1948
24 января. Пятница
Афанасьев день прошёл — морозы не были. Зима всё стоит сиротская, то есть по дровишкам не убыточна. С неделю ровно постояло, да и опять третий день дворники мне в оконце метлами воду брызжут. А се, авось, уже теперь недолго буду я мокрые обутки изучать: надолго ли, нет ли, а влепил я башку свою неудачную на работу. До первого ладимся поплотнее засесть у работы в Митиной деревне.
Для пробы жили там три дня. Уставали, простужались, нервничали: труппа гораздо неопытная, тревожимся за спектакль. Но братишко режиссирует на совесть! Но устал он беспредельно. А надо начинать новую постановку. Я, конечно, своим ремеслом промышляю: мажу декорации. Получаем мы на двоих шестьсот пятьдесят рублей. Долги платить надо… Как хошь, так и рвись.
А в Хотькове праздничная свежесть воздуха, чистая белизна снегов, тишина несказанная!
Наш домик на взлобье круглой белой горы. Доступ к нам с долины Пажи по крутым ступенькам, вырубленным по ледяному скату. Под горой на Паже прорубь. Мимо нашего дома за день только и прохожих, что несколько баб с вёдрами на коромыслах.
<14 марта?>
Баптистка в вагоне так настойчиво и проникновенно совала листок о вреде курения… Спрашивала адрес, приглашала на ихнее собрание… Все-де заблуждаются, все во тьме. До баптизма-де не было христианства, но одно заблуждение и обман…
Баптистское учение соответствует какой-то категории «взыскующих». Оно как раз по плечу «простым сердцам». Вся «вера» их разлинована на узенькие правила морали: веди себя хорошо, не пей, не кури и т. д. Эти добродетели баптистов в быту лезут наружу. Они не такие, как все прочие грешные. На собраниях чувствительные стишки, незатейливые мелодийки. Всё обносочки с лютеранских или реформаторских — барских — плеч.
Что и откуда у них взялось, «простые сердца» баптистов в это не вникают. Всё у них ученически примитивно. Вот это и может привлекать в баптизм «малых сих».
Вот, скажем, молодое существо в теперешнее время… Молодому человеку, выросшему вне привычного русского быта, всё непонятно в церкви. На каком языке читают и поют? Что значат и на что эти действования священнослужителей? А у тех же баптистов всё просто. Вот тебе брошюрка с альбомными стишками. Вон Иван Иванович, закатив глазки, говорит:
— Господи, ты такой же, как я, плотник Приди в мои объятия.
Баптистам присущ настойчивый зуд пропаганды. Новички, счастливые тем, что попали в избранное стадо, сами рьяно вербуют в секту. Они приходят на квартиру, если учуют благоприятную обстановку, начинают неотступно и неотвязно «спасать». Приходят к больному, предлагают даже свой уход за ним при условии присоединения к секте. Если больной не поддаётся пропаганде, его бросают «среди дороги». Не любовь к людям, не сердце милующее, не жалость к обездоленным, не доброта заставляют баптистов неустанно и неуёмно охотиться за новыми и новыми адептами в свою «веру». Нет, если баптист знает, что ты не перейдёшь к нему, он наступит ногой на тебя, лежащего, больного, и пойдёт «спасать», выискивать покладистых.
Пропаганда, вербовка новых и новых членов, выискивание людей, находящихся «ни у того берега, ни у другого», скрытая или явная неприязнь и нелюбовь к церкви, самомнение и гордость истинно бесовские — вот основные черты баптизма.
Этим баптисты разительно отличаются от русского человека вообще. И от благодатной вековой практики Вселенской Церкви (Восточной). Но не эти величия собрался я рассмотреть… Баптизм или какая рационалистическая секта — их «как ворона на хвосте» невесть откуда занесла. «С ветру» все эти учения. Потому адепты этих учений и навязываются так, потому они и беспокойны, и егозливы, что чуждая они трава на лугах Святой Руси. Не здесь они выросли, сюда наскочили.
Когда христианство пришло в страну восточнославянскую, то пришло на землю девственную, языческую. Христианство принесло высшую культуру духовную, приобщило славян к культуре Византии, следовательно, к культуре Эллады, эллинизма. И это семя веры Христовой, принятой нами от Греции-Византии, дало на Руси дивный плод… Плодом вселенского христианства является и художественная культура Древней Руси — Киевской, Новгородской, Владимиро-Суздальской, Московской…
Что такое православие?
Вечерний звон, наводящий так много дум «о юных днях в краю родном»… Белая церквица среди ржаных полей… Или там, на милой родине моей, шатры древних деревянных церквей, столь схожие с окружающими их елями… И эти дремучие ели и сосны, и деревянное зодчество — они выросли на родной почве.
Март 15 Дня. Воскресенье
Послезавтра Алексей «с гор вода», а тепла всё ещё ждём. Дни стояли солнечные, а хотьковские пригорки и на припёке не протаивали. Морозов уж нет, а дороги и тропки белы, не стоптаны. Но на закате в небе не без мягкости жемчужной.
Сегодня дует запад сырой. Пасмурно, инде капель; прокаркивают вороны. Куры во дворе напевно кокочут.
С утра поднесло снежку, белым забелило. А у двора, у скота, чёрная грязь, вытаяло опять крылечко.
16 марта. Понедельник
Сегодня с рассвета взялся, кабыть, NO, то́роками-порывами. По здешним местам он не так холоден. Кабы облака не перекрывали солнце, таяло бы. Солнышко выглянет, заблестят снега, начнёт в овраге тинькать малиновка. Где-то у дворов стрекочет сорока, с нею разговаривают куры. Пропевает петух.
Я прижмусь к низенькой дверце хлева, в заветерье, жмурюсь на блеск мартовских снегов, слушаю, как свистит в застрехах кровли норд-ост.
Зимою всё думал — придёт март, буду везде расхаживать, по кустам, по оврагам. Думал — вот заживу под боком у Преподобного: рукой-де подать к Нему в гости ходить да ездить. В зиму было холодно разгуливать, а подходит весна… Не придётся ли к разбитому корыту, обратно в городской свой подпол лезть.
Братишко выдохся, бьючись над тем, чтобы собрать «любителей». С собаками не загонишь. Люди вялые, равнодушные, усталые, на репетиции не ходят. А директор недоволен руководителями. У братишка руки опустились, а я своих и не прикладывал. Раденья у меня нет.
Как хочется чему-то обрадоваться! В самом себе нет веселья душевнаго, нет радости сердечной, а со стороны никто не несёт. Вот и проходят дни-те бездельно. Бедность пригнетает ум; нету крыл духовных. Сижу, как ворона, уж и каркнуть неохота. Давно я стал камень лежащ, не подо́йдет под меня живая вода. А люди того небрегут, чтобы меня сдвинуть.
Дух уныния так и клонит меня вниз, до́лу. Дела не веселят, потому что не зачаты у меня дела-те. Жду жатвы, а ещё не сеял.
Не родится света в душе. Спит она, не может воспрянуть. Потому что студными я окалях душу грехми, и блудно иждих моё житие. Где взять крылья душе, когда храм телесный весь осквернён.
Уж не зову Отца, не плачу к Нему: «Объятия Отча отверзти ми потщися!»… Потому что я отеческия славы удалился безумно. В злых расточил, еже ми предал Отец богатство.
Знаю, что есть богатство неиждиваемое, знаю, что есть «объятия Отча», но навык бродяжить, полюбил жить «на дне». Уже не «утренюет дух мой ко храму святому», храм нося телесный весь осквернён. «Покаяния двери» скрипят мне докучно. …Разве уж сам смысла Податель вразумит сердце моё. …Ты даждь ми слово, Отчее слово!
Вот когда я говорю, что-де природа жива и радуется о Господе, то в моих устах эта истина является празднословием. Потому что «когда не поп, дак не лезь в ризы». Благовествовать вправе лишь тот, у кого со словом слитна и его жизнь.
Бывало, в молодости, знавал я по силе моей «чудные мгновенья». Это, мнится мне, был залог, зов таинственный. Когда Мария Египетская услышала дивный оный зов, она, «вся отвергше», бежала в пустыню и семнадцать лет Христу сраспиналась, со Христом спогребалась. И — воскресла со Христом.
А я тужу и ною, что вот закрылась, потерялась радость, не чувствую уж, что «природа радуется о Господе».
23 марта
Домой-то приехали. Как у нас хорошо! Тишина какая. Всё своё, всему хозяева. Судит Бог, и Пасху здесь будем встречать… В окошечки старинной горницы нашей столь знакомое небо, деревья, вытаявшая дорога. На дворе ещё кучи снега, лужи. Опять, когда вздумал, можно к службам ходить. Ведь полжизни я здесь пост Великий правлю. Пусть там, в Хотькове, «природа». Всё сказалось непривычным, не своим, незнакомым. И примениться я ни к чему так и не мог. Уж всячески я, усиливаясь пожить «в деревне», надевал на глаза шоры, старался видеть только «талыя тропинки» да грачей… Мелочная, ничтожная «житуха» туземцев сбивала все «настроения». Алчность, жестокость, эгоизм, торгашеская совесть, вражда, сплетня — вот чем живут в «милых» этих «деревенских» домиках.
…Как я не хочу про всё про это думать и писать. В конце концов, прискорбно это.
…Я хотел поглядеть на проталинки, послушать, как шумят весенние воды. Да ведь не будешь при водах-тех жавороночком на веточке сидеть. Надобно где-то по-вседённое житьё-бытьё править — пить, есть, спать, согреваться, работать. Надобен свой угол. А вот с этим-то всегда оказывалось тяжко-непереносно.
Вернувшись домой, в свои стены, к своей печке, сидя за своим столом, понял я, какое это благо — свой собственный угол.
Думается, если я не буду жить в Хотькове, то пройдёт время, и я снова буду мечтать… Очевидно: «Там хорошо, где нас нет».
…Как хорошо дома! Я один весь день. Братишко уехал в Хотьков. Грустно мне… Вечерняя заря глядит в оконце, из которого я гляжу на неё девятнадцать лет. Мерно тикают часы. За оконцем вода до полудороги. В ней отразилось вечернее небо. Потемнели углы моей горницы. Но светлеют ещё окна бледным золотом. Тихий свет лампады в потемнелом углу… Зосима и Савватий возносят свою обитель. «Свете тихий святыя славы».
Я всегда думал, что городской гам мне «жить» мешает. Пожил в деревне: там «ничтожность туземцев» мне мешает «живу быти». Не я ли сам себе «мешаю»?! Ей, так!
25 марта. Среда
День с ветром, облачный. Солнце помалу проглянет. Большие улицы просохли. В переулках булыжник мокрый, возле тротуаров ручейки. По дворам грязь малопроходимая со льдом.
Стаскался к поздней. Авось, думаю, не протает ли душевный-то лёд?.. Не по годам, пожалуй, равнодушие и эта вялость. Что-то мало сил и душевных, и телесных. Дух уныния, а отсюда дух праздности.
Поют: «Благовествуй, Земля, радость велию!». Я, видно, не Земля, не та Земля, которая начинает протаивать, которая благовествует радость говором ручьёв, пеньем птиц.
Я — куча мусора в углу двора. Пусть весна, пусть хвалят небеса Божию славу. Она, куча, куча и есть. Сказано: сила Божия в немощах совершается. А вот мои немощи далече мя творят от ясности, от радости Господней. Видно, смолоду надо было заготовку великую производить, каким-то образом силы духовные копить, чтобы, как немощи придут, было чем «силу Божию» ухватить. А я жил, как придётся, как попало. Стал под старость решетом дырявым. Как во мне силе Божией удержаться.
Есть художники, есть поэты Божией милостью. И есть диллетанты, самоучки. Последние — в лучшем случае — трогательны, но и маловыносимы. Я в богоискательстве своём вот такой диллетант-самоучка. Что-то слышал, до чего-то сам, своим умом дошёл, и всё-таки «диллетантизм есть любовь к искусству без взаимности».
Ни высшей, ниже средней школы в науке (да, да — науке!) духовного совершенствования я не прошёл. Что-то нравилось, чем-то увлекался, а школы не было. Время пропустил, пришли годы немощей телесных, иссякла и всякая «радость», которая вызывалась исключительно тем, что «младая кровь играла», но отнюдь не была показателем некоей «меры духовной».
26 марта. Четверг
Много лет проводил я пору Великого поста, пору предначатия весны в городе, из года в год бредучи к «ранней» или к вечерне, вылавливая«настроения» старых переулочков, вытаивающих камней старого города, ручейков, бегущих с какой-нибудь Ивановской горки. Старая церквица на обтаявшем бугре. Ряд старух у ограды, подставивших горбы вешнему солнцу… Уж сколько лет хожу я этими переулками к «мефимонам», «мариину стоянию» <?>, к «Вербному воскресенью», к «12 Евангелиям» …и к заутрене Светлой. И пусть замызганные домишки, а не «радонежския рощи». Эти домишки так ласково, после зимы-то, таращатся подслепыми окнами на солнышко. Обсохшие троттуары, омытые недавними ручьями, таявшими снегами мостовые ещё так чисты. Ещё нет пыли, ещё ютится по дворам, по углам остаток снега. Ещё так ясно, непорочно чисто небо над городом.
…Раным-рано бредёшь с железной клюшкой Подкопаевским переулком к «Предосвященному» <?> в конце марта. Лужицы захвачены утренничном, хрустит шелковисто ледок.
Мы с брателком всё грустим, что только тень прежних предпраздничных «настроений» и приготовлений осталась на нашу долю… А вот как в «деревне» пожили «в одном столе, в одном хлебе» с чужими людьми, тогда и поняли, что ихния «лампадочки», отобранные за долг иконы, ихния залитые «политурой и ханжой» «святки» и «масляницы», и куличи с диким ораньем песен, — всё это не наше, всё нам чужое. Как мы с брателком (ещё в «деревне-то» сидя) взгрустнулись, как поняли, что по-своему и у нас, в «городском» нашем быту, в старинном доме, в низеньких покойниках был по-настоящему светлый и добрый быт и светлые и радостные «настроения». То, что казалось нам в нашем «праздничном» быту слабым и (сравнительно) жиденьким, устоялось, как вино. «Мельзи́ млеко и будет масло».
Сегодня тихая весенняя пасмурность. Как бы перед дождём. На родине моей, на Севере так бывает, когда вскроются, пойдут реки… День такой задумчивый. Но светла эта задумчивость.
Здесь, «в городе», в кривых переулках, в старинном домике, в горенках моих с древними оконцами, полтораста лет глядящими на свет Божий, я корни пустил, и, по силе, зеленею, и помалу цвету.
«Хвали море, на берегу сидя». Хвали «деревенскую» жизнь, сидя в своём углу, глядя на природу из собственных окон. Здесь ты хозяин и собственным мыслям. «Хозяин что ступит, то дело найдёт». «Дома стены помогают». О, как верно!
В будущем году осенью сравняется 20 лет, как я в этом своём «низу» живу. Да в этом же доме, этажом выше, прожил я семь лет. Волею и неволею, хотя и нехотя, присвоился я тут.
Сколько здесь живало и сколько сюда прихаживало милых, незабвенных людей!
27 марта. Пятница
«Творца видимым и невидимым».
Век сей и мир сей ниже краем уха слышать хотят о существовании мира невидимаго. Между тем он и в нас, и вокруг нас. Например, Флоренский учил, что слово — это организм, как бы семя. Говорящий оплодотворяет слушающаго. В слушающем слово начинает жить. И это отнюдь не аллегория. Это акт таинственной биологии.
Разум церкви Христовой знает эту тайну. Учение церкви о Втором лице Святыя Троицы открывает беспредельныя глубины сущности слова как Логоса, а соотносительно (дерзну так выразиться) с сим Первым, вечным Словом, по образу Слова-существа божественнаго, живёт и слово, износимое от разума и сердца человека. Конечно, здесь существует великая разница. Бог Слово есть вечное Добро, творческое Благо, Любовь по существу. Человеческое слово есть также чудо, но оно может исходить и от Зла. И тогда оно породит в воспринимающем недоброе бытие.
В Писании читаем: Бог (Отец) словом сотворил мир. «Рече Бог: “Да будет свет” и стал свет». Тайновидцы, святые отцы, изъяснили, что Бог «Сыном создал мир».
Произносящий слово оплодотворяет слушающего. Это происходит через слух.
«Слыши, Дщи, и виждь, и преклони ухо Твое»… Неизречённое воплощение Слова, Сына Отчия произошло через слух Девы Пречистой. Ангел изглаголал повеленное Отцом, и Дева зачала, приняв слухом оное «радуйся». Таинственное «радуйся» было живоносно, могущественно, плодоносно.
Об этом, об этой непостижимой тайне говорит Златоуст в слове на Благовещение.
28 марта. Суббота
Живёшь, думаешь: вот ужо лучше будет… Увы, — всё печальнее становится. Всё под гору. В деревне живя, собирался всякий день весны переживать… Не до весны стало. Вернулись в Город… День-два веселились. Ох, не до весны, когда осень безотрадная в душе… Братишко изнемогает телом, изнемог и духом. Всё ему не мило, ни на что, ни на кого не глядит. Никого не слушает. Сегодня с утра срядился в Хотьково на завод ехать. Поглядит на часы: «Опоздал на поезд»… Опять поглядит: «И на этот опоздал…». Вслух стонет от сердечной тоски. Нет сил, нет… Я уж и добром, и лихом уговариваю. И обниму, и ругаю его исступлённо: «Ты-де работать не можешь, дак зачем меня в доски, в гроб сганиваешь?..». Он слова поперечного не терпит, и я не поддаюсь.
…Господи милостивый! Нет у меня ни света, ни мира в душе.
…Уехал братишко. Я работу разложил… А голову разломило: никакие пирамидоны не помогают… Папироса за папиросой, что смола в горле. А сердечной печали не может папироса-та приглушить.
Сквозь боль, сквозь очумелость, сквозь опустошённость и бессилие, как о чём-то далёком, вспоминаю… Как некий старец стал что-то часто плакать. Он объяснил свои слёзы встревоженным ученикам: «Плачу о том, что скорбей нету…».
Очевидно: высокой духовной меры был этот старец. А такого, как я, всяка скорбь с ног сбивает. И лежу в яме горькаго уныния. Ропщу на Бога, тяжко виню всех и вся. И уже устаю ждать, что придёт кто-то, подаст руку, выведет из гроба скорбнаго.
Насколько нечисто моё сердце и какая кромешная тьма обдержит его, можно судить по тому скаредному остервенению, которое приходит из силы в силу, если брат не признаёт моей правоты, не хочет слушать моих «обличений», не покоряется мне. Брат замолчит, а меня всё ещё трясёт злоба… Уж я знаю, что буду жалеть и каяться о сказанных словах, тем не менее, изрыгаю подлую брань. Наворочу гору скотской ругани, потом, обойдусь, разгорююсь, зажалею. А растревоженный, разорённый мною братишечко долго не может успокоиться, сделается совсем больным…
…Каин я, Каин! И часть моя с Каином. О, какое я скаредное ничтожество в сравнении с брателком моим, который не треплет языком о Боге, а просто доблестно, из последних сил тянет ярмо жизни, без высоких речений кладёт душу «за други своя».
Взял в руки книгу аввы Дорофея. Мне ли читать?! Всяка строка бьёт меня по лицу… Всякая неправильность человека, говорит авва, даже по отношенью к посторонним людям потемняет сердце.
..Аз же брата своего Авеля ежечасно убиваю. Ежечасно сам сатана играет мною и радуется обо мне.
30 марта. Понедельник
«Скажу крепче, сердцу легче». «Выскажусь, дак хоть на сердце не лежит».
Ладно, ежели у «собеседника» сердце лёгкое. А если он тебе скажет: «Ты своё сердце тешишь, а моё гневишь!».
…Мы, теперешние люди, сло́ва не терпим. Мнительные, растревоженные. Чуть что не понравится и — вспорхнём, как бензин. А там и пошло до потоло́ку. Без сердитости ругаться могут только здоровые, ровные, весёлые люди. Теперь таких днём с огнём не отыщешь. Заболели да померли здоровые-те. Остались больные.
Разоряясь на болезнаго моего братишку, лепя слово на слово, заведомо знаю, что буду жалеть. Расстраиваясь на митинских «хозяев», знаю, что лучше, полезнее, достойнее сдержать расходившееся сердце, удержать язык. Ан, нет, — точно с крутой горы качусь, язвлю и язвлю «неблагодарных»…
А к тому же М. не горестно ли на родителей.
Но, вот, как тут быть: хотьковские «хозяева» и «невестка» к тому же моему братишке смело предъявляли беспардонные претензии в мелочах, которые не могли их касаться, а братишко этим болезненно шокировался.
…Может, я за себя и стерплю. А уж братнюю обиду прощать грехом почитаю смертным.
Знаю, что, например, у аввы Дорофея всё на пользу, всё на спасенье. Всё у него врачевство, всё исцеленье. От всякой болезни душевной врачевание.
Но, как подумаешь, с какого бы конца начать лечиться, так ох! Всё одно, что полон рот больных зубов и все надо лечить, а иные рвать… А всё запушено годами. В зубную больницу ходить далеко… Да зубы что! Роза Марковна и вылечит, и новые вставит. …А вот совесть мутная, сердце нечистое… тут легче из керосина розовое масло сделать, дугу распрямить. …Всякие страсти с сердцем моим, как мука с водой, сболтаны. Попробуй, раздели теперь муку о себе, воду о себе.
15 апреля. Великая Среда
Царствия вне затворённая, уныло плачет душа. Тошно ей в житухином склепе. Украшенного чертога хоть не видит, подслепая, но знает, что он где-то есть. Навыкла скитаться в говенном рубище, но просит брачных одежд, а купить не на что. «Се Жених грядет» — где-то, кого-то зовут… Горегорькая, разнесчастная, нищая душа моя прислушивается: не мне ли стучат? Не меня ли зовут? Нет, не в мою дверь стукнули. Не меня позвали. Некому ко мне прийти. Давно я, душа, на пиру-то не бывала. Отвыкла, ослабла, обносилась, опустела.
«Се стою при дверях и стучу». Господи! Я как тряпка половая, все полы мною вымыты, все пороги обтёрты… Уж сил нет, радости нет побежать, поискать Тебя.
17 мая. Воскресенье
И праздники прошли, и весна пришла… Живу какой-то опустошённый. Ничто меня не веселит. Здоровьем, силами и всем оскудел.
Один дни-деньские сижу в своём подвальце. Братишко таскается на работу. На полсуток уедет… Он расстраивается, что я «не на воздухе». А я нисколько не думаю и не хочу «на дачу»-то. Одна у меня дума: как скудости нашей помочь? Вишь, всё дума, а не дело.
Братишко устаёт до упаду. Это время, мало не всякой день мотался за пятьдесят-то вёрст. За злосчастные гроши-копейки. Не над чем ему порадоваться. На меня-то глядя, только всплачешься. И некому нам печать нашу поведать. Ведь и к знакомцам-то: сегодня ты с печалью да завтра с нуждой… кто твою унылую рожу рад будет видеть?.. Ну, думаешь, ты никому не надобен, так и тебе никто не нужен.
Седьмой месяц пошёл, как не видел я малютички Мишечки. Через восемь дней ему два года.
Войду в закут, где он жил прошлый год, и печаль меня за сердце возьмёт. Помню, Мишуточке ещё году не было, заглянул я к нему: тёмный у них закуток-то. Зима была, еле брезжил свет в оконце. А Мишуточка один сидит в широкой кровати. На нём белый кукулёчек, Поглядел на меня, и личико его всё просветлело радостной улыбкой. Как луч солнца засиял в подвале, — эта несказанно, неизъяснимо светлая улыбка милаго, ненагляднаго деточки.
…Ползать стал. Скорёшенько, шлёпая ладошками, переправится через порог в нашу комнату. И рученьки протянет: возьми-де…
И картинки, которыя он со стены любил снимать, и коробочки, которыми он играл, всё на месте. А милаго, ненагляднаго ребятёночка нет в моих глазах. И не знаю, когда увижу, когда голосок его услышу. И увижу ли?
Гостинчик послать, и то не соберусь с возможностями. Вырастет Михайлушко, не будет меня знать. Никто нему и не расскажет про старика, который так нежно его любил.
Ладно и то, что хоть родители его перестали расходиться да разводиться. Вот уж где горе-то меня хватало и гнуло, когда «развод» да «расход», иных слов всю зиму не было у Мишуткиных родителей. Как «она» без отца своих сыновей вырастить думала? (и думала ли, хоть каким местом?) …Отец-от молод. Для него ещё женщина-жена всё заслоняет. По молодости лет не знаете ещё, что во вторую половину жизни, особенно к пожилым годам, и, далее, к старости, сыновья-то единственным смыслом жизни явятся. Теперь, негодуя на жену, упустишь сыновей, после страшно скажутся последствия такого поступка. Думается мне, надо перетерпеть характер жены из-за счастья иметь сыновей. Они всю жизнь отцу своему осветят.
О, какая великость для отца, для матери дети И как безмерно, как несказанно важно, чтобы дети вынесли из родного гнезда запас света и тепла на всю жизнь!
Всякой отец, всякая мать должны написать на сердце своём безсмертныя слова великаго писателя: «…из дома родительскаго вынес я только драгоценныя воспоминания, ибо нет драгоценнее воспоминаний у человека, как от первого детства его в доме родительском, и это почти всегда так, если в семействе хоть только чуть-чуть любовь да союз. Да и от самаго дурного семейства могут сохраниться воспоминания драгоценныя, если только сама душа твоя способна искать драгоценное» («Братья Карамазовы» Достоевского).
19 мая. Вторник
Сглазил я, старый пёс, мирное-то дело, написавши, что, де, перестали молодые наши разводиться. Ещё не устала мучить человека эта<зачёркнуто>. Коту какому-нибудь готова бросить детей под ногу. И не страшится, и не ужасается осиротить детей, сделать их безотцовщиной. Вот дак <зачёркнуто> досталась бедному Михайлу. Я думал, эта баба просто неуживчива, просто злая, просто глупая и мелочная дурра. Очевидно, она и дрянь по существу.
…Я думал, всё уладилось. Отчи́шко Мишка стал часто ездить к сынишку Мишке и Олешке. И опять, видим, беднягу чернее ночи. «Паки пляшет Иродиада, паки просит на блюде главу… Михайлову». …Не хочет видеть <зачёркнуто>, что от Михаила тень одна осталась. Мучает человека несыто, неустанно, неутомимо.
«Пришедшу за запад солнцу, видевший свет вечерний», опять облился я слезами: увижу ли я когда маленькаго мальчушечку Мишеньку! …Отемнели углы комнаты, тихая вечерняя заря глядит в оконце. Высоко в небе свистят стрижи… Свете тихий святыя славы… Что же мне так больно и так трудно? Ведь я уж давно ничего не жду и ни на что не надеюсь.
Давеча Михайло …с трудом из себя выжал, рассказал, как супруга его опять обремизила, на службу к нему прилетела, негодно слушать что ему отлепортовала. В эту пору ребятёнок чей-то у оконца встал, как есть маленький Мишуточка. Не морщусь сижу, а слёзы бежат. Михайло так растерянно глядит на меня и братец на меня кручинится: «Что ты, как баба, всё около слёз сидишь?!».
Что же это: всяка радость моей жизни в печаль претворяется. Уж не думал я и не чаял, что у Михайла столь горестно семейная жизнь повернётся. Как будет возрастать миленький, маленький дитёночек Мишуточка и этот, ещё двухмесячный Олёшечка?
Ветер сегодня сухой весь день. Липы, через дорогу, шумят молодой листвой. Песок с мостовой летит в окна. Девять пробило. Писать <писа-то?> не видно. Братец уехал в Измайлово. Может, там что-то поживём.
22 мая. Пятница
Гроза сегодня с ветром-тброком, с громами, с молоньями, с проливным дожжинушкой до вечера гуляла, мыла грязно-ёт город. На неделе все дни были жаркие. Лишь дома сидеть полдела, а братишку досталось до истомы, до изнеможения. Теперь самое светлое время. На родине и ночь не живёт ни единаго часа. Здесь в третьем часу пополуночи зачнёт светать. Братишечко с завода приедет в первом часу ночи. С ужной, с тем да с другим, всё уж до свету не повалимся. В три часа воробыши вовсю чирикают. Ласточки дольше спят. Оне и уснут поздно. Воробьи давно повалятся, ласточкам ещё надо на потух зари посвистеть да полетать.
* * *
Силом меня братец в Измайлово выволок Как корову на баню тащил. А против города хорошо здесь. День был бессолнечный; облачно без дождя, с летним ветерком. Отдыхаю (не знай, от каких трудов!), сижу в тишине, в спокое, «на воздухе», а братишко уехал на сутки в работу. Ему не надо отдыхать.
Сейчас время к ночи, за переулком играет гармошка, завизжат девки, залают собаки… К ночи приусилился ветер. Звук напоминает родину. Там в летнюю пору чуть припадёт морской ветерок, и рамы уже скрипят. Их наружу, на ремешок подвязывали.
Я любил бы вот так один-то сидеть. Думу думать да списывать… Только думы-те печальные: братишкино нездоровье меня сокрушает. Чуть в Хотьково съездим, кашель усилится.
Кабы эти мои записи были письмами к кому-то… А о себе, для себя… унынность свою, сто раз одно и то же — не для кого, не для чего. Сам для себя больно не занятен, не стоющ, не значущ.
Любовь без дела мертва[60]. Жалею брателка единственного. А что пользы в моём сокрушеньи? Вот горе меня об этом и сушит.
Когда я был помоложе, то внешние явления и предметы, имеющие, так сказать, общий интерес философский, поэтический, идейный, художественный, оказывали на меня сильное впечатление. Я устремлялся к бумаге, к перу, чтобы записать иногда мгновенное переживание, настроение, сделавшее меня счастливым. Бывало, я никогда не записывал «ума холодных наблюдений, ни сердца горестных замет». Я хватал перо, чтобы занести внезапно схватившее меня радостное, счастливое настроение.
6 июня. Суббота
Четыре дня пожили в Измайлове. На день пришли домой да я и заоколевал. Сейчас ничего. Лето сей год стоит благоприятное, в разсуждении произрастанья овощей. В Измайловском доме у нас на мансарде света, воздуха много. Но как-то присвоиться не можем. Комната долго была в запустении. Пахнет нежилым. Обломки мебели. В Хотькове я давно не был. Всё на брателка взвалил. Совесть грызёт. Нехорошо.
У Михаила с женой не добро. Враждуют. Он не ездит туда. С горя выпьет, плачет о сыне: «…как вспомню его голосок…».
18 июня. Четверг
Память вовсе никуда не гожа. Не могу вспомнить — в воскресение ли, ли в субботу опять в Измайлово приволоклись. Жду братишка, засветло сулился быть, а уж ночь… И часов не знаю. Сижу как филин. К ночи комары одолевают. Время всё без дождя. Ветры бухали бедовые. Я сижу как бык в стойле, брателка и вижу не всякий день. Всё в работе, в беготне. Печаль меня съела.
У Михайла с женою так, видно, врозь всё и пойдёт. Человек молодой: не погуливать ли начал? Блядей не искать. Что шаг, то блядь.
Горюшко мне, как я о малюточке Мишуточке вздумаю. Уж, наверно, говорит что-нибудь. Семь месяцев его не видал. Как ножонки его топочут, голосочка его не слыхал. Хоть бы голосок услышать…
Где услышу ребятёнок заплачет, всё умом-то туда, в Жаворонки лечу. Хоть бы около плетня постоять, послушать. Милая моя улыбочка, весёлая усмешечка, ненаглядное дитятко, любименький мальчишечке На четыре дня, 24 ноября увезли и семь месяцев нету. Увижу ли когда? На отца-то его дивлюсь: как сердце не рвётся сына, детище своё кровное поглядеть. Вишь, с бабой враждует, баба оскорбила. А сын, дитя безпомощное, безответное, знать, на третьем плане. За месяц конфеточку не свёз ребёнку. И знает, что никто не свезёт. Михайло говорит: я несчастен. А и Надежда не в радости с двумя-то ребятами. Что она думает? На что надеется? Как будет двоих детей подымать? Много она с отца судом-то получит?.. О, горе!
…Ночь, тихо, комары поют. Видно, не приедет брателко. Час какой не ведаю. Рассвет забрезжит, значит за полночь, тогда повалюсь.
Весь день я на воздухе, на балконе, а голова всё худая. Уж ни природы, ни облаков не гляжу, не слежу. Недостатки да недохватки замаяли.
Всякая талантливость, при неумении устраивать свои дела, ничего не стоит. О, как бы я хотел брателка от хотьковской-то работы избавить, чтобы не выматывать ему остатки здоровья и сил с этими поездками.
<Август?>
Теперь, вероятно, по привычке, я продолжаю вести «диариус». Но узок круг моих переживаний. И «пою уныло».
…На дворе непроглядный дожжинушка. Осень круто подошла. Ночи холодные, утра с туманами. Слышь-ка, в сентябре сулят снег. Совсем как у нас на родине…
«Счастье не вокруг нас, а в нас», красота не вне нас, а в нас. Внутри тебя не станет творческой радости, так и, скажем, красота природы не поражает душу. Не до того…
А добра и мудра пословица, что-де дома и стены помогают. Невзрачно у нас! Полы прогнили, потолок и стены покоптели, мебелишки нету. Обихаживать некому. А всё своё тут, своё, хоть в этих невеликих аршинах. Сколько тут пережито, передумано. Сколько переговорено… Ино «своя печаль чужой радости дороже».
<Сентя6рь?>
У нас на родине уже и август месяц в осень кладут. По здешним местам август — ещё лето. Ино теперь и по-вашему, и по-нашему осень пошла…
Сколько горькой печали, где мы, старики, чаяли видеть молодое счастье, молодую жизнь, так всё исказилось, избезобразилось.
Каким лучезарным, добрым, ласковым светом озарены для меня мои воспоминания об отчем доме, о родной семье, об отце и матери. Эти воспоминания, точно благословенны, на всю жизнь.
…Добро, добро читать книги, которые книги годны-то тебе. Ты тогда себя человеком числишь, когда утверждение какое-то имеешь, когда пишется тебе, когда стоющее хоть помалу накапливается. Иное — стоющие мысли проносятся в голове, но не подвизают руку к писанию. Неохота взять карандаш. Уныло созерцаешь себя в такие дни. Не люблю жить бесполезно. И много дней так-то прошло…
И вот как же ценить надо такую книгу или такие книги, которые не только мысли в голове рождают (воистину, книги эти живые, и живы их словеса, как семя чистое, жизненное, благопотребное), но и руку к писанию подвигают. Настолько насущны, живоначальны, живодательны, настолько сильны, могучи слова этих книг, что даже мой дух, мнилось — невсклонно упавший, давно поникший, заботами, неисправностями, тревогами, страхами, болезнями дух угнетённый, эти книги, то есть мысли, идеи, в них заключённые, будят, подымают, зовут, окрыляют, живят…
И вот ещё мысль мелькнула: а для чего, на какой предмет, для кого пишешь или записываешь, и записываешь такие и всякие свои мысли. Не знаю, для кого. Опытные и высокие, достигшие уже меры < 1 нрзб>, хоть сколько преуспевающие, только улыбнутся этим строчкам.. Да ведь и сам я сознаю, что это всё «говор водный», пена, на воде сбиваемая. Все эти мои описания ощущений «радости» суть «восхищение недарованного». Это всё не на деле, не отдел слова. Всё это самообольщение Потому самообольщение, что при всякой даже тени страха всё, как дым, рассеивается, без остатка. При тени страха готов я от всего отказаться, малодушный, слабый человеченко.. Ежели со страху не сотру этих листков, да попадут они настоящему человеку, дак пусть он знает мою (достойную меня) эпитафию: <1 нрзб>. Это про меня сказано. И о сих до зде
Но почему же всё-таки, заведомо зная, — думаю, и люди знают, и лучше меня знают ничтожество и бесчестность мою — у многих достойных в долг взял и не отдал (в долгах всяко замарался), я всё-таки пишу и люблю сквозь все гнетущие заботы это веселье в себе. Потому что единственно стоющим (сам-то ничего не стою) считаю это на земле, единственный смысл жизни в этом вижу. Единственную правду, единственный смысл жизни…
…Вот что охота отметить. Когда б ни касались сердца моего словеса сии: Киев, Киево-Печерская лавра, всегда слышу старый стих — «В небе тих вечерний звон, вы откуда собралися, богомольцы, на поклон?..»[61]. Всегда, очевидно, виденная и запечатлевшаяся на сердце (а умом забытая) картина-изображение, каким-нибудь богомольцем занесённая к нам на Север: на фоне вечернего золота… как бы город сказочный: храмы, пещеры, древа… золото, киноварь, охра, зелень… И что-то всегда тётушка моя о своей тётке рассказывала, кто-то «ходил (из семьи) в Киев». И вот думается, чувствуется: отозвалось что-то раннее, золотое в душе, когда весною увидел я в Лит. музее лубочные, столь преукрашенные изображения Киево-Печерской лавры… Я не знаю, как там было в действительности и что там было. Но я знал и хранил в душе и через четыре десятка лет пронёс в душе небесный Град, старый Киев. Не малороссийский, а как бы некий Китеж, недосягаемый, святый. Старый Киев надо мною в беспредельной вышине, где сияют киево-печерские святыя.
12 сент. Воскресенье
Любо уму в этом краю. Житейскую заботу и всяку болезнь преодолевает и покрывает здесь свет душевного любомудрия. На одной чашке душевных весов привычная печаль. Но красота кладёт на другую чашку своё ликование, и легкими становятся твоя печаль и воздыханье.
О чём же ты ликуешь и что твоя радость?
Потому, что прекрасен русский пейзаж Прекрасен рисунок вот этих ёлок Мы радуемся прекрасному зодчеству, ваянью, живописи. Шатры этих елей — живое чудное зодчество. И какой музыкальный ритм в этом строе монументальных елей! Чуден рисунок хвойных многоярусных паникадил. А цвет и тона этой нерукотворенной живописи неповторимы рукою человека.
13 сент. Понеделок
Осень стоит хорошая. Неделю дул север; солнечные холодные дни. Сегодня ветер сменился, натягивает тучи.
С перьвых чисел сентября были утренники; иней был, кругом трава заиндевела.
Мы от морозу и убежали сюда к самой Воре. Утром, как отрубит коровий пастырь, все уж на ногах. Подымаемся и мы, непривычные к раннему вставанию. Я отыму у брателка вёдра, иду по воду. Дорога круто бежит вниз. На кустах лист пожух. В тихости попевает оставшая птичка. В низине у речки ещё туманистый ночной холодок С водой-то в гору вздымаюсь, всё остановлюсь да огляжусь. Далеко на пригорках желтеют сжатыя лож, зеленеют полоски ржаной озими, синеет дальний лес. Иной час, иной раз и присвоится к этой светлости и благой свободности не могу. Душа-та повадилась помаленьку взглядывать, несвычно ей во все глаза… Но тихая красота русской природы вдруг посветит уму: и, дивяся сам себе, хвалишь эту светлость.
14 сентября. Среда
Весь день сырой туман. Дождя нет, а мостовые и тротуары влажны, блестят. Не яснит, так и холода такого нет.
17 сентября. Пятница
В час литургии, когда возносится слава лазурному царству Отца, Сына и Духа, ведь не вспоминаешь ты истории богослужения, а сердцем хвалишь Вечнаго, славишь Его, Единого.
Что такое красота?.. Необъятно пониманье ея. Ум приводит свойства Бога: Дух, Вечный, Благой… Изначальная красота — это красота природы и красота человека, лица человеческаго.
Почему вдруг обрадуется художник, поэт, смотрячи русскую «скудную природу»? Потому что внутренния очи видят то, чего ещё не разумеют гляделки в очках.
19 сентября. Воскресенье
Сейчас гляжу на дальния холмы, на ближния ёлочки. Вещественность их отнюдь не кажется тяжёлой по отношению к «невещественным» небесам. Но эти ёлочки, эти лесистыя холмы, их нежно-чёткий рисунок и есть рама, благодаря которой я не теряюсь в беспредельности моей картины, то есть неба, но утверждаюсь и владею этой картиной.
Таким образом, картинность неба как на подносе подаёт нам земля.
В свою очередь, «красота-живописность» земного пейзажа существует только благодаря небу-свету.
«Земля бе невидима, дондеже сотвори Бог свет».
27 сентября. Воскресенье
Вчера, в канун Савватиева дня первый раз в этом году шёл снег. В Городе белыя мухи мелькали с дождём, таяли на лету. В Хотькове снег лежал весь день до вечера. Сегодня холодно, пасмурно. Оконце моё ещё не замазано. Тянет Север. Вчера топил в первый раз, а давно бы пора. После 20-го сряжаемся в Хотьков, может, и зимовать там будем. Остаточныя силы отымает у братишка ежедневная езда туда.
Оговорил погоду-то: дождик тут как тут, мукосей. С четырёх часов у окна читать-писать не видно.
4 октября. Воскресенье
Дни-то мрачны стали, мраковидны. В полдень разве день-от пошире взглянет. Грязей больших нет, хотя мостовые худо просыхают. Дождей, вишь, с неделю не было. В ночи маленько, украдкой поморосит. С Покрова озябный ветер поднялся.
С деревьев остатние листья падают. К вечеру в воздухе тусклота такая холодная.
О полдни день-то похаял, а в два часа светло стало и читать видно. А холодком от оконца потянуло. Дороги повысушило.
15 октября
Из пятого в десятое проглядел запись этой тетради: всё печаль да уныние. Всё будто про больной зуб, одно и то же. А ведь никому до чужой печали дела нет. Один в мире человек у меня есть, для которого моя печаль есть его печаль. Но прискорбно мне его повседневно и повсечасно печалить. Порадовать бы хотелось. Ему и жаловаться не надобно. Он по морде моей видит, что я всегда в унынии прискорбном.
А и как мне не унывать: глазишки еле свет видят. Хотя… и что уж унывать, — к шестидесяти подвигаюсь. Нагляделся уж на свет-то Божий. Бывало, один я любил посидеть, над книгой подумать. Теперь читать не могу. А думы безотрадные. Кроме брателка, никто не придёт, не разговорит, не уведёт печальных дум.
Пять часов, смеркается. Небо сегодня не столь густо спелёнато. Ветер холодный как будто. Мостовые пообветрели. Галки сегодня перед сумерками пролетают над городом, кричат. Знать, по-за городом холодно стало.
Маленького Михряюшки, знать, мне уж никогда не видать. Как я поеду к чужим людям, когда отцу родному туда не входно. А когда Михряюшка сам будет бегать, или ездить куда захочет, меня уж не будет в живых. Скоро год, как не видел я милого детёничка и уж боль эта стала притупляться. И эта скорбь, очевидно, стала или становится в ряд и в лик с другими печалями моей прискорбной жизни. Радостей у меня нет и забыл, когда были. А печаль знает где я живу. Печали давно ко мне дорогу проторили.
Да я бы не печалился о своей судьбине злосчастной. Тошно мне близкаго человека в печали держать. Сердце-то в кручине, дак башка-та ничего на пользу сдумать не может. Руки за дело не принимаются.
20 октября. Вторник
Теперь всё в пятом часу провожу братишка на работу то в Хотьков, то в Репихово.
Трои сутки уж снег лежит, и не таял: подмораживало. Сегодня дороги стоптаны: каплет. Пять часов уж глубокия сумерки. Облачно. Галки носятся над домами, в сумерках уж не видно их, только слышно, где-то в высоте будто неизсчётное множество фарфоровых чашечек побрякивает одна о другую. …Вечерния сумерки, белый снег по дворам, у заборов, чёрныя дороги, галочьи вечерние голоса… Хорошо!
В деревне ещё где ездят, в колеях грязно. Но уж братец вчера из Репихова пришёл — калоши чистые. Сейгод рано зима-та. Наверное ещё растает.
Зима… Как будто я этот год и лета не приметил. Всё больше в городе сидел. Подумать: с Пасхи в деревне не был. …Нет, был весной. Шли с брателком — ромашки, кашки благоухали, птицы пели. Май был. А в Измайлове, — какая там природа.
Вчера узнали, отчишко весть принёс, что Мишечка не слышит на одно ушко. Должно, с той поры, как он корью болел… Эх, воспитатели, бахвалы спесивые! Я‑ста, да мы-ста, а ребёнка хуже чем в дикой деревне запустили. Где же замечить, что ребёнок глух, когда с мужем надо воевать, дальних и ближних со свету сживать.
…Голубчик мой маленький, ребятёночек миленький. Светлая улыбочка, весёлая усмешечка. Вербочка пасхальная, веточка весенняя. Теперь несбыточной мечтой кажется его увидеть, голосок его услышать. …Подумать только, что он рядом жил… Теперь вражда будто стену высоку возградила, будто ров глубок ископала.
22 октября. Четверг
Вторые сутки дожжинушка мелкий, как пыль мокрая, и с туманом. День худо глаза-те приотворит, да и смеркнется. В четыре часа у окна читать не видно. Холодно, слякоть, мостовые отблёскивают. На деревьях уж ни листочка. Холодно, мокредь, дак и галка-воронка во весь день не прокаркнула. Грязинушка, а братцу хоть плыть, а в деревне на работе быть.
Но сумеречные тона одиноко-задумчиваго, молчащаго с людьми дня прекрасны. Летния общепонятныя красо́ты олеографичны, лубочны. Летним днём вдосталь налюбуешься. А октябрьский-ноябрьский день недолго на тебя глядит, мал час гостит. Он ничем тебя не подкупает, испытно, взглядом спросит: «Симон Ионин, любишь ли меня паче сих?». Пока ответишь, его уж и нет.
Летний день, он любимец публики, он у всех имеет успех. Летний солнечный день — баловень. Это румяный, завитой, раздушенный красавец, модная картинка. Вся «широкая публика» с ним в сад гулять идёт; все его чмокают, всем он на утеху.
А этот холодный, сосредоточенный в себе, несчастлив в любви. Он сам по себе, он незнакомец. Не ловит улыбок и взглядов. Проходит, опустив глаза — лучше любя не иметь, чем иметь, не любя.
26 октября. Вторник
Сегодня яснит. Днём проглядывало солнце. Холодно. На вечернем, ясно догорающем закате, как на фарфоре, как будто тонкой кистью нарисованы деревья, ветви. Осень… «Давно ли» была весна? Проходят дни, годы. Всё те же низенькие оконца и глядящая в них вечерняя заря. Мерное тиканье часов.
…Сколько было намерений, сколько надежд! В жизни я любил украшения. А украшать-то и нечего стало. В землю путь близок, а на небо крыльев нет. Художная душа, я из бумажек лазоревых да золо́теньких крылья-те клеил. На словах жизнь провёл. Баять да приплакивать был горазд. Но «Ерёмины слёзы по чужом пиве льются». Замашки были, а не взмахи. Тянулся к чему-то, устремлялся, а всё сидя на месте. Как баржа с товаром, весь век на мели. Но баржа может ли сама с мели сойти? …Никакой пароходишко баржу-то не зачалил да с мели не сдёрнул. А уж её песками заметало и товаришко в ней подмок
17 ноября. Вторник
Больших морозов ещё не было. Холода вперемешку с мокром. Вчера вечером вдруг оттеплило. Сегодня мокрый снег подносит.
Этот месяц живём ничего, хорошо, без нужды. Я играл в платных спектаклях. Приглашает воронежский антрепренёр на восемь разовых. С одеждой только никак не справимся. Без неё эстраднику нечего делать.
В четыре пополудни уж темна́ет. Галки кричат; небось к теплу. День преподобнаго Никона. Как просит душа-то хоть малаго покоя и мира! Пускай подмостки театральные хлопотливый заработок. (Мне пятьдесят пять, а уж, видно, старик!) Но ежели б чаще под ногами подмостки-те чувствовать! Уверенность оне дают. Когда-то были дела, выступал чуть не всякой день. Теперь забывать стали старого паяца. Не в моде стиль Ивана Фёдоровича Горбунова.
В Михайлов день, не бывшу Мишке дома, прилетела «невестка». Пофыркала на братца, милостиво подала мне ручку, убежала.
Чувствую я: не видеть мне маленького Михряшечки. Второй год пошёл, как я его не вижу. Отец с матерью разойдутся и, — не по чему встретиться. Может мне и легче не видеть. Я год об этом дитёночке ревел. Людям на смех.
25 ноября. Среда
С Веденьева дни, с субботы, по Александров день Невскаго три дня дождило и снег без остатку сгонило. А в понеделок же, к ночи, одним часом ветер сменился; заморозило, высушило. А снегу нет. Братец на работу бродит по мёрзлым бугирям. Всё бегом да бегом. Домой придёт — отдышаться не может. А ему нельзя бегать. Вторую зиму кашляет тяжело. Сколько работа, друга’ столько гулянка эта, попажа на поезда ночью меня-то вконец удручила. Не по силам ему, не по здоровью, не по годам.
В Александров день с эстрады вякал два часа. Публика — художники. На улицу-ту вышел: поносит меня. Да… «песни пой, избу крой, а шесть досок паси». Худой стал я. От силы на сотню публики меня хватит, а уж на большой сцене опасаюсь. Боюсь, что с воронежскими гастролями одни разговоры. Антрепренёр речист, да…
По коридору соседский мальчуган бегает. В Михряюшкиных годах (трёх годов нету!). Всё прислушиваюсь: будто Мишуточка кричит да лепечет. Только этот нелюдимый, сердитый какой-то дитёнок. А тот всё с улыбкой. Так бы и поглядел, так бы и послушал; так бы и прижал к сердцу мила-го, маленькаго Завлека́нушку, светлое моё улыска́ньице, радостное усмеха́ньице.
С желанием прочитываю об Отцах четвертаго века. Бесконечно вели-чавыя образы, несказанно трогательные. С волнением следишь это море жизни, столь отдалённой. Чудишься и любишь их, великих, дивных. А отложил книгу и… уж как бы фрески древния соглядал. Прекрасныя, гениальныя, но… о как давно это было! Нет силёнок связать и применить к теперешней жизни.
…Вервие ума кратко, не достаёт глубин тех.
На дворе морозит и ветер.
19 числа память была Филаретова. Я забвеньем утерял, не вспомнил. Беспамятен стал. Так вот и упускаю силу и угодье дня. Дни богатые проходят, а я скудаюсь, нищенствую разумом своим.
Но и взять-то от богатства и силы дня уж нечем стало. Опустел, ослаб, опустошился человеченко убогий. Мимо доброт и красот тех бреду. «Пропали силы, притупился взгляд».
6 Декабря. Воскресенье
В канун Николина дни первый большой мороз взялся. А снегу ни порошинки. Бесснежье, слышь-ка, широкое повсюду. Бывало, смолоду мы ничем звали мороз-от. Теперь, как зима, так и печаль. А странно здесь: речки сковало, земля как железная, а белости зимней нету.
Я не вижу природы-той: дён с десять за калиткой не бывал, да и на крыльцо не выкуркиваю. То кашель, то поясница, то ещё незнамо что. Не по годам немогута пришла. Без воздуха и голова всякой день болит. Порошками опился.
14 Декабря. Понедельник
После Николы поднесло снежку, накрыло инде как бумажкой, да и опять нету. Морозов нет, а холодно. У меня и без морозу сердце вызябло. Неможется. День бежу, да два лежу. С утра болит голова. Днём пошевелюсь с чем ни то: комнату приберёшь, полено разлучи́нишь, и — полежать надо, сил нет. Хуже стогодовалого старика. Братишко надо мной тужит. Я отговариваю: ахал бы дядя, на себя глядя. Он с двумя-то работами до краю добился. Осенью бродил, в грязи тонул. Теперь о голый лёд колотится.
О маленьком Михряюшке год плакал я слезами, мало не всякой день. Теперь перестал. Заговорят о нём, толконёт в сердце печаль… Всяку болезнь, печаль и воздыханье надобно и должно мне за веселье почитать: из болезней сердечных тех ожерелье паять и тем украшаться. То уж надёжное украшенье: никто не отымет.
У жильцов есть маленькие ребятёнки, забавные, а… всё не то, всё не оно, не Мишуточка. Но сотворил рядом со мной маленький Мишуточка. Открыл мне сердце «ключиком таинственным». Бывало, не глядел я на малых, теперь нежность явилась. Милое дитятко: пустошная и скаредная злоба пуще бури-непогодушки отнесла тебя от нас. Воистину, — нет зла против злобы женской! О, злоба женская скаредная, мелочная и подлая!
С воскресенья, 20-го, зачнутся предпразднества. «Просите, говорит, и дадут, ищите и найдёте, стучите и отворят»… Вишь, просил-то я только языком для балаболу. А искал только похотей лукавых. А стучал я как барабан: к старым-то своим годам вижу, что не вера у меня была, не взысканье Бога, а суетня около. Неиграемым играл весь век. «И хочется, и колется, и блудня не велит». Такие, как я, только треплют имя Божье. Хулится оно такими, как я, а не славится. «Талант» этот мне был отпущен, дан. Я им как игрушкой играл. Как погремушкой баловался. Писанья, минеи, чины, службы, посты, праздники… И я, как попрыгунья-стрекоза, вокруг да около: ах, красиво, ах, поэтично, ах, возвышенно!.. «Лето красное всё пела, оглянуться не успела, как зима катит в глаза…». Старость-та подходит, и вижу, что не на деле, а на баснях век-от проводил. Я сделал для себя игрушкой-забавой то, что есть смысл жизни. И вышло: «отцу-матери бесчестье, роду-племени позор». А уж «зима катит в глаза», то есть нечувствие, уныние, упадок сил душевных и телесных. А к яселькам-тем подползти бы да припасть бы, скоро, уж скоро пастухи-те услышат: «Слава в вышних Богу, и на земле мир». Нежность, говорю, к детям Мишечка во мне ключом таинственным отомкнул.
…Младенец Вифлеемский, Младенец миродержавный, дай к Твоим яслям припасть. Нет иного счастья, иной радости. Убогий вертеп, убогие ясли… Младенец Божественный, Ты с нами. Младенец прелюбимый, свете миру, мир Твой даруй сердцу моему! Свете беззакатный, солнце незаходимое, Младенец предвечный, Дитя пречудное, Дитя вожделенное, к яслям Твоим припадаю, перед Тобой плачу. Дивно безмолвствуя в яслях, Ты слышишь нас.
30 Декабря. Среда
«Зимы ждала, ждала природа — снег выпал только в январе»[62]. Сейгод так и получается. Ежели выпадет снег-от. На второй день Рожества постлало тонко-белую скатерть. Через день по городу и ту сгонило. Вчера опять в бумажный лист напало. Подморозило. Ночью я вышел во двор. Месяц высоко стоит. Белый дворик сияет снегом… Почудился я и подивился. Забыл уж об этой чистой красоте. Как будто давно это всё было и отошло невозвратно. Потому я и болею душой и телом, что лишился чистоты, тишины, прозрачности и светлости природы.
Не вижу природы, не дышу ею, утерял ея светлое виденье и знанье. Зачах, выдохся я в камне, в подвале. Не дышу воздухом, не вижу простора.
[60] «Се Жених грядет в полунощи» — Тропарь, поющийся в первые три дня Страстной седмицы.
[61] Строки из стихотворения АС. Хомякова «Киев» (1839).
[62] А.С. Пушкин «Евгений Онегин», гл. V.
Комментировать