Молитвы русских поэтов. XX-XXI. Антология

Молитвы русских поэтов. XX-XXI. Антология - Илья Эренбург

(35 голосов: 3.8 из 5)

Илья Эренбург

Эренбург Илья Григорьевич (1891–1967) – поэт, прозаик, журналист, мемуарист. Его первая поэтическая книга «Стихи» вышла в 1910 году в Париже. «Это лишь ученические опыты, полные ошибок, часть которых я уже сознаю», – скажет о ней сам Эренбург. Одним из первых на эти опыты откликнулся Максимилиан Волошин, которому и в дальнейшем суждено будет сыграть важную роль в его поэтической судьбе.
С 1908 по 1917 год Илья Эренбург жил в Париже, пройдя с юности школу большевистского подполья. Париж в эти годы стал убежищем многих русских революционеров, но «Илья Лохматый» участвовал не только в политических дискуссиях, но и поэтических, начав, по его собственному выражению, «строчить стихи». До революции в Париже вышло несколько поэтических книг Эренбурга, но ни одна из них не вызвала такой реакции, как первая, вышедшая в Париже, и первая, вышедшая в Москве после его возвращения в Россию. Этой книгой станет «Молитва о России».
Он вернулся в Россию не политэмигрантом, а поэтом. В 1923 году он скажет о своей встрече с революционной Россией предельно кратко: «Октября, которого так долго ждал, как многие, я не узнал». Все это он выразит в цикле из четырнадцати стихотворений, созданных в ноябре – декабре 1917 года, во время и после расстрела Московского Кремля.
«К бомбардировке этого осиного гнезда контрреволюции ВРК приступил после долгих колебаний», – сказано в одном из документов того времени. Военно-революционный комитет (ВРК) колебался весь день и всю ночь 30 октября. Против был Вольский, заявив: «Мы можем действительно дойти до того, что нам каждый честный социалист перестанет подавать руку». Его поддержал Ногин. Но депутация ВРК, побывавшая накануне в Петрограде у Ленина, получила от него наказ: «Не забывайте, товарищи: Москва – сердце России! И это сердце должно быть советским, иначе революцию не спасти». К этому времени Москва уже была почти вся в руках большевиков. Не взятым оставался только Кремль. «Раз наши враги считают возможным укрываться за историческими зданиями и оттуда громить нас, то мы должны громить их вместе с этими историческими зданиями», – выразил мнение большинства членов ВРК Игнатов. 31 октября член ВРК Аросев подписал приказ о расстреле Кремля. Бомбардировки продолжались до 4 ноября, хотя уже 2 ноября юнкера в большинстве своем покинули Кремль. Расстреливали не укрывавшихся врагов, а кремлевские святыни…
2 ноября нарком Анатолий Луначарский, который, как и Эренбург, тоже был во Франции не только политэмигрантом, но и поэтом, литературным критиком, подал в отставку, заявив: «Я только что услышал от очевидцев, что произошло в Москве. Соборы Василия Блаженного и Успенский разрушаются. Кремль, где собраны сейчас все важнейшие художественные сокровища Москвы и Петрограда, бомбардируется. Жертв тысячи. Борьба ожесточается до звериной злобы. Что еще будет, куда идти дальше? Вынести этого я не могу. Моя мера переполнена. Остановить этот ужас я бессилен. Вот почему я выхожу в отставку из СНК. Я осознаю всю тяжесть этого решения. Но я не могу больше». Через день последует его новое заявление: «Мои товарищи, народные комиссары, считают отставку недопустимой. Я остаюсь на посту».
В 1919-м он точно так же попытается и не сможет спасти Николая Гумилева, увидит многое из того, что было дальше…
Принято считать, что Гражданская война в России началась в 1918 году. Писатель Александр Сегень в своём романе «Господа и товарищи», вышедшем в свет в 2008 году, убедительно доказывает, что Гражданская война в России началась ещё раньше, в 1917 году, и битва за Москву стала первой кровопролитной битвой этой страшной братоубийственной войны.
«Молитва о России» Эренбурга была издана в Москве уже в январе и переиздана с дополнениями в Киеве в декабре 1918 года, но к этому времени вышла еще одна книга, которая так и называлась – «Расстрел Московского Кремля». «С 27 октября по 3 ноября сего 1917 года первопрестольная Москва пережила свою страстную седьмицу и в течение семи суток расстреливалась артиллерийским, бомбометным, пулеметным, ружейным огнем», – так начинал описание этих событий епископ Нестор. Его книга, «с воспроизведением в ней фотографий», вышла в конце декабря 1917 года по благословению Священного Собора Православной Российской Церкви.
На расстрел Кремля первыми откликнулись русская церковь и русская поэзия. Стихотворение Владислава Ходасевича, начинающееся строками «Семь дней и семь ночей Москва металась…», датировано 2 ноября, четверостишие Веры Меркурьевой – 11 ноября:
Пробоина – в Успенском соборе!
Пробоина – В Московском Кремле!
Пробоина – кромешное горе –
Пробоина – в сраженной земле…
Знаменитая песня Александра Вертинского «Я не знаю, зачем и кому это нужно…» была впервые опубликована в 1919 году в Харькове, но создана в 1917 году в Москве и посвящена гибели юнкеров.
В ноябре 1917 года в Ельце Сергей Бехтеев напишет стихотворение «Торжество антихриста», в котором прозвучат слова:
…Изрешетили снаряды
Вышки кровель-куполов;
Опрокинуты громады
Башен, храмов и дворцов.
Очевидцем этих событий был Иван Бунин, описавший их в дневниках, в статьях, в «Окаянных днях». Расстрел Кремля станет для него таким же знаковым событием, как для советской власти – штурм Зимнего, которого не было, выстрел «Авроры», который тоже выдуман. Потому и рухнула без единого выстрела могучая Советская империя, что основана была на лжи, что первым был не выстрел «Авроры», а расстрел Кремля…
Реакция на книгу Ильи Эренбурга «Молитва о России» была вполне предсказуемой. Первыми откликнулись футуристы, один из которых как раз и был артиллеристом-наводчиком, приравнявшим перо к ружью в самом прямом смысле. Маяковский назвал Эренбурга «перепуганным интеллигентом», но это были, пожалуй, самые мягкие слова. Другие выражений не выбирали. Вадим Шершеневич назвал книгу «псевдо-контр-революционным патриотическим кликушеством». Критик, выступавший под псевдонимом Скальд, с пафосом восклицал: «Не любовь бесплодного сострадания, но зовущая к жертве и подвигу, не слезы, не пылающий взор, скрещенный с блеском плавильных огней, жрущих осколки прошлого для постройки будущего – вот новая родина, новая Россия. Поймите, примите и полюбите ее». Через несколько лет С. Родов выразится еще более определенно, назвав книгу «одним из самых ярких литературных памятников контрреволюции нашей эпохи».
Максимилиан Волошин был едва ли не единственным из поэтов и критиков, с пониманием откликнувшихся на книгу. В это время в Крыму он сам создавал цикл молитв о России и в стихах Эренбурга увидел выражение созвучных мыслей. В предыдущей статье 1916 года он писал о предреволюционном Эренбурге: «Его путь идет резкими зигзагами, неожиданными скачками, и за него нельзя поручиться, что он на следующем повороте не прорвет орбиту поэзии и не провалится в мир религиозных падений и взлетов». Следующая статья Волошина об Эренбурге вышла в октябре 1918 года, в ней он выразил одну из самых основных своих идей первых послереволюционных лет. «Все стихи Эренбурга построены вокруг двух идей, еще недавно столь захватанных, испошленных и скомпрометированных, что вся русская интеллигенция сторонилась от них. Это идеи Родины и Церкви. Только теперь в пафосе национальной гибели началось их очищение. И ни у кого из современных поэтов эти воскресающие слова не сказались с такой исступленной и захватывающей силой, как у Эренбурга. Никто из русских поэтов не почувствовал с такой глубиной гибели родины, как этот Еврей, от рождения лишенный родины, которого старая Россия объявила политическим преступником, когда ему едва минуло 15 лет, который десять лет провел среди морального и духовного распада русской эмиграции; никто из русских поэтов не почувствовал с такой полнотой идеи церкви, как этот Иудей, отошедший от Иудейства, много бродивший около католицизма и не связавший себя с православием. Да, очевидно, надо было быть совершенно лишенным родины и церкви, чтобы дать этим идеям в минуту гибели ту силу тоски и чувства, которых не нашлось у поэтов, пресыщенных ими. «Еврей не имеет права писать такие стихи о России», – пришлось мне однажды услышать восклицание по поводу этих поэм Эренбурга. И мне оно показалось высшей похвалой его поэзии. Да! – он не имел никакого права писать такие стихи о России, но он взял себе это право и осуществил его с такой силой, как никто из тех, кто был наделен всей полнотой прав».
В дальнейшем, признав историческую неизбежность советской власти, Эренбург, как отмечают современные исследователи, «ни от каких других своих стихов не открещивался так настойчиво и последовательно, как от этих, – и публично, и приватно». У такого «открещивания» тоже были свои более чем веские причины, но в данном случае речь идет о том историческом явлении, каковым стало появление на свет именно этих молитв о России Эренбурга и Волошина, ныне вновь изданных, вставших в один ряд с другими подлинными свидетельствами эпохи. Вся «контрреволюционная» книга «Молитва о России» вошла в издание «Новой библиотеки поэта»: «Илья Эренбург. Стихотворения и поэмы» (СПб., 2000) точно так же, как вся «Неопалимая купина» и другие запрещенные ранее стихи вошли в первый том Собрания сочинений Максимилиана Волошина (М., 2003). Все возвращается на круги своя. Вернулись и молитвы о России не только Волошина, Эренбурга, но и других поэтов – Алексея Липецкого, Сергея Рафальского, Николая Агнивцева. Вернулась песня Александра Вертинского «Я не знаю, зачем и кому это нужно…» о погибших во время расстрела Кремля юнкерах-мальчиках…

Молитва о России

Всякий пьющий воду сию возжаждет опять. А кто будет пить воду, которую Я дам ему, тот не будет жаждать вовек.
Ев. от Иоанна, гл. 4, 13–14
Эх, настало время разгуляться,
Позабыть про давнюю печаль!
Резолюцию, декларацию
Жарь!
Прослужи-ка нам, красавица!
Что? не нравится?
Приласкаем, мимо не пройдем –
Можно и прикладом,
Можно и штыком!..
Да завоем во мгле
От этой, от вольной воли!..
О нашей родимой земле
Миром Господу помолимся.
О наших полях пустых и холодных,
О наших безлюбых сердцах,
О тех, что молиться не могут,
О тех, что давят малых ребят,
О тех, что поют невеселые песенки,
О тех, что ходят с ножами и с кольями,
О тех, что брешут языками песьими,
Миром Господу помолимся.
Господи, пьяна, обнажена,
Вот Твоя великая страна!
Захотела с тоски повеселиться,
Загуляла, упала, в грязи и лежит.
Говорят – «не жилица».
Как же нам жить?
Видишь, плачут горькие очи
Твоей усталой рабы;
Только рубашка в клочьях,
Да румянец темной гульбы.
И поет, и хохочет, и стонет…
Только Своей ее не зови –
Видишь, смуглые церковные ладони
В крови!
…А кто-то орет: «Эй, поди ко мне!
Ишь, раскидалась голенькая!..»
О нашей великой стране
Миром Господу помолимся.
О матерях, что прячут своих детей –
Хоть бы не заметили!.. Господи, пожалей!..
О тех, что ждут последнего часа,
О тех, что в тоске предсмертной молятся,
О всех умученных своими братьями
Миром Господу помолимся.
Была ведь великая она!
И, маясь, молилась за всех,
И верили все племена,
Что несет она миру Крест.
И, глядя на Восток молчащий,
Где горе, снег и весна, говорили, веря
И плача: «Гряди, Христова страна!»
Была, росла и молилась,
И нет ее больше…
О всех могилах
Миром Господу помолимся.
О тех, что с крестами,
О тех, на которых ни креста, ни камня,
О камнях на месте, где стояли церкви наши,
О погасших лампадах, о замолкших колокольнях,
О запустении, ныне наставшем,
Миром Господу помолимся.
Господи, прости, помилуй нас!
Не оставь ее в последний час!
Все изведав и все потеряв,
Да уйдет она от смуты
К Тебе, трижды отринутому,
Как ушла овца заблудшая
От пахучих трав
На луг родимый!
Да отвергнет духа цепи,
Злое и разгульное житье,
Чтоб с улыбкой тихой встретить
Иго легкое твое!
Да искупит жаркой страдой
Эти адовы года,
Чтоб вкусить иную радость –
Покаянья и труда!
Ту, что сбилась на своем таинственном пути,
Господи, прости!
Да восстанет золотое солнце,
Церкви белые, главы голубые,
Русь богомольная!
О России
Миром Господу помолимся.
Ноябрь 1917,
Москва

Молитва Ивана

Шел Иван домой, как вышло замиренье,
Злой такой: «Хоть бабу похлестать бы веником.
Бабы все костистые, старые,
Разложить бы на дорожке барышню.
Сжечь бы их – свиньи собачьи!
И кур бы прирезать – чего кудахчут?
Всех перебью – никого не останется.
Юбки задерете, запоете: «Ванечка!»
И зачем оставляют детенышей ихних?
Я, Иван, бы живо – только пикнул.
И хлебнуть бы винца, холодно,
До того дела наши веселые…»
Зашел в чайную.
Орет граммофон,
Хоть шибко, да все не о том.
И говорит в углу один чубастый,
С шипом говорит, а слова ласковые,
И кому по головке, а кому по зубам,
И будто он уж Иван, да не Иван.
Идет от него пар густой, а сам рыжий,
И точно рога под шапкой бараньей.
Шумит Иван: «Что ты пыжишься?
Никого, кроме меня, не останется!
Я намедни генералу в морду дал!
Не Иван я вовсе – генерал!
И какая у меня в стакане пакость?
И чего ты рыжий да рогатый?..
Эй, заведи еще песенку!
Очень мне у вас невесело!..»
Вышел Иван. Мороз, а снега не выпало,
И стоит земля, никем не прикрытая,
Крутит Иван, вертит, тянет.
«Черт, неужто от трех стаканчиков?..»
И видит он на земле язвы черные,
И делят землю, и друг друга за бороды,
И давят в сторонке, и пухнут с голоду,
А петли не простые – шелковые,
И баба с младенцем, и шляпка на ней занятная,
И как к Ивану в ноги кинется:
«Хлебушка, милосердный батюшка!»
А младенец уж вовсе синенький.
И хлеб горит, Иван за ним,
Да не взять – глаза ест дым.
И сидят во дворце юркие – упаси, Боже!
И стенки ножом ковыряют да кажут рожи,
И от всех забот обезъязычили,
Только ребят по-соловьиному кличут,
Едят младенцев – хорошо, мол, от порчи,
Да не впрок – всё кряхтят да корчатся,
И в церквях завели блуд по очереди;
И где кровь, а где блевотина,
И бегут по следам супостаты:
«До чего вы, православные, лакомые!»
И нет уж нашей Расеи. И тошно ему,
И стоит он, Иван, один-одинешенек…
Смутился Иван: «Ишь, гады!
Все от вина – какой тут порядок!
Хоть бы черт подсобил, что ли, малость,
А то нам самим трудно стало…»
А уж рядом идет и безстыжий – хвоста не прячет,
То петухом кричит, то брешет по-собачьи,
Говорит: «Так-то, мой милый Ванечка!
Я и книжки читал, что книжки – Писание,
Мы не как-нибудь – справедливо, поровну,
Вон тебе баба, и вот ему, чтоб не ссорились;
Сколько тебе десятин?
Уж мы высчитаем да скрепим.
Будешь с бабой спать да соус кушать…
Что же, давай твою душу!
Не вспомнить тебе даже имени Божьего,
Поклоняться будешь нашим рожам,
Вот, Иван, занесем в резолюцию!..»
Стонет Иван, хоть бы очнуться!..
И какие можно слова припомнить?
Как мамка говорила: «Ванюша, ты потихоньку!..»
Как пичуга к дождю кричит: «Пиить! пить!».
Ишь, маленькая, а хочет жить…
Как Машка просила: «Не губи! Ведь узнают…»
И как на сене всю ночь маялась…
И как лежит он в окопе подбитый,
И будто волк идет, а он ему: «Брысь!»
И все просит: «Жжет… испить бы…
Богородица!., заступись!..»
Глядит Иван: один он снова.
Снег только выпал – чистый, ровный.
Говорит: «Хорошо мне, и ничего не надо,
И такая во мне играет радость.
Пресвятая Богородица!
Нищ и слеп, прозреть Тебя сподобился.
Я пойду по селам, по полям.
Золотое сердце я земле отдам.
Покровенная! Благодатная!
Погляди Ты на людскую маету,
Заступись Ты за Расею, светлым платом
Ты покрой ее хмельную срамоту.
Видишь, вся она в жару и правды просит,
Опознай ее и тихо призови,
Срок придет, и мы сберем колосья
Расточенной по миру любви.
Вон перед Тобой леса, поля –
Вся великая расейская земля.
Помочь только Ты умеешь –
Помоги Ты бедной Расее!..
Ноябрь 1917,
Москва

В смертный час

Когда распинали московские соборы,
Ночь была осенняя черная,
Не гудели колокола тяжелые,
Не пели усердные монахини,
И отлетали безвинные голуби
От своих родимых папертей.
Только одна голубица чудная
Не улетала с быстрыми стаями,
Тихо кружилась над храмом поруганным,
Будто в нем она что-то оставила.
Пресвятая Богородица, на муки сошедшая,
Пронзенная стрелами нашими,
Поднесла голубицу трепетную
К сердцу Своему, кровью истекавшему:
«Лети, голубица райская!
Лицом к земле на широкой площади
Лежит солдат умирающий,
Испить перед смертью хочет он.
Один только раз он выстрелил,
Выстрелил в церковь печальную.
Оттого твои крылья чистые
Кровью Моей обагряются.
Омочи этой кровью его губы убогие!
Напои его душу бедную
И скажи ему, что приходит Богородица,
Когда больше ждать уже некого,
И только если заплачет он,
Увидав Мое сердце пронзенное,
Скажи ему, что радость матери –
Своей кровью поить детенышей».
Декабрь 1917,
Москва

Молитва о детях

Господи, в эти дни
Кто о себе молиться смеет?
Покарай нас, грешных и злых!
Но детей… пожалей их!..
Тех, что при каждом выстреле
Пугливо друг к дружке жмутся.
Тех, что – такие голосистые –
На бульваре играют «в революцию».
Тех, что продают вечерние телеграммы
И страшные слова выкрикивают,
Не понимая, отчего мы шатаемся, будто пьяные,
Заслышав их веселое чириканье,
Тех, что прячут под подушку плюшевых зверей,
Чтоб не обидел кто-то,
Тех, что слушают шаги у дверей –
«Когда же папа вернется?»
Всех, всех!
Боже, без них так пусто, так страшно,
И смерть с нами!
Оставь нам радость нашу,
Наше последнее упование.
Боже, не слыша детского смеха,
Мы забудем, как поет ручей веселый,
Как шумит береза, тронутая ветром, –
Мы забудем Твой голос!
И, не видя детских глаз,
Мы забудем, как звезды блистают ночью,
Как они гаснут в утренний час –
Мы забудем Твои очи;
И никогда усталый человек,
Стоя над маленькой кроваткой с сеткой,
Не скажет: «Господи! Какой свет!
Какая радость в моем сердце!»
Оставь их! ими утешимся,
Это наша лесенка маленькая –
По ней даже самый грешный
Взойдет к Тебе на небо.
Декабрь 1917,
Москва

Моя молитва

Утром, над ворохом газет,
Когда хочется выбежать, закричать прохожим: «Нет!
Послушайте! так невозможно!»
Днем, когда в городе
Хоронят, поют, стреляют,
Когда я думаю, чтоб понять:
«Я в Москве, нынче вторник
Вот дома, магазины, трамваи…»
Вечером, когда мы собираемся, спорим долго,
Потом сразу замолкаем, и хочется плакать,
Когда так неуверенно звучит голос:
«До свиданья! до завтра!»
Ночью, когда спят и не спят, и ходят на цыпочках,
И слушают дыханье ребят, и молятся,
Когда я гляжу на твою карточку, на письма –
Все, что у меня есть… может, не увижу больше…
Я молюсь о тебе, о всех вас, мои любимые!
Если б я мог
Заслонить вас молитвой, как птица
Заслоняет крыльями птенцов.
Господи, заступись! не дай их в обиду!
Я не знаю – может, мы увидимся,
Может, скажем обо всем:
«Это было только сон!»
А может, скоро уснем…
Знаю одно – в час смертный,
Когда будет смерть в моем сердце,
Еще живой, уже недвижный,
Скажу я:
«Господи, спасибо!
Ты дал мне много, много!..
Не оставил меня свободным.
Ярмо любви я тащил и падал,
От земли ухожу, но я знаю радость.
От земли ухожу, но на землю гляжу я,
Где ты, где все вы еще любите и тоскуете…
Господи, заступись! не дай их в обиду!
Я люблю их! Господи, спасибо!»
Декабрь 1917,
Москва

Пред. главаОглавлениеСлед. глава

Жанры и темы

Сборники духовной поэзии

Рекомендуем

Комментировать