1960
Завтра Афанасьев день (18 января с/с).
У нас «на Полунощных странах», после кромешной ночи в первый раз забрезжит утренняя заря, так что и сальные светильни, по избам, погасят о полдни.
Брателко мой любил пословицу: — «Тёмна ночь не на́век».
* * *
Снеги белы пали на море, покрыли всю Русскую Землю. Время за полночь. Тих и бел весь город. По оконцам преизящные морозные узоры.
Со времени детства остались у меня в памяти некоторые строфы греческой песенки: «Мама, мама, почему ты о умершей так грустишь? Наша Зоя в лучшем мире, ты сама нам говоришь». Мать подтверждает, что Зоя в лучшем мире. Но тут же плачет… ибо нет «в лучшем мире ни цветов ни трав душистых, ни весёлых мотыльков».
Песенка весьма наивна, но, когда представляю я себе милого моего Толюшку, такого простого и весёлого, трудно мне применять и прикладывать к нему торжественные слова молений и песнопений.
И это, во-первых, потому, что в моления об отошедших в мир иной, насовано это слово: «о упокоении». «Упокой, Господи».
Заупокойность эта всячески не вяжется с торжественным радостным и любимым гимном «Христос воскресе из мертвых». Он сущим во гробах жизнь даровал, а не «вечное упокоение».
Воскресенье христово есть «Пасха вечная». «Воскресе Христос и низвержься смерть». Воскрес Христос и низвержься смерть. «Угаси ю, иже от нея держимой». Где твоё смерте, жало? Где твоя, смерте, победа?
Христос — Пасха вечная. Почему же твердят это, выжимающее слёзы «упокоения». Разве нирвану или анабиоз какой даровал, победитель смерти, смертию смерть поправый и живот даровавый?
Начал я грустной «песенкой», потому что взял фотокарточку брата и облил её слезами. Но, очевидно, надобно «горняя мудрствовать». «Крута гора, да миновать нельзя!»
Скажете, сам себя тешишь. Пока жил, по то и был. Но разве не таинственно всё вокруг нас. Разве понятны тебе эти обиходные выражения «вечность», «бесконечность»?
Февраля (н/с) 22-го. Старого стиля 9 февраля (1960 г)
Через неделю пост Великий, зима, помалу, пойдёт на извод. Через четыре недели грачами, жаворонкам прилететь. Зимушку непробудно спит он, мой дорогой, мой единственный, под белым покрывалом. На первой неделе, через десять дней, полгода будем править.
Я «живу». Но, думается мне, все видят, кто с сочувствием, кто с досадой, что только тень моя бродит из угла в угол.
Всю жизнь, от юности до седых кудрей, жили мы вместе, неразлучно. Ночью, сижу с книгой, слышу его дыханье. Днём светлый его голос, ясный как божье небо, взгляд. Всю жизнь, всякий день и час видел я ненаглядное его лицо. Единое билось в нас сердце, одна была дума, одни мысли. Моё горе было его горем. Неразлучно мы и смеялись или плакали.
Во всю жизнь расстались ли мы хоть на два дня. Я на час уйду, он уж ждёт у ворот.
Когда он заболел и слёг, я на три минуты отлучусь в кухню, он уж спрашивает, где ты был так долго?
И, вся жизнь как сон остановилась.
Братишечко прелюбимый, дитятко моё дорогое, желанное! Я тебя не укараулил, я за тобой не доглядел.
Нет тебя около, нет тебя рядом. Я спохватился, да поздно, я ужаснулся, да напрасно.
Я бегать, я искать, я звать, я кричать, я спрашивать. Все молчат, как стена. Никто твоего пути не сказал.
Комментировать