За Троицу
Говорят, жизнь человеческая коротка, но ее вполне хватает, уверяют богословы, чтобы определиться на Вечность.
Никто нас не спросил, когда нам родиться. Наверное, никто и не спросит, когда умереть. Очевидно, какое время полезнее для души, в такое Бог и благословил жить.
Мне Господь благословил родиться в средней полосе России. Местечко наше называлось странно потому, что речушек и водоемов там не было и ребятишки просили у машинистов паровозов: «Дяденька, налей-ка водички». С легкой руки машинистов станцию стали называть Налейка, хотя первоначально в книгах о крае она именовалась Темрязань, как и старинное село в пяти километрах от нее.
Поселение Русская Темрязань организовали беглые от царя Петра I казаки. Село красивое, большое и живописное. Оно делилось на барскую половину и вольную, которые соответственно и назывались: Барская и Вольная.
Мои родители, Мария Ивановна и Михаил Иванович, были родом из близлежащего села Коромысловки. Совсем перед Отечественной войной мамин отец Иван Яковлевич уехал в Налейку работать на станции плотником. Мама, вспоминая, говорила:
— Дедушка колхозы не любил. В стенной газете его рисовали с крыльями на спине и летящими за ним большими ножницами.
После войны мама вышла замуж за моего папу, который к тому времени овдовел. У него на руках было трое детей: двое сыновей и восьмимесячная дочь. Умершая жена Мария Ивановна была подругой мамы. Они были две Марии Ивановны из одного села. Какие-то «доброхоты», втайне от папы, насоветовали папиной жене сделать аборт доморощенными средствами. Так как при Сталине за это давали десять лет тюрьмы, то они решили не обращаться в больницу, и Мария Ивановна умерла.
Папа приехал из Коромысловки в Налейку к маминым родителям свататься как к землякам. Сваты были грустноватые: жених с большим приданым, или, как тогда говорили, с «хвостом» — тройня. На семейном совете спор шёл жаркий. Мама была барышней — а сватался не ровня, вдовец с «хвостом». Бабушка Саня была против, а мама ей возражала примерно так: «Ну и что, что «троица», ведь ты семерых вырастила!» После такого решительного аргумента баба Саня сказала как отрезала:
— Ну, все! Как бы трудно ни было, домой не беги, в дом не пущу.
Так и вышла моя мама за «троицу».
Очень часто ей хотелось бежать из Коромысловки домой к матери, в Налейку.
— Сяду, бывало, ночью и смотрю на детей. Кроватей не было, все на полу спали. Миша, муж, на ночной работе, землю пашет. Соберусь бежать, а самой в голову мысли роем бегут. Что с ними со всеми будет, когда проснутся? Посижу, посижу, сердце от жалости защемит, и снова останусь.
Он тебя помилует!
Когда дедушку и дядю Мишу забрали на войну, то мама и бабушка Саня молились, чтобы они остались живыми. Бог выполнил их просьбу: оба вернулись без единой царапины. Дедушка был минером и участвовал во взятии Берлина. Дядя Миша ушел в семнадцать лет, служил на Курильских островах, вернулся домой аж в 1948 году.
В то самое время мама дежурила на станции стрелочницей. Мимо нее пролетали поезда. Как-то раз из открытой теплушки вагона проезжавшие солдаты дружно прокричали:
— Здравствуй, Маруська!
Особого внимания мама на этот случай не обратила, но минут через двадцать заметила, что со стороны станции бегут ей навстречу два молодых солдатика. Остановились как вкопанные, и один из них воскликнул:
— Маруся, здравствуй!
От удивления мама даже не узнала, кто перед ней. Второй солдатик пояснил:
— Это же брат твой — Мишка!
После таких слов она заревела и бросилась на шею брату.
Мама всю войну усердно просила Бога помочь в работе, потому что от этого порой зависела жизнь тысяч людей. Очень мне запомнился один ее рассказ из военного времени. Дежурила она со старым дедушкой-стрелочником, так как молодых мужиков всех на фронт позабирали. Ближе к полуночи пошла переводить стрелку. На станции в это время стоял товарный наливной состав с нефтью. К самой станции приближался военный поезд с техникой и людьми для фронта. Мама стрелку перевела, флажок подняла и ждет, когда поезд мимо нее проедет. Но поезд почему-то стал тормозить и перед ней совсем остановился.
Машинист выглянул из паровоза и удивленно спросил маму:
— Дочка, а дочка! Куда ты меня отправляешь? На верную смерть!
Когда мама взглянула на стрелку, то ахнула: открыт был занятый путь, где стоял состав с нефтью. Быстро перевела стрелку, побежала в будку, грохнулась на пол и ну реветь-причитать: «Убьют, расстреляют!..»
Угроза была не шуточная. В военное время такой поступок мог рассматриваться как диверсия. Дедушка-стрелочник, успокаивая ее, сказал: «Доченька, не плачь, дорогая, ведь сегодня Христос воскрес. Он тебя и помилует. Ничего не скажет никому машинист». Так все и обошлось, как предсказал добрый дедушка. Мама в конце рассказа всегда добавляла: «Христос спас».
Кто может вернуть жизнь?
О моем появлении на свет мама вспоминала так:
— Эх, и праздник, сынок, был у нас большой. Радостно было! Гуляли очень мирно и весело, так, как гуляли, когда папаня с фронта вернулся. Вот такой был у нас праздник.
В то время в селе нашем жил ссыльный, священник. Я, бывало, часто ходила к нему советоваться. Очень у меня болел желудок, а он был травник хороший. После рождения он тебя крестил. Как-то, будучи у нас в доме, он сказал:
— Что-то все-таки в этом доме есть такое, чего нет в других домах.
Наверное, чувствовал, что ты тоже будешь священником. Иногда мы, бабы, собирались у него Богу помолиться, поговорить о своих нуждах, и он помогал советом и молитвой.
Церкви в нашем селе не было, и не имелось представления о ней, но самое первое воспоминание из моего детства связано, как ни странно, с иконой. В нашей избе, в красном углу, стоял образ святителя Николая Чудотворца. Когда в доме никого не было, то я подходил как можно ближе и долго рассматривал незнакомого мне дедушку в непривычном платье и в шапке: так у нас в деревне никто не одевался. Мне казался он во всем необычным.
Совсем маленьким я очень любил помогать папе в плотницких работах. Если он строил кому-нибудь крыльцо или веранду, то мне поручалось нести инструмент к месту работы.
Взрослые мужики-плотники иногда, шутя, спрашивали папу:
— Михаил Иванович! А кем ты хочешь выучить сына, когда он подрастет?
Папа сам был тонким ценителем шутки и нарочито важно отвечал:
— В Саратовскую семинарию отдам, на попа будет учиться.
Мужики, конечно, смеялись, и я чувствовал в душе, что семинария — это дело очень радостное, если мужики все довольны…
Чуть повзрослев, с родителями посетил их родное село Коромысловку, где мы побывали у многих родственников.
Одно посещение и связанное с ним впечатление врезались в мою память очень сильно.
У папы было пятеро братьев, трое из которых воевали в свое время.
Брат Александр ушел добровольцем в самом начале войны, был прославленным снайпером и погиб.
Старший брат Иван во время наступления немцев на Москву возил на грузовиках газ в столицу. Он утверждал, что немцев, в случае взятия Москвы, хотели отравить. Во время налета «мессеров» дядя Ваня был в головной ¬машине. Началась бомбежка, и вся колонна взорвалась, уцелел только один он, но ослеп на всю жизнь. Когда приезжал к нам, мы поражались его памяти. Если он потрогал предметы руками, то мог ходить свободно по комнате и даже подсказывал, где лежит нужная нам вещь.
Средний брат Константин был участником штурма Берлина. В то время, когда они уже взяли город и отдыхали после боя, у дяди Кости сильно разболелся зуб, и он попросил у старшины разрешения найти зубного врача. Старшина уговаривал его подождать, но боль была нестерпимая, и он все же полечился у немца.
Через несколько дней у Константина отнялись ноги, и его отправили с госпиталем в тыл.
Прошло тридцать лет с той поры, а дядя Костя не вставал ни разу, и никто не мог его вылечить. Предполагали, что немец ввел специально лишнюю дозу мышьяка, отчего и отнялись ноги у дяди.
Конечно, за тридцать лет такого несчастья много потрудилась супруга, нес-шая все тяготы его болезни. Сам дядя Костя ни на что не жаловался, был удивительно светел лицом.
Дня за три до смерти вдруг замычал. Женщины разжали рот ножом, влили святой воды и дали антидор, освященный хлеб, после чего дядя заговорил. Первое, что попросил, чтобы сходили за священником.
Перед домашними и батюшкой покаялся в том, что был мародером на фронте: вынимал золотые зубы у мертвых. Отец Илья причастил его, и на третий день Константин мирно отошел ко Господу.
Первую встречу с личным злом хорошо помню. Взрослые мальчики иногда брали меня играть, в том числе и пострелять из рогатки. В первый свой выс-трел я сразу же попал в воробья. Как сейчас это помню, хотя прошло почти сорок лет с того события.
После крика общего восторга подошел к воробью, взял его тщедушное теплое тельце, в котором уже не было жизни, и… горько заплакал. Этот воробей еще радовался бы ей, и вот я отнял у него эту радость и никогда-никогда не смогу ее вернуть. Слезы капали на серенькие перышки воробья, я вслух просил у него прощения, как у живого, стоя на коленях. Вокруг теснилась толпа мальчишек, которые смеялись вовсю, тыча в меня пальцами.
Кого просить? Кто может вернуть ему жизнь, мною отнятую? Я безысходно искал ответ.
Такой была моя первая молитва — о воробье.
Буду министром
В школу меня отдали с восьми лет. Папа к тому времени уже работал учителем труда в этой школе. Помню, как сейчас, этот солнечный день. Около школы было много парт выставлено. Их, наверно, чинили и красили. Под зеленой молодой березой стоял стол, за которым сидела учительница Екатерина ¬Семеновна. Она записывала в большую книгу желающих поступить в первый класс. Запомнился диалог с нею.
— Ну, Васенька, кем же ты хочешь стать, когда выучишься?
Я ответил, что буду министром. Это вызвало большое удивление у Екатерины Семеновны. Я, конечно, не знал, кто такие министры, потому что слышал об этом только по радио. Потом, учась в Духовной Семинарии, второй раз вспомнил эту историю на уроке латинского языка, потому что слово «министр» с латинского языка переводилось со значением «служитель» — то есть имело тот смысл, ради которого мы были призваны и для чего пришли учиться в духовные школы.
В классе четвертом стал задумываться над смыслом жизни. Не «смыслом в жизни», а именно «смыслом жизни». Первый раз этот вопрос возник в моей душе, как ни странно, в минуты семейного праздника на природе, когда многие родственники гуляли и пели песни.
— Вот всем весело, но ведь так всегда не будет, и в самом веселье нет полноты счастья. Тогда в чем же постоянная радость, которая может объединить всех и никогда не расставаться с нами?
Классе в пятом или в шестом этот душевный запрос усилился. Вся школа участвовала в похоронах пожилой учительницы литературы Зинаиды Васильевны, очень доброй и уважаемой всеми женщины.
День был сентябрьский, солнечный и очень тихий. Вся природа ликовала разноцветными, от ярко-желтых до красно-коричневых, красками осенних деревьев. Мне показалась наша грустная процессия в черных одеждах огромным несоответствием с яркой, пышущей природой.
— Вот мы хороним доброго человека, который уже никогда не будет жить на этой земле, — думалось мне, — а эта неговорящая природа все так же будет жить. Какая страшная несправедливость. Ведь должен же быть ответ на этот вопрос. Когда вырасту большим, то обязательно найду ответ — зачем живет человек? Почему существует смерть?
Года через два мы с приятелем Женей усердно занялись живописью и рисунком. Успехи в этой области отмечали в собственной газете под названием «Суриковец». Очень хотелось написать маслом Казанскую икону Божией Матери, а другу Жене — «Святую Троицу» Рублева. Работа, которую я написал красками на холсте, была далека от совершенства, но все же было очень жаль, когда узнал, что она исчезла. Как потом выяснилось, эту самодельную икону мой папа вывез в лес и прибил гвоздем на сосну. Лет через пять я писал маслом портрет дедушки Андрея Ульянова в Русской Темрязани, и он мне поведал о чуде обретения иконы местными жителями в лесу несколько лет тому назад.
В то школьное время мне казалось, что я нашел смысл жизни. Думал, что он — в постижении красоты, везде нас окружающей, а живопись — лишь одно из средств ее понимания. Если все будут любить красоту, рассуждал я, то будут добрыми, потому что никто не захочет нарушать и портить всеобщую гармонию.
Этот интуитивистский пантеизм очень смахивал на эстетический пантеизм Гете и Шиллера, но я в то время ученых книг не читал и доступа к ним не имел.
Когда я начинал рисовать, то как бы уходил в этом творческом постижении красоты во вневременное состояние неведомого и необъятного, таинственного и вечно живущего движущегося чуда. Каждый час за палитрой с красками был новой встречей с ним и новым открытием.
Моя самая первая работа была живопись с натуры в летнем саду. Очень хотелось изобразить сидящую на красном тюльпане ярко-желтую с разводами бабочку. Все это на ярко-зеленом фоне просвечивалось солнечными лучами и, словно живое, пламенело и трепетало.
Видеть эту необыкновенную красоту было откровением и волнующей радостью для души. Изобразительные средства и умение передать восторг открывшегося чуда были поистине ничтожны, но меня это не ввергло в отчаяние. Созерцание ликующей природы являлось питанием для сердечного чувства. Сколько прекрасного вокруг нас! А люди подчас совершают такие недостойные поступки: ругаются, пьют водку и вино, дерутся в состоянии взаимного ослепления.
Учеба в средней школе к тому времени заканчивалась, и неизбежно вставал вопрос о продолжении образования и дальнейшего самоопределения. Все помышления мои и сердечные пожелания были направлены к тому, чтобы и далее продолжать заниматься влекущими меня живописью и рисунком. Отказаться от этого казалось делом немыслимым и даже предательским.
Мой товарищ по живописным увлечениям после восьмого класса поступил учиться в педагогическое училище на художественно-графическое отделение, и эта перспектива меня привлекала отчасти. Немного смущало то, что придется заниматься вопросами педагогики, о чем я имел весьма абстрактные представления.
Выбор у меня был небольшой, так как с домашней подготовкой дерзать поступать в серьезное художественное училище я откровенно побаивался.
Чистая душа
После средней школы, поступив на второй курс педагогического училища, я должен был проучиться три года на художественно-графическом отделении. В училище отсутствовало общежитие, и жизнь по многим снимаемым углам представляла сущее мучение для студентов сего учебного заведения.
Большим утешением были самостоятельные летние занятия и поездки в художественные музеи Москвы и Ленинграда. Посмотрев в 1975 году ¬персональную выставку А. А. Пластова, я поразился портретной живописи. Удивительно точно художник почувствовал главное в душе русского крестьянина-мужика: смиренную простоту, доброту души, ее тихое предстояние, дар сердечного слышания красоты всеобъемлющей и сострадательную любовь ко всему окружающему.
Творчество Пластова оказало влияние на выбор темы дипломной работы. Я решил создать небольшую галерею современных «праведников» — простецов, своих земляков.
После окончания педучилища руководство его к диплому выписало справку о том, что мне позволено продолжить свое образование без обязательной отработки по специальности.
За три года учебы мне особенно памятна одна неожиданная встреча. Задумав сделать зарисовки с натуры, я гулял как-то по старому городу. Вдруг взгляд упал на низкое окно полуподвала. Там, в полутьме, я увидел картину из прошлого. За мольбертом художник-иконописец писал маслом икону. Его «древлий» вид напоминал монастырских иконописцев прошлых веков.
Постучавшись, я зашел, и мы познакомились. Рассказывая об иконах, художник поведал о послереволюционном периоде:
— Мужской и женский монастыри, а также Вознесенский собор со стороны Волги великолепно украшали вид города. Особенно впечатлял Троицкий собор архитектора Коринфского, сооруженный в память войны с Наполеоном. Храм был внешне малой копией Исаакиевского собора в Петербурге, но по-строен на семнадцать лет раньше, чем в столице. После революции всех жителей сгоняли разрушать соборы, церкви и монастыри. Необычайно рьяно уничтожали иконы, бросали прямо в огонь. Так я выпросил позволения из нескольких больших икон вырезать одни лики тонкой пилой, и мне разрешили. Вот они здесь у меня сейчас, — кивнул на деревянный шкаф художник.
Когда добрый дедушка показал небольшие лики, выпиленные из толстенных досок, я был поражен тонкостью письма и внутренним благородством изображенных. Казалось, что они смотрели на нас, как живые.
Через несколько недель я вновь захотел увидеться с иконописцем и зашел во двор того дома, но дверь была закрыта на замок.
— Да. Он здесь больше не живет. Его забрала к себе дочь, и все вещи перевезла. Вон, только последнюю картину нам подарил, — указала на холст хозяйка.
На небольшом по размеру холсте была изображена стоявшая у белоствольной березы на фоне синего неба девушка лет восемнадцати, с большой желтой косой и светло-голубыми глазами. Сразу же за нею виднелась красивая белая церковь. Листочки на березе свежие, весенние. Вся картина являлась гимном юной любви, весне и Вечности.
— Ведь это юная чистая душа дедушки девяностолетнего! — подумал я.
Эта картина его была мне прощанием со старым городом и в то же время напутствием в следующий период моей жизни.
Сто первый километр
Вместе со старшим братом Виктором я прибыл в северную столицу. Отъезд с родины очень хорошо запомнился. Ровно день в день, через двадцать два года, моя мама отошла ко Господу, напутствованная мною Святыми Дарами.
Вступительные экзамены в художественных вузах уже давно закончились. Работ по композиции и живописи было немного, и потому я решил поступить вольнослушателем в институт имени И. Е. Репина. Для этой цели у меня имелось рекомендательное письмо в творческую мастерскую В. М. Орешникова.
В это время у аспирантов начались каникулы, и мне предложили прийти в мастерскую через месяц. Пока же необходимо было устроиться куда-нибудь на лимитную работу. В поисках трудоустройства я исходил пешком всю центральную часть города. Почти везде, во всех отделах кадров, звучал один ответ:
— Мы без трудовой книжки не берем, а вы – молодой специалист, и вам необходимо отработать по специальности. Никакие мои доводы и справка об освобождении от отработки не действовали на чиновников.
В одном из отделов кадров какой-то «трудноустраиваемый» посоветовал мне обратиться за помощью по трудоустройству в «серый дом» на Литейном проспекте.
Дежурный солдат, стоявший на посту, спросил о том, по какому вопросу я пришел сюда. Ничего не подозревая, в какое учреждение обратился, ответил: «По поводу трудоустройства». Меня провели в один из кабинетов к начальствующему чиновнику, которому я поведал свою нехитрую историю. Очень внимательно выслушав рассказ о цели и намерениях моего приезда в город, чиновник просмотрел документы и ответил, что ничем помочь не может и у меня действительно нет прав на трудоустройство в этом городе.
На его столе лежала развернутая газета с напечатанной только что новой Конституцией СССР. Воспользовавшись этим обстоятельством, я, по наивности двадцатилетнего юноши, стал с энтузиазмом цитировать право советского человека на труд. Весьма подивившись такой дерзости, чиновник довольно сердито прорек:
— Мы таких «умных» отправляем на сто первый километр.
Перспектива быть отправленным неизвестно для каких целей на сто первый километр, где живут «умные» люди, не прельстила, и я настойчиво попросил вернуть мои документы.
Последнюю неделю, после «теплого» приема в «сером доме», уже ходил без особого энтузиазма и вдохновения. Помню только два места, где душа тихо радовалась: на кладбище Александро-Невской Лавры, возле могил, и у стен какого-то института электромашиностроения, который, как оказалось, был прежде Новодевичьим монастырем.
Протолкавшись безрезультатно в поисках работы, решил сходить еще раз в Академию художеств со своим рекомендательным письмом к В. П. Яркину, оказавшемуся к тому времени на занятиях в творческой мастерской. Прочитав послание от своего сокурсника, Владимир Петрович поинтересовался моими работами, попутно отметив, что надо более основательно осваивать живопись, для чего необходимо проситься в какую-нибудь мастерскую вольнослушателем.
Историю о моих поисках работы слушало уже трое заинтересовавшихся аспирантов, один из которых в конце рассказа громко прокомментировал с украинским акцентом:
— Устроитыся на роботу нiчого трудного нэмае. Иiжай в прыгород i в пожарныкы тебе враз вiзьмуть!
Пожарная «гильдия»
С легкой руки аспиранта попал я охранять мебельный комбинат. Трое суток рисуй себе на радость, а четвертые сутки сторожи «пожарную обстановку».
В работе пожарной команды меня сразу поразили две вещи, с которыми я доселе мало встречался: утонченная любовь к сквернословию и пристрастие к алкоголю. Первое считалось делом творческим, второе — уважительным. Вполне понимая, что в такой «творческой» обстановке не только можно что-нибудь не залить, не потушить, а самому сгореть за компанию, я перед отбоем к «дремлющему» сну мысленно повторял: «Господи! Не допусти пожара в наше дежурство!» За три года моего там пребывания только два раза мы выезжали по тревоге на мелкие очаги возгорания. Другие расчеты ездили иногда по несколько раз за одно дежурство.
Промысл Божий во время моих творческих исканий «абсолютного и прекрасного» хранил меня. Многие мечтавшие учиться в творческих вузах города устраивались на разные черновые работы ради угла, куска хлеба и лимитной прописки. Как правило, это были охрана, кочегарка, в лучшем случае — дворницкая. Последнее считалось очень престижной работой среди творческой молодежи, приехавшей из далекой провинции.
Если удавалось где-нибудь зацепиться одному «искателю», то через него, как по проторенному ходу, устраивались другие. Так и в моем случае с пожарной охраной. К концу года в каждом расчете было по художнику, что само по себе порождало некоторый иронический душевно-эмоциональный климат среди местных старослужащих пожарных.
Из пожарной «живописной» команды особенно выделялся тридцатисемилетний, неизвестный пока широкой публике Питера «гений», рядовой ¬ствольщик Иванов В. Личность этого художника прямо-таки поражала. И не только художников-пожарников. Дело в том, что Вячеслав Иванов был точной копией Ф. М. Достоевского и даже появился на свет в день рождения Федора Михайловича. Его манера поведения и аскетическое отношение к своей внешности просто вызывали удивление. Скрепляя развалившиеся старые ботинки медной проволокой, Иванов попутно объяснял цель своей миссии в мире: «Понимаешь, Василий, гений в наше время может быть только один и… это, брат, я. Но, чтобы войти в ранг гениального Леонардо и Фидия, необходимо время. Умом я поднимаюсь выше этих учителей человечества, но не пойму, в чем их ошибка!»
Наивное простодушие и вера в мессианское художественное избранничество, в сочетании с внешним «незлобием» ко всем окружающим, первое время шокировало одновременно и пожарных, и художников. Апофеозом было экс-промтное выступление Вячеслава в пожарном облачении с танцевальными трюками из какого-то театрального зрелища. Как оказалось, наш «гений» до художественного училища восемь лет выступал на профессиональной балетной сцене. Его «протеже» в охрану был художник-оформитель, очень небольшого роста, Евгений, по национальности мариец.
Вся пожарная «гильдия» художников была прописана по общежитию и жила в одной комнате в местном поселке, недалеко от основной работы. В один из летних вечеров, лежа на своих кроватях, мы с Женей-марийцем делились впечатлениями об изобразительном искусстве. Совсем для меня неожиданно Женю буквально прорвало на откровение. Он много и сокрушительно рассказывал о беспутно прожитых годах своей жизни.
Высказавшись, мой друг заснул, а я продолжал размышлять, как же случилось, что он дошел до такого плачевного результата, и вдруг осознал, что ему душевно нечем жить. Невольно подумалось:
— Вот у меня есть маленькая радость о прекрасном, а Евгений дошел до тупика, как же он все-таки несчастен.
Я почти засыпал, когда тихо и вкрадчиво в предночной тишине проскрипела дверь и в комнату вошел вернувшийся из отпуска третий художник, Саша Тумпуров.
Он родом был из Самары, и мне представилось, как сутки назад днем Саша останавливался на моей станции Налейка, может быть, даже выходил из вагона, видел торгующих бабушек на перроне, может быть, заметил какие-нибудь характерные лица.
Желая показать, что не сплю, я чуть слышно кашлянул. Саша понял меня и позвал на крыльцо поделиться впечатлениями об отпуске. Мы стояли вдвоем, разговаривали и дышали свежим вечерним воздухом. Вдруг Саша показал в сторону клуба пальцем и сказал:
— Наверное, клуб горит, смотри какое большое зарево! Надо пойти сообщить Жене, ведь он там подрабатывает художником.
Мы с Александром дружно поспешили в комнату одеваться, чтобы пойти посмотреть, что же все-таки горит. Как только вошли, то несколько раз позвали Женю по имени, но он не откликался. Тогда я, находясь ближе других к Жениной кровати, потряс его за плечо:
— Вставай! Твоя работа горит! Клуб горит!
Проснувшись, Женя ничего не понял из того, что мы ему говорили, и начал судорожно одеваться, совершенно ничего не соображая. Мы с Сашей не стали его дожидаться и со всех ног бросились бежать по темным закоулкам поселка в сторону огненного зарева. Александр бежал гораздо быстрее меня. Где-то в районе клуба из светлого пространства выскочила корова, и я буквально шарахнулся в сторону от ее острых рогов. Пока делал крюк, огибая корову, около меня, возможно, промчался Евгений, так как когда прибежал на пожар, то он уже был там и суетливо вертелся возле народного дружинника, державшего пожарный ствол.
Пожар, видимо, возник вследствие замыкания электропроводки в подсобных сарайчиках возле больших деревянных жилых домов. Совсем рядом, почти примыкая к сараям, росли большие тополя, и огонь поднимался вверх по деревьям, обжигая листья. Все внимание огромной толпы, окружающей место пожара в ночной тьме, было приковано к сараям и людям, которые пытались подавать воду к месту возгорания.
Совершенно естественно меня влекло желание помочь Евгению, успевшему к тому времени перехватить ствол пожарного рукава у дружинника. Оставалось преодолеть несколько метров на пути к Евгению, как вдруг большая толстая «веревка», упавшая сверху, отсекла меня от него.
Первое желание было схватить ее руками и отбросить в сторону, но вдруг какая-то непонятная сила «сковала» мои руки и ноги. Там, где-то из-за спины, раздался рев сотен голосов:
— ТОК!
Конец предполагаемой веревки, оказавшейся проводом, буквально скакал по земле, испуская снопы белых искр. Изо всех сил я прокричал:
— Женя! Остановись, сзади провод, ток!
Мой голос потерялся в сотне других голосов, каждый из которых выкрикивал свое. Всё сливалось в непонятный, истошный вопль, который сопровождался гулом бушующего огня. Женя, не оборачиваясь, видимо, предполагал, что возникла опасность падающих построек, и потому медленно, спиною к нам, пятился к лежащему сзади него проводу. Не доходя где-то метр до него, Женя вдруг как бы споткнулся и рухнул лицом вниз. Я опять пытался приблизиться к нему, но «железная» хватка неведомой для меня силы не пускала вперед.
В первые мгновения я не мог допустить мысли, что Евгения уже нет в живых. Мне казалось, что он споткнулся, вероятно, сломал ногу и не может подняться, нужна посторонняя помощь. Быстро подбежал к начальнику караула Солдатенкову и попросил его надеть резиновые сапоги, перчатки, ввиду опасности открытого источника тока, и помочь вынести Евгения.
Солдатенков поймал рукою в резиновой перчатке провод и отбросил далеко в сторону, Женю поднял на свои плечи, отнес от огня и положил на землю перед нами. Со спины Жени валил белый дым. Ясно было всем, что он мертв.
Я долго сидел возле него в оцепенении, пока Саша Тумпуров не взял меня под руки и не отвел в общежитие. Постель Жени, с которой я позвал его навстречу смерти, была еще теплой.
После похорон, которые были без отпевания, потому что Женя был некрещеный, он часто снился мне улыбающимся, и я все время его спрашивал:
— Почему ты, Женя, нас всех подвел, ведь видно, что ты радостен, а нам жить вместе с горем о твоей смерти, переносить еще неведомые неприятности, от которых ты ушел?
Женя в снах улыбался и никогда ничего не говорил.
В этой истории меня поразила, во-первых, внезапность кончины, о которой никто не мог и помыслить, во-вторых, это связь между исповедью его за всю жизнь и сразу же последовавшей смертью.
Много лет спустя, бывая в Псково-Печерском монастыре, рассказывал эту историю монахам с надеждою выяснить как-то для себя: можно ли молиться в частной своей молитве за Евгения об упокоении его души.
В поисках неведомого Бога
Жизнь продолжала идти своим чередом, но происшедшее со мною и Евгением требовало осмысления и какого-то более определенного объяснения.
Почти через месяц после того страшного и переворачивающего душу события один из появляющихся часто в нашей пожарке дружинников в откровенной беседе поведал историю своей души, ее метания и мытарства. Из его надрывного рассказа вырисовывалась безотрадная картина. Он успел побывать в «местах отдаленных», разуверился в поиске смысла жизни. Было печально слушать эту историю, так как реально я не мог ему чем-нибудь помочь.
Говорить о том, что надо всех любить и жизнь прекрасна, — не поворачивался язык. С тяжелым сердцем и нехорошим предчувствием расстался с ним. На другой день он выстрелил себе в лоб из ружья и скончался.
С места работы до Ленинграда электричка шла полтора часа. Весенним утром, освободившись от дежурства в охране, отправился в город. Мысль о том, что зло реально существует в душах людей и никакими изобразительно-художественными средствами оказавшемуся в нравственной беде человеку не поможешь, угнетала все сильнее и сильнее, и я не мог дать никакого ответа и успокоения своей душе.
Между тем ярко светило солнце в окна на веселые лица пассажиров, которые радовались весне, теплу и при этом мирно переговаривались между собой.
Внимание привлекло одно интересное обстоятельство: количество сидевших в вагоне пассажиров точно соответствовало количеству мест, и ни одного человека не было в проходе между сидениями. Это само по себе показалось редким обстоятельством, не лишенным определенного смысла. Размышляя о том, что и в мелочах есть определенная заданность, начиная от замысла кон-структора вагона, я по аналогии стал рассуждать, что существует некий Высший Замысел о предназначении человека на земле, который, мучаясь, ищу, но не могу никак ни найти, ни приблизиться к нему. Неужели так проживем, я и вот эти улыбающиеся друг другу милые пассажиры, без знания о том, зачем мы пришли на эту Землю, прожили свою жизнь, не найдя в ней вечного смысла, и уйдем все в небытие? За нами появятся другие ряды поколений, которые сойдут в могилы, и так будет продолжаться всегда без толку и смысла. Какой ужас! В этот момент вдруг ощутил полную несостоятельность: не могу самостоятельно ответить на главный вопрос о смысле жизни, беспокоивший меня с детства, а к этому периоду ставший насущной проблемой моего «Я».
Со всей силой души обратился к неведомому Богу как присутствующему здесь:
— Господи! Если Ты только есть и слышишь меня сейчас! Покажи, если можешь, в чем Твоя Истина! О людях, о смысле самой жизни, если она так коротка?!
Крик души был, видимо, очень интенсивным, так как в памяти запечатлелся даже находящийся за окном деревянный дом у железной дороги.
Есть ли умные люди?
Постоянное занятие живописью и рисунком в институте им. И. Е. Репина требовало проживания как можно ближе к месту учебы, и поэтому я поселился рядом с Академией, в подвальчике.
В подвальной художественной гвардии или «подвальной братии» состояли в разное время различные люди. В маленькой комнатке, наряду с нами, обитал жилец, которого редко кто мог видеть. Жил он как-то незаметно, скромно и имел вид немножко виноватого человека. Роста среднего, плотный телосложением, с бородой, коричневатыми глазами и большими очками. Обитатель подвала, старожил Павлин, когда речь заходила об этом жильце, редко называл его по имени — Николай, а произносил мечтательно-умилительно и раздельно:
— ПО-ЭТ! Сокровен-н-нейший че-ло-век!
Жил поэт по неделям, потом куда-то исчезал месяца на два, а то и три, и снова возвращался. В одно из очередных возвращений мы с ним и познакомились. Поэт Николай учился на заочном отделении литературного института им. М. Горького в Москве, в Ленинграде работал в городской кочегарке истопником.
В комнатенке Николая было много книг на славянском языке, стояли стол, кровать, шкаф, старый, заляпанный, видавший виды чайник и три стакана. Вот и вся поэтическая комната, выходившая одним-единственным приземистым окном в сад Академии художеств.
О поэтическом даре Николая в подвале ходили легенды, но послушать его произведения нам пришлось только благодаря его другу и ревностнейшему почитателю Константину Павловичу Иванову в его самостоятельной музыкальной обработке под гитару. Константин с детства дружил и учился вместе с Николаем в физматшколе при университете и сам тайно пописывал стихи. Услышать одобрительный отзыв друга о своих непрофессиональных занятиях Константину Павловичу было делом далеко не последним.
Обычно Константин Павлович являлся в дремлющий после «ночных бдений» подвальчик часов в десять или пол-одиннадцатого утра с «дежурной» большущей ватрушкой под мышкой и начинал набатно колотить в дверь поэта. Если приходилось стучать к Павлину, то к ударам в дверь добавлялся его победно-торжествующий громкий голос: «Трижды рожденный! Вы-хо-ди!» Последнее слово — выходи — было похоже на евангельское повествование о воскрешении умершего четверодневного друга Божия Лазаря: «Лазарь! Гряди вон!»
Вариации его утренних побудок чередовались, и дремлющие обитатели многих комнаток подвала из своих «пещерок», лежа в кроватях, каждый раз старались предугадать, какой же новый фонтан юмора прольется? Всем нравилась неизменно такая побудка: «Махатма! Трижды рожденный, выходи!»
Дело в том, что Павлин увлекался учением и занятиями йогой, по этой причине, а также по причине всегдашней, неистребимой ничем страсти к учительству и хитромудрой спорливости, был прозван обитателями подвальной ночлежки «Махатмой».
Шукшинский герой рассказа «Срезал», мельник, был по сравнению с ним просто провинившимся школьником-шалунишкой. Каждый, впервые переступивший порог подвальной ночлежки, оценивался Павлином с точки зрения этого его основного бойцовского интереса. После какой-нибудь эффектной победы его над важным и серьезным противником Константин Павлович, крутя правый ус и хитро прищурившись, восторженно-восхищенно говорил: «Велик Махатма!» или «Реки Ганга скоро потекут вспять».
Любовь к обитателям подвала у Константина Павловича была велика. Среди них он пропагандировал любовь к старой России и учению Льва Николаевича Гумилева, ассистентом которого был на географическом факультете университета. В своих отзывах и рассказах о Льве Николаевиче Константин называл его всегда почтительно именем «дедушка».
Пропаганда Константином Павловичем научной концепции истории мира Л. Н. Гумилева наконец возымела над обитателями подвальной ночлежки свою силу, и многие «подвальники» ходили слушать теорию пассионарности на лекции самого Льва Николаевича.
Меня мало прельщала эта научная концепция облучения на 1200 лет энергий из Космоса какого-нибудь этноса, одна половина которого постоянно завоевывала мир, а в конечном итоге друг друга начинала истреблять; вторая, незначительная, часть этноса становилась святыми подвижниками. Эта теория немного смахивала на вариант научного пантеизма с большой дозой энергетического детерминизма. Наиболее интересное было в самом обаятельном и трогательном характере Льва Николаевича как рассказчика и его, несомненно, энциклопедических знаниях об истории многочисленных этносов мира. Особенно трогала шепелявая, ироничная манера говорить. Рассказывая о каких-нибудь гиперпассионариях, прославившихся в мировой истории, он неизменно загадочно добавлял, шепелявя: «Они были при том ужашнейшие равзбойники!»
Павлин, слышавший Льва Николаевича и читавший принесенные ему в подарок Константином Павловичем книги Гумилева, ревностно старался разыскать в самой научной теории тайные противоречия. Наконец, в одной из дискуссий с Константином он победоносно произнес свою «эврику»:
— Это же ве-ро-учение! — намекая лукаво на то, что вероучение в совет-ской стране может быть только одно и при том самое «правильное» — ¬марксистско-ленинское, а не зоологическое, пассионарное.
Одержать верх над таким опытным и «научно подкованным» противником Павлину было мало. Нужно было признание Константином Павловичем победы ума Павлина над своим умом. Надо сказать, к чести Константина Павловича, он умел удачно и оригинально выбираться из хитро расставленных ловушек.
Полемика Константина Павловича с поэтом Николаем носила несколько иную направленность. В основном, они спорили о путях развития России. Константин больше упирал в своих рассуждениях на то, что если бы не внешние и внутренние враги России, то она давно была бы более процветающей и могучей, чем теперь. Одним из вариантов он видел укрепление самобытных национальных начал, сохранение генофонда русского и малых народов, населяющих Россию, чем он профессионально занимался в университете.
Поэт Николай не любил долгих дискуссий на любые темы, как человек сдержанный, в основном защищался краткими емкими фразами, вплетая какую-нибудь свою удачную иронию в ткань вдохновенных речей Константина Павловича: «И именно ты будешь спасателем России, и все побегут за тобой», — чем вводил в краску Константина.
Часто наблюдая, как просто и по-доброму общается поэт с людьми, ощущал, что Николай живет каким-то другим идеалом и внутренним духом. Но каким?
Как-то, попив чайку у Николая, все же решился задать свой главный жизненный вопрос, мучивший меня с детства и обостренный недавней трагической смертью художника Евгения.
— Поэт, — сказал я, — неужели на свете нет умных людей, которые бы просто, толково и доходчиво могли ответить на главный вопрос: зачем живет человек, если он умрет, уйдет в небытие и превратится в ничто? Какой же смысл всех этих прогрессов и рывков, когда персонально я через неизвестное количество времени превращусь в нуль, которому уже абсолютно все равно, чем будет жить человечество дальше? Вот ты изучаешь историю, читаешь книги, неужели никто даже не пытался как-то ответить на этот вопрос? Ведь и сейчас, наверняка, есть же умные люди, ответ которых хоть как-то проливает свет на эту проблему?
Неожиданно поэт прищурился и посмотрел испытующе остро из-под очков, твердо и уверенно ответил как отрубил:
— Есть, есть такие люди, конечно, есть, и ответ есть! Скажи мне, будешь ли ты завтра в своей мастерской: хочу к тебе приехать с одним человеком?
Дав утвердительный ответ, я попрощался с ним.
Кто первый коммунист?
Мастерская, где я занимался живописью и одновременно был сторожем, принадлежала преподавателю Академии художеств А. Л. Худякову, на занятия к которому к тому времени я устроился вольнослушателем.
В его персональную мастерскую позволялось приглашать натуру, рисовать и писать маслом. Сюда привёл своих друзей для разговора, заодно и просмотра моих портретов, поэт Николай.
Зашедшие с Николаем друзья куда-то сильно спешили, и поэтому разговор о смысле жизни почти совсем не состоялся, так как один из посетителей, Саша Григорьев, все время произносил очень возбужденные монологи о Боге, никого при этом не слушая. В конце его словесного «исхода» я, со своей стороны, поделился впечатлениями об услышанном:
— Мне кажется, что вы куда-то все время спешите и потому вас трудно понять. Впечатление, что Вы о такой сложной, неведомой, возвышенной теме говорите как о простой и обыденной.
Поэт Николай и высокий второй гость с рыжей бородой одобрительно рассмеялись, после чего, попрощавшись, ушли по своим неотложным делам.
Примерно в это же время я писал портрет Константина Павловича, и мы беседовали попутно на разные темы. Коснулись и личностей бывших посетителей, об одном из которых, что с рыжей бородой, Константин Павлович выразился примерно так:
— Очень жаль, что Вам не удалось с ним побеседовать, потому что он священник, добрый и сведущий в этих вопросах человек. Но ничего, дело ¬поправимое, и если есть возможность, то могли бы хоть сейчас отправиться к нему в гости.
Обрадовавшись такой возможности, мы добрались на метро до Финлянд-ского вокзала, сели в электричку и отправились в пригород. Чем ближе мы подходили к частному дому священника, тем все большее удивление росло в душе. Мы остановились возле дома, который был именно тем домом, виденным мною из окна электрички во время молитвы-просьбы к Богу показать, в чем Его Истина. Дом был двухэтажным, деревянным и на редкость многолюдным. У батюшки Дмитрия было много детей, другие гости, и к тому же приехала теща — баба Олимпиада из Архангельска. Дети были мал-мала меньше. Старшему Ильюше шел одиннадцатый год, остальным — по убывающей.
Отец Дмитрий оказался рачительным хозяином и пригласил нас с Константином Павловичем на чашку чая. Неожиданно в дверях показался поэт Николай, уже несколько дней гостивший у отца Дмитрия.
Поговорив на общие темы и попив чаю, все поднялись на второй этаж, где отец Дмитрий с Николаем принялись доигрывать шахматную партию. В игру включился, с присущим ему азартом, Константин Павлович, но, к большому удивлению, никто не мог победить в этой игре хозяина.
В конце игры батюшка в красках рассказал свою историю о дипломатическом турнире с человеком из органов, «курировавшим» изредка их семью. «Самое главное, — рассказывал отец Дмитрий, — доброе впечатление в конце встречи. Мы сыграли три партии. В первую партию его «вынес» с треском, игрок оказался слабенький. Вторую партию свел вничью, а третью потихоньку специально проиграл. Пусть радуется, что он умнее попа — все церкви будет лучше».
Во время продолжительной игры батюшки с гостями я, с разрешения хозяина, посмотрел некоторые книги и углубился в одну из них. Это была непере-плетенная какая-то машинопись неизвестного автора; первые несколько страниц отсутствовали. Автор размышлял о мучительных стремлениях души к Вечному Духу. Описания этих страданий настолько были близки мне, что ¬какое-то время несколько смущали совпадением с моим душевным поиском. Единственное, что было непонятным в тексте, так это слово «Бог», потому что объяснений, кто Он, не было, а все остальное было настолько ясно и как-то душе отрадно, что никак не хотелось отрываться от этой книги.
Константин Павлович засобирался уезжать, время было позднее, поэт Николай ушел подтапливать угольную печь на кухне, и мы остались поговорить вдвоем. О моем искусстве отец Дмитрий говорил мало, еще меньше — вообще об искусстве, но сердечно и с душою рассказал о необходимости веры в Бога как хранительницы нравственной чистоты и единственной в мире силы, способной серьезно противостоять силам гибельных греховных привычек человека, приводящих к безвременной смерти или страшной деградации личности.
В конце нашей беседы батюшка предложил переночевать у них, и я остался в этой комнате. Ближе к ночи пришел поэт, и мы, поговорив, заснули.
Проснулся я, когда рассветало. В комнате горела под образами лампадка, было очень уютно, тепло. В окне были видны большие ветвистые сосны, прикрытые пушистым снегом, и с ветки на ветку прыгала белочка. Поэт уже проснулся и, лежа, тоже смотрел, в окно. Я спросил:
— Поэт, что с нами всеми будет?
Немного помолчав, он сказал:
— Бог любит всех людей. Все будет хорошо. Думаю: все спасемся.
Прошло уже две недели, как я жил у отца Дмитрия и пытался рисовать его портрет, но главное, конечно, были беседы и книги. С раннего утра батюшка ходил в храм служить и к двенадцати, иногда к часу, возвращался домой. До его прихода утром мы завтракали и пили чай вместе с детьми и бабой Олимпиадой.
В одно такое утреннее чаепитие я оказался невольным свидетелем беседы между сыном батюшки Ильюшей и бабушкой Адой. Разговор у них шел об истории коммунистической партии. Как лицо более взрослое и сведущее, бабушка с большой долей иронии и не совсем внимательно слушала детские пояснения маленького Ильюши. Но это все благополучно продолжалось до той поры, пока мальчик задал своей бабушке потрясающий вопрос:
— Баба Ада, а Вы знаете, кто был первым коммунистом?
От удивления баба Ада даже перестала пить чай.
— Как кто? Ленин, конечно!
— А вот и нет, а вот и нет, — засмеялся Ильюша и победно посмотрел на бабушку.
— Тогда Брежнев, ах, что я говорю, ведь он еще живой! А ты что, в самом деле знаешь, кто был первым коммунистом? — удивленно и испытующе спросила бабушка.
— А вот и знаю, а вот и знаю, мне папа сказал, — весело повторял Ильюшечка.
— И кто же он такой? — опять удивленно спросила бабушка, заметно волнуясь от нетерпения узнать как можно скорее, кто же был первым коммунистом.
— Иуда! — радостно и ликующе воскликнул Ильюша и захлопал в ладошки.
Да тогда и партийных билетов не было, — возмущенно возражала бабушка.
— Ну и что, ну и что! Для того чтобы быть настоящим коммунистом, совсем не нужен партийный билет, — возмущенно возразил Ильюшечка, — для этого надо иметь душу партийца. Папа сказал, что Иуда — настоящий первый коммунист, потому что он поступал во всем как наши коммунисты. В общую копилку учеников Христа клали все, а Иуда раздавал как свое собственное для собственной славы.
Так и коммунисты поступают. Страну строят все люди, а коммунисты говорят, что все их коммунистическая партия построила: и детские дома, и школы, и все-все… и себя величают, как Иуда. Еще папа говорил, что Иуда предал Христа, коммунисты тоже разрушают Его Церкви, поэтому Иуда — первый коммунист.
Бабушка Ада от удивления слушала, открыв рот, и хлопала изредка белыми ресницами, широко распахнув глаза.
— Папа еще называл другие черты истинного коммуниста Иуды, но я забыл, — сокрушенно закончил Ильюшечка свое выступление.
Не менее удивленно, чем бабушка, я слушал Ильюшечку и поражался точностью сходства наших советских партийцев с первым «истинным коммунистом» Иудой.
— Вот это да! Какая поразительная точность! Надо батюшку попросить подробней рассказать об Иуде.
— Что о нем говорить, — возмущенно перебила бабушка, — все равно коммунистическое учение правильное, потому что оно верное, — громко и быстро протараторила она, как на партсобрании.
Вполне уверенный, что в батюшкином доме все, должно быть, верующие, доверительно ей ответил:
— Ну что Вы, матушка Олимпиада!? Христиане никогда не верили в коммунистическую идеологию, считали ее заразой. Я даже слышал, что миллионы православных за это истребили в нашей стране. Все эти чудовищные безобразия творили как раз «истинные коммунисты», только война помешала им всех дорезать. Сейчас, наверное, какое-нибудь затишье, может быть, списки досоставляют.
— Я вам покажу «за-ра-за»!!! — взревела, выскочив из-за стола, бабушка. — Да я сейчас в милицию всех вас сдам ко всем чертям. Тогда вы у меня вспомните Иуду — коммуниста, ишь, что придумали! Вот тебя сейчас первого и сдам, — ткнула в мою сторону пальцем бабушка, — только пальто надену и до милиции дойду.
Вид бабы Ады поистине устрашал. Она причитала помногу раз, при этом грозя кулаком в воздухе:
— Я вам покажу Иуду, недобитки!
Моему изумлению не было предела, потому что наивно считал, что говорю с верующим человеком об известных, понятных и общепринятых вещах.
Спасаясь от бабушкиного гнева, мы с Ильюшей разбежались кто куда. Я поднялся по лестнице на второй этаж дочитывать интересную книгу и ожидать пришествия милиционеров.
Наконец все стихло, за окном запели птицы и затикали стенные часы, наступила полная, мирная какая-то тишина. Часа через два-три внизу вдруг захлопали двери, послышались приглушенные и возбужденные голоса людей.
— Может быть, уже приехали, вот неприятностей будет у батюшки! Не знал, что Олимпиада — верующая в коммунистический рай.
Вдруг тихий шепот внизу неожиданно разорвал громкий мужской голос:
— Давай его сюда! По этому поводу четыре сорта чая ему. Да где же он, на самом деле?!
— Так это же отец Дмитрий, а вовсе не милиционер! — узнаю его. — Это же его голос.
Внизу за большим столом сидел сияющий отец Дмитрий. Батюшку просто распирало от какой-то неведомой для меня радости.
— Человече! Садись, пожалуйста, поближе. Может, чайку, вареньица? Эх, какая радость сегодня! А ты какой молодец! — похлопал и погладил своей большой ладонью по моей руке батюшка. — Это же надо? Смирил мою тещу! Так я об этом несколько лет мечтал. Ну, молодец, какое чудо! Слава Тебе, Господи, услышал мои молитвы.
Моему ликованию не было конца. Вместо милиционера пришел батюшка, какая радость!
Попив чайку, мы с батюшкой поднялись на второй этаж, где я пытался рисовать его портрет. За его спиной на стене висело черное и длинное, похожее на платье одеяние.
— Что это? — спросил я, указывая на него.
— Это сейчас можно узнать будет. Ну-ка, надень-ка на себя это платье, — попросил батюшка.
— А что это такое? И рукава широкие? Слушай! Так в нем хорошо, просто отрада, отлегло от сердца сразу! – сказал удивленно я.
— Да это же моя ряса, я в ней служу, — кивнул головой отец Дмитрий, — тебе идет, правда, хорошо?
— Да, здорово, но в ней запутаюсь ногами и упаду, — возразил я.
— Ничего, со временем научишься, — утвердительно намекнул улыбающийся отец Дмитрий.
— На той неделе еду в Загорск, сессию в семинарии сдавать. Хочешь, со мною поедешь? Оставим тебя там, и никакая милиция не разыщет, — рассмеялся батюшка.
И я согласился, предчувствие какой-то встречи с предстоящей большой радостью ощущалось в сердце. Как хорошо!
Вечность. Слезы и совесть эпохи
Зимним ранним утром восьмидесятого года, сидя вдвоем с батюшкой в электричке, подъезжали к Загорску.
— Смотри вон в ту сторону, там должна быть Лавра, — показал на окно отец Дмитрий.
Вдруг в окаймленном морозным рисунком окне, словно паря между землею и небом, засияли золотые и синие купола церквей. Все вокруг было покрыто белым снегом и впечатление плывущего по воздуху «града небесного» усиливалось до сверхъестественного.
— Слава Тебе, Господи, доехали, — еле слышно проговорил батюшка, и электричка остановилась.
— Загорск. Дальше поезд не идет, — раздался голос машиниста из громкоговорителя.
По заснеженной тропинке переулком вышли к небольшому спуску и еще раз остановились обозреть открывшуюся огромную панораму ансамбля монастыря. Внизу простиралась ложбина, по которой еле слышно ползли машины, поднимаясь вверх вдоль огромной белокаменной стены монастыря.
— Какая красотища! Нечем только отобразить. Как жаль, что столько времени прожил и даже не слышал ни от кого об этом чуде. Интересно, что именно сегодня у меня день рождения. Красота и рождение — какое хорошее совпадение! — подумал я.
— Я сейчас переоденусь в свою рясу, пойдем к раке преподобного. Ты меня там подождешь, потому что иначе мы потеряем друг друга. Часа за два-три сдам экзамены, и пойдем в гости к моему знакомому монаху, — объяснил всю дальнейшую программу отец Дмитрий.
Вместе с ним зашли в какое-то помещение. Под сводчатым потолком, сквозь небольшие оконца четырехметровых стен, солнечные лучи открыли поразительную картину. За небольшим столиком сидели два согбенных старца и еле слышно о чем-то беседовали. Вдруг почувствовал, уже не глядя на них, в своей душе отсутствие времени. Точнее, было ощущение присутствия всегда настоящего. Оно вошло, и не хотелось никуда двигаться. Мне было незачем идти ¬— я пришел.
Отец Дмитрий, облачившись в рясу, уже несколько раз быстро проговорил:
— Пошли. Мы уходим. Идем. Ну, идем же, я опаздываю.
Словно невидимые нити не пускали меня из кельи монахов. Сделав огромное волевое усилие, вместе с батюшкой я вышел во двор Лавры. Кругом было много снега. На его белоснежном фоне резко выделялись черные фигуры монахов и вскрикивающих повсюду галок. Их простреливающие воздух клики как бы пробивали хрупкость видимого, материального. Ощущение Вечного Мира во временном не уходило, а приобретало значение маленькой и бодрой победы.
Мы подходили к отдельно стоящей белой церковке, в которую вереницей шла пестрая публика. В небольшом пространстве храма, в правом углу, напротив иконостаса, стояла на столбах железная сень, что-то вроде полукрышки, куда подходили люди. Большинство из них кланялись.
Вокруг было много горящих свечей, возле которых с кисточкой стояла пожилая женщина, что-то сбрасывая рукой в находящуюся рядом баночку.
— Стой здесь и никуда не уходи. Жди меня, и я вернусь, — улыбнулся батюшка и быстро ушёл.
За те три часа, в течение которых я ожидал батюшку, много пришлось увидеть не совсем обычного. У железной тумбочки (раки, как потом узнал) стоял пожилой монах и немного в нос изредка вторил сзади поющему небольшому хору:
— Преподобне отче наш Се-е-ргие! Моли Бога о нас!
Особенно замечательно было это последнее «- о нас» — краткое и как бы обрывистое по сравнению с первым — протяжным.
Гораздо больше, чем краткие отрывистые возгласы, поразили слезы женщины, ухаживающей за большущим подсвечником. За те три часа, которые простоял у раки, они непрестанно из нее лились сплошным непересыхающим микроскопическим ручейком. Удивило не количество слез, удивило, что они были у нее благодарные и радостные, лучше сказать, тихие и радостворные.
Как и было условлено, через три часа пришел батюшка, и мы отправились в другой большой храм в гости к его другу.
Нажимая усиленно на разные кнопки в большой двери на паперти, отец Дмитрий говорил:
— Здесь тоже художник живет, но другой, церковный. Сейчас увидишь.
Дверь проскрипела, и из нее высунулась голова совсем юного молодого человека:
— А вам кого? – спросила голова.
— Отца Зинона, игумена Зинона, — поправился батюшка.
Дверь открылась, и, немного поплутав, через темно-зеленую большую занавеску мы очутились в довольно просторной зале. На стуле с высоченной стрельчатой спинкой сидел монах с широкой и длиннющей бородой.
Оба батюшки, заулыбавшись, прижались сначала щеками по обе стороны, потом поцеловали друг друга и стали беседовать. Отец Зинон говорил тихо, неторопливо, размеренно, с еле заметным дефектом проговаривания.
— Работы хватает. Отец наместник всегда поторапливает, но толковых помощников-учеников нет, так что приходится надеяться на Бога и свои силы. Как у Вас дела, отец Дмитрий, есть ли прибавление в семействе?
— С этим, Слава Богу, хорошо, — заулыбался, закрасневшись, батюшка. — Много у нас сейчас детей. Господь хранит всех и дает силы. Я вот тоже с художником приехал, он светский художник, и у него есть свои небольшие проблемы. Может быть, вы поговорите с ним?
— А что Вас беспокоит? — обратился ко мне отец Зинон. — Может быть, Вам показать, чем мы пишем?
За плотной зеленой занавеской был целый склад всевозможных баночек и колбочек, которые демонстрировал отец Зинон, попутно называя краски странными наименованиями.
— Хорошо Вам, отец Зинон, — сказал я, — все у Вас есть, сиди и работай. Мне бы так устроиться и больше ни о чем не думать.
— Дело совсем не в работе. Мы уходим в монастырь вовсе не для искус-ства. Мы уходим, чтобы спасать душу, это главное, остальное — поделье, послушание, выражение символов нашей любви к Богу.
— Интересно, — подумал я, — от кого же здесь-то спасаются? Никто вроде не угрожает, и монахи, похоже, мирные люди.
Во время нашего общения обратил внимание, что даже в самых смешных и веселых местах разговора отец Зинон никогда не обнажал зубы и не смеялся вслух. Было что-то до конца неясное и загадочное в его манере поведения.
Из Москвы в Ленинград выехали ранним утром. Проезжали неподалеку от Москва-реки, и, показывая на еле заметные ступенчатые склоны заснеженных берегов, отец Дмитрий сказал:
— Видишь с двух сторон такие ступенечки, знаешь, что это? — Нет, — ответил я.
— Это труд сотен тысяч людей, которых сгноил Сталин, вождь народов, на строительстве водоканала. Господи, упокой души страдальцев.
Приехали в Ленинград уже в двенадцатом часу ночи, и отец Дмитрий вынужден был взять такси до дома. Таксист попался чрезвычайно разговорчивый, любопытный и с задоринкой. Почти всю дорогу по городу он задавал каверзные вопросы о религии, попах и современной жизни. Быстро исчерпав их, указал пальцем на горящую светлыми лампами рекламу:
— А как вы относитесь к этому заявлению? — указал он на горящий на фоне ночного неба лозунг: «Партия — ум, честь и совесть нашей эпохи!»
— Хороший лозунг, — сказал отец Дмитрий, — только не докончен.
— Чего же недописали? — спросил водитель.
— Недописали следующее: «И она согласна ответить перед своим народом за все те преступления, которые над ним совершила».
От удивления водитель чуть не выронил руль, обхватив двумя руками свою голову.
Частный дом отца Дмитрия знали очень многие ищущие высшего смысла жизни молодые люди. Состав посещающих этот на редкость гостеприимный дом отличался разнообразием настолько, что в нем можно было неожиданно встретить как творческого интеллигента, так и спасающуюся от недуга пьянства гибнущую душу доходяги-алкоголика. Трогало умение отца Дмитрия увидеть в каждом страдающую душу, а также вовлечь оставшиеся силы несчастного в спасительный процесс творения хотя бы маленького добра.
Однажды я был свидетелем краткой беседы, которую вел батюшка с пришедшим просить денег «на хлеб». «Обязательно дам тебе денег на хлеб, но сначала вместе потрудимся над тем, чтобы ты был похож на человека. Дам тебе ровно столько денег, чтобы ты смог сходить в парикмахерскую и постричься. Как только потрудишься над собой, придешь — мы тебе дальше будем помогать».
И что удивительно, ему верили: именно так и будет. Часа через два постриженный, причесанный и пообедавший подопечный мирно беседовал с отцом Дмитрием в домашнем садике на скамеечке.
Как всегда, делание какого-то доброго дела, особенно если это касается спасения души человека, сопряжено с риском столкновения со злом. Так и в случае с отцом Дмитрием… Местные бандиты, видимо, наслышаны были о том, что некоторые из их подопечных становились на добрый путь, и решили устроить своеобразный экзамен на устрашимость.
К церкви подъехала группа серьезных «авторитетов» со своим вождем и поджидала выхода священника из храма. Когда отец Дмитрий вышел, его ¬окружили, и «авторитет», демонстративно оттопырив карман, стал увещевать батюшку «стать человеком».
— Бога нет, и правды в церкви нет! Правда за сильными, правда у нас, зачем ты дуришь бабок?! Все равно никакого Бога нет, одни сказки, что в церкви, что у партийцев! Если будешь с нами — сильными — нам ничего для нашего человека не жалко.
В этот момент бандит вытащил огромную пачку денег и показал ее отцу Дмитрию.
— Поедем с нами. Мы покажем тебе настоящую жизнь. Что ты гниешь с этими бабками? Ты ж молодой мужик, ничего в жизни не видишь.
— Неправда! Бог есть! А кто стремится к Нему, тот будет добрым! Доброта спасает людей, ненависть — губит своих служителей. Я — служитель Добра, и им останусь. Советую и вам встать на этот путь. Трудно. Да. Но не без своих радостей, смею Вас заверить.
Все свидетели этого разговора чувствовали, что идет страшная невидимая война, результат которой никто не может предсказать.
Убить отца Дмитрия было мало, потому что физическое устранение показывало бы подельникам — сотоварищам главаря, что ему не удалось сделать самого важного: доказать превосходство своей преступной жизни над правдой верующего человека.
Уехать побежденным вождь любителей «свободной жизни» не мог, тогда, желая показать свое право над жизнью другого человека, мрачно изрек:
— Ну, ладно! Живи! Черт с тобой. Поехали, мужики.
«Тяжела работа Господня», — писал в свое время философ Владимир Соловьев. Особенно когда речь идет не о философии, а о спасении души человеческой, оказавшейся в страшных когтях зла и его адептов. Для такого вида служения мало благих моральных пожеланий, необходимо призвание, огромное мужество и сильная воля. Но и этого, оказывается, недостаточно.
Нужна вера в то, что Господь не оставит без поддержки своих работников.
Много было до революции хороших священников в России, много молитвенников, много делающих всевозможное каждодневное трудное добро, но большие чудеса Господни совершались через таких светильников Церкви и праведников, как отец Иоанн Кронштадтский.
В чем секрет такого его успеха? Конечно, в великой вере в Бога, удивительной способности идти на самоотречение ради любви к людям. Именно это внутреннее делание сердечное вместе с благодатию священства достигало такого чудодейственного результата.
О том, что Благодать священства побеждает зло и хранит человека, если он усердно работает ради ее умножения, убедился, когда увидел, с какой нравственной и благодатной силой говорил отец Дмитрий с двумя лихими преступниками — убийцами, пришедшими предложить оценить батюшке старинную икону.
— Для вас эта икона ничего не стоит. Для меня — стоит кое-что. Для матери, проливавшей слезы перед образом в молитве, чтобы сын вернулся из тюрьмы или с войны, стоит очень дорого! Бог услышал ее и спас любимого сыночка. Для нее она — дорогая икона.
Видя, что священник широко открыт для диалога, преступники стали похваляться своим мнимым бесстрашием во зле. Сколько убили, сколько сидели, сколько в жизни испытали. В ответ на такую дерзкую похвальбу батюшка сказал:
— Вы что?! Серьезно думаете, что в этом городе вы — самые страшные люди для власти? Для власти страшны не вы, а те люди, которым верит народ. Вам никто не поверит и никто за вами не пойдет, поэтому вы и не самые страшные люди, поверьте!
Преступники почти часа два буквально изводили священника разговорами о своей значимости. Ясно, что икона была только предлогом в невидимой духовной войне. Наша «процессия говорящих» между тем двигалась по центральной улице города, один из преступников на груди нес демонстративно икону. Прохожие удивленно оглядывались на странных «паломников».
Вдруг совсем неожиданно батюшка остановился и, резко обернувшись к преступнику, несшему икону, спросил:
— Сколько тебе надо за икону?
— Триста, — проговорил отрывисто «паломник».
— На тебе все мои деньги и отдай икону своему другу, пусть это будет твой подарок ему. Он же говорил недавно, что хочет креститься.
Взяв из рук «паломника» икону, отец Дмитрий вручил ее второму преступнику и резко зашагал в другую сторону.
Я и двое обомлевших «заблудших овец» нелепо стояли посреди тротуара с иконой, нас обходили пешеходы.
— Что он за человек? — закричал очнувшийся «паломник».
— Вам повезло. Очень повезло, — сказал я. — Он — настоящий человек. Вы встретили настоящего человека.
— Я обязательно… все равно завтра приеду креститься! Нет! Ну что он за человек! — несколько раз упрямо повторил преступник.
Изрядно удивившись такому неожиданному исходу дела, я догнал батюшку:
— Отче! Что это за люди, куда они идут?
— Не бойся их. Они недалеко заплыли. Трагедия не в том, что заблудших много. Трагедия в том, что часто в духовном плане мы не способны бываем помочь. Вот это и есть главное, над чем необходимо трудиться нам.
Если он — сын тракториста
Наступило лето 1980 года. В стране проводились Олимпийские игры.
На каждом углу было много милиционеров, которые частенько заглядывали в паспорта прохожим.
В этот год из-за Олимпиады можно было поступать в два высших художественных вуза страны: ленинградский институт имени И. Е. Репина — летом или московский им. В. И. Сурикова — осенью. Конкурс в такие элитные и престижные учебные заведения был громадным из-за молодых людей, уже получивших профессиональную подготовку в художественных училищах. Но главным было не таланты, а то, кто за них ходатайствует. Для простых же смертных, если они не поступали, всегда имелось давно обкатанное объяснение:
— Вы знаете, вашему мальчику надо повысить свою профессиональную подготовку по рисунку, композиции, хорошо бы и в живописи.
Такие советы давали родителям, если работы их детей страдали дефектами, которые вполне могли быть исправленными в ходе учебы в институте. Если же работы были очень хорошие и по всем параметрам не хуже студентов второго или третьего курса института, то любой преподаватель умело сначала мог похвалить достоинства, а потом изречь главную идею:
— Вы знаете, он уже зрелый мастер, ему надо поступать в Союз художников. Здесь просто сломают его творческое своеобразие. Он вполне созрел, зачем мешать сложившемуся художнику.
«Нужные» дети «нужных» родителей, имеющих определенный вес в обществе, поступали совсем независимо от качества их вступительных работ. Какой-то очень незначительный процент поступающих мог проскочить железный заслон, и именно здесь сосредотачивались гигантские усилия абитуриентов. Доходило даже до того, что работы тайно выносились через подвал Академии в мастерские аспирантов, доводились за ночное время до нужного качества и выставлялись на просмотр. Конкурировать с аспирантами — дело тяжелое и не бесспорное.
Чтобы хоть как-то составить конкурентную силу, я вынес свою небольшую композицию маслом в этюднике для того, чтобы показать ее ¬преподавателю А. Л. Худякову. Алексей Леонидович взял кисти и краски и всю ее переписал.
Пройдя по залу, приемная комиссия, в которой состоял сам А. Л. Худяков, выставила «двойку» на его композиции, а на моих работах — положительные отметки. Утешая меня в коридоре Академии, Алексей Леонидович сокрушенно говорил:
— Что мы можем сделать? Почти ничего. Здесь «конкурс документов», и мое положение в Академии не столь высокое, чтобы я мог реально помочь тебе учиться, а жаль! Попробуй еще в Москву, хотя и там, наверное, не совсем просто, все-таки столица.
Обратиться в Москву к художнику И. С. Глазунову посоветовал К. П. Иванов. Лев Николаевич Гумилев поддержал идею и сказал, что в это время он будет в Москве и если возникнут какие-то трудности, то я могу позвонить ему по московскому телефону, только говорить надо условно, а то «друзья-ребята» все прослушивают.
Вдохновленный такой поддержкой, разыскал квартиру известного «мэтра» и прямо со связкой своих холстов стал звонить в дверь. Открыла женщина лет пятидесяти, с бледно-серым лицом и очень тонкими губами.
— Вам кого? — спросила она немного удивленным голосом.
— К Илье Сергеевичу, — сказал я тоже удивленно.
— А что, он Вас приглашал? — снова удивилась женщина.
— А что? Разве это так важно? Я приехал издалека показать ему свои работы, все они здесь, при мне. Хочу услышать его отзывы.
Посмотрев недоуменно на мои «пожарные» ботинки, женщина подобрела:
— Илья Сергеевич будет попозже, подождите его у дома внизу.
Часа через четыре к дому подъехала иностранная машина, из нее вышел щеголеватый человек в светлом костюме, высоко державший красиво причесанную голову. «Это он», — подумал я и стал подниматься следом за ним по лестнице.
Дверь открыла та же женщина и, не закрывая ее, через плечо громко сказала куда-то в сторону:
— Илья Сергеевич! Тут к тебе молодой человек приехал, выйди, пожалуйста.
Из-за двери осторожно выглянул щеголеватый мужчина, виденный мною минуту назад внизу, и спросил:
— Вы что же? Ко мне?
— Да, к Вам, приехал издалека показать свои работы, — ответил я.
— Ну, проходите. Закройте за ним дверь, дорогая, — сказал Илья Сергеевич, и я вошел в коридор.
— Идите сюда. Не стойте там, можно в ботинках, — добавил он, увидев моё замешательство.
Очутившись в большом зале, я еще раз пожалел о том, что пришёл в «пожарных» ботинках. Пол был деревянный и инкрустированный так же, как и у нас в Эрмитаже. На стенах висели картины в золотых старинных рамах, многие из которых были на уровне мастерства коллекции Русского музея.
— Кто Вы? Откуда? Где учились? Что любите? – быстро, скороговоркой спрашивал Илья Сергеевич, причем верхняя губа почему-то никогда не двигалась, а нижняя, наоборот, двигалась интенсивно, быстро, что вместе с выпуклыми бакенбардами создавало несколько кукольно-угрожающий вид.
Заранее зная, что И. С. Глазунов в молодости учился у старшего Худякова в Ленинграде, ответил, что был вольнослушателем три года у А. Л. Худякова и жил в его мастерской.
— Так, так, — кивал головой Илья Сергеевич, — значит, Академия. «Стариков» любите?! — указав пальцем на мой автопортрет в стиле старых мастеров, спросил он.
— Да, люблю, очень люблю.
— А из современных художников кого предпочитаете?
— Всех понемногу люблю, но больше, конечно, старых мастеров предпочитаю, — смущенно осторожничал я.
— А к моему искусству как относитесь? — допытывался художник.
— Да вроде ничего, но для меня важнее старая школа мастеров.
— Это хорошо! Но главное — надо поднимать русскую школу живописи. Хотите, вместе будем работать? Поступайте ко мне в мастерскую. Экзамены — формальность. Напишу моему другу — проректору записочку о Вас, порисуете на экзаменах и через месяц — вы у меня. Договорились?! — неожиданно предложил хозяин.
— Как скажете. Не возражаю. Согласен, — обрадованно подтвердил я.
Вручая мне конверт с рекомендацией и новенькой пятирублевкой, «мэтр» развеселился и соригинальничал:
— Когда будете знаменитым, то вернете мне эти деньги.
Дело в том, что рядом с ним стояла каменная столешница ХVIII века, на блестящей крышке которой огромной кучей лежали деньги.
С письмом в руке и работами подмышкой стал ловить такси, чтобы добраться быстрее к проректору института В. И. Сурикова. Уже сидя в машине, я прочитал письмо И. С. Глазунова к своему другу, в котором говорилось, что «прекрасному русскому человеку Василию» надо оказать помощь в поступлении в мастерскую к Илье Сергеевичу. Далее в письме следовали общие пожелания хорошего самочувствия и успехов.
Благополучно разыскав кабинет проректора, постучавшись, вошел. В большущем кабинете сидел высокий человек за столом и рядом с ним разговаривали сразу несколько солидных мужчин «кавказской национальности». ¬Представившись, от кого пришел, передал письмо, постоял, постоял и, так ничего не выстояв, вышел.
Как-то после очередного занятия, на экзаменах, меня позвала отобедать давно, как оказалось, наблюдавшая за мною абитуриентка.
— Понимаешь, Василий, — доверительно сообщила она, — ты, видимо, где-то серьезно готовился и хорошо рисуешь, но здесь все заранее расписано, кто поступит, а экзамены — сущая формальность. Я уже зачислена, считай, потому что работала здесь в институте и преподаватель Курилко (да, это тот, кто все время с папироской) добился разрешения включить меня в список. Ты не обижайся, что не поступишь. Не отступай от своих занятий, может, где-нибудь пробьешься.
Когда вывесили список поступивших, то в нем не было ни одной русской фамилии, не было, конечно, и моей.
Не долго думая, решил спросить напрямую Илью Сергеевича о причине «провала операции» и тут же после экзаменов отправился к нему домой. Почти одновременно со мной к парадной двери подъехала знакомая машина, из которой вышли проректор и И. С. Глазунов.
— О! Ну, как наши дела? Зачислен? — спросил бодро Илья Сергеевич.
— Списки повесили, меня там нету, — ответил я.
— В чем дело? — обратился он к проректору. — Ведь я же писал и просил о нем Вас лично. Вы что? Ничего не получали?
— Почему не получал? – начал оправдываться его друг. — Получал письмо, но ведь там не было его фамилии, а он, не дождавшись, ушел. Ищи свищи. Там таких Василиев сотни могут быть.
— Тогда разгрузим машину и едем разбираться, пока не поздно. А ты езжай сразу туда и жди нас, мы через часок подъедем, сделаем, что сможем, — уверенно произнес Глазунов.
Прошло минут двадцать, как я нетерпеливо поджидал около института своих покровителей. Мимо проходили знакомые абитуриенты, уже забравшие документы и уезжавшие домой.
Вдруг к подъезду подкатили сразу две блестящие черные «Волги». Из одной быстро выбежали четверо молодцеватых, спортивного вида мужчин, стандартно одетых в черное, и моментально открыли дверцы другой машины. Показалась дородная и важного вида пожилая дама, широко улыбающаяся в разные стороны. Вся представительная процессия вошла в здание института.
Моих знакомых все не было и не было. Я уже начал подумывать, что зря их поджидаю и пора уходить восвояси. Неожиданно двери института широко распахнулись, и огромная толпа институтских сотрудников вышла провожать важную даму.
Вновь широко улыбнувшись на все четыре стороны, дама села в блестящую «Волгу» и умчалась так же быстро, как и появилась.
Буквально тут же подъехала знакомая иномарка И. С. Глазунова, и мы вместе с ним вошли в фойе института, где стояло еще большое количество преподавателей и сотрудников.
Все невольно обернулись в нашу сторону, увидев знаменитого художника с проректором.
— Илья Сергеевич, Илья Сергеевич, какая встреча! — зашумели сотрудники. — Здравствуйте Вам!
— Здравствуйте! — ответил Глазунов. – Вот перед вами Василий, прекрасный русский человек, которого вы «зарубили» на экзаменах. Его надо принять, он талантливый художник.
— Ну, Илья Сергеевич, — кто-то крикнул из толпы иронично и весело-бодро, — «Куликовская» битва окончена!
— Да нет, еще не окончена. Мы сейчас посмотрим его работы, и вы убедитесь, что он должен учиться.
Все прошли в ту аудиторию, где я сдавал экзамены.
— Быстро ищи и ставь на мольберт свои творения, — сказал Илья Сергеевич.
В аудитории находился всего один мольберт, на котором красовались вступительные работы моей знакомой. На каждом холсте и планшете стояли отметки отлично. Остальные двадцать девять участников «битвы» лежали (в своих произведениях) на полу, как убитые воины аппаратной войны «творцов культуры».
— Ну, вы сами видите. Это же земля, а это небо! Сюда ставим нули, а его принимаем, и дело с концом! — подытожил Илья Сергеевич.
— А нам насчет него не было никакой инструкции, — резко сказал свое слово человек с вечной папироской во рту.
— Какая может быть инструкция, когда перед вами Я, живее всех инструкций, — возразил Глазунов.
— Но подумайте сами, — проговорил узнанный мною Курилко, — только сейчас здесь была замминистра по культуре. Она утвердила списки поступивших и дала свое указание: курс на Восток, русских не брать! Ну, если сын какого-нибудь тракториста приедет из далекой провинции, тогда другое дело, — рассмеялся Курилко, а за ним и все преподаватели.
— Да. Ну, конечно, мне против Министерства не пойти. Ничего не поделаешь, Василий! Приезжай в другой раз, попытаем счастья, — говорил, провожая меня на крыльце, Илья Сергеевич.
— Не знаю пока, что жизнь подскажет, — ответил я ему.
Во все время этой общественной оценки моего таланта меня не покидало ощущение, что я участвую в какой-то не совсем чистой в нравственном плане «закулисной игре». Стоит ли учиться в этом учреждении, у этих людей, если ради своей выгоды и ложно понятой пользы они готовы на предательство, пусть маленькой, художественной истины. Брать учиться молодых людей, изначально лишенных чувства красоты, — все равно что принимать учиться на врача-хирурга какого-нибудь «блатного» бездаря. Интересно: пошли бы эти «творцы прекрасного» к такому «абитуриенту без призвания»? Не трясло бы их от страха? Боже, сколько лжи в этом училище прекрасного! Вот тебе и «сын тракториста». Мой отец пахал землю на тракторе с шестнадцати лет, сеял и выращивал хлеб всю жизнь, часто перевыполняя все нормативы. Вспоминаю, как рассказывал: из-за того, что не коммунист, ему не дали Героя Труда, хотя он и не помышлял ни о какой награде. Просто вызвали и сказали о том, что не могут наградить за труд, потому что он не член партии.
Идея поступить в Суриковский институт была привлекательна тем, что рядом находилась Сергиева Лавра, а в самой Москве жили наши родственники.
— Не печалься много, брательник, правды на земле мало, а праведных — еще меньше. Давай лучше на воскресенье съездим к нам на дачу в Хотьково, заодно земельку попашем «хребтами», как твой отец, подышим свежим воздухом, авось все плохое и забудется, — ободрял двоюродный брат Славик.
На другой день, потрудившись изрядно на дачном участке со Славиком и тетей Катей, сели обедать. Неожиданно постучали в дверь, в комнату вошел Славкиных лет плотный, солидный мужчина. Увидев незнакомого молодого человека, он подал свысока свою большую, широкую ладонь и важно проговорил, как со сцены:
— Юрий Михайлович Чурбанов.
— Надо же, — подумал я, — какая малоинтеллектуальная по названию фамилия. И стоило так этим гордиться.
— Никакой не Юрий Михайлович, — перебила его тетя Катя.
— Хотя и Чурбанова племянник, — пояснила мне она свое возмущение.
— Какая разница, — подумал я, — все равно неумная какая-то фамилия.
Славик и «не Юрий Михайлович» весело вспоминали свои чудесные школьные годы, и как-то незаметно гость перешел на свои свежие впечатления о Китае:
— Понимаешь, у них все как у нас. Почти полстраны в военной форме, наши песни горланят с удовольствием. Нищеты, правда, и там хватает.
Мы втроем вышли на свежий воздух, чтобы не мешать «сердитой» тете Кате убирать со стола, а Славка красочно поведал широким мазком мою историю с поступлениями в художественные вузы.
Пристально посмотрев на меня несколько раз, «не Юрий Михайлович», без всякой на то просьбы к нему, наконец, неожиданно изрек:
— У него же на лице написано, что ему надо в Загорскую Сергиеву Лавру, в Семинарию. Хочешь, мы его туда враз устроим, — обратился он с предложением.
Я от такого «пассажа» онемел.
— Да что Вы? Там же дети одних, поди, попов учатся, а я кто для них? Чужак чужаком. Осень скоро. Меня в армию заберут, а там жизнь покажет, какую стезю выбрать. Правда, мне уже двадцать пять лет осенью стукнет. Сразу «дедом» приду в войска, — пояснил, шутя, свою позицию высокому гостю.
Однокашники распрощались, и мы со Славиком сели на крыльцо.
— Славик! А кто он сейчас, этот твой однокашник, ну, тот, что с плохой фамилией? — спросил я брата.
— Ничего себе, «плохая фамилия». Да ты знаешь ли, кто сейчас этот Чурбанов? Министр внутренних дел всего Советкого Союза! — удивленно-возмущенно проговорил Славик.
— Этот-то, конечно, не Юрий Михайлович, но его племянник. Послом сейчас в Китае служит. Знаешь, какая у них громадная власть? Все могут, зря ты от его услуг отказался. Обиделся, поди? — спросил брательник.
— Знаешь, Славик, меня, конечно, очень удивило, что он по лицу прочитал мои желания, но услугами «наших органов» пользоваться не буду. Их наставники полстраны христиан уничтожили, может, и война Отечественная в наказание всем за безбожие была Богом послана, а я к ним в «холуи» пойду служить за то, что в семинарию устроят каким-нибудь «сексотом»! Ты что думаешь, он в «дипломатах» зря кусок с маслом ест? Если Богу угодно будет, чтобы я поучился в Семинарии, то, думаю, Он без «органов» с этой проблемой справится. А то, что «лишний» везде, это же во мне не убьет любовь к искус-ству. Пойду в армию, как все мои земляки, может, и там мой труд пригодится кому, — поделился я своими предположениями. — Жалко только, что родителей опять расстрою. Мать огорчу. Подумают, что плохо трудился, — опять вслух подытожил свои невеселые размышления.
К сердцу России
После изнуряющих вступительных экзаменов сразу в два художественных вуза очень захотелось поехать в Лавру, к преподобному Сергию, где у его мощей «бьется сердце России».
— Попрошу батюшку устроить дальнейший жизненный путь, ведь мне так хотелось быть ближе к нему, — думал я.
Вечернюю службу (акафист) пели два мужских хора попеременно, один за другим (антифонно), в большом соборе, на здании которого было написано «Ведомому Богу».
Народу было много, и вечернее солнышко красило рыжеватым светом лица поющих монахов, стоящих на обоих клиросах. Служба уже шла. Какое это было чудесное пение! Когда только что затихал правый хор и его звук еще гудел в вышине под куполом, левый хор с новой волной подхватывал уже другой стих, и все эти одна за другой находящие волны уносили ввысь молитвенные вздохи присутствующих. Казалось, что за фигурами монахов стоят какие-то многочисленные бесплотные «полки небесных воинств» и души давно усопших, когда-то здесь трудившихся точно таких же монахов. Ощущалось всеми присутствующими реальное единство между живущими и давно почившими.
— Какое-то небо на земле, — подумал я. — Мысленное Солнце жизни — Господь!
Солнце между тем еще более заиграло, словно в такт набегающим волнам вдохновенных звуков.
— Да, как чувствуется здесь это Солнце Правды, которым всегда жила Россия, Русь Святая! Как жаль, что нет такой духовной красоты в Питере. Господи! Тебе все возможно, в Евангелии Ты сказал: «Что ни попросите Меня во имя Мое, то дам вам». Дай такую же обитель Святой Троицы и преподобного Сергия Петербургу. Почему мы лишены такой духовной радости там? — просил я всем сердцем у Христа.
Казалось, что если просить от всей души, неотступно, то Бог непременно исполнит. Постепенно душевное тепло молитвы проникло в сердце, и стало совсем хорошо.
Вдруг из-за спин прихожан неожиданно возник совершенно лысый, сияющий желтым цветом, как маленькое солнышко, улыбающийся узбек в разноцветном халате, с большущим баулом за плечами. От него почему-то шарахались все бабушки, крестясь, как от неведомого явления. Он просто сиял от счастья и, подходя к каждому, говорил:
— Бог любит всех, Он один, Он любит нас, — и пытался обнять при этом разбегающихся от него людей.
— Вот сын аллаха, — подумал я, — как он чувствует радость Божию в храме!
Потолкавшись в надежде кого-то обнять, сияющий «солнечный Узбекистан» проплыл на выход, исчез в лучах солнца и клубах ароматного ладана, как призрак.
Сколько таких солнечно — сияющих хотело бы узнать подлинную духовную радость, но мир по-прежнему разделен. Не это ли ликующее вдохновение Свыше притягивало другие народы к России, собирало и сплачивало само государство Российское? Вот кто отец нации — преподобный Сергий. Эта именно Сила может всех нас соединить вместе, как соединила преподобного Сергия и народ во время тяжкого ига монгольского и теперешнего атеистического.
Возьми меня к Себе
Попрощавшись со всеми друзьями и родственниками в Ленинграде, за-ехал к отцу Дмитрию услышать его размышления и напутственное слово перед долгой дорогой.
— Первый год терпи и крепи дружбу со своим призывом, а на втором году, когда вас, таких, как ты, будет побольше, можно и других, слабых, в обиду не давать. На обидчиков не озлобляйся. Злость гаси молитвой о истреблении самолюбия и гнева, а Господь и в «плохих» со временем добро покажет. Будешь сам чист душой — в других Божия красота откроется. За «плохих» тоже ведь надо бороться, чтобы узнали и полюбили доброе. Не робей, человече, «с Богом и в аду хорошо, а без Бога и в раю худо». Так что храни сердце с Богом, и Он тебя там не оставит. Мы за тебя тоже помолимся, ведь не чужой все же нам человек. Красивая невеста не полюбила, зато любить хочет некрасивая, — намекая на искусство и армию, рассмеялся отец Дмитрий. — Иди с Богом и в Него богатей, а остальное все тебе приложится на пользу. Да, чуть не забыл. Тебе нравилась эта книжица «Рассказы странника», я тебе ее дарю, и маленькое Евангелице возьми, 1904 года издания. Молитву и Слово Божие читай, и грусть-тоска убежит. Ну! Ждем тебя с возвращением, солдат! — обнадежил батюшка.
Грустно встретили дома родители. Мама, выслушав мои «мытарства», сказала:
— Нигде сейчас, сынок, правды не стало, с правдой жить трудно людям. Время такое: «не говори правду — не теряй дружбу». Как люди после войны дружны были?! Бывало, како горе: не помочь, так утешат. Как родные были, а сейчас все чужие стали. Вот дома побросали в деревнях, кинулись все в город красиво жить, землю забыли – поросла земля бобылем, и дела никому нет. Придет время, погоди, все назад побегут из городов, всё опять к «мотыге» вернется. Сейчас картошку уберем, потом тебя в армию проводим и ждать с отцом будем домой. Твое горе — с полгоря, вот в войну, бывало, как начнут бабы под вечер реветь по мужикам… Ведь похоронки в ночь приносили, чтобы горя другим не умножать. Так мы с мамой тоже ревем — своих жалко. А твое горе пройдет, другое придет, молиться опять будем.
Осенью в райвоенкомате у всех отобрали родительские деньги из карманов и, продержав три дня в областном военкомате, сказали: «Поезжайте пока домой, а через месяц ровно к нам сюда снова вернетесь».
Приехал домой уже поздно вечером, подошел к светящимся окнам, залез на завалинку и заглянул тихонечко в окно. Папа лежал на кровати и смотрел на огонь в голландке, мама и Нина грелись, стоя у нее, и о чем-то громко говорили, жестикулируя. Желая их разыграть и тем усилить как-то радость встречи, два раза близко прошелся по завалинке мимо окон на глазах родителей и постучался в дверь избы.
Радости от встречи, конечно, не было предела. Предчувствуя, что в армии меня задействуют, наверное, как художника, принялся осваивать плакатное перо. Вечерами, сидя у печки, вчитывался в содержание книги «Откровенные рассказы странника своему духовному отцу».
Герой книги, слепой странник, учился молиться краткой молитвой: «Господи! Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного!» И ему открывалось некое новое радостное познание Вечности. Искренность и откровенная правдивость чувств «странника» просто поражали. Я решил потихонечку начать это молитвенное сердечное прошение ко Христу, или «делание» сердечное.
Особенно запомнился один момент этой часто творимой в сердце молитвы. Возвращаясь поздней осенью со двора через сени и намереваясь уже взяться за дверную ручку, я в этот самый момент неожиданно почувствовал, как в мое сердце вошла самодвижно благодатная молитва и вместе с нею ощущение радостного Вечного Мира духовного.
Первое впечатление от этого «вхождения» было полным внутренним свидетельством: присутствия первоосновы бытия, содержащей видимый мир, мир материальный, в котором нет смерти, нет ни прошлого, ни будущего — есть присутствие Всегда Настоящего.
Я ощущал всем своим существом, что эта Сила любит всех людей одновременно и независимо от их нравственного состояния, ВСЕГДА.
Это было присутствие во мне самом того дара высочайшего Блага, в которое хотелось вместить всех людей как необходимую и искомую всеми Радость.
Присутствие «радостной силы» продолжалось несколько дней не только в дневное время, но и ночью. Радостные волны тока благодатных энергий в области сердца достигли сами собою какого-то апогея, и я под влиянием этой силы вошёл в сознание. Интенсивность «играния сердца» все возрастала. Я реально почувствовал момент, или начало, сладостного отделения души моей от тела. «Сейчас умру», — сказало сознание, и «ток играний» резко прекратился.
Пятнадцатого ноября вновь прибыл в облвоенкомат для дальнейшего определения меня на военную службу.
Еще учась в педучилище, часто проезжал на трамвае возле воинской части, что стояла у старого вокзала. Из окон трамвая всегда разглядывал многочисленные красочные лозунги на ее территории и невольно ловил себя на одной мысли: «Хорошее место! Вот если служить выпадет, то неплохо бы здесь». Те же самые мысли неожиданно стали вновь одолевать, когда подходил к зданию облвоенкомата. «Господи! Помоги моему желанию, если это не навредит душе!» — с этим внутренним прошением открыл дверь.
Ответственный за набор офицер построил нас в одну шеренгу, зачитал фамилии и посадил всех в один автобус, который через несколько минут бодро покатил по городу.
Проплывали за окном новые постройки. Куда же нас так весело везут? Вот показались знакомые здания желанной воинской части. Автобус вдруг резко затормозил и въехал в открывшиеся ворота полка. «Кажется, моя молитва услышана, — мелькнуло в голове. — Военная свадьба с некрасивой невестой началась».
Военная свадьба с некрасивой невестой началась
Одним из самых сильных, неожиданных и неизведанных доселе чувств, по прибытии в армию, было чувство большого и неприятного удивления. Начальство всех положений и рангов, начиная с высшего и кончая старослужащими, смотрело на новичков, как на потенциальных пьяниц, «сачков» и «шлангов», отлынивающих от работы, которых надо непременно вывести «на чистую воду», обезвредить и жестоко наказать, чтобы враз и навсегда неповадно было. Это — общая тягостная атмосфера «священного долга» перед Родиной, который надо было отдавать, хочешь ты этого или не хочешь совсем.
Новичков звали общим названием «духи», видимо, с намеком на предполагаемое бесправие и беспрекословное повиновение. Через полгода название менялось, и мы попадали в разряд «помазков», за ними следовали «черпаки», еще через полгода — «старики», по выходе приказа об увольнении — «дембеля», если же увольняемый удерживался в наказание за проступки, то его уважительно величали «квартирант».
Первыми моими общими армейскими обязанностями были: помогать штабному художнику Александру, дежурить в роте у телефона, смотреть за чистотою в казарме. Первый курьез был связан с дежурством у телефонной тумбочки. Дело в том, что старшина не дал четких указаний в надежде, что старший по роте ефрейтор сможет сделать это при случае известными для всех «непонятливых» средствами.
Раздался резкий звонок в роту, на который нужно было быстро, скороговоркой, протараторить: «Гвардии рядовой, такой-то, слушает». Вместо этого, по светской привычке, на звонок ответил так:
— Алло! Слушаю!
Ничего не услышав в трубке, продолжил:
— Алло! Кто говорит?
На том конце провода удивленный мужской голос вежливо и вкрадчиво спросил:
— Скажите, кто у телефона?
— У телефона художник Василий, — в свою очередь ответил я. — Что Вам нужно? Может быть, кого позвать? — пытался я услужить любопытствующему голосу.
— А Вы, собственно, кто? — опять не унимался мужской голос.
— Я же Вам ясно сказал, может быть, вы не услышали? Повторяю: художник Василий, — с усилием сделал еще одну попытку пробиться к сознанию непонятливого собеседника.
— А скажите, — продолжал любопытствовать он, — а звание у вас армейское какое?
— Звание? Пока никакого не заслужил. Не успел еще отличиться. Помогаю, чем могу. Рисую, что заставят.
— А Вы давно в войсках служите? — снова услышал уже знакомый мне голос.
— Ну, знаете?.. Я что-то в последние дни из-за «свежих» впечатлений потерял счет времени. Ну, меньше недели, это уж Вам точно ручаюсь.
Окончательно исчерпав свое неистощимое любопытство, мужчина, наконец, бросил трубку.
Видимо, «с легкой руки» этого незнакомого голоса, принадлежавшего офицеру из штаба полка, меня в шутку стали называть «рядовой художник Василий».
В конце пятого месяца армейской службы произошел не совсем обычный случай, заставивший вновь серьезно задуматься над смыслом духовных исканий и таинственно-непонятной связи души и Бога.
Как-то после очередной команды отбоя ко сну, когда, казалось бы, дневная тяжесть должна была напрочь отключить сознание, вдруг резко почувствовал возрастающий в душе прилив необычных, неведомых сил. Вконец запутавшись в поисках самостоятельных объяснений, обратился к соседу по койке:
— Слушай! Дружище, ты не можешь сказать, что происходит в воздухе, меня просто поднимает с постели?
— Не знаю. Сегодня начальства полным-полно дежурит, даже «особист» на ночь приехал в полк. Офицеры говорили, что какая-то Пасха у людей сегодня празднуется на воле.
— Вот оно что так радует, — подумалось, — а ведь даже ни числа не знаю, ни месяца.
Молодые солдаты, или как их все называли «духи», поначалу не могли понять, кому необходимо подчиняться в первую очередь, кому — во вторую, кому — в третью. Из-за этого непонимания возникали трагикомические истории.
Посылал, к примеру, старшина куда-нибудь солдата с поручением, а заметивший нового солдатика офицер просил помочь ему донести что-то до кабинета. После него второй офицер перехватывал свободную «рабсилу», третий — у предыдущего и так далее по цепочке.
На каком-нибудь витке поручений «дух» сталкивался со старшиной, уже давно с «негасимой» любовью разыскивавшим молодого солдатика.
Каждый новый день был непредсказуем своими эксцессами и испытаниями для души. К концу месяца «курса молодого бойца» солдат можно было смело брать для съемок фильма, посвященного лагерям, Освенциму или Бухенвальду времен Отечественной войны.
Не успевая выполнить свое дневное задание в качестве художника политотдела, вдвоем с напарником Бариновым почти каждый вечер оставались в клубе. Работа в тишине и в отсутствии часто беспокоившего по пустякам начальства ускоряла процесс ее выполнения.
Такая идиллия не могла продолжаться бесконечно долго. В полной мере ещё не отведав армейских страхов от начальствующих, мы с Бариновым мирно «скрипели» плакатными перьями, ничего дурного не предполагая.
Вдруг в кабинет часов в девять вечера ворвался необычно тучный мужчина, с красной повязкой дежурного по части.
— Так!!! — многозначительно и протяжно произнес он. — Чем занимаемся? От программы «Время» уклоняемся! «Сачкуем» значит?!
— Никак нет, товарищ майор, — доложил Баринов приглушенным от страха голосом. — Работаем.
— И что, вы эти «писульки» называете работой? Да на вас пахать мало, лодыри! — закричал майор.
— Никакие это не писульки, — вступился с обидой за нашу работу. — Нам товарищ Жуков из штаба ее поручил.
Дежурный майор взял двумя руками лист ватмана, на котором был изображен график каких-то стрельб, и стал ожесточенно его трясти перед нашими носами.
— Я вас спрашиваю?! — ревел майор. — Это ра-бо-та?!
— А чего же еще? Вы что, ее не понимаете? Так спросите у товарища Жукова, — пытался я вновь вразумить взревевшего майора.
Не ожидавший никак такого ответа, майор быстро пододвинул к моему лицу свою красную физиономию, к тому времени изрядно заигравшую лиловыми оттенками, и в напряжении, уставившись, замер.
Пробыв в такой внимательной стойке почти минуту, майор засопел, раздувая ноздри, резко развернулся на каблуках и выскочил разъяренный за дверь.
— Ну, ты даешь? — сказал, переводя дух, Баринов. — Ведь он мог тебя изуродовать! Это же майор Рудченко, начальник инженерного отделения, от одного его удара правой человек валится на месяц в санчасть.
— Какой талант созидателя пропадает зря, цены ему нет, в колхозе быков бы валил вместо людей, — проворчал я.
Уткнувшись в работу, мы с Бариновым с каждой минутой все сильнее предчувствовали что-то нехорошее, надвигающееся на нас.
Так же неожиданно, как и прежде, влетел, почти вышибив дверь ногой, майор Рудченко с подопечными.
— Так! Тебя я сдам на «губу» сейчас же, — ткнул в меня пальцем Рудченко, — а тебя сгною на кухне, Баринов. Всем все ясно?
— Хорошие работнички везде нужны, товарищ майор. Постараюсь и там помочь, чем могу. Попрошу подольше задержать меня на «губе», а с политотделом сами разбирайтесь, почему работа стоит, — доложил я свою позицию майору.
— Ты и ты — за мной — шагом марш! — вновь взревел майор.
Оказавшись на улице, увидели синее вечернее небо и белоснежное покрывало на плацу. Шел тихо пушистый снег.
— Вот вам задание! Я — командир полка ночью. Отсюда до штаба 60 метров, чтобы к утру снега не было. Завтра к подъему с докладом жду. Вперед, без рассуждений, и побыстрее. Энтузиазма не вижу, — гулко комментировал в предночной тишине майор Рудченко.
Затем начальник ушел, все стихло; изредка слышались щелчки проезжавших трамваев за стенами части.
Скинув шинель, взяв лопату и посмотрев на небо, я громко изрек:
— С Богом! Ты, Баринов, кидай направо, я — налево. По моей команде отдых. Снега хоть и много, но он пушистый, мы его враз перемахнем, — пояснил я Александру.
Первое время рой осудительных мыслей вихрем взлетал в душе: «Солдафон! Крокодав!»
— «Господи, Тебе все возможно, победи мой гнев сердечный, дай душе покой предвечный», — повторял я непрестанно в такт взмахам лопатой.
— Художники! Эгей! Давай! Давай! Еще давай! — прокричали издалека вышедшие строем на прогулку солдаты.
Через два с половиной часа, изрядно взмокшие, мы с Бариновым уткнулись лопатами в забор.
— Все! – сказал я. – Полна моя коробочка, конец работе. Идем к Рудченко докладывать, пока не остыли.
Майор Рудченко, развалившись в кресле с ногами, сидел с каким-то лейтенантом и смотрел по телевизору хоккей.
— Товарищ майор! Ваше задание по очистке дороги к штабу от снега — выполнено! — выпалил я на одном дыхании.
— Видал, — обратился майор к лейтенанту, — ну, вы — орлы. Уважаю исполнительных. Верю на слово, свободны к отбою.
Утром после завтрака рота выстроилась вдоль казармы перед майором Рудченко. Обходя строй, майор каждому больно тыкал в грудь и медленно проговаривал: «Этот гад. И этот гад». Дойдя до меня, он занес свой палец, разглядел лицо и произнес раздельно: «А этот, кажись, — че-ло-век!»
Физические наказания, или, как любили шутить новобранцы, «поощрения», активно практиковались по всем войскам, и наш полк не представлял исключения в этом безотрадном зрелище.
Работая художником политотдела, я был лишён возможности в полной мере вкусить этого «удовольствия» и чувствовал некую ущемленность по сравнению со своими ротными «собратьями по оружию», но Промысл Божий вскоре сполна уравнял нас в общем «подвиге». Дело в том, что не каждый день в душе мелькают благие мысли даже у людей праведных, тем более молодых и неопытных в бранях сердечных. Чувствуя свою вину в этой области, сидя на подоконнике казармы, размышлял примерно так: «Хорошо быть чистым душою и радостным сердцем, но как этого достичь своими скудными усилиями, если Господь не поможет. Если дети провинятся в чем-нибудь, то любящие родители наказывают их даже физически, хотя сами душой страдают не меньше своих неразумных детей».
Эту аналогию я применил к себе и стал рассуждать: «Какому человеку не составит труда выполнить мою просьбу пробиться к радости сердечной? Вот Леша Борисов, заядлый драчун, к тому же по армейскому рейтингу «дед». Ему стукнуть человека — что муху смахнуть рукой со стола». С этими мыслями я отправился в казарму на построение к обеду.
Молодые, как всегда в случаях построения, стояли впереди, старослужащие, как правило, во второй шеренге. Я, как «молодой дух», стоял, конечно, в первой шеренге и ждал прочтения своей фамилии.
— Проверяй всех по списку, — дал команду старшина сержанту и юркнул в свою каптерку. Вдруг внезапный удар в печень сзади начал резко валить меня на пол. Я почувствовал неожиданно легкость и отрадность в душе. Лежа уже на чьих-то поддерживающих руках, увидел испуганное лицо «деда» Леши Борисова и успокоился окончательно.
— Тебе очень плохо? — взволнованно спросил Леша.
— Наоборот, — улыбаясь, сказал я, — очень хорошо стало.
Дослушав список до конца, рота по команде прапорщика отправилась на обед.
Редко, но вразумления Господни, подобно Лешиному «наказанию», могли последовать не только по грехам души, но и за благие порывы к добру.
Находясь однажды на крыльце вместе с женою командира полка, работавшей библиотекарем, и старшим лейтенантом политотдела Виноградовым, мирно обсуждали тему красоты. Неожиданно для всех лейтенант начал восхищаться, не совсем привычными словами, телесными достоинствами женщины. Говорить такие вещи замужней, тем более в ее присутствии, как-то неприлично, и я вежливо попросил лейтенанта этого не делать. Вполне надеясь на свою вежливость, забыл об этом эпизоде, но, как оказалось, вовсе не забыл офицер.
Недели через две после этого случая, замучившись от бесконечной писанины в темном клубе, я вышел на крыльцо. Столп сильного солнечного света сделал на какой-то момент меня слепым, но радость от свежего воздуха и небольшой свободы переполняла меня.
— Б о л в а н, — раздался в тишине чей-то знакомый голос. — Иди сюда.
Не видя лица своего собеседника, я шутливо ответил:
— Сам болван, иди сам, я ничего не вижу.
Опустив голову от света, увидел вбежавшего на крыльцо лейтенанта Вино-градова с широко раскинутыми руками, чтобы меня как-то уловить. Инстинктивно увернулся за огромную металлическую стойку-трубу, поддерживавшую клубный полукрышек. Расчет оказался неверным. Могучие руки лейтенанта, обхватив мою шею с двух сторон, железной хваткой стиснули ее и прижали к трубе.
В сотую долю секунды пронеслась мысль: «Отец Небесный! Возьми меня к Себе! — и всей силой души отдался Невидимому. — Но что это? Ничего не давит, вроде бы как пуховое одеяло вокруг тела, куда делась колонна? Она только что была здесь! Где она? Почему нет Виноградова?! — Через несколько секунд колонна встала на место, и в душу сошла радостная и обновляющая сила — я засмеялся от счастья. — Смерти нет, зло не всесильно. Господь здесь».
Рядом с появившейся откуда-то колонной стоял лейтенант, его трясло в каком-то словесном заикающемся припадке:
— И-и-су-сик! И-и-су-сик! Я те-бя в ГБ на учет по-ста-влю!
Неведомо откуда взявшаяся жалость к несчастному охватила все мое существо. Успокаивая и гладя его рукой по спине, приговаривал:
— Ничего, ничего. Все равно кто-нибудь поставит, не утруждайся, дорогой. Все будет хорошо, вот увидишь.
Я вас, семинаристов, знаю
Где-то в конце первого года службы меня направили в командировку в город Пермь, потому что именно там предполагался в будущем комиссией Министерства Обороны какой-то показательный смотр частей.
Для наведения соответствующей красоты территории полков, ленинских комнат, интерьеров, стендов, транспарантов стягивались лучшие силы художников. Прибыв в один из полков города Перми, представился по всей форме майору небольшого роста.
— Да ладно ты, — сказал он мне. — Здравствуй, — и протянул руку, — вместе трудиться будем. Майор Трошко моя фамилия. Садись, я на тебя погляжу поближе. Как тебя зовут?
Узнав, что я из Питера, он вдруг повеселел, что-то вспоминая радостное, и засмеялся от души.
— Так я ваших питерских семинаристов знаю! — удивленно на меня посмотрев, воскликнул он. — Я, как в Питер приехал, первым делом купил трехлитровую банку пива и разыскал тамошнюю семинарию. Вместе с семинаристами пиво выпили в саду возле семинарии. Хорошие ребята! Я даже спросил, есть ли среди них «наши»? Они тоже любят шутки, говорят, что хватает этого «добра» везде.
Трошко засмеялся.
— У меня мать верующая, — разъяснял, заметив мое недоумение, майор. — Я ее как-то спросил, что с нами, коммунистами, будет со всеми? А она со вздохом: «Все друг с другом передеретесь, рано или поздно, и людям простым горя добавите, потому что о себе думаете». Это точно! Я из дома для работы что-нибудь несу, а другие офицеры — с работы. Где же государство сильное будет? А мы еще с тобой в Питере встретимся, на Невском, уж очень я хочу жить в этом городе,» — разоткровенничался майор Трошко.
Казарма, где нас, художников, разместили, не отапливалась. Кровати стояли двухъярусные. Среди солдат большинство были пьющие стройбатовцы, многие из которых, получив «условно» на свободе, «загремели» в «королевские войска», как тогда на военном жаргоне назывались инженерные соединения. Драки, водка и мат — постоянные спутники этих солдат. О их свирепости слагали легенды во всех войсках: «Говорят, такие звери, что даже оружие в руки им не дают никогда!»
Нас они почему-то побаивались, может быть, прознали, что это «белая кость», можно и загреметь куда подальше, но всех же других, в том числе шоферов, постоянно жестоко избивали.
Как-то уже в конце командировки, когда комиссия из двадцати восьми генералов Генерального штаба проверяла качество показательных полков, мы с шофером майора Трошко Романом сидели возле столовой в беседке.
— Я не могу больше так жить, — делился горем Роман. — Ночью избивают — так я уезжаю в город, в общежитие, к девушкам. А утром на меня орет Трошко, куда бензин дел?! Почему машина барахлит? Так орет, а мне спать охота, сплю за рулем. Терпения никакого нет, хоть в петлю лезь. Я задумал его убить, и дело с концом. Скажу — несчастный случай. У меня уже и план разработан.
— Очень интересно, как же это все произойдет? — осторожно и участливо поинтересовался я.
— Помнишь мост через речку возле переезда? — спросил Роман.
— Ну конечно, прекрасное просто место, — поддержал его я.
— Так вот. Как только заеду на мост, руль — вправо, машина с моста в воду, а я — налево, на мосту останусь, — закончил Роман.
— Замечательный план. Только когда тебя посадят, твой сын без папки бандитом вырастет, а сын Трошко, что сейчас в Афганистане воюет, кинется не с моста, а к душманам, животом на пулеметы, с горя! Ты об этом подумал, дорогой стратег?!
— Ну, тогда я сам себя, — медленно выдавил признание Роман. — Другим мог помочь в беде, а себе не могу. До армии десять мужиков одного убивали, так меня как по воздуху носило: один всех разогнал, а мужика спас. С собой только не справлюсь никак. Вот сейчас меня на «губу» заберут. Я ведь от патруля скрылся. Без строя шел, привязались, так я убежал, — рассказывал свои последние страхи Роман.
— Не бойся караула и с собой борись. Не принимай плохих мыслей — погубят они тебя. Думай о хорошем, о сыне своем, — увещевал я его.
— Что мне о нем думать? Я его даже никогда не видел, а женили по принуждению родители. Не люблю я свою жену, — грустно вздохнул Роман.
— Не ходи блудить к девицам, ночуй в казарме, терпи, как все терпят, не век же все будет продолжаться. А Трошко ты зря задумал убить. На него сейчас все заботы повешены, помогать и жалеть его надо, а не технику по ночам ломать. Перебирайся ближе к нам, художникам, — предложил я.
Роман сидел, низко наклонив голову, и думал о чем-то своем. Прозвучала команда заходить на обед, и мы расстались.
Вернувшись к себе в мастерскую, с новыми силами взялся за кисть, чтобы докрасить герб города Перми. Вдруг неизвестно откуда в душу стала вползать страшная давящая сила. Думая, что это просто в комнате мало воздуха, широко открыл дверь, но лучше не стало. Страх до того увеличился, что я выскочил на улицу, но ничего не помогало. Снова забежав в комнату и закрыв за собою дверь, встал на колени — и ну молиться: «Господи! Спаси свое создание, что же такое творится вокруг?! В чем дело?!»
Дверь открылась — на пороге стоял сержант:
— Роман только что на гауптвахте повесился, — мрачно сообщил он и вышел.
От такого известия я еще больше усилил молитву: «Господи! Иисусе Христе, Ты все знаешь от века, и все вещи Ты знаешь подлинно. Ну почему Ты не поможешь Роману?
Помоги так же, как он помог убиваемому мужчине. Спаси его Сам, ¬услышь меня и мою просьбу!» — продолжал взывать в своей душе непрестанно.
Прошло еще полчаса, и снова дверь открыл неизвестный сержант:
— Кажись, признаки жизни стал подавать. Дышит уже Роман.
Через два дня художников перебросили в Ульяновск, так как наш полк стал инициатором соцсоревнования под лозунгом «Мирному труду народа — надежную защиту!»
С тревожным чувством покидал уже ставший для меня не чужим город Пермь. Перед самым отъездом счастливый майор Трошко прыгал перед нами, махая руками, как воробей:
— Ребята! Ребята! Ура-а! Всем спасибо! Нам высшая похвала Совета Генерального штаба! В отпуск обещал командующий отпустить всех. А сейчас вас отправляют в Ульяновск.
Открывай. Министр обороны!
Мы прибыли в родную часть. Начальство, перепуганное вниманием Министерства, совсем не помышляло о нашем отпуске и требовало постоянной работы. Мы буквально ползали по десятиметровой стене клуба, изображая «славные дни» Советской Армии.
Еще задолго до предстоящих событий, сразу по прибытии в часть, видел не совсем обычный сон. Снились отец Дмитрий, Коля-поэт и я, стоящие возле новонаписанной красивой иконы Божией Матери. Отец Дмитрий участливо объяснял во сне: «Это у нас новый молодой человек иконы пишет, но его здесь нет, он в монастыре сейчас живет».
Помня обещание командующего, особенно его заместителя, курировавшего нашу работу, дать нам отпуск, решил отправить письмо с напоминанием, которое просил вручить лично ему в руки ехавшего в Свердловск сержанта-секретчика.
Через неделю к висящим у стены художникам подбежал генерал-майор и резким голосом назвал мою фамилию.
— Так это я, — удивился я персональному вниманию высокого гостя из дивизии.
— Когда в отпуск хотите? — спросил он.
— На Новый год, а другие сами скажут, — ответил я.
— Пусть будет, как хотят, — весело и отрывисто заключил генерал и вышел.
В Петербург прилетел 30 декабря в Пулковский аэропорт. От него добрался рано утром до знакомого подвальчика, где ещё все сладко спали. Остановившись возле двери, осторожно постучался и прислушался.
— Кто там? — еле слышно раздался недовольный голос Павлина.
— Открывай! — громко крикнул я бодрым голосом. — Министр обороны! Встречай быстрей! – уже совсем нетерпеливо просил я за дверью.
Обнялись мы с Павлином и сели за вечно-чайный стол с ватрушками.
Рассказам не было конца с обеих сторон до самого рассвета.
На второй день после Нового года мы с отцом Дмитрием были в гостях у поэта Николая. Он к тому времени женился. Подведя меня к стене, где висела новая икона, отец Дмитрий сказал радостно:
— Нравится? Эту икону написал один наш недавний знакомый, молодой человек Георгий. Он сейчас в монастыре.
— А я о нем уже в армии наслышан был. Во сне.
— Слушай, поэт, можно что-нибудь у тебя взять почитать из духовной литературы в армию? Все-таки будет утешение и поддержка. Ты служил и знаешь, что это — не последнее в жизни, — попросил я помощи у поэта Николая.
Николай пересмотрел свою небольшую библиотечку и выбрал книгу о Сергиевой Лавре революционного периода.
— Читай, как спасался праведник-монах среди далеко не праведных людей, и делай свои выводы. Обязательно поможет Господь в трудную минуту. Молись чаще там, в темнице, за нас, ведь ты сейчас ближе к Богу, чем мы, — пошутил под конец наставления поэт.
«Особая» история
На втором году службы в полку произошла тотальная облава, или, по-армейски, «шмон части». Перед приездом командующего армией нас посетил высокий «особист» из далеких, но важных силовых структур. Эта новость облетела все каптерки и укромные солдатские местечки. Дошла и до клубных художников. Навести чистоту за два часа, если беспорядок складывался годами, было почти невозможно, старались, кто как мог.
Опасаясь за свое маленькое Евангелице и книгу о Лавре преподобного Сергия, я обратил внимание на огромную кучу древесных материалов в коридоре, разобрав часть из которой, надежно, как мне казалось, схоронил на время ¬святыню.
«Особый» полковник влетел к нам вместе с начальником политотдела Жуковым как вихрь в пустыню.
— Ваши комсомольские билеты, выворачивайте карманы… Что это у Вас? Иконки?! — зарычал полковник. — Так-так, что-то уже есть. Где взяли? В поезде немой продал? — профессионально допрашивал «особист».
Несмотря на светлый солнечный день, в руке у проверяющего были фонарик и небольшая палочка.
— Так-так, — непрестанно повторял он, постукивая палочкой по стенам, словно ища в них потаенные сейфы.
Через какие-нибудь считанные минуты проверяющий создал такую нервозную обстановку, что внутренняя дрожь охватила всю нашу «художественную дружину». Вдруг «особист» развернулся к большому столу, где обычно мы вырезали из бумаги трафареты, перевернул светло-линованный лист, и все разом, как по команде ахнули!!! На другой стороне был изображен сам Генеральный секретарь Коммунистической партии Советского Союза Л. И. Брежнев, на лбу которого была вырезана звезда!!!
— Диверсия! — взревел «особист». — Так здесь целая команда ра-бо-та-ет! А ты у них кто? Главный? — тыкал пальцем в мою грудь полковник. — Пока можете все выйти — мы тут без вас поработаем, — указал проверяющий художникам на выход.
Ближе к отбою всю нашу «художественную гильдию» позвали в политотдел. Сидели часа два у комсомольских работников, после чего всех отпустили, а меня пригласили в кабинет начальника политотдела Жукова.
На столе стояли две бутылки водки, одна из которых была чуть не допита, лежали маленькое Евангелице и книга о Лавре преподобного Сергия. «Особого» человека не было.
— Отмазал, кажись, вас, — сказал Жуков и, открыв быстро сейф, достал оттуда колоду «развратных» карт. — Может, желаешь «скинуться» в картёшки? — спросил товарищ Жуков. — Где взял Евангелие? Какую разъяснительную работу проводил среди солдат? Ты же среди них старший? Почему мне книгу не принес заранее, вместе бы схоронили? — продолжал объяснять сложившееся положение начальник.
— Евангелие дал батюшка в Ленинграде. Работы агитационной не проводил, можете спросить у ребят, они даже никогда не видели этих книг, читаю их для себя.
Во время допроса меня не покидало удивление. Как он мог найти в таком «тарараме» мои книги? Чтобы их найти, надо заранее знать. Но знать заранее он не мог. Не иначе как нечистая сила указала!
Прошло полгода с того времени. Вдруг в час ночи меня разбудил дежурный по роте и велел идти в клуб для встречи с подполковником Жуковым.
Освещая стены военного музея, работу в котором мы уже почти заканчивали, Жуков размышлял вслух:
— Надо же, все-таки заложил нас! А обещал! Вот верь людям. Так что мне объяснять в Управлении Армии, если спросят о Евангелии?
— То, что и раньше Вам говорил: Евангелие подарил священник в Ленинграде, — напомнил я ему свой прежний ответ.
Жуков уехал, художники повеселели — все полегче дня три будет жить, но как из-под земли выросла фигура местного «особиста» капитана Белова, отсутствовавшего почему-то на великой проверке — «шмоне» в части.
— Ну, так что? Значит, отказываешься сотрудничать с нами? — закончил нашу беседу вопросом Белов.
Сказав все по этому поводу ранее, я читал про себя молитву «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его…» Пододвинувшись близко, капитан сверлил мое лицо глазами.
— Ну, ты не-ис-пра-вим! — наконец, побагровев, выдавил из себя Белов. — Конченый человек.
Много позже, перед демобилизацией, снова объявился капитан Белов и, в присутствии ребят, «ненавязчиво» поинтересовался:
— Какие планы после армии?
— Планы простые: поеду домой к родителям, а там что будет, то и будет, — ответил ему дипломатично.
«Схватив наживку», капитан быстро вышел из клуба.
Дембельский аккорд
Перед выходом приказа об увольнении из рядов Вооруженных Сил в полку практиковались так называемые «дембельские аккорды». Какой-нибудь авторитетный «дед» для того, чтобы побыстрее уволиться, просил у начальства большую и серьезную работу. К нему в команду еще два-три увольняемых подписывалось в помощь для быстроты дела.
Начальство со своей стороны обращало внимание на то, какие деловые качества имеются у такой команды, чтобы ответственное дело не пострадало. Бывали, конечно, провалы и ошибки с обеих сторон.
Понадеявшись на деловую хватку «деда» и нуждаясь в быстрой работе, руководство заключало негласный договор с «дедовской» командой. Те в свою очередь надеялись на свои «кулаки» и силы молодых солдат, которых нещадно эксплуатировали по ночам.
Молодые, чувствуя, что от «дедовских» кулаков не скрыться, просились на какие угодно работы, только бы подальше от «дедов». Дело слабо двигалось, и дембель, заунывав, начинал уходить в запой, в тайной надежде, что начальство не потерпит разлагателя дисциплины и уволит неудачника. Некоторые из старослужащих начинали «куражиться», не переставая пить. Такого, как правило, или отправляли на гауптвахту, или увольняли «квартиранта» в последних числах, когда уже приходил новый призыв.
Мой «дембельский аккорд» задерживался по незначительной причине: ¬оставалось изобразить плакат начала войны художника Волошина. Его предлагал нарисовать полковник, курировавший музей и написавший книгу о нашей части. Мы, художники, настаивали на плакате Тоидзе «Родина-мать зовет», как более ярком и художественно продуманном. Объясняя свою позицию писателю, говорили примерно так:
— Плакат Волошина не годится. Там солдаты маленькие, как «вши» ползут под Лениным, изображенным, в свою очередь, как идол. Не за Ленина же страна воевала, а за матерей и сестер. Второй плакат об этом более красочно говорит. Он — народный, а тот — партийный.
Писателя затрясло:
— Я таких, как вы… на фронте не глядя расстреливал. В мирное время тюрьма — ваш родной дом!
— Товарищ писатель, если Вы считаете нас уголовниками, то тем более не должны позволять изображать такую «святыню».
В конце концов, после многих дебатов, нарисовали плакат «Родина-мать зовет», и «дембель» уже реально встал на пороге.
— Приходи ко мне через часик. Совещание проведу, и будем слезно прощаться, — сообщил загадочно командир штаба «дядя Ваня» — полковник ¬Воробчук.
Выдавая документы, «дядя Ваня» растрогался:
— Жаль, что ты уходишь. Армии нужны те, которые любят трудиться для Родины. Ну, как бы там ни было, успехов тебе в жизни, не забывай нас.
Попрощавшись, вышел на улицу с ощущением, что все эти стены вижу последний раз в своей жизни. На плацу была темь, хоть «глаз выколи», не горела ни одна лампа, моросил мелкий дождь.
— Стой! Товарищ солдат! Подойдите ко мне! — раздался в темноте голос.
Еле разглядев какое-то более темное пятно, двинулся в том направлении.
— А! Рядовой художник Василий! — сказала фигура, и я узнал старшего лейтенанта Виноградова.
— Куда идешь? — спросил он.
— Да вот. Иду в художку, потом на ужин, — разъяснил я свою программу действий.
— Да нет. Я тебя спрашиваю: КУ-ДА И-ДЕШЬ? — более раздельно и пытливо переспросил лейтенант.
Чувствуя, что скрывать основное движение нет никакого смысла, выдохнув, ответил:
— Отдал долг Родине. Иду домой.
Наступила большая вынужденная пауза.
— Знаешь, что я скажу тебе: будь в жизни всегда таким, каким ты был здесь, — тихо, с дрожью в голосе, проговорил Виноградов и, наклонив голову, быстро исчез в темноте.
Долго сидел с вещами в своей художке — каптерке, чувствуя, что огромный какой-то путь уже позади.
— Ну, Господи! Благослови! — взял свои холсты в руки и зашагал на контрольно-пропускной пункт.
Минут двадцать «сердечно прощался» на КПП, наконец, вывалился на улицу.
На сине-синем вечернем небе горели звезды, светила ярко луна, падал большими хлопьями первый снег, похожий на маленькие кусочки ваты на новогодней елке. На улице не было ни души, и я шел по первому снегу, как по белому полотну, в новую жизнь.
— Что там ждет впереди?! Почему Господь выбелил мне эту дорогу?!
Согласен на ассенизатора
Дома была большая радость, и до весны можно было пожить и подумать, какие планы строить на будущее.
На семейном совете решили: попытать счастья в родной школе, устроиться работать художником, если возьмут, конечно.
— Такой ставки у нас нет, — сказал директор, — хотя, может, что-нибудь и придумаем. Ассенизатором можно оформить.
Преподавателем пока не могу — мест нет, хотя ты и педагог. Согласен на ассенизатора?
— Конечно, согласен, мне лишь бы до весны у Вас поработать, за это время и школу можно будет оформить.
Сидя на втором этаже школы за оформлением стендов, потихоньку от школьного начальства почитывал журналы Московской патриархии, подаренные мне в свое время отцом Дмитрием. Запомнилась статья о вечере в память митрополита Филарета Московского в Духовной Академии в Лавре, который проводил митрополит Таллинский Алексий — председатель учебного комитета Московского Патриархата. В журнале красовалось его доброе лицо с чуть седоватой бородой, и промелькнула мысль:
— Эх, написать бы ему письмо: «Дорогой дедушка! Забери меня отсюда». Но куда писать?
Зазвенела капель за окном, с каждым днем все настойчивее напоминая о приближении весны и о неизбежном отъезде из родного дома. По тревожным взглядам мамы догадывался: переживает — скоро разлука.
— Сынок, ну куда ты поедешь? Отец болеет. Уедешь, кто знает?.. Совсем «плохой» станет. Ленинград ведь не соседняя деревня. Оставайся ты уж дома.
— Да я бы остался. Только работы нет, и образование не закончено ведь. Об этом тоже надо думать. Всю жизнь на завалинке не просидишь, — отвечал маме.
— Что делать? Уехать и бросить папу, которому реально ничем не могу помочь? — сердце разрывалось на части.
Зацвели сады белым цветом, как невесты в фатах, птицы свили гнезда, я сидел и плакал в душе о том, что нужно принимать решение, от которого могут пострадать все.
Взял свою шапку, положил в нее три бумажные записочки с надписями: «монастырь», «дом», «семинария». Прочитал три раза молитву «Отче наш», сказал: «Господи, укажи мне путь!» — и сунул свою руку в шапку. На вынутой записке было крупно написано: «Семинария».
У нас плохому не научат
— Помолимся, сынок, на добрый путь Богу, и я благословлю тебя своим крестом. Бога никогда не забывай, и Он тебя не забудет, — наставляла мама перед дальней дорогой. — Отец, скажи что-нибудь, что молчишь, ведь ты отец или кто ему? — выпрашивала интуитивно благословения и напутствия у отца мать.
— К братьям езжай, все не один будешь. Учись, может, работу со временем найдешь, — наставлял отец, глотая слезы.
Так и остался он в моей памяти: с палочкой и катящимися по лицу слезами, стоит на крыльце…
В родном подвальчике уже знали о моем предстоящем появлении, так как вперед меня «прилетел» земляк Сережа, вместе с которым мы когда-то учились в педучилище, хотя и на разных курсах.
— Слушай! — сказал «Великий Махатма». — Ну у тебя и землячок! Он нас тут всех сразил своей игрой на гитаре. А поёт как Сличенко! Он что, в артисты пойдет учиться!?
— Ну, не думаю, что в артисты. Когда он приходил ко мне в часть, вроде бы уговаривались на художника.
— А что же вам понравилось в его пении? — полюбопытствовал у подвальников.
— Понимаешь, он не столько голосом берет, сколько душой. Константин Павлович даже чуть свой ус не открутил от восхищения.
— Скажите, где сейчас поэт Николай? Чем он занимается, как сложилась его судьба?
— Николай смотрителем в Никольском соборе дежурил и учился в литературном институте, ну, ты еще рассказывал, как у него был на занятиях в Мос-кве, когда он тебе ответил, на кого там учат, напомнил Павлин.
— Что-то вспоминаю. Да! Он ответил, что если открыть диплом, то у всех разная специальность, а профиль общий — гений. Специальность — Пушкин, у другого — Лермонтов, вспомнил живо эту сценку с поэтом, и мы дружно расхохотались.
— Так вот, в Никольском ему рекомендацию не дали, сказали, что такие люди, как он, бесперспективны для служения в церкви, но викарий ¬митрополита, владыка Мелитон, благословил его, и он сразу поступил во второй класс семинарии. Сейчас дома в Морозовке, должно быть. Съезди, навести друга, поклон передай от нас всех. Николай — душа человек! — радуясь за него, рассказывал Павлин.
Трогательно слушали поэт и его спутница жизни мои армейские истории, в конце которых спросили:
— Что теперь будешь делать, по какой стезе пойдешь?
— Знаешь, Николай, за годы службы в армии мне Господь давал иногда, как ни странно, чувство любви к обидчикам. Мне хочется учиться познавать Господа, может, и другим потом помочь тем, что приобрету от Бога. Ты за три года все-таки церковную жизнь узнал, и в этой среде давно, а я даже по-церковно-славянски ни слова не знаю. Кто же таких абитуриентов потерпит, не говорю уже о протекции. Ты ведь знаешь, что нынче это чуть ли не главная движущая сила.
— Не думаю, что это самое главное, — задумчиво произнес поэт. — В таком вопросе главное — призвание Свыше, а его определить не так просто, как кажется с первого взгляда. Я представляю вот что: если человек любит молитву, жалеет людей, стремится сам к нравственному совершенству, то это серьезная заявка на поступление в семинарию. Конечно, экзамены и последующая учеба более подробно выявят Божию волю о тебе, но архиерейское благословение тоже может кое-что проявить на этом пути. Я бы тебе посоветовал с отцом Дмитрием поговорить, может, он одобрит к владыке Мелитону нам вдвоем съездить, — рассуждал вслух Николай. — Владыка — человек мудрый, когда-то сам четыре года был ректором Духовной Академии, всего в жизни повидал.
— Главное, что он добрый и молитвенный, — добавила резвая и улыбчивая супруга Анечка. — Мы владыку давно знаем, он нашей мамы духовный отец.
Соорудив небольшой забор в огороде Николая, решили посоветоваться с отцом Дмитрием.
— Дело, конечно, благое, но не простое. Много подводных течений есть в этом деле, и владыкино слово может многое прояснить. Ну что же, съездите, посоветуйтесь, а там будем решать, — высказал свое резюме отче Дмитрий.
Свежим весенним утром вдвоем с поэтом подошли к зданию Духовной Академии и Семинарии. Хромой вахтер, подтягивая за собой ногу, резко преградил нам дорогу:
— Вы кто? Вам к кому? Вы куда? — вопросы сыпались градом.
— Тебя пущу, ты семинарист. Его не пущу, — определил ретивый вахтенный.
— Подожди меня в фойе, узнаю, примет ли нас владыка Мелитон, и приду обратно, — предупредил Николай.
Вернувшись с серьезным лицом и поблескивая очками, Николай в присутствии сторожа наставительно, с нажимом в голосе, произнес:
— Владыка приглашает гостя к себе через час!
От неожиданности сторож вытянулся во фрунт, едва не потеряв равновесие, но в последний момент ухватился за косяк вахтенной будки.
Через час мы прошли во внутренний двор Академии, в двухэтажный домик, и оказались в прихожей.
Сразу бросалась в глаза стоящая в углу палочка со светлым наконечником внизу и таким же набалдашником. Меня обуял страх, и независимо от сознания что-то внутри проговорило: «Пресвятая Владычица, помоги!»
Нас пригласила войти в комнату владыки пожилая женщина из соседней комнатки-кухни. За столом в профиль к нам, опустив немного голову, сидел согбенный восьмидесятилетний старец и слушал читающего молодого человека с черной бородой и в черной одежде. Когда мы вошли, наступила пауза и поэт спросил:
— Владыка! Мы к Вам на беседу. Можете нас благословить?
Владыка, не вставая со стула, молча поднял правую руку и крестообразно благословил наклоненную голову Николая.
— Вот у нас такая проблема. Мой друг хочет поступать в Семинарию. Знаю его уже года четыре как верующего, доброго человека. Отец Дмитрий благословил к Вам обратиться за советом по этому поводу.
Сидящий рядом семинарист почему-то посматривал на нас веселыми маслеными глазами.
Не перебивая ни словом и не меняя положения своей головы, владыка несколько приглушенным голосом спросил:
— А что молодой человек сам думает по этому поводу?
— Владыка! Еще до армии мы с отцом Дмитрием были в Сергиевой Лавре у игумена Зинона. Мне нравится выбранный им путь иконописца, но, чтобы решиться уйти в монастырь, надо знать что-нибудь об этом пути. Отец Зинон говорил, что сейчас в Лавру «с улицы» не берут, только по окончании Семинарии, — поделился я своими соображениями и предположениями.
— А знаете что? Я Вас благословляю на этот путь. В Семинарию поступайте, у нас плохому не научат. Пусть отец Дмитрий напишет Вам рекомендацию, а я подпишусь, что наслышан о Вас как о положительном молодом человеке. Скажите, а Вы свои документы все забрали с родины? — спросил учтиво владыка.
— Да, даже выписался из дома и привез с собою все документы, — ответил я.
— Это предусмотрительно. Я советую Вам подавать документы в Семинарию в последний день, а то «эти внешние» намудрят, как всегда, что-нибудь. Ну, с Богом, — рукою благословил нас владыка Мелитон.
Весьма быстро, как на крыльях, долетели мы с Николаем до дома отца Дмитрия. За огромным обеденным столом, где всегда размещались его ¬многочисленные дети и гости, сидел рядом с ним высокий мужчина лет тридцати пяти, с черной шевелюрой и удивительно бледным лицом.
— Знакомьтесь. Мой родной брат Николай, — и, взяв любовно брата за плечо, добавил, — «Коляма».
Поэт Николай в красках, живописно обрисовал наше путешествие и в конце закончил:
— Самое главное у нас теперь есть. Если уж владыка благословил, то поступит. Брат «Коляма» поинтересовался, хорошо ли я знаю программу поступления в Семинарию, и предложил свои услуги.
На другой день я посетил его. Вся стена комнаты была увешана именами из Библии, схемами об истории Русской церкви, с которыми вкратце он меня и познакомил.
Особенно запомнился его «святой угол» с очень большой иконой Серафима Саровского, чудотворца, о котором он высказался с большой любовью.
Новые «подвальники»
Родные подвальники, у которых вновь остановился, с большим вдохновением отнеслись к идее поступления в Семинарию.
Радушный Павлин предложил жить в его комнате во время подготовки к экзаменам, так как он уезжал в отпуск на юг.
Надо заметить, что подвал в начале девяностых годов представлял собою другую психологическую атмосферу. Если до армии это, в основном, были «богемные» разговоры о поэзии, живописи, спасении России, патриотах — пассионариях, то застольные беседы в новый период больше напоминали что-то вроде христианских «агап» у первых христиан. Появились новые жильцы и новые гости. В соседней с моей комнатке жили Николай-киношник и Володя — рыжий, которые вместе ходили в Никольский собор на чтения акафиста святителю Николаю.
Было много и ребят, и девушек, часто забегавших на чаек к Павлину.
— А кто этот молодой человек? — спросил я Павлина про могучего тело-сложения парня с черной бородой.
— Это Коля — великий. Он пьяный на меня напал на улице, говорит: «Убью». Ну я ему и отвечаю: «Убивай, если есть за что, дай только Богу за тебя помолиться». Он кулак, занесенный, опустил и удивленно говорит: «А ты мне нравишься, пойдем поговорим по душам ко мне домой». Пришли к нему, соседка — бабулька от страха, как мышь, скользит по квартире. Проговорили часа три о смысле жизни, о Боге, о Его чудесах. В конце Николай заулыбался и говорит:
— Ну ты и чудотворец! А вот может тебе твой Бог вон ту мою тридцати-двухкилограммовую гирю поднять?
Отвечаю:
— Бог все сможет, если для твоей веры это нужно.
— Ну так для моей веры в Бога и подними, — буквально надавил на меня голосом Коля-великий.
Я подошёл к этой гире. «Мама родная! Так я отродясь такие гири не тягал. Господи! Не дай погибнуть душе Николая, подними за меня эту гирю в честь святых Твоих апостолов двенадцать раз». Перекрестился и стал поднимать. Гирю кто-то тянул сверху, только на двенадцатый раз почувствовал, что сейчас тяжко, больше не подниму.
— Да ты с ума сошел! Остановись! — кричит мне Николай, а я:
— Господи, спаси Николая ради святых Твоих апостолов!
Николай после того случая в церковь пошел, пить на время бросил, даже в Духовную Академию сторожем устроился. Я думаю: он резко взял в гору. Втемяшилось ему дьяконом стать, потому и Академию сторожил год.
Пришел к нему на пост какой-то посетитель, агитировал книгу купить Флавия «Иудейская война». Коля и говорит: «Я таких умных книг не пойму, иди в Академию к ребятам».
Книгу посетитель очень удачно продал и давай Николая благодарить. Выяснилось, что он, как и Коля, морская душа. После разговора так далеко «за-плыли», что Коля в два ночи пошел к студентам-эфиопам заварку к чаю доставать. Стал так кулачищем садить в дверь, пьяный, что бедные эфиопы скатали простыни и выбрались за окно. Утром от Колиных услуг руководство Академии отказалось. В обиде он сейчас на Церковь, говорит, к братьям-баптистам уйду. Да ты с ним поговори, он ведь добрый, сиротливый и неприкаянный.
Павлин ушел за «дежурной» ватрушкой и рогаликами к чаю в булочную, а мы с пришедшим Колей-великим завели душевные беседы. Говорили на разные темы, коснулись мучеников за веру и исповедников веры.
— А какая же в них разница? — говорит Николай. — По мне все они святые, без разницы.
Выяснив, что разница все же есть, Николай о чем-то сильно задумался.
— Ты о чем это, Николай, так закручинился? — спрашиваю.
— Да вот, думаю, кто я? Мученик или исповедник? Все-таки решил, что исповедник, раз не до конца замучили! — утвердительно проговорил Николай.
— И в чем твое исповедничество? — полюбопытствовал я.
— Да, понимаешь, сидим как-то на днях с одним летчиком в ресторане, выпили, я ему и говорю: «Если будешь верить в Бога, то тебе ничего не будет страшно никогда».
А он мне, значит, так: «Не видел, — говорит, — таких еще людей, все равно чего-нибудь да боятся». «Вот он перед тобой, — говорю, — сидит и тебя слушает». «Не верю никому, и тебе не верю. Врешь, как и все, блефуешь!» Ну, меня зло и взяло. «Бей, — говорю, — мне по голове шампанским, ничего не боюсь, и ничего не будет». А он: »Да ты что? Да ты что?!» Говорю: «Сдрейфил, трус воздушный! Бей, как надо!» Ну он, значит, двумя руками с размаху по моей голове и заехал. Я — под стол, а он — за дверь.
— Маловерный какой-то народ пошел, ничему не верят, — сокрушенно закончил свою историю Коля-великий.
Пришел Павлин с ватрушкой, попили чайку вместе, и Коля заторопился домой к маме, в Лугу.
Коля ушел, Павлин, прихлебывая чай, дополнил Колину историю.
— Мама у него — баптистка, уговаривает его к ним ходить. Он уперся, говорит, что Россия всегда была православной, но, похоже, обиды на Церковь у Коли перевешивают в последнее время.
— Скажи, пожалуйста, Павлин, — спросил я, — вчера были барышни Фаина и Наталия. Как они в подвал попали?
— Фаину мы увидели зимой сидящей на снегу возле дерева. Здесь, у нас, в саду Академии Художеств. Она сидела, опустив голову на колени, и замерзала; была уже ночь глубокая. Оказалось: обиделась на друзей и решила замерзнуть. Мы ее в подвальчик завели, заставили водки выпить, так она со страху перед «бородатыми дядями» выпила, отогрелась и спаслась. Много у нас о вере потом выспрашивала. Сначала озиралась — сам посуди: глубокая ночь, много мужиков страшенных, да еще водку пить заставляют. Я рад за нее, в храм начала ходить без наших нажимов, хорошо ведь, что добрая душа спасается.
Наталия — немного другая история. Она — молодец большой. Помнишь, у часовни Ксении Блаженной огромный забор, весь увешанный записками с просьбами о помощи. Так вот, не погляди, что она маленькая и хрупкая. Собрала людей вокруг этой святыни и к властям пошла правды добиваться, чтобы открыли часовню. Ведь там до сих пор «идола Вила» клепают скульпторы.
— Кто это — идол Вил? — удивился я.
— Да это по созвучию с библейским «идолом Вилом», наш российский, В. И. Ленин, сокращенно «Вил», — рассмеялся Павлин.
За несколько дней до отпуска Павлина заходили его молодые друзья поговорить, пообщаться. Возникали разные смешные истории с Колей-великим и девушками. Ребятам было радостно сознавать, что есть место и люди в городе, с которыми можно было, не боясь, поговорить обо всем, и о сокровенном тоже.
Целый месяц зубрил программу поступления в Семинарию. Особенно туго давалось чтение на славянском языке. Букв многих не знал. Неизвестные записывал на листочек, кое о чём сам догадывался. По ночам читал нараспев, как в Церкви, утром рано ходил на службу в Никольский собор. Чудное и благословенное было то время.
Как-то возвращаюсь в родные «подвальные катакомбы», открываю дверь и обмираю: вся комната наполнена живым, дышащим благоуханием. От не-ожиданности даже присел на краешек стула и стал вдыхать расширяющий грудь аромат. Ладана, свечей и лампад не было в доме, да и запах этот был совсем-совсем другой, нематериальный.
Без стука открылась дверь, и широко встал на пороге Коля-великий. Вдохнув полной грудью, он произнес:
— Что это здесь? Во, благодать какая! Павлин свалится, когда зайдет! Чем надушил?
— Не душил ничем. Вот тоже только с улицы зашел, сам не знаю, что это такое.
Мы с Колей сидели и молча дышали благодатным, неземным, ароматным воздухом.
Оставаясь один в комнате Павлина, я частенько вспоминал завещание отца: «Сынок, держись братьев. Все свои, не оставят».
Почти три месяца прошло, а я так ничего и не могу о себе сообщить. Может, хоть к братьям съезжу, узнаю, как они живут, о родителях расскажу, потом письмо об этом напишу, все успокоение дома будет. Мама, наверное, опять плачет: «Неустроенный он у меня, неустроенный, Владычица, помоги!»
Ночью во сне какое-то наваждение с «козлиными ногами» пыталось пугать меня, так что утром раненько отправился в Никольский собор на службу, а оттуда – электричкой – собирался к брату Александру.
Уже выходя из собора, обратил внимание на невесть откуда взявшуюся собачонку. Небольшая и рыжая, какая-то приниженно-услужливая, она все время крутилась у меня возле ног и мешала идти. Когда попытался проделать обманный трюк — перейти на другую сторону улицы, услужливо-рыжее существо недовольно затявкало, потом залаяло и снова, виляя хвостом, завертелось под ногами. Тогда пустился бежать от нее изо всех сил, пересекая трамвайные рельсы. На счастье, прогремел и прозвенел большой трамвай, скрывший меня от рыжей, как я успел ее уже назвать, Жучки.
Неприятный какой-то осадок оставался в моей душе после этой сценки с Жучкой. Что-то внутри говорило: ехать не надо.
Чем ближе подходил к дому брата, тем более усиливалось чувство внутренней тревоги. На крыльце парадного подъезда стояла средних лет хозяйка и ожидала, когда ее породистая немецкая овчарка «докушает» еду в большущей миске. Вдруг, неожиданно для самой хозяйки, овчарка, оставив еду, сделала отчаянный прыжок, оскалив зубы, прямо к моему горлу. «Господи! Помилуй меня!» — успел я произнести и увильнул в сторону. Собака, сделав разворот, попыталась еще раз в прыжке перехватить моё горло широко открытой пастью.
На этот раз пришлось ударить ее ребром ладони сбоку и быстро прыгнуть в подъезд, захлопнув за собою дверь.
— Хозяюшка, — кричал я, прорываясь через лай овчарки, — отведи свою собаку как можно дальше от двери!
Поднявшись на третий этаж, позвонил в квартиру. Дома никого не было.
Вечером рассказал эту странную историю «подвальникам».
— Что тут гадать много, — авторитетно прогудел Коля-великий. — Господь не благословляет тебя туда. Учи свои экзамены, чего мотаться по гостям, вот поступишь, тогда другое дело.
— Дело вовсе не в псах и не в братьях, — рассуждал Николай-киношник. Сказано в Библии: «Берущийся за орало пахать, да не обратится вспять, чтобы криво борозду не вилять». Вот и вся недолга в этой истории.
Пришли Фаина и Наталия, по старой памяти, к Павлину пообщаться, на чаек. Речь зашла о деревне, и я рассказал несколько смешных историй, очень похожих на шукшинские. Фаина и Наталия давились от смеха и с той поры зачастили проведывать абитуриента Духовной Семинарии.
Недели за полторы до подачи документов приснился необычный сон: какой-то огромный котлован, на дне которого тяжко трудились два оранжевых большущих трактора, освещенные яркими лучами заходящего солнца.
— Интересно, что это они так дружно роют? Наверное, красиво здесь будет, — восхитился я величиной котлована.
— Водоем будет, и красиво будет, — сказал подошедший мужчина. — Только вот красота — до первого покойника. А Вас приглашаем на беседу.
И мы прошли с незнакомцем в голубого цвета вагончик на колесах.
Вагончик был наполнен сидящими за одним длинным столом мужчинами.
— Здравствуй, Василий, — обратился ко мне председательствующий, — нам стало известно, что ты задумал поступать в семинарию, и тебе жениться сейчас никак нельзя.
— Да я вроде и не собираюсь, — подумалось мне. — Что он имеет в виду?
— Я имею в виду, — назидательно продолжал мужчина, — девушку Наталию, которая хочет выйти за тебя замуж.
— Но я ничего об этом не знаю! — удивленно ответствовал я.
— Нам известно, что ты ничего об этом не знаешь, поэтому и решили заранее предупредить. Так вот, близко не дружи с ней. У нее были попытки самоубийства на этой почве, — предостерег мужчина.
— Помни об этом, — уже как бы издалека прозвучал голос председательствующего, и я проснулся.
Только успел после сна разогреть чайник, как в дверь постучались. Открыл. На пороге стояла Наталия.
В Вечности хочу быть с ними
Последние полторы недели перед подачей документов в Семинарию жил в доме отца Дмитрия. Как всегда, к нему приходили многие люди, и я просто недоумевал, как матушка могла управляться со своими многочисленными детьми и беспокойными гостями.
Однажды оказался свидетелем интересной беседы между братом отца Дмитрия «Колямой», служившим священником к тому времени в Троицком соборе, и Константином Павловичем.
Беседа шла о серьезной теме — о зле. Чувствовалось небольшое напряжение за столом, так как Константин Павлович цитировал много разных источников, приводил страшные цифры, касающиеся невинных, на его взгляд, жертв репрессий. Казалось, он хотел спровоцировать слушающих на какие-то его интересующие выводы.
— А скажите, Константин Павлович, — вежливо обратился к нему отец Николай, — как, на Ваш взгляд верующего человека, что же все-таки сильнее в мире: зло или добро, Бог или дьявол, злодеи или добрые люди?
— Добрым людям надо собираться вместе, чтобы победить злых людей, и тогда добро победит. Бог за нас эту работу не будет делать. Хуже всего равнодушие и теплохладность. Писание подтверждает мою позицию: «Был бы ты холоден или горяч, но ты тепл, и я изблюю тебя из уст Своих», — говорит Господь, — четко аргументировал свою позицию Константин.
— И что же, — сказал отец Дмитрий, — по-твоему, православные ГУЛАГИ будут спасительнее, чем лагеря, созданные атеистами? Ну, мы с тобой, Костя, далеко с этой философией силы зайдем. Я не думаю, чтобы Христос был на твоей стороне. Христос не на стороне добрых или злых, Господь просит и ждет исправления нашего сердца. Если будет сердечная перемена, будет и человек добрый, и семья крепкая, и государство наше могучее. А победить свое сердце без Христа нельзя, ну, никак. Без Христа и мира не победить. Уж тебе, как историку, это очень хорошо известно. Наполеон, сосланный на остров, четко это понял, загубив людей не меньше других великих. «Мир никто не мог завоевать. Ни Александр Македонский, ни я. Впрочем, знаю одного, кто победил мир, но только Он победил мир не мечом, а Крестом. Это Христос!» — горько, но признал Наполеон.
— Что же тебе мешает сделать те же выводы? Может, беспокойные мысли, где взять столько охранников православных, чтоб всю компартию охранять?
Смущенный Константин покраснел:
— Отче! Меня ведь тоже Господь любит. Вот сейчас, к вам когда ехал, на вокзале милостыню подал нищему, а к дому подходил, на дороге десятку нашел. Не лишний же я Богу человек?
— А много подал нищему? — спросил батюшка.
— Так, мелочь небольшую, — припоминал Константин.
— А тебе не кажется, что ты не те выводы из этой истории сделал? — спросил отче. — Ведь эту историю можно и по-другому истолковать. Не в смысле твоего избранничества, а наоборот — отвержения. Бог не принял твоей милостыни и вернул ее тебе назад с лихвой, дескать, себя сначала исправь, свое серд-це, а потом берись за дела Божии.
— Ну как тебе эти выводы? Хороши ли? – шутя спрашивал без того окончательно покрасневшего Костю.
«Коляма» заспешил к себе домой, а мы втроем поднялись на второй этаж.
Константин Павлович очень уважал, ценил и любил отца Дмитрия, считал его своим духовным отцом. Не раз в разговорах о некоторых «крупных» чертах характера отца Дмитрия, попавших в поле зрения «подвальников», Константин Павлович всегда с улыбкой, крутя неизменно свой ус, говорил:
— А корень чтить все равно надо, — и загадочно подмигивал.
Чувствовалось, что его приезд в дом отца Дмитрия в этот раз был далеко не случайным.
— Отче! — обратился Костя. — Ты знаешь, как я почитаю преподобного Серафима Саровского и царя-мученика. Благослови носить вот этот крест в честь их памяти, — и показал большущий крест, принесенный с собою.
— Это крест мученика за Христа. Понесешь ли их кончину? — спросил отец Дмитрий.
— Если Бог благословит и Вы благословите, то понесу. Благословите, — попросил Константин, — в Вечности хочу быть с ними.
— Бог тебя благословит. Неси. Благословляю, — перекрестил принесенным крестом Костю его духовный отец.
Архиерей и «крокодил»
Медленно, но верно время двигалось к дню подачи документов в Семинарию. Отец Дмитрий помалкивал, и я со страхом стал ожидать развязки своей истории. Хотелось, чтобы отче написал мне рекомендацию к поступлению, как благословил владыка Мелитон.
Как-то опять за чаем речь зашла о владыке Мелитоне.
— Все-таки владыка — великий человек, — задумчиво рассуждал, вспоминая что-то, отец Дмитрий. — Вот сам посуди! В 30-х годах атеисты-коммунисты устраивали показательные диспуты со священнослужителями. Это дело было нешуточное. Если власть «опозоришь» и победишь в диспуте перед всем народом, жди расстрела, в лучшем случае, в худшем — «на комарики» в Соловки угодишь.
— А что такое «на комарики»? — спросил я.
— «На комарики» — пытка такая была. Ставили человека на ночь голого в муравьиную кучу, а к утру, весь распухший от укусов муравьев и мошек, человек в жутких мучениях умирал.
Но это еще не все фантазии творцов «светлого будущего» для своего народа. Один раз перед приездом «великого пролетарского писателя» (они все себя тогда «великими» считали, видимо, знали, что «великое горе» несли русскому народу) хотелось им показать, что все чудесно и прекрасно на «святом ¬острове». Согнали монахов и попов, раздели догола, поставили босыми на снег, дали им в руки шайки банные и веники и говорят изумленным морякам-сидельцам: «Матросики! Попы париться хотят, скорей им баньку стройте!» Чем тебе не мученики севастийские?
Ну так вот. В городе Козлове, где жил владыка Мелитон, тоже эти диспуты устраивали. Здания большого не было, так они народ в вокзал сгоняли для «зрелищного ринга».
Первый диспут шел 10 часов, второй — 8, третий — 4, и все диспуты владыка Мелитон выиграл. Конечно, он знал, что за это ему будет, но пошел. Народ жалел — и пошел. Вот что значит быть священником настоящим.
Через многие скорби и годы лихие пронес веру владыка. Семью вырастил: пятеро детей не шутка в голодные годы поднять. Жену проводил в Вечную жизнь и до сих пор служит народу, а ведь ему девятый десяток идет. Недавно я у него был и вижу, что молитва владыки многое может не только в этой жизни, но помогает и тому, кто уже за гробом.
Рассказывал он по секрету одну историю. «Лег я, — говорит, — перед службой отдохнуть — надо было на Смоленское кладбище служить ехать — и задремал. Во сне вижу, как подъезжаем к храму, подходит ко мне Подгорный и просится поисповедоваться. Конечно, членов правительства не каждый день можно увидеть. Попрошу, говорю, священников этого храма Вам услужить. Посмотрел, вроде и нет никого. Тогда предложил ему у меня поисповедоваться. Проснулся от того, что шофер будит: «Владыка, пора, время вышло». Подъезжаем к храму, а по радио в машине передают: «Подгорный ушел из жизни». Шофер говорит: «Надо же! Здесь его предки покоятся». Упокой, Господи, новопреставленного и молитвами его родителей помилуй его».
Разволновавшись этими рассказами, я напомнил отцу Дмитрию о благословении владыки Мелитона написать рекомендацию, на что батюшка удивленно ответил:
— Кто ж тебя знает, кто ты, — только один Господь. Пиши сам на себя рекомендацию.
Обложившись кипой журналов Московской Патриархии, стал подыскивать что-то подходящее. Нашел речи архимандритов на поставление в архиереи. Думаю: это уже что-то похожее. Надо сочинить наподобие просьбы только, а то там эпитетов много, которых я нигде не встречал. Типа «Ваше Высокопреосвященство», «Высокопреосвящен-нейшие», это же выговорить надо уметь, а потом я же не знаю, кто это такие.
Сочинял долго, не без труда, и наконец отнес отцу Дмитрию.
— Ну, ты посмотри, мать, чего он написал, — расхохотался отче. — Да это же в архиереи речь. Господи, он всю комиссию «завалит» этими речами под стол. От смеха. Дай-ка сюда ручку, я теперь сам напишу. И написал:
«Ф.И.О., крещен в Церкви, со слов матери; как положительный молодой человек, мною рекомендуется для поступления в Семинарию».
— И это все? — удивился я.
А чего же еще? — ответил возмущенно отец Дмитрий. — Пусть товарищи чекисты этим удовлетворятся пока, остальное сами доищут.
Отче рассмеялся.
В Ленинград ехали в забитой до отказа электричке. На освободившиеся места батюшка не садился, даже если было возможно, молчал и о чем-то думал.
В приемной канцелярии указал на черные лаково-пахучие стулья, скомандовал:
— Садись, молись и жди меня.
В открытые двери было видно, как батюшка, жестикулируя, рассказывал не совсем еще пожилой даме какую-то историю, затем позвал меня.
— Вот Вам здесь надо заполнить анкету из своей биографии, — сказала, вежливо улыбаясь, дама. — Как заполните там, в коридоре, так и зайдете вновь к нам.
Из-за двери раздавались несколько приглушенные смешливые голоса, прислушиваясь к которым, заполнял какие-то непонятные для меня бумаги, в которых особенно удручающе звучал вопрос: «Не был ли судим?»
— Интересно, наверное, ни один из сидевших за веру, если бы выжил, не поступил бы в эту Семинарию, тогда на кого же здесь учат? Может, Дима потом все объяснит, — утешал себя.
Когда я занес заполненную анкету, постоянно улыбающаяся женщина испуганно воскликнула:
— Что ж Вы понаписали, графы перепутали!
— Крокодил! — крякнул на меня отче. — Прошу прощения! Французское слово, — пояснил удивленным дамам отец Дмитрий, — он все исправит тут же, в коридоре. Он художник.
Через полчаса мы шли с отцом Дмитрием по кладбищу Александро-¬Невской Лавры.
— Шансы у тебя кое-какие есть, все-таки не часто люди из далекой провинции поступают в Семинарию. А главное, конечно, впереди ждет экзамен. Зайдем к владыке Никодиму на могилку, помянем.
— Скажи, отец Дмитрий! А кто такой Никодим?
— Великий был человек. Когда он умер, даже враги поняли, какая крупная личность ушла из жизни. Он мог последнее с себя снять и отдать, а как любил студентов, молодежь! Это тебе не передать. Всех знал поименно. Когда после шестого инфаркта скончался, его двадцать тысяч народу пришло хоронить. Вот так его любили люди! — голос отца Дмитрия задрожал. — Да что говорить, все ведь не скажешь.
Помолчав минуты две, как бы ободряя себя, продолжил:
— Знаешь, как он людей удивлял, это я тебе сейчас расскажу. Борода у него крупная, осанистый, роста среднего, плотный такой. Гуляет как-то после обеда в садике перед Семинарией без всяких регалий, в одном подрясничке, дышит свежим воздухом. Вдруг подходит делегация, человек двадцать.
Спрашивают:
— Где тут главный поп живет — Никодим?
Владыко и отвечает:
— Я его очень хорошо знаю, а что вы хотели? Я его секретарь.
— О! — говорят. — Это даже еще лучше! Как к нему на прием попасть? Мы на конференцию по атеизму из разных провинций приехали, работа у нас трудноразъяснительная. Вы не могли бы нам помочь, все-таки, когда непосредственно видишь человека в рясе, есть что потом из впечатлений рассказать студентам. Так достоверней и живей получаются лекции.
— Я его завтрашний распорядок знаю. С утра до 12 он свободен и может вас принять, это вам точно ручаюсь. Приходите, будете очень довольны. Я вас сам встречу, а его сегодня предупрежу, — заверил атеистов владыка.
Утром, как и условлено было, пришли гости и «секретаря» улыбающегося встречают.
— Вас владыка велел всех покормить, как издалека приехавших, тем более скоро обед, а к чаю он обязательно выйдет, не стесняйтесь, гости дорогие, — уговаривал учтивый «секретарь».
Увидев роскошный стол, гости немного были шокированы, но под шутки и любезности «секретаря» отлично пообедали.
— А где же владыка? — спросили они.
— Сейчас я напомню о его обещании, — сказал «секретарь» и зашел в соседнюю комнату. Надев все свои регалии, владыка вышел к посетителям.
— Такой владыка вас устроит? — спросил он обомлевших во второй раз гостей.
Разговоров откровенных между ними много было. Ушли какие-то примиренные и притихшие. «Вот Вы какой, Никодим! — шутили в коридоре, прощаясь. — Дипломат!»
Идите с Богом!
Поступающих в первый класс питерской Семинарии было четыре группы, по тридцать человек в каждой. В первые классы необходимо было набрать две группы по тридцать и десять человек брали в резерв. В общем, конкурс был небольшой, два человека на одно место.
Вступительные испытания делились на несколько мероприятий. Изложение на евангельскую тему шло первым, далее — собеседование в профессор-ской по программе с «душеспасительной беседой», медицинская комиссия, и в конце вывешивался в коридорчике список «счастливчиков».
Перед самым началом устного экзамена группа зашла в профессорскую, где Ректор сказал небольшое вступительное слово перед общей совместной молитвой.
— Братия! Помолимся, чтобы Господь указал достойных среди вас, чтобы мы были Его учениками и сеятелями Слова Божия и светом миру.
Тридцать голосов с Украины грянули:
— Преобразился еси на горе, Христе Боже, показавый учеником твоим славу Твою, якоже можаху; да возсияет и нам грешным свет Твой присносущный, молитвами Богородицы, Светодавче, слава Тебе.
После чего все вышли в коридор. На экзамен явились румяные и бодрые, но через десять минут из профессорской выскочил первый, и все ринулись к нему.
— Ну що там? — загалдела публика.
— Зайшов. Перехрестывся, — начал объяснять вышедший, но его тут же перебили «парубкы»:
— На кого перехрестывся?
— Як на ко-го? На икону! — ответил возбужденный абитуриент.
— Ну i що дальше? — загудело в воздухе.
— Тропарь своiму святому спросылы, — вновь гаркнул на всех хлопчик.
— Ну, а ты? — не унималась толпа.
— Забув, — кратко рявкнул парень.
— Ну, а воны? — любопытствовала публика, уже спрашивая все в один голос.
— Мовчать, — ответил он.
— А ты? — в ответ грянула толпа.
— Забув, — опять рявкнул парень.
— А воны? — еще сильнее крикнули хором «хлопчыкы».
— Воны говорять — свободен. И всэ, — обреченно отрубил абитуриент.
— У-У-У, — завыла и загудела возбужденными голосами публика до выхода нового «дебютанта».
Не меньшая часть, а может быть, и большая, абитуриентов сновала взад и вперед, туда-сюда по коридору, закатывая по временам глаза под потолок, то ли вспоминая тексты молитв, то ли в немом вопле к небу.
Многие что-то бубнили под нос невнятное, кто-то пытался запеть, но на него тут же набросилась чуть ли не целая толпа ожидавших своего захода «братьев по вере».
В такой нервозной обстановке невозможно было здраво рассуждать, словно в какой-то восточной толпе гудящих и жужжащих дервишей, уже сжевавших горячительные «волшебные снадобья».
Со своей стороны, подпав под эту прямо-таки «магическую» волну, пытался вспомнить некоторые молитвы из программы и с ужасом обнаружил, что, только начав одну молитву, уже заканчивал ее словами следующей. Это было какое-то вольное творчество «запьяневшего гимнографа».
— Вот это да, так можно и за полоумного сойти, прямиком с экзамена в «дурку» угодить.
Поняв всю бессмысленность зубрежки, ушел в конец коридора, в левую сторону от профессорской, положил голову на ладони и, уткнувшись в подоконник, стал молиться.
Вдруг та же Сила, что и во время моего удушения у столба в армии, снизошла в сердце, стало весело и бесстрашно.
Как только подошел к двери, высокий священник, с золотым крестом, вы-крикнул мою фамилию.
В профессорской стоял стол буквой «П», и за ним сидело человек двадцать преподавателей, все в черном. В центре — ректор владыка Кирилл, который проговорил:
— Почитайте нам что-нибудь из псалтыри.
На высоком постаменте — аналое — лежала огромных размеров псалтырь, буквы в ней были, наверное, для слабовидящих.
Выбрав не спеша текст более знакомый, прочитал громко несколько строк.
— Достаточно, — услышал откуда-то спереди.
Голос слева промолвил требовательно:
— От сна восстав…
Я подхватил начатую молитву: «Приидите, поклонимся… Что, приидите, поклонимся?» — переспросил я.
Голос, помолчав, повторил упрямо ту же фразу, и я догадался, что это трехстишье надо закончить.
— Помилуй мя, Боже, — опять потребовал тот же знакомый голос, называя 50-й псалом Давида.
— Помилуй мя, Боже, — почти взмолился этими священными словами святого пророка.
— Достаточно. Довольно, — сказал председательствующий, и все стихло.
— Просмотрев Ваши бумаги, я никак не могу себе объяснить, что привело Вас, интеллигентного молодого человека, в Церковь? Ведь Вы не сын священника, не работаете в Церкви. Как Вы можете объяснить причину своего пришествия к нам? — спросил владыка Ректор.
— Дело в том, — начал я свою общественную исповедь, — что мне с детства хотелось знать, зачем живет человек, если он умрет рано или поздно. Отчасти под влиянием разных, и тяжелых в том числе, обстоятельств, эта потребность не убывала, а возрастала.
После одного несчастного случая, происшедшего на работе, я ехал в электричке и впервые в душе своей спросил: «Господи! Если Ты только есть, покажи мне, в чем Твоя Истина?» После этого обстоятельства в жизни многое ¬изменилось: прочитал Евангелие, на многое открылись глаза по-другому. Я бы хотел продолжить свои познания в Семинарии.
— Господи! Если Ты только есть, покажи мне, в чем Твоя Истина! — задумчиво произнес владыка Ректор.
— А скажите, отец Дмитрий оказал в этом плане на Вас какое-либо влияние? — спросил председательствующий.
— Да. Конечно, да. Он мне много помогал, — заверил спрашивающего.
— Вот в тех документах, которые к нам на Вас пришли, сказано, что Вы были комсомольцем?! Как Вы это объясните нам? — задал свой новый вопрос владыка.
— Когда в армии узнали, что я христианин, то работники политотдела попросили: «Если кто-нибудь и где-нибудь тебя спросит, был ли ты комсомольцем, говори всегда, что им никогда не был,» — ответил я ректору.
После этого многие заулыбались, и владыка подытожил наше общение:
— Ну что, отцы? Я думаю, здесь всё всем ясно. Идите с Богом!
Подвальная братия каждый вечер с нетерпением ожидала новых рассказов о прохождении вступительных экзаменов.
Наконец объявили, что через два дня будут вывешены списки зачисленных в Семинарию.
Часов в шесть вечера двадцать шестого августа вошел в митрополичий садик и направился к зданию Духовной Семинарии и Академии. Навстречу двигались небольшими группами парубки-абитуриенты с чемоданами в руках.
«Ну что, сын тракториста, — подумал я, — сейчас и ты, наверное, побредешь назад с пустыми руками».
Нехотя, с большим усилием открыл тяжелую дверь в здание Семинарии. Странно! В фойе не было ни души, даже грозного вахтера! Подошел к стенду. Думаю: надо хоть заголовок сверху прочитать, а то, может быть, это список не зачисленных, и можно на время обрадоваться. А потом? Заголовок гласил: «Список лиц, зачисленных в Ленинградскую Духовную Семинарию». Пробежал глазами, взгляд упал на знакомую фамилию.
В душе стало тихо, словно кто-то уже давно это благословил. Постоял минут десять, так и не дождавшись, кому бы сообщить эту новость, уехал к отцу Дмитрию.
— Был. Весь день был дома, — заверяла меня матушка, — но вот к вечеру с Лешей уехали на машине в какую-то деревню за картошкой. — Да Вы посидите, может, скоро подъедет. Можно в доме, а то темнеет уже.
— Нет, нет, я на крылечке. Здесь тепло, хорошо, да и батюшку быстрее увижу, — убеждал я матушку.
Стало совсем темно. Изредка пролетали рядом с домом электрички в Ленинград. Вспомнилось, как в такой же электричке, напротив этого дома, ¬просил Бога открыть Истину. Теперь новый путь к Ней начнется через Семинарию. «Что там впереди, может, отче опять наставит?»
Открылась вдалеке сада широкая калитка, и машина, посвечивая фарами, подъехала к дому. Захлопали дверцы, и вышли две высокие фигуры. Раздался напряженный голос отца Дмитрия:
— Ну, что?
— Зачислили, — сказал я.
— Слава Богу! — выдохнул отче и, посмотрев на темно-синее небо, перекрестился. Мы зашли в дом.
— Эх, и годы были интересные, — вспоминал батюшка. — Все с Украины у нас учились в Семинарии. А как они любили нашего владыку Мелитона! Бывало, уважительно — восхитительно между собой отзывались: «Вiн хорошый! Вiн двieк не ставе».
Как-то раз владыка, будучи ректором, пришел на экзамены. Студенты, конечно, списывали вовсю со шпаргалок, но отвечали блестяще. Владыка все изумлялся и говорил:
— Ну, нет! В наше время таких развитых не было. Как все-таки вперед ушло общее образование. А память, память-то какая, все наизусть помнят из Библии?!
— Скажи, пожалуйста, отец Дмитрий, — спросил я о своей предстоящей задаче, — как мне себя вести, что ожидать, к чему быть готовым?
— Во-первых, не надо идти в Семинарию искать личных друзей — это учреждение тоже претерпело со временем свои изменения, особенно в советскую эпоху. Недавно один москвич пошутил по этому поводу весьма оригинально. Он сказал, что даже чих нашего Патриарха Пимена слышится во всех углах спецкабинетов КГБ. Семинарию, наверняка, курируют такие «с о г л я д а т а и», но тебе в этом плане бояться нечего, ведь ты прежде всего идешь за духовной пользой, а не за политикой, а откуда «ветерок» подует, если что, то душа твоя тебе подскажет. Почаще молись Милосердному Богу, Его Духу Святому, Он тебя наставит на всякую Истину. В том числе и на то, как тебе надо учиться. Область познания безгранична, а область существенно-необходимых знаний ограничена. Конечно, «Путь отцов», которые шли к Богу, надо знать, ведь Господь в ответ на их поиск являл им и через них свои чудесные милости любви. Но думаю, что все же больше надо обращать внимание и держаться отцов, живших в близкую нам эпоху. Посмотри на Иоанна Кронштадтского, это же светильник Божией любви от земли до неба. Целая почта с телеграфом не успевала принимать различные прошения со всех концов света. Два часа ночи, стук в дверь, телеграмма: «Помолитесь! Ребенок задыхается от скарлатины!» Ответная телеграмма: «Помолился. Будет жить. Иоанн Сергиев». И ребенок выживал.
Конечно, любая школа не выпускает «гениев» или «святых». Не каждый институт Репина выпускает «репиных», надеюсь, это объяснять уже не надо. Не каждая консерватория готовит «моцартов». Естественно, из дореволюционных и «тем паче» послереволюционных стен духовных учебных заведений нечасто выходили такие светочи и столпы веры и благочестия, как отец Иоанн.
Дореволюционная система духовного образования была трехступенчатая: духовное училище, семинария и академия. Не забывай, что в духовное училище юное дарование уже поступало с домашней подготовкой по Закону Божию. В 12–13 лет он держал вступительный экзамен, зная наизусть имена израиль-ских царей, пророков и т. д., что сейчас проходят в третьем классе семинарии в 23, а то и в 26 лет.
После провинциальных семинарий поступали в четыре Академии. Можешь представить этот конкурс? Почти что как в твои худвузы сегодня.
Экзамен включал в себя большую языковую подготовку. Одним из испытаний было написание сочинения на философско-богословскую тему на греческом или латинском языке. Это юноше-то в восемнадцать лет?»
Сравни с нашими нынешними абитуриентами, и тебе кое на что откроются глаза.
В двадцать два или двадцать три защищали магистерскую диссертацию.
Трудно поверить, глядя на моих детей, что они получат такое образование, хотя и учатся усердно.
Рассуждай дальше. Четыре Духовные Академии имели каждая свою специфику: одни готовили миссионеров, такие, как Киевская или Казанская. Другие, как Питерская или Московская, переводили и издавали святых отцов Церкви. Священник, окончивший такое учреждение, был учителем, и врачом, и утешителем своих прихожан, и, конечно, духовным отцом.
— Отче, Вас послушаешь, так это просто все «гении и святые». А откуда же Белинский с Чернышевским взялись? Не из бурсы ли? Я читал «Очерки бурсы» Помяловского, так это просто советская «психушка» для малолетних преступников. Если же все так священно — благолепно было, то почему же атеисты полстраны выкосили, их что, из Африки к нам прислали? Не наши ли мужики церкви тракторами растаскивали, ведь они же учились в церковно-приходских школах? Значит, не все так хорошо было с духовным образованием, если до такой трагедии страну довели. Может, доля вины все же была и духовенства? — задал я свой вопрос.
— Если бы духовное образование было так плохо, то не явила бы Церковь в 20–30-е годы столько свидетелей веры и мучеников, ведь все-таки почти всех заставляли отрекаться. Пятилетка безбожия не дала своего результата в стране. По первой переписи населения большинство в графе «Вероисповедание» подписалось «православный». Семьдесят лет душат атеисты то, что построили за тысячу лет верующие, значит, хороший фундамент был? Не зря отцы трудились. Помяловского я тоже читал. Если он правду писал, то, стало быть, должен хорошо кончить свою жизнь, как ты считаешь?
— Если правду писал, то за правду должен пострадать? — уклончиво предположил я.
— Так праведники не кончают. Повесился он в городе Шлиссельбурге, а висельников, ты же знаешь, даже в Церкви не отпевают, закопали, как животное. Жаль, что талант, данный ему от Бога, на службу разрушителя, а не созидателя поставил, — сообщил неизвестный и малоутешительный факт отец Дмитрий.
— А о нашей школе я тебе так скажу. Учись всему доброму и полезному, и Господь не оставит тебя без своих утешений. Наши духовные школы вырастили владыку Мелитона, митрополита Алексия, и я от них ничего плохого не слышал. Духовность в духовной школе созидают общие молитвы всех, кто там трудится, от уборщицы до архиерея, ты в этом скоро убедишься, — утешил под конец нашей беседы батюшка.
— Ну, с Богом! Пусть Господь тебя благословит Своей «десницей», — и мы с отцом Дмитрием расстались на время.
«НУ! Братэ! Я тоби кажу!»
Перед началом учебного года в Семинарии нас всех разместили в разных комнатах на четвертом этаже, по несколько человек в каждой. Я попал в 51-ую комнату. Ребят было девять человек: двое русских, один белорус, все остальные малороссы. Мы радовались, что нас немного.
В день первого сентября служилась литургия из числа преподавателей и студентов в священном сане во главе с владыкой Ректором. После чудного обеда вместе с преподавателями нас пригласили на беседу с инспектором Академии и Семинарии архимандритом Августином.
Отец архимандрит говорил тихо, несколько монотонно и оттого успокаивающе. Отяжелевшая от службы и еды публика несколько оживилась, когда архимандрит тем же бесцветным голосом объявил в конце:
— Братьям, имеющим постыдную привычку курить, я советую держаться вдалеке от здания Семинарии и Академии.
Эту фразу потом комментировали поступившие «бурсаки» на разные лады.
Первые встречи, новые люди, новые знакомства — все было впервые. Начались и уроки.
На первый урок пришел полный мужчина лет пятидесяти, с черными бровями, как у Л. И. Брежнева, с гладко выбритым лицом, поразительно напоминающим портрет русского поэта-баснописца Крылова работы Брюллова К. П.
После молитвы «Царю Небесный», которую певчие украинские голоса исполнили с блеском, мы замерли перед тем, как преподаватель усядется. Наконец он уселся и, посмотрев на нас удивленно, сказал:
— Уф! Вы чего не садитесь? Садитесь! Поете вы хорошо, не знаю, как учиться будете.
Моя фамилия Миронович, я буду у вас преподавать Библейскую историю. Желаю, чтобы вы все хорошо учились. Конечно, вам хочется иметь «пять», я не возражаю и готов сразу в начале года поставить эту оценку, если кто-нибудь из вас ответит всего на один мой вопрос.
Весь класс хором спросил:
— Какой?
— Слышу по голосам, что желающих учиться по-настоящему мало, — заметил преподаватель, — но, может, из числа молчащих кто-то ответит? Задаю вопрос, слушайте внимательно. Что нужно сделать властям, государственным мужам, чтобы закрыть все Церкви в нашей стране? Вопрос ясен? Кто ответит правильно, тому сразу выставляю отметку «пять» за весь год. Есть желающие?
— Я, я!.. — раздавались голоса с разных рядов.
— Ну, вот вы, говорите, — сказал Миронович.
— Я думаю, что тильки вiйсками разигнаты можно, або милицiею, и дiлу кинец, и вiри — тоже, — быстро ответил семинарист.
— Не думаю, что вере конец. Уйдут все в подполье. Опять же сектантов будет много плодиться, ситуация выйдет из-под контроля властей. Это им не выгодно, я думаю, по этой причине они не разгонят, — заверил отвечавшего преподаватель.
Ответы сыпались со всех сторон, однако нового и оригинального в них было мало.
— А що ж воны предпримуть? — прогудел на весь класс высоченный парень с широким и несколько плосковатым лицом Вася Ижик.
— Им ничего предпринимать вовсе не надо, — утвердительно заговорил Миронович, — за них все должны сделать мы совместно с вами.
— А це ж як? — спросил опять Вася Ижик.
— Надо, чтоб семинария выпускала тупых и глупых попов, слушать которых никто не будет, и народ разойдется, а поп сам повесит на Церковь замок. Вот поэтому, разбойники, я вам буду нещадно ставить колы и двойки, чтоб вы все знали о вере, а народ валом валил в Церковь. Ясно?
— Ясно, — загудело разочарованно, как в глохнущем каком-то моторе.
Не дав даже за десять минут перерыва опомниться после первого впечатления, в класс неожиданно зашел хромающий на одну ногу человек в рясе и с желтым крестом.
Прочертив между вертящимися в классе семинаристами кривую, преподаватель брякнул об стол сначала журналом, а потом портфелем. Неожиданно все стихло.
— По-молимся, — набычась куда-то в сторону, мрачновато произнес он.
Хлопчики опять грянули нараспев молитву, от которой мужчина несколько поморщился и в конце пения произнес:
— Читать надо было, а не петь! Мольба сплошная, никакой учебы!
Когда все сели, преподаватель представился и назвал дисциплину, которую он нам будет излагать в течение года.
— Глупых вопросов не люблю. Записывать будем во второй части урока под мою диктовку, — разъяснил свою позицию отец Владимир.
Во все время его урока можно было слушать не только, как поют птицы, но и как жужжат мухи. В классе от неожиданности такого «явления» стояла гробовая тишина.
Дело в том, что личность преподавателя сильно контрастировала с тем, о чем он говорил. Несколько отрывистая речь, наклоненная к столу огромная голова и иногда, весьма редко, глядящие исподлобья большие глаза производили потрясающий эффект, создавать который он вовсе не намеревался. Наоборот, говорил, совсем не заботясь о том, что подумают.
Эта скрытая, тайная какая-то причина необычного поведения подкупала семинаристов своей грубоватой простотой. По предмету он говорил толково, умно, иногда перемежая материал примерами из обыденной жизни. На первом уроке минут сорок вовсе никто не вдумывался, о чем он говорит, все были «загипнотизированы» тем, как он это говорит.
Когда прозвенел звонок, отец Владимир встал, «перемахнулся» небрежно, что-то в виде крестного знамения, забросил журнал в свой портфель и, криво заваливаясь на один бок, прихрамывая заметно, вышел.
— Ну! Братэ! Я тоби кажу! — восхищенно в мертвой тишине прогремел голос Васи Ижика. — Я таких на зонi охроняв. Рокив двадцать одтянув на зонi, это уж я точно тоби, братэ, кажу!
Ну как тебе наша «система»?
Вечером каждого дня в Академическом храме апостола и евангелиста Иоанна Богослова с десяти тридцати до одиннадцати была вечерняя молитва.
Трудно описать пером это потрясающее душу впечатление. Когда я вошел, то лишь кое-где в храме и на престоле в алтаре видны были горящие лампадки; в основном, в церкви царили торжественный полумрак и тишина.
Студентов Академии, Семинарии и слушательниц регентского отделения уже к началу молитвы набился полный храм.
После небольшого возгласа вышедшего на солею священника, «учиненный чтец» однотонным ровным голосом прочитал молитвы и выключил освещающую его книгу настольную лампу. Священник с крестом в руке сказал отпуст и ушел в алтарь.
Вдруг все, стоящие в церкви, разом опустились на колени и запели. Что это было за пение чудное! В нем было все: и боль души, и щемящая надежда. ¬Казалось: это поет один большой души человек, умеющий всей полнотой сил славить своего Создателя и достойно благодарить Его.
Особенно чудны были припевы многим святым в конце, после чего звучало: «Упование на тя надеющуюся, спаси Церковь Твою, юже стяжал честною Твоею кровью…»
Когда, приложившись к иконам, стали выходить в коридор, то у некоторых новоначальных учащихся блестели невысохшие слезы. Да, это была удивительная «баня души».
В воскресенье была Божественная литургия. Два стоящих друг против друга большущих хора юношей и девушек составляли «душедвижную цевницу» службы. Пели замечательно оба хора, но один все же лучше. Им управляла женщина в платочке, очень энергичная, просто «маленький генерал» в юбке, что-то вроде нашего командующего на учениях.
— Кто это? — спросил тихим шепотом у стоящего рядом Коли-поэта.
— Эта женщина очень известна здесь, это Ирина Ивановна!
После «Отче наш», в конце службы, вышел не слышно ступающий батюшка в очень большой шапке, которую я видел в детстве у святителя Николая Чудотворца, и начал свою проповедь. Речь была медоточивая, много было слов благозвучных, смысл речи мягковразумительный.
— А это кто? — спросил опять поэта.
— Ну, это светило науки! Отец Ливерий Воронов. Помнишь, я тебе еще говорил, что он — родственник духовника царской семьи епископа Феофана Быстрова, который под Парижем погребен. Чувствуется, что труды и речи митрополита Филарета Дроздова много штудировал в свое время, — пояснил по ходу проповеди Николай.
После обеда вышли вместе в митрополичий садик.
— Ну, как тебе наша «система», — полюбопытствовал поэт, — каковы первые впечатления?
— Если говорить о сегодняшней службе, пели чудесно, но молитвы просто не было, слушал, как завороженный, этот концерт. Проповедь после «Отче наш» «нафталинная», но никто спорить ни с чем не станет, ценность реликтовая. В основном, все очень здорово, — делился своими первыми впечатлениями и зарисовками с натуры.
— Эк, ты куда хватил! Да тебя, как видно, расперло от первого удовольствия. Двадцатый век — это не четвертый, Питер хоть и не Тамбов, но далеко не Фиваида египетская, которая была перенаселена святыми подвижниками, — ярко срезал художественные изыски поэт. — Ничего, это только первые дни. Впечатления — еще не опыт, время все расставит. Отец Ливерий сидел за веру в лагерях, так что в «конфектах» он разбирается.
Пасхальные каникулы
По давно сложившейся традиции в духовных школах сразу после Святой Пасхи студентов отпускали на пасхальные каникулы.
В нашей среде иногда заходили разговоры о монастырях, о благодатных прозорливых старцах, имеющих дар предсказывать судьбу. Люди были молодые. Каждому хотелось знать, что там ждет впереди.
Много, естественно, возникало вопросов о том, кто в каком положении собирается построить свое служение священником. Большинство склонялось, что монастырь — дело хорошее, но о себе надо думать «скромнее», и поэтому лучше не «искушать» Господа, а жениться, желательно на девушке более молодой, чем сами семинаристы. Дескать, слушаться и уважать больше будет.
— Понимаешь, Василий, лучше брать девушку не из поповской семьи, тем более не из нашего регентского отделения, а барышню из деревни. Так надежней, уважать будет, и сравнивать ей еще не с кем в свои семнадцать лет, — разъяснял общую позицию одноклассник из Киева Петр Зинич.
Ближе к Светлой седьмице мы с приятелем Толиком купили билеты до Печерского монастыря, что в Псковской области.
Рано утром, еще в темноте, вышли на станции Печеры и отправились лесом в монастырь. Всю дорогу нас наставлял на «путь истинный» маленький старичок. Он предлагал сразу идти к старцам за советом. Перед самыми воротами начал «изрекать» нам свои пророчества:
— Монахами вас Господь сотворит, помяните мое слово, легче так будет спастись. Сейчас весь мир любовью к девице гибнет.
С легкой руки ночного «провидца» мы действительно удачно посетили игумена Адриана Кирсанова и архимандрита Иоанна Крестьянкина.
К отцу Иоанну Крестьянкину я попал на беседу в его келейку на втором этаже братского корпуса поздно вечером. Сидя на мягком диванчике, отец Иоанн вспоминал свои молодые годы служений в Церкви. На вопрос, что же все-таки лучше избрать, монашество или брак, отец Иоанн высказался так:
— Оба пути Господом благословлены, но монашество труднее. Чтобы определиться с выбором, надо иметь общение и наблюдать жизнь тех и других. Какой образ более нравится, с теми людьми более и общайся. Но хочу тебя предупредить, что надо учитывать и время. Все-таки монастыри не те, что были до революции. Нет стройной школы воспитания и возрастания, слабо и духовное руководство. К большому сожалению, это не духовные академии жизни по примеру древних подвижников и святых отцов. Увы!
Во все время беседы с батюшкой чувствовал глубокое сострадание старца ко мне, юному и неопытному. Весь облик его почему-то напоминал иногда внешне доктора Айболита из детской сказки, такого же участливого и милосердного.
На другой день, часа в четыре дня, были у отца Адриана уже вместе с Толиком.
Небольшого росточка и чуть-чуть согбенный, отец Адриан повел нас на святую горку в «терем-теремок», маленькую избушку. Сев на маленький стульчик, батюшка спросил, кто мы и откуда. После этого рассказал в очень точных деталях свою духовную биографию. Особенно запомнились истории, как Бог его избрал отчитывать одержимых нечистыми духами, и разговор по этому поводу в Кремле с уполномоченным по религии Куроедовым.
В самом конце батюшка спросил:
— Ну, братия, что кого волнует, говорите и спрашивайте.
Я задал свой традиционный вопрос, что лучше мне избрать: монашество или брак?
— Людям станешь помогать и жалеть их — завистники через клевету угонят на дальний приход. В монастыре будешь, то скорби большие понесешь. Вот такой твой путь будет, — закончил свое наставление отец Адриан.
Далее стал говорить о том пути, который ожидает Анатолия, но я плохо слушал и думал, почему конкретно не ответить — брак или монашество? Батюшка благословил обоих и распрощался, а я так и остался в недоумении, что для меня полезнее.
Экзамены
Экзамены в Духовной Академии и Семинарии обычно длились чуть ли не месяц и заканчивались к пятнадцатому июня, когда уже вовсю в митрополичьем садике зеленели лужайки и тополя пахли новыми, свежими листочками. Между деревьями на скамеечках кое-где были видны студенты по два-три, читающие и обсуждающие свои конспекты.
Все сильно побаивались посещения экзаменов ректором, и еще больше трепета было, если узнавали, что намеревается их посетить митрополит Антоний Мельников, на то время бывший правящим архиереем в нашей Епархии.
Самым трудным экзаменом в первом классе для многих был экзамен по основному богословию, который принимал отец Владимир.
То, что он давал под запись, очень многими сложно воспринималось, и приходилось выучивать бедным студентам почти весь конспект. Запомнить пятьдесят мало понимаемых страниц — дело трудноподъемное даже для людей с очень хорошей памятью.
В связи с этим возникали курьезы. Студент начинал одним доказательством бытия Божия, а заканчивал другим.
— Ничего не понимаю, — возмущался отец Владимир, — начинает одним, а заканчивает — другим. В году «пятерки» сплошь, а сейчас — через пень колоду.
Комические ситуации были и с приходом митрополита. Один брат в году учился с «двойки» на «тройку», и Игорь Цезаревич был в недоумении, что ставить, так как на экзаменах воспитанник нес сплошную околесицу, чем извел бедного Цезаревича вконец. Вдруг открывается дверь и входит митрополит Антоний. Все берут благословение, и наступает тишина.
— Дорогой Владыка! — начал Игорь Цезаревич. — Он так отвечал! Так отвечал! Так всех нас утомил, может, мы его отпустим?
— Да, да, Игорь Цезаревич, конечно, — подтвердил владыка решение преподавателя.
— Иди! Иди! Разбойник! Твердая тройка тебе! — с жаром в голосе проводил обомлевшего от счастья студента за дверь Игорь Цезаревич.
Как и во всех учебных заведениях, в духовных школах широко применялись всевозможные шпаргалки, или, в разговорном языке, «шпоры».
В Духовной Академии особой популярностью пользовались «бомбы». Это листок в размер ответа, написанный якобы «вольным стилем» только что на экзаменах. «Бомбились» почти все студенты заранее. Собирались в небольшие кучки по 5–6 человек, каждый готовил свои пять ответов, сразу через копирку множил и потом объяснял своей группе смысл писанины.
Очень редкие студенты не писали «шпор» и «бомб», что вызывало немалое удивление среди собратьев, потому что отдельных преподавателей надо было неизбежно «бомбить» из-за труднейших для запоминания конспектов.
Одним из таких студентов был Федор. Он читал конспект, сколько успевал, если не успевал, то не волновался: брал акафист, молился и полагался на волю Божию. За него, конечно, волновались, потому что его смелые порой суждения не совсем нравились преподавателям.
Экзамены по времени длились до обеда, до половины третьего. Редкие «усердные» преподаватели «истязали младенцев» дольше, чем до обеда. Так отец Стефан Дымша принимал однажды с девяти утра до девяти вечера девятерых студентов по византологии.
Когда брат Федор зашел сдавать свой экзамен отцу Стефану, то кто-то в коридоре из группы произнес: «Ну все, йому кiнець». Через пятнадцать минут в класс проследовали ректор и проректор. Федор был чудесным образом спасен от «мучительной пытки». Большим оригиналом в приеме зачетов и экзаменов по Ветхому Завету слыл отец Сергий. Братия условно делилась на несколько категорий. К первой группе «жертв» относились так называемые «жертвы вечерние». Это те, которых истязали почти на каждом уроке. Другие «жертвы» были более редкие и потому для преподавателя более приятные. Эти «жертвы» именовались «благоуханными». Из-за них смеялся весь класс, с перерывами между общими страхами.
Один седой «афганец», студент с Украины, побывавший на афганской войне, говорил так о своих чувствах на уроках отца Сергия:
— Там я был в руке Божией и душа не болела, здесь я в руке человеческой и поджариваюсь, как на сковородке.
Среди многих студентов — украинцев широко бытовало мнение, что этот преподаватель обладает гипнозом. Особой любовью отца Сергия пользовались молдаване, из-за их простоты и бесхитростности. Один из них, огромного роста и толщины, по фамилии Спояло, представлял для остроумного и небольшого роста отца Сергия своего рода «изюминку».
Почти в каждой двери, ведущей в класс, где принимались экзамены, студенты умудрялись просверливать дырки для подсматривания.
Когда вошел Спояло, толпа прямо ринулась к «глазку».
— Ну! Спояло! Твои познания по Ветхому Завету я уже год изучал. В чем ты еще преуспел за это время? Чем занимался? — допытывал Спояло отец Сергий.
— Спортом, отец Сергий, — гудящим басом отвечал студент.
— А каким? — удивился отче.
— Гирю поднимал, — опять ответил молдаванин.
— А что, эта гиря у тебя с собой? — полюбопытствовал отец Сергий.
— Да, в комнате под кроватью, — признался тот.
— А неси-ка ее сюда, — вдруг неожиданно предложил экзаменатор.
Удивленная толпа студентов наблюдала, как к отцу Сергию с гирей на плече проследовал Спояло.
— Сколько поднимешь десятков раз, столько тебе и поставлю, — изрек отец Сергий.
Воспитанник так быстро замахал гирей, что на пятом десятке отец Сергий потребовал следующее:
— Довольно, голубчик. Иди. Да. Гирю-то прихвати, а то ее мне не приподнять.
Не менее популярным, а, может быть, даже более, и по росту, и по знаниям, оказался во время экзаменов другой молдаванин Коку, учившийся в нашем первом классе.
— Ну, Коку? — удивленно проговорил преподаватель Библейской истории. — Я даже боюсь тебя что-либо спрашивать, вдруг опять завалишься? Как же ты умудрился столько «двоек» за год получить?
— Я все выуциль, Игорь Цесерич. Я все выуциль, — заверил скороговоркой Коку.
— Скажи мне, пожалуйста, разбойник, что было с нашим Господом в Кане Галилейской, — спросил Игорь Цезаревич.
— О! Я это знаю. Вина не биль. Господь говолит, садись, сделаем, — быстро затараторил Коку, потирая рука об руку, — Господь всем много сделаль вина.
— Замолчи, разбойник! Харчевню из Священного Писания сделал, — замахал на него двумя руками Цезаревич. – Ну, если и на второй вопрос не ответишь, вот этой толстой Библией, прости, Господи, как дам прямо по голове!
— Я все сказу, я все сказу, не бейте, я все выуциль, — затвердил улыбающийся Коку.
— Скажи мне, разбойник! Ну если не скажешь, сразу кол поставлю! Что было с нашим Господом на Иордане? — спросил явно разгоряченный преподаватель.
— О! Я это очень холосо знаю! Я это выуциль. Все знаю, все знаю, — быстро тараторил неумолкаемый Коку. — Отец Бог в виде голюбя сосёль на Сына! О! Это выуциль!
— О! О! Убил, убил, совсем убил, — заохал Цезаревич. — Замолчи сейчас же. Это же надо! От века такой ереси никто не слышал. Замолчи, богохульник! Режьте на куски! За ересь не могу «тройку» ставить. Хоть убейте, не могу. Убил, убил, — опять двумя руками замахал Цезаревич. — Уходи сейчас же с моих глаз долой, не хочу видеть богохульника!
— Я все выуциль, все выуциль, все знаю, — бессмысленно тараторил молдаванин Коку, но Цезаревич махал непрестанно руками, указывая ему на выход.
По слухам, через три года, исключенный из семинарии Коку с сияющим на животе крестом с украшениями был в числе делегации от Молдавии на Поместном Соборе Русской Православной Церкви, а мы продолжали корпеть над конспектами.
«Печерские антики»
Летние каникулы продолжались с 15 июня по 1 сентября, срок достаточный для переутомившихся студентов. Основная часть учащихся сразу же отправлялась на свою малую родину. Совсем незначительная — по святым местам и монастырям. Немного студентов ездило в Пюхтицкий женский монастырь на хозработы, так как там щедро одаривала матушка-настоятельница Варвара за труд. Некоторые студенты поехали в Печеры-Псковские. Желание ехать именно туда было связано с тем, что там велось старческое наставление, к тому же, думалось мне, и отец Зинон теперь там работает, можно будет, по старой памяти, пообщаться и поучиться чему-нибудь у него.
Помнился совет архимандрита Иоанна Крестъянкина о том, что надо бы вникать постепенно в душевную стихию тех, кто по своему устроению внутреннему мне нравится.
Архимандрит Зинон сразу же вспомнил меня и предложил помогать в работе над росписью придела преподобномученика Корнилия в Никольском храме монастыря. Послушание было более чем скромное. Вместе с другими подручными надо было готовить доски для иконостаса.
Среди его учеников оказался тот самый юноша из армейского сна, послушник Георгий Гашев. Вместе со своим товарищем, впоследствии монахом Алипием, они числились в монастыре послушниками отца Зинона. Совсем юные, они часто разыгрывали всякие смешные истории или начинали по-детски ябедничать друг на друга, причем в присутствии отца Зинона.
— Отец Зинон! Отец Зинон! А Гоша подсматривал через дырку в занавеске на красивых девушек-прихожанок. Это грех! — ябедничал будущий Алипий.
— А он, а он вообще! — чуть заикаясь и смеясь, ябедничал Гоша. — Одевался в облачение, как свя-ащенник, и благословлял двумя руками, как а-рхиерей. Во ужас-то какой!
— Что творят, ну что творят? Сплошной детский сад. Послал Господь помощничков! — хватался сначала за голову отец Зинон, а потом брал кирзовый сапог и со всего маху запускал в учеников.
— Вот уйму от них нет! Хоть бы делом занялись, — сокрушался отец архимандрит.
Проделки юных послушников были неистощимы, распространялись и на паломников.
— Дядя Вася! Мы тебя ждем к себе! — кричали они из придела Корнильевского в придел Никольский. — Приходи к нам скорей!
«Дядя Вася» начинал со всей силой толкать железную дверь, а послушники, заперев ее с другой стороны на крюк, подбадривали:
— Давай, давай! Что-то ты, дядя Вася, не силен? — и давились при этом от смеха.
На мою просьбу учиться самому что-нибудь писать отец Зинон отреагировал так:
— Немного погодя, пойдешь в мастерскую и у столяра закажешь доску под икону, а сейчас помоги грунтовать наши доски.
Отец Зинон приболел дня три, а я, ободренный его разрешением, ринулся в столярную мастерскую.
— Мне нужна иконная доска! Прошу сделать мне доску, — обратился к бородатому мужчине в фартуке.
— А благословение у Вас есть на это? — спросил удивленно он.
— Все у меня есть. Делайте быстрей. Зинон благословил, — нетерпеливо требовал я.
— А когда благословил? — спросил опять столяр. — Всегда благословил, — ответил ему с ехидцей.
— Ну, тогда смотрите сами. Ваше дело. Я сделаю Вам доску. Нужно сегодняшнее благословение отца Зинона, — чуть обиженно ответил столяр.
Покрутясь в ожидании полчаса, почему-то захотел я присесть на свободную табуретку, на которой лежала белая, свежая, широкая доска, и сел…
Огромный белесый гвоздь, торчавший незаметно из доски, тихо и бесшумно вошел в мою кожу, что-то теплое побежало струйкой вдоль ноги.
«Вот тебе и дневное благословение, не будешь врать больше!» — мелькнуло в голове.
Хорошо еще, что, на счастье, был монастырский банный день. Баню монахи топили жарко. Иеродиакон Максим, шестидесятипятилетний белобородый дедушка, погромыхивал басом на полке:
— Ну, врачи приговорили меня, значит, к смерти, а я думаю, надо Божией Матери еще помолиться. Говорю, Матушка Владычица! Призови меня в монастыре тебе послужить! С тех пор здоровье на прибавку пошло, так сюда и попал.
Паломников в монастыре было хоть отбавляй, но туристов еще больше. Их огромные толпы сновали туда-сюда по монастырю. Много было и иностранных делегаций в разноцветных шортах.
— А что наших-то женщин не пускают в брюках? — спросил я. — А этих «забугорных» хоть бы что. Может, валюту отваливают вашему монастырю? — поинтересовался у Гоши.
— На этот вопрос нашим женщинам всех лучше отвечает монах Апполинарий. Он говорит, что в «раструбах» на таких «уродов» никто глядеть не будет, а за антирекламу даже благодарить их надо, монахам спасаться помогают, — рассмеялся удачной шутке Гоша.
— Гляди, гляди! Опять побежала, — указал на бегущую по спуску вниз экскурсантку иконописец. – Неделя не пройдет, и опять среди экскурсантов одержимая объявится. Под храмом, в проходе, экскурсию, слышишь, проводят? Рассказывают о том, как на этом месте царь Иван Грозный усек голову преподобному Корнилию и нес его на руках вниз: эта дорожка до сих пор зовется «кровавой». Эти одержимые съезжаются со всего Союза сюда, дома поскупали, у отца Адриана по четвергам с четырех часов отчитываются. Там такой ужас стоит! Так вот. Эти экскурсоводы ведь все атеисты, ну и грехов хватает, все-таки лекции против Церкви у них идут вовсю. Я тут не одну неделю слушаю, все стили выучил как молитву.
У нас, когда отчитка идет, послушник дежурит, чтобы любопытные не шастали. Он куда-то отлучился, может, по нужде, а эти, — он показал вниз на экскурсантов, — ринулись вместе с экскурсоводом на отчитку. «Вот, — говорит, — товарищи! Вы видите, что религиозный дурман с народом делает». А в это время там кульминация, отец Адриан их кропит святой водой, и бесы начинают людей корчить. Ну, батюшка по ходу и экскурсовода покропил святой водой. Что тут началось! Она стала гавкать, как дворняжка, без перебою. Экскурсанты все «ломанулись» с перепугу назад так, что двери затрещали. Такая давка была, не передать!
— А посмотреть на это «действо» можно? — залюбопытствовал я у Гоши.
— Я думаю, тебе, как будущему священнику, даже необходимо, — намекнул Гоша.
И я решил сходить на отчитку. Попал в храм уже почти к середине этой редкой службы. Храм был полон несколько необычными посетителями. Стоя у солеи перед иконостасом, батюшка еле внятно называл имена каких-то святых жен. Четкость произношения была слабой, я с трудом пытался что-то разо-брать, как вдруг сзади услышал грубый мужской голос из женщины:
— Не надо Татьяну, не любим Татьяну!
Сбоку, рядом со мною, стояла женщина с маленьким мальчиком лет четырех. «И зачем только детей берут, портить психику с таких лет», — осудительно подумалось в этот момент. Вдруг весь народ в храме зашумел, и в проходе показалась фигура отца Адриана с большой кистью в руке. Рядом с ним шел послушник в черном подряснике и нес большую чашу с водой, из которой батюшка кропил людей. Он остановился около одной полной женщины, махавшей руками, как птица крыльями, привскакивающей на ногах, с открытым ртом. «Ничтоже сумняшеся» отец Адриан захлестнул огромную порцию воды ей в рот и пошел дальше.
— Он нас крестит, а мы ему вот — фиги. Все равно все наши, — кричал из нее голос, — на машинах туда-сюда, невенчанные, некрещеные, все к нам попадут. А-А, — злорадствовал голос, и женщина от удовольствия потирала руки.
«О, ужас! Да здесь почти все, наверное, сумасшедшие», — подумал я. Между тем процессия с батюшкой приближалась к нам. Совершенно спокойно он обмакнул большое кропило и хлестнул водой на лицо четырехлетнего ребенка, стоящего тихонечко возле матери. Неожиданно мальчика согнула какая-то сила, и из него начал кричать матом голос Владимира Высоцкого.
«Какой кошмар, у такого мальчика — и уже темные силы. Не перескочат ли на меня?»
Рассказывая вечером эту историю послушникам, поделился страхами о том, что может же эта «зараза» вселиться в кого-нибудь из насельников обители.
— И чему вас только, семинаристов, учат в Семинарии? — спросил один из них. — У нас старики говорят, что в духовных школах нет духоносных наставников, а о богословии профессора рассуждают как философы. Игнатий Брянчанинов в свое время писал, что в Питере встретил магистра богословия православного, который не верил в воскресение мертвых. Сюда бы их на отчитку привести, пусть посмотрят на реальных бесов. Одними лекциями их из людей не выгнать, — засмеялся послушник.
Кроме приезжающих «со всех сторон света» на отчитку, очень многие ехали в Печеры для беседы со старцами, отцом Иоанном и отцом Адрианом.
Большущая очередь приезжающих со всего Союза паломников выстраивалась перед входом в трапезную.
Благочинный монастыря отец Ириней с присущей ему украинской мягкостью в голосе попросил меня подежурить возле отца Иоанна, когда он будет вести прием людей.
С двух часов дня я занял свою позицию возле дверей, ведущих в приемную комнату, ожидая, какие будут инструкции по ходу приема.
Появившийся в дверях отец Иоанн замахал приветливо руками в сторону большущей очереди:
— Деточки мои! Идите скорее все ко мне сюда. Заходите все! Побыстрее, дорогие! — пригласил он радушно всех ожидающих в очереди.
Приемная комната была забита сидящими на стульях людьми до отказа.
— Остальных будешь впускать, как только выйдут первые, — скомандовал батюшка.
Любопытство просто разжигало посмотреть, что же он будет делать с таким большим количеством людей разом.
Батюшка подходил отдельно к каждому, подставлял ушко близко и слушал, что ему говорят.
— Так, так. Пьет, значит. Ну-ну. А Вы сегодня приехали в обитель? Да, да. Уж Вы поживите, Ваше дело не простое, причаститесь, помолитесь, а через недельку опять ко мне, будем через «ренгентик» Вас просвечивать.
Паломники, судя по лицам, в основном были верующие люди, но в углу комнаты я заметил супружескую чету с красными носами. «Что же он им-то скажет?»
Дойдя до них, батюшка всплеснул обеими руками и воскликнул:
— Голубчики вы мои! Что же вы наделали с собою? Господи! Спаси свое создание!
Красные лица супругов сделались пунцово-лиловыми от стыда.
Вечером делился дневными впечатлениями с новыми друзьями-послушниками.
— Как отцу Иоанну хватает сил и любви на такое громадное количество людей? — спросил я.
— Здесь подвиг и благодать соединились, — сказал Гоша, — вот и Божье творчество получается.
— Скажи, а что-нибудь известно об отце Иоанне до монастыря? — спросил друзей.
— Мало что известно. Говорят, сидел в тюрьме при Сталине. Я слышал недавно о нем одну историю. Будто бы он служил где-то на приходе простым сельским батюшкой и после службы долго молился в алтаре. Залезли в храм воры-преступники, думая, что все уже ушли, застали его в алтаре и решили убить, как ненужного свидетеля. Он попросил дать время помолиться и так ушел в молитву, что этот мир и тот соединились. Не знаю, что уж он там видел, но когда очнулся, то преступники просили у него прощения, потому что, как выяснилось, он так просил Бога помиловать их, что любовь Божия коснулась их черствых сердец. Я лично в это верю, потому что такие сердца здесь при встрече с ним оттаивают. Я убедился, и любой убедится, если понаблюдает, как он принимает паломников.
— Скажите, — вновь любопытствовал я, — а кто этот монах, что с одной рукой, совсем пожилой. Давеча как сел за стол во время братской трапезы ¬напротив него, так сразу подумал, глядя на его седую голову:
— А сколько же ему лет, с какого года он здесь?
Он меня не видел, все время в чашку смотрел, вдруг голову поднял и отвечает:
— Я, сынок, здесь с сорок пятого. С сорок пятого я.
У меня так все и обмерло внутри.
— Да это же наш отец Анатолий, регент хора. Ему на фронте руку оторвало. Он с отцом Алипием, настоятелем этого монастыря, вместе пришёл с войны, — объяснил с жаром сидевший рядом монах.
Побыв месяц в монастыре, стал подумывать о доме, о родителях, как там у сестры Вали с сенокосом? Во дворе монастыря встретил одноклассника Анатолия и сообщил ему, что еду домой.
— А я, знаешь, Василий, останусь здесь, может, навсегда. Хорошо мне здесь. Не поеду я больше в семинарию, тоскливо мне там без молитвы и благодати. К тому же меня берут в послушники, — объяснил свое решение Анатолий.
Когда-нибудь помянешь
Домой на каникулы добирался через Москву. В купе сидело уже несколько мужчин, один из которых внимательно на меня посмотрел и сказал:
— Судя по Вашему лицу, молодой человек, Вы верующий?
Несколько удивившись этому, ответил утвердительно.
— Я профессор ленинградского университета, — уважительно заговорил представительный мужчина. — Хотел бы Вас спросить об одном интересующем меня предмете. Дело в том, что иногда, перед серьезными, непредвиденными обстоятельствами, мне снится давно умершая моя родная бабушка и предсказывает то, чего еще никто не знает, но потом все действительно так и происходит. Как Вы можете объяснить или прокомментировать это явление с вашей точки зрения?
— А Ваша бабушка была православной, верующей? — спросил я.
— Не только верующей, но и большой церковницей. С пеленок до шестнадцати лет она водила меня к причастию в Церковь, — ответил мужчина.
— Ну тогда все ясно и вполне объяснимо. Ваша бабушка очень любила Вас, а любовь, как известно, никогда не умирает, тем более любовь совершенная, какою любила Вас бабушка. Перейдя в Царство Любви, в Вечный Мир, она продолжает Вас любить и выражает свою любовь к Вам тем, что предупреждает об опасностях, могущих навредить вашей душе, — начал излагать я свою версию профессору.
— Но каким образом она знает то, что еще не совершилось и чего еще никто не знает? — недоумевал солидный мужчина.
— В Вечности нет времени, все чувствуется и измеряется другими категориями, такими, как любовь или ненависть, польза или вред душе.
— Очень интересно то, что Вы говорите. А где об этом можно было бы почитать более подробно?
— Вам надо прийти в нашу Духовную Академию, в библиотеку, и там уже просмотреть литературу по этому вопросу. В том числе и новых авторов, таких, как Серафим Роуз, Василиадис. Труд монаха Митрофана — из дореволюционных, — начал перечислять знакомые мне имена писавших на эту тему.
— Спасибо Вам за совет. Да. Мало мы еще знаем такого, что необъяснимо с точки зрения видимого опыта. Действительно, неведение не есть еще небытие. То, чего я не знаю, вовсе еще не означает, что этого нет. Ну, ладно, молодой человек, воспользуюсь Вашим советом, а сейчас будем спать. Наши соседи уже третий сон, поди, видят, — пошутив, подытожил наши рассуждения ученый муж.
Лежа в темноте на полке, думал о том, что столь значительный потенциал умных, честных и искренних людей, подобных этому профессору, мог бы принести огромную пользу молодым студентам, если бы они хоть чуточку знали о вере, которою жили наши бабушки и дедушки. Наступит ли когда-нибудь такое время, когда будут богословские факультеты при педвузах, университетах, или, может быть, уже близится конец света?
Чем ближе подъезжал к малой родине, тем больше волновался. И в то же время радовался. Меня ведь ждут, сколько будет разговоров, расспросов!
— Слава Тебе, Господи, живой приехал! Да тощой какой? Мишь, гляди, перепостился, наверное, иль не кормят совсем? Просфорки, поди, одни ел там? — градом вопросов встретила меня мать.
Уже вечером, лежа на постели, мама вспоминала:
— Четыре месяца от тебя вестей не было, мы здесь все с ума посходили. Убили, может, и живого нет уже. А как письмо пришло с известием о поступлении в семинарию от тебя, так плакали, как по покойнику, месяца три оба с отцом.
— А чего плакали? Чай, не на разбойника пошел учиться?
— Да что плакали, думали, коммунисты тебя все равно сгноят где-нибудь в тюрьме, рано или поздно. Мы же помним, как они гнали людей за веру, тебя еще и в помине не было, — объясняя, вспоминала мать прошлые годы.
— Да сейчас вроде и не слышно такого, чтоб сажали да гноили?
— Доверять им нельзя, у них своя троица — «черная». Никому не верить, никому не прощать, никогда не каяться. Сегодня они добренькие, если им выгодно, а завтра зверь в них проснется – и своих не пощадят. Утром, за завтраком, мама сообщила мне новость:
— Баба Маня Баушкина просила, как только приедешь, зайти к ней, она тебе что-то хочет передать, книжки какие-то. Баба Маня подругой была мамы нашей, твоей бабушки, сходи прямо сегодня, а то забуду потом.
Еще перед экзаменами в конце года в семинарии видел интереснейшую книгу Г. Дьяченко «Из мира таинственного» и Библию на славянском языке. «Вот бы мне Господь послал такие книги», — мысленно пожелал тогда.
— Проходи, сынок Васенька. Какой ты большой стал, взрослый. А я тебя совсем-совсем малюсеньким помню, как к бабушке Сане бегал. Я чего тебя позвала. Мужик мой Ваня помер, да уж очень чудно помер, это тебе потом расскажу, а сейчас главное. Не ровен час, и меня Бог к Себе позовет, а книги мои кому останутся? Вот я и подумала. Раз ты на священника пошел учиться, тебе они больше пригодятся. Только вот вторую книгу не знаю, как назвать. Первая-то Библия, а вторая без обложки. Ну, ты разберешься, ученый ведь, — обратилась ко мне баба Маня.
Когда внимательно посмотрел, то в душе своей произнес:
«Вот это да! Так это же Дьяченко «Из мира таинственного». Ну надо же, даже в мелочах Господь слышит. Говорят: чудес не бывает, а совпадение какое?»
— Хорошо, баба Маня. Книги чудесные и нужные. Очень Вам благодарствую, как раз такие хочу читать, — поблагодарил я бабушку Марию.
— Может, чайку со мной попьешь? А ты не побрезгуй, сейчас и вареньице поставлю, — приглашала бабушка Маня. — Мы ведь с Ванюшей бездетные прожили. Все время в Церковь ездили в Сызрань, а теперь вот в Барыше открыли, туда стали ездить, все поближе, только уж больно батюшка молодой, без бороды. Я спрашиваю, где батюшка? А мне на него показывают. Говорю: это же робёнок, а где батюшка? А они отвечают: это и есть батюшка, другого нет. Чудно как-то. Мы ведь все к старым священникам ездили, а тут совсем робёнок. А все чудно.
Теперь про чудо хочу сказать. Уж так учудил мой Ванюша, так отродясь ни от кого такого не слыхала, хоть и девятый десяток идет!
Пришел он как-то со двора, чего-то там мастерил, и говорит мне:
— Мань, ты меня прости, ведь я сегодня помирать буду, давай попрощаемся и друг у друга прощения попросим.
— Ну, Ваня, и ты меня прости, коль чем обидела. Может, я виновата, что Бог тебе через меня деток не дал в утешение. А как же ты будешь умирать, ведь ты не болеешь? — спрашиваю его.
— Нет, — говорит, — не болею, мне это уже не нужно, — отвечает.
— Чудно как-то, ей-богу. А почему это ты решил умирать — то, или кто тебе, может, сказал об этом? — допытывалась я.
— Да, сказано мне было, — говорит, — а сказать, кто сказал, не велено, — загадочно так мне толкует.
А все равно чудно, и даже какое-то веселье нашло.
— И как же ты, — говорю, — умирать-то будешь? — опять это спрашиваю.
— А вот, — говорит, — под иконы прямо в фуфайке лягу, у Бога попрошу прощения и умру, — так и ответил.
— Ну, ложись, коли хочешь, — говорю, а сама думаю: «Разыгрывает дед меня».
Лег он, значит, под иконы, сложил руки на себе и говорит:
— Прости меня, Господи, грешного, за все мои прегрешения, и ты, Маша, прости.
— И ты меня, Ваня, прости, — почти весело отвечаю.
— Прими, Господи, душу мою с миром, — вздохнул он, значит, так глубоко и затих.
— Ну, хватит, Ваня, меня дурачить, не двадцать лет ведь нам.
А он молчит. Подошла, послушала, а он не дышит. Ушел мой Ваня. Во! Учудил, так учудил! Не болел, а помер. Ты где-нибудь о таком чуде слышал? — спросила баба Маня.
— Ну, нет, баба Маня, такого не слышал никогда, — удивившись, ответил я. — Думаю, ему во сне Ангел что-то сказал, а может, родители усопшие явились.
Вернувшись домой, поведал эту историю. Мама сказала:
— Чудо с Ваней — это чудо, а что книжки такие же просил у Бога, здесь никакого чуда нет. Если бы я не вспомнила про Маню, ты бы и книжки эти не увидел.
— Вот дела? В Бога верит, а что Бог может мысли людям давать, так не верит, — возразил я.
Мы заспорили уже все вместе за столом, но ничего толкового из нашего разговора не получилось, каждый стоял на своем.
Книга Г. Дьяченко между тем мною дочитывалась до конца, и многое чудесное в этой книге не объяснялось автором.
— Что ты всё читаешь эти книжки, какой в них толк, пошел бы жуков пособирал на огород или устроился на летнюю работу куда, все денег бы подзаработал, — недовольная моими постоянными занятиями предложила мама.
— А что, тебе так деньги нужны? — спросил я.
— А кому они сейчас не нужны? Всем нужны! — удивилась она.
— Богу не нужны, и потребности особой у меня в них сейчас нет. В Семинарии нас кормят, и одежда пока не износилась. А работа моя в том и состоит, чтобы книжки читать и учиться, — запальчиво защищал свою позицию.
— Если они тебе так нужны, то скажи, сколько тебе надо? Я помолюсь, и Господь тебе их пришлет, — предложил я свои услуги.
— Видали такого! Нина, ты посмотри на него, совсем с этими книгами спятил. Дочитался! Доучился! Где же это видано, чтоб Бог деньги с неба посылал? Вот чудак. Ну хорошо. Скажи, чтоб Бог дал хоть сто рублей, — в сердцах проговорила мать в присутствии сестры.
— Хорошо. Будет вам сто рублей, если есть в них нужда и нужно для вашей веры в то, что Бог все может, — снова тщетно утверждал и убеждал своих домашних.
Мама и сестра Нина почти весь день смеялись над моей верой.
Вечером, после обычных молитв ко сну, добавил следующее прошение:
— Господи! Пошли сто рублей маме и Нине для их веры!
Рано утром слышу: кто-то толкает меня спящего:
— Вася, проснись. Это я, твоя тетя Римма, приехала с ранней электричкой. Вот кладу тебе под подушку сто рублей, все когда-нибудь помянешь в Церкви. Мои-то деревянные, ничему не верят.
— Тетя Римма, — отвечаю спросонья, — я так помолюсь за тебя, без денег.
— Ну, я поехала. Молись за меня.
Прошло с неделю времени после этого события, и опять за столом пошли те же разговоры о работе настоящей, о деньгах и так далее.
Я сказал, что выполнил их просьбу о деньгах, и Господь послал сто рублей для укрепления их веры.
— Где? — в один голос проговорили сестра и мама.
— В пиджаке, на вешалке, — ответил обеим удивленным.
Обнаружив деньги, мама устроила допрос:
— Кого обманул, признавайся? Я знаю, что у тебя таких денег не было, когда приехал. Я сама всю одежку стирала.
Когда им все рассказал, как было, мама облегченно и обрадованно заговорила:
— Ну, вот! Я же говорила — люди дали, а то Господь, Господь. Где же это видано, чтобы с неба деньги валились.
Вот уж поистине, хоть кол на голове теши, но если человек не хочет верить, то его ничем не заставить, никакими чудесами.
Вскоре произошел еще один случай, заставивший задуматься о том, что для молитвы не существуют расстояния.
В нашем селе жило одно семейство, по фамилии Косыревы. У матери и у отца, людей верующих, был сын младшенький Михаил, болящий. Одна часть села верила, что Миша нормальный, здравомыслящий, другая считала, что он ненормальный. Те, что верили в «нормальность» Миши, приводили такой основной аргумент: если он нездоров, то почему так хорошо играет на гармошке, ведь с детства больной. Редко кто из нормальных-то так сыграет здорово, как он!
— Нормальный не будет жить по вокзалам и ходить в чем попало, когда есть дом собственный, — возражали им противники.
Спорам этим был уже не один десяток лет, но Мишу поиграть на свадьбе или покормить на поминках неизменно приглашало все село, и та и другая сторона, без разницы.
Когда еще была жива мать Миши, я редко, но бывал в их доме и интересовался у нее причиной болезни Миши.
— Лошадь его в детстве испугала, вот он и странный такой стал, — объясняла его мама, — а так он смирный, никому вреда не делает.
Действительно, лицо у Миши было очень доброе и даже по-своему красивое. Будучи художником, сделал с него портрет для своей дипломной работы. Всегда Миша провожал меня на вокзале:
— Тёсок, а тёсок. Куда ты собрался так далеко? — спрашивал Миша. — Учиться в Ленинграде — это хорошо. Учись, тёсок, умны люди везде ¬пригодятся, знамо дело. А у тебя папироски не найдется? Это хорошо, что не куришь. А я не от хорошей жизни курю, сам знашь. Поживи-ка всю жизнь по вокзалам да под забором. Жизнь прожить ведь не шутка. Ну давай, тёсок, учись хорошо, тёсок.
Почти всегда с подобным наставлением провожал меня Миша, в неизменных валенках с галошами и зимнем пальто в любую погоду, в шапке или милицейской фуражке без красного околыша.
Не видя Мишу на вокзале, отправился к нему в дом, где застал только его отца — дедушку Алексея.
Алексей был сильно глуховат к тому времени, поэтому все время приходилось кричать ему в ухо:
— А молишься ты как Богу-то, книжки у тебя нет?
— Да. Нет. Библию вон четыре раза с корки до корки прочитал, а книжки с молитвами нет, — ответил Алексей.
— Ну и как же? — опять спросил я.
— Да вот Бога просил, чтобы меня научил, что делать. На другую ночь мужик пришел и до утра учил петь. Пели вдвоем, но утром, проснувшись, я ничего не вспомнил. На вторую ночь то же самое, и на третью; я теперь научился молиться и пою, — рассказал дедушка Алексей.
— Вы уж спойте мне, дедушка Алексей, — попросил я.
Когда дедушка начал петь, изумлению не было предела. Он пел точно таким напевом и ритмом, как в Псково-Печерском монастыре, о котором он слыхом не слыхивал.
— Дак это же преподобномученик Корнилий тебя учил петь! — прокричал я в ухо дедушке.
— Не знаю, кто он, не представился мне, — улыбаясь скромно, ответил Алексей.
— Вот это чудеса! Это же надо, я в хоре пел за четыре тысячи километров отсюда, а моего земляка преподобный Корнилий во сне учил три ночи петь печерским напевом ирмос: «Седяй в Славе Божества…»
Дивны дела твои, Господи!
То-то и плохо, что привык
К началу нового учебного года я приехал в конце августа и сразу же был приятно удивлен.
Из числа «подвальников» в 1-й класс Семинарии поступили сразу двое моих земляков из педучилища, Володя и Сережа.
Интерес к их рассказу был потрясающим. Дело в том, что они сразу после экзаменов поехали в Печеры — Псковские на праздник Успения Божией Матери и делились впечатлениями об увиденном.
Володя рассказывал, что его потрясло «хрюканье поросячье» бесноватых в пещерном храме монастыря и невидимая «воздушная борьба» помыслов, всеваемая темной силой.
Всех поразил рассказ Сергия о прозорливой безногой старушке в коляске, около которой крутилось очень много разного люда. Некоторых матушка приветливо встречала, других обличала, третьих наставляла, четвертым что-то предсказывала.
— А тебе что предсказала? — полюбопытствовал я.
— Когда я увидел возле нее такие невероятные вещи, — сказал Сергий, — то отошел далеко в сторону и стал соображать, что мне-то от нее надо? Ну, думаю, дам ей десятку, пусть помолится обо мне, да и все. Скомкал эту десятку, чтоб не видно было, в руке и пробираюсь в толпе к прозорливице. Она увидела и говорит:
— Давай, давай свою десятку мне. Только напиши список своих друзей-семинаристов на листок, я за вас всех помолюсь.
Отошел в сторону, написал на листок имена и подаю ей. Она так внимательно посмотрела и стала поименно говорить:
— Этот не удержится, этот ничего…
Кстати, и о тебе сказала. Говорит, что на «отлично» окончишь учебу и пойдешь служить не туда, куда пошлют, а туда, куда сам захочешь.
Во время необычных рассказов все внимание было обращено на Сергия, и я не заметил, как кто-то поставил чайник с крутым кипятком на край лавки. Вдруг рассказчик встал, и чайник, перевернувшись в воздухе, опрокинулся мне на ногу. Я буквально взвыл, подскочив со стула. Подбежавший Володя вылил на ногу бутылку постного масла, и через двадцать минут боли как и не бывало совсем.
— Да, хорошее начало учебного года, — пошутил кто-то из братии.
Перед началом занятий решили съездить к отцу Дмитрию за благословением на новый учебный год.
День был пасмурный, и батюшка что-то с детьми копал на огороде. Взяв у него благословение, ребята возбужденно поделились своей новостью о поступлении в Семинарию.
— Я-то думаю, чего это так тяжко в природе, может, патриарх Пимен умер, а это, оказывается, вы поступили учиться! — шутил, испытывая смирение, отец Дмитрий. — Ну! Пойдемте в дом, подробнее расскажете свои истории, — предложил отче.
Разговор зашел о воле Божией и воле человеческой (в связи с поступлением в Семинарию).
— Придерживаюсь мнения митрополита Антония Храповицкого, который сказал, что сам факт принятия на учебу священноначалием в Семинарию есть воля Божия к священству, а сам процесс учебы — лишь профессиональная подготовка, — высказал я свои соображения.
— Да. Господь исполняет иногда мольбы грешных людей для их вразумления. Вот вам моя весенняя история, — стал рассказывать отец Дмитрий.
— Иду со службы, время огородное. Смотрю, мужчина приобрел прекрасное удобрение. Вот, думаю, Господь послал бы мне такого навоза, и помолился. Иду второй раз, предлагают целую огромную машину. Ну и что, гнила куча под окном долго, и запахи в избу, конечно, шли, а времени обрабатывать землю нет, все требы да требы. Вымолить многое можно, а вот на пользу ли вымоленное тебе, а тем более Церкви? Тут есть над чем подумать. Можно семь раз залазить на крест священства, чтобы почить на лаврах человеческой славы, так и не принеся пользы ни Церкви, ни себе. Самое страшное, быв у благодати, остаться без благодати — вот что страшно. Известна одна такая история.
Был воспитанник у одного старого священника. Закончил Семинарию, он его встречает в алтаре собора и спрашивает:
— Ну, как тебе здесь?
А он ему:
— Да привык уже.
— То-то и плохо, что привык, — говорит священник. — Привыкать к святыне нельзя — благоговение теряется.
Кому мы нужны?
В наше время в Семинарии было принято каждый учебный год селить семинаристов с новыми жильцами. Поэтому приходилось сживаться с новыми характерами воспитанников. Это была своего рода «домашняя аскетика», проверка на духовный опыт.
Иногда вечером, после отбоя, в темноте, ребята делились мыслями о предстоящем пути. На этот раз спор шел о том, что перед Богом выше, какое служение: монашеское священническое или священническое женатое.
— Женатый печется, как угодить жене, а неженатый — Богу, — цитировал я на память слова апостола Павла в подтверждение монашеского пути.
— Ну и что, — возражал «Вася-благочинный», — зато у женатого апостола Петра ключи от Царства Небесного, значит, в браке тоже есть плюсы и свои заслуги перед Богом.
— Жениться не напасть, вот бы женатому не пропасть. Где сейчас найти благочестивую, верующую невесту? — спросил Ильюша. — Мне вот владыка Платон, когда я у него иподьяконом был, говорит как-то:
— Ильюша, девушки что яблочки красивые, укусить хочется. Укусишь, а вдруг оно внутри червивое. Придется есть до конца.
Наших «благочестивых регентш» не хочу, от них, брат, «смирением так и прет». И в монахи не хочу, больно скучно одному, монастырей нет сейчас, а архиереем — карьеру, брат, делать не смогу, талантов нет таких.
Разговор затянулся за полночь, но так и не решили, что же лучше и кому что больше подойдет.
Под утро приснился не совсем обычный сон, значение которого раскрылось через несколько лет. Снился наш академический храм. Из алтаря вышла огромная процессия духовенства, несущая большую, светлую серебряную раку с мощами какого-то святого.
Когда все стали подходить и прикладываться к его мощам, я спросил стоящего рядом незнакомца:
— А что это за святой?
Он ответил:
— Это Онуфрий Великий.
Подойдя ближе, заглянул на дно раки и увидел коричневое лицо. Святой открыл глаза, назвал полностью мою фамилию, имя и отчество и добавил:
— Ты будешь иеромонахом.
Утром поинтересовался у ребят, проводивших чередное богослужение, какому святому была служба, и они ответили, что святому Онуфрию.
За годы учебы в духовной школе часто посещали мысли о том, возродится ли вера православная или все уже сходит на убыль. Отойдут ко Господу наши последние бабульки, и храмы закроются. На кого же мы учимся и кому будем нужны? С такими горькими мыслями сидел рано утром перед общим подъемом в семинарской аудитории.
Неожиданно открывается дверь и входит уборщица Антонина, которую семинаристы называли «Пасха Христова», что-то бубнит про себя и вытирает пыль со столов. Вдруг останавливается прямо напротив, через три ряда столов, и говорит громко:
— Сидел как-то здесь один монах, лет двадцать назад, и размышлял:
— Ну кому мы нужны, ну кому?
А я говорю:
— Ему я нужна.
А он:
— Кому это ему?
А я отвечаю:
— Господу Богу моему!
При этом Антонина показала рукой прямо на Христа Спасителя, изображенного вместе с апостолами на картине, висевшей на стене сразу за моей спиной. Я так и обмер.
Не стоит город без праведника
Уборщица Антонина работала в Духовной Академии почти со дня ее открытия после войны. Зарплаты она не получала, угла своего не имела, спала в музыкальном классике, убирала туалеты, кушала после семинаристов и не была нигде прописана.
Поведение ее было несколько необычным, так как на приветствия она никогда не отвечала, все время что-то говорила вполголоса. Когда в коридорах Духовной Семинарии во время экзаменов становилось шумно, то она все время бубнила одну фразу: «Содом и Гоммора, Содом и Гоммора». Иногда Антонину прорывало, и она произносила экспромтом какой-нибудь монолог. Мне приходилось иногда попадать под такие монологи. В них часто пробегала одна мысль, которую она повторяла: «Ну поскольку я Господа-то знаю? Господь на меня посмотрел. Карточка духовная-то со мной. А у людей все равно ничего не заслужишь».
Решил как-то спросить Антонину, можно ли посмотреть «духовную карточку». К моему удивлению, она показала свою старую большую фотографию, сделанную, видимо, еще в военные годы. Это было не лицо, а лик. Очень сложным путем ненавязчивых вопросов удалось выяснить жизненную историю Антонины.
У нее был горячо любимый жених, которого забрали на войну с немцем, и она очень ждала своего друга сердечного. Но случилось несчастье, пришла похоронка, и Антонина от этого не находила себе места. Наконец она поехала в храм, встала на колени и в молитве рассказала Богу свою боль, свою утрату.
Видимо, она так сильно молилась, что икона ожила и Спаситель живым оком посмотрел на нее, после чего скорбь у Антонины прошла. Она стала посещать святые места, прозорливых людей и постепенно прибилась к Духовной Академии.
Сколько труда положили сотрудники школы, чтобы через тридцать с лишним лет прописать Антонину в Академии!
Однажды под очередной монолог Антонины попали сразу вдвоем со знакомым семинаристом. Во все время ее «шифрованного» разговора я старался уловить главное, но это почему-то не удавалось сделать. Тогда подумал: «Может быть, ее духовность липовая. Вот интересно, была ли она когда-нибудь у Псково-Печерских старцев?»
И вдруг Антонина проговорила:
— И в Печерах я была. Была в монастыре… — и далее опять следовал набор непонятных для меня фраз.
После того как Антонина ушла, так же внезапно, как и появилась, я спросил товарища:
— Понял ли ты что-нибудь?
Тот сказал, что она ответила на все мучившие его вопросы.
Действительно, правду говорят, что не стоит город без праведника, тем более духовные школы.
Мамка, я живой
Как-то в конце занятий приятель Сережа мне сказал:
— Ты знаешь, здесь у нас, в гардеробе Академии, работает уборщицей дивная старушка. Мы как-то разговорились, и она рассказала много поучительного из своей жизни. Может быть, вместе как-нибудь пообщаемся?
После ужина спустились в полуподвал, где я увидел пожилую женщину, лет шестидесяти пяти, с белыми волосами, немного полноватую. Когда разговорились, она поведала о себе удивительную историю:
— Была замужем, муж со временем меня разлюбил, пил водку и частенько бил. Единственным утешением был сынок, глядя на которого радовалась. Мой мальчик замечательно играл на скрипочке, и я думала, что счастью не будет конца. Сынуля подрос, ему исполнился двадцать один год. Однажды пришел домой и сказал:
— Мама, мне нравится одна девушка, и она хочет за меня замуж. Может, сходим, познакомимся с ее родителями?
— Хорошо, — говорю, — сынок, рано или поздно тебе надо устраивать свою семью. Пойдем посмотрим будущих родственников, не всю же жизнь будешь смотреть на пьянку отца.
Родители девушки мне не понравились, так как даже не пытались скрывать враждебного друг к другу отношения. Я высказала опасения за сына в присутствии родителей девушки, но она резко заявила, что покончит с собою, если не выйдет замуж за моего сынулю.
После свадьбы молодые поехали в свадебное путешествие на море. Сынуля заплыл далеко и утонул. Когда я узнала об этом, то враз стала седой. Сердце разрывалось на тысячи мелких кусочков. Я обошла многие святыни, была у многих старчиков, батюшек благодатных, но все равно успокоения не было. Мысль о том, что сына уже никогда не увижу, угнетала с каждым днем все сильнее, жизнь стала сплошной мукой.
Казалось, что Бог несправедлив ко мне, оставив жить на земле без моего сынули. Однажды, стоя на коленях у иконы Божией Матери в Никольском соборе, со слезами просила Владычицу ответить, что с моим сыночком. Вдруг слышу его радостный голосок: «Мамка! Я живой, не плачь. Мне хорошо». С тех пор печали даже не осталось. В Печерах монахи дали вот эту книгу с фотографией на последней странице. У них в монастыре живет монах почти с такой же историей, как у меня, — закончила она свой рассказ.
— А можно посмотреть Вашу книгу? — попросил я бабушку.
— Можно, но только при мне и ненадолго, — ответила она.
Прочитав пять первых страниц и пять последних, был изумлен. В них рассказывалось, как у монаха, написавшего книгу по благословению ¬архимандрита Иоанна Крестьянкина, начались явления утонувшего в Казани сына. Явления были настолько зримые, что он попросил сфотографировать их вместе у иконы Божией Матери в Михайловском соборе монастыря. На фотографии был отец-монах и сын-утопший. Обращало на себя внимание то, что одет он в новую болоньевую куртку, но выражение лица как на иконах: взгляд отсутствующий, не от мира сего. Что интересно, рядом молящиеся люди как бы не видят вообще этого юношу.
— Надо же, какая интересная книга. Я хорошо помню этого монаха, лет пятидесяти пяти. Глаза у него многострадальные, но живые и с огоньком. Жаль, что Вы не можете разрешить более подробно прочесть эту книгу. Думаю, если вновь придется побывать в Печерах, то, может быть, там ее прочитаю, — ¬закончил я свои расспросы.
Я сын Воанергеса
В здании Духовной Академии и Семинарии проживало одновременно очень много учащихся, включая регентское отделение, факультет иностранных студентов, сотрудников инспекторской службы.
Последней, согласно количеству учащихся, доставалось очень много работы. Фискальная служба, по понятным причинам, не была популярна среди учащихся, особенно у нарушителей дисциплины. Все нарушения, замеченные помощниками инспектора, фиксировались в особом журнале дежурств, а нарушившие дисциплину воспитанники и студенты по первому требованию должны были подавать объяснительные записки на имя инспектора. Если возникали «недоуменные» вопросы, а возникали они часто, то нарушителя обязывали являться на беседу с начальством.
Требования инспекции были своего рода неписаными законами для всех учащихся, малейшее уклонение ставило воспитанников в щекотливое положение. Привыкнув жить дома в атмосфере свободного поведения, многие вынуждены были смирять свой характер.
Однажды воспитанники пришли после всенощного бдения под праздник Божией Матери и ахнули от удивления: старательно прикрепленные бумажные иконы на стенах, Библии, оставленные на тумбочках, — все валялось на полу.
— Да! Що воны творять, братя! — восхитился Вася Ижик, — такого, братя, атеисты не творять, як тi бусурманы.
Особые облавы были под большие праздники или сразу после них, а также по возвращении студентов с каникул, так как необходимо было выявить изрядно захмелевших.
Необыкновенным творчеством среди правонарушителей было писание объяснительных. Как-то пришлось читать одну из них: «Дорогой отец Инспектор, после одиннадцати часов вечера я смотрел телевизор, уж очень хотелось знать судьбу наших братьев в региональном конфликте. Я понимаю всю тяжесть этого преступления и прошу меня сурово наказать». В некоторых записках сквозила явная усмешка, но машина инспекторской службы легко перемалывала все «сучки и задоринки». В конце второго или третьего месяца выносились «вердикты» инспекции, или, как их называли семинаристы, «тропари». На видном месте были вывешены определения воспитательского совещания с оценками по поведению. Иногда эти определения зачитывались прямо за обедом в академической столовой по микрофону, что вызывало соответственную бурную хоровую реакцию студентов.
Зачитывались «деяния» сразу после прочтения жития святого данного дня. Надо сказать, само чтение не всегда было удачным, особенно если читала девушка из регентского отделения, делая, как назло, специфические ошибки типа: «и его рукоположили во Диавола» или «и турки повесили его в царских вратах. Богу нашему слава во веки. Аминь».
Исключения из «системы» практиковались часто, в основном, конечно, за выпивку, учебу или несмиренное поведение воспитанника.
Всякий случай бурно обсуждался в семинарской среде, особенно если к воспитаннику применялись суровые усмирительные меры.
Многое в судьбе семинариста зависело и от помощника инспектора, требовавшего объяснительную записку. Неподача вовремя последней рассматривалась как неуважение к школе, и поэтому воспитанник мог быть исключен с формулировкой: «За несовместимое с духом школы поведение».
Помощники инспекторов были все с разными характерами, и поэтому, соответственно, в разные дни разное было поведение у семинаристов. Если дежурил отец Борис, значит, варили чай допоздна и без конца носились с кипятильниками в туалеты, так как розеток в комнатах специально не было. Кипятильники старательно прятали, но при очередной «инспекторской облаве» всё изымалось и бесследно исчезало.
Смешные сценки были в дежурство отца Николая.
— Ты, брат, все же объяснительную напиши, а уж на Совете за тебя горой стану, — убеждал он подать объяснительную брата — семинариста, по поведению у которого и так было «три с минусом».
В дежурство помощников инспекторов, назначенных из числа студентов, в основном женатых, было более свободно, так как замечания они делали мягко. Так Николай — поэт, ставший помощником инспектора, когда заходил в половине двенадцатого ночи в комнату, где был свет, выключая, говорил: «Привет от отца Инспектора», что вызывало к нему большую симпатию у семинаристов.
Сущей язвой для воспитанников были помощники инспекторов из числа самих же семинаристов, не определившихся ни со своим саном, ни с браком: власть товарища над товарищем, как известно, развращает. Ненависть к таким помощникам порой у всех насельников «системы» была потрясающей.
Митрополит Антоний Храповицкий в своих мудрых замечаниях о воспитании и образовании в четвертом томе сочинений писал, что допущение к власти помощника инспектора Семинарии лиц, не определившихся со своим саном, крайне вредна для школы.
Особую группу помощников инспекторов составляли монашествующие.
Здесь дело зависело во многом от характера. Особую ревность к службе проявлял иеромонах Варсонофий, путешествующий по ночам с фонариком. Однажды ночью, когда он высвечивал лица спящих воспитанников, один из проснувшихся заорал благим матом и накинул ногой одеяло на голову Варсонофию. Как потом он объяснял, его во сне сильно разогрело у батареи отопления, и при виде рыжего, заросшего, «мохнатого» лица проверяющего, освещенного луной, подумал, что «демон» явился за его душой.
Далеко не священный страх в студентах вызывал сам инспектор, от одного слова которого зависела порой судьба воспитанника. Если на четвертом этаже раздавался крик: «Инспектор!», то жильцы комнат буквально шарахались, кто куда успеет, сломя голову. Страх отчисления настолько был всеобщим, что заражал даже самых что ни на есть невиновных. Исключение, пожалуй, составляли иподьяконы митрополита, которые вели себя чуть высокомерно по отношению к простым смертным и несколько независимо по отношению к инспекторской службе, что не вызывало у нее большого восхищения.
Несомненную проблему для инспекторской службы представляли пьющие воспитанники, подчас умудряющиеся проникать в родную «систему» после отбоя, но и здесь улов был почти всегда обеспечен.
Так однажды воспитанник 2-го класса Семинарии Шарко пытался проникнуть в стены школы после отбоя. На вопрос помощника инспектора: «Ктo он такой?» — захмелевший Шарко, заплетаясь языком, проговорил: «Я Воанергес, сын Громов, ты что, не видишь?»
Как-то, будучи у отца Дмитрия, я поделился грустными впечатлениями от увиденного в Семинарии.
— Не стоит много расстраиваться, лучше прилежнее учись, а дисциплинарные испытания для того и посылаются, чтобы «пескарь» не дремал. Насколько нагрешит семинарист, настолько и «щука» инспекторской службы его укусит. Держись за молитву и покаяние, и Господь все устроит ко благу для опыта. Посмотри вот на эти деревья. Как ты думаешь? Зачем им нужен ветер испытаний? Я предполагаю, для того, чтобы корни под влиянием посторонней силы ветра лучше пробивались в глубине через толщу земли к питательной влаге. Получив влагу, дерево сильнее устремляется к Небу за солнечными лучами, и крона, увеличиваясь, дает со временем зрелые плоды. Так и в случаях испытаний, или, как в церковной среде модно говорить, «искушений», настигающих людей по своей воле, или по воле других, или через особые обстоятельства, Богом посылаемые, преследуется прежде всего цель нашего¬ ¬духовного самопознания и богопознания. Даже святые аскеты сложили пословицу: «Не было бы искушений — не было бы святых». Так что не робей — плоть, мир и лукавый везде ополчаются на всех. Не исключение и Семинария. Адам пал в раю, который был лучше Семинарии, а Лот спасся в Содоме развратном, что хуже Семинарии, Слава Богу, пока.
Нечестивых и так полны улицы
Основную и, пожалуй, самую существенную проблему Семинарии составляло отсутствие духовного руководства.
Обуреваемые страхом от инспекции, студенты автоматически переносили эти страхи и на духовника. Общепринято правилами, что если православный рядовой христианин не исповедуется, то он не может приступить к таинству Святого причащения. Если долго не причащаешься, духовная жизнь ослабевает и в конце концов вянет или совсем прекращается. Лишив себя самого основного — причастия Тела и Крови Спасителя за литургией, студенты еще более увеличивали внутреннюю несвободу.
Единственным исключением были студентки регентского отделения, изредка причащающиеся за обедней, но другие, неисповедующиеся, в свое оправдание говорили примерно так: «Я бы исповедовалась, но так как отец Феодосий глухой, то меня смущает отсутствие конкретных советов, которых он не может дать из-за слабого слуха».
Первого сентября в конце литургии священник провозглашал: «Со страхом Божиим и верою приступите…», но веры, скорее, доверия у воспитанников из года в год не прибавлялось, а страхи человеческие, вместо страха Божия, увеличивались. Потому, к удивлению всех, первого сентября не бывало причастников из числа учащихся.
По этой причине в Великом посту завели специальный журнал в храме, где должен был исповедующийся отметить исповедь своей подписью. Святой Иоанн Златоуст писал о том, как опасно заниматься богословием не очистившимся от страстей, но было ли оно, это занятие, богословием?
Постоянные спевки после уроков совместно с регентским отделением обкрадывали даже те скудные часы для самоподготовки, которые предполагались быть для учащихся.
Архимандрит Августин, нередко чувствующий эту проблему по ответам на уроках, удачно шутил:
— У нас Семинария выпускает «певцов с богословским уклоном».
Еще больше переживал протоиерей Ливерий Воронов:
— Как жаль, что так страдает учебный процесс, мы до сих пор выпускаем не богословов, а ритуалистов, как жаль. Золотое время упущено, его уже не вернешь.
Отсутствие духовного руководства, причащения Святых Тайн Христовых создавали иногда анекдотическую ситуацию. Большой праздник какой-нибудь, в академическом храме полным-полно прихожан причащающихся, и только один-два воспитанника-счастливца, улучивших момент поисповедоваться студенту-батюшке, заочнику, приехавшему сдавать сессию. Студент академии Вако в кругу товарищей даже похвалялся умением скрыть свою «свободу».
— За восемь лет я ни разу не причастился здесь, — говорил он восхищенно, и никто даже не мог ему возразить.
За годы учебы в Семинарии сложилась поговорка о специфике духовных учебных заведений: «В Одессе работают, в Москве молятся, в Питере учатся».
Учащиеся пытались под благовидным предлогом сбежать в воскресные и праздничные дни на приходы чтецами или певцами, но случаи такие были редки. Им многие завидовали, и это служение подставляло их к дополнительным опросам с «пристрастием» на уроках.
— Войцеховский! Вставайте, будете отвечать. Что это у Вас вид-то банный? Майка-то у Вас под подрясником имеется? — спрашивал очередного «приходского» воспитанника отец Сергий.
— Есть. Это я просто пополнел, подрясник стал маленький, — отвечал покрасневший Ромчик.
— Ну, ладно. Вы урок-то знаете? — спрашивал преподаватель.
— Учил, — с надеждой на помилование за усердие тянул Войцеховский.
— Учил — это процесс. А выучил ли? — продолжал отче.
— Не знаю, но учил. Даже на спинах в автобусе конспект читал. Восемь часов добирался, не присесть было, в Сомино приход, далеко, — опять выпрашивал милость Ромчик.
— Ну, отвечайте, — требовал отец Сергий.
— А что отвечать?
— Что всем задавали, то и отвечайте, — удивленно-возмущенно настаивал отче.
— А что задавали всем? — интересовался упавшим голосом семинарист.
— Это я у Вас должен спросить, Войцеховский, — моментально реагировал преподаватель.
— Значит, царей наизусть? — уточняла жертва.
— Их самых. И иудейских, и израильских наизусть, — заключал экзаменатор.
— А можно я их Вам в другой раз расскажу?
— Можно. Садись. А сейчас за ответ «двоечку» ставлю, — назидательно произносил приговор отец Сергий.
— Рогозин! Вы тоже у нас на приходе молитесь, отвечайте, — называл еще одну фамилию «молящегося» отче.
— А что их отвечать, царей-то? Ведь они нечестивые, а нечестивых и сейчас полны улицы, так что же у них фамилии у всех выучивать что ли? Были бы от благочестивых, это другое дело, а так — что время попусту тратить? — прозвучало неожиданно в гнетущей тишине, и Миша Рогозин поправил большие очки на интеллигентном лице.
От такого внезапного удара логикой у отца Сергия «в зобу дыханье сперло», и он, покрасневший, пытался перехватить хоть глоточек воздуха. На языке семинаристов, «слив» преподавателя был полнейшим.
— Са-ди-тесь, — давил из себя еле-еле батюшка.
Редкими были минуты на уроках, когда между недосягаемым преподавателем и студентами возникало какое-то подобие единства, и это были минуты юмора.
— А как Вы считаете? — спрашивал отец Сергий «благочестивого Федю», — куда девались ноги у ангелов, которых описывает пророк в видении?
— Я думаю, они у них, как шасси у самолетов, внутрь убирались, — сбого-словствовал наш «богочтец» Федор.
Весь класс просто покатывался от смеха, лицо преподавателя становилось натруженно-лиловым. Сосед Юра грыз зубами край парты, рыча от яростного смеха. Но такие минуты были большой редкостью на уроке Ветхого Завета, тем более всеми очень ценились.
А мне теперь новую одежду дали
Рождественские каникулы я провел дома с родителями, на родине. Папа был уже плох и никогда не вставал с постели, почти ничего не произносил.
— Сынок, поговори хоть немного с отцом, а то уедешь — не ровен час и умрет. Может, последний раз видитесь, — просила мама.
— Да рад бы, только он что-то все молчит, — отвечал я.
— Ну и что, что молчит, зато ты ему что-нибудь расскажи. Все повеселей ему будет, — убеждала меня мать.
Зимнее солнышко пробивалось сквозь морозные узоры на стеклах окна и переливалось на стенке, возле которой лежал отец. Когда я вошел, он знаком показал, чтобы зажег спичку и держал в своей руке. Когда спичка догорела, он махнул в отчаянии рукой, тем самым показывая, что жизнь его сгорает и скоро угаснет. Было грустно расставаться, чувствовалось, что, может быть, не придется увидеться больше здесь, на земле.
— Папа, если тебе суждено уйти из этой жизни, то можно я спою панихиду, которую будут служить по тебе в Церкви, ведь ты никогда не бывал в ней?
Отец согласно закивал головой.
После того как спел панихиду по нему, наступило более содержательное молчание.
— А когда, папа, ты воскреснешь, то услышишь другое пение — ангельское. Я думаю: это будет Пасха для твоей души. Хочешь, спою тебе пасхальные песнопения?
Он снова одобрительно кивнул головой.
Когда спел пасхальные, радостные, утверждающие гимны воскресшему Христу, то на папином лице забрезжила улыбка.
Накануне известия о кончине отца видел благодатный сон. Умершая бабушка Саня поливала меня маленького теплой водой из большущего ковшика, душа тихо радовалась.
С утра до самого обеда находился в необычно приподнятом настроении. Священник Дмитрий Недильчак вызвал с обеда и сообщил горестное известие. В первый момент просто ему не поверил, но через несколько секунд огромнейшая тяжесть легла на сердце.
Из Ленинграда до Москвы добирался самолетом, смотрел из окошка на покрытую снегом, как белым саваном, мерзлую землю и думал о том, как жаль, что самолет не летит вечно в небе.
Псалтырь по папе читал сам, хотя были и желающие помочь. Братья прилетели попозже и, грустные, долго стояли у гроба.
На поминках ощутил какой-то внутренний непонятный мир. Святитель Игнатий отмечал, что усопший под милостью Господней, если возле его гроба ощущается отрада. Действительно, так, я это испытал у гроба отца. Двоюродные сестры — близняшки Лида и Нина на поминках рассказывали, что в ночь кончины папы обе видели один и тот же сон. Отец был в сияющей, разноцветной рубахе. Сестры спросили:
— Дядя Миша, а отчего ты такой красивый стал?
Он им ответил, ликующий:
— Девчонки! Мне нынче новую одежду дали!
Никто из них, в том числе новопреставленный, никогда не читал Евангелие, где Господь сравнивает райскую жизнь со свадьбой, где дают новую одежду. Как хорошо, что он принял, обрадовался этому дару Господню!
Долго потом просил Господа открыть мне его небесную жизнь, и Бог исполнил просьбу. На сороковой день во сне увидел его в светлой комнате, совсем здоровым и внутренне радостным. От счастья я его поцеловал и спросил:
— Ну, как тебе здесь живется, папа?
Он только немного покашливал от довольства. Потом встал и начал удаляться. Тогда я поинтересовался:
— Ты куда?
— Покормиться, — ответил он.
— А вас же здесь не кормят? — удивился я, имея в виду материальную пищу. Отец обернулся и перекрестился точно так, как я его учил в последний раз, видимо, намекая, что у него теперь новая, духовная работа и новое питание души — духовное.
Маме перед кончиной папы тоже было увещание. Она увидела во сне подругу юности Марию Ивановну, первую жену папы, которая ей сказала:
— Знаешь что, «завражная», отдавай моего Мишу, пожила и довольно.
(Маму звали девушки «завражной», потому что их дом стоял за оврагом). Утром мама, вспоминая сон, спросила папу:
— Миша, а ты меня любил?
На это папа отрицательно замотал головой. Может быть, прежняя жена была первой его любовью, которую он ценил больше всего. Видимо, по этой причине особенно радостно ему было смотреть на дочь Валю, очень похожую на первую его Марию Ивановну. Упокой, Господи, их души в Своем Царстве Любви!
Ананьинские чудеса
По окончании Духовной Семинарии я благополучно перешел учиться в Духовную Академию, а мой товарищ Сережа стал священником в селе Кивать, на родине. Время было еще застойное, такие вещи, как преподавание в воскресной школе, выступление по радио или в газете, были просто фантастически немыслимы.
— А что если открыть воскресную школу при твоем храме? — предложил я отцу Сергию.
— Представляю, как взовьются власти «до небес» с досады, — ответил он, — да, я думаю, и владыке попадет на орехи хорошо.
— Зато как обрадуются бабули в деревне! Это же событие, если объявить на службе, что будет воскресная школа для деток!
— Если делать все по инстанциям, то власти загубят инициативу, а если откроем мы, то пусть покажут свое лицо, с кем они — с народом или против него, — предложил я отцу Сергию план нашей стратегии.
— Хорошо, думаю, время созрело, — подытожил наши общие соображения батюшка.
Занятия в школе назначили на три часа дня, и удивительно, что к этому времени появился проезжавший мимо репортер телевидения, который и за-снял наше первое занятие с детьми в день памяти преподобного Сергия Радонежского.
Реакция была ошеломляющей. Областные органы прежде всего сделали нагоняй районным: те якобы просмотрели, что дети уж очень бедно были одеты. Отец Сергий, вдохновленный успехом, начал строительство одноэтажной воскресной школы, но денег явно не хватало.
— Что-то, отец Сергий, целый месяц Бог дождя не дает? — как-то спросил председатель. — Погибнет урожай скоро окончательно. Неужели Богу людей совсем не жалко?
— Богу жалко, что мы его не просим, а самое главное, детей этому не учим. Вот мы завтра поедем послужим, и Бог даст дождь. А ты согласен для такого чуда пожертвовать тысчонок десять на кирпичи для воскресной школы? — спросил отец Сергий.
— Посмотрим, посмотрим, много ли вы еще намолите своего Бога! — ¬засомневался председатель.
Рано утром в автобус, который вел отец Сергий, набилось очень много бабушек ехать в село Ананьино, за 45 километров, аж в соседний район.
Проселочная дорога была ухабистая, солнце пекло крышу, и в автобусе было душно от большого числа людей и придорожной пыли.
Наконец мы в Ананьино. Зашли к местным бабушкам, которые каждый год традиционно на Тихвинскую собирались молиться Богу о ниспослании дождя.
— Только вот года четыре назад у нас все моление сорвалось. Собрались, как обычно, а председатель здешний автобус с громкой музыкой подогнал. Как зарычали-то песни бесовские через громкоговоритель, так ничего у нас и не вышло, расстроились, значит, все и ушли по домам. Председатель, довольный своим, значит, атеизмом, радовался. Но вышло не по-нашему и не по его, а пo-Божьему. Оглох он, как стена, глухой. Куды ни возили, толку все одно мало, хоть в область, хоть в Москву — ничего до сих пор и не слышит. Если не верите, можете посмотреть на него: вон в том доме живет, грешный, — рассказала необычную историю с молениями небольшого росточка бабуля. На небе не было ни облачка, как и весь предшествующий месяц. После седьмой молитвы появились облака. Покушав вместе на травке возле колодца, мы отправились домой. Когда все вышли из автобуса и поднялись на крыльцо дома отца Сергия, подул сильный ветер, грянул гром, и полил отменный дождь.
На другой день батюшка встретил местного председателя и спросил:
— Ну, что, председатель, как обстоит дело с пожертвованием на воскресную школу? Дождь знатный вчера пролил?
— Дождь дал Бог, Вы-то тут при чем? — возмутился председатель просьбе отца Сергия.
— А кто же вчера молился Богу, ты что ли? — отпарировал батюшка.
Страсть сребролюбия председателя оказалась на поверку выше всякой его болтологии о Боге. Дивны дела Твои, Господи, но еще они дивнее в грешниках.
— Нет уж, — шутил отец Сергий, — пока не будет веры в наших властях и народе, не будет никакого прогресса, сколько бы его ни обещали все разом средства массовой информации.
Возродится духовная жизнь, возродится человек любовью от Бога, и тогда жизнь внешняя наладится, а они всё с ног на голову поставили. «Много у нас всего будет, тогда мы в раю будем жить» — вот парадоксы. Средства к жизни обратились в цель жизни, знамение сегодняшнего времени, никак, — сделал свои философские выводы батюшка.
Антихристу — не поклонюсь!
— Тут у нас интереснейшие самородки церковные имеются, — начал загадочно свой рассказ отец Сергий. — Взять хотя бы пример обращения к Богу нашего Феди киватского. Его история заслуживает внимания.
— Федя, расскажи сам.
— Спивался я, батюшка, сильно. Чувствую: конец мне скоро, в рай-то уж точно не попаду. Пьяницы-то Царства Божия не наследуют, в Писании сказано. Господь-то врать не будет, это уж точно. Раз в рай не попаду, значит — в ад. Уж больно в ад к бесам на вечную муку не охота, не охота и все тут! Что же, думаю, делать-то мне? Может, надо что-то сотворить?! И задумал я антихриста проклясть, а уж тогда помирать. Я в то время в райтопе работал, уголь по предприятиям развозил. Все начальники меня знали в лицо, так как я все время черный от угля ходил. Стал я свой план проклятия антихриста вынашивать, но страх у меня все же сильный был. Выпил я для храбрости граммов сто пятьдесят и пошел в райисполком. Захожу в главный кабинет, там как раз совещание у них было. Глядь, а антихриста-то и нет!? Видимо, они отдали его покрасить белилами или почистить от пыли. В углу он всегда стоял, этот идол-то, Ленин-антихрист.
Я, когда осмотрелся, что антихриста-то нет, то решил не уходить без дела — все равно ведь пропадать мне. Вижу: они уже встревожились и спрашивают:
— Федя, Федя, что с тобою?
— Смотрю, а у них перед носом газета с орденом Ленина лежит. Я подошел, указал на него пальцем и говорю:
— Антихристу не по-кло-нюсь!
Они опять испугались, загалдели:
— Федя, Федя, что ты, что ты?
— Я повернулся и вышел. С тех пор на душе легче стало. Пить бросил и в церковь пошел. Батюшка Сергий взял меня шофером. Иногда на клиросе читаю.
Отец Сергий заулыбался при последней фразе Федора:
— У нас Федя считает слово «председатель» вторым по вредности после слова «антихрист». Председатель колхоза у нас — человек неверующий, вот Федор и в обиде на это самое слово. Даже курьез в Церкви произошел из-за этого. День был памятный: чтили на службе вечерней Святителя Григория Паламу, архиепископа Фессалоникийского.
«Дай, — говорит Федор, — почитать мне в Церкви нашей канон». И он с жаром в голосе стал читать. Народ диву давался: все-таки мужчина в храме читает не каждый день, да еще Федя.
Я стоял у престола в алтаре, и меня особо никто не видел. Дошел Федя в своем чтении до похвалы Святителю, и голос его, удивленный, сразу изменился до изумления:
— Радуйся, Григорие! Афонский пред-се-да-те-лю?!?
«Вот это да! Как же это может быть, чтоб председатель был святым — они ведь все безбожники!»
Теперь у Феди другое увлечение: высчитывает конец света, читает на эту тему книжки. Да ты его сам послушай, что говорит.
— Как не говорить! — вставил Федя. — Знамения-то на лицо. Глады-то, моры-то — по местам. Вот тебе и конец. Все по писаниям сходится. Конец света скоро. Мы вот с прежним батюшкой Александром все время конец света ждали, только и вели разговоры об этом. А отец Сергий мне наотрез отказал говорить на эту тему: «Хватит ждать антихриста, давай ждать Христа. С этого дня запрещаю тебе вещать про антихриста, народ пугать нечего». И запретил. Не с кем теперь ни поговорить, ни душу отвести.
— Ты знаешь, — сказал отец Сергий, — а тот случай с Федей в админис-трации имел продолжение. Позвонили они куда надо, как говорится, человек специальный из области приехал, из органов, понятно, о Феде везде осторожно выспрашивал. Господь известными Ему путями все же Федю нашего сохранил от подвига мученичества. Худо-бедно, а в Бога верит и в церковь ходит Богу молиться. Не каждый в наше время на такой шаг решится! Хоть и с отчаяния поступил так, но все равно к пользе души. Лжерелигию похулил, ну надо же! Вот так Федя-исповедник! Я в свое время, как только из семинарии приехал священником служить, то по установленному порядку должен был получить регистрацию в области у уполномоченного по религии. Дело было перед праздником Ильи-пророка.
— А вот скажи, — спросил уполномоченный, — надо христианину заповедь «не убий» исполнять?
— Конечно, надо, — ответил ему.
— А как же Илья-пророк эту заповедь нарушил: убил 400 пророков Вааловых, да еще святым в Церкви стал? — лукаво улыбнулся он.
А сам ручки потирает, на меня хитро так поглядывает, ну, думает, семинариста-батюшку на крючок взял. Но не тут-то было:
— В те времена, — говорю ему, — много лжепророков развелось и нечестивая власть их активно поддерживала, а может быть, и подкармливала, не знаю, на что-то они жили? Но еще до тех мрачных времен весь народ сам постановление принял: всех лживых пророков камнями побивать, чтоб чуждых богов народу Божьему не навязывали и не соблазняли. Так что тогда эти лживые пророки доказали своей деятельностью, что они ни на что доброе не способны. Помните, как они тщетно огонь с неба на свои жертвы призывали? Илья-пророк после их бесплодного занятия напомнил народу о его забытом долге. Конечно, в Ветхом Завете, я думаю, образно сказано, что Илья-пророк 400 Вааловых пророков уничтожил. Одному человеку перебить четыреста человек враз не под силу, а всем вместе враз с ними справиться не трудно.
Вывод из этой притчи очень простой для нас. Если мы будем с вами ложных богов проповедовать, то со временем народ может исполнить над нами свои прежние заветы. Так что будем истинного Бога проповедовать, ради чего я и приехал к вам.
Удивительно, но регистрацию он мне дал, не чудо ли Божие это? Когда я батюшке Александру, бывшему здешнему настоятелю, эту историю рассказал, тот, в свою очередь, поделился своей. Уполномоченный был любитель каверзных вопросов, и отца Александра он спросил: «А скажите? Почему немцы с именем Бога на своих бляхах шли на нас и потерпели поражение, а мы со звездой антихриста их победили? Где же тут Бог-то был, на стороне антихристов что ли?»
Отец Александр не смутился и достойно ответил: «Все православные в России молились истинному Богу Иисусу Христу и Божией Матери о победе над сатанистом Гитлером. А писать и маскироваться можно под какие хошь правдивые вывески — жизнь безбожную от Бога и Его правды не скроешь».
Первый раз был у них жаркий спор с уполномоченным до такой степени, что регистрации отец Александр не получил. Владыка Иоанн его потом укорил, зачем, дескать, так резко обличил начальство, лучше бы промолчал. Кажется, через годик владыка Иоанн уговорил чиновника дать батюшке регис-трацию в наше село Кивать, но первый раз — ни в какую. Вот такие, брат, киватские самородки у нас церковные. Жив Господь, и живы мы!
Делай все наоборот, и ты здесь окажешься
— Как тебе рассказать и описать этот рай, — вспоминала моя крестная, тетя Шура. — Было это со мной Постом Великим. Возраст у меня солидный, и о вечности не грех подумать. Напал на меня страх, что по грехам моим не спастись от ада, пропаду я для рая. Стала вспоминать свою грешную жизнь, и ничего в ней хорошего вроде бы и нет, разве то, что в Церковь хожу Богу молиться. И то сказать хорошего нечего: какая моя молитва, одно осуждение кругом сердце съедает. Стала вспоминать я тогда все доброе, что мне в жизни Бог дал.
Была у меня хорошая подруга, да и то уже давно нет ее на грешной земле. Что же мне делать, чем спастись и как не погибнуть?
Молилась я, молилась о вразумлении, с тем и заснула. Вижу чудесный сад, цветы кругом красивые, и девушки все в белом водят хоровод. Смотрю я внимательно и узнаю свою подругу, да такую радостную и счастливую! Спрашиваю ее:
— Маня, ты, наверное, в раю? Хорошее поди у вас в раю житие-то? Как ты сюда попала, за какие такие дела добрые?
— Да! Нам хорошо здесь с сестрами живется. Грех жаловаться. А как я сюда попала, я тебе сейчас расскажу. Ты, верно, мово Ванюшу, мужика, ¬помнишь? Так вот. Пил он спиртное всегда, спивался совсем. Напьется, бывало, и мотается по селу, по чужим домам. Придут люди и говорят: «Дядя Ваня ваш в луже пьяный валяется. Подберите вы уж его». Приведу домой, постираю одежду с него, самого обмою и спать уложу. Никогда его не ругала, чего ругать? В беде он великой был, душа у него пропадала. И так всю жизнь. Он пьет — и пьяный валяется, а я подбираю — и ухаживаю за ним. В общем, все наоборот делала. Так и ты, Шура, если тебе так нравится у нас, делай в жизни все наоборот — и тоже здесь окажешься.
Стала я ей говорить, что в Церковь давно уже хожу молиться, а она мне на это с улыбкой душевной отвечает:
— Хорошо, что в Церковь Божию ходишь и молишься о грехах своих, но в Церкви ты немного побыла: всего только четыре часика за всю жизнь.
Стало быть, моя душа и мой ум все время в Церкви-то блуждали по миру земному, а истинной молитвы всего-то четыре часика за всю жизнь и было.
Здоровье что-то в последнее время у меня подкачало, подвело. Умирать почему-то не хочется. Бабы говорят: надо собороваться, а как собороваться, если умирать не хочу. Вот вся и в недоумении: звать не звать батюшку?
Отец Сергий приехал неожиданно, когда, казалось бы, все говорило против его приезда. Шел сильнейший дождь со штормовым ветром. Батюшка, в плаще и с большим чемоданом, вместе с тетей Шурой и мною пошел в избу к двум сестрам Бариновым, где уже его ждали из соседних домов — исповедаться, причаститься и собороваться.
Давно в Налейке не слышно было слово пастыря. Отец Сергий говорил вдохновенно и убедительно о Царстве Божием, о Христе Спасителе, о необходимости приобщения Духу Святому в Церковных Таинствах.
Уже после этого события Клавдия, одна из участниц, вспоминала:
— В отдельных местах проповеди батюшки я прямо на своих инвалидных ногах готова была поклониться ему до земли, но не хотела мешать, отвлекать. А духом я кланялась все равно ему в ноги! Дай Бог ему здоровья и сил. Хорошо, что тогда тетю Шуру уговорили собороваться: ведь век ее уже клонился к закату, а с благодатью-то все легче к Господу идти!
Господь не по силам не дает
Учась в Семинарии и Академии, из года в год, особенно на летние каникулы, любил приезжать в Печеры помолиться, послушать старческое наставление, увидеть знакомых ребят-послушников. Разговорился как-то с одним из них, впоследствии ставшим иеромонахом Иоасафом, об искушениях монастырских, послушнических.
— Искушений – хоть отбавляй, но самое страшное случилось, когда меня послали дежурить в Михайловский собор ночью. Что было! Если рассказать, ты ни за что не поверишь. Меня предупреждал схимонах Корнилий, который тут часто дежурил, что бывают сильные страхования. Особенно по ночам борют бесовские наваждения.
— Стою, — говорит, — читаю псалтырь посредине храма. Вдруг откуда-то из-под купола скрежет железный, словно огромный рельс соскочил и со свистом летит вниз на меня. Пригнул голову в плечи и молюсь: «Господи, помилуй!» Рельс как шарахнет позади меня, я подскочил вверх, поворачиваюсь, а там ничего нет. Вот так дела, брат Василий, — заулыбался послушник.
— Ну, хорошо. А тебя-то чем пугали? — полюбопытствовал у будущего Иоасафа.
— Сел я у телефона, в надежде, если что, так позвоню, придут помогут. Куда там! Чуть за полночь, как начали бесы скакать по храму, залезли на престол, визжали на все мыслимые и немыслимые голоса. У меня от страха челюсти трясутся, рука по телефону прыгает и не может взять трубку, не то что номер набрать. Внутри дрожь, холод и страх нестерпимый, ну точно как в фильме «Вий», — сравнил послушник.
— Скажи, пожалуйста, а как поживает наш семинарист Толик, как трудится, молится? Вот сейчас был у него — просто в ужасе от подвигов телесных. Ладонь как подошва кирзовых сапог, и состояние души какое-то угнетенное. Пытался рассмешить — куда там, смех будто из погреба, глухой и сдавленный, словно его могильной плитой придавило, — поделился я своими опасениями.
— Это верно. Смирение у него странное, еще более странно то, что он ни с кем не общается. Только отца Адриана по пустякам донимает. Совсем недавно всех потрясло его заявление в трапезной после вечерних молитв.
— Здесь, — говорит, — только трое Богу служат: я, отец Иоанн и отец Адриан, остальные — сатане.
Это же явная прелесть, а его уже в иеромонахи посвятили, что же дальше будет? — с опасением посмотрел на меня послушник.
Прошло чуть больше полугода после этого события. Как-то вечерком, на четвертый день Пасхальной недели, зашел в Академии к иеромонаху Серафиму Фирстову.
— Слушай, — удивленно спросил он меня, — ты слышал новость в Печерах?
— Нет, а что такое? — испугался я, думая, что, может быть, кто-то из старцев покинул этот мир.
— Тут дело похлеще кончины старцев. Помнишь, Толика нашего? Так вот, мне рассказали, что он на второй или третий день Пасхи в алтаре, у престола, при открытых царских вратах, драку учинил, — потряс меня известием Серафим.
— Да это какие-то байки фантастические, такого просто не может быть, — ответил я.
— Надежный человек сказал, что его в психушку сдали.
Так те определили, что нормальный вполне. Говорят, домой, на родину, отправили, — еще добавил сведений иеромонах Серафим.
Через несколько лет, оказавшись на ранней литургии в престольный празд-ник Успения Божией Матери в Печерах, сослужил литургию со старцами монастыря, которую возглавлял отец Иоанн Крестьянкин. Сослужил и иеромонах Аристарх, бывший Толик.
Каково же было изумление, когда на каждый возглас отца Иоанна из отца Аристарха слышался нечеловеческий хохот. Он был одержим демонской силой.
В конце литургии отец Иоанн подошел к иеромонаху Аристарху и, обняв, по-старчески и отцовски сказал ему:
— Голубчик ты наш, Господь, попустивший это, надеется, что ты будешь бороться. А ты борись, борись. Господь не по силам не дает, а верит, что в тебе есть силы сопротивляться.
Так утешал смущенного иеромонаха дорогой батюшка.
А все-таки…
В конце восьмидесятых годов в Духовную Академию с лекциями по новейшей истории церкви приехал архиепископ Куйбышевский и Сызраньский Иоанн Снычев.
В актовом зале собрались все студенты, воспитанники, воспитанницы, профессорско-преподавательская корпорация и даже рядовые сотрудники Духовной школы.
Лекции он читал интересно, многие из сидящих впереди женщин плакали, когда владыка описывал последние дни угасающей жизни Нектария Оптинского.
Надо сказать, что кое-кому не нравились лекции владыки, потому что не все ожидания сбылись. Некоторые ученые мужи ждали научных изысков и потому говорили, что «владыка читает нам жития святых». Иные, из числа ученого монашества, находили, что много плагиата: «Дословно содрал у протоиерея Польского». Третьи не воспринимали манеру изложения и старомодные словечки владыки, типа «органы ге-пе-у», «а-генты».
Иеродиакон Прокопий Петридис все время удивленно спрашивал иеромонаха Стефана: «И цто он все время так говорит в конце слов — у-у-у?»
В один из очередных приездов владыки Иоанна я посетил его в гостинице «Москва». На улице был март, и весеннее солнышко пригревало подтаивающие сугробы. Побеседовав на разные незначительные темы, владыка засобирался служить молебен у Ксении блаженной на Смоленском кладбище. Рядом в комнате находилась его врач Валентина, которая подсказала, что архиерею надо подать теплую рясу. Стоя у окна, он смотрел на купол Троицкого собора Лавры, очень хорошо видневшийся из верхних этажей гостиницы. Надевая рясу, вдруг задумчиво проговорил: «А все-таки я тебя, наверное, постригу в монашество».
Помогая ему одеваться, я не обратил внимания на эти слова, но какой-то голос внутри меня, независимо от сознания, неожиданно проговорил: «Как только будешь Санкт-Петербургским, так и пострижешь». Чуть не повторил фразу вслух, но воздержался и сказал другое:
— Знаете, владыка, как Богу будет угодно, так и произойдет.
Молебен у Ксении блаженной получился не совсем архиерейский, так как сам владыка, и тем более я, не обладали особым даром пения. Единственно, старалась Валентина, которую владыка все время почему-то поправлял.
Во время своих приездов он интересовался, какие экзамены или зачеты кому из преподавателей сдаю, и делал небольшие свои комментарии.
О преподавателях, слушавших его выступление отдельно от студентов, в профессорской, выразился не совсем лестно:
— Я им такие трогательные вещи говорю, а они, как холодные, молчат. Тепла сердечного совсем нет.
В конце лекции ему вручили красивый крест доктора богословия, чему, похоже, он сильно обрадовался. Наверное, было приятно получить столь высокую награду и связанное с ней признание духовной школой, в которой учился и которая его воспитала.
Можно ли смотреть телевизор
В девяностом году был избран новый предстоятель Церкви, им стал наш Санкт-Петербургский митрополит Алексий. В связи с этим на освободившуюся кафедру был назначен бывший Куйбышевский и Сызраньский архиепископ Иоанн.
Студенты на встречу и молебен в Никольский собор приглашены не были, но очевидцы делились впечатлениями:
— Когда владыка сказал медленно «Ми-и-ир всем» особенным голосом, то от удивления хор застыл на полминуты. В конце молебна предупредил, что приехал к нам умирать. Это как-то мало утешило поющих и предстоящих. Старенький он и немощный, пожалели бы уж его.
Со студентами новому митрополиту встречаться было интересно, потому что у него воскресали воспоминания о пережитом. Воспитанников на первую встречу пришло мало, так как после занятий вновь поступившим очень уж хотелось посмотреть город, в который они приехали из разных мест. Это обстоятельство сразу же обратило внимание нового архиерея:
— Отец инспектор! Отец Георгий! Почему нет воспитанников? — спросил он.
После небольших объяснений архиерей дал свое резюме:
— Они не слышат голос своего земного архипастыря, как же, я вас спрашиваю, они услышат голос небесного архиерея?
На этот вопрос никто не рискнул ответить. После небольшого рассказа владыки о событиях церковной жизни, посыпались записки. Много спрашивали о расколе на Украине.
— Это не архиерей. Он просто кра-а-сный дракон! — так сочно митрополит Иоанн выразился о Филарете Денисенко, бывшем митрополите, учинившем раскол на Украине.
Некоторые вопросы касались дисциплины и строгости преподавателей.
— Я помню, в Минскую семинарию приехали мы как-то, а там ходит в рясе батюшка с крестом и вот так прямо подымливает, — тут владыка встал и на обе стороны изобразил манеру курившего, нарочито выдувая «дым» с шумом.
В аудитории творилось что-то невероятное: девочки некоторые попадали друг другу на колени, ребята хохотали.
— Слушай, что он творит? Это же ужас! Как он роняет престиж архиерея, — возмущался иеромонах Стефан.
— Скажите, пожалуйста, владыка, — начинал читать записку митрополит Иоанн, — можно ли смотреть те-ле-визер?
— Телевизер смотреть не-льзя. Там много разных се-ксев показывают, — прокомментировал владыка.
При слове «сексев», произнесенном на манер «кексы», аудитория ревела от восторга.
— Правда ли, что у нас в сто-ловой подливают б-ром? — прочитал раздельно новую записку владыка. — Отец Георгий, ты об этом не слышал? — спросил у инспектора архиерей.
— Нет, владыка, ничего не слышал, — быстро отвечал инспектор.
Студенты при каждом «опусе» чувствовали, что владыка, как младенец, несведущ в сугубо светских вещах, и от этого еще больше смеялись по-детски.
Надо сказать, что телевизор в Семинарии смотреть было можно, но он почему — то все время не работал.
— Знаете, что вам скажу, — объяснял на встрече ректор протоиерей Владимир Сорокин, — я поймал женщину-уборщицу, которая говорит, что беса заливает, вот причина, почему он не показывает.
А тильки православных христиан
К большой радости студентов и воспитанников в Духовную Академию, в свое время, часто приглашались архиереи на службы, конференции или просто встречи.
Очень нравился всем студентам владыка Василий Брюссельский.
Запомнилась проповедь владыки Василия Кривошеина в конце литургии:
— Любить других христиан хорошо, очень хорошо, и в этом случае экуменизм хорош. Но! Больше всего на свете храните Святое Православие!
Владыка Василий был уже в возрасте и на длинных конференциях потихонечку в президиуме подремывал, что вызывало в студентах большое понимание и сочувствие.
Как-то вечером под дождичек вышли на крыльцо Академии и смотрели, как владыка Василий уезжает куда-то в автобусе.
— Может быть, в последний раз видим доброго дедушку Василия.
Через день или два служилась Божественная литургия в академическом храме. Когда хор почему-то неожиданно перестал петь, стоявший у иконы Спасителя архиерейский жезл медленно отделился сам от иконы и грохнулся об пол. Все обернулись. В этот момент, как выяснилось позже, владыка отошел к Богу в питерской больнице и потом, согласно его заветному желанию, был погребен в Петербурге.
Читая его воспоминания, удивляешься поразительной искренности, дет-ской какой-то чистоте и правдивости владыки. Он общался с преподобным Силуаном Афонским, архимандритом Софронием Сахаровым в бытность свою на Афоне. Очень жаль, что у него нет воспоминаний об этом именно периоде жизни.
Очень трогательно рассказывал о своих жизненных мытарствах владыка Дорофей, митрополит Чехословацких земель, родом из Закарпатья.
Владыка Максим Кроха живописно повествовал о наших послевоенных школах, как учились они здесь. Чувствовалась связь поколений.
Непревзойденным рассказчиком среди приезжавших к нам архиереев был владыка Михаил Мудьюгин. Он сам четыре года был ректором Академии и очень этим гордился. Как-то на своей лекции на первом курсе он спросил:
— А вы знаете, кто впервые ввел полдники?
Мы ответили, что понятия не имеем.
— Полдники в свое время ввел я, — значительно сообщил владыка, и мы дружно зааплодировали.
О владыке Михаиле уместно рассказать побольше. Он запомнился сразу же с первой лекции в Академии.
— Я о-чень лю-блю все-возможные вопросы. Задавайте любые и… не стесняйтесь! — смело и возвышенно он всем предложил.
— Скажите, владыка, а Вы кого-нибудь любили? — спросил закрасневшийся Василий.
— О! О! Да-а! Неодно-кратно влюблялся! — сразил всех владыка.
— Скажите, — закашлявшись, спросил другой студент, — а как Вы относитесь к монашеству?
— Если от любви к Богу человек стал анахоретом, это хорошо! А если от креста убежал — это эгоист. Это плохо! — громко и четко ответил архиепископ Михаил.
Владыка! А как Вы к экуменизму относитесь? — спросил третий студент.
— Я убеж-денный э-куменист! — припечатал всех владыка.
Вечером все вместе делились впечатлениями.
— Бачиш, Сашечка. Вiн убежденный экуменiст! Бо цэ ересь всiх ересей! Ну какой живой? — восхищался Толичек и изображал в красках совместную службу владыки Иоанна и архиепископа Михаила.
— Ты Мурманский или какой? — спросил владыка Иоанн у владыки Михаила перед великим выходом на литургии.
— Ч-то? — недосльшал архиепископ Михаил.
— Я спрашиваю, Ты Мурманский или… какой? — громче повторил глуховатому Михаилу митрополит Иоанн.
— Я? Я Ва-ла-годский, — прокричал во весь голос владыка Михаил.
— Почему-то, Сашечка, вiн ycix християн поминае, а Иоанн в кiнце заметив ёму, що негоже усих поминать християн, а тильки православных християн, — засмеялся своим подражаниям Толик.
Скажи этому «другу Христа»
Лекции преподавателей в Академии были интересней в том плане, что слушать их в огромном напряжении, как в Семинарии, не надо было. Какой-¬нибудь талантливый скорописец записывал, другие списывали потом у него. Иногда конспекты прежних курсов хорошо помогали.
Первые полгода на 1 курсе были очень трудны, потому что изучались сплошные языки, плюс к тому, еще после обеда был урок по текстологии, где преподаватель Петр Александрович проводил текстологические анализы, в которых мало кто разбирался из-за большой перегрузки. Один из соседей по парте, Вася, все время что-то записывал за преподавателями с задушевной и лукавой улыбкой. Через месяц он важно зачитывал некоторые выражения, к примеру, такие: «У нас на службе сегодня наличествовал живой грек» или «сытых тысячу лет», «будем вскрывать культурный слой» и т. д.
Особой непопулярностью пользовался преподаватель по латинскому языку, одновременно заведовавший академической библиотекой, Аввакумов. Опросы по своему предмету проводились им с особой холодностью и жесткостью, отчего его называли «алюминиевый». Позже это прозвище вполне оправдалось, когда узнали, что он перешел к униатам и уехал за границу. Всегда перед его приходом возникала нервозность, и тогда все просили «благочестивого» Федора помолиться, чтоб преподаватель не пришел. Федор вставал во весь рост и, глядя на икону в углу, вслух произносил:
— Господи! Пошли ему какого-нибудь протестантика!
Минут через десять прибегал посыльный и говорил:
— Аввакумова не будет. Там к нему большая делегация протестантов только что приехала из-за границы!
Весь класс дружно благодарил Федора-спасателя.
Неизменный отец Сергий читал библейскую археологию о каких-то богах и божках Египта, причем так громко, быстро и сердито, что имена неизвестных божков у всех были написаны по-разному, и целый вечер шел спор о том, кто из нас правильно слышал, потому что переспрашивать было невозможно.
Огромной популярностью пользовался в среде первокурсников преподаватель древнееврейского языка Михаил Юханович Садо, который смело высказывался иногда о политике коммунистов, используя некоторые выражения из тюремной лексики. Как мы потом узнали, он за создание христианско-демо-кратической партии сидел десять лет в лагерях. Чувствовалось во всем, что он понимает студентов.
Сын Михаила Юхановича Саргон, впоследствии ставший иеромонахом Стефаном, был неизменным уставщиком академического храма, его очень любили все сокурсники и другие учащиеся.
Жил отец Стефан вместе с греком-иеродиаконом Прокопием Петридисом в одной комнате. По соседству — разные иностранные студенты, в том числе неправославные. За стенкой у отца Стефана американец Бен, представитель секты «Дети Христа», по вечерам допоздна играл на гитаре свои религиозные гимны.
— Отец Стефан! Скази этому «другу Христа», чтобы не играл, я хочу готовиться к литургии, — просил отца Стефана отец Прокопий.
Жизнь дороже денег
Незадолго до окончания Духовной Академии нас стали навещать ребята, соклассники по Семинарии, уже служившие священниками в приходах на Украине. Две встречи, с Романом Войцеховским и Лешиком, очень запомнились.
— Я приехал сюда за направлением от Семинарии на учебу в униатскую академию в Европе, — рассказывал Роман. — Ты же знаешь, что большинство учившихся в нашем классе были греко-католиками восточного обряда, да и в других классах — тоже. Мы настолько любим питерскую школу, что во дворе униатской семинарии хотим заказать скульптурные бюсты бывших наставников-преподавателей из Питера. Почти все руководство униатской церкви на Украине окончило эту школу, и именно ей мы обязаны своей кадровой системой и теперешней свободой, — восторгался заслугами нашей Семинарии Ромчик Войцеховский.
— А какие же теперь у тебя возникли личные проблемы? — спросил я Романа.
— Не дают направления, почему-то уперлись. Непонятно, наверное, думают, что надо будет платить за меня, — объяснил Роман. — У нас же учились всякие «декоративные» сектанты, протестанты, почему мне-то, греко-католику, не дать рекомендацию?
— Знаешь, Роман, я только учащийся и ничем не могу тебе помочь, даже не знаю, что тебе посоветовать. Может, лучше пусть тебя направляет униат-ский епископат с Украины? — высказал я свои соображения, и на том мы расстались.
Еще забавней была беседа со священником Лешиком, приехавшим в гости.
— Приход маленький, денег нет. Поначалу вообще худо было. Помнишь всех наших одноклассников? Как, брат, понаехали на автобусах, все почти униаты, спрашивают, кого поминаю? Ну, я сказал, что за всех молюсь: и за Папу Римского, и за Владимира, и за Патриарха, только тогда они отстали. Но все равно денег нет. Я тогда решил в депутаты пойти и целительством заняться. Дело пошло успешней. Лечу «сглаз», «порчу», различные болезни. Машин наезжает со всей округи! Денег теперь хватает, только по ночам во сне кто-то в «черном» душит, задыхаюсь и все, хоть бросай заработок. Жена говорит, что жизнь дороже денег. Просто не знаю, что делать, голова кругом идет.
— Думаю, тебе надо определиться с Церковью и рассказать все своему архиерею, а целительство бросить, — советовал я ему. Так и уехал Лешик домой не решив, что ему предпринять.
Дух Святой найдет на тебя
Наш академический курс был одним из самых больших: двадцать пять человек. Молодых ребят очень мало, в основном из тех, кому за тридцать.
Одним из первых, кто рискнул решить свою судьбу, был Федор, подавший прошение на постриг в монашество. Постриг совершал сам митрополит Алексий — сразу троих ребят, двое из которых учились в последнем классе Семинарии. Как всегда, это было огромным событием в Академии. Ребята и девушки открыто жалели вступивших на этот путь служения Церкви.
В двенадцать ночи, в три и пять утра небольшой хор студентов приходил петь на верхний клирос-балкон: «Се Жених грядет в полуночи…» — особое песнопение, выражающее готовность души встретить Небесного Жениха Христа.
Обычно после пострига монашествующих рукополагали в священный сан и направляли на приходы для служения.
Федю в диаконы рукополагал тоже митрополит Алексий в Никольском соборе, в Великую субботу, перед Пасхой, за литургией Василия Великого.
После службы его наставник, хромой архимандрит, радостный, живой и бодрый, говорил:
— Федька! Эх, заживем, везде служить будем, машину купим и поездим по Руси-матушке! А ты, — обратился он ко мне, — жениться не смей. Люби всех, но сердце отдай Церкви и Христу. Посмотри в храм, здесь тысячи три стоит женщин, а где мужики? Всех укопали, это же анти — система! Ни в коем случае, слышишь, — и он весело рассмеялся, похлопывая меня по плечу.
Вопрос о монашестве для многих избравших этот путь был не простой, так как монастырей было мало, и выбор небольшой.
Отец Дмитрий, к которому я обратился за советом по этому поводу, сказал:
— Путь для тебя хороший. Послужил литургию, и ну себе иконы пиши, как славно, никаких особых забот. А вот когда столько ртов за столом на тебя глядят, куда от них убежишь?!
Возвращаясь вечером в Академию и подходя к митрополичьему садику, стал размышлять: «Мне тридцать четыре года. Послужу Церкви лет десять с усердием, а там уже семью некогда будет растить. Главное — быть учеником Христа, быть священником. Это призвание главное, а канонический вид личного состояния — женатый или нет — для людей не так важен. Господь управит со временем все Сам».
О своем решении подать прошение я сказал устно владыке Иоанну, и он одобрил этот выбор.
На постриг приехали отец Дмитрий из пригорода, иеромонах Стефан из Академии, духовник Епархии архимандрит Кирилл Начис и небольшой семинарский хор.
Мы, в белых постригальных рубашках, находились в какой-то небольшой картинной зале и ожидали приезда митрополита. «Вот теперь от картинной галереи путь пройдет в храм Тихвинской иконы Божией Матери», — думалось мне.
Наконец митрополит приехал в семь вечера, усталый и бледный. Чин пострига начался. Владыка стал нарекать имена.
«Надо же, дедушка явно что-то перепутал, все имена монашеские, а мне Колю дал, пол-России «Коль» ходит по улице. Ну, теперь уже ничего не исправить».
После небольшого слова владыки нас посадили в автобус и повезли в Духовную Академию. Отец Дмитрий сидел рядом и молчал, говорить ни о чем не хотелось, в душе было тихо. Около Невского проспекта долго стояли и ждали зеленого светофора. Вдруг батюшка Дмитрий говорит:
— Посмотри за окно, там то, от чего ты отрекся.
Около окна стояли две курящие, перекрашенные дамы «легкого поведения».
В академическом храме было светло — начинались белые ночи. Притомившись, мы с одним монахом присели на лавочку.
— Слушай, — таинственно шептал мне брат, — ты на меня не обижайся. Знаешь, чьи у тебя сандалии? Уже умершего иеродиакона Спиридона. Уж больно меня его нареченная мама просила, вот я тебе с покойника и подарил.
Утром на святителя Николая, перед хиротонией в диакона, помолился следующим образом: «Господи! Правильно ли вступаю своими грешными силами за Божье дело? Укажи мне Свою волю», — открыл Евангелие. Взгляд упал на первые попавшиеся слова: «Дух Святой найдет на тебя, и сила Вышнего осенит тебя».
Тогда черепаха высунула голову
На четвертом курсе духовной Академии студенты выбирали темы дипломных и курсовых работ. Курсовые могли писать те студенты, у которых средний балл успеваемости был выше «четырех».
Редкие соискатели брали интересовавшие их темы, так как не всегда устраивал тот или иной преподаватель. Бывало и наоборот, сам соискатель мог не устроить руководителя.
Очень побаивались в этом смысле протоиерея Ливерия Воронова, по той причине, что, дескать, «мягко стелет, да жестко спать». Это означало, что консультации будут вежливо-благостные, а защита может провалиться с треском, причем ходили легенды, что руководитель сам бывает главным зачинщиком такой защиты на Ученом Совете.
Многие мечтали писать работы по нравственному богословию, как предмету, на котором не может возникнуть вакуумной ситуации, где студент будет неприлично молчать.
Значительное количество желающих было брать какую-либо тему по Ветхому Завету у отца Аркадия Иванова, так как считали его хорошим помощником и консультантом в работе, а также гарантом успешной защиты.
Брать темы по основному богословию у протоиерея Владимира рисковали, как правило, ребята, имеющие определенные умственные способности и с большим желанием творчески трудиться, но таких было явно немного на каждом курсе.
Конечно, каждый выпускник живо интересовался у сокурсников, какую тему они избрали и какие руководители теперь у них будут.
— Я так думаю, — делился своими соображениями «богочтец» Федор, — надо писать на ту тему, которая тебя волнует, интересует, а также пригодится в твоем служении священником на приходе. Всем известно, что основные прихожане у нас женщины, стало быть, им и надо помогать, а чтобы помогать, надо их психологию знать. Я вот здесь всякие выписки на эту тему собираю, есть и курьезные наблюдения, прямо крылатые выражения. Особенно гениально вот это: «Когда заговорили о красоте, то черепаха высунула голову». При этом ярком высказывании Федор не выдержал и залился веселым смехом!
— Ну это же надо! Какое верное наблюдение!
— А как у тебя обстоят дела с руководителем? Помогает?
— Да, очень «помогает», только посмотри, что мне понаписал, — сказал сокрушенно Федор, — такие хорошие куски повычеркивал.
На полях в одном месте четко был написан вопрос: «А что, женщина не человек?»
— Да ты, Федор, не волнуйся, у меня твой руководитель по двадцать страниц вычеркивал вначале, но я понял его требования и сейчас стал понемногу исправляться, — начал его успокаивать.
— Да вот защита уже не за горами, надо скорее в переплет сдавать работу. Неизвестно еще, как всё пройдет, какая комиссия будет. Ну, ничего, и это испытание выдержать надо, подбадривал себя Федор.
Комиссия для защиты дипломных работ назначалась Ученым Советом своя, а кандидатские нужно было представить на большой Ученый Совет. Председателем комиссии по дипломным работам являлся легендарный отец Сергий. Когда зашел Федор, то в лице отца Сергия промелькнуло что-то загадочное. Через несколько минут все объяснилось.
— Иеродиакон… — важным, представительным голосом начал свою «тронную» речь отец Сергий, — написал роботу о жен-щи-нах!
По лицам экзаменаторов загуляли веселые многообещающие улыбки.
Защита курсовых сочинений происходила несколько своеобразней, чем дипломных. Вначале ректор спрашивал, готовы ли отзывы руководителя и оппонента. После утвердительного ответа приглашали студента. Вошедшему предлагали сесть перед огромным овальным столом и сообщить преподавателям о причине, побудившей его выбрать именно эту тему. На то, о чем говорил соискатель, мало кто обращал внимание; главное, чем интересовались, — как он это говорил. Далее читались отзывы, затем начинались вопросы преподавателей к защищавшемуся. Два-три экземпляра его работы лежали на столе, и желающие теребили их, передавая из рук в руки. Если студент отвечал ясно и четко, то защита протекала гладко. Главное же заключалось в том, что, во-первых, верили руководителю, во-вторых, путем вопросов узнавали, сам ли писал и ориентируется ли в представленной теме. Когда после дискуссии соискателя просили подождать за дверью, преподаватели делились впечатлениями: «Хорошо потрудился. Знает тему. Чего тут обсуждать, и так всё всем ясно. Вызывайте снова».
Вызванному из коридора студенту сообщалось следующее:
— Решением Ученого Совета Санкт-Петербургской духовной Академии студенту IV курса… за курсовое сочинение на тему… присуждается ученая степень кандидата богословия, с чем Вас и поздравляем!
Новый кандидат богословия благодарил воспитавшую его школу и лично своего руководителя, много внимания уделившего ему при написании работы. Точно таким же порядком прошла и моя защита, с тем исключением, что от неожиданности только кивал в знак благодарности, забывая говорить, и после паузы вышел за дверь. Сразу же за мной «вылетел» полный архимандрит и отчитал за нарушение этикета, видимо, для того, чтобы другие ожидающие защиты хорошенько это усвоили.
За двоих хорошо трудишься
После окончания Академии меня оставили в Петербурге. Митрополит определил меня служить в качестве штатного диакона в храм, где настоятельствовал отец Дмитрий.
После месячного служения я попросился съездить домой, на родину.
В Москве побывал у двоюродного брата Славика и тети Кати.
— О том, что ты попал именно туда, где учишься, мы догадались, когда вспомнили одну историю, которая произошла во время твоего первого появления у нас в доме в возрасте пяти лет. Я говорю: «Маша! Что это он у тебя крестик носит, сейчас не модно, пусть снимет, а то я сама с него сейчас сниму», — и так стала тянуть руку к крестику. А ты встал, как боксер, в стойку, сдвинул грозно брови и суровым голосом сказал в лицо: «Не тронь крест! Убью за крест, за-ра-за!» Мы так и обмерли с испуга. Чтобы в пять лет против взрослого выступить! Здесь что-то не то. А когда поступил учиться, все само собой объяснилось. Ну и смеялись, долго потом эту историю вспоминали, — рассказала малоизвестное для меня событие детства тетя Катя.
Дома ждала большая гроза. Оказывается, то, что я стал монахом, мама узнала неожиданно в Церкви. «Стою в храме, а ко мне Федя черный подошел, мордвин, и говорит: «Мария Ивановна, поздравляю Вас. Сын-то монахом стал, Николаем». Я так и рухнула на пол. Когда у Церкви на лавочке пришла в себя, прошу: «Дочка! Ты уж узнай у свечницы, правда ли, что Федя сказал?» Сходила, узнала. «Точно, — говорит, — отец Сергий сказывал». Я и давай реветь. К чему, на что эти монахи, даже попы сейчас над ними смеются. Надо же, двадцать лет учился и в монахи пошел, вот так срам!»
Три дня подряд, с девяти утра до десяти вечера, мама ругалась на всю улицу. Возражать было бессмысленно, оставалось только молиться.
На третьи сутки вдруг открылось, что все эти крики не что иное, как чувство огромного внутреннего духовного голода, и ее стало жалко. Она повернулась тут же и спросила:
— Что, я не права, неправильно говорю?
Нет, нет. Все правильно, и даже за двоих хорошо трудишься, не надо ничего объяснять, все хорошо, — ответил я, и мы обнялись.
Корова и-то не покатятся
Батюшка отец Сергий, к которому я уже много лет приезжал на приход в мордовское село Кивать, собирался расширять свой круг деятельности и с присущей ему энергией перестраивал бывший районный клуб под Церковь.
— Народ непонятливый у нас, и батюшку своего им подыскали, и дом оставляю, а все равно не хотят со мной расставаться. Вот послушаешь завтра чтицу Оксю из Еделева — меня все время обличает за уход на другое место.
Утром, перед службой, высокого роста розовощекая Окся зычным голосом посредине Церкви, с присущим ей мордовским акцентом, громогласно выкрикивала особенно яркие, на ее взгляд, молитвы ко святому причащению: «Скок-тания, блуд, мше-лоимство…Архи-е-пис-ко-пы, е-пис-ко-пы».
После окончания службы, когда батюшка стал благодарить поющих келейно на клиросе, Окся напористо обличала: «Отец Сергий! Грех будет великий тебе! Почто паству-то ос-тавляешь? Негожо овец-то словесных бросать. Что Господу-то скажешь на Страшном Суде?»
— У вас свой, мордовский, теперь батюшка есть, а там нужен свой, нельзя же людям без причастия оставаться. А если вы соскучитесь, то приезжайте к нам Богу помолиться, в районную Церковь, я вас всех приглашаю, — оправдывался отче.
— Нету уже. Мы Церкву-то на клуб не променяем. Там непотребства и блуд был всякий, скверниться-то не пой-дем, негожо нам-то, церковным, в клуб-то ходить. Уж пусть районные-то в Церковь едут к нам, и ты, батюшка, не думай, в клуб-то и там не пойдут, и мордовские-то короваи тебе туда не покатятся. Нету уж, нету, подумай хорошенько, грех-то великий для пастыря, — увещевала батюшку Окся.
Когда были готовы новый купол, иконостас, престол, батюшка поехал к правящему архиерею, но вернулся под вечер печальный.
— Нету, наверное, воли Божией. Архиерей в отпуск едет. Говорит, малым чином пока освяти и служи, а как все готово отстроится, то и сам приеду. Может, права Окся: не надо было уходить. Местные недовольны, что Церковь в клубе, особенно молодежь ропщет, — сетовал отец Сергий.
Чувствовалось, что ему грустновато без явной, ощутимой поддержки ¬архиерея.
— Ничего, что не будет большого торжества, ты не силен изменить внешнюю ситуацию, пусть будет так, как складываются обстоятельства. В Ветхом Завете облако встало над скинией, и ветхозаветный храм освятился, тем более новозаветный Господь Сам освятит ради приходящих. Ведь в этом месте не было никогда храма, а людей почти шестнадцать тысяч живет. Не посрамит Бог чаяния людей, вот увидишь, — поддерживал я как мог настоятеля. — А то, что клуб, это ничего. В четвертом веке капища передавались государственной властью христианам, переосвящались, и благодать действовала не хуже, чем в новоотстроенных храмах.
К девяти утра большое количество пожилых женщин привели своих внуков и внучек, красиво принаряженных по случаю освящения храма.
Батюшка совершал в алтаре проскомидию, мне поручил проводить исповедь с бабушками и детьми.
— Дорогие детки! Мы с вами сейчас будем благодарить Небесного Отца за то, что Он дал нам возможность всем собраться в этом храме. Поблагодарим Его той молитвой, которую нам принес с небес Его Сын Иисус Христос. Сейчас вы будете все вместе повторять за мною, строчка за строчкой, слова этой молитвы, — призывал я детей.
Когда детки стали повторять слова молитвы Господней, то на лицах многих бабушек засверкали капельки благодарных Богу слез. День был ясный и солнечный. Когда вышли на молебен, то, неизвестно почему, в храме наступила темнота. Никто не мог понять, отчего это произошло.
Наконец отец Сергий с крестом в руках стал поминать на отпусте многих святых. Дошел до поминовения преподобного Серафима, которому и был посвящен храм, немного замешкался, а когда произнес его имя, раздался страшный раскат грома и полился дождь как из бочки. Народ от неожиданности присел. В алтарь залетела шаровая молния, покрутилась и вылетела, никого не тронув.
Когда люди вышли из храма, все стало понятно. Вокруг были огромные лужи от дождя, храм был помыт. Оказывается: облако стало именно над храмом, и дождевая вода пролилась только над этим местом.
Дивны дела Твои, Господи, был клуб, стал храм. Ликованию народному не было предела!
Возрождается ли вера во всей России?
На другой день мы завтракали за одним столом вместе с отцом Сергием и матушкой Татьяной и вели занимательную беседу.
— А вот скажи, «ученый богослов», надо ли жене священника носить платок не только в храме, но и на улице? — посмотрел хитровато отец Сергий одновременно на меня и на матушку.
— Если вы с матушкой считаете это за добродетель и есть желание эту добродетель исполнить, то почему бы и нет, — дипломатично пытался я уйти от прямого ответа.
— Ну, хорошо. Тогда зайдем с другого конца. Матушка должна жить по благословению и послушанию батюшки? — вновь куда-то загоняя, задал вопрос отче.
— Если они оба желают жить согласно заповедей Божьих, то этого должны оба и достигать, а друг другу помогать, — вновь ответил посередке, чувствуя, что между отцом Сергием и матушкой Татьяной по этому вопросу нет единого мнения.
— Ну надо же, столько учился в Академии, чтобы научиться никогда не отвечать прямо на поставленный вопрос. Вас что там на дипломатов учат? Да! Я уже совсем забыл тамошнюю байку. Если студент за все время учебы в духовной школе не подаст ни одной объяснительной, то его можно смело забрасывать в капстрану контрразведчиком. У тебя были объяснительные за восемь лет учебы? — лукаво задал свой вопрос отец Сергий.
— Была одна объяснительная в сентябре, в первом классе Семинарии. Не знал, что в воскресенье надо было вечером на акафист идти, никто не предупредил, — вспомнил свою историю с объяснительной.
— Очень хорошо. У нас с матушкой есть теперь надежда, что ты станешь все же российским священником, — засмеялся отче.
— Нельзя ли поконкретней объяснить суть ваших разногласий? — задал я, в свою очередь, вопрос.
— Он мне говорит, — начала интенсивно матушка, — что надо везде ходить в платке, чтобы все видели, что я — жена священника. Считаю это саморекламой. Сейчас все женщины ходят по улице без платков, а на меня будут тыкать пальцами, как на белую ворону.
— Ей, видите ли, неприятно, что она христианка, она ею хочет быть только в храме, — подковырнул отец Сергий.
— Знаешь, отец Сергий, одно ношение темного платка на улице еще не свидетельство христианской жизни, — возразил я.
— Нет, нет. Человек узнается по мелочам. Если малого не несет, то где уверенность, что вынесет великое. А вдруг новые гонения? Христианство не модно, можно и «по стихиям века сего» пожить? — спросил нас обоих отец Сергий.
— Отче, мы так сейчас зайдем в большие дебри. Если тебя действительно интересует мое мнение, то согласен его кратко изложить, а ты уж сам решай, что с ним делать, — предложил я.
— Ну, валяй. Слушай, матушка, «академика», — съязвил отче.
— Добродетель только тогда имеет ценность для человека, если он ее несет добровольно и сознательно. Если считаешь, что это добродетель, необходимая для жены священника, но она не в состоянии по своим силам до нее подняться, значит, терпи и молись. Зачем же «точить» за то, что она этого делать не может? А матушка, в свою очередь, будет тебя упрекать, что ты не Иоанн Крон-штадтский. Из-за этого обстоятельства вообще вся радость в доме исчезнет, тут уж не до спасения других, себя бы не потерять, — резюмировал я ситуацию.
— Ну, если уж ты так хорошо ответил на этот вопрос, то, может быть, объяснишь что-нибудь посложнее? Вот вы в столицах ближе к церковной колокольне. Что там видно? Возрождается ли вера во всей России, или нас только по телевизору картинками крестных ходов успокаивают? — задал отче свой новый вопрос.
— Некоторые потепления чувствуются, думаю, даже здесь. Все-таки детям не мешают слушать Закон Божий, и причащать можно. Это же Господь дает нам шанс проявить свою волю к распространению доброй христианской ¬жизни, и мы это время не должны упустить. Есть, правда, и такое мнение: заживи сейчас народ богато, то и в храм мало кто заглянет. От нищеты и горя многие в церковь идут. Это, согласись, не совсем надежный мотив пополнения храмов и часто не показатель веры в людях.
В церкви ищут поддержки, опоры и утешения в несчастьях. Если ситуация меняется в лучшую сторону, выходит, незачем и в Церковь идти, раз и так все в порядке? Бытует несколько взглядов на Церковь в современном мире. Часто это «погребальная контора», в лучшем случае «аптека», в худшем — «пожарная команда», беду затушить. Есть взгляд как на хранительницу славянского языка, вид культурной традиции. Встречаются и ужасные взгляды, что это «кормушка для жрецов», или такое слышал от ура-патриотов мнение: «Христианство — это реакция еврейской экспансии на русскую землю». Пока бытуют эти мифы, то надо их рассеивать путем простым, идти в народ и заниматься христианским просвещением. Первая, начальная ступень к этому — воскресная школа, училище, у кого есть силы и дарования — в институт.
— От количества слов о Боге вера в народе не прибавится, — начал возражать отец Сергий. — Я думаю, что, если даже все средства массовой информации двадцать четыре часа будут вещать о Христе, многого не добьются. А потом, кто будет говорить? Бывшие атеисты перекрасившиеся? От такого вещания народ вообще дорогу к храму забудет. У Церкви таких денег нет — платить за дорогое вещание; если выделят время, мы не откажемся. Но все же корень проблемы не в этом, не в средствах. Корень проблемы, как всегда, в людях. В том, кто сеет и куда сеет, на какую почву! Вспомни, с чего начиналась Киевская Русь? С одного семени, и притом, заметь, здорового. Таким был преподобный Антоний Киево-Печерский. Он был предочищен подвигом молитвы на святой горе Афон, и в нем, как в малом зернышке, уже было заложено духовное древо нового христианского государства. Наша Московская Русь началась с преподобного Сергия Радонежского. Он созидал себя в Боге, и к нему, как к источнику, потянулись силы общества, как будущая закваска государства. Достоевский перед революцией писал, что спасение России выйдет из кельи монаха. Где сейчас такие, как Сергий преподобный, и кто стремится к этому? Вот в чем, мне кажется, вопрос. Что ты об этом думаешь? — спросил отец Сергий.
— Не думаю, что от усилия одного, даже святого человека, всецело зависит умножение веры в целом государстве. «Жатва», то есть сам народ, должен молиться, желать и просить в душе своей, чтобы были у него достойные делатели, пастыри, священники, наставники, если следовать словам Христа в Евангелии. Если желание искреннее, то Господь не «завистлив» и даст просимое, воздвигнет делателей достойных. Как говорит пословица, время духовных потребностей воздвигнет своих «пророков». Слово Божие должно падать на добрую почву. Если ты считаешь, что почва добрая, то дело во времени; если почва не созрела, то надо ее возделывать. А тут уж у кого какой талант. Кто молитвою, кто проповедью, кто милосердием должен умножать эту атмо-сферу добра. От желания и усилия всех зависит общее духовное состояние, — поделился я своими соображениями с отцом Сергием.
— «Светильник телу есть око» — так, кажется, в Евангелии сказано. А как наш духовный светильник, Академия и Семинария, в этом плане строит свою программу просвещения? — полюбопытствовал батюшка.
— Думаю, изменения коснутся и наших богословских учебных заведений, хотя я не посвящен в эти тонкости, — заверил отца Сергия.
Мужик мужика родил
Слух о том, что в нашей деревне есть теперь свой «поп», быстро облетела все улицы и закоулки. Больше всего, конечно, радовались бабули верующие, а молодежь — явно недоумевала.
— Был ты спортсменом в школе, — рассуждал Володя-председатель, — это хорошо. Стал потом художником, помню, везде с ящиком ходил, краской холстину мазал; странно, но можно понять: нашим селом восхищался. Мишу Косырева зачем рисовал? Не понятно. Он же не член Политбюро, а просто дурак. Можно было бы фронтовиков, передовиков рисовать, а дураков — не понимаю, хоть убей! Но когда ты в попы подался, тут у меня вообще «башня» съехала. Мы уже все тут передумали, я говорю: не из-за денег, он всегда ходил в чем попало. Мать говорит, что зачитался Библией; мужики толкуют, кто Библию дочитает до конца, у того голова едет и человек делается чумной. А сейчас вроде вид у тебя нормальный, ты мне объясни по-людски?
— Володя, тебе природа, люди, красота нравятся? — спросил я его.
— Природа и бабы красивые, кто же откажется? Конечно, нравятся, — согласился земляк.
— А кто же это все создал, не мы же с тобой? А раз не мы, значит кто-то. Вот дом стоит, хозяев нет. Сколько у нас сейчас домов пустых, брошенных, а ведь не скажешь, что дом никто не построил, раз хозяина нет, все равно кто-то строил?
— Ну да. Кто-то строил. Мы эти дома, без хозяев, на сельсовет переписываем, — уточнил Володя.
— Значит, есть творец у дома, хоть его и не видно, а почему у этого дома не может быть Создателя? — спросил я, указывая на природу.
— Все может быть. Живи, радуйся, но при чем тут попы-то, в толк не возьму! — возмутился председатель.
— А при том, чтобы люди не забывали, Кому они обязаны своей жизнью, и не ломали бы красоту в себе и вокруг. Перед Создателем все равно придется отвечать на том свете. Вот тебе, председателю, доверило государство наблюдать за порядком, что ж в этом плохого? Так и попам Христос поручил ¬наблюдать и заботиться о Его «имуществе» — людях, чтобы не пьянствовали, не блудили, — пытался доходчивей довести смысл «поповской» службы.
Володя слушал и что-то думал свое, куря папироску. В люльке мотоцикла два его сына-подростка потихоньку поругивались матом из-за лучшего места.
— Вот, думаю, я тоже буду святым! Все работаю и работаю, день и ночь работаю. Домой придешь уже поздно, а жена — иди к корове на двор. Утром не спи, а женатому и ночью не всегда хорошо спится. Одни мучения всю жизнь. Я соображаю, что от таких мучений на том свете святым все равно стану, как ты думаешь? — спросил он неожиданно.
— Я думаю, святые не курили, матом не ругались, а у тебя даже мальчишки, смотри, как ругаются! — обратил его внимание на сыновей.
— И здесь жизни нет, и там преисподня. Куда же там председателей девают? — поинтересовался собеседник.
— Наверное, Володя, лучше спросить по-другому. Где они курево на том свете достают, если курить охота? Во, брат, задача! А утешения нет: и винить некого — сам такой «рай» заработал! Бросай курить и матом ругаться. Там, на небе, и здесь, на земле, полегче будет.
Подошедшая жена Володи внимательно слушала наши рассуждения и наконец выразила свое мнение:
— Правильно он тебе говорит! Занавески в доме все желтые, ничем не отстираешь. Бросай курить, одни расходы. Ты уж его, батюшка, постращай вечными муками, все скандалу дома меньше будет, — уговаривала она.
— Ну, ты меня еще учить взялась, «горшок печной». Поехали обедать. Ну, давай, порядку учи, «духовный милиционер». Пока, — загазовал ручкой мотоцикла председатель и умчался, оставив сизое облако дыма.
Ближе к вечеру приехали художники из района, и мы в передней избе мирно беседовали. Вдруг дверь открылась и в комнату вошел бывший учитель физкультуры, фронтовик Федор Александрович, у которого, по слухам, месяц назад умерла жена, Мария Филипповна.
— Здорово, Василий, давно приехал? — спросил Федор Александрович.
— Да вот уж неделю, — ответил я, удивившись ввалившимся глазам учителя.
— Говорят, ты верующим стал. А вот, скажи, почему ваш Николай II с нашим Ельциным всю страну продали американцам? Народ голодный, работы нет, денег нет. По телевизору только и смотришь, как они обнимаются, радуются, значит что? Страну и людей под откос спустили! А мы за нее кровь в войну проливали! — энергично начал свою атаку Федор Александрович.
— Наверно, не Николай II, а Алексий II? Вы, по-видимому, про Патриарха спрашиваете? — уточнил я.
— Да все равно, как их там называть! Они вместе страну продают, вот тебе и вера. Верь хоть какому богу теперь, как хошь. Да после этого и к черту на рога полезешь, не только к сектантам. Спилась вся страна, воровать простому мужику и то нечего стало, хоть веревку бери и вешайся! И ты им поверил?! — показал пальцем куда-то в потолок Федор Александрович.
Сила его речи подпитывалась ярким любопытством художников, явно бывших на стороне фронтовика-правдолюбца.
— Федор Александрович! А что, православные верят в Патриарха как в Иисуса Христа? Наша вера не в человека, а в Богочеловека, каким был Иисус Христос. Ты что-то явно перепутал! — парировал я.
— Ты мне вот скажи — Бог есть? — спросил, резко придвинувшись, учитель.
— Есть.
— А чем докажешь, что есть? Если нет, то зачем веришь? — сыпал вопросами фронтовик.
— Да не верю, а знаю, что есть. Убедился. Обращался к Нему, просил, и Он всегда помогал. Так что я не верующий, а знающий.
— Это ты там что хошь думай про себя. Твое дело! Ты вот мне докажи! Чем докажешь, что Бог есть?! — рвал жадно и отчаянно вопросы Федор Алексан-дрович.
— Ну, хорошо. Вот ты в лесу, к примеру, часы нашел… — начал я.
— Что? Кто потерял, что ли?
— Почему потерял, может, сама природа выдумала, она же умнее человека, человек же, по — вашему, от природы, а не от Бога произошел.
— Ты эту философию брось. На меня не действует. Чем м-н-е ты докажешь, что Бог есть? — допытывался учитель.
— Ты Марию Филипповну любишь? — спросил я.
— Люблю, — неожиданно ответил Федор Александрович.
— А что бы ответил тому человеку, который сказал бы, что это все чепуха?! Вы оба сгниете, и ничего от вас не останется. Стало быть, и смысла любить друг друга никакого не было, если все в ничто превратится. Ты как? Согласился бы отречься от Марии Филипповны и от любви к ней? А если нет, то говори, зачем пришел?
— Поминки у нас. Придешь помянуть? — тихим голосом спросил он.
— Приду. И будет все как надо, и ей там станет хорошо. Я от нее никогда не отрекался, вот и ты не отрекайся и будешь верующим человеком.
Федор Александрович встал, мы пожали друг другу руки и обнялись.
Утром с мамой отправились навестить сестру Валю, мужа ее Сережу и сваху бабу Таню.
— Не расстраивайся, сваха, что сын-то в попы да монахи пошел. Кому хорошо-то всегда было? Котам да попам. Не расстраивайся уж, сваха, лучше чайку пойдем попьем, — приглашала усердно к столу баба Таня. Мы с Сережей уселись вдвоем на диване и повели «ученые» беседы о вере, Церкви и Библии.
— В Бога верить теперь модно стало, только в Библии всякую чепуху понаписали, читать просто невозможно! — в сердцах сказал Сережа.
— Что же там непонятного?
— Да вот хоть бы с первой строчки Евангелия. Мужик мужика родил! Где же это видано, чтоб мужики рожали. Чепуха какая-то, еще и люди верят. Ничего понять просто невозможно! — возмущался Сережа.
— А почему ты не возмущаешься, когда говорят, что Пушкин родил Гоголя? Ведь понятно, что талант одного породил талант другого. Всем все ясно. Фамилия твоя Абрамов, и сын Мишка Абрамов, так что же, ты что ли его родил? Кто родил, тот пусть и фамилию дает. Вот у них, евреев, фамилия по мужикам идет, как у нас. А бабы не рожают, а воспроизводят. Творческая сила, семя, у мужика. Он рождает, а баба воспроизводит. С первой строчки мужик — главный, чего же для нас, мужиков, плохого? Сразу бабы на второе место уходят, а мужики — всему голова. Правильно Библия пишет. Все непорядки в семье, когда бабы верховодят, ты согласен?
— Так бы сразу и писали, что мужики главные, а то мужик мужика родил, кто же из наших поймет? — недоумевал Сережа.
— На то и попы нужны, чтобы объяснять народу Библию. Восемь лет зачем учат в Семинарии и Академии? — спросил я его.
— Пусть по телевизору скажут попы бабам, а то с работы придешь — с устатку ни выпить, ни закусить толком! Все бабы к рукам прибрали! И деньги, и водку! В магазинах одни бабы торгуют, шпионят везде. Сразу все всем известно становится, кто сколь взял. Если бы мужики главные были, то хоть отдохнуть после работы с винцом можно было бы, посидеть. А бабы, как лярвы, житья не дают. Матерщинят на нас и Бога не боятся, хоть бы попов слушались, — рассуждал о практической пользе духовенства Сережа.
— Ну вы своего мужика в сельпо устройте продавцом, так и «шпионов» не будет, — советовал я.
— Видал! Да ты что, он же за неделю сопьется, а водку разворуют, — возразил Сережа.
— Тоже верно. Как это сразу не сообразил, — поддакнул я.
— Ну вот то-то и оно. Везде одна несправедливость, и Церковь с этим тоже не справится. Бабы совсем обезумели. Еще тут в свое время им Горбачев хорошо помог, все виноградники с дури велел вырубить. Христос из воды вино делал, а этот безбожник руку на «святое» поднял, — возмутился Сережа.
— Теперь, вроде, Ельцин это дело любит, вам полегче будет с этой проблемой?
— Еще хуже. Ни работы, ни денег. На что купишь? Самогон мужикам не из чего гнать, сахар не на что купить, зарплату по месяцам не выдают, — сокрушался Сергей, — вот и поживи тут, — закончил он свои сетования.
Разговор свернул в сторону: о Питере, братьях и ценах. «Самое главное, что душевный контакт наладился, — думал я, — может, потом что-то удастся объяснить».
Услышав что-то о несправедливости, сестра Валя поддержала разговор.
— Вот в Сызрани в церкви была, папе нашему помин заказывала. Что там творится! Те, что за лавкой церковной, на людей «гавкают» прямо. Народу много, ничего не слыхать. А что попы деньги любят, сама убедилась. Бабка церковная попу десятку в руки сунула, а он взял. Да я за десятку два дня в цехе цепи собираю под грохот прессов, как глухая, а ему за три минуты чужие деньги плывут в карман. Неужели и ты таким жуликом станешь? — спросила удивленно сестрица.
— Может быть, попу зарплату мало платят, а деньги государство в «Фонд мира», на ракеты отбирает, для соцстран, американцев пугать. Вот его семью бабули от голода и спасают, почем ты знаешь? — спросил я Валю.
— Этого я не знаю, но прилюдно пусть не дают попу, а то совсем церкву в магазин превратят, — убеждала Валя.
За разговорами вышли во двор, на свежий воздух. Подошел Сашка-«фершал», чуть поддатый.
— Ну, а-яй! Ну ты, земляк, работенку нашел? Кадилой махать. Непыльная работенка, маши себе, а сам денежки считай да винишком балуйся. Ну, а-яй, и работенка. Во, нам бы таку! — умиленно-восхищенно повторял Александр.
— Бросай, Сашка, коров и иди к бабам в церковь, — шутили подошедшие женщины.
— Баба у меня, чай, своя, а коров вам кто лечить будет, поп, что ли, кадилой? — засмеялся своей шутке Сашка — «фершал».
— Вот тебе и научная апологетика, — подумал я, глядя на Александра, — годик, два, три-и сопьется, а ведь еще и сорока пяти ему нет.
Далеко заплыл
Когда еще был жив отец, то вечерами они с мамой начинали считать пьяниц мужиков и баб в нашем селе. Всего было тысяча семьсот человек, спившихся мужиков — сорок девять, женщин — пятьдесят.
— Пропадает народ. Вот за что мужики царскую власть раньше любили. Была церковь, поп маленько страху на баб нагонял, урядник, чуть что, — приструнит. Мужику баба в субботу сама кнут перед баней подавала, чтобы если мужик зло на нее имел, то кнутом по спине вытянул, и мир бы в семье был. Мужика царская власть уважала. А что сейчас? В селе пять милиционеров не справляются. Советы дали власть бабам над мужиками, вот все и спились. Кто сейчас пятнадцать суток не сидел? Это по пальцам можно пересчитать. Указ на пятнадцать суток сажать в декабре вышел, так, кто отсидел, тех «декабристами» зовут.
Правда, недавно рассказали, как один мужик бабу свою проучил. Она его помногу раз сажала, работящий такой мужичонка был, заботливый, а жена капризная, скандальная, одним словом, «хабалка». Как-то за обедом «расхабалилась» и заявляет:
— Хошь, сейчас сдам в милицию тебя ни за что ни про что?
Мужик прямо обалдел от такой наглости:
— Ну да! Советская власть вам, бабам, хорошую услугу оказала, иди, — говорит, — делай свое поганое дело, куражься.
Ну, баба к телефону, и через двадцать минут, из окна видать, машина показалась. Так кто их, что случись, дозовется, а тут знакомый бесплатный работник, они с радостью за ним едут. Можа, забор какой подлатать, он же плотник отменный.
Она их на крыльцо, как дорогих гостечков, пошла встречать, а мужик, не будь дурак, взял тарелку с супом, на голову себе надел, да так и сидит с тарелкой на голове.
Они приходят. Мать честная! Мужик им и говорит:
— Вот до чего дошло, какую вы ей власть дали, теперь житья нет. Делайте, что хотите! Не пьяный я.
— А ну, — говорят, — сволочь, одевайся. Вы так нам всех мужиков изведете. Собирайся, говорят тебе, с нами поедешь в милицию.
Сидит она там в «ментовке», а мужик милиционеров попросил тайком через дверь поглядеть, что с ней стало. Их там трое, баб-то сидело, обритых. Милиционер выстроил их со швабрами и давай командовать: «По порядку рассчитайсь!»
Вот праздник мужику был: свою бабу видеть в таком подчинении!
Потом жизнь у него «малина» была. После каждой получки: «Не желаете ли, муженек, водочки отведать, грибочков». Неохота ей, значит, опять на пятнадцать суток было.
Утром, после молитв и завтрака, я садился в передней читать книги, привезенные с собой из Питера. Однажды слышу, что в задней комнате кто-то пришел и с матерью разговоры ведет.
— Мань, мы вот с Шурой слышали, что у тебя сыночек с города приехал, можно нам его посмотреть?
— А чего нельзя? Вон он в передней сидит, глядите, — отвечает мать.
Бабули зашли, перекрестились на иконы, сели вдвоем у двери, молчали минут двадцать. Вдруг одна громким голосом проговорила:
— Он у них, наверно, святой будет?! Другая так же громко ответила:
— Конечно! Чай, давно уж Богу молится! Посидели еще минут пятнадцать, посмотрели, не мигая, и, перекрестившись, ушли.
— Шел бы на крыльцо, а то вон соседка к тебе идет. Не домом, а церковью изба стала. Иди скорей, — прогоняла на улицу мать.
— Здравствуйте! Василь Михалыч! Я к Вам в гости со своим горем. Слышали, чай, поди, как мово Вовку непутевого сбило электричкой? — начала беседу соседка.
— Что-то мама говорила. А что случилось? — стал ее участливо расспрашивать.
— Недели за две до истории вижу сон. Век снов не видала, а тут сон, да чудной. Вижу: мой Вовка тонет в озере, а я благим матом ору: «Спасайте!» Людей нигде нет, так я стала Бога звать: «Господи! Спаси его!» А он уж совсем тонет. И слышу невесть откуда голос: «Он уже далеко заплыл!» Так и захлебнулся. Утром-то Вовке рассказываю. Говорит — брехня все, поповщина, сказки. Ты же его помнишь, драчун был. В электричке ребята за ним гнались, он с нее спрыгнул, да прямо на стрелку животом, так и повис на ней. Как теперь за него молиться?
— Если крещёный был, то отпой, сама молись, детям милостыню подавай, в Церковь съезди, причастись, — советовал я.
И мать жалко, и Церковь жалко
— Сходи к тете Насте Власовой в гости, давно приглашала, чай, тебя. Негоже ей, старому человеку, к тебе, молодому, идти, — увещевала с утра мать.
Тетя Настя жила одна вот уже много лет, дети выросли и свои семьи завели. Мужик ее, лет тридцать как схоронила, повесился. О причине его отчаянного поступка тетя Настя никогда не говорила. Всегда только сетовала да причитала: «Что наделал? Отпевать нельзя. Как за него теперь молиться, что делать, голова кругом. Что скажешь, Василь Михалыч?»
— Тетя Настя! Ты этим голову не забивай, Господь с ним сам разберется. Твое дело молиться за себя, да милостыню подавай.
— Жалко уж больно мне его, а вдруг чем помочь надо, чай, не чужой человек, опять же дети у нас с ним общие, — рассуждала тетя Настя.
В этот раз решила посоветоваться и обсудить то, что было с ней Великим Постом.
— Дело, вишь, како-то со мной приключилось. Диво како-то. Прям что-то и стесняюсь говорить. Месяца за полтора это было. Бабы наши все звали в церкву. Говорят, давай в Сызрань, аль в Кивать, аль в Барыш. В Кивать не поеду, говорю, у них лику мало, хор маленький, поеду с вами в Сызрань, хоть далеко, зато радость кака, собор все-таки, можа, владыка приедет. Настроилась я уж больно сильно. Вдруг земляки с моей деревни, с Матюнино, приезжают и говорят, что мать моя меня зовет в гости на Сретенье. Ну тут я и заметалась вся. И мать жалко, и Церковь жалко. Все же сломила себя и поехала на праздник к маме. Стара уж она больно стала, годков много, а все одна хочет жить, никому не мешать. Вернулась к себе уже под вечер. Зашла в дом-то и ахнула! Вот эта сама икона, что в углу, как начал из нее свет идти, да кругами. Я в окна, думаю, может, отражение какое? Да нет. Солнце давно село, и изба к солнцу не окнами стоит. А свечение все играет и играет, льется из иконы. Сердце у меня все трепещет, думаю, не помереть бы от радости.
Что же делать-то, может, кому надо сказать? Гляжу, соседка мимо дома идет. Выскочила, говорю, иди, что покажу! А она как вкопана стала, видит, я чумна совсем, боится, вишь, тоже чумной стать. Еле зазвала. Забежали в дом, а свет начал в икону уходить, еле застали. Что за чудо како? Василь Михалыч! Век не видывала такого.
— Чо это? — спросила несколько раз подряд тетя Настя.
— Я думаю, Господь тебя за любовь к своей матери наградил этим чудом. Утешил тебя в печали, что не можешь в Его храм приехать, — поделился я своими догадками.
— Да кто я, что мне такое чудо?! Не знаю, Василь Михалыч!
Не знаю?! И кто я такая, ведь прогрешила всю жизнь! — без конца сокрушалась тетя Настя.
Дома за обедом я рассказал матери о чуде на Сретенье у тети Насти.
— Чудо-то чудо, да только зря она усердствует за своего мужика, нехорошо это. Вон, Варю Васильеву помнишь? — спросила мама.
— Кто же тетю Варёшу не помнит, — ответил я, — чай, соседи.
— Ну так вот. Десять детей вырастить не шутка. Все дети как дети, а Колька пьет, да с бандитами где-то в городе связался, так и пропал. Уехал с ними на юг, там его и убили. Что да как, толком никто не знает. Дядя Ваня ездил, искал. Так Колька и сгинул. Сердце Варёши чуяло беду уже давно, все время мне говорила: «Кольку жалко». А тут, когда узнали, что сгинул и в живых нет, то чумной стала. Всех «Кольками» начала звать. Вдруг веселая сделалась и поправилась сильно. Умирала она не совсем обычно. Все время с левой стороны крест рукой держала и от нечистой силы отмахивалась, крестила воздух. Вот тебе и подвиги, тайна здесь какая-то. Не надо забивать голову чрезмерно, предай все на волю Божию, а убиваться день и ночь — так и «крыша» съедет.
Варёшу понять можно, а Настю не одобряю, не ее это дело — удавленников вымаливать. Церковь даже не берется за это. Сколько раз ее уговаривала: втемяшила себе «жалко да жалко». С ума спятишь — двоих станет жалко, а толк какой? По гордости и подвиги такие, но плоды гордости горькие. Помяни мое слово, не к добру это ее моление. Вот тебе мой сказ на это дело Настино.
Я вам этот памятник восстановлю
Отец Сергий часто наведывался к нам в село, особенно когда я приезжал в отпуск. Звук его машины наши маленькие племянники узнавали сразу и ¬начинали кричать еще до появления на улице автомобиля: «Отец Сергий! Отец Сергий! Идемте встречать отца Сергия!»
Отец Сергий всегда приезжал с подарками, со всевозможными кульками и кулечками. Зайдет, бывало, в переднюю избу, сядет на диван, помолчит, помолчит и в тишине скажет:
— Как у вас все же хорошо! Вот что значит деревянный дом! Тишина. Никакой суеты в тебе, и в душе мирно, и в доме покой.
Историю с тети Настиным чудом батюшка внимательно выслушал и сказал:
— Я полагаю: впоследствии что-то откроется, если нам это будет необходимо. Батюшка Амвросий Оптинский говорил, что мы движемся к Богу через покаяние, а не через искание чудес. Чудеса самые большие — это наша перемена в душе, а остальное дело Господне. Я чего заехал-то еще. В том селе, Матюнино, у одной бабушки иконы все замироточили. На днях приезжала и приглашала посмотреть. Она там недалеко, у магазина, живет, ждет. Может, съездим?
— Чего не съездить, только вот у мамы спрошусь, — ответил я.
— Конечно, езжайте! Старуха вся, поди, переполошилась, может, молебен отслужите, ее успокоите, — благословила нас обоих мама.
Село почти дремало, когда мы приехали рано утром. Окруженное лесами на невысоких горках, оно было красиво. Над озером стелился туман. Стояла необыкновенная тишина.
Нас встретила небольшого росточка бабушка, лет семидесяти пяти.
— В избу пойдемте, у нас в сенях полно народу спит. Детки с городу приехали с внучатами. Я вас провожу, — пояснила бабуля.
В сенях стоял усталый и натруженный храп. Люди, как израненные воины, спали после тяжелой и неполезной работы в городе. Когда вошли в избу, увидели, что в переднем углу у самого потолка висело несколько больших икон. Во многих местах они сами очистились, и лики были заметны более отчетливо.
— Это уже неделю творится, все светлеют и светлеют. Хотя темные сколь лет стояли, и не дотрагивался до них никто. И чего теперь делать, отец Сергий? — спросила бабушка.
— А чего делать? Делай, что делала. За детей молись, и за все Бога благодари, Господь укажет, что к чему, только не бойся ничего, что бы ни было, помощь подаст. Не паникуй, если что случится, сразу, не медля, ко мне приезжай или записку передай. Все поняла? — спросил учительно батюшка.
— Знамо дело, перво-наперво совет, а потом молитва. Как не сказать, скажу, — заверила нас хозяйка.
Пока она с нами разговаривала, все время не покидало ощущение, что я общаюсь со святым человеком. Удивительным чувством покорливого мира так и веяло от всей ее фигуры. «Много она, наверное, в своей жизни прошла испытаний и всяких трудов, что такой стала,» — думалось, глядя на нее.
Когда мы ехали дальше, в сторону села Жедрино, отец Сергий попутно объяснял:
— В Матюнине колхоз большой, даже своя больница, а Церкви нет. Рядом есть храм, в Жедрино, но там народу нет. Храм ремонтирую, но силенок мало, только один придел готов. К местному председателю ходил за помощью. Ну, чудной мужик, тебе скажу. «Я вам, — говорит, — батюшка, этот памятник восстановлю». Ну я и смеялся потом: настроение поднял, а денег и материалов не дал, и на том спасибо. Вот и приехали, кажись.
Отец Сергий нажал на тормоза.
Храм был двухпридельный. Малый придел отец Сергий отремонтировал, сделал хорошее крыльцо.
— Да жаль, что присмотра должного нет за храмом. А места-то какие! Озеро, лес, воздух, и птицы как здесь поют, травьем пахнет. Все побросали люди и убежали в город, за культурой погнались, землю и красоту оставили. Может, перестройка их вернет назад, да что-то не видно.
— Давай, батюшка, Пасху споем в этом храме, может, души усопших, могилки чьи у храма, помянут нас у престола Господня на небесах.
И мы в звенящей тишине грянули наше: «Христос Воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав!»
Крест тебе и воскресение
В Петербург возвратился к Преображению Господню. Ученый секретарь сказал:
— Вам благословлено читать лекции. За разъяснением по этому поводу решил сходить к митрополиту Иоанну.
— Владыка, слышал, что назначен читать лекции. Просмотрел конспект, там одни требы сплошные, которые священник исполняет. Диакону преподавать то, что сам не делает, не с руки, — начал излагать свои проблемы владыке, слегка прищурившемуся на меня глазками.
— Я намек понял. Когда же ты хочешь, чтобы тебя посвятили? — спросил, улыбнувшись, владыка.
— Люблю праздник Успения Божией Матери.
— Хорошо. Возьми у Симона бумагу ставленническую, сходи на исповедь, и я тебя посвящу, — ободрил весело архиерей.
— Ну что, — сказал отец Кирилл Начис после исповеди, — поздравляю тебя. Теперь будешь «сливным бачком». Всю грязь люди понесут, молись, вместе с ними и кайся. Господь покажет удивительные души прекрасных людей, у которых будешь учиться и делиться тем, что пошлет Господь, что накоплено в сокровищнице Церкви, у богословов, у святых отцов. Священник призван возвещать Евангелие Царства Христова, быть светом, где мрак, быть надеждой, где надежда уже умерла. Быть свидетелем правды страдающей во всем мраке обезображенного безбожием мира.
За добро Христово придется страдать не только от завистников и чужих людей. «Фарисеи» не умерли, они живут, здравствуют и процветают во всех слоях общества, при этом зорко следят, где нанести свой смертельный удар добру.
Я тебе дам небольшое напутствие. Это слово владыки Стефана, будешь читать и просить Бога, чтобы Он тебя поддержал. Целуй крест и Святое Евангелие Господне. Иди с миром в душе и именем Христа. С Ним и КРЕСТ тебе и ВОСКРЕСЕНИЕ.
На духовную свадьбу
— Божественная благодать, всегда немощная врачующе… — читал молитву у престола над моей головой архиерей в Александро-Невской Лавре, а я в это время просил: «Господи, Ты знаешь немощи человеческие, помоги в предстоящем служении. Не попусти изменить Твоему призванию».
После молитвы «Отче наш» священники из нескольких чаш пошли причащать народ. Железная решетка посреди храма еле сдерживала огромное количество причащающихся, подходивших к Чаше Христовой.
— Вы покушали? — спросил подошедшего мужчину.
— Да, — ответил он.
— Воздержитесь сегодня, натощак приходите, в другой раз.
— Вы курили с утра? — человек через десять спросил следующего.
— Курил только что, — ответил неизвестный. Помогающий причащать юноша заметил мне:
— Как ты их, батюшка, чуешь?
— Что-то внутри толкает спросить, сам не могу сказать что, — признался я.
В алтарь пришел настоятель Собора протоиерей Игорь Мазур и деликатно попросил:
— Батюшка, дорогой! Помоги, пожалуйста. Срочно надо в город бежать, человека умирающего покрестить, там внизу женщина ждет, а послать некого, мне надо с архиереем быть. Помоги, дорогой, ради Христа. Внизу, у солеи, справа, увидишь женщину в платке, она тебе все расскажет. Ну, до встречи, дорогой. С праздником тебя, дорогой…
— Мы с Вами, батюшка, сейчас через мост перейдем, там и наш дом. Здесь не так далеко, Вы не волнуйтесь и не пугайтесь. Мой муж молодой, сорок лет, раковый больной, покреститься хочет перед смертью, — объясняла мне женщина, когда переходили через мост.
В отдельной комнате лежал неподвижно худощавый мужчина и все время молчал. Когда его покрестил, гнетущая тишина стала какой-то прозрачной.
— Вы скоро встретитесь со Христом. Вас позовут на духовную свадьбу, впереди все равно будет радость. Христос победил грех крестом, а смерть — Своим воскресением, — ободрял умирающего, глядевшего на троих молодых, красивых сыновей, как две капли воды похожих на него. Мы простились с ним до встречи в Вечной Жизни.
Заранее прощать
— Проходи, проходи, не стесняйся. Благословить тебя не могу, потому что не ты стал священником, а Господь призвал, — то ли шутил, то ли на что-то намекал отец Дмитрий. — Помню, случай мне рассказывали о том, кто кого может благословить. У архимандрита Клавдиана был ученик и духовное чадо, будущий митрополит Никодим. Уже будучи митрополитом, владыка Никодим встретился с отцом Клавдианом и попросил у него благословения, по старой памяти. Владыка был с двумя панагиями и очень дорогим крестом на груди. Так вот, Клавдиан решил проверить подлинность его прошения и говорит владыке: «Подари мне вот этот крест, очень нравится». Надо сказать, из этой трудной ситуации владыка Никодим вышел с честью: «Как созрею, отче, так и подарю».
Уже много лет знаю одну рабу Божию, труженица, молитвенница великая и щедрая душа. Приезжаю как-то к ней в деревню, а у нее как у преподобного Серафима Саровского. Водит меня по своим местам сокровенным и все показывает: «Это у меня Иордан, это Голгофа, это место — Гефсимания». И так все евангельские места у нее свои. Я всегда прошу у нее первым благословение, потому что ее молитва чище, богаче, более духовная, чем моя, и в этом духовном смысле больший благословляет меньшего, может, ты считаешь по-другому? – задал свой вопрос батюшка.
— Мария Египетская уже ответила старцу Зосиме, из житий святых известно, да и Христос говорил, что «надо исполнить всякую правду». Священство, епископство установлено самим Христом, и даже для святого человека не будет большого ущерба, если он почтит Господне установление. Серафим Саровский взял благословение у архиерея, не верующего в святость и чудеса его, — высказался я.
— А я думаю, здесь суть проблемы в желании совершенства духовного опыта. Если человек этого хочет, то его Господь даже через ребенка благословит. Без веры и старец ничего не скажет, а с верой и через младенца Бог вразумит на пользу, — уточнил отче.
— Господь тайному ученику Никодиму ответил, что Дух дышит, где хочет, и потому Сам, по Своему всеведению, избирает «чистые сосуды», достойных людей, и вселяется в них. Если это не так, то у нас все святые были бы только священники да архиереи. Взять благословение грешному священнику или ¬архиерею у святого человека не будет великим грехом и соблазном.
Конечно, делать это надо умеючи, в храме Божием, при людях. Это может быть поклон или взаимное приветствие. Любовь слова найдет, не надо излишне волноваться о своем престиже священника, — предупредил отец Дмитрий.
— Отче! Я только вступил на этот путь священства. Молитвы, благословения, и законные благословения, благодатные благословения, молитвы грешных людей обо мне не навредят, — пояснил свое отношение к его вразумлению.
— Ну хорошо, «отец», что бы ты сказал вот о такой жизненной проблеме. Может ли Господь заранее прощать будущие грехи человеку? — неожиданно задал новый вопрос отец Дмитрий.
— Я над такой проблемой никогда не задумывался. Правда, был один курьезный случай на юге, когда абхазы попросили у архимандрита Прокопия, чтобы он прочитал такую молитву, где бы простились им грехи прошлые, настоящие и будущие. Архимандрит-грек сказал, что он не знает такой молитвы.
Я думаю, благословить или одобрить грех Бог не хочет. «Солнце всегда светит», а Бог всегда, как Высочайшее Благо, любит. Он не может сегодня прощать или любить, а завтра передумать. Бог прост, а потому не переменчив. Как Высочайшее Благо, Бог по Существу Своему не может быть лучше или хуже по отношению к Себе Самому или к нам. Надел человек темные очки греха, и солнце потемнело, прогневалось, совсем не светит. Снял греховные очки, обратился от греха к добродетели, и солнце улыбнулось, то есть перестало гневаться.
Проблема не в солнце, а в намерениях и поступках человека. То же самое и в отношении этого вопроса. Слова «может», «не может» относятся к переменчивой тварной природе. Такие нравственные категории неприложимы к природе нетварной и непеременчивой, каким является Бог по Существу.
Когда-то к Великому Антонию, основателю монашества, обратился один человек с предложением его, грешного, простить. Антоний сказал так: «Ни я тебя не прощаю, ни Бог не простит, если ты сам себя не простишь». Проще говоря, переменишь греховный образ жизни на добрый — за Богом «дело» не станет.
Кстати сказать, о «деле». Там, где меня рукополагали, священник все время возмущался современным духовенством и несколько раз наставительно твердил: «Надо дело, дело надо делать, а не болтать!» Так всех измучил, что пришлось возразить. До сих пор каюсь, зачем ему сказал.
— А что ты сказал? — заулыбался отче.
— Я сказал, что если он прав, то надо Евангелие заново переписать. Не «в начале было Слово», а «в начале было Дело».
— Обиделся, поди? — поинтересовался батюшка.
— Мне кажется, он не понял, — ответил я.
— Надо аккуратнее богословствовать, так и человека «догматическими гвоздями» к стене навечно прибьешь. Словом Божиим, как палкой, друг друга можно переколотить. Это из историй диспутов со старообрядцами известен такой печальный опыт.
Я почему такой каверзный вопрос задал. Речь ведь идет не о Существе Божием в Самом Себе, а о Христе как обновленном новом Адаме, начатке¬ ¬будущего обоженного человечества. Он — «ось» мировой истории, взявший на Себя «риск» творения. Христос как Бог, второе лицо Святой Троицы, терпит наше греховное состояние, как мать — шаловливое дитя, ради его роста.
Мать любящая всегда терпит, потому что любит по существу своему и радуется добрым успехам ребенка, страдает и скорбит при несчастиях. Все это совершается с целью достижения взаимной любви человечества и его Создателя Христа Богочеловека. В этом есть цель и смысл творения людей. Мать знает, что ребенок будет падать по несовершенству своей природы и воли, но она заранее согласна терпеть.
Так и Бог заранее согласен терпеть и именно только в этом смысле прощает, а отнюдь не одобряет грех. Прощает — значит соглашается терпеть за человечество.
Ты уже служил самостоятельно литургию? — неожиданно спросил отец Дмитрий. — Тогда продолжу. В начале Евангелием, как Словом Божиим, священник знаменует крест над антиминсом, это означает согласие Иисуса Христа на предвечном Совете Святой Троицы идти на добровольное страдание за человечество.
Чтобы ты яснее понял смысл моих раздумий, приведу пример. Ко мне обращались люди, оступившиеся на жизненном пути. Сидит человек в местах не столь отдаленных, зло дохнуло на него своей силой духовной смерти, и мелкий карманный жулик возопил и воззвал в своей душе к Богу: «Господи! Спаси и извлеки меня. Буду каяться и служить добру». И Бог освободил его из темницы. Едет он в автобусе, жить первое время на что-то надо. По старой привычке своего ремесла, если он, каясь, что-то возьмет, как ты думаешь, Бог покроет его немощь ради главного-жизнь свою устроить по-другому? — спросил отче.
— Похожие случаи могут быть, но это не означает, что так следует поступать в подобной ситуации. Освободившийся ведь может помолиться и просить помощи? — ответил я.
— Несомненно, — подтвердил отец Дмитрий. — По нашей неопытности в добре Бог терпит и прощает человеческие немощи. Вступившему на служение священника надо, подобно Христу, терпеть и прощать слабости людей, помогать нести им свою ношу, бороться вместе с ними за то добро души, которое вручил им Христос.
Священник не следователь на исповеди. Он сострадающий прежде всего человек, а не судья желающего примириться с Богом.
Хорошо раскрывает смысл духовнического служения владыка Антоний Блюм, он называет священника «другом жениха», который должен обеспечить Встречу души человеческой и ее Создателя Христа. Самому благоговеть перед этой Встречей, уметь вовремя отойти и не мешать Духу Святому действовать. Не порабощать человека, а уметь привить ему собственный вкус к тем дарам, которые вручил Бог. Для этого зрения надо воспитывать себя с первой литургии всем строем своей жизни, всем духом помышлений и чувствований.
Молись отцу Иоанну Кронштадтскому, он, как никто другой, понимал, что исповедь-это пробный «оселок» пастырской любви, — напутственно закончил нашу беседу батюшка.
Иди в мир, Платонушка
Первый храм, в который я попал служить, в народе был прозван «храм с бутылочкой», по той причине, что там до революции размещалось Всероссийское общество трезвенников во главе с отцом Александром Рождественским. Общества трезвенников в храме не было, зато в него очень часто приходили греться с вокзала пьяные «бомжи», просившие хлеба и денег. Народ этот был иногда по-своему оригинален. Так, один из пьяниц часто подходил к распятию Иисуса Христа, падал на колени и с отчаянием в голосе просил: «Начальник! Хозяин! Прости!»
Храм был оригинален не только «бомжами», но и руководством. Там имелось сразу два настоятеля, и оба с указами митрополита Иоанна. Третьего не было, так как, по слухам, его «съел» староста с сотоварищами.
Историю «съедения» очевидцы рассказывали в картинках. Староста Брюлев и его помощники были абсолютно нецерковными людьми, перепутавшими псевдопатриотические идеи с церковными. Поражала манерная «набожность» этого старосты. Креститься он почему-то начинал с темечка, закатывая при этом глаза под потолок.
Первый настоятель, бывший одновременно преподавателем Семинарии, отец Стефан Дымша, тщетно пытался донести до старосты мысль, что настоятель является главным руководителем храма.
Видя, что никакие уговоры на него не действуют, он пошел, как говорится, ва-банк.
За воскресной литургией, когда народу в храме было очень много, отец Стефан представил Брюлева народу, но добавил при этом свое оригинальное истолкование: «Этот человек на ваши скудные лепты купил себе а-вто-мо-биль!»
Толпа возмущенных стащила с солеи старосту, пронесла по храму и выбросила с высокого крыльца вон. Кто-то из его команды вызвал милицию. Отец Стефан, в момент прибытия милиционера, совершал обычное заочное отпевание. Милиционер сокрушенно подождал конца отпевания и спросил отца Стефана:
— Что? Уже скончался?
— Да, — ответил Стефан. — Вечная ему память, — и ушел в алтарь, куда милиционера не пустили.
Брюлев, в то время когда отец Стефан мирно отдыхал в пономарке, собрал толпу оголтелых «патриотов» и «шведской свиньей» ринулся в алтарь с криками:
— Где этот ватиканский выкормыш!
Бедный отец Стефан в отчаянии только кричал из алтаря:
— Караул! Убивают!
Из тех двух «одновременных» настоятелей, после отца Стефана, один все время призывал говорить проповеди против беззаконий в храме, но это только раззадоривало старосту, считавшего храм собственностью «общины», но не Епархии.
Имея теплые отношения с местным РУВД, Брюлев навесил на храм замок и выставил охрану из милиции. Когда я приехал служить вечером, они с каким-то «священником» набросились на меня: «Маран афа! Будь проклят. Маран афа!» — кричал «священник-заклинатель». Ничего не оставалось делать, как ехать в Епархию, где еще продолжался прием посетителей.
Епархиальное руководство, во главе с митрополитом, на нескольких машинах подъехало к храму, где «скакал» староста с «патриотами».
— Ты владыка или кто?! — кричали «патриоты» на архиерея. Местное РУВД, куда приехало все руководство Епархиального управления, долго не могло разобраться, кто главный по должности: митрополит или староста? Не добившись никакого результата, руководство вынуждено было уехать в Епархию.
Ночью настоятель спилил замок, и утром мне пришлось служить литургию с охраной из 12 семинаристов.
Сразу после прекращения атаки старосты, настоятель как-то в алтаре спросил:
— А ты вообще-то у нас кто?
Не поняв глубокого смысла вопроса, ответил, что знал по этому поводу:
— Вы с митрополитом записали меня сюда. Я не проявлял своей инициативы.
Неожиданно он сменил тему разговора:
— Тебе надо будет съездить со мною к старцу Николаю, на остров Залит, отвезти от владыки продукты, — приказным тоном скомандовал настоятель.
По пути к острову заехали в Печеры-Псковские и встретились сразу с отцом Иоанном Крестьянкиным в дверях братского корпуса.
— Голубчики! За мной, на службу! — обнял обоих батюшка. — Завтра обязательно приму, а сегодня к отцу Адриану сходите.
Увидев утром настоятеля с видеокамерой, отец Иоанн развеселился.
— Танечка! Что это у них такое?! Ах, это камера? Я уже был в одной камере. Немедля конфисковать камеру. А что, вы уже что-то сняли? Отца Адриана! А где он здесь? Вот в этот маленький глазок? Ага! Он. Что разбойник творит? Мыслимое ли дело — архиерея учить!? Опять разбойник заболеет. Ай-я-яй, опять заболеет!
Обернувшись в мою сторону, батюшка неожиданно спросил:
— А почему ты не в клобуке? Ты же иеромонах?
— Нету своего, давали на постриг в Академии, — ответил я.
— Танечка! Это негоже, это мы немедленно исправим. Неси сюда мой клобук скорее, а камеру в другую комнату конфискуй. А то я их знаю, разбойников. Давай и зеркало сюда, Танечка. Как хорошо, как хорошо! Ему идет. Гляди сюда в это зеркало. Я подержу, Танечка, зеркало сам. Вот и носи во здравие души, — приговаривал отец Иоанн.
— По молитвам владыки доедете, хоть и дорога трудная, — напутствовал батюшка.
По озеру на лодке нас вез огромного телосложения чуть захмелевший мест-ный рыбак.
— Рази от водки избавишься? Знамо дело, как охота! Тут одних лечиться к батюшке нашему вот так же вез. Раз хошь, то хоть кто не вылечит, даже и наш батюшка Николай не поможет.
К маленькому зеленому домику подошли уже совсем затемно. Постучались. Дверь открыл старый батюшка с бледным лицом и реденькой белой бородой.
— Нету, нету. Ничего мне не надо. Продуктов и так не знаю кому раздать. От владыки? Ну, проходите хоть в избу. Священники, говорите? — тихим голосом спрашивал батюшка.
Выслушав все высказывания настоятеля, отец Николай попросил двух стоявших в избе бабушек взять обоих на ночлег.
Лежа на кровати, в теплой избе, в темноте, отец настоятель давал наставление:
— Отец Иоанн — это что! Вот отец Николай — прозорливец. Хотя батюшка Иоанн тоже по-своему старец. Ну, давай спи, завтра сам убедишься. Я к нему уже не раз приезжал.
Рано утром отец Николай нас встретил со словами:
— С утра приходили ваши хозяйки, все мне говорят да толкуют. Ангели, говорят, вы, не люди. Да где они ангелев-то видели? Ангелев-то они и не видали. Ну проходите ближе. Да. Значит, священники. А вот каноны-то на каждый день читаете всегда? Да, говорите, не всегда. А когда? Плохо. Вот где грешники-то живут, — показал отец Николай на репродукции Страшного Суда места грешных в аду и добавил сокрушенно, — жарко там будет им.
Отец Николай замолчал и стал, не мигая, смотреть прямо мне в глаза, двигая постоянно губами. В его синих, бездонных, «космических» глазах невозможно было ничего прочитать и предугадать.
Вдруг он нагнулся под стол, достал оттуда трехлитровую банку, полную меда, взял в руку большущую стальную ложку.
— Откройте рот, — скомандовал он мне и стал заталкивать огромную порцию меда в рот.
Эта процедура продолжалась три раза. Не успев проглотить все, услышал следующее:
— А у нас чаек есть, запейте. Ага. Теперь в туалетик пойдемте, он почти в избе, в сенях он у нас.
Оказавшись в туалете, я вдруг сообразил: надо что-то спросить о себе, но что? Господи, вразуми! Ага, вот и мысль пришла.
— Батюшка! А я на своем месте? Может, к матери домой ехать, служить на родине? — задал первый свой вопрос.
Тихий до того батюшка резко повернулся и, махнув рукой куда-то сверху вниз, с силой произнес:
— Вы! На своем месте!
И из души ушел куда-то камень.
— Надо же, дышал в треть груди, а теперь так легко, — подумал я.
— Идите с Богом! Давайте Вас благословлю. Иди в мир, Платонушка! — хлопнул меня по спине старческой рукой два раза отец Николай, и мы вышли из его избы.
Как же Господа не благодарить!?
В начале 1991 года в здании Духовной Академии открылись православные педагогические курсы, на которых получали богословское образование педагоги, врачи, воспитатели, представители творческой интеллигенции.
Почти каждый преподаватель после своих лекций был окружен благодарными слушателями.
— Коля, дорогой! Спаси меня! — умолял улыбающийся Игорь Цезаревич Миронович в окружении огромного числа любопытствующих, — я просто тону.
Большинство слушателей узнавали о курсах по объявлениям.
В храмах, однако, были и чудесные случаи попадания на курсы, один из которых очень запомнился.
— Жили мы, как все живут — дом да работа. С началом перестройки меня уволили по сокращению. Муж, правда, работал на секретном военном предприятии, но ему тоже по несколько месяцев не платили зарплату.
Сидим как-то с сынишкой дома, вдруг отец звонит и, шутя, говорит:
— Зарплату получил, ох, и много, не знаю, донесу ли такое большое количество денег?!
На другой день, в это же примерно время, к нам в квартиру позвонили, я пошла открывать, сынок остался в комнате.
Входит женщина — и прямо в комнату, ну я, конечно, за ней: «Куда Вы?»
Вдруг сзади на меня кто-то набросил черную кожаную куртку. Посадили на стул. По шагам и голосам чувствую, что человека четыре вошли.
— Где деньги, что муж вчера принес? Говори! Мать-перемать, а то голову снесем! — кричат они мне.
А у меня непонятно откуда какое-то спокойствие взялось, говорю:
— Ищите, раз знаете, денег у нас все равно никаких нет. Может, мне что-нибудь дадите, а то три месяца сидим без денег. Стали они везде ходить да искать. И странное дело, я вдруг стала видеть не только через черную куртку, но и сквозь стену. Вижу их лица, слышу все ясно, но не пойму, как это со мною случилось.
Нашли они перстень огромный — «печатка», из дорогого металла, дедушка с фронта принес и на днях внучку подарил. Обрадовались они и вроде как засобирались уходить, а я в это время с завязанной головой сижу в центре комнаты на стуле. Вдруг слышу голос, но не их, тихий, но настойчивый: «Падай! Падай, тебе говорю!» И я упала, да прямо на диван. Ушли они, а мы с сыном никак не можем понять, как я два метра пролетела до дивана от стула. Ну, это-то ладно. После их ухода на нас с сыном нахлынула такая невесть откуда взявшаяся радость, что мы пели, плясали, скакали.
Пришел отец с работы, мы к нему с криком:
— Нас обо-крали!
Он отвечает:
— Да у вас вид, будто одарили, а не обокрали. Что же взяли, если у нас ничего нет?
Посмеялись, посмеялись, но мы с сыном три дня есть вообще не хотели. Не знаем, что делать с радостью. Взяли дедушку девяностолетнего к себе жить, все равно радость так и прет из нас.
Пошла в церковь, думаю, там что посоветуют. При входе прочла объявление о педагогических курсах при Академии. В церкви объяснили, как до нее мне добраться.
Пятнадцатого сентября поехала на свое первое занятие. Возвращаюсь, что за ерунда? Дверь чуть-чуть только приоткрыла, кричу сыну:
— Помоги дверь открыть!
Еле пролезла в квартиру, спрашиваю сына:
— Что случилось, почему телевизор-«комбайн» у двери стоит?
— В пять часов, мама, деда вскочил, схватил телевизор и стал скакать по квартире вместе с ним, потом лег и заснул.
— Как же, — думаю, — больной мог с такой махиной скакать? Тут что-то явно не так.
Пригласила батюшку с курсов. Поисповедовал он его. «Мародерное» кольцо-то ведь было. На третьи сутки наш дед тихо отошел в Вечность.
Вот теперь учусь, все книги и богослужения понятны, жизнь стала интересней, и за сынулю не страшно. Как все-таки хорошо, что Церковь к народу навстречу пошла. А то все слышишь от интеллигентов: «Попы нас в свой круг не пускают, каста жрецов,» — и так далее. Всем советую теперь: «Учитесь своей вере отеческой, читайте книги, ходите в Церковь».
Вот так и попала на педагогические курсы. Слава Богу за все! Как же Господа-то не благодарить?!
Вольному — воля, а спасенному — рай
Как-то после службы в храме по старой памяти зашел в подвальчик к Павлину.
— Вот, отче, читаю разную богословскую христианскую литературу, и что же получается? Что все нехристиане не наследуют жизнь вечную, радостную. Не спасутся от зла демонского. Ведь Христос говорит, что никто не приходит к Отцу, как только через Него — Христа. Выходит: все люди, не знающие христианского вероучения, родившиеся в каком-нибудь Египте до пришествия в мир Христа Спасителя, сотворены Богом для того, чтобы ими наполнить ад.
С Ветхим Заветом, может быть, и можно как-то разобраться: я слышал, что Христос сходил после своей смерти во ад и вывел праведных. Как же быть со многими народами в Новом Завете, которые вообще никогда не слышали о Христе? Многие поколения наших соотечественников, в каких-нибудь молодых городах, после войны, не то что Церкви в глаза не видели, а вообще слово Божие не слышали. Чем же они-то провинились? Попав в такие, не зависимые от них объективные обстоятельства, они же не несут ответственности за свое безверие. Бог, выходит, предуготовил им участь геенского тартара, вечной погибели и нескончаемых мук? С другой стороны — ты, я, иные, подобные нам «удачники», предопределены Богом к раю. Вера от слышания, а слышания не было. «Без веры невозможно угодить Богу», какая же может быть вера, если о ней вообще ничего слышано не было ими?
Если же возможно спасение без слышания, то, значит, можно наследовать жизнь вечную вообще без всякой религиозной веры, и христианской тоже. Зачем же приходил Христос, если Он же по Своему Всеведению лишает знания о Себе Самом. В чем смысл Его пришествия для тех, которые родились раньше, и для тех, которые по объективным причинам не слышали о Нем в Новом Завете.
Сюда же можно отнести детей, умерших некрещеными, всяких уродов, умалишенных с детства, выросших среди развращенных родителей, и так далее, им же несть числа.
— Можно этот вопрос и эту твою позицию выразить богословски. Будем рассуждать так. Если Бог, как Всесовершеннейшая Любовь и Высочайшее Благо, есть непобедимая сила, против которой ничто не может устоять, то, стало быть, не устоит ненависть перед Любовью. Не только зло людское, но и зло вселенское. Зло покается перед Божией Любовью и будет, как говорит ¬Священное Писание, «Бог всяческая во всех» (1Кор. 15:28). Все войдут во взаимную любовь между собою и Богом как источником этой Любви, потому что Бог по Существу Своему есть Любовь.
— С небольшими добавлениями, в целом я согласен с этой позицией. Но что-то нигде не слышал, что это вероучение церковное или евангельское. В Евангелии много мест можно найти, где Христос говорит о погибели, муках вечных, козлищах и овцах. Ни о каком таком всеобщем спасении речи не идет, разве вот только эти слова: «И будет Бог всяческая во всех» (1Кор. 15:28). И потом, как эти слова понимать? Бог и так всю жизнь и все формы ее содержит, в том числе и злые. Вполне понятно, что материальные силы Божии — еще не Его любовная энергия. Так что и с этим вполне можно поспорить.
— О позиции, что Бог, как непобедимая Сила Любви, победит мировое зло тем, что зло переменится и войдет в Любовь Божию добровольно, я нигде не слышал в Церкви. Ты что, это сам придумал? — спросил Павлин.
— Знаешь, Павлин, нет ничего нового под Солнцем. Это богословское мнение святого Григория Нисского, отчасти позаимствованное у Оригена, которое Церковь не приняла, хотя и не считает Григория Нисского за еретика. Понятно, что эта философская доктрина не может быть распространяема Церковью в лице епископов, священников и мирян.
В этой идее есть, как мне кажется, одно слабое место. Смешение духовно-нравственного начала с физическим. Мучения грешных людей происходят в силу добровольного выбора, навыка и постоянного хотения зла. Это состояние активного противления добру называется часто в литературе геенским, в отличие от адского, насильственного, рабского подчинения злу.
Божественная Любовь станет нестерпимым мучением для тех, кто не стяжал ее внутри себя. По святому Исааку Сирину, «мучимые в геенне поражаются бичом любви. И как горько и жестоко это мучение любви! Ощутившие, что погрешили они против любви, терпят мучение, хуже (вящее) всякого приводящего в страх мучения; печаль, поражающая сердце за грех против любви, страшнее всякого возможного наказания. Не уместна никому такая мысль, что грешники в геенне лишаются любви Божией… Но любовь силою своею действует двояко: она мучит грешников… и веселит собою соблюдших долг свой».
— Стало быть, — загадочно улыбнулся Павлин, — есть лазейка для нехристиан войти в радость Господню, если они ничего не слышали о Боге, Церкви, вере и т. д., но жили по совести, делали добро, старались жить совершенно в том даре любви к ближнему, начаток которого есть в душе каждого человека, созданного по образу и подобию Божию.
Какой-нибудь добрый мусульманин, буддист, йог, неважно какой, тамбов-ский йог или индийский, если они любят ближнего своего, хранят свою совесть чистой, то они могут войти в радость Господню, Христову, по ту сторону жизни, невзирая на их неверное миросозерцание. И наоборот, магистр ¬православного богословия, утонченный софист, стерильно чистый в догматическом (вероучительном) отношении, но лицемер в отношении своих ближних, фарисей и человеконенавистник, не войдет в радость Господню и погибнет для любви Божией, явится «сыном погибели», так скажем?
— Стерильно догматическая, или умственная, вера вполне может сочетаться с ненавистью к ближним, об этом архимандрит Софроний Сахаров, написавший книгу о старце Силуане Афонском, говорил, правда, очень страшные слова: «Трагедия мира и Церкви состояла в том, что в истории Церкви ею часто управляли не святые, а ученые». Как достигший здравия души, святой, в котором веет Дух Истины, чувствует ложь, а ученый, но страстный вполне может быстрее подпасть духу лжи. Если этот «ученый» обладает властью в Церкви, то держись все неучи. Преподобного Симеона Нового Богослова секретарь Патриарха, митрополит Стефан, гнал лет семнадцать, и ничего Патриарх не мог с этим поделать. Господь попускает, чтобы такие, как Симеон Новый Богослов, смогли соответствовать великому дару Благодати Духа Святаго через подвиг и скорби.
Они становятся мужественными в добре, опытными в удержании и должном хранении Божией Благодати. Вспомним преподобного Серафима Саров-ского, преподобного Силуана Афонского, того же Симеона Нового Богослова.
Во-первых, все они получили высокие дары Духа Святого по Всеведению Божию, потому что Дух Святой совершенно знает, кто будет соответствовать дару, а кто нет.
Во-вторых, сила их воли в подвиге христианской жизни соответствовала дару Благодати.
В-третьих, великие скорби попущены Богом для выработки смирения у христианских подвижников. Нападение разбойников на преподобного Серафима Саровского, гонение на Симеона Нового Богослова, святого Афанасия Александрийского и многих других.
В-четвертых, Господь предполагает духовную пользу для тех, кто будет искать помощи и совета у лиц, преизобилующих Дарами и опытностью.
— Знаешь, отче, я не посягаю на такие высокие дары, мне бы где-то с краешку, но в «райский садик» помилованным присесть. Пусть сильные духом посягают на высокое, это их удел. Но мое христианское чувство не может смириться с тем, что моя радость будет полной оттого, что кто-то будет не просто мучиться, а вечно мучиться. Вот что ужасно! — воскликнул Павлин. — Это нельзя проповедовать в Церкви, мне кажется, что-то в этом жестокое есть. Эта доктрина: «мы православные — в рай, а вам готова преисподня» — делает нас по отношению к другим какой-то изуверской сектой. В мировоззренческом, конечно, плане. Как тебе это кажется? Ты согласен? — спросил Павлин.
— Народ про эту тонкую «бодягу» просто выражался: «Вольному — воля, а спасенному (сиречь: исцеленному от страстей) — рай». Ты хочешь быть ¬здравым — соблюдай, твори добро и тогда увидишь греховную немощь своей души, ее нищету. Если человек почувствует немощь и себе сознается, что без помощи сверхъестественной силы ему не обойтись, то здесь и наступает момент нужды в Боге, то есть веры.
Несомненно, что добро человеческое несовершенно, часто изъедено тще-славием, самонадеянностью и другими тлетворными страстями.
Владыка Игнатий Брянчанинов утверждает в своих трудах, что если бы одно творение добра делало возможным для души человеческой свободное восприятие нетварной энергии Духа Святого в другой форме жизни, за гробом, то вообще незачем было приходить Иисусу Христу на Землю, страдать на кресте за грехи рода человеческого, который, надо сказать, до сих пор продолжает так же успешно грешить.
Только с приходом, лучше сказать, с воплощением Иисуса Христа на Землю, после Его страданий на кресте, человечество вновь обрело возможность воспринимать и чувствовать нетварную энергию Духа Святого, содержащую Космос. Что сказал Христос перед страданиями: «Мужайтесь, Я победил мир», по-гречески — Космос, Вселенную.
Каждый человек, живущий на Земле, теперь имеет возможность по вере в Иисуса Христа, как Создателя и Вседержителя нетварной, благодатной жизни, еще в форме человеческого тела обучаться или приобщаться Духу Святому, вечной жизни души в Божией Любви. Для этой цели Он дал Церкви совершать молитву о пресуществлении, или насыщении Духом Святым простых вина и хлеба. Священник так и говорит за обедней: «Приложив Духом Твоим Святым».
Где проходят границы Церкви по ту сторону смерти и какова возможность спасения для тех, которые не познали света в этой жизни, — это остается для нас тайною Божественного милосердия, на которое мы не дерзаем рассчитывать, но которое мы также не можем ограничивать нашими человеческими мерами.
Вот эту точку зрения, почти дословно, выражает Владимир Николаевич Лосский в своем труде «Очерк мистического богословия восточной Церкви».
Апостол Павел говорит, что неверующие в Бога, язычники, будут судиться по своей совести, то есть если они обрели способность воспринимать благодатную форму Вечной Жизни, то им никто не может воспрепятствовать. Сохранить чистоту души в таком бушующем море страстей, особенно сейчас, очень трудно. Радоваться вечно может только здоровый, и здоровый духовно, вот христианство и предлагает не только вероучение, но и Силу сверхъестественную для этого здоровья — Святое Причастие. Что толку гадать: буду я здоров или не буду, лучше сейчас же обучаться этому духовному здоровью. Христос говорил трудящимся над душой и дарами малой любви человеческой: «Войди в радость Господа Бога Своего».
Здоровье духовное узнается по радости в Духе Святом. Наш Серафим Саровский — пример высочайший этого вечного радования и здоровья, не случайно он всем к нему приходящим говорил: «Здравствуй! Радость моя, Христос Воскресе!»
Павлин, верь во Христа, Святую Троицу и почаще приобщайся животворящим Тайнам в Святой Церкви, вот и будет уверение в здравии, радости в Духе Святом, или Спасении.
И Дух Божий станет в душе свидетельствовать спасение, и других вопросов не будет.
«В тот день, — сказал Христос апостолам, — Меня не воспросите ни о чем». Совершенно ясно, что Он говорил о Духе Святом и том дне, в который Он явится.
Аминь и Богу Слава!
Я — «Иисус». Иоанн ждет меня
В связи с открывшимися религиозными свободами в стране начался своеобразный «бум» увлечения восточной мистикой, экстрасенсорикой, всевозможными западными ответвлениями христианства.
Естественно, перемены не могли не коснуться Санкт-Петербургской Епархии. По вторникам и четвергам к зданию Духовной Академии приходили и приезжали всевозможные посетители. В основном, это были ходоки из разных мест города и области с вопросами открытия храма, регистрации общин, многочисленными просьбами мирян дать им священника для служения и духовного окормления.
С девяти утра и до шести — семи часов вечера первый этаж Духовной Академии осаждался толпами жаждущих проникнуть на прием к митрополиту. Первыми, конечно, попадали священники, потом миряне. Группу из трех-четырех человек иподьяконы запускали в домовой храм, закрывали дверь на защелку и уже оттуда их провожали в кабинет архиерея.
Однажды пришлось быть свидетелем такой живописной картины. Дверь в приемную залу интенсивно заколыхалась и загрохотала. Стоящие рядом открыли одну защелку. Мужчина лет сорока, с вспотевшим от волнения лицом и широко открытыми глазами, настойчиво и с трепетом в голосе требовал:
— Пустите меня! Пустите меня!!!
— А Вы кто, что без очереди? — спросил привратник.
— Я — Иисус! Иоанн ждет меня! Пустите! — несколько раз повторил вспотевший мужчина.
Вышедший из соседней двери протоиерей Виктор Голубев спросил взволнованно:
— Что здесь происходит, чем помочь?
— Да вот, отец Виктор, там к Иоанну пришел «Иисус» и просится на прием.
— Что?!! Кто! Где он?! — изумился отец-секретарь и быстро вышел.
Священники облегченно вздохнули.
Минут через двадцать ожидавшие приема выглянули в коридор. Названный «Иисус» стоял на коленях в позе «блудного сына», молитвенно сложив руки, перед портретом митрополита Никодима.
— Надо же, — удивился один батюшка, — он же босиком по снегу пришел сюда, бедный. А на улице мороз градусов двадцать!
— Это из соседней с семинарией психушки бегают больные. Мы, когда здесь учились, слышали, как милицейский патруль называл наше место «дурдом, роддом и семинария», — сообщил средних лет священник.
Бывалые люди
Истомленный за день приемами, митрополит специально выходил к ожидавшей толпе, говорил то с одним, то с другим посетителем, пытаясь как-то разрядить обстановку, но все равно приемные дни затягивались допоздна.
В связи с большой перегрузкой, владыка не мог знать всех преподавателей в лицо, кое-кого только по слухам, которые ему доносили, не совсем внятно порой, его иподьяконы. В результате изредка создавались анекдотические ситуации. Особенно популярен в среде учащихся был такой случай, ходивший в нескольких вариациях и толкованиях.
Владыка Иоанн, с утра уже истомленный, идет по коридору Академии и сталкивается с преподавателем архимандритом Августином, который, естественно, берет благословение.
— Вы кто такой будете? — спрашивает владыка.
— Архимандрит Августин, здешний преподаватель, владыка, — отвечает спрашиваемый.
— А! Вот ты какой! А то все говорят Августин, Августин, а кто он, этот Августин, даже и не знаю, — удивляется владыка.
— Вот ты скажи, Августин. Почему ты в Индию без моего благословения ездил? — с нотками требовательности снова спрашивает владыка.
— Нет, владыка. Я в Индии не был никогда, — отвечает Августин.
— Да нет, — улыбается владыка Иоанн, — был, был.
— Нет, владыка, ни разу еще там не был, — опять возражает непонятливый архимандрит. — Простите, владыка, сейчас звонок прозвенел. Мне на урок к студентам надо. Вы уж благословите, — просит благословения архимандрит Августин и, облегченно вздохнув, убегает на урок.
Не проходит и десяти минут после его возвращения в класс, как в дверях показывается фигура иподьякона митрополита.
— Отец Августин, простите, владыка Иоанн Вас к себе срочно требует, — докладывает пришедший.
— А-а… Вот, оказывается, ты какой, Августин? Что-то я тебя никогда не вижу, отец архимандрит. Всех вижу, а тебя не вижу? — опять трогательно улыбается владыка взволнованному Августину.
— Да знаете, владыка, каждый из нас на своем месте христианское дело делает. Вы — на своем высоком, а я — на своем скромном месте преподавателя, и мы друг другу не мешаем. Потом, мне от Вас ничего не надо. Если бы было надо, я, как многие, «нарезал» бы круги вокруг Вашего кресла. А поскольку мне от Вас ничего не нужно, то Вы меня и не видите, — объясняет архимандрит.
— Да, да. А вот Вы мне все же скажите! Почему вот Вы на урок пьяным ходите? — опять с улыбкой снисходительности, мягко и ласково вразумляет удивленного Августина владыка.
Августин, никогда не ведавший «духа Бахуса», объясняет архиерею:
— Владыка! Здесь явно какая-то путаница. Я вообще не знаком со ¬спиртным.
— Да нет. Ты уж пьяным теперь не ходи к студентам, — продолжает милосердно увещевать владыка грешного Августина.
— Владыка! Знаете, что мне напоминает наш разговор? — спрашивает отец архимандрит.
— Что? — переспрашивает владыка.
— После фронта многие бывалые люди в духовенство шли. Так вот, одного наши «органы» упрашивали им помочь доносить, кто что на исповеди говорит. Находчивый батюшка им отвечает: «Я бы вам, ребята, помог с удовольствием, но так как у меня с фронта осколок в голове застрял, то я вам все фамилии перепутаю». После этого они отстали. Наверное, владыка, у кого-то в голове что-то застряло? — предлагает подумать владыке Иоанну ученый архимандрит.
На том они и расстались благополучно.
Студенты толковали этот случай по-разному, но в одном согласны были все: плохие информаторы подводят доверчивого владыченьку.
Только молиться
Храм, в котором мне довелось служить, находился на пересечении многих удобных подъездных путей, которыми могли добраться православные из различных частей города и пригородов, не имеющих у себя храмов.
В воскресные дни число исповедующихся на одного священника возрастало до трехсот человек. Особенно тяжелым контингентом стали наркоманы, лица, совершившие тяжкие преступления. Усердным помощником храму был ¬Константин Павлович, который одновременно являлся зарегистрированным в качестве члена общины для открытия храма во многих так называемых «двадцатках» — необходимом числе лиц для регистрации. Очень часто по делам проблемных общин он бывал с настоятелем у архиерея.
Как-то после одного из воскресений Константин Павлович неожиданно предложил проводить меня до здания Академии.
— Знаешь, Константин Павлович, в последнее время ты настолько стал занятым и неуловимым, что с тобой невозможно пообщаться. Я весьма отдаленно слышал, что ты в очередной раз спасаешь какой-то храм в пригороде. Зная твой страстный характер много лет, почему-то чувствую буквально «печенкой», что тебе угрожает серьезная опасность.
— Мне хочется ездить к архиерею и общаться с ним. А опасности, где их сейчас нет, — отвечал Костя.
Подошли к крыльцу Духовной Академии и стали прощаться.
— Вижу, что ты так ничего и не сказал, не развеял моих опасений. Будешь на том свете, вспомни о нас в своих молитвах! — попросил я его.
— Ты знаешь, я всегда хотел быть первым, помолюсь. А тебя тоже хочу предупредить. Тебя оклевещут скоро, обвинят в том, что ты якобы не допускаешь людей причащаться, раскалывая тем самым общину. Чушь, конечно, большая, но это я слышал от первого лица. Будем молиться друг за друга. Прощай.
Мы попрощались, и я уже больше никогда не увидел в живых друга своей юности. Через неделю, в ночь на Святителя Николая, наемная рука убийцы прервала жизнь молодого ученого, оставив шестерых детей на руках жены Веры.
Горе, конечно, было громадным, на отпевании встретились все «подвальники», друг детства поэт Николай плакал навзрыд.
Пророчество Кости о клевете не заставило себя долго ждать. Дня через три-четыре меня позвали к архиерею, и все Костины слова подтвердились.
— Если я не прав, — говорил митрополит Иоанн, — то пусть твой духовник архимандрит Иоанн Крестьянкин скажет свое слово.
Прошло полгода после тех страшных, душепереворачивающих событий, и я вновь оказался у дорогого батюшки Иоанна Крестьянкина.
— Ну, как ты, дорогой? Все знаю, как страшно! Письмо получил твое, как тебе там? А что мы могли сделать, только молиться о тебе. Как страшно. Господи! Спаси свое чадо! — крестился в алтаре отец Иоанн, непрестанно меня обнимая и повторяя: «Господи! Спаси свое чадо!»
— Ты знаешь, он целый месяц читал твое письмо и с собой носил его в кармане. Переживал и молился за тебя все время, — сочувственно рассказывала келейница Татиана.
После службы заглянул к иконописцу Гоше, ухаживающему за болящим схиигуменом Мелхиседеком.
— Он все время молится, когда приходит в сознание, инсульт у него. Давай подойдем к нему, хоть он и молчит, но все понимает. Батюшка? Благословите глазами моего друга, помолитесь за него! — попросил Гоша.
Неподвижные доселе глаза схиигумена Мелхиседека мигнули.
— Все. Благословили тебя. Пойдем, провожу. Спасибо, отец Мелхиседек, — благодарил Гоша.
— Ты знаешь, у меня тоже проблемы. Отец Зинон вот уже год краски не дает. Так мне кто что из города принесет, тем и пишу. Весь конфликт год назад случился. Я как-то его спросил, что он в жизни хочет. Так знаешь, что он мне сказал? Преподобным, говорит, хочу быть. Говорю ему, что это ловушка. А он мне опять:
— Подумай, Гоша, хорошенько, кто ты, а кто я?!
Я возразил, что, мол, это же явная гордость и прелесть! Вот после этого и гонения начались. Сначала наместника по ночам сторожил, сейчас за старцем ухаживаю. Наверное, придется уйти. Руководства нет, и красок нет, — сетовал Гоша.
— Слышал ты, что у нас иеродиакон Максим скончался? Жил как послед-ний грешник, а каялся как первый праведник перед смертью — так отец Адриан о нем сказал. Царство ему Небесное! Зайди в пещерки к старцам, попроси их молитв, там как раз какую-то делегацию милиционерш водят, — посоветовал Гоша.
Черный и лохматый, с большой головой, монах с чувашским акцентом объяснял столпившимся у какой-то могилы милиционершам:
— Такой смиренный старчик был. Недостоин, говорил, со всеми лежать, киньте, как пса, на дорогу. Ну мы его вот прямо между стен пещерки, на дорожке, положили. Как идем, так и поминаем его. Песочек многие из пещерки берут. Лечебный песочек, помогает многим. Держитесь за мной, темно тут. Вчера одна заблудившаяся больно сильно кричала, грехов, наверное, много в миру набралась, несчастная.
Фонарик монаха высветил знакомую по многочисленным книгам фамилию: митрополит Вениамин Федченков.
— Вот тоже владыка у нас жил, книги писал, когда в Америке был, деньги на войну Отечественную в помощь России собирал. А это могилка старца, которому бесы являлись видимым образом: «Не боимся, — говорят, — тебя».
А он им: «Чего, — говорит, — меня бояться, вы Господа и грехов бойтесь, и хорошо всем будет». Тоже смиреннейший был. Господь смиренных любит, а гордым противится. Смирение теперь за слабость почитается в миру, а здесь, в монастыре, смирение старцев радость Господню привлекает. Наш отец Иоанн Крестьянкин говорит, что заходят люди в обитель в одном состоянии, а уходят другими. Все-таки любовь Божия меняет людей в лучшую сторону. Не отставайте, матушка-«милиционер», песочек на входе можно будет взять, — ¬поторапливая, предупредил монах. — Так что просите, молитесь нашим усопшим старчикам, «молитва праведного много может споспешествовать ко благу». Может, вот и батюшка помолится за вас, милиционеров, тоже не помешает.
Никто не отнимет
Хорошо запомнилась первая Пасха на новом месте служения. Все вне¬богослужебные беседы проводил о новомучениках и исповедниках российских. Им и служил после литургии молебны и панихиды.
Часовня возле храма, в которой мы совершали свое моление, несколько лет подряд когда-то посещалась вместе с крестными ходами митрополитом Владимиром и митрополитом Вениамином — новомучениками Российской Церкви.
Причащающихся в храме всегда было много. Каждый раз, подходя к Святой Чаше, они громко называли свои имена, которые иногда почему-то были не христианскими.
— Ну и разница какая? Я эту даму крестил, а имя оставил прежнее. Будет жить свято, и имя прославится. А это все монашеские бредни, имена святых давать непременно, — объяснял мне свою неформальную позицию местный священник.
Своеобразное представление о христианском подвижничестве наблюдалось и среди прихожанок. Одна из них, подходя к Святой Чаше, держала в руках табличку со своим именем, хотя и не была немой.
В конце Пасхальной литургии, по обычаю, батюшка освящает яйца, куличи и всякие «мяса».
«Молчальница» подняла вверх к моему лицу большущий кусок сала на корке хлеба, взглядом показывая, что надо бы окропить это святой водой. После важного действа окропления она резко развернулась, и шмат сала эффектно перевернулся в воздухе и шлепнулся на пол.
— Аи-я-яй! — воскликнула «молчальница» от удивления. — Какое искушение! Батюшка! Бес попутал.
— Да не бес отверз тебе уста, а самочинные подвиги, — подсказал я «подвижнице», помогая ей поднять с пола кусок сала.
После Пасхальной литургии почему-то было очень тихо в душе и грустно, не давала покоя мысль: что с Костей, куда попал, каково ему в том другом, неведомом для земных мире? Неожиданно увидел его во сне сидящим на ярко-зеленой лужайке, в знакомом клетчатом пиджаке.
— Костя! Как тебе здесь? — спросил улыбающегося друга.
— Знаешь, авва, мне так хорошо. Эту радость теперь у меня никто не отнимет никогда! — ответил совершенно сияющий Константин Павлович.
А он смиренных любит
Еще в бытность студентами мы интересовались святыми подвижниками города и особо важными местами их служения. Очень часто, гуляя после обеда, заходили прямо в подрясниках в бывшее здание Духовной Академии, где размещался спортивно-педагогический колледж. Вахтер, с длиннющей и благообразной бородой, был человеком верующим и благосклонно разрешал постоять в вестибюле здания. Подумать только, какие люди учились здесь всего-то девяносто-сто лет назад. По этажам бегали будущие три патриарха Церкви: Тихон Белавин, Сергий Страгородский, Алексий Симанский, святой праведный Иоанн Кронштадтский. Когда-то учились Николай Касаткин — миссионер и апостол Японии, тридцать лет переводивший на японский язык всю Библию, Антоний Храповицкий, подготовивший огромное количество ученого монашества, епископов, ставших впоследствии мучениками Церкви в страшную годину безбожия. Сколько ректоров вышло из этих стен: Феофан Говоров, Феофан Быстров — духовник царской семьи, Вениамин Федченков — знаменитый миссионер и церковный писатель. А сколько достойных преподавателей! Огромное количество лиц, составивших лучший цвет науки и плод святости Церкви православной, училось здесь.
Настанет ли такой день, думали мы, выходя из здания бывшей Духовной Академии, когда снова забегают в этом здании юноши в черных подрясниках?
Однажды студент — «богочтец» Федор пригласил меня посетить здание бывшего Иоанновского женского монастыря на Карповке, где часто служил батюшка Иоанн и был, согласно его завещанию, похоронен.
— Нету здесь никакого Иоанна, и могилы никакой нет, — отвечали нам сотрудники художественного предприятия.
— А мы в подворотню пройдем и помолимся, — предложил Федор.
Когда он читал акафист батюшке Иоанну, все время не покидала мысль: «А что мы молимся, может, и батюшки здесь давно нет?» И вдруг пошло сильное благоухание, перекрывшее все запахи подворотни.
Почти перед самым нашим окончанием духовной школы архиереи приехали освятить обитель на Карповке и прославить отца Иоанна уже как святого.
Для этого построили деревянный подиум в человеческий рост вблизи от места его погребения. Народу собралось видимо-невидимо. Люди стояли даже на крышах домов, из всех окрестных окон смотрели любопытные.
Местное духовенство, солидные протоиереи в золоченых митрах забрались на подготовленный помост и ждали выхода Патриарха с архиереями из Собора. На высоком помосте был постелен ковер и стоял микрофон для молебна и речей.
Когда появились первые ряды архиереев, народ заметно оживился. Вдруг в тишине раздался тонкий визг то ли пилы-циркулярки, то ли чего-то еще.
Медленно, плавно и как-то торжественно все именитое духовенство стало опускаться разом куда-то вниз, потом раздался небольшой хлопок о землю и в обозримом пространстве осталось только одно желтое поле митр. В первый момент никто из зрителей и паломников ничего не понял: куда скрылось духовенство? Вдруг в тишине раздался голос женщины:
— Вот он! Отец Иван-то Кронштадтскый! Всех их ниже себя опустил! А то, вишь, как забрались высоко, а он смиренных любит. Вот тебе и Иван Крон-штадтскый Чудотворец! Уравнял попов с простым народом. А Патриаршее место не тронул, почтил Святейшего избранничка. Знать, поблагодарил, что его, Ивана, прославил!
Удивление народное возросло, когда все узнали, что никто из священников не получил ни одной царапины. «Дивен Бог во святых Своих, Бог Израилев!»
А я безгрешная
Наши питерские духовные школы, в связи с потеплением отношений Церкви и государства, вынашивали замыслы о получении своего исторического здания, бывшей Духовной Академии.
Для этой цели в Академию даже приняли на работу девушку-юриста, со всем пылом и жаром юности энергично взявшуюся за этот тяжелейший подвиг.
Были проведены несколько консультативных встреч с директором спортивного техникума, который не прочь был отдать одно крыло здания, где не использовались уже давно несколько аудиторий. Но, к сожалению, директор заболел, и переговоры велись со вторыми лицами.
Между тем, в коллективе зрел свой «дворцовый переворот», и необходимы были с нашей стороны энергичные меры по использованию предоставленных старым руководством помещений.
Начальник хозяйственной части техникума Каранаева Наталия Владимировна сообщила юристу Академии, что в ближайшее время наша школа должна освоить помещения, так как вскоре может прийти новая власть, и обстановка с передачей здания ухудшится.
После обеда огромная процессия студентов во главе с ректором протоиереем Василием Стойковым вошла в вестибюль здания бывшей Духовной Академии. Через несколько минут стали служить молебен перед началом доброго дела.
Протодиакон Андрей Чижов с особенным каким-то ударением выделял яркие и значимые прошения: «еже невидимо отразити противная вещи, видимых и невидимых врагов…»
При чтении апостола возгласил во всеуслышание (поразив сбежавшихся сотрудников техникума, ничего не знавших о таком действе): «…да будете непорочни и цели, и чада Божия непорочна посреде рода строп-тива и раз-вращенна: в них же являетеся, якоже светила в мире, слово животно предержаще, в похвалу мне в день Христов».
Слова «рода строптива», видимо, относились к той части сотрудников, которая не желала передавать здание своему историческому правопреемнику.
В течение молебна питерское телевидение вело съемку нового исторического момента. Кульминацией действа должно было стать подписание акта передачи части здания под учебные цели Духовной Академии. К удивлению многих сотрудников техникума, такой героический поступок решилась совершить Каранаева Н. В.
— Ну надо же? А мы даже ничего об этом не слышали! — удивленно ахали пожилые женщины из администрации техникума.
После молебна отец Василий с крестом в руках сказал проникновенное слово о начинаемом великом деле христианского просвещения, затем стал обходить аудитории и кропить их святой водой.
Общество помощи заключенным, возглавляемое отцом Борисом Безменовым, дружно воздвигало в коридоре оградительную решетку из металла, тем самым отсекая часть переданного здания.
Сразу после освящения непрестанно стали служиться панихиды, акафисты, молебны о всех тех, кто когда-то учился в прославленной школе. Большинства сотрудников техникума не было на молебне, они ушли с работы, ничего вовсе не подозревая. Претендентка на новое директорское кресло Жидких была в Москве, с целью утверждения своей кандидатуры и переориентации дряхлеющего спортивного техникума на какой-то сварочный колледж.
Вечером по питерскому телевидению показали видеоновости о передаче части бывшей Духовной Академии Русской Православной Церкви. Особенно воинственно во главе движущейся огромной черной делегации шествовал, с белой бородой, отец ректор Василий Стойков.
Часов в десять вечера прибежали спортсмены-преподаватели с истерически кричавшей женщиной, которую бывшая сотрудница почему-то называла «зам по шизо».
— Ну надо же! — вопила она, закатив один глаз под потолок. — Все несчастья в мое дежурство случаются! За что? За что?! — потрясала она обеими руками в небеса.
— За грехи, матушка! За грехи наказание! — учтиво, с улыбкой, сообщил ей семинарист с библейской внешностью — Варянко.
— Я без-гре-шная! У меня че-ты-ре внука! — завопила истошно «зам по шизо».
— Да замолчите вы все! — крикнул небольшого росточка милиционер и сорвал голос. — Всё! Я закрываю на замок. Все вон!
Прохрипев это, он выгнал всех на улицу.
Домой, в Академию, пришли уже поздно, усталые и разбитые. «Все, это конец», — думал, засыпая мертвым сном.
Тихо заскрипела дверь в келью, и в раннем утреннем свете показалась юрист Академии Юлия Борисовна:
— Батюшка! Идемте опять на штурм Академии! — тихо и просительно проговорила она. — Отец Вениамин и ребята уже согласны. Надо рано утром, когда все спят. Здание будет опять нашим. Замок, Варянко сказал, липовый. Мы зайдем с тыльной стороны здания, там уже свободно. Идемте!
— Попов ни в коем случае не пускать! Гнать в шею, дверь закрывать и милицию вызывать! Сегодня Жидких приедет. Ну она этим «гангстерам» покажет! Все поняла? — требовательно в утренней тишине инструктировал начальник вахтершу.
— Так точно, гражданин начальник! Уж у меня им ни за что не пройти, «черным голубчикам», — отрапортовала улыбающаяся вахтерша.
— А что это? Ты что-нибудь слышишь? — испуганно переспросил начальник.
— Где-то поют, что-то загробное, — ответила недоуменно вахтерша.
— Да это же попы?! Они уже внутрь пробрались! Кошмар! Беги, милицию вызывай, — закричал требовательно начальник и побежал к решетке, за которой семинаристы уже вдохновенно пели: «Со святыми у-по-кой, Хрис-те-е ду-ши ра-а-аб тво-о-их…»
Конца и края не видно этому делу
Ожесточенная полемика нового руководства спортивного колледжа с представителями Духовной Академии зашла в тупик. Обе делегации решили немедленно ехать за разъяснением к митрополиту Иоанну в его резиденцию на Каменный остров.
— Дорогой владыка! Вы знаете, что мы обучаем ремеслу не просто детей, а именно — детей-сироточек. Пощадите сироточек! Не гоните их на улицу, — уговаривала его нарочито плаксивым голосом новая директорша Жидких.
— Вот уже четыре года, как принято решение передать весь комплекс Александро-Невской Лавры. Мы поначалу верили, что вы будете потихоньку выезжать в предоставленные вам городом здания, но вместо этого вы сдаете в аренду кавказцам свои помещения. Простите меня за вульгарное сравнение, Вы нам вешаете «лапшу килограммами на уши», — повышенным тоном вдруг резко заговорил митрополит.
Представители Духовной Академии, никогда не слышавшие от благостного владыченьки таких речей на уличном жаргоне, заулыбались. У представителей спортивного колледжа, наоборот, сжались кулаки и напряглись скулы от досады на несговорчивого «деда».
Днем и ночью решетку, отделяющую одну часть здания от другой, охраняли семинаристы с казаками. Семинаристы в священном сане приходили днем послужить панихиды, молебны, акафисты. Особенно трогательно было молиться в предночное время.
Один из православных казаков, дежуривших все лето, когда семинаристы уехали на каникулы, осенью рассказывал такой случай.
— Вышел я ночью по необходимости из кабинета в коридор, подошел к лестнице, ведущей на нижние этажи. Вдруг вижу, как по лестнице вниз движется фигура монаха, между фигурой и ступеньками просвечивает пространство. Меня аж в пот от страха бросило. Ног словно нет, и фигура в клобуке плывет по воздуху. Мать честная! Господи, помилуй! Фигура проплыла до первого этажа и исчезла за углом. Сколько потом бегал по кабинетам, никого не видел. Не иначе дух какой. Скольких вы тут поминали бывших выпускников, вот они и являются сюда. Страшно было, но в то же время и радостно, что не одни мы за святыню боремся. Что там слышно о передаче здания, движется куда-нибудь ситуация? — спросил нас возбужденный от своего рассказа казак.
— По судам без конца ходят, да что-то конца и края не видно этому делу. Все в Министерство образования упирается, ну и в нашу молитву. Если бы вся Церковь помолилась, была бы еще одна Академия у нас духовная, а то нас с десяток всего, и то половина с «двойки» на «тройку» учатся, — засмеялся своей шутке семинарист.
— А я слышал, что Академия пускает сюда философско-богословский институт, — сообщил новость другой студент.
— Ну, те вряд ли что отмолят. У философов своих денег нет, разве кто даст из-за кордона. Нашим бизнесменам философия ни к чему, они вряд ли чем философам помогут. Молитва каждый день нужна, и ходить почаще ногами в правительство надо, тогда толк и будет, — неожиданно отрубил студент-заочник в священном сане. — Я вам из своего примера скажу. Пока с бабулями не стал каждый день молиться, чтобы храм передали, и ездить в район стращать начальство «областью и Москвой», то дело так и стояло. Но вода и камень точит. Потом стал людям помогать, пошел в школу, в училище, стал к себе приглашать, вот и дело сдвинулось. Не только Господь видит, что у верующих «огонек» горит в душе, вот и передают храмы. А если мы только жаловаться день и ночь будем, как «нытики», то ничего никто не даст, и это за нерадение Господь отнимет.
— Молиться будем. Будем молиться, — загалдели семинаристы. — Акафист Силуану Афонскому читайте, — просила заочника братия. — Вчера даже милиционер за решеткой прослезился от молитвы.
— Преподобне отче Си-лу-а-не, мо-ли Бо-га о нас, — торжественно и гулко в пустых коридорах бывшей духовной Академии зазвучала ночная молитва семинаристов.
Помоги нам всем, Господи! Слава Тебе!
«Не та фи-гу-ра»
Каждый год не прошедших по конкурсу в Санкт-Петербургские духовные школы становилось все больше и больше.
— Хорошо бы этих добрых ребят, не имеющих должной подготовки, где-нибудь доготовить у нас в Питере, на каком-нибудь подсобном хозяйстве или в монастыре, а потом уже брать во второй класс сразу. И польза монастырю будет, и толк для Семинарии, не случайных людей все же будем брать, а проверенных трудом, молитвой и послушанием, — размышлял вслух ректор Академии протоиерей Василий Стойков.
— Вот монастырь преподобного Сергия, частично его помещения передают, есть храм. Хорошо бы осуществить там эти планы. Посмотри, может, понравится, тогда владыке предложим этот вариант монастыря, — посоветовал отец Василий.
— Надо съездить, увидеть на месте, — думалось мне, — не зря же на днях подарили из Печер частичку мощей преподобного Сергия Радонежского.
— Проспект Буденного, — объявил водитель трамвая желаемую остановку, и я вышел.
Напротив стояло трехэтажное старинное здание с высоченной пикообразной башней. Внизу располагались две маленькие часовни-проходные. В сердце что-то затеплилось родное, как в Сергиевой Лавре когда-то. Учреждение оказалось занятым специальным силовым ведомством со своим режимом пропусков, и пришлось просто обойти кругом весь комплекс строений. С северо-западной стороны сквозь листву высоких деревьев просматривался маленький куполок с новым золоченым, сияющим крестом.
— Ага. Значит все-таки есть храм, стало быть, можно будет молиться. Будет молитва — будет Слово, а где Слово, там дело пойдет, и Господь не оставит.
— Ну, если место понравилось, то вот телефон начальства, возьмите и договаривайтесь о встрече. Мы с отцом Владимиром Сорокиным там уже были, храм смотрели, территорию. Можно изучить историю этого места, в библиотеках и архивах что-то поискать. Надо начать, а «аппетит придет во время еды», — подал записку с номером телефона отец Василий.
— Вы не думайте, что у нас пустынно и грустно. Просто сейчас у студентов каникулы. Вот числа с пятнадцатого сентября в глазах сине-пресине станет, — объяснял, попутно показывая территорию, зам. по воспитательной работе полковник Денисов.
Зашли в двухэтажный храм преподобного Сергия Радонежского, отслужили сразу же молебен. Первое впечатление было безрадостным. Окна заложены, над алтарной частью храма, вверху, видны обрывки экрана для показа фильмов. В помещении посередине мерцала одна неоновая лампа. В нижнем храме мученицы Зинаиды, у алтарной части, на месте могилы благоустроительницы З. И. Юсуповой находились туалеты.
— У нас здесь раньше кинотеатр был, но потом его перенесли в новый учебный корпус. Здание немного отапливаем, инспекция по охране памятников требует. Других помещений под жилье для вас нет. Живите под храмом, — порекомендовал сопровождающий.
Посоветовавшись между собою, все же решили через ректора просить владыку митрополита Иоанна об открытии монастыря и разрешении служить литургию.
— Не та фи-гу-ра, — улыбаясь, рассказывал отец Василий о реакции митрополита на наше предложение открыть мужской монастырь. — Говорит, что фигуру надо другую искать, твоя не подойдет. Но Вы все же не оставляйте этого дела. Соберитесь, составьте протокол собрания и прошение на имя архиерея о разрешении открыть монастырь, а там видно будет.
— Если дело от Бога, то устоит, как бы там ни было, а если нет воли Божией, то никто не сможет помочь. Надо протокол писать, да и дело с концом, — горячился семинарист Саша.
— Ничего у вас не выйдет, — «вылил» на голову бедного Саши ушат холодной логики иеромонах Стефан. — Обители организовывались раньше из числа уже опытных монахов, знающих не понаслышке монастырскую жизнь, а вы совсем для этих целей не подходите. Да и место гиблое. Епископ Игнатий жуткими словами описывал его. Вы только почитайте, я вчера специально для Вас заложил в книге страничку.
— Отец Стефан! Если сейчас в России власть отдаст все монастыри, то, за неимением старых да опытных духоносных старцев, Святейший Патриарх откажется от имущества, исторически принадлежавшего Русской Православной Церкви!? Надо забирать то, что принадлежало отцам, и строить там жизнь христианскую. Если не будут отдавать, то требовать. Знаешь, что сказал отец Иоанн Крестьянкин на наши атаки по занятию помещений в бывшей Духовной академии?
— И правильно делают. У нас забыли уже, что Церковь земная — воинствующая. Пора напомнить, — красочно возразил другой семинарист.
— Все равно я против. Нельзя дело Божие с «вилами» делать. Только престиж Церкви позорите. Что скажет власть и интеллигентные люди? — упрямо горячился отец Стефан.
— Пусть атакуют: жизнь поправит, и обстоятельства покажут, кто прав, а кто нет, — рассудил всех игумен Софроний.
— Тебе что, жалко? Пусть воюют, все равно какой-нибудь результат получится, — успокаивал игумен отца Стефана.
— Идите, пишите свои «авантюры», вас всего раз, два — и обчелся, — засмеялся отец Стефан. — Владыка разберется, что к чему.
За вас и дело Божие
— Да! Ну и дела. Задумали, значит, доброе дело и ждете, что вам отовсюду спасибо скажут. Держите карман шире, туда скоро «короваи покатятся», — шутил отец Сергий, приехавший погостить в краткосрочный отпуск в Питер. — По словам святого Исаака Сирина, если ты задумал Божье дело — то пиши заранее завещание. Божье дело со скорбями всегда идет. Захотел я как-то территорию храма немного освободить от деревьев — позаросла высокими тополями. Нанял приезжих халтурщиков, денег дал. «Местные деды им и говорят: «Почто дерева пилишь? Ты их сажал? Деды сажали, ты не сажал. Уходи отсюдова, а с попом мы сами разберемся». Я в это время в отъезде был. Возвращаюсь, мне матушка записку дает, а там коряво так написано: «Не трогай дерева, поп, не ты их сажал. Тронешь! Сожгем дом!» Вот тебе и реформы. А с монастырем «короваи» очень большие покатятся отовсюду. Кое-кто будет считать, что это ваша слепая и глупая ревность, или карьера, или деньги. Друзей у вас будет мало, только Господь да простой народ. Если даже и это переборете, что весьма трудно, будут говорить, что вы нецеломудренно живете. Святыню отвоюете — обязательно прилетят «орлы», — засмеялся отец Сергий.
— Какие-такие «орлы»? — спросил я.
— Писание читал: «Где будет труп, там слетятся орлы». «Орлами» в шутку называют тех, кто не сеял, а жать вещественное любит, после чужих трудов, в основном. Около высокого начальства всегда в «обойме» крутятся такие, «землю роют», как говорил Штирлиц в фильме «Семнадцать мгновений весны». «Земного» ищут даже на святом деле, это во все века было. Помнишь, отец Владимир Сорокин говорил: «Пришли не ради Иисуса, а ради хлеба куса». Я всегда радуюсь, что дальше моего прихода места не найти, доходов нет, ссылать дальше, за отсутствием прибыли, некуда. Молюсь за народ, просвещаю да отпеваю. Вот и все дела мои. За одно крещение восемьдесят, девяносто человек проходит, а помощников мало. Крещу, крещу, а сам думаю о том, когда крещеных еще раз увижу. Наверное, когда отпевать принесут. Сейчас, в основном, молодых отпеваю. После пьянок, разборок и автокатастроф. Так летом и идут чередой молодые покойники.
Я когда на Охте здесь практику проходил, один батюшка все в алтаре тихо напевал мне, подмигивая:
— Покойнички, покойнички. Вы — украшенье лета.
Чуял, наверное, дедушка, чем мне послужить придется людям. Если радость сердечная предваряет ваше дело монастырское, то идите и не бойтесь. Отцы говорят, что «мановение свыше» — это радость перед добрым делом, как перед женитьбой, точно. В конечном итоге, если отвоюете святыню, то Церкви и людям все же достанется, а остальное Бог через «ситечко» жизни просеет. Плевелы — в огонь, а пшеницу — в гумно.
Помоги Вам Господи, отцы, буду молиться за Вас и дело Божие.
«Все ученые… и все слепые»
В середине осени, после учебных занятий, совсем неожиданно отец ректор взволнованно сообщил:
— Владыка срочно хочет на всех, желающих возрождать монастырь, посмотреть и побеседовать с ними.
— Отец Василий, но все уже ушли, кто в город, а кто по домам, что делать? — спросил я.
— Делайте что-нибудь. Владыка в половине четвертого ждет всех нас у себя в кабинете, — разъяснил отец Василий.
— Ребята, срочное дело. Пройдите для беседы с владыкой, — просили мы первых встречных. — Ничего страшного, там все узнаете, — успокаивали взволнованных студентов, столпившихся в изрядном количестве в коридоре.
С робостью и страхом зашли ничего не подозревавшие студенты на столь неожиданную встречу с высоким начальством.
Воспитанники почему-то попались в большинстве своем в очках и с бородами, оттого это случайное братство больше напоминало ученых студентов-медиков.
Вместе с нами в кабинет вошли ректор отец Василий, духовник отец Кирилл, преподаватели архимандрит Иануарий, игумен Вениамин.
Когда наконец все зашли, владыка предложил всем присесть.
— Я внимательно прочитал ваше прошение ко мне. Вот я — Синод. И что же я вижу? Я вижу, что бумага странная. Нет названия епархии, просто написано «Московский патриархат» — и все. Отец Иануарий! Вот Вы — член комиссии по канонизации. Вы рассматриваете прошения о причислении к лику святых, если неизвестно, к какой они епархии принадлежали? Вот видите. Да. Не рассматриваете. Что же вы хотите? — спросил всех удивленно митрополит.
— Ставропигию хотим, — пошутил неожиданно отец Кирилл Начис.
— Вот опять же. Собрание хочет назначить руководителем человека, не бывшего в монастыре? Мне это не понятно. Владыка Симон, ты что-нибудь понимаешь? — спросил владыка Иоанн.
— Владыка, я пока не знаю, о чем речь, — ответил епископ Симон. — Они хотят открыть монастырь в нашей епархии, а пишут «Московский патриархат», и все, — пояснил архиерей.
— Владыка, мы просто не знаем, как такие бумаги пишутся. Допишите сами, что нужно, — просили рассерженного владыку студенты.
— Ну вот опять же. Преподобный Пахомий изгнал своего ученика на два года за то, что он делал сверхдолжные дела, — вспомнил вдруг неожиданно житие преподобного Пахомия митрополит, глядя почему-то на меня сквозь очки.
Отец Василий и окружающие заулыбались, понимая, о каком «преподобном» Пахомии идет речь и о какой ссылке.
— Владыка, мы не против, чтобы отец Василий был наместником, но у него супруга, мы не виноваты в этом. В кандидатской диссертации владыки Владимира сказано, что все настоятели были ректорами наших духовных школ, — при этом я положил упомянутую диссертацию ближе к митрополиту.
Владыка почему-то одним пальцем удвинул книгу в сторону и сказал:
— Что же мы будем делать?
— Может, Вы сами будете настоятелем? Если нет, то, может, владыка Симон согласится возглавить, — предложили вниманию владыки новую информацию.
— Симон, ты как? — спросил митрополит епископа Симона.
— Я — что же. Я не возражаю, — ответил спустя полминуты личный секретарь.
— Вот так-то лучше будет, — улыбнулся хитровато митрополит.
— Только Вы, владыка, напишите какую-нибудь справку, что доверяете возвращать здания для епархии, — заспешил с просьбой отец Василий.
— Сочините что-нибудь сами. Я потом рассмотрю, — ответил на ходу владыка.
— Пиши скорее справку, что тебе поручается возвращать здания монастырского комплекса, может, сейчас бы и подписал, а то потом опять неизвестно, что будет, — излагал план наших действий отец Василий.
Несколько дней, после высокого приема, вспоминали разные мелкие, но выразительные детали встречи.
— Слушай! Когда он посмотрел на толпу очкариков, какое у него на лице было удивление. Все ученые… — и все слепые. Вот так монахи! — хохотал семинарист Саша.
— Нам бы только бумажку подписал. Будем «букашки с бумажкой» тогда, — шутили братья по поводу справки — доверенности.
— Хорошо, что все-таки Симон догадался спасти идею, а то бы конец вашему монастырю настал, — подметил тонко студент-заочник.
О! Это чудно!
Как и было обещано, жили мы в первое время под храмом, там же готовили себе пищу. Икон не было, наклеивали бумажные на небольшие дощечки и вешали на временный иконостас.
Желание иметь хоть какую-нибудь настоящую писаную икону, видимо, вызвало не совсем обычный сон.
За нашим самодельным столом сидело много монахинь, среди которых был недавно усопший в Англии архимандрит Софроний Сахаров, книги, магнитофонные лекции которого очень любили братья.
— Вот это мой иконописец, — показал о. Софроний пальцем на сидящую в противоположном конце стола средних лет монахиню.
— Матушка! Напишите нам хоть что-нибудь? — попросил я её.
— Я в шутку не пишу.
Примерно к такому смыслу сводился ее ответ, так как она очень трудно понимала и говорила по-русски.
Отец Софроний почему-то захотел выйти из-за стола, и мы решили помочь ему, но он полез под стол и застрял там. Когда все же выбрался, то, улыбаясь, объяснил всем удивленным:
— Я хотел как в детстве, не рассчитал свой возраст.
При этом держал очень большую папку с рисунками и улыбался.
На той же неделе мы рассказали сон знакомой, ездившей в свое время к отцу Софронию.
— А ты мог бы узнать эту иконописицу? — спросила Татьяна.
— Конечно, очень хорошо запомнил ее лицо, — ответил я.
— Вот большая фотография всех сестер. Где иконописица? — спросила она.
— Вот, — указал на знакомое лицо.
— Поразительно! Это точно она. Надо описать этот сон для монастыря. Что они ответят нам, — сказала Татьяна.
Прошло месяца три. Встретившись как-то со мной в Академии, Татьяна сообщила новость:
— Братья из монастыря в Англии ответили, что так поступить мог только отец Софроний. Это его первая весточка после кончины. Они очень рады за вас.
Вскоре после этой истории к нам в монастырь пришли трудиться два художника и с большим энтузиазмом стали разрабатывать проект росписи соборного храма.
С первых же служб мы стали молиться святителю Игнатию Брянчанинову, и он прислал нам своеобразное извещение.
— Вам какое-то странное письмо пришло, — сказала женщина из епархиальной канцелярии.
В письме Татьяна Ватсон-Брянчанинова из Австралии просила епархию найти ей связь с монастырем, где почти двадцать пять лет жил ее великий родственник.
Связь в Боге, говорят, самая надежная. Оставалось писать письмо, благодарить и ждать.
— Я так была удивлена Вашим письмом. Оно меня застало в Лондоне. Я долго его изучала, удивлялась. О! Это чудно! Как хорошо, что наконец я Вас нашла. Моя тетя Соня Толстая-Брянчанинова, что живет здесь, в Петербурге, дала мне совет писать на епархию. Это получилось так быстро, я не ожидала. Покажите, где жил святой Игнатий. Вы знаете, у нас в Австралии я встречала корейца с фамилией Брянчанинов. Это что-то! Говорит, какой-то иеромонах, крестивший его, дал ему такую фамилию. Есть Брянчанинов в Италии, наш родственник. Есть Татьяна Брянчанинова в Париже, но от корейца я не ожидала, что он станет Брянчаниновым. О! Это чудно! Теперь я еду в Покровское, под Вологду, оттуда наш род, — эмоционально делилась она своими впечатлениями.
Так начались наши первые дни в обители Святой Троицы.
Там и все мы — счастливые
Наш материальный мир существует исключительно силой Абсолютного Блага, или Его энергиями, «логосами», как говорит святой Максим-¬исповедник. В редкие минуты жизни людям Господь дает ощутить присутствие абсолютного мира во временной форме бывания. Наши горячо любимые усопшие родственники и друзья подают нам иногда свои сигналы из абсолютного мира.
После праздника святителя Николая Чудотворца ко мне в Духовной Академии подошел иеромонах Андрей, сослуживший нам в тот день в монастыре.
— Сегодня ночью во сне ко мне все время приставал один какой-то молодой человек с вопросом: «Почему не отслужили по мне панихиду?» Тебе ничего это не говорит? — спросил батюшка.
— А ты не бывал в храме у Варшавского вокзала? Если да, то видел ли ты там на стене вывешен портрет молодого человека, убиенного год назад? — спросил я его в свою очередь.
— Да. Фамилию даже запомнил — Иванов. Слушай, да это он и приставал ко мне! — удивился отец Андрей.
Так ровно год спустя друг Костя деликатно попросил нашей земной молитвы.
Как-то, исповедуя в храме очень юную особу, неожиданно спросил:
— Что Вас привело в храм Божий, может быть, горе какое? Но Вы еще так молоды…
— Я не была верующей, в отличие от своей мамы, но ее очень любила. Мама для меня была всем в этой жизни. Вдруг она неожиданно умирает, хотя ни на что не жаловалась. Часто в последнее время ходила в храм, очень меня жалела. Я так плакала, жить просто не хотелось. Вдруг вижу ее во сне сияющей и счастливой.
— Мама, где ты, как тебе там, куда ты так хорошо попала?
А она мне отвечает:
— Там, где «Ксения-дурочка», там и все мы счастливые.
Я после этого в храм пошла и спросила, кто такая «Ксения-дурочка»? Мне сказали, что это петербургская святая, покровительница города. С тех самых пор и в храм стала ходить, чувствую, в душе теплее стало, не так ощущается потеря мамы. Она есть, ей хорошо, она в том мире. Бог есть! Я верю!
Отцы говорят, что снам нельзя доверять и руководствоваться ими в духовной своей жизни, но то, что Бог может вразумить человека через сон, нет никаких сомнений. Если бы это было не так, то не надо верить Священному Писанию, где Иаков видел лестницу с ангелами во сне; Иосифу, толкующему сон в темнице, и многим другим местам Библии. Считать себя достойным «сонных откровений», конечно, не нужно, тем более их искать. Но ужасна и другая точка зрения: если человек получил извещение во сне, то это явная прелесть и «бабушкино богословие». Практика душевной жизни людей говорит, что эта проблема гораздо глубже, чем может показаться на первый взгляд.
Но дивнее — в грешниках
В первое время до обители добирались на общественном транспорте, на своих руках носили все, необходимое для службы.
— Сколько у Тебя, Господи, всякого транспорта снует туда-сюда, неужели все с божественными целями? Пошли нам какую-нибудь машину для храма Твоего, только с водителем, — молился, глядя через оконное стекло троллейбуса на многочисленные легковые автомобили, проносящиеся по шоссе.
В троллейбусе народу было много, и мы с семинаристом Костей стояли, зажатые в проходе, моментально хватаясь во время качки за верхний поручень.
— Там сразу два монастыря было — мужской и женский, — с жаром рассказывала вслух пожилая женщина сидящей рядом с ней таких же лет даме. — Мужчины-монахи, знамо дело, к ним, монашкам, по ночам ходили. А между двумя монастырями озерцо было, так там такие огромные жирные сомы водились! Это, значит, они новорожденных там топили, улики им, вишь, не нужны были. Вот тебе и монахи. Днем монашат, а ночью-ералашат. Точно тебе говорю, мне бабушка рассказывала, а она уж врать-то не будет ни за что!
— Во жуть какая! И ни стыда у них нет, ни совести, ни жалости. Что будет, если церкви опять свободу дадут? По-старому, вишь, пойдет опять? — спрашивала слушающая дама соседку.
— Уж не знаю, только попов по телевизору часто теперича показывают, все в золотых таких шапках, денег у них полно, а народ голодный ныне и злой. Пойдем, Маня, наша остановка подходит.
Женщины засуетились, пробивая энергично себе дорогу к выходу. В обители нас уже ждал паломник.
— Я по обету сюда приехал, Сергием меня зовут. Хочу один вымыть пол во всем храме. Хочу вам помогать, у меня своя машина есть, возьмите трудиться? — просился к нам в обитель коренастый и плотный телосложением не совсем обычный паломник.
Ну надо же? Действительно, Бога попросить в нужде не грех, и помощь чудным образом приходит. Так и остался в обители жить послушник Сергий. Почти половина насельников в миру носили имя преподобного Сергия, даже порой жалко было видеть постриженных с новыми именами.
— Когда мама меня отправляла учиться в город, то благословила иконой преп. Сергия. Я хотел учиться в театральном, а получилось по благословению мамы. К преподобному угодил! — улыбаясь, рассказывал свою историю послушник Сергий из Курска.
— Батюшка! Там Вас какой-то странный посетитель ждет. В вельветовых ботинках пришел, а на дворе почти тридцать градусов мороза. Там он. На первом этаже около двери, — передала просьбу знакомая бабушка.
— Я, я. Я хо-чу быть, хочу стать… Возьмите меня в мо-нахи? — жалобно просил заплетающимся языком, весь дрожа, замерзающий от холода неизвестный посетитель.
— Куда Вам? В какие монахи, идемте, отогреетесь хотя бы в тепле, — пригласил я странного незнакомца.
После горячей еды братья уложили спать посетителя, укутав его одеялами.
На другой день странный «паломник», по имени Володя, рассказывал свое «житие».
— Магазин мы подломали ночью. Выпили водки и уснули на прилавке. Утром нас милиция и повязала. Кому сколько, а мне два года дали. Сектанты Библию в тюрьме всем дарили, и я взял. Сколько зла там повидал, словами не передать. Под конец срока взмолился:
— Господи, избавь меня от этой бездны, — вот раньше срока и вышел.
В своем городе не жизнь мне, бывшие дружки на старое тянут, откажусь — убьют. В Белоруссии жил у родственников — не прописывают никак. Езжай, говорят, держать теперь тебя не можем. Три дня здесь по городу на холоде проходил. Замерзаю и все. В милицию обращался, не берут назад в тюрьму, говорят, еще ничего не натворил. Хоть бери веревку и вешайся. Возьмите хоть вы в монахи? — закончил свой рассказ Володя.
Через месяц «паломник» Володя делился вновь своими опасениями.
— Уж очень курить хочется, а в монастыре нельзя. Что мне сделать, чтобы больше курить было неохота? — спросил он.
— Подойди к иконе Божией Матери и попроси ее ото всей души, чтобы Сама тебе помогла, — подсказали монахи.
Недели через две «паломник» Володя рассказал дивную историю:
— Долго я не говорил. Просил так: «Божия Матерь, мне сказали, что ты поможешь бросить курить. Помоги мне, а то сам не справлюсь?» и пошел на улицу. Под башней стою, вокруг ни души, темно. Курить пуще прежнего охота. Боролся, как мог, молился. Когда поднес спичку к папироске, как засветилось все вокруг, белым-бело в глазах стало, и страх парализовал волю. С тех пор желания курить и не стало. А что за свечение было, до сих пор не знаю. Чтобы курить, так даже в голову такие мысли не приходят.
Пожив у нас два года, Володя поехал по монастырям. Годика еще через два-три, к нашему удивлению, приехал Володя, да только с крестом священническим на груди.
— Владыка слушал все мои истории и сказал: «А в этом что-то есть такое».
Посвятил меня и дал мне приход возле кладбища. Ездию по деревням, бабушек умирающих утешаю, чем Бог послал. Храм брошенный был, ремонтирую его, молимся в нем. Дьякона у меня нет, хор любительский, так и живем вместе с мамой вдвоем у кладбища. Учиться хочу заочно в семинарии, да вот толковых книжек пока маловато, — поведал нам свою новую историю отец Владимир.
Из «разбойников» через монастырь Бог привел его в храм молиться за страждущих. Дивен Бог во святых Своих, но дивнее еще более, видимо, в грешниках.
И в чем же эта разница?
— Вот, говорят, ты всех здесь нас выгнать xoшь? — резко задал свой вопрос старший сотрудник спецшколы, работавший в ней плотником еще с послевоенных времен.
Окружающие офицеры с любопытством наблюдали за развивающимся поединком.
— Вы ведь плотник? Могли бы для возрождения монастыря иконостас деревянный смастерить. Мы бы Вас отблагодарили, — попросил я его в свою очередь.
— Видал! Поп халтурку предлагает. А между прочим, Церковь отделена от государства! — эффектно жестикулируя, парировал плотник. Офицеры дружно засмеялись.
— Да! Осталось только вас выселить из монастыря. Что-то вы без зданий монастырских никак не можете прожить. Отделяйтесь поскорей и этот закон свой выполните, — ответил я.
— Все равно ничего Вы здесь не получите, наши «органы» сильнее вас. Сорок лет при мне ничего не было, и после ничего не будет. Ничего у вас не получится, — парировал опять плотник.
— У нас — то ничего не получится. У Бога все получится. Лет десять назад Вам бы сказали, что здесь будет свободно ходить священник, так Вы ни за что бы не поверили. А это уже свершилось.
Службы идут, верующие молятся, священник перед Вами стоит. Если это чудо стало возможно, то почему не предположить, что и другое чудо возможно. Не зря же Господь нас сюда, в наш дом, привел? — спросил я плотника.
— Не верю. Ничего у Вас не выйдет, — твердил с жаром в голосе плотник.
В храм после службы зашел полковник с черными усами и внимательно стал наблюдать, как наши художники с любовью рисовали образ Иисуса Христа в алтарной части.
— Рисуйте, рисуйте. Это хорошо. Вот мы, коммунисты, опять придем к власти и снова все по-своему сделаем. Если захотим — разрушим, снесем. Что тогда скажете? — с видимым превосходством излагал свою позицию полковник.
— Знаете, это уже было. В двадцатых годах. Рушили красивые Церкви, убивали священников. Пришли как-то к одному оптинскому священнику верующие и спросили:
— Батюшка! Чего ожидать-то еще? В колхозы гонят. Чего коммунисты строят? А он им и говорит: «Если клопов в коробочку всех затолкать, то коробочка со временем откроется, и все клопы разбегутся. А христиане не клопы, а муравьи. Их разгонят, они в другом месте соберутся и будут строить, потому что не насилием объединены, а любовью друг к другу и к Богу, Источнику всякой любви. Так что ответы история дала, надо их только выполнять. Вам разрушать, а нам возрождать. И не только камни, а главным образом — людей, мы же не филиал охраны памятников архитектуры, а верующие в Бога люди.
— А что в этой вере в Бога-то хорошего? Бейся головой об пол, а толку-то? — с ухмылкой спросил офицер.
— Вот Вы, когда сегодня уходили на работу, верили, что вернетесь домой?
— Верил, — ответил он.
— Когда любили свою невесту и женились, верили, что у Вас будет радость в доме, дети будут? — задавал я еще вопросы.
— Верил и верю, — ответил офицер.
— Рискуете на опасной работе, заботитесь о жене и сыне. И все с верой, что достигнете взаимной любви?
— Ну да, а как же еще? — ответил, улыбаясь, полковник.
— А теперь скажите. Вам приятно будет, если сын спасибо скажет за любовную заботу, за все Ваши труды тяжкие?
— Ну, конечно. Ради чего же все труды? Чтобы радость в доме была, — ответил офицер.
— А Вам радостно будет, если вместо этого за все усилия Ваши сын плюнет Вам в лицо, — спрашивал я вновь.
— Чего же тут хорошего. Горько будет, тяжело, — ответил он.
— Вот и Богу тяжело с нами со всеми. Он жизнь нам дал, радость общения, заботится о нас, а мы, вместо благодарности, не верим в Него.
Вам, мне кажется, надо выяснить разницу между вашей верой, которая у Вас есть, и верой религиозной, тогда конфликта в этом вопросе не будет, — предложил я свои услуги.
— И в чем же эта разница? — более заинтересованно спросил полковник.
— Религиозная вера отвечает на главные и важные вопросы. От Кого все Блага исходят, Кем держится Вселенная, Космос. В чем смысл жизни, в чем смысл страданий, есть ли жизнь за гробом? — вот в чем главные вопросы религии.
— И в чем же моя-то разница в вере по сравнению с этой религиозной верой? — спросил полковник.
— Разница в том, что религиозный человек ищет усиления этой его веры и любви к персональному Источнику всякой любви — к Богу. Через просьбу к Нему, или, как принято говорить, молитву.
Усиление чувства любви к людям — показатель правильности духовной религиозной культуры. Таким ярчайшим примером великой любви к человеку была жизнь Иисуса Христа.
— Что-то понятно, а что-то не совсем. Религиозная вера — это как подзарядка аккумулятора, в котором иссякает своя собственная энергия, или любовь, так что ли? — заулыбался офицер.
— Слабая аналогия есть, но надо еще персональные отношения выяснить, «технику безопасности», или заповеди Божии, Вам изучить, тогда и движение в Вечную Перспективу начнется, или Великая Любовь в земной жизни будет усиливаться у Вас к Вашим домашним, — тоже улыбаясь, соглашался с офицером.
— Ага! Религиозная вера — это способ усиления личной любви к людям. Я правильно понял?
— В правильном направлении, можно так сказать, — ответил я.
— Все равно Вы неверно свою идеологическую работу строите. Лозунгов и плакатов с разъяснениями в Церкви у Вас нет. Я здесь столько лет работаю идеологом, первое дело — плакаты, потом разъяснительная работа с людьми. Так?! — спросил офицер.
— Так-то оно так, только вера — это же не идеология, а внутренняя жизнь души. Вы же про любовь свою к жене и сыну в своем доме лозунгов не вешаете. Это даже было бы смешно писать: «Мама и папа – едины», как раньше писали: «Народ и партия — едины!»
— Это семейное, а здесь другое, общественное. Лозунги не помешают. Народу больше будет ходить, доход у вас будет больше, и быстрее храм разрисуете. Росписи ваши, я понимаю, тоже вид агитации. Раньше там у нас Ленин висел, теперь — Христос. Общественное сознание все равно нуждается в агитации, хоть картинки, хоть плакаты или иконы рисуй, — убеждал энергично офицер.
— Отчасти согласен с Вами. Пособия для зрения и мысли нужны, — примиряющим тоном успокаивал я взволнованного идеолога.
С тех пор офицер при встрече всегда понимающе кивал, в знак приветствия, в мою сторону.
Вот и дело христианское сделаем
Новость о том, что при загадочных обстоятельствах скончался митрополит Иоанн, моментально облетела всех церковных людей.
— Он неожиданно позвал нас на встречу в четыре часа дня в свою резиденцию, — делился впечатлениями со своими друзьями известный протоиерей. — Я еще в начале беседы заметил некоторые странности. «Вот я, когда прибыл сюда пять лет назад, просил Вас помогать мне…» — так примерно он начал подытоживать время своего служения на Питерской кафедре. Мы даже переглянулись между собой, не хочет ли владыка добровольно покинуть кафедру и уйти на покой. В течение всей встречи было ощущение, что он прощается с нами. Ну а потом, вечером, эта новость.
— Да. Я тоже слышал от одной его домработницы нечто похожее. Говорит, что всегда, собираясь в серьезные поездки, всех благословлял, а тут вдруг сам попросил благословить его. Может, действительно что-то чувствовал? — предположил другой священник.
— Народ фантастические слухи разносит за неимением точной информации. Говорят, чуть ли не отравили его на каком-то банкете в новой гостинице. Я своими глазами видела, как в фойе к нему подошел мэр города А. А. Собчак с супругой и спросил:
— Добрый день, владыка. Как Вы себя чувствуете? Давно Вас не было видно.
В этот момент супруга мэра хотела взять у него благословение, и он стал поднимать руку для этого, но свою голову запрокинул почему-то вверх, словно что-то там внезапно увидел и… стал медленно опускаться на пол. Моя соседка успела подхватить посох, выпущенный им из рук. Пока бегали за скорой помощью, он и скончался. Руки у него были долго теплыми. Я так испугалась, что полночи не могла уснуть. Вдруг вижу его во сне, да так ясно, что оторопь даже взяла. Сидим с ним, пьем чай, а он мне, прищурив глазки, так, с небольшой иронией, и говорит: «А я, между прочим, дорогая, не умер, я живой, зря вы меня считаете не живым». До сих пор мурашки бегут, как вспомню этот сон. Так что про отраву всякие байки — это все пустяки, я все своими глазами видела, — вспоминала очевидица событий.
— А я знаю еще один вариант слухов об отравлении, — подхватил третий священник. — То ли его личному врачу, то ли еще кому из близкого окружения он привиделся в ночь после смерти. Его спросили: «Владыка! Тяжело, поди, умирать-то было?» А он и ответил: «Да так как-то, что-то дали горького, а потом все и прошло». Видимо, он на «горькую чашу смерти» намекал, а народ подхватил идею про отравление. Вот так легенды и создаются.
— Думается, что он легкоранимый был. Все-таки тридцать лет болеть диа-бетом не шутка. Как-то на встрече с духовенством один смелый батюшка при всех его спросил:
— Владыка! Мы ведь все знаем, что не Вы книги про политику пишете, зачем Вы свое имя ставите на этих книгах?
Все так и замерли. Митрополит смутился, но интересно ответил:
— Ну и что, что не я писал. Какая разница кто! Что, Патриарх сам что ли все пишет? Ясное дело, смысл — в идее написанного, а я как соавтор просматриваю, редактирую, вношу изменения, так и создается книга или выступление. Ничего тут странного нет.
— Да, но ведь ваши речи, или идеи чьи-то, печатаются в коммунистических газетах под Вашим именем? — продолжил свои вопросы протоиерей.
— Ну и что! Пусть где угодно печатают, истина от этого не может измениться. Если нигде нельзя больше напечатать, так, выходит, лучше молчать что ли, по-вашему? — отпарировал наступательно архиерей.
— А от чего он все-таки, с медицинской точки зрения, умер? — спросила собеседница.
— У него тромбоз был в ногах. Вот один тромбик оторвался и заткнул, так сказать, клапан сердца. Вот и вся здесь видимая причина, но почему именно тогда и в таком месте — это Богу судить, а не нам, — заключил батюшка.
— Вот, говорят, «праведный», чуть ли не святой, тропарь даже сочинили, а умер не совсем праведно как-то, на руках светских людей, где-то в турецкой гостинице? — спросил батюшек семинарист.
— Что тебе сказать? Когда преп. Федор Студит со своими учениками возвращался с похорон одного митрополита, умершего от поноса, они такие же вопросы ему задавали. Федор Студит сказал, что «не на то надо смотреть, кого как Бог забирает, это Его дело. Надо смотреть, был ли умерший православным — это главное и определяющее, а усопший был именно таковым».
Разве сейчас ему нужны эти разговоры? Душа любого усопшего просит поддержки и молитвы, главным образом. Я предлагаю сходить лучше нам всем к нему на могилку и отслужить литию или панихидку.
— Да что мы, не христиане, что ли? — зашумели собеседники. — Сходим все, да и помолимся вместе, вот и дело христианское сделаем.
Фавор или Голгофа?
«Чем святее место, тем более там вокруг него нечисти собирается», — эту пословицу народ сложил в объяснение того, что рядом со святым местом или какой-нибудь святыней происходят невероятные и подчас соблазнительные для несведущих людей явления.
В Печерах-Псковских, рядом с монастырем, одержимые нечистыми духами из разных мест России скупали дома для того, чтобы иметь возможность жить рядом с местом постоянных молитв, для избавления от одержания в конечном итоге.
Для туристов, в значительном количестве приезжающих в монастырь, эта категория «болящих» верующих представляла, в некотором смысле, соблазн, так как среди любопытствующих складывалось впечатление, что христианская вера — это вид психического заболевания.
Нечистая сила, обитающая в одержимых, очень чувствует присутствие или отсутствие в людях веры и смирения. Стоило чтецу в храме читать нарочито сердито, как «неведомый» голос из несчастного тут же объявлял на весь храм недостаток: «Смирения нет, нет смирения».
Духи отверженные боятся знамения Креста Господня, и особенно — Святого Причастия. Когда архимандрит Адриан Кирсанов становился перед причастием за небольшой железной решёткой возле алтаря, подходившие одержимые начинали сильно беспокоиться. Рыча и резко мотая головой в разные стороны, подошла болящая.
— Как же он сможет ее причастить? — думалось окружающим. — Она же выбьет чашу из рук священника.
Неожиданно батюшка Адриан передал чашу сослужащему диакону, а своею рукой назнаменовал ее голову имясловным благословением. Сила одержащая пыталась двинуть головой женщины, но сила Креста словно в невидимые тиски зажала голову. Только так и удалось причастить несчастную.
В незапамятные времена один священник, издавший небольшую книжечку об опыте отчитки бесноватых, писал: «Стоит только допустить на миг мысль, что бесы повинуются тебе в силу твоего личного благочестия, так сразу раздается гомерический демонский хохот в ответ».
Почти одновременно с открытием нашей обители в нее зачастили такие же несчастные одержимые. Регент хора как-то своим карандашом подчеркнул за богослужением все слова в книге, когда «дух» недовольно кричал из несчастной, и был потрясен. Все подчеркнутые карандашом слова несли главную смысловую нагрузку в предложениях. Нечистая сила пыталась противостоять молитве, духовному смыслу и силе богослужения.
Во время проповеди священника в нашем монастыре, при словах «Дух Святой предвечно, ипостасно исходит только от Отца», «дух» — демон зарычал и стал подбрасывать в воздух несчастную. В конце проповеди, измученный частыми криками, батюшка при людях обратился непосредственно к демону:
— Ты бы покаялся, тебе самому бы легче стало.
Глухо и с отчаянием бес прогромыхал на весь храм:
— Не могу — покаяться.
Как учат нас святые отцы Церкви, отверженные духи настолько навыкли со временем во зле, что не в состоянии изменить свои злые хотения, которые стали их новой природой.
Когда все священники в конце службы вышли на середину храма к иконе и предстоятель тихо сообщил сослужащим начальный запев: «Слава Тебе, Боже наш, Слава Тебе!» — Демон из одержимой крикнул на весь храм в ухо священнику: «Слава са-та-не!»
— Знаете, батюшка, в Ваш храм что-то боязно ходить. Уж больно кричит бесноватая, а у меня потом целыми неделями желудок болит, — делилась своими впечатлениями со священником монастыря одна православная христианка.
— Обуреваемые нечистыми духами должны стоять в конце храма, а не перед алтарем, потому что их крики мешают молиться верующим. Это еще в древней церкви было установлено, — советовал монахам заезжий бывалый архимандрит.
— Бесноватость еще не показатель непременной погибели человека. Владыка Игнатий Брянчанинов приводит в пример одного подвижника, обладавшего даром исцеления, но изнемогающего от духа тщеславия при этом. Чувствуя погибель душевную от этой поглощающей страсти, он просил Господа избавить его от внутреннего тщеславия и… стал бесноватым. Народ сразу же пустил слух, что «дедушка стал сумасшедшим», и разбежался. Месяцев пять мучился и смирялся, будучи бесноватым. Как только страсть покинула его, он приобрел духовное здравие и благополучно совершал уже свое обычное течение духовной жизни.
— А что, наличие даров Божиих разве может соседствовать с беснованием или страстями? — спросил монастырский послушник.
— Наличие даров Божиих не является признаком святости человека. Господь в Евангелии говорит: «Не Моим ли вы именем исцеляли… и даже… воскрешали мертвых», но «Я скажу вам, отойдите от Меня». Макарий Египетский видел, как в одном подвижнике благодать буквально «кипела», но он уверовал по этой причине в непадательное свое состояние и низвергся в глубину греховную. Только сознание своих немощей с сокрушением сердечным рождает в человеке смирение. Оно поставляет человека, по словам Великого Антония, в «непадательное» состояние. Преподобный Макарий Египетский говорил, что не встречал на земле совершенного человека. Так что дары Божии соседствуют с немощами. Как пшеница и плевелы — то и другое восходит.
— Батюшка! Скажите, пожалуйста, нам, новоначальным, каковы пределы земного богопознания человека? Что-нибудь писали об этом святые отцы? — любопытствовал монашествующий.
— Встречаются выражения в святоотеческой письменности: «озарение Духом Святым», «обожение», «блаженное неведение», «экстаз», «вхождение в пресветлейший мрак». Преподобный Симеон Новый Богослов пишет, что ¬ограниченное (тело) не может вместить «безграничного», потому неизбежна кончина (смерть тела).
— А что, тело является препятствием к богопознанию?
— Не само тело, а немощи греховные, которые отражаются на нашем теле. Они, главным образом, препятствуют полноте богопознания. Материя человеческого тела отнюдь не является чем-то сама по себе презрительной, как это считали манихеи. Наоборот, владыка Игнатий свидетельствует, что доказательством участия нашего тела в Воскресении и вечной Славе Божией служит сорадование тела, когда душа приобщается благодати Духа Святого еще в земной жизни. Эти состояния отчасти испытывают люди после причащения Святых Христовых Тайн в Церкви, — излагал свои познания батюшка.
— А если не испытывают, то, выходит, причащаются в осуждение, так что ли получается? — спросил один из присутствующих.
— Не думаю, что получается именно так. Благодать Божия являет нам Себя по мере нашей чистоты. Отцы Церкви говорили, что даже крещенская благодать, если бы явила себя по мере чистоты нашего сердца, или бесстрастия, сделала бы человека необыкновенно счастливым.
Серафим Саровский говорил, что состояние в Духе Святом «неизъяснимо», другие ему вторят — «неизреченно». Мечтать о высоких духовных состояниях, вместо того чтобы терпеть очистительные скорби с сознанием, что они необходимы и являются милостью Божиею к человеку, в наше время «головного развития» не удивительно. Если христианин терпит скорби, да еще с благодарением, то выздоровление души, или спасение, совершается, и совершается, по словам святителя Игнатия, весьма успешно.
Я заметил, что в редких обителях хорошо знают труды своих предшественников. Читайте и вникайте в смысл опыта духовного святых отцов Церкви. Пределы насыщения Духом Святым для конкретной души определяет Сам Дух Святой, Дух Истины, сущностно имеющий в себе всякое благо для христианина. Если будет радость о Духе Святом, то она наставит Вас на всякую истину, в том числе и на ту, что Вам в данную минуту полезно — Фавор или Голгофа.
Он же наш «депутат»
В связи с наступившими новыми временами, в нашем отечестве открылась возможность совершать паломнические путешествия по святым местам. Два места особенно вожделенны для православного христианина — Афон и Иерусалим.
— Поэт! Давай поедем на Святую Землю. Билеты возьмем в июне, выборы нового президента вовсю идти будут, вдруг опять атеисты власть в стране возьмут. Сейчас золотой, а потом железный занавес опустится, и нам вообще невозможно будет попасть, разве только в «Небесный Иерусалим».
От аэропорта «Бен-Гурион» до Иерусалима добрались на автобусе благополучно. В самом Иерусалиме, прячась от невыносимой жары, долго стояли на остановке. Рядом с нами томились в ожидании нужного автобуса два ортодоксальных еврея. Один — средних лет, толстенький, маленький. Другой — лет тринадцати, подросток. Оба с пейсами и в шляпах.
Тот, что старше, возбужденно объяснял что-то подопечному, но он, видимо, не совсем понимал, о чем идет речь. Тогда взрослый подошел ближе и пальцем стал бесцеремонно тыкать в священнический крест на моей груди. Внезапно мальчик что-то крикнул, и они побежали вниз с пригорка к другой остановке, где стоял нужный им автобус. Резкий ветер неожиданно сбросил с головы старшего еврея черную шляпу, и она заколесила между проезжающими машинами. Пока он ловил ее и подбегал к автобусу, водитель, широко улыбаясь и помахивая рукой, закрыл перед ним дверцы. Пыхтя от жары, два «ортодокса» поплелись назад в гору, к нашей остановке.
— Во, поэт. Каждому падению предшествует гордость. Поругались только что над распятием, и вот результат.
Из окон автобуса, сверяясь с видами Горненского монастыря из альбома, мы искали знакомый пейзаж.
— Быстрей, выходим! Видишь, здесь две башни, и там — тоже, — прокричал Николаю, и мы выскочили из автобуса на дорогу.
Около небольшого источника с водой, перед подъемом в гору, к нам подошла группа высоких представительных мужчин — евреев.
— Вы, видимо, из России? — спросил один из них.
— Да. А что такое? — в свою очередь поинтересовались мы.
— В России выборы идут. Вы за кого голосовали, за Зюганова или за Ельцина?
— Мы всегда за одного и того же голосуем — за вашего земляка, — ответил я.
От удивления лица солидных мужчин вытянулись.
— А кто наш земляк? — недоуменно зашумели они.
— Иисус Христос. За Него мы голосуем. Он — наш «депутат» уже вторую тысячу лет.
Встреча знаменательная
С устройством в Горненском монастыре нам с поэтом Николаем повезло.
Священник, служащий в обители вечерню, тут же, кадя иконы и народ, признал в Николае своего старого знакомого.
С благословения матушки-настоятельницы мы водворились на десять дней у отца Серафима в уютном домике. Первые два дня путешествовали по местам Святой Земли со священником Сергием из Ростова, за водителя микроавтобуса восседал отец Серафим.
Нам с Николаем все казалось чудесным. Ходим по земле, по которой ходил Иисус Христос, живем в обители, где была Матерь Божия и ее сестра Елизавета, да и еще в путешествии дружеское общение со священниками Серафимом и Сергием.
На третий день чуть было наше блаженство не потерпело фиаско. К нам, в мужскую компанию, невзирая на протесты отца Серафима, в автобус подсадили паломницу из Екатеринбурга. Рыжая, худая и высокая, она в первое время произвела на нас удручающее впечатление не столько физическими данными, сколько претенциозностью.
К счастью, первое впечатление оказалось обманчивым. Татиана, так звали паломницу, нас сражала краткими, емкими и точными замечаниями в самых неожиданных ситуациях.
— Я все поняла. Они Его сначала распяли, а сейчас на Нем же и бизнес свой делают, — эту меткую реплику она изрекла, когда наша группа шла по крестному пути Иисуса Христа в Иерусалиме, мимо многочисленных магазинов для паломников. Нахальство попрошаек-арабов, предлагавших бумажные проспекты, возмутило нашего Николая.
Взрослый дядя араб, под общий шум и галдеж торговцев, попытался ловко залезть в карман к Николаю, но наш друг, не теряя благоговения к святости места, чуть не заехал оплеуху незадачливому вору.
Чем ближе мы подходили, точнее сказать, пробивались и проталкивались к храму Гроба Господня, тем сильнее становилось чувство, что впереди ждет какое-то важное событие.
Предлинная вереница людей ожидала своего захода в небольшую часовню внутри храма Гроба Господня.
— Господи! Вразуми, что полезнее просить у Тебя? — зажглось в сердце, и моя голова юркнула в низкий проем помещения, где находились мраморные плиты Гроба Господня.
— Помоги, Господи, перенести предстоящую смерть матери и чтобы нам вместе спастись, — только успел прокричать душой перед Гробом, как голос смотрителя властно потребовал дать место следующему паломнику.
Игумен Серафим в течение десяти дней возил нас на монастырском микроавтобусе по всем святым местам Палестины. Как-то проезжая мимо одного гористого поселения, он указал рукой куда-то вдаль:
— Там, под горой, монастырь Онуфрия Великого. Ну что, есть желание заехать?
Медленно стали спускаться под гору, так как ноги мои еле ходили после гриппозного осложнения.
— Вот здесь в полу маленькое отверстие и на цепочке железная кружечка для воды. Кто хочет — пусть пьет, — пояснил игумен Серафим.
На аналое лежала вся в цветах икона преподобного Онуфрия Великого.
— У него сегодня день памяти — двадцать пятое июня, — пояснил отец Серафим.
Уже в автобусе пришлось пояснить братии, почему в гору зашел быстрее, чем спускался:
— Усиленно просил святого Онуфрия помочь мне с больными ногами, и неожиданно в коленных суставах почувствовал прилив сил.
Еще в первом классе семинарии этот святой мне во сне явился, назвал мою фамилию, имя и отчество и сказал, что я буду иеромонахом. Вот такая знаменательная встреча сегодня, через десять лет.
Ну, как тебе сказать, радость через край!
— Счастливо, сынок, уже пожить не удастся, хотя бы сдохнуть хорошо Бог помог, — эту меткую фразу мать в последние годы жизни часто повторяла.
— Не хочу умирать зимой: мужикам тяжело мерзлую землю копать будет, да и наваляешься одна в избе, окоченеешь вся. Вот этой зимой соседка моя Мотя Адаева умерла, так и никто не знал, пока тропу совсем снегом не замело. Целую неделю скрюченная да смерзшая на полу провалялась. Хорошо бы летом помереть, а еще лучше на свое день рождение четвертого августа, когда Вы все вместе приезжаете. При своих хорошо умереть, да и проводите, поминки справите. Все уж годы идут, наша очередь движется. За эту зиму много народу померло, собираться надо. Шутка ли дело, маму свою уже пережила, пора и честь знать. А все одно, страшно умирать. Здесь плохо прожили, да еще и там неизвестно что ждет. Какой рай? Рая не видать, по грехам не видать. Бабы говорят: хорошо тем, кто поболеет перед смертью — грехов поменьше, легче помереть будет.
В то лето много всяких искушений предшествовало поездке домой.
В завершение всего неизвестные жулики вскрыли дверцы машины, унесли паспорт с купленным на родину билетом, за трое суток перед отъездом.
На железнодорожном транспорте по установившимся правилам проезда требовалось к билету предъявить паспорт. Где он теперь, этот паспорт? В оставшееся время паспорт не восстановить, осталось последнее средство — молитва. За сутки перед отправлением неожиданно позвонили. Любезный жен-ский голос сообщил:
— Соседняя с нашим храмом организация нашла чей-то паспорт в канализации. Просят вас подъехать посмотреть. Мы думаем: на вас похоже.
Поезд двое суток колесил по центральной России. Из окон изредка можно было видеть старые православные храмы с обновленными куполами. В Арзамасе бойкие торговки зазывали друг друга:
— Айдати, бабы, к головным вагонам; на хвосте у поезда чо висеть, доходу будет мало. Картошечку варену берите, берите картошечку!
Ну вот и родина недалеко — лексикон поменялся. Вместо «пойдемьте» ¬«айдати» появилось. Одно слово — земляки.
К родной станции поезд подошел в двенадцать ночи. В окнах изб не горел свет, и собаки нехотя тявкали на шум моих шагов, дескать, не мешай отдохнуть, знаем что свой, не шатайся по миру не вовремя. Вот и знакомый переулочек, у соседей свежая куча наколотых дров взгромоздилась у забора, у нашего дома ничего — некому колоть, папы уже двенадцать лет нет на земле.
— Исплакалась вся: шутка ли дело летать по воздуху сейчас, хоть и в Святую Землю. Вот помру — рыскай хоть куда. Рысалим не Рысалим, мне все одно будет, а пока жива, дай спокойно дожить. Вот сдохну — рыскай сколь хошь.
Тетя Маня Баринова, мамина подруга, увидев меня, удивленно посетовала на мать:
— Не хочу, говорит, без него помирать, хоть и болею. Пусть приезжает, тогда и помру. Без сынка помирать не буду, вот и все. Приедет, проводит, похоронит. Я ей говорю: «Маша, где это видано, чтоб на заказ помирать, Богу ведь не прикажешь что делать». Ну, ты, чай, ее знаешь: ее не переубедить. Болеет она часто в последнее время, чай, нам ведь уже и года. Трудно ей одной, мы ведь все почти в улице по одной живем, а одной жить не сладко, да и боязно: жулье везде да ворье, так и жди одного худого, доброго не ждем, такое время, надеться теперь не на кого. Только на Бога и надеемся мы, Им Одним и живем. Мужики наши ушли, очередь за нами. Ты сегодня послужи по моему Ване панихидку, стара стала в церкву ездить, ноги не ходят. Тетю Настю Власову помяни. Последнее время ей тяжко жилось. Правду твоя мать говорила: нельзя ей было молиться за мужа удавленника, отнял Господь у нее разум. Заговариваться стала, никого не узнавала. Сын запирал ее на большой замок. Только когда еду приносил, тогда и отпирал, страх глядеть на нее было. Господь уж и прибрал нашу подругу Настю. Неизвестно еще, какая смерть нас ждет, не ровен час Господь призовет.
Четвертого августа по церковному календарю был день мученицы Марии Магдалины и, соответственно, мамин день рождения. К полудню пришла сестра Валя с большущим букетом цветов, и все уселись за торжественным столом. Первый тост за умерших родителей был, второй — благодарственный — маме за воспитание. После стола фотографировались все вместе в саду. Потом гости пошли провожать Валентину домой, я ушел в избу читать книгу, мама и племянница Екатерина остались на улице.
Неожиданно вбежала сестра Нина и прокричала:
— Идем скорей, помоги маму поднять у крыльца.
Пришедшая врачиха сообщила неутешительную новость:
— Правосторонний инсульт у нее, поэтому и речь не работает. Невропатолог из районной больницы посмотрит. Сейчас не трогайте ее, придет в себя скоро. Понимать все будет. Покой ей нужен. Уколы делать приходить будем по очереди. По моим наблюдениям, готовиться надо всем, конечно. Я уже не первый год людей наблюдаю. На третий, седьмой, девятый, двенадцатый, крайний срок пятнадцатый день инсультные правосторонние уходят на тот свет. А если уж восстанавливаются, то ненадолго, еще один удар следом — и все дело довершается.
На следующее утро сестрица Нина подошла к моей постели:
— Сегодня ночью сон видела чудной. В магазине народу полно, рыбу давали всем. Я стояла возмущенная, всем дают, а мне не дают. Продавец мужчина мне говорит: «А тебе особая рыба полагается», — и на руки мне положил огромную рыбину, метра два-три длиной. Тяжеленная рыба была, чувствую: не удержать мне ее.
Умрет, наверное, мама, ведь я такой же сон видела с рыбой, когда наша баба Саня, ее мама, умерла. Только вот когда?
Ответил, что пришло на сердце.
— Думаю, на двенадцатый день, в честь святых апостолов и моей священнической хиротонии. То, что рыба снилась, ничего в этом удивительного нет: христиане в первые века рыбку на груди носили, потому что каждая буква в греческом слове «рыба» означает расшифровку того, кем был и есть Христос. Иисус Христос — Бог Мира — Спаситель — ICQUS.
Каждый день в течение двенадцати дней с болью в сердце мы молились в надежде на чудесное выздоровление матери. В ночь причащали запасными Дарами Святых Христовых Тайн, которые предоставил нам отец Сергий.
На шестой день нашей молитвы стали приходить в голову отчаянные мысли: «Столько просим и молимся, а Бог словно не слышит нас. Не встает с постели мама и не разговаривает, нет видимых улучшений в здоровье. Что делать?»
Ответ пришел неожиданно. У меня была привезена аудиокассета с беседами архимандрита Софрония Сахарова, которую по дороге к врачу мы с отцом Сергием слушали в машине. Что же мы услышали назидательного от отца Соф-рония?!
— Один молодой человек, который жил жизнью всего Мира, был приговорен неизлечимой болезнью к смерти. Он просил нас молиться о нем, о его здравии, но выздоровления не было. Я сказал ему: «Мы молимся о Вас, но мы не чудотворцы. Мы не знаем, полезно ли для Вас земное здравие». — И что же я слышу в ответ? — «Когда Вы молитесь обо мне, — говорит он, — я чувствую в душе Бога и это мне всего дороже».
Действительно, может быть, нет воли Божией, чтобы даровать маме земное здравие, может быть, необходимо молиться об отпущении грехов и присутствия в ее душе Божией Благодати.
В доме у отца Сергия нас ждал духовный сюрприз. Знакомая батюшки Ирина из своей поездки по Греции привезла видеокассету о Святой Горе Афон. Благостный монах, со светлым от поста и молитв лицом, на вопрос о значении смерти для христианина ответил: «Для монаха смерть — свадьба и Пасха со Христом!»
На двенадцатый день, пятнадцатого августа, утром пришел односельчанин с вопросом, как ему молиться о сыне, умершем в двадцать лет от рака крови, и мы, чтобы не мешать сестрам ухаживать за мамой, вышли на крыльцо для беседы.
Трудно было утешить отца в тяжелом горе, постигшем его. Я вспоминал все, что читал и слышал о Вечной Жизни из святоотеческих книг. Нина, вышедшая на крыльцо, тревожно-испуганно сказала:
— Иди. Там что-то с мамой, тебя, наверно, глазами ищет, ждет. Иди скорее.
Мама сидела на постели, и ее глаза смотрели куда-то вдаль, притихшие сиделки напряженно молчали.
Заглянув ей в глаза, заметил, как свет из ее зрачков уходил куда-то вглубь.
— Мама! Не уходи. Сейчас будем причащаться, — позвал я ее.
Удивительно было видеть, как уходящий куда-то свет в глазах стал возвращаться.
Еще удивительнее было видеть, как она смогла причаститься и потребить запивку.
Сразу над ее головой я прочитал отходную молитву, пульс и биение сердца не ощущались, но душа, видимо, еще обитала в теле.
Кто-то побежал за врачом, мне оставалось читать канон на исход души. В какой-то момент чтения она два раза поморщилась и тут же свет и победная радость засияли на ее лице.
Несколько минут, под впечатлением великого таинства смерти, мы все сидели в глубоком душевном покое.
Вдруг дверь широко распахнулась, и в избу вошла соседка Нина Канаева:
— Ну вот! Я говорила, что помрет, вот она и померла. У нас мама также померла, — громко прогремел ее голос.
Парадокс ее «выступления» был в том, что будто не Господь призвал маму через болезнь к Вечной Жизни, а авторитетное Нинино предварительное за-ключение, торжественно подтвержденное сейчас в полной тишине в доме. Какая наивная простота человеческой правды!
К вечеру подъехал отец Сергий. Постояв минуту у гроба, сказал:
— Ну, надо же! В доме как в Церкви благодатно, а Мария Ивановна лежит как победительница.
Рано утром перед отпеванием в избу собрались сельчане. Прочитав акафист за единоумершего на русском языке, я обратился мысленно к Богу: «Господи, Сам укажи, какое Твое Слово из Евангелия надо прочесть маме и ждущему народу».
Взгляд упал на одиннадцатую главу от Луки со стиха пятого по тринадцатый. До двенадцатого стиха все было так знакомо. Спаситель рассказывал о двух друзьях, один из которых пришел в полночь просить хлеба и, невзирая на первый отказ друга встать с постели и дать просимое, по неотступности достиг желаемого.
Как гром среди ясного неба прозвучал в моей душе тринадцатый стих: «Итак, если вы, будучи злы, умеете даяния благие давать детям вашим, тем более Отец Небесный даст Духа Святого просящим у Него».
Так вот, оказывается, чего нам надо просить сейчас маме! После вразумления Словом Божиим, я обратился к народу:
— Мы сейчас с вами слышали Слово Самого Иисуса Христа, где Он одобряет просить необходимое для тела и души. Если мы сейчас дружно попросим Марии Царство Небесное, пришествие Духа Святого душе ее, то, по неотступности нашего желания, Христос Бог даст ей. Это главное для ее души, в этом полнота ее счастья.
После отпевания мы поехали на кладбище и отслужили литию, небольшую молитву о упокоении. Во время прощания и опускания гроба в могилу вдруг в душе стало шириться и расти чувство неизъяснимого мира, и даже какой-то победы.
Опыт Святой Церкви говорит, что день смерти больше дня рождения, потому что в рождении своем человек рождается во временную жизнь, а умирая телом, душа человека рождается в Жизнь Вечную.
В смерти христианина всегда много духовной символики и совпадений.
Моя мать пожалела троих детей своей подруги, взяв над ними опеку, и Господь привел ее сына служить в обители Святой Троицы.
Пятнадцатого августа я уехал из родного дома и через двадцать два года, в тот же день, она отошла ко Господу.
На сороковой день по своей кончине она явилась во сне дочери Нине.
— Мама, как тебе там живется? — спросила сестра.
— Хорошо. Ты же знаешь, как мы плохо жили, голод, война, а сейчас я живу очень хорошо, — ответила мама.
— А как это хорошо? — полюбопытствовала Нина.
— Ну, как тебе сказать? Радость через край, словно от наполнения переливается вода через край ведра.
Передавая свои впечатления, сестра вспоминала:
— Живое чувство душевного общения с мамой настолько было полным и радостным, что никакому сомнению не может быть и места, что это была она.
Наш чувственный материальный опыт жизни в основном не предполагает, что видимая материальная форма жизни живет, движется и существует исключительно за счет абсолютных, вневременных, нематериальных энергий, которые называются христианами Духом Святым.
У Бога нет будущего, потому что будущее необходимо для приобретения недостающего. Бог, как абсолютная полнота, не нуждается в будущем, но все у Него содержится как настоящее.
Уходя во «всегда настоящее», душа христианина ощущает полноту своего бытия, потому что в крещении он получает дары нетварной энергии, дары Духа Святого, над умножением которых он трудился в своей земной жизни.
Вы верите в возрождение России?
Несколько лет подряд к нам в монастырь из Москвы приезжал монах Петр с намерением открыть в северной столице бывшее подворье Андреевского скита, что на Святой Горе Афон. Расположенное почти в самом центре города, на 5 Советской улице, бывшей 5 Рождественской, подворье уже не выглядело так ярко и красочно, как когда-то в былые времена. Уже давно в храме, построенном по проекту архитектора Никонова, находился архив научной документации.
— Вы знаете, мы очень были бы рады освободить церковь и переехать в другое, более приспособленное для нашего архива здание, но таковой возможности не предвидится. Посмотрите, в каких стесненных обстоятельствах мы обитаем: давно уже некуда складывать новые поступления, просто беда. Хорошо, если бы руководство вашей церкви походатайствовало и о нашем переезде в лучшее здание.
Так вежливо и радушно встретили служителей церкви сотрудники архива.
В свой новый приезд отец Петр, тщетно обойдя все соответствующие городские чиновничьи инстанции и кабинеты, снова завернул в знакомую уже для себя обитель поделиться свежими впечатлениями.
— Нет, видимо, время еще не пришло передавать нам подворье. Везде меня вежливо принимали, но в результате ответ почти у всех один: «Ничем вашему делу помочь не можем, батюшка». Мне самому вроде бы и незачем это подворье — под старость в тихое место оплакивать свои грехи уехать бы поближе к природе. Недавно я был в ночное время на севере. Перед океаном стою, на самом краешке берега, надо мною синее небо с яркими белыми звездами. Так я почувствовал близость Господа к своей душе и свое окаянство перед Ним, что тебе и не передать. Стою, слезы льются градом по лицу — так бы и уйти ко Христу.
— А скажи, отец Петр, что говорят у вас о Старом Афоне? — полюбопытствовал я.
— Благодать там великая, батюшка. Только вот здоровье мое уже не то для подвигов. Даже наша молодежь поживет там годка четыре, а потом назад они приезжают: в сон их сильно клонит после подвигов. Я где-то читал мнение преподобного Серафима Саровского о том, кому полезно ехать на Афон. Он говорил, что там русскому человеку очень скучно, ехать туда можно только для стократного плача о грехах, а если мы в российских обителях не плачем, то и нечего стремиться в святую обитель Горы Афон. Конечно, хорошо молиться в святых местах, но кто же нашу российскую землю будет делать святой, была же когда-то и Русь Святая?! Я когда к вам заходил, то видел: очень много всяких важных чинов милицейских понаехало, наверное, праздник у них какой-то?
— Юбилей, может быть. Начальство из Москвы и из разных городов приехало. Мы лучше с тобой проедем по другим святыням, потом снова вернемся, к тому времени мероприятие это и закончится, — предложили мы отцу Петру свою программу паломничества.
После возвращения из поездки по храмам собрались пообедать. Вдруг к нам в большую залу монастырской трапезной проследовала группа генералов.
Когда мы взаимно поприветствовали друг друга, один из начальствующих обратился к нам с неожиданным вопросом:
— Скажите, пожалуйста, Вы верите в возрождение России?
— Конечно, верим, а как же еще? — ответили мы.
— Вот говорят, что у нас в стране правительство нетрадиционно настроено, а более прозападные, проамериканские модели общества ценятся. Как же в таком случае надеяться на возрождение России можно? — более наступательно спросил генерал.
— Официальную точку зрения Церкви, как известно, выражает у нас Святейший Патриарх, — ответили мы.
— Ну хорошо, а субъективную, неофициальную точку зрения вы можете иметь, или у вас и это запрещено? — отпарировал офицер.
— Почему же, каждый ведь что-то чувствует, думает, переживает за страну, размышляет.
— И что же он чувствует, думает? — с юмором переспросил генерал.
— Есть прекрасная греческая пословица на сей счет: «Мокрое дерьмо от сухой стенки отстанет». Церковь уже вторую тысячу лет заботится о нравственном состоянии русских людей, «сушит стенку», судя по этой пословице; и, если ей не мешать, а помогать, тогда многое может измениться в лучшую сторону.
Есть конкретный пример для реализации этой идеи в нашей ситуации. Сейчас в городе закрыты два военных учебных заведения. В них есть центральное отопление, плавательный бассейн, и, что самое главное, в царское время эти здания освящались церковью под соответствующие для вас цели — защиты мирного труда и покоя граждан. Учебное заведение вашего ведомства вполне может более комфортабельно в одном из них разместиться. Почему бедные курсанты должны мерзнуть в бывших кельях монахов, а монахи жить на чердаке здания? Почему бы нам не объединить усилия по данной проблеме и совместно доказать патриотизм своей стране делом, — ответили мы.
— Хорошо. Давайте свой телефон, я буду Вам звонить и помогать решать эту проблему, — заверил нас решительно генерал.
Мы с братией уже стали забывать эту необычную встречу, но через месяц неожиданно раздался телефонный звонок, и глуховатый голос по-военному представился:
— Я со своим министром сейчас в Санкт-Петербурге, будьте любезны, подготовьте письма по нашей теме председателю правительства, министру и главе Совета Безопасности от имени руководителя Вашей Епархии. Это должно помочь решению вопроса.
«На единой исторической территории монастыря находятся две разнородные организации, которые имеют желание размежеваться», — говорилось в обращении к главе правительства (хотя особого сердечного горения размеже-ваться наши соседи не проявляли).
Спустя несколько месяцев через депутата Государственной думы удалось получить копию краткой резолюции главы правительства: «Браверману, Степашину, Сергееву. Созыв совещания по выводу школы».
Однако официального распоряжения правительства так и не последовало.
Нет, нет. Я просто выпиваю
— Этот грипп очень опасен. Вирус входит под видом «друга», поэтому организм не борется с ним, и температура тела тридцать пять. В городе несколько человек померло от него, африканский вирус гриппа называется. Лежите, пейте лекарства, выздоравливайте, — утешала меня пришедшая врач.
Между тем состояние мое более походило на анабиоз. За окном на фоне бирюзового неба стояла береза и было очень тихо. «Над небом и березой есть забота у Бога, — думал я, — стало быть, и в болезни теперь тоже есть Его забота обо мне, только принять и понять это умом так трудно».
Ночью приснился покойный владыка Иоанн. Он сидел напротив меня в своем зеленом архиерейском облачении и в головном уборе, золоченой митре. Взгляд его внимательных и проницательных глаз словно что-то терпеливо ожидал. Сомнений, что это был именно он, не было никаких.
— Владыка! Когда Вы были живы, то я очень огорчался и обижался на Вас. Находясь в таком трудном положении, когда вокруг одни враги, я ждал от Вас помощи. В то время я не понимал, что Вы были очень больны и Вам, как и мне сейчас, в таком положении ничего не было нужно. Вы уж простите меня, — обратился я к владыке и сделал земной поклон.
Владыка при моем поклоне встал и, выслушав, тихо-тихо сказал:
— Ничего, ничего. Я тебя прощаю, — и пошел по коридору на выход.
Рано утром, еще лежа в постели, под сильным впечатлением от ночного явления, я попытался найти смысл произошедшего. Наконец мозг осенила ¬неожиданная мысль: «Сегодня вечером прощеное воскресение! Он приходил по церковному обычаю просить друг у друга в этот день прощения. Вот так сон».
Через некоторое время в келью вошел необычный посетитель, в форме капитана второго ранга. Прямо с порога офицер сообщил:
— Меня к вам владыка Иоанн прислал.
— А разве он воскрес, что вас прислал? — спросил я.
— Я сегодня его ночью во сне видел, и он сказал, что вы у него давно на могилке не были. Я его племянник, сын старшего брата, был назначен приказом второго ноября, в день кончины владыки, из Севастополя в этот город, — ответил офицер.
— Действительно, я целый месяц из-за гриппа вовсе не был в городе, тем более у владыки на могилке, — признался я родственнику архиерея.
— Был я у владыки на могилке сегодня, очень радостно, что моего родственника так здесь любят и почитают. Рядом с могилкой, прямо на небольшой оградке, кто-то повесил церковный, небольшой по содержанию, стих, тропарь называется. Молодые священники, семинаристы, просто прихожане Лавры на могилку приходят. Кто ко кресту приложится, кто постоит, а если батюшки — обязательно литию заупокойную послужат. Владыка ведь очень добрый был, приветливый. В Самаре его дом для всех открыт был, как и его сердце. Я слышал от верующих, что и здесь любой человек мог к нему прийти на прием для беседы. Да, забыл представиться, Виталием меня зовут, — вспомнил свою ¬оплошность офицер. — А чем Вам запомнился владыка? — поинтересовался Виталий.
— Много доброго от него видел, но особенно поразила его последняя встреча с семинаристами, незадолго перед кончиной. Я сидел в переполненном актовом зале Духовной академии в предпоследних рядах. Расстояние до президиума вполне приличное было. Сзади один хорошо знакомый мне семинарист в конце беседы вслух громко спросил владыку:
— Владыка! Если мы, православные, не будем общаться с представителями разных христианских конфессий, то превратимся в секту?
Первая архиерейская реакция меня очень поразила.
— Да, да, — говорит владыка. — Ему говоришь: «Ты пьяница». — А он: «Нет, нет, я просто выпиваю».
Ну, откуда архиерей мог знать, что именно у этого студента есть проблема с Бахусом, тем более, что издали трудно было понять, кто вообще говорит. О том, что у парня страсть к спиртному, знали я да человека два из его друзей. Глядя на него, трудно было даже и предположить такое. Явно: здесь проявился дар архиерейской благодати.
Дальше владыка вполне разумно высказал свое отношение к заданному вопросу, но первые слова, к конкретному человеку, просто сразили. Парень стоял весь красный от стыда. Это свое очень сильное впечатление я запомнил хорошо.
— А все же, что ответил ему владыка? — полюбопытствовал Виталий.
— Ответил просто и доступно. Сказал, что если он свое православие плохо знает, то и другим, неправославным, не интересен будет в общении.
Я думаю, со временем появятся чьи-либо письменные воспоминания, книги, фильмы о нашем митрополите.
Виталий ушел, а моя мысль искала ответа на вопрос: «Что же это такое было ночью?» Разговоров об архиерее с кем-либо накануне я не вел, размышлений собственных, внутренних, не было никаких. Надо обратиться к творениям Святого Исаака Сирина. «Видения бывают в местах наиболее пустынных и удаленных от людей, где человек нуждается в них, так как нет у него другой помощи и утешения от самого места».
Святой Исаак утверждает, что видения посредством образов даются «тем, кто просты в знании и скудны пониманием истины».
Откровения «вне образов» даются «для успокоения и вразумления какого-либо человека и для некоего утешения и вразумления…» Однако, уточняет св. Исаак, откровения не должны приравниваться к полноте истины и совершенному знанию, так как они — лишь «некоторые соответствующие силе человека знаки и символы».
Стало быть, в тяжелом физическом состоянии последовало утешение, показывающее скудость понимания духовной истины в совершившихся событиях.
«Я там лежу у забора»
— Мой духовник, архимандрит Игнатий Егоров, был некогда настоятелем вашего монастыря. Я очень виновен перед ним, — вспоминал профессор Духовной академии протоиерей Ливерий Воронов. — После закрытия обители в 1931 году архимандрит Игнатий жил в поселке Вырица, и ему власти не разрешали служить как священнику, разумеется. Мы с матушкой Екатериной очень любили отца Игнатия и по простоте сердечной уговорили его послужить ради нас. Кто-то увидел это, и его забрали в тюрьму. Так больше мы и не увидели своего духовного отца. Как бы я хотел узнать о дальнейшей его судьбе, — сетовал отец Ливерий.
Один из посетителей монастыря, сотрудник милиции, как-то принес черно-белую фотографию, на которой братия и руководство монастыря были изображены у надгробного креста, возле новой, украшенной цветами могилы.
Справа от креста стояла старшая братия: настоятель архимандрит Иоасаф Меркулов, за ним — наместник архимандрит Игнатий Егоров, следующий — почитаемый всеми старец Варнава.
В течение нескольких дней сотрудникам издательства «Аврора» пришлось выявлять изображение и расцвечивать его на компьютере. На самом кресте была прикреплена табличка, довольная объемистая и по формату, и по количеству текста, но только имя погребенного, «протоиерей Михаил Прудников», и дата его кончины, 1929 год, были видны четко, остальное даже при сильном увеличении разобрать было невозможно. Кто этот погребенный, если старшая братия обители так почтительно выстроилась у его могилы, чтобы сфотографироваться?
Находясь на летнем отдыхе, долго думал об этом неизвестном священнике — и вдруг во сне слышу голос: «Помни третье сентября».
Второго сентября, по приезде в обитель, мое волнение и ожидание сильно возросли. В четыре часа дня вбежавший в келью послушник сообщил: «Вот! Какая-то женщина передала Вам машинопись».
На коричневой обложке от руки было написано: «Протоиерей Михаил Прудников».
Читая небольшую по объему книжицу, с каждой страницей удивлялся все больше и больше. «Ну надо же! Ведь завтра третье сентября — 70 лет со дня кончины отца Михаила!?»
Какой чудный человек! Капитан первого ранга, трижды совершил круго-светное путешествие. В наградах пришел в храм к отцу Иоанну Кронштадскому и в теснившей его толпе народа, так часто окружавшей угодника Божия, обронил какую-то из наград.
В то время, как он, озабоченный, искал медаль свою, отец Иоанн, утешая его, говорил: «Не надо. Не ищи. Тебе они больше не пригодятся. Ты будешь священником».
После этого случая будущий отец Михаил тяжко заболел. Сразу после болезни, еще очень слабый, он сообщил своим близким, что пойдет пешком в Троице-Сергиеву Лавру к преподобному.
И пошел! Полторы недели еле выздоровевший человек шел к Сергию Радонежскому! Двадцать с лишним лет дивный пастырь служил в храме Спаса на водах, дружил с братией обители преподобного Сергия и оптинскими насельниками.
Книга достаточно ярко описывает и случаи прозорливости батюшки.
Надо сказать, что в дни своей жизни отец Михаил был весьма известен не только среди простых верующих. К нему за духовным советом обращались священники и архиереи. Епископу Алексею Симанскому отец Михаил предсказал его будущее патриаршество.
Епископ Николай Ярушевич, родившийся в один день с отцом Михаилом, 31 декабря, почитал его не только в земной жизни, но и в трудные для себя минуты обращался к нему, находившемуся в небесных обителях, с молитвой.
Расставив братию согласно старой фотографии, мы отслужили у могилы старца краткую литию, а в сам день юбилея — панихиду.
Прошло два года после обретения фотографии и биографии старца, но желание видеть изображение чудесного священника, протоиерея Михаила, никогда не пропадало.
В духовной школе отец Михаил не учился, в военных морских учебных заведениях нет фотографий выпусков. Где искать? Только у Бога в молитвах! И вот удача!
Одной женщине, дружившей некогда с третьей дочерью протоиерея Владимира Шамонина, которого отец Михаил чудесно исцелил от болезни молитвой, он явился во сне и сообщил следующее: «Верни мои фотографии в монастырь, я там лежу у забора». Женщина, никогда ранее не слышавшая название такого монастыря, обратилась к своему священнику, который и передал их в святую обитель.
Удивительна точность слов отца Михаила. Именно в то лето, рядом с его могилкой, был установлен деревянный забор, вместо каменного, когда-то существовавшего с северной стороны обители.
С фотографии на нас смотрят умудренные духовным опытом любви глаза отца Михаила. Скольких они согрели своей лучистой теплотой, скольких утешили в скорбях и несчастиях!
Говорят, что чудес не бывает
Каждый народ создает опытом своей жизни различные пословицы, поговорки, крылатые афоризмы. Так и православный народ опытом своей духовной жизни придумал множество пословиц: «Вольному воля, а спасенному рай», «Время воздвигает пророков», «Не ищи чудес понапрасну», «Продай душу в ад и будешь богат» и примеров тому множество.
Говорят, что без нужды Господа беспокоить грех и просить что-либо можно только по необходимости, то есть по нужде.
Перед празднованием первой Пасхи в обители не было даже элементарно необходимого для устройства быта братии, приготовления пищи.
Долго не было и своего телефона, и вот наконец-то несказанная радость: уже звонит! Но как же быть с подготовкой к встрече Пасхи Христовой: ведь ничего же у нас нет, чем встретить и угостить тех, кто придет на этот великий День Господень?»
«Господи! Пошли плиту электрическую, холодильник, шкаф для посуды, диван для гостей, Твою икону, икону Матери Твоей, Святителя Николая. Мы же дети Твои, а детей на праздник угощают».
Неожиданно раздался звонок, и женский голос спросил:
— Это монастырь?
— Да, это монастырь, слушаем Вас, — ответил я.
— Вы не могли бы освободить мою квартиру от мебели. Я переезжаю в другой город, — попросила женщина.
— Сообщите свой адрес, сейчас подъедем, — заверил я.
После телефонного звонка стал размышлять: «Интересно, на чем же подъедем, если никакого транспорта нет в обители вообще».
За окном прогромыхал какой-то грузовик, и я побежал посмотреть, кто там.
— Николай, вот тебе адрес, попроси этого прихожанина съездить за мебелью. За пасхальным подарком для обители, попроси ребят помочь, — первое, что пришло на ум, выпалил послушнику Николаю.
Через два часа вернулась назад машина с подарками. Чудо заключалось в том, что все вещи, старательно упакованные, точно соответствовали списку просительной молитвы: холодильник «Филипс», шкаф шведский, три именованные иконы, диван и два кресла.
Атеисты-материалисты, выразившие свое неверие в пословице, утверждают, что «чудес на свете не бывает». Когда рассказывают им подобные истории, отвечают уныло — совпадение.
В свое время святитель Игнатий Брянчанинов говорил, что дар чудотворений плотскими людьми, живущими исключительно интересами плоти, то есть страстей, почитается гораздо выше всех даров Божиих. Дар преподавания Слова Божия, учительский дар, святитель ставил гораздо выше дара исцеления.
Представим себе на минуту, что кто-то имеет дар воскрешать мертвых, но не имеет дара рассуждения. Воскресит «такой чудотворец» какого-нибудь ¬людоеда или серийного убийцу — проблем у человечества не убавится, а прибавится.
Чудеса, как изменение естественных материальных законов, следуют своей духовной логике: содействуют вере и доверию к Богу, нравственному совершенствованию человека.
В самом начале своего бытия в обители хотелось для подкрепления духа и отвоевания монастыря иметь святые мощи угодников Божиих, некогда находившиеся здесь и сохранившиеся в кафедральном соборе. Ответ митрополита Иоанна огорошил нас: «До полного восстановления святой обители».
Оставалось подумать о тех угодниках монастыря, чьи мощи находились в сорном месте.
И вот удача! Всего только один штык лопаты сделала братия для обнаружения места часовни чтимых старцев. Каменная кладка гробниц была разрушена — и зияющие дыры приглашали заглянуть внутрь склепов. Останки друга святителя ¬Игнатия схимонаха Михаила лежали на поверхности в полной сохранности, у останков основателя обители архимандрита Варлаама отсутствовала глава.
При ясном безоблачном небе ярко засияла радуга над местом обретения мощей.
Еще больше радости, удивления и восторга было у нас, когда омывали честные останки в трапезной монастыря. Солнце играло как на Святую Пасху в течение тридцати пяти минут. Вокруг него видны были как бы две светлые спирали – одна просто волнистая, другая коленоволнистая. Обе спирали двигались вокруг солнца, каждая из них в противоположную друг от друга сторону.
От избытка радости братия стала извещать по телефону знакомых, чтобы те своими глазами увидели чудесные явления вокруг солнца, в связи с обретением останков чтимых старцев.
Вот уж воистину: «Дивен Бог во святых Своих…», а говорят, что чудес не бывает.
Бог знает наше будущее
Я свято храню память о необыкновенном чуде, совершенном святым Иоанном Кронштадским в нашей семье, — так начала свой рассказ София Мсти-славовна Толстая-Брянчанинова. — Мой дедушка, генерал-губернатор Самары, Александр Семенович Брянчанинов — последний генерал-губернатор этого города, другой мой дедушка — генерал-губернатор города Рязани. Так вот. Хотя мне уже и идет десятый десяток, но я хорошо помню эту необыкновенную историю. Отец Иоанн посещал проездом по Волге Симбирск, и следующий город по этой великой реке Самару. Был он у нас дома. Его, конечно, радушно принимал дедушка наш.
Все домашние сидели в приемной за торжественной трапезой вместе с дорогим батюшкой Иоанном. По-видимому, Дух Божий начал Себя проявлять в отце Иоанне в эту минуту. Вдруг неожиданно для всех он спросил:
— А кто это у Вас живет в верхних комнатах?
— В верхних комнатах у нас живет мама, она сейчас не совсем здорова, — ответил дедушка Александр Семенович.
— А можно мне ее проведать, — сказал отец Иоанн.
— Почему же нельзя. Только вот она ничего не видит, не так давно ослепла, — вновь ответил дедушка.
Надо сказать, что прабабушка моя была человеком очень деятельным и, чтобы как-то эту сторону ее характера удовлетворить, ей давали вязать различные шерстяные вещи, при этом говорили, что она вяжет для подарков. Конечно, бывали случаи, когда изделие распускали на нитки и вновь ей давали вязать. Хитрили, в общем, потому что предложения ее превышали спрос.
Отец Иоанн, поднявшись к прабабушке, представился и обратился к ней со следующими словами:
— Дорогая матушка, чего бы Вы желали от Господа через меня грешного?
— Очень хочу видеть глаза моей правнучки, потому что она родилась, когда я уже ослепла, — попросила прабабушка.
— Хорошо, матушка. Я попрошу о Вас Господа, — утешил ее отец Иоанн.
Утром следующего дня раздался громкий, пронзительный и длительный звонок.
Все, конечно, побежали наверх. А дело было в следующем: прабабушка стала выговаривать прислуге недоуменно, совершенно еще не понимая смысл происшедшего с нею:
— Что ты мне разных ниток дала для вязания?
Потом она, конечно, догадалась, что ее обманывали с подарками:
— Это что? Подарки! Я вас спрашиваю? — громко гневалась старушка, держа в руках разноцветную пряжу.
Я в своей жизни чувствую помощь Господа всегда, — продолжала наша собеседница. — Мы с подругой прожили всю жизнь вместе, замуж не выходили. Проработала я врачом в первом медицинском институте многие годы. Очень были мы дружны с отцом Петром Гнедичем и владыкой Романом. Какие это были дивные люди! И моя подруга тоже дивный человек: никого никогда не осудила за всю свою жизнь. Совсем недавно мне говорит: «София! Подай в церковь за Иосифа Джугашвилли. Опять приходил ко мне во сне. Говорю ему: «Я тебя давно простила». Все равно грустный стоит, не уходит. Наверное, за него никто не молится». Она четырнадцать тысяч километров шла по этапу, кого только там ни встретила. Дочь художника Михаила Нестерова совсем больна была и, невзирая на все, выжила, вышла живой из лагерей. Я думаю: Бог их для нас спас.
Татиана Ватсон-Брянчанинова говорила, что Вы у нас в первом мединституте лечились и какая-то история там случилась? — полюбопытствовала София Мстиславовна, обратившись ко мне.
— В отдельной палате лежал. Случился ночью перитонит. Двигаться было невозможно. Поэтому пришлось звать на помощь новомучеников Российских. На другой день пришел в палату один поэт и вызвонил из города знакомого врача. Тот, в свою очередь, приехал и поднял тревогу. В два часа дня меня стали оперировать.
Чудо-то вот в чем заключалось. Поэт позвонил также священнику-хирургу, который работал в этом институте, но был в Казанском Соборе в этот момент. Когда у него зазвонил пейджер для сообщений, он был в середине храма вместе со многими священниками, которые вышли к иконе для первого прославления новомучеников и исповедников Петербургских.
Просьбу о помощи Божией он передал и другим батюшкам. Вполне может быть, что их молитва к мученикам спасла мою физическую жизнь.
Впоследствии, вспоминая все, я заметил несколько совпадений, промыслительно повлиявших на это событие.
Во-первых, ночная молитва к новомученикам родилась из крайней нужды о своем спасении и вовсе не была связана с тем, будто я знал об их скором прославлении.
Во-вторых, момент операции не случайно совпал с началом молебна и прославления новомучеников.
Предположить ход этих событий никто не мог тогда. Бог знает наше будущее, и Его забота любовно простирается на нас, невзирая на наше незнание об этом.
— Да, действительно, Бог заботится о нас через людей, и молитвы праведных утверждают нашу жизнь порой на долгие годы, — поддержала разговор София Мстиславовна. — Как сейчас помню себя совсем маленькой. Мы стоим вместе с моим братиком на паперти храма Христа Спасителя в Москве и ждем выхода Святейшего Патриарха Тихона из Собора. Я была более смелая, чем братик, и подошла к патриарху первая.
— Благослови нас, — обратилась я к нему громко, а он и спрашивает:
— А кто я такой для вас?
— Вы наш Святейший Патриарх Тихон! — буквально прокричала я.
— Вот тогда я вас обоих благословлю, — ответил он.
Его святейшее благословение вот уже девяносто лет на мне почивает. Слава Тебе, Господи, за эту великую встречу.
Бензин нюхать не хотим
— У нас в обители еще сложнее, чем у вас. В центре нашего женского монастыря располагаются ночной клуб, ресторан и другие увеселительные заведения. В ночное время — шум, гам, музыка, случаются драки изрядно подвыпивших, соответственно этим историям раздаются крики, нецензурная брань. Вот в такой жуткой обстановке спасается наш женский монастырь.
Так что ваше безобразие с нашим ни в какое сравнение не идет, — делились своими впечатлениями матушки из одного женского монастыря, приехавшие как паломницы в нашу обитель.
— Но у вас монахинь немало, могли бы оказать какое-то сопротивление на уровне городского начальства, писали бы жалобы в Москву, — подавала советы братия героическим сестрам.
— Обращались, писали — бесполезно. За деньги сейчас покупают совесть у какого угодно чиновника. Монахинь мантийных у нас всего три, а рясофорных послушниц довольно много. Трудом, молитвой да терпением живем, надежда только на Господа и Пречистую Его Матерь.
Казалось бы, центр России, но и в других районах не слаще жизнь. Один женский монастырь возрождается в десяти верстах от губернского города, а ситуация еще хуже, чем у нас. Там в центре монастыря строится бензозаправка для автомашин. Местное начальство обольщает церковное начальство, дескать, вам, батюшки, бесплатно заправим горючим ¬автомобили. Монахини плакали, жаловались — тоже все безрезультатно. Деревня у них вся татарская, мусульманская. Делать нечего, пошли за советом к местному Абдулле.
— Девчонки! Вы бензин будете нюхать, или Аллаху молиться? — спрашивает он.
— Молиться, молиться Богу будем. Бензин нюхать не хотим, — отвечают сестры.
— Тогда ночью не шумите, если машины кое-чего вам подвезут, — на что-то намекал хитро Абдулла. — Хорошая мечеть — хорошая молитва. Что еще нужно, чтобы встретить Аллаха!
Ночью подъехали машины и ссыпали речной песок прямо в цистерны, врытые в землю. Утром новые русские понаехали — шум, гам, к начальству жаловаться отправились. Те, конечно, говорили, мол, ничего не знаем, кто испортил дело. Вот так Абдулла спас женский монастырь!
Месяца два ходили сестры без подрясников в наказание, а потом все на круги своя вернулось.
Братия, в свою очередь, с радостью поделилась своими свежими впечатлениями:
— У нас тоже на днях прежнее начальство приезжало: котельную хотело демонтировать и продать какому-то генералу на дачу. Заместитель по хозяйственной части скакал, визжал и улюлюкал на все мыслимые и немыслимые лады:
— Я, я самый главный! Я, я всех главней! Я сейчас всех монахов в наручниках сдам в отделение за сопротивление мне!
Часа два-три орал, как одержимый. Монах-огородник, от страха, в теплице на крючок заперся. Старшей братии досталось изрядно, хотя распоряжение правительственное по комплексной передаче монастыря уже было.
— Не отдам комплекс, не вы его строили, что захотим, то и заберем! — орал хозушник.
За два года до выхода распоряжения по передаче комплекса бывшие хозяева разграбили почти все здания. Правда, говорится в толковании на Евангелие от Матфея, что «бес, прежде чем выйти из одержимого человека, его сотрясает, и неприятель разрушает город, прежде чем его покинуть».
— Сотрясают и страсти, — продолжила матушка-игуменья. — С этим пресловутым налоговым номером все с ума посходили, особенно своенравные и непослушливые сестры, словно только сигнала ждали бесовского, чтобы ¬оправдать свою гордыню. По десять человек сестер уходят из обители, а то и больше. Надо каждый год теперь перерегистрацию проходить в государственных органах, а они новый паспорт не хотят брать: говорят, в нем в трех шестерках живет антихрист. Право слово, как древние папуасы фотоаппаратов боялись и говорили: «полдуши сразу из них уходит». Непослушливых во все времена за дверь отправляли, ну а у этих «венцы исповедников за чистое ¬православие», их тронуть пальцем нельзя, грех великий. Хорошо, если сами уходят, полбеды. Плохо, если остаются и смуту сеют среди других сестер. ¬Управлять таким монастырем невыносимо тяжко.
Я слышала, что Святейший Патриарх независимо от того, сколько смутьянов в обители завелось, всегда настоятельницу со старшими сестрами поддерживает. Принцип послушания и смирения — главный в обители для насельниц. Если уж поддержки не будет игуменьи от своего начальства, тогда ее жизнь станет бескровным мученичеством.
— Эх ты, куда хватила, — возразил приехавший с ними священник. — Венцы мученические они себе приписывают, говорят, это нас за послушание истине Христовой гонит мать — настоятельница, а через нее антихрист действует, — разгорячился батюшка.
— Послушание они оказывают хулиганам, которые в налоговые документы шестерки суют, а вовсе не Христу, — возразила матушка.
— Псевдоревнителей во все века хватало, начиная с фарисеев. Главное им — сеять смуту и разделение среди христиан. Апостол Павел предупреждал о том, чтобы боялись «производящих разделение», — подтвердил батюшка.
— Очень жаль, что нет богословского образования в женских монастырях. В мужских хотя бы заочно братия учится, а у нас ничего даже и в помине нет, — сокрушалась мать-игуменья.
Я на всю жизнь запомнила
Сразу после дня памяти святой блаженной Ксении Петербургской в обитель пожаловал рухольный Лавры преподобного Сергия Радонежского с не-обычной гостьей.
— Вот, матушка утверждает, что на иконе блаженная Ксения не совсем похожа на себя, — сообщил отец Сергий.
— Да, я заметила, что в новое время ее все с узкими прищуренными глазками изображают, тогда как у нее глаза крупные такие, особенно зрачки замечательные, — подтвердила гостья.
— А что, вам приходилось где-либо читать в литературе описание ее облика? — спросили наши монахи.
— Я дерзаю утверждать то, что самолично видела блаженную Ксению. Эта история со мною случилась после Великой Отечественной войны, где-то годах в шестидесятых. Ни о какой такой Ксении святой я ничего не знала и ничего не слышала. В то время у меня очень сильно болела мама, и я ее навещала в больнице. Однажды главный врач сообщил мне, что на лето больница закроется и маму необходимо увезти домой. Поскольку она была лежачей и не ходила самостоятельно (а везти ее надо было на приличное расстояние), я сильно горевала, так как подходящий транспорт в то время найти было ¬нелегко. Эвакуировать маму надо было срочно, так как в здании уже начинался ремонт.
Вышла я на улицу из больницы и опустилась на первую попавшуюся скамейку. Сижу, плачу, у самой печаль и жалость к маме рвет сердце. Вдруг рядом села не совсем пожилая женщина и говорит мне:
— Завтра Женя, сын твоей сестры, приедет на машине из деревни, он и заберет твою маму из больницы. Не печалься, дорогая, все будет хорошо.
Много чего-то доброго, утешительного и очень конкретного говорила та женщина. Уже потом меня поразила эта обыденная точность разных деталей предстоящего дела. Во все время нашего разговора я особенно запомнила ее живые, яркие и крупные глаза, такие участливые и простые.
На другой день действительно неожиданно приехал Женя на машине, и мы вместе перевезли маму из больницы домой. Несколько дней я вспоминала эту необычную женщину, которую никогда раньше нигде не встречала. Откуда с такой точностью она знала все тонкости и обстоятельства моего затруднительного дела? Как она могла знать, что Женя из деревни поедет в наш город? Я терялась в догадках и не находила никакого ответа. Тогда мысленно обратилась к Богу: «Господи! Открой мне имя этой женщины!» Вдруг смотрю: на обочине тротуара валяется какая-то фотография. Подняла ее с земли, посмотрела и ахнула: «Так это же моя вчерашняя незнакомка!» Внизу стояла надпись «Блаженная Ксения Петербургская». Но кто она, эта Ксения? Никто из моих знакомых не знал ничего о Ксении Петербургской. Тогда я из Александрова доехала до Загорска, Сергиев Посад сегодня, и решила обратиться с этим вопросом к монахам Лавры. Они мне и рассказали о ней. Много лет мечтала я приехать в этот город к моей помощнице и поблагодарить ее, но только вот под самую старость Господь сподобил.
Вы уж подскажите художникам, чтобы глаза-то ей крупные рисовали. Крупные у нее были глаза, а не мелкие.
Неожиданные гости ушли из келии, оставив в моей душе, навеянные ими, различные недоумения. Известно, что Господь Иисус Христос в течение сорока дней являлся Апостолам, то принимая вместе с ними пищу, то беседуя о Царстве Божием. Значит, тело Господне не приложилось в бестелесность, а сделалось бесстрастным и нетленным, но это тело Христа?! Явления умерших в восстановленной плоти были только во времена земной жизни Иисуса Христа. Это были усопшие близ Иерусалима, как-то: Симеон Богоприимец, Анна Пророчица, Иосиф Обручник. Монах Митрофан в своем труде «Загробная жизнь» не указывает имена древних учителей Церкви, которые полагали, что во время воскресения Иисуса Христа были воскрешены патриархи и пророки, особенно те, которые находились в родственном союзе по плоти с Иисусом Христом, как-то: Авраам, Давид или служившие прообразами Ему: Иона, Мельхиседек и другие.
22-го октября наша Святая Церковь празднует день памяти Семи отроков Ефесских, воскресших после 372-летнего смертного сна. Больше о таких событиях, близких к 20 веку, не слышно было, чтобы усопшие являлись вместе с воскресшими телами.
Можно предположить, что душа блаженной Ксении явилась в видимой, кажущейся материальной форме, не будучи таковой, материальной, по существу.
Все полегче будет
— Долгих четыре года я до вас добиралась, — делилась своими впечатлениями паломница.
— Мы вот с Мишей сейчас из Москвы приехали поездом. Ну, я начну все по порядку. Лет десять тому назад крепко пошатнулось мое здоровье. Болезни одна за другой стали просто преследовать. Лечилась где могла и как могла. Все перепробовала и, в конце концов, обратилась к спиритам. Пришла я к ним на собрание — на сеанс вызывания духов. Долго рассказывать не буду о совместных приготовлениях. Когда все было сделано как надо, вдруг раздался невидимый голос:
— Спрашивайте, что кому надо?
Я попросила:
— Очень хочу получить исцеление от своих болезней.
Дух отвечает:
— Езжай в монастырь, и там отец Лев и отец Митрофан тебя отчитают.
Потом я долго у всех выспрашивала адрес вашего монастыря, но никто его не знал, даже в Троице-Сергиевой Лавре. Прошло четыре года с той поры. Как-то я поделилась этой проблемой с моим братом Михаилом. Он человек православный, ходит в Новоспасский монастырь на церковные службы. Все-таки, думаю, что-нибудь он посоветует, где хотя бы искать этот монастырь. Я человек совершенно незнакомый ни с какой религией и поэтому решила довериться ему, как родственнику.
— Я почему удивился-то ее просьбе, — сказал Михаил. — Она мне называет монастырь, который я хорошо знаю. Моя теща разлучила меня с женой и дочкой. Дело в том, что я ей сказал всю правду. Она себя считает целительницей. Как-то, после очередного сеанса одурачивания людей, стала подсчитывать с вожделением барыши и от удовольствия все приговаривала:
— А я все-таки святая.
Ну, а я ей говорю:
— У святых глаза зеленым светом не светятся, как у тебя, когда ты деньги чужие считаешь.
Что тут было! Ярость и злоба так ее схватили, что она в припадке бешенства стала орать:
— Я тебя все равно с моей дочерью разлучу, и ребенка своего не увидишь.
Вскоре любовник завелся у моей жены, майор милиции. Выгнали меня из дома, пошел в храм Божий, там встретил батюшку. Он мне предложил сторожить храм, где я первое время и жил.
Книги о смысле жизни, о вере стал изучать, так постепенно подготовился к первому причастию Святых Христовых Таин.
Поехал я как-то в Москву к приятелю-художнику, там и встретил свою новую супругу. Человек она православный, так и живем, спасаемся в Церкви. Недавно сестра спрашивает, как найти знакомую мне обитель. Я тут же вызвался помочь, но таких батюшек, которых она назвала, я что-то у Вас не встречал.
— Бесы слышат звон, но не знают, где он. В очередной раз шельмуют. Отчиткой мы не занимаемся. Служим, исповедуем людей, причащаем, проповедуем в храме и на воскресной школе. А о Леониде и Митрофане, предполагаю, что так они назвали схимонаха Леонида Наголкина, оптинского старца, учителя нашего святителя Игнатия Брянчанинова. Святитель Митрофан Воронежский тоже не зря ими упомянут был: он ведь Петра I благословил наш город строить. Вместо отчитки вам бы поисповедываться перед службой у чередного священника и причаститься. Все полегче будет для начала, — посоветовали мы со своей стороны сестрице Михаила.
«Два чувства дивно близки нам…»
— Разве это та самая приемная архимандрита Игнатия, где он принимал высоких особ? Помню его крылатое выражение — «в приемной я респектабельный архимандрит, а в уединенной келии скитянин». Кстати сказать, а где его уединенная келия? Вы ее нашли? Да что вы говорите?! На чердаке, ну надо же?! Вы только посмотрите?! Просто поразительно. А почему такой странный цвет на стенах? Я такой точно встречал у иезуитов в комнате допросов. Да, это то самое место, где он принимал зимою прельщенного афонского монаха в веригах. Помните? Хорошо, что помните. А здесь свое «Слово о смерти» написал. Те же самые стены, подумать только! Сколько времени прошло! — такими примерно словами выражал свои чувства известный московский богослов при посещении мест, связанных с памятью святителя Игнатия Брянчанинова.
Монахи поддержали разговор.
— Да здесь историческое место. Именно в этой приемной Екатерина II ждала отречения Петра III, о чем свидетельствует вот эта гравюра. На ней изображен общий вид обители. А здесь, видите, написана ода об этом событии. Замечательны строки, указывающие на пребывание императрицы у нас: «Благословенна в род и род сия Пустыня», — и далее, пятью строчками ниже: «И под твою склонясь Екатерина сень. Усердьем новым чтим пресветлый оный день». Вверху гравюры — святые бессребреники Кир и Иоанн, с одной стороны, ¬преподобный Сергий и Никон Радонежские, с другой. Весьма примечательно, что здесь изображены бессребреники. Через много лет писатель Н. С. Лесков, поразившись удивительной дружбе святителя Игнатия и Михаила Чихачева, напишет замечательный рассказ «Инженеры-бессребреники». Обитель первоначально называлась по-другому: Преподобных Сергия и Никона Радонеж-ских. Несколько выше — икона Святой Живоначальной Троицы, над нею надпись — «Триипостаснаго Содействием».
Есть свидетельства о том, что Екатерина II оставила завещание, в котором говорится, что если она умрет в Петергофе, то похоронить ее надобно в обители нашей. Все-таки она, видимо, была благодарна Промыслу Божьему, приведшему ее перед испытанием серьезным в монастырь. Но и без Екатерины II кладбище наше известно своими именитыми захоронениями: дочери полководца М. И. Кутузова, Дарья и Анна; дочь А. В. Суворова, знаменитая «Суворочка» Наталия, бывшая замужем за Николаем Зубовым; вице-канцлер Н. Горчаков. Горчаковы были в родстве с Брянчаниновыми, может быть, поэтому светлейший князь и написал завещание похоронить его здесь. В монастыре же покоится прах и другого министра иностранных дел Гирс Николая Карловича с семейством. Была традиция иметь и фамильные склепы. Вот это склеп Чичериных, рядом, к сожалению, не уцелел склеп Шаховских. Возможно, это родственники владыки Иоанна Шаховского, архиепископа Сан-Францисского. У принца Петра Георгиевича Ольденбургского был склеп в виде стеклянной оранжереи, и даже есть фотографии. Оранжерея не сохранилась, зато участок цел. Девять человек Ольденбургских покоится на нем, хорошо, что не застроено место. Скромный памятник принцу поставило училище правоведения — детище трудов Петра Георгиевича. Род Брянчаниновых пересекался с родом не только Горчаковых, но и Лермонтовых. Один из Лермонтовых покоится у нас, он ¬генерал-майор.
Обитель живет, есть и продолжение ее истории. Родственники Лермонтовых приходят в нее помолиться, послушник Георгий Чичерин встречал вас у врат монастырских, Татьяна Брянчанинова вместе с мужем доктором Ватсоном снова была в сентябре, Ольга Хомич, родственница настоятеля-новомученика, епископа Сергия Дружинина, приезжала из Москвы недавно вместе с друзьями, была летом родственница Суворова из Парижа.
Что удивительно! Появление в обители родственников связано напрямую с тем, что мы разыскали синодик погребенных здесь светских лиц и монастыр-ская братия молится о них.
Братский участок был рядом с деревянным братским летним корпусом. Планы захоронений мы приобрели в архиве Синода, как и сам синодик усопших. Есть отдельные планы захоронений и в самих храмах. Так, под полом церкви преподобного Сергия Радонежского, между первой гранитной колонной и стеной, на первом этаже, покоится прах родного брата святителя ¬Игнатия Брянчанинова Александра. Дело в том, что брат владыки был ранен на ¬учениях, через год после назначения сюда Игнатия настоятелем. Отец Игнатий успел постричь его в схиму монашескую в Великую Субботу, перед Пасхой, 11 апреля 1835 года. В сам день Святой Пасхи схимонах Александр отошел в обители небесные. Может быть вполне, что смерть любимого брата, еще в начале священнического служения, непрестанные потом болезни владыки Игнатия подвигли его иметь всегда «память смертную». Его «Слово о смерти» написано из глубокого личного опыта душевных переживаний. Много тогда и сейчас писалось книг богословских, но живого опыта личного богообщения, как у владыки, в них было маловато. Гонения на письменные духовные труды святителя Игнатия были еще при его жизни. Сам он неоднократно утверждал, что печатание его трудов будет делом трудным. Огромную помощь в издании их оказал его брат Петр Александрович, бывший генерал-губернатор Ставропольский. Одна из книг владыки Игнатия, подписанная его рукой, хранится у нас. Книга издания 1867 года, а это год кончины владыки. Ее любезно подарил в библиотеку монастыря архиепископ Ярославский Михей Хархаров. Дай Бог ему здоровья и вечного спасения.
Род Брянчаниновых дважды пересекался с родом соседей по имению в Вологодской губернии. Шафранова Ольга Ивановна, одна из потомков этих соседей, живет сейчас в Москве. Ей, как родственнице Брянчаниновых, в виде исключения, руководство Государственной публичной библиотеки разрешило работать в рукописном отделе, там, где помещается архив Оптиной Пустыни. Около пятидесяти писем владыки Игнатия ее трудами увидели свет в наше время. Его рукописное наследие велико, и многое уже известно, но есть и неизданные письма. Несколько из них, настоятелю Валаамского монастыря игумену Дамаскину, хранятся в библиотеке Нововалаамского монастыря, о чем нам сообщил сам настоятель архимандрит Сергий. Правда, прислать ксерокопии этих писем он отказался, зато любезно пригласил нас самих приехать и ксерокопировать их прямо в монастыре.
История нашей обители богата не только своими знаменитыми захоронениями, но, главным образом, монашеским подвигом братии, их радушием и любовию ко всем, кто к ним приходил и приезжал. Монастырь посещал даже сам грозный «чеченский командир» Шамиль, но не современный Басаев, а тот, первый Шамиль, взятый в плен князем Баратинским. Теперь, к сожалению, нет таких удалых Баратинских, ослабела земля российская героями ратного подвига. Люди раньше старались жить в Духе Божием и в Церкви, молились и причащались, поэтому рождались такие богатыри.
Ученый богослов живо интересовался каждой малоизвестной деталью, связанной с пребыванием в обители святителя Игнатия.
— Ну надо же?! Никак не ожидал получить столько впечатлений, когда ехал сюда. Все это неожиданно, право слово, — прощаясь с нами, сказал ¬профессор.
Я меньшой и брат мой старшой
— Это что ж такое получается, батюшка, что я Господу неугодная? — недоумевала прихожанка Люба.
— Почему же неугодная? С чего ты взяла? — поинтересовался он.
— Я как-то спрашиваю сынулю моего: «Ты уж мне скажи, когда тебя в монахи будут стричь, я хочу посмотреть и помолиться за той службой». А он все молчит да молчит, а я опять со своей просьбой. Тогда он, глядя в окно, задумчиво мне отвечает: «Мамо, если Господу угодно будет, то увидишь, а если неугодно, то не увидишь».
В тот день утром я уехала на электричке в лес за черникой. Сдалась мне эта черника, что я уехала в такой день! Значит, точно я неугодная Господу, выходит?
— У Господа нет неугодных, Он всех любит, это зря ты себе напридумывала, — успокоил ее батюшка.
— Ну хорошо, что Он всех любит, но почему сыну такое имя дали, что среди всех святых его имени не найти?
— Его имя первое среди святых, самое первое. Он первый мученик, из-за ненависти своего родного брата Каина. Лицо Авеля, сказано, светилось от радости, что Господь принял его жертву и дал ему благодать на душу. Жертва Авеля была от чистого благодарного сердца, а жертва Каина — от лукавого сердца: «на тебе Боже, чего мне не гоже», помнишь эту пословицу?
— У меня из головы нейдет, что я Господу неугодная, и все. Хошь бы кто сказал, что его постригают. Никто ни полслова не молвил, стало быть, точно неугодная, — непрерывно повторяла Люба.
Монахи стали вспоминать, кого как Бог привел в обитель. Одного нашего брата бывшая супруга дразнила — «лесной мужик», и об этой семейной кличке никто не знал. Когда постриг прошел и дали ему новое имя, все и объяснилось. Новое имя его переводится с латинского на русский язык словом — «лесной».
А кроме того, не секрет для всех, что он очень любит работать с деревом. Сыновья его выросли, свою семейную жизнь самостоятельно строят, а он своей душе духовный дом строит в обители. Угодность или неугодность не от людей всецело зависит, а от свободного сердечного выбора, усилий воли и Благодати Божией, конечно. В былые времена побывал как-то один высокопоставленный паломник из царской России у настоятеля монастыря Святого Пантелеимона на Афоне и поинтересовался, как в монахи люди попадают. А тот ему и отвечает:
— Вы у братии спросите, а о себе я вам могу сам рассказать.
Гость, конечно, очень обрадовался:
— Расскажите, дорогой батюшка, как до такого важного жизненного шага люди доходят.
Настоятель заметно оживился и рассказал свою историю:
— Жили-были в хорошем семействе два братика, я меньшой и брат мой старшой. Уж очень мы с братиком любили шалить, особенно когда дома никого не было. В тот памятный для меня день расшалились мы изрядно. Братик за мной погнался и от невнимательности нечаянно огромный старинный фамильный сервиз задел. Сервиз вдребезги весь враз разлетелся на мельчайшие кусочки. Мы так и обмерли от ужаса. Ужас был еще и в том, что матушка очень строгая до наших шалостей была. Представилось мне, как она строго накажет любимого братика, и сердце мое заныло от жалости.
Вдруг дверь неожиданно открылась и на пороге появилась мама:
— Кто сделал это?! — гневно закричала она.
Братик сгорбился, как-то сжался весь — и молчит. Тогда я говорю:
— Это я сделал, прости меня, мамочка.
Била она меня сильно, до крови.
Забрался я потом на печку, лег на спину, зубы стиснул от боли и смотрю в потолок, молчу.
Вдруг потолок разошелся, словно туман, и на меня с невыразимой и неизъяснимой любовью посмотрел Иисус Христос.
Вся душа моя затрепетала от счастья.
Отчасти, увы, лишь отчасти, бывали в моей жизни минуты, подобные той, но только в Церкви во время богослужения.
Здесь, на Святой Горе, вся обстановка мне напоминает о том необыкновенном духовном опыте детства.
Вот так в монахи попадают, по духовному опыту Нетварной Благодати.
Слава Богу за Его неизреченную милость к нам, грешным!
Прощай, брат
Теплым летним вечером мы сидим на сельской лавочке, дышим предночной прохладой, смотрим в сине-синее небо. Кажется: яркие белые звезды вот-вот можно потрогать руками. Молодой мужик, Николай Бычков, чуть выпивший, курит папиросу и размышляет вслух:
— Не могу взять в толк, что делать там, в раю? День радуйся, два, неделю, ну от силы месяц, а дальше что? С тоски выть начнешь. Я без дела дня сидеть не могу. Вот опять же соображаю: Церкви у нас свободу дали, а изменений ни в людях, ни в стране все равно нет. Как пили водку, так и пьют, как воровали, так и воруют. Думаю: еще больше воруют, кто может, конечно. Раньше друг у друга воровали, а теперь страну обворовывают. И что толку от Церкви?! Своровал у государства много какой-нибудь новый русский, хошь бы и крупный чиновник, церковь построил, по телеку показали на всю страну, попы возликовали и медальку вору повесили, с изображением святого… Да этот святой ему при жизни и руки бы не подал! Ну да ладно, а дальше-то что? Честнее люди от этого лицемерия не станут, а доверие к Церкви и попам упадет. Народ будет думать так: «И этих купили. Если уж церковь обманули, то верить вообще больше некому в стране». Случись горе — к кому с ним пойти? Живи по современной морали: «Воруй талантливей, а то тебя самого быстрее обворуют». Вот и все для обывателя. А таких большинство в стране. Неужели попы совесть за храмовые стены продают, ты вот мне по-людски, доходчивей объясни. Церковь не кормушка же для жрецов и не кооператив? Не так ли?
— Согласен, только рано ты в рай-то собрался. Ну представь на минутку этот рай. Просыпаешься завтра в раю. Первым делом, известно, что?
— А что известно, — встрепенулся Николай.
— Что, что. Перво-наперво похмелиться и затянуться махорочкой.
— С утра это дело святое, — поддакнул земляк.
— А если есть чем похмелиться, да жена не дает: зажала водку, спрятала. Что тогда?
— Плохо дело тогда, товарищ поп. Жена — курва! После такова дела разнос устрою.
— Понимаю тебя. Мой дед Иван Яковлевич — мужик обстоятельный был. В подобном отказе бабы Сани клал на стол топор и торжественно объявлял: «Или водка — или твоя башка».
— Раньше мужики конкретнее были, и в семье порядок хоть какой-то имелся, а теперь не те времена, — посетовал Николай.
— А представь следующую ситуацию: голова трещит, ну просто раскалывается на части. На душе кошки скребут. Водки нет, и людей — ни души. Вдруг мужики, солидные такие, радостные, навстречу идут. Ты к ним со своей проблемой, а они, так мол и так, не пьем мол, говорят, не курим. И добра этого здесь отродясь не бывало. Да что здесь за звери такие живут, неужто у них сердца каменные? Мужик пропадает с похмелья, а им хоть бы что?!
— Невеселая картинка, а дальше-то что было в том раю? — затревожился Бычков.
— Говорят они тебе, что не день и не два так будешь жить, а вечно, всегда то есть, огнем желаний будешь маяться: жаждой похмеляться. Сам, говорят, такой рай захотел, живи, раз хошь. А раз не хошь, то мы не неволим никого. Захотел бы ты, Коля, в таком раю жить?
— Да, в такой рай даже в страшном сне не захочешь, не только что в самом деле. В какой же рай-то христиане верят? — удивленно спросил он.
— Как в какой? В благодатный рай верят, в какой же еще им верить?!
— Чем же благодатный от того отличается? — взвился вопросом Николай.
— А тем отличается, что в тот рай свободных от страстей вводят, тогда и радость та, что там, войдет в свободную душу навеки. Ты меньше кури и меньше пей водки. Молись Богу, может быть, почувствуешь реальную связь с вездеприсутствующей силой Божией. Если бы эта сила оставила хотя бы на одно мгновение наш мир, то он немедленно обратился бы в ничто.
— Я слышал, что церковь во все века пугала народ, и ты туда же.
— А по-твоему, если человек в омут страстей погибельных тянется, то надо ему сладкие гимны петь? Так или не так, Николай?
— Это в церкви гимны поют, вместо того, чтобы народ от водки отваживать.
— Я понял твою затею: из церкви хочешь вторую жену с вытрезвителем сделать, а сам в храм — ни ногой. Церковь, как и рай, не принудительное учреждение.
— Вот поэтому вас сектанты и объегоривают. Сами ходят по квартирам, профилактикой занимаются. Вы со своим святым православием совсем из страны нищую пустыню сделаете. Полгода жирного не ешь, с женой не спи, туда не гляди, сюда не смотри. То ли дело мусульмане. Знай себе размножаются — скоро в стране ни одного русского не останется. Опять же: «Не собирай себе сокровища на земле, воздерживайся от размножения». С такой психологией мы скоро все вымрем.
— От водки, друг, не будет размножения, это даже медицина доказывает, а воровать сокровища нет никакой нам возможности, ты это сам подтвердил.
— Пропащая я душа, выходит. Умирать мне, грешнику, невесело. Ты не пробовал умирать? — удивил меня Коля.
— Какой-то опыт был, — отвечаю.
— И как оно? — оживился Николай.
— Тяжело, конечно, радостного мало.
— Интересно знать почему? — съязвил он.
— Я тоже таким вопросом задавался. Ну не хочу умирать — и все тут. Думаю, вот если бы Христос пришел и сказал: «Хватит маяться, идем к усопшим родителям», — вот тогда бы я согласился. Есть смысл терять физическую жизнь ради другой жизни.
Месяца через два после того случая в одной книжке прочел почти такую же историю. Силуан Афонский спросил свою душу, почему ей не хочется умирать, и услышал в душе ответ: «Если бы ты любил Меня, то хотел бы умереть, а так как ты мало любишь Меня, то и умереть не хочешь». Да. Мало мы любим Господа, поэтому и умирать неохота. Такой вывод сделал Силуан, лучше уж и не скажешь.
— А что это значит — любить Господа?
— Ты имеешь в виду, что для этого надо делать, или само чувство?
— Меня результат интересует.
— Думаю, что это присутствие в душе Вечности, которая свидетельствует Сама в Себе радостное бессмертие. Вечное во временной жизни, можно и так сказать, наверное. Вместе с этим небесным миром можно и уходить из материальной формы жизни во вневременную Вечную Жизнь.
— Хорошо, если так, а то без гарантиев-то плохо… За столь веков где они все там помещаются?.. Заждались поди нас, непутевых. Я что-то протрезвел с тобой. Домой пора. Прощай, брат.
Вы дома, я — в гостях
За хлебом в сельмаг пошел пораньше: люди побойчее берут для домашней скотины булок по пять, а другим не достается. Хлебный привоз пришлось ждать долго. Старики расположились на крыльце магазина, остальные вокруг них.
Разговорчивая баба Агаша делилась свежими газетными новостями.
— В одной деревне десять старух осталось всего. Собрались они в избу со скукой бороться. Перепились и все разом сгорели. Ты у нас, Трофимыч, человек боговый, куды их денут там? В рай или в ад?
— Это тебе надо в рай-исполкоме или в ад-министрации спросить. В раю греха не обещали, а в остальном у тебя своя башка смекает, — пояснил Трофимыч.
— Грех — поповское слово. Пьют с горя или с жалости, — возразил партиец Петр Иванович.
— Вот народ! – возмутилась Агафья. — Ныне что свадьба, что похороны, только бы водки нажраться. Бывало, раньше только могильщикам зимой водки давали для сугреву. А сейчас что?.. И бабы и мужики пьют стаканами. Оглоеды и есть оглоеды. Так покойника отродясь никто не поминал. Разве так Бога славят?
— Чем слаще жизнь, тем слаще хвалят. Иван Трофимыч у попов свой человек, соврать не даст, — подначил соседа Петр Иванович.
Бабы насторожились, у мужиков блеснули глаза.
— Ты, Петр Иванович, не загибай очень-то, не 37-й год на дворе. У ¬Маньки-читалки всю семью немец перебил на войне. По-твоему она от сладкой жизни Псалтырь по покойникам читает?
Бабы облегченно вздохнули, так как у Маньки авторитет в деревне был бесспорный. Петр Иванович хоть и презирал народ, но от славы партийного мудреца не хотел отказываться.
— Она себя успокаивает от горя. Я про тех толкую, кто на Боге жирует. Таких ныне хоть пруд пруди.
— Тогда вспомни бабу Наташу. От пенсии отказалась в пользу государства, одну картошку ела и Богу молилась. Почему ты про таких забыл? — наступал Трофимыч.
— А ради чего себя травить голодом, Трофимыч? Может на том свете ничего и нет. Видел я вчера по телевизору йогов. На гвоздях лежат, как на горохе. Страсть глядеть — худые! Все болезни голодом лечат. Во хвала человеку! У нас верующие хвалят Бога, а жизнь у всех безбожная.
— Ты, Петр Иванович, всю свою жизнь власть коммунистическую хвалил, а теперь попов ругать занялся. Все церкви по селам поломали, клубы пона-строили, а народу — никого, и земля стоит который год не паханная. Этот рай обещали нам материалисты или другой какой? Чо молчишь, результаты не нравятся? — приглашал вселюдно признать крах коммунизма Иван Трофимыч Петра Ивановича. Мужики одобрительно закачали головами.
— У нас народ плохой, — буркнул Петр Иванович, потом спохватился. — Лучше коммунизма, равенства всех перед всеми, человечество еще не придумало. Поверь мне, — хлопнул по спине Трофимыча по-барски Петр Иванович.
— Это ваш коммунизм весь цвет нации сгноил в лагерях, — горячился Иван Трофимыч, убирая руку Петра Ивановича со своей спины.
— А куда ваши попы смотрели? Почему за народом не приглядывали? Разбалывали народ, а теперь все коммунистов винят. Много ли вам демократы-то дали?! Встретил я как-то в городе попа. «Чье, — спрашиваю, — это здание?» А он мне с ехидцей: «Божий храм, раб Божий». «У кого он на балансе?» — говорю, а тот не понимает. «Кто хозяин?» — уточняю. «Собственность город-ская», — отвечает. Эх, Иван Трофимыч, Иван Трофимыч. Поиграют они с вами, а потом кинут и вас, и попов ваших. При «поганых-то» коммунистах четыре копеечки за киловатт было, — победно посмотрел Петр Иванович на Ивана Трофимыча.
— Эхе, хе, хе. Что коммунисты, что демократы — все безбожники! Главная у них идея — одна, Петр Иванович.
— Какая?
— Сытость.
— А у христиан?
— Любовь к Богу и людям, Иваныч.
— Вот так да! Спо-о-рят, так спо-о-рят, прямо в сла-а-сть, — дивился на стариков мой сосед и друг дедушка Баринов Иван Васильевич, прозванный в народе «заика». — Мы как-то с другим за-а-икой вздумали руга-а-ться. Раз-в-в-волно-о-вались стра-ах! Я ему говорю: «У на-ас ни-и-и-чего не-е по-о-лучится». Так и ра-а-зошлись. У них то-о-же не вы-ы-йдет. Сли-и-шком страну лю-ю-бят.
Прошли годы с той поры. Ушли из жизни многие наши мужики. Приехал на кладбище помянуть покойных родителей. Вспомнил, как мать когда-то укоряла:
— Чо к Иван Васильичу не зашел? Обижался старик. Мне говорил: «Что уж не зашел твой сынок ко мне? Целый месяц я его ждал. Так и не дождался». Умер ведь «заика» твой, как ты уехал, вскорости и умер.
Пошел искать могилку Иван Васильевича. Долго плутал по кладбищу, встречая старых, и теперь уже новых, знакомых. Исколесил все кладбище и, отчаявшись, пошел было на выход.
Вдруг почувствовал спиной, что кто-то смотрит на меня, как толкнул кто-то. Оглянулся. Два высоченных, новеньких дубовых креста взметнулись в ясное небо. С крестов взирали на меня, как живые, супруги Бариновы: тишайшая и кроткая тетя Шура и бодро-веселый Иван Васильевич.
«Вот вы где, мои драгоценные! Виноват я перед вами, не зашел в гости тогда, простите». Пропел заупокойную молитву с пасхальным гимном воскресшему Христу. На сердце как-то потеплело и отлегло, словно снова пообщались по-дружески, по-простому. Было чувство, что меня простили. Снова я их добрый давний друг — сосед.
До новой встречи, милые. Наш мир, относительный, живет за счет вашего абсолютного. Вы дома, я — в гостях.
Будет царствовать Любовь
У Алексея Михайловича умерла молодая жена, от рака, вскоре и сын утонул в реке. После похорон старший брат Иван уговаривал Алексея ехать к нему в город, недельки на две:
— Лёш! Поедем ко мне, жена в отпуске на курорте. Тоську твою и Мишутку все равно не вернешь. Город посмотришь, как люди живут. Походим по музеям, театрам, соборам. О Тоське чо много думать — о ней Сам Бог позаботится. Ну чо, братка, поедем? Чо уставился-то?
К Алексею Михайловичу, сельскому учителю, многие за советом шли. А тут горе надломило мужика, все равно что дерево молодое срубили. Стояло, зеленело и радовало шумом листвы — и непонятно, кто подошел и разом срезал. Под самый корень срубил. В душе стало пусто. Радость ушла. Для кого теперь жить?! Была Тоська, был сын Мишутка. Комок горечи подступил к горлу, глаза налились слезами.
— Да ты хоть слово скажи!? Не молчи. Слышишь? Можа что выпьешь? — предложил Иван.
Алексей замотал головой в стороны, не надо, мол, не хочу.
Вспомнилось, как Тоська, бледная как полотно, перед смертью успела шепнуть на ухо: «За меня не беспокойся. К своим иду. Мишку береги. Молодой еще. Не плачь».
Вот и Мишутки не стало — не уберег Мишутку.
Леша вытер рукавом набежавшие слезы и глубоко вздохнул:
— Жить не хочу, — выдавил из себя.
— Это ты зря. Не твое дело решать, сколь кому жить! — выпалил Иван.
— А кому, Иван? — с мольбой спросил Леша.
— Кому, кому. Не нам с тобой, Богу одному, — сказал и не понял, зачем сказал? Вроде складно, и на душе легче.
— Иван? А кто Он, Бог-то? — переспросил Алексей.
— Не знаю. Думаю, Отец всем.
— А зачем Он так?
— Как?
— Под корень. Разом?
— Не знаю.
— А кто знает?
— Кто у Него дома, тот знает. Тоська с Мишкой знают.
— Значит, и мне туда надо, чтоб узнать?
— Позовут — пойдешь, а так здесь еще нужон.
— Кому нужон?
— Жисть подскажет. Ключи от дома тете Маше дадим, присмотрит. Кур покормит. За две недели ничего не случится.
— Ладно, — кивнул головой Алексей.
Домой к Ивану приехали затемно, усталые легли спать. Ночью Алексей спал сумбурно. Под утро во сне увидел Мишутку в белой рубашонке, как после бани в субботний день.
— Сынок!? Зачем отца-то оставил? — спросил Алексей.
— У нас теперь один Отец. Он и тебя любит. Здесь хорошо. Тебе пока рано к нам. Не плачь, папка. Бог тебе скоро поможет.
Что-то зашуршало и загудело в ушах.
— Алексей! Браток, проснись, — тряс за плечо брата Иван.
— Что за звон? — спросил, проснувшись, Алексей.
— Монахи звонят. Монастырь рядом открыли, зайдем после завтрака, наших помянем.
Зажгли свечки в храме. Постояли молча. «Тот же запах, — думал Алексей, — как на похоронах. Где они теперь? Михаил и Тоська.» В сердце опять больно защемило. Попробовал поправить свечку, но рука затряслась.
При выходе из храма Иван толкнул в бок брата:
— Подойди к попу, может, подскажет что?
Лешка попов только в телевизоре видел, но те были в золотых шапках и с бородами. Этот почему-то не такой.
— Че-то спросить хотите? — сказал поп.
— Да, вот померли все. Не знаю, чо делать? — неожиданно для себя коротко ответил Алексей.
— У Бога все живы, — улыбнулся почему-то поп.
«Надо же, — подумал Алексей. — Людей хоронят, а сами улыбаются».
— А кто Он, Бог-то? — спросил в лоб.
— Бог — Любовь, — ответил священник.
— А почему людей обижат?
— Может, твоих в рай взял. А ты что? Обиделся, что тебя не взяли? — пошутил поп.
— Меня никуда не берут. Ни здесь, ни там, — и впрямь обиделся Алексей.
— Поживи у нас, может, здесь сгодишься, — предложил батюшка.
— Тоську с Мишкой все равно не вернешь, а без них жизни мне нет, — сказал, как отрезал, Алексей.
— Жизнь есть, почему нет? Скажи: радости нет, это правда. А без радости что за жизнь?!
— А в чем ваша радость? Покойников хоронить?
— Мы не хороним, отпеваем, в основном. Радость и у нас есть, только ее не так видно.
— В чем же ваша радость?
— Радость, как и запах, не объяснить?
— Сами не знаете?
— Почему не знаем? Знаем.
— Ну так объясните, раз знаете.
— Да ты слушать не будешь.
Алексея почему-то впервые после похорон потянуло поспорить. Задело, что поп был довольный, а Алексей довольных никогда не любил, разве что детей маленьких да стариков. Жалко их как-то, беззащитных. Не то, чтобы спорил он с довольными, нет. Просто бесполезно с ними было спорить. Они какие-то тупые были или хитрые. Хитрые, в общем, тоже тупые, только с другого конца. Поп явно что-то знал.
— Я слушать буду. Ты только скажи, куда Тоська с Мишкой ушли? — разволновался Алексей.
— К Тому, Кто им жизнь дал, к Тому и ушли.
— А почему меня оставил?
— За них молиться будешь, а потом тоже к ним уйдешь, когда Бог позовет.
— Брат Иван тоже так говорит, а я хочу до конца разобраться. Зачем живем, если все умрем?
— Смерть не есть небытие, а жизнь бестелесная — персональная жизнь в Нетварном Свете.
— При чем здесь Свет-то, когда вы во Христа верите. Так?
— И во Христа, как Богочеловека, верим, и в Свет, как Дух Святой, тоже верим.
— Так что, богов-то двое, а Отец тоже Бог им?
— Вот ты, когда на солнце смотришь, что видишь и что чувствуешь?
— Шар вижу, тепло и свет чувствую.
— Значит, солнце едино, а действия — три.
— Действия — три, а солнце — одно.
— Сделай одну поправку к этому. Семья — одна, а людей трое. Так? — уточнил батюшка.
— Ну?
— Так и Бог. Един, но в трех личностях, или персонах: Отец, Сын и Дух Святой — Троица Единосущная и Нераздельная.
— А почему нас разделили? А Христос, Он кто? — вспомнил Алексей.
— Христос — второе Лицо Святой Троицы, Создатель Космоса и человека, по Своему образу и подобию, — начал объяснять батюшка.
— Мы что ли на Него похожи? — перебил Алексей.
— По человечеству — да, а по Божеству только подобием.
— А у Него жена была?
— Нет.
— А почему?
— У него все были братья и сестры.
— А почему не женился? Одинокому всегда плохо.
— У Него были другие задачи.
— Какие?
— Веру людям в Вечную Жизнь дать, грехи всех на Себя взять и…
— Он что учитель был? — улыбнулся Алексей.
— Не только Учитель.
— А кто же еще?
— Создатель всей жизни и возобновитель ее.
— А кого Он возобновил, если женатый не был?
— Женатый не был, но ты забыл, что Он вообще всю жизнь содержит. И временную и вечную.
— А как же Отец? — приставал Алексей.
— К Отцу никто не приходит, как только через Сына. Это Он Сам сказал.
— Где сказал?
— В Евангелии написано для всех. На, возьми почитай, — подал священник книгу.
Вечером с Иваном смотрели телевизор, а разговор с попом не шел из головы.
— Иван!
— А?
— А на попов где учат?
— В семинарии.
— И долго?
— Не узнавал, а что?
— Они на зарплату учатся или в охотку? Как ты думаешь?
— Да как и везде, наверное, они тоже люди.
— Вчерашний не толстый был, наверно — в охотку.
— Эти — монахи. Они всегда почти тоньше.
— А монахи бывают попами?
— Если с крестом, то бывают. А ты чо на попа будешь учиться?
— Ты что?
— А что?.. Ты один остался, как монах.
Братья рассмеялись.
— А знаешь, Иван, мне кажется: правда у них.
— Почему у них? Правда для всех правда.
— Я в том смысле, что они знают, зачем человек жить должен и куда идет.
— Это что, он тебе за пять минут объяснил? — съязвил Иван.
— Нет. Ты пока на рынок ходил, я Евангелие читал. Здесь все правда, ни одного вранья.
— И что же ты там узнал? – заинтересовался Иван.
— Узнал немного. Главное, что Христос воскрес и смерти нет.
— Если смерти нет, то почему Христос до сих пор не живет на земле?
— А зачем ему жить, чтобы мильон раз убивали?
— Ну, сделал бы так, чтобы не убивали. Он же Бог все-таки?
— Не знаю, надо у попа будет спросить.
Лежа на постели, Алексей смотрел на луну. Братья не спали.
— Иван!
— А?..
— А в городе народ башковитей. Думают, зачем живут.
— Умные есть, — ответил Иван, — и дураков тоже хватает. Ты спи. Я завтра рано на рынок уеду, к обеду вернусь. Еда в холодильнике.
Утром опять зазвонили колокола. Есть Алексей не хотел и пошел в храм. День был не воскресный, а народу в храме было не мало.
«С этой перестройкой вся жизнь у людей не пойми что? Раньше на работу торопились, а теперь в храм да на рынок», — подумал он.
Служба уже началась. Алексей продвинулся ближе к алтарю, где стоял священник, чтобы яснее слышать, что он говорит. Храм, видимо, был только передан церкви, и алтарь ничто почти не загораживало, одна только преградка с большими иконами. Алексей прислушался к голосу священника. Из алтаря доносилось:
«…Ты от небытия в бытие нас привел еси, и отпадшыя возставил еси паки, и не отступил еси вся творя, дондеже нас на небо возвел еси, и царство твое даровал еси будущее…»
«Голос знакомый, как у вчерашнего», — вспомнил Алексей. В конце службы вышел священник с крестом. «Да, это был он».
Алексей подождал, когда все прихожане разойдутся, и подошел к священнику.
— А, вчерашний знакомый, — протянул руку батюшка. — Давайте знакомиться.
Присели на скамейку в храме.
— Вы знаете, я все-таки до конца не все уяснил…
— Ну?
— Что сделал Христос для нас? И второе. Почему Он всегда не живет телесно среди нас? — спросил Алексей.
Священник заметно посерьезнел.
— Когда были созданы первые люди, Адам и Ева, то они вообще не были смертными по телу, потому что внематериальная энергия свободно поступала и содержала душу и тело. Потом диавол, как искуситель, или родоначальник зла, приобщил их ко злу, и абсолютная энергия перестала в такой степени, как раньше, поддерживать тело. Произошли необратимые для человека процессы: он по телу стал смертным. Для поддержания жизни тела он стал нуждаться в пище и одежде. Изменения коснулись и душевной природы людей. Появился страх, как свидетельство измены человека Богу и, следовательно, нечистой совести. Как говорит Библия, кроме страха возникла зависть. Зависть всегда доказывает, что у человека явно чего-то недостает, а главное, конечно, любви. Первые люди сразу почувствовали глубокую потерю наполненности жизни, которая была у них раньше. Ведь они находились через нетварную энергию в полноте возможного для себя богообщения. А когда утеряли ее, что было им теперь делать? Адам плакал, первый его сын Авель стал молиться, то есть просить Бога о помиловании, и не безрезультатно. Радость все-таки осиевала его душу и лицо. Необходимы были годы трудов, чтобы не только приобрести утерянную прежнюю полноту богообщения, но и далее развивать себя в этом направлении. Не таков был другой сын Адама, Каин. Увидев, что лицо Авеля сияло радостию, он позавидовал брату, потому что совесть свидетельствовала ему, что он не так развивается: ведь радости у него не было. И вместо того, чтобы идти трудным путем Авеля, он решил уничтожить свидетельство другой жизни физическим устранением брата. Так появилось первое убийство. Ну, а дальше ты знаешь то, что знают и все из учебников по истории. В каждом государстве и в каждую эпоху — убийства, войны и насилие, — остановил свою речь батюшка.
— Это интересно. А причем тут Христос-то, никак не могу понять? — допытывался Алексей.
Христос, как Бог, до своего воплощения на землю, промышлял о своих людях и посылал им особых людей правды, их называли пророками. Они говорили о том, что придет такое время, когда на землю явится Бог в образе особого, одаренного человека, или помазанника особым Духом. Говорили о месте и времени рождения Его, страданиях, и даже деталях Его земной жизни. Например, что Он появится сверхъестественным образом через Деву или будет какое-то время жить в изгнании, то есть не у себя на родине.
— Об этом я уже кратко прочитал в той книжке, что Вы мне дали вчера. Христос воплотился через Деву Марию, пострадал и воскрес, но люди как ¬умирали, так и продолжают умирать. Как до Христа умирали, так и после Христа умирают. Что же все-таки существенно изменилось? — спросил взволнованно Алексей, чувствуя, что ответ где-то рядом.
— Христос восстановил для всех людей связь души человеческой с безначальной энергией, которую человечество утеряло.
— Каким же образом Он ее восстановил? — быстро и заинтересованно изрек Алексей.
— Он как человек, не как Бог, совершил путь своей жизни и устоял в добре до конца, чего не сделал Адам, почему, кстати, Его и называют Новым Адамом.
— Ну и что дальше? – перебил священника Алексей.
— Не торопись. Вершиной Его праведности, как человека, являются муки и страдания на Кресте, на котором Его распяли.
— Неужели уж без этого-то никак нельзя было? — переспросил Алексей.
— Христос должен был пройти через все, в том числе и через физическую смерть, как одно из испытаний для человечества, — задумчиво проговорил батюшка.
— А разве есть что страшнее смерти? — удивился Леша.
— Есть, Алексей.
— И что же?
— Диавол и зло, которое он посеял в человечестве.
— Но об этом в книге ничего нет, или я не заметил, когда читал.
— Почему же нет? Еще как есть! А толпа кричащих: «…распни, распни Его» (Лк. 23:21), «…кровь Его на нас и на детях наших» (Мф. 27:25). Или это: «…если Ты Сын Божий, сойди с креста» (Мф. 27:40). Диавол, несомненно, искушал Христа, как человека, многообразно на протяжении всей жизни, тем более – перед завершением Его земного подвига. Конечно, никакими словами невозможно описать тот кромешный ад, который вынес Христос. В конечном итоге, телесный и душевный состав человека Иисуса Христа после распятия воскрес. Христос, как новый человек, по материальному телу бессмертен.
Еще удивительней Его способность проявлять Себя после воскресения людям. Из Евангелия мы знаем, что Он в течение 40 дней был в общении со своими учениками. Надо обратить особое внимание на обещание Христа послать к людям Духа Святого — ту Энергию, которая после подвига Христа имеет возможность лучшего восприятия и телесным и душевным составом человека. Это доказывает опыт сошествия Духа Святого на 50-й день после Его воскресения и десятый день после вознесения на небо.
На 10 день после вознесения Христа на учеников сошел Свет в виде пламенных излучений. Они почувствовали свое персональное, благодатное, радостное бессмертие. С тех пор каждый год в Великую Субботу в два часа дня сходит Нетварный Свет в Иерусалиме на Гробе Господнем, в Храме Воскресения.
В 1994 году был случай схождения большого Света в течение нескольких дней летом, причем тоже в виде тонких лучей и всполохов. Состояние людей во время схождения Света, с духовной точки зрения, вышеестественное. Одна из монахинь, на которую сошел большой столп Света, в течение нескольких дней пребывала в состоянии нездешнего покоя.
— А как же быть нам? Не переселяться же всем нам в Иерусалим, чтобы почувствовать Вечную Жизнь, — полюбопытствовал Алексей.
— Для всех нас существует Святое Причащение, — ответил уверенно священник.
— А это что такое?
— Еще в Своей земной жизни Христос установил таинство, которое совершается и доныне во всех православных Церквях.
— А что оно дает людям сейчас?
— Дает реальный опыт духовного приобщения под видом хлеба и вина. Для этого священник или епископ призывают Дух Святой, чтобы безначальная энергия сошла на простые хлеб и вино.
— А можно мне это почувствовать, испытать? — поинтересовался Алексей.
— Почему нет, если ты крещен в детстве. Приходи на исповедь часов в 9 утра, только натощак. Батюшка тебя поспрашивает о грехах, если не будет препятствий, то и причастишься.
На другой день Алексей сподобился причаститься Святых Христовых Таин. Перед тем как подойти к Святой Чаше, он искренне просил в душе: «Сам, Господи, как огнем, очисти мою скверну». В момент причащения внезапно в душу вошел как бы горячий огонь, после которого на душе стало легко, тепло и мирно.
Ночью во сне приснились Тоська и Мишутка. «Папка! Ведь тебе сегодня хорошо. А нам всегда так хорошо, как тебе, только еще лучше».
— Слушай, брат, ты чего-то в последнее время ходишь такой счастливый и загадочный, словно как в детстве мармеладу наелся? – спросил Иван, удивленный такой переменой Алексея.
— Хорошо, Иван, что тебя послушался и приехал, вот и радуюсь, — улыбнулся Алексей.
— Чо-то ты мало про Тоську и Мишку стал говорить? Раньше все бывало каждый день тростил: «Что с ними, где они?»
— Они, Иван, живут в подлинном, настоящем мире. Ведь у Бога нет будущего, оно нужно для приобретения недостающего. У Бога не может быть недостающего, потому что Он по положению Абсолютная полнота и Любовь. Можно сказать, что Бог есть всегда настоящее, постоянная жизнь в Вечной Своей Любви.
— Ты как поп заговорил. Предупреждали меня, что не связывайся с попами, кайфа в жизни не будет, — засмеялся Иван. — Но, если честно, я вижу тебе и впрямь лучше. Помнишь: ты все время мучился вопросом, зачем нужна смерть человечеству? Ответил тебе что-нибудь поп, или они и сами ничего не знают? — хитро сощурил на Алексея свои глазки Иван.
— Ответил.
— Неужели? И что же он сказал? Это даже и мне интересно.
— Сказал, что если бы страх смерти был отнят у людей, то они давно бы хуже диавола стали.
— Молодец поп! Что правильно, то правильно. Только я что-то ничего не понял про «всегда настоящее»? — спросил Иван.
— Он толкует, что даже в мире материальном ничего не исчезает, тем более душа, которая, как энергия, содержит наше тело. Это я тоже знаю, есть же закон сохранения массы и энергии. Один вид энергии переходит в другой. Я бы так назвал: «Закон неуничтожимости».
— Ну?
— Что ну?
— Что получается, говорю? – потребовал ответа Иван.
— Получается, что, однажды возникнув, мы уже никогда не исчезнем. Разрушится только форма тела, и то на время.
— А что с душой происходит? — перебил Иван.
— Когда происходит? — не понял Алексей.
— Всегда происходит. После смерти и дальше? — уточнил Иван.
— Те, что учились в жизни любить, тем хорошо; а те, что ненавидят, те будут мучаться.
— А тело? Какова его судьба, что с ним будет?
— Души встретятся с телами. Те души, что будут насыщены Светом Нетварной Энергии, преобразят тела. Тела этих людей будут подобны телу Христа и перейдут в Царство Славы, приобретут статус непоколебимого ничем блаженства, где есть приращение, но нет умаления.
— Когда встретятся? – спросил Иван.
— Когда произойдет Страшный Суд и…
— А это еще что такое? – удивился Иван.
— На земле охладеет любовь между людьми, и по этой причине прекратится смысл земной жизни. Наступит время «подведения итогов» земной истории.
Иван неожиданно засмеялся.
— Ты что ржешь, брат? — спросил Алексей.
— Да я представил на секундочку такую же ситуацию лет тридцать, сорок назад.
— И что же?
— Ну, кто-нибудь подслушал бы наш с тобою разговор — сидеть бы нам точно в психушке.
— А что ты думаешь, не сидели? Еще как сидели! Сейчас об этом открыто говорят.
— В интересные времена мы живем, Алексей. Ну кто из нас мог тогда представить, что будем говорить на такие глобальные темы, как «Вечная Жизнь», «Страшный Суд», «Бессмертие». Неужели мы с тобой никогда не исчезнем?
— Никогда, — твердо ответил Алексей. — Иначе зачем весь этот «Великий Эксперимент» — земная жизнь?! Только если как подготовка к Вечной Блаженной жизни в Царстве Непоколебимой Любви. Там, «во Всегда Настоящем», будут преодолены время, смерть и ненависть. Мы увидим великих людей человечества, святых, ангелов и Создателя Мира — Христа. Увидим всех наших, горячо любимых, и уже никогда не расстанемся, потому что будет Царствовать Любовь — «Бог всяческая во всех» (1Кор. 15:28).
Комментировать