого сословия. Для этого дела высокопр. Филарет воспользовался, между прочим, пребыванием в г. Казани во время холеры Министра Внутренних Дел Генерал-Адьютанта Графа Арсения Андреевича Закревского. «Граф Закревский, – читаем в Историческом описании Памятника и отчасти самого Зилантова Монастыря¹⁹¹, – 2-го Ноября посетив Памятник и отслушав панихиду усмотрел, что сквозь пазы опочного белого Вятского камня, коим сие здание одето, залитые известью, а не цементом, легко проникает течь от дождя и снега, и изъявил свое сожаление о бедном содержании Памятника». Граф Закревский высказал это и при личном свидании с высокопр. Филаретом. Этим-то случаем и воспользовался высокопр. Филарет. Он хотя знал и прежде все о состоянии Памятника и о скудных средствах монастыря, к которому был причислен Памятник с церковью, но тут, чтобы начать дело формальным порядком, потребовал от Настоятеля репорта, который и сообщил конфиденциально Министру Графу Закревскому. В репорте же Настоятеля было сказано: «Суммы особенной на содержание Памятника с церковью и при ней священноцерковно-служителей, с самого построения сего Памятника (в 1823 г.), не определено. Ризница, вино, просфоры, свечи, ладан, уголья, дрова и другие нужные вещи отпускались из Зилантова монастыря; даже караул содержался тем же монастырем. В заключение же репорта о. Архимандрит Зилантовский Гавриил отозвался, что хотя Памятник с церковью и принадлежит Монастырю с самого еще начала его построения¹⁹², но Монастырь, по особенной своей бедности происшедших в Памятнике ветхостей исправить никак не может».

Министр Граф Закревский высказал свое желание перед Казанским купеческим сословием, чтобы Памятник был обновлен. Высокопр. Филарет со своей стороны не преминул провести свое влияние на известных ему в купечестве благоусердных лиц, а затем сделал Архипастырское обращение и ко всему Городскому купеческому сословию, когда было совершено благодарственное Господу Богу молебствие при снятии оцепления с города по миновании холеры. Купеческое сословие тогда же отозвалось на желание Графа Закревского и своего Архипастыря полною готовностью принять обновление Памятника и содержание его с церковью на свой счет впредь навсегда. Министр Граф Закревский почел долгом довести об этом до сведения государя Императора и затем вскоре же известил высокопр. Филарета, что обитель Зилантова с начала будущего 1831 г., может считать себя совершенно свободною от расходов, необходимо потребных на содержание Памятника в надлежащей исправности и от расходов по содержанию церкви; – а Казанскому купеческому сословию сообщил, что Государь Император изволил Высочайше изъявить Монаршее Его Величества Благоволение¹⁹³.

Высокопр. Филарет не замедлил со своей стороны провести опять через посредство тех же известных ему лиц мысль о том, чтобы из среды купеческого сословия были избраны Попечители, которые бы были назначены как распорядителями при обновлении Памятника, так и впредь заведовали бы им и церковью, для чего и переданы были бы им по описи и тот и другая. Такими Попечителями были избраны, по постановлению Градского Общества, из числа известных благотворительностью, Казанских купцов два лица, которых и имел уже в виду сам высокопр. Филарет, – именно купцы первой гильдии – Леонтий Филиппович Крупенников и Петр Иванович Котелов, – о которых и само Градское Общество засвидетельствовало так: «Градское Общество совершенную полагает со своей стороны надежду, что они по усердию своему будут снискивать и на будущее время благотворительные на сей предмет особ»¹⁹⁴. Впрочем, благотворительные пожертвования были главным и почти исключительным образом, от лица самих же избранных Попечителей, особливо на благоустройство церкви и на разные церковно-служебные вещи и потребности, так что хотя и были собраны по подпискам деньги – 4003 руб. асс... но и эта сумма представлена была ими во всей целости и внесена на вечное обращение в Приказ Общественного Призрения для употребления процентов на будущие нужды. К такому образу действования расположил Попечителей сам же высокопр. Филарет, который, между прочим, и от себя в пример и поощрение их, принес свои пожертвования, состоявшие в некоторых церковных вещах, – особенно нужных к приготовлявшемуся освящению церкви и всего обновленного Памятника, – которое и совершено было им самым торжественным образом по предварительно рассмотренному и утвержденному им церемониалу. Это торжество освящения описано Автором Исторического описания Памятника в следующем изложении:

«2-е число Октября 1832 года, приснопамятное в наших летописях покорением Казанского Царства под Державу Российскую, ознаменовано в Казани торжеством, для всякого сына отечества радостным и восхитительным. В день Воскресный, при сиянии солнца на безоблачном небе, по утвержденному Его Высокопреосвященством Филаретом, Архиепископом Казанским, церемониалу, в 7 часов утра звук огромного Соборного колокола возвестил жителям о начале открывающегося торжества, и они в праздничных одеждах с духовенством в светлых облачениях, с хоругвями из всех приходских церквей, подвиглись сонмами к Соборной церкви, а оттуда торжественно потекли к Памятнику с крестным ходом, в котором первенствовал Кизического Монастыря Архимандрит Гурий. Кафедрального Благовещенского Собора Протоиерей Флегонт Талантов и Владимирского Собора Протоиерей Филипп Раев на серебряном блюде попеременно несли сосуды, принесенные в дар Памятнику от Государя Императора Николая Павловича, по сторонам приосеняемые рипидами. Город опустел и любопытный народ особенно теснился около священных сосудов, желая видеть дар Монарха, церкви посвящаемый. При столь многолюдном собрании соблюден был порядок и тишина под надзором Градской Полиции, сопровождавшая церемонно г. Военного Губернатора Стефана Стефановича Стрекалова с его военным Штабом. Прибывшая к Памятнику церемония встречена Его Высокопреосвященством Филаретом Архиепископом Казанским, с отличным духовенством и с приличными почестями от войска, состоявшая из Казанских Батальонов внутренней стражи, Гарнизонной Артиллерийской роты, Батальона военных кантонистов, Уральских казаков и Жандармской команды. Немедленно, при глубоком молчании многочисленного народа, началось освящение храма, после коего провозглашено многолетие Государю Императору и всей Императорской Фамилии, Святейшему Правительствующему Синоду и обновителям храма: а потом Его Высокопреосвященство в новоосвященном храме с отличным духовенством совершал Божественную Литургию. При окончании оной Зилантова Монастыря Архимандрит Гавриил говорил, приличное торжеству сему, слово. Вслед за Литургиею, по грамоте Патриарха Иван Соборная панихида о православных воинах, убиенных при взятии Казани, была отправлена всем Казанским градским духовенством. Едва хор певчих провозгласил почившим Христоименитым витязям вечную память, вдруг раздались пушечные и ружейные выстрелы и земля поколебалась. Духовенство в прежнем порядке с хоругвями и иконами отправилось обратно в Собор. Почетнейшие чиновники и граждане в числе 120 человек угощаемы были от Попечителей Памятника обеденным столом, за которым провозглашены тосты за здравие Государя Императора, Государыни Императрицы, Наследника Цесаревича, Великого Князя Михаила Павловича, Всеавгустейшего Дома, Архиепископа Филарета, Г-на Военного Губернатора, почтенных хозяев и к удовольствию всех – в память взятия Казани. При возглашении тостов, по предначинанию Г-на Военного Губернатора Стрекалова, десятки тысяч народа громогласным и радостным: «ура!» наполняли воздух. Воины в восторге друг другу говорили: «таковую почесть заслужили наши братья!» Волнующийся народ, оглушаемый пушечными и ружейными выстрелами, удивленный красотою и стройным движением войска, растроганный и исправным маршем малолетних кантонистов, умиленный великолепием духовной церемонии, повторял беспрестанно: «так славна Россия под державою мудрых Государей!»¹⁹⁵. Темнота ночи прекратила любопытство посетителей Памятника и торжественные клики веселого народа. Казанское купеческое сословие в ознаменование сего торжества пожертвовало нижним воинским чинам, бывшим в параде, 2000 рублей и на ризницу церковную 500 рублей; Г-н Градский Глава Никифор Иосифович Чижев принес в дар монашествующим Зилантова Монастыря 300 руб., нижним воинским чинам и пожарной команде 700 руб.

После освобождения Зилантова Монастыря от расходов по содержанию Памятника и самой церкви, высокопр. Филарет сделал формальное распоряжение, чтобы братия Монастыря обязательно совершала в церкви Богослужение, именно во все субботы и воскресные дни литургии заупокойные и панихиды в самом склепе при общей гробнице со сложенными в ней во множестве черепами и костями убиенных воинов; Городскому же Обществу сделал сообщение, чтобы за сказанное отправление Богослужений назначено было определенное вознаграждение служащим братиям. Городское Общество с готовностью отозвалось на это и определило отпускать ежегодно по триста руб. асс.

Такое попечительное внимание как по отношение к Памятнику, так и к Монастырю Зилантову высокопр. Филарет оказывал, естественно, по самому значению Исторического События, – взятия Казани и обращение её из темного града во светлый просвещенный Св. Христовою Верою, а равно и по значению самого Монастыря, основанного Самим Державным Покорителем Казани – Царем Иоанном Васильевичем Грозным. Приведем здесь, хотя вкоротке историческое об этом сказание, в тех между прочим, видах, что самые жители г. Казани в большинстве имеют тёмные и разнотолковательные сведения, почерпаемые из каких-то легендарных измышленных преданий. Историческое сказание следующее¹⁹⁶.

«Гора или точнее пригорок, где находится теперь Памятник с церковью для поминовения yбиенных при взятии Казани воинов, находится в двух верстах к Северо-Западу от градской крепости на левом берегу реки Казанки. На сей горе была последняя ставка и церковь Блаженной памяти Царя Иоанна Васильевича Грозного при взятии Казани, откуда Государь с крестным ходом торжественно вступил в побежденный им город. Сие случилось во 2-й день Октября месяца 1552 года на память Святых Мучеников Киприана и Иустины. Убиенные при взятии Казани воины, насколько можно было их собрать, погребены на сей же горе и Государь для их поминовения основал во имя Успения Пресвятые Богородицы и всех Святых Монастырь, который в грамотах называется первоначальным Русским кладбищем, – 1559-го года, по неудобности места весеннею водою потопляемого, в следствие Царского повеления перенесена обитель сия на гору Зилантову, около версты ниже по течению реки Казанки, где была прежняя ставка и церковь Государева. Впоследствии времени место, где погребены Русские воины, называлось убогим домом и вязком или потом, что там росли вязы или от вязкого места, окружающего гору. Над могилою воинов постоянно находилась часовня, в коей пели панихиды Настоятели Зилантова Монастыря с братиею, что и продолжалось до самого времени сооружения Памятника с церковью.

О сказанной неудобности места для устройства Монастыря, потопляемого весеннею водою, писал к самому Царю Иоанну Васильевичу первый Святитель Казанский Архиепископ Гурий и указал на другое – именно на Зилантову гору, где была первая ставка и церковь Государева. Содержание этого письма как видно не сохранилось в подлиннике и даже в копии; зато в Историческом Описании, нами цитуемом, помещена копия со своеручного письма самого Государя, Царя Иоанна Васильевича к Святителю Гурию, Apxиепископу Казанскому¹⁹⁷.

Приводим здесь эту копию письма от слова до слова, так как в этом письме содержится, кроме относящегося к истории устройства Зилантова Монастыря, весьма много таких рассуждений Царя Иоанна Грозного о значении самых монастырей и живущих в них, которые весьма поучительны для всех времен и для наших может быть в особенности.

«Преблагого Единосущного, в Троице славимого Бога, Первому освященному и Благолюбивому Владыке, Архиепископу Царства Казанского, Гурию челобитье от нас и от всех наших низкий поклон. Господь Бог да сохранит пути твоя и продолжит ти лета, и спасет тя от всякого зла душевного же и телесного.

«Писал еси ты ко мне: в данной тебе от Бога и от нас пастве, во граде Казани устрояеши Монастырь (Зилантов), еже аз начах, и другий хощеши строити; се дело добро содеваеши: помози тебе Бог за тое. А чтоб старцы не нужны были руками работати и землю орати, семена снедаемые сеяти, и во житницы гниющие собирати, да орют сердца, сеют словеса Божия, словеса чиста, и собирают души в жилище вечное учением, да наследят Царство Небесное и благая вечная: и на тое просите, да быхом дали есмы отчины в Арской и Нагайской четвертях, елико пригоже.

«Блага та речь твоя, еже старцам дети обучати и поганые в веру обращати¹⁹⁸, – то есть долг всех вас. Туне есть чернцев Ангелом подобными именовати: несть бо им сравнения, ни подобия никоегождо, а подобитеся Апостолом, их же Господь наш Иисус Христос посла учити и крестити люди неверующие, и се есть долг ваю. Учити же младенцы не токмо читати и писати, но читаемое разумевати право, и да могут и иные научити и бусурманы обращати. О Боже! коль бы счаслива Русская земля была, коли бы Владыки тацы были, яковы Преосвященный Макарий и ты Дионисий, и толико о семь пеклися, а не о себе только и не о богатстве, покое, веселии и лакомстве, но говорю и иное: не ведают бо, ни ведати хощут, како об них Христос и Апостоли рекли: како Святии Отцы учили и сами творили, и како Соборы уставили. Мнози бо более церковь, ея же пасти и беречи взялися, разоряют великия казны, церкви и Монастыри на свои роды и на свои роскоши истребляют, а нищих не питают, странных не призирают. Не вопросит Господь на судищи своем, како чиновне в храме воспевасте, аще и вся сия добра: а спросит, колико бедным милость явисте и колико научисте, яко святый Матфей пишет.

Послал есма грамоту к Наместнику Князю Димитрию Палецкому, который недавно к вам в Казань поехал, и велел есма дати ему отчины, поговоря с тобою, из Арских, Нагайских и нагорных волостей пустых, да гожих; сколько пригоже, оные возьмите, а коли увидите, что мало, ино пишите ко мне, а я на дело доброе не пожалею и не откажу¹⁹⁹; а казны велел есма дати триста рублёв; только помни ты то́, что еси почасту рекл, когда ты был Игуменом, еже не добр Монастыри богатити через потребу и велики отчины давати, они бо сим более пустуют. пьянствуют и ленятся, а праздность на всяко зло влечет, а коли убоги, то более трудятся, како бы достати хлеб и одежду, а другое в голову ему не пойдет.

Сего ради добре устрояй и крепце наблюдай, да мзду приимешь от Бога на судищи, о семь писа к тебе и Макарий Митрополит, и люди к вам шлет, которых ты еси просил: а Царица Анастасия от себя уговорила икономазов, и денег своих им сто рублев отдала; а более что надобе, и ты пиши ко мне, и я пошлю. Лета 7067, Апреля 5 дня.

Подписано: Царь Иоанн благословения прошу»²⁰⁰.

Судя по содержанию этого письма, столь поучительному в отношении к назначению Монастырей и обитающих в них по указанию Царя, – «еже учити и крестити люди неверующие, а также учити младенцы не токмо читати и писати, но и читаемое разумевати право, и да могут и иные учити и бусурманы обращати», – что сказать о действиях высокопр. Филарета, когда он оказывал столь попечительное внимание и участие хотя бы и к одному, например, Зилантову Монастырю?... Освободив Монастырь от хозяйственных, хотя и благословных забот, трудов и расходов по устройству Памятника с церковью, не он ли в то же время избрал и назначил Настоятеля этого Монастыря Архимандрита Амвросия в число самых первых деятелей по миссионерству – «еже учити ему и крестити люди нерующие», – равно как и других Настоятелей некоторых Монастырей?.. Остается думать и можно почти положительно признать, что верно высокопр. Филарет читал это письмо²⁰¹ и глубоко сложил и внедрил в сердце своем словеса Царевы к Первопрестольнику Казанскому – Св. Гурию: «О Боже! коль бы счаслива Русская земля была, коли бы Владыки таци были, яковы Преосвященный Макарий и Дионисий и ты (Гурий) и толико бы о сём пеклися, а не о себе токмо и не о богатстве, покое, веселии и лакомстве, не говорю и иное!!..» Да и вообще, – что сказать о всех, изложенных нами (в предыдущей и настоящей главе), действиях высокопр. Филарета и, в частности, об его ревностной попечительности об обителях и об устроении и украшении храмов Божиих. Не достойно ли и праведно приложить, в своей мере, и к высокопр. Филарету слова Царя Иоанна IV, выраженные им в письме к Первосвятителю Казанскому Гурию: О Боже… коли бы Владыки таци были, … и толико бы о сём пеклися, а не о себе токмо и не о богатстве, покое и пр.? Во всех действиях высокопр. Филарета кто не видит той главной существенной стороны и значения, что самая ревность его вызывалась прямою неотложною потребностью места и времени и по причине малочисленности и скудости храмов, – и, что главное, ревновавший о внешнем храмоздательстве действовал паче всего, в том духе Архипастырском, дабы зиждущие и сами, по слову Апостола, зиждились в храмы, духовные. В особенности же замечателен здесь самый образ и характер действования и влияния высокопр. Филарета тем, что при всех случаях, как очевидно из приведенных фактов, он являлся и среди домашних бесед и, вообще, при всяком удобном случае, как бы все равно на церковной кафедре. А мы уже отчасти видели свидетельство, – что «всякое слово его в храмах было простое, безыскусственное, сердечное и потому всегда живо, действенно, способно было потрясать и сердца жестокие» и пр., и что «подобными его Святительскими словесами сопровождалось всякое его священнослужение. Говорил же он всегда импровизацией»²⁰².

Об этом-то образе и характере проповедничества высокопр. Филарета, собственно в Казани, мы присовокупим надлежащие сведения к настоящей же главе.

В записках самого высокопр. Филарета значится: «с этой поры стал всегда говорить проповеди без приготовления»²⁰³. Пора здесь разумеется та, когда он ездил по Епархии и в частности обозревал новокрещенские приходы; тут он очевидно по причине самых разнородных случаев и предметов собеседования, соответственно разнообразному состоянию посещаемых, по необходимости стал говорить без всякого приготовления. А с другой стороны, тут же естественнее всего, образовались в нем и особенная простота и сердечность, так как и самые слушавшие его были таковы по самой природе, как он и сам характеризовал и именовал их, как мы видели, «простыми, бесхитростными овечками». Этот же самый образ и характер проповедания, естественно, перенесен им и на церковную кафедру вообще.

В Консисторских сведениях читаем о проповедничестве высокопр. Филарета: «высокопр. Филарет при всяком служении, если чередовой проповедник не мог почему-либо явиться, проповедовал сам слово Божие²⁰⁴. Из этого сведения тоже очевидно, что проповедание было без приготовления. Этим же объясняется и то, отчего не сохранилось в письменности и печати проповеднических произведений высокопр. Филарета, не смотря на то, что он имел такой истинный дар и всегдашнюю готовность и усердие к назиданию слушателей. Это, само собою, может быть отчасти почтено ущербом как для пасомых, которые не могли же все слышать его проповедей, а прочесть их где-либо не имели возможности, так и для потомства и, в частности, для истории нашей духовной литературы; но подобный ущерб – дело условное. Благо конечно, если бы проповеди высокопр. Филарета расходились еще в свое время в печатных экземплярах в назидание его паствы; но увы! достигается ли эта вожделенная цель, хотя бы например и ныне, когда действительно видим печатаемые проповеди и в газетах, и в журналах, и во многих сотнях брошюр и целых томов?!. Не в большинстве ли подобные проповеди делаются известными иногда только по объявлениям и каталогам книгопродавческим, хотя быть может, проповедник и старался обработать свои проповеди собственно для печати и употребления, как литературное произведение?!

Впрочем, проповеди высокопр. Филарета, понятно, были и по предмету и по содержанию своему не таковы, чтобы выставлять их напоказ печатно. Довольно представить, что время его служения совпадало с такою порою и состоянием жителей Казани и всей его паствы, где Архипастырю только и можно было отвечать своей пастве, по преимуществу, сочувствованиями сердечными: равно как это же требовалось и в самое соответствие с теми его богослужениями и молебственными учреждениями, при коих, несомненно, по преимуществу и отвергались его уста для проповедания. За то здесь самые моления были проповедями и проповеди были почти тоже молитвенными. На это мы видим прямое свидетельство, где сам в Бозе почивший говорит, что в холерный год сорок дней ежедневно служил и составил, – что же? не собрание каких-либо поучений, а молебное пение. Очевидно, так сложилось и так настроилось состояние его души, что среди священнодейственных молитвенных подвигов во благо и спасение своих пасомых его пастырское слово назидания, утешения и не могло иначе выразиться, как в образе единокупного с ними молитвенного возношения. Таким-то образом, как мы уже замечали прежде, в лице в Бозе почившего осуществилось именно то высшее истиннейшее свойство и значение церковной проповеди, по которым она, по самоличному состоянию и опыту Св. великих учителей – проповедников, была именуема ими не иначе, как священнодействием или вообще богослужением. Что такое название проповедания слова Божия – не метафорическое, об этом свидетельствует уже то, что действительно в великих Учителях Церкви вместе со свято-помазанническим даром собственно проповеднического слова, нераздельно развивался дар и молитвословия. Так, в творениях Св. Великих Святителей – Учителей Вселенских – Василия Великого, Иоанна Златоустого сколько мы имеем в ряду церковных служб молитвословий, составленных сими Архипастырями?! А в этих молитвах не всюду ли проникает и дух проповеди?! Читая их, вы и молитесь, и поучаетесь. Каждую из этих молитв совершенно удобно перевести и в проповедь, и притом с самым глубоким и возвышеннейшим содержанием и характером вероучения и назидания. Это же мы видим и в лице наших отечественных Св. Святителей и знаменитейших проповедников, даже позднейшего времени, например, Св. Димитрия Ростовского. Из его святопомазаннических уст сколько истекло и златословесных проповедей и умилительнейших молитвословий, которые хотя и не вошли в общее употребление церковно-богослужебное, тем не менее составляют истинное сокровище для духовно-молитвенных подвигов, в коих, как увидим в своем месте, в Бозе почивший по преимуществу и руководился творениями, например, Св. Святителя Димитрия. поставив их себе в неизменное молитвенно-келейное правило.

Не продолжая здесь речи о церковно-гомилетических свойствах проповедничества высокоп. Филарета, мы имеем в виду указать и пояснить их в своем месте, во время служения его в Киеве, и, между прочим, в лице его племянника, достойно признанного всеми – образцово знаменитейшим церковным гомилетом. Мы разумеем Якова Кузьмича Амфитеатрова. Этого своего племянника высокопр. Филарет желал было даже переместить в Казанскую духовную Семинарию ради блага последней. А что касается до развития в воспитанниках Семинарии проповедничества, – об этом мы встречаем в Консисторских выписках такое сведение: «ученики высшего отделения Семинарии проповеди своего сочинения всегда говорили с благословения Его Высокопреосвященства. Посему всякий представлял свою проповедь предварительно на рецензию Его Высокопреосвященства²⁰⁵. Понятно, что означало одно это непосредственное личное внимание Архипастыря к проповедям даже воспитанническим. Это явление составляет едва ли, особливо в нынешнее время, не редкость, т. е. чтобы местные Архипастыри входили в такое ближайшее отношение к воспитанникам и брали на себя труды так внимательно и руководственно следить за их упражнениями. А оно-то и показывает, что высокопр. Филарет водился здесь не иными побуждениями и целями, как – дать характер и направление проповеданию слова Божия в лице будущих пастырей, свойственные особенным потребностям своей паствы, и в частности, новокрещённых инородцев. В самом деле, если в наши дни проповедование слова Божия сельскими священниками, получающими образование между прочим, по разным хвалёным руководствам и учебникам гомилетическим, много и слишком много оправдывает собою все те невыгодные отзывы в современной литературе и обществе, по коим проповеди оказываются одною лишь формальностью, школьностью, безжизненностью, педантизмом, отвлеченностью, словом неприложимостью к состоянию поучаемых, – то в описываемую нами пору все это, естественно, могло быть не с меньшими, если не с большими недостатками. Потому-то высокопр. Филарет, как сам обладающий истинным духом и даром проповедничества, постигая вполне духовные потребности паствы и видя, между тем, отсутствие достаточного образования по части проповеднической в Семинарии, естественно, не мог не приложить особой попечительности и трудов, чтоб своим личным рассматриванием воспитаннических проповедей возможно направить это дело к надлежащей цели. И можно полагать, что если бы сбылось желание и предположение высокопр. Филарета определить на службу в Казанскую Семинарию племянника своего Я. К. Амфитеатрова (о чем увидим в своем месте), то поняв сразу его способности и призвание к науке – Церковной Гомилетике, он не замедлил бы конечно поручить ему преподавание этого предмета, вместо предназначавшегося философского. И тогда, – кто знает, – Казанская Семинария, быть может, предвосхитила бы у Академии Киевской ту знаменитость литературного произведения по Церковной Гомилетике, которую приобрела она в лице Автора её – Профессора Я. К. Амфитеатрова.

После этого частного указания на благопопечительность высокопр. Филарета об улучшении образования в Казанской Семинарии, мы изложим в следующей главе подробные сведения об его архипастырской и самой живой деятельности по благоустройству как Семинарии, так и всех прочих Духовных Училищ. Сведения по этому предмету мы имеем в последнее время уже печатные, именно в Истории Казанской Духовной Семинарии²⁰⁶. Но как в последних встречаются некоторые пробелы и неточности по отношению к действиям высокопр. Филарета, то они будут восполнены нами по имеющимся у нас материалам.

«Высокопреосвященный Филарет оставил в Казанской Епархии навсегда память о ceбе как Архиерее ревностном, милостивом, попечительном и особенно внимательном к бедным в духовенстве. В частности же, особенно памятно его Архиерейство по близкому, внимательному и истинно отеческому отношению его к духовно-учебным заведениям. В последних, под его начальством произошло весьма много самых отрадных перемен»²⁰⁷.

В Истории Казанской духовной Семинарии с Училищами читаем следующие подробный сведения о действиях собственно высокопр. Филарета по отношению к этим заведениям.

«Пастырское служение высокопреосвященного Филарета в Казанской Епархии продолжалось восемь лет. За это время он оставил память о себе, как Архиерее милостивом, попечительном, ревностном и особенно внимательном к бедным в духовенстве. В частности же, особенно памятно его Архиерейство в Казани по близкому, внимательному и истинно-отеческому отношению его к духовно-учебным заведениям Казанской Епархии. В них, под его начальством, произошло весьма много самых отрадных перемен, – вызывавшихся многообразными потребностями.

«Потребности Семинарии и Училищ, особенно до 1830 г., состояли: 1) в устройстве училищных удобных помещений; 2) в пособии бедным ученикам. Собственно училищные средства были весьма скудны и вполне недостаточны для обеспечения Училищ. Училищ в Казанской Епархии с 1818–1829 г. было четыре, именно в Казани, Чебоксарах, Симбирске и Алатыре; но это число далеко несоразмерно было с обширностью Епархии и численностью духовенства. Училища были переполнены учениками. В Семинарии, например, в 1830–1831 г. одних бурсаков было 338, всех же учеников 830. Положение штатных окладов для бедных учеников в Семинарии и Училищах было вовсе несоразмерно с числом учеников. По штату Семинарии, утвержденному Высочайше 22-го Мая 1820 г., на содержание 100 семинаристов в Казанской Семинарии отпускалось 12000 р. асс., полагая на бурсака по 120 руб. Штат этот так и оставался до 1829 г. В Казанской Епархии (состоявшей тогда из двух губерний – Казанской и Симбирской) в 1820 г. считалось приходских церквей – 400, а церковных причтов – 607, да в Симбирской церквей – 603, а причтов 788. Учеников в Казанской Семинарии было, например, в 1827 г. 878, в 1828 г. 441, в 1830 г. 585; из них полно-казенных – 144 и полуказенных – 142, итого – 266, или 215 полноказенных вместо назначенных по штату – 100 бурсаков, – следовательно вдвое слишком больше противу штата. В этих-то нуждах милостивый Филарет и помог Семинарии и Училищам своей Епархии.

«1) Он основал 18-го Марта 1829 г. при Казанском Семинарском Правлении «Комитет для вспомоществования бедным ученикам Казанской Семинарии и низших, подведомых оной, Училищ, и будучи сам Первенствующим его Членом, успел немедленно же возбудить сочувствие к материальным нуждам учеников не только в духовных, но и в светских лицах. Открывая действия Комитета, высокопр. Филарет предписал наблюдать: «чтобы дело сие, как дело милосердия к бедным, производилось со всевозможным тщанием и без всякой медленности, как перед очами Господа». Кроме своего ежегодного взноса по 500 р., высокопр. Филарет от себя пожертвовал в 1831 г. 2000 р., в 1833 г. 1000 р.²⁰⁸. Особенно располагаемы были им к таким приношениям Монастыри с их Настоятелями и братией, и всегда не без пользы. Настоятель Сызранского (Симбирской губернии) Вознесенского Монастыря Иеромонах Иннокентий в 1831 г., содействуя намерению высокопр. Филарета открыть в Сызрани Духовное Училище, приобрел покупкою на монастырские деньги и частью свои за 4500 руб. асс. под эти Училища у мещанки Вандышевой поместительный двухэтажный дом с землей в 587¹/₂ квадрат. сажен. Настоятель Свияжского первоклассного Богородинкого Монастыря Архимандрит Израиль (Звячинцев) навсегда пожертвовал под Свияжское Духовное Училище монастырский каменный двухэтажный корпус. Жертвовали еще в пользу бедных учеников: в 1829 г. архерейский дом из неокладной рыбной суммы 250 руб. Настоятель Сызранского Вознесенского Монастыря, вышепомянутый Иеромонах Инокентий в 1831 г. 3 000 руб. золотом и серебром по курсу и 50 пуд. пшена. Настоятель Спасского Монастыря – Ректор Семинарии Архимандрит Феофан на свой счет в 1829-м году отделал для своекоштных учеников флигель в своем Монастыре. Архимандрит Кизического Монастыря Гурий с братией в 1820–1836 г. ежегодно жертвовал на Училища по 100 руб. Братия Свияжского Богородицкого Монастыря с 1820 г. давала жилище в своем Монастыре и довольствовала братским пропитанием шесть бедных учеников Свияжского Училища из остатков от неполного против штатного положения комплекта братии. Со своей стороны Настоятель Израиль помогал этим шести ученикам платьем и обувью. Настоятель Симбирского Покровского Монастыря ежегодно в 1829–1836 г. жертвовал на Училища по 150 руб. Архимандрит Чебоксарского Троицкого Монастыря Самуил содержал в своем Монастыре трех учеников Чебоксарского Училища, которые между прочим, исправляли послушническую должность. Высокопр. Филарет, посещая в 1833 г. город Чебоксары, по представлению Архимандрита Самуила посвятил их в стихарь.

«Нередко Семинария и Духовные Училища получали постоянные и временные пособия от разных светских лиц по ревности их к просвещению или по состраданию, какое возбуждал в них высокопр. Филарет к нуждам бедных учеников. Симбирский гражданин – Поручик Дмитрий Егорович Бенардаки в 1835–1839 г. г. жертвовал ежегодно по 500 руб. на содержание бедных учеников. Дворянин Сергий Феодорович Желтухин пожертвовал на устройство Семинарской церкви 3 050 руб. асс. и Владимир Феодорович на тот же предмет 315 руб.

«Помещики села Караваева Чистопольского уезда с 1832-го года содержали на свой счет ученика приходского Чистопольского училища Егора Воскресенского в благодарность высокопр. Филарету за производство дьячка в их селе Караваеве на диаконскую вакансию. Нередко жертвовали и натурою и деньгами Казанские купцы – Василий Сурский, Никифор Чижов, Петр Алексеевич Свешников. Крупные и мелкие пожертвования равно принимались высокопр. Филаретом с большою признательностью. Жертвователям, особенно из светских лиц, он всегда письменно объявлял благодарность от себя и от лица учащихся и всей Епархии. Мы приведем одно из таких благодарственных писем на имя купца Н. О. Чижова, пожертвовавшего на бедных учеников 20-т концев крапивного цвета китайки: – «Милостивый Государь, Никифор Осипович! Принимая с признательностью пожертвованные Вами через Смотрителя Казанских Училищ Протоиерея Семенова 20-ть концев китайки, изъявляю Вам от лица моего, равно и от лица всех учеников архипастырскую мою благодарность. Господь Бог да благословит Вас во всех Ваших благих предприятиях и делах. С истинным моим к Вам почтением честь имею быть Вам всегда усердный слуга и богомолец Архиепископ Филарет».

«Всех пожертвований в Комитет вспомоществования бедным ученикам Семинарии и Казанского училища собрано, например, в 1820 году 4 344 руб., в 1831 г. 6 530 руб.

«Несмотря на значительное пособие от Комитета вспомоществования бедным ученикам, число таких бедняков в Семинарии и Училищах всегда превышало способы, какие только ни старался иметь в своем распоряжении высокопр. Филарет для успокоения бедных учеников и доставлении им возможности продолжать учение. В 1831-м году, например, всех ученических прошений о пособии поступило: от учеников Семинарии 101, от учеников Училищ 224 прошения. Комитет по строжайшем исследовании причин и степени их бедности, нашел нужным оказать пособие в Семинарии 80-ти ученикам на сумму 4 817 руб. 57 коп., а в училищах всего на 11 887 руб. 57 коп. Высокопр. Филарет по этому случаю написал: «рассмотрев представленные мне от Семинарского Правления списки учеников, нуждающихся в содержании, нахожу крайне необходимым сделать им назначаемое пособие в непродолжительном времени, дабы они по неимению способов к пропитанию, не оставили учения, между тем как вверенная мне Епархия имеет недостаток в ученых священнослужителях!.. Но дабы с другой стороны Семинария и особенно Училища не остались без капиталов, нужных на будущее время на непредвиденные случаи, то на сей богоугодный предмет жертвую моих собственных 2 000 руб. Три тысячи предложил я Консистории отослать в Семинарское Правление на сей предмет из суммы, принадлежащей Сызранскому Вознесенскому Монастырю. Остальную же сумму на пособие бедным ученикам употребить из остатков суммы Семинарской и училищной».

«Наряду с бедными учениками пособием Комитета пользовались иногда и окончившие Семинарский курс. 10-го Сентября 1830-го года ученики Семинарии и Казанских Училищ были отпущены по домам по случаю холеры. Высокопр. Филарет на клочке простой бумаги написал 11-го Сентября Ректору Семинарии Феофану: «Отец Ректор! При отправлении в дома отцов или родственников бедных учеников, которые не имеют денег на дорогу, разрешить употребить из Семинарской суммы, сколько на необходимые по сему нужды потребуется; можно давать нуждающимся по нескольку рублей или взаимообразно или без возврата». «Окончившему курс учения Флегонту Дмитриеву в 1832-м году сшиты» по бедности его, суконный сюртук, брюки, жилет, сапоги и пара белья на 70 руб. 25 коп.; бывали такие же пособия и другим, хотя и немногим и не в таком размере²⁰⁹.

2) Высокопр. Филарет исходатайствовал у Комиссии Духовных Училищ на содержание бурсаков прибавку с 1829 года в 1 800 руб., в 1831 году еще двадцать добавочных бурсачных окладов на 3 500 руб.; в 1832 году еще 50 окладов на 8 750 руб. Он же открывал и поддерживал частные способы содержания учеников: а) предоставление за учениками священнических, диаконских и причетнических мест для получения от них доходов²¹⁰; б) закрепление за сиротами учениками мест умерших родителей задолго до окончания Семинарского курса; в) единовременные пособия; г.) заимообразную выдачу денег и др. По распоряжению же высокопр. Филарета: 1) вновь поступающий на священническое место, если он совершенно бездетный, часто обязывался отдавать известную долю доходов на содержание одного из учеников. 2) за то и ученик – доходник обязывался третью часть дохода отчислять в пользу осиротевшего семейства тех священно-церковнослужителей, место которых предоставлялось за ним. 3) с праздных священно-церковнослужительских мест, если они не были зачислены за бедными семинаристами, половинная и более часть дохода также иногда присылалась на содержание бедных учеников. С этою же целью штрафы, взыскиваемые со священно-церковнослужителей за разные проступки, обращались в Семинарскую казну.

«3. Заботы высокопр. Филарета о помещениях для духовно-учебных заведений остаются незабвенными в Казанской Епархии. Казанская Семинария с каждым годом по числу учеников возрастала, а с умножением числа учеников и Семинарские здания оказались тесными и неудобными. В 1828 г., например, всех учеников в Семинарии было 378, и в уездном и приходском Училищах Казанских 852; всех же обучающихся в Семинарском доме 1 230 человек. По нужде один класс приходского Училища помещался даже в Семинарской столовой, где ежедневно обедали и ужинали ученики, а два класса уездного Училища помещались в тесных и темных комнатах нижнего служительского этажа. В осеннее и зимнее время в этих классах была положительная тьма. Весьма недостаточны были комнаты и для больницы. Ученики, особенно малолетние, спали по два на одной кровати, или, сплачивая многие доски, делали род нар. При таких обстоятельствах высокопр. Филарет в 1832 году вывел из Семинарского дома Казанские уездное и приходское Училища и на покупку для них каменного двухэтажного дома, принадлежавшего помещице Геркен, исходатайствовал у Комиссии Духовных Училищ 60 434 руб. 86¹/₄ коп. асс. Для более же удобного помещения этих Училищ высокопр. Филарет на свой собственный капитал в 1833-м году рядом с купленным у Г-жи Геркен домом на Покровской Улице по своему плану построил новый удобный и поместительный двухэтажный дом, сохранившийся и доселе²¹¹.

4. Высокопр. Филарет открыл уездные и приходские Училища в городах: – Чистополе и Свияжске в 1829 г., в 1833 г. в Сызрани и, в этом же году, одно приходское Училище в Самаре. Он же исходатайствовал и штатные на эти Училища оклады содержания и обеспечил их помещениями. Через это открытие Училищ Духовных в Свияжске, Чистополе, Сызрани и Самаре, естественно, весьма значительно уменьшилось число учеников в трех, доселе существовавших Казанских, Симбирских и Алатырских Училищах и, с тем вместе, открылась возможность переместить многих воспитанников с наемных квартир в Семинарский корпус. Комиссия Духовных Училищ тогда вообще бережно и осторожно распоряжалась своими, особенно строительными капиталами, а между тем представления высокопр. Филарета по улучшению внешнего быта Семинарии и Училищ утверждала почти по всем статьям, ценя и уважая его доклады и как своего Члена, и как благотворителя Семинарии и Училищ. Ревизор Казанской Семинарии Архимандрит Платон, бывший в 1833-м году, представил Комиссии Духовных Училищ, что высокопр. Филарет, ревнуя о благе духовного юношества, содержал на собственном капитале 20 учеников Семинарии, сверх того построил для Казанских Училищ каменный дом. Комиссия Духовных Училищ в том же 1833 г. изъявила по этому случаю высокопр. Филарету за особенные действия его попечительности и благотворительности совершенную благодарность.

Насколько крайне были неудовлетворительны помещения для учащихся, настолько же и казенное содержание их и одеждою и пищею. Возьмем несколько данных по этим предметам из Истории Казанской Семинарии.

«По расписанию, приложенному к Семинарскому Уставу, следовало шить на два года каждому казенному ученику Семинарии шлафрок из тику, для зимы панталоны и жилет с рукавами суконные, для лета панталоны и жилет китайчатые. От казны давали еще: – 1) кафтан суконный темнозеленый с пуговицами на нем под цвет сукна; 2) камзол зеленый без рукавов; 3) шинель фризовую темнозеленую только для студентов; 4) овчинный нагольный тулуп для словесников; 5) казакин, подпоясанный кушаком; 6) сюртук синего, серого или зеленого сукна; 7) панталоны к нему; 8) халат полосатого тику или ярославского затрапезу; 9) плисовый суконный или кожаный картуз; 10) шейный левантиновый или миткалевый платок; 11) простого товару сапоги с подбитыми гвоздями, зимой валенки и проч. Форменной одежды не было ни у бурсаков, ни у квартирных учеников».

«Квартирные ученики обыкновенно носили белье холщевое, клетчатые холстинковые рубашки, на шее клетчатый бумажный платок, ситцевый или шерстяной нагрудник, нанковый сюртук на кашемирской подкладке, шерстяные чулки, или чаще подвертки, личневые, подбитые гвоздями сапоги, суконную или кожаную фуражку, пестрядинный или полосатый, сотканный матерью или сестрою, халат и только для посещения храма Божия и присутствия на экзаменах нанковый длинный сюртук или темнозеленый суконный кафтан с пуговицами под цвет сукна, фризовую желтозеленую шинель или тулуп и проч. Вообще, о снабжении казеннокоштных учеников достаточным количеством белья, обуви и одежды в прежнее время не очень заботилось Семинарское Начальство, не говоря уже об училищном. Одежда шилась и в малом количестве и на слишком продолжительные сроки. От всего этого в Семинарии, особенно в Училищах, встречались ученики в разорванной, засаленной, изношенной и переношенной одежде», чуть не в рубищах и в сапогах, из которых выглядывали пальцы ног; в Училищах же в теплое время молодежь ходила и босиком. Белье на учениках было совершенно грязное и большею частью с жильцами в складках его, другого же рода жильцы расходились в достаточном количестве в кроватях. Кроме того, особенно летом и в начале осени разводилось в комнате и помещалось на полу, в постелях, белье и одежде многое множество прыгающих паразитов. У учеников придуманы были даже разные названия для этих насекомых: первые назывались пехотою, вторые артиллерией, а третья кавалерией. Начальство знало об этих воинствах, но не любило заниматься придумыванием мер к истреблению их. Один Ректор на лекциях в богословском классе даже доказывал, что те паразиты созданы с благою целью, что они ленивым не дают долго залеживаться в постелях, а не ленивых приучают к терпению».

«В пище бурсаков была та же скудость. Обеденный стол был в 12-ть часов дня, а ужин в 8-мь часов вечера. И обед, и ужин состояли в простые дни из двух, а в праздничные из трех простых блюд и ржаного хлеба. Первое блюдо чаще всего составляли щи серые с говядиной, щи с грибами, щи с подбивкою, щи с постным маслом и горох в разных видах – холодный, горячий, кисель гороховый холодный, кисель горячий; второе блюдо – каша пшенная, каша полбенная белая, каша гречневая красная, каша гречневая белая: отчего и сложилось у бурсаков такое четырехстишие:

Ох, ох, ох!..

Semper щи, да горох,

Quotidie наша…

Miseria наша…²¹²

Были ученики, которые вовсе не употребляли мясной пищи. Обедали без скатертей. В позднейшее даже время скатерти были и считались роскошью, или при употреблении их бывали так черны, что кажется, лучше было бы ставить посуду и класть хлеб прямо на столы, которые все-таки вытирались мокрою мочалкою. Тарелок почти не знали, ложки были или деревянные или хоть оловянные, но не чистые. Кроме того ученики до последнего времени имели свои деревянные ложки, держали их под подушкой, сами кроме старших, приносили их в столовую и уносили из неё. Кушанья ели из огромных деревянных или глиняных чаш.

Так как мясо, разрезанное на кусочки, опускалось в чаши, то семинаристы старались запастись ложками пообъемистее, чтобы вылавливать побольше кусков. Обыкновенно ученики условливались сначала есть щи пустые без всего, не опуская ложки на дно, а потом по команде «совсем», опускали ложки все на дно. Подавали к столу, наряду со служителями, и провинившиеся ученики. В храмовой и светлые праздники разрешалось выдавать посуду оловянную, скатерти и тарелки. В дождь и снег в столовую ходили через двор в халатах. Чаю бурсаки не пили до последнего времени. Внутри Семинарии не отличалась чистотою. В Семинарские здания вход был совершенно свободен; с крыльца в коридор или в сени двери не затворялись или плохо притворялись; поэтому люди и ветер входили свободно и разгуливали по коридорам, сеням и лестницам, заходили и в комнаты. Полы в Семинарии мылись лишь четыре раза в году: перед учением в Августе, перед Семинарским праздником 25-го Сентября, на Рождество и перед Пасхой; в остальное время грязь лежала на полу толстым слоем. В спальнях на сосновых и дубовых кроватях лежали мочальные тюфяки, употребляемые до тех пор, пока не приходили в состояние полной негодности. Постельное белье меняли через месяц. Комодов для воспитанников не хватало, а потому сняв с себя грязное белье, семинаристы клали его под тюфяк, под подушку. Впрочем, на все эти неудобства воспитанники не обращали особенного внимания. Учившийся в 1830–1836 г. в Семинарии, ныне священник Симбирской Епархии Преображенский, писал мне: «житье бытье в бурсе против нынешнего времени было грязненько, но по тогдашнему времени, очень хорошо. Слава Богу! Я сам жил в бурсе». Другой, который моложе Преображенского на 4 года, теперь тоже священник A. Бp-ский в письме своем ко мне между прочим говорит: …как ни плохо было наше житье-бытье, но я вспоминаю его с удовольствием. В молодости все переносится легче: мы же не избалованы были и домашней жизнью. Зато не было тогда завиральных идей, какие ныне засели в учебных заведениях, особенно высших. Ныне каждый отец трепещет за своего сына, если он в учебном заведении. Даже в Духовных Семинариях не спасешься от этих идей, а выходцы из семинаристов почти что все заражены ими».

«Такое же печальное положение тяжело чувствовалось и на квартирах семинаристов. Тяжело даже и представлять, что это были за квартиры!!. Это были, по большей части, пыльные и тесные чердаки, душные и темные каморки или сырые подвальные комнаты, лачуги или углы в хозяйских кухнях. Квартиры эти лишены были всяких гигиенических условий; в эти помещения свет проникал через единственное окно, выходившее притом на грязный двор. Темнота, сырость, нечистота, а в зимнее время холод, угар нередко производили болезни и, во всяком случае, тяжелое впечатление на душу. Ученики учили уроки, часто все при свете одной свечки сальной. Квартирные ученики страдали от сырости и от холода и в этом отношении могли завидовать бурсакам. Ученики иногда воровали дрова, но это не всегда удавалось и товарищество, ложась под холодные одеяла, должно было покрываться своими тулупами и шинелями. У каждого бурсака была кровать с тюфяком, с подушкой и с одеялом; это уже огромная роскошь; большинство же квартирных учеников спали на лавках, палатях, нарах, на печках, подкладывая под голову подушку или просто кафтан, а под себя подстильник из валяной шерсти и покрываясь в холодное время каким-нибудь дырявым одеялом. Бедное духовенство, особенно причётничество и пономарство, в большинстве сами из домов привозили для своих детей припасы, привозили в запас огромные хлебы, масло, толокно, гусей, свинину, грибы в сметане, огурцы, капусту, редьку и т. п., которые хранились в большинстве в утлых ученических же помещениях.

«В нравственном отношении ученики не были гарантированы от многих соблазнов, так как помещаясь бок о бок с лицами, принадлежащими другой среде и часто не имеющими надлежащего умственного и нравственного развития, они волей-неволей видели и слышали то, чего видеть и слышать им особенно не следовало... Как часто мирные вечерние занятия квартирных учеников прерывались буйной бранью или пьяною песнью каких-либо разгулявшихся мастеровых или извозчиков, живших по соседству с квартирою учеников, или в том же самом помещении за какой-нибудь бумажной перегородкой. За квартирными семинаристами до 1830 г. смотрел один только Инспектор Семинарии да квартирные старшие из самих учеников!.. В 1931 г. по распоряжению высокопр. Филарета для точнейшего надзора за поведением учеников назначены были два Помощника Инспектора из учителей Семинарии.

«Вообще, надзор за поведением учеников Семинарии, особенно до 1832 г. при нераздельном помещении и учеников Казанского Училища в Семинарском корпусе был крайне недостаточен. Так, Инспектор Семинарии Иеромонах Иннокентий, 21 Июня 1831 г.. донес Семинарскому Правлению следующее: «дошло до моего сведения, что ученики Семинарии – низшего отделения первого комплекта Николай Рождественский, 2-го – Иван Рубинский, среднего – Μихаил Троицкий, сосланные за неуспешность из казенного дома, жили до сих пор на неизвестной ни мне, ни старшему квартире для удобнейшего укрывательства от Начальства. Они вместе с учениками философии Алимпием Соколовым и Михаилом Пономаревым, а также с приказно-служащими Иваном Михайловым Люминарским и Ефимом Дмитриевым Линеевым, делают и в квартире и открыто на улице в пьяном виде различного рода буйства и непристойности; постоянно, со времени проживания на квартирах, не ходя в класс, занимаются срамными песнями и плясками, имеют зазорное сообщение с непотребными и распутными женщинами, учатся на квартирном дворе военному маршу, закладывают в кабаках казенную одежду и умышляют своим начальникам и наставникам сделать различные обиды и огорчения». Семинарское Правление определило: – Рождественского исключить из Семинарии для передачи через Консисторию в военную службу с худым свидетельством и с подробным прописанием вины его. Прочих же, исключив из Семинарии, определить в служители Семинарии, первого на восемь лет, а следующих двоих на 4 года с тем, что если они назначенный срок прослужат с усердием при честном поведении, уволены будут для определения к местам в духовном состоянии. Высокопр. Филарет утвердил это определение».

«В виду такой вопиющей неприглядности в квартирной ученической жизни и в житейском, и гигиеническом и нравственном отношении, причем все старания Начальства оставались в большинстве бессильны, чтобы поправить такое положение, высокопр. Филарет возымел мысль устроить общежитие при самой Семинарии после того, как ученики Училища были выведены во вновь устроенное для них отдельное здание; но дело это, к прискорбию, кончилось одною перепискою».

«Но как в Семинарском корпусе, бывшем в ту пору трехэтажным²¹³, по выделении из него Казанского Училища, открывался достаточный простор, то высокопр. Филарет возымел святую мысль устроить домовую в нем церковь и с тем вместе дать соответственное помещение для библиотеки. Устроить церковь на какие-либо Семинарские экономически средства само собою было и немыслимо, просить же об этом высшее Начальство тоже было бы совершенно напрасно. Оставался один путь к достижению цели: это личное Архипастырское участие путем расположения лиц, усердствующих на пользу воспитания духовного юношества, как будущих пастырей. Это и не замедлило оправдаться. 30 Июля 1832 г. читаем предложение, данное высокопр. Филаретом такого содержания: «Его Превосходительство, Генерал-Лейтенант и Кавалер Сергей Феодорович Желтухин желая споспешествовать воспитанию духовного юношества вверенной мне паствы в духе истинного благочестия пожертвовал по предложению моему две тысячи руб. на возобновление храма Господня в Казанской Духовной Семинарии. Препровождая при сем сию сумму, поручаю Правлению Семинарии возобновить храм Господень в приличном устройстве во имя святого преподобного Сергия Радонежского Чудотворца, как для назидания воспитанников в истинном благочестии, так и для сохранения на все будущие времена памяти благочестивого пожертвователя. Великий угодник Божий, Ангел его, да благопоспешествует молитвами своими перед Господом Богом к преуспеянию во всяком благочестии и святыне духовных юношей, воспитываемых в служители слова Божия».

«Когда церковь с куполом была отстроена, высокопр. Филарет открыл подписку доброхотных пожертвований на позолоту иконостаса и стен его, и сам первый вписал в заведенную для этого книгу 500 руб. За ним пожертвовали: Владимир Феодорович Желтухин 815 руб., Сергей Феодорович Желтухин 1050 руб., наставники и ученики до 400 руб. Церковь освящена была самим высокопр. Филаретом 25-го Сентября 1832 г. во имя Св. Серия Радонежского Чудотворца».

«При открытии довольно значительного простора в Семинарских зданиях, высокопр. Филарет обратил свое особенное внимание на устройство помещений для больницы и библиотеки и сам напланировал потребные помещения. При устройстве библиотеки он приказал строго проверить каталоги и рассмотреть тщательно самые книги по их содержанию, дабы не было излишнего балласта и тем паче, чтобы не находилось книг не рекомендательного содержания.

Бывший в эту пору библиотекарем, Виктор Петрович Вишневский²¹⁴ рассказывал, что «Владыка Филарет, как бы не доверяя разбиравшим книги, приезжал внезапно не раз и сам для проверки. И вот в один из своих приездов, он почему-то прямо обратился к нам, разбиравшим книги, с такими словами: «а ну те покажите мне отдел сочинений Философских, – причем взял в руки и самый каталог этого отдела. Произнося вслух некоторых авторов – Философов и приказывая тут же вынимать из шкафов самые книги, он приговаривал – «это отложить в сторону, это тоже, а это вышвырнуть, это выкинуть». Затем вдруг как бы вздрогнул, лишь только увидел в каталоге «Вольтера», и в ту же секунду сказал: …развести сейчас же в печке огонь и сию же минуту выбрасывайте туда к печке эти сатанинские произведения»... Когда печь была немедленно затоплена, то Владыка собственными руками стал бросать туда том за томом: а когда все книги разгорелись, то он металлическим наконечником своей трости несколько раз порасширивал их, чтобы скорее сгорели дотла... и приговаривал: «вот так-то будет и с авторами этих душепагубных произведений в будущем веке… А вон тех-то философов книги не стоят и полок в шкафах. Сложить их в особый короб и, запечатав, засунуть куда-нибудь за шкафы подальше в угол, чтобы они там истлели сами, чем растлеваться от них молодым умам». Нужно заметить, что высокопр. Филарет очень-очень не жаловал Философов и позднейших, например, Спинозу, Гегеля и др. Об этом увидим мы подробно в повествовании о Киевском его служении по отношению к тамошней Духовной Академии.

«Наконец, пользуясь тем же простором, высокопр. Филарет возымел намерение разделить философский класс на два параллельных отделения. Намерение это было самое основательное именно потому, что в 1830 г. в низшем словесном классе, состоявшем из двух отделений, находилось 250 учеников, из коих предназначалось к переводу в философский класс не менее 200; да к тому же в этом классе имелось в виду оставить на второй курс не менее двух десятков». Понятно, что должно было ожидать и учащихся и учащих при таком громадном количестве. Намерение свое он не замедлил тогда же привести в исполнение. Еще перед окончанием учебного курса, имевшем быть в половине Июля, он в Мае месяце вошел с представлением по этому предмету в Комиссию Духовных Училищ. Представление тогда же было уважено и в Сентябре того же 1830-го года философский класс был разделен на два отделения и к штату были прибавлены новые полные оклады для наставников в новооткрытом отделении.

Для преподавания собственно философских наук высокопр. Филарет имел было в виду вызвать своего родного племянника, кончившего курс в Киевской Академии в числе самых первых магистров, знаменитейшего впоследствии в церковно-духовной литературе, Автора Гомилетики и проповедника Якова Кузьмича Амфитеатрова: но это не состоялось. Вот что писал к сему последнему сам высокопр. Филарет. «От всей души, – писал Архипастырь, – возблагодарил я Господа Бога, давшего тебе помощь так счастливо окончить курс академическая учения. Не скорби о том, что ты не в Казани, а в Киеве. Мне действительно хотелось видеть тебя в здешней Семинарии, но я всегда соблюдаю правило: следовать Промыслу о нас Божию, а не предварять оный нашими распоряжениями: ибо то для нас самое лучшее, что Господь Бог устраивает. Теперь ясно вижу, что служение тебе назначено в Академии, а не в Семинарии и доволен собою, что нигде не настоял о назначении тебя в Казань, а ожидал, как Господь Бог устроит судьбу твою. Продолжай порученное тебе служение перед очами Господа в полном спокойствии духа. Мне очень приятно, что ты займешься Церковным Красноречием. Для верного в сем успеха, советую читать тебе более всего творения св. Отцев Церкви, а наипаче св. Златоуста. Из сих только святых источников можно почерпать изобильно воду чистую для напоения душ, искупленных кровию Христовою». Одно это намерение призвать на службу в Казанскую Семинарию такое даровитое лицо, каков был Я. К. Амфитеатров, ясно свидетельствует, что высокопр. Филарет особенно радел о возможно лучшем составе учащей корпорации.

Это же видим и в другом факте. Когда открылась, в том же 1830-м году вакансия Инспектора и совместно должность учителя Семинарии и когда Комиссия Духовных Училищ предназначила к перемещению в Казанскую Семинарию Инспектора Семинарии Калужской Иеромонаха Ν, то высокопр. Филарет по этому случаю писал к довереннейшему лицу, – Калужанину: «прошу Вас искренно сказать о назначенном в нашу Семинарию, бывшем в Вашей, Инспекторе, ежели вы хорошо знаете его свойства и поведение. Ныне молодые монахи редко удаются, а паче не достает у них смирения и терпения, – существа монашеской жизни»²¹⁵. В этом последнем замечании высокопр. Филарета нельзя не видеть особенно мудрой практичности в деле воспитания. Желая видеть в новоназначенном Инспекторе-монахе смирение и терпение, он конечно разумел эти свойства не как только монашеские, но необходимые и в его служебной деятельности для проведения их в дух и характер воспитанников. Воспитанникам Семинарии, хотя и не предлежит на будущем поприще их служении, так называемый аскетизм, но чтобы быть смиренными служителями алтаря Господня и не воздыхающе исполнять все многотрудные свои обязанности и переносить все, могущие встретиться весьма нередко неудобства в жизни, лишения и скорби с христианским благодушием, потребны не менее, чем и для монашествующего, сказанные свойства смирения и терпения. Напрасно и положительно неразумно опасаются нынешние педагоги и проэкто-составители уставов для духовных заведений, что будто бы элемент монашеский своим проникновением в дух и характер воспитанников задерживает свободное развитие их личных свойств и направлений в отношения практично-житейском и служебно-пастырском. Напротив, оно только и может как должно обосновать это развитие, воздержав от всяких ложных стремлений и неумеренных порывов и, таким образом упорядочить и упрочить в последствии всю жизнь и практичность, как подобает смиренному пастырю. Недаром, некоторые ревнующие о спасении, христиане из мирян, не удовлетворяясь пастырскими наставлениями и руководством, спешат нередко под кровы смиренных обителей, чтобы там из образа жизни и наставлений опытных иноков – подвижников смирения и терпения, восприять в души свои и вынести с собою для неизменного руководства в жизни не иные как эти собственно свойства смирения и терпения, которые и в мирской среде и во всякой житейской практике отнюдь не задерживают и не подавляют, но развивают самый правильный строй жизни во всех общественных, служебных и частных положениях, семейных и личных отношениях.

Впрочем, и помимо всех этих и подобных рассуждений, я кажется совершенно достаточно представил только то, что видел всякий из читающих в собственном лице и во всех действиях самого жизнеописуемого за все времена и в разных местах его служения в должностных званиях и учителя, и Префекта, или что тоже – Инспектора и Ректора в трех Семинариях, и Инспектора и Ректора в двух Академиях. В частности же, и в самом точном соответствии к рассматриваемому теперь вопросу и самому делу, достаточно представить тот факт, – бывший в Московской Духовной Академии, когда высокопр. Филарет однажды допустил известные действия, которые были совершенно вопреки его истинному, и монашескому, и личному духу и характеру, и которые он же сам первый признал прямо дурными перед самими же потерпевшими от них студентами, сказав им буквально так: «когда будете сами начальниками, не берите с меня пример и отселе забудьте мой нехороший поступок навсегда²¹⁶. Приводя этот факт, относящийся к личным действиям высокопр. Филарета, мы хотим указать и в настоящем месте как раз на такой же факт, бывший в Казанской Духовной Семинарии, а точнее сказать, один из многих подобных фактов, совершавшихся одним из бывших Инспекторов Казанской Семинарии, хотя остававшихся неизвестными высокопр. Филарету до самой поры обнаружения, теперь нами указываемого. Достоверность этого факта не подлежит сомнению, хотя сохранился он в предании не в одинаковом содержании. Общая же характеристика виновника этого факта была и сохранилась таковая: «Инспектор этот был ужасный драчун» и в частности остались памятны самые орудия его бичевания. Это – или в случае экстренности, его монашеские четки – крупные костяные, – или специально употреблявшийся, им же самим сделанный, жгут²¹⁷. Изложение этого факта доставлено нам и письменное; но как в нем есть значительная часть резкости и невероятности, то мы приводим его в том виде и содержании, в каком передавали нам другие достоверные лица, в числе коих главнее всех, бывший о. Кафедральный Протоиерей В. П. Вишневский, состоявший в это время на службе в Семинарии. «На одном из июльских экзаменов присутствовал, как бывало это большею частью, сам Владыка Филарет, который обыкновенно сам же и вызывал учеников к столу экзаменационному. Один вызванный ученик вышел с большими синяками и даже не совсем еще зажившими ранками на лице и даже на ушах... Владыка, хотя не мог не видеть этого с первого же раза, – но велел учителю давать вопросы ученику. Ученик отвечал очень дельно... После всех ответов ученика Владыка проговорил: – «bene, чадо, bene, – да вот это-то больно male и даже pessime, что у тебя вся рожа никуда не гожа»... И заметно тревожным тоном Владыка спросил: ...что это значит?... На каком это ты был побоище?! Или, всего вернее ты был просто напросто негодяйски пьян и, падая должно быть туда и сюда, так расквасил себе всю рожу и даже самые уши?!» При этом Владыка, взглянув строго на Инспектора и на Ректора, этим самым взглядом уже спрашивал их… Но тот и другой безмолвствовали... Владыка опять к ученику.., но этот уже залился слезами и от сильнейшего всхлипывания не мог произнести и одного слова... Владыка опять к Инспектору и Ректору: – «что же наконец это значит?!» Инспектор, едва собравшись с духом от страха, что ученик не начал бы говорить, – в чем дело, ответил Владыке, – что ученик этот только что вчера вышел из больницы... Владыка с явным недовольством: «да этот ответ – не на вопрос; сказать мне, что же это за болезнь?.. Все синяки и коросты, очевидно, произошли от ушибов или нанесенных кем-либо ударов... Ученик не удержался и заплакал навзрыд... Владыка сжалился и сказал ему спокойно и ласково: «ну ты иди на место». Ректору же и Инспектору сказал строго: «сегодня же доложите мне обо всем подробно, письменно. И если ученик хоть он теперь глубоко искренне плачет, что-нибудь набеспутничал и получил такие последствия, – то и терпеть его в Семинарии не следует...» – На самом же деле все было так. На этого ученика, за неделю не более, набросился из-за какого-то пустяшного проступка Инспектор и, встретив в нем при этом маленькое самооправдание, разгорячился до крайнейшей степени и, за неимением жгута на этот раз стал хлестать его крупными костяными четками и по голове, и ушам, и по лицу... Когда же увидел, что слишком сильно изуродовал его, то приказал немедленно же поместить в больницу, с тем чтобы он не смел и выходить до самого отпуска учеников на вакацию, следовательно – не смел являться и на экзамен... Но ученик боялся, чтобы неявка на экзамены не послужила к тому, что его оставят в том же классе... К тому же приехал его отец, которому он все и рассказал при товарищах. Отец хотел было идти прямо к Владыке, но решено было по общему совещанию товарищей поступить лучше так именно, – чтобы ученик непременно явился без ведома и Инспектора на экзамен, приготовившись хорошенько, в тот именно день, когда, наверное, будет известно, что приедет на экзамен сам Владыка. Когда же наконец сбылось все то, что было на экзамене, то отец решился сходить к Инспектору и к Ректору и просить их, чтобы они не сваливали вины какой-либо на его сына, чтобы оправдать только во чтобы то ни стало самих себя; но получивши в ответ иное, именно угрозы против сына за то, что он явился на экзамен и встревожил так сильно Владыку, – отец тотчас же решился обратиться прямо к Влыдыке, взявши с собою и сына... Таким образом, Владыке стало известно все до йёты... После этого Владыка, не дожидаясь и не желая видеть даже письменного доклада, немедленно потребовал к себе Ректора и Инспектора. Что и как именно происходило на этой аудиенции во всей точности неизвестно; но в доставленном нам, вышеупомянутом письменном изложении описываемого факта, весь финал выражен весьма характерно такими словами: уж и взмылил же Владыка Инспектора-то, да и Ректору-то досталось на орехи». Дело это, по словам В. П. Вишневского, кончилось однако не одним лишь взмылением; Владыка немедленно же представил в Комиссию Духовных Училищ о перемещении бывшего Инспектора, отнюдь не поставляя сказанного факта в ремарку, но с аттестациею об нем с вполне достойной стороны, как весьма ученом и ревностном к службе лице. Перемещение же его признал необходимым Владыка собственно потому, что сказанный факт мог, так или иначе, подрывать его авторитет и влияние на настоящем месте. Во всяком же случае Владыка стал с этой поры особенно озабочиваться выбором лиц начальствующих и учащих в Семинарии и Училищах. Это и доказывается вышеприведенным письмом его к Калужскому родственнику – с просьбою искреннего отзыва о новоназначенном в здешнюю Семинарию бывшем Инспекторе Калужском.

«Но озабочиваясь выбором, – говорит Автор Истории, – лиц достойнейших для службы в Казанской Семинарии, высокопр. Филарет прилагал особенные заботы и употреблял возможные меры, чтобы вознаграждать и поощрять труды и усердие их и в материальном отношении и по части вообще служебной в значении особенно-рекомендательных аттестаций и наград... Служащие в Семинарии и Училищах получали выгодные священнические места, архипастырскую признательность и благословение и даже редкие в тогдашние времена, денежные награды. Так например, в семействе после умершего в 1828 г. учителя Гурия Ласточкина, остались жена и дети – Андрей 20, Вадим 19, Владимир 8, Василий 7, Всеволод 4, Александр 3, Любовь 17, Надежда 15 и Вера 5 лет. По резолюции Филарета, вообще милостивого к сиротам, тем более к детям покойных учителей, место умершего Протоиерея Гурия Ласточкина для получения доходов предоставлено было за старшим его сыном Андреем, учеником богословия: все дети, находившиеся в Семинарии и Училищах, приняты были на полное казенное содержание, вдова же со дня кончины получала ежегодно по 300 руб. из попечительства о бедных. Учитель Казанского училища Федор Сокольский кроме жалованья за учительство 350 руб., имел предоставленное за ним священническое место и, кроме того от лекторства получал 150 руб. Семинарские ревизоры, вообще страшные по тому времени для Семинарии чиновники, были между тем, необыкновенно снисходительны по милости Филарета, который сам бывши на всех экзаменах вместе с ревизором, и старался ободрять учеников и самых учителей.

«В формулярных списках учителей Семинарии – и монашествующих, и священствующих, и светских высокопр. Филарет сравнительно был добр на аттестации. Профессор Горский, например, у Преосв. Амвросия, имевший «хорошее поведение» в 1829-м году отмечен у Филарета: «поведения очень доброго, в должности весьма способен»; учитель священник Флегонт Талантов вместо «хорошего поведения» в том же 1829-м году отмечен: «поведения отлично-доброго, в должности очень исправен», а в 1834-м году «поведения отлично-честного, в должности очень исправен и благонадежен». Ректор Семинарии Архимандрит Стефан, Инспекторы – Иеромонахи Иннокентий, Григорий, Протоиерей Вишневский обыкновенно у высокопр. Филарета отмечались: поведения отлично-честного, в должности весьма рачительными, исправными и благонадежными: против остальных учителей почти всегда высокопр. Филарет писал одно: «поведения честного, в должности очень исправен и благонадежен». Только в 1830–1831 г.г. эконом Иеромонах Гедеон аттестован сравнительно ниже: «поведения хорошего, в должности исправен», но с этой отметкой последний в 1831 г. определен был строителем Казанского Федоровского Монастыря, с оставлением при прежней же экономической должности. В управление высокопр. Филарета всегда благодушного, довольного вообще успехами ученическими, в учительские формуляры внесено было много наград почетных и денежных».

Наконец встречаем в Истории Казанской Духовной Семинарии, изложенные в роде эпизода, следующие сведения.

«Насколько все духовные Казанской Епархии глубоко чувствовали и ценили все милости и щедроты высокопр. Филарета к их детям и вообще к бедным и сиротам, настолько же в среде духовенства до сих пор (?) с негодованием (?) вспоминаются крутые и строгие его меры в беспощадной (?) и до крайности щедрой отдаче детей их и лиц разного звания, состоящих в духовном Епархиальном ведомстве, – в солдатство при наборах в 1831 и 1833 годах. Современники (1830–1833 г.г.) помнят с каким справедливыми негодованием отнесся тогда весь Русский народ к неблагодарности Поляков при первом известии об их возмущении, вспыхнувшем в Ноябре 1830 г. в Варшаве, охватившем потом все царство Польское и угрожавшем целости и спокойствию России. Тогда все классы Русского населения высказали готовность для усмирения крамольников и поддержания чести России жертвовать жизнью. Разделяя вполне это патриотическое чувство, высокопр. Филарет представил Государю до 3 500 лиц из своего духовенства на военную службу; он сам неутомимо пересматривал священно-церковнослужительские формулярные списки, ведомости об успехах учащихся, о поведении послушников: учеников, предназначенных уже на диаконские места и вступивших для этого в брак, медлил посвящать в сан, определенных на причетнические места не посвящал в стихарь, учеников Семинарии и Училищ, ненадежных в поведении, ленивых и третьеразрядных обращал в Губернское Правление для отдачи в военную службу, подначальных и аттестованных с невыгодной стороны Благочинными, священно-церковнослужителей низводил на причетнические должности в видах обращения их тоже в солдатство. Особенно тогда жутко приходилось Семинарским служителям и сторожам при Консистории и духовных Правлениях.

«Кроме детей духовенства солдатству подлежали – церковно-служители, состоявшие в то время под следствием и судом, и люди всякого звания, которые не имея священнослужительского сана, проживали в Монастырях не в надежде пострижения и не на штатных вакансиях, без надежды на лучшее поведение; также церковнослужители, отрешенные от мест и все духовного звания люди, занимавшие по церковному и училищному ведомствам места сторожей и других нижних служителей; равно – все, отставленные от должностей по неспособности или за худое поведение, но еще не обращенные в гражданское ведомство. И священники были под большим страхом, – так как еще в 1829-м году из св. Синода получены были два строгие указа о том, чтобы священники не трезвого поведения, по пересмотре послужных списков их, не были терпимы в духовном звании. – Да, тяжек и злополучен был 1831 г. для духовенства Казанского. Лишь только высокопр. Филарет в 1831-м году успел окончить разбор лиц духовного звания, подлежащих к отдаче в военную службу, как в июле 1833 г., по определению Обер-Прокурора Св. Синода Нечаева, последовал новый указ о строжайшем пересмотре Епархиальными начальствами послужных списков диаконских для нового военного набора.

«Такие крутые распоряжения высокопр. Филарета, по всем этим категориям разбора, вызывали со стороны духовенства массу слезных, раздирающих сердце жалоб, на непомерную строгость Преосвященного. На это указывают и солдатские песни, сложенные в 1829–1833 г. (?) Казанскими семинаристами, отданными высокопр. Филаретом в солдаты «за буянскую волю». Вот одна из этих грустных песен:

«Ах! жестокая фортуна,

Сколь меня ты обманула!.

Я расстался со драгими,

Со товарищьми моими...

Но нельзя уж пособить.

«Ох, каков мне сей удар!

Довела меня не доля,

Но своя буянска воля...

Но нельзя уж пособить.

С тем я только и учился,

И тем больше веселился,

Что я в счастье буду жить...

Но все ныне миновало,

Время горькое настало...

Но нельзя уж пособить.

Пушки, бомбы, барабаны

Заведут меня во дальны страны;

Здесь мне век уже не быть...

Но нельзя уж пособить.

Ну, прощай же, мудрая Минерва!

И прощай, прекрасная Венера!

Должен Марсу я служить...

И нельзя уж изменить».

Весь этот эпизод, взятый нами из печатной Истории Казанской Семинарии, на чей угодно взгляд и чувство, не может не отзываться, так называемою, иеремиадою... И мы, хотя выписали его целиком, но не в иных мыслях, как для того, чтобы сказать только, что здесь сбывается изречение: «предание свежо, но верится с трудом», а с другой стороны, потому-то оно и верится с трудом, что вышло из-под пера Автора уж слишком свежим по самому времени, равно как и представлено в таких чертах и красках, которые слишком дисгармонируют с его же собственным изображением личности и действий высокопр. Филарета во всем целостном его «историческом» изложении. Историческая сторона здесь, положим, в общем верна, так как солдатский набор из лиц духовного ведомства, действительно, был в описываемую пору и простирался на все Епархии и, конечно, отозвался для всех и всюду тяжким, и составил, таким образом, как бы эпоху в своем роде, оставшуюся памятною во всем Русском духовенстве даже и до сих пор в разных местных преданиях. Нет сомнения, что если кому, то именно исполнителям этого набора, – местным тогдашним Преосвященным – приходилось чувствовать и испытывать почти одинаковую долю недовольства со стороны подначального духовенства в каждой Епархии. Но то, что представлено Автором о характере и образе действования высокопр. Филарета в рассматриваемом деле, и какие выражены им чувствования негодования и всё состояние Казанского духовенста под влиянием, – или точнее, по выражению Автора, – под гнетом «крутых и строгих мер в беспощадной отдаче» детей духовенства в солдаты, – вследствие которых будто бы со стороны духовенства вызывались слезные, раздирающие сердце, жалобы на столь непомерную строгость и беспощадность высокопр. Филарета, так что отсюда будто и сложилась и солдатская песня, обличающая такие жестокие действия Архипастыря... всё это говорим под пером Автора вышло далеко несоразмерно с правдою и самою действительностью и отзывается поэтому чем-то в роде, так называемого напускного печалования, что совершенно неуместно и неверно даже и в отношении к самой солдатской песне, которая одна, по-видимому, только и могла бы служить опорою для Автора в обрисовке картины. Начнем речь нашу с этой самой песни.

Во первых самое именование песни, признанное очевидно и Автором «буянская воля…», о которой в самом тексте песни выражено: ох, каков мне сей ударь!. Довела-ж меня не доля (т. е. собственно начальственно-распорядительная), но своя буянска воля... слишком резко подрывает вышесказанное печалование... за подобных лиц- буянов, для которых, говоря строго, много еще чести, чтобы служить им под знаменами Христолюбивого воинства, а быть бы им только в среде полчищ Марса... Сюда же должно отнести, всеконечно, и то выражение в песне: «прощай, прекрасная Венера». Из-за таких буяном, Марсовцев и Венерцев, попадавших по тогдашнему выражению «под красную шапку», едва ли могли выражать слезные, раздирающие сердце жалобы и самые отцы, и родственники!!.

Во вторых Автор напрасно относит и происхождение этой песни собственно к настоящей поре, и исключительно к Казанским семинаристам... Происхождение её по времени далеко раньше и по месту не принадлежит собственно только Казани, так как и распевалась эта песнь, и осталась в памяти и доднесь в разных Епархиях; да и редакция её не одинакова в частностях». Все это утверждаем на основании и прежде бывших, отчасти известных нам, и нарочито проверенных данных. Так в одном месте передано нам устно и даже нараспев (употреблявшийся для этой песни). следующее в конце её четверостишие:

«Все поляки те безмозглы

Нам солдатчину наслали...

Ну пора ж их проучить

И в башки их мозгу вбить»...

От других же лиц, знавших еще в более давнюю пору эту песню, мы слышали за верное, что она пелась не на счет Поляков, а французов за двенадцатый год. Потому-то и вместо сказанного четверостишия относительно поляков, было приведено следующее о французах четверостишие:

«Зверонравны все французы

И их чёрт Наполеон

Нам солдатчину наслали

Ну пора ж разбить им пузы»…

В числе лиц, знающих и певавших песни именно в последнем виде, мы можем указать на всечестнейшего во всей Казани – маститейшего старца, бывшего в Ивановском (мною тогда лично управляемом) Монастыре Иеромонaxa, замечательнейшего по самому своему оригинальному имени – «Разумник». исправить Он действительно, обучавшись уже в философском классе, бывшей тогда Казанской Академии, был записан в 1811 г. в военную службу и находился затем в походах заграничных, состоя в звании унтер-офицера-фельдфебеля. Этот то старец прямо утверждал, что сказанная солдатская песня была в ходу во время войны с французами и сам он певал ее усердно, но понятной тогда ненависти всех к французами как врагам лютым «зверонравным», – каковое выражение замечательно употреблено и в церковной молитве, читаемой доднесь в день Рождества Христова на молебне благодарственном «в воспоминание избавления Церкви и Державы Российския от нашествия Галлов (Французов) и с ними двадесяти язык». Что же касается в частности до воспоминаний помянутого старца о высокопр. Филарете по делу о бывшем при нем наборе солдатском, – то при одном указании ему на такие-то и такие-то будто бы жестокие его действия, – он просто ахнул и всплеснул руками. «Да помилуйте, – говорил он, – кто это мог и подумать, разве только сами же негодяи, попадавшие по делом под красную-то шапку. Вот я и сам, когда поступил к нам Владыка Филарет, был еще только причетником после военной службы, но он при первой же моей к нему явке с просьбою о лучшем месте и, если можно, о диаконском посвящении, – просто обласкал меня как родной какой и хвалил, что я верой и правдой послужил Царю и Отечеству на полях бранных, и спросил только между прочим, проливал ли я кровь врага самым делом, чтобы значит не послужило это препятствием к посвящению во диаконы... Тут же расспросил он меня о моем происхождении и о том, ладно ли я учился в бывшей в свое время Академии и хорошо ли вел себя: при этом же, как бы улыбнувшись, примолвил: «но удивительно, что тебя такого с виду замухрыстого, записали в военную службу, хотя правда, тогда было не до этого, чтобы выбирать под мерку и с виду молодцеватых». «Да, – закончил старец, – все это я говорю теперь, как сущую правду-матку про Владыку-то бывшего Филарета, о котором и до днесь непрестанно молюсь за всю его благостность, за которую и все, сказать правду, не знали как и благословлять его, – особливо как теперь помню, когда страшная была голодовщина во всей почти Епархии, и когда духовным от своих прихожан трудно было, да и грешно требовать чего-либо по части доходов и сборов. И он то, Батюшка-Архипастырь, глядючи на всех и паче на своих духовных, у которых особливо были дети учившиеся, которых приводилось хоть вовсе исключать за невозможностью содержать, – просто разрывался сердцем. Об этом все тогда в один голос говорили, да и теперь скажут, кто всё это видел и испытал».

Так, чем более исследовали мы, изложенное Автором Истории сказание о действиях высокопр. Филарета по поводу бывшей солдатчины, тем болee убеждались в его неправдоподобности. Мы готовы были бы вовсе миновать это сказание, но поместили его даже целиком во всей мрачности красок, в тех успокоительных мыслях, что и сами читающее сразу уразумеют и почувствуют значение этого сказания и признают его лишь в том смысле, что при налагаемых на картине тенях, чистые светлые черты главных предметов изображения становятся еще яснее и рельефнее и привлекательнее для взора и эстетического чувства...

Впрочем, что касается самого Автора, то ему, как имевшему свои определенные рамки для исследуемого им специального предмета – состояния собственно семинарского быта, не мудрено было уклониться на сторону приведенного им сказания. Состояние духовенства и отношение его к своему Архипастырю могли быть ему слишком малоизвестны, а равно и все действия Архипастыря в отношении к духовным лицам и их детям – даже и учившимся. В нашем повествовании восполнятся в своем месте эти, недостающие у Автора, сведения. По отношению же к учащимся в Семинарии мы приведем здесь следующий факт, могущий кажется вполне уяснить, что высокопр. Филарет не мог быть беспощадным в решении судьбы учившихся отдачею их в солдатчину.

Вот этот факт, записанный одним воспоминателем и подтвержденный нам лично, прежде не раз упоминавшимся Кафедральным Протоиереем Викт. Петр. Вишневским, бывшим на службе в Семинарии во все время архиепископства высокопр. Филарета. «Бывши Казанским Архиепископом, Владыка Филарет для учащихся и учащих являлся истинно отцом благостным. Экзамены, на которых в Бозе почивший любил присутствовать, были праздником для питомцев и их наставников». В раздаче мест окончившим курс Владыка был строго разборчив и лучших воспитанников всегда предпочитал слабоуспешным, но при переводе из одного класса в другой был возможно снисходителен и к последним. Однажды Ректор Семинарии по окончании экзаменов представил Владыке переводные списки учеников. В числе предназначенных к исключению было много учеников среднего – философского отделения, вместо перевода их в высшее – богословское отделение. Приняв списки и тут же наскоро пересмотрев их, Владыка ничего не сказал Ректору. Вскоре же, по обстоятельном рассмотрении списков, прибыл сам в Семинарию под видом обыкновенного посещения и тут с кротостью заметил начальствующим, что он не мог согласиться с их строгим распоряжением. «Надобно пожалеть не учеников только, но и отцов, говорил Владыка: нужно взять во внимание, чего стоило отцам при их бедности довести детей собственными средствами до философского класса и при этом подумать, какой удар родителям, когда они услышат, что дети их после стольких тяжелых и скорбных забот об них, исключены из Семинарии». Вследствие этого список само собою был изменен.

Что свидетельствует один этот факт²¹⁸. Вопреки приведенному выше сказанию, об истинно-архипастырских отеческих попечениях высокопр. Филарета о духовных лицах – родителях и детях безраздельно, – излишне и договаривать. Но вот перед читателями сейчас же, в непосредственно следующей главе, откроется в возможной полноте и ясности, что высокопр. Филарет обладал, можно сказать, особенною способностью сочувствовать всему духовному сословию, как по его собственному выражению, своему родному и проявлял это во всех своих архипастырских отношениях и действиях и личных, и административных, – о чем впрочем читающие уже знают из повествования о служении его в Калуге и Рязани.

Бедных очень много, особенно из нашего духовного сословия... Скорбит и болит мое сердце за них²¹⁹.

Нам – монахам нет приличия, ни удобности нянчиться с родными... Другое дело – доставлять им содержание, – это есть наша обязанность»²²⁰.

«Вся паства Казанская могла ли не чтить и не любить нищелюбца, сиротопитателя, миротворца – незабвенного своего Архипастыря Филарета?!»²²¹

В сведениях Консисторских говорится, что – «нищие и бедные всегда вообще имели к Архипастырю своему свободный доступ: во время же голодных годов он ежедневно раздавал приходящим особые милостыни – по 5 коп. на каждое лице. Но бедные семейства в среде духовенства всегда были преимущественным предметом его попечений. Милосердое сердце его успокаивалось только тогда, когда Господь помогал ему обеспечивать чем-либо такие семейства»²²². Эти же самые чувства и отношения к бедствовавшим, особенно духовным, в Бозе почивший выражал и в своих письмах при самом лишь наступлении неурожайной поры. «Жатва хлеба у нас здесь будет очень скудная и народ должен будет потерпеть великий недостаток в жизненных припасах... Бедных же очень много, особенно из нашего родного духовного сословия. Скорбит и болит мое сердце особенно за тех из них, у кого и дома детишек, как говорится, целый залавок, – да есть и учащиеся в Семинарии и Училищах: боюсь, чтобы иным не пришлось просить об исключении за крайнейшим оскудением своих средств²²³. Припомним к этому и то, что писал высокопр. Филарет к преосв. Кириллу, бывшему Епископу Вятскому, – еще и во время холеры опасаясь, чтобы не было жертв эпидемии в среде учащихся и чтобы не погиб цвет Казанского духовенства...

Впрочем, начав речь об указываемых чувственных отношениях высокопр. Филарета, столь любвеобильных и чистородственных к лицам духовным всякого состояния и положения, мы предварительно обратимся еще к одной стороне, совершенно тожественных чувств и отношений и действий в Бозе почившего, выразившихся во всей полноте, родственнолюбия, в точнейшем смысле этого слова, именно к его родным вообще и в особенности Калужским. о которых уже знают читатели. При этом обороте нашего повествования, само собою, не только не будет отступления от предмета начатой речи, а напротив, все то, что высокопр. Филарет чувствовал, испытал, и выражал по отношению собственно к родным по плоти, то же самое он, естественно, переносил и прилагал в своем благостно-сострадательном сердце и к местному своему духовенству, которое, быть может, собственно, поэтому и именовал он своим родным. Такая же соответственность чувств и отношений могла и должна быть тем естественнее, что положение Калужских его родных оказывалось в тяжкой и почти безвыходной доле именно в эту же пору, – во время холеры, от которой скончался глава, близкородственного ему и особенно любимого им семейства. Наконец, тут же мы увидим ту особенную примерную черту в духе и характере указываемого родственнолюбного участия, которая относится собственно к тому, – чего именно желал и чего требовал высокопр. Филарет от благодетельствованных им лиц, начиная с родных, – а именно: он желал и требовал всевозможного попечения и радения со стороны главных членов семейства о воспитании детей в истинном духе и чувстве христианского благочестия, начиная с самого первого домашнего обучения грамоте, и о дальнейшем школьно-учебном образовании, соответствующем собственно духовному сословию.

О чувствах и отношениях, какие питал и выражал высокопр. Филарет к своим родным, мы знаем уже достаточно из прежде изложенных сведений, именно когда приезжали к нему в Калугу родитель его отец Георгий и сестра Анна Егоровна и когда там – в Калуге при нем постоянно находился родной брат его о. Гавриил с семейством. Но как все это было в указываемую пору при личных свиданиях и отношениях, то и самые чувства родственнолюбия могли, как и бывает нередко, выражаться, как говорится, только перед глазами... или под влиянием каких-либо приятных впечатлений и т. п. Зато всего более истинность и искренность подобных чувств и отношений являются и доказываются тогда, когда кто-либо из тех же близких родных находится в какой-либо невзгоде, и при этом вдали, и для облегчения своего положения имеет прямую нужду в участии и помощи... Бог, здесь-то и есть пробный камень для искренности, или не искренности родственных связей, как и вообще расположения и дружбы и между чужими знакомыми и даже друзьями. Недаром сложилось от глубокой древности изречение: «amicus certus in rebus asperis cernitur». В последнем случае очевидно потребно не излияние только чувств и любви, но, истинно сказать, подвиг для любящей души, готовой на все жертвы до самоотвержения. Этот-то подвиг и предстоял высокопр. Филарету по отношению к своим родным Калужским в описываемую нами пору.

С перемещением высокопр. Филарета из Калуги сначала в Рязань, а потом в Казань, родной брат его Протоиерей Гавриил оставался в Калуге. Но недаром, как припомнят читающие, при последней разлуке двух любящих братьев, когда о. Гавриил хотел было почтить брата своего – Святителя прощальною речью, вместо речи залился только самыми горькими слезами, смешавшимися со слезами и брата и приведшими всех в плач и рыдание... Это было истинное предчувствие прощания и разлуки их навсегда...

Брат высокопр. Филарета Гавриил скончался в Калуге 10-го Мая 1830-го года от холеры, – скончался в довольно ранних годах, оставивши после себя семейство, состоявшее, кроме жены его, из пятерых детей малолетних, – трех сыновей и двух дочерей. Весть о кончине брата для высокопр. Филарета, положим, не была тем ударом, каким обыкновенно поражает сердца любящих более по плоти, чем по духу. Он принял ее, как муж веры и упования о Господе. Несомненное свидетельство сего мы увидим не раз впоследствии. Но положение оставшихся сирот не могло не озаботить его всевозможным участием к ним по чувству и долгу благодарной любви и памяти к покойному брату, и к самим сиротствующим, тем более, что в бытность свою в Калуге, он знал детей почти всех лично и видел во всех их прекрасные дарования и направление, данное им еще с младенческого воспитания под его же, между прочим, личным влиянием и руководством. Во всяком случае мы увидим, что с первым же известием о смерти брата и принятием участия в состоянии оставшихся сирот он назвал их, в собственном смысле слова, «моими сиротами». Высокопр. Филарет должен был устроить положение осиротевшего семейства брата не иначе, как на месте же их жительства в Калуге, так как у них был собственный дом, а с тем вместе один из таких близких родственников который мог быть для них всегдашним и благонадёжнейшим опекуном и покровителем. К этому-то лицу, не раз уже нами поминаемому, Петру Степановичу Алексинскому²²⁴, как лично уважаемому и искреннему другу, постоянно и обращался высокопр. Филарет во всем, что касалось положения сирот, оставшихся после брата.

И вот здесь-то, – как мы сказали, – выразились вся нежная любовь и отеческая попечительность высокопр. Филарета в отношении к его родственникам – выразились не в пристрастной привязанности, но в самом мудром и благотворном руководстве и направлении всех сиротствующих, от мала до велика, к благой христианской цели в жизни по состоянию каждого, а равно и в возможно-безбедном устройстве их житейского положения, – в чем настояла с первого же раза явная нужда. Оказалось, что покойный о. Протоиерей Гавриил, не смотря на то, что состоял на службе в свое время при брате – Архиерее и был, между прочим, Членом Консистории, когда, по обыкновенным людским взглядам и заключениям, трудно почти допустить, чтобы он пользуясь столь близкими отношениями к брату, не имел особенного влиятельного значения в глазах Епархиального духовенства и, с тем вместе, не употреблял этого влияния в свою личную пользу известного рода, – оказалось, говорим, что он кроме дома, значительной, положим, по тогдашнему времени, стоимости не оставил запасных средств к обеспечению своего многочисленного семейства. Видно, что черта нестяжательности брата – Архиерея, с коим недаром он разделял от юности своей все невзгоды жизни, была чертою и его души. Несомненно, ведал и видел это в покойном своем брате и высокопр. Филарет, и потому-то с таким живейшим, вполне отеческим участием и отнесся к положению сирот в их житейских нуждах. Вот что писал он в самом первом письме своем после кончины брата к вышеупомянутому Петру Степановичу: «Добрый друг мой! Да воздаст тебе Господь Бог милосердием Своим и щедротами Своими за ту; милость и благосердие, с каковыми призрел ты сирот моих. Для них всего нужнее покров и жительство именно совокупное с тобою. На пристройки и нужды их посылаю при сем тысячу руб. Дом же продайте за две тысячи руб., даже можно сделать и уступку, только бы не завязываться»²²⁵. А что вообще нужды осиротевшего семейства были не малы и настоятельны, особенно в начале, видно из того, что не далее как через месяц и менее того, высокопр. Филарет снова послал при письме тому же Петру Степановичу собственно для сирот такую же сумму – тысячу руб.²²⁶. Затем встречаем в письмах многократные посылки денег, тоже в значительных количествах, иногда 500, иногда 300 руб. с назначением на содержание сирот, а также и в роде гостинцев к праздникам. Вообще же очевидно, что все подобные пособии шли отнюдь не по вынуждению, вследствие просьб родственников, а предупредительно по собственному желанию посылавшего, чтобы не только удовлетворить вопиющие нужды, но и утешить сиротствовавших. Для этого-то высокопр. Филарет всячески желал и старался вырученный от продажи дома капитал как родовой, сохранить неприкосновенным до полновозрастия сиротствовавших и с тем вместе по возможности увеличивал последний из своих средств.

Но во всех этих щедрых пособиях высокопр. Филарета на обеспечение житейского быта покровительствуемых сирот мы отнюдь не видим какого-либо пристрастия к родным, или суетной мирской заботливости, в роде, например того, чтобы дети, хотя и сироты, но как родственники Архиерея являлись не ниже других в обстановке и пр... Нет, высокопр. Филарет в какой мере и степени выражал свою попечительность о сиротах и оказывал им все нужные и нескудные пособия, настолько же, и главнее всего желал, чтобы благодеяния его были полезны для благосостояния их внутреннего духовного. Так в письмах его постоянно встречаем советы, наставления и прямые распоряжения опекуну и вдове-матери о том, как воспитывать детей, и в частности, как и чему обучать и к чему направлять их в будущем. И все это отнюдь не отзывается тем, чего всего более опасаются нынешние педагоги и уставо-составители при одной мысли о заведывании лиц монашествующих делом воспитания; здесь нет ни отсталости, ни рутинности, ни ригоризма, ни аскетизма, напротив такое живое, истинное человеческое чувство и рассуждение относительно всего, касающегося детского состояния и развития, каких с трудом доискаться во всех нынешних гуманизированных педагогических руководствах и правилах... Некоторые же из советов и наставлений относились не к детям только, а и к взрослым лицам из родственников; – и здесь тоже видна такая мудрая практичность житейская, которой нужно поучиться и тем, кто постоянно вращается в быту семейном. А что главное, – во всех рассматриваемых действиях и отношениях выражался дух истинно-христианского благочестия и любви, сколько нежной по чувствам человеческим, столько ревнующей о едином на потребу.

Так например, относительно детей писал он, – «Млaденца Сережу не отпускайте в Москву. Ежели ему приспело время учиться грамоте, – пусть начинает Славянскою азбукою, потом продолжает Часослов и Псалтырь Славянскую. В них семена благочестия и страха Божия. А в превозносимых нынешних заведениях начинают баснями. Пусть они (басни) в своем роде будут превосходны; а нам из младенцев должно образовать служителей Церкви Божией инаковым образом»²²⁷. ..Для Яши купите книг, сколько и какие нужны. Хорошо бы занять его больше изучением Латинского и Греческого языка, так чтобы он мог читать книги. Да сделайте милость, – питайте его чтением святых книг. Хорошо бы ему купить Библию Латинскую Кастеллиона, и читать Сираха и Новый Завет и Псалтирь, и прочее, по назначению вашему»²²⁸. И затем об этом же племяннике, особенно любимом им, писал: «очень радуют меня успехи доброго Якова. Ободряйте его, но вместе с тем решительно внушайте ему, чтобы он готовился в служители Церкви Божией, чтобы быть подпорою матери своей и сирот своих однокровных»²²⁹. Но направляя этого племянника так решительно к духовному званию и стараясь так питать его святыми книгами, он с тем вместе, отнюдь не насиловал его способностей и не стеснял их свободного развития. Так, когда в этом племяннике открылся, между прочим, дар, или юношеский порыв к поэзии, высокопр. Филарет отнюдь не преследовал и не подавлял в нем этого настроения, а с особенным удовольствием любил получать от него стихотворения его вроде, например, поздравительных с праздниками, с днем Ангела, так, что однажды сам напоминал, что он ожидал от Якова стихов, но не получил». Так же точно он не препятствовал, между прочим, одному из тех же покровительствуемых сирот старшему племяннику Павлу поступить для образования в Московский Университет; но когда пришла пора окончить ему курс, он и тут принял живое участие в выборе его жизни. «Время теперь подумать нам об участи Павла (Гавриловича), который, кажется, кончил полный курс университетский. Весьма мне не нравится житьишко колотырное (собственный термин в Бозе почившего Семена²³⁰ и ремесло его-то журнальное, то пиитическое, – а все фантастическое, но существенного ничего нет. Боже сохрани, ежели и Павел пойдет тою же дорогой»²³¹. Смотря так, отчасти неблагосклонно, на светскую жизнь и службу, высокопр. Филарет ясно имел на это свои основания; вообще же что он был чужд мыслей о замкнутости и безвыходности лиц духовного происхождения в другие сословия и роды служб, – это свидетельствуется многими другими фактами. Так, принимая участие и в других родственниках, например детях самого Петра Степановича, он писал ему: «Гавриила твоего благословляю на службу Царю и отечеству по его склонности и желанию. Так же точно, когда тот самый родственник его, Уфимский, который обучался в Московской Академии и у которого высокопр. Филарет брал в займы 200 руб. денег, при отправлении своем из Академии на Калужскую паству – пожелал поступить на службу гражданскую, то этого самого родственника высокопр. Филарет не удерживал и сам даже рекомендовал его, кому следовало, и на первых порах службы помогал ему деньгами.

Писал высокопр. Филарет из Казани же и племяннику своему известному Я. К. Амфитеатрову, обучавшемуся тогда в Академии Киевской. Письма эти, само собою, были во первых со вложением... а что главное имелось на душе любвеобильного дяди, – это руководительное направление в прохождении учения и собственно по отношению к богословскому ведению и преуспеянию в доброй христианской нравственности. Наконец, что особенно замечательно, когда этот племянник, впоследствии знаменитейший по своей специальной науке – по Церковной Гомилетике, Профессор Киевской Академии, выражал было, по временам, порывы призвания к поступлению в монашество, при бытности уже высокопр. Филарета Митрополитом Киевским, то последний. при всем своем монахолюбии, не благословил его на это; а видя и лично убеждаясь в его хорошей нравственной христианской жизни, он ему благожелал только сохранять себя так навсегда. «Так Я. К. и скончался холостяком на 46-м году жизни с полным напутствованием Св. Таинствами – Покаяния, Причащения и Елеосвящения. За недолгое время до кончины высокопр. Филарет посетил и осенил последним благословением того, кого с юношеских его лет сам руководил в деле Православного Христианского просвещения и во всех путях его жизни²³².

Но особенное любвеобильное участие высокопр. Филарета к положению родственников выражалось там, где обыкновенные человеческие мирские чувства и отношения, если и не совсем умаляются, то оказываются мало отзывчивыми, или отзывчивыми как бы глухо; мы разумеем здесь положение лиц среди постигающих скорбей, лишений и т. п. А эти скорби и лишения, посещавшие родственников высокопр. Филарета, были весьма часты, а именно: в описываемую пору последовали, одна за другою кончины нескольких родных разных возрастов и состояний. Так в самом, по преимуществу покровительствуемом высокопр. Филаретом, семействе покойного брата Гавриила, вдруг в один год умерло трое. И вот, что писал по этому случаю высокопр. Филарет: «Утешайте, утешайте почтеннейшую Татиану Григорьевну эту воистину крестоносицу! Да укрепит Господь веру и надежду матери, в столь короткое время разлучившейся с тремя чадами своими! Но блаженна жена, воспитавшая таких детей и отдавшая их в руце Божии наследниками Царствия Божия»! Но так как кроме матери здесь постигла скорбная участь и другое лицо, овдовевшего её зятя, – в самые первые годы его супружества, – то он писал и об нем: «Жаль очень доброго Василия Макаровича: утешайте его одиночество, невознаградимое ничем; пусть находит отраду в молитвах о друге своем и в общении духа, никогда не умирающего. Может быть, и он призывается к молитвенному ангелоподобному житию, Судьбы Божии неисповедимы»²³³. Так же точно, когда зять других родственников, тоже священник Алексей Петин овдовев в ранней же поре супружества, – высокопр. Филарет писал ему: «Судьбы Божии бездна многа! Мой совет тебе, оплакавши кончину друга жизни твоей, посвятить остаток её на служение Церкви Христовой в монашеском звании. Оставаться тебе приходским священником вдовому и бездетному не советую. Кончину друга твоего прими за глас Божий, зовущий тебя к безмолвному служению Ему во святыне монашеской жизни. После кончины супруги, самое ближайшее к тебе осталась душа твоя. Паче всего о ней и попекися – о спасении и сохранении в целомудрии и святыни, их же кроме никто же узрит Господа»²³⁴.

Смотря на эти выражения чувств, с одним, как говорится, холодным вниманием рассудка, конечно можно сказать: «что же? здесь ничего особенного не заключается!.. Но, не то свидетельствуют эти факты, если примем во внимание благотворное влияние со стороны высокопр. Филарета на всех сказанных родственников. Можно справедливо сказать, что едва ли не единственный в наши времена пример, когда из одного семейного рода видим мы почти одновременно трех лиц во святительском сане, достигших сего вышеиерархического звания отнюдь не по силе протекции или непотизма, а единственно путем признания и личных достоинств, так во время усмотренных и направленных именно духовным влиянием и руководством маститейшего в роде их – Первосвятителя. Эти три лица суть – бывший Архиепископ Казанский Антоний, – Епископ Τοмский – Виталий и Полтавский Архиепископ Иоанн... Что достижение ими сих степеней не зависит от сказанных протекций и непотизма, доказательство в том, что это сбылось уже по кончине высокопр. Филарета: а о силе и значении его духовного влияния один из них – Епископ Иоанн не обинулся засвидетельствовать перед целым священным Собором при наречении его в сан святительства с благоговением повторивши от слова до слова все те самые строки из письма к нему высокопр. Филарета, который приведены нами выше.

Мы должны привести еще очень довольно фактов, хотя и разномастных и разновременных; но в этом сгруппировании их откроется та именно высокая черта родственнолюбия высокопр. Филарета, что он при всех изменявшихся обстоятельствах его жизни, оставался неизменно верным своим искренним родственнолюбивым чувствам и убеждениям до самого гроба. Это видим в его духовном завещании, где он написал: «За сим родственникам моим по плоти никакого наследства по кончине моей не оставляю»²³⁵. Этими словами он дал разуметь, что во 1-х родственникам своим он при жизни своей сделал все, что мог и должен был сделать ко благу родственников, по всегдашнему искреннейшему его чувству и долгу любви, и во 2-х, что благо их он поставлял не во внешнем достоянии, и что потому они напрасно бы стали простирать свои виды на какое-либо вещественное наследство. Как раз об этом предмете встречаем следующую заметку в дневнике о. Наместника – под 7-м Декабря 1857 г., – следовательно, ровно за две недели до кончины в Бозе почившего, – «В 12 часу дня, когда я пришел принять благословение и стоял у постели Владыки, он, между прочим, сказал: «я всё думаю, что бы мне еще сделать доброе: хочу тысячу руб. передать Лавре с тем, чтобы проценты с этой суммы были раздаваемы вечно на бедных нищих в день кончины моей. Это хорошо будет и Богу угодно. Кто получит и эту хотя малую частицу, все-таки перекрестится и помолится. Когда же при этом зашла речь об одном из родственников, Владыка сказал: «ну ему от меня столько-то, а более нет и пусть не погневается. Довольно было с него, что получил прежде... коли умел всегда употреблять на истинную пользу. О другой же родственнице сказал: ну пусть живет теперь как знает; да притом и грех без разбора давать им, хотя и родным. При этом же вспомнил Владыка о Митрополите Серафиме и рассказал: «к нему явился один племянник и высказал такую просьбу, чтобы дядя-Митрополит усыновил его; – ведь у Вас-де более никого нет из близких родных, а я самый ближайший к Вам». – «Нет, – отвечал Святитель, – самая ближайшая ко мне – душа моя, а потом нищие». «Так и я чувствовал всегда и теперь тоже чувствую, и потому так и говорю, – так и поступаю».

Родственников, вообще у высокопр. Филарета было очень много и как говорит пословица «в семье не без урода», – в числе их были подходившие и под эту последнюю категорию. Вышесказанное о двух лицах – родственнике и родственнице ясно это подтверждает… – Так же точно и прежде приведенный нами отзыв высокопр. Филарета о брате своем Семене, житьишко которого он называл колотырным, а о занятиях его писал, – что это ремесло его то журнальное, то пиитическое, а все фантастическое, но существенного ничего нет, – этот отзыв, – говорим, – тоже дает разуметь нечто, что могла чувствовать его, глубоко и чисто любящая брата душа любящая не по плоти только, но паче по духу. Не без причины он запрещал и малютку Сережу отправлять на воспитание в семейство этого брата. Но был у него и еще брат Никита, в котором он при всем любвеобильном участии к нему с издавна не предвидел прока и который нанес ему такую глубокую скорбь, что одно напоминание о постигшей его судьбе приводило дух его в смущение, умиряемое только молитвенными чувствами веры и упования²³⁶. Еще об одной из овдовевших родственниц своих – Марии, высокопр. Филарет между прочим писал так: Мария и меня очень озабочивает. Мне кажется, нет лучшего для неё в её положении, как посвятить себя уединенной молитвенной жизни в девичьей обители, следуя водительству промысла Божия. Сохранение целомудренного вдовства вменится ей за девство: а в мире оставаться в её летах небезопасно, да и бесполезно для души её. Впрочем, к совету моему нужно добровольное её согласие²³⁷. Но этого согласия не воспоследовало..., что и отозвалось для сердца Владыки нехорошо... Случилось, что и та самая – Татьяна Григорьевна, которую он особенно старался утешить среди постигших её ударов и ублажал, как истинную крестоносицу, – в последок дней её жизни обеспокоивала его своим положением, определяя себя на жительство не так, как требовало благоразумие ради спокойствия и пользы как её самой, так и других. «Мне, – писал высокопр. Филарет к своему другу родственнику, – не очень приятно или лучше сказать, – очень неприятно, что Татьяна Григорьевна оставила единственных своих внучек. Впрочем, я постараюсь спровадить ее вам. Ей не следует оставлять Калуги, где столько положено залогов родных её! А для отца Антония, (бывшего тогда Ректором Киевской Семинарии) был бы крест довольно тяжкий иметь ее при себе. Нам, монахам, нет приличия, ни удобности нянчиться с родными, особенно женского пола. Дело другое доставлять содержание. Это есть наша обязанность»²³⁸.

Но так как все эти отношения касались близких родственников, с коими высокопр. Филарет был связан и особенными обстоятельствами в жизни, – и следовательно могут показаться для кого-нибудь все-таки не отрешенными от некоторой доли пристрастия, – то, сейчас предлежащий нам факт должен уничтожить всякую подобную мысль. Этот факт следующий.

В числе очень дальних родственников один, еще в молодых летах, именно во время обучения его в Орловской Семинарии, подпал, по Высочайше произведенному в тридцатых годах, так называемому разбору лиц духовного звания и отдаче в военную службу. Двадцать лет слишком он находился в этой службе, проходя ее честно и исправно верою и правдою. И как он имел все-таки порядочное образование, полученное им в училище и некоторых классах Семинарии, – то занимался, отчасти, письмоводством в полковой канцелярии, а более всего состоял в качестве причетника при военной церкви. Высокопр. Филарет по каким-то обстоятельствам вспомнил об этом своем родственнике, и собравши подробные и верные сведения об его службе и жизни, подвигнулся своим любвеобильным сердцем на помощь к его, во всяком случае, бездольной участи и тем более, что в нем могли бы найти себе подпору в жизни его престарелые родители и близкие родственники. На этом основании он не замедлил обратиться с просьбою прямо к Великому Князю Михаилу Павловичу о даровании родственнику – солдату чистой отставки от военной службы, не смотря на то, что он и не дослужил еще нескольких годов до положенного тогда двадцатипятилетнего срока. Его Высочество с готовностью удовлетвори и такое ходатайство великого маститого иepapxa, нестыдившегося нарицать простого солдата своим родственником. Солдат, – Хорошилов (фамилия описываемого родственника) был уволен по распоряжение Великого Князя, не только в совершенную отставку от службы, но и вовсе из военного ведомства для избрания рода жизни по собственному его желанию. – Когда Хорошилов прибыл в Киев, высокопр. Филарет лично испытавши и уверившись, что он действительно таков, как он узнал об нем по справкам, и что в особенности, он во все время своей службы не только не забыл, но по возможности развил свои научные сведения, и в частности, исполняя обязанности причетника при военной церкви, оказался знающим твердо устав церковный и хорошо поющим и читающим, – рассудил за благо признать его достойным к поступление в свое первобытное духовное звание, а с тем вместе вменив ему двадцатилетнюю слишком, службу Царю и Отечеству в служение Церкви Божией, принял его в свою Епархию и рукоположил, сначала в диаконы, а затем, через несколько лет, и во священники к одной Церкви в самом городе Киеве. Взысканный и уще́дренный такими милостями Святителя, о. иерей Хорошилов вполне оправдал их своим смиренным служением Алтарю Господню, подобно как совершил поприще своего многолетнего служения верою и правдою Царю и Отечеству. Он скончался, переживши своего родственника, – милостивца благостнейшего Архипастыря высокопр. Филарета, восемью годами, оставаясь до гроба священником при сказанной церкви. Таким образом то, что получил он от Архипастыря, как родственника, оправдал и при его двух преемниках. высокопр. Митрополитах Киевских – Исидоре и Арсении²³⁹.

От родственников мы переходим теперь к продолжению начатого нами повествования о том, – как высокопр. Филарет в бытность свою в Казани радел вообще о людях духовного звания, которое он именовал своим родным сословием». «Милосердое сердце его, по свидетельству официальных сведений, успокаивалось только тогда, когда Господь помогал ему обеспечивать бедствовавшие, так или иначе, семейства в духовном сословии, которое он и именовал не иначе как родным своим сословием». И в только что приведенном факте вполне открывается, что это наименование духовного сословия «своим родным» было не одним лишь термином. Родственник Хорошилов, как дальний родственник, и особенно отдалившийся и отчуждившийся от него и своего духовного звания и рода обстоятельствами жизни и самою долговременностью, – был уже едва ли не более чужим, чем родным для него лицом; но мы видим, как он отнесся к нему. Понятно, что будь он для него и совершенно чужой, он поступил бы точно также – чему пример мы уже видели в лице, упоминавшегося прежде, старца иеромонаха Разумника, который сам; свидетельствовал об этом. Нельзя не заметить при подобных фактах, – в отношении ли к родственникам или вообще к лицам духовного сословия, признаваемого им родственным для себя, – что высокопр. Филарет по самому званию своему как Архипастырь, а в рассматриваемых отношениях как отец отцов духовных в среде их пасомых и самых семейств их, желал видеть главнейшим образом чувства и отношения мира, снисхождения и согласия в духе христианской любви друг к другу, как братьев о Господе и как членов единой семьи, составляющих целое сословие, каково по преимуществу сословие духовное, как избранное достояние Божие – и где по преимуществу должны осуществляться слова Пророка Псалмопевца: се что добро, или что красно, еже жити братии вкупе!! (Пс. 132:1) и еще более, слова Самого Пастыреначальника Господа Иисуса, изреченные Им св. Апостолам, составлявшим для Него истинную, так сказать, родственную семью, а в лице их и всем верующим, но паче преемникам Апостольского служения – служителям Церкви: о семь разумеют вси, яко Мои ученицы есте, аще любовь имате между собою... Мир оставляю вам, мир Мой даю вам: не якоже мир дает, Аз даю вам. (Ин. 13:35; Ин. 14:27). В чем же и как желал достигнуть и действительно достиг высокопр. Филарет такого, как бы родственного союза между подчиненными духовными лицами своей Казанской паствы?!

В сведениях Консисторских читаем следующее: «Падших (из лиц духовного звания) в прегрешения Владыка старался исправить прежде и паче всего духом кротости и меры строгости уже употреблял после того, как меры кротости оказывались недействительными. Особенно же не терпел он, чтобы духовные доносили друг на друга, враждовали, ссорились и заводили тяжбы. Почему в Духовной Консистории во все время его святительства, весьма мало было судных по взаимным духовных лиц претензиям, да и бывавшие в производстве дела получали всегда скорое, правое и милостивое решение; – за что Секретарю Консистории и делопроизводителям изъявлялась от бывшего тогда Обер-Прокурора Св. Синода неоднократно благодарность»²⁴⁰.

Кратки эти сведения, чтобы служить полным ответом на предложенный вопрос; но дело не в многоречивых фразах, а в чувстве, духе и силе влияния с верным достижением существенных целей. В этом же отношении не довольно ли одного этого свидетельства, что для судных и собственно тяжебных, по личным взаимным претензиям духовных лиц, – было весьма мало. А при этом достаточно только представить, из-за чего в самом большинстве возникают обыкновенно взаимные претензии в среде духовенства... Если бы взять точные статистические сведения из всех дел Консистории по всей Империи, – то оказалось бы, что коренное истинное зло всяких личных столкновений и интриг между духовными заключается именно в самой нерекомендательной стороне духа, характера и стремления к преобладанию в чем бы то ни было и, в особенности, по части прибытков; недаром св. Апостол указал на эту именно сторону и употребил именно этот термин прибытки, и притом неправедные… (1Пт. 5:2). А такое направление со всеми своими последствиями начиная с так называемых «проистей и волокит» во время делопроизводства, и оканчивая часто случающимися штрафами запрещениями и перемещениями, скольких лишает прибытков праведных, добытых трудами и приобретённых мирным и честным трудом?! Лишая же таким образом внешних материальных прибытков и препятствуя общему посильному обеспечению духовенства, – это зло чем отзывается, всего естественнее, и в отношении влияния духовенства на своих пасомых?! Одно то например, что священник был под запрещением и тем более если находился в монастыре, – в какое ставит его положение в отношении к пасомым, а последних к нему? В прежние времена было, да может быть и в нынешние в глухих местах употребляется о бывших в Монастыре под эпитимиею священниках такое выражение в среде прихожан: «наш-де батюшка там в Монастыре-то был заставлен сажу толочь». А отсюда понятно, каковы должны быть и отношения прихожан к такому священнику... А если таковый священник и будет перемещен, то слухом земля, как говорится, полнится... А с другой стороны – и сам, перемещенный по суду лишь формально-следственному, но не испытавший истинных вразумлений от эпитимии и не уяснивший себе силы и значения вины своей, – своего нравственного падения, – будет ли в состоянии измениться в своем направлении, или же наоборот, в чувстве как бы разочарования и отчасти ожесточения, может впадать еще в горшие падения.?!

При этих грустных явлениях в пояснение их действительности и во свидетельство того, как поступал высокопр. Филарет в подобных случаях, мы приведем для примера следующие данные, значащиеся в воспоминаниях лиц хорошо знавших.

«Был у Владыки двуштатный священник с жалобою на своего сослужителя. Владыка сказал ему, чтобы он явился вместе с обвиняемым. Поставив их, как говорится, на одну доску, Владыка начал увещание тем, – как ссоры противны тому учению, которое они должны проповедовать своим прихожанам, подавая пример собою. Назидание сопровождалось обыкновенно словами: ну, жалобщик, – не правда ли? А? Что же ты скажешь на это!? Жалобщик, натурально, должен был растеряться от одних этих вопросов. Владыке того и было нужно. «Кланяйтеся же друг другу и примиритесь от души! да впредь так не делайте, а то я вам!.. Поцелуйтесь о Господе и ступайте: Бог мира да будет с вами!» Бывали случаи, что иной жалобщик не сдавался на увещание Миротворца. Тогда кроткий медиатор принимал тон грозного судии. Возвысив голос, раскрывал он результаты тяжбы волокитства и происти канцелярские, лишение места запрещение, необеспеченность семейства. Терпение Владыки при этом было невероятное. Сутяга волею и неволею уходил со своими затеями и одумывался.

Далее читаем, что, не взирая иногда на важность вины того, или другого из духовных, милосердый Святитель старался или ослабить, определенное им наказание или и совсем отменить. Случалось и так, что он заканчивал дело келейно, помимо начавшегося уже в Консистории делопроизводства для облегчения участи провинившегося. Раз поступило к нему дело о священнике П. Е., которое могло кончиться даже расстрижением последнего; высокопр. Филарет, дав ему епитимию, помиловал его, сказав, однако же, при прощании строго-серьезно: «смотри о. Петр! Буде не исправишься, Сам Господь не пощадит». И священник этот, продолжая жить плохо, говорят, утонул.

Приведем еще один факт, сущность которого в своем роде отзывается курьезностью, но требовала серьёзного вразумления. «В одном приходе сельском были два священника, из которых один весьма пожилой, а другой из молодых. Оказалось, что они никогда не могли согласиться служить вместе например, в великие праздники Рождества Христова, Св. Пасхи, Св. Троицы и др., и через это, один кто-нибудь, естественно, лишал себя священнодействия и приобщения Св. Таин в столь знаменательные дни. Причина же заключалась в том, что ни тот, ни другой священник не хотел никак уступить первенства при священнослужении: один на том основании, что он старший по возрасту и службе, а другой потому, что он кончивший курс в Семинарии, тогда как первый не более, как учившийся только в училище. Дело это шло у них очень долго и они, естественно, питали друг к другу чувства неприязни; да к тому же служение, или не служение того или другого в праздники отзывалось некоторым ущербом по части церковных доходов на его долю. Заявляли они свою претензию всякий в свою пользу Благочинному; этот сколько ни урезонивал их, – не имел успеха. Потому, при обозрении Епархии высокопр. Филаретом, доложил ему словесно о сказанных отношениях священников. Владыка спросил: а что? они, быть может, подавали тебе и письменные от себя заявления? – Да, есть у меня действительно; но я не хотел давать им ходу»… – Владыка сказал: «напиши же от себя теперь же мне репорт с приложением их заявлений и проси моего разрешения по этому вопросу». И вот на поданном репорте Владыка написал резолюцию: «Благочинный даст, особый каждому из священников ордер от себя со взятием от них подписки в получении и в том, чтобы они оба, полученные ими ордера обязательно привесили на стене около своих ставленнических иерейских грамот; в ордерах сих должна быть написана особенными крупными буквами настоящая моя Архипастырская резолюция»: ..Тот из двух священников (имя рек) да занимает, домогательствуемое себе первенство при совместном богослужении, кто сознает себя глупее другого». «Результат такой, можно сказать, Соломоновской резолюции понятен».

«Таким образом, – заключает свои сказания один из воспоминателей, – Казанское духовенство жило мирно, как Израильтяне во дни Соломона, как бы под смоковницею своею; зной проторей судных неиссушал карманов... Потому-то могла ли вся паства Казанская не чтить и не любить нищелюбца, сиротопитателя, миротворца, незабвенного своего Архипастыре Филарета?!»²⁴¹

«Привыкнув к подобному словесному разбирательству, священно-церковнослужители стали было ходить с подобными разбирательствами к преемнику высокопр. Филарата – Архиепископу Владимиру: но последний вместо того, чтобы разобрать и уяснить дело, требовал всегда объяснения факта на бумаге. Результатом и было вскоре же накопление дел в Консистории – в пятеро»...²⁴²

Да, сейчас сказанные слова о таком накоплении дел впятеро мы могли бы почесть, пожалуй, и невероятными или, по крайней мере, призвать их не более как голословными, тем более, что самое показание это исходит от воспоминателя, как частного лица; но на деле оказывается действительная правда. В этом удостоверяют подлинные цифровые данные о количестве накопившихся в Казанской Консистории, дел не впятеро, как было при непосредственном преемнике высокопр. Филарета – Архиепископа Владимире, – а быть может, в дважды впятеро – за последующее время, именно перед тем, когда последовало назначение в Казанскую Епархию (в 1866) покойного Архиепископа Антония, – родного племянника высокопр. Филарета. Дел оказалось вообще не решенных!, – 924 и в числе их собственно-следственных (из коих многие по весьма важным уголовным преступлениям) – 395; из числа этих дел наполовину такие, которые тянулись в производстве по 5–7, 10-ти и более лет... К тому же по нескромным, но совершенно верным и благонамеренным источникам, открывается и фактически подтверждается, что в Консистории развился в сильной степени недуг взяточничества и не помимо даже симонии... Если сделать раскладку сказанного количества дел по числу церквей, коих за открытием в 1850-м году Самарской Епархии, состояло в последнее время в Казанской Епархии около 400, то оказывается, что на каждый причт приходится по два дела из общего итога, и в частности, из итога судебно-следственных – по одному... Понятно, какова же отсюда картина быта и положения духовенства, каково значение и влияние его на пасомых?! И все это в какие-нибудь тридцать лет и особливо в позднейшие как видно годы, – когда так неумолчно трубят о прогрессе, о цивилизации, гуманности, свободном и деятельном саморазвитии и пр. Что же удивительного, что целые массы из новокрещённых местных инородцев, снова отпали от св. Православной Церкви?! Ясно, что каков поп, таков и приход; а пожалуй справедливо и добавить: каков Архипастырь, такова и епархия в рассматриваемом отношении. Но реставрируйте эту картину до тех слоёв, в каких она создана была святительскою рукою Филарета, где он отобразил весь свой дух и перелил, так сказать, его в среду духовенства, – вы и теперь заочно вздохнете свободно, утешитесь, умилитесь и невольно олицетворите себе того Архипастыря Филарета, а в лице его и все духовенство и всю паству его, которые, как недаром выразился вышепомянутый воспоминатель, – во дни его Архипастырства жили, как во дни Соломона...

И вот эта-то реставрировка действительно произведена была в возможной мере, когда спустя тридцать лет явился родной племянник высокопр. Филарета – Архиепископ Антоний, и произведена именно силою и действием того духа, характера и образа Архипастырского управления Епархиею, каким ознаменовано оно было в лице высокопр. Филарета, начиная с той неутомимой трудовой деятельности, которая ускорила и самую кончину ревностнейшего последователя его – племянника²⁴³. А как велики были труды самого высокопр. Филарета, – об этом недаром он сам свидетельствовал перед своим искреннейшим другом – святителем Вятским Кириллом. «Ваше Преосвященство выну в моем сердце, хотя я и часто виноват бываю перед Вами моею безответностию на Ваши писания. Первый год моего служения в новой здешней пастве, Казанской так был для меня труден, что я не чаял и прожить оный, ибо паче меры отяготихся... но сила; Божия в немощах и совершается... Теперь зато ощущаю в душе моей какую-то особенную приятную свободу, и тягость паствы ношу с удовольствием... Любы вся терпит?! – «Семь месяце, – сказано далее, – прожил я в городе – в Спасском Монастыре в настоятельских кельях, чтобы собственно быть ближе ко всем делам управления Епархиею, которых и переделал бесчисленное множество. И вот после св. недели спешу выбраться на чистый воздух, в загородный дом, чтобы сколько-нибудь возобновить, изнуренные до крайности, мои силы²⁴⁴.

Здесь полагаем и мы конец нашему повествовании о всех истинно неутомимых трудах высокопр. Филарета в течение восьмилетнего его Архипастырского служения на кафедре Казанской. Вместе же с ним последуем в его загородный дом и скажем несколько сведений о его домашней святительской жизни.

«Довольно было иногда, чтобы только посмотреть на него (высокопр. Филарета) и, тем паче, быть принятым у него в его простой домашней обстановке, чтобы вынести глубоко-поучительный урок на всю жизнь каждому по своему состоянию, начиная от селянина – не только Русского, но и чувашенина, и черемисенина и до знатного сановника и именитого купца²⁴⁵. «Узнав самый день отъезда святочтимого своего Архипастыря – Филарета, Казанцы со всех концов города и из подгородных слобод спешили в храм, чтобы узреть в последний раз своего святого молитвенника. Между толпами народа около собора пролезали даже и татары (некрещённые), повторяя слова: «ай, ай! муфтей-то эта больна был добра...»²⁴⁶.

Замечательно, что во всю жизнь высокопр. Филарета во всех местах его служения выпадала для него, какая-то особенная, доля по части помещений, который ему приводилось на первых же порах или устраивать или возобновлять. Так, мы видели и в Уфе и в Тобольскe, и в Московской Академии, в Калуге и Рязани. Это же самое увидим и в Киеве, равно как и теперь в Казани. Из вышеприведенных строк его письма о проживании в Спасском Монастыре в настоятельских комнатах понятно всякому, что это проживание было временное и в чужих помещениях, принадлежащих по прямому назначению, Настоятелю Спасского Монастыря. Жить, как хозяин, он мог только в загородном доме, отстоящем от кафедрального собора и Консистории верст на 5–6. Там жили до него и прежние Архиереи, хотя для приезда своего и пребывания имели наемную квартиру: но эту квартиру высокопр. Филарет занимать не пожелал, а избрал себе помещение в Монастыре Спасском, но взирая на тесноту, которая очевидна и при теперешнем виде настоятельских комнат, занимаемых нынешними Преосвященными Викариями, которые состоят и Настоятелями этого Монастыря. Дом же городской собственно для архиерейского жительства был лишь начат постройкою до его прибытия. Эту-то постройку сам он и должен был продолжать. Что же касается до загородного дома, то хотя он по зданию был, можно сказать, великолепный, почти что дворец, так как и построен был по личному повелении Императрицы Екатерины II-й и, – как говорит предание, – по начертанному Ею же Самою собственноручно плану; – но все это удобство заключалось собственно в корпусе, в котором были, действительно, многообразные апартаменты и орнаменты и даже зала была в два света и с хорами для певчих или, пожалуй, музыкантов во время парадных обедов... А что требовалось собственно для житья и загородного удобства, то этого-то и не доставало; даже и самый двор оставался без ограды и более, без сада. Отсутствие сада было более всего ощутительно для высокопр. Филарета; потому он в первый же год занялся этим делом. «Прошлою еще осенью, – писал он преосв. Кириллу, – я насадил несколько сот яблонь-прививков, теперь стану их возделывать, ежели не позябли только в прошедшую суровую зиму. Это – третий уже я насаживаю сад плодовитый в течение архиерейства моего; от двух удалось вкусить едва только первые плоды; не знаю, как удастся от третьего. Но кто бы ни вкушал, только было бы насажено и возделано. В следующей через год зиме надеюсь изготовить новый дом в городе и жить в нем».

Об образе домашней жизни высокопр. Филарета сохранилось много живых рассказов, которые высокопр. Антоний любил выслушивать и нарочито расспрашивал лиц знавших, не исключая простолюдинов, например, из крестьян, бывших по прежнему положению, штатными служителями при архиерейском доме, которых в самое первое его прибытие в Казань оставалось еще довольно в живых. и некоторые из них находились в непосредственной прислуге при дяде его, – как например, повар – Павел Михайлов – бывший форейтор, садовник, пасечник, Владыка Антоний по временам передавал мне отрывками те, или другие рассказы: но я, со своей стороны, имея уже под руками начатую работу по составлению биографии высокопр. Филарета, интересовался, еще более самого Владыки Антония, подобными сведениями, которые и имел удобный случай получать от разных сказанных лиц, проживая во время вакаций в загородном же доме. Естественно, что предо мною все эти рассказчики были свободнее и откровеннее, чем перед Владыкою Антонием; к тому же я и сам, имея так сказать свою нить для снизки подобных сведений, задавал многие от себя вопросы и таким образом, наводил рассказчиков на воспоминания... При этом бывало и так, чего иной сам мало помнил, указывал на другого. «Вот ты, батюшка, пошли на бутырки²⁴⁷ за таким-то и таким-то, они в те поры, постоянно тут при Владыке-то Филарете находились на разных работах и услужениях. Иные, например, вот и ограду-то каменную строили, и деревья-то рассаживали; а вот такой и такой строили для него особенную избу большую, вон там, где теперь большая беседка...» – Призываемые из указанных старожилов, равно как и вообще все были обыкновенно, как нельзя более, словоохотливы, а иные при некоторых воспоминаниях своих утирали и слезы... «Ведь он, Владыка-то Филарет, быль как баяли все уж известно святой... а уж какой добрый и ласковый был, то и сказать нельзя... Самые даже нехристи – татары и те бывало, дивовались, когда он – по ихнему большой мулла, – увидит, бывало их, приходивших сюда, особенно вон туда – к воротам, где у них схоронены какие-то татарские знатные и по их нему будто бы святые, – то и заговорит с ними и таково-то ласково, что говорить не наговорится, и они тоже слушают не наслушаются... А когда была страшная, в те поры голодовщина, то этой татарвы ходило сюда просто гурьбами, и не разберешь бывало, кого больше, – наших русских или их них... Он же бывало и сам выйдет ко всем и тут-то, без разлику всякого, начнет говорить с ними, а тут уж начнут и раздавать деньги каждому тоже без разлику... Ну а мы-то все штатные так и ходим за хлебом, как в свои сусеки. Он же, коли бывало увидит кого, то опять таки примолвит: «ну-ну родимые берите – берите, да смотрите из напеченного-то хлеба и другим в сумы-то кладите... случись бы и татарину... особливо если увидите у кого тут же малых ребятишек – их бараньчуков... или больных, хромых, слепых... и вообще стариков – бабаев, как сами татары их называют...» А Владыка-то бывало любил слова татарские какие знал, говорить, особливо когда повстречает какого-нибудь из татар. Да и с нами-то служителями он говаривал по нашему же, и больно таково умел... Знал он нас и звать, чуть не всех, по имени, – только любил больше по отчеству: – то Михайлыч, то Парфеныч... Выходило же у него все это больно ласково, тихо, да кротко, хоть бы коли что и заметил... Да и как бывало ему и не заметить-то... Он и в поварную захаживал и на задний двор, и на работах разных бывал: – любил больно он бывать, когда косют сено или жнут хлеб... и обо всем толкует бывало, как есть кстати, да к делу... Уж бывало и мы все дивимся не надивимся, как это он до всего умел доходить. При каждом ведь нашем деле, на разных работах то одно он примолвит, то другое: а иногда, как бы по нашинскому, скажет прибаутку, а у него-то все выходило по божественскому... Захаживал он в ину пору и в наши избы, и тут-то всех переглядит и ребятишек приголубит, и раздаст им по пятачку..., а ребятишки так и льнули к нему; он пойдет домой, а они за ним гурьбой вдогонку: он остановится, опять их поласкает, а то доведет домой к себе и там что-нибудь раздаст им, а все-то им твердит: «Богу молитесь, Богу молитесь, детушки...». Любил он еще рыбку ловить попросту удочкой, – и сам же приносил её домой в челячки²⁴⁸. Любимая была для него еще проходка на пчельник и долго-долго в ину пору он там засиживался где-нибудь в уголку, один одинёхонек как есть – чтобы никто его не видал; а видевшие то баяли, что он там часто молился или читал книги божественные: – а то слыхивали, что он больно-больно вздыхал и, кажись, плакал... как бы всхлипывая?!»

Из числа подобных, в разное время, рассказчиков был постояннее всех и для меня доступнее повар Павел Михайлыч, который служил при высокопр. Филарете в Казани и с ним же отправлялся в С.-Петербург. Покойный Владыка Αнтоний, как только узнал про того Павла Михайлыча, приказал позвать его и увидя, что он еще в силах велел эконому взять его в повара, узнавши от него, что он умеет готовить хорошо, как говорится, и по-дворянски... (После Владыки Филарета Михайлыч был принят на жительство в помещичий дом г. Геркен и здесь-то действительно изучил кухмистерскую часть). Владыка Антоний спросил его: помнить ли он, – что когда и как готовил самому Владыке Филаpету и если помнить, пусть готовит и для него также. Слушавший сперва полуулыбнулся... потом заговорил: «помнить, как не помнить, что когда и как готовилось для святого Владыки Филарета… я и сам теперь на старости варю для себя часто тоже самое и по его заповеди всегда с особою молитвою – и не скрою, что это делаю тогда, когда немножко занедужится. А Владыка, бывало, и сам говаривал: «вот Михайлыч у меня опять проявляется лихоманка²⁴⁹ и это вижу я от того, что вот недавно пообедал у таких то. Ну-ка, приготовь ты мне вот то-то...» «Однако, – спросил Владыка Антоний, – что же ты готовил» обыкновенно?» – «Да то отвечал он, что Вашему ту Высокопреосвященству едва ли придется готовить, разве только в самый великий пост, да и то на первой и страстной неделе...» Владыка Антоний все это, более чем кто, понимал, знавший сам лично о дяде и по Калуге и еще более по Киеву, – а с тем вместе чувствовал и себя, что он, наоборот, любил по части стола совсем другое... Вкушал-то он действительно весьма мало, зато по разнообразию и качеству кушаньев можно было почесть его за гастронома – иногда до щепетильной прихотливости, хотя это было независимо от него, а от катарального состояния желудка. Из всего же, так называемого меню, переданного Михайлычем о столовании высокопр. Филарета оказывалось, что готовилось ему всего чаще: овсяный суп с грибами и постоянно гречневая каша, называемая красная; по праздникам уха, но непременно из мелких окуней или карасей; ко всему этому подавались всегда ржаные мелкие сухари, которые он употреблял и в супе овсяном и в ухе, – или в квасу с хреном или редькою; квас любил в особенности, с которым часто ел и кашу: этот квас варить он научил Михайлыча даже сам научившись этому еще в Сибири – в Уфе и Тобольске, о чем сам рассказывал.

При случаях входил и я в разговоры с Михаилычем о житье-бытье высокопр. Филарета и тем более, что старец Михайлыч действительно помнил все хорошо и передавал не иначе, как в чувстве благоговейнейшего почитания Владыки; а потому он и сам меня расспрашивал, как и что было в дальнейшей жизни Владыки Филарета в Киеве. Как-то к слову я заговорил с ними, о прежде сказанной избе в саду.., ставя ему при разговоре те и другие вопросы. Вместо разговорного изложения передам здесь, подряд его сказание. «Избу-то распорядился Владыка построить для себя в первый же самый год. Сначала опасно даже было за него, что он там в ину пору по долгу находился, а иногда и ночевал, так как ограды крепкой тогда и не было... Не ровен час, опасались, как бы злой человек какой не обидел: а к тому же еще ужасно было много ужей и змей, так что когда расчищали место и строили избу, то рабочие больно трусили, чтобы змеи не уязвили... Но Владыка почему-то их не боялся; он приказал только, чтобы в ближайшем овраге навалить больше хворосту, щебню и всякого мусору и загнать их туда, – где они действительно и стали жить, почти безвыходно: не велел еще он бить ни одной гадины. В этой избе, разделенной перегородкой внутри – с дверкою и с сенцами, мебели никакой не было, а только две скамейки простых и два стола простых же плотничных, не крашеных: кровати тоже не было, а только большая широкая скамья. Вместо постели припасали ему-то соломы, то сена свежего; покрывал постилку он простынею или одеялом. В избу эту он бывало, никого не принимал из сторонних и просителей; а в случае чьего прихода тотчас выходил на крыльчико или садился на скамейке, устроенной у стены, и тут беседовал. Когда, помнится, приезжал к нему какой-то Архиерей, кажись – Вятский, его-то, хотя было и зимой, он привозил и сюда в загородный дом и водил в избу. По случаю этому, т. е. при приезде значит гостя Архиерея, мы было и всполошились; думали, что вот-вот нужно будет готовить многие кушанья..., а оказалось, что этот Архиерей точь-в-точь такой же постник, да и видно, что он больной какой-то был. Да кажись, он был сродни нашему Владыке-то; больно уж они были неразлучны и говорить, бывало, не наговорятся. Приезжий Архиерей тогда и служил не то здесь в Вознесенской домовой церкви, – не то в городской: запамятовал я что-то... А наш-то Владыка уж такой был усердный служить, что и сказать не знай как: да и самые-то церкви он почему-то особенно любил и говорил об них что-то особенное. Помню, как теперь, раз собралось нас из его прислуги около крыльца довольно, попросту посидеть вечерком летним: сам-то он был там – в избе своей, – или, как он говаривал всегда – в дебри, или в скиту… И вот вдруг он идет оттуда... мы уже знали, что крепко не любил он, когда при виде его начнут уходить с места... Мы значит, так и оставались, как были: он сначала постоял против большого холодного храма, три раза поклонился с молитвой, взглянул затем и на домовую церковь; напоследок подошел прямо к нам: мы все под благословение; он благословляя же нас по одиночке, как бы с расстановкою заговорил: «а что вы знаете ли, как наши-то церкви Божии именуются!» Сказать-то по правде, не всяк знал... особенно холодную... А он продолжал как бы про себя: «да, да... этот вот холодный храм – во имя входа Господня во Иерусалим: а этот, что наверху в хоромах – во имя Вознесения Господня на небо». Проговоривши таки довольно, Владыка примолвил: «эхма, эхма!!» такая была у него поговорка... и со вздохом сказал: «ведь Иерусалим-то святой для нас и не на земле только, а и на небе... а чтобы попасть в него, значит нужно вознестись с Господом... а как этого нам достигнуть...?! Вот так бы и рад пожалуй в рай, да грехи-то велики и не пускают...». Таким-то манером он часто любил зaговаривать со всяким и всё бывало сводил к одному: к наследию, значит, Царствия небесного... И теперь святая душа его верно там ликует. Уж больно радел-то он о спасении души своей... Он ведь хотел было даже вовсе выйти из архиерейства и думал непременно для этого переселиться в пустынь Раифскую; да видно не успел, да и Богу было не угодно. В Раифе уже начата была стройка и особого дома, и церкви при самом доме... Но вдруг пришел Царский указ и ему велено было отправиться в Петербург сначала на время, а потом и вовсе он не возвратился. Уж каково-то больно и тяжело было всякому расставаться с ним; и теперь вспомнишь лишь, так и сердце и душа вся и запоет... Дай Господи ему светлого блаженства в Царстве небесном!»

Чтобы, как говорится, не оставаться в долгу перед бывшими рассказчиками и тем более, что они вспоминали о Владыке Филарете в самых неподдельных чувствах истинно-священного почитания имени и памяти его, я с своей стороны не пропускал случая передавать им то, что подходило к предметам их воспоминаний. Я рассказывал им, хотя вкратце, как было и что в жизни в Бозе почившего, начиная еще с юных годов его, – например, о пчельнике, о работах полевых, об уженье рыбы, о спанье на соломе у сестры родной, в бытность уже митрополитом, – и о прочем, о чем несомненно вспомнят и читатели и сами признают в приведенных рассказах самое живое и верное изображение, прежде бывшего и известного уже образа жизни в Бозе почившего и что, наконец, увидят они еще в повествовании о жизни его в Киеве, – особливо в любимой им Голосеевой тамошней пустыне, которая составляла по отношению к лавре Киево-печерской тоже, что загородный дом.

Содержание всех переданных рассказов касалось собственно жизни в загородном доме; – относительно же дома городского, о котором писано было высокопр. Филаретом и в письме к преосв. Кириллу, остается сказать только то, что с отстройкою его он мог здесь расположиться с большими удобствами, чем в прежних временных – квартирных помещениях в Спасском Монастыре. План для этого дома был составлен еще до него и начата была уже и самая постройка. Но он успел все-таки сделать возможные применения в нем по своему усмотрению, причем особенно озабочивался, чтобы побольше было места и удобства для крестовой братии монашествующей и, по возможности, для певчих, набираемых обыкновенно из детей исключительно духовных родителей. Домовую церковь он предполагал было устроить во имя св. Филарета, – своего тезоименника, но не сделал итого по скромности... к тому же оказалось, что в самом соборе кафедральном не было престола во имя первого святителя Христова Казанского Гурия; потому он и восполнил это, освятив престол в своей домовой церкви во имя сего Святителя, чтобы быть под непрестанным его с вышним осенением. По свидетельству воспоминателей некоторых из очевидцев, действительно бывало так, что высокопреосвященный Филарет совершал свои молитвенные правила перед окном, открытым прямо в домовую церковь; а бывало и так, что он проходил незаметно для других в церковь и там в алтаре перед самым престолом совершал свои особенные усердные моления. «Келейник, один из младших, – читаем у одного воспоминателя, – впоследствии диакон Владимирского собора, рассказывал мне, как очевидец, что он имел случай видеть и нарочито втайне подсматривать, как там, в алтаре Владыка Филарет в глухую полночь весь, так сказать, распалялся в молитвенных своих возношениях... Видали его часто приходившим и в ту самую келлию Святителя Христова Гурия, в которой, по верному свидетельству, Угодник Божий подвизался в своих денно нощных молениях. Келлия эта, и доднесь существующая, самая тесная, низенькая и без окон, подходящая под нижние своды Благовещенского кафедрального собора, им самим устроенного.

В честь же и память своего св. тезоименника Угодника Божия Филарета высокопреосвященный Филарет при самом производстве стенного иконописания домовой церкви в два яруса, назначил написать в верхнем ярусе как раз около окна из своей моленной в храм с правой стороны, икону Св. Филарета. Это святое изображение оставалось неизменным во все времена до самого епископства покойного Архиепископа Антония. Но едва ли кто из прежних преемников высокопр. Филарета обратил внимание на это изображение, чтобы уразуметь его знаменательность, – как именно Владыка Антоний – равно как никто из первых трех преемников²⁵⁰ не прикоснулся и перстом, чтобы в течение тридцати лет обновить в чем-либо самую церковь, – а только последний. В составленной нами биографии его (покойного Антония) говорится об этом подробно: но чтобы не отсылать читателей к этим сведениям, приведем здесь существенно относящееся к изложенному предмету. «Рад я радёшенек, – говорил владыка Антоний, – что хотя долго я собирался, но все-таки Господь благословил и сподобил меня устроить заново всю домовую церковь (разумеется здесь внутренность) и это тем более, что ведь эту церковь вместе с постройкою всего дома, устроил дядя – Владыка Филарет... А ты видишь (слова были ко мне) как знаменательно на стене вверху около самого окна, – что из моленной в церковь, – поместил он изображение Св. Филарета милостивого, державшего в руке своей наполненную деньгами суму, отверстую и простертую к другим, а не охваченную обеими руками и не прижатую к себе к груди, к сердцу?!»²⁵¹

Действительно, подобная сума была постоянно в руке высокопр. Филарета не в загородном только доме, а по преимуществу в этом городском, и особливо во время голодных годов; здесь-то, по словам воспоминателей, очевидцев, был непрерывный прилив нуждавшихся в насущном хлебе и притом без различия Русских Православных и инородцев и самых татар некрещёных, о которых (последних) и сам высокопр. Филарет свидетельствовал в письме к преосв. Кириллу Вятскому: «и самые татары толпами приходят и просят, хотя и некрещёные, милостыни Христа ради и получают»²⁵². Потому-то и в сведениях, доставленных известным воспоминателем (А. Карачевым), при описании самых проводов высокопр. Филарета, (о чем увидим скоро), сказано: «даже и татары пролезали между толпы народа поближе к отъезжавшему Иepapxy; когда же им говорили: «что вы-то лезете?!» Они отвечали: «ай, ай как же... и наша не так ли, как ваша... Он – муфтей-то больна был добра... и нашим давал акча эдакже, т. е. по стольку же давал денег, как и Русским – христианам».

В этом же городском доме высокопр. Филарет насадил на дворе архиерейском и на площадке, что против Кафедрального Собора, непосредственно почти примыкавшего к дому, весьма много деревьев – преимущественно берез, чтобы придать и вид хороший пустырному месту и тень для самого дома, открытого по самой нагорной местности со всех сторон для солнца. Деревья эти при нем уже успели хорошо разрастись; оставались они и при преосв. Владимире; но своеобразные манеры преосв. Григория не пощадили этих насаждений. Вздумавши, по буквальному выражению очевидцев, как-то раз во всю свою жизнь посмотреть в окна в разные стороны, и между прочим к собору, он тотчас приказал эконому срубить все деревья, помешавшие ему что-то видеть, хотя совершенно бесцельно. Он же переменил, или как выражался покойный Владыка Антоний, «перебутырил весьма многое и во внутренних помещениях в доме, не пощадив в одном месте даже капитальной стены ради яко бы простора для своего кабинета, который, как видно, мнил он представить как бы в роде министерского... За то не оставил даже и местечка для внутренней келейной образной моленной, которая находилась при дяде – Владыке в самом уютном месте²⁵³.

Но очевидно, не говоря уже о городском доме, и самый загородный, при всем затишье последнего, не удовлетворял духовным потребностям высокопр. Филарета. С измлада сложившиеся в нем стремления к отшельничеству и пустынножительству не давали ему покоя среди больших хоромов и богато убранных, так называемых, покоев... Последние то, очевидно более всего, и тяготили всех, так как он при всякой возможности и заменял их устроенною в загородном доме простою сельскою избою, именуя и самый уголок на месте её устройства не иначе, как дебрию и скитом... Со слов преждепомянутого рассказчика Павла Михайлыча мы уже знаем и самое описание всей обстановки этого уединенного помещения в Бозе почившего; наконец и то, о чем знал этот же рассказчик стороною и гадательно, было совершенно справедливо. Мы хотим сказать о намерении высокопр. Филарета переместиться навсегда на покой в Раифскую Пустынь, находящуюся в расстоянии от Казани на 35 верст, устроенную в самом огромном и густом, особенно по тогдашнему времени, сосновом бору, при озере длиною версты на три и обильном рыбою. Об этом намерении высокопр. Филарета знали в свое время многие, кому было возможно: в самой же Пустыне это было известно тем более, что намерение стало уже переходить в самое дело, даже формальное, именно по устройству особого дома с церковью. Такому намерению в Бозе почившего опять-таки никто из преемников его²⁵⁴ не сочувствовал столько, сколько покойный Владыка Антоний, который готов был следовать во всем по стезям своего дяди, – как действительно носивший в себе те же задатки и проявления духовноподвижнической жизни. В биографии последнего приведены нами подробные сведения об этом в нераздельности с самыми сведениями и об излагаемом нами теперь деле, – относящемся собственно к высокопр. Филарету. Скажем здесь, что нужно, словами из биографии. Покойный Владыка Антоний, в последние три года своего епископства в Казани, сильно начавший чувствовать свое болезненное состояние, возымел было намерение проситься на покой и предизбирал себе местом для жительства Раифскую пустынь. В этом то состоянии он особенно живо и глубоко воспроизводил для себя в воспоминаниях и прилагал к своему положению всё, что известно было не только ему, но и многим из здешних старожилов касательно подобного же предположения высокопр. Филарета в бытность его Казанским Архиепископом. Последний свое предположение осуществил было на половину самым делом. Он сделал распоряжение, чтобы в Раифской Пустыне был начат постройкой особый корпус с домовою при нем церковью. Для этот сам он начертил и план и уделил часть своих денежных средств, и сам же содействовал собирание, жертвуемых другими, приношений. Вызванный по званию Члена св. Синода весною 1836-го года в Петербург, высокопр. Филарет дал особые полномочия Раифскому Настоятелю²⁵⁵ продолжать начатые постройки безостановочно, обещая по прежнему свое содействие в материальном отношении. Из Петербурга он в Казань уже не возвращался, бывши перемещен в этом же 1835 г. на Ярославскую Архиепископию, а в апреле 1837 г. получил Высочайшее назначение на Митрополию Киевскую. Постройки, между тем, не останавливались в Раифской Пустыне. Настоятель был уверен, что высокопр. Филарет рано или поздно, переселится сюда же на покой, где бы он ни находился на месте служения. Сам Владыка Филарет продолжал, по-прежнему, не оставлять дела постройки до конца своими пособиями из Киева. Спустя известное время о. Настоятель Раифский сообщил ему в письме, своего рода, отчет во всем, по окончательном устройстве всего корпуса и церкви, – присовокупив, что дело остается лишь за одним, – чтобы перемещался сам хозяин на жительство... Но высокопр. Филарет отвечал ему: «Нет и нет, отче и брате мой возлюбленне о Господе; из св. Киево-печерской Лавры – этой Гефсимании и Богородичного Дома, (слова из стихиры на Успение Божией Матери), я уже никуда не хочу переселяться ни в какой иной край, кроме как в небесный Рай... ибо в Лавре-то я теперь живу чисто, как в Раю, кабы только не грехи мои были при мне... Что же касается до увольнения на покой, то и это желание и намерение я, по воле Божией, отменил, думая про себя так: «монаху тогда только дается право выхода в отставку на покой, когда запоют над ним: «со Святыми упокой»... Сего и тебе, отче честный, от души молитвенно желаю; за окончательную отстройку дома вместе с церковью радуюсь и благодарю усердного строителя: – место свято, по речению, не останется пусто... в нем же ты теперь сам и пребывай, и спасайся о Господе не забывая в молитвах и моей худости»²⁵⁶.

В историческо-статистическом описании Раифской Пустыни вышесказанный факт увековечен навсегда в следующих строках: «После Митрополитов Казанских давних – Лаврентия, Адриана, Маркела и Тихона, долго не было для Раифской Пустыни таких Архипастырей – благодетелей, какими были они. Только уже в новейшее время очень усердно заботился об украшении и благоустройстве Раифской Пустыни Филарет, Архиепископ Казанский и Свияжский. По его настоянию Игумен, впоследствии Архимандрит Раифской Пустыни, Амвросий начал постройку новой каменной теплой соборной церкви во имя Грузинской Божией Матери. При этой же самой церкви Высокопр. Филарет устраивал было для себя келлии, где хотел уже успокоиться от трудов своих; но был переведен Митрополитом в Киев, и келлии настоятельские с церковью достраивались уже после него тем же Игуменом Амвросием (Боголюбовым)²⁵⁷.

Скоро ли, поздно ли сбылось бы, или нет указанное намерение высокопр. Филарета, если бы он оставался в Казанской епархии, само собою неизвестно... За то скоро сбылось то, чего, как увидим, он не ожидал и не желал: – Это – последовавшее по Высочайшему повелению вызов высокопр. Филарета в С.-Петербург для присутствования в св. Синоде. «Весть об этом вызове, как читаем в письменных сведениях двух воспоминателей, глубоко поразила всех и тем более, что тут же проявилось почему-то общее предчувствие, что отбытие Владыки будет не временное, а безвозвратное, – хотя он сам, менее других, предполагал это, судя потому, что положение епархии Казанской требовало непременного управления ею именно в лице его. И замечательно, – говорит один из воспоминателей, – что если не сознавали отчетливо, то чувствовали почти все эту, как бы сказать, незаменимость св. Иepapxa не в делах только управления, но во всех его действиях и отношениях, столь животворно влиявших «на всех и на вся» во всех сословиях и слоях населения – от села и деревушки до городов и самой нашей полустолицы – Казани. А отчего и почему все это так? опрашивает сам воспоминатель – и отвечает: «вместо моих собственных суждений и слов да позволено будет привести следующее сказание из Патерика: «К св. Преподобному Антонио Великому имели обыкновение приходить почасту три пустыножителя: двое постоянно вопрошали Великого, – так обыкновенно именовали его современники, – о разных многих спасительных предметах, а третий всегда молчал. Прошло так много лет; наконец сам Великий спросил приходившего и молчавшего: – «ты ходишь ко мне, вон как и они, которые и вопрошают меня, – отчего же ты ни разу не спрашивал меня ни о чем?!» – «Для меня довольно и смотреть только на тебя», был ответ вопрошенного». Воистину это же самое и мы можем сказать о бывшем нашем, в течение восьми лет, святочтимом Иepapxе Филарете... Довольно было иногда только посмотреть на него или, тем более, быть принятым у него в его простой домашней обстановке, чтобы вынести глубоко поучительный урок на всю жизнь каждому по своему состоянию, начиная от селянина не только Русского, но и чувашенина и черемисенина и до знатного сановника и именитого купца... Из последнего же сословия, кажется, все и всего более чувствовали и воспринимали глубоко поучительные уроки для себя, потому-то и в самых проводах купеческое сословие и все городское общество принимали самое искреннее участие, приготовляя и общественный обед и частный в доме одного представительного купца, о чем будет речь»²⁵⁸.

Со своей стороны и мы пока отлагаем речь о сказанном обеде, а обратимся к другим данным, о которых было предуказано и прежде²⁵⁹, именно, о посещениях высокопр. Филарета разными лицами, приезжавшими из Уфы в Казань. В числе этих лиц были. кроме прежде упомянутого Вятского Преосвященного, еще трое Преосвященных, из которых один – преосв. Амвросий (Морев)²⁶⁰ был проездом через Казань (в 1829 г.), когда был перемещен из Оренбургско-Уфимской Епархии в Волынскую, а двое проезжали через Казань в Уфу, по назначению их на тамошнюю кафедру. Это – были преосв. Аркадий (Федоров)²⁶¹, в 1829 г. и преосв. Михаил (Добров)²⁶² в 1831 г. Первые двое были не известны в смысле знакомства высокопр. Филарету, а последний – был студентом Московской дух. Академии (1-го курса) в ректорство высокопр. Филарета. Но, во всяком случае, одно то, что все они были в Уфе, для высокопр. Филарета было достаточно, чтобы иметь к ним искреннее расположение по самой его личной памяти об Уфимской жизни. По рассказам, прежде упоминавшегося Павла Михайлыча, это так и было. В особенности же, когда я сам спросил Михайлыча о преосв. Михаиле, которого я ему изобразил и по виду лица, и по структуре, и по манерам, то он живо вспомнил про него, и говорил, что действительно этот Архиерей обратил на себя внимание и всех при Владыкином доме. «Он как бы вовсе и не Архиереем высматривал, – рассказывал Михайлыч – особливо перед лицом нашего-то Владыки... Кабы Владыка-то не сказал нам наперед, что вот де приедет скоро к нему Архиерей Уфимский и затем при разговорах не называл бы Преосвященным, то право же, никто бы из нас и не почел его за Архиерея. да и за Архимандрита-то нельзя было почесть его... Уж больно-то он был смирный и не развязный перед нашим-то значит Владыкой... как будто послушник какой, или подначальный... За то Владыка то был к нему, наоборот, уж больно приветлив и ласков, как есть чисто к родному брату любимому, а пожалуй и к сыну... Он и называл-то его попросту – ты… Да и сам о. Назарий обращался к этому Архиерею почти попросту же: и сам-то Архиерей с Назарием был как бы с товарищем каким и ночевал вместе с ним²⁶³. Сам же Владыка постоянно рассказывал этому Архиерею об Уфе много-много чего то, да и наказывал ему много, что и как делать... Помнится особенно, что он толковал ему много о тамошних Уфимских черничках, из которых две, как видно, главные были и сами у Владыки нашего за не долго перед этим: они были, собственно-то, с болящим братом, который здесь же и получил исцеление: но Владыка то наш больно приветливо их принимал и много наставлял на счет, значит, ихней общинки, которую они сами же первые и заводить начали там в Уфе-то.

Все рассказы Михайлыча о черничках и о наказах высокопр. Филарета преосв. Михаилу относительно этих черничек для меня – пишущего не составляли новости, а служили только живым свидетельством о действительности фактов и, можно сказать, всей истории о происхождении самой общинки и наконец об учреждении в г. Уфе первого женского Монастыря, открытого в 1888 г., в котором и были определены при самом открытии этого Монастыря, одна из бывших черничек – старшая сестра – Стефанида Степанова – Игуменией с именем Филареты, а младшая – Евдокия Степанова, Казначеей – с именем Иоанникии²⁶⁴. История этого Монастыря, равно как и биографические сведения об указываемых сестрах – Игумении и Казначее едва ли кому столько известны, как мне, сколько по живым личным рассказам самих устроительниц Монастыря, столько и по документальным данным, разбором которым я занимался в свое время, имевши в виду составить, хоть краткое, описание этого Монастыря. Но, в настоящем месте, равно как в дальнейшем, я приведу только те сведения, которые относятся собственно к высокопр. Филарету, который принимал самое живое участие и оказывал всяческое содействие к развитию сначала общины, в описываемую пору, а потом к учреждению самого Монастыря, в бытность его в 1836–1838 г., лично присутствующим в Св. Синоде – куда являлись лично и обе сестры – Степановы²⁶⁵. В частности же относительно того, что именно наказывал, в описываемую пору, высокопр. Филарет преосв. Михаилу касательно их и что последний, действительно сделал в свое, хотя кратковременное, управление, мне приводилось слышать подробно из личных рассказов самого преосв. Михаила, бывшего уже на покое, но являвшего постоянное участие к Монастырю по силе, как он сам выражался, именно заповеди, данной ему высокопр. Филаретом при описываемом теперь свидании их в Казани.

Кроме этих Преосвященных, посетивших высокопр. Филарета, как бы неизбежно по причине лежавшего им пути через Казань, приезжали к нему нарочито некоторые лица из Уфы, хорошо знавшие его в бытность Ректором в Уфимской Семинарии, и питавшие самые искренние чувства уважения и любви к нему. Об этих посещениях и сам он вспоминал с особенным удовольствием даже и в Киеве, куда тоже приезжали к нему некоторые из Уфимцев. Воспоминания эти сохранились у него живо даже до самых последних дней его жизни. Непосредственным слушателем подобных воспоминаний имел утешение быть и сам я – пишущий, – именно летом 1857 года. Да, вот как раз перед глазами моими и запись в дневнике о. Наместника под 24-м числом июля 1857 года...²⁶⁶. «Самые приятные добрые воспоминания о Владыке одним семейством из Уфы, где он был Ректором Семинарии, и где все любили и уважали Владыку; а когда он был в Казани Архиепископом, то многие тогда из Уфы нарочито приезжали в Казань для принятия его благословения».

Об некоторых из этих лиц – Уфимцев, посещавших высокопр. Филарета в Казани, мне известно поименно; они были и из помещиков, и из купцов; первые ездили в Казань, большею частью, потому, что имели детей в Университете, а иные родственников; вторые же – по делам торговли, которая в ту пору была в Казани особенная большая и производилась на всю Сибирь, – так как и самая Казань величалась тогда «Столицею восточною». Но были лица и другие, которые приезжали в Казань собственно ради посещения высокопр. Филарета. Эти лица были из духовных – и учились во время ректорства его в Уфимской Семинарии (1804–1810 г.), а иные были в родстве с высокопр. Филаретом по брату его – Гавриилу, женившемуся в Уфе на дочери Священника Несмелова, – о чем была уже речь в своем месте. Указываемые лица сами мне рассказывал и о бывших их посещениях Владыки; причем располагал их к этому и сам новоприбывший к ним преосв. Михаил, который не замедлил приблизить их к себе вследcтвие рекомендации ему высокопр. Филарета. Один же из протоиереев – А. А. Кандарицкий был послан собственно самим преосв. Михаилом за советами и указаниями относительно общины, о которой уже начиналось дело, чтобы обратить ее в Монастырь, – в каковом деле посылаемый был на месте главным деятелем по назначению преосв. Михаила, и который впоследствии писал и в С.-Петербург высокопр. Филарету по желанию и уполномочию его же самого, когда приходила пора для окончательная решения об открытии первого женского Монастыря не в Уфе только, но первого и во всей Епархии, бывшей тогда одною из самых обширнейших. Когда же приезжали к высокопр. Филарету двое из его родственников – священники: Петр и Иван Григорьевичи Несмеловы и Ключарь собора Уфимская А. С. Лепоринский, собственно ради только свидания, без всякого особого дела, – то высокопр. Филарет сам, хотя совершенно недуманно и негаданно, как рассказывали отцы Несмеловы, нашел им дело. Приехали они как раз к той поре, когда обновлен был в Казани памятник с церковью над убиенными воинами. Высокопр. Филарет твердо знал, что в Уфе, в его пору, вовсе почти не было особенного устроенного городская кладбища, а тут узнал от прибывших, что и до сей поры почти тоже, или по крайней мере, кладбище общее городское, как говорится, в забросе в самом пустырном месте. Когда же между тем гости – родственники его слишком восхищены были памятником и притом с церковью внутри, – то Владыка вдруг обратился, – говорили они, – к нам всем с такими словами: «а что же отцы и братие, видно Господь недаром благословил вас прибыть сюда именно к этой поре, чтобы вы увидали обновленною здешнюю нашу памятниковскую церковь»… Ну те-ка в добрый час благословимся и порассудим: ведь памятник этот с церковью не слишком дорого стоит во всем его устройстве, начиная от первого его основания. А так как я слышать еще в Калуге; от приезжавшего ко мне туда свата – вашего батюшки отца Григория Андреевича, что вы у него оба с издавна молодцы строиться...²⁶⁷, то вот и прекрасно... вы и будете оба строителями. А вот я теперь же велю снять копию с плана и со всего, да и выписку велю доставить из книг, что чего стоило, и таким образом, Господь да благословить нас всех!! А чтобы вам не ехать с пустыми карманами, я и теперь постараюсь и уповаю достать для первого-то начала, и затем еще буду доставлять; да и в Уфу-то напишу вашему Преосвященному, чтобы он немедленно же сделал все распоряжения касательно начала дела и приложил всевозможное старание о приобретении средств к построений церкви на кладбище именно в этом же виде, как наш памятник, который и сам он осматривал вместе со мною, в бытность у меня в Казани. Кладбищенская Церковь в Уфе²⁶⁸ действительно, устроена была в совершенном сходстве со здешним памятником. На постройку же этой – Уфимской Церкви высокопр. Филарет, действительно, доставила, значительные средства частью от себя, а вообще от жертвований здешних, известных ему благотворительностью, лиц из среды купцов, его особенно любивших и свято чтивших, а потому-то и приготовлявших для него от всего благочестивого усердия обед прощальный перед его выездом в С.-Петербург в первой половине Апреля 1836 г.

Обращаемся же теперь к прерванной нами прежде речи об общественном купеческом обеде, о котором имеются у нас сведения от разных доставителей. Один из них доставил даже копию с письма высокопр. Филарета от 7-го Апреля 1836 г., на имя тогдашнего Городского Головы, (Казанского купца Верина), следующего содержания: «Милостивый Государь, Михаил Степанович! Приношу Вам и всему Казанскому Городскому обществу искреннейшую мою благодарность за приглашение меня к обеду 9-го числа сего месяца. Во все время управления моего Казанскою паствою с пастырскими моим удовольствием видел я... благочестивое усердие к своим пастырям почтеннейшего здешнего купеческого сословия. Искреннейшее мое почтение и пастырскую мою любовь к сему благочестивому и добродетельному сословию навсегда сохраню я в сердце моем. Будучи озабочен приготовлением к скорому отъезду в С.-Петербург, по высочайшей воле Государя Императора, всепокорнейше прошу Вас отложить, приготовленный для меня, обед. Несравненно приятнее для пастырского сердца моего видеть и слышать о всегдашней готовности Казанского градского общества к пожертвованиям для благолепия св. храмов Божиих и для пособия неимущих братий наших. Призывая на Вас и на все благочестивое Казанское городское общество благословение Божие, с искреннейшим почтением и пастырскою любовью имею навсегда пребыть Ваш искреннейший слуга и усердный богомолец».

Доставитель копии с этого письма присовокупил, что на обороте его подлинника собственною рукою Городского Головы Михаила Степановича (по фамилии Верина) сделана тогда же надпись такого рода, (с соблюдением буквальности и орфографии писавшего): «При посещении 9 Апреля, благословил преосвященнейший Владыка Филарет общественников образом пресвятой Богородицы во имя Казанской в ризе серебряной»²⁶⁹.

Факт этот свидетельствует, по-видимому, не более как о деле самом обыкновенном: но вникая с должным рассуждением как в самый факт, так и содержание письма, нельзя не видеть особенного смысла и значения. Для показания этого смысла и значения мы ограничиваемся здесь тем, что отметили курсивом в письме высокопр. Филарета, именно теми выражениями, в которых, так сказать, насквозь видятся и чувство удовольствия, но не иного, как архипастырского, и благочестивое усердие общества к Архипастырю, и состояние его как благочестивого и добродетельного, готового к пожертвованиям христианским и на св. храмы и на нужды не имущих братий. Одним словом видится все, о чем только вседушевно радел сам Архипастырь и внедрял и словом, и делом, и примером в души своих пасомых. К этому следует только присовокупить, что получив сказанное письмо своего Архипастыря, Общество не только не почувствовало чего-либо в роде как бы самолюбивого оскорбления, а напротив в самом отклонении обеда уразумело, по очевидному смыслу самых выражений, не иное что, как истинное архипастырское, так сказать наклонение мыслей и чувствований, готовивших обед к тому, чтобы дать самому употреблению денег другое назначение, которое и дано было тогда же – именно в пользу не имущих братий. Обед же между тем не парадно-общественный, но частный домашний, хотя как увидим, не уступавший первому по содержанию, устроил по личному своему желанию, известнейший в то время капиталист – купец Котелов. Обед этот имел и значение особенное; он был в буквальном смысле по Русскому обычаю тот, что называется «на путь – дороженьку покутить хлеба-соли». Описание проводов высокопр. Филарета имеется у нас от двух составителей – очевидцев; но по совершенной почти тожественности описания мы соединим их в одно целое.

«Узнав самый день отъезда свято чтимого своего Архипастыря, Казанцы со всех концов города и из подъяродных слобод, спешили к храму, чтобы узреть в последний раз своего святого Молитвенника. Служение было самое торжественное. Владыка служил Литургию с двенадцатью сослужителями: Архимандритами, Игуменами, Протоиереями, Иеромонахами и Иереями, – из коих младшим двоим, не имевшим набедренника, преподал свое архипастырское благословение носить оный, и таким образом, и последний шаг свой запечатлеть благостью, преисполнявшею все его восьмилетнее служение. Во все время священнодействия лицо его покрыто было какою-то таинственною глубокого скорбью. Прощальное слово его было на текст: Мир оставляю вам, мир Мой даю вам (Ин. 14:27). Имея постоянною заботою водворять мир в своей пастве, и прощаясь, преподал его же, дабы навсегда напечатлеть в сердцах слушателей свое все-сердечное желание мира и любви ко всем. Видимо было, что с трудом он мог договорить свое слово от полноты чувства прощальной беседы... Ставши же на амвон для совершения напутственного молебна, он не мог уже сдержать себя: – слезы капали на омофор, один конец которого, взяв в руки, он перебирал кисточки его, как бы четки. Ясное доказательство, каково было его состояние... Так он сроднился со своею паствою, так тяжело ему было оставить свой Двор Овчий. Настала тяжкая минута, и Иерарх в мантии, с возженными трикирием и дикирием, вышел из храма, и просвещая самое шествие свое знаменательными светильниками. Владыка шел до берега Казанки. Когда же вышел он только из храма и, прощаясь, поклонился на все стороны, благословлял народ, которого было бесчисленное множество, – в толпе раздался голос: «Батюшка ты наш, Владыка святый, на кого ты нас покидаешь?!» Владыка обернулся и, воздев руки горе, отвечал на этот вопль сокрушенного сердца: «Господу Богу и Пречистой Его Матери вас всех поручаю, – токмо веруйте и усердно молитесь». Эти слова возбудили всеобщий плачевный вопль»...²⁷⁰. «Мы сами²⁷¹ были всего этого свидетельницы... и сами вполне разделяли всю эту сердечную скорбь разлуки. Высокопреосвященный шел пешком до самого берега Казанки, где и сел в катер, поплывши на другой берег в Ягодную слободу; а сотни лодок, полных разного сословия людей, поплыли за ним, чтобы еще раз взглянуть на вседушевно-уважаемого и святочтимого Архипастыря и в последний раз получить его святое благословенье. По ту сторону Казанки, в 2-х верстах от Казани, находится, прежде бывшее экономическое, село Ягодное, а ныне слобода, знаменитая кожевенными заводами. Здесь обед на пятьсот, говорили, человек приготовил миллионер того времени, купец первой гильдии, Почетный Гражданин Петр Иванович Котелов. Понятно, как было приятно для души Иерарха видеть не трапезу только, а паче всего, такое собрание провожавших и искреннейшее усердие хозяина, являвшего это свое усердие и на всякий глас Архипастыря своего для дел христианского благотворения». «Таких проводов не было ни прежде, ни после...» И так Ангел Казанской церкви – Иерарх Божий Филарет воспарил от нас. И до днесь воспоминая его, нельзя кажется воспомнить иначе, как словами того, кому по свидетельству святобиблейскому (2Мак. 15:12) было видение об одном Ветхозаветном Архиерее – видение сицево: «Онию бывшего архиерея, мужа доброго и благого, благоговейна видением, кротка же нравом и беседою благолепна, и от детства обучившегося всем добродетелям, сего руце воздеюща и молящегося за вся люди Иудейския – сего виде». Этими словами закончил свои воспоминания составитель их²⁷²; ими же заканчиваем и мы наше повествование о восьмилетнем архипастырском служении в Бозе почившего на кафедре Казанской, оставлявшего ее в описываемую пору только на время, предназначавшееся ему по Высочайшему вызову в С.-Петербург для присутствования в св. Синоде, но уже более не возвращавшегося.

«По неисповедимым Путям Промысла Божия, паче всякого чаяния, паки призван я из отдаленной паствы в Царствующий град на служение Святой Церкви. За отбытием Преосвященнейших – Московского Митрополита и Тверского Архиепископа в свои епархии до осени, остаюсь я с достопочтеннейшими Старцами... Помолитесь, Владыко Святый, да сила Божия совершится в немощах моих на чреде настоящего служения моего. Мое здоровье, благодарение Господу, от дальнего пути не пострадало. Для поклонения Святителю Христову Митрофану, Новоявленному Чудотворцу, я совершил путешествие на пути из Казани в Петербург через Воронеж»²⁷³.

Вызов для временного присутствования в Св. Синоде того или иного из епархиальных Преосвященных зависит или от самого Св. Синода, с разрешения Высочайшей воли, или от собственного личного изволения Государя Императора. Причины и побуждения в том и другом случае почти всегда остаются неизвестными, по крайней мере, в Указах Синодальных они не выражаются. Из слов письма, поставленных в эпиграфе, видно, что высокопр. Филарет тоже не знал ничего положительного в этом отношении, так как получил Указ о вызове его в Присутствующие в Св. Синоде, «паче всякого чаяния». Потому-то и в благодарственном письме его Городскому Голове и обществу мы видели, что он был озабочен приготовлением к скорому отъезду по Высочайшей воле Государя, так что просил даже отложить приготовлявшийся для него прощальный обед.

Впрочем, вообще видно, что высокопр. Филарета занимали, по получении Указа, какие то особенные думы, – разрешить которые нужно было серьезно, не развлекаясь ничем посторонним, как например предлагаемым ему обедом: следовательно, думы эти были не о внешних предметах и делах, а относились к области внутренней духовной. Для читателей мы должны сказать наперед, что предметом этих дум была для высокопр. Филарета самая поездка.

Что же это означало? Сказать ли, что эта поездка, как говорится по-человечески, была ему не по сердцу. Да может быть и так, – и верно так; но вопрос: отчего могло быть это? Отвечать на такой вопрос о внутреннем душевном состоянии, само собою, не возможно прямо и ясно; основанием к этому могут служить лишь обстоятельства, к коим мы и обращаемся.

В записках, писанных под собственную диктовку высокопр. Филарета, о времени жизни его в Казани, значится следующее сведение. «В Казани в 1836-м году опять открылось у него желание пустынного уединения, и в Раифской Пустыне он устроил для себя келлии, предполагая там навсегда успокоиться²⁷⁴. В одном из писем высокопр. Филарет писал своему другу Б. С. Алексинскому между прочим так: «Господь Бог посетил меня на прошедших святках болезнью. Недели три изрядно похворал... Но наступивший пост святый и последние остатки болезни, слава Богу, уничтожил». Потом писал он ему же: «прежде не знал я усталости, а теперь очень чувствую. Силы, видимо, весьма слабеют, и Господь Един весть – не близ ли и скорое отшествие мое из сей юдоли...». Что мысль о недалекой, быть может, кончине занимала сильно высокопр. Филарета, доказательство еще в том, что в числе его облачений – собственных было уже в эту пору приготовлено особое собственно для погребения. По верному сведению это облачение сделано было для него, особенно глубоко почитавшею его, госпожою Мусиной-Пушкиною. Все эти сведения дают разуметь нам, каково было состояние высокопр. Филарета и душевное и телесное, – и особливо первое. В записках прямо значится, что в нем открылось опять желание пустынного уединения, и в Раифской Пустыни он устроил уже для себя келлии, предполагая там навсегда успокоиться. Значится же это как раз в 1836 г., в котором и последовал, между тем, вызов его в С.-Петербург. Понятно, – каково должно было быть его состояние... Ему предлежало одно из двух: или решиться отказаться от вызова в С.-Петербург, а это было возможно по причине серьезной болезни, или ослабления сил вообще, и с тем вместе исполнить свое желание пустынного жительства т. е. уволиться на покой... или наоборот, отправляясь в С.-Петербург отказать себе в последнем на неопределенное время или быть может навсегда. Судя по этому, весть о вызове в С.-Петербург действительно могла быть высокопр. Филарету, как мы сказали, не по сердцу.

Но с другой стороны, так как мы видели, что высокопр. Филарет собирается в путь и приготовляется с особенною озабоченностью к возможно скорому выезду, то эта решимость его объясняется еще одним обстоятельством, значущимся в тех же его записках. «На пути в С.-Петербург заезжал в Воронеж, хотя и не по дороге, по обету, данному в Казани во время сильной болезни, от которой получил выздоровление»²⁷⁵. Значит, если и допустить прежде сказанную мысль, что высокопр. Филарет мог озабочиваться даже и состоянием своего здоровья, особливо в отношении Петербургского климата и условий тамошней жизни, то вдруг открывшийся ему случай исполнить свой обет за прежнее исцеление, и вновь излить свои молитвенные чувства и прошения перед самою св. ракою Новоявленного Угодника Божия об укреплении сил телесных, естественно, должен был показаться высокопр. Филарету, особенным даже знамением в путях Божиих для него. Нет сомнения, что остававшийся без исполнения обет его, нередко смущал его дух, и тем более, чем менее он мог предвидеть для себя возможность иметь свободное время, чтобы побывать в Воронеже. Принимая же в этом смысле настоящую поездку, понятно, высокопр. Филарет мог примириться с мыслию и о том, что не настала, значит, еще пора для его успокоения на месте пустынножительства, а потому он и стал озабочиваться в последние дни приготовлением к возможно скорейшему выезду в предлежащий путь, дабы в случае заезда в Воронеж, не продлить чересчур время явки в Петербург. Последуем же и мы за путешествующим – в Воронеж.

В тех же записках сказано: «дорогой был в Воронеже, и много содействовал открытию Монастыря (Святителя Митрофана»²⁷⁶. Спрашивается, – каким же образом и в чем оказалось потребным это содействие и зависело ли оно именно от рассматриваемого случая? Посмотрим, в каком положении находилось дело о предполагавшемся учреждении упоминаемого здесь Монастыря.

«Опытная мудрость высокопр. Антония, (бывшего тогда архиеписк. Воронежского), пишет жизнеописатель сего блаженного Святителя, его живая вера, его благочестие, его человеколюбие и благость легко собирали под кроткое его правление людей, ищущих душевного спасения. А как с самого прославления Угодника Божия Святителя Митрофана Благовещенский кафедральный собор (в коем почивают св. Мощи Угодника) сделался местом, куда из всех стран Православной России стали притекать верующее, – одни воздать хвалу Богу дивному во Святых Своих, другие страждущие различными болезнями, с надеждою снискать себе уврачевание недугов, иные принести благодаренье Святителю Митрофану за полученный от него исцеления, – и ложе Праведного потребовало окрест себя более приличного устройства в духовном чине, большего величия и благолепия в Богослужении: то преосв. Антоний, следуя сему побуждению и вместе общему желанию жителей г. Воронежа, просил Св. Синод об учреждении при Воронежском кафедральном Благовещенском соборе Монастыря и о составлении вновь для того штата»²⁷⁷. Итак, прибытие высокопр. Филарета в Воронеж как раз совпало с тем временем, когда дело об учреждении Монастыря только что должно было пойти в ход. А как исход этого дела зависел главнейшим образом от Св. Синода, то прибытие высокопр. Филарета именно теперь, как в Воронеж, так и в С.-Петербург, было так благовременно, как только возможно желать и представить для обеих сторон – и для Святителя Антония Воронежского, и для самого Св. Синода. Понятно, что высокопр. Антоний встретил и принял посетителя, именно как посланного Богом или ближе, – как призванного по воле Божией самим Угодником Божиим Святителем Митрофаном. Положим, что высокопр. Антоний уповал на успех своего представления, но с тем вместе, вне всякого сомнения, мог и предполагать какие-либо препятствия, могущие по крайней мере замедлить так или иначе ход дела, или послужить к изменению его представления в чем-либо. Но теперь лицом к лицу в откровенных беседах с высокопр. Филаретом высокопр. Антоний мог объяснить ему и показать на месте, что, как и почему он предполагал устроить в предполагаемом Монастыре, а с тем вместе воспользоваться собственным советом его, как известного, опытного строителя обителей и учредителя иноческого жития. Понятно, что должен был чувствовать и сознавать и сам высокопр. Филарет, видя истинно чудодейственную над ним волю Господа и Его Угодника, приведшую его сюда не в иную, а в эту именно пору, когда он мог оказаться действительно полезным для рассматриваемого дела. Взаимные же отношения обоих Святителей, в смысле духовного сочувствия, всего более ручались за успех. Высокопр. Филарет и Антоний, положим, знали лично друг друга мало; они виделись в свое время, но слишком давно и кратковременно. Но здесь имело место и значение не знакомство личное, а сходство их свойств и направлений, как со стороны духовной подвижнической жизни, так и пастырского служения. А как разумел в этом отношении Владыка Воронежский Филарета, мы увидим в своем месте, и увидим и теперь.

Когда же и где могло быть их личное свидание? Припомним то время, когда высокопр. Филарет был еще Префектом Севской Семинарии. В записках за ту пору его жизни, между прочим, значится: «в Генваре 1802 г. был на богомолье в Киеве при Митрополите Гаврииле». В это же время высокопр. Антоний только что начинал свои иноческие подвиги, состоя в звании иеромонаха Киево-Печерской Лавры, и пользуясь особенным вниманием Митрополита Гавриила²⁷⁸. Впрочем, если свидание это было настолько случайно и кратко, что Филарет и Антоний могли только сохранить в памяти прежде бывшие обстоятельства своей встречи, зато теперь одно воспоминание об этом давно минувшем времени и отсюда вся последующая собственная жизнь того и другого, естественно, составляли обильнейший источник для их духовных собеседований... По рассказам высокопр. Антония, слышавшего некоторые подробности от Владыки – дяди, при самой записи об описываемом пребывании его в Воронеже, – высокопр. Филарет, со своей стороны, отнесся к высокопр. Антонию с исповеданием, так сказать, всех духовных тайн своего сердца. Ближайшим же предметом этих тайн была именно мысль об увольнении на жительство в пустыне Раифской, и вследствии её, очень неохотное путешествие в С.-Петербург. Со стороны же высокопр. Антония все это было обсуждено самым мудрым, назидательным, и даже знаменательно-пророчественным образом. Так, когда высокопр. Филарет объяснил, что он ничего не знает особенного о причинах его вызова в Синод и самое Высочайшее Повеление об этом вызове состоялось совершенно нежданно-негаданно для него, – и что, если он и примирился в душе с этой неожиданностью, то собственно в виду возможности – побывать в Воронеже, чтобы исполнить свой вожделенный обет. На это Святитель Воронежский отвечал своим обычным полумалороссийским говором: «вот ж бачьте теперь, Владыко, що во истину Сердце Царево в Руце Божией, а перед Богом предстоять выну и Угодник Его – наш Святитель Митрофан... Он ведал ваш обет вожделенный: а потому и возжелал, щоб исполнение его в благодарность за исцеление, им Вам дарованное, не ограничивалось только молитвою благодарения, но щоб и вы сослужили для него службу – потщились ускорить дело по устроению Обители в честь и славу Его имени. При этом же Владыка Антоний (Воронежский) примолвил: и мы не забудемо этой вашей послуги, будем молиться выну о вас... за то и вы так же не забудьте и мою худость, як будете тамо у св. великих Угодников наших – Киево-Печерских, где мы впервые и побачились с вами... а вы ж тамо вот скоро и будете. Владыка, (Филарет) с недоумением слушая эти слова, – отвечал: «Нет, я не думал об этом..., да и полагаю, что если бы, после срока присутствовали моего в св. Синоде, который, однако, и не знаю, – сколько продолжится, – я и пожелал попроситься посетить св. Киев, – то, вероятнее всего, не пустят, а велят скорее возвращаться в Казань, где у меня и теперь много-много забот и дел. Владыка Антоний продолжал: ...да вам не зачем буде и просыться... бо велят ихать, да и годи... и отказаться ни яким способом нельзя, як и теперь – ихать до Питера... А за сим буде треба отгнати от себе и всяку думку, щоб выходыти вам на покой, колы-б то ни було... Вот мыни-б добре було – выйдты на покой; и я гадаю, що як тилки благословит Господь и Угодник Его устроиты святу Обытель, буду просыть увольнения, щоб водвориться у (в) Святой Киево-Печерской Лаври, под ваше покровительство, – и вы жъ будьте ласковы не отрыньте моей худости». Все эти слова Святителя Антония, видимо, столь добродушные и с тем вместе загадочные для высокопр. Филарета, сбылись все во всей точности. Во-первых, ровно через год, 18-го Апреля 1837-го года последовал Высочайший Рескрипт Государя Императора о назначении его Митрополитом Киевским. Во вторых сам высокопр. Антоний Воронежский, действительно, по сооружении Благовещенского Митрофанова Монастыря писал и к Обер-Прокурору, и к Членам св. Синода, и к Самому Государю об увольнении его на покой – именно в Киев; но от всех получил отказ. Затем он до конца своей жизни оставался в Епархии в Воронеже, не беспокоя уже никого просьбами об увольнении на покой. А почему произошло это последнее изменение его мыслей и желаний, об этом сам высокопр. Антоний засвидетельствовал в самом откровенном и подробном изложении замечательнейшего в своем роде, бывшего ему видения, которое не замедлил он сообщить и высокопр. Филарету, в подтверждение своих прежних слов, – что и ему – (Филарету) «треба буде отгнати всяку думку, щоб просыться на покой, колы-б-то ни було…». Представляем указываемое видение в подлинном его изложении в подстрочном тексте.

Высокопреосвященный Антоний²⁷⁹ рассказывал в письме: «грешный Антоний» по старости лет не успевая ни делать дела своевременно, ни обозревать епархию, как бы следовало, задумал отказаться от управления Епархиею и идти на покой – в Киев. Для достижения желаемого Преосвященный писал к Обер-Прокурору, к Государю и к Членам Св. Синода, но от всех получил отказ».

«В одно время эти мысли очень умножилися и сделались неотходными от меня, так что я стал думать: видно это от Промысла о мне Божия».

«Чтобы свободнее предаться им и разобрать их, я поехал в загородный Троицкий архиерейский дом.

Приехавши, помолился в домовой здесь церкви и лег плотно спиною на диван, изголовием стоявший к стене.

Мысль, чтобы оставить усиленным даже образом епархию, решил я в уме, что надо непременно приступить к исполнению. Стал размышлять о Киеве, о моем там будущем пребывании, об образе жизни, занятиях, свойственных нашему званию. И все представлялось с самой приятной и полезной стороны. Так бы я сейчас все оставил и туда уехал.

В эту минуту размышления слышу в головах голос человека, говорящего мне: «напрасно ты так думаешь, ошибаешься ты...

Зная близость изголовья к стене, я и не мог подозревать, что тут мог быть человек. Несколько оробевши, я не озираясь на место, перекрестился троекратно, думал встать, но что-то, как бы сверх моей воли, удерживало меня лежащим на диване. Голос тихий, наполняющий сердце мое миром и смирением, продолжает: «Епископство есть сораспятие Христа на кресте. А с креста не сходят, а возносятся и снимаются».

«Видит Господь труд твой и помогает тебе своею благодатью в деле Своего Промысла о пастве и о тебе. И трудное, и непривычное дело с Его помощью ты делаешь».

«Ты хочешь усилиться – уйти на покой в Киев. А когда ты там будешь оставлен только своим силам, и что ты будешь делать? Немощи с тобою будут те же, и помоществующего не будет: – надеешься ли ты на свои силы.

Я в полголоса говорю: «да я думал Бога ради это сделать; лучше пещись о душе своей, нежели, по неспособности, не удовлетворять нуждам паствы моей».

«Если Бога ради думаешь делать, то и предай дело свое Богу. Когда Он найдет тебя неспособным, то Сам повелит снять тебя со креста. И ты будешь в мире, что не своя, а Божия исполнилась с тобою воля».

«Во все эти минуты ручьями лились у меня слезы и я ощущал душою, что это – не иной кто был, как Святитель Митрофан.

Встал я, помолился; все мысли, обременяющие меня, отошли и я как будто свежее сделался. Так с этой минуты и отложил я мысли о покое; ибо истинный покой есть в предании себя воле Божией».

Содержанием этого видения высокопр. Филарет, действительно воспользовался, чтобы отогнать окончательно, бывавшие у него не раз, намерения проситься в отставку от Киевской Митрополии: о чем увидим в своем месте.

Наконец во время же пребывания высокопр. Филарета в Воронеже, кроме вышеизложенного предмета – устроения Монастыря, было, как увидим сейчас, и еще дело, подлежавшее общему рассуждению обоих Святителей. Что и как лично рассуждали они об этом деле, сведений у нас не имеется, да и известным оно становится уже спустя три-четыре года, именно из писем высокопр. Филарета, находившегося, впоследствии времени, (в 1839–1840 гг.), в С.-Петербурге. Дело это – составление Службы с Акафистом новопрославленному Угоднику Божию – Святителю, Митрофану Воронежскому. Вот два письма по этому предмету, писанные к бывшему тогда Ректору Киевской Академии Архимандриту Иеремии, (впоследствии Епископу Нижегородскому). Первое письмо было от 14-го Февраля 1839-го года.

«У меня есть к твоему Преподобию просьба, давно лежащая на душе моей. И по вере моей к Святителю Митрофану, Воронежскому Чудотворцу, и по препоручении Преосвященнейшего Антония есть надобность составить Службу сему Святителю с Акафистом. При всем моем желании, сам а мало имею времени заняться сим делом. Именем Господним прошу тебя взять на себя сей святый труд. Святитель Христов тебе поможет. Напиши ко мне о сем. Когда не отринешь моей просьбы, то я пришлю к тебе нужные для сего, бумаги».

Второе письмо (от 9 Марта 1840-го года). «Получил я Акафист Святителю Божию Митрофану, неизвестно кем составленный. При некоторых поправках, кажется, можно его представить в св. Синод для напечатания. Но вместе надобно представить всю службу сему Святителю». Помнится, я при отъезде из Киева вам поручил рукопись Службы и Акафиста сему Святителю или и отдал преосв. Викарию. Пожалуйста, отыщите ее и со своими замечаниями пришлите ко мне. А вместе пришлите, ежели и вы что-нибудь для Службы составили. Пора же это дело, лежащее на моей совести, окончить».

Наконец по этому же предмету писал высокопр. Филарет и к преосв. Иннокентию, (Херсонскому, бывшему еще тогда Епископом Вологодским) от 18-го Февраля 1841-го года. «Отцу Иеремии я поручаю заняться делом по сердцу его благочестивому – именно составлением Службы с Акафистом Святителю Христову Митрофану. Надеюсь, что не откажется. Стыдно нам, что доселе никто не сочинит этой Службы; да и житие сочинено человеком не из духовного звания, хотя истинно духовным».

Описываемое дело – составление Службы и Акафиста Новоявленному Угоднику Святителю и Чудотворцу Митрофану принято было на себя высокопр. Филаретом сколько по очевиднейшему личному его желанно и усердию, и по просьбе Архиепископа Антония, столько же, как видим из документов, оно совершалось им и в значении официальном. У нас имеется по этому делу подлинный Указ Св. Синода 1840-го года за № 205-м. Представляем его здесь в копии.

«Святейший Правительствующий Синод слушали Репорт Преосвященного Антония, Архиепископа Воронежского, в коем изъяснив, что Указом Святейшего Синода от 29-го Ноября 1839-го года, с препровождением составленного (по замечаниям его же Преосвященного) С.-Петербургским купцом Сергеем Масленниковым, Акафиста Святителю Митрофану Чудотворцу Воронежскому, предписано ему – Преосвященному рассмотреть оный, а касательно напечатания его для церковного употребления представить Святейшему Синоду мнение, – донес, что он, Преосвященный, рассмотрев тот Акафист, остается о нем при прежнем своем мнении; впрочем, как по прошению его Архиепископа, Ваше Преосвященство приняли на себя труд – послужить Святой Церкви составлением Службы с Акафистом новоявленному Святителю и Чудотворцу Митрофану, и от него – Архиепископа, для соображения, препровождено к Вам, подобных настоящему, несколько Акафистов, от разных лиц на имя его, Архиепископа Воронежского присланных; то, дабы и труд Купца Масленникова не остался без внимания, не благоугодно ли будет Святейшему Синоду и сей Акафист предоставить рассмотрению Вашего Преосвященства. При сем возвращена и самая рукопись. По справке: – Приказали: представленную Купцом Масленниковым, рукопись: «Акафист Святителю Митрофану, Воронежскому Чудотворцу», препроводить (и препровождается) к Вашему Преосвященству при Указе на рассмотрение. Генваря 24-го дня 1840-го года».

Продолжая путь из Воронежа в Петербург, высокопр. Филарет не миновал посетить по дороге и Задонск. В жизнеописании блаженного затворника Задонского Георгия значится следующее об этом сведение: – «Всеблагий Господь и еще утешил раба своего Георгия другою радостью… В день его ангела23-го Апреля 1836-го года, Казанский Архиепископ Филарет, проезжавший через Задонск в Петербург, посетил обитель Пресвятые Богородицы, и, побывав у гроба Преосвященного Тихона, посетил и его (Георгия). Обрадованный вниманием посетителя, Георий насладился с ним беседою и, между прочим, открыл ему о дарованном ему от Бога исцелении молитвами своего ангела – св. Великомученика Георгия. (Болезнь блаженного Георгия состояла в совершенной глухоте, которая вдруг прошла в день его ангела после св. Литургии и трапезы, устроенной им для нищей братии»²⁸⁰.

Как ни размышлять об этом сведении, – нельзя не признать и здесь знаменательного значения в приложении к лицу и состоянию высокопр. Филарета, который и сам, по словам слышавших, любил вспоминать об этом путешествии и, само собою, не в смысле только рассказов. Сказанное выражение, что «раб Божий Георгий был утешен, как особенною радостью, свиданием с высокопр. Филаретом и насладился беседами с ним, а – положим, принадлежит Автору жизнеописания, но несомненно он употребил их, не иначе, как имея данные со стороны самого жизнеописуемого. Во всяком случае, если мы примем эти выражения в смысле взаимных чувств между свидевшимися и беседовавшими лицами и даже скажем, что сам высокопр. Филарет был тоже рад иметь свидание и беседу с великим подвижником Георгием, – здесь мы ничего не скажем увеличенного. Обращаясь же в частности к тому факту, что в день свидания раб Божий Георгий получил внезапное чудесное исцеление от своей болезни и не замедлил открыть о сем исцелении – именно высокопр. Филарету, мы осмеливаемся в чувстве благоговения заключить, что обладавши духовным даром прозорливости, раб Божий не относил ли этого факта и к состоянии своего посетителя, и таким образом, снял с его души и последнюю тень мысли, беспокоившей его на счет собственного состояния его здоровья?! Наконец и то, что высокопр. Филарет, бывши в Задонске – в тамошней Богородицкой обители, поклонялся и Гробу Святителя Тихона, тогда еще не прославленного во святых, но уже чествуемого и ублажаемого со святыми, не могло остаться без особенного значения и действенности для его же собственного состояния, и именно по отношению к его мысли об увольнении на покой. Зная жизнь сего блаженного Святителя, высокопр. Филарет не мог, занятый сейчас сказанною мыслию, не воспомянуть и живо воспринять, и принять к сердцу то состояние почившего о Господе, когда последний находился на покое, и здесь получить соответствовавший себе урок. Мы разумеем то состояние Угодника Божия Святителя Тихона, какое изложено в его жизнеописании следующим образом.

«В Задонском Монастыре Святитель Тихон скоро оправился от болезни, по причине которой он уволился на покой, и по выздоровлении начал мучиться жаждою деятельности. В течение своей пастырской службы он привык к занятиям и эта привычка, теперь не имела уже никакого исхода, стала беспокоить, тяготить его...» «Мужам деятельным, говорит преосвящ. Митрополит Евгений, привыкшим к должностям и чувствующим еще в себе силы к оным, нет ничего тягостнее удаления от обыкновенных своих занятий. Они больше всех тогда чувствуют как бы потерю своего существования, пустоту времени и будто бы всей своей жизни бесполезность, по крайней мере, в первые годы своей свободы. Уединение и досуг, которых они искали при делах своих, становятся для них обременительнее самых дел, и мрачная скука одолевает ими...²⁸¹. Это испытал и св. Тихон. Ему представлялось теперь, что он слишком мало трудился для Церкви, для служения которой и принял сан Архипастыря, что много полезных для Церкви начинаний оставил он не оконченными, много добрых намерений не приведенными в исполнение: он упрекал себя в том, – зачем так решительно и поспешно требовал себе увольнения на покой, – зачем считал выздоровление свое невозможным. Смущала его и та мысль, что будто бы даром незаслуженно получает он и пенсию... Такое состояние продолжалось слишком год. В это время он был постоянно скучен и беспокоен; по целым дням сидел, запершись в своей келлии, и не выходил из нее. Жившие при нем слышали только быстрые шаги его по комнате и голос его молитвенных обращений к Господу».

Итак озабоченность, с которою мы видели сборы высокопр. Филарета к отъезду в С.-Петербург, должна была после всех описанных нами обстоятельств совершенно сгладиться с чела его. Вместо всяких, занимавших его, дум он должен был чувствовав себя умиренным, ободренным, окриленным, насколько возможно допустить по благоразумию человеческому, во всех отношениях будущего своего положения на служебном поприще... Вскоре же по прибытии в С.-Петербург, высокопр. Филарет, действительно, вот что писал (от 29-го Мая 1836 г.) преосв. Кириллу Каменец-Подольскому: «По непостижимым судьбам Промысла Божия, паче всякого чаяния, паки призван я из отдаленной паствы в Царствующей град на служение святой Церкви. За отбытием Преосвященнейших – Московского Митрополита и Тверского Архиепископа в свои епархии до осени, я остаюсь с достопочтеннейшими Старцами²⁸². Помолитесь, Владыко святый, да сила Божия совершится в немощах моих на чреде настоящего служения моего. Мое же здоровье, благодаренье Господу, от дальнего пути не пострадало... Для поклонения Святителю Христову Митрофану, новоявленному Чудотворцу, я совершил путешествие из Казани в Петербург через Воронеж. И Вас помянул при святых и многоцелебных мощах Угодника Божия».

По прибытии в С.-Петербург высокопр. Филарету, как мы видели, предлежало уже готовое занятие в Синоде: это – дело об учреждении в Воронеже при тамошнем Кафедральном соборе мужеского Монастыря. Дело это было уже в движении, но с принятием в нем личного особенного участия со стороны высокопр. Филарета, движение это ускорилось. Св. Синод, узнав от высокопр. Филарета о его личном пребывании в Воронеже, и вообще зная о его ревности и опытности в отношении подобных устроительных дел, с совершенною доверенностью передал это дело в исключительное его ведение. На этом-то основании он и мог так решительно засвидетельствовать сам о себе, что «много содействовал и много успел в деле открытия Монастыря св. Митрофана»²⁸³. Через три не более месяца доклад Св. Синода был высочайше конфирмован, именно в 1-й день Августа 1836-го года, а в первый день церковного новолетия, 1-го Сентября того же года совершено и самое открытие Благовещенского Монастыря в г. Воронеже.

Между тем, в течение того же времени, в служебном положении высокопр. Филарета произошли перемены. Это во-первых то, что спустя полтора месяца по прибытии его в Петербург, Государь Император благоизволил пожаловать его Членом Св. Синода, – именно указом Своим от 17-го Июня. Затем, ровно через два месяца, – по случаю открывшейся вакансии в Ярославской Епархии, последовала Высочайшая воля о перемещении высокопр. Филарета на Архиепископскую кафедру Ярославскую, с сохранением за ним степени и прав, присвоенных Казанской Епархии, как первостарейшей из всех архиепископий²⁸⁴. Таким образом, вызов высокопр. Филарета оказался не временным по отношению к Казанской его пастве; с последнею он должен был проститься теперь навсегда, хотя и заочно, как некогда с Рязанскою. Что же касается того, что перемещение его произошло, некоторым образом как бы с понижением в ранге епархий, – это, как объяснял он «и сам при случае своим близким, последовало для того, чтобы ему, по звании Члена Св. Синода, более иметь удобства для частых приездов в С.-Петербург, и ближайших по расстоянию, заочных сношений по участию в делах Св. Синода, а наконец для облегчения его в делах управления епархиального, так как Ярославская Епархия не представляла столь многосложных и трудных предметов по управлению как Казанская. Непосредственное же присутствование высокопр. Филарета в Св. Синоде требовалось, как в описываемую пору, так и в последующую – ближайшею потому, что в Св. Синоде были на очереди дела особенной важности. Об этих делах будет отдельная речь в следующей главе; в настоящей же мы скажем несколько слов о двух делах, к особенному участию в которых призывал высокопр. Филарета его личный нравственный интерес. Об этих обоих делах читающие отчасти уже знают²⁸⁵. Одно из них относилось к лицу преосв. Августина, бывшего Епископа Оренбургского и Уфимского, преследовавшего высокопр. Филарета, в бытность его Ректором Семинарии в Уфе; а второе дело – об образовавшейся в г. Уфе женской общине, которая и к описываемому времени развилась и устроилась настолько, что местное Уфимское Епархиальное начальство вошло уже с ходатайством перед Св. Синодом об учреждении, вместо этой общины, штатного общежительного женского Монастыря.

Первое из указанных дел состояло в следующем. Бывший Епископ Оренбургско-Уфимский Августин, по увольнении своем в 1818 г. в отставку, избрал для себя местом жительства Варницкий, – что близь самого г. Ростова, Монастырь, в котором он и находился и в описываемое время. Когда же последовало перемещение высокопр. Филарета из Казанской Епархии в Ярославскую, тогда-то он и вспомнил в особенности о бывшем своем Начальнике – Архипастыре. Хотя высокопр. Филарету вовсе не привелось и побывать в новой своей пастве Ярославской, но тем не менее он собрал сведения о состоянии и самого Монастыря Варницкого, оказавшегося одним из беднейших в его Епархии, и о состоянии самого преосв. Августина. Последнему, как назначена была в свое время – очень малая пенсия, так при ней он и находился до последних пор. Потому-то высокопр. Филарет сколько по званию и праву местного Епархиального Ярославского Архиерея, столько же и Члена Св. Синода, вошел от себя с ходатайством перед Св. Синодом об увеличении вдвое пенсии преосв. Августину, – каковое ходатайство его и было немедленно же удовлетворено.

Относительно же второго дела о возведении женской общины в штатный общежительный Монастырь за несомненное известно то, что высокопр. Филарет как еще прежде, при первом учреждены этой общины, принимал самое живое участие, так и теперь явился, почти в качестве личного ходатая, чтобы дать возможно скорейший и успешнейший ход делу об открытии в Уфе женского Монастыря. Пο предварительным письмам к нему из Уфы и от бывшего преосв. Михаила, и от новопоступившего – преосв. Ианникия, и от Протоиерея Кафедрального Кандарицкого, ему известного, – являлись лично и обе сестры-девицы Стефанида и Евдокия Степановы в С.-Петсрбург. Их-то высокопр. Филарет и руководил во всем, – куда, к кому и зачем обратиться и рекомендовал их лично и Членам Св. Синода и многим знатным лицам. Из Членов Св. Синода с первого же раза приняли особенное участие в рассматриваемом деле – высокопр. Филарет Московский и высокопр. Митрополит Иона, бывший Екзарх Грузии. От самых устроительниц Общины мне приводилось слышать весьма многие интересные рассказы обо всем ходе дела, которое, действительно, совершилось во всех отношениях удивительно благоуспешно, так что они признавали и исповедывали во многих фактах что-то необычайное в смысле явных знамений Божиих. Не касаясь более каких-либо подробностей, хотя нам известных во всей точности, мы скажем одно только, что хотя для устроения Монастыря в г. Уфе почти не имелось никаких готовых средств, Св. Синод постановил и Государь Император соизволил – открыть этот Монастырь и дать от Св. Синода особую книгу для сбора пожертвований, начиная с самого С.-Петербурга. В этой книге мы лично видели и собственноручные подписи с весьма значительными пожертвованиямии от самых Членов Св. Синода, высокопреосвященнейших Митрополитов – С.-Петербургского Серафима, Киевского Филарета, Московская Филарета и Митрополита Ионы; – кроме же означенных в книге сумм от некоторых из них – в особенности от высокопр. Филарета (Киевского) были вручены сборщицам – сестрам и еще значительные суммы. Описываемый Монастырь в 1838 году был окончательно открыть с наименованием его «Благовещенским» и тогда же поместилось в нем весьма большое число обитательниц под главенством двух сестер – девиц Степановых, из коих старшая Стефанида (28-ми лет от роду), нареченная при пострижении Филаретою, была определена, с утверждения Св. Синода, Игумениею, а младшая Евдокия (26-ти лет), нареченная Иоанникиею, – определена местным Преосвященным Иоанникием – Казначеею. Достойно замечания об этом Монастыре то, что от него – первого и единственного, бывшего в обширнейшем Оренбургско-Самарском крае, с течением времени, получили свое начало происхождение не менее шести женских обителей, из коих в большинстве и доднесь состоят Игумении из среды монахинь Уфимского Благовещенского женского Монастыря. Явное знамение, что от благого корня добро насажденного древа всегда бывают обильные и плодоносные по роду своему отрасли. В Уфимском Благовещенском женском Монастыре доднесь находится, очень хорошо написанный масляными красками, большой поясной портрет высокопр. Филарета, Митрополита Киевского. подаренный им лично устроительнице Монастыря Игумении Филарете, доселе еще здравствующей, проживающей тут же на покое.

«В деле Воссоединения Униатов принимал (высокопр. Филарет) самое деятельное участие²⁸⁶.

«Видел в ночи на 18-е число Апреля 1837 года сон: «Стоя перед зеркалом, взглянул на себя и увидел: весь стал я белый». В это самое 18-e число получил Высочайшей Рескрипт о назначении меня на Киевскую Митрополию²⁸⁷.

Дела особенной важности, о которых сказано нами в предыдущей главе, – бывшие на очереди в Св. Синоде в описываемую пору, относились к области истории нашей Отечественной Церкви и к церковно-духовной администрации. Дело первой категории было уже в ходу с давних пор, и внимание на нем в настоящее время должно было особенно сосредоточиваться, чтобы дать ему возможно верный ход и выполнение. Дела другие только еще предначинались, но требовали скорого разрешения и самого выполнения. Первое дело было «Воссоединение Униатов; а последние о преобразовании администрации по некоторым отделениям при Св. Синоде и учебно-воспитательной части в Семинариях. Во всех этих делах требовалось, должно наперед сказать, непременное участие высокопр. Филарета как специалиста, которое действительно и оправдалось. Так относительно «Воссоединения Униатов» высокопр. Филарет и сам засвидетельствовал, как значится в записках, – что «он принимал в нем самое деятельное участие»²⁸⁸. Потому-то ему, как увидим впоследствии, выпал справедливо достойный жребий совершить самое Торжество Воссоединения в г. Витебске в 1839-м году.

Впрочем, изложение сведений как о деятельном участии высокопр. Филарета, так и о самых действиях Св. Синода и вообще о ходе этого события не может заключать в себе полноты и подробностей. Причина этого понятна по самому тогдашнему характеру и образу всех вообще Правительственных действий. Гласность вообще, а в особенности касательно подобных предметов, относящихся к Правительственной власти, тогда еще не только не существовала, но она была даже строго воспрещаема. С другой стороны и самые обстоятельства времени требовали своего рода особенной меры – если не сокровенности, то осторожности в образе и порядке ведения дел. К последней категории собственно относится первое из рассматриваемых событий – «Воссоединения Униатов». В этом деле, нужно заметить, высокопр. Филарет принимал участие еще в первую пору своего присутствовали в Св. Синоде (1826–1828 г.). В настоящую же бытность его в С.-Петербурге (в 1836–1837 г.) дело это подвигалось уже к близкому окончанию, увенчавшемуся полным успехом в начале 1839-го года²⁸⁹. Потому мы здесь скажем только, – в каком положена мог застать это дело высокопр. Филарет, и какое, и почему именно он мог иметь особенное отношение к этому делу в описываемое нами время.

Воссоединения Униатов обязано было самою первою инициативою своею Митрополиту Униатскому Ираклию Лисовскому, действовавшему в звании Президента особо учрежденного еще в 1805-м году «Департамента для Униатских дел». Продолжение же и конец его были при преемнике его – Митрополите Иоасафате Булгаке, при котором и под личным председательством его учреждена была в 1828-м году «Духовная Грекоуниатская Коллегия» в С.-Петербурге. В это-то время и был высокопр. Филарет вызываем для присутствования в Св. Синоде. Состояние Униатов в это именно время, постепенно приходивших ближе к возможности воссоединения, крепко занимало внимание Правительства и в частности Св. Синода; а Члены Грекоуниатской Коллегии, и в особенности сам Председатель ее – Митрополит Иоасафат Булгак, питали истинное искреннее уважение и расположение к Синодальным Членам. Высокопреосвященный же Филарет пользовался этими личными отношениями Грекоуниатского Митрополита в особенности. Поэтому самое дело было ему более чем кому известно, а по собственному его чувству ревности ко св. Вере Православной было в особенности близко и драгоценно для его сердца. Прибыв из Казани после стольких благоплодных трудов истинно-апостольского служения по обращению отпадавших от св. Веры иноверцев и, найдя дело о «Воссоединении Униатов» благоуспевающим, хотя и требовавшим еще многого для приведения его к вожделенному концу, – высокопр. Филарет сколько сам по себе не мог не воспламениться особенною ревностью, чтобы принять участие в этом деле, столько же и Св. Синод и сам Государь Император, принимавший самое живое участие в деле «Воссоединения Униатов», указали ему путь и средства к возможному участию. Отсюда-то несомненно можно заключить и о главной, если не единственной, причине к вызову высокопр. Филарета для присутствования в Св. Синоде в 1836-м году.

Но прежде чем скажем, – в чем собственно состояло личное деятельное участие высокопр. Филарета, и выражались особенно близкие и расположенные отношения к нему Митрополита Иосафата Булгака, которого он еще застал по-прежнему в С.-Петербурге в звании Президента Коллегии, – мы не можем не указать на одну особенную черту в лице и состоянии высокопр. Филарета в отношении рассматриваемого дела. Чем более входил он в ближайшее ознакомление с делом и самым положением Униатов, доведенных до самой грустно-тяжкой участи силою и действием Ватикана, тем более все это производило и оставило навсегда на душе высокопр. Филарета самое глубокое скорбное впечатление. При частых, бывавших впоследствии, беседах о действиях Римского двора, и в отдельности о личности Пап, он не мог почти сдерживать своих скорбно-душевных чувствований и выражений, отзывавшихся некоторого рода желчностью и, с тем вместе, нередко ирониею, хотя всегда заканчивавшихся глубоким вздохом и возведением взора горе... Это бывало даже и на экзаменах академических и семинарских в Киеве, когда ответы испытуемых были из трактата о Папизме. В особенности стремление Пап к всеобщему господствованию и, в частности, к мирскому властолюбию и светскому характеру жизни, не исключая бритья бороды и пр., по преимуществу вызывали из уст его сказанную иронию. Об этом много есть заметок в дневнике, например о. Наместника²⁹⁰. Наконец что главнее и важнее, указываемое близкое знакомство с бывшим ходом дела о Воссоединении Униатов и с самым состоянием воссоединенных Униатов, претерпевавших всевозможные интриги и преследования со стороны не воссоединившихся, а точнее сказать – со стороны всего элемента католическо-польского в лице панов и ксендзов, все это – хотим мы сказать, послужило высокопр. Филарету для его самой ревностной и стойкой деятельности при управлении Киевскою Епархиею. На это увидим в своем месте подлинные факты, равно как и то, что самому высокопр. Филарету привелось тогда же испытать много неблагоприятностей и скорбей за подобный образ действий, – хотя, по-видимому, не прямо за них, а под другими предлогами, исходившими в силу явных интриг со стороны местных и иных полу-лойолов... из среды наших.

В свое время, когда мы находились в Киеве (в 1867 г.) для собрания материалов, и когда по некоторым вопросам имели собеседование с проживавшим в Киеве известным ревнителем Православия – Андреем Николаевичем Муравьевым, то он прямо сказал: «на вашем месте я не обинуяся бы сказал – «что высокопр. Филарет (если, как вы указываете даже на подлинные его в записках слова, что он принимал самое деятельное участие в деле Воссоединения Униатов), олицетворял здесь собою знаменитейшего, доблестнейшего поборника Православия – Георгия Конисского. Да... это я лично знаю и свидетельствую. Ведь надо было именно видеть и знать все это в свое время – не исключая и того, что происходило со стороны наших, действовавших по званию своему яко бы во главе, а в сущности хватавшихся только за хвост... но, тем не менее, восписывавших, и к удивлению успевших восписать себе чуть не всю честь... и ни Бога не убоявшихся, ни людей не устыдившихся, чтобы свидетельствовать о своих личных и чувствах, и действиях, и успехах и, притом в таком роде и тоне, что будто бы перед ними отверзалось самое Царствие Небесное или они отверзали его для других..., а в сущности дела ключи к сему царствию готовы были бы припрятать, чтобы и самим не войти и других не впустить…» Все это высказано было нашим собеседником в ту пору, конечно, по выражению Евангельскому, ко уху... но теперь все это уже сделалось проповеданным на кровех – на страницах журналов – например в Историческом Вестнике и в Русский Старине. В своем месте²⁹¹ мы представим все эти данные в точности и подробности. Теперь же обратимся лишь к тому, что исходило из прямо-враждебного лагеря – из Ватикана, от руки самого Понтифекса (тогдашнего папы Григория XVI) и подручных его ловких, по выражение Библейскому – «господий стреляний» (Быт. 69:23) и явных и тайных, – и что заставляло действовать ревнителей истины и дела со всевозможною осторожностью – с опасением даже за жизнь, что и совершилось например в судьбе одного бывшего ревностного деятеля, отравленного ядом в жареном голубе, поданном на обеде²⁹². Представим несколько строк об этом из печатных исторических данных для характеристики.

«Во все время происходивших приготовлений к окончательному решению дела о Воссоединении Униатов Римский Двор не дремал, чтобы вооружаться всеми средствами и мерами, освящаемыми своею антиправославною целью... Сам Папа Григорий XVI, хотя не могший уже ничего более сделать, разразился сколько неистовствующею скорбью, столько же самым беспощадно-клеветливым объяснением дела «Воссоединения» в самом извращеннейшем виде. Так в своей речи, произнесенной им в Тайной Консистории, он воскликнул: «О горестная и несчастная превратность вещей! Вот событие, братие достопочтенные, которое поставляет нас в тяжкое недоумение и заботливость! К горестям, отовсюду на нас находящим, надлежало присовокупиться еще и сему событию, которое выразить можно больше слезами, нежели словами... Из столь лютой язвы, нанесенной нашей Римской церкви, вы усматриваете – каково теперь нам и какою внутри скорбью мы снедаемся!». А как объяснял этот же Папа самый ход и образ совершавшегося Воссоединения, читаем в окружном послании Митрополита Михаила Левицкого на имя, оставшихся не воссоединенными, Русских униатов. Несправедливое это предприятие – «Воссоединение» ведено было так, что введя сначала хитрым образом при совершении священнодействий книги, полученные от Грекороссиян, извратили этим на свой лад почти всю внешность богослужения; таким образом, невежественная чернь, соблазняясь сходством обрядов, более и более приходивших в силу, невольно уклонялась в схизму. Затем, по особому повелению, созваны были многие приходские священники, которым тотчас же даны были предписания, которыми между бесстыдными лжами требовалось, дабы всякий присоединение свое к Грекороссийской Церкви засвидетельствовал по изложенной для сего форме. Таковые предписания, хотя сначала были единодушно отвергнуты на том основании, что это лишает их (т. е. священников) приходов и подвергает несомненной ответственности как их, так и прочих клириков, увлеченных их примером, перед высшим судилищем, – за то, после некоторых употребленных против них хитростей, они дошли до такого развращения, что не устыдились публично изъявить желание присоединиться к означенной Церкви, и кроме того, от имени подчиненной им паствы войти прошением к Императору о позволении касательно своего присоединения. Успех соответствовал их желаниям. Определениями схизматического Синода, находящегося Петербурге, формально Высочайше утвержденными, решено было присоединение к Церкви Греческой Русских Епископов, клира и народа, дотоле принадлежавших церкви Римской»²⁹³.

При таких разъяренных действиях со стороны папского Двора и его приставников понятно, какая требовалась сдержанность и осторожность, чтобы еще более не вызвать ненависти и дерзости не только против тех, которые воссоединялись, но и против остававшихся в униатстве и не делать их жертвою особенных преследований и насилий. Всего же более требовалось это, чтобы не поднять из-за этого события бури и на политическо-государственном горизонте, подобно той, какая возникла было в последние годы²⁹⁴ в польско-западном крае и которая, если строго всмотреться в дело, была так или иначе отголоском отнюдь еще не успокоившихся в недрах Ватикана властолюбивых козней и замыслов на возвращение к себе Воссоединенных. Время и История само собою раскроют во всей полноте и ясности все, что остается и теперь еще для нас под глубоким спудом; и тогда, – позволяем себе высказать истинное утешительное убеждение, – явится и имя в Бозе почившего высокопр. Филарета на скрижалях Истории, как и имя Георгия Конисского, знаменитейшего и незабвенного по доблестным заслугам своим поборника Православия на постоянно, столько уже веков помрачаемом тьмою изуверных интриг и козней папизма, западном горизонте нашего Богохранимого Отечества. Истинность такого убеждения, мы уверены, окажется более ясною и близкою для сердца читателей, когда увидят, что именно как бы в свидетельство её и для бывших очевидцев и в залог увековечения для потомства суждено было никому другому, как именно – высокопр. Филарету, быть совершителем самого Торжества «Воссоединения Униатов» в г. Витебске в 1839-м году.

Вместе с сейчас изложенным событием мы предуказали выше еще два события, начало действий по коим в Св. Синоде должно было быть положено не позже описываемого времени – (1836–1837 г.); но как эти действия были теперь только еще в инициативе и состояли в одних предварительных рассуждениях, а формально-административная процедура дела получила свой ход и движение не ранее вторичного приезда в С.-Петербург высокопр. Филарета в 1838–1839 г.г., приведение же его в окончательное исполнение произошло уже в 1840-м году, когда так же был вызываем высокопр. Филарет в С.-Петербург, – то повествование об этих предметах мы отлагаем до будущей же поры и до другого места именно – в томе ΙII.

Мы уже сказали, что вскоре по прибытии высокопр. Филарета в С.-Петербург, именно вслед за пожалованием его званием Члена Св. Синода, он был перемещен из Казанской епархии в Ярославскую. Но это перемещение оказалось не только кратковременным, но даже случилось так, что новая паства вовсе и не видела в лицо своего Архипастыря. Все время от назначения его на Ярославскую кафедру, состоявшегося 17 Сентября 1836-го года, высокопр. Филарет безотлучно должен был находиться в С-Петербурга; а в день св. Пасхи, 18-го Апреля 1837-го года, он получил Высочайший Рескрипт о назначении его на Киевскую Епархию с возведением в сан Митрополита. Таким образом, это назначение на Ярославскую кафедру осталось только в послужном списке высокопр. Филарета. Впрочем, в течение семи месяцев были представляемы ему дела из Консистории Ярославской, который он разрешал и утверждал заочно. В числе же прочих дел мы видели уже и то, которое совершил высокопр. Филарет по отношение к бывшему Оренбургско-Уфимскому Епископу Августину. Дело это, по своему духовно-нравственному значению, одно из достойнейших замечания и самых глубокопоразительнейшах! Нет сомнения, что судя по-человечески, одна весть, дошедшая до преосв. Августина о назначении Архиереем преследованного им прежде лица, не могла не породить в душе его и смущения и опасения на счет возможности недоброжелательства и даже мстительности... Но что же оказалось?! Как неложно высокопр. Филарет уподоблял свое, бывшее среди претерпеваемых им от преосв. Августина несправедливых преследований, состояние-состоянию «Иосифа во рву», – так оправдал это и здесь: он отнесся к преосв. Августину истинно, как тот же «Иосиф к братьям своим».

Какова же вообще была деятельность высокопр. Филарета во время пребывания его в Св. Суноде, – об этом вернейшее свидетельство видим в письме его к преосв. Кириллу перед праздником Рождества Христова – в 1836 г.

Высокопреосвященнейший Владыко!

Возлюбленный о Господи Брат!

Усерднейшую приношу Вашему Высокопреосвященству благодарность за братское о моем недостоинстве воспоминание в день моего ангела. Извините, возлюблене, что очень редко пишу к вам. Силы скудны, – а дел здесь зело много; кроме своих обязанностей вот уже около двух месяцев занимаюсь делами Тверской Епархии по причине тяжкой болезни Преосвященнейшего Григория. Впрочем, охотно исполняю слова св. Апостола Павла: друг друга тяготы носите и тако исполните закон Христов. Помолитесь о здравии доброго сослужителя нашего. Зело страждет особенно одним глазом, которым не видит два месяца слишком. Примите от искренно любящего вас сердца моего усерднейшее поздравление с великим праздником Рождества Христова, Спасителя нашего, и с наступающим новым годом и пр...

В заключение остается вопрос: – как смотреть на столь быстро, один за другим, состоявшийся двукратный перевод высокопр. Филарета с одного места на другое – из Казани в Ярославль и из Ярославля в Киев? Ставим этот вопрос, между прочим, потому, что мы прежде объясняли, что перемещение из Казани в Ярославль главным образом состоялось для того, чтобы дать возможность высокопр. Филарету постояннее и свободнее участвовать лично в действиях св. Синода, – чему способствовали близкость расстояния сравнительно с Казанью, Ярославля от Петербурга, и самое состояние Епархии Ярославской, не имевшей таких разнообразных дел, как Казанская. Теперь же выходит нечто, по-видимому, противное сему объяснение. Киев по расстоянию от Петербурга почти не разнится от Казани; что же касается дел епархиальных и прочих служебных условий, то свободы от тех и других едва ли менее могло быть в Киеве, чем в Казани для высокопр. Филарета. И так какой же, наконец, ответ?..

Ответ на поставленный вопрос готовый, конечно в душе и у читателей первый и главный есть тот, что так угодно было Господу, волею Коего управлялось и сердце Помазанника Его, как действительно и выражено в Высочайшем Рескрипте, который мы сейчас увидим. Но с тем вместе, так как пути и действия воли Господней открываются в соответствующих им обстоятельствах положения, хода и направления дел и соображений человеческих, то нельзя не согласиться, что в последних, действительно заключались причины и побуждения, чтобы быть на Митрополии Киевской не кому иному, как высокопр. Филарету и притом именно в настоящую пору. Мы хотим этим указать на связь между вышеизложенным положением дела о Воссоединении Униатов и настоящим назначением высокопр. Филарета на кафедру Киевскую, на которой действительно и явил он себя таким деятелем, как об этом отчасти и преднамечено было нами выше. Правда, читая сейчас ниже приведенный в подлинник Высочайший Рескрипт, читатели увидят, что в нем выражена одна только положительная сторона архипастырских достоинств лица, возводимого на старейшую и знаменитейшую Епархию, «где издревле взошла денница спасения Русской земли». Но вторая вышеуказанная, несомненно разумелась сама собою; выражать же ее в буквальном тексте было бы тогда неуместно и не своевременно в силу самого события, требовавшего по своему значению всевозможной благоразумной осторожности. Прочтем Высочайший Рескрипт от слова до слова.

Преосвященный Митрополит Киевский Филарет!

По воззвании Всевышним Киевского Митрополита Евгения от сей временной жизни, в заботливости Моей о пастве, кончиною его осиротевшей, и в знак особенного внимания к вашим долговременным заслугам и христианским добродетелям, признал Я за благо возвести вас в сан, им несенный, и вверить вам сию старейшую и знаменитую Епархию, где издревле взошла денница спасения Русской земли, и где нетленные останки Угодников Божиих и живая память их святых подвигов из века в век завещали нам чистоту Православия.

Моля Верховного Пастыреначальника укрепить ваши силы для столь важного поприща, Я убеждаюсь в мысли, что вы, руководимые Небесною благодатью, по стопам истинных Иерархов и Учителей Вселенской Церкви, в духе любви и мира, словом и примером послужите к животворному назиданию новой паствы своей, а с нею и древнейшего в отечестве нашем вертограда наук, да неусыпными попечениями вашими образует он смиренномудрых проповедников слова Господня, и Богоспасаемый град Киев да светит окрестным странам лучами живой деятельной веры.

Препровождая к вам белый клобук, украшенный крестом из драгоценных камней, – поручаю Себя вашим молитвам и пребываю всегда вам благосклонный.

Николай.

Дан в С.-Петербурге

в 18-й день 1837-го года.

И по рассказам самого в Бозе почившего и в записках его сохранилось сведение, что пред назначением его Митрополитом Киевским он видел такой сон: «Стоя пред зеркалом, я взглянул на себя, и увидел: весь стал я белый». Этот сон сам же высокопр. Филарет объяснял предзнаменовательным в отношении к Митрополитству: «В это самое 18-е число я получил Высочайший Рескрипт о назначении меня на Киевскую Митрополию». Знал ли сколько-нибудь и мог ли знать предварительно высокопр. Филарет о своем назначении на Киевскую Митрополию – неизвестно ничего, кроме вышеприведеннаго сна. Вероятнее же всего не знал; по крайней мере, в письме своем к преосв. Каменец-Подольскому Кириллу, писанному не далее, как 4-го Апреля, – он писал так: «Тверской Архиепископ (бывший тогда Григорий) просится на два года в свою Епархию по причине болезни. А Киевская Митрополия доселе еще вдовствует. (Митрополит Евгений скончался 23-го Февраля). Неизвестно еще никому, – кого вызовут в Синод вместо Тверского». Спустя уже месяц высокопр. Филарет писал преосв. Кириллу: Итак, Господу Богу угодно было паки поставить нас с Вами в ближнее соседство. С нетерпением ожидаю мановения Помазанника Господня о дозволении отправиться в новую, вверенную мне паству, хотя бы на время для обозрения. К 1-му Июля надеюсь узреть св. град Киев, – а ранее не пустят». Самое же первое письмо о назначении своем на Митрополию Киевскую, именно на другой же день, – 19-го Апреля, – писал высокопр. Филарет преосв. Викарному Киевскому, бывшему тогда Иннокентий. Письмо это было следующее. «Господу Богу и Спасителю нашему Иисусу Христу угодно было в светлый день Воскресения Своего вручить моему недостоинству знаменитую Киевскую паству. Сердце Царево в Руце Божией! Благочестивейший Государь Император в Высочайшем Рескрипте, последовавшем на мое имя, изволил весьма ясно начертать обязанности Киевского Митрополита. Да поможет нам Господь Бог оправдать, сколько возможно, ожидание Всемилостивейшего Государя. Я совершенно надеюсь, что Ваше Преосвященство, постигая высокие и благотворные намерения Его Величества, всеми силами и всем сердцем будет мне помогать в исполнении общего нашего долга». С этого же времени, до выбытия своего из С.-Петербурга, высокопр. Филарет получал уже из Киева дела по всем частям управления, делал по ним свои распоряжения, о чем увидим в самом повествовании об управлении его Киевскою Митрополиею.

Конец второго тома.