Николай Мельников
Сопрано

• Часть I
• Глава 1
• Глава 2
• Глава 3
• Глава 4
• Глава 5
• Глава 6
• Глава 7
• Глава 8
• Глава 9
• Глава 10
• Глава 11
• Глава 12
• Глава 13
• Глава 14
• Глава 15
• Глава 16
• Глава 17
• Глава 18
• Глава 19
• Часть II
• Глава 1
• Глава 2
• Глава 3
• Глава 4
• Глава 5
• Глава 6
• Глава 7
• Глава 8
• Глава 9
• Глава 10
• Глава 11
• Глава 12
• Глава 13
• Глава 14
• Эпилог
• Полный текст

Сопрано (итал. soprano) – высокий женский голос.

… Я понял, как она поет! Этот ее красивый необыкновенный тембр стал еще ярче, ощутимее… Вот он смысл Православия – красивый, свободный разговор чистой души с Богом, стремление к вечному, манящему любовью и покоем… Именно этот голос, это звучание так захватывает душу, отчего и появляются слезы…

В. Лыков

Славяне – одна из крупнейших в Европе групп, родственных по языку и культуре…
Сербы – южные славяне, составляющие основное население Сербии…

С. И. Ожегов. Словарь русского языка

Часть I

Глава 1

Вчера я похоронил бабку. Мою родную бабушку – Феклу Фоминичну Лыкову. Больше никого из родных у меня на свете не осталось. Похоронили по-деревенски тихо, достойно; на поминках вспомнили всю ее трудную жизнь, ее доброе сердце и отметили мирную кончину.

Когда все разошлись, тетка Клава, соседка, помогла мне прибраться в доме, перемыла посуду, посидела еще, повздыхала полчасика и ушла. Я остался в тихом доме совершенно один. Слезы текли и текли у меня из глаз, и сколько так прошло времени – не знаю. За окном было совершенно темно, и я, крадучись, словно не в своем доме, добрался до кровати и лег, не раздеваясь. С открытыми глазами лежал и пытался понять, что же произошло и как мне теперь жить дальше.

Я рос с бабушкой с четырех лет, она мне была и матерью, и отцом, и другом, и нянькой всю мою жизнь. Мои родители погибли, и я лишь смутно помню их живые лица, слова, возраст – только оставшиеся фотографии навсегда сохранят для меня облики моей матери и моего отца. Бабушка рассказывала, что они были счастливой парой и безумно любили друг друга, так что и дня не могли прожить в одиночку. Бывает такое на свете – и умерли в один день и в один час, как в сказках рассказывают. Сбил их грузовик – и оба насмерть. Как шли по обочине, держась за руки, так и подкосились вместе. Бабушка на кладбище теперь рядом с ними лежит – три могилки подряд под густой-густой сиренью. Три моих родных человека, которых я больше не увижу и не услышу никогда…

С малых лет своих я привык трудиться. Вместе с бабушкой всегда что-то сажали, пололи, копали – она никогда не сидела сложа руки. Уже в четыре утра гремела чугунками, растапливала печь, выгоняла в поле корову. За мной смотрела – чтобы сыт был, обут, одет. Сложнее ей пришлось, когда я пошел в школу. Сама-то она окончила всего два класса, и вот когда мне не хватало на учебу терпения или я просто чего-то не мог понять, она чуть не плакала:

– Славка, дурень, учись по-хорошему. Не доводи меня, я сейчас веревку возьму или заплачу. Я ж тут ничего не понимаю.

Я старался. Я ее очень любил и не хотел расстраивать. Хотя, конечно, за детские шалости и веревкой по заднему месту попадало, и крапива часто гуляла по моим голым ногам. Никогда я на нее не обижался.

По вечерам, перед сном, она вставала на колени перед иконами с зажженной лампадой и совершала вечернее правило, потом залезала на печку и читала молитву надо мной, крестила, потом могла долго-долго рассказывать о своей тяжелой жизни, так что я иногда засыпал, не дождавшись конца рассказа. Спал я тогда на полатях, возле печки, и тихий голос ее звучал мне сверху, как бы покрывая меня и убаюкивая.

Теперь не звучит ничей голос. Слезы постепенно перестали течь по щекам, и я стал понимать, что начинается моя совсем самостоятельная жизнь, и хорошо бы начать ее с правильных поступков.

Школу я закончил, только успел получить аттестат. Армия мне не грозила – в детстве когда-то упал с лошади, повредил ногу, и теперь едва-едва заметно прихрамывал, если очень присматриваться. Тот случай в детстве заставил бабушку ограждать меня от всяческих ребячьих игр и развлечений – боялась, еще не дай Бог со мной чего случится такого же недоброго. Из-за этого я мало носился со сверстниками по деревне, больше сидел дома в свободное время и читал. Я перечитал всю школьную библиотеку, находил книги у знакомых и одноклассников. Не могу сказать, что ограничения бабушки огорчали меня, мое одиночество начинало нравиться мне, и со временем я вдруг неожиданно для себя осознал, что начинаю учиться думать…

Стало светать. Скоро деревня оживет: зазвенят ведра, заскрипят калитки, где-то загудит трактор, и многоголосое коровье стадо прошлепает в поле под удары пастушьего кнута. Начинается новый день.

Кроме чтения книг, моей страстью было рисование. Занятий в школе явно не хватало, и я рисовал дома. Перепробовал все: акварель, гуашь, масло, делал карандашные рисунки. Если в руки попадала книга о каком-то художнике или о живописи вообще, я забывал обо всем на свете, и уже это я был Брюллов или Левитан, это уже я голодал, непонятый и непризнанный, я резал холсты и создавал шедевры для Третьяковки, на мои выставки выстраивалась очередь народа…

Дома у меня скопилась приличная коллекция работ, а рисовал я все, что видел вокруг себя: стадо на лугу, бабушку с корзиной, соседку у колодца, лошадей, ночное, нашу зиму, катания на санках, восходы и закаты над деревней, портреты баб и мужиков.

Сейчас лежу и жду, как прозвучат легкие шажки по половицам и родной голос позовет: “Славко, вставай, милай!” Ни шагов, ни голоса. Ничего. И такая тоска, такое бессилие душевное, что слезы опять текут и текут, и не хочется их останавливать, хочется сжаться в комок, в маленькую точку, в песчинку и раствориться где-нибудь. Нельзя, Славко. Вставай. Ты – Лыков, тебе надо вставать, ты теперь один, но ты – мужчина!

Глава 2

После сорокового дня со смерти бабушки я стал собираться в Москву. Решил это самостоятельно, да и кто бы стал меня отговаривать? Деревня жила своей жизнью, мой отъезд мог стать только недолгой, хоть и новой темой для разговоров. Я продал нашу корову Ночку. И жалко было ее до слез, но что мне с ней оставалось делать? Деньги от продажи были немаленькие, и я был спокоен, что на первое время в Москве хватит. Больше я ничего не тронул, только попросил все ту же соседку Клаву присматривать за домом, иногда протапливать печь. Оставил ей ключи, попрощался, присел на дорожку, потом взял в руку свой фанерный чемодан с вещами и пошел, благословясь, шесть километров пешком до станции. Основную тяжесть чемодана составляли мои рисунки. Я очень хотел учиться. Я не знал, правильно ли я поступил, оставив дом, но меня манила мечта, неистребимое желание стать художником, прославить род Лыковых. Всю свою жизнь я рос на земле, дышал ее запахом, но меня дурманил запах краски, сводила с ума сама мысль о том, что рисованию можно посвятить всю свою жизнь. Я также не знал, сколько таких вот, как я, с фанерными чемоданами, пробирались к Москве, и у каждого тоже была своя мечта, но я знал свой упрямый характер, я верил в свои силы и в Волю Божию, в которую научила меня верить с малых лет моя бабушка.

Я взял на станции билет до Москвы на проходящий поезд и, прождав пару часов, уже забрался со своим чемоданом в вагон вместе с толкающимся и суетящимся людом. Вагон общий, но я отыскал себе местечко среди мешков, корзин, сидящих и лежащих пассажиров и уселся довольно удобно, опершись на свой багаж рукой.

Поезд тронулся плавно, потом быстрее, быстрее и уже вскоре летел по просторам России-матушки, и все дальше и дальше я уносился от родных мест. Смотрел в окно на мелькавшие деревеньки, поля, на березовые рощи, и дух у меня захватило, не мог понять своего состояния – хотелось плакать и смеяться одновременно.

– Хлопчик! Ты чего за свой чемодан так ухватился? Золото везешь? – пожилой хитроватый сосед улыбался, глядя на меня, и резал сало. – Возьми, поешь! Сальцо с хлебушком, огурчик… Веселей будет ехать…

В Москву поезд пришел в семь часов утра. Дождик моросил, но это было так загадочно, так здорово: огромный город, словно в дымке, открылся моим глазам, и эта дымка напоминала все прежние мечты, все смутное и еще не оформившееся в моей душе.

Народ сновал по перрону, поток приехавших плавно тек, дробился и исчезал в разных направлениях.

– Такси не нужно? – заорал возле меня огромный рыжий мужик.

– Нужно, – ответил я.

– Куда?

– В Третьяковскую галерею.

– В такую рань?

– Ничего, я подожду!

– Да мне-то что! Мне, наоборот, хорошо! Пошли!

Я ехал в машине, смотрел во все стороны: дома, люди, троллейбусы – все незнакомо, но почему-то радостно. Проехали возле Кремля – я чуть не кричал от восторга, не веря глазам своим, восхищаясь его красотой, величием и величием своей Родины. Я был очень горд в этот момент.

– В Третьяковку картины смотреть? – пытался разговорить меня таксист.

– Конечно.

– А я вот ни разу там и не был. Не пришлось. В Москву по делам каким или только на художества полюбоваться?

– Я сам хочу художником стать, учиться хочу.

Шофер хмыкнул как-то странно:

– И деревни сам?

– Из деревни.

– Ой, гляди, парень. Сколько таких, как ты! Мечтаете, открыв рот! На хрена тебе это надо? Дома был бы человеком, а здесь же ты сгоришь, как свечка, и фитиля не останется. Москва людей жрет, понимаешь? Сотнями, тысячами! Приезжают – все художники, а потом, глядишь, – в пивнухе мелочь сшибает или, в лучшем случае, дворы подметает. Обслуживание коренного населения. И все! И Третьяковку забудешь, и в какой руке карандаш держать! – рыжий расхохотался от своей шутки и остановил машину.

– А вы не забудьте, – сказал я, отдав ему трешник без сдачи и вылезая из машины, – какой ногой на тормоза нажимать, если придется. – Моя фраза тоже показалась верхом остроумия.

– Не накаркай, дурак, нашел, с чем шутить! – таксист постучал кулаком себя по голове, дал газу и исчез из моей жизни. Я вздохнул медленно и глубоко-глубоко.

Усевшись на чемодан, ждал открытия галереи, не обращая внимания на прохожих, – готовился к празднику, может быть, самому большому в моей жизни. Третьяковской галерее…

Глава 3

К вечеру я опять сидел на Киевском вокзале. В буфете взял котлету за 13 копеек, бутылку воды и жевал, глядя на снующий народ. Глазеть-то я глазел, но ничего и не видел, потому что весь мой ум, вся моя душа были поглощены увиденным за день. Господи! Я видел воочию все великое из живописи, что до сих пор появилось на русской земле: Брюллов, Суриков, Крамской, Шишкин, Васнецов, Нестеров! Видел – и не верил глазам своим.

Ночь я провел на скамейке, подложив под голову чемодан, правда, поспать толком не дали – по очереди толкали милиционеры и проверяли документы. Один даже спросил, что в чемодане?