Ноябрь 1904 года
1 ноября
За прошедшие месяцы создалась такая сильная привычка описывать пережитое, что, когда проходит день и перо в руках не побывало, душа непокойна: будто согрешил. Вот уже и ноябрь пришел. Ох, как давно мы из России! Кажется, годы прошли. Лишь бы у вас там не было уныния, а мы потерпим. Бог наш защитник, а воины наши храбры и выносливы. Уныние и тоска просвечивает в газетах и во многих письмах с родины. Стыдно это русским, да еще и православным христианам! Не десять месяцев, как теперь, а целые долгие годы переживала Русь Святая военные невзгоды и даже разорения, а все-таки при помощи Господа, Владычицы и святых выживала и все росла. Бог даст, так будет и теперь. Сладостный мир снова снизойдет в свое время на наше дорогое отечество. Потерпим!
А мороз сегодня настоящий. Довольно глубокие лужи у нашей фанзы замерзли, выдерживают человека; солдатики довольно усердно потирают себе носы и уши; постукивание сапогами и кряканье со словами «ну, хорош морозец!» слышится вокруг без конца. Мороз около пятнадцати градусов да ветерок вприбавку. С утра сидим на канах, облачившись во все теплое, и по русскому обычаю подтруниваем над врагом. И японцам теперь не весело: каково-то они, южные жители, танцуют сейчас в траншеях! Шутим, будто матушка-зима одних врагов наших студит, а нас греет. Да, много приходится удивляться нашим воинам. Ведь надо не только воевать, но и топливо приобретать, а за мясом ездить верст за сорок-пятьдесят. За чумизой, за дровишками верст за десять-пятнадцать и более ежедневно отправляются. Несмотря на все это, уныния в армии нет. Едут обозы, идут смены на позиции. И каких только костюмов нет: белые и черные, короткие и длинные полушубки, шинели, китайские ватные халаты, чуйки, папахи, фуражки, китайские войлочные шапки — все перемешалось, как в калейдоскопе! Офицеры тоже в разном одеянии. Все друг над другом острят по поводу костюмов; одно только является общим для всех: не ропщут.
2 ноября
Мороз еще крепче, но тихо, и потому погода кажется теплей; все-таки на воздухе служить невозможно, и я откладываю и откладываю богослужение. Скучно, но что ж делать?! Ни одной фанзы нет в нашей деревне просторной, чтобы устроить в ней службу; вот 4 ноября думаю поехать в деревню Тацзеин; там есть подходящая фанза; может быть, и удастся отслужить литургию.
Положительно удивляют меня наши хозяева-китайцы. Недаром кто-то из мудрых советует при встрече с человеком прежде всего искать в нем остатки образа и подобия Божия, то есть хорошее, доброе; дурное же и само наружу выйдет. Вот и китайцы, при множестве нежелательных качеств, имеют немало и хорошего. При внимательном наблюдении и добром к ним отношении обнаружилось их истинно братское отношение в продолжение более месяца к нашему солдату 6-го эскадрона Раскопатину. И наши хозяева, к которым мы ласково относились, не остались у нас в долгу. Сегодня после обеда вдруг открывается дверь, и с победоносным видом вваливаются наши хозяева — два брата. Улыбка от уха и до уха. Отдали нам честь по-военному и громко говорят: «Капетана, кулиса ю (есть), глуса ю». И положили на стол двух кур и с десяток груш. Мы подумали, что они это из Мукдена принесли продать нам, потому я и спрашиваю, сколько им «денга надо». Они сделали из себя знак вопроса, и потом оба вдруг, мотая головами, заговорили: «О, капетана, капетана! Денга не надо: шибко знаком», то есть это они по знакомству, по дружеству принесли нам, помня наше добро. Очень тронули нас! Я все-таки достал немного денег и даю одному. Опять отказы; потом он взял, подержал немного в руке, вдруг положил на стол, замахал руками и опять: «Шибко знаком, не надо!» Едва я уговорил его взять, и то только тогда, когда уверил, что это я даю «бабушке» его и детям. Много раз навещали они нас! При нас словари и «разговоры» русско-китайские печатные, но мы к помощи их не прибегаем. Здесь образовался какой-то свой особый русско-китайский жаргон, на котором обе стороны трещат без умолку и отлично понимают друг друга. В этот жаргон вошли русские слова на китайский лад и чисто китайские. Вот несколько для примера: «ломайло» от русского «ломать» (болезнь, убыток), «кули-кули» (курить), «леба» (хлеб, пища), «ханшин» (водка), «контрами» (убить), «пилюли» (выстрел, удар), «кушь-кушь» (есть), «моя» (я), «твоя» (ты), «шанго» (хорошо), «худо есть» (плохо), «кохонди» (работать), «иго солнце» (один день), «сахле» (сахар), «машинка» (обманщик), «шибко» (очень), «ходя» и «знаком» (друг), «капетана» (офицер, чиновник), «цубо» (поди прочь); остальное дополняется обоюдной выразительнейшей мимикой. На этот раз командир полка дал им записку — пропуск, и они забрали остальное свое имущество. Сегодня на нашем биваке кипит работа: из гаоляна строят лошадям конюшни. А у нас в фанзе Галкин сложил печь: все-таки не так холодно будет! Купили в Мукдене белой бумаги и ею сплошь оклеили окна и дверь, предварительно оборвавши прежнюю газетную оклейку. Вообще уборка была генеральная, даже паутину снимали, точно к светлому празднику готовимся. Не нарадуемся: так стало в фанзе светло! Ходит слух, что простоим здесь еще с месяц. К вечеру все окончили и пошли гулять. Проходим на «Неву», длинную лужу, версты в две; лед как стекло: так соблазнительно! К тому же и засиделись за непогодой, ну и решили малость размяться. Сбросили кто двадцать, кто тридцать лет с плеч, и пошло катанье на льду, да такое энергичное, что «матушка-Нева» стонала. Утешение вышло велие и гимнастика хорошая.
3–6 ноября
Сегодня поднялись рано, было еще темно; в 8 часов приедет главнокомандующий, он объезжает войска. Я вышел гулять и встретил поезд генерала Куропаткина, благословил издали его вагон. Да, много нужно этому человеку сил души и тела, чтобы справиться с возложенной на него трудной задачей! Мне кажется, одних собственных сил ему мало и, более чем кто-либо, он нуждается в поддержке Высшей Силы. Особенно нужно молиться за него и просить ему от Бога помощи. Пробежал поезд; еще немного погулял я и, грешник, искренно посмеялся. Смотрю: со стороны позиций быстро приближается отряд какой-то кавалерии. Ближе… Что-то лошади как будто малы. Подъехали, и я не мог удержаться от смеха: это, оказалось, пехотные солдаты отвезли на ослах хлеб на позиции и оттуда возвращаются уже верхами, усевшись на спине осла. Фигура солдата громадная, а осел такой маленький и семенит ножками быстро-быстро. Картина замечательна и столь забавна, что все невольно смеются. Генерал Куропаткин верхом объехал наш полк и благодарил два раза. «Спасибо, драгуны, работали молодцами», — говорил он. «Рады стараться», — гремело в ответ. Затем главнокомандующий вызвал из рядов Раскопатина, что бежал из плена, сам лично приколол к груди его Георгиевский крест со словами: «Именем государя императора награждаю тебя; спасибо за молодецкую службу», и поехал далее; а счастливый георгиевский кавалер возвратился в эскадрон добывать второго Георгия.
Печь у нас топится. С ней как-то стало теперь уютнее и веселее; такое удовольствие ее топить. Сами бросаем дрова и гаоляновые корешки в огонь. Испекли просфоры, а служить 4 ноября не пришлось, в этом виноват я сам. За обедом повар наш Ваня подал кашу из гаоляна; соскучившись по каше вообще, я и съел ее целую тарелку и поплатился за невоздержание. Очевидно, желудок мой и гаолян друг другу очень не понравились. В желудке получилось такое «ломайло», что пришлось приняться за горячие бутылки и опиум, а службу 4-го числа отложить.
Рано утром Ксенофонт подошел ко мне и подал телеграмму от великой княгини Елисаветы Феодоровны: «Сегодня, 3 ноября, утром скончался тихо в Елисаветинском госпитале, в Харбине, ротмистр Бодиско, сподобился два раза приобщиться Святых Таин. Помолитесь за упокой его души. Не сомневаюсь, что Ваши молитвы о его бедной семье укрепят их в тяжком испытании. Помоги Вам Господь! Елисавета».
Как громом сразила нас весть о новой жертве! И все выпадает на долю бедного 4-го эскадрона. Замечательно: 30 октября мы получили известие, что Бодиске лучше. Порадовались. Однако ночью под 3 ноября я вижу во сне, что Бодиско умер… Утром, когда я рассказал об этом своим сожителям, то все шутя решили, «значит, выздоровел, наяву ведь наоборот». Вдруг телеграмма, что именно 3 ноября Бодиско действительно умер; я послал его жене сочувственную телеграмму. Сейчас же послали в эскадроны записки с приглашением на панихиду по усопшем товарище. Господи, до чего тяжелая была эта панихида!
Мороз, страшный ветер; все вокруг скрипит и стонет. Мы приютились около гаоляновой конюшни, чтобы хотя немного защититься от ветра. И вот с завыванием бури слилось наше пение погребальных молитв. Слезы сами лились у меня. На душе тем более тяжело, что совершенно невозможно здесь отслужить литургию. 5 и 6 ноября все еще страдал желудком; теперь, слава Богу, оправляюсь.
7 ноября
Вышел из фанзы. Невеселая картина вокруг: свищет холодный ветер, почти буря, проволока на телеграфных столбах прямо стонет, в воздухе крутится пыль, чумизная солома, гаолян, с криком носятся стаи ворон. Сегодня воскресенье. Первая мысль, что стрелою пронзила меня, — это: «Господи, и сегодня нельзя помолиться». Защемило сердце. Немного постоял я среди этого хаоса, и вдруг сразу решение вошло в душу: отслужить хоть молебен. Иду в эскадроны свои, к нежинцам, саперам, штабным, везде спрашиваю, согласны ли по этой погоде простоять молебен. И к величайшему моему удовольствию, все как один отвечали: «Покорнейше благодарим, очинно даже рады помолиться, вестимо, день воскресный, а насчет погоды не извольте беспокоиться: в Рассее-то на Крещенье и не в таком холоде молились». Иду в обоз, говорю Михаилу, и в 11 часов на том же месте, где и панихиду служили, у гаоляновой конюшни, поставили столик, а на него Иверскую икону Богоматери, Евангелие, крест. Собралось очень много молящихся, и молебен начался. Что это был за молебен! Как запели сотни людей едиными устами и единым сердцем «Воскресение Христово видевше, поклонимся Святому Господу Иисусу, единому безгрешному», так и свист, и стон ветра, и скрип деревьев — весь этот гам бури — все пропало: заглушили! Над всем стоял один общий глас: «Иисусе сладчайший, спаси нас! Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе! Пресвятая Богородице, спаси нас!» И это величание святых, молитва и одушевление победили стихию. Искренняя радость наполнила все существо мое! Не думал, что сегодня придется помолиться, да еще так. Оглянулся я: многие солдаты на коленях усердно молятся. Поют все и весь молебен: и тропарь, и «Господи, помилуй», и запевы. Вот где особенно познается необходимость и польза общего пения: ведь оно весьма одушевляет, заражает, так сказать, молитвенным чувством. Придет человек на молитву с холодным сердцем, вдруг запели все, он невольно начинает подтягивать и увлекается общей молитвой. Растаивает всякая холодность души… Такое настроение испытывают многие, очень многие… Участвуя в общем пении молитв, солдатик изучает церковные чудные напевы, начинает любить их и понемногу петь и один. Так, однажды темным вечером вышел я гулять, слышу, где-то вдали плетется двуколка и доносится голос, поющий: «Яко Спаса родила еси душ наших». Я остановился. Звуки замерли в темноте, только еще ближе подходит тележка. Вдруг снова пение: «Свете тихий…» Затем слышится: «От юности моея мнози борют мя страсти». Тележка поравнялась со мною. Смотрю, пехотный солдатик на козлах возвращается с позиций; за плечами винтовка, на голове башлык. Невольно благословил его, а он уже проехал и все поет: «Святым Духом всяка душа живится и чистотою возвышается…» Далеко в ночной тишине разносился его голос, наконец замер. Я стоял как очарованный и едва поборол волнение, охватившее меня.
Так, по милосердию Божию, и помолились мы; даже и краткое поучение успел сказать о воскресении. Увещевал воинов не бояться смерти, а твердо верить в общее наше воскресение. Бояться, поучал я, нужно больше всего греха, который делает смерть страшною. Благословил всех крестом, поздравил с праздником и спрашиваю: «Ну что, дорогие, озябли?» «Никак нет, — понеслось со всех сторон, — мы очень рады». «В таком случае, — сказал я, — и в следующий праздник приходите, отслужим молебен». Разошлись. Солдаты побежали и, как кроты, полезли в свои землянки, а я направился в свой «дворец» на кан отогреваться чаем. Ксенофонт принес кипяток. Беседуем, вспоминаем, как, бывало, я приходил из церкви и он подавал мне самовар. «В столовую, а не в такую дрянь, как эта фанза, — говорит он. — В Орле-то у меня кухня была в сто раз лучше». Оба смеемся. «А ты, — говорю я, — испеки-ка сегодня просфоры; может быть, завтра Господь погодку даст, так мы поедем в Тацзеин, отслужим там святую литургию хоть в фанзе». Смотрю: Ксенофонт что-то устремил свой взор на мою шею. Сердце замерло во мне. «Ну, — думаю, — наверно, усмотрел мой тиран, что воротник стал грязный, и заставит переодеваться, несмотря на холод». Действительно, так и случилось. «Просфоры-то я испеку, — вдруг заговорил он, — а вот белье-то, кажется, вы давно уже не меняли. Посмотрите, воротник-то на рубашке какой стал. Да и простыню и пододеяльник переменить пора». «Ах батюшки мои, — говорю, — уже заметил, ведь видишь — холодно, после!» «Нет, как хотите, батюшка: грязь хуже холода. Переменить недолго, а то я матушке напишу, ведь она наказала мне в чистоте вас водить, а вот вы не хотите». Пришлось уступить и переоблачиться, а Ксенофонт с торжеством забрал снятое и довольный пошел, приговаривая: «Что у нас, мыла, что ли, нет! Слава Богу, все есть, сейчас и выстираю». Так довольно часто у нас с ним идет торговля. Ведь какой?!
К утешению, буря скоро прекратилась, и вечер в противоположность утру наступил совсем тихий. Взошла луна, на небе ни облачка, и мы с удовольствием погуляли на сон грядущий.
8–10 ноября
Утро прекрасное, тихое, солнечное. Еду служить литургию в деревню Тацзеин, а раньше послал туда верхом Михаила приготовить для служения фанзу. У знакомого огорода встречает вахмистр 3-го эскадрона Жучин и говорит: «Батюшка! Погода хорошая, ветру нет, разрешите на прежнем месте поставить церковь, а то в фанзе не все солдаты станут». Я согласился, и еще раз Господь привел отслужить святую литургию с прежнею торжественностью. Придется ли еще зимою?! Проповедь говорил о святом архистратиге Божием Михаиле. Просил воинов помнить и твердо хранить в душах своих для подражания следующую черту из святой небесной жизни архистратига — его непоколебимую верность Господу. И мы будем крепко хранить веру и верность Творцу и Спасителю нашему Богу, будем прославлять имя Его между людьми молитвами, славословиями и нашею доброю святою жизнию! Не будем не только слушаться крамольников, но, наоборот, постараемся образумить их, обличить, привлечь к послушанию Богу и царю, а если не пожелают, то без укрывательства и послабления отдать их в руки правосудия! Если же какой народ, невзирая на наше милосердие, восстанет на нас по гордости своей, то, подражая святому Михаилу, с молитвой и словами «С нами Бог» пойдем и сразимся с ним! Не жалея сил своих и самой жизни, мужественно, храбро будем бороться!
Вместе с тем просил я всех усердно помолиться о упокоении души новопреставленного воина Александра (ротмистр Бодиско), по котором после литургии я отслужил панихиду. Пока разбирали и укладывали церковь, я попил чайку в 5-м эскадроне, от обеда же отказался, так как я все еще на диете. Вернулся домой, поздравил именинника поручика М. М. Бузинова и остаток дня провел в полном одиночестве, так как наши все на именинах. 9 и 10 ноября погода была так хороша, что не хотелось идти в фанзу, и я нагулялся на несколько дней вперед. С грустью сегодня попрощался со своею беленькою лошадкой; пришлось отправить ее в эскадрон: совсем почти ослепла. Завтра думаю ехать с церковью в Мукден: хочу отслужить и там святую литургию. Ведь в Мукдене находится часть нашего обоза и все чиновники штаба 17-го корпуса, то есть казначейство, контроль, почта, телеграф, интендантство со своими обозами.
11–13 ноября
Прошло несколько дней, а записать нечего — так однообразна жизнь наша теперь. Японцы напали было на генерала Ренненкампфа; за три дня боя они понесли большие потери и совершенно отбиты. По всей линии ежедневно идет редкая стрельба, но ею никто из нас не интересуется. Собирался ехать служить в Мукден, но заболел и три дня просидел в фанзе, теперь оправляюсь. Вообще замечено, что здесь две болезни должны претерпеть прибывающие из России: лихорадку, которая схватывает сразу, дня три треплет невыносимо, затем быстро же проходит и, если нет осложнений, редко потом возвращается (я пережил эту болезнь под Ляояном благополучно); и другую — это болезнь желудка и кишечника. Некоторые заболевают сразу по приезде, а многие, с хорошим желудком, долго борются, но потом и они заболевают. Я попал в последние: долго не поддавался и вот все-таки заболел. Эта болезнь проходит бесследно, только требуется строгая и продолжительная диета. Благодаря затишному времени я имел возможность выполнить это условие и хворал только две недели. Таким образом, при Божией помощи теперь могу сказать, что я сделался настоящий маньчжурский житель, акклиматизировался, и новых сюрпризов не предвидится. Дай, Господи!
В пятницу, 12 ноября, иду тихонько по биваку; подходит солдатик и убедительно просит дать ему в землянку «иконочку, потому без образа как-то на душе непокойно». Грустно мне было, а отказал ему. Шейные образки есть у меня в запасе, а бумажных больше нет. Но Господь помог совсем неожиданным способом. В 12 часов дня писарь принес почту. Рассматриваю полученные газеты: три номера «Русского инвалида» и в каждом «Каталог церковных вещей» господ Витальева и Слонова со множеством напечатанных икон и крестов порядочного размера. Вот я взял да и вырезал их оттуда, получилось 157 крестов и икон. Я освятил их и потом, ходя по своему «приходу» в каждую землянку, разнес эти образки солдатам; хватило всему полку, и радость была общая. Невольно сказал я большое спасибо господину Слонову; наверное, он и представить не мог, чтобы его каталог мог сослужить такую службу воинству.
Погода все время была неровная, но, в общем, хорошая; мороз градусов в десять-двенадцать. Солдаты открыто выражают свое удовольствие, что и сытно им, и одеты хорошо, и в землянках очень тепло. На дрова пилят растущие близ деревень деревья, причем, если удается найти хозяина, ему за дерево платится два рубля. За покупкой чумизы приходится уже ездить верст за сорок в сторону. До сих пор еще ни в чем недостатка не терпели.
Потеха бывает, когда Ксенофонт получит письмо от Ивана Арсеньевича[34]. Он не только прочтет, но и похвалится своим счастием перед друзьями. Вот по биваку и пойдет: «Ксенофонт от генерала письмо получил из Расеи». Вот у нас на войне какое быстрое чинопроизводство: уже «ваше превосходительство»… Да, инспектор гимназии и генерал в головах наших темных солдатиков еще не различаются.
И суббота пришла; пролетела неделя. Господи, хотя бы удалось завтра нам помолиться! Морозы все крепчают; стало больше попадаться японцев — видно, им мороз не по вкусу.
14–16 ноября
Тревожно прошла ночь. Внезапно поднялась буря, какой я не запомню: казалось, что вот-вот разлетятся вдребезги все наши окна, дверь. Утром, когда вышел из фанзы, едва не свалился. Ведь вот горе: другое уже воскресенье буря. Сила ветра такова, что не только икону, но даже и стол несет; стаи ворон, несмотря на все усилия, не могут лететь против ветра. Грустно, но службу пришлось отложить. К вечеру немного утихло, и я получил возможность погулять, посетить все свои любимые места, то есть полотно железной дороги, а за ней «дорожку», и обошел деревню.
У нас теперь и магазин есть свой: маркитант какой-то в свином хлеву открыл торговлю. Я спросил красного вина «удельного». Оно у нас стоит восемьдесят копеек — один рубль, а здесь он запросил четыре рубля пятьдесят копеек. Иду к толпе солдат, окруживших китайскую арбу. Стоит арба, на ней мешок с грушами и пять китайцев, кругом солдаты с ружьями — конвой. «Что за люди?» — спрашиваю. «Да вот, батюшка, — отвечает старший, — видите, лежит небольшой мешок с грушами… это они будто торгуют, пять-то человек у одного мешка! И едут на самые позиции, именно туда, где пушки наши, чтобы сосчитать их. Надоели они нам! Это японские шпионы». А шпионы сидят себе с самым равнодушным видом, хотя отлично знают, что ожидает их. Действительно, за деньги многие китайцы усердно служат японцам: стараются под видом торговли поближе подойти к позициям, высмотреть, сосчитать, что нужно, и потом фонарями и флагами они передают добытые сведения неприятелю. Теперь им трудно стало шпионить: постоянно их ловят.
15-го утром ветер тише, но мороз большой. Заложили двуколку, и с подполковником Чайковским мы поехали в 10-й корпус отслужить панихиду по одном убитом офицере, Залесском. Отец его, жандармский офицер, служит в Орле. Я его хорошо знаю. Бедный юноша, только что был выпущен в офицеры, в конце сентября приехал в Елецкий пехотный полк и 4 октября уже убит!.. Приехали в штаб 10-го корпуса, к нам присоединился генерал Цуриков, и мы поехали к могиле. Недалеко от дороги, около китайской деревушки, небольшой четырехугольник обрыт канавой и обсажен елками, внутри решетка с дверкой, и среди нее две могилы; очень хорошо обделаны, на них дубовые кресты. Это лежат офицер Залесский и рядовой пехотного полка — боевые товарищи. Я был поражен. Как чудно обделаны могилы! Казалось, здесь была сама родительская любящая рука и укладывала каждый кусочек земли, садила каждую елочку. Это все заботы дорогого нашего бывшего командира, генерала Цурикова. Дай Бог ему здоровья! Отслужили панихиду. Не хотелось уходить из этого тихого уголка. Особенное чувство в душе возбуждают здесь могилы: хочется их целовать, будто там лежат самые дорогие, близкие существа! Стоим… «Отслужились честно царю земному», — со вздохом говорят мои солдаты. «А теперь, — продолжаю я, — они, как мученики, первыми стоят у престола Царя Небесного и служат Ему с небесными силами». Однако мороз сильно стал пощипывать — пора домой. Проезжаем массы землянок, целые села; расположены рядами, как улицы; издали производят впечатление могил. Михаил скачет на Друге, который не меньше моего Китайца оконфузился: три раза упал, вообще спотыкается и страшно пуглив.
16-го порядочная была стрельба. Погода хорошая, только очень холодно; думаю, градусов пятнадцать был мороз. Я одет тепло и много гулял. После обеда послал Михаила в деревню Тацзеин сказать эскадронам, что завтра я приеду к ним служить. Вернулся Михаил, радостный бежит ко мне. «Что ты такой веселый?» — спрашиваю. «Да как же, батюшка? В 3-м эскадроне устроили солдаты баню, как следует, с паром, и приглашают завтра вас мыться: вот радость-то!» — отвечает. Действительно, приятно услышать такую весть: ведь с 29 июня не были в бане и мылись как придется.
Фанза у нас теперь стала «воинственная»: по случаю холодной погоды приказано солдатам отпускать по чарке водки, и вот несколько ведер этой влаги в четвертных жестянках водворилось у нас. Жестянки же эти во всей армии давно получили прозвище пулеметов. Вот теперь и подшучивают над нами посетители. «Откуда это и для кого у вас столько пулеметов?» — всегда их первый вопрос.
17–19 ноября
Погодку Господь дал хорошую; правда, мороз и ветер, но на чистое небо выплыло яркое солнышко и вступило в борьбу с тем и другим. Победы полной солнышко не одержало, но все-таки мороз наполовину должен был смириться. С удовольствием ехал я в Тацзеин. Предстояло двойное утешение, духовное и телесное: духовное — сейчас буду служить молебен, телесное — баня. Въезжаю на столь знакомый и ставший уже дорогим сердцу огород. Солдаты метут, но ветер на нем гуляет с порядочною силою; очевидно, молиться на этом огороде невозможно; велел прекратить уборку. Идет навстречу ротмистр Витковский. Советуемся и решаем, что другого места по погоде для молебна нельзя выбрать, как между лошадиными стойлами и скирдами чумизы; здесь действительно ветра почти не было. Собрали сюда эскадроны, и в полном внешнем покое отслужили мы молебен. Теперь на каждом молебне поем «Воскресение Христово видевше», чтобы этим хотя немного восполнить невозможность совершить святую литургию в воскресный день. Солнышко так пригрело, что я решился даже побеседовать и сказал небольшую проповедь о необходимости и возможности спасаться и на войне.
После молебна подходит вахмистр Жучин и говорит: «Батюшка, баня готова, пожалуйте, а потом ротмистр просит вас к себе на чай». Идем. На пороге бани встречает унтер-офицер Иванов, тот самый, которого 17 июля на станции Янтай рельсой придавило, весь в поту. «Пожалуйте, — приглашает он, — попарьтесь, хорошо истопили, воды много». «Это ты выздоровел, — говорю. — Слава Богу». «Точно так, батюшка, а доктора-то тогда говорили, что смерть моя пришла, а вот Бог дал, как приобщился, так и стал оправляться. Вы мойтесь подольше: для вас топили. Мы очень рады; вот вода горячая, вот холодная, угару нет».
Старая-престарая фанза вся обставлена гаоляном, окна заложены кирпичом, предбанник циновками отделен от самой бани. Внутри бани около стены сложена печь, и на нее навалена груда камней, которые накаливаются чрезвычайно, на них льют воду — и пар готов; стоят три огромных китайских глиняных чана, ведер по пятнадцать каждый, в них вода; каны покрыты новыми чистыми циновками, на них — мыться; жара страшная, и восторгу нашему нет предела. Напарился я так, что едва добрел до фанзы Витковского, где пил чай, обедал и два часа просыхал.
Да, спасибо 3-му эскадрону. Вот мастера-то! Солдаты мои тоже в восторге.
19-го с утра на протяжении фронта 10-го и 17-го корпусов началась ружейная стрельба, и осадные орудия бухали не переставая до глубокого вечера; окна наши готовы были выскочить, а Ник. Вл. Букреев уверяет, что и стены нашей фанзы тряслись. Улеглись уже к полуночи: как-то с нервами трудно было справиться.
20 ноября
Решаю сегодня после обеда ехать с церковью в Мукден, чтобы там отслужить всенощную, а завтра святую литургию.
После чая сижу на кане, и вдруг за окном раздаются крики: «Пожар! Горим!» Сердце так и упало. Ведь здесь теперь все постройки — порох: конюшни, шалаши — все из гаоляна; стоят скирды чумизы, да и фанзы-то не имеют потолков, а прямо гаоляновая крыша; загорись она, сразу все повалится внутрь — дай Бог самому выскочить! Стрелой все мы вылетели на двор, и что же? Огромное пламя рядом с нашей фанзой: казаки по неосторожности подпалили гаолян. Боже мой, что поднялось! Крики, гам, лошади носятся, люди растаскивают гаолян, несут воду. Пламя только на аршин не дошло до нашей фанзы. Я бросился к себе и начал было вытаскивать вещи, но благодаря распорядительности командира полка удалось скоро затушить. Наволновались порядочно.
Пообедали и отправились: Михайло на Друге, а я с Ксенофонтом в двуколке. Опять в Мукден… С 28 сентября не был. Дорогу выровняли, построили везде хорошие мосты, поезда идут, тянутся обозы, выздоровевшие солдаты идут к своим полкам, на полях много солдат собирают остатки гаоляна. Одним словом, оживление полное. Как не похоже на первую половину сентября, когда здесь была пустыня! Встретили по бокам дороги несколько могил с небольшими крестами; на них чья-то любящая рука повесила маленькие венки из красных цветов. Они уже наполовину растрепались, но как ярко выражена ими непритворная любовь! Конечно, все проезжающие крестятся. Переехали железную дорогу; на платформах стоят восемь осадных орудий: недалеко укрепление. Вот и река Хуанхэ, уже покрыта льдом; столь памятных бродов нет, везде ледяной мост. Однако китайцев не видно; их почти совсем не пускают через реку к позициям: слишком шпионят. Завиднелся Мукден, то есть не строения его, нет, их не видно (город стоит на равнине), — завиднелись стены и четырехэтажные башни над воротами. Поравнялись с нашим бывшим биваком… Какой грустный вид он теперь имеет! Лучше бы не смотреть. Ворота на кладбище и ограда разрушены, деревья все до одного порублены, и китайцы выкорчевывают пни. А ведь, когда мы жили, была прекрасная роща и густая трава; теперь же пыль и стоит одинокая грустная каменная черепаха. На улицах Мукдена огромное движение, прямо давка; и среди этой толпы рысью едут двуколки, скачут всадники. Как не подавили еще народ!.. Прямо поражаюсь. Только и слышишь крики: «Цубо, цубо!» Торговля в разгаре, хотя все сильно подорожало.
Смешной вид имеют китайцы зимою: руки точно обрублены — так глубоко их прячут в рукава! А так как нельзя же спрятать такую красоту, как длинная коса или у женщин чуть не трехэтажная прическа, то, несмотря на холод, на голову надевают маленькую шапочку, а на уши навешивают стеганые ваточные треугольные кусочки.
Бежит маленький китайчонок, весь посинел, в руках — маленькая книжка, увидел меня, сейчас же присел и кричит: «Капетана, руски свиченик, моя католик, француз…» Протягивает мне книжку, оказывается, молитвенник; на переплете выбит большой крест, напечатан по-китайски. Пока я рассматривал молитвенник, мальчик расстегнул свою курточку и с торжеством достал с груди довольно большой крест и кричит мне: «Капетана, моя есть креста». Симпатичный мальчишка. Это он бежал в католическую каплицу молиться.
Приехали в помещение 17-го корпуса. Я остановился в казначействе, которое занимает очень хороший дом китайского мандарина. Дом этот построен по типу фанзы, но, во-первых, он огромный, а во-вторых, прекрасно внутри обставлен: висят довольно хорошие картины, стоят полированные столы, кресла, диваны, резные ширмы чудной работы, к потолку привешена масса фонарей. На средней стене отлично выткано шелком божество изобилия в замечательном виде: из одного туловища выходят, начиная с пояса, три человеческие фигуры, и из них сыплется множество маленьких детей.
Наш офицер Шауман, ветеринар Алалыкин, милые чиновники казначейства, контроля, интендантства, почты и телеграфа встретили меня прямо по-родственному и от души радовались, что сегодня и завтра у них будет богослужение. Господи, какое блаженство-то тут! Кресла со спинками — можно отдохнуть; на столе большой тульский самовар пыхтит и свистит паром; горят лампы с керосином… Ведь пять месяцев этого уже не видел я! Сейчас же меня усадили, напоили чаем, и началось совещание о службе. Дом огромный — человек сто пятьдесят может стать. В восточной части решили повесить иконы — иконостас: там будет алтарь; остальная часть для народа. Известили всех, что в 6.30 вечера будет всенощная. К этому времени пришла наша обозная команда да чины корпусных учреждений; молящихся собралось очень много. Зажгли в фонарях свечи, получилось некоторое подобие люстры, и всенощная началась. Прекрасно пел хор чиновников. Я сам читал стихиры и канон, причем канон пели на два хора: чиновники — «Отверзу уста моя», а я с Михаилом — «Христос раждается». Одушевление и восторг были общие. На богослужении присутствовали три сына хозяина — мандарина; стали они в первом ряду и внимательно следили за всем происходящим.
Ночевать остался здесь и спал на китайском плетеном диване, укрывшись теплым подрясником. Долго не мог уснуть, невольно прислушиваясь к доносившимся с улицы звукам: как отдаленный рокот моря, еще шумела толпа на улицах Мукдена, и изредка звучал гонг.
21 ноября
Рано проснулся: разбудили своим криком хозяйские гуси, которых множество на одном из внутренних дворов, а также крик уличных торговцев. Китайские купезы начинают торговать еще до света. Встал, приготовился к служению, разбудил Михаила, и мы с ним начали устанавливать церковь. Прежде всего сняли со стены китайских богов, затем отделили часть фанзы, повесили иконы, царские врата, а против иконостаса на стене — икону «Тайная вечеря», поставил походный престол. Получилась очень хорошая церковь. К 9 часам снова собрались все, и при том же прекрасном пении чиновников совершил я здесь святую литургию. С улицы доносился шум множества голосов; в окнах — головы любопытных китайцев. И невольно как-то вспоминалась жизнь древних христиан, как в первые века христианства в многолюдном языческом Риме в доме кого-либо из верных, например святой Агнессы, собирались освятить молитвой день воскресный те немногие, которые познали истинного Бога. Из их уст лились сердечные славословия Творцу и Спасителю, их руки приносили бескровную жертву; весь облик их носил печать сосредоточения, благоговения, а кругом на улицах Рима шумела многотысячная толпа их братьев, еще «сидящих во тьме и сени смертней». И вот, стоя пред престолом, невольно думалось, что и мы сейчас подобны древним. В многолюдном языческом Мукдене малое стадо христиан собралось прославить воскресшего Господа, Его Пречистую Матерь и принести бескровную жертву о грехах и немощах своих. Посмотрите, какое истинное благоговение выражено в самой их внешности, как усердна их молитва, как одушевленно их пение! А кругом шумят и мятутся многие тысячи братьев, еще не знающих Христа. Проповедь говорил по поводу празднуемого события, Введения во храм Пресвятыя Богородицы, о том, какие назидания можно вывести из него для нашего спасения.
Окончилось богослужение; отслужил, кроме того, два молебна: Пресвятой Богородице и святому Александру Невскому. И грустная действительность снова перед нами: война, чужбина, одиночество… Как все мы были невыразимо счастливы, что удалось с таким торжеством отпраздновать великий праздник! Убедительно просили меня приехать 4 декабря. Дай, Господи, дожить до этого дня в мире и здоровье. Ведь здесь единственное счастье — это помолиться, отслужить святую литургию.
Вышли молящиеся, разбираем церковь, а мои милые хозяева засуетились уже с самоваром: ведь надо напоить батюшку чайком. «А может быть, вы, батюшка, выпьете кофе? Представьте, настоящего молока раздобыли бутылку и свежего сыру», — слышу голос казначея. «Нет, — отвечаю, — боюсь пить молоко: у меня еще очень недавно большое ломайло было с желудком». Попили чаю, а солдаты мои уже пристают: «Батюшка, что же сниматься-то? Не раздумайте, пожалуйста!» Ведь вот все упрашивают меня сниматься с ними. Соглашаюсь. Чиновники дали нам провожатого, и мы отправились в китайскую фотографию, где нас китаец и снял в двух видах. Весь изволновался я, пока доехали мы обратно до казначейства. Каждую минуту мне казалось, что вот сейчас мы задавим снующих прямо под колесами двуколки китайцев. Все мы постоянно кричали «цубо, цубо», но это мало помогало. Наконец добрались, и прямо к обеду, да к какому?! Откуда-то икру достали, рыбу кету из Амура, вроде нашего балыка, куриный суп, котлеты. Однако как ни хорошо в гостях, а время отправляться и домой: третий час уже пошел, а впереди еще пятнадцать верст. Утром погода была тихая и пять градусов мороза, а с 12 часов вдруг поднялся сильный холодный ветер. «Как это мы доедем? — говорю я солдатам. — Не отморозили бы вы себе уши!» «Ничего, — отвечают, — ветер в спину, доедем». Поехали. Хорошо было на душе. Когда-то еще Господь приведет отслужить святую литургию!.. Действительно, ветер в спину; если бы напротив, то хоть оставайся ночевать. Тучи пыли и песку гнались за нами; я поминутно напоминал Михаилу и Ксенофонту тереть уши. Мечтали дорогою, как по приезде будем греться чайком. Переехали железную дорогу. Вдруг «бух, бух, бух» — донеслись звуки пальбы. «Сражаются, слышите?» — говорю. «Это пушки прогревают», — смеются солдаты. Наконец приехали, слава Богу. Наступил вечер, топим печь, попонами и накидками завесили окна и даже стены с подветренной стороны: сквозь саман немного продувает; надели шлемы и улеглись.
22 ноября
Ветры здесь положительно донимают. Если бы не они, то совсем легко переносилась бы зима, так как солнце маньчжурское и зимой теплое. Всю ночь и весь день завывала буря, да еще с севера. Конечно, сидим дома. Я пишу, намазавши руки вазелином. Скрипнула дверь, входят два солдата — один грустный, другой прямо плачет: «Батюшка! Мы к вам. Получили письма — умерли наши отцы; отслужите панихиду». Как говорится, одно горе не бывает: ведет за собой другое. Воюют, дай Бог это смиренно вытерпеть, а тут еще смерть близких. За последние дни у нас все смерти и смерти: ротмистр Бодиско, брат чиновника, отец моего Михаила и вот родители этих солдат. «Ну пойдемте, — говорю, — восплачемся пред Господом, сотворившим нас, но и среди воздыханий не забудем сказать: «Благословен еси Господи, научи мя оправданием Твоим». Присоединился Михайло грустный, со слезами, и мы пошли сначала на огород, где всегда служил, но там нет возможности стоять: холодно. Вернулись на свой бивак, и, приютившись между конюшней и скирдой чумизы, отслужил я панихиду. Пел почти я один: мой певец и богомольцы все время, стоя на коленях, плакали. Да, много набралось уже пережитых картин, так что, когда вспомнишь их, слеза прошибает, вероятно, не изгладятся они из памяти до гроба. Вот когда я понял вполне, как чудно, невыразимо чудно содержание священной Псалтири и как утешительно! Святые писатели как будто видят нашу жизнь и дают каждый раз нашей немощи советы относительно того, какие чувствования и молитвы должны мы вознести Господу по поводу переживаемого нами. А содержание нашего богослужения? Только здесь многие познали его и перечувствовали. От нескольких лиц уже слышал я: «Какие дивные молитвы! Как прекрасно! Неужели и всегда они читаются и поются?» Конечно, всегда, но раньше душа не тем была занята: заботы и забавы мира сего поглощали всю жизнь, все внимание, не до молитв тогда было. А теперь горе образумило и всему научило: и вере, и молитве, и вниманию. Слава Богу за все!
Вернулся в фанзу и опять скорей на свой кан, так до вечера и просидел. Завтра память святителя Митрофания, моего ангела. Хотя бы Господь помог отслужить святую литургию! Под вечер оделся потеплее и пошел на свою дорожку служить утреню. Пропел тропарь и величание святому Митрофанию. А перед глазами так и стоит моя церковь: полна народу, горит огнями, я читаю стихиры, канон, Оля[35] едва успевает продавать свечи. А сейчас я один, кругом ни души, остановлюсь — тишина, даже не стреляют; свой голос кажется странным. Ну да ничего! Слава Богу за все!
Часов в девять выхожу на улицу. Темнота страшная. Смотрю: зарево пожара у позиций: два огромных столба пламени взвиваются к небу. У меня почему-то тотчас мелькнула мысль: «Это в Тацзеине горят наши эскадроны». Но другие отвергали. «Это, — говорят, — охотники пехотные у японцев нашалили». Однако моя оказалась правда: это был пожар в 3-м эскадроне; сгорел от неизвестной причины запас гаоляна. Несчастий с людьми и лошадьми не было. Ночь, пора спать.
23–25 ноября
Рано проснулся, что-то плохо спал. Достал икону святого Митрофания и пошел на бивак к своим солдатам. Размели местечко на огороде, достали палатку, в которой мы раньше жили, и расставили ее. В ней я приготовил походный престол, положил на него святой антиминс, иконы — полковую и святого Митрофания, на землю вместо ковра — попону. Вот и церковь! Настоящую же походную церковь не решились расставить: слишком замерзла земля, да и иконы ломаются от мороза. Погода прекрасная, мороз маленький. Я облачился и к 10 часам утра отслужил святую литургию. Пел Михайло; Ксенофонт подавал кадило, да один саперный солдатик молился. Рад я был невыразимо, что отслужил: здесь ведь живешь и не знаешь, где завтра будешь. На молебен пришли генерал Степанов и командир полка. Иду в свою фанзу, нарочно стараюсь не думать о том, как в прежние годы проводил я этот день. Причина понятна. Ксенофонт подал кипяток. Открывается дверь, входит Поля[36]; поздравил меня. Вот и я с родным человеком в день своего ангела, — день, который я смолоду привык чтить, как и 7 августа. Впрочем, по правде сказать, все мои сожители по фанзе совершенно по-родственному приветствовали меня и даже потихоньку от меня устроили мне угощение, настоящий именинный обед. Одним словом, оказали мне такую любовь, что я положительно растерялся и не знал, как благодарить всех.
После обеда на позициях поднялась такая канонада, что мы все побежали на линию железной дороги смотреть. Встретили там нашу общую симпатию, китайчонка Ваську (прозвище его). Он состоит теперь при 6-м эскадроне 52-го Нежинского драгунского полка. Конечно, первый вопрос: «Ну что, Васька, как твоя коса?» «Мало, мало растет», — отвечает и торжественно снимает шапку. Действительно, половина головы уже выбрита, а на остальной части выросли с вершок волосы. Этого Ваську, сироту, взяли в городе Ляояне саперы из жалости: кормили, одевали, научили немного говорить по-русски. Однажды во время сна они отрезали ему косу, а утром начисто обрили всю голову (это было необходимо по соображениям гигиеническим). Когда операция окончилась, то Васька, по его словам, хотел сейчас же устроить себе «умирайло», потому, что же он за человек без косы?! Успокоился только тогда, когда его уверили, что коса скоро вырастет и даже будет лучше. Вот теперь он тщательно ее выращивает. Однако с тех пор слышать не может имени «сапер» и при первой возможности перепросился к драгунам.
24 и 25 ноября снова буря и холод. Хотел отслужить общий молебен, но немыслимо.
26 и 27 ноября
Ночь под 26-е будет долго памятна. Улеглись мы довольно покойно; вдруг в 3 часа сразу началась такая канонада из осадных и полевых орудий, что фанза наша задрожала. Впечатление такое, как будто среди сна внезапно ударили в набат, только несравненно грандиознее. Залпы следовали за залпами, а в короткие промежутки между ними, как барабанная дробь, переливалась ружейная пальба. Как грохнет залп, зашуршит сначала снаряд осадный или мортирный, потом завоет и в отдалении уже, у японцев, разорвется. Ясно слышно. У меня внутри все дрожало, сердце замирало. Это был не страх, нет, ведь не в первый раз и уже попривык. Не знаю, что такое: вероятно, чисто нервное состояние. Боролся с собою, внутренно давал слово быть покойным, но… новый залп, и, совершенно независимо от моей воли, сердце опять замирало. Думаю, что и ночь этому состоянию способствовала, ведь днем я совсем покоен. Так все мы и не спали до утра. Часов в семь сразу же все прекратилось, только изредка раздавались ружейные залпы.
Пришел приказ из корпуса: к 10 часам утра около станции Суютунь расставить нашу церковь, перед ней будет молебен войскам всего корпуса по случаю праздника святого Георгия. Попили чаю и потихоньку поехали к Суютуню. За ночь выпал небольшой снежок; мороз, ветер, холодно. Размели назначенное место и начали расставлять церковь. Было весьма трудно: земля замерзла, колья ломались. Пришлось сначала пробивать железным ломом гнезда. Ветер рвет и треплет палатку, иконы; руки коченеют. Наконец с невероятными усилиями поставили-таки церковь, и целый час я трепетал за ее существование. С яростию бросался на нее ветер, летели хлопья снегу, пыль, трещали веревки, гнулась наша церковка — казалось, вот-вот сию минуту рухнет. Но Господь хранил святые иконы, и крест наверху непоколебимо стоял. Обошлось благополучно. Я достаю облачения, приготовляю святую воду, и невольно пришло в голову сравнение. Давно-давно уже стоит во вселенной святая Церковь Христова, и за эту долгую жизнь какие только ветры не старались разрушить ее! Вот внешние гонения, когда целые столетия лилась кровь мучеников и мучениц за веру или под ударами меча, или терзаемых зверями, сжигаемых, распинаемых на крестах, когда в потоках этой крови людская злоба, неверие и разврат мечтали утопить Христа и Его Церковь. Но мечты их остаются мечтами, и на орошенной святой кровию почве Христос еще более прославился, и Церковь Его стала еще крепче. Затем времена ересей, наплыв пороков и соблазнов, волны средневековой суеверной тьмы и новейшего неверия, золотой телец и внешняя цивилизация, прикрывающая наготу духа человеческого лоском внешнего развития, прогресса, и многое, многое другое. Все это, как стоглавая гидра или свирепая буря, собрашася вкупе, бросилось и бросается на Господа Христа и святую Его Церковь, думая разрушить вековые устои религии и даровать вселенной рай, свободу, то есть полный разгул мысли, чувства, воли. Мечтают и верят, что уже сочтены дни жизни религии и Церкви. Но Христос Господь долго терпит людское неразумие, призывая всех к покаянию и вечной жизни под руководством святой Церкви, которая продолжает стоять и сиять среди житейского моря как спасительный маяк для гибнущих в суете сует. Еще имеются на земле у Господа целые тысячи смиренных и верных рабов Его — членов святой Церкви, которые не преклонили коленей пред Ваалом. Замечтался я, а сам все бегаю, хлопочу; нужно скорее кончать. Из-за полотна железной дороги доносится музыка — мой любимый марш. Идет М-й пехотный полк; впереди несут большое знамя с крестом и играют этот марш, грустный такой. Услышал я его, и замерло сердце. Едва удержался я от слез: вспомнился один из дней страшного боя под Мукденом, когда я видел это же знамя идущим в бой. Так же, как и сейчас, среди рева только не бури, а канонады заслышал я звуки этого марша. Накрапывал дождь, солнца не было видно, и природа грустила, будто живая. Смотрю: колышется знамя, а за ним стройно, сомкнутыми рядами, в ногу идет славный полк. Куда? В атаку, на новую Голгофу… Странное чувство тогда вдруг наполнило душу мою: и грустно было на сердце, и вместе с тем так страшно тянуло слиться с ними, этими мучениками, в один организм, вмешаться в их ряды и идти, идти туда, откуда, может быть, уже не будет возврата… И вот эти-то звуки сегодня снова донеслись до меня, снова воскресли в памяти ужасные сентябрьские и октябрьские дни, и снова пред глазами это знамя. Оно уже окружено теперь героями — георгиевскими кавалерами и вместе с ними стало пред иконою Христа засвидетельствовать верность воинов присяге, долгу, воздать благодарение Господу, помогшему им быть мужественными, терпеливыми. Да ведь Бог мог не допустить войну? Мог, но Он попустил этот Страшный суд земной, и мы должны, подобно святому Победоносцу Георгию, хотя бы умереть, но честно выполнить долг наш. Когда-нибудь откроется причина, почему Господь попустил эту войну, а теперь… Господи Иисусе, спасай нас! Святой Георгий, молитвами твоими поддержи в нас веру и верность Богу, царю и отечеству даже до смерти! Со всех сторон несутся звуки музыки, идут полки за полками (кроме дежурных частей, что занимают окопы), собираются к церкви знамена и штандарты, причем у всех знаменосцев и штандартных унтер-офицеров на груди святые иконы — благословение государя и августейших шефов. Собралось пять священников, и молебствие началось. Служили «поскору». Затем состоялся парад войскам: сначала шли георгиевские кавалеры всего корпуса, за ними полки. Величественное было зрелище. С парада кавалеров пригласили в барак у станции Суютунь и угостили обедом, а мы опять за работу: разобрали и уложили церковь. Я порядочно прозяб и потому домой пошел пешком, чтобы согреться. Вечером во время прогулки встретил целый батальон запасных; идут на пополнение 3-й дивизии. Я вмешался в ряды: хотелось проверить состояние их духа. Ведь пишут, что они угнетены. Оказалось обратное: бодро шагают, шутят между собою. С удовольствием я с ними прошелся. По дороге вели разговоры о прошлом урожае, о войне, о японце. Высказывались пожелания, хоть бы к весне-то «его» прикончить и к рабочей поре домой «оборотиться». Как-то легче стало на душе, поговоривши с ними.
28–30 ноября
Входит рано утром Ксенофонт (денщик) и говорит мне потихоньку: «Батюшка, полежите еще, погрейтесь, сегодня очень холодно, восемнадцать градусов мороза». «А ветер есть?» — спрашиваю я. «Нет, тихо», — отвечает. «Тогда скажи Михайлу, чтобы известил всех: будет молебен в 10 часов; Бог даст, как-нибудь отслужим, ведь сегодня воскресенье!» Встали. Я вышел на улицу, иду к саперным землянкам; там живут некоторые из особенно любимых мною солдатиков; хочу сам сказать им о молебне; они всегда так рады бывают. Нарочно выбираю места, где снежок: так приятно хрустит он под ногами, а главное, напоминает о прошлом. Как я любил гулять зимою в моем садике! Ну, довольно! Однако мороз сильно хватает за уши. Что-то мои саперы в суете. Спрашиваю унтер-офицера о причине. «Прощайте, батюшка, — с грустью говорит он, — уходим, нас переводят на другое место; очень даже прискорбно: привыкли мы к вам». Да, по правде сказать, и мне весьма тяжело с ними расстаться, ведь три месяца мы были вместе, и они особенно усердно посещали наши богослужения. Подходит под благословение солдатик Авраменко, вынимает из-за пазухи самодельную ложку, на конце которой отлично вырезана рука, сложенная для крестного знамения, подает мне и говорит: «Возьмите, батюшка, на память от меня эту ложечку, сам сработал здесь. Я давно хотел ее подарить вам, да все не смел, а теперь вот уходим». С великою радостию взял я этот дорогой для меня подарок и думаю, чем бы отдарить солдатика за его любовь. Вспомнил, что у меня есть снурок аршина в полтора длиною, сплетенный мною на рогульке из шелка в теплые деньки. Сейчас же принес и подарил его Авраменке. Он в восторге; одним словом, мы остались друг другом довольны. Благословил я друзей-саперов, простился и пошел на обычное наше место служить молебен. Солдаты уже пришли. Я велел надеть на головы шлемы, и начали молиться. Хотя и солнышко ярко светило и даже немного грело, но все-таки мороз сильно беспокоил; ни разу так холодно не было во время службы.
Сказал отпуст, а крест держу, завернувши в ризу; целовать его нельзя: губы прилипают. Обошел ряды и лишь благословил всех. Иду в фанзу. В ней тоже холодно; сегодня у нас все замерзло: вода, консервы, лимоны, хлеб. Забрался я на кан, завернулся поплотнее в шубу, на руки надел рукавицы и так отогрелся. Вспомнилось мне, как, бывало, пред Рождеством говорил я проповеди, приглашая молящихся умилосердиться и отогреть холодных и голодных. Старался нарисовать картины лишений, испытываемых бедняками в холодных жилищах, но все это говорилось не по опыту. А теперь? И деньги есть, а в отношении помещения живем как последние бедняки: стены из глины, «продувные», как говорит Ксенофонт, пол земляной, в окнах бумага, потолка нет. Ведь и за деньги не построишь сейчас себе теплый дом; к тому же, быть может, завтра уйдем отсюда. Топим самодельную «галкинскую» печку два раза в день, а мороз не слушается и все лезет к нам. Какое блаженство в это время в холодном жилище представляет собою огонь! Как летом при пятидесятиградусной жаре холодная вода, казалось, составляла все в жизни, так теперь «все» это составляет огонь. Как затопят печь и запылает пламя, так и потянешься к нему: и руки, и спину, и бока — все повернешь к огню несколько раз, и как невыразимо приятно ощущение теплоты, проникающей и разливающейся внутри тела! Кажется, положите рядом с печкой груду золота и драгоценных камней и предложите выбор: каждый без колебания выбрал бы теплоту! А золото? Бог с ним: оно мертво, не греет! Во время обеда, прежде чем начать есть, ставим посуду в печь, потом выхватываем оттуда тарелки, перекидываем их, как блины со сковороды, с руки на руку, ставим на стол и затем только кладем мясо и едим. Особенно забавно бывает у нас вечером, когда мы ложимся. Начинаются крики: «Ох батюшки мои!», «Ох, холодно!» Больше всех кричим мы с адъютантом: верно, очень нежны. Действительно, постель — лед. Потом начинается одеванье. «Вы сегодня во сколько этажей одеваетесь?» — спрашивает меня адъютант. «И не сочту никак, — смеясь отвечаю я, — двое чулок, двое рейтуз, рубашка да две фуфайки, шуба меховая, теплое одеяло и на голову шлем. А вы?» «Нет, я, — говорит он, — свое бедное тело на ночь освобождаю от внутренних оков, а снаружи кладу на себя три этажа: шубу, теплое одеяло и бурку да на голову шлем». Смеемся. А валенки со всех ног обычно каждую ночь отправляются на печку. «Ничего, жить можно!» Это у нас всегдашняя присказка ко всем воплям. Слава Богу, породнее потом покажутся все «холодные». 29-го и 30-го мороз еще усилился и ночью доходил до двадцати-двадцати двух градусов. Вместе с этим уменьшалась и теплота нашего обиталища. Только и спасаемся тем, что пьем и пьем чай, а руки мажем глицерином.
Комментировать