О религии

В рассуждении о религии вообще нам нужно показать, откуда она в человеке и как произошла; как она выражается и какой ее дух; какая цель и какие свойства ее. Отсюда сама собою представится нам недостаточность ее и неполнота, откроется потребность другой, высшей и совершеннейшей религии, и таким образом проложится путь к богословию христианскому. Трактат этот собственно должен занимать место в философской системе, ибо естественная религия есть предмет философии. Но поскольку философия смотрит на религию не с той стороны, с какой следует нам смотреть на нее, чтобы учение о религии вообще могло быть хорошим приготовлением к богословию, то мы предложим его здесь соответственно нашей цели. Именно, мы рассмотрим религию с двух сторон: что такое религия сама по себе, и достаточна ли она сама в себе? Почему и трактат наш о религии вообще будет иметь два отделения: 1) религия сама в себе; 2) религия по внутреннему достоинству своему.

Прежде нежели покажем, что такое религия сама в себе, сделаем несколько замечаний о названии религии. Может быть, понятия, соединенные с разными ее наименованиями, будут способствовать к уразумению нами ее сущности.

Религия носит различные наименования. В Священном Писании она называется «заветом», «законом», «служением Богу», «путем Иеговы», или просто «путем». Рассматриваемая в сердце человека, она называется «хождением с Богом, страхом Божиим»; у наших предков называлась верою; ныне у светских людей известна под именем «закона Божия»; обыкновеннее же и чаще называется религией. Слово religio имеет три словопроизводства, из коих каждое рождает мысли о религии, одну другой назидательнее. Так, Цицерон производит это имя от relegre – «перечитывать, перебирать, исследовать». Посему наименование «религия» есть не что иное, как «начитанность, знание», и противополагается невежеству, есть дщерь света и чужда всякого суеверия. Христианский Цицерон, Лактанций, производит religio от ligo – «связывать, соединять». Следовательно, Лактанций называет религию союзом между Богом и человеком; название это лучшим образом выражает существо религии. Блаженный Августин еще более характеризует религию, производя ее от religo – «воссоединять, восстановлять союз между двумя разъединившимися существами». По сему понятию религия есть связь Бога с падшим человеком; название это выражает существо религии, существующей со времени падения человека, и следовательно, религии христианской. Наименования религии в Священном Писании не выражают вполне сущности ее. Так, «завет», если под именем его разуметь обетования со стороны Бога и принятие их под известными условиями со стороны человека, более всего может приличествовать только еврейской религии. Слово «закон» показывает только практическую сторону религии, которою определяется образ деятельности нашей. «Служение Богу» есть только внешность религии. «Путь» есть многознаменательное выражение: оно объемлет и «нисходящий» со стороны Бога: Бог нисшел к человеку в творении, нисходит в промышлении и низойдет в будущем суде; – и «восходящий» со стороны человека: человек восходит к Богу верой, надеждой и любовью. «Хождение» с Богом выражает внутреннее душевное расположение человека и соответствующую ему святую деятельность от чувства вездеприсутствия Божия. «Страх Божий» есть чувство, происходящее от представления Божия правосудия, которое обуздывает худые наклонности воли. Следовательно, такое наименование более прилично еврейской религии, которая страхом обуздывала жестоковыйных евреев, а христианской религии не совсем прилично. У нас она называется «верой». Такое имя характеризует религию со стороны предметов ее, превышающих наше разумение; но оно объемлет только умозрительную часть богословия. У светских теперь она называется «законом», потому что они умозрительные познания почитают ненужными для себя и разумеют под религией только деятельное учение веры. Из этих наименований видно, что религия есть отношение человека к Богу и Бога к человеку. Спрашивается: что же она есть сама в себе? Где ответчики на сей вопрос? Их два: первый – может и должна отвечать «история»; второй – может и должна отвечать «философия».

1) На поприще всемирной истории религия представляется нам прежде всего «всегдашней спутницей» всех вообще народов. Есть степени, на коих оставляют человека науки и искусства, где не следует за ним гражданское правительство и законы, где он не имеет общественной жизни, где и самая оседлая жизнь бывает ему неизвестна; но религия идет далее всего этого, не оставляет его нигде, следует за ним по всем степеням образованности, живет во всех климатах и странах, словом: не подлежит никаким условиям, видоизменяющим бытие человека. Так, например, она есть и у самых удаленных от образованного мира народов – эскимосов; есть и у грубых жителей Огненной земли: и они имеют свою религию и своих богов. Хотя некоторые путешественники и находили народы, у коих будто неприметно было никаких следов богослужения; но отсюда никак не следует отвергать нашего положения. Ибо, во-первых, такие примеры весьма редки – в этом согласны как путешественники, так и летописи; во-вторых, в короткое время путешественники не могли узнать вполне нравы, обычаи и общественные установления таких народов, тем более, что эти народы в отношении к религии управляются законами скрытности, то есть имеют склонность скрывать свою религию от людей чуждых им и неприязненных, что и подтвердилось впоследствии, когда у тех же самых народов стали открывать религию и богослужение; в-третьих, если у какого народа в самом деле не нашлось бы никаких признаков религии, то из этого, судя строго, не следует, что у них нет никакой религии. Она может быть в сердце народа, может заключаться в некоторых темных мыслях его о Божестве, от коего все зависит и коим все управляется. Никакая грубость не может быть недоступна для религии. С другой стороны, хотя и были просвещенные люди – философы, кои отвергали Промысл Божий и зависимость мира от Бога и уничтожали всякую религию, но отсюда нельзя отвергать истину предыдущего нашего положения. Против этого можно сказать то же, что сказано выше, а именно: во-первых, примеры эти очень редки; во-вторых, большая часть таких философов потому только назывались именем безбожников, что отвергали богов своего отечества; но они могли исповедовать других богов; в-третьих, притом, едва ли не большая часть их говорили по тщеславию, писали безбожные системы из одного желания показать свое остроумие. А хотя бы и были действительно такие уроды в мире нравственном, то они столько же уничтожают и ниспровергают всеобщность и необходимость религии, сколько уроды физического мира ниспровергают законы физические. Итак, первое свойство религии, рассматриваемой на поприще всемирного опыта, есть ее всеобщность. Поэтому она не есть нечто случайное, но есть необходимая принадлежность рода человеческого, необходимый элемент в составе нашего бытия.

Но эта необходимая для всех религия у всех народов до бесконечности разнообразна. Ни в чем столько не согласны народы, как в том, что есть некоторое высочайшее Существо – начало и конец всех вещей; зато ни в чем столько и не разногласят, как в своих понятиях об этом Существе. Не разбирая этого разнообразия религии по народам, мы можем видеть его из понятий, какие имели о Боге философы, системы коих нам известны. Понятия общенародные еще разнообразнее, нежели понятия ученых. Разнообразие это происходит от различных понятий о трех составных элементах религии: о Боге, человеке и будущей жизни. Так, одни сливали Бога с миром, другие совершенно их разделяли. Сливая Бога с миром, искали Его в низшем кругу существ: в царстве растений и в других бездушных существах видимой природы; или в царстве животных бессловесных – обожали зверей, птиц и прочее, или в роде существ разумных – боготворили людей; или, выступая из круга видимой природы, мнили видеть Его в невидимых силах природы и поклонялись таинственным силам ее; или возносились к звездам для обретения Божества; или нисходили до подземного царства, чтобы поклоняться Плутонам, Нептунам и прочим. Отделяя Бога от мира, люди или представляли два начала мира – доброе и злое, или предоставляли владычество над вселенной одному Юпитеру, но с двором небесным, и прочее. Какое бесконечное разнообразие религий отсюда может произойти!

Но при этом разнообразии нельзя не заметить, однако, согласия в некоторых пунктах религии у всех народов! Сколько бы образ ее ни изменялся, были и есть, однако же, некоторые постоянные пункты, около которых вращались эти изменения, – некоторые общие черты, без коих невозможен и образ религии. Таких пунктов находим три: 1) все признавали кроме видимого нечто невидимое, кроме земного – небесное, кроме временного – вечное; все допускали особливый некоторый таинственный порядок вещей, кроме примечаемого нами; 2) все признавали зависимость свою от Существа высшего. Хотя человек поклонялся и существам низшим себя, как, например, фетишам, но он не их обожал, а те невидимые начала природы, коих они были символами; 3) все питались некоторой сладкой надеждой перейти в лучший мир по смерти, все мечтали о соединении с Богом. Собрав эти черты на всемирном поле опыта, мы можем дать следующее определение религии: религия есть вера в союз всего видимого с невидимым и в зависимость человека и мира от Существа высочайшего, соединенная с твердой надеждой перейти по смерти в лучший мир для соединения с Богом. Так отвечает история на вопрос, что такое религия сама в себе.

Следует после этого спросить: откуда религия в человеке? На это история дает нам только полуответ. Она говорит, что религия перешла к нам от предков через потомство, и доводит нас до глубокой древности; но молчит, когда вопрошаем ее о первом виновнике религии. Предания восходят выше истории; но и те не удовлетворяют нас. Они говорят, что человек не сам изобрел религию, но получил ее от Бога (у Платона есть разговор об этом), что он был некогда в небесных чертогах в сожительстве с Богом, ниспал оттуда через преступление и принес с собою религию в этот мир; но для ума все это неудовлетворительно: он ищет ясных и твердых познаний. Итак, чтобы решить этот вопрос, нужно обратиться к нему самому и его спросить о том, что не решимо для истории.

2) Но прежде нежели выслушаем решение ума на предложенный нами вопрос, нужно нам очистить путь умственный от возражений и сомнений, дабы беспрепятственно идти к истине. Во-первых, говорят, что религия могла быть произведением одного человека; но такое предположение французских полуученых не имеет основания; ибо религия, будучи произведением одного человека, не могла бы быть всеобщей. Нельзя думать, чтобы жрецы изобрели ее; ибо жречество предполагает уже существование религии. Во-вторых, полагают, что религия есть произведение грубости и невежества. Timor fecit deos (лат., дословно: «страх создал богов»), – говорит Лукреций, но отчего же она существует между народами самыми образованными? В-третьих, думают некоторые, что она есть плод умозрений людей просвещенных; но отчего мы видим ее и у диких? Наконец, в-четвертых, говорят, что внешняя природа научила человека религии, но и на этом нельзя утвердиться? Всеобщность религии должна опираться на самую натуру человека. Внешняя природа может только возбуждать человека к религии; но для принятия ее впечатлений нужно иметь врожденную способность сердца. Следовательно, религия должна скрываться в сердце человека и в нем должна иметь свое начало. Древние мифологи, то есть баснописцы, справедливо утверждали, что человек не выучился бы религии, если бы не был к ней расположен. Смеем сказать, что если бы не было в человеке зародыша религии, то ни природа, ни человеки, ни Ангелы, ни Сам Бог не научили бы его религии.

Итак мы видели, что религию нельзя изъяснить случайными причинами, что она имеет основание в природе человеческой. Какое же это основание? Как она родилась? Отчего принимала разные виды? История, будучи юнее религии, не может отвечать на эти вопросы. Здесь должен говорить ум; только он, углубляясь в природу человека, может решать эти вопросы, и на решения его мы должны обратить все наше внимание. Не имея хорошего познания о том, что составляет основание религии, мы не составим и понятия о ней. Это исследование ума об основании возможности и происхождении религии, без сомнения, может быть только краткое, ибо подробное познание сего несовместимо со степенью просвещения его. Итак, спрашивается: на чем основывается религия в человеке и в человеческом роде? как она произошла? отчего она всегда есть в человечестве? Чтобы решить эти вопросы, надобно обратиться к природе человеческой. Человек может быть рассматриваем двояким образом: или как часть вселенной, живущая общей со всеми тварями жизнью; или как существо особенное, живущее жизнью собственной. В обоих случаях мы найдем в природе его основание религии; в первом – поскольку она есть во всем мире, во втором – поскольку она в особенности заключается в человеческом духе.

Религия в природе. Под именем мира разумеем мы всю систему мироздания, союз всех тел небесных и всех существ, населяющих эти тела. Все части сего мироздания, от самых огромных планет до самых малейших тел, соединены между собой самой тесной общей связью. Какая же держава всей это связи существ? Она есть или видимая – солнце (в нашей солнечной системе), или невидимая – Бог. Все твари нашей солнечной системы имеют теснейшее отношение к солнцу и явственным образом выражают свою зависимость от него. Возвысимся к небу звездному: солнце держит все планеты с их спутниками в стройной и крепкой связи, дает им непрестанное и правильное движение, полагает границы их течению и в свете посылает им жизнь. Сойдем на землю: весь круг земных тварей разделяется на три царства: растительное, животное и ископаемое; каждое из них в солнце имеет своего царя и опять обнаруживает свою зависимость от него. Все растения живут светом; с появлением дня открывают поры, развертывают листики, открывают все органы жизни для принятия ее от света. Внесите растение в комнату; как бы ни были расположены листья его, они всегда будут обращаться к окну, к свету. Перенесите американское растение к нам в Европу: оно и здесь будет выказывать свою связь с родным солнцем; в развитии своем будет следовать своему дню и ночи, а не нашим, будет развертываться только ночью, когда там бывает день, а не днем, когда там ночь. Перейдем в царство животных: и здесь еще более откроется нам эта связь и зависимость всего от солнца, потому что животные ближе подходят к царству духовному. Здесь это выражается двояким образом: благодарностью или радостью и страхом; к другим выражениям язык животных не способен. При восхождении солнца хор птиц поет торжественную песнь в сретение ему; звери оставляют логовища и устремляются на открытые и возвышенные места принять участие в общей радости тварей при открывающемся великолепном зрелище; орангутанг, животное более всех похожее на человека, обращается на восток поклониться восходящему солнцу. Это не поэзия; нет, это невольное влечение тварей к Виновнику их жизни, ответ всемощному Слову, держащему и оживляющему все Своей силой. Поднимается и свирепствует буря – противоположное зрелище! Птицы прячутся под ветвями, звери убегают в пещеры и лютейшие из них делаются кроткими, как ягнята. Что это, как не благоговение к невидимому Владыке мира, являющемуся в грозном величии? Так, все получает от солнца бытие, силы и жизнь, все выражает это бытием своим и через то являет свое отношение к невидимому источнику бытия, сил и жизни – Богу и оказывает Ему поклонение и благоговение. Солнце есть зависимый царь мира; оно само держится чьей-то силой, само обязано бытием и могуществом своим Богу. Для мира оно есть представитель невидимого Мироправителя, орган того всемогущего Слова, Которое все производит, сохраняет и живит, – союз между Творцом и тварью. Все твари в нем оказывают поклонение Самому Богу, как первоначальному источнику всего. Итак, весь мир есть не что иное, как обширный храм Божий, в котором Бог приемлет поклонение от твари, как Творец и Правитель всего.

В этом общем, посредственном и непосредственном, служении и поклонении твари Богу участвует и человек. Все невольно выражает свое поклонение свету, и человек оказывал богопочтение ему во времена непросвещения; все трепещет и благоговеет пред земным солнцем, и он имел его предметом поклонения и благоговейного трепета. Вся Средняя Азия и вся Америка поклонялись свету и огню. Может быть скажут, что этот взгляд наш неестествен, что он или слишком учен, или поэтичен. Нет! Когда Давид всю тварь – от Ангелов до гадов – призывает к поклонению и прославлению имени Божия (псалом 148), то это не поэзия и не школьные мысли. Такой взгляд свойствен и здравому рассудку и метафизическому уму. В означенном псалме выражен в точности взгляд простого рассудка и чувства. Метафизические взгляды такого рода мы можем находить в сочинениях некоторых немецких философов.

Если под именем религии разуметь связь между Богом и тварью, то из сказанного видно, что весь мир имеет свою религию, ибо все чувствует свою зависимость от Бога и выражает Ему свое чувство. Но не имеет ли мир религии и в том значении, в каком определяет ее блаженный Августин, то есть в значении союза между Богом и падшим человеком? Нет ли в твари некоторого отпадения от Бога и стремления к первобытному состоянию? Не выражает ли натура какими-либо действиями, что союз между Творцом и тварью или расторгнут, или ослаблен, и что она стремится восстановить сей союз или скрепить? Найдем и это в природе. Без сомнения, мы не можем видеть в ней это в надлежащей полноте и подробности, ибо наше познание о ней очень ограничено; но все же нельзя не заметить в ней явных и разительных следов отпадения твари от Бога и стремления к сближению с Ним. Прежде всего заметим, что этот взгляд на мир не есть какой-либо вымышленный или слишком ученый, произвольный или неестественный. Мы находим непреложное основание ему в словах апостола Павла (Рим. 8:19–22), которые явно выражают этот религиозный взгляд: тварь с надеждою ожидает откровения сынов Божиих, потому что тварь подверглась суете (не сама собою, но тем, кто подверг ее) в надежде, что и сама она освобождена будет от рабства тлению в свободу славы детей Божиих. Ибо знаем, что вся тварь совокупно стенает и мучится (как бы родами) доныне. Такое мнение о тварях имели и древние: и они видели несовершенство и бедность тварей, состояние суеты, веровали в будущее восстановление их в состояние совершенное, и предполагали некоторое благословенное семя, от коего родится их восстановитель. Эти мнения являлись в школах философских; но большей частью терялись во множестве философов, противоречащих друг другу. В самой лучшей чистоте они сохранились у индийцев. То же самое найдем и мы, если здравым рассудком и непредубежденным чувством будем смотреть на вселенную.

В самом деле, посмотрим на нашу солнечную систему. Мы видим, что одни тела, ее составляющие, постоянно соблюдают предписанные им законы и пределы движения, они являются как бы послушными чадами солнца, не выходя из предписанных им границ и не удаляясь от него; другие самовольно текут, куда хотят и иногда совершенно, кажется, оставляют солнце. Естественно ли это состояние их? Не ангелы ли это, потерявшие свое начало? Отчего им нет законов? Где они скитаются, что с ними бывает?.. Нет, они сами высказывают иногда чувство неестественности сего состояния, устремляются к солнцу, как раскаявшиеся чада его, до того приближаются к нему, что как бы хотят с ним слиться, – и, увлекаясь, так сказать, роком, идут опять блуждать в беспредельной бездне вселенной. Сойдем на землю. Здесь опять жизнь ее представляется в жалком виде; она, беспрестанно изменяясь, силится как бы достигнуть какого-то состояния и, все не достигая, страждет в муках рождения. Внутренность ее кипит; через двести тридцать вулканов она извергает горючие вещества, как бы стараясь разрешиться; с внешней стороны – середина ее горит, бока мерзнут, климаты, как оковы, стесняют своих обитателей, стихии в борьбе. Ужели это естественно? Нет! Солнце не таково: там нет перемен тьмы и света, зноя и холода, и борьбы стихий (Веллане). Такого состояния должна ожидать и земля, и достигнет его, когда, по словам Иоанна (Откр.), будет новой. В царствах природы такое же смешение: формы трех царств земных беспрестанно меняются; царство растительное, кажется, не имеет никакой цели, как только служить пищей животным; животные сотворены по видимому для того, чтобы терзать друг друга и насыщать собою людей. Нет, это не может быть естественно. Мы еще не имеем слуха, чтобы слушать воздыхания растительного царства: но как явственно слышатся нам воздыхания животных!.. Так, мы слышим, как стонет тварь о суете, коей она покорена преступлением человека, и как воздыхает о той славе, которая приготовляется в будущем!

Религия в человеке. Итак, поскольку человек рассматривается как часть вселенной, он в природе своей имеет уже начатки религии, ибо она есть во всех тварях, хотя выражается ими неразумным и чувственным образом. Будучи телесными, они недостойны высшей духовной религии; для них солнце есть Бог, а Бога истинного видеть и поклоняться Ему они не могут. Но человек, как существо особенное, разумное, имеет в себе религию высшую: она заключается в его духе. Основа духа нашего есть основа религии, развитие сил его есть развитие религии. Из сего развития духовных сил как из самого существа духа, и можно видеть, отчего религия всеобща, отчего она разнообразна, отчего, наконец, все соглашаются в одном существенном пункте религии – бессмертии.

Припомним, что говорит Фихте о первом сознании человеческом. Оно производится представлением (темным) двух противоположностей: «я» и «не-я». По натуре своей «я» стремится в бесконечность и не может сознавать себя, если не ограничится чем-нибудь противоположным и таким образом не отразится на само себя. Эта противоположность, ограничивающая бесконечное стремление нашего духа, есть беспредельная совокупность всего, что не составляет нашего «я»: это есть безграничное море, в коем зыблется как точка. Что же это за темное представление ограничивающей, или лучше объемлющей наше «я» необъятной противоположности, как не темное представление Бога? Так, человек при первом пробуждении своего сознания встречается с Богом, – началом всего.

Поскольку первый акт сознания повторяется во всех прочих действиях наших способностей, то во всех случаях мысль наша встречается с Богом. Так действительно и бывает. С раскрытием нашего сознания беспредельное «не-я» распадается на бесконечное множество отдельных существ. Мысль силится привести все это к единству, к какому только может, и доходит через то до существа вообще, за которым опять встречает Бога – Существо высочайшее. Эта деятельность совершается посредством воображения и чувства и посредством законов рассудка. Но формы для всех представлений воображения и чувства бесконечны: бесконечно пространство, бесконечно время. Это – две пелены, в коих завертываются все наши чувственные представления. Здесь опять мысли нашей напоминает Бог, беспредельный и вечный. Законов рассудка особенных два: закон тождества и причинности. Закон тождества руководствует нас к познанию единства всего существующего. Закон причинности должен привести нас к познанию причины всего. Здесь опять познаем Бога, как единого и Творца всего. За рассудком в лествице способностей следует ум. А он и живет в Боге; вечность есть его родина и стихия; три высочайшие идеи: существа самого в себе, существа абсолютно необходимого, существа абсолютно целого – его пища; религия – главный предмет его. Если отвлечься от человека по закону причинности: то к вышеупомянутому образу или облику Божества присоединяются еще два качества: разум и воля совершенная. Практические способности нашего духа еще крепче завязывают узел религии.– Мы сознаем в себе законы нашей деятельности, коих предписать сами себе мы не могли. Сознаем, в случае неисполнения их, свою виновность пред Существом непостижимым; сознаем также, что исполнение законов нравственных должно сопровождаться наградой – счастьем истинным, а видим противное... Отсюда непременно должны заключать, что есть некоторое таинственное Существо, Которое, дав нравственные законы, наблюдает за исполнением их, должно помогать нашему бессилию в их исполнении и награждать или наказывать в будущей жизни. Отсюда Бог – Царь мира нравственного, судия и мздовоздаятель и будущая жизнь. Таким образом нам понятно, почему религия – везде. Если начало религии есть начало самосознания, а самосознание есть в каждом, то и религия должна быть в каждом. Понятно также, почему религия так разнообразна. Развитие религии следует за развитием сил человеческого духа: но силы духа развиваются различно, следовательно, и развитие религии должно быть различно. Как нельзя ожидать здесь полного развития человеческого духа, так и полное развитие религии в человеке, при собственных его силах, невозможно. Посмотрим на развитие человеческого ума, и увидим, что с ним всегда сообразовывалось и развитие религии. Так, у диких народов развивается чувство и воображение, и отчасти совесть и рассудок, и все это бывает у них слито с инстинктом. Потому и религия у этих народов есть чувство бесконечности и зависимости от какого-то высшего существа, чувство, которое возбуждается извне и темно выражается внутри. Каким образом дикарь выражает свою религиозность? Не различая духа от тела, твари от Творца, природы от Бога, он не обнимает целости творения, но видит только некоторые проявления Божества, сокрытые под оболочкой внешней, – и сию внешность, как символ чего-то беспредельного, боготворит. Восходит он на высокую гору, – и поражается страхом, который пробуждает в нем чувство или же темное представление Божества, – и он благоговеет и чтит это место. Заходит в темную пещеру или приближается к водопаду – и здесь то же чувство беспредельности рождается в его душе, и потому он обожает не вещи эти, а чувство Божества, порожденное ими в душе его. Поскольку же явлений, производящих такие религиозные представления, в природе много, то и богов произошло много. Потом, когда человек начинает просвещаться, внешность теряет для него прежнюю свою ценность. Он начинает не верить тому, чтобы грубая материя тел имела над ним какую-либо власть. Вследствие сего от существ бездушных он обращается к тварям одушевленным, к животным. Здесь в особенности он благоговеет перед теми, которые или огромностью своей, или силой, или красотой, или же разительной противоположностью порождают в нем какие-то неопределенные и высокие мысли. Так он поклоняется дельфину, киту, слону, змию отличной и прекрасной пестроты, также орлу, который парит к солнцу и этим выражает некоторое стремление к Божеству (потому Юпитер и изображался с орлом). Таинственность заставляет искать Божества в животных, причиняющих вред или пользу и прочее. Но и здесь, как и прежде, человек боготворит не животных, но Божество, коего они суть только символы. Уже впоследствии он начинает искать в них чего-то высшего; мечтает о их разуме и думает, что они могут говорить, но не хотят (негры говорят, что животные потому молчат, чтобы их не заставляли работать)... Но с продолжением времени искание это пропадает, и человек начинает признавать животных ничтожными. Поэтому обращается он к небу, боготворит солнце, луну и прочее. Так произошла религия персов, индийцев и других. После сего он делает взгляды высшие, и представляет некоторый род существ разумных, высших человека. Так образовалась греческая и римская мифология. Но поскольку на этой степени бытия у человека начинает развиваться рассудок, а с развитием рассудка развивается и круг чувственных представлений о предметах, нами видимых, то в таком случае происходит странное смешение великого с ничтожным, высокого с низким. Чтобы видеть это, довольно прочитать «Илиаду» Гомерову. Там смесь черт высоких, метафизических, и низких, опытных. Так, когда Юпитер говорит, что все боги не совлекут его с неба никакой цепью, но что он может всех их потрясти, то в словах его заключается идея высокая; но образ выражения ее самый низкий.

Такое развитие религии происходит веками. Полнота ее определяется полнотой развития человеческого духа. Но такая полнота совершенства человеку недоступна. Язычники не доходят даже до середины ее. Они останавливаются на обожествлении животных, растений и, много уже, человека. Греки и римляне могли бы вознестись выше, но у них верх взяло чувство эстетическое, на котором они и остановились, не простираясь далее. Один только народ индийский перешел эти ступени и вступил на путь метафизический. Китайцы последовали за развитием рассудка, но не теоретического – логического, а практического – житейского, и потому религия их приспособлена к общественной деятельности, а теоретического учения у них нет. Самого имени Бога у них нет: они разумеют Его под именем беспредельного.

Религия передается от отцов к детям. В этой наследственной передаче религии и должно искать причину, почему целые народы не идут далеко в развитии ее. Отец, передавая сыну религиозные понятия, передает вместе и то, что понятия сии получены от Бога, и потому сын не старается, даже страшится, усовершать то, что передал ему отец. Оттого религия весьма часто страждет и унижается. Развитие духа идет вперед, а религия остается позади; народы идут вперед, а боги остаются позади или же равняются с ними: люди делаются лучше богов. Так во времена Августа многие римляне были на самом деле лучше богов мнимых. Греки старались об усовершенствовании религии, но тщетно. Религия народная остановилась у них на низшей степени, а дальнейшее развитие ее сделалось, благодаря участию только некоторых философов.

В умах философов различие религии так же значительно, как и в умах народов. Ибо ни один из них не достигал полного развития сил душевных, а только каждый более или менее приближался к полному совершенству. Путь развития философов большей частью останавливается на сфере рассудка или теоретического или практического, а более – школьного, логического. Плодом рассудка логического бывает то, что религия превращается в дуализм; ибо рассудку свойственно представлять, и он действительно представляет Бога в противоположностях. Рассудок теоретический, соединяясь с практическим, представляет Бога виной всего, правителем, распорядителем, судиею... В сем виде религия не являлась, или являлась, но очень редко у древних. Такова отчасти была она у Сократа, Платона, Пифагора, хотя, впрочем, влияние идей у них было слишком слабое, темное и материальное. Взгляд новых философов, очищенный христианством, представляет Бога под формою человека с беспредельным умом и с неограниченной волей, то есть берет от опыта человеков и не восходит далее. Из новейших философов каждый водится особенной какою-либо способностью души; например, Кант руководствовался практическим рассудком, и Бога рассматривал только со стороны законодательства, а прочие стороны признавал неприступными для человеческого ума. Фихте, желая очистить религию от антропоморфизма, отнял у Бога личность: ибо, не находя ни одного имени такого, которое бы не имело ничего опытного, он назвал Бога нравственным порядком. У натуралистов Бог обратился в мир, а мир в Бога. Итак, полное развитие религии требует полного развития ума; но его нет в сем мире. Если бы человек достиг сей полноты совершенства, то сделался бы совершенно религиозным, ибо как первый акт сознания исходит от Бога, так и последний привел бы к Богу же. Тогда человек не столько чувствовал бы себя существующим, сколько Бога; тогда «я» потерялось бы в «не-я».

Элементы, составляющие религию, суть: вера в Бога и в другой невидимый мир, и вера в бессмертие или надежда перейти в лучший мир. Посему, рассмотрев веру в Бога, надобно обратить внимание и на веру в бессмертие души. Вера в бессмертие всегда сопровождала веру в Бога. Понятия о бессмертии у всех народов различны, но все народы имеют их. Основа этой веры, так же как и веры в Бога, находится как в натуре вещей, так и в человеке.

В мире таинственным образом выражается понятие бессмертия. Мир состоит из феноменов, которые в своем бытии беспрестанно изменяются. Но эта пестрая, переменчивая и, так сказать, во многих местах распадающаяся оболочка показывает следы вечности, приводит к чему-то постоянному и неизменному. Каким образом? Натура в своих образовательных действиях представляет выход вещей из ничего и обращение их в ничто. Этот процесс натуры есть не что иное, как соединение видимого с невидимым, преходящего – с вечным. Это приметно и ощутительно как для философа, так и для простолюдина. Царство растений развивается из семян; но семена составляют весьма малую часть в царстве растений. Откуда же то, что есть в нем кроме семян? Из чего произошло то, что мы видим в дереве, но чего не находим в его семени? Без сомнения, начало сего там, где и конец, то есть в невидимом. Внешняя оболочка всех видимых нами вещей изменяется; но чем более вникаем в такое изменение вещей, тем более усматриваем в них нечто постоянное и нетленное. Частные явления подводятся к общим, а общие – к общим силам природы или же к известным пятидесяти трем началам, а сии пятьдесят три начала подчиняются трем главным: свету, теплоте и тяжести, – которые неизменны, постоянны, вечны и которые представляются нематериальными. Таким образом, наши представления доходят до предметов постоянных и встречаются с началами вечной жизни, и следовательно в природе человек находит основание своего бессмертия. Всю видимую природу можно уподобить дереву, состоящему из множества различных трубочек, которые чем далее, тем тоньше, нежнее и как бы духовнее. Взгляд сей на натуру вещей не нов. Без сомнения, так понимал ее и апостол Павел, когда говорил: видимая бо временна, невидимая же вечна (2Кор.4:18).

В человеке вера в бессмертие основывается на том же, на чем основана вера его в Бога, то есть на природе человеческого духа. Она развивается тоже вместе с развитием сил душевных. Так, когда развиваются низшие способности души, коих общий и главный закон – время, то с каждым моментом времени рождается в душе темное напоминание о вечности, ибо время есть символ вечности, есть, так сказать, ее изнанка. С развитием рассудка развивается идея вечности, или лучше бесконечности, ибо, действуя по закону тождества, он видит бесконечность в разнообразии вещей, а действуя по закону причинности, он находит бесконечность в ряду причин. Притом, стремясь к развитию, рассудок видит, что полное развитие на земле невозможно, и потому непременно приходит к мысли о вечности. Идея вечности еще более развивается с развитием ума, воли и чувства. Об уме и говорить нечего, ибо вечность есть его родина и стихия. С развитием воли и чувства добра рождается желание усовершиться в добродетели и произвести равенство счастья с добродетелью; но так как первое и второе в этом мире не достигается, то ближайшим следствием сего желания является мысль о вечности. Кроме того вера в будущую жизнь развивается и укрепляется от самосознания. Дух наш, чисто сознавая самого себя, не может не видеть, что он бессмертен. Ибо из чего состоит он? Из ума, воли, понятий и желаний; но все это нетленно и неразрушимо. Следовательно, сознавая себя чисто, то есть отдельно от тела, он не может найти в себе ничего тленного, смертного, ибо страх смерти рождается оттого, что представления наши о духе не есть чисто духовные, а смесь духовного с телесным: мы сознаем дух не так, как он есть в себе, но так, как он выражается в нашем теле, а потому сознаем его смертным. Но если бы сознавали его чисто, то есть удалив все, что плоть примешивает к сему сознанию, то колеблемость веры в бессмертие исчезла бы совершенно. Так, в святых людях, которые чисто сознавали себя, ожидание бессмертия было самое твердое, и они скорее усомнились бы в том, что живут, нежели в том, что некогда будут жить. Итак, поскольку вера в будущую жизнь основывается на природе человеческого духа и развивается с развитием сил его, то всякий может понять, почему она всеобща и почему различна. Здесь должно припомнить то же, что сказано о причинах всеобщности и разнообразия веры в Бога.

Хотя религия должна основываться на природе человеческого духа, хотя природа внешняя не могла научить человека религии, если бы он не имел ее в себе самом; однако она содействовала и содействует развитию в человеке религиозного чувства. Развитие религии совершается под влиянием природы. Посмотрим на главные пункты сего участия природы в деле религии. Главным образом природа участвует в развитии религии тем, что способствует развитию человеческих сил. Следовательно, природа внешняя, доставляя нам впечатления от внешних предметов, возбуждает таким образом деятельность нашего духа и предохраняет его от усыпления. Натура, приражаясь к уму нашему своими образами, как бы оттирает напечатленный в нем образ Божества и проясняет его. Это – общее участие. Но она сообщает религиозные уроки и каждой способности души порознь. Каким образом? Деятельность человеческого духа начинается действием чувств, которые сообщают нам понятия о вещах. Но что такое вещи? Те, которые смотрят на них с метафизической точки, определяют их так: они суть мысли Божии, портреты, списки Божества, и потому натура есть панорама, заключающая в себе множество малых картин, из коих каждая порознь в известном отношении есть образ Божества. Итак, если каждая вещь есть малый портрет Божества, то вся природа есть портрет Всевышнего, совершеннейший и полный. Если это так, то сколько она может подать нам религиозных уроков! Правда, не все могут понимать ее, но, по крайней мере, все более или менее могут чувствовать ее наставления. Мы знаем, что низшие способности души нашей действуют по формам пространства и времени; знаем также, что эти формы пробуждают в нас темное представление существа беспредельного и вечного. Но к сему знанию должно присовокупить и то еще, что внешняя природа весьма много содействует пробуждению представления о беспредельном и вечном. Различные размеры ее, изумляющие нас своей огромностью, силой, разительной противоположностью частей своих и положений, возбуждают в нас идею чего-то беспредельного и вечного – Бога. Развивается рассудок со своими законами тождества и причинности? Природа не оставляет и его: она утверждает в нем эти законы, давая знать, что феномены ее, при всем разнообразии своем, должны сходиться в чем-то едином, и что подчиненность явлений причинам предполагает подчиненность причин одной главной причине. Притом, рассудок способен оставаться на поле опыта и удовлетворяться тем, что находит в своей сфере: но натура вытесняет его из этой сферы своими противоречиями, ибо он, не имея возможности решить их по своим началам, принужден бывает идти за границу и просить совета у ума. Когда же человек доходит до ума, то здесь натура (то есть опыт) оставляет его. Здесь он должен без руководства натуры непосредственно беседовать с Богом.

Здесь нет уже содействия от натуры, ибо идеям ума соответствует мир будущий, а не настоящий. Так, нет содействия непосредственного, но есть содействие посредственное. Именно: содействующая развитию ума способность есть чувство. Ум творит и созерцает высокие идеи, а чувство осуществляет их, представляет в образах. Так, например, в искусствах идеи ума осуществляются чувством. Но натура весьма великое имеет влияние на образование чувства эстетического, высокого. В натуре есть образы, выражающие предметы вечные, с которыми ум не может управляться и которых не может подвести под обыкновенные свои формы. Главные из этих эмблем суть: 1) восходящее солнце: взгляд на него рождает в нас мысль о чем-то высшем, о чем-то таком, что было при начале творения; 2) заходящее солнце: взгляд на него рождает в душе нашей что-то неопределенное и пробуждает чувство будущей жизни; 3) радуга после бури: она возбуждает подобные же чувствования; потому-то она у Иезекииля окружает престол Иисуса Христа. Есть и другие подобные этим эмблемы. Взгляд в темную ночь на небо, усеянное звездами, пробуждает чувство беспредельности и приводит человеку на мысль то, что он не всегда будет оставаться на земле; здесь не могут не прийти на память слова Иисуса Христа: в дому Отца Моего обители многи (Ин. 14:2). Таковые эмблемы бывают даже в малых размерах. Так, картина, на которой представлен разъяренный злодей и молящийся у ног его младенец, представляет борьбу двух противных сил – добра и зла, и тем вдыхает чувство высокого. Вот каким образом внешняя природа содействует развитию религии! Надобно только внимать ее урокам и со дня на день изощрять слух свой.

Если религия основана на природе человеческого духа, если она развивается и не может не развиваться с развитием сил человека, то откуда безбожие, откуда люди, не знающие Бога и будущей жизни? – Таковые люди весьма жалки. Религия есть идея; следовательно, человек без религии есть человек без идеи, без ума, есть нечто недоконченное, безглавое. Но прежде нежели начнем говорить об этом, скажем предварительно, что безбожники, отвергающие религию, встречаются нам на середине развития сил человеческих, в области логического рассудка. Область чувств и область ума свободны от сего. Ум метафизический никогда не допускал безбожия. Из древних метафизиков Платон и Пифагор, из новейших Ньютон, Картезий, Спиноза – самые благочестивые; никто из них не был безбожником. Уму невозможно отвергать религию: уничтожив ее, он уничтожил бы самого себя: ибо уничтожил бы область идей, в которой он живет. Один только логический рассудок может отвергать религию, и такое действие свое он выказывает преимущественно в тех людях, которые развили его слишком теоретически и долго держали его в понятиях пространства и времени; таковы небольшие математики. Таково же действие рассудка и в тех, которые много занимались мелкими вещами, как-то: в зоологах, врачах, юристах. На этом-то основании рассудок в Священном Писании признается врагом Божиим, хотя, впрочем, придаются ему при этом эпитеты: «земной, душевный» и прочие; к этому же приводит и рассудок школьный – полуученый. Поэтому он в мистических и теософских книгах называется произведением звездного духа – диавола.

Теперь посмотрим, отчего рассудку преимущественно свойственно приводить людей к безбожию? Ум и чувство приспособлены к вечным идеям, ибо первый созерцает идеи и живет в них, а последнее услаждается ими и осуществляет их. Рассудок стоит между ними на середине: он не приспособлен ни к тому, ни к другому. Опыт есть собственная его сфера, но опыт и то, что выше его, всегда бывают друг другу противоположны. Здесь временность, там – вечность; здесь конечность, там – бесконечность. Но религия живет в вечном, и потому она противна рассудку, который занимается временным. Заключаясь в своей сфере, рассудок не видит ничего беспредельного и вечного, и потому утверждает, что нет Бога. Чтобы предохранить себя от сего антирелигиозного направления, рассудок должен выйти из своей сферы и обратиться к уму. Но это для него противно: ему хочется удовлетворяться самим собою. Поэтому он силится основать свои законы на опыте; ищет причины мира в самом мире, и от этого взгляд его ограничивается одним только видимым, сотворенным. Вместо того, чтобы искать причины вещей вне мира и таким образом доходить до Бога, он ищет ее или в стихиях, как древние ионийские философы, полагавшие началом всех вещей воду, огонь прочее, или в силах природы, как новейшие французские философы, по мнению коих центробежность и центростремительность суть первые причины бытия мира.

Противоречия, долженствующие заставить рассудок идти к уму и, следовательно, к Богу, напротив того, служат ему предлогом безбожия. Ибо он сам по себе никак не может помирить их, и потому, без помощи ума, ему остается, от существования противоречий и беспорядка, заключить о несуществовании Бога – причины порядка. Итак, рассудок по самой натуре своей есть изменник религии, или и друг ее, но самый непрочный и опасный. Посмотрим на самую операцию его, и увидим более. Первый вопрос его следующий: есть ли Бог и вещи? – Вопрос безбожный, предполагающий сомнение и неверие в бытие Бога. Для ума вопрос сей и не существует, ибо метафизика или ум скорее усомнится в бытии вещей, нежели в бытии Бога. Предложив такой вопрос о Боге, рассудок силится разрешить его, – старается доказать бытие Божие. Но что значит доказывать? Выводить низшее из высшего, подручное из подручного. Бытия Божия не можно доказывать ни тем, ни другим способом, ибо нет ничего выше Бога, или равного Ему. Вместо того, чтобы доказать существование Божие, рассудок ослабит силу его и, взявшись не за свое, окончит не тем, чем должно, потому что в заключении его доказательств всего будет больше, нежели в посылках. Посему доказательства бытия Божия не могут назваться доказательствами, а суть только указания: пути, коими можно доходить до Бога. Потому-то ум метафизический наблюдает совсем другой порядок: он предполагает бытие Божие, и отсюда доказывает бытие вещей. Таким образом, ход действий ума не может произвести того антирелигиозного направления, какое производит процесс рассудка.

Мы сказали, что безбожниками легко могут сделаться те, которые занимаются мелочами: например, ботаники, зоологи и прочие. Это потому, что у них, как у растений, солнце есть Бог. Ибо ум их, занимаясь исследованием растений, так сказать, усвояет себе их свойство, а потому, чувствуя зависимость свою от солнца, теряет чувство зависимости от Бога. Притом с умом бывает то же, что со зрением. Кто долго читал мелкую печать или рассматривал под микроскопом малые тела, тот после не может видеть предметов великих. То же должно сказать и об уме. Кто долго рассуждал о предметах мелких, частных, тот не в состоянии судить о чем-либо важном, универсальном. Но предметы религии универсальны. Поэтому ботаникам и зоологам трудно заниматься ими, ибо занятия, в которых они проводят свою жизнь, делают ум их вялым, огрубелым, мелочным. Этой же участи подвергаются и врачи: следствием занятий их бывает ущерб чувства, которое в деле религии необходимо. Они смотрят на человека с самой невыгодной стороны, со стороны его болезней; таким образом привыкают к тлению, и ум их невольно получает наклонность останавливаться на том, чем занимаются их руки. Такова же бывает участь юристов. Они делаются безбожниками от встречи с неправдой. Будучи не в состоянии привести в согласие с правосудием страдания невинных и счастье виновных, они утверждают, что нет существа правосудного – нет Бога. Люди эти обыкновенно бывают малообразованные, полуученые. Они жалки: они – чудовища в духовном мире. Но они впадают в безбожие ненамеренно. Ибо пасть намеренно, значит видеть основание и уклониться от него; но они уклоняются потому, что не видят основания, – не знают ценности предмета, ими отвергаемого.

Показав основание религии в природе человека, посмотрим теперь на ее сущность; покажем: что такое религия? какое существо ее? какие ее части? Полуответ на эти вопросы дала нам история. Она сказала нам, что есть общего в религии всех народов и всех времен, то есть она сказала, что религия всегда и везде представляется союзом человека с Богом, взаимным отношением их между собою. Но такой ответ истории для нас еще темен и не определен. Что скажет на это ум? Пусть он определит нам точнее существо религии. Но чем он в этом случае водиться должен? Прежде всего – рассмотрением натуры человека и натуры вещей; затем – рассмотрением взаимного отношения двух существ, соединяемых религией: это значит, нужно познать природу того и другого – Бога и человека. Но существо Бога непостижимо само в себе. Ум должен смотреть на него через натуру свою и через натуру вещей; познав существо своего духа, человек познает отчасти существо Бога, отраженное в идеях ума.

Итак, религия на всемирном поле опыта представляется нам союзом и отношением. Каким союзом? Таким, к какому человек способен. Посему, чтобы видеть существо этого союза, спросим: что такое человек? Он имеет две стороны: чувственную – материальную, совершенно ограниченную, и духовную – разумную, почти беспредельную. Говоря о религии, должно иметь в виду последнюю его сторону – духовную, ибо в чувственной его стороне, хотя и выражается религия, но без сознания, машинально. Духовной стороной человек всецело соединен с Богом. Если бы могли мы созерцать все черты натуры Божией, то увидели бы, что человек черта в черту соединен с Богом. Но мы не в силах познать всех черт и существа человеческого, которое есть только список существа Божественного. Потому ограничимся показанием главных узлов, связывающих человека с Богом.

В человеке главнейшим образом заметны три стороны: во-первых, сторона разумная – силы познавательные; во-вторых, сторона деятельная – область воли; в-третьих, сторона чувственная – область чувств, не та, которая обращена к материальному, но преимущественно та, которая направлена к высшему – к добру и изяществу. Эти три главные силы суть три нити, связующие человека с Богом. Ибо что такое ум? Сила, стремящаяся к познаниям – к истине. Где идеал, где источник истины? В Боге. Таким образом, стремясь к истине, ум стремится к идеалу истины – к Богу. Потеряв Бога, он теряет истину, – делается пустым: вся область его обращается тогда не в область истины, а в область логических признаков. Под именем истины должно разуметь здесь истину метафизическую, состоящую в соответствии представлений наших с вещами, нами представляемыми. Такой истины не может быть в уме без представления Бога, – без представления существа такого, которое одно произвело мир внешний и мир внутренний, и положило основание согласия того и другого. Что такое воля? Ограниченная сила деятельности, стремящаяся в беспредельность по своим законам. Где идеал ее законов и цель, которая достигается через исполнение их, то есть идеал добродетели? В Боге. Если нет Бога, то воля наша есть самая жалкая способность. Нет для нее идеала, следовательно, должно исчезнуть все, что только есть благо для человека. Что есть чувство? Способность ощущать приятное или неприятное. Идеал его есть полное наслаждение совершенным блаженством. Но совершенное блаженство находится в одном Боге, и в человеке может быть осуществлено только через Бога. Эти три узла неразрывны. Ум связует человека с Богом стремлением к истине; воля – святостью, а чувство – стремлением к совершенному наслаждению. Следовательно, «религия есть гармония между истиной, добродетелью и наслаждением». Посему в религии заключается то, чего тщетно сами по себе искали бы самые науки. Ибо все науки зависят от того, существует ли религия, или она только мечта. С падением религии должны пасть все науки, занимающиеся не формальностью, а вещественностью, и прежде всего должна пасть философия.

Посмотрим на религию, как на отношение человека к Богу. Отношение это есть живое и взаимное. Бог относится к человеку сообразно трем способностям человеческого духа: Он дает Себя познавать уму, любить – воле, вкушать – чувству. Каким образом? Также с трех сторон: во-первых, как источник бытия – Творец; во-вторых, как вина порядка и устройства – Промыслитель и, в-третьих, как распорядитель наград и наказаний – Судия, Совершитель. Во всех этих отношениях Он является и ныне по отношению к миру как внутреннему, так и внешнему. Как Творец, в мире внешнем Он представляется произведшим все и окончившим; в мире внутреннем – творящим, беспрестанно изрекающим законы нравственные в совести человека. Как распорядитель, в мире внешнем распоряжает все силою движения; в мире внутреннем – силою совести, также посредством желаний и движений. Как окончатель и Совершитель – в мире внутреннем награждает и наказывает; в мире внешнем поддерживает силы бытия и сохраняет все от разрушения. Всеми этими отношениями Бог представляет Себя человеку и идеально – в области познания, и реально – в области действий и чувств. Подобным образом и человек этими же сторонами должен обращаться к Богу. Во-первых, он должен признавать Бога по всем отношениям, то есть как Творца, Промыслителя и Совершителя, как в мире внешнем, так и в мире внутреннем. Такое признание по отношению к уму рождает веру. Признание это, если оно совершенно, рождает второе отношение, – отношение воли, выражающееся в стремлении ее к Богу. Если стремление это правильно, то производит третье отношение, – единство с Богом, которое здесь не достигается, а потому заключается в надежде.

Итак, человек относится к Богу признанием ума, стремлением воли и наслаждением чувств, которое в настоящей жизни ограничивается сладкой надеждой, или кратко: относится верой, любовью и надеждой. Во всех ли религиях выражаются все эти три отношения? Во всех. В одной только религии диавола нет сего. В его религии выражается только вера в Бога без любви и надежды, потому и сказано: и бесы веруют и трепещут (Иак.2:19). Вот что можно сказать о существе религии и о составных частях ее!

Рассмотрим теперь составные части религии порознь с некоторой подробностью. Прежде мы видели, как или чем выражается религия в человеке, как союз человека с Богом. Теперь исследуем существо религии по ее элементам. Элементов она имеет три, как выше сказано: 1) Бог, как Существо совершеннейшее; 2) будущая жизнь и 3) сам человек, как существо, способное мыслить, действовать и чувствовать. Итак, прежде всего мы должны войти в рассмотрение о Боге.

Бог. Приступая к исследованию столь высокого предмета, мы, без сомнения, должны обратиться с искренней молитвой к Богу, чтобы Он просветил наши слабые умы светом премудрости Своей и открыл нам Себя столько, сколько мы можем Его вместить в себе. Мы должны иметь для этого особенное расположение и выполнить известное условие со стороны нашей, дабы то, что будет сообщать нам о Себе вечная Премудрость, вселилось в наш ум и сердце и принесло плод спасительный, – успехи в богопознании. (Смотри наставление Дионисия Ареопагита, которое он дал ученику своему Тимофею.)

В исследовании нашем о Боге, мы должны рассмотреть, во-первых, какое человек имеет познание о Боге, как он сознает Его, как твердо его познание, нужны ли доказательства для сего, и какого рода? Во-вторых, что есть Бог, каким Он открывает Себя нашему познанию, имеем ли мы о Нем понятия, соответствующие Его натуре, какое должно быть состояние духа нашего, в котором мы можем познавать Его? В-третьих, каким образом вернее удержать это познание и утвердиться в нем?

Человек имеет троякого рода познания. 1) Чувственные. Эти познания о вещах верны сами по себе и очевидны: видя вещь в самом деле, мы не требуем доказательств о том, что она есть и что она такова на самом деле. 2) Познания посредством понятий и умозаключений. Их очевидность открывается не иначе, как из доказательств. 3) Познания посредством идей ума. Это есть разумная вера в предметы, превышающие интеллектуальное разумение, – вера, которая тверже и несомненнее всякого познания. Спрашивается: может ли Бог быть предметом чувственного познания, или разумного ведения, или умственной веры?

1) Можно ли иметь непосредственное чувственное познание о Боге? Многие отвечали на этот вопрос отрицательно, и, кажется, несправедливо. Бог дает познавать Себя так же, как дают познавать себя вещи. Человек сохраняется, поддерживается и управляется силой Божией: значит, между Богом и человеком есть действительный союз и реальное, так сказать, прикосновение одного к другому. Сей союз и сие прикосновение должны быть осязаемы и нашим духом, и – осязаются. Ясно мы не можем чувствовать и понимать сего; ибо для этого надобно бы было постигнуть тайный образ действования божеского и самое Существо Божие, должно бы нашему духу утончиться до простоты сего существа и отрешиться от уз телесных: впечатления божеской силы на дух наш должны темно и неопределенно возвещаться нашему ощущению. А темные ощущения Божества мы действительно имеем. Ибо что такое так называемые врожденные идеи о Боге, если не следы темных ощущений силы Божией, непосредственно на нас действующей? Иначе, откуда они происходят, какой принадлежат способности души и как могла вселить их в нас природа? На эти вопросы никто еще не дал ответа. Может быть скажут: «что за идеи неопределенные, что за ощущения темные? Если мы не видим их духовным оком, то и нет их». Но это очевидно несправедливо, потому что мы не постигаем и не определяем многого такого, чего действительное бытие и реальность для нас несомненны. Даже это познание по настоящему должно быть гораздо ближе к нам и вернее для нас, нежели познание всех окружающих нас вещей, ибо человек ни с одной вещью так тесно не соединен, как с Богом: он живет и движется Его силою. Но оно остается для нас темным потому, что мы не можем постигать его. Между тем, оно для нас весьма близко и верно: оно составляет основание всех тайных понятий или идей нашего ума. В самом деле, в умственных наших познаниях различаются два элемента: положительный и отрицательный. Положительный элемент состоит из понятий нашего рассудка, преобразованных и возвышенных нашим умом. Ум приобретает их в области рассудка, из категорий ограниченных, у коих он отсекает границы, чтобы возвысить до высоты идей. Но откуда заимствуется этот положительный элемент? Что заставляет нас отсекать границы у готовых понятий рассудка и делать их беспредельными? Какой это голос говорит всегда нам, когда мы расширяем понятия рассудка, что всего этого мало, что нужно преобразовать их совершенно? Отчего не идет рассудок in infinitum (лат., в бесконечность) в постепенном распространении упомянутых границ? Не есть ли это следствие темного ощущения присущего Божества и темное постижение Его? Не будь сего, рассудок не был бы так взыскателен; он довольствовался бы всегда своими силами. Большая часть философов не доходили до сего вопроса в исследовании нашей души, но многие чувствовали это особенное свойство ее и старались определить его. Эти темные ощущения Божества можно ясно приметить в сердце, как основной силе нашего духа, у которой чувство и ум есть не что иное, как двустороннее развитие ее. Бытие Божие чувствуется сердцем: оно наполняется иногда такими чувствованиями, которые не имеют никакого отношения ни к какому предмету внешнему, – которые могут быть произведены только от сообщения с душою какого-то таинственного Существа. Если бы мы могли сделать верный анализ наших понятий и идей, то непременно дошли бы до сих темных чувств, которые лежат, как сказано, в основании всех наших ощущений, чувств и идей ума. У людей необразованных они находятся в чувстве физическом и нравственном. Это ощущение присутствия Божия в великих явлениях природы, это внутреннее побуждение к добру, это самоуслаждение по соделании его и мучение после проступка, суть не что иное, как следствие впечатлений Божества, на нас действующего, как отголосок на сии впечатления. Люди не имеют о них разумного ведения; они в таком случае подобны детям, кои вслед за своей матерью произносят: отец, отец, и сами вслед за природой говорят: Бог, Бог. Посему-то у древних и любовь к Богу и любовь к родителям называется – pietas (лат., благочестие, пиетет, набожность). Для сей способности не нужны доказательства в бытии того, что она ощущает: она уверена в нем совершенно; для нее излишне было бы доказывать. Спросите у самоеда: есть ли Бог? Он изумится сему вопросу; бытие Божие для него аксиома. Таким же образом и для людей, которые руководствуются умом.

2) Ум столь же несомненно сознает бытие Божие. При первом взгляде на мир он находит все случайным, условным и обращается прямо к Богу, Коего бытие безусловно и необходимо.

Видя, что Бог есть основа всего, он во всем видит Бога и скорее усомнится в бытии вещей, нежели в бытии Его. Таким образом, на высшей степени деятельности душевной, как и на низшей, бытие Божие несомненно и не требует никаких доказательств.

3) Напротив, на средней степени деятельности всякое познание приобретается посредством умозаключений и утверждается доказательством. Таким образом, для рассудка нужны доказательства бытия Божия (в котором он, собственно, не уверится и из доказательств). В самом деле, он по самой натуре своей не знает Бога; он сотворен рассматривать только опытное, ограниченное, тварь, а не Бога. Посему-то он и спрашивает: есть ли Бог? И самим вопросом показывает, что для него нет Бога. И в самом вопросе его о Боге заключается, так сказать, оптический обман. Он познает и исследует все через противоположение себе; посему и Бога относит к внешней сфере, которой противополагает свою внутреннюю; а это уже неправильный образ исследований о Боге. Бог существует как в той, так и в другой сфере, и соединяет с Собою оба мира – вещественный и духовный. И что значит самый вопрос: есть ли Бог? Конечно, не иное что, как вопрос: выполняет ли Бог материальные условия бытия опытного, то есть ли Он субстанция или качество, причина или действие и прочее? Но Бог не может выполнять условий опытного существования, ибо Он выше всякого опыта, и никакие предикаты (логически сказуемое) рассудка не приличествуют Ему. Итак, вопрос о Боге не приличит рассудку, или он не может отвечать на этот вопрос. Человеку религиозному или здравомыслящему можно вопрошать о бытии Божием только для большей уверенности, ибо и рассудок может подтверждать его уверенность. Но эти подтверждения не суть доказательства в строгом смысле, а доводы к бытию Божию. Рассудку же ученому, логическому, на вопрос его о Боге мы должны сказать: не исследуй бытия Его, для тебя нет Бога, ибо ты не можешь Его вместить в своей маленькой клетке. Но оставлять ли нам рассудок в этом состоянии неведения? Нет, надлежит его вывести из оного и указать ему Бога, надобно освободить его от оков, коими стесняют его категории, и привести его, через его же начала, к сфере умственной, – и он увидит Бога. Рассудок в сфере своих форм то же, что человек, заключенный в четырех стенах темницы от самого младенчества. Он не иначе видит свет и небо, как по частям: сквозь окна узкие и решетчатые, он видит всегда весьма малую часть, а иногда проходят перед ним облака, закрывающие небо; после сего ему естественно спросить: есть ли небо? Эти частички неба и облаков не суть ли призраки и обольщения? Но пусть он выйдет из своей темницы, пусть обнимет оком это беспредельное пространство и облака, подобно теням, на нем мелькающие: тогда он не спросит, есть ли небо. Выведите рассудок из его четырех стен-категорий, пусть он смотрит на все не сквозь тусклое стекло пространства и времени, а прямо оком ума: тогда не призраки вечности и Божества представятся ему, но беспредельная вечность и Сам Бог. И может ли он после того спрашивать: есть ли Бог? Таким образом, рассудку должно восходить на высоту ума. Это есть тот самый восходящий путь, который философы называли via ascendens ad Deum (лат., путь восхождения к Богу), и которому они противополагали путь нисходящий – descendens (лат., вниз, нисхождение). Первым путем они через умозаключения восходили от видимого к невидимому, и таким образом доходили до бытия Божия. Последним из бытия Бога выводили и показывали бытие вещей. Если оставлять рассудок в состоянии неведения о Боге, если в исследовании бытия Божия оставлять его самому себе, то могут произойти весьма вредные последствия. Отсюда, например, происходило, что провидения не могли согласить со свободой человека; Цицерон, схоластики и некоторые из новых философов отказывались от этого; а некоторые свободу человеческую должны были подчинить необходимости. Бог, истинно понимаемый, не противоречит свободе; у Него нет ни настоящего, ни прошедшего, не будущего. Он противоречит ей только по-видимому и настолько, насколько представляется в мире явлений рассудком, у которого есть свое настоящее и будущее.

Итак, для низшей способности нашей души, как и для высшей, бытие Божие есть несомненная истина: в наших темных идеях, в сердце, в чувстве нравственном мы ощущаем его как бы по осязанию; ум созерцает оное в своих идеях. Только логический рассудок осужден роком оставаться в жалком состоянии богоневедения: стремясь к познанию Бога, он запутывается в сетях, поставляемых ему опытом и его собственными правилами. Против этих недоумений рассудка логического есть особенный род убеждения, основанный на родах и видах. Начиная от частных предметов, мы можем через виды и роды восходить к самым общим понятиям, и, наконец, к самой идее, и таким образом, выводя рассудок из сетей его, приводить к сфере умственной, где Бог и вечность. Смотря с границ своей области в область ума, он темным образом видит предметы умственные и имеет к ним некоторую веру. У иностранцев этот род разумного убеждения называется идеальным воззрением, поскольку ум обнимает эти предметы, или еще предчувствием, поскольку он сквозь тот вид, в коем они представляются рассудку, прозирает самую сущность их. Такую-то прозорливость имели некоторые отцы Церкви, которые посредством строгой подвижнической жизни очистили око умственное, как, например, Макарий Египетский. И здесь нельзя не удивляться тому, как деятельный путь, или деятельное стремление к соединению с Богом, сходится с путем теоретическим, или стремлением ума к познанию Бога; отцы Церкви до того сближались с философами, что сходствовали с ними в мыслях, чувствах и выражениях! И для всех их, как и для истинных философов, бытие Божие казалось истиною первою. Если для кого из нас эта истина не такова, то это от не развития нашего ума.

Теперь спрашивается: что есть Бог? Каким Он открывает Себя нашему познанию, и выражают ли наши познания о Нем Его свойства?

В рассуждении сего известны три мнения: одни говорили, что Бог совершенно открывается нашему уму; другие, что Он совершенно непостижим; наконец иные говорили, что Он отчасти постижим, а отчасти превышает всякое разумение. К числу первых принадлежали люди, стоящие на низшей степени образованности – дикие, идолопоклонники. Неудивительно, что они таким образом представляли себе Бога; ибо Он у них был ограничен и большей частью был их собственным произведением, – почему они и могли знать Его совершенно, как они полагали. К сему же классу принадлежат люди образованные, руководствующиеся логическим рассудком. Таков был Евномий, который утверждал, что он знал Бога столько же, сколько он сам себя знает. Когда ему возражали, что Бог необъятен для ума человеческого, он отвечал: хотя каждый из нас порознь не может обнять всех свойств и действий божеских, но соединенные понятия всех людей непременно должны равняться полноте Его существа. Здесь очевидно заблуждение, и происходило оно оттого, что о Боге рассуждал Евномий по правилам рассудка и представлял себе Его великим человеком. Наконец, в числе таких людей находятся и немецкие философы (которые, впрочем, имеют самое возвышенное понятие о Боге). Они смотрят на Бога, как Он выражает Себя в мире; отсюда высочайшее идеальное понятие о мире они принимают за самое существо Божие и утверждают, что они познают Бога совершенно. Но очевидно, что они копию Божества принимают за самый оригинал: их абсолютные единства и безразличия суть понятия мира, а не Бога; Бог остается для них недоведомым. Григорий Богослов, опровергая мнение Евномия, говорит: понять вещь значит обнять ее мыслию своею так, как в геометрии меньшая площадь обнимается большею. Но Бог есть Существо бесконечное: как может обнять Его ограниченный человеческий ум? Познание человеческое есть не что иное, как борьба нашего «я» с миром внешним, с «не-я»: как же он может покорить себе это «не-я», когда оно превышает силы его? Итак, справедливее сказать, что Бог непостижим. Что ж наши понятия о Боге? Выражают ли они что-нибудь действительное или нет? Не суть ли они погрешительные, поскольку заимствуются от предметов мира? Действительно, все, что мы знаем о Боге, заимствуем от предметов опыта; по закону винословности через отвлечение предполагаем в Нем известные свойства; по закону противоречия отделяем от Него неприличное Ему и, возвышая остальные свойства до бесконечной степени, составляем образ Божий. Здесь все свойства, без сомнения, сняты с мира внешнего или внутреннего: мы представляем Бога себе виною всего, одаренной разумом и волей. Это – не более, как совершенный человек. И ясно, всего более участвует рассудок в составлении этого образа (хотя участвуют и все способности души) своими категориями, именно: от категории количества заимствуется Его беспредельность и единство; из категории качества – всесовершенство; из категории отношений – субстанция, творчество и промысл; и так далее. Может ли этот образ выражать самое существо Божие? Не должно ли отделить от Бога все качества, которые мы приписываем Ему? Дионисий Ареопагит так именно научает нас думать о Боге, полагая, что тот, кто по превосходству есть виновник всякой вещи разумеваемой, сам не есть что-либо из вещей, разумом постигаемых. «Опять восходя, – пишет он, – я говорю, что Бог не есть ни душа, ни дух, не имеет ни воображения или мнения, или ума, или разумения, не есть слово и разумение. Не можно Его изглаголать, или умом постигнуть; не есть Он число, ни порядок, ни великое что или малое, ни равенство, ни неравенство, ни подобие, ни неподобие, ниже стоит, ниже движется, не имеет покоя, ниже силы, и Сам не есть сила или свет, ни живет, ниже есть жизнь, не есть ни сущность, ни время, невозможно к Нему иметь прикосновения умственного, не есть Он знание, истина, ни царство, ни премудрость, ни единое, ни единство, ни блаженство, или благость, или таковой дух, каковой мы понимаем, ни есть сыновство, ни отчество, ниже что-либо из таковых вещей, кои нам, или кому-либо из существующих, постижимы. Не есть что-либо из вещей не существующих, ниже из существующих. Нет для Него ни слова, ни имени, ниже познания, не есть Он тьма (он как бы предвидел, что ум будет некогда представлять Бога под образом тьмы: это случилось с немецкими философами), ни свет, ни заблуждение, ни истина, нельзя о Нем ничего совершенно ни утверждать, ни отрицать, и даже когда о лицах существующих через Него делаем мы положение или отрицание, то Его Самого ни определяем, ни отрицаем, поскольку Он совершен превыше всякого определения и есть единственная вина всяческих, превосходство превыше всякого отрицания, Существо от всего совершенно отвлеченное и над всем превозвышенное».

Таким образом, по словам Ареопагита и других отцов, как например Григория Богослова, никакие абстракты нимало не выражают существа Божеского. Так и должно быть, потому что все наши понятия, какие только мы составляем о Боге, суть отрицательные и непременно имеют какую-нибудь примесь из опыта. Напрасно старались схоластики, и в поздние времена Фихте, очистить понятие о Боге от всего опытного. Первые называли Его actus purissimus (лат., чистейшее действие), а второй – нравственным порядком. В этом они обнаружили только беccилие ума человеческого. Что ж, ужели все понятия наши о Боге пусты, совершенно и нимало не выражают натуры Божества? Нет ли возможности составить более точное и верное понятие о Нем? Есть. Есть внутренний путь, ведущий к истинному богопознанию посредством познания собственного нашего духа.

Мы видели, что понятия наши о Боге всегда бывают ниже натуры Божественной и не выражают ее. Самое лучшее из понятий о Боге есть понятие Моисея: Иегова ашер Иегова, – Бог есть Бог. Это описание Божества у Моисея выражает, что Бог есть выше всего того, чем мы Его представляем, что существо Его для нас необъятно и непостижимо. Кроме сего понятия о Боге, Священное Писание представляет нам другое, со стороны практической: Бог есть любы (1Ин. 4:8, 16). Понятия эти приличны Божеству, ибо выражают Его существенные свойства лучше и возвышеннее всех других описаний Его. Хотя и на средней степени деятельности душевной человек составляет довольно хорошее понятие о Боге, хотя и в этом понятии есть некоторая сходственность с натурой Бога, но оно очень недостаточно и почти неприлично существу Божескому. По сему общеупотребительному о Нем понятию мы приписываем Ему такое бытие, какое имеют другие твари; вследствие чего подчиняем оное пространству и времени: спрашиваем, когда мир сотворен, не можем согласить предведения Божия со свободой человека и прочее. Но кроме всего этого, есть гораздо удобнейшее средство приблизиться к познанию Бога и составить о Нем вернейшее понятие. Это средство заключается в нашем духе, рассматриваемом не с внешней и низшей стороны его, как рассматривает его рассудок, дабы по свойствам его составить образ Божества, но с внутренней и высшей, откуда можно заимствовать черты чистейшие и возвышеннейшие.

Непостижимейшие для нас свойства в Боге суть: 1) бытие Его от Себя; 2) всемогущество; 3) беспредельность или вездесущие; 4) вечность и 5) творчество. Но эти свойства отражаются и в нашем духе; рассматривая его, мы можем познавать и Бога.

1) Независимость бытия Божия (aseitas) мы легко можем постигнуть, смотря на бытие нашего духа. Это бытие всегда представляется нашему сознанию независимым, самостоятельным, самосущим. Мы никак не чувствуем, чтобы мы от кого-либо зависели в рассуждении нашего бытия духовного. Откуда мы? Кто сотворил нас? Кем мы существуем? – Сознание не говорит об этом. Мы, конечно, предполагаем причину нашего существования, и такого бытия, какое свойственно Богу, себе не приписываем; мы говорим, что мы от Бога, но об этом говорит нам рассудок, а не самосознание; зная, что ничего не бывает без причины, на основании этого закона, мы предполагаем причину своего бытия. Бог сотворил нас и поддерживает; но Он скрыл это от нашего сознания. Он беспрестанно носит нас Своей силою, – мы непрестанно носимся над бездною ничтожества; но мы сего не чувствуем: в сознании бытие наше является независимым. Это-то чувство самостоятельности и самосущия, или лучше, эта-то скрытность Божества, нас сохраняющего, была причиной того, что Фихте утвердил на нашем Я весь мир и все из него произвел. Это свойство нашего Я, без сомнения, есть выражение независимого бытия Божеского.

2) Беспредельность Божеского существа, или Его вездеприсутствие, ясно отражается в свойстве нашей мысли. Перелетая мыслию во мгновение беcконечные пространства, душа, кажется, не знает никаких пределов бытия: она существует там, где захочет. Мы удивляемся неимоверной быстроте света, но распространение его все еще совершается во времени определенном; а быстроты мыслей мы определить не можем. Конечно, это вездесущие мысли есть идеальное, а не действительное, как вездесущие Божие, но этим-то и отличается бытие души человеческой от бытия Божеского. Впрочем, когда мы со смертью разрешимся от уз телесных, тогда не будет для нас такой ограниченности бытия: формы его – пространство и время – тогда отнимутся, и мы будем существовать там, где наша мысль.

3) Вечность. Нашему сознанию и наше бытие представляется вечным: мы не знаем начала нашего бытия и не можем представить конца; и в прошедшем и в будущем мы можем простирать оное до бесконечности. Мы уверены, что имеем начало; но это говорит рассудок, основываясь на законе причинности, или очень часто – на преданиях о начале вещей; а сознание не внушает ничего о конечности нашего существования. Таким образом, мы носим в духе нашем образ вечного Божеского бытия.

4) Так же отражается в нас и Божие всемогущество. Душа имеет свободу. Что такое эта свобода? Она есть ограниченное всемогущество. По форме она действительно беспредельна; ибо Сам Бог не может заставить меня хотеть, чего я не хочу. Она ограничена по содержанию, и сие-то составляет отличие силы человеческой от всемогущества Божеского. Не всего достигая, она всего может хотеть – на все посягает. Вот что подало повод Горацию сказать: justum et tenacem … impavidum ferient ruinae! (Ода III: «Пусть свод небес, распавшись, рухнет – Чуждого страха сразят обломки» – пер. Н. Гинзбурга.).

5) Мы не постигаем, как Бог сотворил все из ничего, как без материи составился грубый мир. Но то же самое происходит в нашей душе. Откуда рождаются наши мысли, желания, чувствования? – Из ничего. Где хранятся понятия, чувствования и желания, которые мы передаем памяти? – В ничем. Итак, весь мир мысленный происходит из ничего и держится ни на чем. В рождении мыслей, чувств и желаний участвуют, конечно, предметы, но каким образом? Нельзя положить, чтобы образы вещественные отделялись от предметов и рождали оные в нас, ибо они не могли бы дойти до души. Внешние предметы только возбуждают своими впечатлениями деятельность сил душевных, а не производят собою в ней ничего; в ней все – из ничего. Скажут: эти рождающиеся мысли несущественны, пусты. Но это несправедливо, ибо они осуществляются в словах, движениях и действиях. Обнаруживаясь в чувственных знаках, они, так сказать, воплощаются и, без сомнения, тогда бывают реальны. Слово полководца двигает тысячи людей, которые производят чрезвычайные действия. Где причина этих действий? В слове. Где начало слова? В мысли. Откуда мысль? Из ничего. Сколько спасительных действий произвела история Карамзина? Сколько удержала она царедворцев от лести, царей – от несправделивости? И где начало всего этого? В ничем. Лукавая мудрость, которая не допускает всемогущего творчества в Боге, сама называет творцами стихотворцев, артистов, художников и других. Они действительно творцы, поскольку изобретают новое; идеи их действительно рождаются из ничего. Например, новопостроенный дом составлен из материалов: мрамора, камней, извести и прочих. Но что в нем всего важнее – расположение частей, единство их, идея, в нем выражаемая – все это имеет начало свое в уме архитектора и родилось из ничего. Почему слово Artifex (лат., Творец, Художник), которое Платон приписывает Богу, принадлежит и человеку.

Таким образом, в душе человека есть черты, из которых можно составить чистый, возвышенный и верный образ Божества. О нравственных свойствах и говорить нечего: нравственный человек есть живое подобие Бога. Добро у них одно и то же; только у человека добродетель, а у Бога – святость.

Теперь следовало бы сказать о том, как утведить себя в истинном понятии о Боге, как избежать сомнений? Но прежде надобно исследовать другой элемент религии – веру в бессмертие.

Будущая жизнь. Религия есть союз человека с Богом. В этом определении религии заключаются, собственно, два понятия: понятие Бога и понятие человека. Но скрытно заключается и третье: понятие будущей жизни. Ибо союз человека с Богом должен быть вечен и предполагает соединение теснейшее, нежели каково оно теперь.

Союз между Богом и человеком можно рассматривать и поверхностно и в самой его сущности. Рассматриваемый поверхностно, он может оставаться и тогда, когда предположить, что не будет будущей жизни. Бог так же останется для нас Творцом, отчасти Промыслителем и Судиею; ибо и в рассуждении одной настоящей жизни человек обязан Богу бытием, благами, часто награждается или наказывается. Но если союз сей между Богом и человеком рассматривать в самом его существе, то с уничтожением будущей жизни он должен прерваться. Ибо союз религии должен быть не рабский, а свободный со стороны человека: без сего он будет холодным и мертвым. Но по уничтожении бессмертия, не будет места другому союзу, кроме рабского. Человек имеет и должен иметь стремление к Богу, как тварь к Творцу. Что ж за Бог, Который не удовлетворяет сему стремлению, когда может? И что Он за Творец для нас, когда не предположил цели для нашей жизни? Мы должны чтить Бога, как Промыслителя. Что ж за Промысл, если он ограничивается одним продолжением нашей жизни? Что за Промысл, если он не поправит никогда встречающихся нам беcпорядков в мире нравственном? Бог для нас Судия; но какой Судия, когда добродетель награждает только в совести нашей и забывает ее страдания, а порок оставляет блаженствовать, наказывая его едва чувствительными угрызениями совести?.. К такому Богу вместо любви мы почувствуем отчуждение. Следовательно, без вечной жизни нет истинного религиозного союза между Богом и человеком. Посему-то нет ни одной религии, которая бы не имела этого элемента – будущей жизни.

О бессмертии могут быть два вопроса: может ли оно быть предметом ведения разумного, или оно есть предмет разумной веры? Постижимо ли оно, или нет?

Доказательства бессмертия суть разного рода. Теоретические, – что душа, как дух, бессмертна; что нет причины уничтожать ее; что будущей жизни для нее требует развитие сил духовных, которые здесь или в начале, или на середине своего развития останавливаются; например, Кант умер, когда пришел к возможности здраво судить о вещах; так же многие умирают, когда достигают такого времени, в которое могли бы обуздать свои страсти и прочее. Если бы не было будущей жизни, то Бог был бы худым правителем мира (доказательство это сильнее других). К этим же доказательствам причисляется и доказательство, заимствуемое от простоты души. Практические, – что здесь нет совершенной пропорции между добродетелью и ее наградой, между пороком и его наказанием. Аналогические, заимствуемые от предметов опыта. Все эти доказательства могут производить убеждение и имеют твердость. Но не может ли бессмертие из предмета веры обратиться в предмет ведения? Не можно ли предчувствовать бессмертие души, по крайней мере так, как мы непосредственно чувствуем бытие Божие? Попытаемся разъяснить это сколько для нас возможно. При этом разрешим некоторые возражения, которые сами по себе ничтожны, но могут колебать нашу веру в бессмертие и смущать дух наш. Вот они: что душа растет вместе с телом; что в сумасшедших она совершенно не действует. Опровержения на это есть; но они слишком школьны, – поищем лучших и убедительнейших.

В нынешнем веке истина бессмертия весьма много страдает от споров людей. А потому надобно обратить на нее внимание. Вечная жизнь – бессмертие для многих остается предметом темной веры. Почему истина сия темна? Что поставляет ее в таком мраке? Жизнь вечная затемняется для нас: во-первых, потому, что она принадлежит вещам будущим и, следовательно, противоположна жизни настоящей, которая принадлежит вещам настоящим. Это несходство жизни будущей с настоящей и производит то, что первая потемняется в глазах наших; притом, все будущее само по себе для нас темно. Во-вторых, потому, что в человеке соединено смертное с бессмертным: тело – с духом. Эта двойственность человека является причиной того, что чувство наше всегда двоится между смертностью и бессмертием. Чувство смертности часто берет перевес над чувством бессмертия, ибо человек по большей части живет низшей стороной – телесной. И поскольку эта временная сторона более развивается в нем, то весьма естественно более развиваться и господствовать в человеке чувству смертности. Соединение души с телом есть великая тайна. С одной стороны, душа разительно отличается от тела; но с другой, она так тесно соединена с ним, что трудно различить их. Возьмем для примера вещь грубую, но выражающую нашу мысль. Сравним дух со спиртом: что в массе химической спирт, то в теле дух. Спирт в известной массе весьма трудно отличить от нее самой; это можно сделать только посредством сильного химического анализа. Так и дух можно отличать от тела только посредством сильного углубления. Вот две главные причины, потемняющие истину бессмертия! Для чего допущено это потемнение? Нравственная цель сего замечена давно уже. Она состоит в том, что неясность вечной жизни делает добродетель беcкорыстнее. При ясном представлении ее человек стремился бы не к Богу, а к наградам. Добродетель, собственно, состоит в самоотвержении; но тогда она состояла бы в самолюблении: человек жертвовал бы собою, но не для Бога, а для себя же. Это – цель более общая, но есть еще другая, по моему мнению, более решительная. Вечная жизнь, без сомнения, много содержит прекрасного – привлекательного. Поэтому, если бы она раскрылась для нас, то многие стремглав устремились бы к ней и самоубийство сделалось бы всеобщим. Мрак сей, отталкивая нас от жизни будущей, дает правильный ход жизни настоящей. Не будь его, – тогда добродетель, нравственный порядок и гражданское бытие много должны были бы потерпеть. Вот и цели, для которых допущен мрак, заслоняющий для нас свет вечной жизни!

Посмотрим теперь на самую истину бессмертия. Истина сия имеет две стороны: во-первых, мрачную, которую производят изложенные нами причины и которая состоит из сомнений, и, во-вторых, светлую, в которой сияет свет доказательств.

1. Главные пункты сомнения суть следующие:

а) происхождение души, как бы материальное, и развитие ее временное, подобное развитию тела;

б) ежедневное затмение души во сне, в котором нет разумной деятельности и который составляет половину человеческой жизни;

в) ослабление способностей души, как-то: памяти и воображения, – происходящее от ослабления сил физических;

г) расстройство души в некоторых болезнях, например, в сумасшествии, которое часто бывает весьма продолжительно.

Что отвечать на это?

а) Временное происхождение души может ли вести к временному бытию ее? Нет. Ибо рождение души есть не что иное, как ее явление. Известен ли нам первый момент сего явления? Нет. Нам известно первое развитие сил души; но нет ли чего-либо, предшествующего сему развитию? Есть. Это – все главные законы нашей деятельности, известные под именем врожденных идей. Младенец смотрит на вещь и составляет о ней понятие. Понятие это составляется на основании известной идеи. Но когда получил он эту идею? Когда зародились в нем идеи истинного, доброго и изящного? Без сомнения, прежде. Сей взгляд привел многих (например, Платона) к мысли о предсуществовании душ. И действительно, душа должна предсуществовать. Ибо что она по своей натуре? Она есть мысль Божия, чистая, духовная. Но мысль Божия вечна; следовательно, и душа вечна; она вся существовала в Боге. Но скажут: это существование души есть чужое. Нет! Оно собственно, принадлежит душе, в Боге только она и должна существовать. Скажут еще: душа не сознавала себя, следовательно, и не существовала. Разве настоящее наше сознание может ручаться за бытие души? Во сне душа действует, хотя деятельность ее часто не подходит к обыкновенному нашему сознанию. Опыты физиологов доказали, что в душе человеческой есть два сознания: одно – низшее, наше обыкновенное, а другое – высшее, необыкновенное. Есть болезни, в которых человек иначе сознает себя ныне, а иначе завтра; между тем, деятельность его духа идет регулярно. В сумасшедших заметили, что по прошествии болезни сознание их о прежнем состоянии или вовсе теряется, или еще исправляется, следовательно, сознание не есть ручательство за бытие, и незнание состояния предшествовавшего настоящему бытию нашему не отвергает того, что душа наша прежде существовала и что настоящие действия ее суть воспоминания действий прежних. Надобно о первоначальном соединении души с телом говорить так: «Не душа входит в тело, а тело подходит к душе и делается ее орудием». Положим даже, что действия души начинаются не прежде соединения ее с телом, – мы и в таком случае не будем иметь причины отвергать ее бессмертие. Ибо действия сии предполагают в душе что-то нетленное, нечто такое, чему трудно положить начало, а тем труднее назначить конец. Следовательно, бессмертие души в том и другом случае очевидно.

б) Сны могут рождать сомнение в бессмертии души. Сон есть явление, заключающее в себе много таинственного, но в нем нет ничего такого, что могло бы подрывать веру в будущую жизнь. Ибо прекращается ли деятельность духа во сне? Нет! Это доказывают сновидения; но и без сновидений душа во время покоя тела действует; деятельность в этом случае не ощутительна только потому, что душа не подводит ее под сознание. Но спросят: к чему эта деятельность? Она занимает половину человеческой жизни, посему должна иметь некоторое особенное нравственное знаменование; и действительно имеет. Какое? Деятельность души во сне производит предостережения, утешения, побуждения (об этом после скажем больше). Все это для нас не ясно; но у святых мужей действия снов так были ясны, как действия бодрственного состояния.

в) Деятельность сил души ослабляется с ослаблением сил физических; но через это нимало не ослабляется вера в бессмертие. Это происходит с низшими способностями души, – с памятью и воображением, но сии способности тесно соединены с телесной стороной человека, а посему и должны с изменением ее сами изменяться. Притом память и воображение по самому назначению своему должны подлежать таковой деградации: они приспособлены к миру явлений, потому с приближением времени, когда должно расстаться с миром, они должны приближаться ко гробу. Впрочем и то еще надобно заметить, что ослабление памяти есть только мнимое. Это доказывают опыты. В стариках часто над самым гробом пробуждается память. Бывают такие минуты, когда они живо представляют все, прежде ими забытое. Следовательно, мнимое опустение памяти здесь исчезает. Но если и умирали эти способности души, то все-таки бессмертие ее остается ненарушимо. Ибо высшие силы – совесть, свобода и прочие, собственно составляющие душу, никогда не ослабевают по причине слабости тела. Здесь силы души действуют совершенно противоположно силам тела. Чем ближе человек ко гробу, тем благочестивее, совестнее. Эта противоположность доходит в некоторых людях до чрезвычайной высоты. Перед смертью силы физические ослабевают; напротив того, в душе пробуждаются особенные чувствования: веселье, утешение и тому подобное. Примеры этого можно находить в жизни аскетов; но примеры эти слишком высоки. Посмотрим на людей обыкновенных – и в их жизни мы увидим подобное. Так, Август и Антонин при конце жизни своей явно издеваются над смертью. Есть и другие примеры людей обыкновенных, у которых силы души чрезвычайно раскрываются при конце жизни. У них в то время рождается способность предведения, и они, так сказать, заглядывают в будущее. Для этого полезно прочитать Цицерона de divinatione и de natura deorum («О дивинации (пророчествах)» и «О природе богов»). Таким образом и сей пункт может быть уяснен и удален от всех сомнений.

г) Каким образом дух может подлежать затмению в болезнях, например в сумасшествии? Что тут смущает? То, что дух принимает нелепый образ деятельности, расстраивающий организм его. В прежние времена сумасшедшие служили только предметом сожаления, а ныне они сделались предметом физиологических наблюдений, которые производятся над ними в домах, назначенных для их содержания. В древности греки, латиняне и другие называли сумасшедших пророками, сердцеведцами. Почему? Потому что они выказывают удивительную прозорливость. Опыты иностранцев подтвердили, что сумасшедшие провидят будущее. Из сего должно заключить, что душа их не остается в бездействии, но как бы взамен потерянной обыкновенной деятельности она принимает деятельность необыкновенную. Притом дознано на опыте, что некоторые долго проживали в сумасшествии и, по освобождении от оного, оказывались гораздо умнее, нежели каковыми были прежде. Это явление ведет к той мысли, что душа имеет две стороны: обыкновенную – низшую и необыкновенную – высшую, и что, перестав усовершать первую, она занимается усовершением последней. Следовательно, расстройство души в болезнях не должно смущать нас. Мы должны восхищаться, видя, как много сил скрывается в душе нашей! Таким образом, вся мрачная сторона души уясняется и все возражения падают.

2. Посмотрим на светлую сторону истины бессмертия. Сторона сия состоит из доказательств, основанных на умозаключениях. Доказательства эти суть или теоретические, заимствуемые от усовершимости души, от простоты и прочего, или практические, основанные на неравенстве наград и наказаний, или аналогические и прочие. Все они составляют свет, но свет сей может быть увеличен другим образом. Во-первых, есть способ перевести бессмертие из предмета разумной веры в предмет сознания. Доколе не сделает сего человек, дотоле вера его в бессмертие находится в опасности. Но как это может быть? Этот способ известен был более всего аскетам и даже некоторым философам, а именно: Сократу и Платону. Он состоит в нравственном самосознании. Мнение, бывшее даже у некоторых богословов, что душа бессмертна по благодати, показывает или незнание души, или излишнее требование от благодати. Бессмертие есть существенное свойство души. Следовательно, сознавая чисто душу, мы не можем не сознавать и бессмертия, этого неотъемлемого ее качества. Если нет сознания бессмертия, то нет и полного сознания духа. Мы не сознаем бессмертия потому, что в нашем сознании духа много находится телесного, смертного. Так, в понятие бытия души мы вносим понятие питания; думаем, что человек должен непременно слышать, видеть, осязать; все это мы снимаем с низшей части души, – смертной, а не с высшей, – бессмертной. Так думать и поступать заставляет нас тело. Потому-то еще Соломон заметил, что тело обременяет дух. Когда может быть сознание чистое, какое требуется для того, чтобы сознавать бессмертие души? Тогда, когда сознаем душу нашу так, как она есть сама в себе, то есть, когда не будем приписывать ей ничего более, кроме ума, наполненного истиной, воли, наполненной добром, и чувства, наполненного невещественным изяществом. Сильно ощутив все это, мы ощутим и самое бессмертие. Но это сделать трудно, ибо тело всегда говорит человеку: «И я принадлежу тебе», – и поэтому к сознанию своей духовности человек примешивает сознание телесности. Впрочем, труд сей можно препобедить. Наилучшим средством к сему есть аскетическая жизнь, состоящая в посте, бдении и молитве. Живи добродетельно, богоподобно, и – увидишь бессмертие: и в сей жизни начнешь жить вечно. Посредством сего ослабляется деятельность телесная, а с тем вместе слабеет и самое сознание тела. В плотских людях тело и душа соединены весьма тесно, и почти составляют одно; напротив, в аскетах союз сей тоньше и раздельнее. Потому они скорее доходят до бытия души, нежели до бытия тела. С другой стороны, нравственное сознание в таковых людях весьма усиливается. У людей светских ум наполняется мыслями о предметах телесных, временных, воля стремится к делам плотским, тленным, чувство занято вещественным, смертным; а аскеты мыслят о духовном, вечном и живут духовным, нетленным. Таким образом, вечная жизнь как бы реально входит в их сознание; они живо сознают свою духовность, а с нею и вечность. Силой сего самосознания можно изъяснить, отчего аскеты жертвовали всем и самой жизнью для будущности. Такого рода люди не только ощущают тот невидимый нравственный порядок, который предполагают философы, но даже живут им, живя, по выражению апостола, в невидимом (Евр. 11:1). Они имеют свой образ мыслей, свои правила и живут жизнью, противоположной жизни обыкновенной, потому что управляются сознанием высшим, противоположным сознанию обыкновенному. Не зная доказательств бессмертия, они живо чувствуют эту истину, и никакие возражения не в силах поколебать их. Этот путь к утверждению себя в вере в бессмертие есть самый лучший. Он мало известен в школе, но в жизни давно уже знают его.

Кроме сего способа, показывающего, как истину бессмертия делать предметом сознания, есть еще второй способ, уясняющий эту истину и делающий ее, хотя отчасти, предметом ведения. Во времена веры не нужно было много говорить о сем; но теперь, когда начало господствовать безверие, опровергающее истину бессмертия, необходимо изложить все, на чем держится эта истина. Материалы для сего уже собраны, и мы поступили бы неблагоразумно, если бы не воспользовались ими.

Сам Промысл, сберегавший истину сию втайне, ныне, сообразно потребностям века, начал открывать ее весьма явно. Рассудок логический может увериться и, так сказать увидеть, что душа бессмертна. Каким образом?

1) Прежде душу совершенно подчиняли телу и говорили, что без известных частей тела она не может обойтись. Новейшие физиологи доказали противное. Самый мозг не безусловно необходим для ее действования. Она может сознавать себя правильно и при поврежденном мозге. Следовательно, возражение, что с потерей мозга теряется сознание души, несправедливо. Думают, что сумасшествие происходит от повреждения некоторых членов тела. Правда, это бывает; но видим и противное сему: находят сумасшедших, у которых телесные члены целы и здоровы. Из всего этого видно, что если в теперешнем бедном состоянии душа может отделяться от зависимости тела и существовать сама собою, то тем более она может существовать тогда, когда состояние зависимости ее от тела прекратится.

2) Еще со времен древности тело называли темницей души, не дозволяющей ей действовать по ее желанию. Тело для нее оковы, которые она силится расторгнуть. Поэтому древние признавали тело произведением злого духа. Новейшие подтвердили мысль сию, найдя в душе высокую, необыкновенную сторону, которая развивается в болезнях или от случайных обстоятельств, также и во сне, вследствие добродетельной жизни. Отчего это происходит? Оттого, что в подобных случаях душа освобождается от обыкновенных форм пространства и времени.

а) Во сне пространство и время для души почти не существуют. Потому во сне она соединяет в одну, так сказать, точку прошедшее, настоящее и отчасти будущее, и живет жизнью, превышающей жизнь обыкновенную. Это-то заставило Гераклита утверждать, что душа во сне живет в мире общем, или в мире идей. И действительно, мир сей должен быть другой, отличный от мира видимого, ибо в нем душа действует совершенно отлично от здешнего: иначе говорит, иначе выражается, иначе мыслит. Она в то время чувствует себя свободной от пространства и времени; видит прошедшее; заглядывает в будущее, проникает в дела других. Имеет ли эта деятельность свои законы? Она подчинена премудрейшим законам. Долго не знали, или вернее не обращали на это внимания; но в новейшие времена начали собирать сонники и наблюдать за сновидениями. В результате этого труда создана система снов, в которой показано, что у всех народов как Нового, так и Старого света, сны подчинены одним законам, что проникновение в будущее есть во всех снах, что во сне душа более знает. Правда, в познаниях ее в то время приметна некоторая летучесть; но этой летучести у святых людей не бывает: они во сне беседуют ясно, определенно. Таким образом, душа человеческая еще в этой жизни живет в мире общем, Божественном. Для этого хорошо прочитать символику сна у Шуберта. В этой книге показана система законов снов, действие их на нравственность, сходство языка снов с языком пророческим, то есть такая же фигуральность языка, какую употребляли пророки.

б) Второго рода проявление будущей жизни бывает в болезнях. Здесь более, нежели во сне, проявляется другая жизнь души. Сны важные бывают очень редко, а потому необыкновенная деятельность души не всегда в них бывает заметна. Болезни, в которых проявляется будущая жизнь души, все суть нервные. Душа человеческая ограждена нервной сетью, и потому, когда сеть сия ослабеет, тогда она начинает действовать свободно. Особенно это заметно в лунатизме. В этом состоянии, по причине крайнего ослабления нервной системы, душа освобождается от влияния внешних предметов и возвышается над законами природы. Они в то время для нее не существуют, ибо душа силой своей носит тогда тело, несмотря на то, что оно подлежит главному закону природы – тяжести. То же бывает в сумасшествии, которое также происходит от ослабления нервов. В этом состоянии душа предугадывает будущее, необыкновенным образом припоминает прошедшее и проникает в дела других. Таковое же явление происходит в состоянии, так называемых смертных обмороков. Здесь так же, как и во сне, остается сознание, но нет чувства. Посему-то не без причины утверждают, что в это время человек бывает или в раю или во аде: действительно, душа наша переносится тогда в какой-то другой мир. Для сего стоит прочитать статью в «Вестнике Европы» за 1830 год, где представляется человек, который в сильном обмороке сознавал, как его погребали, но не мог двинуть ни одним членом тела. Вот как в болезненном состоянии проявляется другая жизнь души! Новейшие подвели это под искусство и посредством магнетизма заставили, так сказать, душу производить подобные явления. Искусство это сделалось предметом шарлатанства и потому запрещается; впрочем, о нем много написано в «Ясновидящей», и оно служит доказательством того, что душа в этом состоянии имеет проницательность. Опыты произвели весьма поучительные действия. Не зная их, мы не могли бы понять, как душа без мозга будет мыслить и сознавать. Из них мы узнали также важнейшую истину, ту, что в душе есть две стороны и два сознания: низшее – обыкновенное, логическое, и высшее – необыкновенное. Сообразно этим двум сторонам души, и в теле есть две системы: мозговая и желудочная. Душа может переходить из одной в другую. Поскольку системы эти различны и не смешаны между собой, то душа, переходя из одной в другую, начинает иначе понимать и иначе действовать. Например, лунатик иначе сознает в лунатизме своем – и иначе, освободившись от него; в лунатизме забывает состояние естественное, а в естественном – лунатическое. Каждое из этих двух состояний имеет свое вчера и завтра, и одно с другим никогда не смешивается. Состояние это есть предвестие будущей жизни. Сие видно преимущественно из того, что человек в подобном состоянии возвышается над силами природы. Притом такое состояние души соединяется с некоторой злостью, показывающей, что душа с нетерпением желает, так сказать, вырваться из оков тела и перейти в мир свободы. Новые философы утверждали, что тело есть смирительная темница души, которую она, переходя в состояние необыкновенное, силится разрушить.

в) Эта необыкновенная жизнь души проявляется и естественным образом у людей святых. Что в других производят болезни, то у аскетов происходит натуральным образом. Рассказы о чудесах, произведенных ими, истинны. И действительно, достигнуть силы чудотворения можно посредством богомыслия. Спаситель, обещая дар чудес, не положил пределов, но сказал: верующий в Меня сделает, что Я делаю, и более сего сотворит (Ин. 14:12). В святых людях это не свыше только происходит, но достигается и посредством полного развития духовной природы человеческой и ослабления природы телесной.

Вот что можно сказать о бессмертии! Истина эта потемняется по известным причинам и для известных целей; темнота сия проясняется; истина бессмертия души может быть переводима из веры разумной в предмет сознания; из предмета сознания может, наконец, делаться предметом опытного ощущения.

Что еще принадлежит к кругу религии? Отношение человека к Богу в известном значении не может быть непосредственным. Оно посредствуется миром. Бог держит человека: это связь непосредственная; но с другой стороны человек через мир доходит до Бога. Это можно видеть у Августина в его исканиях Бога. Без мира отношение человека к Богу трудно и представить. Следовательно, мир необходим для существа религии. Он необходим, как способ узнать Бога, как книга религии, как поприще, на котором человек может показать свои религиозные действия. Поэтому и будущая жизнь не может обойтись без него: и там обещается нам небо ново и земля нова (Откр. 21:1). Но как представлять мир по отношению к религии? Различные есть взгляды на мир. Взгляд физический представляет мир массой грубых физических тел. Но сей взгляд нестерпим для религии. Религия любит жизнь и свободу. Она смотрит на мир с той точки, с которой смотрел апостол Павел, который говорил, что вся тварь чает откровения сынов Божиих (Рим. 8:19), – и не только свободы чад Божиих, но и своей. Ибо далее апостол присовокупляет: и сама тварь свободится (Рим. 8:21). Взгляд на мир, как на собрание существ свободных, участвующих в блаженстве вместе с человеками, есть взгляд собственно религиозный; при нем царство натуры обращается в храм Божества, и три царства природы составляют как бы три отделения сего храма.

Религия состоит из познания Бога и мира духовного, как предмета ума; из стремления к познанному и желания уподобляться Богу, как предмета воли; из наслаждения тем, что познано, как предмета чувства. Вот три узла, связующие небо с землей, Бога – с человеком! Религия есть не что иное, как гармония всех этих отношений. Основа ее есть истина, а выражение – добродетель и услаждение. Следовательно, все науки, законы и наслаждения ниже ее.

Какой должен быть дух религии? Какие ее крайности и недостатки? Когда религия бывает предметом одного познания, то она есть нечто страдательное. Следовательно, при таковой религии человек не имеет еще никаких заслуг. Собственная деятельность его начинается с воли, то есть когда он начинает действовать сообразно с познанием. Эта сторона зависит от свободы человека к Богу, то и наслаждение, которое здесь большей частью состоит в надежде, составляет необходимую ее сторону. Итак, дух религии есть дух полного развития душевных сил. Никакая наука, никакое доброе действие, никакое чистое наслаждение не лишни для религии.

Какие ее крайности?

Во-первых, религия, как предмет ума, должна быть союзом с Богом, выражающимся посредством истинного познания Его. Недостатки ее в этом отношении суть невежество, суеверие; ее излишества суть излишние умозрения, превращающие религию в предмет логических тонкостей. Таковой была она у еретиков, схоластиков и теперешних натуралистов, немецких философов. Следовательно, дух чистого ведения, противоположного фанатизму и соединенного со смирением, есть дух религии.

Во-вторых, религия, как предмет воли, должна состоять в стремлении уподобляться Богу. Человек должен отвечать на голос Божий уподоблением Ему добродетелью. Многие не понимали этого голоса и отвечали на оный внешними приношениями, например, язычники. Но это есть нечто маловажное, между тем как душу религии, истинный плод ее, составляет добродетель: бессмертная заслуга Канта – в прояснении в философии этой истины. Внешние приношения и поклонения ограничиваются известными местами и временами; между тем как добродетель простирается на всю жизнь и сопровождает каждый момент ее. По апостолу Павлу, мы всё должны делать во славу Божию (ср. 1Кор. 10:31). Следовательно, недостаточность религии в этом отношении составляет то, что чистая жертва, добродетель, заменяется внешними приношениями, а излишество ее составляет то, что нравственность утончается до мелочей и до ревности не по разуму. Кант подпал иному недостатку, поставив религию в одной добродетели. Положение его справедливо, но односторонне; религия не есть предмет одной воли; ум с созерцаниями и чувство с наслаждениями не могут быть устранены от нее. Без этого добродетель слаба; ей часто приходится бороться с целым миром; без воодушевления религиозного, имеющего основания в чувстве и в уповании, она не в силах выдержать борьбу. Некоторые из новейших умников простерли далее свои умозрения касательно религии, и утверждают, что для чистой религиозной нравственности нужно забвение Бога, нужно определять себя правилами деятельности без всякого представления о высшем пособии и о высшей награде. Их привел к сему излишний пуризм (стремление к чистоте и строгости нравов, иногда показное), по которому они старались очистить нравственность. Притом они страшатся Божия всемогущества; представляя его, они представляют совершенное уничтожение своей свободы. Но всемогущество Божие можно представлять и без страха; человек может стоять против него, как это доказывают злые духи, которые вечно будут противопоставлять могущество ограниченное неограниченному. Итак, в этом отношении религия имеет две крайности: недостаток добродетели и излишнее утончение ее, простирающееся до того, что кроме ее все другие части религии изгоняются.

Третий элемент религии состоит в удовольствии. Он необходим, ибо оживляет добродетель и делает ее приятнейшей. Здесь те же крайности, то есть прежде всего недостаток чувства, когда религия обращается в одни умозрения. От этого происходит сухость в религии, механизм, вялая деятельность, принужденность и безжизненность; второе – обилие чувства, делающее добродетель нечистою. Полагая религию в одном чувстве сердца, и занимаясь им одним, человек доходит до того, что внутренние движения сердца принимает за внешние впечатления. От сего произошли фанатики, напряженные мистики, визионеры и прочие. Из всего этого видно, что дух религии должен быть дух ведения умеренного, добродетели живой, чувства религиозно-чистого и также умеренного. Следовательно, как мы сказали выше, основание религии есть истина, выражение – добродетель, венец на земли – самоуспокоение и сердечное удовольствие. Все эти части непременно должны быть сосредоточены в религии.

Может ли эта религия иметь таинства? Может. Это нужно знать потому, что таинства естественной религии служат основанием для заключения о Таинствах религии христианской. Возражают и стараются опровергнуть Таинства христианские потому, что не знают о необходимости таинств в религии естественной. Какие основные Таинства в христианской религии? Во-первых, Таинство воплощения, в котором таинственны для нас две стороны: соединение в Иисусе Христе Божества с человечеством и искупление рода человеческого. Во-вторых, действие благодати, или же помощь Божия. Основа сих Таинств предполагается в таинствах естественной религии. Каким образом?

1. Естественная религия есть союз человека с Богом, и притом реальный. Человек представляется ограниченным, а Бог беспредельным. Союз сей начинается здесь, будет продолжаться далее в вечность, и от времени до времени становиться реальнее. Каким образом это соединение будет простираться в вечность? Как конечное соединится с бесконечным? Как останутся неслитными эти две натуры? Все это для нас непостижимо. Но в Иисусе Христе соединение это сделалось явным. Чего род человеческий должен достигать через целую вечность, то в малом виде, в лице Иисуса Христа, открыто вполне, как выражает апостол Павел (Кол. 2:9), говоря, что в Том живет всяко исполнение Божества телесне. Соединение бесконечного с конечным, вечного с временным есть основа конечного бытия; ибо как в творении глаголы творческого Слова облеклись плотию, так и в воплощении само это Слово Божие стало плотию, по выражению Иоанна: Слово плоть бысть (Ин. 1:14).

2. Сущность искупления христианского состоит в том, что поскольку одаренные свободой существа внесли беспорядок в мир и сами не могли восстановить прежнего порядка, то Сам Бог пришел сделать это. Естественно, религия представляет также множество существ свободных, которые злодеяниями своими вносят в мир миллионы беспорядков и, между тем, сами не знают, как восстанавливается нарушенный ими порядок. Кто же делает эту, так сказать, починку в мире? Кто Восстановитель? Без сомнения, Бог, Который есть Судия и вместе Восстановитель. То же самое выражено в воплощении Иисуса Христа.

3. Сущность благодатного действия состоит в том, что Бог действует в нас, но мы не понимаем, как это происходит. И естественная религия представляет то же. Она есть реальный союз человека с Богом; сила наша как бы висит на силе Божией. Образ такого отношения Бога к человеку также для нас непонятен. Итак, основание Таинств христианской религии предполагается в таинствах религии естественной. Посему, отказавшись от первых, должно отказаться и от последних: уничтожив христианство, нельзя не уничтожить через это всякой религии.

Имеет ли наука о религии такую же достоверность, какую имеют прочие науки? Без сомнения, имеет. Достоверность ее не есть историческая, ибо вид истории религия приняла уже через откровение; не есть также достоверность ее ни математическая, ни логическая. Она ограничивается одним идеальным созерцанием. Может ли она поэтому иметь достоверность, равную прочим наукам? Может. Известно, что всякое ведение человеческое приводится к вере. Ведения, собственно, прямого у человека быть не может, ибо для этого надлежало бы ему войти, так сказать, во внутренность предмета, представляемого им; но это для него невозможно. Поэтому ведение историческое обыкновенно основывается на доверии чувствам. Но чувства часто обманывают; отчего в историях бывает много фальшивых повествований и ложных суждений. Впрочем, мы верим чувствам и странно было бы не верить истории. Уверенность математическая основывается на верности форм пространства и времени: часть менее целого, величина равна сама себе – суть истины, для нас весьма очевидные, ибо мы верим, что ум наш по устройству своему так, а не иначе может представлять вещи. Ведение логическое основано на формах нашего рассудка, – на доверии к сим формам. Итак, всякое познание основано на вере. Не будь веры, не будет никакого и познания. И действительно, были философы, которые, признавая формы рассудка мечтой и не принимая внешних свидетельств, все познания математические, логические и исторические обращали в пустые. Но это были мечтатели; вера для нас необходима. Все познания, изложенные выше и имеющие основанием своим доверие чувствам или формам рассудка, достоверны. Следовательно, достоверно и ведение религии, так как оно основывается на вере в идеи ума, которые имеют характер необходимости. Отчего же истины математические и другие для многих очевиднее истин религиозных? Оттого, что истины религии основываются на доверии уму, который у редких развит, ибо ему свойственно развиваться после всех способностей души. Таковое неразвитие ума является причиной того, что многим истины религии известны только исторически, и потому они им менее верят. В противном случае достоверность истин религии должна стоять наравне с достоверностью прочих истин, ибо основа их одна и та же. В религии достоверности должно быть еще более. Ведение чувства предполагает за собою что-то высшее, чем оно управляется, то есть формы рассудка; ведение логическое ничего не значило бы без идей ума, между тем как ведение религиозное стоит само по себе; выше ума ничего нельзя уже предположить. Идеи ума составляют основание всех наших познаний. В этом случае все наши познания можно уподобить зданию. Здание не может быть без основания; но оно сокрыто в земле, и для тех, кои живут в верхних этажах, неприметно. Так всякая категория рассудка основывается на идее ума и к ней приводит. Стоит только сделать анализ, и истина сделается очевидной.

Теперь сделаем краткое обозрение религии с той стороны, с которой она обнимает весь род человеческий. В самом деле, религия не есть принадлежность одного человека, но всех людей вообще. Ибо религия, как мы сказали выше, имеет основание в природе человеческого духа, а в этом отношении все люди сходны между собой. Религия по отношению ко всему роду человеческому представляется нравственным Божественным Царством: это со стороны внутренней, а с внешней стороны – Церковью. Царство это состоит из множества существ, назначенных для одних целей, управляющихся одними законами и имеющих один образец. Это Царство Божие необходимо и вечно. Доколе оно представляется в идее, – дотоле оно составляет разумное невидимое Царство Божие; когда же сия идея выразится внешним образом, тогда она обращается в видимую Церковь, которая есть общество людей, соединенных для выполнения всех отношений, в которые мы поставлены к Богу. Церковь видимая необходима. Человек может быть к ней только равнодушным, может быть мертвым членом, но совершенно не принадлежать ей не может. Ибо религия необходима для всех и каждого. Но религия внутренняя не может оставаться без религии внешней. Таким образом, Церковь не есть изобретение временное, случайное, но Божеское, вечное, и те, которые думают уничтожить Церковь, не понимают своего дела. Она основана на натуре человека, и потому везде была вместе с религией. Не говоря о народах образованных, у которых церковность даже заглушала религию, – у самых диких народов были и есть церковные собрания, лица, дни, места и прочее. Эта Церковь естественная, как и христианская, разделена там на два вида: Сражающуюся и Торжествующую. И философия то же свидетельствует, что и откровение – что желающие жить добродетельно будут на земле гонимы. Следовательно, в этой жизни, где добродетели нужно бороться со злом, Церковь естественная представляется страждущей, а там, где место воздаянию, она будет Торжествующей.

Какие принадлежности Церкви? Это общество религиозное не может быть: 1) без известных символов, или же публичного образца вероисповедания, публичного изложения истин веры и правил нравственности. Образец этот составляет средоточие нравственное, без которого общество сие разделилось бы и рассеялось, потеряло бы единство, – в котором сходятся, так сказать, религии всех неделимых существ. Сколько умов, столько было бы и церквей, если бы не было в каждом религиозном обществе одного общего символа. Отсюда вытекает следующее практическое следствие: символы не суть что-либо такое, без чего можно обойтись, как думают некоторые: без символов в Церкви произошло бы то же, что в философии. В философии господствует разногласие; она совершенно рассеяна по различным мнениям. Отчего? Оттого, что здесь есть только внутренний образец или символ, данный человеку Богом. Это суть главные законы или правила человеческой деятельности, но нет символа внешнего. Как должен быть составлен символ Церкви? В нем должно содержаться учение о Боге и об отношении Его к миру, учение о бессмертии души, правила нравственные, или закон любви к Богу, ближнему и самому себе; словом, в нем должно находиться чистое сокращение веры и нравственности. Не будь сего, Церковь не достигнет своей цели. Недостатки символа могут простираться до того, что вместо того, чтобы содействовать цели Церкви, он будет противодействовать ей. Пусть войдут в него вредные пункты; тогда выйдет не Церковь Божия, а вредное и гибельное общество злодеев. 2) Кроме того, для Церкви нужны обряды внешние – церемонии священные, без этого она также быть не может. Сюда относятся: а) священные собрания (что за общество, в котором члены никогда не сходятся?); б) священные дни, которые предполагают также: в) места священные; г) священнодействия, которые бы имели побуждения и цель религиозную и коих смысл был бы также религиозен – это необходимый элемент всеобщей Церкви, в который входят: д) словесные наставления, молитвы, чтения и пения; е) должны быть в Церкви также некоторые символические действия, в которых бы эмблематически выражались истины религии. Потребность их основана на том, что многие члены Церкви имеют нужду в чувственных представлениях истин религии. 3) Третье условие, без которого Церковь быть не может, есть существование в ней известного класса духовных лиц. Правда, можно представить церковь в виде общества совершенно независимого. Это осуществлено английскими индепендентами (Радикальная религиозно-политическая группировка пуритан). Но чтобы в церкви мог существовать порядок и чтобы все могло идти законно, этого нельзя представить, не допустив в ней правителей. Потому у всех народов, даже у диких, мы находим класс жрецов. Как скоро допустим это условие, необходимо положить и четвертое условие – иерархию. Ибо как лица сии могут править церковью, не имея известных прав и законов?

Вот краткий образ, показывающий принадлежности видимой естественной церкви. Принадлежности эти необходимы в ней. Следовательно, совершенно несправедливо мнение тех, которые хотят отделить от христианской религии внешность, основанную на внешности религии естественной. Такое нападение делали французы, и воспользовавшись временем революции, успели разрушить всю церковность. Но что же вышло? Много ли продолжалось такое состояние религии? В сердцах людей религия и Церковь не могли истребиться. Поэтому и видимое существование ее скоро восстановилось. Мнение национального конвента, изданное прежде против всей церковной внешности, было отменено, и Робеспьер сам, изшед так сказать из ада, изрек: «Франция верует в Бога и в бессмертие души». Вот уже и внешность; ибо это есть не что иное, как краткий символ. Вслед за сим отвергшие прежде Церковь начали соединяться в религиозные общества, и опять восстановились общественные богослужения католиков, протестантов и других. Притом, и во время безверия было общество феофилантропов. Цель его состояла в освобождении людей от христианской религии и от всех внешностей религии естественной и в распространении между людьми религии философской. Члены сего общества занялись этим с жаром. Что ж вышло из этого? Общество это явилось наподобие общества христианского: написали краткий символ, который сначала содержал только то, что веруют в Бога, стараются жить добродетельно и ожидают бессмертия. Потом почувствовали нужду в евангелии, для составления которого выбрали отличные места Шукинга (книга китайской нравственности), Алкорана, Цицерона, Платона, Сенеки; но и тут большая часть заимствована из Ветхого и Нового Завета, особенно из бесед Иисуса Христа. Кроме того, они учредили праздники и нарочитые дни богослужебные. В рассуждении этого учреждения они показали довольно смышлености. Все праздники они применили то ко временам года, то к возрастам человеческой жизни, то к известным добродетелям. Так, был у них праздник весны, или праздник Бога Творца, – праздник Промысла, бессмертия, праздник детей, супружеской верности и прочие. Были у них также и священные места. Таким образом, стараясь уйти от христианства, они всегда с ним встречались, – даже встречались с образами первенствующих христиан: так, вступающим в их общество давали мед и молоко. Общество это продолжалось около трех лет. Оно ясно доказало, что внешняя сторона религии так же необходима, как и внутренняя. Без внешности религия делается предметом разногласия.

Спросим: всякая ли религия может довести человека до цели? Не всякая. Если же не всякая приводит нас к цели, то какая именно достигает сего? Никакая из тех, которые существовали и существуют в роде человеческом и которые обязаны своим происхождением уму. Беспристрастный ответ на это в сем случае тот, что всякая из таковых религий не только недостаточна к восстановлению нравственного порядка между людьми, но еще содержит в себе много такого, что портит нравы людей. Это доказывают история и разум. История показывает, что как религия народов, так и религия философов, до времен религии откровенной, много имели пагубных заблуждений. Заблуждения эти весьма вредны в религии. Так, нравственность человека, который представляет Бога таким существом, которое удобно умилостивляется принесением овна, далеко отстоит от нравственности того, кто мыслит о Боге, как о Существе, Которое для умилостивления Своего правосудия обрекает на смерть Единородного Своего Сына (о важности религии есть превосходное рассуждение профессора Дерптского университета, см. «Христианское Чтение», 1831).

Примечание. Можно еще сказать, что религия всегда страдала и страдает от того мнения, которое представляет ее чем-то скучным, к чему должно прибегать только в минуты покаяния. Между тем, на самом деле она есть такое занятие, которое всем нашим занятиям сообщает силу и жизнь. Без нее все идеи философии суть пустые мечтания; она доставляет поэзии то, что в ней есть высокого, прекрасного; занятия астрономические преимущественно приятны для человека потому, что они обращают его к небу и ставят, так сказать, ближе к Богу. Ученые, у которых нет религии, лишают себя единственного удовольствия. Всякая наука рассматривает известную часть дел Божиих и потому имеет свою религиозную сторону. Несправедливо мнение тех, которые говорят, что каждая наука имеет свой особенный круг, совершенно отдельный от круга религии. Нет, все науки подчиняются философии, а она непосредственно соединена с религией. В практическом отношении религия доставляет человеку услаждение. Человек часто держится в обществе страхом. Чтобы освободиться от сего страха, существуют два пути и способа: самоубийство и религия. Кто почувствует свою зависимость от Бога, тот станет выше всякого страха – выше деспотизма, что доказали тысячи мучеников, – выше обольщений плоти и мира, что видим в аскетах. В людях религиозных философское идеальное представление человека совершенно осуществилось. Человек религиозный имеет в себе непоколебимое начало; он не требует точки, на которой бы мог стать и подвинуть мир: эта точка в нем самом. Люди тогда только действуют лучше, когда действуют религиозно. Если посмотрим на писателей, то увидим, что некоторые из них в минуты религиозные размышляли лучше, нежели в другое время. Например, Державин написал много стихотворений, но его ода «Бог» превосходнее других, и, без сомнения, здесь возвысил его самый предмет. Цицерон, говоря о законодательстве и религии, возвысился необыкновенно; у Платона разговор о бессмертии души лучше всех его произведений. Кант более всего показал свой ум, когда писал о безусловном требовании и святости нравственного закона, и так далее.

Теперь следует рассмотреть, достаточна ли естественная религия сама по себе, или недостаточна. От решения этого вопроса зависит решение вопроса о значении для рода человеческого христианской религии. Ибо если естественная религия достаточна сама по себе, то христианская делается излишней; в противном же случае для человечества нужно сверхъестественное пособие – откровение. Сила вопроса состоит в том: может ли естественная религия довести людей до той цели совершенства, к которой они предназначены, то есть может ли привести их к истине, исправить их нравственность, доставить им блаженство? Беспристрастный на это ответ есть отрицательный. Это совокупно подтверждают, во-первых, история и, во-вторых, разум.

1. Из исторического обозрения естественной религии открывается, что она всегда и везде была недостаточна, во все века и у всех народов являлась в худом виде. Со стороны умозрительной в ней недоставало многих существенных религиозных истин; напротив, она обезображивалась многими заблуждениями и суеверными мнениями. Со стороны нравственной она также не знала многих добродетелей, так, например, самоотвержение и терпение, составляющие основание истинной добродетели, были ей неизвестны; напротив, многие пороки были не только терпимы, но даже освящены религией древних. Чтобы видеть это, посмотрим на религию, как она являлась, во-первых, у народов образованных и необразованных; во-вторых, какова она была в философских школах.

1) У народов необразованных религия естественная всегда представляется в виде многобожия, самого грубого и чувственного. Какова была у них нравственность при таком умозрительном вероучении, о том и говорить нечего. Но почти столь же несовершенной является религия и у народов образованных, каковы греки и римляне. Со стороны умозрительной, многобожие у этих народов было во всей силе. Олимп Греции наполнен был богами и все еще греки измышляли новых богов. Римляне, у коих Пантеон и Капитолий были преисполнены богами, с каждой завоеванной областью присовокупляли к числу их еще новых. И представления о этих богах те и другие имели самые недостойные. История их или низкого или смешного происхождения, история постыдных страстей, порочной жизни: вот что составляло у них вероучение! Эта религия, надобно присовокупить, у них нимало не образовывалась. Они сами образовывались в изящных науках и искусствах, а религию оставляли неприкосновенной, или усовершали только внешность богослужения, не думая о существенном. Отсюда происходила страшная смесь вкуса с нелепостью. Они истощали все искусство и знание на украшение богов, а, между тем, в рассуждении понятия о них находились в глубоком невежестве; храмы их блистали великолепием, а внутри их болван или животное было предметом поклонения. Такова была умственная сторона религии у греков и римлян! Трудно даже верить, чтобы народы, остающиеся доселе во многих отношениях для нас образцами, обожали таковых богов.

Такова же была и нравственная часть их вероучения. Нравственность, собственно, и не относилась у них к религии, которая состояла в жертвоприношениях, в исполнении обрядов, во внешнем богопочитании. Что Бог, собственно, благоугождается одной добродетелью, что Ему должно покланяться духом и истиной: это было для них неизвестно. Почему их учением не предписывалось почти никаких обязанностей, о нравственности не пеклась их религия: любовь к Богу, ближнему, себе самому не имела в ней места. «О боги! Дайте мне честь, счастье, здравие, а добродетель я сам себе дам», – говорил один из ученых их. Этот недостаток не заменяется у них никакими образцами нравственности. У них некому было и подражать. Ибо боги представляли примеры пороков и злодеяний, а не добродетели. Жизнеописания их исполнены мерзостями и пороками. Похождения Юпитера, Венеры и прочих не могут не оскорблять доброго и религиозного чувства. Нет, не люди должны были подражать богам: надобно было заставить богов подражать добрым и благочестивым людям.

Таковые пороки богов не могли не иметь вредного влияния на нравственность, хотя бы они казались людям только малыми пятнами в их жизни. Слабое и порочное сердце всегда извиняло свои недостатки примером богов. Ежели такие пороки имеют место и в нравственности богов, то и в человеке они могут быть чем-то святым, или по крайней мере извинительным. В Индии и теперь требуют богам девического целомудрия в жертву. В Риме и Греции боги славились невоздержанием, обманами, хищением; известны были злобой, враждой, гордостью, то есть самыми ужасными пороками. Справедливо жалуется один стихотворец, что Олимп населен существами, достойными ада. Что ж должен чувствовать добродетельный и благоразумный человек, размышляя о такой религии? Святой Киприан, который в язычестве предан был всякого рода удовольствиям, будучи уже христианином, обратил взор на состояние язычества, ужаснулся его и оставил нам разительное описание языческой религии (в письме своем к Донату).

Таковы были и прочие части религии, например, иерархия. Не распространение истины было занятием жрецов; они питали только суеверие отправлением священных обрядов и порабощали себе робкую совесть и свободу мыслей для корыстолюбивых видов. Важнейшей частью их священнодействий были гадания. Поскольку народ всего более руководствуется любопытством, желает проникать в будущее; то в этих гаданиях и сосредоточилось внимание и народа, и жрецов. А гадания эти были не что иное, как искусное средство к обогащению жрецов, или способ к достижению политических целей; отсюда и составилась обширная система обмана. Нельзя без удивления представить, как знаменитые добродетелью и мудростью мужи, решающие судьбу отечества и народов в сенате, не смеют произнести ни одного суждения, пока не узнают от авгуров, как птица будет клевать зерно! Такое состояние религии производило самые печальные зрелища: совершались насмешки над богами, особенно незадолго пред Рождеством Христовым; суеверие перерождалось в неверие, уничтожавшее всякое божество; презрение ко всякой религии более и более усиливалось.

Что же должно было представлять тогда человечество в нравственном отношении? Развращение больших городов и ныне приводит в содрогание доброе сердце; но оно мало в сравнении с прежним. Примеры жестокости, ненависти, описание цирков, сцены мечебойцов, картины сладострастия и прочее наполняют большую половину римской истории. Если бы добрые люди, которые не ввергались в бездну развращения, то не религия, но собственное чувство удерживало их на краю этой бездны. Такова была религия у народов и таковы были плоды ее!

2) Отсюда уже видно и достоинство религии философской. Ибо когда народы утопали в заблуждениях и разврате, философы жили не на облаках, а среди этих самых народов. Если их мудрость и наставления не могли исправить испорченности их соотечественников, то это явный знак, что они были несовершенны: тем и не хороша религия философов, что она не была народна. Подлинно, с одной стороны нельзя не удивляться успехам ума: он рассеял множество препятствий на пути просвещения, сделал множество открытий, успел, вопреки духу времени, утвердить много высоких истин. Это делает честь природе человеческой и нельзя уменьшать ее, ибо это честь вместе и Божия. Но естественная религия будет служить вместе и вечным памятником слабостей человека: и у лучших философов она является весьма несовершенной. Посмотрим на представителей философии: у греков – Сократа, Платона, Аристотеля; у римлян – Цицерона. И у них религия является не таковою, чтоб лучшей желать не нужно было.

От Сократа, как философа здравого рассудка, надлежало ожидать лучшей религии. Но он так же принимал многобожие, как и все народы, с тем только различием, что строже подчинял богов одному верховному Божеству, нежели жрецы и народ. Он учит о промысле, но простирает действие его на общую жизнь мира и народов, а не на частную каждого человека; преподает нравственность, но национальную; врагов позволяет не только презирать, но и ненавидеть. Заповедует веру в бессмертие, но и здесь показывает слабость натуры; борется с сомнениями и недоумениями и заключает свое учение: «Или есть будущая жизнь, или нет; если есть, то она вожделенной должна быть для добродетельного человека; если нет, то опять для него нет никакой потери: она награждается своей совестью». Наконец присовокупляет: «Вам должно идти к своим занятиям, то есть жить, а мне выпить чашу, то есть умереть. Одни боги знают, что лучше». Скажут, что он учил таким образом, приноровляясь к понятиям и характеру народа; но такое предположение не имеет основания. Он показал, какую он исповедует религию, принеся в жертву Эскулапу петуха перед смертью; в дверях вечности он не имел причины и не мог лицемерить. Вся жизнь его показывает, что он вообще чужд был лицемерия: услышав смертный приговор себе, он лучше согласился умереть, нежели спасаться бегством, когда и мог это сделать и побуждаем был к тому советами друзей. Таким образом, ежели бы он признавал душевно другую религию, а не ту, которую преподавал, то, без сомнения, он оставил бы ложную при дверях гроба и не решился бы запечатлеть ее своей смертью. Итак, религия Сократа была религия без света.

Платон, как философ ума, много сделал для религии естественной своим учением о идеальном мире. Отняв многое у мира чувственного, он много придал цены вещам духовным; обратив внимание своих соотечественников к горнему, ослабил в них силу чувственности.

Но учение его также не может быть всеобщим учением истины для рода человеческого, как со стороны умозрительной, так и нравственной. 1) Его учение о вечности не может иметь места в системе религии, ибо оно есть дуалистическое (двойственное). Если кому, то Богу паче всего прилично единодержавие. 2) Множество признаваемых им богов, хотя и подчиненных, в религии также должно иметь вредное влияние на нравственность. При многобожии не может быть единства в религии. 3) Учение о бессмертии души также обезображено у него мнением о их переселении и об отпадении. Нравственная система его носит на себе печать слабости и заблуждений; она заражена фанатизмом и мечтательностью; пороки ее видны из его образцового общества. Он изгнал брак, допустил подкидывание детей и прочее. Изгнав из своей республики брак, он имел, конечно, выгодную цель: он хотел соединить теснейшим союзом всех членов общества, тогда как родственные связи привязывают нас исключительно к некоторым только лицам. Но предложенный им к тому способ не делает чести его уму. Ибо он, во-первых, не действителен. Уничтожением родственных связей можно было распространить любовь гражданина только на тесный круг людей, например, живущих в одном городе, а не на всех членов общества отдаленных. Во-вторых, этот способ предосудителен. Желая ввести одну добродетель, – взаимную общественную любовь, он уничтожил множество других, семейных. Несравненно выше по мудрости то средство, которым Иисус Христос положил соединить между собою ближних, – родство духовное. Бог один есть Отец всех человеков; следовательно, все люди суть между собою братья. Один Спаситель, искупивший всех нас от рабства греха и смерти, Своею Кровью; следовательно, все мы единокровны, причащаясь Его Тела и Крови. Религия Платона не достойна человеческого рода!

Еще менее религия Аристотеля может быть религией достойной человечества. Эта вечность мира, уничтожающая наши надежды, это неопределенное учение о судьбе душ, этот движитель, столь мало отделенный от мира, эта республика с пороками, какие видны в республике Платоновой, не могут составить признаков доброй религии; а схоластический метод изложения, отвлеченный язык делают ее предметом занятий только для школ и философов, а не для народов.

Если даже все эти системы соединить вместе, то и тогда нельзя извлечь из них признаков, достойных истинной религии. Ибо заблуждения одного философа совсем не исправляются другим; напротив, каждый из них, убегая одной крайности, впадает в другую, опаснейшую. Цицерон, изучивший и обозревший критически сочинения всех философов, не составил истинного учения, – и он не стал выше своих образцов. В бессмертии он уверялся внутренним чувством, которое он называл augurium saeculorum. Что он сделал эту истину предметом чувства, это может делать ему честь, но он отнял ее у ума своим скептицизмом.

Таким образом, представители просвещения древнего не могли представить человечеству не только образца, но и признаков религии истинной и всеобщей; ибо они сами их не знали. Да и что знали, и того не сообщали народу. Все они говорили, что философия и мудрость любит не площадь, а уединение; что важнейших истин не должно сообщать народу. Это показывает, что они на истину религии смотрели, как на нечто частное, а не общественное. Могли ли такие философы быть наставниками человечества?.. От чего же это происходило? Без сомнения, от слабодушия. Смерть Сократа отняла у них бодрость, и они отреклись проповедовать истину на стогнах. Отсюда произошло в них лицемерие, самое недостойное мудрости. Странно слышать, как Аристотель в кругу своих учеников смеется над многобожием, суеверием, предрассудками, и потом на афинской площади приносит в жертву какому-то богу животное... Так ли поступали проповедники истины Христовой!.. В Пифагоре думают некоторые указать достойного проповедника истины, ибо он образовал жителей Италии своей школой. Но его намерения ограничивались одними политическими видами: он хотел дать италийцам хорошее гражданское устройство и сделать их счастливыми обитателями. Да и религия его не могла быть образцом для других. Это была смесь высочайших умозрений с самыми низкими мнениями, самых высоких законов с материальными слепыми силами. Такая религия и не заслуживала быть проповеданной миру.

Вот какую религию видим в человечестве до Рождества Христова! В народе – суеверия и безнравственность; в философах – с одной стороны заблуждения, с другой – слабодушие. Очень хорошо выражает такое состояние религии та сцена, которую святой Павел застал в Афинах. Проходя и осматривая ваши храмы, – говорит он (Деян. 17:23), – я нашел капище, на котором было написано: неведомому Богу. Так древние обожали Того Бога, Которого не знали, и не знали Того Бога, Которого почитать должны были. Что было бы с человечеством далее, когда варвары напали на южную часть Европы, при такой религии?.. Христианство должно было взять верх над грубостью варваров; оно должно было переплавить в новые формы эти смешения народов. Но без сего естественная религия погреблась бы под развалинами государств. Не естественно ли после сего заключить, что мало для человека одной естественной религии, что уму нужно пособие свыше, которое бы руководило его к истинному счастью? Эта мысль рождалась сама собою у всех тех, которые рассматривали состояние человечества. Например, у Сократа Алкивиад желает, чтобы Сам Бог научил людей истине. У Платона говорит некто, что истинное познание Бога может быть только от Бога. Итак, вот в чем состоит истинная заслуга мудрецов для религии: они признались, что не могут быть провозвестниками истины, и через то открывали путь религии небесной.

Столь же мало приобрела религия естественная и после Рождества Христова. Вдруг после пришествия Его видим, что она упала вместе с философией. Порфирий, Ямвлих, Цельс хотят поддержать и преобразовать ее; недостаток умозрительного верования восполняют аллегориями и таинствами; вместо чистой нравственности вводят молитвы, гимны, жертвы. Но они не в силах были удержать того, что предназначено к совершенному падению. Да и это приобрели упомянутые философы для естественной религии от христианства. Одно только самолюбие и превратные понятия о христианстве были причиною того, что они сами не сделались христианами. Впрочем, надо признаться, что они оказали при этом довольную услугу религии естественной (см. разговор Эйлера). В средние века религия эта не могла делать успехов. Тогда и христианская пришла в некоторый упадок от суеверного невежества и от грубости нравов: чего же могла ожидать языческая? Наконец и в новые времена она является не такой, чтобы могла удовлетворить всем потребностям ума и сердца. Как ни велика услуга новых философов для философии, но они не могут быть наставниками человечества, ибо из их систем ни одна не может обратиться в религию. Есть у них общие места, в которых утверждаются некоторые полезные и нравственные истины; но это не может иметь цены какой-либо важной заслуги, ибо системы их имеют цену школьную; так они сами признавались в этом. Такова, например, система Фихте. Нигде ум человеческий не показал такого усилия, как здесь; но и никакое произведение его не удалено столько от общенародной пользы, как это. То же можно сказать и о других философах. Часто они своими мудрованиями более потемняют христианскую религию, нежели вместе с нею споспешествуют благу человечества. С практической стороны их учение крайне недостаточно. Кант оказал для естественной религии только ту услугу, что прояснил и очистил идею нравственности; но эта идея давно известна в христианстве: только там требования нравственности растворяются состраданием: христианство допускает и посторонние побуждения, коими подкрепляется наша слабая добродетель; а Кант отнял сей, так сказать, костыль, эту опору человеческой нравственности, и требовал добродетели чистейшей, не применяясь к человечеству.

Что же сказать после сего о диких народах, которые удалены от общего просвещения? И когда они могут надеяться увидеть совершенную религию? Им надобно возделать сперва свою землю, научиться легко удовлетворять потребностям жизненным, потом начинать постепенно свое образование и самим доходить до истинной религии; а на это потребны многие века. Но и тогда они не будут в состоянии образовать для себя истинной религии; это разительнейшим образом доказывается на государстве индийском. Если какой религии, то, без сомнения, религии индийцев должно было усовершиться и вполне образоваться в столь долгое время; ибо она древностью своей восходит даже до столпотворения вавилонского. Но что мы видим в этой религии? Это – смесь самых напряженных метафизических созерцаний с самыми нелепыми мнениями о мирах погибших, о богах, героях умерших и прочем. Отсюда – практические выводы о переселении душ, о наполнении и управлении всех частей мира духами, обожение частей природы, или, вернее, природы во всех ее видах. Отсюда – мнение об обитании злых духов в людях низшего класса, госпитали для больных животных, избежание всякого соприкосновения с париями (особый род презренных индийцев) для соблюдения нравственной чистоты.

Таковой сделалась естественная религия от самого начала своего в течение нескольких веков.

Но, может быть, эта религия сделалась таковою каким-либо случайным образом? Может быть, с постепенным образованием человечества и она достигнет со временем надлежащего совершенства своего? Может быть, и не нужно пособия Откровения?

Прежде нежели станем отвечать на это возражение, заметим, что религия в роде человеческом не случайным каким-либо образом произошла, но насаждена Самим Богом. Отсюда мы увидим, что религия в роде человеческом должна быть предметом особенного Божия Промысла.

В самом деле: обозревая религию, мы видели уже, что она всегда и везде являлась недостаточной, несовершенной; но при этом видели и то, что она всегда и везде существовала. Спрашивается: откуда произошла она? История отказалась отвечать на этот вопрос, потому что она юнее религии. Не говорят об этом вразумительно и предания, потому что религия старее их. Впрочем, сквозь множество веков проходит один постоянный голос из какой-то непроницаемой глубины, что религия дана человеку свыше. Справедлив ли этот голос? Не образовал ли ее сам человек?

Три отличнейших философа, которые одним авторитетом своих имен и взаимного своего согласия могут внушить нам к себе доверие, и которые размышляли об этом предмете без всякого пристрастия к религии, три таких философа: Кант, Фихте и Шеллинг – единогласно отнесли начало религии к Богу. Так должно быть и по естественному порядку вещей. Религия переходит из рода в род по преданию. С лепетом языка дитя получает вместе и религиозные понятия от отца, который сам так же научен был от другого, и так далее. Таким образом непрерывная цепь научения идет до самого первого человека. Кто ж его научил религии? Предположим, что он имел хорошие способности, но ежели они были только способности, и ежели они не должны были оставаться без религии, то для способностей долженствовал быть какой-нибудь учитель, – Сам Бог, или дух какой, который вселил в способности религиозные понятия. Не будь этого научения, не было бы у человека и религии. Некоторые философы (например, Руссо), которые не хотели принять естественной религии за Божественную, предполагали, что человек сначала был в скотском некотором состоянии, что способности его были еще скрыты под корой животности и он жил, руководствуясь одними натуральными склонностями, что религия образовалась и развилась в нем уже много времени спустя, с раскрытием и образованием его способностей. Взгляд этот совершенно неправилен. Ибо если истины религии так возвышенны и отвлеченны, что не иначе, как с полным развитием сил, могут приходить в сознание человека; то Сам Бог должен был принять участие в бедном человеке. Естественная потребность ума и сердца не могла оставаться без удовлетворения, и Бог не мог оставить назначенного к высшим целям человека без религии. Сам Бог должен был устроить ему религию. Таким образом, религии естественной, собственно говоря, и нет в опыте. Лучшие мыслители и сознавали это; а мыслители, подобные Руссо, не обращали внимания на положение вещей. Справедливо Моисей говорит, что человек сперва беседовал с Богом; в этом сказании взгляд истинно философский! Отчего же сходствует в этом случае философия с религией? Оттого, что в основе их лежит одна идея, и разум не может иначе представлять происхождение религии, как так, что она насаждена в человеке Самим Богом.

Если же религия в человеческом роде есть дело Божие, то Бог должен и сохранять ее в нем и восполнять ее недостатки. Будучи делом Божиим вначале, она должна быть и сохраняема Богом: человек сам не мог произвести ее вначале; в существовании, судьбе и совершении она тоже должна зависеть от Бога.

Разум человека сам по себе весьма слаб и несовершен; он не может иметь никакого знания твердого, в котором бы не мог усомниться, ибо никогда не может быть совершенно уверенным в соответствии своих представлений со свойствами предметов. Он не может перейти в самую вещь, и всю уверенность в истине своих мыслей основывает только на законах своей деятельности, то есть на вере в ум. Основание самое зыбкое, при котором всегда может приходить мысль: так ли это на самом деле? Критики говорили: между умом и миром лежит бездна непроходимая, непроницаемая завеса скрывает от нас бытие вещей. Если же таково свойство ума человеческого, то как необходимо для человека уверение в истинах религиозных, посредством какого-либо другого свидетельства! Как необходимо для него, чтобы какое-либо существо прошло эту непроходимую бездну, расторгло для нас эту непроницаемую завесу и, видя само все удаленное от нас, сказало нам, что все, чему мы веруем, истинно, все, чего надеемся, непреложно, все, что мы обязываемся делать, справедливо! Как необходимо для нас такое существо, которое было бы для нас путь, истина и живот! (Это существо есть очевидно Богочеловек, Иисус Христос. Он все видит и знает, потому что все творит; представляет совершенный образец деятельности, ибо есть Святейшее Существо во плоти; служит непреложным залогом обетований, ибо участвовал в Предвечном Совете и принял на Себя его исполнение). Недостаток такого свидетельства (Богочеловека) всегда делал философов колеблющимися в своих умозрениях, поскольку достоверность их всегда основывалась только на идеях и понятиях. Платон и Сократ всегда чувствовали нужду в подкреплении своих истин; они более уверены были в них сердцем, нежели умом. Сколько уверенность христианина простолюдина превышает в этом случае уверенность философа! С другой стороны, религия должна существовать для целого рода человеческого или для многих; должна существовать во внешности и выразиться Церковью. Кто же обоснует Церковь? Она не может устроиться без публичного образца: кто составит и напишет оный? Если поручить это мудрейшему в народах, то достаточен ли будет авторитет одного человека к тому, чтобы заставить все народы последовать составленному им образцу? Во всяком народе можно различать два класса людей: один класс просвещенных, другой – непросвещенных. Первый не станет следовать принятому образцу, потому что он есть произведение человека, подобного ему и равного; второй – потому, что не может его склонить к тому; ибо опять мудрец в глазах его не более, как человек обыкновенный. Итак, в том и другом случае нужен более, нежели человек. И если естественная религия была твердо основана в человеческом роде, то потому единственно, что она почиталась за Божественную, сообщенную свыше. Иначе она не могла бы существовать долго. Пример французской теофилантропической церкви несомненно убеждает нас в этой истине. Она существовала только три года, – дотоле, пока не прошел еще энтузиазм ее защитников и чтителей: с ним вместе исчезла и она. И весьма естественно! Когда призывали кого к исповеданию этой новой религии, тот спрашивал себя: «Зачем я должен идти в церковь эту? – Признавать и исповедовать ее учение? Но я и сам могу составить такое учение. Итак, лучше оставаться у себя дома». Таким образом, естественная религия не могла бы вовсе существовать или, по крайней мере, не устояла бы, если бы она не основывалась на Откровении: одно только имя откровения спасает ее от уничтожения. Нельзя также думать, чтобы естественная религия держалась и могла держаться на мнимом откровении, если бы не было истинного. Поддельная монета всегда предполагает существование истинной.

Доселе рассматривали мы религию по отношению к людям; посмотрим теперь на нее саму безотносительно. Вообразим, что религия естественная сама по себе достоверна и убедительна, что она может сама по себе утвердиться в человечестве; спрашивается: какую она может принести ему пользу в состоянии его развращения? Религия должна содержать союз между Богом и человеком. Но союз между Богом и человеком разорван преслушанием первого человека. Человек во вражде с Богом и пагубные следствия вражды видны. Одни только мелкие умы отвергали падение человека; для глубокомысленных философов оно было несомненно. Каким образом разорван этот союз и как восстановить его? Естественная религия всегда покушалась решить эту задачу, силилась вывести человека из бедственного его состояния. Но решения ее были различны, и способа к достижению истинной цели она не определила. Многие источники зла искали в материи, иные – в так называемом злом начале, редкие искали его там, где должно, то есть в сердце человека. Столь же неудовлетворительно гадают об этом нынешние философы. Нельзя читать без сожаления, как Кант силится дойти до начала зла: он делается софистом и схоластиком. Он так здесь напрягается, что, читая его в этом рассуждении, нельзя удержаться от смеха. Восходя к началу зла, он погружается в бездну; падение человека совмещается с бытием. Самое бытие и сознание у него есть отпадение от Бога. Какая же причина тому? Отвечая на это, он теряется в самосознании. Так же теряется ум человеческий, когда хочет решить: каким образом произойдет восстановление человека? Что это восстановление будет, в том никто не сомневается, но образ сего восстановления никому не известен. Чувственная сторона представляет человеку жертвы, но они несовершенны; кровь козлов, по словам апостола Павла, не очищает никого от скверны (Евр. 10:4). Сторона разумная, философская хочет примирить человека с Богом посредством покаяния. Но исправляет ли человека покаяние? Проходит ли зло само собою? Нет, многие умирают с чувством полной раскаянности, и несмотря на то злые навыки у них остаются. И это бывает даже у лучших из людей; что же сказать о злодеях? Положим даже, что через покаяние человек может исправить себя; но чем он поправит беспорядок, причиненный им в натуре? Мы не видим в вещах беспорядка, произведенного и производимого нашими грехами. Но грехи наши действуют на солнце и далее, только поврежденный взор наш не видит этого. Это возможно, и доказывается опытом. Солнце физическое может действовать и действует на нас своими лучами; почему же мысли наши не могут действовать на него? Что мысли имеют такое свойство, это видно из магнетических опытов, ибо находящиеся в магнетическом сне не могут терпеть худых мыслей людей, присутствующих при них: это причиняет им боль. Отчего? Оттого, что в то время душа находится в такой тесной связи с предметами внешними, ее окружающими, в какой – с собственным телом, и потому беспорядки в других для нее так же чувствительны, как беспорядки в ее теле. Представьте же, что миллионы духов действуют таким образом на систему мира: что тогда произойдет в ней? Величайший беспорядок! Кто же исправляет его? Кто не дозволяет человеку произвести совершенный беспорядок в натуре, а натуре излить вражду свою на человека? Без сомнения, все это производит Бог. Таким образом, довольно ли к исправлению недостатков той веры в Бога, какую заповедует Кант? Нет, эта вера ничего не решает. Чтобы решить все такие и подобные им вопросы, нужно знать мир и вечность. В этом-то случае Откровение есть величайшее благодеяние для рода человеческого.

Итак, религия естественная не достаточна по отношению: а) к ее началу; б) к продолжению; в) к достоверности; г) к решению некоторых важнейших вопросов, как-то: о происхождении первобытного состояния человека и мира.

Религия естественная передается от отца к детям всегда под щитом истинного или ложного откровения. Представим, что она худа: как теперь исправить ее? Народ, почитая ее Божественной, делает ее совершенно неприкосновенной и, страшась Божества, страшится произвести малейшую перемену в религии, которой источник, по его мнению, находится в Боге. Это выразилось в религии греков и римлян. Они, занимаясь искусствами, не занимались религией, ибо боялись прикасаться к ней, как к Божественному Откровению. Отсюда происходит желание, дабы Божество пришло на помощь и вере доставило бы доказательство, деятельности сообщило силу, за надежду дало поруку. Отсюда язычники заключили, что Богу подобает преподавать правила религии. Это же самое послужило основанием и тому, что религия их всегда утверждалась на откровении, хотя мнимом. После сего можно ли сказать, что религия откровенная не необходима?

А вытекает ли отсюда то заключение, что понятия религиозные должны быть сообщены человеку чудесным образом? Для этого нет еще достаточных посылок. Что нужна человеку помощь, это видно, но каким образом она должна быть подана, это еще сокрыто. Разум дотоле не успокоится, пока не узнает, что других средств, кроме Откровения, нет и что средство это есть самое лучшее. Без сомнения, Бог мог употребить и другие средства, но поскольку Он употребил Откровение, то Откровение есть одно из лучших средств.

Этим оканчивается наше общее обозрение религии естественной.

Итак, мы видели: религия эта была везде и всегда, более или менее везде разнообразна; происхождения ее не может показать история, обо она старее ее и самые предания юнее религии; ум говорит, что религия основывается на природе человеческого духа и развивается с развитием сил душевных, поэтому каков человек, таков и Бог его. Религия есть союз человека с Богом; части ее две: Бог и человек; связь между ними составляет бессмертие, без которого союз сей не может существовать. Предмет религии Бог, мир и духовная жизнь; она вся обращена к уму, к его идеям, а низшие способности суть только истолкователи, часто потемняющие ее и удобно принимающие антирелигиозные направления. Поскольку предметы религии сверхчувственны, то и кажутся поэтому достоверными. Она существует в не чистом и не достаточном виде как у народов, так и у философов. Разум не может дать ей совершенства и прочности.

Такая недостаточность естественной религии заставляет человека желать помощи. Но откуда он может получить ее? Конечно, свыше, с неба, ибо на земле не от кого ожидать ее. Род человеческий верил даже тому, что помощь эта уже подана, ибо все религии существовали под именем откровения. Посему Откровение, как явление всемирное и всегдашнее, уже по тому одному должно обратить на себя все наше внимание.

В учении об откровении вообще должно, во-первых, определить понятие откровения, так как слово сие весьма обширно и имеет много смыслов. Здесь нужно обратить внимание на внутреннее содержание откровения, на внешнюю его форму и цель.

Во-вторых, поскольку сверх истинного откровения появились и появляются ложные откровения, то нужно показать признаки истинного откровения.

В-третьих, наконец, поскольку оно совершено и дано людям в одно время, между тем как должно сохраняться во все времена, то надобно показать способ его сохранения. Посему чтение об откровении разделится на три члена:

1. Об откровении вообще

2. О признаках истинного откровения

3. О способе сохранения откровенной религии

Учение об откровении принадлежит разуму: он должен составить его. Ибо он должен судить об откровении, не довольствуясь одной исторической верой, а для этого ему нужен свой собственный образец. Но может ли он определить откровение? Откровение есть нечто будущее; определять его, значит определять способ, по которому Бог будет поступать (являть – ред.) в откровении Себя человеку. Но должно ли упрекать поэтому разум в том, что вступает в права Божии и Богу как бы предначертывает образец деятельности? Имеет ли ум начала, на коих основываясь может поступить таким образом и освободить себя от упрека? Имеет. Все его начала, все законы суть ни что иное, как откровение; он получил их от Бога. Всякое новое откровение будет только прививкой к сему прежнему. Посему ум, основываясь на настоящем естественном откровении, может судить и о будущем чудесном, если, руководствуясь сим масштабом, будет помнить, что настоящее откровение не обнимает вполне будущего, то суждение его будет правильно: он не потребует от откровения ничего несообразного и ничего невозможного.

Мы сказали, что откровение имеет многие смыслы. Сколько их именно и какие?

Самая естественная религия есть уже откровение. Наш ум есть отблеск Божественного сияния, и если что, то истины религии необходимо должны быть открыты ему Самим Богом. В сем смысле апостол Павел принимает откровение, когда, написав к Римлянам, говорит: «еже возможно разумети о Бозе яве есть в них, Бог бо явил есть им» (Рим. 1:19). В сем смысле откровением называется изначала вложенное в человека знание о Боге. Второй смысл есть следующий: известно, что религия естественная в человеке затемнена, но в умах некоторых людей она может проясняться, очищаться и усовершаться до того, что сии люди, в сравнении с другими, могут почитаться светилами. Если сии люди в состоянии передать свою религию другим, то религия, сообщаемая ими, есть также откровение. Когда всеобщая религия есть дело Божие, то и сия особенная не может не быть от Бога. Таким образом, учение философов о религии есть особенный вид откровения Божия. Посему-то святые отцы и учители Церкви II и III веков, как то: Иустин, Пантен, Ориген и Тертуллиан, философию называли откровением, а Ориген прямо говорит, что в ней есть некоторая искра Бога Слова. Но на сем смысле откровения еще нельзя остановиться. Это есть вид того же естественного откровения. Главное, чем мы должны удовлетворяться в сем случае, есть достаточность религии. Но религия, составленная сими питомцами Божия Промысла, не может быть таковой. Она и сама не достигнет своей цели, и людей не приведет к оной.

С некоторой стороны она может быть достаточной. Положим, что она исправит недостатки религии естественной, усовершит нравственность, очистит надежду от грубых примесей, но она не сообщит нам тайн, нужных для нашего спасения, не решит двух главных проблем: откуда зло в мире, и как освободиться от оного? На первый вопрос в натуре нет полного ответа, а на последний она ничего не может сказать – он сокрыт в Боге: нельзя представить таких естественных средств, через которые мог бы восстановиться порядок, нарушенный происхождением зла. Предположив даже, что религия сия была бы достаточна, не можем вполне удовлетвориться оной, ибо она не будет иметь Божественного авторитета, без коего никакая религия не может существовать и держаться. Притом сего смысла нельзя принять и потому, что это естественный смысл откровения; но мы знаем, что все религии обязаны бытием своим откровению, принимаемому в высшем, сверхъестественном смысле, откровению, непосредственно получаемому от Бога. Таким образом, должны быть и действительно есть другие смыслы откровения, а именно: откровение есть такое научение человека Богом, которое выходит из обыкновенного порядка вещей, предполагает непосредственное отношение Бога к человеку – научение чудесное, не через силы натуры, но непосредственно производимое поучение такое, какое бывает от человека человеку. Им располагается сближение двух миров и беседование человека с Богом, так сказать, лицом к лицу. Это – теснейший смысл откровения. В сем смысле произошла религия христианская, и она есть откровение в полном смысле сего слова.

Раздробим это понятие откровения на его части.

1) Оно составляется из понятия Бога как Учителя, научающего человека не путем натуры, но непосредственно беседующего с ним, так сказать, лицом к лицу. Непосредственность сия не уничтожается, если в орудие Своей воли Бог избирает Ангелов или природу, лишь бы только непосредственно проистекало от Него самое действие.

2) В нем представляется человек научающимся или приемлющим от Бога наставления внутренно или внешно, в состоянии бодрственном или сонном, или же в смешанном, то есть в возвышенном состоянии души, среднем между сном и бодрствованием.

3) Предмет сего откровения суть истины религии. Бог может научить и другим делам; например, первых человеков научил шить платье, ибо говорится, что Сам Бог сшил ризы Адаму и Еве. Но в сем случае Он открывает только истины религии, нужные человеку для спасения.

Форма откровения может быть различна. Определить все его формы для человека невозможно.

Главнейшие, нам известные, суть следующие:

1) Непосредственное действие на душу, называемое вдохновением или воодушевлением. Оно бывает или в бодрственном состоянии, или во сне, или в состоянии среднем, когда душа выходит из обыкновенного состояния, и не понимает самой себя, что бывает или от болезней, или от известного обстоятельства. Это – форма внутренняя.

2) Внешние формы известнейшие суть следующие: а) живой голос; б) эмблемы, заимствуемые из видимой природы, в которых человек ясно видит присутствие Бога; например, купина, горевшая пред Моисеем; в) вид человека или другого существа; г) письмена; например, Валтасару явилась рука, пишущая по стене. У Бога много и других способов, но мы не можем познать их. Главнейший способ есть внутреннее действие на душу. Лучше сказать: Бог в Ветхом Завете преимущественно действовал внешним способом, а в Новом Завете – внутренним. Впрочем, если брать в совокупности, то внутренний будет господствующим. Им открывался он в Ветхом Завете пророкам, а в Новом Завете апостолам.

Какая цель сего откровения? Подать человеку помощь, дать то, чего он сам себе дать не может, оживить и усовершить естественную религию, и если нужно, сообщить новое учение.

В таком смысле религия не заключает ли действий и условий невозможных? Возможно ли такое откровение? Несколько тысяч лет и не думали о сем. Нашему веку принадлежит, так сказать, безчестная честь утверждать, будто бы откровение предполагает условия, на которые разум не может согласиться. Мысль сию породила Вольфианская философия. Такового рода сомнения породились в умах последователей и приверженцев сей философии оттого, что они представляли непроходимую бездну между миром духовным и чувственным, и дабы соединить их, они поставляли иногда Бога среди сей бездны. Таковая же бездна, по их мнению, находится между Богом и миром вообще. (Правда, они учили о влиянии Бога на мир и действии души на тело; но это были большей частью слова.) Сим учением они подрывали все откровение. Почитая Бога совершенно отрешенным от мира, они не могли представить возможности чудес и, следовательно, возможности откровения, потому что не успели изъяснить, как Бог безконечный может действовать в мире конечном. Несмотря на то, мы утверждаем, что откровение возможно, то есть что оно не представляет ни одного условия, которое было бы противно: 1) или понятию Бога, 2) или понятию человека, 3) или понятию мира, – сего поприща, среди которого Бог открывается человеку.

1) Не противно понятию Бога. Главное недоумение в сем случае есть то, что мы не можем представить, как Бог, Существо неограниченное, будет действовать на вещи ограниченные, как Безконечный заключит Себя в формах конечных. Но то же бывает и то же должно сказать о действиях частнейшего Его Промысла. Следовательно, уничтожив первое, нужно уничтожить и последнее, как делали некоторые философы, допускавшие один общий Промысл. Притом, Бог является в сих формах не весь, а только отчасти; а такое проявление Безконечного в конечном весьма возможно. Говорят против сего еще и то, что порядок натуры неизменен, но, допустив откровение, мы допустим в нем нечто новое и потому изменим его. Чтобы опровергнуть это, надобно знать: что такое сей порядок мира? так ли он строг, как кажется некоторым умникам? Что порядок есть в мире, что он тверд в своем основании, в том нет никакого сомнения. Но нет также никакого сомнения и в том, что сей порядок, твердый в своем основании, ничуть не тверд в дальнейшем развитии.

Все, находящееся на поверхности оного, случайно и весьма может изменяться. Например, человек сколько делает изменений в природе! Поднимает воду вверх против закона тяжести тел; весь мир переделывается руками человека. Человек, посредством научных открытий в области физики, химии и других, может дойти до такого совершенства, что между народами дикими он может показаться чудотворцем. Что же сказать об Ангелах? да и о человеке, если бы он при таких обширных познаниях своих мог проживать тысячи лет? После этого о Боге и говорить нечего. Он может изменить все, и это не связан, чрез соединение частных законов Он может производить величайшие чудеса, и при всем том основные законы останутся неизменными навсегда.

Непонятно, как вечное может являться во времени. Время мы обыкновенно противополагаем вечности. Но надобно сознаться, что здесь есть оптический подлог. Во времени необходимо есть вечность, ибо время есть не пустая форма. Правда, время частное, определенное противоположно вечности; но время, представляемое как безпредельная связь мгновений, есть ни что иное, как движущаяся вечность, также как вечность есть покоящееся время. Равно и пространство частное противоположно безпредельности; а пространство, как безконечная совокупность многих таких частей, не противополагается безпредельному. Вообще, все возражения, заимствуемые от безпредельности и вечности, идут и к религии естественной, но там они недействительны; следовательно, и здесь должны быть таковыми же. Судя просто и здраво, можно видеть, как легко для Бога научить человека непосредственно, как легко для Него составить эмблему, начертать слова, подействовать на душу и тело. Скорее можно удивляться тому, почему Бог редко действует таким образом. Это-то Он, может быть, делает для сохранения прежнего порядка мира: ибо если бы Он часто действовал чудесным образом, то естественный порядок не имел бы своей цели. В самом деле, что легче для Бога: зажечь ли купину или представить двести вулканов? дать план для скинии или построить целое небо?

2) Если обратим внимание на человека, то и в сем отношении не найдем ни малейшей несообразности. Хотя человек не способен видеть Бога, как Он есть Сам в Себе, однако он может слышать глас Его, чувствовать Его присутствие и отличать истинное явление от ложного. Поставьте весь род человеческий на место Маноя, видевшего возносившегося на небо Ангела (Суд. 13:20–21): все узнают явление Бога. Поставьте всех людей пред Синаем и заставьте их слушать изречение Десятословия: каждый из них скажет, что Изрекающий есть Бог.

Но, может быть, внутреннее действие на душу несовместимо с самостоятельностью души? Не нарушает ли это ее свободы? Отсюда проистекают все возражения против откровения. Внутреннее святилище души должно быть неприкосновенно; но если допустим непосредственное влияние посторонней силы на душу, через это нарушится свобода души. Во II веке многие из христиан погрешали таким образом, представляя душу человека совершенно страдательным орудием благодати – как флейта у игрока или как перо у писца. Но в религии христианской нет ничего подобного сему. Вдохновение есть такой способ откровения, который совершенно достоин души человеческой. Апостол Павел говорит, что ему все внушает Дух Святый, – но он, как видно из собственного его признания, все производил весьма свободным образом. В Послании к Коринфянам, советуя не превозноситься дарами Духа, говорит, что мы имеем довольно власти, и к этому присовокупляет: И дуси пророчестии пророком повинуются (1Кор. 14:32). Притом странность исчезает, если припомним, что являемые предметы действуют на душу непосредственно, – и между тем не уничтожают ее самостоятельности. Ибо впечатления их, переходя от глаза до души, утончаются и, наконец, получают идеальное бытие. Итак, можно ли чего-либо опасаться душе нашей от прикосновения к ней Духа, когда она не страшится прикосновения к ней материи? Скорее с Картезием можно усомниться в действии на душу материи, нежели Духа. Предположим, что Дух действует на мозг и возбуждает в душе известные мысли и желания. При таком действии душа нимало не замечает действия на нее посторонней силы. Она представляет все это производящимся по естественным ее законам, и потому самостоятельность ее нимало оттого не страждет.

Посмотрим еще на самую душу, сколько мы ее видеть можем. Она, обыкновенно, или принимает впечатления новые, или по трем главным законам ассоциации идей берет, так сказать, снизу старые. Дальнейшее развитие их нам неизвестно. Но оно не может быть без известных законов. Что же, если Бог взял, так сказать, в Свои руки сии неизвестные для жизни нашей законы? Сколько мыслей, впечатлений, чувств и действий может Он произвести! И между тем, все это будет казаться нам собственным произведением души нашей. Что Промысл действительно пользуется сими средствами, это видно из того, что нам часто приходят мысли новые, не имеющие никакого естественного отношения к системе наших мыслей. Герман говорит, что Ангел влагает в душу добрые мысли. Так и со стороны человека нет причины, по которой бы можно признавать невозможным непосредственное откровение.

3) Предмет откровения может быть двоякий. Откровение должно: а) пополнить и усовершить то, что содержит в себе религия естественная, б) сообщить нечто новое.

Сие новое может быть также двоякого рода: или такое, что человек тотчас поймет, как только ему будет открыто; или такое, чего он не постигает. Сие непостижимое еще может разделяться: во-первых, на такое, что хотя сначала человеку непостижимо, но впоследствии может быть им постигнуто; во-вторых, чего если не в вечности, то, по крайней мере, в сей жизни человека никогда не постигнет.

Непостижимое последнего рода составляют таинства всегдашние, а непостижимое первого рода известно под именем таинств временных. Все эти черты порознь усвояемы были откровению. Так, социниане думали, что откровение не должно содержать в себе никаких таинств, и должно быть так же ясно, как учение естественной религии. Другие допускали в нем таинства, но только временные. Большая часть верила (сюда принадлежат отцы Церкви; с ними и мы согласны), что в откровении должны быть таинства совершенные, которые в сей жизни навсегда останутся превышающими ум человеческий. Таковыми ли они будут и в вечности, – неизвестно.

Но откровение, заключающее в себе совершенные таинства, не представляет ли условий невозможных? Нет. Весьма естественно, чтобы будущее откровение содержало в себе нечто превышающее ум человеческий. Основание его лежит в самой природе человека, в постепенном развитии сил его. На каждой степени развития сил своих человек встречает нечто новое. Следовательно, до полного развития сил его всегда будет оставаться нечто для него неизвестное, таинственное. Опыты этого не только в религии, но и в науках весьма ясны. Что теперь сделано в области известной науки, то за много лет было тайной. Например, опыты новейшей физики, химии и других наук тысячу лет назад были бы чудесами. Это видно и в вещах обыкновенных: когда в IX веке появилось мнение о существовании антиподов, то думающих так считали почти сумасшедшими; папа проклял и отлучил от Церкви епископа, принимавшего сие мнение. Но в XV веке антиподы сии открыты, и то, что представлялось прежде необыкновенным, впоследствии сделалось обыкновенным. Еще опыт этого дела, близкий в нам по времени: в Англии проводят теперь (в XIX веке – ред.) мост под Темзой, но недавно найдена речь одного парламентария, который, говоря о чем-то невозможном, выразился так: «Это так же невозможно, как если бы кто выдумал под Темзой мост». Мы знаем, что настоящая жизнь есть начало нашего воспитания. Но начинающий учиться сначала многого не понимает и большей частью все принимает памятью. Даже взрослые подлежат этой же вере... Так, например, сами математики, несмотря на то, что все утверждают на очевидном опыте, во многом водятся верой. Все их построения приводятся к аксиоме, а почему аксиома верна? Почему 2†2=4? Почему целое равно своим частям? Для этого одна основа – вера в то, что человек иначе представить не может.

Но из этого видно только, что в религии откровенной могут быть таинства. Еще не явно отсюда то, чтобы таинства сии были всегдашни (вечны – ред.). Но так ли на самом деле? Не видно ли, что и таинства всегдашние возможны? Невозможность таковых таинств можно бы допустить тогда, когда ум человеческий мог бы допустить, и то только ваш, что он может здесь постигнуть всякую истину, или следующее: все то для него непостижимо, что находится в уме Божественном. Но ни того, ни другого он допустить не может; следовательно, не может не допустить того, что в будущем откровении будет заключаться нечто такое, чего он никогда, по крайней мере здесь, не постигнет. Но что значит сие: не постигнет? Не то ли, чтобы в откровении было нечто такое, о чем человек не может составить определенного понятия? Это безполезно было бы открывать человеку. Следовательно, в откровении не могут быть такие таинства, какие были в древних языческих религиях и состояли в некоторых пустых словах, изучаемых и затверживаемых памятью без всякого участия рассудка: например, ασχι και ασχι. Это просто нелепости, а не тайны.

Таинства, какие мы допускаем в истинном откровении, должны содержать в себе нечто такое, чего ум человеческий не может видеть (не видит – ред.), внутренней метафизической возможности, не может понять способа существования, но о чем может составить раздельное логическое понятие, может видеть его свойства, действия, цели и назначения. Таковые полутаинства в религии откровенной весьма возможны. Вероятность их открывается, во-первых, из взгляда на Бога, Который будет учить человека. Самый образ сего учения для нас непостижим. Как Бог будет непосредственно учить человека? Такое научение само по себе есть уже чудесное, таинственное. Притом, если Бог есть Учитель, то таинственность должна быть отличительной чертой сего учения. Содержание его должно быть таково, чтобы не вмещалось совершенно в уме человеческом. Это мы видим и в обыкновенном учении. Так, когда философ учит какого-либо малютку, то возможно ли сему малютке вместить все, преподаваемое ему таким учителем? Таким образом, понятие о Боге как об Учителе делает вероятной возможность таинств в откровении.

Во-вторых, это же видно из понятия о человеке, как об ученике Божием. Человек будет учиться у Бога истинам откровения, стоя на́ первой степени бытия своего. Бытие его должно развиваться через целую вечность. Если будет развитие, то должно быть и разнообразие; если есть разнообразие, то должна быть между ступенями жизни и противоположность; если есть противоположность, то одна из них должна быть не похожа на другую, на высшей должно быть нечто такое, чего нет на низшей. Следовательно, стоящий на первой ступени бытия может не знать того, что находится на прочих ступенях; но поскольку между сими ступенями должна быть строгая связь, поскольку жизнь настоящая должна быть приготовлением для будущей, то из сей жизни на первой ступени должно знать хотя общие черты жизни будущей, – должно знать азбуку вечности, а сия азбука не иначе может быть принята, как только верой.

В-третьих, наконец, это же открывается из взгляда на предмет откровения. Какой предмет откровения? Откровение должно изъяснить человеку то, чего он сам не постигает. Именно: собственное его происхождение, происхождение зла, способ восстановления из бедственного состояния и прочее. Эти явления падения и восстановления касаются всей системы мироздания. Так, говоря о начале зла, мы дойдем до первых человеков, от них – до злых духов, а там нужно знать, как они пали и от чего? как произведен в мире безпорядок, и как он может быть восстановлен? Знание всего этого предполагает знание всей натуры, а знание натуры полное может ли быть сообщено человеку, да и для чего сообщать его? Для человека в теперешнем его состоянии оно не нужно, а может быть и безполезно.

Таким образом, обозрение частей откровения и лиц ведет к ожиданию того, что в нем будут таинства последнего рода, то есть совершенные. Какие же сии таинства? Не может ли разум гадательно сказать что-нибудь на сей вопрос? Может. Откровение будет обращаться около коренных истин, и особенно около тех, кои составляют придаток к естественной религии. А таковые коренные истины суть преимущественно две: падение и восстановление.

Что откровение будет большей частью вращаться около сих истин, это весьма вероятно, тем более, что и сам разум пытался решить сии проблемы, но не мог. Таким образом, нимало не странно, чтобы в откровении были таинства. Странно бы было тогда, если бы откровение не имело никаких таинств. Таковое откровение уже подозрительно, потому что в нем нет ничего нового и, следовательно, нет следов Божества.

Тем, кои не любят таинств в религии, может быть указано и то, что во всех науках есть таинственность. Так, астрономия хвалилась и хвалится Ньютоном, узнавшим закон тяготения тел; но далеко ли простирается сие знание? Знают ли, что такое сила тяготения? Внешние формы натуры известны, а внутренние – сокрыты. Геология хвалится, что она открыла магнетическое течение вокруг земли; но что такое сие течение, – она не знает. Медицина узнала способ лечить средствами симпатическими, но ей неизвестен образ действия сих средств на человека. Философия несколько тысяч лет трудится над узнанием (познанием – ред.) природы и над составлением метафизики, но что значат эти метафизические познания? Открыта ли философами хотя одна тайна натуры? Решительно нет. Оттого философы, желая примириться с Моисеем, весьма странно мечтали о происхождении человека. Производили его то из рыб, то из земли, то из других нелепых начал. Как думают о происхождении его новейшие, скромность не дозволяет говорить об этом. Можно сказать вообще, что мудрость человека не открыла еще ни одной реальной истины. Оттого-то человек ничего не может творить. Он не знает, что такое жизнь. Если бы он познал ее, то мог бы творить существа живые. И вся физиология дотоле останется таинственной в своем основании, доколе не решит, что составляет начало жизни, и что – начало смерти. Жизнь есть тайна для философов. Об этом есть рассуждение одного физиолога, которое вскоре можно будет увидеть; таким образом все знания состоят из таинств; все науки обременены таинствами, и если мы не видим в них таинств, то оттого, что не доходим до их основания. Наука есть совокупность многих истин. Возьмите, например, какую-нибудь частную истину и начните возводить ее к ее началам; сначала вы дойдете до истин общих, потом до более общих, наконец, до идеи, это уже – тайна. Чтобы увериться в сем, стоит только обратиться к какой-либо науке, например, математике, которая более других хвалится своей очевидностью. Что значит эта ее очевидность? Тысячу лет доказывали, что пространство существует. Кант доказал противное. Итак, тысячу лет математики заблуждались. Если же погрешил Кант, то непонятно, как столь великий ум мог сделать такую важную погрешность. Итак, разум со всей уверенностью ожидает от откровения таинств, и небытие их делает откровение подозрительным.

Если дано будет откровение, то необходимо должны быть даны и признаки, по которым бы ум человеческий мог узнать его. Существование сих признаков в будущей религии разум предполагает по следующим причинам. Во-первых, для того, чтобы отличить истинное откровение от ложного. Если есть истинное откровение, то нельзя не предположить существования ложных, ибо ложь всегда подделывается под истину. Но если бы даже было одно истинное откровение, то и тогда признаки сии были бы для нас не менее нужны. Во-вторых, потому что без них откровение не могло бы быть признано за истинное и божественное. Оно объявит себя божественным, превышающим силы человека, новым; но чтобы увериться в этом, чтобы знать, что, действительно, не есть повторение естественной религии, для этого нужны доказательства, или, что то же, признаки. Поверить без доказательств было бы суеверием, а суеверие, как везде, так особенно в религии, весьма вредно. Итак, признаки нужны. Какие же они?

Здесь надобно обратить внимание на два случая:

1) откровение может быть дано для одного или нескольких лиц; следовательно, должны быть вообще признаки для уверения их;

2) откровение может быть дано для всего рода человеческого. Здесь нужны доказательства для уверения: а) тех, кои принимают откровение от посланника Божия непосредственно, и б) тех, кои в последствии времени будут принимать его. Посмотрим на доказательства первого рода.

А. Признаки, по коим можно уверять самого себя

Как человек может увериться, что с ним беседует Бог? Вопрос сей кажется не нужен. Нужно ли человеку уверять себя в том, что Бог беседует с ним тогда, когда Бог на самом деле беседует с ним? Но, с другой стороны, вопрос сей важен и нужен.

Бог не является человекам, как Он есть, всецелым существом Своим, ибо человек не может стерпеть такого явления. Он является обыкновенно в виде какого-нибудь сотворенного существа – в форме конечной. Под сии формы могут подделываться и другие существа, например, злые духи, люди. А посему и нужно знать, как происходит явление Бога, дабы отличить его от явлений существ конечных. Чтобы определить нужные в сем случае признаки откровения, надобно обратить внимание на роды откровений. Откровение бывает или а) внутреннее, когда Бог действует на душу человека, или б) внешнее, когда он открывается человеку посредством видимой натуры, или посредством существ невидимых, каковы суть добрые Ангелы.

а) Предположим, что Бог явился человеку внешним образом: как тут увериться? Нетрудно человеку увериться, когда Бог явится Сам человеку в образе человеческом и скажет ему: «Я Бог твой». Но как убедиться тогда, когда Он употребит вестником Своим какое-либо животное, или что другое из видимого мира? В сем случае доказательством Божественного явления могут служить самые сии виды, ибо они всегда бывают чудесны, как, например, явление Бога в виде Ангела Аврааму, Маною и Навину, в виде животного – Валааму, в виде эмблемы – Моисею в купине. Когда Ангел возносился на небо, когда купина горела и не сгорала, – то как тут не видеть Бога? Из чего все это изъяснить, если не из непосредственного действия Божия? Впрочем, если бы человек не довольствовался сими доказательствами, то требовал бы других. Так поступил Моисей. Он потребовал новых доказательств, не остановившись на одной купине, – и сии доказательства были даны ему.

б) Когда Богу угодно открыть себя человеку внутренним образом, то как при таковом откровении увериться в действительности Божественного явления? Какие могут быть здесь признаки? Те же, какие и при внешнем откровении, то есть чудеса. Человек получает вдохновение, чувствует голос, побуждающий его возвещать другим истину, но решиться выдать себя за посланника Божия еще сомневается. В таком случае он требует от Бога внешних доказательств. Если доказательства сии даны ему (а они даются, как видно из примера Гедеона, которому, по прошению его, дано было руно), то всякое сомнение должно (было) исчезнуть. Ибо больших средств к убеждению человека нет и у Самого Бога. Этот образ убеждения самый простой. Но этим решается наш вопрос только вполовину. Не могут ли быть посланники Божии и без чудес? Могут. История Божественных посланников представляет нам, что большей части из них Бог так являлся, что ни Сам не творил чудес, ни они (посланники – ред.) не творили их. Как они могли увериться? Чтобы спасти их честь, надобно доказать, что в человеке есть способность уверяться и без чудес, и что есть способы, при помощи коих вероятность в сем случае может перемениться в достоверность.

Способы сии, от полного сочетания коих зависит совершенное убеждение, суть следующие.

1) Начнем с легчайших и скажем, что новость, живость и благотворность истин может быть признаком Божественного откровения. Правда, душа наша в развитии мыслей своих не подлежит строгому закону постепенности; она действует свободно, и потому мысли и чувствования могут рождаться в ней без всякой заметной постепенности и связи; впрочем, известно, что постепенность сия есть, и потому, если родится вдруг в ней без всякой связи несколько мыслей, если мысли сии слишком живы, если притом есть непреодолимое убеждение в том, что мысли сии от Бога, то весьма вероятно, что в то время действует на нее Бог, но только вероятно, а не более. Вероятность сия увеличивается тем, если человек сей был прежде неучен, если познания, таким образом полученные им, противны его понятиям и упражнениям. Но при таковой вероятности еще опасно выдавать себя за посланника Божия – можно подвергнуться фанатизму. Ибо такое развитие ума может происходить естественным образом. Ум наш может развиваться под действием высших сил. В людях со строгой нравственностью могут проявляться высокие истины; оттого-то и добрые делались часто фанатиками.

Чтобы без всякого опасения можно было выдать себя за посланника Божия, нужно вероятность сию превратить в достоверность. Но как это может быть? Что может уверить человека, что Бог, а не кто-либо другой, действует на его душу? Уверение в сем случае может производить само действие Божие, которое должно быть отличено от всех впечатлений, производимых на нас вещами. Каждая вещь действует на человека по своему виду, и человек не может сомневаться, что известная вещь на него действует, потому что одна вещь, например, холод, совершенно иначе действует на нас, нежели жар. То же должно сказать и о действии Божием. Нет сомнения, что Неограниченный действует совершенно отлично от ограниченного.

Конечно, мы сего не можем доказать собственным опытом, ибо мы не испытали сего; но что так должно быть, этого разум по вышеизложенным причинам не может не допустить. Мы можем найти сему основание у самих пророков. Они обыкновенно выражают на них действие Божие в следующих словах: «рука Господня на мне». Представьте же, что рука Господня лежит на человеке. Неужели он не столько же будет уверен в непосредственном присутствии Бога, сколько уверяется в присутствии человека, когда руки его лежат на нем? Еще выражение пророков: «Ангел Господень во мне» или «ко мне» (значение еврейской частицы D не совсем определенно, и потому можно читать «во» и «ко», но здесь лучше принимать значение первое). Представьте, что Ангел говорил с человеком. Место ли тут сомнениям? Еще выражают: «я был в духе». Что значит «быть в духе»? Святые писатели не изъяснили, но можно полагать, что это есть некоторый род восторженного состояния. Это такое состояние, во время которого человек выходит из низших способностей: чувств, памяти, воображения, рассудка, и переселяется в ум, где пространство и время для него изчезают, – некоторым образом похоже на состояние магнитическое. В таком состоянии существуют ли для человека те же законы вероятия? Нет. Он уже видит, а не судит, и, следовательно, всякое сомнение в это время исчезает. Апостол Петр весьма явственно выражает состояние людей, получивших от Бога откровение, когда говорит, что они были носимы Духом Святым (сн.: 1Пет. 1:2, 11; 2Пет. 1:21 и др.), то есть они были обуреваемы Духом и носились, так сказать, в Нем, подобно перу, носящемуся в вихре. Если бы перо в то время, когда оно носится вихрем, получило смысл, то могло ли бы сомневаться в том, что оно носится по ветру? Таким образом человек и без чудес внешних разумным образом может убеждаться в действительности Божия откровения. И когда бы мы стали упрекать сих людей в том, что они легкомысленно поверили откровенным сим истинам, то они отвечали бы нам: «Мы не могли не поверить; будьте в нашем состоянии, и вы скажете то же». Человек спрашивает о Боге тогда, когда он далеко от Него; когда же увидит Его лицем к лицу, то вопрос сей становится неуместным.

Б. Признаки откровения, по коим можно уверять других

Предположим, что откровение дано не для пользы одного человека или нескольких, но для целых народов или для всего рода человеческого. В таком случае нужны нового рода доказательства, по коим те, кои будут принимать откровение, могли бы уверять себя, что открывающий им не есть какой-либо мечтатель, но, действительно, посланник Божий. Какие же сии доказательства? Чего в сем случае может требовать человеческий разум, и как далеко его требования могут простираться? Общее требование ума в сем случае есть положительно-отрицательное: откровение не должно заключать ничего неприличного и, вместе, должно содержать все нужное.

1) Не должно содержать ничего неприличного. Чем определяется сие приличие? Понятием Бога, человека и самого откровения. Оно не должно заключать в себе ничего такого, что: а) противно величию Бога, б) низко для достоинства человека, – достоинство человека посредством него должно не унижаться, а возвышаться, и в) неприлично ему самому, каково все слабое, смешное, низкое. Развивая по частям сие общее требование, видим, что откровение, приходящее на помощь человеку, не должно противоречить уму, должно излагать истину. Это требование справедливое; такое, без которого откровение не может быть признано за истинное, божественное. Но требование сие весьма многосмысленное. Что такое ум? Откровение не должно противоречить уму, – какому уму? чей это ум? Ум не одного какого-либо человека, и не многих, ибо этот ум не есть ум здравый. Не должно противоречить уму идеальному, совершенному, – кто же составит этот идеал? один ли человек или многие? Если так, то этот идеал будет частный, и подчинить ему откровение – значит подчинить его уму одного человека или нескольких. Но это опасно.

Таким образом приложение сего требования весьма трудно и выполнить его вполне почти невозможно. Посему его должно принимать ограниченно, то есть когда говорим, что откровение не должно противоречить уму, то разумеем то, что оно не должно противоречить коренным истинам, в которых были согласны все народы и во все времена. Но и здесь должно поступать осторожно, и этот всеобщий ум не может иметь аподиктической достоверности. Ибо в эту сумму коренных истин часто вкрадывались заблуждения: целый древний мир принимал предрассудки за истину. Можно только требовать от откровения, чтобы: а) оно не противоречило коренным законам ума и главным его истинам, а сии истины определяются общим мнением народов; б) чтобы не противоречило существенным законам нравственности, как то: любви к Богу и к ближнему, обязанностям и правам человека. Но оно может терпеть некоторые недостатки, предоставляя совершенное истребление (объяснение – ред.) их уму. Так, например, христианство терпит рабство. Мы знаем, что при появлении христианства рабство было в самом гнусном виде, но оно не коснулось его. Оно (христианство) только утвердило такие истины, кои, будучи приняты сердцем народов, непременно должны были истребить состояние рабства, то есть утвердило равенство духовное.

Не может также откровение содержать того, что противно благоденствию рода человеческого. Поэтому-то религия индийская не может быть признана откровенной, ибо она внушает презрение к касте париев, о которых думают, что в них переселяются души грешников.

Таким образом, откровение не должно заключать в себе ничего такого, что противно тому, что есть в человеке совершенного, Божественного, доброго. Кроме сего, откровение не должно заключать в себе таких истин, которые бы одна другой противоречили. Условие, необходимое даже в познаниях человеческих; тем более оно необходимо в Божественном откровении. Но приложение сего требования ума затруднительно по следующей причине: могут быть в откровении противоречия ложные, а такого рода противоречия – во всех науках; они примечаются в целой системе мира и происходят из разнообразия вещей и их противоположностей. Например, в Ветхом Завете приносили жертвы за грехи, в Новом Завете говорится, что кровь козлов и тельцов не может очистить человека. Отчего то, что в Ветхом Завете рекомендовалось, в Новом Завете признается средством недействительным к очищению? Смотря на это, можно подумать, что здесь есть противоречие, хотя его нет существенно. Вот отрицательные требования, прилагаемые умом к откровению.

2) Чего с положительной стороны разум может требовать от откровения? С положительной стороны разум может требовать многого, но требования его должны быть общие. Вообще будущее откровение должно содержать в себе теоретические и практические истины, должно быть снабжено достаточными для своей цели средствами. Эти и подобные требования идут; но частнейшее приложение их опять сопряжено с затруднениями. Притом, поскольку откровение приходит на помощь естественной религии, то должно исправлять недостатки ее. Но этого еще мало. Поскольку по причине падения и бедственного состояния рода человеческого для нового, так сказать, распорядка вещей в мире нравственном нужен новый порядок, то разум имеет право требовать и ожидать, что откровение принесет сей новый порядок и поместит его на приготовленном для него месте. Вот общие требования разума от откровения! Коснемся подробностей, которых разум не имеет права решительно требовать, но может ожидать от будущего откровения.

A) По отношению к происхождению откровения, разум имеет право ожидать, что оно явится: а) в приличное время, когда род человеческий будет приготовлен к принятию его; б) в приличном месте; в) между известными людьми, которые более других будут способны принять его. Разум имеет право ожидать всего этого, основываясь на идее премудрого, все наилучшим образом устрояющего Промысла.

Б) По отношению к образу распространения, разум имеет право ожидать, чтобы: а) откровение не было распространено средствами, ему неприличными, как, например, магометанская религия распространена оружием; б) пути к распространению сего откровения были нравственные, религиозные; в) следствием сего может ожидать, чтобы путем к распространению его было убеждение, слово, так как оно более всего прилично в сем случае.

B) По отношению к самому изложению, разум может ожидать, что изложение сие будет иметь следующие главные качества: ясность, основательность, порядок.

1) В рассуждении ясности требуется, чтобы истины, по крайней мере существенные и более нужные, были изложены простым, не загадочным образом. Язык, намеренно непонятный, приличен жрецам Изиды, а не посланникам Иеговы. Странно было бы откровению прикрываться мраком, когда оно приходит научить людей, которые и без того во тьме пребывают. Но нельзя от него требовать полной ясности по следующим причинам: а) потому что оно дается на все времена, следовательно, до совершенного развития все будут в нем некоторые неясности, в сем случае оно подобно цветку, который развивается не вдруг, но периодически; б) потому что будет говорить человеку о предметах высших, которые, сколько ни поясняй их, все останутся недоразумеваемыми; в) потому что оно не скажет человеку всего, но возбудит только ум его к размышлению, сообщив ему первое начало. Следовательно, допустит некоторый призрак для возбуждения деятельности ума.

2) Основательность особенно нужна в рассуждении кодекса, в котором явится откровение. Изложение истин в сем кодексе не должно состоять из одних намеков. Так изложена персидская Зендавеста, и потому она не годится. Откровение должно быть простое, ясное как для младенца, так и для старика, но вместе с сим утвержденное на непоколебимых основаниях. Впрочем, ему неприличен тон доказательный, и особенно в изложении истин существенных. Странно было бы, если бы в откровении встретились доказательства бытия Божия, изложенные тоном доказательным.

3) Порядок есть также качество необходимое. Разум имеет право ожидать его, но он не имеет права ожидать от откровения системы. В нем должен быть порядок такой, какой примечаем в мире, то есть должен быть безыскусственный, естественный. Всего более прилично ему держаться нити времени, ибо он имеет предметом судьбу человечества, раскрывающуюся постепенно. Самый лучший взгляд на откровение есть тот, который представляет его воспитанием (то есть воспитателем – ред.) рода человеческого. Но откровение, представляемое в виде воспитания, не может всего вдруг сообщить, но сперва немного, потом больше, а в известное время и все. Таким образом, в рассуждении изложения откровения разум ожидает, что оно будет изложено ясно, твердо и в порядке. Кроме того, разум ожидает, что откровение, подаваемое ему, будет излагать истины с некоторым антропоморфизмом, что оно будет говорить с людьми их языком, будет говорить приличным для себя образом, так, как говорят на небе, но поскольку будет говорить человеку, то ниспустится к его уму. Следовательно, разум ожидает, что в нем истины будут изложены не метафизическим языком, но языком здравого всеобщего рассудка, и что вследствие сего мир духовный представится чувственным образом: Бог представится заключенным в пространстве, ибо иначе нельзя Его показать людям. Таким образом, антропоморфизм не служит упреком в откровении, разум не может изгнать его из откровения, он скорее потребует, чтобы откровение не возгнушалось сим недостатком (а он, действительно, есть недостаток, но необходим). Итак, откровение должно употреблять язык человеческий. Оно должно только при этом напоминать человеку, что Бог не таков, что Он выше всего чувственного. Чрез сие устранит вред, могущий произойти оттого, когда бы человек начал признавать Бога действительно таковым, каковым представляет Его откровение.

Г) Касательно нравственности, разум ожидает, что в откровении нравственность будет самая чистая, раскрыты будут ее источники, указаны будут средства, цели и побуждения самые чистые и благородные. Но вместе с сим разум ожидает, смотря на испорченность людей, что откровение употребит средства смешанные, предложит обетования временные и вечные, будет действовать на людей страхом вечных и временных наказаний. Пользование этими смешанными средствами разум не может порицать. Ибо они нужны для людей, кои не могут водиться побуждениями высшими.

Д) Наконец, разум ожидает от откровения благотворных действий. Это признак необходимый и служит верным доказательством его Божественности. Если по прошествии нескольких веков история всемирная не заметит никаких благотворных плодов откровения, то явно, что оно не от Бога, ибо это значит, что оно не достигло своей цели. Это – признак верный; только суждение о нем полное может быть в конце периода: до того времени он может действовать только отчасти.

В. Признаки истинного откровения внешние

Теперь предположим, что откровение выполнило все требования ума, удовлетворило всем ожиданиям и решило все его предположения; можно ли по одному этому признать его Божественным, хотя бы не было чудес? Эти отрицательные и положительные признаки откровения не могут ли всей своей сложностью сделать полного уверения и изгнать, как это теперь делают, чудеса? Не могут! Как ни представляй откровения, явившимся в лучшее время, между людьми, способными принять оное, распространившимся самыми лучшими средствами, содержащим учение самое чистое, высокое, благотворное, – предположив все это, нельзя еще увериться, что оно есть от Бога. При всем этом остается вероятность, что оно от людей. Ибо в человеке есть способность ко всему доброму, и история представляет много таких деяний человеческих, которые были благотворны для многих веков и народов. Следовательно, без чудес нельзя решительно утверждать, что откровение есть от Бога.

Но так ли? Не требуем ли чего-либо лишнего? Ныне вообще говорят, что откровение достоинством своего учения и плодами его может доказать роду человеческому свою божественность и без чудес. Но мнение сие несправедливо: а) потому что происхождение его подозрительно, – так говорят думающие очистить христианство от чудес, а эта цель нехороша; б) положим даже, что чудеса не нужны для доказательства божественности откровения, и это положение ничего не опровергает; они нужны для того, чтобы откровение могло обратить на себя внимание людей. Является откровение, выходит на среду действий посланник Божий; чем он обратит внимание народа грубого, хладнокровного, который почти всегда таков? Начнет ему доказывать? Сколько тут времени должно пройти в спорах, между тем как чудесами можно сделать вдруг. Путем словесного убеждения он успел бы приобрести только несколько прозелитов. Например, апостол Павел сколько основал в Азии и Европе Церквей посредством чудес! То же ли он сделал путем убеждения? В Ареопаге он сказал прекрасную проповедь, но приобрел ею только Дионисия; прочие сказали ему: чуждих богов чтиши (Деян. 17:18). Таким образом, чудеса нужны при входе откровения в мир. Без них его бы не заметили, это самый лучший способ обратить человека к Богу, особенно для класса людей грубых. Чудо, породив в душе страх, заставляет ее, так сказать, встрепенуться и невольно поставляет ее в необходимость беседовать с Богом; в) но положим, что откровение каким-нибудь образом и без чудес обратило на себя внимание; и в таком случае чудеса необходимы. Ибо способны ли те, к коим оно приходит, по одним внутренним признакам судить о его достоинстве? Нет! оно приходит к слепым; как заставить слепого смотреть на небо и его светила, не излечив прежде слепоты его? Должно сначала излечить глаза и потом уже сказать: смотри.

Обратимся к откровению. Возьмем иудейскую религию. Является Моисей, но не производит никаких чудес. Примет ли от него народ Десятословие, сколько бы оно превосходно ни было, с такой уверенностью, с какой принял, будучи убежден чудесами? Нет! Итак, чудеса (разумея слово сие в обширном смысле, относя сюда и пророчества) необходимы. Они нужны для того, чтобы: а) откровение могло обратить на себя внимание людей; б) даются людям, не способным судить по внутренним его признакам, даются людям таким, из которых откровение должно сделать еще людей. Притом чудеса нужны еще потому, что, приходя к человеку, они требуют от него великих жертв: откровение требует от него, чтобы расстался с религией своих предков, которая для него весьма дорога. Хотя он к ней хладнокровен, хотя он и не исполняет ее правил, однако мысль потерять веру отца, деда, прадеда весьма его смущает. Чем же заставить его принести такую жертву? Чем, если не чудесами? Чудеса суть вернейший в сем случае способ убеждения. Другое выражение силы Божией для него недействительно.

Но предположим, что откровение явилось между людьми образованными – между философами. И философы не могут убеждаться одной добротой учения, одним внутренним его достоинством. Ибо кто может сказать, что сия доброта не от человека? Разве в произведениях человеческих не бывает доброго? Философ может и должен принять такое учение за Божественное в обширнейшем смысле, то есть в том, что все высокое и доброе от Бога, но признать его непосредственным учением Божиим, основываясь на одних внутренних его признаках, он не вправе, иначе вера его будет суеверием, ибо она не имеет основания. Доказательство всегда должно быть равно доказываемому, а лучше, чтобы было больше его. Теперь доказывается непосредственное откровение. Оно само в себе есть чудо. Следовательно, равносильным доказательством ему может быть только чудо. Таким образом, и философы не могут без легковерия признать божественным то откровение, в котором нет никаких чудес.

Но мы говорили доселе об откровении просто, как о повторении и пополнении того, что содержится в религии естественной. Предположим теперь, а предположить это необходимо, что в откровении заключаются тайные или такие истины, коих внутренней возможности (доказуемости – ред.) разум не видит. Что в таком случае может быть ручательством за достоверность? На каком основании разум примет таинство за истину? Здесь может быть уверение внешнее, посредством свидетельства, но нужно свидетельство не человеческое, а Божеское, – а такое свидетельство есть чудо. Например, апостол Павел преподавал истины, сходные с разумом, но преподавал также и то, что в Иисусе Христе Божество явилось телесно. Положим, что он предлагает это афинским философам. Они судят о его учении, и что сходно с умом, то принимают; далее доходят до того, что в Иисусе Христе обитает Божество телесно. Как им принять это? Как согласиться на то, что в одном каком-то иудеянине Иисусе телесно обитает Бог? Они убедиться могут не иначе, как посредством внешних доказательств – посредством чудес. Таким образом, таинства религии и философами не могут быть приняты без чудес, а потому внешние признаки откровения во всяком случае нужны.

Какие же эти внешние признаки? Посмотрим. Они могут быть со стороны самих посланников Божиих и видимы из их дел, или из того, что они делают, или из того, что Бог делает для них.

1) Признаки внешние, заимствуемые от лиц посланников Божиих, имеют две стороны: а) одни рождают вероятность, б) другие – решительное убеждение.

Вероятность рождается, когда человек, выдающий себя за посланника Божия, есть действительно добр и здравомыслящ, когда он делает это единственно для Бога, когда он полон любви и страха Божия. Если все это есть в нем, то, вероятно, что он не хочет обмануть нас и не обманывает, но только – вероятно. Ибо самые добрые люди, не хотя, обманывают других, часто сами обманываются. История всемирная и священная не бедна таковыми опытами.

Вероятность сия превращается в достоверность, когда в лице посланника замечаем чудесную перемену, то есть когда он, будучи неученым, вдруг показывает великую ученость, мудрость, изрекает истины, недоразумеваемые никаким умом, например, пророк – из пастуха. Такой человек мог в подтверждение говорить, как он и говорил: «Помните, чем я был прежде, и что я теперь говорю вам, могло ли это когда-либо приходить мне на мысль?» (сн.: Пс. 151:1–5). То же можно сказать и о еврейских рыбарях. Они, неученые, простые, описали деяния Иисуса Христа с такой простотой и безыскуственностью, но вместе с такой основательностью, что, читая их, нельзя не почувствовать того, что они говорят все это не от себя. Сам Руссо, сколь ни был недоверчив в сем отношении, читая Евангелие, всегда пленялся простотой и естественностью и нередко приходил к сей мысли.

Мы видели, что внешние признаки откровенной религии суть чудеса. Чудеса сии двух родов: одни совершаются в настоящее время и называются чудесами в собственном смысле, а другие зависят от будущих событий и называются пророчествами. Первые действуют чувственно, ибо обращены к чувствам; последние – идеально, ибо обращены к идеям, к уму; первые состоят в превышении законов пространства, а последние – в превышении законов времени.

Главнейшие вопросы, относящиеся к тем и другим, суть следующие:

1) Возможны ли чудеса как события, превышающие законы природы в смысле физическом и нравственном, то есть не противны ли они понятию о мире и его законах, и служат ли они к достижению той цели, для которой производятся, к подтверждению Божественности откровения? Для решения сего вопроса нужно обратить внимание на возможность чудес метафизическую и нравственную.

2) Если возможны чудеса, то каковы они должны быть, чтобы могли быть истинными доказательствами Божественности откровения религии? Здесь нужно показать свойство чудес и пророчеств.

3) Таковы ли чудеса, предлагаемые в доказательство божественности какой-либо религии, например, иудейской, христианской, магометанской и прочих?

1) Возможны ли чудеса в смысле физическом? Об этом мы уже говорили, когда доказывали возможность откровения. Ибо откровение есть чудо. Следовательно, что идет к возможности откровения, то же можно сказать и о возможности чудес, и здесь те же доказательства и те же возражения. Главное из сих возражений есть то, будто эти события стоят вне обыкновенного порядка вещей, что они нарушают этот порядок и будто их нельзя допустить, не допустив в Творце некоторой непредусмотрительности, и что гораздо лучше устроить природу так, чтобы в случае порчи она сама себя поправляла. Но сия идея мира лучшего не есть самая лучшая; она направлена только к уничтожению веры в чудеса, а не к исправлению мнимых недостатков мира. Новый порядок, замеченный при чудесах, не есть совершенно новый, а тем более не есть совершенно противоположный и в чудесах, хотя они резкой чертой отличаются от вещей обыкновенных, но есть нечто и такое, что сходно с сими последними. Они не суть, как думают некоторые, пришлые и случайные. Они в вечности могли быть введены в систему мира и кажутся нам пришлыми только потому, что редко случаются.

Если бы мы могли обнять всю цепь причин и действий, то увидели бы, что они составляют существенную ее принадлежность. Эту метафизическую истину можно объяснить простым примером, сравнивая систему мира с тканью. Ткань имеет известные узоры, которым в мире соответствуют его законы: общие, частные и частнейшие. Узоры сии ткутся известными нитями; пусть на сих нитях явятся новые нити, например, красные; попортится ли самое дело? Но такое точно имеют отношение законы чудес – события необыкновенные к законам мира, к происшествиям обыкновенным. Еще можно сравнить их с письмом. Представим, что история происшествия (происхождения – ред.) мира есть какая-нибудь эпопея; прописные буквы, соединяющиеся в ней, будут чудеса, а малые происшествия – обыкновенные (события – ред.). Каковы бы ни были сии прописные буквы, – красные или золотые, смысл истории от этого не изменяется.

Вообще, противники чудес представляют мир заключенным в самом себе, так связанным с законами, что в нем не может быть ни больше, ни меньше того, что есть. Но это представление, кажущееся совершенным по отношению к миру, низко по отношению к Богу. Первое, что есть в Боге, – это Его свобода. Если бы даже возможно было такое стеснение мира по отношению к существам, действующим механически, то оно невозможно по отношению к существам, действующим свободно. В сем случае в мире должны проявляться законы свободы. Таким образом, нет никакого сомнения, что чудеса сами по себе возможны. По крайней мере, чтобы решительно сказать, что они невозможны, для этого нужно знать мир более, нежели сколько мы его знаем. Но как бедны наши познания о мире! Недавно (в середине XIX века – ред.) ботаники хвалились, что они познали все роды растений, но теперь в Африке нашли растение-животное, которое ни к какому роду растений нельзя причислить. После таких опытов может ли ум определять, что может быть, и чего не может быть? Может ли он решительно говорить о чудесах, когда о вещах маловажных он теперь судит так, а завтра иначе?

2) Возможны ли чудеса в нравственном смысле? Достаточны ли они к достижению своей цели, то есть для подтверждения Божественности откровения? Этот вопрос не без недоумений. Еще Руссо говорил, что хотя бы Бог произвел безчисленное множество чудес, никогда таким образом не уверит людей в Божественности своего учения. Ибо для того, чтобы чудеса имели такую силу убеждения, нужно знать, что они не произведены миром; а для того, чтобы знать, что они не произведены миром, нужно знать мир; но полное познание мира невозможно; следственно, и вера в чудеса невозможна. В таком умствовании есть своего рода сила. Действительно, если станем идти путем, по которому шел Руссо, то никогда не дойдем до цели. Но нет ли другого пути, по которому можно дойти до убеждения? Представим, что чудо совершено вдруг, единым словом. Поскольку слово не могло иметь никакого реального действия, то мы можем сказать, что это есть непосредственное действие Божие. Но нам скажут, что слово, может быть, вызвало на помощь себе какую-либо силу. Но какая эта сила: неразумная или разумная? Если неразумная, то она не могла сама явиться, ибо она не может выступить из своего порядка; следовательно, она должна явиться с чьего-нибудь позволения, но позволить ей это никто не может, кроме Бога; посему Бог всегда остается в таком случае Действователем непосредственным. Положим, что сила сия есть разумная, что это есть Ангел. Если это Ангел добрый, то он творит волей Божией, и потому чудо всегда остается чудом; если же злой, то не производит истинного чуда, ибо с идеей Бога совершенно несогласно, чтобы Он попустил злым духам такие действия, через которые они могли бы ввести в заблуждение людей и низвратить весь нравственный порядок. Таким образом, недостаточное познание природы и неполное суждение о чудесах на основании сего познания восполняются верой, что Бог не попустит злым существам творить такие необыкновенные дела.

Надобно заметить, что неверие в чудеса есть следствие человеческого мудрования – слишком тонкого логического дробления; а для здравого рассудка они несомненны, и он не скажет, как Руссо, что для познания чуда нужно знать всю природу. Итак, чудеса возможны. Ибо они даже необходимы для нравственных существ, ибо доставляют им великую пользу. Для человека нужно, чтобы обыкновенный порядок вещей по временам нарушался (прошу разуметь сие нарушение в здравом смысле); крепостью его и постоянством существа нравственные тяготятся и как бы подавляются. Этот механизм, эта мертвенность, это отсутствие свободы производит то, что человек принимает в себя эти свойства и впадает в следующие пороки: холодность, безрелигиозность и индифферентизм и прочие. Если представления Бога заключаются только в идее, то далеки они от человека и не действуют на его душу. Таким образом нужно, чтобы что-либо потрясло ее; следовательно, нужно, чтобы Бог поднимал эту завесу, которой прикрываются Его действия, и чтобы прямо являл нам Свою силу.

Такое явление силы Божией производит и в грубом человеке много религиозных действий: оно тотчас говорит ему, что если будешь угождать Богу и любить Его, то Он для спасения твоего может потрясти небом и землею, а сего и довольно для пробуждения в человеке чувства собственного недостоинства.

2) Каковы должны быть чудеса, чтобы они были достаточны для цели? Мера их определяется целью, для которой они производятся; цель сия – убедить чрез них людей в Божественности откровения; следовательно, чудеса должны быть таковы, чтобы откровенная религия на основании их была признана за Божественную, а для этого они сами должны быть признаны за действия Божии. Это признание их за действие Божие натурально определяется суждением тех, коим они даны, и потому оно не у всех может быть одинаково. Один поверит скорее, другой – медленнее. Впрочем, нет нужды, чтобы сила убеждения в сем случае у всех была одинакова. Особенно, если не одно будет чудо, а ряд чудес, производимых в различные времена, то можно представить, что Бог, приспособляя их к известным временам в частности, вообще устроит так, что они в совокупности своей будут достаточны для всего рода человеческого. Если ряд чудес будет велик, то судья о них (судящий о них – ред.) может находить, что некоторые будут казаться нам маловажными, и это потому, что в руке Промысла будет цепь чудес, которая своей целостью (цельностью – ред.) производит полное убеждение, а не каждой частью порознь. Основываясь на сем, разум может предполагать, что откровение употребит такие чудеса, которые впоследствии не будут чудесами.

Посмотрим теперь, каковы общие требования разума в рассуждении чудес?

а) Каждое чудо должно непременно выходить из обыкновенного порядка вещей, должно превышать его, в противном случае оно не будет достаточно для цели, не будет подтверждать Божественности религии.

б) Надобно, чтобы видна была связь чуда с учением Божия посланника. Например, сегодня явился посланник, а вчера произошло чудо; если бы он стал говорить, что вчерашнее чудо было произведено для него, то в этом не было бы никакой связи. Связь будет тогда, когда он скажет, что Бог завтра произведет для него чудо.

в) Нужно, чтобы чудо совершено было прилично. Приличие сие определяется достоинством Бога, человека и религии, которая дается. Это приличие составляет черту немаловажную, каковой она кажется с первого взгляда. Множество чудес, приписываемых магометанской религии, опровергается единственно по недостатку в них приличия. Вот каковы должны быть чудеса!

То же самое можно сказать и о пророчествах. Во-первых, пророчества возможны сами по себе. Хотя разум сомневается в предведении Божием, особенно в рассуждении действий человеческих свободных, однако, если и трудно понять, как Бог предвидит будущее, то эта трудность не может уничтожить веры в предвидение, ибо еще труднее представить, как Бог, не предвидя будущего, может управлять миром. Если же Бог предвидит, если вера в Его предвидение есть у всех, и вера сия основательна, то пророчества возможны и во втором отношении, то есть Бог может употребить их для доказательства Божественности Своего учения. Это доказательство еще приличнее чудес для религии и достаточнее для ее цели. Цель религии – научить людей, преподать им понятие о Боге и нравственности. Пророчества сами собой преподают такое учение. Каждое пророчество само собой научает, что Бог знает все, что Он видит совершенно ясно прошедшее и будущее, и не только видит все, но всем располагает. Преподав сии истины отвлеченно, никогда не подействуешь так, как действовали пророчества исполнением их на самом деле. Такое учение уничтожает всякое сомнение. Потому-то самый последний Иудей был совершенно уверен в Божием предвидении, между тем как ученейший язычник Цицерон в нем сомневался. Следовательно, чему не научили Цицерона самые высокие умозрения, в этом уверяли Иудеев одни пророчества; ибо в законе Моисея нет учения о предвидении, а есть только пророчества, и они-то в Иудеях утверждали сию истину.

Но каковы должны быть пророчества, чтобы они служили к цели?

а) Пророчества не должны касаться таких событий, которые заключены в ряду обыкновенных вещей, ни того, чего не может не быть; но предметом их должны быть события совершенно случайные, и особенно действия человеческой свободы – то, о чем нельзя сказать, что оно будет даже за несколько минут пред тем, как оно имеет произойти.

б) Пророчества должны быть переданы определенно, так, чтобы в случае неисполнения их, пророк не мог не быть обличен во лжи. Но какого рода должна быть сия определенность? Всего бы кажется лучше, чтобы определенность сия была самая строгая; но она невозможна по следующим причинам: во-первых, пророчества даются в подтверждение откровения; они существуют в известном народе и исполняются в известное время, но всегда были и есть общества людей, враждебных Церкви. Теперь положим, что известное пророчество определено весьма точно; в таком случае враги Церкви, воспользовавшись сей определенностью, воспрепятствовали бы исполнению оного. Во-вторых, предметом их бывают события в жизни человеческой, действия свободы. Определить такие действия – значит совершенно наложить на человека петлю, стеснить его свободу. Если бы, например, в Ветхом Завете ясно сказано было об Иуде, что он предаст Христа, с указанием на его имя и род жизни, то что в таком случае оставалось бы ему делать? Решился ли бы он на сей поступок? Итак, определенность в пророчествах должна быть ограничена. Разум не должен назначить ей предела ограниченности, он только может с вероятностью гадать, что Промысл расположит так пророчества, что они в сложности (при сложении – ред.) будут составлять четкое письмо, ясную картину, а по частям не будут иметь такой четкости и ясности; что они будут яснее для потомков, нежели для современников. Разум говорит это, основываясь на том суждении, что тайны Божии открываются по совершении их.

Мы видели признаки откровения внутренние и внешние, положительные и отрицательные, заимствованные из чудес и из внутреннего достоинства учения. Сделаем теперь некоторые общие замечания о сем предмете. Прежде, семнадцать веков – до половины XVIII века, слишком много приписывали чудесам и признавали их единственными признаками Божественности религии, но на внутренние доказательства, как, например, на доброту учения и его действия, мало обращали внимания. Это видно из всех сочинений того времени и из писаний отцов Церкви. Теперь впадают в другую крайность: слишком много усвояют доказательствам внутренним. Большинство новейших рационалистов, или неологов, от которых много страждет Церковь Протестантская и начинает страдать Католическая, утверждают, что для уверения в Божественности религии нет нужды в чудесах. Ум, говорят они, основывается на внутренней доброте учения, на отношении его к человеку и благотворными действиями может убедиться в том, что оно – от Бога. Такое направление ума ныне есть господствующее. Но надобно сказать, что новейшие, оставив крайность прежнюю, много приписывавшую чудесам, впали в новую, много требуя от доказательств внутренних. Учитель религии не должен ограничиваться одной из сих двух сторон убеждения, он должен соединять ту и другую по следующим причинам:

а) откровение должно иметь полный характер Божественности, а такая полнота слагается из качеств внутренних и внешних, зависит от внутренней доброты и от внешнего вида, и потому учитель религии не будет привязываться к одной из сих сторон;

б) притом, люди не способны судить об откровении по одним внутренним признакам. Если бы даже находилось во всяком народе довольное число людей, коих ум и сердце способны убеждаться и без чудес, кои созрели до такой нравственной высоты, чтобы могли сами видеть Бога, то при всем том должно помнить, что большая часть людей будет оставаться на низшей степени, будет жить в области чувств и низших способностей, – в той, где нужны внешние доказательства, и где внутренние бывают весьма малосильны;

в) самые сильные убеждения могут действовать на многих людей очень слабо; посему учитель религии должен иметь в виду эту, если можно так назвать ее, слабость людей, должен действовать приспособительно к таковой их способности, и так как чудеса составляют крепкую подпору для большей части людей, то он не должен у них отнимать ее; иначе он забыл бы ограниченность тех, коих он учит, и не был бы внимателен к их нуждам; а разум требует, чтобы он нисходил к слабостям человеческим, чтобы только не спускался ко лжи;

г) мы не можем не признать необходимости чудес еще и потому, что мы не в силах взвешивать доказательства внутренние; мы станем взвешивать их на весах логики; какая же логика даст нам начала для тех истин, внутренней возможности коих разум не видит? Итак, чудеса во всяком случае нужны.

Полагая откровение данным для целого рода человеческого и на все времена, необходимо знать, как оно может сохраняться и распространяться. Посему спросим у ума, какие он представит нам способы распространения и сохранения откровения? Он может представить их несколько. Но какой будет употреблен Богом, решительно сказать не может. Главных таковых способов ум представляет пять, из коих каждый имеет свои выгоды и невыгоды. Посмотрим на них порознь и из частного их рассмотрения выведем общее суждение.

1) Можно представить, что откровение будет даваться всем и каждому, что каждый человек в продолжение своей жизни услышит голос Божий внешним образом.

2) Можно представить, что откровение будет даваемо только немногим людям избранным, что Бог будет воздвигать в народах по векам мужей таких, кои, приняв от Него непосредственно истины религии, передадут оные и другим.

3) Можно также представить, что откровение будет людям дано однажды, а потом будет переходить от отца к сыну преемственно, то есть будет сохраняться по одному преданию.

4) Можно еще представить, что откровение, данное человеку, заключится в письменах, и таким образом будет переходить из народа в народ, из века в век.

5) Наконец, можно представить, что Бог изберет особенное сословие людей, обязанность коих будет состоять в том, чтобы распространять истины религии, защищать их от нападений и изъяснять. Вот пять способов! Более ум представить не может.

Теперь спрашивается: какой из них употребит Бог? Решительно на это ум отвечать не может. Но может показать выгодную и невыгодную сторону каждого из них, и выводить из сего вероятнейшее следствие.

1) Что касается первого способа, то ожидать его употребления было бы слишком много. Мы знаем, что откровение есть чудо само по себе. Представим же, что Бог открывается каждому: сколько тогда будет чудес? Такое частое повторение действий чудесных произвело бы то, что нарушился бы порядок мира физического, а мир нравственный приблизился бы к миру очарований, к миру фантастическому. В этом-то отношении справедливо думал Кант, что через откровение нарушается постоянство законов; такой результат весьма верен по отношению к частным откровениям (если бы они были). Таким образом разум, присматриваясь к этому образу откровения, видит, что ожидать его было бы слишком много; впрочем, судя по различным возрастам человечества, можно ожидать, что сей способ будет употреблен Богом, и именно в младенческом возрасте людей, ибо он весьма приличен детскому воспитанию, тому состоянию человека, во время которого нужно его водить за руку и говорить ему прямо. Посему-то он и употреблен в религии патриархов.

2) Сей способ состоит в образовании по временам и народам необыкновенных людей, возвестителей воли Божией. Этот способ при рассматривании его представится с теми же невыгодами. Представьте, что каждому народу дан сей посланник. Сколько народов – и сколько должно быть посланников! Отсюда явно, что количество чудес должно увеличиться в значительной мере. Вот первая невыгода. Предположим, а предположить это необходимо, большое различие в нравственном, политическом и физическом их состоянии; предположим, что посланник каждого народа приспособляется, а приспособляться ему необходимо, к нуждам его и к образу мыслей. Какое тогда произойдет разнообразие в учении посланников! Разнообразие сие дойдет до такой степени, что родит противоположность, и откровенная религия обратится через это в смешение. Вот вторая невыгода! Еще есть третья невыгода, нравственная. Она состоит в том, что при таковом образе распространения религии произойдет между народами некоторая нравственная противоположность – некоторая антипатия; ибо каждый народ будет приближаться только к своему посланнику и его только учение будет признавать истинным, а посланников других народов и их учение станет пренебрегать. Для того, чтобы уничтожить сие разъединение и происходящую от него нерасположенность одного народа к другому, нужно увериться в Божественности учения других народов, нужно, чтобы каждый народ пересмотрел религии всех других народов, а для этого недостаточно ни времени, ни сил человека, это – труд необъятный! Таким образом, способ сей весьма неудобен.

Но, с другой стороны, можно представить, что он будет употреблен. Бог может по временам в известном народе воздвигать избранных мужей, которые или явно будут выдавать себя за посланников Божиих, или будут скрывать свое посольство. Что в таком виде способ сей может быть осуществлен, это видно из истории. Мы видим в ней, что часто являлись такие мужи, которые своими деяниями определяли судьбу народов в отношении ученом и политическом; почему же не допустить существования таких людей по отношению к религии? Но как первые суть непосредственные орудия воли Божией, такими должны быть и последние. Следовательно, как дела первых, так и дела последних суть непосредственные действия Божии. Кроме того, разум видит, что этот образ действования приличен человеку и откровению. Откровение есть воспитание, а воспитанию весьма приличен метод взаимного обучения; смотря по состоянию людей, кажется весьма приличным, чтобы некоторые из людей непосредственно принимали от Бога уроки религии и передавали оные тем, кои неспособны к прямому беседованию с Богом.

3) Третий способ состоит в распространении религии через предания, которые могут соединяться с некоторыми учреждениями, как то: с собраниями, праздниками и прочим. Этот способ есть один из общеупотребительных во всяком учении. Все почти познания человеческие доходят к нам через предания. Этот общий путь научения не может быть устранен религией, тем более, что он весьма полезен. Ибо передавая истины другим, сами учимся им, потому что для того, чтобы передать истину другим хорошо и верно, нужно самому понять ее основательно. Но ограничиться сим способом в распространении откровения нельзя: во-первых, потому, что путь сей, хотя есть самый употребительный, однако может пресекаться. Известно, каким превратностям подвергалась судьба народов: некоторые из них совсем исчезли, а с ними потерялись и их предания. Во-вторых, потому, что предания весьма разнообразятся: нет двух человек, которые бы об одной и той же вещи имели одинаковые понятия. Переходя таким образом, религия разнообразилась бы до того, что, наконец, совершенно обезобразилась бы. Это доказывают обезображенные предания древних времен.

4) Способом к распространению истин религии могут быть исторические памятники и, преимущественно, письмена. Этот способ к распространению и сохранению религии есть один из надежнейших. Через него откровение, как и всякое учение, может распространяться быстро и сохраняться надежно, ибо с умножением списков откровенного учения почти теряется возможность его уничтожения. Но может ли разум остановиться на сем способе? Не может, потому что хоть письмо есть надежный путь к распространению религии, однако не для всех удобный к деятельному употреблению ее. Причины сего суть следующие: а) немногие могут пользоваться им; известно, что и в наши времена, считающиеся просвещенными, многие незнакомы с письмом, и потому учение религии, распространяющееся таким образом, будет для них непостижимо; б) на одном ли языке будет написано откровение или на всех? На всех написать оное было бы неприлично, ибо для этого нужно было бы учить непосредственным образом каждый народ, а это то же, что каждому народу давать особенного посланника. Итак, откровение первоначально должно быть написано на одном языке, а язык сей от времени будет изменяться и делаться неопределенным; отсюда сами собой рождаются трудности и разногласия в разумении писаний; в) притом, всякий язык человеческий имеет большую или меньшую степень неопределенности; следовательно, и тот, кто хорошо знает его, часто не может постигнуть, какой должен быть подлинный смысл в известном месте писания. Таким образом, и сей способ не останавливает внимания нашего на себе, но заставляет нас искать способа лучшего.

5) Сей способ состоит в том, что Бог избирает известный класс людей, которым поставляется в обязанность распространять и сохранять в чистоте религию, изъяснять ее и защищать от нападений. Этот способ – самый лучший. Но если представлять его так, что люди сии избраны однажды навсегда, то и он будет невыгоден – как потому, что, во-первых, в таком случае он будет то же, что предание, и, следовательно, будет соединен с теми же недостатками, каким подвержен третий способ, так и потому, во-вторых, что потомки избранных не будут иметь такого авторитета, каким пользовались их предки, отличные от них по своему Божественному избранию.

Итак, ни один способ сам по себе недостаточен для цели. Они могут употребляться порознь, но в известные только времена. Так, первый способ более всего приличен младенческому состоянию людей, но сему возрасту не прилично письмо, ибо оно должно явиться гораздо позже, так как оно должно быть плодом естественного изобретения. Далее, когда откровение ограничится одним каким-нибудь народом или обществом людей, то ему может быть приличен второй способ – могут по временам являться в сем народе избранные мужи. Касательно предания, разум видит тотчас, что оно должно быть употребляемо всегда. Этот способ не может быть устранен, ибо он обнимает всю совокупность рода человеческого. Способ четвертый может быть употребляем с пользой тогда, когда заключится ряд чудес, когда пройдет эпоха откровения, когда Бог, научив людей, сокроется от них и предаст их водительству их собственного ума. Коль скоро это последует, то вместе откроется необходимость быть таким людям, которые бы то, что заключено в письме, могли передать сердцу. Вот что разум может сказать о способе распространения и сохранения откровения. Разум не может решить, как Бог поступит, но главные требования его справедливы и верны.

Еще остается спросить: если религия дана роду человеческому от Бога, то как человек может и должен уверить себя в ее истинах, каким путем он может идти к ней и в ней утверждаться? Это дело немаловажное, потому что в роде человеческом существовало и существует несколько религий: разум должен определить способ, как найти истинную религию и отличить ее от ложных. Этот способ частью определен был в статье о признаках откровения; но там не было показано, как ум должен поступать при рассматривании самых сих признаков, – это остается еще показать. Итак, спросим себя: кому принадлежит право испытывать откровение по его признакам? Без сомнения, уму. Он есть первый орган воли Божией; ему, во-первых, Бог открыл Себя, и это-то первобытное откровение должно привести нас ко второму откровению, которое в собственном смысле называется «откровением». Другого пути в сем случае нельзя и представить. Но как должен поступать здесь ум наш? Здесь представляются три главных способа.

Первое, с чего он должен начать, есть критика. Он должен узнать те источники, в коих заключается откровение, должен поверить (выверить – ред.) подлинность памятников и достоверность свидетельств, должен познать, как содержатся в них и как из них вытекают истины религии; например, послания апостола Павла точно ли принадлежит Павлу, учителю языков? За сим разбором критическим должен потом следовать второй разбор – герменевтический, то есть разум из обозренного им учения религии должен извлечь сущность; должен показать или ясно представить себе то, чему учит разбираемое им откровение, что предписывает, чего требует, что обещает, – словом, составить о нем ясное понятие, или лучше – начертать себе верный и точный образ его, в котором, как в зеркале, ясно представились бы все существенные его истины. Выполнив долг герменевтики, разум должен приступить к выполнению третьего долга философии, то есть рассмотреть основания религии, ее свойства, цель и главный состав, он обязан, наконец, судить о ее происхождении свыше, о ее божественности. Нужно еще присовокупить к сему четвертый способ – «практический». Он состоит в том, чтобы человек опытно уверился на себе самом в действительности того, что обещает эта религия, чтобы на себе самом испытать благотворное действие ее, чтобы решения умственные были подтверждены ощущениями сердечными, и потому глас ума подкреплен был гласом совести. Первые три обязанности, как бы ни были выполнены, все будут недостаточны без выполнения четвертой, ибо религия может быть принята только сердцем: доколе холодно к ней сердце, дотоле ум, при всех своих умозрениях, колеблется, дотоле знание религии не приносит человеку никакого плода.

Этим закончим мы рассмотрение откровения вообще.

Мы видели, что откровение для рода человеческого необходимо; но мы знаем, что в роде человеческом встречается несколько религий, называемых откровенными. Главнейшие из них суть следующие: религия христианская, магометанская, новая иудейская (ибо древняя содержится в христианской) и языческая в различных видах. Эти откровенные религии не только различаются между собой, но даже одна другой противоположны, и, между прочим, христианская религия отрицает божественность откровения всех прочих. Посему отношение между откровением христианским и другими откровениями такое, что оно или истинно, а прочие неверны, или те верны, а оно – ложно. Посмотрим, что из этого справедливо.

Держась строгого порядка, следовало бы для того, чтобы правильно судить о религии христианской, сперва обозреть все прочие религии, и потом уже обратиться к ней самой, – но обозрение сие встретится в другом месте, где можно будет сделать это с большей подробностью. Мы можем здесь оставить его частью потому, что удобно можно видеть несправедливость (ложность – ред.) происхождения нехристианских религий от Бога из самого их содержания. Так, языческая и новоиудейская религии наполнены такими нелепостями и предрассудками, на которые разум никак не может согласиться, и, следовательно, приписывать им божественное происхождение – значит явно клеветать на Бога. Что же касается до магометанской религии, то она сама признает христианскую религию откровенной и говорит, что она явилась для исправления того, что испорчено руками христиан. Следовательно, между ними нет спора. Магометанская хочет породниться с христианской, только христианская не хочет признать родственной связи с нею; а частью потому, что когда докажем истинность религии христианской, то сама собой обличится ложность других религий. Таким образом, нет нужды в подробном обозрении всех религий.

Говоря о христианской религии, мы должны брать христианство в обширнейшем смысле, не один только Завет Новый, а вообще ряд откровений Божиих, начавшихся с первой минуты бытия человеческого. Ибо религия христианская, принимаемая в теснейшем смысле, предполагает религию Моисееву, а сия – патриархов, и все они в существе своем – одно и то же. Впрочем, преимущественно будем иметь в виду последний вид откровения, – религию, принесенную на землю Иисусом Христом и распространенную Его апостолами; прочие виды будут входить только частным образом.

С каких сторон должно обозревать откровение христианское? С трех главных, кои суть:

1) должно раскрыть его Божественное происхождение, должно убедиться, что христианство в трех его видах удовлетворяет разуму по всем отношениям: это нужно сделать по двум причинам: во-первых, в нынешние времена, богатые превращениями, угрожают и религии переворотом. Есть много людей, которые явно восстают против религии, усиливаются обратить религию откровенную в естественную. При таких обстоятельствах учитель религии должен быть знаком с учением о ее Божественности и с учениями ее противников, должен уметь защищать истину от нападения лжи. Во-вторых, если бы даже не было таких вольнодумцев, то и тогда каждый человек, если только имеет он развитый рассудок, имеет право спрашивать: божественна ли та религия, которую он исповедует, или которую ему предлагают? Он может для предостережения себя от суеверия сомневаться в том, что двенадцать человек покорили себе весь мир и распространили повсюду свое учение, следовательно, вопрос о Божественности религии христианской немаловажен; он может и должен родиться в уме всякого мыслящего человека. А посему Божественность происхождения христианской религии должна быть рассмотрена нами со всей основательностью и подробностью. Не убоимся здесь никаких возражений, как бы они остры ни были, не скроем никаких сомнений в полной надежде, что если эта религия – истинна, то истина постоит сама за себя;

2) потом обозрим христианскую религию вообще, углубимся в ее цель, средства, главный состав, в общие и главные свойства и посмотрим на отношение христианской религии к другим религиям;

3) далее нужно коснуться разных видов христианства. Церковь христианская разделяется на многие общества. Каждое из сих обществ, сходствуя с другими в главных свойствах, имеет свои особенные черты и свое особенное направление; имеет, так сказать, свою физиономию, которую здесь нужно показать. При обозрении разных видов христианства весьма кстати показать, отчего такое разнообразие в христианских обществах, отчего произошло их разделение. К сему присовокупится еще показание свойств нашего вероисповедания, его основания, отличительные черты и источники. После сего обратимся к догматам и начнем рассматривать их в частности: сперва те, кои относятся к вере, а потом те, предметом коих есть нравственность; будем судить о них так, как они содержатся в учении Греко-восточной Церкви. Вот весь план учения о религии христианской.

Таким образом, главные части суть: I) Божественность христианской религии. II) Главный состав ее. III) Частные ее виды.

Религия христианская есть ли Божественная? Иисус Христос и апостолы суть ли действительно посланники Божии? Вот сущность дела настоящего исследования. Ответ на сие должно дать по тем же формам, которые видели, когда говорили об откровении вообще. Христианство должно быть сличено с признаками разума. Следовательно, должно обратить внимание на учение, имеет ли оно все признаки внутренние и внешние, также на лица и дела их, имеют ли они все то и делают ли все то, что требуется от Божественных посланников? Но прежде, нежели приступим к этому, сделаем самое беспристрастное обозрение христианства. Представим, что мы ничего не слыхали о нем (ибо есть люди, не знающие христианства); представим, что в то самое время, когда мы находимся в таком незнании христианства, открывается пред нами история рода человеческого, указуется нам река времени: что тогда родится в душе нашей?

При взгляде на эту реку времен во всяком, кто не знает ничего ни об Иисусе, ни о Его чудесах, непременно родятся следующие мысли:

1) Он заметит без всякого предубеждения, что христианство обнимало и объемлет все самые просвещенные и могущественные народы, которые всегда господствовали над другими и владели целым почти миром: вот первое, на что он обратит свое внимание при рассматривании человеческого рода! После сего он, естественно, спросит себя: отчего это происходило? Какая причина того, что христианские народы лучше других, и что в их руках судьба народов? Разбирая подробно причины этого явления, он найдет, что одна из главных причин есть христианство. Это ему тотчас представится, будь он какой угодно религии. Эту истину и доказывал один министр французский, говоря перед целым народом о причинах возвышения государств.

2) Далее, он увидит, что одна струя в реке сей непрерывна, а все прочие прерываются; одно христианство постоянно. Вот второе явление! Христианская религия современна миру, и не рассказ баснословный, а только истинная идея скрывается в том повествовании, которое говорит, что Крест Христов составлен из райского дерева, данного Адаму Ангелом. Действительно, причина Креста там скрывается: христианство произошло в первые времена мира.

3) В истории рода человеческого мы видим два отделения: мир древний и новый. Чем они связаны в нравственном отношении? Христианством. Христианская религия стоит, так сказать, посреди их. Эти три заключения уже довольно останавливают внимание человека, размышляющего над сей религией.

4) Далее, он спрашивает себя: что более содействовало распространению нравственных познаний? Рассматривая преемственно события, он найдет, что христианство более всего содействовало этому. Например, открыта Америка. Кто первый занес туда образование? Миссионеры. Затем проникают вглубь Африки и открывают там диких. Кто их образует? Христианские проповедники.

5) Что вызвало важнейшие события в роде человеческом? Христианство. Например, крушение религии языческой, поддерживаемой кесарями и философами, кем произведено? Христианскими учителями. В средние века Запад воевал с Востоком за Палестину: кто произвел эту благодетельную электризацию двух миров? Христианство. Правда, причины сего явления были мрачны, но последствия его весьма благодетельны: совершено открытие нового света. Вообще, из истории видно, что христианство теснейшим образом связано с судьбою рода человеческого. Следовательно, надобно не иметь ни ума, ни совести, чтобы после этого легкомысленно судить о такой религии. Если бы она не была Божественной, то по этому одному заслуживала бы она внимание и уважение всех людей мыслящих. И что после сего затевают те, кои мечтают уничтожить христианство? Уничтожить христианство – это значит вырвать из всемирной истории самые лучшие страницы, переиначить прошедшую судьбу человеческого рода. Таким образом, общий взгляд на всемирную историю достаточно говорит в ее пользу, и в этом одном отношении никакая религия не может сравниться с христианской.

Обратим еще внимание на обстоятельства явления христианства. Оно явилось в самом лучшем месте – в центре мира, при берегах моря, которое в то время было средоточием торговых сообщений целого мира. Лучшего географического положения нельзя желать. Явилось среди народа, который более всех был способен распространить его по всему миру, ибо судьба этого народа была необыкновенная и состояла в том, чтобы быть ему рассеянным по всем странам. Таким образом, Иудеи, рассеявшись, разнесли повсюду учение христианской религии. И потом, хотя отвергли ее, однако делались очевидными свидетелями для верующих. Язык Иудеев для древнего мира был самый лучший и употребительнейший, а для нас самый почтенный по тем произведениям, кои на нем написаны. Итак, со стороны этих обстоятельств разум ничего не может желать более от христианского откровения. Что обнаруживаем мы, обращаясь к самой религии христианской? В ее составе, учении, принесенном ею роду человеческому, не находим при беспристрастном рассматривании ничего такого, что было бы противно уму или выгодам человечества. Против христианства есть много возражений, но они произошли или а) оттого что христианство, происшедшее от Бога, смешивают с тем, которое находится в руках людей или ими, так сказать, передается; или б) возражения берут из мест христианской Библии, неправильно понимаемых. Известно, что в Библии есть много мест обоюдных; есть такие места, которые, если брать отрешенно, могут породить невыгодные мысли. Но при суждении о религии должно смотреть на цель ее и дух, и совершенно несправедлив суд о ней, если он произносится на основании каких-нибудь мелочей. Вообще, нет возражений, которые бы были направлены против того, что есть главного в теории или практике христианской. Все они ограничиваются или жизнью христиан, или некоторыми частностями их учения. Были некоторые умники, кои непостижимость догматов учения ставили в упрек. Но что отвечать им на это, всякий знает: чего ум не постигает, то еще есть нечто такое, что противоречит его законам, как сии утверждают.

Что касается внутреннего состава христианской религии, по которому, преимущественно и единственно, познается Божественность всякого откровения: то, вникая в оный, мы видим, что никакое воображение не может составить такой системы, какая находится в сем откровении. План Божественного домостроительства есть истинно план Божественной Премудрости: человек никогда и не мог себе представить оного. Что обещает талмуд? Он передает нам истины вместе с ложью, преподает правила только полудоброй нравственности. Что – Магомет? Он выдает себя не более, как за посланника, который должен исправить некоторые испорченные, по его мнению, места в христианской Библии. Вообще, содержание их религии крайне бедно; в ней нет системы, нет главной идеи. В религии христианской содержатся догматы, непостижимые для ума человеческого, уже поэтому она должна быть предметом нашего благоговения, ибо основание этих таинств лежит в таинствах ума; Таинства христианские суть фигурные облачения таинств естественных. Она не только наполняет бездну, в которую разум боится заглянуть, но на ней, так сказать, строит себя. Существенные и основные истины ее суть: падение и восстановление человека; решение о начале и конце зла. Такая важная попытка решить проблемы сии, для ума неразрешимые, – дело ума Божественного. Сравним с такой системой истины других религий. Как они бедны! Можно ли уму обыкновенному, человеческому приписать то, что содержится в сей Божественной системе? Сказать, что Бог имеет Сына, что этот Сын приидет на землю искупить род человеческий и умрет за грехи человеков – это действительно безумие для всякого обыкновенно мыслящего; и кто не откажется от такой мысли? Таким образом, самое основание христианской религии непостижимо; и потому силы человеческие никак не могли утвердить оного. Далее, оно приходит на помощь к бедному роду человеческому и восстановить порядок мира. Бедно ли в самом деле человечество? Нарушен ли порядок мира? В этом нет никакого сомнения. Говорят, что помощь сия будет оказана существом, в котором будет соединено Божество с человечеством, что этот восстановитель будет идеал обоженного человечества. Явно, что пред таким идеалом разум не может не благоговеть. Говорят, что Он явится в виде страждущей добродетели и униженной, и что будет превознесен за Свои страдания. Это идеал страждущего человечества и прославляемого! Все образы, самые совершенные, самые утешительные для человечества; и все это доказывает ее происхождение свыше! Люди не могли бы произвести этого; они уклонились бы в одну из двух главных крайностей: или предались бы холодному деизму, нравственности полудоброй, как это видим у многих философов; или уклонились бы в фанатизм – в пустую мечтательность, как это делали те, кои слишком предавались чувству. Кроме того, уметь совместить метафизику с опытом, представить истины отвлеченные в формах общепонятных, соединить с этими истинами живую и простую нравственность, подкрепить их примерами, вдохнуть в них какой-то дух жизни, преимущественно открывающийся в Новом Завете, произвести такое сочетание редкого с общеупотребительным – на это руки человеческой мало. И Руссо, беспристрастный свидетель, недаром говорил, что лицо Иисуса Христа не может быть вымышлено, ибо не могут быть вымышлены Его действия. И действительно, они выше всякого вымысла: такого идеала совершенства не может изобрести никакое воображение. Поэты вымышляют, но их вымыслы не что иное, как только копирование с природы. Таким образом, и состав христианской религии сильно говорит в ее пользу, ибо из него видно, что она решает важнейшие проблемы, решение коих возможно одному Богу.

Для полного убеждения в Божественности христианской религии, нужно еще обратить внимание на лицо и дела Основателя и первых провозвестников ее. История Основателя христианской религии, то есть рождение в презренном Назарете от незнатной Девы и бедное воспитание Его, всякому из нас известна. Известно также, что в сем отношении Иисус был весьма мал и низок в глазах всех Его современников. Да и невозможно было судя по сему составить о Нем лучшее понятие. Но сей незнатный, бедный, неученый Иудей выдает себя за посланника Божия и, что еще более, за Сына Божия, пришедшего спасти мир. Как пришла Ему столь высокая мысль, дотоле неслыханная в мире? Могла ли она естественно родиться в Его уме? И этой-то всеобъемлющей мысли посвящена была вся Его жизнь; за эту мысль Он умер самым поносным образом. Что это показывает? Разве мало сего к тому, чтобы видеть в сем необыкновенном человеке высочайший ум и необыкновенно сильную волю? Вникнем в Его требование более. Он выдает себя за Спасителя мира, следовательно, в Его уме и сердце обдумана судьба всего рода человеческого. Мысль прекрасная! Всемирная история нигде не представляет ее нам. Она могла прийти философу, но у философов мы не находим ее. Платон и Аристотель писали о религии, но их требования касательно сего предмета были весьма тесны. Пифагор старался доставить счастье жителям Кротона и других, смежных с ним городов. Еще могла прийти царям, как и видим ее в Сезострисе; но как сей, так и другие подобные ему, цари заботятся о судьбе известного народа, а не всего человечества. Этой высокой мысли не находим ни у одного поэта, несмотря на то, что поэзия всегда смелее философии и политики. Что же сказать о Том Человеке, в уме Которого родилась столь благодетельная и единственная мысль? Что скажем о Нем, когда присовокупим к сему еще и то, что Он явился и жил в таком народе, который отличался невнимательностью к судьбе других народов, которого добродетели были большей частью национальны? Такой человек, как весьма редкое и единственное в истории рода человеческого явление, уже по этому одному заслуживает то, чтобы обратить на Него внимание особенное. Но может быть, сия высокая и благотворная мысль неудобоприложима к опыту; может быть сей необыкновенный Человек поступил так, как часто поступают люди, когда приходят им подобного рода мысли, то есть они отдают им уважение, любуются ими и потом оставляют их? Нет! в уме Основателя христианства, как только родилась сия мысль высокая, тотчас изобретены и средства, достаточные к приведению ее в исполнение; тотчас составлен, так сказать, план преобразовать человечество и создана Церковь, которая теперь обнимает большую часть рода человеческого и со временем будет вмещать в себе всех людей. Таким образом, преобразование Иисуса Христа по самой идее своей показывает в преобразователе чрезвычайную любовь и высочайшую степень самоотвержения. Но сказал ли нам Иисус Христос, каким образом Он Сам пришел к этой мысли? Что Он пришел к ней не вдруг, а постепенно, – это необходимо по законам природы человеческой. Ибо Он родился младенцем и, следовательно, с неразвитым еще рассудком; развитие сие хотя и производилось скорее обыкновенного, но не могло не быть постепенным; благодать, действуя в Нем сверхъестественным образом, не нарушала, однако, законов естества. Но о тех минутах, в которые Он познал Себя посланником Божиим и Мессиею, ни Он Сам, ни апостолы Его не говорят ничего. Он только говорит нам, что Он совершенно был уверен в союзе Своем с Отцом Небесным; был уверен столько, сколько возможно для человека. Так выразился Он, беседуя с Никодимом: аминь, аминь глаголю тебе, яко еже вемы, глаголем, и, еже видехом, свидетельствуем (Ин. 3:11). Такого рода выражение показывает знание вещей опытное. Ибо слова сии яснее могут быть так представлены: Я тебе говорю то, что видел, и чего был очевидным свидетелем. Или к Иудеям говорил: вем, откуду приидох (разумеется рождение, а не посольство), и камо иду (то есть в другой мир) (Ин. 8:14). Следовательно, Он должен был видеть Бога и вечность, когда говорит о них с таким полным и твердым убеждением. Примечательно, что ни один из посланников Божиих, например ветхозаветных, не выражался о своем союзе с Богом с такой уверенностью, как Иисус Христос. Как рано родилась в Нем мысль о Божественном посольстве? Эта мысль была у Него на двенадцатом году и была в силе: место, в коем повествуется об этом (Лк. 2:41), весьма замечательно в психологическом отношении. Из него видим, что Иисус Христос двенадцатилетний Отрок, приводится во Иерусалим и, отстав от отца и от матери, решается остаться здесь. Поступок, судя по-человечески, весьма смелый. Он показывает, что Иисус Христос в сих летах начал уже действовать самостоятельно. Кроме того, оставшись в столице, Он не занимается детскими игрушками, как обыкновенные дети, но сидит в храме, и с иудейскими учителями беседует о законе. Кто после сего станет отвергать, что способности Его развивались хотя по-человечески, но с необыкновенной скоростью, и что в двенадцать лет ум Его довольно уже был раскрыт? Место, в котором говорит Иисус: в тех, яже Отца Моего, достоит быти Ми (Лк. 2:49), толкуют двояким образом: в тех одни разумеют «в храме», а другие – «в занятиях», относящихся к религии. Как бы то ни было, в том и другом случае показывают, что понятие о Боге и законе уже было в Нем довольно твердо: ибо Он Иегову называет Отцем и притом Своим; также говорит: достоит быти. Все это показывает, что Он уже имел самое раздельное понятие о должностях и отношениях Своих к Богу. Но как понятие сие образовалось в Нем и с какого времени – на это нет психологических замечаний. Могут быть в рассуждении сего только некоторые догадки. Мы знаем, что Иудеи учили своих детей только читать, и особенно закон Божий; поэтому первые понятия о законе могли развиться в Нем так же, как и у других детей, то есть учением, с тем только различием, что у Него развились скорее и яснее.

Когда Иисус проповедовал учение, то требовал ли веры без доказательств? Никогда. Он не обижался неверием, если оно не происходило от упорства. Он хотел, чтобы вера в Него утверждалась на твердых доказательствах. Это видно из поступка Его с Нафанаилом (Ин. 1:47). Место сие не довольно определено герменевтически, но тон его показывает, что Иисус напомнил Нафанаилу о каком-то приключении, его касающемся, может быть, его совести, которое Иисус, может быть еще в младенчестве, видел каким-нибудь образом. Неизвестно, почему сие припоминание так сильно подействовало на Нафанаила; известно только, что он из сих малых посылок вывел огромное заключение: Равви! Ты еси Сын Божий, Ты еси Царь Израилев!. Иисус отвечал: о, если ты так скоро поверил, то то ли ты увидишь? Ты увидишь не так малые события, а узришь целое небо отверстым, и Ангелов, служащих Сыну Божию (Ин. 1:48:51). Из такого ответа видно, что Иисус Христос не требовал безусловной веры; Он терпел неверие самых Своих учеников, которые до воскресения Его часто не соглашались с Ним. Таким образом, христианская религия, по духу Основателя ее, не только не требует легковерия, но требует еще строгого испытания и твердого убеждения, не как религия тьмы – религия магометанская, но как религия света. Если так, то весьма любопытно и поучительно знать, чем Иисус Христос доказывал Свое учение, Свою Божественность?

1) Указывал на дела. Под ними преимущественно должно разуметь Его чудотворения; но в некоторых местах Священного Писания они принимаются в более общем смысле: разумеется вся необыкновенная Его жизнь и деятельность (Ин. 10:25 и далее). Против этого образовалось недавно мнение, будто Иисус Христос не употреблял в доказательство Своего посольства чудес, а хотел, чтобы судили о Нем по доброте Его учения. Это мнение основано на некоторых местах Священного Писания, где выражено неудовольствие Иисуса требованием чудес и прямой отказ тем, кои искали знамения. Но против сего надобно сказать то, что Спаситель был недоволен не требованием чудес, а излишней привязанностью иудеев к чудесам, тем, что они одними только чудесами хотели уверять себя. А что Иисус Христос почитал их нужными к подтверждению Своей религии, в том нет никакого сомнения; это подтверждается Его словами и делами.

2) Не употреблял ли Он в доказательство Своей религии пророчеств? Употреблял: во-первых, Свои пророчества, а, во-вторых, пророчества о Нем других. Что употреблял пророчества первого рода, то есть Свои, видно из следующего места: отселе глаголю вам, прежде даже не будет, да, егда будет, веру имате, яко Аз есмь (Ин. 13:19). Очевидно, что Он здесь Сам о Себе предрекает. Пророчества других употреблял в Свою пользу весьма часто, ссылаясь на пророков вообще: испытайте Писаний (Ин. 5:39), и в частности на Моисея: аще бо бысте веровали Моисеови, веровали бысте (убо и) Мне (Ин. 5:46), на Давида: како убо Давид духом Господа Его нарицает (Мф. 22:43) и других.

3) Доказывал преобразованиями: например указывал на Иону, на медного змия и прочее.

4) Указывал на доброту Своего учения, на то, что в нем нет никакой фальши: Аз же зане истину глаголю, – говорил Он иудеям, – не веруете Мне (Ин. 8:45).

5) На жизнь Свою как вообще, на характер Свой, так и в частности на некоторые свойства и добрые качества; вообще Он говорил о Себе: Аз же не ищу славы Моея (Ин. 8:50); в частности, указывал на свое самоотвержение, презрение честей и удовольствий. Лиси, – говорил Он, – язвины имут, и птицы небесныя гнезда: Сын же Человеческий не имать где главы подклонити (Мф. 8:20). Это – самые сильные нравственные доказательства.

6) Указывал также на действия Своего учения. Так отвечал Он посланным от Иоанна: возвестита Иоаннови, яже слышита и видита (Мф. 11:4).

7) Доказывал собственным опытом каждого: «начните поступать так, как Я учу, и вы увидите истину Моих слов». Это был у Него особенный способ убеждения. И неуспех Свой изъяснял из недостатка сего условия. Ибо споры Свои с иудеями большей частью оканчивал сим изречением: «слово Мое не вмещается в вас, ибо вы нравственно тесны, в сердце вашем нет места, к которому могло бы привиться Мое учение».

8) Употреблял в доказательство свидетельство Иоанна: вы посласте, – говорил Он Иудеям, – ко Иоанну, и свидетелствова о истине (Ин. 5:33). Конечно, Христос не имел нужды в свидетельстве Иоанна. Он ссылался на него только потому, что его свидетельство было важно в глазах иудеев, которые имели Иоанна как пророка.

9) Не раз употреблял в доказательство обстоятельства и положения вещей. Так он фарисеям и саддукеям говорил: лице убо небесе умеете разсуждати, знамений же временем не можете (искусити) (Мф. 16:3), то есть как бы так сказал: вы видите, когда будет пасмурно и когда будет светло, а того, что уже настало время Мессии, не видите; не видите, что открылся новый порядок вещей. Также при входе в Иерусалим со слезами взывал к нему: о, если бы ты познал день своего спасения; но ты не видишь настоящего твоего положения, потому остаешься в пагубном неверии (Лк. 13:34). Мудрость Иисуса Христа так видна в Его учении, что доказывать ее есть то же, ежели бы кто захотел доказывать, что солнце светит. Ей он мог научиться ни от кого, как только от Бога. Ибо Он был низкого состояния, не учен и беден. Правда, Цельс, без всяких исторических справок, полагает, что Он мог научиться мудрости у египтян; но надобно заметить, что сия мудрость выше всякого мудрования египетского, и по истории не известно, чтобы Иисус когда-либо учился в Египте. Умел ли Христос писать? Умел. Это видно из того, что Он долу преклонься, перстом писаше на земли (Ин. 8:6), также из письма Его к Авгарю Едесскому.

Но искусство писания не могло сообщить Ему такой мудрости: между этими двумя предметами находится неизмеримое пространство, и от первого весьма не скоро может быть переход к последнему. Опыты Своей мудрости Иисус Христос преимущественно показал в ответах Своих на возражения ученых Иудеев. Замечательно, что когда Он решал их, то народ большей частью был на Его стороне. Поскольку эти вопросы и ответы не совсем ясны, то пересмотрим их порознь. Достойно ли есть дати кинсон кесаревы, или ни? (Мф. 22:17). Что тут за хитрость фарисеев, и что за мудрость Иисуса Христа? Они обратили против Него такую дилемму: если Иисус скажет, что не должно давать, то мы обвиним Его как возмутителя народного; если скажет, что должно давать, то обвиним Его как человека неприязненного, имеющего мало национального духа. Среднего между сими двумя крайностями ничего не могло быть. Иисус Христос отвечает им посредством пенязя (монеты). Что за сила этого ответа? Фарисеи думали, что Он впадет в одну из двух крайностей, между тем как Иисус Христос отклонил ту и другую. Это первый признак мудрости. Второй заключается в том, что Он заставляет так сказать монету, вещь бездушную, отвечать за Него тогда, когда собственный ответ мог бы подвергнуть Его опасности. Это показывает в Нем весьма мудрое соображение. Итак, вещь прикровенным образом отвечает фарисеям на их вопрос. Как же она отвечает? Мы знаем, что у Иудеев были и свои священные монеты, кроме римских, например «сикли» и подобные. Следовательно, Иудеи могли принести не кесареву монету, а свою; поэтому у Иисуса должны были быть ответы на все случаи. Поскольку же случайно была принесена монета кесарева, то Иисус приспособил ответ Свой к сей монете, и в сокращенном виде сказал фарисеям столько, сколько они не могли от Него требовать. Рассудок каждого выводит из сего ответа все, что нужно было знать, и если бы кого-либо из тех, кои слушали ответ, спросили: высказал ли Иисус мнение Свое о даянии подати кесарю, то он, не нарушив собственного достоинства, не мог бы не сказать, что Иисус при отдаче монеты высказал мнение умное и основательное. Итак, Иисус дозволил давать дань кесарю. Не противно ли это закону Моисееву? Известно, что Моисей заповедал давать только десятины Иегове. Вопрос сей важен, ибо из него мы узнаем, как Христос думал о политике. Правда, религия Его не зависит от политики, ибо есть явление чисто нравственное; но быть не может, чтобы Он, обращая внимание на все, не обратил его на политическое состояние евреев. Что же видно из сего поступка, в котором обнаруживается образ мыслей Его о политике Иудеев? Вот что: Он одобряет дань Римлянам; но не одобряет зависимости Иудеев от Римлян. Спрашивается: не противно ли это закону Моисееву? С этим вопросом соединяется еще и другой, не менее важный вопрос, которого весьма мало касаются. Вопрос это следующий: Иисус Христос, явившись в виде избавителя всего рода человеческого, и в частности народа Иудейского, мог ли сему последнему доставить и земное счастье, которого он ожидал от Мессии? Мог, и доставил бы, если бы только Иудеи Его приняли. Это видно из того, что говорил Иисус при входе в Иерусалим. Ему хотелось, чтобы Иудеи поняли Его в последний раз. И так как они поступали вопреки Его желаниям, то Он плакал и восклицал: Иерусалиме! Иерусалиме! (Мф. 23:37). Следствием такой невнимательности Иудеев Он полагал бедствия Иерусалима временные, – разрушение его рукою врагов. Посему следствием расположенности Иудеев к Иисусу, если бы она была, были бы благовременное и цветущее состояние Иерусалима и самих евреев. Тогда бы всемирной истории надлежало исключить разрушение храма Иерусалимского и рассеяние Иудеев. Из сего видно, что Иисус Христос, доставляя вечное блаженство народу Иудейскому, доставил бы ему и временное, если бы они приняли Его, как должно. Так должно отвечать тем, кои утверждают, будто бы Иисус Христос не мог исполнить всего того, что о Нем предсказали пророки, и что надеялись получить от Него Иудеи. Обратимся к вопросу: как смотрел Иисус на зависимость Иудеев от Римлян? Он смотрел на зависимость Иудеев, как на временное зло, которое допущено только для предотвращения зла большего. А что, не допустив зла сего, надобно было допустить зло большее, в этом уверились потом Иудеи собственным опытом, когда они, не захотев терпеть Римской власти – зла меньшего, претерпели поражение Иерусалима – зло большее. Посему образ мыслей Иисуса Христа в рассуждении политики Иудеев был такой: зависимость Иудеев от Римлян противозаконна: Иудеи должны стараться прекратить сие бедствие; способы к прекращению оного состоят в обращении к Богу и в исправлении своего поведения; но доколе способы эти не произведут свое действие, дотоле лучше бы Иудеям терпеть меньшее зло. Вот как должно было судить о зависимости Иудеи от Рима, и благоразумнейшие из Иудеев были точно таковых мыслей. Мы видим, что Иудеи, в рассуждении сего предмета разделялись на три партии. 1) Одни полагали, что Иудеям нечего ожидать исполнения данных обетований; надобно отказаться от всего, что обещали пророки, и совершенно положиться на судьбу; это – партия иродиан, преданная Римлянам. 2) Другие, гордясь национальными отличиями, не хотели признавать над собою никакой власти, думали, что надобно идти против времени и обстоятельств; это были зилоты, подобные позднейшим якобинцам. 3) Третьи, весьма немногие, держались середины между этими крайностями. Мнение Иисуса Христа также стояло на середине.

Разрешим еще вопрос «о блуднице», или лучше вникнем в его силу: иже есть без греха в вас, прежде верзи камень на ню (Ин. 8:7). Прямой ответ в этом случае на вопрос мог бы быть такой: поступите с нею так, как повелел Моисей. Так надлежало бы отвечать Иисусу. Но Он не отвечает им так, без сомнения, для предосторожности от предстоящей Ему опасности. Какая же тут предстояла Ему опасность? В чем они хотели уловить Его? Недостаточность исторических свидетельств делает сие место отчасти затруднительным к изъяснению; ибо с первого взгляда не видно, в чем состояла хитрость совопросников иудейских. Впрочем, можно открывать ее таким образом: мы знаем, что Римляне имели обыкновение вводить в своих провинциях собственные законы; из этого часто происходило, что прежние законы побежденных ими народов сталкивались с новыми законами, которые они вводили. Без сомнения, такое же было и в данном случае столкновение законов иудейских с римскими. Это можно допустить тем с большей достоверностью, что в римских законах мы не находим ни одного, который повелевал бы побивать преступника камнями. Теперь очевидно, что отвечать на вопрос фарисеев словами Моисея было бы опасно, ибо представим, что спрашивающие были зилоты иудейские, так сказать, якобинцы, фанатики, которые все делали по закону Моисея, ссылаясь на Финееса: в таком случае они тотчас привели бы в исполнение повеление Моисея, подтвержденное Иисусом, тем более, что они во всем старались показывать опыты самоуправления. Что ж из сего вышло бы? Дошло бы дело к прокуратору, без согласия коего Иудеи не могли производить никакой казни, и он, по силе своих законов, должен был бы обвинить Иисуса. Еще можно утвердить ответ Иисуса Христа на том основании, что Он часто облегчал строгость Моисеевых законов, например в субботу делал то, что запрещал Моисей: ходил более надлежащего, и вообще, где Моисей был строг, там Иисус являл Себя кротким. Притом, можно сказать еще и то, что если бы Иисус Христос не одобрил закон Моисеев, то враги Его могли бы тотчас разнести по всей Иудее, что Иисус Назарянин весьма горд: будучи молодым еще, поставляет себя выше Моисея, ибо судит о нем и не одобряет его закона. Итак, соображая все сие, нельзя не находить великой мудрости в ответе Иисуса Христа. Крещение Иоанново откуду бе? с небесе ли, или от человек? (Мф. 21:25). Место сие весьма важно. Это единственный случай в жизни Иисуса Христа. Он выдавал Себя за Мессию, за лицо Божественное, следовательно явление Его было чрезвычайное, такое, от которого зависела судьба всех: от первосвященника до мытаря. Судя по сему, надлежало ожидать, что правительство Иудейское обратит на Иисуса все внимание; расспросит Его и произнесет над Ним решительный свой суд. Но между тем Он три года ходил по Иудее, обратил на Себя внимание простого народа; привел в опасность самый синедрион Иудейский, и при всем этом старейшины иудейские не задают Ему вопроса о Его звании и назначении; не спрашивают, Он ли Мессия; только по временам являются посланные от саддукеев и фарисеев, которые частным образом предлагают этот вопрос, а синедрион молчит, тогда как ему должно было решить прежде всех сие дело, важное для всех и каждого. В последнюю пасху Христос воскрешает Лазаря; несмотря на это, синедрион все медлит; наконец Он совершает торжественное вшествие в Иерусалим, является во храме, изгоняет торжников: событие самое необыкновенное! Оно слегка только описано евангелистами, а надобно думать, что при сем последнем очищении храма Иерусалимского народ оказал великое послушание. Ибо, по всей вероятности, не Сам Иисус изгонял торжников: те, кои последовали за Ним, сделали это по Его мановению. Из сего видно, что здесь Иисус явил Себя уже в качестве Мессии. Поэтому раввины, не терпящие беспорядков в храме, не могли остаться равнодушными, тем более, что под их ведением производился беззаконный торг. Вследствие этого они относятся к синедриону, и синедрион, узнав на другой день, что Он еще во храме, отправляет к Нему депутацию. Эти депутаты являются в храм, при стечении многочисленного народа, собравшегося на праздник пасхи. Появление сей депутации, без сомнения, обратило на себя внимание народа и учеников Иисуса. Ибо те и другие хотели узнать, что думает о Нем синедрион, и что Он Сам скажет о Себе? Они думали, что теперь решительным образом подтвердится мнение учеников о Своем Учителе, которые собственным признанием предварили суд синедриона. Следовательно время сие для Христа было весьма важно. Надлежало представить Себя целой Иудейской нации; надлежало решить, примут ли Его за Мессию или нет? Как же спрашивали Его посланные от синедриона? Они не спрашивали Его так, как Иоанна: ты ли Мессия? А из этого видно, что посольство сие сделано только для вида. С Иоанном было у них лучше. Он не был для них опасен. Ибо Он жил в пустыне и весьма немногих имел последователей; посему они не благоволили к нему тайком. Но не так было с Иисусом. Они знали, что Он Мессия, и прямо говорить к Нему весьма было бы опасно для их видов. Впрочем, для народа и этот вопрос был весьма ясен: коею властию сия твориши; и кто Ти даде власть сию? (Мф. 21:23). Вероятно, перед пришествием Мессии ученейшие евреи составили науку, как судить о Нем, и по каким признакам. Вопрос сей состоит из двух частей: в первой заключается следующая мысль: Божиею ли силою Ты творишь это? Во второй такой смысл: если по повелению Божию, то как получил сие повеление, прямо или нет, посредственно или непосредственно? Конечно, вопрос сей был частный: он касался только того, по какому праву Иисус Христос очистил храм? Но поскольку Он совершил сие в качестве Мессии, то в этом частном вопросе заключается и общий, то есть, Он ли Мессия? Иисус Христос не дает прямого ответа. Почему? Казалось бы, что в сии решительные минуты должно бы оставить все обоюдности, должно бы сказать прямо: «да» или «нет!» Между тем, Иисус как бы уклоняется от исследования столь важного дела. Вместо того, чтобы сказать: Я творю это по власти Божией, так, как и говорил это при допросе перед страданиями, Он отвечает непрямо. Отчего же сия косвенность? Отчего Он представляет столь важную истину только в полусвете? Положим, что Он отвечал бы прямо; в таком случае могли выйти некоторые несообразности, которые трудно было бы предотвратить. Известно, что это происходило в понедельник. Если бы Он в то время признал и явил Себя Мессиею, то ряд событий до смерти Его был бы совершенно иной, и Ему надлежало бы действовать совершенно иначе. Но Он всячески избегал того, и до самой смерти явно не объявлял Себя Мессиею. Если при входе в Иерусалим Он не запрещал называть Себя этим именем, то сделал это потому только, что не видел никаких вредных для Себя последствий от сего. Здесь, напротив, стоило только решительно выдать Себя за Мессию, то народ, оказавший прежде совершенное послушание при очищении храма, вдруг произвел бы возмущение; а Иисус Христос хотел сделать Свое дело так, чтобы Римская власть нимало не вмешивалась в это. Кто знает, может быть народ, разъярившись на тех, кои спрашивали Иисуса, убил бы их? А это для Спасителя человеков было бы весьма несвойственно. Его мудрость требовала отвратить это, и нельзя надивиться, как Он избегнул всего этого. Положение Иисуса Христа было самое опасное: с одной стороны, Ему нужно было выдать Себя за Мессию; а с другой, нужно было предотвратить все вредные последствия, кои могли бы произойти от сего объявления. Посему Он так расположил Своими делами, что первые два года выдавал Себя за учителя, предоставив воле народа признавать Себя за Мессию. В третий год начал более являть Свою власть как Мессия, и наконец пред судиями открыл вполне тайну Своего посольства. Этот, вероятно, прежде начертанный Им план, был причиною, что Он отвечал фарисеям косвенно. Впрочем, в мнении народа ответ косвенный значил более, нежели прямой. В то время было признаком мудрости отвечать вопросом на вопрос. Поэтому народ мог даже ожидать от Иисуса такого ответа. Он мог думать так: если раввины наши могут отвечать на вопрос вопросом, то тем более это возможно для Мессии. Притом, таким косвенным ответом Иисус отдавал Свое дело на суд синедриона. Он как бы так сказал: «Ты спрашиваешь: кто Я? Я одно с Иоанном: как ты судил об Иоанне, так будешь судить и обо Мне; но об Иоанне пророке ты не мог судить: следовательно, тем более тебе невозможно судить обо Мне – Мессии. Посему Я тебе не отвечаю». Еще можно присовокупить и то, что Он, судя по их намерению, не признавал их за представителей иудейской нации. И действительно, законоположники и судии во Израиле были только до времен Мессии. Со времени появления Его законоположение должно было разрушиться; и Он один должен был стать выше представителей народных и самого народа. Посему-то Иисус как бы так сказал: «Я не знаю вас, Я хочу относиться только к народу»; однако же, как бы почувствовав, что сказал более, нежели сколько нужно, Иисус Христос решает потом что-нибудь ответить им. В дальнейшей беседе (Мф. 21:28–45) объясняет ответ Свой притчами. В первой притче представляет двух сынов, из коих один изъявил отцу своему готовность идти в виноградник, и не пошел, а другой не изъявлял готовности, и пошел: явно, что под первым сыном разумеются раввины иудейские, а под вторым – народ простой, который предварил их суждение о Мессии своим, хотя не поставлял себе прежде в обязанность судить о Нем. В заключение Иисус Христос ссылается на Иоанна, давая через то знать, что дело Его с Иоанном есть одно и то же. Таким образом в сей притче есть ответ, только прикровенный. Во второй притче Он отвечает прямее. Здесь нисходит Он до побуждения и причин неверия; раскрывает сердце иудейских раввинов; показывает, что они не хотят признать Его Мессиею потому только, что им не хочется расстаться с виноградником; не хочется отдать своей власти Мессии. Вот тон притчи. В самом деле, какому-нибудь Каиафе трудно было лишиться всего того, что удовлетворяло его выгодам и страстям. Из всего этого видно, что это есть один из опытов необыкновенной мудрости Иисуса Христа. В ответах сих видна величайшая премудрость Иисуса Христа. Приступиша к Нему (Иисусу) саддукеи, иже глаголют не быти воскресению, и вопросиша Его, глаголюще: Учителю, Моисей рече: аще кто умрет не имый чад, (да) поймет брат его жену его и воскресит семя брата своего: беша же в нас седмь братия: и первый оженься умре: и не имый семене, остави жену свою брату своему: такожде и вторый, и третий, даже до седмаго: последи же всех умре и жена: в воскресение убо, которого от седмих будет жена; вси бо имеша ю (Мф. 22:23–28). Вопрос саддукеев о воскресении мертвых хитрый и замысловатый. Надобно думать, что это был у саддукеев последний их отпор в то время, когда нападали на них фарисеи и заставляли их признать истину бессмертия. Фарисеи, без сомнения, отделывались в сем случае несообразностью учения саддукейского с учением Моисея. Но Иисус Христос не только опроверг самым основательным образом возражение саддукеев, но и положительно доказал истину бессмертия, ибо далее говорит: несть Бог Бог мертвых, но (Бог) живых (Мф. 22:32).

Учителю, кая заповедь болши (есть) в законе? (Мф. 22:36). Чтобы видеть хитрость сего вопроса, надобно знать начало его. Вот откуда произошел он: фарисеи, дробя заповеди и прилагая к опыту, замечали, что они часто сталкиваются между собою, и одна другую уничтожают, и поэтому, стараясь определить, какая заповедь важнее другой, они не согласовались в своих мнениях: одни брали для этого одну какую-либо из нравственных заповедей; другие из внешних, например, заповедь о субботе, о жертве и прочие. Следовательно, сей вопрос был изложен у них так: какая из заповедей такова, водясь коею можно бы поступать справедливо во всяком случае, которая бы была мерилом и вместе примирением сталкивающихся обязанностей? Иисус Христос почитает такой заповедью заповедь о любви. «Люби, – говорит Он, – и ты будешь поступать справедливо во всяком случае, сам того не замечая. Это духовное начало научит тебя, как поступать во всех стечениях обстоятельств». Ответ удивительно мудрый!

Что вам мнится о Христе; чий есть Сын? Глаголаша Ему: Давидов (Мф. 22:42). Он возражает им: како убо Давид духом Господа Его нарицает? Что за цель сего вопроса? Чего Христос хотел через это достигнуть? Он делает это для того, чтобы соблюсти форму споров. Фарисеи несколько раз спрашивали Его. Теперь Он их спрашивает; так обыкновенно бывает в спорах. Применяясь к сему обычаю фарисеев и саддукеев, Он спросил их, как бы на пробу, как они судят о Нем, и, между тем, через это удовлетворяет ожиданиям народа, который желал, чтобы Иисус, столько раз слышавший вопросы фарисеев и саддукеев, задал им вопрос подобного рода и, возбудив внимание к Себе, заставил рассуждать о происхождении Мессии. Было мнение, что в Иисусе Христе воплотится высшая Сила, но чтобы воплотилось Слово – Сын Божий, – об этом никто из иудеев не думал, исключая немногих избранных. Мысль сия явилась у них после рождества Христова, и то не у фарисеев, а у кабалистических партий; особенно она появляется «инде» в книге Цахар. Промысл распорядил, чтобы тайна сия открылась после; самые апостолы не знали ее. Следовательно этот вопрос в размышляющих мог положить семя к размышлению. Вот опыты мудрости Иисуса Христа, открывавшейся в ответах и вопросах Его. Но мудрость величайшая преимущественно открывается в духе Его религии, в плане, цели и средствах. Обозревая все это, нельзя не дивиться мудрым Его действиям. Спасти род человеческий – вот какая задача! К решению ее, Он избирает двенадцать человек из простого народа. Что это за средство? Однако, говоря по-человечески, они обдуманы самым лучшим образом. Пифагор думал образовать малый уголок древней Италии; и какие поэтому предлагал условия тем, кои поступали в его школу? Надобно было знать математику и другие науки. Напротив, Иисус Христос учил всех, и ближайшими свидетелями Его жизни были люди, ничего не знавшие. Несмотря на это, цель Его достигнута. Следовательно, средства избраны самые лучшие, и поэтому класс людей ученых к этой цели не был годен. Сверх того, к мудрости Его принадлежит и то, что Он обнял нужды человеков самым совершенным образом. Он начинает с главного: род человеческий поврежден и силы его слабы: с этого и должно было начать. Далее, Бог один может исправить это повреждение, и притом не поверхностным средством, а посланием Сына Своего. Кроме того, самое приложение религии к человеку требует тоже особенной помощи, которая и есть действие Духа Святаго. Наконец, и при всех этих средствах род человеческий не может здесь сделаться совершенным. Церковь должна быть воюющей, а успокоение ее будет по скончании веков – на небе. В этом плане предусмотрено все, как нельзя лучше. В основании его лежат самые чистые идеи, видна высочайшая премудрость. Если же так, то как в уме Назорея, в доме Иосифа могли родиться сии идеи? И одно это не должно ли заставить верить, что в Основателе христианской религии действовал Сам Бог? Правда, мы не знаем еще, что может делать природа. Не знаем того, чтобы силы природы были недостаточны к произведению таких дел. Но нужно ли нам знать это? Не можем ли мы и без этого знать, что тут действовал Бог? Можем. Объясним это сравнением. Положим, что мореплаватели прибыли к необитаемому острову, нашли на нем камень, и на камне заметили три или четыре буквы. Они не знают сил природы, не знают, может ли сама природа начертать сии литеры. Однако ж такое начертание нимало не воспрепятствует им заключить, что на этом острове некогда были люди. Теперь, Назарет есть в нравственном смысле необитаемый остров; камень есть ум иудеев, а буквы суть те высшие истины, кои проповедовал Иисус Христос. Итак, кто теперь усомнится, что сии буквы – эти высшие истины, образовались под непосредственным действием Промысла? Вот доказательства Божественного посольства, заимствованные от умственных Его способностей. То же доказывают нравственный характер и дела Иисуса Христа. Нет ли в Нем черт, кои могли бы доказывать противное? Неверные делали некоторые нападения; но нападения эти были слишком мелкие, не стоящие ответа. В целой истории Божественного Учителя нет ничего, что бы оскорбило чувство нравственности. Говорят, что Иисус Христос на вопрос матери Своей отвечал слишком жестко: что есть Мне и Тебе, Жено (Ин. 2:4). Но это по-нашему жестко, а по-тогдашнему образу выражения это употреблялось безразлично, как видно из многих мест греческих писателей. Мы не можем согласиться с мнением противников уже потому, что в Евангельской истории находим примеры совершенного повиновения Его родителям. Еще находят пример суровости в ответе Иисуса Христа жене Хананеянской: несть добро отъяти хлеба чадом и поврещи псом (Мф. 15:26). Иудеи называли язычников и самарян псами, как и ныне поступают они. Казалось бы, что Иисусу неприлично так выражаться. Но Он говорит это не от Себя, а в тоне Иудеев. Он захотел принять ее так, как приняли бы ученики Его, ибо они и по воскресении Его, еще рассуждали о том, должно ли проповедовать язычникам. Он часто применялся таким образом к Иудеям. Теперь, когда сборщики податей пришли к Нему, то Он сказал Петру: царие земстии от киих приемлют дани или кинсон; от своих ли сынов, или от чужих? (Мф. 17:25). Когда Петр отвечал: от чужих, то Он сказал: да не соблазним их, дадим и мы (Мф. 17:27). А чтобы Он Сам так думал о язычниках, как думали о них Иудеи, этого нигде не видно; напротив, можно находить десятки мест, где, судя строго, можно видеть, что Он отдает предпочтение язычникам перед Иудеями. Если же это так, то в ответе сем нет никакой суровости со стороны Иисуса. Некоторые соблазняются также проклятием смоковницы. Здесь Иисус как бы выражает Свое нетерпение. Но и тут нет ничего соблазнительноого. Смоковница не дала плода в то время, когда ей должно было дать оный. Ибо Иисус Христос нашел на ней листья, кои на смоковницах всегда бывают вместе с плодами. Отчего такое физическое явление? Святитель Златоуст замечает, что смоковница сия должна быть испорчена и близка к своему падению. Следовательно, Иисус обнаружил только внутреннее ее состояние и ускорил ее падение; на следующее лето она и сама пала бы. Итак, в отношении этой смоковницы нет никакой несправедливости. Хотя евангелист замечает, что еще не было времени для смокв, но это должно разуметь о смоковницах обыкновенных, а не об этой, которая была совершенно другого рода. Таким образом, характер Иисуса Христа был самый чистый. Над всей Его жизнью можно надписать: Мое брашно есть, да сотворю волю Пославшаго Мя (Ин. 4:34). В жизни Иисуса Христа вполне осуществлена идеальная философская жизнь. Это учение теоретическое в Нем получило полное приложение, и что по частям видели в пророках, то в Нем представлено в совокупности. Но что всего более должно удивлять нас, то это – крайнее самоотвержение Его. Чего не терпел Он тогда, когда все могло бы Ему благоприятствовать! Если бы Он захотел земного могущества, то вдруг бы мог получить его, ибо оно было под Его руками. Стоило только выдать Себя за царя; иудейский народ, ожидавший этого от Мессии, тотчас собрался бы под Его знамена. Это подтвердилось в дальнейшем: когда в более поздние времена являлись лже-мессии, они не имели недостатка в последователях. Но Иисус решился отвергнуть все это. Вместе с этой решимостью надлежало решиться на все пожертвования; надлежало совершенно забыть Себя. И действительно, Он так сделал. Он отверг все Свои выгоды. Мог бы выбрать для произведения Своих действий важнейших Иудеев. Однако же Он ими не дорожил: это видно из беседы Его с Никодимом, где Он говорит, нимало не опасаясь потерять доброе имя у старейшин иудейских; ибо Он здесь делает многие насчет их упреки, и если что удержало Никодима при Иисусе, то это единственно любовь к добру, не страшащаяся никаких упреков. Мог бы избрать местом Своего проповедования Иерусалим, – поприще самое общенародное и славное; но мы видим Его проповедующего в селах и останавливающегося в пустынях, среди людей низшего класса; Он ищет самых низких мытарей, блудниц и подобных, то есть таких, кои считались не стоящими никакого внимания. Здесь видна вера Иисуса в достоинство человека; видна любовь к несчастным; видно попечение Врача Небесного! Что от того постраждет слава Его, до этого Ему нет дела. Он Сам чувствовал, что поведение Его отлично от поведения других. Он сознавал, что о Нем будут говорить: ядца и винопийца, мытарем друг и грешником (Мф. 11:19), но несмотря на это, Он поступал по Своему. С сей стороны в Нем открывается самое необыкновенное самоотвержение. Подобного примера до христианства мы нигде не видим. Но пусть бы Его отвергли Иудеи, хотя и это было для Него больно, по крайней мере кто-нибудь из близких принял бы Его. Страдальцы часто находят утешение в своих родственниках; но Иисус Христос не имел и сего утешения. Братия Его не веровали в Него; они принимали Его за человека, похожего на благочестивого мечтателя. Хотя бы ученики Его утешали своею верою, но и с ними беседуя, Он всегда должен был бороться с их предрассудками. Однажды Петр довел Его до того, что Он принужден был назвать его сатаною, ибо Петр хотел помрачить в Нем ту идею, коею Он только и питался, то есть вознесение Себя на Крест. Сам Иоанн спрашивал Его: Ты ли Мессия? Какие бы ни были побуждения и цели сего вопроса, но для сердца Иисусова он не мог быть приятен. По крайней мере, Он утешался бы тем, что увидел бы Церковь, Им основанную; но это утешение Он видел только в будущности. Теперь Он еще не имел постоянных последователей; собирались вокруг Него тысячи, но скоро и расходились, и на Лифостротоне иудейском Он стоял только один среди народа, который не знал Его, как замечает евангелист Иоанн. Единственное Существо, Которое утешало Его, был Отец Небесный. Поэтому-то Он часто удалялся на молитву, дабы беседовать с Ним, и в сей беседе раскрывал, говоря по-человечески, Свою душу и утешался, что люди когда-нибудь увидят Его высокие и благие цели; утешался также и тем, что исполнял волю Отца Небесного; утешался, наконец, некоторыми особенными случаями. Так, например, нашел некоего книжника, который недалек был от Царствия Небесного, и это было Ему приятно.

Иисус Христос представляется человеком святым, между тем, один из учеников предает Его. Не наводит ли это некоего сомнения на Его святость? Говорят, что Иуду привело к сему корыстолюбие; но в тридцати сребренниках мало пищи для корыстолюбия! Евангелист говорит, что Иуда носил ковчежец, и собирал деньги: сим способом можно было приобрести более; следовательно, чрез предание он более терял, нежели приобретал. Ненависть к Иисусу, говорят враги христианства, заставили Иуду предать Его. Ненависть сия произошла, по мнению их, от того, что он в поведении Учителя своего заметил нечто, заслуживающее отвращения. Итак, измена Иуды налагает пятно на жизнь Иисуса, если согласиться с теми, кои так думают. Но не соглашаясь с ними и не останавливаясь на одном корыстолюбии Иуды, поищем другой причины, побудившей Иуду предать Иисуса. Какая она? Есть древнее предание (оно встречается еще у блаженного Феофилакта), что Иуда предал Иисуса не из сребролюбия, а по другим видам; и ныне образовалась партия, которая утверждает, что Иуда не изменил своему Учителю, а только для достижения известной благой цели употребил хитрость. Говорят, что он, скучая неопределенностью положения своего Учителя и Его медленностью в торжественном объявлении Себя Мессиею, хотел ускорить это и как бы побудить своего Учителя к объявлению Себя Мессиею. Видя, что уже последняя Пасха, что Иисус все так же не объявляет Себя Мессиею, он решается предать Его Иудеям с тем, чтобы крайность сия заставила Его решить дело, а потому берет сребренники только для вида. Но после, когда увидел, что план его рушился, то возненавидел себя до того, что шед удавися (Мф. 27:5). Можно ли принять сие мнение? Есть многие, хотя мелкие, черты психологические и исторические, на коих можно утверждать сие мнение.

Психологические черты – его скорое раскаяние, которое показывает, во-первых, что план Иуды был другой: ибо что могло бы заставить его отчаиваться тогда, когда бы поступлено было так, как он предполагал. Он не страшился помышлять о предательстве, следовательно, нечего ему было приходить в отчаяние тогда, когда мысль сия приходила в исполнение. Во-вторых, сердце Иуды не было злое, ибо большая часть злодеев, по соделании преступления, не показывают ни малейших следов раскаяния, а в Иуде раскаяние дошло до отчаяния. Следовательно, он имел сердце мягкое; а с мягкосердием вовсе несовместно такое предательство. В-третьих, то, что он удовлетворился малою ценою. Если бы он намерен был предать Иисуса Христа для того, чтобы удовлетворить своему корыстолюбию, то не тридцать сребренников потребовал бы: Иудеи дали бы в несколько раз больше полученного им.

Исторические. 1) Когда взяли Иисуса и вели Его из сада Гефсиманского, то Иуда говорил страже: ведите Его сохранно, то есть вернее, с подлинника, – «осторожно» (Мк. 14:44). Это, ясно, со стороны Иуды есть насмешка над стражею; он как бы так говорил: не будьте беспечны, не думайте, что когда Иисус в ваших руках, то вам не о чем уже и думать. Нет! я вам предал Лицо чудодейственное, всемощное. 2) Иуда сидит на Тайной вечери; Иисус Христос ясно говорит, что знает предателя; несмотря на это, он не смущается. Что же делает его спокойным? Та мысль, что Учитель не понимает его. Пусть, – думает Иуда, – Учитель говорит теперь, что хочет; Он увидит следствие моих планов и похвалит меня. 3) Иуда даже мог подумать, что Учитель одобряет его намерение, когда сказал ему: еже твориши, сотвори скоро (Ин. 13:27). Итак, Иуда поступал хитро, как поступают политики, по следующему правилу: сотворим злая, да приидут благая (Рим. 3:8). Вот мнение о поступке Иуды! Оно древнее, ибо блаженный Феофилакт, у коего оно находится, собирал мнения древних отцов Церкви, и особенно святителя Златоуста. Держаться его не совсем можно, ибо нет твердого исторического основания. Впрочем оно выходит из соображения некоторых мест Священного Писания, устраняет некоторые недоразумения и представляет Иуду с лучшей стороны. Таким он и должен быть, иначе Иисус Христос не избрал бы его Своим учеником: в нем выразилась ясным образом борьба добра со злом, которая довела его до отчаяния.

Посмотрим на Спасителя нашего перед Его страданиями. Здесь то же самоотвержение, которое видно было во всем Его служении и притом во всей силе. Смерть Его есть ручательство за то, что Он был истинным Искупителем рода человеческого. Он не был нечувствителен к страданиям, к крестной смерти, но чувствовал страх смерти, может быть, более, нежели другие; осмелимся сказать, что для Него смерть представлялась страшнее, нежели для Его последователей. Мученики с радостью спешили на место мучения; напротив, Иисус Христос перед наступлением дня смерти чувствует весь ужас; удаляется в Гефсиманский сад и тут скорбит до того, что с лица Его падает кровавый пот (Лк. 22:44). Явление необыкновенное!.. Пот сей является у редких людей, от сильных болезней; а в Нем он открывается без всякой болезни, без сомнения, не от чего другого, как только от сильной душевной скорби. Из сего видно, что жертва, которую Он должен был принести за род человеческий, была для Него нелегка. Она была тяжелее всех приношений, и однако ж Он принес ее. Это показывает совершенное Его самоотвержение, а Его скорбь уверяет нас в том, что Он как в учении, так и в жизни Своей, далек был от стоического бесстрастия, противного человеческой природе. Смотря на Иисуса, молящегося в саду Гефсиманском, да мимоидет... чаша страданий (Мф. 26:39), видим осуществленным то, как человеческая природа слаба, как она не может вознестись над собою, и как ей трудно исполнять волю Божию. Событие сие в жизни Иисуса Христа весьма для нас поучительно. После Голгофского оно более всего должно нас расположить к Иисусу. Но некоторые сей поступок находят несколько странным. Да и в самом деле, Иисус Христос послан на землю для принесения Себя в жертву Небесному правосудию за род человеческий; Сам Он непрестанно проповедовал, что Ему должно умереть для спасения человеков. Как же Он молится Отцу, чтобы этого не было? Он таким образом как бы изменяет Самому Себе, и как бы желает, чтобы план Божий изменился. Но этого здесь нет, если судить строго. На сию молитву должно смотреть, как на выражение чувства слабости природы человеческой. Он не хочет, чтобы план спасения изменился, а хотел бы, чтобы прошла мимо та чаша, которая болезненна для Него, то есть как бы так сказал: эта участь крайне для Меня мучительна. Посему молю Тебя, Отец Небесный, чтобы она прошла мимо, ибо природа человеческая изнемогает и отказывается от нее, однако Я не хочу, чтобы то, что положено в предвечном Нашем совете, изменилось, а выражаю только Свою болезнь, то чувство, которое рождается во Мне при взгляде на страдания. В сем тоне написаны многие псалмы, и суть как бы комментарии на сию краткую молитву. Это было особенное время, в которое Иисус Христос потом хотел выразить скорбь Свою. Примечательно, что когда наступило время страданий, Он уже не то выражал, между тем как тогда, когда и должно бы страшиться, если бы Он судил об этом по-человечески, например, страже, от которой мог бы уклониться, Он говорит с совершенным спокойствием: Аз есмь (Ин. 18:5), и потом, когда она от страха попадала, Он принуждает Себя ждать, пока опомнится. Какое сильное и твердое сознание Своей Божественности было в Нем в последние минуты! На Кресте Он представляет Себя тем же, чем был прежде, и еще более, ибо прежде Он не обещал рая, говорил только: отпущаются грехи, вера твоя спасает тебя, а на вечную участь не простирал Своей власти. Теперь, напротив, Он простирает Свою власть на небо и ад. Одна только черта встречается здесь подобная Гефсиманской: это слова Его: Боже Мой, Боже Мой, вскую Мя оставил еси (Мф. 27:46). Черта сия есть последний предел человеческого истощания, – есть последняя степень, до коей Божество Его ниспустилось. За нею тотчас следует черта такая, которая не позволяет видеть в Иисусе Христе отчаянного страдальца, ибо Он тотчас говорит: совершишася, в руце Твои предаю дух Мой (Ин. 19:30; Лк. 23:46). Недаром Руссо выразился о Нем так: «Если Сократ, невинно умирающий, есть праведник, то Иисус Христос, так действующий и таким образом умирающий, должен быть Сын Божий». Верно ли написано то, что написали о Христе Его ученики? За это ручается, во-первых, безыскусственность их писаний. Возможно ли найти в древности хотя одно сочинение, которое написано было бы в таком тоне? Это род писания особенный. В нем такая безыскусственность, что, кажется, его писал не человек, а, если можно так представлять, существо какое-либо неодушевленное; ибо не видим, чтобы пишущие имели какие-либо виды. В Евангелии Иоанна видно отчасти лицо, имеющее некоторые благородные виды; а что касается до Матфея, Марка и Луки, то они писали с крайней отрешенностью.

Что возражали против чудес Иисуса древние Иудеи? Сей не изгонит бесы, говорили они, – токмо о веельзевуле князи бесовстем (Мф. 12:24). Что против этого говорил Иисус? Аще сатана сатану изгонит, на ся разделился есть. И еще защищался так: аще Аз о веельзевуле изгоню бесы: сынове ваши о ком изгонят! (Мф. 12:26–27). Что это значит? К чему Он делает такое указание? Вероятно, ученики фарисейские изгоняли бесов заклинаниями, молитвами и чтением глав из Ветхого Завета. Посему Иисус ставит Себя в параллель с ними, и как бы так говорит: если вы веруете, что сыны ваши силою Божиею изгоняют, то почему не имеете такой же веры и ко Мне; если же Мне приписываете силу веельзевула, то почему не приписываете ее сынам вашим? Еще древние думали, что истинным произношением имени Иеговы можно изгонять бесов, и что Иисус Христос похитил сие произношение из храма и им совершал чудеса. Но вздор в сем случае всякому очевиден.

В новейшие времена, когда чудеса изгоняются, думают представлять все чудеса Иисуса Христа в виде притчей. Но такой образ изъяснения весьма неверен. Таковые богословы прибегают к различным пособиям:

Во-первых, к филологическим. Так, то, что Иисус Христос повелел Петру уловить рыбу и вынуть из ее рта статир для уплаты подати, новейшие богословы толкуют таким образом: по филологии толкуют, что открыть уста рыбы на греческом языке значит то же, что приготовить рыбу, и потом выпотрошить ее внутренность. Следовательно, говорят, Иисус повелел Петру приготовить рыбу, и потом продать, дабы было чем заплатить дань. Или следующее место. Ходил Иисус по морю (Мф. 14:26). Толкуют следующим образом: находят у одного или двух греческих писателей, что предлог επι значит «при»; отсюда заключают, что Иисус ходил не на море, а при море, то есть по берегу моря. Жалкие увертки! Этим особенно славится Павлюс, иенский богослов.

Во-вторых, к психологическим и риторическим. Надобно, говорят, знать, как смотреть на известное действие и как его почувствовать. Так, например, насыщение нескольких тысяч народа пятью хлебами они изъясняют следующим образом: между народом, говорят они, были люди богатые, имевшие с собою довольно хлеба. Когда они увидели, что Иисус Христос через учеников начал раздавать последние хлеба, то, пристыдившись, сделали и сами то же. Таким образом, без всякого чуда народ насытился. Явно, такое толкование не имеет основания: возможным опровергается действительное. Говорят также, что Иисус Христос при исцелении больных пользовался сильными энергетическими деятелями человеческой природы. Для этого Он всегда требовал веры. По их мнению, исцеление сие происходило таким образом: Иисус Христос говорил больному: «встань»; больной, предполагая, что слова Его не могут не быть действительны, воодушевляется; такое воодушевление пробуждает в нем необыкновенную силу души: он встает, и – исцеляется. Какая нелепость! Иисус Христос требовал веры вовсе не с той целью. Он требовал ее потому, что, исцеляя болезни телесные, Он исцелял вместе и нравственные, а для исцеления последних болезней – вера необходима. Да и возможно ли, чтобы во всех больных могла пробуждаться такая энергия? Летописи медицинские говорят, что душа иногда развертывает свою необыкновенную деятельность и исцеляет тело, но это бывает весьма редко, между тем как в действиях Иисуса Христа это видим непрестанно. Лучше положить, что тело Иисуса было наполнено действенной силою, ибо прикасающиеся к Нему исцелялись. Впрочем, и требование веры Он употреблял не всегда. Это видно из того, что Он часто в одно время исцелял множество больных. Нельзя думать, чтоб Он у каждого требовал веры. Примечательно, что Иисус Христос не сделал ни одного чуда для Себя: насыщал тысячи, а Сам приходит к смоковнице, не находит плодов и терпит голод; переставлял последователей Своих с одного места на другое, например, Филиппа пред каженика (скопца, евнуха), а Сам утруждается от пути, сидит и отдыхает. Даже для родственников Он не делал чудес. Надобно предположить, что родственники более всех требовали у Него чудесных пособий; но мы видим, что Он только излечил от горячки тещу Петрову; для Себя Он сделал только одно чудо, когда, по повелению Его, Петр нашел в рыбе статир, но и это Он сделал более для других, дабы, как Он Сам говорил, не подал соблазна: да не соблазнятся... (Мф. 17:27).

Самое примечательное чудо Его есть воскресение Лазаря. Большего чуда нет, кроме собственного Его Воскресения. Имеет ли чудо сие все условия чуда? Имеет. Во-первых, Лазарь действительно умер, ибо уже смердел; во-вторых, совершено дело в присутствии многих свидетелей. Для некоторых сомнительной кажется его историческая достоверность. Почему, говорят они, о таком важном чуде упоминает один только Иоанн? На вопрос сей можно сказать то, что Иоанну следовало упомянуть об этом чуде по ходу повествования, ибо Иоанн описывает дела Иисуса в Иерусалиме, а прочие говорят о том, что Он творил вне Иерусалима, – в Галилее. Молчание о сем чуде других евангелистов изъясняют также тем, что Лазарь во время их еще жил, а при Иоанне – уже умер. Упоминать о нем при жизни его было бы опасно для него самого, ибо Иудеи, употреблявшие все силы на истребление веры в Иисуса, могли бы убить Лазаря, как очевидного и живого свидетеля Божественности сей веры. Они могли бы сделать это, несмотря на то, что Лазарь жил далеко от них; ибо синедрион старался во всех местах иметь исполнителей своих повелений и тайных врагов христианства.

И это чудо новые толковники (Pavlus) превращают в нечудо. Говорят, что Лазарь впал в обморок, что Иисус Христос, расспросив о его болезни, получил надежду, что он не умрет. Когда раскрыли гроб, то по признакам Он узнал, что надежда Его действительна. Потому в молитве к Отцу Своему говорит в прошедшем времени: яко Ты услышал, между тем как следовало сказать: «услышишь». Но надобно сказать, что греческий аорист часто означает время будущее и что основывать на нем все изъяснение было бы странно. Болезнь не к смерти: слова сии не то означают, что Лазарь не умрет; так толковать – значит вырывать слова из текста; они означают то, что смерть Лазаря не будет продолжаться так, как смерть обыкновенная, а будет обращена к славе Божией.

Почему Иудеи не поверили чудесам Иисуса Христа, то есть почему они, веря чудесности чудес Христовых, не верили их Божественности? Чтобы отвечать на вопрос сей, надобно прежде подразделить его, надобно изложить его так: почему некоторые из Иудеев не поверили чудесам Иисуса, а не – иудеи? Ибо некоторые Иудеи верили им, и это были люди лучшие, нравственнейшие. Те же, которые не верили им, были большей частью люди худые, безнравственные – из секты фарисеев и саддукеев, или же таковые, каковы были Каиафа, Анна и другие. Теперь видно, что безнравственность была главной причиной неверия иудейского.

Какие пророчества Иисуса Христа? О смерти Своей, о страдании, воскресении, о падении Иерусалима и рассеянии Иудеев; но важнейшее из Его пророчеств было пророчество о распространении Церкви. В Его время Церковь была весьма мала, даже можно сказать, что ее еще не было; между тем, Иисус Христос говорит, что она распространится по всему миру и будет так могущественна, что и врата ада ее не одолеют. Эти слова должны были показаться в то время несбыточными, но последующие века доказали истину сего предсказания, которое не могло основываться ни на каких остроумных догадках.

Иисус Христос предсказал Свою смерть и воскресение; почему ученики не верили сему предсказанию? Чтобы кто-нибудь из них ожидал воскресения Христова, – этого не видно из Евангельской истории. Отчего это? Может быть оттого, как думают некоторые, что Иисус Христос не так ясно предлагал Своим ученикам пророчества о Своем воскресении, как передали нам евангелисты, которые, видев ясно исполнение пророчества, могли видеть яснее и самое пророчество, а потому и преподали его полнее. Но вместо такой, очень сомнительной и невероятной догадки, спросим лучше: справедливо ли то, что ученики не ожидали воскресения Своего Учителя? Нет, они ожидали его: это можно вывести из следующих соображений: во-первых, Иудеи знали, что Христос «восстанет», хотя они не так понимали сие «восстание», ибо, не зная его, они не имели бы нужды опечатывать гроб печатью синедриона и приставлять стражу. Если же мысль о воскресении Спасителя была у Иудеев, то непременно она должна быть и у апостолов. Во-вторых, у евангелиста есть намек, что ученики Иисуса Христа, по смерти Его, собирались в Иерусалим с каким-то ожиданием. Без сомнения, к этому побуждало их воспоминание пророчества (хотя еще темного для них), которое Иисус Христос сказал им о Своем теле.

Но возразят: почему апостолы не вдруг поверили радостной вести о воскресении Своего Учителя, если они его ожидали? Неверие это весьма естественно нашему сердцу. Смерть Учителя произвела в них сильную печаль; свойство же сердца человеческого таково, что радостное впечатление всегда превозмогается печальным. Мы труднее верим тому, кто говорит, что за настоящей нашей печалью последует радость, нежели тому, кто говорит: веселие твое кончится сетованием. Притом, неверие учеников в этом случае не было неверие в строгом смысле сего слова, а то расположение души нашей, с каковым мы обыкновенно принимаем весьма радостные вести. Таково было неверие Фомы, несмотря на то, что оно многими проповедниками представляется в виде совершенного безверия. Правда, что надежда на воскресение Иисуса Христа в учениках Его была весьма слаба; но что ее могло ослабить? Во-первых, могла ослабить смерть Иисуса Христа. С другой стороны, она же, кажется, должна утвердить их в сей истине, ибо воскресение составляло содержание второй половины того пророчества, которого первую половину составляло предсказание о смерти. Но вот первая половина уже сбылась: Христос умер, – тому нельзя не верить; почему же не верить и тому, что сбудется и вторая половина, что Христос воскреснет? Потому, как мы сказали, что настоящая печаль сильна была подавить будущую радость. Это свойственно нашему сердцу! Во-вторых, надежда их могла быть слабой еще потому, что пророчества Иисуса Христа не совсем были для них понятны, ибо Он в этом случае употреблял метафоризм, сравнивал Себя с Ионою, со змием, вознесенным на древо, и прочее. Скажут, что ученики, видя буквальное исполнение первой части пророчества, могли принять в буквальном смысле и вторую. Но в ответ им скажем, что этого основания было мало. Притом, смерть Иисуса произвела в умах их некоторого рода смешение мыслей, и потому они подобны были в этом случае человеку отчаянному, который не может ни говорить, ни здраво судить о чем-либо. До сего времени они плотским образом думали об Учителе своем; теперь потрясся весь образ их мыслей. Надобно было, поэтому, составить о Нем новый образ мыслей, а для этого нужно было довольно времени. Кроме того, можно допустить, что пророчества сии отчасти могли быть ими забыты. Они могли забывать; Иисус Христос, между прочим, говорит: Дух Святый... воспомянет вам (Ин. 14:26). Наконец, можно сказать, что на иносказаниях они удобнее могли остановиться, ибо Иисус Христос употреблял такой образ речи. Так, говоря о бедствии Иерусалима и его падении, Он говорит о явлении на небе знамения Сына Человеческого и этим выражает не более, как ту славу, которая в то время должна явиться.

Еще Божественность Иисуса Христа доказывается Его воскресением. Что Иисус Христос умер, в том нет сомнения, ибо смерть Его совершилась не в каком-либо темном углу, но перед лицом всего Иерусалима; гроб Его запечатан печатью синедриона и стража приставлена Пилатом; а что Он воскрес, о том свидетельствуют апостолы, люди добрые, наставленные Святым Духом. Но спросят: «Почему Иисус Христос не явился Иудеям по воскресении Своем? Ему, кажется, надлежало бы явиться им, тем более, что они распространили о Нем ложную молву по Иудее?» Но для чего бы Он явился? Для доказательства Своей Божественности? Она доказана чудесами, совершившимися во время Его страданий и воскресения, и теми, которые творили апостолы: таковы, например, исцеление хромого перед вратами храма, также обращение Павла, совершенное Самим Иисусом Христом, явившимся ему сперва в храме, а потом на пути. Доказательства эти равносильны явлению Самого Иисуса воскресшего и, может быть, еще действительнее. Итак, цель явления, предположенная нами, достигнута другими средствами; следовательно, самое явление Иисуса было не нужно. Между тем, были очень важные причины, по которым воскресший Спаситель мира не должен был являться Иудеям. Ибо где, на сколько времени, с чем и в каком виде явился бы Он? Явился бы в Иерусалиме синедриону, фарисеям, саддукеям и народу: как бы они Его приняли? Сказали бы, что Он не умер, что украден, и попечениями друзей оживлен, тем более, что так думали некоторые даже из христиан. Разве бы Он для доказательства и удостоверения их вознесся перед ними? Но это значило бы взгромождать чудо на чудо, и это походило бы на нечто декорационное. Притом, в последнем случае они могли бы сказать, что Ему помогает злой дух. Судя строго, надобно сказать, что явление в Иерусалиме Иисуса Христа было бы менее сильно, нежели явление двенадцати (а потом и более) учеников, вооруженных силою чудес. Первому явлению и апостолы, – люди добрые, и притом ожидающие сего, – не скоро поверили.

Есть, кроме того, внешние доказательства Божественности Иисуса Христа. Они находятся в «деяниях Пилата», правителя Иудейского народа. Пилат доносит Тиверию, что в Иудее составилась новая религия и явился некто Иисус, человек необыкновенный. Тиверий посылает дело это в сенат, не утверждая мнения Пилата, который думал и предлагал включить Иисуса в число Римских богов, а ссылаясь на мнение сената. Сенат не подтверждает мнения Пилатова – или из угождения Тиверию, или желая выказать свою свободу. Эти деяния Пилата исчезли еще во II веке, но они были, ибо на них ссылаются апостолы, Тертуллиан и Иустин. Некоторые критики наводят на это сомнение. Говорят: «Поскольку Тиверий умер в тридцать девятом году нашей эры, а Пилат в это время сослан был в ссылку, то так как от смерти Иисуса до сего времени протекло не более четырех лет, невозможно было в столь короткое время распространиться христианству так, чтобы распространение это столько подействовало на Пилата». Еще говорят: «Как мог Пилат доносить таким образом об Иисусе, когда он предал Его смерти? Это значило бы доносить на самого себя». Но против первого должно сказать то, что слух о христианской религии мог распространиться в Риме весьма удобно. Апостол Петр первой проповедью собрал три, а второй – пять тысяч, большей частью, пришельцев. Не могли ли эти пришельцы быть из Рима, и потому не могли ли об этом донести важнейшим Римлянам? Притом писаны были послания синагогам – Римской и другим. Что касается второго возражения, то в опровержение его можно сказать, что такое донесение об Иисусе для Пилата нимало не могло быть опасным. Ибо он мог сказать, что к обвинению сего Праведника он был приведен необходимостью, опасаясь возмущения. Если у Иудеев был закон: уне есть единому человеку умрети (Ин. 18:14), и Каиафа не стыдится произносить его, то тем более должно поверить существованию такого закона у Римлян. Притом, уверенность в Божественности Иисуса не тогда была сильна в Пилате, когда Иудеи привели Его связанного по рукам, а тогда, когда Он воскрес; следовательно, Пилат мог оправдаться неведением.

Божественность христианства по отношению к апостолам. Божественность религии Иисуса Христа основывается на божественности Его учеников. В Евангелиях находим много такого, чего писатели сами не понимали, и поэтому весьма легко может родиться мысль: «Преподали ли апостолы религию как должно?» Как бы думал тот, кто, не зная совершенно книг христианской религии, прочитал бы одно наше Евангелие? Он сказал бы, что ученики Иисуса не все, нужное для них, знали, и даже сожалел бы о них. И действительно, ученики Иисуса заражены были некоторыми предрассудками; следы оных видны даже и по воскресении Христовом. Так, они вопрошали у воскресшего своего Учителя: Господи, аще в лето сие устрояеши царствие Израилево? (Деян.1:6). Не знали, принимать ли в христианство язычников, и столько в рассуждении сего недоумевали, что нужно было особое откровение. Петр сперва переуверен был явившейся ему плащаницею с различными гадами, а потом, в доме Корнилия, явлением Святаго Духа, Который просветил умы язычествующего Корнилия и находящихся с ним (Деян. 10:11–48). В первом, втором и третьем веках были христиане иудействующие, которые не принимали язычников. Судя по такому состоянию умов апостольских, мысль – изложили ль они верно то, что им преподал Спаситель, весьма естественно может родиться. Есть в других странах партии христиан, которые даже держатся сей мысли и силятся распространить ее повсюду. Но верность учения Апостольского и Божественность их самих видна, во-первых, из ниспослания и нисшествия на них Святаго Духа, и, во-вторых, из чудес, ими совершенных. Иисус Христос обещал дать силу творить чудеса во имя Его, то есть для подтверждения истины; следовательно, если бы евангелисты изменили в истине, то сила чудес от них отступилась бы. Притом, в сем случае ручается за верность их учения и самое наставление их Иисусом Христом. Правда, апостолы, кажется, мало учились у Иисуса Христа. Он не успел истребить в них многих предрассудков национальных, вековых. Но этот догматический неуспех не важен. Во всех других отношениях Он успел весьма много, и особенно со стороны нравственной, что всего важнее. В Евангельской истории успех сей не виден. Ибо это было семя, имеющее произрасти плод после.

Божественность апостола Павла. Иисус Христос учит три года в Иудее, не пишет Своего учения – оно остается в одних устах апостолов. Эти двенадцать проповедуют устно, или же и письменно, но не так, чтобы проповеди их излагали всю полноту религии. Нет, этого они не делают. На это призывается враг христианства – Савл. Вот, какой удивительный план Божия смотрения! Апостол Павел довершает все то, чего не сделали прочие ученики Христовы, так что учение теперешнее христианства есть, так сказать, учение Павлово, ибо большая часть догматов христианских изложена Павлом. Божественность сего апостола доказывается тем же, чем доказана Божественность прочих апостолов. Притом, апостол Павел сам оставил самые резкие черты своей Божественности; в целой всемирной истории нет человека, который бы оставил столь много полезного. Что значат те труды его, которые подъял он для основания стольких Церквей, которые и доселе прославляют преподавшего им Христа? Есть ли что-либо сему подобное? Как обратился он и какие творил чудеса, об этом можно узнать из его посланий.

Какие еще можно найти доказательства Божественности христианства? Еще может служить Божественности чудесное его распространение средствами естественными и сверхъестественными. В Риме была религия, любимая и уважаемая сенатом и народом; у Иудеев также была своя религия; у других народов тоже. Между тем, двенадцать выходцев из Иудеи обращают целый мир к проповедуемой ими религии. Каково это? Даже ныне, когда фанатизм религиозный в меньшей силе, они не могли бы того сделать, без особенной на то воли Божией. В этом деле могло бы пособлять им оружие, но они его не употребляли; все оружие было обращено против них; могли бы быть отчасти действительны мистерии (таинства), посредством коих составились теперь многие тайные религиозные общества, но это для них было чуждо. Слово и пример – вот их образ распространения! Этот путь нравственного убеждения может быть надежен у знатоков, глубоко знающих историю стран и народов, а они не знали этого. Притом, какое дело они предприняли? Всеобщее: переменить всех людей и граждан, и ученых и прочих, и переменить их по отношению к религии, что весьма трудно, ибо религия есть нечто вековое, принятое нами с молоком матери. Требуется, чтобы боги были попраны и идолы их были бы уничтожены; что же дается взамен сего? Что поставляется на месте величественного Юпитера? Крест, знак поносной смерти, на который Римляне смотрели так, как мы теперь смотрим на виселицу. Требуется, чтобы роскошный Римлянин или какая-либо наложница кесаря не только оставили свою негу, но еще претерпели бы страдания и смерть. Видя таковые требования, и потом, через пятьдесят или же сто лет, видя исполнение всего этого, нельзя не видеть действия силы Божией на апостолов. Впрочем, не должно думать, что апостолы везде действовали чудесным образом. Допускать одни только сверхъестественные средства было бы излишним, так же как говорить, что религия христианская распространена средствами только естественными (сей последней мысли многие держатся в Англии). Одних естественных средств было бы никак не недостаточно: Павел мог действовать средствами естественными: мог действовать своим умом, своими знаниями, твердостью своей воли; но если бы при всем этом он не употреблял средств сверхъестественных, то в действиях его были бы такие промежутки, которых ничем нельзя наполнить.

К доказательствам Божественности христианской религии можно отнести еще нравственное действие – исправление жизни. Христианство пришло на помощь человечеству, и вот уже восемнадцать веков прошло со времени его появления; следовательно, благодетельное действие его должно быть замечено. Посему история всемирная должна быть спрошена: что христианская религия сделала доброго? Это самое верное доказательство ее Божественности, и его можно рассматривать в двух отношениях: что сделала христианская религия по отношению к человечеству и целым народам, и что по отношению к частным лицам? История лиц христианских весьма удовлетворительно доказывает благотворное действие христианства на жизнь лиц частных. Конечно, их подвиги зависели и от других причин, но важнейшее участие имело в сем случае христианство. Оно произвело мучеников, подвижников и пастырей Церкви. В приложении к народам это показать довольно затруднительно. Надобно обозреть состояния народов и различие этих состояний; надобно отделить то, что принадлежит христианству, от того, что произошло от других причин, и поскольку известное влияние простирается на несколько веков, то надобно, так сказать, следовать за ним: все это требует большого труда; впрочем, общие черты понятны для всякого. Наконец, последним доказательством Божественности религии христианской может быть собственный опыт каждого. Ибо, если религия сия от Бога, то должна делать нас Божественными. Этого доказательства не столько мы требуем от нее, сколько она от нас. Кто, вполне удовлетворяя требованиям сей религии, не чувствует в себе никакой доброй перемены, тот пусть отстанет от нее. Но первое невозможно; следовательно, и последнее. На это особенно должно обращать нам внимание. Прочие доказательства мы должны знать на случай – для других, а это – единственно для себя. И кто не знает и не употребляет его, тот чужд христианства, для того оно бесполезно.

Еще мы забыли сказать об одном доказательстве Божественности христианской религии, именно о пророчествах Ветхозаветных. За пятьсот, по крайней мере, лет до Рождества Христова начали существовать иудейские Священные книги, в которых предрекается о Христе. Это доказательство затрудняется своими подробностями, но оно может быть представлено и без подробностей – в общем итоге, и тогда оно будет легко идти к делу.

Посмотрим теперь кратко доказательства Божественности христианской религии. Какие они? Во-первых, отрицательные (от слова «отрицаюсь»). Разум требует, чтобы в откровении не было ничего не достойного Бога и несообразного со здравым умом. Это и есть в христианском откровении. Во-вторых, положительные. Оно должно изъяснить, усилить и пополнить естественную религию. Христианство это сделало – оно пополнило естественную религию трактатом об искуплении рода человеческого ходатайством и смертью Сына Божия. В-третьих, внешние, открываемые в лицах и делах посланников. Что касается первого, то христианские посланники выдерживают в строгом смысле характер Божественных посланников как со стороны умозрительной, ибо были люди простые, неученые, так и со стороны нравственной, ибо были люди добрые, бескорыстные. Что касается дел их, то и с этой стороны выполнены все требования ума: есть чудеса, есть пророчества, есть, наконец, благотворные плоды как по отношению ко всему роду человеческому, так и по отношению к частным лицам.

Может ли учение о Божественности христианской религии иметь употребление гомилетическое? Может. Но должно знать, как употреблять, ибо в этом случае возможны великие промахи. Мы сказали, что все эти доказательства нужны нам на случай – в случае сомнений. Сомнения эти существуют между христианами Церквей иностранных; но они посредством книг могут вкрадываться и в наше общество. В таком случае пастырь Церкви должен разогнать мрак сомнения светом доказательств. Но не могут ли и кроме этого истины сии являться на церковной кафедре? Могут. Но в таком случае должно говорить о них ограниченно и умеренно, и притом показывать только светлую их сторону, а не темную – опускать сомнения. Так излагали их Бурдалу, Соррень и многие английские проповедники. Христианину приятно видеть твердость принимаемого им учения. Кроме того, у каждого могут быть минуты сомнения, не предполагающие никакой злости сердца. Кто читал историю аскетов, тот найдет, что сии святые мужи часто сомневались даже о важнейших истинах. Это доказывает, что знание доказательств Божественности христианской религии для всякого и всегда полезно. А лучшее средство у аскетов против сомнений было: бросать созерцания и обращаться к практике – к занятиям физическим; не тревожиться, а спокойно говорить самому себе: «Теперь я не вижу, но впоследствии я найду это, или в моем уме, или же в уме другого».

Мы доказывали Божественность христианской религии в частности; но к христианскому откровению вообще принадлежит и религия иудейская, религия патриархов и Моисея. Этих религий мы не касались, хотя и их Божественность должна быть нами доказана. Она может быть доказана таким же образом, как и Божественность христианской религии. Так, характер Моисея и дела могут убедить нас, что преподанная им религия Божественна. Правда, древность иудейской религии затрудняет способ рассматривания ее; особенно религию патриархальную трудно провести по всем признакам ума, ибо мы не имеем всех исторических памятников; но вместо всех доказательств для ума здравого в этом случае может служить одно следующее: «Возьмите реку времен и смотрите, как течет бытие народов; вы увидите там, что все народы в идолопоклонстве, и один только Израильский народ ведает Бога истинного – чтит Иегову. Естественно ли это? Можно ли не назвать сего чудом? И это неравенство народа Израильского в сравнении с другими, этот перевес представится вам еще чудеснее, когда вы увидите, что в гражданском быту прочие народы превышали народ Еврейский; не есть ли это сильное для ума здравомыслящего доказательство Божественности иудейской религии? И как теперь бедно то возражение, что Моисей заимствовал религию у египтян! В египетской религии было многобожие, как же в занятой от них Моисеевой религии явилось единство Бога?

Обратимся теперь к источникам христианского откровения. Религия откровенная дана роду человеческому в известное время и в известном месте; время нисшествия ее с неба на землю продолжалось не более двадцати пяти или, по другим источникам, шестидесяти лет, начиная с того времени, как Иоанн Креститель отдан был под стражу, до смерти Иоанна евангелиста. Между тем она предназначена для всех времен. Теперь спрашивается: где и как она будет сохраняться? Откуда потомки узнают ее? Мы сказали, когда говорили об откровении вообще, что способы к сохранению его суть следующие: 1) повторение каждому порознь; 2) восстановление по эпохам известных мужей; 3) предание; 4) письмо; 5) сословие избранных лиц. Больше сих способов разум представить не может. Какие из этих путей избраны Промыслом для передачи христианского откровения? В рассуждении сего предмета существуют разные мнения. Начнем с мнений других Церквей и, наконец, изложим мнение нашей Церкви.

Католики думают, что христианство должно сохраняться: во-первых, через предание, во-вторых, через письмо и, в-третьих, через известное сословие лиц или через непогрешимость представителей Церкви; протестанты не принимают никаких других способов, кроме письма; некоторые мелкие христианские общества утверждают, что христианское откровение должно повторяться каждому через Святаго Духа. Такова секта шведенбергетов, которые думали, что Шведенберг есть основатель Ветхого Завета. Наша Церковь принимает Писание и предание. В рассуждении предания наши богословские системы разногласят между собою. Одни, увлекаясь учением протестантов, почитают одно Писание источником религии христианской, а предания, по их мнению, служат только историческим пособием. Так думают Прокопович, Ириней, Сильвестр. В других книгах, как например, в Катехизисе Петра Могилы, в «Камне веры» Яворского, в формуле проклятия в Неделю Торжества Православия, в архиерейской присяге, в чине принятия протестанта, и в прочих, содержащих в себе учение собственно Греко-Восточной Церкви, предания принимаются за источник христианского откровения. В формуле Православия изрекается проклятие на не принимающих предания, согласные с Писанием. Церковь наша считает также необходимым способом к сохранению учения сословие пастырей Церкви. В сем случае она, согласно с Католической Церковью, думает, что условие сие установлено Самим Богом, что эта цепь простирается от апостолов, что действие Духа Святаго на них не прерывается. Но отличается от Католической Церкви тем, что не приписывает им дара непогрешимости. Наша Церковь думает, что дар сей должен быть во всей Церкви, но показать, сколько этого дара в такой-то Церкви или в таком-то ее представителе, невозможно: численная точность в этом случае не может быть указана. В Истории Церковной нет ясного учения касательно сего предмета. Есть нечто касательно Вселенских Соборов: «Камень веры» признает их непогрешительными. Но о прочих сословиях, о непогрешительности патриархов и о догматической важности нынешнего нашего Святейшего Синода ничего не находится. Из соображений видно только то, что дар непогрешительности должен выражаться в пастырях тем более, чем важнее бывает их дело. В таком случае Дух Святый должен действовать в них явственно. Устраняет ли Церковь наша те два способа, чтобы христианская религия повторялась каждому, и чтобы воздвигались по эпохам известные мужи? Строго судя, можно видеть, что она их не устраняет. Апостолы наставляли христиан обращать себя самих к Святому Духу. Это значит, что они не считали себя единственными органами откровения, а хотели всех сделать достойными принимателями его от Святаго Духа. Но касательно этих двух способов нет у нас общего учения, а есть только отдельные мнения у проповедников: Димитрия Ростовского, Тихона Воронежского и других. Поверим их самым делом. Что в них есть истинное?

Начнем с первого способа: с откровения частного. Этого способа нельзя нам ожидать, ибо этим умножены должны быть без нужды чудеса; кроме того, христианство никому не обещает такого откровения, какое было апостолам. Следовательно, этот способ, как несогласный с Промыслом и с высочайшей Премудростью, не достоин Бога. А посему те, кои водятся внутренним откровением, суть мечтатели. Но часть этого способа обещана и употребляется в дело. Именно: религия христианская не может употреблять оного в целом составе своем; ибо для сего нужны были бы такие чудеса, какие происходили с апостолами. Но Дух Святый не перестает действовать в христианстве умереннейшим образом и может делать откровение каждому так, что тот даже не христианин, если не видит благодатного действия Святаго Духа. Следовательно и сей источник, то есть внутреннее озарение Святаго Духа, существует в христианстве. Но что можно почерпать? То, что обещано. Не обещано, чтобы сие озарение было прямым руководителем: такой руководитель есть Писание. Цель сего озарения есть практическая – исправление себя, а может быть и других, но отнюдь не всего рода человеческого, так как это сделали апостолы. Поэтому, ежели бы кому представилось в уме, что он, по какому-то внутреннему откровению, должен сообщить новые истины религии всему роду человеческому, то он должен сказать себе и другим, что это ложь, обман. Впрочем, если бы было кому откровение частное, имеющее только цель практическую, то может ли он поверить, что это Дух Святый открывает ему? Может. Ибо такое откровение обещано, и, можно сказать, ни мало не отступая от истины, что этим собственно способом и сохраняется истинное практическое христианство; прочими способами сохраняется только христианство историческое. Итак, этот спорный для многих путь, с одной стороны, заключает в себе все, ибо кто не ощущает в себе действий Святаго Духа, тот не имеет христианства, но, с другой стороны, путь сей зыбок, непостоянен, неопределен, ибо зависит от свойства и характера лиц.

Что сказать о втором способе? Не можно ли ожидать, что откровение по эпохам будет повторяться через людей необыкновенных так, как это было в религии патриархальной и Моисея? Во-первых, касательно сего должно сказать, что в таком повторении откровения нет нужды, ибо будь оно заключено в письменах, тогда и сословие обыкновенных пастырей достаточно к сохранению. Во-вторых, должно заметить и то, что такое действие Святаго Духа нигде не обещано. Магомет ставил себя таким посланником, но он был лжец и обманщик. Итак, в строгом смысле, этого способа не существует; однако же часть его употребляется в дело. Нельзя сказать, чтобы христиане вовсе не пользовались сим способом.

Рассматривая историю святых лиц, видим, что они имели влияние на судьбу Христианской Церкви. Но судьба Церкви находится под особенным Промыслом Божиим; следовательно, и сии лица находились под таким же Промыслом, а посему они походят на посланников, воздвигаемых Богом для совершения особенных дел. К таковым мужам смело можем отнести пастырей Церкви, и потому не напрасно Григорий Богослов, Василий Великий и Иоанн Златоуст назывались столпами ее. Сии лица в Новом Завете суть то же, что были пророки в Ветхом Завете. Их не должно поставлять в ряд с прочими людьми, а должно смотреть на них, как на людей особенных, как на верных делателей в доме Божием. Таким образом, и сей путь частью употребляется в христианстве; только здесь он не есть идеальный, ибо мужи сии образуются естественным образом; разве то только в них чудесно, что внутреннее образование их – чистота сердца – есть дело Святаго Духа; и с этой стороны и всякий истинный христианин есть собственно творение Божие.

Таковые мужи были не в одной древности; в наше время есть, может быть, еще более людей, похожих на апостолов, когда повторяются действия апостолов – обращение язычников. Многие миссионеры, за проповедание учения Христова, претерпели такие же мучения, как апостолы; быть не может, чтобы не повторились над ними и чудеса благодатных действий Святаго Духа; мы увидели бы это, если бы имели полную о них историю.

Третий способ есть предание: Мы видели, что мнения в рассуждении сего способа колеблются. Протестанты не принимают преданий, а католики ставят их выше Писаний; наша Церковь в одних лицах принимает, а в других отвергает. Таковая неопределенность мнений требует точного исследования сего способа. Способ этот во всех науках есть самый употребительный; но может ли он быть употребителен в рассуждении христианства? Не только может быть употребителен, но даже не может не быть употребителен, ибо письмена и книги уже получили свое существование в конце первого века; до сего времени оно сохранилось единственно через предание. Но скажут, что способ сей был употребителен только до времени Писания. Против этого стоит то, что писатели святые и после появления Писаний не уничтожали преданий, а заповедовали следовать Писанию и преданиям. Отцы I, II и III веков отдавали преданиям преимущество потому, что Писание не вдруг приведено было в один состав, надобно было собирать Писания, рассеянные по разным церквам, и совокуплять их в одно целое. В таком случае могли рождаться сомнения в рассуждении их подлинности и Божественного происхождения. Чем все это поверить? Преданием. Таким образом, предание, как судия, стало выше Писания, как подсудимого. Другая причина перевеса преданий над Писаниями зависела от еретиков. Они в подтверждение своих мудрований, ссылались на места Писания, которым, с помощью диалектики, могли давать неправый толк. Поскольку же отцы Церкви были в то время слабы в диалектике, то вследствие сего они охотнее ссылались на предания, нежели на Писание, коего мертвые буквы можно извращать по произволу. Эти ссылки находим у Тертуллиана и Киприана. Последний пишет против перекрещивания и, обращаясь к преданию, говорит, что он занял догмат крещения от такого-то, сей от другого, а тот от апостолов, которые ни в чем не противоречат самим себе. Для еретиков этот путь был неудобен, ибо источник ересей было мудрование – восточная философия. Предание всегда служило в то время опорою для самого Писания, которому люди злонамеренные иногда придавали толкование неправое; хотя же, по мере удаления от источника, естественно было преданию изменяться и затрудняться, но это не исключает предания из числа источников христианской религии; оно было и всегда будет таковым.

Какое же употребление предания? Где лежит сей источник? Положим, что кому-либо из нас захотелось бы собрать из преданий все учение Церкви; куда он должен будет обратиться? К I, II и III векам? Но кого он там спросит? Там он не найдет ни одного человека, который бы сказал ему: «Вот предания; их было ни более, ни менее, как сколько я тебе указываю!» Положим, что он начнет собирать предания со всех: опять результат будет невелик. Где же существуют предания? Их надобно составить таким образом: 1) совокупить воедино свидетельства первых пяти веков; 2) собрать свидетельства неправославных христиан или еретиков (ибо они ссылались на предания), разумеется, с критикой и поверкой; 3) не ограничиваясь этим, должно обратиться к некоторым церковным праздникам и обычаям. Ибо хотя мы не имеем предания об известном обычае, но не имеем ли права заключить, что такое предание было? Мы имеем основание для такого заключения, ибо знаем, что в I веке Церковь имела обыкновение делать все по примеру апостолов. Исполнив все эти условия, можно составить полную систему преданий. Этой системы еще нет вполне; она существует только по частям и, можно сказать, уже недалеко от целой суммы. Поскольку же могут являться и ложные предания, то нужно иметь признаки, по которым можно было бы отличать ложные от истинных. Признаки сии суть те же, по которым узнается истина откровения – отрицательные и положительные. Отрицательный (от слова «отрицаюсь») признак употреблен нашей Церковью. В Неделю Торжества Православия подвергаются анафеме непринимающие преданий, согласных с Писанием. Но на этой черте нельзя остановиться. Есть предания, согласные с Писанием, но вымышленные и потому неистинные. Какие же предания истинны? Для сего нужен критерий исторической достоверности. Если в каком-либо предании все согласны, или многие, или, по крайней мере, один добрый и честный человек, то оно должно быть истинно. Как велико употребление сего источника? Употребление его может быть очень великое, прежде всего герменевтическое (толкование текстов). Например, сие есть Тело Мое (Мф. 26:26), по филологии все равно, принимать ли это буквально или иначе: истинный смысл указывает предание. Ибо Игнатий и Поликарп ясно говорят, в каком смысле передали им апостолы. То же можно сказать и в рассуждении догматов. Писатели первых веков вернее могли передать нам смысл их и употребление.

Четвертый источник и способ сохранения откровения есть Писание. Мы видели, что разум находит его способнейшим и вернейшим к сохранению учения. И действительно, Промысл употребил его к сохранению христианства. Ученики Иисуса Христа изложили в Писании все, разумея слово это ограниченно, и Писание появилось в конце I века.

Поэтому Писание должно признавать главным источником христианства, но не единственным. В отношении к сему источнику могут быть следующие вопросы: 1) Какие книги должно считать между священными? Но решение этого вопроса принадлежит введению в Священное Писание, ибо он имеет значение историческое. Поэтому мы опустим его. 2) Сохраняются ли эти книги и теперь во всей целости? Это также принадлежит критическому обозрению Писания, а потому и этот вопрос не нам решать. Нам принадлежит третий вопрос, собственно догматический: как должно смотреть на сей источник? какова его важность? должно ли сии книги поставить наряду с прочими или выше их, не по содержанию только, которое, без сомнения, выше содержания всех человеческих книг, но и по форме и изложению?

Общее мнение в рассуждении сего есть следующее: книги, в которых содержится христианское учение, суть боговдохновенны. В этом все согласны, но слово «вдохновение» различно толкуется; отсюда и учители христианские различно смотрят на боговдохновенных писателей, и в мыслях своих касательно сего предмета расходятся до противоречия. Наша Церковь, сколько нам известно, не изложила об этом решительного мнения. В церковных книгах наших нет ничего определенного, кроме некоторых метафорических выражений, встречающихся в службах священных, где апостолы называются «органом Святаго Духа», «тростию», и подобное. В других местах тоже нет определенной мысли. Например, в Катехизисе говорится о писателях Священного Писания, что они боговдохновенны, но в чем состояла их боговдохновенность, не объясняется. В системах богословских тоже не говорится об этом. У других писателей встречаются определения, но неточные. У них вдохновение берется за истину, то есть они хотят этим сказать, что Писания Священные истинны, а потому и вдохновенны. Это ограничение более практическое, есть единственный признак боговдохновенности, который показывает, что Дух Святый не допустил в Писании ничего ложного. Его можно видеть в проповедях, изданных по благословению Святейшего Синода, которые расположены так, что содержат в себе богословское учение, и которые разосланы по церквам для ежедневного, буде можно, проповедания и поучения народа. Оно же встречается у святителей Димитрия Ростовского и Тихона Воронежского. Но это определение неопределенно; оно показывает только то, что писатели священные руководимы были Святым Духом так, что ничто ложное не могло вкрасться в их Писание; но из него не видно, в чем состояло сие руководство и какие (имело – ред.) степени. Вот учение Церкви о сем предмете. Она не сказала нам ничего определенного, предоставив это собственному верованию и размышлению каждого.

Итак, какое же учение об этом может быть составлено на основании самого Священного Писания и разума? Священные книги боговдохновенны. Самое первое понятие о сих книгах показывает, что они писаны при содействии Святаго Духа. Эта первая черта, боговдохновенность, совершенно необходима; с уничтожением ее нельзя будет не поставить священных книг наряду со светскими. Но чем доказать, что Дух Святый имел участие при составлении их? Разум может сказать об этом немного; но сие немногое весьма сильно и для здравомыслящего может заменить все прочие доказательства. Вот каково в сем случае суждение разума. Промысл рассудил дать роду человеческому религию; орудием к этому избрал не всех людей, а некоторых; сии люди, чтобы сохранить и передать всему роду человеческому открытое им свыше учение, должны были заключить его в письмена. Итак, если Промысл хотел достигнуть Своей цели, а в этом нет сомнения, то должен был употребить все нужные для сего средства. Но избранные сии мужи, быв оставлены самим себе, могли бы погрешать в изложении истин религии. Следовательно, цель Промысла не была бы достигнута. А посему нельзя не допустить, что Бог особенно пекся при письменном передавании религии и, может быть, более, нежели при устном. Таким образом, Писание должно быть боговдохновенно в обширном смысле, не определяя то есть свойства и степени вдохновения. Этот приговор разума есть самый сильный. Не верить ему было бы безрассудно, и то же, что не верить Промыслу. Впрочем, для неверующих или малорассуждающих еще есть доказательства положительные – внутренние и внешнее, а именно свидетельства самых писателей и других людей. Мы имеем право верить собственным их свидетельствам, ибо мы признаем их за божественных посланников; следовательно, во всяком случае они заслуживают веру нашу, и потому заслуживают ее и тогда, когда дают отзыв о своих Писаниях.

Есть ли прямое свидетельство у святых писателей о том, что они писали по действию Святаго Духа? Прямого отзыва об этом нет, ибо он показывал бы некоторый род самохвальства; притом, в нем нет нужды. Напротив того, непрямых свидетельств очень много, и яснейшее из них есть следующее: Иисус Христос обещал апостолам Святаго Духа, чтобы Он воспоминал им, изъяснял, предостерегал от заблуждений, наставлял их на всякую истину и никогда не отступал от них. Можно ли сказать, чтобы Дух сей всегда был при них, исключая время написания истин религии? Очевидно, как это нелепо; в это-то время Он более всего должен был быть при них. Сих двух доказательств достаточно для тех, которые хотят увериться в боговдохновенности Писаний.

После сего может идти к делу и свидетельство апостола Павла, который говорит, что он учит по вдохновению Святаго Духа (см.: 1Кор. 2:13). Учение сие могло быть и устное, и письменное, так как и свидетельство его может относиться и к нему, и ко всем другим святым писателям. Таким образом, когда берем вдохновение в обширном смысле, то оно вразумительно и ясно, и способ доказывания легок и прям.

Войдем теперь в подробности сего предмета и спросим себя: в чем состояло сие содействие Святаго Духа? Ответы на сие весьма различны. Первое мнение, мнение древнее, бывшее в Иудейской Церкви, у Флавия, Филона и других, а потом в Христианской Церкви у Иустина, Афинагора, Мелитона и продолжавшееся до XIII века, состоит в том, что полагают, якобы Дух Святый имел такое великое участие, что писатели по отношению к Нему были то же, что перо по отношению к писцу, что флейта по отношению к игроку, что пила по отношению к влекущему ее; следовательно, Дух Святый давал им и мысли, и чувства, и слова, а они были не более, как орудие или же машина, и потому все равно, люди ли действуют, существа разумные, или действуют бессловесные.

Второе мнение противоположно первому. Его держались в древности Августин, Ориген и Александрийская школа, впоследствии времени схоластики, а в новейшие времена некоторые из новейших богословов. Мнение сие состоит в следующем: полагают, что участие Святаго Духа было только отрицательное, а не положительное, то есть священные писатели Ветхого и Нового Завета писали сами, а Дух Святый назирал только над тем, чтобы не было заблуждений. Они, по мнению так думающих, легко могли это сделать, ибо многое сами видели, многое слышали, а в прочем руководствовались писанием других, что более всего видно в книге Паралипоменон. Такое мнение уподобляет священных писателей малютке, а Святаго Духа дядьке, который идет за малюткой и смотрит, чтобы там только поддерживать его, где он может упасть.

Третье мнение есть среднее, которое мирит сии крайности. По сему мнению участие Святаго Духа было различно по отношению к различным временам, различно по отношению к различным лицам, и различно по отношению к различным предметам, то есть имело свои степени, смотря по нужде. Так, в известных предметах это наставление было более отрицательное; в лицах, не понимавших предметов, для других может быть и понятных, это участие Духа Святаго было более положительное, так что Дух Святый давал и мысли и слова. Например, пророк из пастуха, без сомнения, не мог ничего сказать без такого участия Святаго Духа, как он и сам говорит. Такое же участие должно быть и в людях образованных, когда они говорили о предметах, превышающих наш ум.

Вот три мнения! Какое справедливее? Строжайшее мнение кажется для некоторых безопаснейшим и таким, которым удобно спасается честь писателей, ибо может быть сомнение насчет справедливости, если допустим, что не все вдохновенно. Но такое опасение нерезонно. Довольно, чтобы Дух Святый предостерегал от заблуждений. Мы не могли бы не признать вдохновенными их писаний даже и тогда, когда бы они написаны были по одному произволу писателей, и когда бы Дух Святый сказал, что они истинны. Сие мнение имеет свои невыгоды; так, оно унижает достоинство природы человеческой, ибо подвергает ее совершенному (уподобляет совершенно – ред.) механизму. Кроме того, оно не может стоять против возражений. Ясно, что каждый писатель сохранил свой характер, чего не могло бы быть, если бы писатели были только страдательным орудием. Ибо зачем бы Дух Святый употребил сие разнообразие? показать, что разные были орудия? но какая цель этого? Показать, например, что если бы апостол Павед писал сам, то он написал бы таким образом? Но к чему это? В таком случае лучше было бы Святому Духу употребить единство, чтобы показать, что Он один был его виновником.

Разнохарактерность легкомысленные писатели часто обращают в предосудительность Священному Писанию. Да и самый источник этого мнения подозрителен. Оно явилось со II века у Иустина, в разговоре его с Трифоном иудеянином; к нему оно зашло от Флавия и Филона, а они, очень вероятно, сами выдумали. В их уме не была раскрыта теория вдохновенности, поэтому они остановились на легчайшем, что представляется с первого взгляда. Держась сего мнения, должно допустить, что и самые переводчики вдохновенны. Отсюда у Флавия и есть мнение, что перевод Семидесяти вдохновен, какой эпитет есть даже в славянской нашей Библии. Таким образом, вдохновение должно представлять с замеченными нами степенями. Но нужно ли так разграничивать сии степени? В народном учении этого делать не нужно, но для учителей религии необходимо. Ибо он (учитель) при хорошем размышлении часто будет сталкиваться на разные степени; например, будет недоумевать по поводу разнохарактерности Писаний. Притом, еще надобно сказать в поддержку среднего умеренного взгляда и то, что им ширится следующая мысль: куда девался в писателях собственный запас их мыслей? При строжайшем взгляде надобно допустить, что к этому запасу присовокупился, совершенно без всякой нужды, новый запас, между тем как при этом умеренном сего излишнего удвоения быть не может.

Итак, взгляд умеренный есть самый лучший путь к изъяснению природы и свойства вдохновения. Следовательно, в некоторых случаях вдохновение было: 1) отрицательное, когда Дух Святый только предостерегал от заблуждений. Поэтому писатели употребляли и свой запас, и пользовались пособиями других. Это доказывается первыми стихами Евангелия от Луки (Лк. 1:1–3), из коих видно, что апостол начал писать по собственному побуждению и пользовался готовым, ибо он, как видно из слов его, сам все исследовал. Следовательно, действие Святаго Духа в нем было только отрицательное, состоящее в предостережении. Такое же участие Святаго Духа в книгах Паралипоменон, Царств и других. Это первая часть принятого нами мнения. 2) Но надобно допустить и действие Святаго Духа положительное, то есть иногда оно должно простираться до того, чтобы внушались как мысли, так и слова. «Вдыхать» мысли нужно потому, что многие истины сверхъестественны, а потому недоступны для ума нашего; «вдыхать» слова нужно уже потому, что «вдыхаются» мысли, ибо свойство ума таково, что мыслей нельзя сообщать без слов: мы дотоле не поймем мысли, доколе не выразим ее словами. Кроме того, мы имеем на это прямое свидетельство: Иисус Христос обещал апостолам научить их, как и что им говорить (см.: Мф. 10:20. Мк. 13:11). Под «что» разумеются мысли, а под «как» – слова, образ выражения. Если этого недостаточно, то есть еще другое: Аз бо дам вам уста и премудрость (Лк. 21:15). Без сомнения, это обещание простиралось не на один случай, когда апостолы должны были защищаться пред судом. Если Иисус Христос «вдыхает» мысли и слова в таком деле, от неудачи которого проистек бы вред частный, терялось бы благо и жизнь одного человека, то тем более должно допустить такое вдохновение в таком случае, когда за неудачей последовал бы вред для всего человечества.

Таким образом, Священное Писание есть источник религии главный, но не единственный; оно вдохновенно, то есть составлено под надзором Святаго Духа; это доказывается суждением здравого ума и свидетельствами святых писателей. Вдохновение сие имеет разные степени, которые определяются нуждой. К некоторым апостолам, например, к Марку и Луке, мы не можем по-видимому приложить эпитета боговдохновенности, ибо они не избраны Богом, как Павел. Но божественность их доказывается другими писателями. Например, божественность Луки доказывается Павлом, Марка – Петром. Притом, хотя бы не было в них боговдохновенности положительной, но зато есть отрицательная, ибо все истинно. Следовательно, Писания их божественны, не говоря даже о предмете, заимствованном от лиц боговдохновенных, ибо Лука заимствовал от Павла, а Марк – от Петра. Кроме того, древность свидетельствует, что Иоанн смотрел все три Евангелия и одобрил. Муж боговдохновенный не мог не знать, что в писаниях других вдохновенно.

Есть ли Священное Писание источник полный и совершенный? Этот вопрос служит предметом спора между католиками и протестантами. Первые утверждают недостаточность его с тем, чтобы доказать нужду преданий; а последние говорят противное с тем, чтобы остаться при одном Писании. Устранив всю эту личность, спросим: полно ли Священное Писание? Чем решить этот вопрос? По чему узнать, что Священное Писание содержит в себе все догматы религии? Чтобы узнать все, что нужно к полноте религии, должно иметь прежде всего начало, которое бы определяло все это; но где оно? В предании или же Писании? Но это значит принимать определяемое за определяющее, что нелепо. Может быть, послужит таким началом теория откровения? Но эта теория есть не более, как только рама; самая картина, которую должно сюда вставить, еще неизвестна. Разум, как мы видели, излагая теорию откровения, предлагал с полной уверенностью только общие требования; в рассуждении частностей он большей частью гадал, и поэтому говорил всегда ограниченно: «так мне кажется... так я гадаю». Следовательно, по этой теории нельзя судить о полноте Священного Писания. Но несмотря на это, предложенный нами вопрос мы можем решить таким образом: Священное Писание полно и совершенно по отношению к цели, или же по отношению к нашему спасению, то есть оно содержит все, что нам нужно для спасения. Евангелист Иоанн говорит: сия же писана быша, да веруете, яко Иисус есть Христос Сын Божий, и да верующе живот имате во имя Его (Ин. 20:31). То же видно и у других святых писателей. Следовательно, нам нужна для спасения вера в Иисуса Христа, яко посланника Божия, Спасителя и Искупителя. Но это вполне раскрыто в Священном Писании, а потому в этом отношении оно полно и совершенно: оно содержит всю практическую часть религии, которая и есть самонужнейшая.

Что касается до подробностей религии, до частных черт ее, то в сем отношении нельзя утверждать полноты Священного Писания, ибо в нем нет многих подробностей, например, неполно учение о поминовении усопших, о призывании святых, о браке, и прочем; даже многие догматы изложены в виде первых очерков, в виде «семян», без всяких причин и последствий; словом, оно неполно в отношении к внешней части религии, или же Церкви; в нем нет того, что касается до образования и устроения внешней религии, или же Церкви. Таким образом, Священное Писание полно и совершенно по отношению к цели, или же ко спасению; но неполно по отношению к частностям и подробностям религии.

Соприкосновенный сему вопрос, также спорный между католиками и протестантами, из коих первые решают его отрицательным образом, а последние утвердительным, есть следующий: ясно ли Священное Писание? Здесь опять истина на середине; Священное Писание ясно в тех истинах, кои необходимы для спасения: что Бог искупил нас, что Христос есть истинный Спаситель, что должно ожидать помощи от Святаго Духа, – это поймет всякий, читая святые книги; впрочем, и в сем отношении оно не так ясно, чтобы чтение его не могло не порождать наших недоразумений; и здесь могут быть недоразумения и сомнения. Совершенной ясности и в сем случае нельзя требовать, ибо ее на языке человеческом быть не может. Поясним это примером. Например, законы государственные пишутся самым простым и понятным языком; но сколько в рассуждении их бывает недоразумений не только между простым народом, но даже между судьями, не по злонамеренности, а просто по неведению! Таким образом, и в отношении к ясности Священного Писания можно сказать, что оно ясно столько, сколько и полно, то есть ясно по отношению к цели, но неясно по отношению к подробностям – географическим, археологическим, историческим и филологическим; ибо (как – ред.) есть многие слова, для нас непонятные, так в выражении Нового Завета можно сказать, что многие греческие слова никак не могут быть переведены на другие языки со всей выразительностью.

Наконец, спрашивают: позволительно ли Священное Писание переводить и читать? Или оно должно оставаться на оригинальном своем языке и должно быть читаемо только учителями религии? Этот вопрос рожден католиками, а воспитан и распространен протестантами. Трудно и представить, как ум человеческий пришел к сему вопросу! Писание дано всем людям, как же оно может быть у всех, когда остается на неизвестном языке и в руках только известных немногих лиц? Запрещение переводить и читать всем Священное Писание родилось в средние века у пап, именно у Григория VII, известного чрезмерным стремлением к всемирной иерархии. Папам нужно было усилить власть церковную, а как это сделать?.. Отнятием у народа святых книг, дабы он принимал религию только из уст пастырей и утверждался на одном их авторитете. Потом к поддержанию этого запрещения начали придумывать разные мнения и находить в них для этого основания: по отношению к переводам утверждали, что в переводы вкрадываются многие неправильности; а по отношению к чтению говорили, что многие простолюдины, читая Священное Писание, впадали в ереси и расколы. Это правда; но поскольку это есть только одно злоупотребление, то ради него нельзя устранять самого употребления; в противном случае надобно бы удалить из мира огонь, воду, воздух и прочее, чем люди часто злоупотребляют. Нет! переводить нужно на известный для каждого язык; равно как и читать нужно всякому, кто захочет. Заблуждения можно устранить другим образом. Так, чтобы перевод был верен, Церковь должна тщательно его пересмотреть; если же и после этого вкралась какая-либо ошибка, то впоследствии времени, когда она делается замеченной, учители Церкви должны переменить ее. Чтобы простой народ не заблуждался, об этом должны печься пастыри Церкви; этот надзор легче можно иметь в Восточной и Католической Церкви, ибо в них есть исповедь, где священник может спрашивать о недоумениях и разрешать их; кроме того, нужно еще делать краткое толкование из отцов Церкви, авторитетом коих простой народ весьма убеждается.

Таким образом, в отношении к Новому Завету вопрос – должно ли переводить и читать всем Священное Писание? – решить легко; но трудно отвечать на оный по отношению к Ветхому Завету. Должно ли давать всем Ветхий Завет вместе с Новым? Этот вопрос недавно был предметом рассуждений и споров и у нас, отчего и перевод Ветхого Завета на русский язык оставлен. Здесь могут быть причины «pro и соптга» (лат., за и против). Первые причины суть следующие: Бог дал как Новый Завет, так и Ветхий всем людям, а не одним Иудеям, ибо Он всех людей хочет спасти. Иисус Христос, говоря: испытайте Писаний (Ин. 5:39), относил это не к одним священникам и учителям Иудейским, а ко всем Иудеям. Причины второго рода, то есть «сопtrа» (лат., против), могут быть следующие: многие места Ветхого Завета могут быть простым народом различно перетолковываемы. Ветхий Завет содержит в себе откровение в двух видах: патриархальное и Моисеево, и Новый Завет есть уже третий вид откровения. Виды сии приспособлены к степеням развития сил человеческих, и в последнем случае должно (откровение – ред.) быть более совершенно, нежели в двух первых: в первых двух видах откровения может встречаться нечто такое, что несовершенно и противно последнему. Так, например, в Ветхом Завете самые лучшие люди представляются со слабостями, каково многоженство; также многие законы противны настоящему положению вещей, например, преследовать иноверных оружием. Теперь простой народ станет заключать таким образом: поскольку такие-то слабости дозволены были мужам, которые назывались друзьями Божиими, то, значит, они невинны; поскольку такие-то обычаи были когда-то у народа Божия, то они могут быть и теперь усвоены. Ясно, что от сего произойдет немалый вред. Это тогда нужно было, смотря по времени и месту, но для новейших времен вовсе не годится. Кроме того, есть еще в Ветхом Завете места тяжелые по изложению, есть восточные описания и картины, которые за две или же три тысячи лет были приличны, но теперь не идут; есть также места несколько щекотливые для чисто нравственного вкуса. Отсюда люди плотские могут соблазняться, а благочестивые могут приходить в сомнение касательно божественности сих книг. Таковых мест много у Иезекииля. С другой стороны, еще и то стоит против сего, что Ветхий Завет нужен только в отношении историческом; все нужное ко спасению содержится в одном Новом Завете. Следовательно, по меньшей нужде в Ветхом Завете, в сравнении с Новым, по многим опасностям, могущим произойти от чтения его, по большей грубости народа русского, в сравнении с народами заграничными, перевод Ветхого Завета на время должен быть приостановлен. Вот образ суждения о переводе и чтении Ветхого Завета!

Но скажут: Библия славянская есть, и читать ее не запрещают! Так! но в русском переводе этого быть не может, иначе одно и то же произведет другие действия. Славянская библия не может иметь ничего нового; она столь древняя, что народ не знает ее происхождения, а потому не так обращает на нее внимания и почти не читает. Пусть же явится теперь (новый – ред.) перевод, пусть явится новая Библия – так, конечно, назовет ее народ, – по новизне своей она обратит на себя внимание всего народа.

Вторая разница между славянским и русским переводами есть следующая: славянский язык способен прикрывать некоторые резкости восточных мыслей и оборотов; некоторые славянские выражения не могут быть заменены русскими: как ни смягчай, ни утончай русских слов, они не могут быть так приличны, так скромны, как славянские. Таким образом, славянская Библия менее опасна, нежели перевод русский. Опасность появления перевода русского увеличилась бы еще тем, что в обществах человеческих обыкновенно проявляется несколько взглядов на вещи, которые бывают добрые, худые и смешанные, чистые и корыстные. Пусть явится перевод Ветхого Завета, тогда сии партии обратят на него все внимание, и поскольку будут смотреть с различных сторон, тотчас явятся пересуды, толки и разногласия. Оттого-то политики и законодатели часто держатся древности и не переменяют того, что нужно бы переменить, смотря по обстоятельствам. И у нас это разномыслие могло бы быть, ибо и у нас есть разные взгляды. Есть взгляд своенравный, заграничный, и есть взгляд домашний, древний (не взгляд истинный древний, поколику он существует в учении нашей Церкви, но взгляд древний такой, какой существует в умах и сердцах людей); есть также взгляды средние, водимые не истиной, а своенравием. Судя по различию этих взглядов, надобно положить, что перевод Ветхого Завета должен подвергнуться многим несправедливым толкам. Есть еще препона довольно резонная: понятия простого народа таковы, что они не знают, на каком языке напечатана Библия; они думают, что она произошла от Самою Бога так, как она есть, в таком виде, на том же языке, и в том же формате. Так думают даже те, которые должны быть образованнее других. Например, в Москве многие старообрядцы учат своих детей по древней азбуке, по так называемой «боговдохновенной книжице», которая находится в каталоге Смирдина. При таком положении вещей от перевода русского может произойти очевидный вред, а поэтому правило христианского благоразумия требует предоставить это дело времени.

Итак, вот четвертый источник религии – Священное Писание, источник боговдохновенный, полный, ясный и совершенный по отношению к цели, данный всем, и по отношению к Новому Завету могущий с пользой быть употребляем всеми. Из четырех показанных нами источников откровения два первых, – непосредственное озарение от Святаго Духа и явление известных мужей – суть не собственные, а два последних – предание и Священное Писание – суть собственные, прямые и определенные источники религии. Можно ли остановиться на сих четырех источниках или, собственно, на двух последних? При оценке источников откровения мы должны управляться следующей аксиомой: Промысл чрез столько источников может заставить течь религию, чрез столько способов будет передавать ее, сколько нужно.

Теперь представим религию, текущей в четырех или, собственно, в двух последних источниках: достаточно ли этого для цели? Нет! Ибо как трудно черпать религию из предания даже ученым, посвятившим на это всю жизнь! Для нас этот источник почти не существует. Он существовал в первые века, когда апостолы рассказывали другим, а сии, слыша от них, передавали и прочим; теперь этого не стало. Но может Писание есть такой источник, которым все могут довольствоваться, и из которого все могут почерпать? И этого нет! В наши просвещеннейшие времена у французов и англичан простой народ не умеет читать; что же сказать о других нациях? Поэтому Писание для большей части рода человеческого не существует. Следовательно, кроме этих источников нужен еще новый, (но) не потому, чтобы они были недостаточны, а потому, что состояние людей препятствует должному их употреблению. Объясним это примером: представим, что все письменные люди удалились из какой-нибудь губернии; после этого вера у жителей этой губернии остается, ибо она есть в их сердцах, но они умрут и передадут ее своим детям с несовершенствами; сии будут передавать с еще большим недостатком, так что по истечении ста лет останутся только слабые следы веры. Представим еще, что какой-либо народ, не знающий христианства, имеет Библию на неизвестном ему языке; он будет хранить ее, но христианство для него останется неизвестным.

Итак, нужен источник пятый – не мертвый, но живой; нужно сословие людей, которое бы передавало религию не знающим письменности. Пастыри и учители даны Самим Богом, на них Святый Дух переходит чрез рукоположение преемственно от апостолов. Они составляют иерархию, или же представительную Церковь. Ее предназначения (есть) другие, как то: совершать Таинства, судить совесть, но главное ее назначение есть передавать живым голосом то, что в предании и Писании содержится мертвым. Доказывается это, во-первых, примером апостолов или же, лучше, первенствующей Церкви, где преемники апостолов делали то, что и самые апостолы, а апостолы, как известно, были органами религии; во-вторых, свидетельством апостола Павла, который говорит, что Иисус Христос дал пастырей, дабы они приводили верующих ко спасению, учили и изъясняли им религию, и таким образом сохраняли единство веры. Таким образом, иерархия есть пятый источник религии. Сила этого слова, то есть источника, принимается здесь иначе. В первых двух источниках религия содержится материально; здесь, напротив, содержится она нематериально; через это сословие она проходит, как через канал; сей источник не дает ни новых систем, ни новых правил, но только изъясняет прежние и раскрывает. Следовательно, по отношению к прежним источникам он имеет значение источника изъяснительного, толковательного, а по отношению к народу имеет значение источника материального, ибо народ всю религию принимает от пастырей. Эта двойственность значения его и была причиной, что богословие не ставило его в числе источников. Это отношение церковной иерархии к источникам религии может быть выражено именем истолкователей, свидетелей и, в случаях сомнительных, судей. Последнее свойство особенно выразилось на Вселенских Соборах.

Итак, нужда пятого источника утверждается на неумении простого народа пользоваться прежними. Следовательно, скажут: этот источник нужен только для простого народа, а не для ученых? Нет! и для ученых он нужен. Правда, ученые могут сами почерпать из предания и Писания, но при сем они могут расходиться в своих мнениях и могут разногласить; при сем разногласии нельзя достигнуть единства, а оно необходимо; следовательно, необходимо нужен судья, который бы примирял разногласия. Где сей судья? Он может иметь важность человеческую или божественную. Между человеками его нельзя искать, ибо авторитета человеческого для сего весьма мало. Нельзя искать его ни в Писании, ни в предании, ибо о них идут прения. Такой судья есть Церковь; на авторитете ее успокаивается и самый ученый. Другого судьи на земле и быть не может. Ее слушают все благомыслящие ученые. В случаях сомнительных они, обыкновенно, сопровождают мнение сие такими оговорками: мне кажется так, но я всегда готов подчинить мнение свое голосу Церкви... и т.п. Таким образом, сословие пастырей есть источник христианской религии, есть живой орган, дарованный Самим Богом. Пастыри суть хранители христианства, учители, толкователи и судьи по высшему назначению.

Каков авторитет Церкви представительной в сем отношении? В Писании слово Божие содержится несомненно; в преданиях также; равно ли несомненно и то, что слышим из уст Церкви? Это будет тогда, когда все пастыри будут между собою согласны, и когда Дух Святый будет действовать на них так, как на апостолов. Но имеет ли Церковь право усвоять себе такое действие Духа? и усвояет ли? – усвояет, но разно. Так, католики усвояют себе в сем случае очень много; они утверждают, что как апостолы изъяты были от заблуждений, так и Церковь; то есть утверждают, что Церковь непогрешима. Где же сия непогрешимость? В представительной Церкви и, вполне, в папе, а по частям – в епископах. Где она выражается? В собраниях, которые устно или письменно папа делает с епископами. Это мнение католиков. Мнение Восточной Церкви таково, что Церковь непогрешима; но какая Церковь? Ибо Церковь разделяется на представительную – сословие священных лиц, и вообще понимаемую как совокупность всех христиан. Какая из них непогрешима? Ответ двоякий: строжайший, заключающийся в «Камне Веры», сходится с мнением католиков, по которому Церкви представительной приписывается непогрешимость во Вселенских Соборах, только! Другое, умереннейшее, находится в системах богословских. По сему мнению непогрешимость приписывается всем в совокупности; но кому именно она принадлежит, указать не можно. Из людей никто не имеет непогрешимости, один Дух Святый непогрешим; определенного органа непогрешимости нет. Но скажут: это игра слов? Нет. Дух Святый непогрешим, поколику эта непогрешимость его выражается в Церкви; но в ком именно она выражается, этого определить не можно. Таким образом, в нашей Церкви два мнения: Церковь непогрешительна по отношению к Вселенским Соборам, и Церковь непогрешительна вообще. Эту двоякость мы увидим во многих случаях. Последнее мнение есть в системе Иринея Фьялковского. И действительно, Церковь вся непогрешима; ибо если бы она была вся погрешима, то оскудела бы, затмилась. Притом и апостолы обещают непогрешимость последнюю в смысле умереннейшем, ибо говорят, что Церковь никогда не оскудеет: врата адова не одолеют ей (Мф. 16:18), в сем заключается ее непогрешимость, то есть заблуждения и обманы сатанинские ее не совратят. Следовательно, мы должны верить такой непогрешимости, хотя она для нас таинственна. Напротив, принимать католическое мнение неприлично. Ибо в таком случае действие Святаго Духа подчиняется математическим расчетам, а это нелепо.

Вот пять источников религии: всеобщее озарение – источник частный, практический; появление мужей особенных – источник непрямой, неопределенный; предание – источник сначала весьма обширный, потом весьма краткий, и теперь слишком трудный в приложении; Писание – источник боговдохновенный, полный и ясный для цели, и, наконец, Церковь представительная – источник живой, истолковательный. Этим заключается учение об источниках. Каждому из них, кажется, отдали мы должное, как требовала того истина. Какое отношение сих источников между собою? В особенности, как относится всеобщее озарение к Писанию? Без него не можно настоящим образом разуметь Священное Писание. Но правда ли это? Неужели без него нельзя понять, как говорят некоторые, истинного смысла его? Нельзя, это правда; но надобно знать, как понимать это «нельзя». Нельзя разуметь практически, то есть нельзя принять истин Божественных сердечно, а разумение смысла историческое, логическое возможно и без такого озарения. Если понимаем смысл писаний человеческих естественным образом, то почему таким же образом не можно понять и смысла Писания Божественного? Нельзя разуметь смысла Священного Писания без особенного озарения Святаго Духа еще и потому, что смысл его не одинаков; он может быть более тесен или более обширен. Слово всегда теснее мысли, и потому никогда не может передать полного смысла. Как же теперь к разумению буквального смысла присоединить разумение смысла истинного – обнять мысль Божественную? Не иначе, как при содействии Святаго Духа. С сих двух сторон, то есть со стороны практического разумения Священного Писания и со стороны невместимости его в мертвых письменах, озарение Святаго Духа для уразумения Священного Писания необходимо.

Еще два вопроса: каким образом почерпать религию из сих источников, и что в них Божественно и небожественно? Решаем сперва последний вопрос: что в Писании небожественно? В Писании не все божественно, ибо в нем есть изречения не приличные откровению; таковы, например, изречения злых духов или людей, им подобных. Посему естественно спросить, какая черта разделяет то, что принадлежит откровению, от того, что ему не прилично? Вопрос очевидно важный, хотя его часто опускали из вида. Решение сего вопроса легко там, где боговдохновенные писатели вводят говорящими злых духов или же злонамеренных и нечестивых людей. Все, произносимое ими, уже не принадлежит откровению. Но решение этого вопроса затрудняется тогда, когда в собственной речи боговдохновенного писателя мы хотим отличить Божественное от человеческого. Ибо и святые писатели не все говорили по вдохновению Святаго Духа. В этом они сами сознаются. Например, апостол Павел в Первом послании к Коринфянам (1Кор. 7:12) сознается прямо, что он говорит от себя: Прочим же аз глаголю. Что же в таком случае принимать за Божественное, или же за правило веры и деятельности, и что – нет? Здесь можно делать разделение Божественного от человеческого на основании следующих черт:

1) Где писатели явно говорят, что это их собственная мысль, там не нужно искать вдохновения; например, апостол Павел говорит от себя касательно супружества (1Кор. 7:1–12).

2) То, что сказано применительно к одному известному лицу, месту или же времени, не должно почитать боговдохновенным; таковы все частные, личные или же местные предписания. Впрочем, поскольку самая частная истина основывается на одной общей идее, то, не признавая вдохновенным какого-нибудь частного, дробного правила, должно признать таковым общий дух его, и сей дух его должно принять за правило веры и деятельности, хотя часть его, какое-нибудь частнейшее правило, не может быть принято таким образом. Например, апостол Павел пишет: Сие же глаголю, братие, яко время прекращено есть прочее, да и имущии жены, якоже не имущии будут (1Кор. 7:29). Сие повеление, как весьма частное, произнесенное апостолом по требованию местных обстоятельств, в, каких находились Коринфяне, не может быть принято за правило деятельности и не принадлежит откровению; но дух его, или главная идея, которая лежит в его основании, есть Божественна, и мы всегда должны следовать следующему правилу: «в самых крайних обстоятельствах должно оставлять на время исполнение законов семейственных». Другой пример. Из всех писаний апостола Павла видно, что он собирал милостыню для Иерусалимской Церкви. Можно ли относить сие правило ко всем? Можно ли предписать, чтобы везде и всегда собирали милостыню для Иерусалимской Церкви? Нет. Но дух, который лежит в основании сей частной истины, есть всеобщий. Правило, что «Церкви должны взаимно одна другой помогать», – есть правило Божественное, а потому должно быть исполняемо всеми и всегда.

3) Когда писатель от себя говорит, но, по достаточным причинам видно, что он излагает не свое мнение, а мнение других, тогда это мнение его не должно быть признано за откровенное. Например, это можно утвердить на следующем месте, если только давать им такой смысл, какой мы дадим ему, ибо другие дают ему смысл другой. Иисус Христос отвечает жене Хананейской: несмь послан, токмо ко овцам погибшим дому Израилева (Мф. 15:24). Здесь, по нашему мнению, Иисус Христос в лице Своем представляет Иудеев и учеников Своих, которые так думали, а не излагает Своего собственного мнения. Может быть, скажут: Он говорит здесь о том, что Он послан лично учить одних Иудеев, ибо личная проповедь Его, действительно, не касалась язычников. Но если так, то прилично ли Ему думать и выражаться таким образом: несть добро отъяти хлеба чадом и поврещи псом (Мф. 15:26). Нет! лучше принять эту мысль не за откровенную, а за иудейскую, которую Иисус только повторяет в Своем лице. Это есть один из опытов Его мудрости. Он принял на время такой образ мыслей, дабы подействовать как на учеников своих, так и на самую жену Хананейскую. Цель эта достигнута, ибо ученики тронулись и начали просить Его о помиловании, а жена тем самым вызвана была к большой вере.

4) Все ли доказательства должно принимать за откровенные? Вообще известно, что откровение содержит в себе разного рода истины: теоретические, практические, исторические, и другие. Истины сии доказаны разными способами. Судя строго, должно допустить, что для нас нужна одна истина, а не доказательства. Доказательства предложены святыми писателями не для последующих христиан, а для современников. Мы веруем, что откровение Божественно, и потому требуем от него истины, а не доказательств на истину. Доказательства нужны были для тех, которые в первый раз его принимали. Для них употреблены были различные доказательства, которые часто убеждали их не столько внутренней своей силой, сколько близким к ним отношением и приноровлением, а потому для нас, находящихся в другом отношении, они могут быть слабы. Относительное и, следовательно, не божественное их достоинство видно из того, что апостолы, говоря с язычниками, употребляли одни доказательства, а, убеждая Иудеев, предлагали другие, которые для язычников были бы вовсе слабы. Пример этого можно видеть в Послании к Галатам, где апостол Павел доказывает, что Ветхий Завет прошел аллегорией, заимствованной из истории патриархов, то есть участью Сарры и Агари: Яже суть иносказаема: сия бо еста два завета (Гал. 4:24). Для Иудея это сильно, а для язычника не могло быть таковым. Таким образом, в приложении боговдохновенности к доказательствам всегда должно помнить, что доказательства, сказанные применительно к состоянию слушателей, не принадлежат собственно откровению.

5) К откровению должно принадлежать то, что касается веры и спасения, например, знание о Боге, о спасении, о правилах деятельности и т.п. Но другие, не относящиеся сюда предметы, например, астрономия, естественная история и другие истины или же предметы, кои составляют малые отрывки откровения, не должны относиться к числу откровенных истин. Откровение оставляет их самим себе, дозволяет им течь естественным порядком, нимало не изменяя их хода. Оно предполагает истинным то, что в народе истинно, и что часто само в себе не таково. Например, обращение солнца и прочее. А посему эти несообразности с настоящим образом мыслей не принадлежат откровению.

Таким образом, вот что можно сказать в разрешение вопроса: что составляет в Писании или же предании волю Божию, и что нет? Черты точной и строгой не можно провести и, вероятно, черта эта не указана для того, чтобы дать более предметов вере и более пищи размышлению. Показанных нами черт отчасти довольно, и их должно помнить; в противном случае можно прийти к важным погрешностям теоретическим и практическим. От незнания этого теоретически погрешали папы, преследовавшие астрономов, утверждавших, что солнце стоит, а земля движется, ибо Иисус Навин утвердил противное; практически погрешали в древности еретики и ныне погрешают некоторые частные секты, которые, обратив частные какие-нибудь установления во всеобщие, дошли до сумасбродства.

Обратимся ко второму вопросу: как должно почерпать из Писаний религию? Как изъяснять Писание? Какое главное начало сего изъяснения? Какое употребление и цель? Эти предметы одной стороной принадлежат герменевтике, ибо имеют значение историческое; но есть тут сторона догматическая. Какое истолковательное начало Писания? Это должна определить догматика. Итак, как должно изъяснять Писание и предание? Частнее и раздельнее: так ли, как изъясняются все прочие писания, или для Священного Писания есть особый образ изъяснения? Герменевтика всеобщая есть ли и герменевтика библейская, или она существенно отличается от первой? Прежде покажем, какое начало всякой герменевтики вообще. Начало сие есть следующее: узнать смысл Писания через узнавание, с помощью всех исторических способов, значения слов. Это же начало и в герменевтике. Но достаточно ли оно? Отчасти достаточно; узнав значение святых слов посредством трех главных способов: филологических, определяющих свойство языка, археологических, касающихся древностей, и материальных, относящихся к предметам, можно узнать смысл Писания. Сие начало должно дополнить, как и делают, аналогией веры. Но против сего возражают. Говорят, что принимать аналогию веры значит поступать против логики – против законов здравого мышления. Ибо аналогия веры почерпается из Писания; следовательно, она не иначе составляется, как через узнавание истин, или, что то же, смысла Писания, а посему определять смысл Писания аналогией веры есть то же, что определять его самим собою; очевидно, что здесь есть логический круг. В сем воображении есть часть истины и, притом, неоспоримая: Ибо если бы, например, нехристианин захотел читать Священное Писание, то как ему водиться (руководствоваться – ред.) аналогией веры, когда он вовсе ее не имеет? Но чтобы разрешить его, нужно поступить таким образом: надобно различать состояние читающих – состояние веры и неверия. Если неверующий читает Священное Писание, то он должен на время ограничиться одним началом всеобщей герменевтики; в последствии времени он сам присоединит к сему и аналогию веры, то есть в нем родится мысль, что Священное Писание боговдохновенно, что божественные посланники не могут противоречить самим себе, а это и есть аналогия веры, с которой должно поверять (сверять – ред.) смысл Писаний. Так поступили бы и мы, если бы между учением об откровении вообще и о Божественности христианской религии начали рассматривать Священное Писание; в таком случае мы определяли бы смысл его, руководствуясь одним началом разума. Таким образом, для неверующих и сомневающихся аналогия веры не может быть началом, определяющим смысл Писания: это начало для одних верных. Некоторые весьма силятся защитить аналогию веры, но это труд без нужды. Честь Писаний и без того устоит, ибо в них нет ничего противоречащего, кроме некоторых противоречий слишком маловажных и самых неизбежных после стольких веков их существования.

Мы видели Божественность христианской религии, и как она содержится в своих источниках. Теперь, по обыкновенному ходу систем, должно бы обратиться к частному изложению истин догматических и нравственных. Но частное обозрение истин религии отчасти нам известно; притом вещь не столько познается из частей своих, сколько из обозрения целого ее объема. Поэтому остановимся еще на общем обозрении религии, рассмотрим главный ее состав, потом вникнем в частные ее виды, в коих она существует, наконец, укажем общие черты духа каждой Церкви и заключим показанием отличительного духа нашей Церкви. После сего уже приступим к изложению частных истин: сперва теоретических, а потом практических. Итак, главнейшие стороны в обозрении сем будут следующие:

А. Рассмотрим весь состав религии христианской по отношению к уму человеческому; покажем, то есть, в каком отношении находится откровение христианское к началам ума вообще. Это нужно потому, что при изложении догматов мы часто будем обращаться к сему. Например, в учении о первородном грехе разум логический тотчас станет против него, а потому нужно будет примирять начала религии с его началами.

Б. Покажем отношение христианской религии вообще к прочим религиям: чем она с ними сходна, и чем отлична?

В. Исследуем отношение ее к земному быту, или же к гражданственности. С сих точек посмотрим на состав религии вообще.

Г. Потом изложим ее виды и отличительные характеры.

Д. Наконец, заключим показанием отличительных черт, свойственных духу нашей Греко-Восточной Церкви.

В составе христианской религии должно различать две стороны ее: естественную, которая заключается в истинах ума, повторенных откровением, и сверхъестественную, состоящую в совокупности истин, не постигаемых умом. Сия последняя сторона и должна обратить на себя наше внимание, ей преимущественно мы должны заняться. Какая главная истина, в которой совмещается вся сущность христианской религии? Истину эту выразил апостол Павел. Касаясь искупления, он говорит: Бог бе во Христе мир примиряя Себе (2Кор. 5:19). Вот сущность христианства: Бог примирил с собою мир чрез Иисуса Христа; другими словами: христианство состоит в восстановлении мира Иисусом Христом, или в Божественном восстановлении человечества чрез Сына Божия. Следовательно, восстановление составляет сущность христианской религии. Теперь это восстановление со стороны Иисуса Христа сделано однажды навсегда, как об этом пишет апостол Павел в Послании к Евреям: единою соверши (Евр. 10:10), то есть освятил и очистил тех, кои вступают в Его Церковь. Но сие восстановление, совершенное Иисусом Христом однажды и навсегда, со стороны рода человеческого начинается в настоящей жизни – во времени, а вполне совершится за гробом – в вечности; здесь начинается восстановление нравственное – достигается совершенство души, а там совершится восстановление физическое – достигается совершенство телесное. Каким образом это происходит? Вообще это совершается Богом, но собственно совершается чрез второе Лицо Святой Троицы – чрез вечное Слово. А Оно каким образом совершает это? Главным образом Оно совершает чрез вочеловечение, то есть чрез принятие падшей натуры, которую Оно хотело восстановить. Но тесного соединения с этой натурой еще недостаточно. Требуется, чтобы Оно умерло для примирения правосудного Божества с преступившим человечеством. Вот последнее условие, без которого восстановление совершено быть не может. Таким образом, вообще сущность христианства состоит в восстановлении человечества и мира; мира – ибо взгляд тех, которые ограничиваются восстановлением человечества, неправильный. Писание во многих местах показывает, что восстановление простирается на весь мир, ибо говорится, что по кончине настоящего мира будет небо ново, земля нова (Откр. 21:1); в частности, в вочеловечении второго Лица Святой Троицы; частнее – в смерти Иисуса Христа; еще частнее – в Кресте Христовом. Это сущность христианства теоретического, показывающая только действие со стороны Бога, но это действие должно быть усвоено человеком. Как оно усвояется? Во-первых, умом – верой, во-вторых, сердцем – жизнью, святостью. Таким образом, сущность деятельного христианства состоит в вере с любовью, или же со святостью. Вот состав христианства теоретического и практического!

Восстановление это начинается здесь, и со стороны нравственной здесь совершается, а со стороны физической оканчивается и совершается в вечности; оттуда к вере и любви со стороны человека еще присоединяется надежда. Эта главная мысль апостола, что Христос примиряет Бога с миром, предполагает учение о повреждении человека и мира. Без сего христианство стоять не может. Это все касается настоящей жизни; но в будущей необходимо предполагаются все те перемены, которые должны последовать за восстановлением, а именно: воскресение всеобщее и перемена всего мира в лучшее состояние. На этом основывается надежда, и этим христианство отличается от всех естественных религий. В этот план Божественного восстановления вводятся существа посторонние, пришлые, кои суть двух родов:

1) существа добрые; участвуют они по отношению к Богу как слуги и исполнители воли Его, а по отношению к человеку – как помощники его и друзья;

2) существа злые; их действие отрицательное. Они восстают против восстановления: Иисус Христос представляется его восстановителем, а диавол – противником. Вот действия вводных лиц. Это действие восстановления и примирения в Священном Писании представляется под видом царства в двух видах: человек сначала – верный подданный, потом возмутился, ниспроверг Царство Божие и перешел во власть сатаны. Иисус Христос восстановляет его, но постепенно. Отсюда первое Царство Божие – светлое, и второе царство сатаны – злое. Эти два царства часто представляются в Священном Писании, а особенно в Новом Завете. Вот состав, план и главные условия христианской религии!

Каким образом этот план христианства изложен в Священном Писании? В Священном Писании истины сии изложены исторически: как Царство Божие шло со времени начала своего, какие терпело перемены, как дошло до Нового Завета, как тут преобразовалось? Все это представлено там сообразно историческим событиям. В этом историческом изображении мы замечаем три главные эпохи: 1) Церковь патриархальную, 2) подзаконную и 3) собственно христианскую. Как различаются сии три эпохи? В церковной истории, где говорится о разделении ее на периоды, показывается сие различие, но это различие есть нравственно-мистическое. Собственное их различие догматико-нравственное может быть следующее:

1) Религия патриархальная есть то же, что естественная или, иначе, философская. Положительное откровенное учение здесь является только в семенах и заключено гадательным образом в жертвоприношениях. Все, что отличает ее от естественной, составляют Богоявления – Феофании. Но эта отличительная черта весьма неприметна, ибо это было мерцание, отражающееся в самых малых членах. Характер сей религии составляют простота, естественность, детскость. По отношению к христианской религии это есть слабый рассвет, где видны только слабые лучи, а солнца, Самого Избавителя, еще нет.

2) Религию Моисееву, в строгом смысле, должно разделить на два отделения: последняя половина, начинающаяся со времен Давида, отличается резкой чертой от первой. Она есть более христианская. Здесь представляется ряд пророчеств, жертвоприношений и обрядов, здесь нравственность так возвышается, что цена жертв упадает. Первая половина сей религии по духу более сходна с религией патриархов. Общий характер сей эпохи выражает апостол Павел, называя ее религией дел. Правда, она не исключала, как говорит он, и веры, но закон главным образом требовал дел, и они брали перевес над верой; отсюда проистекает различие ее от религии христианской, где также нужны дела, но перевес над ними берет вера. Там господствовал дух боязни, ибо праведник всегда опасается строгости закона. Здесь, напротив, господствует дух сыновней безбоязненности, ибо вера покрывает все грехи. Таким образом, в сущности своей эти три религии суть одно и то же, только в патриархальной господствует закон естественный, с малым начатком веры, в Моисеевой – закон, писанный с большей силой веры по отношению к религии патриархальной, но с меньшей по отношению к закону; в христианской – вера господствует над всем, все ею проникнуто и оживляется. Вот состав христианства, развитый по периодам.

Какого свойства это учение христианства? Каковы основные его истины? Все они, говоря школьным языком, суть свойства метафизического. Род человеческий восстановляется Богом; второе Лице Святой Троицы сходит с неба на землю, творит чудные дела и снова восходит на небо. Таким образом, основа христианства – из мира сверхчувственного. Вместо вознесшегося на небо Иисуса Христа дается христианам Дух Святый, Который не является, но действует невидимо, исключая некоторые частные явления. Опять Лице из другого мира – Действователь, превышающий понятие рассудка. Начало восстановления и, следовательно, христианства есть падение человека, действие как будто и видимое, но видима одна только его оболочка – форма; переход зла на всех людей, действие его на душу вовсе незаметно и для нас невидимо. Будущее ожидание христианина для разума тоже непостижимо. Таким образом религия христианская сверхъестественна, она выходит из пределов ума. Таковое знаменование имеют и вводные лица – добрые и злые, ибо они из другого сверхчувственного мира. Итак, если бы по какому-нибудь несчастному случаю все человеческие метафизики истребились, то истины метафизические останутся в Священном Писании. Оно не перестанет разрешать главные метафизические задачи – о начале вещей, о судьбе их и конце. И те, которые говорят, что ум клевещет на откровение и противится ему, суть сами клеветники и противники.

Но как эти метафизические предметы в Священном Писании изложены? Они изложены вовсе не метафизически, не как в системах философских, как, например, стоики говорили о восстановлении вещей, но языком, общепонятным для всех; христианство говорит не уму, не логическому рассудку, а доброму чувству и здравому рассудку. Вот его слушатели! К ним обращен и приспособлен язык его. Отсюда в Священном Писании господствует антропоморфизм и антропопатетизм – образ выражения, снятый с чувственных форм и черт человека и натуры. (Антропоморфизм есть образ мыслей, снятый с человека, а антропопатетизм есть образ выражения, касающийся нравственных склонностей.) Знать, что в Священном Писании истины сверхчувственные представлены чувственным образом, в чертах, взятых с внешней природы и, особенно, с человечества, весьма нужно, ибо от забвения этого могут происходить богословские заблуждения. Отчего это нужно иметь в виду? Оттого, что эти человекообразные и мирообразные выражения не выражают вещи, как она есть сама в себе; итак, если примете выражение за самую истину, то выйдет несообразность. Поясним это примером. Второе Лице Святой Троицы в Священном Писании называется Словом, Премудростию Божиею, Сыном, и пр. Все эти названия заимствованы от человека и очень мало выражают существо Божие. Примите же их за самую вещь, что тогда выйдет? – совершенная несообразность. Другой пример: основание христианства есть падение человека, глубокая порча, несчастье, постигшее род человеческий. Это не подлежит сомнению, ибо род человеческий издавна бедствует. Но как выражено это действие? Как оно названо?.. Первородным грехом, – выражение недостаточное. Ибо грех предполагает свободу, а мы подверглись сему действию через первого человека.

Оттого-то и размолвка между богословами, – между разумом и откровением. Разум по праву стоит против сего, ибо слово «грех» не выражает того единственного действия человека, через которое весь род человеческий сделался несчастным. Следовательно, рассуждая о сих истинах нужно различать слова от вещей, не нужно думать, что в слове есть все то, что есть в вещи: в нем есть нечто, но не все. Посему на основании знаменования слов нехорошо строить теории. Христианство дано чувству и здравому рассудку, а не диалектическому и логическому, который своим дроблением вредит ему. Сему последнему рассудку одолжены (обязаны – ред.) началом своим многие ереси. Известно, что в первых восьми веках обращались многие около Лица Иисуса Христа. Отчего это? Оттого, что диалектика начала смотреть на это; захотела на основании своих законов объяснить, как Божество соединилось с человечеством, – Бесконечное с конечным! В каком отношении Божественные Лица одно к другому? Водившиеся законами диалектики вздумали в Лице Иисуса Христа, и вообще в Лицах Божественных, найти все то, что есть в определении «лица», сделанном Аристотелем. Отсюда вышло, что одни из сих мудрецов впали в трибожие, а другие, например Савелий, Праксей и Новатий, не отделяли трех Лиц Божества так, как это делает Православная Церковь, а признавали их только особыми силами.

Если христианство излагает предметы сверхчувственные образом чувственным, то чтобы понять его, надобно толковать по этим же началам, то есть советоваться с чувством и здравым рассудком. Отсюда вытекает следующее необходимое следствие: у некоторых из христиан на эти же предметы может быть взгляд высший, глубокий, то есть ум, воспользовавшись учением откровения, может идти далее, и отсюда делается возможной христианская философия, которая восходит далее тех начал, которые изложены в Священном Писании, и также нисходит до дальнейших следствий. Об этой философии, возможной и позволительной для тех, которые могут философствовать таким образом, апостол Павел упоминает, когда советует и просит идти далее в разумении Иисуса Христа и любви Божией (ср.: Рим. 5:8), которая служит основанием человеческого писания. Это показывает, что в Писании не все изложено, и что ум может идти далее. Писание сказало, сколько нужно для спасения всего человечества, но может быть большее озарение от Святаго Духа и, следовательно, большее разумение плана нашего спасения; даже сам разум, освещенный Духом Святым, на основании двух этих азбук, Ветхого и Нового Завета, на основании этого катехизиса может открывать более, нежели сколько тут содержится. Так делали святые отцы: они догматы христианские изложили яснее и полнее, нежели как они находятся в Священном Писании. Это делают и новые благочестивые мужи при руководстве Святаго Духа и здравого рассудка. Так можно поступать при всяком догмате, ибо эта человекообразность лежит на всех догматах и в Ветхом и в Новом Завете, и притом в первом еще более, чем в последнем. Поэтому-то, внося тексты в проповеди, должно наблюдать это различие: одна и та же истина в Ветхом Завете представляется низшим образом, а в Новом Завете – высшим, и вследствие сего выражение Ветхого Завета сильное, часто не идет у нас, ибо у нас есть для этого образ выражения более сильный. Вот состав христианства, его свойства и отношения к уму. Предмет сей, слишком обширный, явно здесь изложен только в отрывках.

В каком отношении христианская религия к прочим существующим религиям? Есть ли это отношение – отношение противоположности или сходства? Ни то, ни другое в строгом смысле, и отдельно, а отчасти – противоположность, отчасти же сходство. Употребим сравнение: христианство по отношению к прочим религиям есть то же, что свет полуденный у людей, живущих под экватором, по отношению к свету солнечному у обитателей других частей земного шара. Свет один и тот же; различие только в степени. Некоторые народы в сем отношении могут сравняться с людьми, живущими у полюса, где слабо действуют лучи солнечные; у некоторых более света и теплоты; но христиане суть те обитатели, у которых солнце над головою. Еще сравнение: христианство можно сравнить с человеком взрослым, хорошо понимающим свои обязанности, а прочие религии – с недорослями, которые бывают различных видов: одни из них могут только лепетать: «Бог, вечность, ад»; другие знают более. Таким образом, в христианстве нет противоположности с другими религиями касательно предметов естественных; но оно сходствует с ними и в предметах положительных.

Есть мнение, что христианство по духу своему всемирно; мнение сие справедливо, ибо во всех религиях более или менее прилично все то, что есть в христианстве. Так, основание христианства есть учение о падении человека. Оно есть во всех религиях: все верили в золотой, потерянный век и ожидали восстановления его («все» в строгом смысле, даже дикие). Источником зла все признавали грех и, следовательно, спасали честь Творца. Многие, а особенно восточные, изъясняли весьма сходно и образ сей ужасной катастрофы. Средоточие христианства есть восстановление от этого переворота Богом. Этот догмат есть также во всех религиях, – в одних тайно, а в других более заметно: 1) тайно, поколику все народы допускали жертвы, которыми Бог умилостивляется, оправдывает человека и, следовательно, поднимает его; 2) явно, ибо у восточных народов, например, у индийцев, второе лицо, Вишну, воплощается для спасения мира и человека от погибели; то же делает у египтян доброе начало, у персов – Аримазд, у греков – Дионисий. Христианство восстановляет мир через вочеловечение второго Лица. То же есть и у других народов, преимущественно у индийцев. Далее, христианство говорит о смерти сего Восстановителя; то же говорят индийцы о своем Вишну, египтяне – о своем добром начале, которое, по их мнению, убито Тифоном; греки – о своем Дионисии, который даже нисходит во ад и опять оттуда выходит. Черты воскресения есть и у индийцев, и у египтян, и у греков. Черты явления Избавителя от неискусобрачной Девы видны в том, что все народы приписывали происхождение великих людей наитию высших сил.

Второй основной догмат христианства есть учение о действиях благодати. И он разителен у индийцев, да и все святые книги других народов говорят о нравственном действии Бога на душу. Таким образом, главные догматы христианской религии мы находим и в прочих религиях. Что касается до учения о добрых и злых духах, то в сем отношении еще более сходства. Откуда это сходство? Изъясняют это разными путями. Общий путь есть предание, то есть будто патриархи передавали все это происшедшим от них народам. Это изъяснение естественно; но, с другой стороны, против него можно сказать то, что, рассматривая религию патриархов и Моисея, мы не находим там таких оттенков христианства, в каких оно представляется у сих народов. Здесь может пособить предположение, что Моисей не все писал, что было открыто патриархам. Так можно думать в рассуждении тех догматов, которые содержатся в сей религии, то есть можно полагать, что патриархи обширнее понимали их; но чтобы они знали все те оттенки христианства по откровению, в каких оно представляется у других народов, это еще сомнительно.

Есть другой путь к изъяснению сего сходства, весьма примечательный. В натуре человека есть предрасположение ко всему тому, что мы встречаем в христианстве. Почему христианство явилось в этом, а не в другом виде? Потому что так устроена натура человеческая. Образ явления его определяется нуждой, а нужда – расположенностью природы человеческой. Следовательно, разум мог еще прежде, хотя темно, гадать, что произведет христианство, ибо сам видел, в чем нуждается человеческая природа. Скажут: это мог он сделать слишком поздно. Нет! это мог сделать живой инстинкт, то есть безотчетное действие всех сил души, совокупно действующих, а инстинкт открывается весьма рано и всегда прежде логического рассудка.

В. Об отношении христианской религии к земному быту или гражданственности

В каком отношении христианская религия к гражданственности – касается ли она гражданского быта или нет? Что касается до религии Моисеевой, то она не только касалась политики, но тесно была соединена с нею, так что преступление церковное было вместе и преступлением гражданским, и наоборот. Но в христианстве этого нет; оно совершенно отделено от политики. Главный предмет христианства есть нравственность, политику оно оставляет такой, какой застало, нимало не изменяя прав гражданских и взаимных общественных отношений. Если оно произвело какую-либо перемену в политических обществах, то не прямым образом: это есть следствие нравственной перемены людей, произведенной христианской религией. Например, какой-нибудь деспот по принятии христианской религии делается кротким и добрым господином, это делает он не потому, что сего ясно требует принятая им религия, ибо она ничего не говорит о рабстве, а потому, что в нем переменился образ нравственной его деятельности, что он познал свои истинные отношения к человечеству, ибо принятая им религия сказала ему, что во Христе Иисусе все равны, – и свободные, и рабы. Следовательно, отношение новозаветного христианства к политике есть следующее: она не содержит в себе никаких гражданских законов и постановлений, а только некоторые из них подтверждает и освящает; таковы, например, повиновение подданных царям, рабов господам, и прочее. Не делает также никаких изменений в жизни гражданской, а изменяет только жизнь нравственную, за изменением коей следует уже само по себе изменение жизни гражданской.

Отчего же Моисеева религия соединена с гражданственностью, а религия Иисуса Христа отделена от оной? Не худа ли которая-нибудь из сих религий? Ибо скажут: если хорошо поступил Моисей, соединив религию с политикой, то худо сделал Иисус, отделив одну от другой, и наоборот. Но мы скажем, что тот и другой поступили весьма хорошо. Докажем наше мнение: соединить религию с гражданственностью и нужно было, и можно; нужно потому, что без этого она совсем бы затерялась скоро, гражданственность была ее подпорой. Мы видим, что и связи гражданские были слабы к тому (для того – ред.), чтобы содержать Израильтян в религии, и при политической строгости они часто впадали в идолопоклонство; что же было бы без оной? Не будь сей связи, Иудеи забыли бы навсегда своего Бога. Итак, Моисей был вынужден соединить с религией политику; но в христианстве этой нужды вовсе нет. Были и есть ереси, но нет и не будет совершенного отступничества. Никакая история не говорит, чтобы целый какой-либо народ отстал от истинного Бога. В Моисеевой религии можно и легко было соединить с религией политику потому, что здесь был в деле один народ; в христианстве невозможно, ибо оно простирается на весь род человеческий. Следовательно, в последнем случае надобно все народы подчинить одной форме правления; но можно ли это сделать при таком различии стран, климатов, и других личных и местных обстоятельств? Допустить ли, что даны разные формы правления? Но к чему допускать сей излишек, когда и без того христианство производит те же действия, хотя косвенно, но сильно? Таковые различные формы не принесли бы пользы, а вред, ибо каждый народ начал бы предпочитать свой образ правления другому. Ближайшим следствием этого была бы взаимная ненависть народов. Таким образом, религия ветхозаветная соединена с политикой потому, что это соединение было в то время нужно и удобно; а религия новозаветная не соединена с гражданственностью потому, что это и трудно, и невозможно, и в дальнейших своих последствиях вредно.

Это отделение христианской религии от политики, с другой стороны, доказывает ее Божественность. Все те ложные посланники, кои действовали в угодность своим страстям и имели земные виды, соединяли религию с политикой. Магомет был царь в известном отношении; Иисус Христос не делает этого потому, что действует для одной известной цели. Эта укоризна не идет к Моисеею, ибо он не имеет никаких корыстных видов; умер в бедности, избрал преемником не родственника, а человека из другого племени, потомков своих оставил в прежней их частной жизни. Следовательно, не своим корыстным произволом приведен был к тому, чтобы с религией соединить политику, а нуждой того народа, коему сообщал ее.

Отчего христианство существует в разных формах? Отчего оно раздробилось на столько Церквей или же сект? Посмотрим, какой дух каждой Церкви и, в частности, какой дух нашей Церкви, и какое ее отношение к прочим? Но предварим это разрешением следующего вопроса: почему христианство не осталось в первом своем единстве? Где причины такового разрождения (разделения – ред.) Церквей христианских и множества сект? Причины сии скрываются или в самом христианстве, или в людях, в христианах.

Высота христианского учения, со многими строгими ограничениями принимаемая, есть отчасти повод к разногласию. Ум, взявшись судить о Таинствах христианских, недоумевает во многом, и поэтому заблуждается. Второй такого же рода причиной может быть то, что христианская религия изложена на человеческом языке, который по своей неопределенности всегда может быть поводом к разномыслию. Таким образом в самой религии можно находить не причины или же источники разделения Церквей, а одну только возможность, которая самими людьми приведена в действительность. Не делает ли это нарекания на Промысл? Нет, ибо этого невозможно было избежать. Как язык человеческий сделать определенным во всей точности? Как сделать религию достаточной для цели, исключив из нее Таинства?

Причины, скрывающиеся в людях, суть двух родов: неизбежные и избежные. Неизбежная причина есть одна, именно: естественная разность умов, или же дарований. Отсюда проистекает разность взглядов, ибо от этого одна и та же истина неодинаково понимается в умах людей даже благонамеренных. Можно согласить миллионы людей в том, чтобы они одно говорили и одно понимали, но нельзя заставить даже двух человек, чтобы они одну и ту же вещь одинаково представляли; можно произвести единство формальное в словах и понятиях людей, но в мыслях этого сделать нельзя, по крайней мере, при теперешнем состоянии ума. Но действие сей причины недалеко простирается, ибо хотя умы различно принимают истину, но это различие касается только оттенков истины, а не самой ее средины или же сущности. От различия умов произошло бы только то, что один имел бы на религию взгляд более поверхностный, а другой – более глубокий; один видел бы ее следствия, а другой усматривал бы и самые причины, и поэтому один руководствовался бы одной простой верой, а другой христианской философией. Все эти взгляды были бы ни что иное, как части одного общего взгляда. Итак, эта причина сама по себе малодействительна; ее подкрепляет следующая главная и вместе удобоизбегаемая причина разногласия христиан, то есть страсти людей, под именем коих можно разуметь вообще нечистое состояние ума – и теоретического, и практического.

Эта главная истинная причина разделения христиан начала действовать очень рано. Церковь в единстве недолго оставалась. В самой апостольской Церкви уже существовали различные взгляды. Принятие язычников в христианскую Церковь, отношение христианства к иудейству и, особенно, закон обрядовый были в то время предметом суждений и даже споров. Эти предметы были понимаемы различно, так что и апостолы для других казались как бы нерешительными: не в началах, а в приложении сих начал к частным действиям. Например, апостол Петр казался апостолу Павлу зазорным. После времен апостольских это разногласие взглядов обратилось в разногласие мнений. Со II века начали появляться еретики гностики, секты еретиков греческих, и прочие. С XI века произошло явное разделение Церквей, а с XV еще большее их раздробление. Эти дробления следовали ли каким законам или были делом одной случайности? Среди этого разнообразия можно отыскать общие законы, по которым направлялись все сии взгляды на христианскую религию. Разные взгляды на христианство могли направляться и действительно были направляемы с трех следующих точек:

I) со стороны его Божественности – его происхождения и начала; II) со стороны внутреннего и внешнего состояния – отношения религии к Церкви и Церкви к религии; III) со стороны теории христианской или практики, отвлечения или жизни, умозрения или опыта. Со всех сих сторон христианство обозрено; открыты крайности сих взглядов; найдена средина, на которой остановилась наша Российская и вообще Греко-Восточная Церковь.

I) Какие могут быть противоположные крайности первого взгляда? Первая крайность есть крайность неверия. Христианство, говорят, божественно только в легчайшем смысле, то есть оно божественно так, как все хорошее в роде человеческом, но нисколько не чудесное – божественность христианства естественная. Этот взгляд, не отличающий христианства от естественной религии, выразился в новейших неологических французских, немецких и английских актах, у рационалистов, деистов, и других, которые не отвергают Божественности христианской религии, но эта принимаемая ими Божественность есть только тень божественности.

Другая крайность: христианская религия божественна в самом строгом смысле, так что в составе ее нет ничего естественного, и все, что касается до святого кодекса, даже до буквы и формата его, есть божественно. Этот взгляд выразился не в целых христианских обществах, а в умах частных людей. Сюда, если какие, то преимущественно должно отнести наши раскольнические толки, которые удалилсь в противоположную крайность в сравнении с иностранцами, особенно по отношению к боговдохновенности Священного Писания. Эта крайность есть крайность суеверия.

Среднее мнение в сем отношении есть следующее: христианская религия Божественна; она пришла к нам свыше; но в составе ее участвовало много естественного; Промысл, употребив чудеса, не оставил и естественных средств. Это среднее мнение принято всеми главными Церквами и в древности, и ныне.

По отношению к кодексу откровения, то есть касательно числа источников, можно утверждать, что источник христианского откровения есть один, именно Священное Писание, как это делают лютеране и реформаторы; можно также предание и учение Церкви поставлять выше Писания, что принимают католики; можно, наконец, как думают квакеры и инспириты, поставлять выше всего внутреннее озарение. Среднее мнение: все источники, какие есть, должны быть употреблены в дело; главные источники суть предание и Писание; внутреннее озарение не может быть совершенно устранено, но по своей неопределенности, зыбкости и неверности в умах людей теряет ту высоту, какую ему приписывают.

В отношении к способу толкования христианской религии и отношения ее к уму есть также крайности и средина. Первая крайность – неверие: христианская религия, говорят, должна быть толкуема по началам одного разума; все, что превышает понятие ума, должно быть отвергаемо как ложное. Эта крайность выразилась преимущественно в секте социниан, которые утверждают, что разум есть не только толкователь, но и судья Священного Писания, что в нем нет ничего, превышающего законы ума, а есть нечто, кажущееся таковым. В эту же крайность впал и Кант, который рекомендовал ум практический как единственное начало, с которым должно поверять истины религии; всему, утверждал он, что противно сему началу, должно посредством аллегории или других способов давать смысл другой. В этой крайности есть излишнее усвоение прав уму.

Другая крайность, противоположная ей, есть слепая вера в худшем смысле: «Верь всему, что ни говорят тебе, нисколько не испытывая, следовательно, брось все умствования, не смей и думать, так ли что-нибудь в религии или нет». Всякое в сем случае сомнение есть уже грех. Эта крайность выразилась в иностранных религиозных фанатиках; они всегда ставят себя предметом веры, особенно у простого народа.

Среднее мнение: разум не есть верховный судья откровения, ибо в нем есть непостижимые для него таинства, но есть также и сторона естественная, которую разум имеет право понимать и судить; даже в отношении к таинствам он может быть толковником, только должен делать это с осторожностью и благоразумием. Этой средины держались и держатся главные Церкви.

II) Из взгляда на отношение внутренней религии к внешней – религии к Церкви – проистекает множество разногласий. Тут также есть крайние стороны, есть и средина.

Первая крайность: христианская религия может быть обращена вся вовнутрь и состоит в одних мыслях, чувствованиях, без всякой внешности или же церковности. Эта крайность выразилась даже смешным образом в новейших обществах – у квакеров и индепендентов. Они собираются вместе, наставляют друг друга, обедают и ужинают, по подражанию первенствующим христианам, учреждавшим общественные αγαπη, и тем все оканчивают; у них нет ни подчиненности, ни зависимости, ни других религиозных связей и отношений. Это преобладание внутреннего над внешним неестественно.

Другая крайность, противная первой, есть механизм суеверия. Этой крайности подвержены наши раскольники, которые, вопреки иностранцам, верят, что Иисус Христос и апостолы дали не только религию, но и установили Церковь, между тем как только дан план Церкви, а устроение ее предоставлено временам последующим. Из апостольской Церкви перешли к нам только семь Таинств, а другие обряды учреждены после. На сию слепую веру, которая все в христианстве признает божественным и установленным свыше, нападал святитель Димитрий Ростовский, который в своем «Розыске» так говорит: «Есть в Церкви сторона недвижимая – основное ее учение, и движимая, которая может усовершаться, – церковные обряды».

Среднее мнение: в христианстве должно быть соединено внутреннее с внешним; не только религия от Бога, но и основание Церкви. Этого мнения держатся все главные Церкви; но есть только некоторая разность между протестантами, католиками и нами. Мы говорим, что не только религия от Бога, но и основание Церкви; протестанты не признают нимало Божественного происхождения, а католики далеко простирают Божественность Церкви. Мы с католиками приписываем все Таинства установлению Божественному; протестанты принимают только два Таинства. Мы начало иерархии признаем Божественным, у протестантов вовсе нет иерархии.

Теперь, коснувшись внешности церковной по частям, найдем еще более источников разногласия христианских Церквей. Главное в Церкви есть иерархия. Две ее стороны – отношение к народу и отношение к светской власти. Мы утверждаем, что церковная власть от Бога по своему происхождению; это мнение среднее. Оно имеет свои крайности: первая крайность – неверие, преданные коей признают власть церковную Божественной в легком смысле, поколику, то есть, все хорошее божественно. Это есть общий взгляд сект свободных. Вторая крайность – вся власть церковная до малейших подробностей от Бога. Такой взгляд у католиков, по мнению коих весь организм церковный: папа, помощники его, даже низшие церковные степени (чтецы, иподиаконы) – от Бога, и потому власть их божественна. Среднее мнение: в иерархии некоторые степени, как то: епископы и пресвитеры, учреждены Богом, а прочие – самой Церковью. Это мнение господствует в нашей Церкви.

Отношение церковной власти к светской можно представить так, что последняя подчинена первой. Так представляют церковную власть католики и такой была она во время Григория VII (Гильдебрандта). Такой взгляд на церковную власть существует в некоторых малых обществах Греческой Церкви – у черногорцев, митрополит коих есть вместе и царь. Это одна крайность. Другая крайность есть следующая: вся власть духовная должна быть подчинена власти светской. Эта крайность выразилась у реформаторов, у которых член консистории есть светский человек.

Отношение церковной власти к народу, по мнению католиков, есть следующее: пастыри Церкви имеют над народом божественное право, не подлежащее исследованию, исключающее всякую апелляцию. По мнению всех реформаторов, отношение сие таково: власть Церкви и народа одна и та же; пастыри Церкви суть не более, как представители, коим поручена власть сия над народом, и у коих она может быть отнята. Среднее мнение, господствующее в нашей Церкви и частью у лютеран, есть следующее: власть церковная – от Бога; пастыри церковные, в частных случаях, имеют право божественное, но верховный суд принадлежит целой Церкви.

III) Крайности, проистекающие из взгляда на отношение веры к деятельности– теории к практике, и средина, в коей крайности сии примиряются.

Первая крайность есть перевес умозрения над деятельностью. Этот взгляд был в древности в обществах еретиков, особенно у гностиков. Эти их эоны и разные теургические выкладки ни к чему не служили. Потом он явился у схоластиков, которые христианской религии дали вид диалектики, вовсе ей несвойственной. Ныне он господствует в немецких религиозных обществах, которые излишним пристрастием к филологическим, археологическим и подобным исследованиям превратили христианскую религию – религию жизни – в холодную ученость.

Вторая крайность есть та, которая подавляет всякое умозрение, даже здравое, и особенно в связи с эгоизмом, не терпящая никакой теории. Эта крайность выразилась в III веке у Монтана и Новата, которые учили, что христианство должно состоять из одних совершенных, и что однажды согрешивших должно навсегда отлучать от Церкви, то есть по их мнению христианство должно состоять в деле, а не в слове. То же говорят гернгутеры и недавно распространившиеся методисты. Первые, дорожа одной жизнью или же делами, допустили пункты, служащие к безчестию веры. Всякий, утверждают они, может быть христианином, только бы по их правилам жил, не заботясь нимало об образе верования. Еще один подобный пункт: верят до излишества в Промысл или, еще лучше, в рок – судьбу, и потому жен избирают по жребию в известные дни. Это крайность; жребий позволителен, но там, где нельзя решить другим образом, а вступление в брак может быть совершено обыкновенным образом, следовательно, тут не должно напрасно искушать Бога. Вторые, то есть методисты, верят, что обращение (заблудшего – ред.) возможно; но оно может быть только мгновенное, вследствие какого-то наития. Может быть и так, но нам должно представлять его постепенным. Ибо иначе можно прийти к равнодушию и к какой-то безпечности насчет своего спасения.

Среднее мнение есть то, которое выразилось в первенствующей Церкви. Там у веры не отнималось чистое созерцание. Мы видим, что там были пророки, исследовавшие истины религии; видим, с другой стороны, удаление от всех крайностей, от всякого порыва энтузиазма.

Вот главные отличия Церквей! Вообще, они расходятся во мнениях своих при взгляде на Божественность христианской религии и на иерархию. Папа есть, так сказать, яблоко раздора между христианами.

Наша Греко-Российская Церковь отличается от всех прочих. Самая большая разность – с индепендентами и со всеми мечтательными обществами; средняя – с протестантами; самая меньшая по отношению к обрядам, но самая большая по отношению к иерархии – с католиками.

Где содержится учение нашей Церкви? Где можно слышать ее голос? Предмет этот стоит внимания. Иностранцы излагают по частям учение нашей Церкви, но они большей частью говорят неправду. У нас ни в одной системе нет об этом ни слова; между тем как знание учения Церкви должно бы предварять знание Библии. Итак, повторим еще заданный вопрос: какие источники учения нашей Церкви? Источники сии суть трех родов: 1) общие нашей Церкви со всеми прочими; 2) общие со всеми Церквами Восточными; и 3) собственно принадлежащие нашей Церкви.

1) Источники церковного учения, общие нашей Церкви со всеми прочими, суть (следующие) три символа:

а) Апостольский. Он в малом употреблении, но принимается за верный источник. Отличительную черту его составляет краткость. Он принимается всеми Церквами без исключения.

б) Никейско-Константинопольский, который читается в нашей Церкви. В нем выражены все главные истины, но не с надлежащей полнотой. Отсюда недостаток наших катехизисов, в которых многие догматы подводятся, часто без всякой связи, под известные члены Символа веры, а не выводятся из них, как это должно бы быть.

в) Афанасиев. Он печатается в Следованной, или же Большой Псалтири, с вопросами и ответами, где в точности изложено учение о двух важнейших догматах – касательно Лица Иисуса Христа и Божественного естества Его. Последняя часть не есть собственно Афанасиева; но истина ее признана всеми Церквами. Вот общие источники!

2) Источники, общие нам со всеми Восточными Церквами, суть:

а) Наши церковные книги – источник обширный, и по обширности мало употребляемый. В церковных книгах должно быть вполне выражено учение Церкви. И в самом деле, некоторые части нашего богослужения суть части догматические; некоторые по всему праву могут занять место богословского трактата, ибо они, известно, были направлены против известных предрассудков и заблуждений. Должно только пожелать, чтобы кто-нибудь сократил сей источник, а для этого сначала полезно бы сократить некоторые книги церковные, составить, например, догматику из Ирмология, Триоди и других книг. При этом должно руководствоваться критикой, ибо в эти книги вошли мысли и выражения нечистые – католические. Таково, например, слово «пресуществление» в нашем Служебнике. Наше собственное выражение, по словам святителей Златоуста и Василия Великого, есть «преложение». Также в некоторых церковных стихах упоминается о княжестве апостола Петра; явно, что это взято у католиков.

б) Исповедание Петра Могилы. Оно имеет непререкаемое достоинство истинного учения Церкви, ибо оно было одобрено сперва собранием духовных лиц в Яссах, потом в Константинополе патриархом, и, наконец, Собором в Иерусалиме. Оно в точности выражает учение Греческой Церкви XV века.

в) Исповедание Константинопольского патриарха Геннадия, написанное им по требованию Магомета II, который, завоевав Грецию, хотел знать, в чем состоит сущность греческого учения. Оно небольшое, но довольно достаточное.

г) Учение отцов Церкви – источник обширный, и потому трудный в приложении. Надобно сводить их, чтобы с пользой можно было употреблять их писания.

д) Еще три произведения частных, но очень важных, потому что в них очень хорошо изложены отличительные пункты нашего вероисповедания. Они суть:

Формула Православия, состоящая из двенадцати пунктов, направленных против ересей. В нем большая часть истин таких, которые изложены были на Соборах, но есть и такие, которые вновь раскрыты; таковы, например, о происхождении властей от Бога; не признающие сего подвергаются анафеме. Тут же ясно изложен догмат касательно Пресвятой Девы; ясно выражено, что Она Дева и в рождестве и по рождестве. Тут также очень внятно говорится о преданиях и излагается отличительная, хотя, впрочем, отрицательная черта, отделяющая истинные предания от ложных. Ибо предаются анафеме те, кои не принимают преданий, сообразных с словом Божиим.

Чин принятия иноверца в нашу веру. Эта формула составлена Константинопольским патриархом Мефодием. В ней выражено отличие католиков и протестантов от нас. Отличие от протестантов: требуется от протестанта, чтобы он верил в силу молитв, воссылаемых святым угодникам, следовательно, в призывание святых (этого нет у протестантов), чтобы верил он, что власть церковная от Бога (этого также нет у протестантов). Тут же есть очень важный пункт относительно богословов – о школе. Он состоит в том, что всякий должен разуметь Священное Писание по учению Церкви и обещает оставаться в своей Церкви до смерти. Незнание этого пункта было причиной того отступничества, какое примечается в наших системах, где изъясняется учение Библии без всякого отношения к учению Церкви. Отличие от католиков: тут излагается, что невидимая глава Церкви есть Иисус Христос, а видимой главы нет, каковой признает себя папа; поскольку католики утверждают, что вне их Церкви нет спасения, то здесь требуется верить, что в Церкви Греческой есть спасение. Требование это весьма скромно, и показывает примерную веротерпимость. Следовало бы сказать, вопреки гордым католикам, что вне Греческой Церкви нет спасения; между тем, по скромности христианской, говорится только, что и в Греческой Церкви есть спасение.

Формула епископской присяги. Она составлена в Греции и обща нам с греками. Тут изложены разные догматы и изложение сие направлено против древних и новейших ересей; большая часть ее содержит то, что касается церковного благочиния. Вот три малые формулы, но знаменательные по своему содержанию!

3) Образцы вероисповедания, собственно принадлежащие одной нашей Церкви, суть двух родов: одни содержат со всей точностью, судя по времени их происхождения, учение Церкви, а другие только отчасти, а потому их можно разделить на образцы вероисповедания первого рода и образцы приблизительные, не такие точные и полные.

Образцы первого рода суть следующие:

а) Катехизисы. Катехизис Петра Могилы в нашей Церкви долго был неизвестен. Он достался нам в переводе с греческого от голландцев. Должно думать, что Русская Церковь прежде сего Катехизиса имела другие краткие, которых сочинители неизвестны, и потому они к нашему предмету идти не могут. Собственно могут быть приняты в дело:

Катехизис, составленный при Петре I, переработанный при Елисавете и явившийся в двух видах – Пространном и Кратком, при Екатерине II. Этот Пространный Катехизис выражает подлинное учение нашей Церкви XVIII века, ибо он составлен Святейшим Синодом по высочайшему повелению и для всеобщего употребления.

Катехизис новейший, заменивший прежний, который есть сокращение всего нашего вероучения. Сей Катехизис имеет всю важность, ибо издан также по повелению Святейшего Синода с авторитетом императорским и назначен для употребления во всех званиях и сословиях. Вот главные и первые образцы вероисповедания.

б) К ним же причисляются некоторые отрывочные произведения, как: Чин обращения, составленный по случаю принятия нашей веры первой супругой императора Павла, где изложено со всей скромностью отличие нашей Церкви от других. На него часто ссылаются иностранцы, а потому и нужно знать его, хотя он в малом употреблении у нас.

Близкое достоинство (отношение – ред.) к сим катехизисам имеют книги, изданные от лица целой Церкви, для отвращения заблуждений. Таковы суть все сочинения полемические. Справедливо говорят, что истина более всего открывается в спорах. Поэтому справедливо и то, что книги полемические более могут показать учение Церкви, нежели другие. Таковые обличительные книги нашей Церкви направлены против других Церквей. Например, «Разговор между испытующим и уверенным» направлен против католиков. Главные пункты, в которых разнятся с нами католики, указаны ясно, скромно и с такой терпимостью, что нельзя и желать большего. Но должно заметить, что разности в сем отношении указаны не все. Обстоятельства ли или другие причины заставили это сделать, только известно, что о многих пунктах умолчано. Впрочем, во всяком случае эта книга может быть признана за голос нашей Церкви, и главное отличие нас от католиков в ней выражено достаточно.

«Камень веры» Стефана Яворского. Эту книгу должно брать в соображение, когда говорим о различии нашей Церкви от Протестантской. Это – полная картина таковых разностей, особенно касательно лютеран, кои вполне держат учение Лютера. Книга сия издана от Святейшего Синода и выражает образ мыслей нашей Церкви в начале XVIII века. Кстати заметить, что иностранцы не признают ее за источник нашего вероисповедания, особенно протестанты; подобно им думали и, может быть, думают еще некоторые из наших. Причина сего или, лучше, часть причины есть та, что книга сия, особенно в последних трактатах, весьма различна и имеет характер нетерпимости.

Сочинения против раскольников. В них весьма ясно и полно изложен голос нашей Церкви. Более всего они касаются внешности церковной; впрочем, изложены и догматы и показано отношение Церкви к религии. Произведений сего рода у нас довольно издано. Вот собственные образцы и вместе источники нашего вероисповедания.

Образцы второго рода – приблизительные. Это суть разные сочинения богословские, изданные от лица Святейшего Синода. Впрочем, должно заметить, что не все сочинения, изданные от лица Святейшего Синода, имеют церковную важность, хотя Святейший Синод представляет всю Русскую Церковь и есть, так сказать, ее сокращение. Почему? потому что когда не было цензуры, то все духовные книги выходили в свет с Синодальной апробацией; но не всем сия апробация давала символическую важность. Следовательно, должно всегда производить деление между книгами, имеющими написание «по повелению Святейшего Синода». Деление сие должно делать на следующем основании: если Святейший Синод сам составил известную книгу и назначил ее для всеобщего употребления, то она имеет важность церковную. Если же известная книга, носящая имя Святейшего Синода, составлена частным человеком и имеет какое-либо частное назначение, то она не имеет такой важности. Но несмотря на то, многие из таковых книг имеют важность символическую. Таковы богословские наши системы. Они по важности содержания, по назначению своему, даже по важности их писателей должны были обратить на себя особенное внимание Церкви; и потому, если изданы, то не иначе как по согласию всей Церкви.

Такого же рода суть книги, изданные в царствование Екатерины для церковного употребления. Они суть: «Собрание проповедей на все дни года», приспособленное к систематическому богословскому учению; «Собрание поучений на Господские праздники», и краткие речи, находящиеся в Служебнике, при (совершении Таинства – ред.) Брака и других Таинствах. Все сии сочинения составлены Святейшим Синодом и потому должны быть принимаемы за мнение нашей Церкви.

Вот все источники, из которых должно быть почерпаемо учение нашей Церкви! Самые верные из них суть: Символы веры, определения Вселенских Соборов, формула Православия, Чин обращения в нашу Церковь иноверца, архиерейская присяга, Катехизис наш и книги полемические; прочие не имеют такого достоинства. Таким образом, когда будем излагать догматы, то прежде всего о всяком догмате будем излагать учение нашей Церкви. Характер нашего богословия должен состоять в сличении учения церковного с Библией. Вновь составлять нам пункты не нужно, ибо они определены Церковью верно. Нам нужно доказать, что наше церковное учение есть учение библейское. Прежний образ богословствования нашей Церкви не свойственен, то есть нам не свойственно полагать одни библейские тезисы и из них выводить все. Так могут делать протестанты, от коих занят сей способ, потому что у них или нет церковного учения, или оно не имеет такой важности. Наш метод должен быть другой, и начало его положено в «Христианском Чтении», в трактате о Троице, где сначала предлагается учение Церкви, а потом – Писания.