Посвящается Ларисе Барановой
I
Ученые говорят, что за две тысячи лет, прошедших с Рождества Христова, на Земле сменилось шестьдесят пять поколений и около тридцати миллиардов человек с того времени уже ушли в мир иной. Скольких из них, из тридцати миллиардов, оставила история в своей памяти? Сколько святых, подвижников, мучеников, пророков, поэтов и художников, через которых Господь пытался образумливать нас, вдыхать в нас Веру и восхищение перед непостижимостью и красотой этого мира? Сколько безумных, гонимых и влюбленных?
История оставила в своей памяти очень многих, но имена и судьбы подавляющего большинства уже никогда не будут нам известны! Что поделать! Имена и судьбы всех, до кого большой истории сейчас нет никакого дела и не было дела раньше, с кем она обходилась по принципу: “Лес рубят – щепки летят!” А сколько леса, сколько дров нарублено за все эти годы?
Еще недавно, переживая не лучшие времена своей жизни, я сам осознавал себя отлетевшей щепкой. Я слушал непрерывные удары “дровосеков” и думал: “Бедные щепки, куда вас закинет? Что с вами станется?” А рубка продолжается, и нет ей конца…
В тот год и час, когда “прогремел” Чернобыль, мне еще оставалось четыре дня прослужить в армии. По телевизору сообщения о взрыве были какие-то совсем невнятные, а поскольку мы знать не знали и даже представить себе не могли, что это такое на самом деле, – душа у меня по этому поводу была спокойна. Смутно я помнил, что этот Чернобыль находится где-то в нескольких десятках километров от наших мест, но мысли у меня в тот момент, конечно, были одни: “Дембель! Весна! Свобода!” Даже от одного из этих слов, например, “весна”, голова шла кругом, и люди у нас почти буквально сходили с ума. Наверное, такова особенность таежной весны? Служить мне пришлось на северном Урале, там, где кончается железная дорога, где семь месяцев в году – зима с сорокоградусными морозами, где одни мужики водят других на работу под автоматами, а те, другие, в свою очередь, делятся почему-то на “мужиков”, “козлов” и “петухов”.
С этими делениями у меня была история в самом начале службы, когда ремень затягивался так, что живот к спине прилипал, а автомат от страха носился на уровне глаз и на вытянутых руках.
…Как-то привели мы мужичков на работу, огородили их символической проволочкой. Они первым делом кипятят водичку, заваривают чаек и пьют из одной кружки по два глотка, по кругу. И сидят интересно: нет чтобы вместе, а они – разбившись на три группки. Ясное дело, и мы, конвой, пьем чаек – отдельно. Вдруг от одной из этих группок, самой маленькой, приближается ко мне плюгавенький, грязненький человечек и просит:
– Начальник! Брось сигаретку, а?
Мне сигареты не жалко, “Астры” целая пачка в кармане, но зачем же ее бросать? Хоть ты и зек, но возьми по-человечески, не как собака.
– На, – протягиваю, – возьми!
– Нет, – отвечает плюгавенький, – ты брось! Из рук не возьму! Мне нельзя – я обиженный!
Бросить-то я ему бросил, и не одну, а целых три, но потом долго думал: “Ах ты, гнида, чем же я тебя так обидел?” Поделился со старшими сослуживцами, те – в хохот:
– Да он не на тебя, дурак, он на других обижен!
Конечно, мне легче не стало:
– Ну не на меня, но зачем же человека до такой степени обижать?
Уже как-то потом, в дороге, на этапе, полистал личное дело этого плюгавенького и ужаснулся: “Пришел из армии… сожительствовал с тринадцатилетней девочкой… показалось, что она ему изменила… отвел в лес… долго бил заточенным напильником… она кричала, что хочет жить…”
Мы едем по узкоколейке, в “столыпинском” вагоне, в решетке опять появляется рожа плюгавенького:
– Начальник, брось сигаретку!
– Ах ты, урод! А прикладом в зубы не хочешь? О‑би-жен-ный! – таких на зоне действительно “обижают”, совсем гнилая щепка…
Так вот, от весны люди и вправду начинают сходить с ума! Такого со мной больше никогда и нигде не было – особенность тайги! При таких суровых зимах природа, наверное, действительно сильно засыпает, “скукоживается”, и немудрено, что просыпается она с такой неуемной радостью и силой! Текут ручьи, чуть пригревает первое солнце, а тайга уже доносит такое обилие тревожащих душу запахов, что закрываешь глаза и думаешь: “Провались все! Больше нет сил! Никакого дембеля! В тайгу, на свободу! Сегодня же!” И это – солдат! А что взять с зека, который сидит по шесть-десять лет? Ему каково? И бежит зек в тайгу, прихватив топорик. И никто потом, даже самый рассудительный, не поймет его поступка: “Куда бежал, дурачок? Лес непроходимый на десятки километров, речки коварные, уральские, и сидеть тебе всего-то годок оставался!” Что ответит зек? Ничего. Это не объяснишь! Не скажешь: “Извините, гражданин начальник! Запахи из тайги всю душу прощекотали!”
Как раз в этот день, когда прогрохотало в Чернобыле, с соседней зоны сбежали двое. Куда они побегут – это Бог знает, но от нас ушел в тайгу заслон – три человека – и засел километрах в восьми от поселка на какой-то тропке. Через два дня заслон запросил по рации еды. Получилось так, что кроме меня и каптерщика Леши Волоскова нести им провизию было некому, мы на тот момент оказались единственными свободными в роте. Мы и понесли.
– Зайдите в столовую, – говорит старшина, – загрузите рюкзак – и на станцию, на мотовоз! На восьмом километре сойдете, возьмете влево и километра через четыре выйдете на дорогу, там наших и встретите. Жду вас обратно завтра к обеду.
Мы выходили под вечер. В качестве оружия нам была выдана резиновая дубинка – одна на двоих! Начальника столовой (ох, как громко звучит!) на месте не было, была лишь повариха тетя Феня, из вольнонаемных. Тетя Феня сама намотала по жизни лет пятнадцать сроку, была то ли одноглаза, то ли косоглаза – я так и не понял. Она была не худшим представителем вольного населения нашего поселка, который сплошь состоял из бывших зеков, оставленных здесь на вечное поселение: уголовников, петлюровцев, бандеровцев, полицаев, валютчиков и прочего элемента.
Пока тетя Феня набивала рюкзак сгущенкой и тушенкой, ефрейтор Волосков залез в офицерскую сковородку на плите и достал замечательную котлету, которую мы быстро уничтожили. Тетя Феня застала нас на последних дожевываниях и по-матерински ласково сказала: “…вам в глотку!”
– Теть Феня, – ответил Леша, – да у нас столько офицеров нет, сколько здесь кусков, – и показал на сковородку. – Чего жалеть-то!
Тетя Феня умилилась и ответила тепло:
– Попался б ты мне в шестьдесят шестом году, сучонок, я б тебе все перья повыщипывала.
Мы взяли рюкзак, вышли из столовой, пошли по непроходимой грязи поселка к станции, мимо высокого деревянного забора жилой зоны. Лешка дразнил своих же ребят, которые стояли на вышках через каждые триста метров вертухаями, и веселился, а я смотрел на него и вспоминал фразу тети Фени. Дело в том, что мы с Лешей оба были шестьдесят шестого года рождения, и я представил себе, как нам, только что родившимся, беззащитным, выщипывает перья в шестьдесят шестом году бывалая зечка тетя Феня. Сама-то хоть понимала, что говорила, старая щепка-прищепка?
Конечно же, все пошло не очень гладко – мы, сойдя с узкоколейки, взяли неверный курс, запутались, побегали со своей резиновой дубинкой от медведицы с медвежонком и уже часа в два ночи рухнули в непонятно откуда взявшийся среди леса стог сена. Проснулись часа в четыре, перед восходом, от жуткой холодрыги. Покурили, попрыгали, даже посмеялись, ориентируясь на местности, и пошли дальше искать своих. И никогда я не забуду зрелища, представшего вскоре перед нашими глазами: небольшая полянка в утреннем тумане, на которой росли одни березы, а среди берез – множество могил. Это было зековское кладбище. Естественно, что за могилами никто не ухаживал, и они все были заросшие, провалившиеся, потрескавшиеся. Но основное, что придавало мрачность этой картине, – отсутствие крестов и надгробий, столь непривычное для русского человека. Вместо них стояли на могилах небольшие таблички с номерами типа “3162” или “2515” – и все! Это были личные номера заключенных!
Как объяснили мне после – не знаю, верно или нет, – родственники умершего на зоне зека не имели права забрать тело, пока не кончится срок его заключения. Думаю, уверен, что дожидались и забирали очень немногие. Какая нелепость, какое страшное несоответствие! Душа уже у Господа, ей уже определены мера и место, а прах все еще отбывает земное наказание! Может быть, именно здесь, на этом кладбище, я впервые задумался о душе и неизбежной смерти и понял, что даже щепка все-таки должна стараться влиять на свою судьбу после смерти.
Мы отыскали наших оголодавших ребят, благополучно добрались в поселок по указанной ими тропинке и проспали в казарме, наверное, часов двенадцать. Молодой, здоровый сон “с устатку” за три дня до того, как кончалась служба. Нашли ли тогда этих бежавших зеков – не помню, не знаю! Где сейчас ефрейтор Волосков? Вспоминаешь ли ты, Лешка, то зековское кладбище?
Я проснулся оттого, что со мной кто-то разговаривал.
Из разговора я понял, что я “ученый человек”, “училься в Москве”, “Ленина видель в Мавзолее” и поэтому должен ответить на несколько вопросов. Я открыл глаза – на табуретке возле моей кровати сидит азербайджанец, человек выдающегося чувства юмора Мушвиг Аббасов, а если короче – Аббас. Я помню, как тот же Аббас, мой однопризывник, большой, смешной, нелепый, в начале службы в армии на вопрос: “Профессия?” – отвечает: “Азербайджанец”, а на вопрос “Национальность?” отвечает: “Тракторист!” И что? Когда все вокруг начинали дико ржать, он знал, что это ржание можно остановить еще одной знакомой русской фразой: “Служу Советскому Союзу!” Все!!! Больше никто не смеялся! И от этой фразы у нас перехватывало дыхание!
– Аббас! Чего ты хочешь? Я еще сплю.
– Э‑э, Мельник, ты ученый человек, ты должен мне помочь!
– Аббас, оставь меня в покое, я только что из леса! Я устал! Я неученый человек, и Ленина я не видел.
– Э‑э, Мельник, зачем такое говоришь? Все, кто жил в Москве, Ленина видель, зачем врошь? Спать хочешь? Хитрый!
– Аббас! Что?
– Мельник! Беда! Кто-то ел весь мой печенье!!!
Я потихоньку начинаю осмысливать происходящее: кто-то съел печенье у Аббаса. Это странно! У нас все ели и пили сообща. Поскольку мы служили на зоне, очень много привычек и обычаев переходило к нам из-за забора, от зеков. Мы так же чефирили по два глотка из одной кружки вприкуску с конфетой или печеньем, так же часто употребляли слова “мужик” или “немужик”, весь наш словарный запас был зековский – хотели мы этого или нет.
Комментировать