В каком направлении движется русский язык? Нужно ли бросаться на его розыски и спасение или он сохранит себя без нашего вмешательства? Сберегает ли язык и сегодня сакральную сторону и перед кем ее раскрывает?
Размышляет Анна ШАДСКАЯ, филолог, преподаватель русского языка и литературы Тульского государственного университета, Почетный работник общего образования, автор статей по педагогике, член клуба православных писателей «Родник».
– Анна Викторовна, писатель, филолог Евгений Водолазкин считает: «Не стоит близкому человеку навязывать свои правила, нужно его просто любить, слышать и принимать таким, какой он есть. Это – и лучший способ поладить с языком».
Также он говорит, что язык – это система, но не механическая, а живая, а значит, полная исключений и противоречий, где аналогия значит больше, чем логика и этимология. Согласны ли Вы с его высказываниями?
– Пожалуй, кое с чем соглашусь, но – не со всем. Считаю, что язык – система именно механическая, потому что искусственно созданная. Принимать его таким, какой он есть, можно, но не все нужно пускать на самотек – без вмешательства филологов русский язык может утратить многое из того богатства, которым обладает.
Закон аналогии, конечно, важен. Если культуры начинают сближаться, то мы можем проследить аналогии не только в родном языке, но и в лексике разных народов – особенно это касается сферы религий, верований.
Верно и то, что язык – явление живое. Ведь, если бы это были просто ходули для общения людей, его влияние на нашу жизнь было бы минимальным.
И, безусловно, язык со временем приобретает сакральную значимость. Больше того – он начинает словно бы жить своей жизнью. Появляется масса слов, язык формируется, складывается устоявшееся словообразование… И вдруг происходит труднообъяснимое – слова вдруг создают собственную систему. И человек с изумлением понимает, что одно слово легко вторгается в языковой конгломерат, а другие слова категорически им отторгаются – несмотря на усилия извне культурологов и языковедов. Значит, человеку здесь нужно соблюдать меру, такт, деликатность. Значит, язык начинает действовать по своим законам, регулируя сам себя.
– А что Вы скажете о современных процессах в языке – они нуждаются в регулировании?
– Многие филологи оптимистично смотрят на то, что происходит в русском языке, включая и языковое вторжение. В свое время и в старославянском языке, и в дореволюционном русском такие явления присутствовали. Когда открываются новые геополитические горизонты, неизбежно и вливание из других языков – иногда естественное, а порой принудительно-насильственное, как, например, из тюркских языков. Но слова «арбалет» и «арбуз» давно прижились и не воспринимаются как инородные – заменить их нечем, они не мешают и не вытесняют предшественников.
Часть явлений и предметов неизбежно уходит из повседневности, и сейчас для обозначения устаревшего слова отчего-то используют всего один термин «архаизм». Раньше различали историзмы (ушедшие в древность, исчезнувшие явление или предмет) и архаизмы – когда предмет есть, но находится другой синоним. И все эти языковые пласты и могут, и должны существовать одновременно.
Но вот что странно – в последнее время старые пласты активно вытесняются, и делается это искусственно. Об этом говорят новые фильмы, например, недавно прошедший на экранах «Борис Годунов», где абсолютно нет языкового присутствия эпохи. И это притом, что в интернете любая информация доступна, много источников – летописей и иных, из которых можно понять, как грамматически строилась речь. Некоторая инверсионность, особые речевые обороты, чуть другая интонация – очень действенные приемы. Казалось бы, что проще, возьмите и придайте произведению колорит эпохи – но нет… Пушкина бы почитали, хотя у него, конечно, более современный язык…
Не надо недооценивать новое поколение зрителя, что ему будет сложно. Не надо упрощать, ориентируясь на средний и низкий уровень. Это намеренное снижение, неуважение к тому, кто смотрит. Помните старый фильм «Александр Невский» – вот где есть присутствие века, понимание его создателей, что за время они воспроизвели.
Только человек может сохранить языковой пласт, который объективно потерял актуальность – через кинематограф, театральные постановки, экранизации, постановки в школе. Вопрос в том, захочет ли сохранять?..
– С чем, по-вашему, в языке невозможно мириться?
– Есть тенденция, которую и я, и мои коллеги подвергаем критике. Это насильственная искусственная интервенция слов, которая носит идеологический характер. То, что при Петре были заимствованы голландские термины, понятно, но вот когда началось офранцуживание… В России не было необходимости во французском – и романы переводились, и переводная литература была достойно представлена. Скорее, к его засилью вело социально-кастовое расслоение – сначала практическая задача, чтобы прислуга не слушала разговоров аристократии, затем – установка «мы избранные, мы особенные, говорим на таком наречии, которое не понимают другие сословия».
Сегодня объективно пришли новые слова, связанные с изобретениями – «смартфон», «гаджет» – это предметы, которых не было, соответственно, не было и названий, так что слова приходится брать на вооружение. Но когда повсюду звучит замена простых русских слов на «ресепшен», «респект» – это издевательство над русской самобытностью и государственностью, ведь это звучит повсеместно, например, в гостиницах, где останавливаются не только иностранные туристы, но и русские люди.
– Нет ли ощущения, что подобные замены навязаны глобализацией, стремящейся к некой всемирной уравниловке? Что делать, когда такая лексика активно приходит в бытовую речь?
– Да, глобализация навязывает слова и через них идеи – это очевидно. Но здесь нужно видеть грань. Если слово вошло в профессиональную лексику в определенной сфере, скажем, финансово-экономической (договоры, инструкции, формы документов) – то это нормально, таков универсальный язык, профессиональное эсперанто. Но в быту эти слова излишни. Не люблю слово «волонтер» – совершенно ненужное, на мой взгляд. Очень странно звучит «православный волонтер», когда есть составное слово «доброволец», от словосочетания «добрая воля» – многомерное и емкое, сообщающее – что-то хорошее делается по зову сердца. Наверное, за словом «волонтер» скрывается нечто похожее, но нам понятнее своё, русское. Считаю, что многомерные слова нельзя вытравливать из сознания людей, смысл выхолащивается. И я бы с большим пониманием приветствовала контроль негосударственных культурных организаций, общественных палат и, конечно, Церкви, чтобы без крайней нужды не допускали откровенного засилья иностранных слов.
Филологи всегда подскажут, когда замена – это необходимость, а когда – блажь. Россия – вовсе не отсталая «сарафанная Русь», которая нуждается в «просвещении» и «осовременивании». Почти каждое исконно русское слово – это понятие, за ним – смыслы, дух, менталитет народа. Отбросив наши емкие слова, мы будем готовы поступиться ценностями, а следующим шагом будет подмена наших ценностей чужими.
Простой пример подмены и интервенции – западные герои детских сказок и фильмов, которые чаще всего безмерно жестоки. У них – маски вместо лиц, забрало, и что там под ним, какое выражение лица? Трудно понять.
В западной современной кинокультуре борьба добра со злом – это большая условность, абстракция, где зло и добро по воле режиссера или автора могут поменяться местами. И такой взгляд несет абсолютно нехристианское видение. При этом у каждого народа России есть свои национальные герои, близкие по ментальности к русским богатырям. В эти культуры проникли бродячие сюжеты из русских сказок, неся такие качества как бескорыстность, добросердечность. Добро остается добром, оно узнаваемо, его ни с чем не спутаешь. И нам нужно сохранить национальную самобытность, а значит, и её ценности.
– Как Вы думаете, откуда у современных молодых людей странный интонационный акцент в произношении? Этот акцент – американский?
– Хорошо, что обратили внимание на проблему. Эта действительно вульгарная и пошлая манера прижилась в студенческой среде. По поводу ее происхождения ничего не могу сказать, точно одно – дети и молодые люди начинают подражать чужой манере. Вместе со знакомой учительницей музыки поразмышляли и сошлись во мнении, что это пришло с эстрады. Странная интонация – от неумения петь, недостатка вокальных данных, при котором певцы усваивают определенную артикуляцию. Словом – отсутствие вкуса и правильной техники исполнения.
Невозможно не вспомнить без ностальгии светское время, когда эстрадных певцов учили правильно петь, а ведущих – правильно говорить. Тогда знали, какой должна быть хорошая речь в традициях русского говора. Да и культура была другой – более высокой.
Человек, который воспитан на Чайковском, имеет музыкальный иммунитет. Послушал Моцарта – дальше уже не страшно, давайте всё, что угодно.
Да, конечно, современные подростки и молодые люди того же Шаляпина вряд ли будут массово изучать, но иначе не оценить исполнительское мастерство. Хотя бы слушать эстрадные шлягеры 70–80 годов – там была своя хорошая певческая культура.
Вещают государственные каналы – так пусть качественно учат телеведущих, допускают на сцену одаренных людей с хорошим вокальным вкусом и мастерством. Есть же у нас узко-музыкальные «кнопки» – вот там пусть и правит попса. Навязывание обществу такой «музыки» недопустимо.
Люди привыкают к тому, что видят и слышат по телевизору, и это становится повседневной нормой – произношение, интонации и другие речевые параметры.
Да, диалекты стираются, особенности сохраняются разве что в северных территориях – например, оканье. Редких говоров всё меньше – деревня как явление уходит, повсюду звучит усредненная речь. Но нельзя допустить, чтобы она стала вульгарной.
Пока на ТВ не будет образцов нормальной русской речи, положение с устным языком к лучшему не изменится. Должны быть люди, которые повлияют на ситуацию. Добрая человеческая воля многое значит.
И все же я рада, что большинство моих студентов говорит правильно – навыки хорошей речи передаются в семье, от поколения к поколению, устойчиво сохраняются на подсознательном уровне.
Письменный язык тоже ставит перед нами вопросы, его особенность – визуальное восприятие. Пройдитесь по любому городу России – как мало среди вывесок русских наименований, кому-то в угоду – одни иностранные. Пройдитесь по городу на Западе – ни одной вывески на русском. У нас же отчего-то всё наоборот, словно соотечественники сознательно дурачатся, и нам навязчиво лезет в глаза вульгарная «смесь французского с нижегородским»…
– Недавно перечитала размышления Корнея Чуковского о канцелярите. Официозная речь, действительно, заправляет повсеместно, не избежали ее авторы и печатных изданий, и интернета, и даже православных СМИ. Можно ли говорить о засилье официозного стиля речи в молодежной среде?
– Чуковский, Маяковский, Булгаков очень тонко чувствовали эту проблему. В 20‑е годы ХХ века канцеляризмы заполонили всё, но оказались неудобоваримы, и язык их вытеснил. И сегодня всем понятно, что в живой речи нужно уходить от штампов, ото всего официозного. В этом смысле отчасти радует, что дети и юноши мало читают и не смотрят новостей – так называемые канцеляризмы не так на них влияют. Пожалуй, именно эта незаинтересованность спасает от излишней замусоренности языка.
В повседневной разговорной речи у молодежи этой проблемы нет, скорее, она актуальна для чиновников и журналистов. И это учит нас осознанности – тому, что в быту, в обычном разговоре нужно придерживаться иного строя речи – сохранять её красоту и стройность, не подстраиваться под чужую манеру.
Печально, когда речь, скажем, служителей Церкви становится слишком сухой или сложной, официальной. Священник – не чиновник, он просто обязан говорить хорошим и правильным русским языком, наверное, немного ретроградным – с инверсией, образностью – выразительными и емкими словами, которые не только будут понятны пастве, но и привнесут частицу иного – божественного – мира, красоту православной культуры.
– Вкус к хорошей речи, очевидно, нужно формировать с детства?
– Именно так. Возвращаясь к телевизору, не могу промолчать о беде. Сейчас в программе среднестатистического ТВ 20 каналов, среди них всего один для детей. В списке мультфильмов из русского ничего нет – чужие названия и сюжеты, ужасного качества перевод, страшные нарисованные физиономии и истеричная мимика героев. Внуку моей знакомой 2,5 года – он овладел приставками, «подсел» на этот репертуар, родители упустили момент.
Ребенок не воспринимает все остальное – ему с младенчества не показали добрых зайчиков, ежика в тумане. Ведь есть же и сейчас хорошие детские анимационные фильмы, в том числе православные – их создают талантливые авторы, они занимают места на конкурсах и фестивалях. Увы, до детей они почему-то не доходят.
Здесь ситуация, как и с музыкой – почитал ребенок хорошую детскую прозу – смело давайте ему комиксы, сами же мы порой листаем детективчики и глупее не становимся. Но если культура не заложена – пошлость врезается необратимо, как зарубки на железе.
Зачищать эти глубокие повреждения болезненно, это вызывает протест.
Считаю, что в детском саду нужны добрые русские мультики и сказки. Поскольку детсады и школы – госучреждения, должна быть политика, регулирующая, на чем малышей воспитывать – и это не цензура, не насилие над личностью. Давайте называть вещи своими именами: вседозволенность – это хаос.
Во все времена (и в пушкинскую эпоху, и в Серебряном веке) были авторитетные люди, которые определяли, как будет развиваться общество и язык, благодаря чему из печати выходили прекрасные сборники, звучали правильные устные выступления, контролировались переводы. Почему же сегодня мы должны смотреть по первым каналам бесконечную чепуху?
– Так что же получается – язык предопределяет падшее состояние мира или, напротив, это он идет следом за нашим падением?
– Язык совершенно не причем. Ведь это не язык, а некие люди делали передачу о том, что раньше наблюдали, так сказать, сквозь замочную скважину, а теперь все это вынесли в красивую хорошо освещенную студию со зрителями. Сплетни, склоки, интриги искусственно стали нашей потребностью – можно сказать, зрителя «подсадили» на эти проявления страстей.
И тут как бы ниже плинтуса не упасть. Ведь есть вещи, на которые нужно накладывать табу – неприличные, пошлые. Слово «развод» раньше повсеместно не звучало – считалось чем-то неприличным. Сейчас его склоняют по всем каналам. Идет расчеловечивание и преднамеренное снижение языка – о христианской морали (то есть общественном порицании) и говорить не приходится. На экран как будто нарочно выносится самое низменное, скотское – то, что и животные не демонстрируют, а у нас самое отвратительное выплескивается напоказ.
Набоков считал понятие «пошлость» неопределяемым. Но это то, что все безусловно понимают. Даже по звучанию этого слова со змеиными шипящими можно представить, что это то, от чего люди должны быть подальше и повыше. Но попробуйте дать определение пошлости сейчас – можно оскорбить образованных и влиятельных людей…
В общем, считаю, что «падение» лексики рукотворно. Нам словно говорят: «Можно-можно, ничего запретного нет». Цель такой вседозволенности – потрафить всем, отвлечь внимание от серьезных общественных проблем.
Общество потребления дошло до абсурда – повсеместно внедряется продуманная политика «шопинговой» культуры как отдыха, источника адреналина, своего рода спорта, развлечения. Страшно смотреть по ТВ на ажиотаж зарубежных распродаж – обезумевшие бесовские лица покупателей крупным планом, то, как люди рвут друг у друга из рук коробки, как на бегу раздеваются – те, кто голыми пришли – мол, забирайте все бесплатно.
Русские писатели, конечно, многое предвидели, в том числе и такое… Сейчас и в Россию приходит вот это булгаковское беспросветное «варьете», и чаша сия нас не минует. Но, как правдиво нарисовал писатель, всё иллюзорное однажды превратится в пшик – а что нам останется?
Точно также нам навязывают прочие европейские «ценности» – гей-парады, однополые браки, и если у нас это официально дозволят – всё это будет. Но ведь на самом деле даже детям легко объясняется, что в нравственной сфере есть нормальные отношения, а есть патология, болезнь. «Дети, можете представить себе демонстрацию «гриппозников»? Их права и обязанности – не ходить по улице, заражая прохожих, а сидеть дома и лечиться». Будьте уверены, любой ребенок поймёт. Все боятся, что нам не справиться с навязанными анти-ценностями. Не стоит бояться этого, живя в огромной стране с самобытной культурой – надо просто спокойно и уверенно стоять на своём.
Печалит другое – язык отторгнет иностранное и труднопроизносимое, но перемелет вот эту пошлость и «желтизну» и примет ее спокойно, и вскоре она будет восприниматься как должное. Языку с его механикой все равно, а мы назойливо продвигаем вперед «чернуху», а такие слова как «доброта» и «милосердие» – не из разряда популярных.
Слова со временем могут менять значения на противоположные. Во времена Римской Империи слово «крест» означало самое унизительное орудие казни и несло нечто оскорбительное, теперь оно наполнилось иным содержанием. Но совершенно точно – слова, означающие всяческие дрязги, никогда не смогут наполниться другим смыслом.
Никто не задумывается, что многократное повторение негативной лексики складывается в негативное восприятие жизни и подсознательно формирует действительность. В результате – чернота как среда обитания, как норма. Сами низводим себя до ада.
Раньше такого в языке не происходило – появлялась иноязычная лексика, но подмены поднятий не было – добро оставалось добром, а зло – злом.
Что с этим делать? С одной стороны, можно и отпустить вожжи – язык может себя защитить с точки зрения верности канону, славянской традиции. Но язык не в состоянии защитить смыслы – как говорится, что написано пером – не вырубишь топором. Сознательно или бессознательно происходит искажение? Думаю, в большей степени сознательно. И здесь нужно проявить настойчивость, противостоять этому.
– Попробуем выбраться из хаоса в упорядоченность – поговорим о емкости слов. На санскрите были слова, означающие целые фразы. Например, выражение «сделай это, но так, чтобы это совпадало с волей Божией» обозначалось одним словом. Есть ли в русском языке похожие примеры?
– Неожиданный пример приведу. В советские годы был лозунг «Миру – мир», и все понимали многогранность его смыслов: что первый «мир» – мир в душе человека, это среда, общность, а второй мир – способ существования (мир, покой, отсутствие вражды, мир-дружба). Так два этих слова, по сути, составляли не просто словосочетание и даже не предложение, а целое сочинение-рассуждение на тему бытия, где присутствовала призывность (погрузить мир в покой и тишину, привнести спокойствие, отсутствие войны).
Сакральные примеры встречаются в самых неожиданных местах, но самый очевидный многократно повторяю студентам: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог».
Вот и сегодня слово стало лейтмотивом нашей беседы – сначала как механизм, когда надо было вымолвить звуки, чтобы воспринимать друг друга, потом как слово-знамение истин, которое произносил Сам Бог-Отец, Дух Святой, Христос, пророки.
Слово само начинало творить. И я понимаю это так: не только произнесенное божественное слово начинает творить, но и человеческое – создавая нечто его силой по законам божественным или искажая по законам бесовским. Ведь это от наших слов получают распространение грехи – половая распущенность, забвение родителей, пренебрежение к детям, – имя им легион. Любая неправда оправдывается словами…
Вывод прост – надо побольше слов хороших и поменьше слов, за которыми кроется негативное, лживое, пока люди не разучились отличать добро и зло. И таких хороших слов много в настоящей литературе.
– Ваши сегодняшние студенты много читают?
– Смотрю на это оптимистично: читают, не скажу, что много, скорее, избирательно.
Экран объективно вытесняет книгу, ничего не поделаешь. Книга будила фантазию, и в этом была ее благая роль – в юности, помнится, мы накрывались одеялами и читали с фонариком, каждый представлял своих Наташу Ростову и Андрея Болконского. Но сейчас и я стала «телеманкой», не потеряв при этом интерес к чтению.
Чтобы наши дети любили читать, нужно всего-то немножко интеллекта и воображения – приучите ребенка не видеть готовую картинку, а сначала представлять ее – сами найдите время, почитайте вместе, вспомните, как вам читала мама, какие картины рисовались ее голосом. Содержательность и значимость вместе прочитанного текста только растет, а получение информации таким способом продуктивнее для развития детей.
– Как проявляет себя в языке человек без воображения?
– Он не представляет оттенков, скажем, синонимии, не видит подтекстов, не владеет искусством интерпретации текста… В общем, человек без воображения воспринимает только поверхность – только буквальный смысл слова, а то, что за ним стоит, все его глубокие пласты для него закрыты. Не видит и не чувствует он и сакральной природы языка. В образные понятия он проникает с огромным трудом, и, чтобы переменить его сознание, нужны хорошие преподаватели, специальные занятия, практикумы, тренинги, но не факт, что всё это даст результаты.
И такое восприятие страшно не только в языке, но и в инженерном и в любом другом деле. Увы, профанация как всеобщая беда торжествует, и отсутствие воображения, стремления к узнаванию нового – важные тому причины…
Вообще, любая небрежность к слову – проблема. Ее можно было бы избежать, если бы подростки и молодые люди приучались к хорошей классической литературе, где слово к слову подбиралось, или к фольклору – там присутствует напевность, былинная инверсионность – может быть, и богослужение в храме воспринимали бы лучше. «Годунова» могли бы правильнее поставить. Закроешь глаза, не видишь исторических костюмов – и слышишь бесконечную речь клерков…
Со словом надо обращаться очень бережно, не выплескивать на широкую волну то, что придет в голову. В советское время был самиздат, по большей части он обслуживал графоманство, зато выходили из печати настоящие художники.
Как преподавать язык сегодня? Мнений и методик много, не меньше и проблем. В школе поубавилось часов на литературу, в программе теперь нет Шукшина, Распутина, Астафьева, все надежды возлагаются на ХIХ век, а современные книги и авторы пока не тянут на классику.
Но теми или иными способами мы должны транслировать юному поколению истину, что к речи нельзя относиться легкомысленно. Что говорить и писать нужно вдумчиво, помня, что за свои слова каждый ответит перед Богом.
Беседовала Валентина Киденко
Комментировать