Первая молитва

• Равелин
• Ужин у архиерея
• Любовь к авиации
• Печное дело
• Строители
• Дрова
• Пшеница золотая
• Крестины
• Пчелы
• Письма к лешему
• Волки
• Лютый
• Далеко от Венеции
• Долг
• Летят утки
• Александр
• «Святое дело»
• Поминки
• Мусульманин
• На крыльце
• Соборование
• Крест
• Земля и небо
• Кошка
• Старшой
• Переправа
• Кабаны
• Милиционер
• Райские хутора
• Коровы
• За что?
• Власть
• Медведи
• День рыбака
• Учительницы
• Кардан
• Праздник
• Лодки
• Елизавета
• Ракетчики
• Иордань
• Лесная пустынь
• Новая Москва
• Доктор философии
• Письма митрополита
• Африканский брат
• Три дня геополитики, или Совсем немного геополитики
• Ночная служба
• Дикий Запад
• Дахау
• Неслучайность всего
• День медика
• Сила немощи
• Святой
• Одна забота
• Указание
• Овсяное печенье
• Интенданты в ночи
• Авария
• Новый ревизор
• Карцер
• Медаль
• Великая формула
• Три рыбы от святителя Николая
• Освящение
• Разве мальчик виноват?
• Высоты большой науки
• Тоскующие по небесам
• Бизон и Фуфунчик
• Ручеек
• Иеромонах Севастиан
• Свет
• Три главных счастья
• Несокрушимая и легендарная
• Счет
• Уездный чудотворец
• Великая тайна войны
• «Ехал я из Берлина…»
• Лестница
• Западная окраина
• За тенью
• Должник
• Первые послевоенные
• Туда и обратно
• Венец творенья
• Царственная
• Новоселки
• Наводнение
• Лаврюха обыкновенный
• На овсах
• Дядя Вася
• Шел третий день…
• Охотники

Высоты большой науки

Прихожанин — из ученых людей — однажды заметил, что интенсивная работа полностью поглощает его, и ему не с чем идти на исповедь: нет грехов. Поначалу это наблюдение даже обрадовало его, но ненадолго: благочестивец быстро уразумел, что причина такового положения не в чистоте духовной, а в пустоте — он, по его словам, “совсем переставал быть человеком и превращался в биомеханический инструмент”. Справедливо признав это обстоятельство тягчайшим грехом, раб Божий восскорбел о своем прошлом и о своих собратьях, остающихся рабами науки. Он говорил, что основная задача науки — обслуживать прогресс, сущность которого оценивал крайне невысоко.

— Ну, действительно, — говорил он, — из чего производится все, что нас окружает: бумага, на которой печатаются журналы и книги, стекла, вставленные в окна домов, сами дома, резиновые колеса автомобилей, сами автомобили, а также самолеты, корабли, ядерные бомбы… Все это мы берем из Земли. Как правило, безвозвратно. Земля, конечно, великая кладовая, но не безграничная. И сущность прогресса примитивна — стремление к комфорту за счет богатств, оставленных человечеству: нефти, газа, угля, древесины, металлов…

Дескать, в древности Земля была прекраснейшей из планет, теперь на нее с самолета смотреть больно, а уж из Космоса — совсем страх…

Ради этого и труждаются, не жалея бессмертных душ, слепые каторжане науки:

— Как возьмется человек в молодости за какую-нибудь задачку или тему, так, бывает, и буровит ее всю жизнь, не поднимая головы, не умея взглянуть на свою работенку сверху. А уж гордости у нас, гордости! Тот — проник в тайну атомного ядра, тот — открыл доселе неизвестную звездочку, тот — увеличил мощность электровоза… И тут уж не до Бога, не до Церкви: это мы — творцы и хозяева мира!.. Между тем новейшими исследованиями тех же ученых установлено, что ближе всего к идеалу человеческого существования находятся племена, живущие по доисторическому укладу: трудятся по четыре часа в сутки, спят — по десять, едят экологически чистые продукты, в семьях мир и порядок… Изумительные выводы! Ну и куда мы столько веков волокли человечество? Слепые вожди слепых…

Так вещал прихожанин. Не берусь судить, насколько точен был он — я далек от его поприща, однако и в моей памяти нашлось несколько малых историй, восходящих к высотам научной материи.

Дело в том, что и сам я от юности был увлечен науками, и увлечение это привело меня в сибирскую физико-математическую школу. До начала занятий оставалось немного времени, и я устроился в экспедицию, исследовавшую распространение звуковой волны под водой.

Поселили меня вместе с еще одним “увлеченцем” в палатке на берегу водохранилища и ничего особенного от нас не требовали — так, притащить хворосту, развести костер, вскипятить чайник, а потом мы стали ловить рыбу, и это устроило всех: нам — развлечение, обществу — провиант. Иногда, впрочем, ездили в академгородок: какую-то аппаратуру увозили, какую-то — привозили.

Однажды в институтском дворе нам показали “легендарную” гидропушку, которая вовсе не была похожа на артиллерийское орудие: баллон с водой, облепленный баллонами со сжатым воздухом. Громоздкое сооружение передвигалось по специально уложенным рельсам, стреляло литром воды и разбивало камни. Зрелище было впечатляющее, и ученые возмущались, что изобретение это никто не хочет оценить по достоинству.

Предлагали шахтерам, а те отказываются: дескать, и тяжела пушка, и неповоротлива, несподручно накачивать ее до ста атмосфер, да и от ударов таких могут произойти губительные сотрясения. И все дивились шахтерскому невежеству.

Тут доктора с кандидатами куда-то ушли, мы заскучали, нашли кувалду и от нечего делать попробовали сокрушить камень — их много валялось по двору. Атлетами мы не были, но под кувалдой камень разлетелся легко. А потом — другой, третий… Тут возвратились доктора с кандидатами и обвинили нас в “преступлении против науки”, поскольку булыжники были приготовлены для гидропушки! Грозились выслать в двадцать четыре часа, но мы искренне повинились, и начальство смилостивилось.

Когда вместе с новыми осциллографами ехали в кузове грузовика, приятель сказал:

— Что без разрешения побили нужные камни — нехорошо, это я понимаю. Не понимаю только, на кой нужна эта пушка?

Мне тоже вдруг показалось, что шахтеры правы.

На другой день к нам приплыла железнодорожная шпала. Вытащили ее, чтобы приспособить вместо скамейки, но почему-то нашли иное, неожиданное применение.

Берег, на котором располагалась экспедиция, был высок — метров десять-двенадцать, и поверху вдоль обрыва тянулись глубокие трещины. Вот мы и приспособились вставлять в них шпалу, раскачивать ее и обрушивать в воду высоченные стены грунта: грохот, словно от взрыва, брызги — к нашим ногам! День выдался дождливый, эксперименты не проводились, и мы могли бродить со своей шпалой, сколько хватило сил. А вскорости нас посетила целая делегация: незнакомые дядьки ходили туда-сюда вдоль обрыва, что-то высматривали, обсуждали. Наш начальник объяснил:

— Гидрологи. Говорят, в последние дни произошли аномальные обрушения…

— Может, сознаемся? — предложил я приятелю.

— Надо бы, конечно, да ведь опять погонят в двадцать четыре часа… Думаешь, научная истина пострадает!..

Сошлись на том, что истина если и пострадает, то ненамного — всего лишь на двести метров береговой черты.

— Если бы шпала была полегче, — вздохнул приятель, — мы бы, наверное, совершили в этой отрасли знаний переворот.

Однако свои “двадцать четыре часа” мы от гидрологов все-таки получили. Правда, не за вмешательство в природный процесс, а за жестокое обращение с животным.

База гидрологов находилась неподалеку, мы подружились со сторожем и ходили слушать всякие фронтовые истории, которые тот любил рассказывать. Сторож вел все хозяйство базы: таскал воду, колол дрова, готовил обед, стирал, подметал, кормил кур, кроликов. Работал он одной левой — правая рука осталась на заграничном поле сражения. Работал споро, ловко — можно было залюбоваться. Но более всего нас потрясало, что он ездил на мотоцикле. Даже не ездил — гонял. Этот мотоцикл и довез нас прямиком до следующей печали.

Приходим как-то в гости, а никого нет — все куда-то подевались, и сторож тоже; Ждали мы, ждали, сидели на крылечке — не идет никто. Пошли бродить вокруг дома. Глядим — у сарая мотоцикл стоит… Дальше все как-то само собой получилось: покрутили рукоятки, посидели в седле, попытались завести — не заводится. А давай, думаем, под уклон разгонимся, он заведется, мы немножко прокатимся, вернемся назад и поставим его на место. Напарник мой сел за руль, я — толкал, а когда разогнались, запрыгнул на заднее сидение. И вот летим мы под гору по тропинке: через двор — не заводится, через лес — не заводится, прыгает по колдобинам так, что мы еле удерживаемся. Вылетаем на поляну — козел. Привязан к колышку, жует траву, разглядывает нас. Кричу:

— Тормози!

Не тормозится… И не заводится, и не тормозится: летит прямиком на козла — тот перестал жевать, наклонил голову, но — ни с места. Водитель кричит:

— Прыгай!

Словно летчики в падающем самолете — я не могу его бросить:

— Сам прыгай!

Не успели: столкнулись с козлом, попадали в разные стороны. Открываю глаза: стоит он надо мной и опять жует. Ну, думаю, хорошо, что хоть зверя не погубили.

Зверя-то не погубили, но крыло у мотоцикла помялось. В общем, опять нас стали бранить — не сторож, конечно, а его начальство: козел тоже оказался гидрологическим, у них стадо козочек было — для молока, и козел. Он пасся отдельно. Опять “двадцать четыре часа” и, в сущности, все за то же — без спроса и — от нечего делать…

На другой день пошли вымаливать прощение у гидрологов, а им — не до нас: получили права на вождение большого баркаса и вместе с речной экспедицией отмечали это событие. На дворе был сооружен длиннющий — метров до двадцати — стол, за которым сидело множество народу. Мы — с одного конца: нет нам ответа, с другого — то же самое. Даже сторож был в такой степени отрешенности, что ничего не понимал. А потом и вовсе сполз со скамейки и уснул на траве.

Тут какой-то защитник живой природы и, возможно, будущий диссидент пооткрывал клетки:

— Свобода выше всего!

Кролики выбежали во двор.

— Зайцы! Зайцы! — заорали сразу несколько человек, и началась пальба из ракетниц.

Зверям и на сей раз повезло, а вот дом загорелся, и вдвоем с приятелем мы гасили начинавшийся пожар: остальной народ помочь нам не мог.

Вернулись грустными: двадцать четыре часа истекли, а прощения просить так и не получилось. Но миновали и следующие сутки, и еще одни… Наконец приезжают из академгородка начальники, шепчутся с нашими докторами и кандидатами и подзывают нас. Вот, думаем, и кончилось вхождение в большую науку. Но нет:

— Вы, — говорят, — на рыбалку ездите и все здешние заливчики знаете.

Мы совсем растерялись, потому что наша рыбалка с гидрологическим козлом никак воедино не связывалась. Выяснилось, однако, что до нас никому дела нет, а вот гидрологи с речниками пропали: уплыли на своем баркасе, и все…

Нашли мы эту пропавшую экспедицию: солярка у них закончилась, но запас напитков и продовольствия был еще столь велик, что о возвращении не могло быть и речи. Они пели всякие моряцкие песни, а защитник живой природы и, возможно, будущий диссидент утверждал, что готов стать летучим голландцем.

С той поры нам уже высылкой не грозили, да и мы, надо признать, стали чаще спрашивать благословения и старались от нечего делать ни делать уже ничего — это действительно значительная наука. Между тем приближалось событие, о котором доктора с кандидатами говорили как о самом важном во всей нашей жизни: нам предстояло работать с группой “легендарных” ученых.

Эксперимент готовился грандиозный, стягивались главные силы: мы с приятелем, однорукий сторож с гидрологическим кандидатом — у кандидата были судоводительские права, но почему-то управлял баркасом бесправный сторож. Прибыли на небольшой островок, торчащий посреди водохранилища, вырыли две ямы нужной ширины и глубины, одну траншею, установили палатки, разожгли костер и сели ужинать.

Кандидат рассказал о своем новом изобретении:

— Берем надувной матрас, крепим бамбуковое удилище вместо мачты, из наволочки делаем парус… Я все промерил, все просчитал, и чертежи готовы уже: самая дешевая яхта в мире!

— А рулить как? — поинтересовался сторож.

— Руками! Ты ведь на ней лежишь — опускай руки в воду и притормаживай. Если длинный — можно и ногами рулить…

— А грузоподъемность?

— До тридцати килограммов.

— Так это ж… детский вес…

— Вот именно! Все лучшее — детям: каждому ребенку по яхте!

— У тебя самого дети есть?

— Пока нет, а что?

— А то, что ни один нормальный родитель не отправит своего детеныша на такой клизме в открытое море.

— Ты ничего не понимаешь в науке.

— Ничего, — легко согласился сторож, — а потому давайте-ка спать.

Наутро к острову подошел “легендарный” катер с огромным количеством артиллерийского пороха и группой “легендарных” ученых, и развернулась подготовка эксперимента: надо было погасить пламя, прижимая его к земле облаком пыли. Сначала таскали ящики с порохом, похожим на макароны. Завалили им небольшую полянку, с наветренной стороны уложили в яму пару мешков цемента, к мешкам — тротил, детонатор… Спрятались в траншею, подожгли бикфордов шнур, вынули горящий факел — порох полыхнул, пламя взметнулось к небу и — улетучилось… Раздался взрыв: цементная пыль легла на догорающие “макароны”…

Подготовили вторую поляну: этот порох был похож на пучки сине-зеленой лески и звался “волосяным”. Подожгли, взорвали… То ли ветер переменился, то ли еще чего не сошлось, однако весь цемент высыпало на наши головы. Запыленные корифеи обсуждали причины столь убедительных неудач, а мы с приятелем полезли купаться: свершившееся событие определенно не могло претендовать на роль самого главного в нашей жизни.

На обратном пути решили заглянуть к нам в гости. “Легендарный” катер шел впереди.

— Не люблю ходить сзади, — ворчал сторож. — На машине, бывало, когда идешь в колонне последним, всегда кажется, что быстрее всех ехать приходится.

Один из кандидатов, стоявших рядом, сощурился, наморщил лоб и сказал:

— Вообще-то правильно: последний едет быстрее…

— Это ощущение такое, — уточнил сторож.

— Нет: последний действительно едет быстрее, потому что ему приходится совершать ускорения, зависящие от…

Тут не выдержал мой напарник:

— Если из пункта А один за другим вышли два автомобиля и в то же порядке прибыли в пункт Б, то скорость второго автомобиля была выше?

— Разумеется! — заявил кандидат, удивляясь нашему непониманию.

Мне стало ясно, что таких высот я никогда не достигну, и впредь все множество точных наук обходилось без моего содействия.

Судьба напарника мне неизвестна. Экспедиция, в которой мы по искренней доброте наших начальников ни шатко ни валко трудились, была отмечена наивысшей державной премией, с чем и поздравил меня по телефону один из докторов, ставший лауреатом. И вообще — чего там говорить: прекрасное было время, и люди славные…

Касательно же рассуждений моего прихожанина: да, правда, ученые неохотно, тяжело идут к вере. Но ведь приходят!..