Дневник полкового священника. 1904-1906 гг. Из времен Русско-японской войны

• Предисловие ко 2-му изданию
• Глава I. Из Орла в Манчжурию
• Глава II. Ляоян-Шахе
• Глава III. Шахе-Инкоу
• Глава IV. Набег на Инкоу
• Глава V. Время перед мукденскими боями. Мукденские бои и отступление
• Глава VI. У границ Монголии
• Глава VII. Набег на японцев у деревни Санвайцзы
• Глава ѴIII. Затишье. Мир. Возвращение

Глава VI. У границ Монголии

14 апреля

Наступил Великий четверг. А мы выступаем в поход дальний и опасный, еще верст на 30 к западу от железной дороги и нашей армии. В общем, выйдет верст 85 от Гунчжулина. Оторваны будем буквально от всего. Придется жить в местности низменной, сырой (прибрежья р. Даляохе) и кишащей хунхузами: ведь до Монголии 10–12 верст.

О, как я мечтал на Страстной и Святой неделях насладиться чудным нашим богослужением! Да что я? Можно сказать все до единого в отряде мечтали о том же. Распределили порядок служб, украсили по возможности церковь; даже послали в Харбин за свечами, чтобы на «страстях» и пасхальной заутрене все воины имели в руках свечи, раздобыли хмель и хорошей муки для просфор. И вдруг все рухнуло. Ох, тяжело!

Кстати о просфорах. Вопросом этим здесь мучаются священники. Но меня Ксенофонт, спасибо ему, всегда выручает. Китайцы не имеют печей; а в каны вмазаны котлы, в которых они варят себе пищу. Так вот в этих-то котлах Ксенофонт и умудряется печь просфоры: разогреет пустой котел, посадит в него просфоры и сверху закроет крышкой – получается печь.

Зная трудность печения просфор, я сказал Ксенофонту, чтобы он пек только по 5 просфор на службу. Каково же было мое удивление, когда утром перед литургией он притащил целую корзину, не менее 300 просфор!

– «Что это?», – спрашиваю.

– «Да на запивку-то солдатикам: ведь в России-то бывало каждому дают по просфоре. Вот я и здесь потрудился: всю ночь пек. Солдатам-то будет очень приятно».

Так все говение и прошло у нас по-российски, т. е. на запивку каждый причастник получал просфору. А всего приобщилось более 4 000 человек; и Ксенофонт успел, дай Бог ему здоровья.

Итак, приготовились мы к духовным торжествам. И вдруг приказ:

– «Конному отряду ген. Степанова 14 апреля занять деревню Цудявазу и разведывать долину р. Даляохе».

Прочли и ахнули. Вот и отпраздновали Пасху! Когда теперь придем в эту Цудявазу и устроимся? Да и деревушка-то, говорят, совсем плохая. Ну, что ж делать? Смиримся! А теперь нужно приниматься за сборы.

Пошли в церковь. Скрепя сердце, все уложили. Велел разобрать и взять с собою деревянный крест, перед которым мы молились в неделю Крестопоклонную до прихода обоза и церкви. Не хватило духу с ним расстаться: слишком много духовного восторга-отдохновения пережито под его святой сенью. Да к тому же поклонение этому кресту было сейчас после Мукдена…

Вернулся в фанзу, уложил свои вещи. Час дня.

– «К коням! садись!», – раздалась команда.

И мы тронулись. Грустно было проезжать по улицам Юшитая. На войне как-то быстро сживаешься с людьми, с обстановкой. Вот и здесь уже многие китайцы стали нам «шибко знакомы», некоторых я даже полюбил. Теперь они стоят на улице, машут шапками, приседают: прощаются с нами. А маленькие китайчата-нищие снуют между лошадьми и орут во все горло, приложив руку ко лбу.

– «Капетана шибко знаком, моя кушь-кушь надо, моя денга меюла, капетана денга ю».

Юшитайским нищим теперь плохо будет: от китайцев много не получишь, а русские «капетаны» были очень щедры.

Выехали из города и свернули на юго-запад. Верст 10 проехали благополучно, а потом начались муки обоза. Местность, чем ближе к реке, тем все становилась низменней, и почва во многих местах была совершенно, как подушка: едешь, а она опускается и вздымается, будто дышит. Некоторые повозки, особенно арбы, прямо сели, т. е. колеса более, чем наполовину, ушли в трясину. И затем людьми уже тащили и повозки, и мулов. Как эти места прошла наша артиллерия, не могу понять. Картина местности страшно унылая: ни одной большой деревни, а все отдельные «импани», т. е. поместья, хутора, окруженные высокими глиняными стенами с бойницами и башнями по углам. Везде небольшие перелески, рощицы, нарочно насаженные для укрепления почвы. Дичи всевозможной масса. Особенно же много дроф, гусей, уток и проч. Глушь непроглядная.

А мы все едем и ждем-не дождемся, когда-то встретят нас высланные рано утром вперед квартирьеры. Наступила уже темнота. Меня немного лихорадило. В мыслях невольно проносились картина за картиной из прошлой, мирной жизни. Ведь бывало в это время я читал уже в родном своем храме страстные Евангелия. Ну… Слава Богу за все?

На встречающихся изредка китайцев со всех сторон сыплются вопросы:

– «Ходя! Доше (сколько) ли (1 ли = полуверста) Цудяваза?»

– «Цудяваза?», – непременно переспросит китаец и потом отвечает: «Пага (8) ли».

– «Слава Богу, осталось только пага (т. е. 4 версты)», – говорят солдаты.

Действительно, в 8 часов вечера нас встретил квартирьер корнет Педашенко и проводил в отведенную фанзу-импань; причем сообщил, что деревня эта тянется отдельными импанями верст на 7. Вот как разбросан будет наш отряд!

Я так устал, что не дождался кровати, лег прямо на кан и уснул, как убитый.

15–16 апреля (д. Цудяваза).

Лихорадка потрепала-таки немного меня. Однако при помощи хины я скоро оправился и уже в полдень пошел осматривать окрестности.

Наша резиденция-импань окружена хорошей рощей. Деревья высокие, могучие. Между ними дорожка. На деревьях суетятся грачи, вьют себе гнезда. Ах, как пахнуло родиной! Несколько минут я стоял как бы в забытьи. Вот мне и место для прогулки! И очень хорошо поставить здесь церковь для пасхальной службы. Нашел и удобную для этого полянку.

Окрыленный надеждой, вернулся я в фанзу. Может быть, и недаром рискнули мы взять сюда церковь. Именно, рискнули, мы ведь на аванпостах и представляем из себя летучий конный отряд; двуколку с церковью взяли только на 17-е ради Пасхи, 18-го мы уже отправим ее с конвоем обратно в Юшитай.

Отряд наш начал свою трудную службу: не только здесь везде расставлены часовые и ездят вооруженные патрули, но ежедневно 2 эскадрона уходят на берег р. Даляохе и высылают разъезды по всем направлениям.

В 3 часа я прочитал Евангелие и пропел «Благообразный Иосиф» про себя, конечно.

Денщики до самого вечера чистили фанзу нашу и оклеивали окна белой бумагой.

Вечером все наши, т. е. генерал и оба штаба, бригадный и полковой, собрались на нашей половине ужинать и пить чай. В штабе бригады уцелел как-то после Мукдена большой самовар. И вот он теперь появился на столе утешать нас. Я, конечно, изображал хозяйку и разливал всем чай. Оживленно беседовали за чаем и все больше об одном: что-то теперь делается дома?..

Мне Господь послал такую радость, что я мог пропоститься всю Страстную неделю: как раз в конце 6-й недели я получил сразу 4 посылки от доброй Александры Сергеевны[72] и в них оказались грибы, маслины, сушеные фрукты. Вот спасибо-то!

Не веселое было пробуждение мое 16 апреля. Шум сильного ветра ясно доносился до моего слуха. Вскочил я, оделся и прямо бегом в рощу. Смотрю – гнутся, скрипят деревья; ветер – буря: и если так будет до вечера, то церковь ставить немыслимо. Где же тогда мы будем служить завтра Светлую заутреню? Фанз нет. Теряюсь! Ну, что Бог даст!

16–21 апреля

Великая суббота, 2 часа дня. Ветер все усиливается: надежда на религиозное торжество окончательно уходит. Да и не на одно религиозное: кажется, и разговляться придется сухарями. Давно уже послали в Харбин купить куличей. Но вот до сих пор посланные не вернулись. А сегодня с чаем мы доели последний кусок черного хлеба.

Все-таки наварили кур и даже накрасили яиц: солдаты умудрились. Краски, конечно, нет, но они набрали красной китайской бумаги, положили ее в котел и хорошо вскипятили. Получилась красная масса. В нее опустили яйца. И вот во всем отряде появилось утешение – красные яйца.

Уже 7 часов вечера. Буря продолжается. Идем с Михаилом в эскадроны освящать пасхи, т. е. то, что они приготовили. Но везде ожидают: вот-вот привезут разговенье. А его все нет и нет.

Из 11-й батареи меня провожали все офицеры и долго говорили о красоте нашего богослужения; причем один офицер магометанин признался, что так любит наши религиозные напевы и знает их, что долго был даже регентом военного церковного хора.

Еще раз таким образом пришлось убедиться, какого утешения и духовного наслаждения лишают себя многие русские люди, не посещая церковных служб и не изучая священных наших напевов. Если магометанин любит наше богослужение, то как же должен бы любить его христианин, если бы, отбросив преступную небрежность в делах веры, он со вниманием и усердием отнесся к обрядам и уставам своей родной матери Церкви!

В 20.30 вернулись мы домой. В душе мучительный вопрос: где же будем прославлять Воскресение Христово? Буря продолжается; а фанза, в которой живем мы и генерал, слишком мала.

Вдруг у меня блеснула мысль. Во дворе нашем стоит довольно большой глиняный сарай с окнами. В нем устроилась теперь наша бригадная канцелярия. Иду туда. Действительно, человек до 100 легко поместится; а все остальные воины могут стоять на дворе: вынем окна, и со двора все будет слышно и даже отчасти видно, так как в сарае-то свечи не будут гаснуть. Спрашиваю писарей:

– «А что, если у вас мы устроим богослужение?»

– «Очень приятно, батюшка. Мы сейчас все уберем и выметем», – отвечают.

– «Ну, вот спасибо! Так начинайте чистить, а я через час приду».

Как будто тяжесть какая упала с души, когда нашел я это место. Конечно, литургии служить нельзя: слишком грязно и тесно. Но мы постараемся облагообразить все, насколько возможно; и хоть Светлую заутреню отслужим не в темноте.

Работа закипела. А я побежал в свою фанзу: надо ведь было устраивать у себя пасхальный стол для всех нас.

Стол довольно длинный мы раздобыли. Скатертью обычно служат у нас газеты. Но нельзя же так оставить и на Пасху. Я достал чистую свою простыню и постлал ее на стол. Затем в центре положил черный хлеб, присланный нам из 6-го эскадрона, прилепил к нему восковую свечу – это наша пасха. Рядом положил 10 красных яиц, копченую колбасу, которую мы берегли про черный день еще от Мукдена, да поставил бутылку красного вина. Получился такой пасхальный стол, что мои сожители нашли его роскошным.

В 10 часов я пошел в свою «церковь». Там уже все было убрано. Принесли походную церковь; развесили по стенам иконы; на столе поставили полковую икону; везде налепили свечей, даже на балках, а на дворе повесили китайские бумажные фонари, пол застлали циновками. И вышло довольно уютно.

Пришел в фанзу, сел на кан… Смешанное чувство наполнило сразу душу: и радостно, и невыразимо грустно. Почему грустно?

Слишком назойливо лезло в голову сравнение настоящего с прошлым; и воспоминания прямо давили. Хотя с другой стороны велика милость Божия к нам грешным, что и так-то устроились.

К 12 часам ночи «церковь» наша и двор наполнились богомольцами всего отряда. Солдаты были все в полной боевой амуниции на всякий случай: война!.. Я облачился в полное облачение, раздал свечи генералу, офицерам и многим солдатам, взял в руки сделанный из доски трехсвещник, и наша убогая церковка засветилась множеством огней. Вынули окна. И чудное пение пасхальных песней понеслось из наших уст. Каждение я совершал не только в церкви-сарае, но выходил и на двор, обходя всех воинов и возглашая:

– «Христос воскресе!»

– «Воистину воскресе!», – раздавалось дружно в ответ.

А как чудно пропели все «Воскресение Христово видевше, поклонимся святому Господу Иисусу»!

Нет… Утешения религии, право, так сильны, что заставляют забывать обстановку и положение, в которых находишься. Эх, как жаль, что не имею писательского таланта, чтобы описать это наше ночное богослужение! С каким чувством все мы христосовались!

Окончилась заутреня. Убрали мы свою церковь. Иду в фанзу. Вошел, взглянул на стол и глазам своим не верю: стоят 2 кулича, сырная пасха, красная писанка, сахарные яйца. Господи! Да откуда же это взялось?

Оказалось, во время заутрени приехал из Харбина наш офицер Гуров и привез мне из Орла посылку, в которой находились все эти блага. Только сырную пасху он купил в Харбине.

Итак, наше смирение вознаградилось: собирались разговляться черным хлебом, а Господь прислал настоящую пасху. Слава Ему и благодарение добрым людям!

Разговелись, попили чайку и к 3 часам уже улеглись. В 7 часов утра я проснулся и мысленно похристосовался со всеми близкими сердцу, которые в этот час там, далеко, хотя и в грешной, но все же милой России, прославляют Воскресшего Христа.

Весь день продолжалась буря. Часов с 8 утра присоединился еще и дождь, так что я просидел все время в фанзе.

В понедельник 18 апреля Ксенофонта отправили с церковной двуколкой обратно в Юшитай на соединение с дивизионным обозом: слишком опасно держать здесь все время церковь. Если даст Бог погодку, то к воскресенью пошлем конвой и привезем сюда церковь для богослужения: отслужим и опять в Юшитай.

Сегодня 21-го ветер стал стихать, слава Богу.

Вот и Пасха скоро пройдет: все приближаемся ко дню нашего свидания. Ох, когда же это будет? Только знаете? Ей-ей, готов все претерпеть еще, только бы нам победить. Ведь истину о войне мало знают в России: там только ругают нас да оплевывают. А на самом деле победы-то японские, во-первых, слишком дорого им обходились, дороже, чем нам поражения; а, во-вторых, совсем не прославленным превосходством своей армии японцы вырывали бывшую почти каждый бой в наших уже руках победу, а лишь благодаря отчаянной решимости своих генералов, действовавших в таких случаях, как говорится, на «пан или пропал», чего у наших военачальников в решительную минуту не хватало. Посему мы пораженными себя не считаем и дрожим от сердечной боли, читая русские газеты. Я от всей души люблю всех вас, соскучился по вам невыразимо; а все же «побежденным» ехать домой не желаю: я русский и еще не сгнил. Да и все здесь согласны лучше ещё страдать, но только бы победить. И мы пока твердо на это надеемся. Ваши же приходящие сюда русские газеты я швыряю теперь в самый грязный угол фанзы, читаю «Вестник Манчжурской Армии» наш, родной.

22 апреля

Проснулся поутру, прислушиваюсь: как будто тихо.

– «А ведь оглянулся наконец на нас Господь, – слышу голос соседа по кану Н. И. Чайковского: ветер прекратился – отдохнем сегодня».

Встали и не нарадуемся: тишина, солнышко, дыхание весны так ощутительно. Усидеть в это время в грязной фанзе да еще после недельного заключения положительно невозможно.

И вот, как будто по приказу, все выползли на воздух. Я спешу, конечно, в свою рощу, гуляю; не хочется верить, что и теперь все еще продолжается война. Слушаю с величайшим удовольствием карканье грачей, которые сейчас в страшных трудах: тащат куски войлока, шерсти, солому, мелкий хворост. Как же? Надо спешить строить гнездышко: ведь наступает теплая пора-времечко…

Шагах в 300 от рощи на холме у дерева виднеется фигура часового. Иду к нему. Чудный вид открывается с холма на огромное пространство. Верстах в 40 синеет гора, около которой, по донесению шпиона, находится большой отряд хунхузов и японцев. Беспокоит всех нас эта гора. По всей вероятности, отряд наш вот-вот пойдет туда, разведает повернее и, если окажется неприятель, сразится с ним. Вообще чувствуется, что «ломайло» (сражение, бой) опять скоро начнется.

Часовой и подчасок что-то очень упорно разглядывают впереди.

– «Что вы там заметили?», – спрашиваю.

– «Да видите? На горизонте будто всадники показались. Вот мы и рассматриваем, кто такие – наши или он (японец)».

Действительно, далеко-далеко и я рассмотрел группу всадников. Оказался потом наш разъезд.

Вернулся я с прогулки. Завтра суббота Светлой недели, именины государыни императрицы и день св. Георгия – праздник 5-го эскадрона. Посоветовались мы да и послали в Юшитай за церковью: может быть, удастся отслужить св. литургию.

Мы с Михаилом верхами поехали в 5-й эскадрон сговориться с ротм. Серебренниковым о служении. Нужно было проехать почти все расположение отряда. Половина отряда в боевых разъездах; а другая половина отдыхает, справляет праздник.

И чего только не выделывают солдаты! Качаются на качелях в роще, играют в городки, поют песни; а артиллеристы так и звон пасхальный устроили: между 2 деревьями повесили большой котел и 3 маленьких и отзванивают. Выходит довольно мелодично. Не может утерпеть русский человек, чтобы не позвонить.

Вернулись, выбрали место для службы на воздухе, а на случай непогоды я приказал очистить одну старую фанзу.

Мой «крокодил» (так офицеры прозвали мою лошадку) успел уже за неделю так отдохнуть и откормиться, что стал даже припрыгивать: значит, опять готов к продолжительным походам.

Вечером приехал Ксенофонт с церковью, и я готовлюсь служить св. литургию.

23 апреля

Еще ночью поднялся сильный ветер. И наши сборы и надежды служить св. литургию на воздухе рухнули. Пришлось устраивать фанзу. Господь помог нам, и церковь вышла довольно хорошая. Устлали пол циновками, повесили все иконы. И в 9 часов утра богослужение началось.

Вот и мы счастливы: пришлось-таки на пасхальной неделе отслужить св. литургию. В проповеди я просил воинов вспомнить, что св. Георгий Победоносец в своей воинской службе и жизни руководствовался следующим словом Божиим:

«Когда выходишь на войну, оставь злые дела твои».

Это святое правило св. Георгий не только сам исполнял, но и от воинов своих требовал того же, т. е. святости, усердия, честности, верности долгу; почему всегда и был победоносным. Итак, если и мы в воинских трудах наших будем руководствоваться этим правилом св. Георгия, то победим.

Просил я также поусерднее помолиться об августейшей имениннице государыне императрице Александре Феодоровне, да даст ей Господь силы перенести настоящее горе отечества и да сохранит ее жизнь еще долгие годы на радость всем нам верным подданным.

В конце молебна что-то заволновались мои богомольцы. Оказалось, пришло приказание завтра рано утром выступить нашему отряду в боевую рекогносцировку за реку Даляохе к западу до той горы, что видна была с холма, и к югу верст на 40, чтобы разбить большие шайки хунхузов, действующих там под предводительством японцев, и высмотреть, нет ли обхода.

Вот счастье-то, что пришлось отслужить сегодня св. литургию и приобщиться св. Таин! Как раз перед походом. Прямо невыразимо рад.

Наскоро закусил у радушного хозяина и скорей домой собираться. Впрочем, сборы-то мои недолги, так как в седле у меня всегда лежит перемена белья. А вот нужно было сложить кровать, уложить вещи в чемодан и вместе с церковью отправить с Ксенофонтом в г. Юшитай.

С собой я взял по-прежнему только ризы, теплый подрясник вместо постели (он легкий и настолько уже износился, что при случае его и бросить будет не жаль); затем со мной будут неизменная накидка да новая соломенная шляпа, что адъютант купил мне в Харбине. Вот и все сборы.

Простился с Ксенофонтом, благословил его. Всегда мне тяжело с ним прощаться пред походом. Оба почти плачем. Он положительно стал родным. Зато и радости нашей нет конца, когда после похода удается увидеться. Про Михаила я уже и не говорю. Это верный спутник мой и страж во всех походах: с ним мы неразлучны.

24 апреля

Устал за вчерашний день и уснул, как убитый. Рано утром будят денщики. Принесли чай. Скорее нужно пить: уже седлают.

В 7 часов утра генерал и мы все подъехали к выстроившемуся отряду и благословясь тронулись в путь.

Утро было прекрасное. Все распускалось. Только тишина мертвая: певчих птиц нет. Лошади, как по команде, фыркнули и загорячились.

– «Ну, батюшка, успех будет от похода: видите, как лошади зафыркали и загорячились? Это верная примета», говорит серьезно едущий рядом со мной наш доктор Пиотровский.

– «Что Вы? говорю: неужели верите в приметы?»

– «Что делать? отвечает: это старая польская примета. Верили ей наши старики и нам молодым велели».

– «Ин быть по-Вашему, говорю: пошли, Господи, удачу».

Едем. Песок местами прямо сыпучий. Но лошади наши привыкли ко всему и бодро шагают.

К 12 часам подошли к р. Даляохе. Спускаемся к броду. Вдруг солдаты кричат:

– «Батюшка! посмотрите: в воде-то будто человек?»

Всматриваюсь. О, ужас! Действительно, к отмели прибит труп китайца с перерезанным горлом. Это дело хунхузов. Содрогнулся я и скорее отвел глаза в сторону. Брод глубокий. Пришлось ноги положить на луку седла. И то немного подмок.

На берегу деревня Сантайхоза. В ней стали на привал. Сейчас же согнали китайцев, заставили их вырыть могилу и зарыть труп. Подкрепились чайком, закусили и двинулись далее. Дорога пошла еще хуже: то болота, то холмы, то сыпучие пески. Это началась пустыня Гоби-Шамо. Поселения крайне редки и бедны, вид до крайности унылый.

Посланный вперед разъезд донес, что находящийся около горы город Чженцзятунь занят сильным отрядом хунхузов и японцев (до 3000 человек). Продолжаем двигаться. К 6 часам вечера подошли к большой реке Силяохэ, переправились через ее приток и стали подходить к переправе через самую реку, по ту сторону которой в 3 верстах находится г. Чженцзятунь.

Как вдруг с той стороны раздались залпы. Это хунхузы и японцы заняли все броды; и пули посыпались на наш авангардный 1-й эскадрон. Некоторые перелетали и через наши головы. 1-й эскадрон сейчас же спешился и открыл пальбу залпами рядом с нами. Наши пули прямо завизжали. 2-й эскадрон пошел на помощь 1-му.

Отряд остановился в деревне Кудяза на берегу реки. Ввиду позднего времени решили на другой день утром обстрелять артиллерией город и занятые неприятелем деревни. Едем в отведенную фанзу. Слышу голос сзади:

– «Доктора, доктора!»

Оглянулся. Везут раненого нашего солдата: двое поддерживают его под руки в седле. Вся грудь в крови. Изо рта льется кровь. Бледен, как полотно. Пуля попала в рот. Приобщить нельзя, даже воды не может проглотить.

Перевязал доктор страдальца, и его отправили с конвоем в лазарет к железной дороге. Это – минимум 100 верст. Бедняга! Страшно подумать, как он доедет.

Наступила ночь темная, холодная. Выстрелы в сторожевом охранении продолжались, а иной раз раздавался даже и залп. Тревожная была ночь. Я забылся на кане часа на два.

25 апреля

Встали в 4.30 утра. Начальник штаба поехал выбирать позиции, а мы пошли в буддийский монастырь, где были назначены наблюдательный и перевязочный пункты.

Монастырь снаружи представляет из себя очень красивое белое здание с плоской крышей, на которую забралось наше начальство, а после попал туда и я.

Внутри кумирня делится на 2 половины.

В 1-й расставлены длинные скамьи, сидя на которых в свое время молятся монахи. Лежат священные барабаны. Здесь же и библиотека.

Во 2-й половине находятся боги. В центре бронзовая статуя Будды. Направо от него баран с сидящим на нем свирепым богом войны. Налево символическое изображение божества – фигура царственной женщины с 9 головами, с 8 большими руками и 26 малыми: причем на ладони каждой руки глаз, а за спиной крылья. Положение рук различное: 2 руки сложены на молитву, как у католиков, 4 благословляют, в 7-й руке лук, в 8-й зеркало.

Мне кажется, что головы здесь означают мудрость божества, много рук – всемогущество, много глаз – всеведение, крылья – вездесущие; руки, сложенные молитвенно, означают, что божество слышит молитвы людей, сложенные для благословения означают милосердие и благодать, лук – правосудие, зеркало – нравственную чистоту.

Монахи встретили нас чрезвычайно любезно. Особенно внимательно они отнеслись ко мне, т. к. скоро выяснилось, что и я «лама».

Монахи все бритые, без кос, в фиолетовых костюмах, у всех в руках четки. Настоятель, шепча молитву, повел меня в свою келью, которая ничем не отличается от обыкновенной китайской фанзы, только по стенам наклеено много изображений Будды. Келейник монах остался с офицерами в другой комнате. Один офицер предложил ему папиросу. Монах осторожно взял, приподнялся на цыпочки, посмотрел, не видит ли настоятель, затем сел на корточки за дверь и начал быстро курить, показывая знаками, что, если увидит настоятель, то будет бить его.

– «Ох, подумал я: грех-то везде находит себе место».

Вдруг раздался орудийный выстрел. Монахи вскочили и вместе со мной полезли на крышу кумирни.

Река, занятые неприятелем деревни, город Чженцзятунь – все, как на ладони. Направо высокая гора; на ней стали 2 орудия и наши 5-й и 6-й эскадроны. Налево на холме – 4 орудия и 2 эскадрона нежинцев. Впереди залегли пехотные охотники и наши 1-й и 2-й эскадроны.

Когда посыпались наши снаряды на город и деревни, и видно стало, как побежали хунхузы; то наши монахи пришли в неописуемый восторг: хлопали в ладоши, подпрыгивали, радуясь, что наконец-то и хунхузам пришел расчет. Уж очень они им надоели.

До 11 часов утра продолжалась орудийная и ружейная перестрелка. И хунхузы, разбившись на мелкие партии, человек по 100–200 каждая, бежали в разных направлениях, захватив с собою, как показали китайцы, много убитых и раненых. У нас в отряде ранено 4 людей, убито 3 лошади и 6 ранено.

Генерал дал небольшой отдых солдатам, и в 1 час дня мы двинулись далее на юг.

Ветер – буря: с коня валит, а глаза засыпает песком. Вокруг все курится (от пыли) и жалобно воет. Иной раз нет-нет да и грянет то одиночный выстрел, а то и залп: это наш боковой авангард обстреливает попадающиеся навстречу партии хунхузов. Едем без дорог прямо по пустыне. Моя лошадка попадает ногой на что-то острое и начинает хромать. Вот горе-то!

Ведь в конном отряде лошадь – все. Ну, возлагаю надежду на милость Божию и еду.

В 4 часа стали на привал. Подвезли тяжелораненого в грудь нашего солдата, и я приобщил его св. Таин. Бедняга в 10 часов вечера уже и умер по дороге в госпиталь.

В 7 часов вечера окончился трудный день. Мы стали на ночлег в деревне Тулихе, в имении какого-то китайского капитана. Расставили сторожевое охранение. Умылись. Закипели чайники; и мы начали отводить душу чайком, вспоминая пережитое сегодня и думая-гадая, что-то сулит нам завтрашний день. Улеглись на канах все вповалку.

26 апреля

Утром к отряду присоединился полковник князь Вадбольский и 10 офицеров-топографов для съемок проходимой нами местности.

Выступили в 8.30. Погода прекрасная, теплая. К 12 часам подошли ко второй переправе через р. Силяохе, оказавшейся тоже занятой хунхузами и японцами в количестве до 1500 человек. Как только наш авангард (3-й эскадрон нежинцев) стал приближаться к реке, неприятели открыли по нему сильный ружейный огонь. Главные силы отряда в это время находились на пашне между 2 деревнями. Вероятно, нас заприметили, т. к. и через нас полетели пули, хотя стрелки они, очевидно, плохие: пули летели слишком высоко.

Тогда мы вошли в деревню, а 3-й эскадрон нежинцев, 1-й наш и охотники пошли брать переправу. Началась ужасная стрельба.

Я сидел за глиняной стеной с докторами. Шагах в 100 от нас была канава. И ясно было видно, как в нее впивались пули, поднимая пыль; значит, бойцов они перелетали, благодаря чему наши солдаты все остались целы. Неприятелю же было плохо, и через час боя хунхузы отошли от реки. Выше, чем по пояс, наши перешли ее. Отступая, хунхузы зажгли деревню, делая это, вероятно, как сигнал; в одной фанзе эти звери зарезали мирного китайца и двух детей (мать оставили).

В 1 час дня начали переправляться и мы. Ну, памятная была переправа! Река широкая, глубокая: течение быстрое, дно страшно вязкое, вода захватывала даже кобуры седла. Михаил предложил мне поменяться лошадьми: я пересел на лошадь Михаила, как более высокую, а Михаил на мою, и мы с ним благополучно переправились. А вот ехавший с нами солдат упал посреди реки вместе с лошадью. Лошадь едва спасли, а солдат, барахтаясь, так завяз, что не мог вытащить ног. Тогда 2 голых китайца влезли в воду, схватили солдата под руки и с трудом вытащили.

Орудие калибра 9 дюймов готово к заряжанию.

Волчья мортирная батарея во время осады Порт-Артур

Предстояло переправлять артиллерию и зарядные ящики. Страшно было смотреть, когда это началось. Орудия скрывались под водой. Запрягали по 8 лошадей, и все-таки два орудия завязли: одно среди реки, другое у берега. Недолго думая, артиллеристы влезли в воду в одежде, но без сапог, выпрягли лошадей, прицепили канаты и вытащили-таки свои пушки.

Чтобы понять, как трудна была эта переправа, нужно только представить, что начали ее в 1 час дня, а окончили лишь к 5 часам вечера.

Все это время наши эскадроны и охотники вели перестрелку, преследуя отступавших. Когда же переправили пушки, то сейчас же открыли артиллерийский огонь и этим окончательно рассеяли неприятеля.

На ночлег стали в деревне Паумяуза, откуда только что выбили хунхузов, и расположились в буддийском монастыре. Поужинали хорошо: достали кур, и денщики сварили нам в китайском котле суп с рисом.

27 апреля

Ночь прошла покойно: спали хорошо, отдохнули. В 5 часов утра наши разъезды ушли по направлению к деревне Ганган, а в 7 часов туда же тронулись и мы. Предстояло пройти на юг верст 30. По слухам, эта деревня была занята неприятелем.

Ехали вполне благополучию. Только на привале пришлось наблюдать сцену, от которой я едва не расплакался. Боковой наш авангард захватил 5 хунхузов с оружием в руках. И вот их привели к нам в штаб отряда, связанных друг с другом за косы.

Господи, как они страдали душевно! Некоторые в отчаянии били себя в грудь, восклицая:

– «Кантрами, кантрами!» (т. е. что их сейчас убьют).

Другие тихо плакали. А один все время становился на колени, прося пощады.

Конечно, помилования им не будет. Они это знают. Но утопающий ведь хватается и за соломинку. Не могу выразить, как тяжело было смотреть на все это. Сначала хотели их тут же повесить, а потом решили отправить в штаб 3-й армии.

В 4 часа отряд подошел к деревням Гангану и Холобтуню. Там уже никого не было: хунхузы бежали. И мы остановились на ночлег в богатом поместье монгольского генерала. Фанза прямо роскошная: зеркала, цементные полы, дубовые резные столы, кресла; даже стены оклеены шпалерами. Такой роскоши за всю войну я не встречал. Приятно было видеть все это после страшной грязи, в которой валялись мы до сих пор. Самого генерала дома не оказалось: все было пусто.

Выслали разъезды еще на 20 верст к югу осмотреть город Ляоянвопынь, расставили сторожевое охранение и улеглись отдохнуть на канах.

28–30 апреля

С утра поднялась страшная буря. Все вокруг стонало, хлопало и гнулось. По степи неслись целые тучи песку и пыли. Двигаться и тем более сражаться в такую погоду не было возможности. И мы простояли 2 дня на месте. Высылали только разъезды да выставляли сторожевое охранение.

Один из разъездов очень напугал нас: выехал еще рано утром и не возвращался весь день и всю ночь. Так и думали: погиб. Наконец в 5 часов утра разъезд явился, привезя с собою в седле убитого товарища. Оказалось, ночью на наших напали хунхузы и одного убили. Наши сначала отстреливались, потом в свою очередь напали на хунхузов и одного из них захватили в плен.

Убитого положили на солому у нашей фанзы и закрыли китайским одеялом. Но буря все рвет; и, когда я подошел благословить его, то как раз ветер сорвал с него это убогое покрывало. На груди маленькая рана: руки закинуты назад, точно храбрец устал и вот теперь сладко спит, отдыхает…

На холмике у дерева ему готовят место упокоения. Сделали небольшой крест. Я облачился. Четыре солдата взяли усопшего за руки и ноги, и погребальный кортеж тронулся к могиле. Провожали офицеры и товарищи убитого.

Начинаем мы с Михаилом петь, но ничего не выходит: не слышно собственного голоса. Зато буря так громко, дружно и жалобно выла, что поистине с успехом заменила и хор погребальный, и марш похоронный, и слезы-рыданья родных.

Отпели погребение, простились, завернули тело в циновку. И мать сыра земля приняла в свои объятия еще одного успокоившегося мученика войны.

Эти именно мысли были тогда у меня. Вообще на войне нет чужих. Простой солдат так близок сердцу, как родное существо. А нервы наши ведь не веревки. Если чувство скорби и сострадания наполняет ваши души, когда вы увидите прибывшего отсюда в Россию раненого воина уже перевязанным, полечившимся, то что же, спрашивается, должны испытывать мы, когда видим раненых прямо у поля битвы – в крови, еще не перевязанными и страдающими? Или еще, когда хороним убитых так прямо, не в прикрашенном виде – без гробов, без свечей, без покрывал, в тех же своих окровавленных одеждах, с зияющими ранами и лежащими на земле с застывшими мутными взорами и жестами? Нет, сердце не камень, и, если иной раз вырвется из груди стон, скатится слеза и вообще нападет такое состояние, что плакал бы и плакал, – то это не сентиментальничанье, а нечто вполне естественное.

Днем 29 апреля прибежал китайчонок лет 11 и кричит:

– «Хунхуза ю, хунхуза ю».

Схватил он солдат и потащил в соседнюю деревню. И, действительно, по его указанию, наши захватили 5 хунхузов.

Мальчик оказался круглый сирота; жил конходей (работником). Вероятно, хозяин и хунхузы допекли его, что он их выдал. Конечно, оставлять мальчика после этого в деревне было немыслимо: его сейчас же «укантрамили» бы. И мы взяли этого китайчонка с собой, посадив его на лошадь, принадлежавшую одному из хунхузов.

Солдаты уже 3 дня без хлеба и сухарей, на одном мясе; мы – другой день. Ожидаем транспорт с хлебом, сухарями, сахаром и патронами. А пока утешаемся тем, что пришло приказание из армии идти нам в г. Чженцзятунь, который мы обстреливали 24 и 25 апреля: там много муки, и мы напечем лепешек.

К вечеру 29-го погода утихла, прошел маленький дождик. И мы 30 апреля, совершив без особенной усталости переход в 30 верст, прибыли в 2 часа дня в г. Чженцзятунь, где и стали на квартиры.

В городе оказался гарнизон из 400 китайских солдат. И, так как было доказано, что 25 апреля они вместе с хунхузами стреляли в нас, то в наказание мы сейчас же всех их разоружили.

Ужинали уже по-настоящему: напекли в китайских котлах лепешек и с ними ели суп.

1–3 мая (г. Чженцзятунь)

Простите, что и дневник и письма пишу кратко: некогда, негде и не на чем. Ведь обоза нет, и мы с Михаилом, располагая только верховыми лошадьми, имеем лишь то, что у каждого из нас поместилось при отправлении в кобуре. Да и утомился я как-то. Приедешь к ночлегу или привалу, и рад месту: лягу и лежу-лежу, отдыхаю. Ни за что взяться не хочется.

Меня продолжают спрашивать некоторые, почему я не в обозе. Но, дорогие, я полковой священник, а не обозный. Я нужен здесь; мое место среди моих духовных детей. Не будь меня здесь, 25 апреля раненый солдат умер бы без причастия, а 28-го убитый солдат был бы погребен без отпева.

А знаете, как здесь дорожат священником? В одном полку священник всегда в обозе, и полк без пастыря. Так полковой врач, человек верующий, исполняет отчасти обязанности священника: перекрестит раненого, обязательно присутствует при похоронах, громко читает молитвы: «Отче наш», «Боже духов и всякия плоти» и поет «Со святыми упокой». И как любят его солдаты!

К нам назначили командиром полка полковника фон-Кауфмана. Еще не прибыл. На пополнение полка прибыли 2 запасных эскадрона и с ними офицеры Александрович и Филатов из 47-го Татарского[73] полка.

На походе служили раз панихиду по великом князе Сергее Александровиче.

Теперь мы в 120 верстах от Гунчжулина.

3-10 мая

Стыдно, а сознаюсь: я как бы отупел. Чувствую усталость, переутомление; напала какая-то апатия, так что трудно бороться. Иногда вдруг слезы приступят к горлу, и я едва не разрыдаюсь: томительно скучно! Состояние души такое, как будто я умер, и все родное так далеко, что и во сне-то стало трудно ездить к вам повидаться. Одеревянелость какая-то, равнодушие какое-то напало. И это испытывают здесь решительно все. Ведь шутка ли? 11 месяцев все едем, идем, болеем душой от вида окружающего разрушения и горя, от постоянных опасностей, мучимся телом среди этой грязи, вони и прочих невзгод, да еще плюс ни одной радости, ни одной победы.

Не подумайте, что я заболел или явилась мысль отдохнуть. Нет. Просто хочется сказать, что есть на душе, высказаться или даже выплакаться пред близким существом, которое сумеет понять меня и не осмеет этого моего душевного состояния.

Я не малодушествую. Я верен долгу, присяге; я рад этой верности и с восторгом свидетельствую, что и большинство здешних военных все еще так же мощны, крепки, тверды в деле исполнения принятого ими на себя долга, как и прежде. Но как-то невольно лезет в голову: а, может быть, и вправду плохи у нас начальники?..

Как ведь мы сражались! Как все смиренно терпели! А результат – отступаем.

А в России, в родной России, которая здесь нам иначе и не представляется, как в образе матери, непорядки. Эта мать забыла нас, не поддерживает, обрекает на позор: мы, ее дети, после того, как перенесли непосредственно столько и горя и трудов, должны бросить все и явиться домой побежденными, т. е. вернуться для нового горя, для проклятий. Теперь она нас ругает, над нами смеются во всем свете, смеются над армией, смеются над патриотизмом… Поймите же, ведь, право, есть, от чего заскучать и впасть в апатию. Прибавьте к этому разлуку с женой, с родными, близкими.

И все-таки ехать назад сейчас опозоренным не хочу. Буду еще и еще трудиться здесь, благо, Господь хранит мое здоровье.

Пребудем, дорогие, уж до конца верны нашему долгу перед Богом, царем и родиной! Что же касается отдыха, то в вечности-то… Ох, сколько предстоит нам этого отдыха!

1 мая было воскресенье, но служить не пришлось: как из ведра, лил дождь целых 3 дня. Сидели дома все время.

А бедные эскадроны и в такую погоду безропотно держат сторожевое охранение и несут трудную службу дальних разъездов.

Город – болото. О санитарии у китайцев никаких понятий: всюду зловоние. На улицах масса свиней. 3 мая у нас на дворе издохли 2 свиньи; и хозяева сейчас же их съели.

За город одному выезжать нельзя: 4 мая выехал один офицер из охотничьей команды да и пропал. Вероятно, его убили или утопили.

6 мая, в царский день, среди дождя наскоро отслужили молебен и устроили парад войску. Вот разница-то от прошлого[74] года!

8 и 9 мая я обходил эскадроны всего отряда и везде служил обедницы и молебны, говорил проповеди о необходимости просить нам у Бога благодатной помощи, чтобы прежде всего победить нам самих себя, изгнать из себя все дурное и приобрести святость, а затем уже надеяться на победу над внешним врагом.

Погода в последние дни была хорошая, солнечная. С 1 мая у нас и хлеб есть, и сухари, и мясо всякое, так что питаемся хорошо.

Дневник писать не могу: голова как будто высохла. Если хотите, сочтите за дневник это письмо.

Вот и мы отдохнули денька 4: хорошая была погода. А последние 3 дня снова дождь, и далеко не жарко.

Во время дождя города наши превращается буквально в сплошное болото. Каждая улица окопана глубокими канавами; вода в них стоит подолгу. Валяются свиньи. Кругом такое зловоние, что невыносимо становится.

Между прочим, огромный двор нашего помещения во время дождя делается озером. И вот, по приказанию И. И. Чайковскаго, китайцы ведрами переливают эту воду в канаву. Спустить ее нельзя: слишком низкое место. Работа идет быстро: выливают тысячи по две ведер в час. Таким способом дня в 2 и осушается наш двор (до нового дождя).

Гулять, понятно, негде. Хожу по фанзе из угла в угол да читаю присланные в посылке книги. Питаемся мы теперь очень хорошо. В городе всего много: кур, уток, яиц, картофеля, мяса, даже много очень хорошей рыбы: есть карпы, сомы, караси и проч. Цена недорогая: курица – 50 к., картофель – 1 р. за пуд, яйца – 40 к. за десяток, утка – 50 к., гусь – 1 р., мясо обходится 20–25 к. за фунт, рыба – 30 к.

Так все дешево потому, что мы сейчас находимся в 120 верстах от железной дороги и в 80 в. от своей армии. Войск здесь еще не было. Хлеб нам привозят из г. Юшитая и, конечно, черствый, но все-таки хороший.

Вообще за эту последнюю неделю все мы порядочно отдохнули и позаправились, хотя эскадроны несут трудную службу: делают разъезды верст по 80–120, освещая, как здесь выражаются, местность.

Район нашему отряду дан не маленький. Надо «освещать» большой четырехугольник кругом г. Чженцзятуня: на север 70 верст, на юг 50, на восток 30 и на запад 20. Таким образом, 2-ю и 3-ю наши армии заслоняет завеса из кавалерии: на юге стоит ген. Мищенко (приблизительно в одной широте с районом расположения 2-й армии), в середине находимся мы (в уровне с 3-й армией), и на севере расположились конные полки пограничной стражи. Каждый отряд завоевал в конце апреля свой четырехугольник и вот теперь охраняет его.

Кроме разъездов расставляется ежедневно вокруг города сторожевое охранение, а в самом городе один эскадрон (дежурный) занимает приспособленную для обороны импань.

Трудновато приходится, но благодаря хорошей пище и корму люди и лошади чувствуют себя хорошо.

15 мая собрались свободные люди во дворе 6-го эскадрона. Дождь прекратился, но грязь была такая, что я едва добрался туда. Все-таки в 10 часов утра отслужили обедницу и побеседовали на слова Спасителя: «Приидите ко Мне, все труждающиеся и обремененные, и Я упокою вас».

Я просил воинов принять во внимание, что все люди трудятся и все люди имеют скорби, а также все желают быть в трудах успешными, а в скорбях утешенными, но не всегда этого достигают. Это зависит от того, что люди в своих трудах часто надеются только на свои силы и уменье или полагаются только на помощь других людей, таких же ограниченных и несовершенных существ, как и они сами. А потому они впадают в ошибки; дело у них не спорится. Также и в скорбях люди уповают только на земные утехи, но они так ничтожны, что люди впадают в уныние, в отчаяние или даже в разврат.

Нет, и в трудах, и в скорбях нам нужно обращаться за помощью к Господу, приходить к Нему и посредством молитвы, таинств и святого чтения соединяться с Ним. И Он, как всемогущий и бесконечно благой, упокоит нас, т. е. даст благодать Свою и благословение на труды наши, изгонит из нашего сердца уныние и дарует нам мир и покой.

Когда я возвращался в свою фанзу, мне пришлось наблюдать тяжелую сцену. Погонщик монгол положил верблюда на землю и начал нагружать на него разные товары. Он прямо бросал ему на спину мешки, корзины. Седла никакого нет, и вся кладь прикручивается веревками прямо к коже. Боль испытывает при этом верблюд ужасную и все время ревет и oxaeт…

Вы все грустите и сетуете на меня, зачем я всегда с полком, а не в обозе.

Но, во-первых, повторяю, я не обозный, а полковой священник. А, во-вторых, один батюшка был всегда в обозе, главный полевой священник 3-й армии узнал про это, и батюшку этого уволили в отставку. Хотели даже суду его предать. Он уже уехал. Теперь 14 мая на его место приехал уже другой священник и находится при полку по приказанию.

Вот видите, от какого позора я избавился, находясь всегда на своем месте?

Нового командира ожидаем со дня на день. Прежний еще пока с нами.

17 мая – 11 июня (д. Тавайза)

Хоть я и бросил писать дневник, но все-таки решил написать краткий перечень пережитого в мае и в первых числах июня, чтобы таким образом закончить год[75].

Я уже писал, что май начался для нас грустно: дождь лил, как из ведра: на улицах стояла невообразимая грязь. Пришлось все время сидеть дома.

Город Чженцзятунь расположен в низине на берегу реки Силяохе среди болот. Посему опасались заболеваний.

Мы поместились на китайском постоялом дворе, 7 человек в одной фанзе. В сенях устроили столовую, а в пустом capaе солдаты-печники сложили на скорую руку русскую печь, от которой наш кухарь пришел в восторг и обещал даже испечь булку.

Среди города выбрали фанзу богатого купца, обнесенную большой каменной стеной с башнями, и приспособили ее «на случай», т. е. для обороны. В ней поместился дежурный эскадрон, выставив на башнях часовых.

Вскоре нас посетил тифан-гуан, губернатор города, очень важный и выхоленный китаец. Его приезд сопровождался целой церемонией. Впереди бежал китаец и бил в гонг (таз); за ним гнался другой с флагом, третий с балдахином: далее следовал верховой: и, наконец, катилась фудутунка с самим тифан-гуаном, по сторопам которой шли 8 китайских солдат с длинными алебардами, а сзади ехали еще 2 верховых.

Тифан-гуан получил от нашего генерала выговор за то, что его солдаты принимали участие в сражении против нас заодно с хунхузами. В наказание генерал приказал отобрать оружие у его войска.

На другой день 400 винтовок китайские воины сложили на дворе. Вместо этого они получили палки. А 7 человек, заведомо сражавшихся против нас, хорунжим Гудиевым были казнены.

Несмотря на это, любезности китайцев продолжались (как же иначе?): китайский полковник устроил в честь нас смотр своим войскам (с палками-то!), а тифан-гуан прислал нам обед из… 32 блюд.

Первые дни по приходе в этот город мы не имели ни хлеба, ни сухарей и пекли лепешки. Но скоро подошел транспорт из обоза, привезший нам хлеб, сухари, сахар, крупу, посылки. И у нас появились даже ветчина, колбасы.

В городе войск никогда не было. Поэтому припасов всяких много: к нашим услугам были куры, яйца, мука, лук, даже свежая рыба. Все это можно было достать у китайцев. Однажды солдаты сами ловили рыбу. Оригинальная была эта рыбная ловля: голые рыболовы с винтовками за плечами (война!..). Таким образом, питались мы очень хорошо. А кухарь наш, действительно, испек нам белый хлеб, ухитрившись вместо дрожжей употребить картофель.

Так и прошел весь май томительно однообразно. Это, конечно, для нас, штабных. А эскадроны все время несли трудную службу, разведывая огромное пространство.

Все праздничные дни я совершал богослужения и притом большею частью на воздухе. Понемногу и беседовали.

Пережили новое страшное горе, гибель нашего флота. Но затем, как христиане и русские, мы решили не предаваться унынию, а напрячь все силы, чтобы восстановить попранную честь отечества. По правде сказать, нас не так огорчают наши военные неудачи, как возмущают внутренние беспорядки в России. В битвах мы чести не потеряли: бились по совести с храбрым и гораздо сильнейшим врагом. А вот внутренние-то подвиги изменников родине – вот это, действительно, до глубины души терзает нас, т. к. это есть уж настоящий позор, полное бесчестие.

Ну да Господь рассудит всех в свое время. А теперь, нужно сознаться, Бог совершенно справедливо карает нас: слишком мы отступили от Него и низко пали.

Выдающимися событиями в нашей жизни в мае были следующие. 19 мая приехал к нам новый командир полка полковник фон-Кауфман, и 20-го на площади у кумирни я служил полку молебен, молитвой провожая прежнего и встречая нового командира. 28 мая, по русскому обычаю, мы проводили дорогого Виктора Семеновича Зенкевича[76] хлебом-солью, обедом, чем Бог послал. Проводы вышли очень сердечные. Ведь мы на войне почти год были неразлучны. Дай, Господи, Виктору Семеновичу благодати на новом поприще его служения, а нам, под управлением нового симпатичного командира, помощи по-прежнему с честью исполнять свой долг!

3 июня утром из отряда ген. Мищенко получено известие, что японцы наступают и с часу ночи идет бой; а 4 июня в 7 часов утра, по приказу из штаба армии, наш отряд уже двинулся на юг для поддержки ген. Мищенко.

Погода была чудная. Вся степь покрыта прекрасной травой, и мы без особенной усталости прошли 30 верст и стали на ночлег в деревне Холобтун, в той самой богатой фанзе, в которой мы жили 28–29 апреля. Но от богатства в фанзе уже ничего не осталось: все разрушено, разбито, растащено; целы остались только стены. Сердце сжалось при виде всего этого.

И кто же виновник разрушения? По некоторым данным можно заключить, что сами хозяева все вывезли, а после, вероятно, хунхузы уж похозяйничали, ища денег.

Солдаты очистили фанзу от мусора, набросали травы, окна завесили попонами. И мы на ночь сносно приютились.

5 июня, в день св. Троицы, богослужение я совершал в саду под развесистым деревом в расположении 2-го эскадрона, где к тому же эскадронный праздник. Солдаты из ветвей сделали подобие алтаря, усыпали стол и всю площадку травой и цветами, сделали мне и гг. офицерам по букету из полевых цветов.

Перед началом богослужения в кратком поучении я просил воинов поусерднее помолиться, чтобы Господь послал на нас благодать Св. Духа и ею оживотворил все силы нашего существа. Как земная почва, только будучи согрета солнцем, приносит плод: так и наши труды только тогда будут увенчаны успехом, когда благодать и благословение Божии осенят их.

В 11.30 здесь же в рощице ротмистр Подгурский устроил всем трапезу, а в 2 часа мы выступили далее на юг и заняли деревню Тавайзу, в которой раньше стоял ген. Мищенко. Он уже разбил довольно значительный отряд японцев; и наша помощь оказалась ненужной. Японцы так поспешно отступили, что оставили много амуниции; около 100 трупов своих солдат они бросили в печь кирпичного завода, но сжечь не успели; и тела только поджарились.

Ужасное зрелище представляла эта печь: торчат обгорелые руки, ноги, и стаи собак хозяйничают в этой могиле.

Так вот в этой самой деревне Тавайзе мы теперь[77] и стоим. В ней же я встретил и скорбное 11 июня, годовщину нашей разлуки. Я ушел на гору один и от души возблагодарил Господа, милостью Которого я пережил благополучно этот страшный год.

Итак, прошел год. И сколько горя, стыда пережили мы за это время!

Теперь говорят о мире. Мы мириться не хотим. Но, если мир все же будет заключен, и мы побежденные поедем домой, то невольно напрашивается вопрос: что же это за причины нашего бедствия? Постараюсь посильно ответить на него.

1. История народа Божия должна быть всегда пред нашими глазами. Когда беззакония евреев превосходили всякую меру, то благодать Господня оставляла их; и народы языческие, сравнительно слабые, побеждали Израиля. Однако покаяние и возвращение евреев к Богу снова привлекали на них благословение Господа: и они восставали к лучшей жизни.

Россия испытала теперь на себе тоже самое. Государство, хранящее истинную религию, так опустилось духовно, так забыло Бога и развратилось, что многие города и веси, по мерзкой жизни своей, стали вполне подобны древним Содому и Гоморре.

Вот правосудие Божие для нашего вразумления и наказания избрало язычников-японцев, народ сравнительно с нами слабейший, и Россия наказана.

Вразумимся же, раскаемся и обратимся к Господу, по любви Своей наказавшему нас! Да приобретем снова милость и благословение Божие на нашу бедную отчизну!

2. Условия для ведения войны были для нас невыразимо тяжелы. И только русское мужество и терпение сделали то, что мы больше года смогли воевать и не потеряли армии.

Ведь каждое сражение – это Бородино. А потери японские всегда даже превышали наши, кроме Мукдена, где они равны. Россия не была готова к войне: на месте не было своевременно ни войска, ни снарядов.

Японцы от своей базы были всего в 5– 6 днях пути или, лучше сказать, путей, т. к. они несколькими путями подвозили все, а мы имели только один путь, связующий нас с базой, до которой от театра войны 8–10 тысяч верст. Проехав дней 30–35 по железной дороге, наши эшелоны вступали на поля битвы уже усталыми, разбитыми от одной только дальней дороги и притом с состоянием духа, какое только возможно у человека, уехавшего далеко-далеко от родины и попавшего чуть не в тридесятое царство.

3. Наконец в Японии есть патриотизм, все время ободрявший войска благими вестями с родины. А у нас во время войны завели беспорядки, разные стачки, что страшно все время угнетало дух армии. Здесь самый больной вопрос не о войне, а о том, что-то теперь в России.

Ну, пусть рассудит все Господь и история! А мы делали здесь, насколько хватало сил, всё, чего требовала от нас принятая нами присяга.

11 июня

Сегодня ровно год, как мы расстались. И как это мы пережили его? Ответ один: только с помощью Бога. Он дал нам силы все перенести: Ему и слава за все.

И все-таки мы не хотим мириться. В огромном большинстве мы жаждем отстоять честь отечества, попранную внешними и внутренними врагами. Мы готовы еще страдать, смиряться, терпеть и трудиться, лишь бы восстановить попранное.

Прошу прощения, что не могу теперь писать дневник: право, и расположение духа не то, да и положительно нечего писать. После, может быть, смогу.

Сейчас И. И. Чайковский с 2 эскадронами остался гарнизоном в г. Чженцзятуне. А мы, т. е. 52-й Нежинский полк, остальные наши эскадроны да казачья батарея (она в нашем отряде), стоим в резерве у ген. Мищенко в д. Тавайзе.

Несколько человек нас помещается в одной фанзе: командир полка, адъютант, наши офицеры Гуров и Щеголев, штабс-капитан генерального штаба Махров, доктор Пиотровский, начальник штаба нашего отряда полковник князь Вадбольский, ген. Степанов и я. Обедаем, конечно, вместе; причем я заведаю расходами и доходами. Стол имеем и здесь порядочный. Скот покупаем в Монголии, хотя и с трудом. Хлеб подвозят транспорты. Есть еще колбасы из посылки 27 октября. Сахар недавно привез транспорт. Чай еще есть. Варим супы, засыпая рисом или чумизой: порой и жарим мясо. Вчера Чайковский прислал 9 кур, лук, сотню яиц, барана: такой был восторг. Обедаем на свежем воздухе под деревом.

Кругом степь Гоби-Шамо. Травы много, но зерна почти нет.

К ген. Мищенко от нас проведен телефон (10 верст). Ходит слух о перемирии, а Мищенко завтра посылает полк казаков и батарею на боевую рекогносцировку.

---