Фрагмент
Глава 1. Сопротивление диктатуре зла
«Оказался наш ХХ век жесточе предыдущих», — провозгласил Александр Солженицын в Нобелевской лекции 1972 года. Но, как сказал апостол Павел: когда умножился грех, стала преизобиловать благодать (Рим. 5:20). И потому нет ничего удивительного, что прошлое столетие дало множество православных святых, большинство из которых — мученики. В их числе и святой Александр Мюнхенский, удивительно светлый человек, чей подвиг не может не вдохновлять. Его короткая, но яркая жизнь завершилась мученической смертью в 1943 году.
Подвижники ХХ века близки к нам по времени, и в этом есть свои радости и трудности. С одной стороны, сохранились письма, дневники, воспоминания, документы, позволяющие в подробностях изучить, какими они были, как жили и как умерли. Воссоздать в таких деталях биографии святых предыдущих веков непросто. С другой стороны, приходится признать, что мученики прошлого столетия были обычными людьми, во многом похожими на нас. Они жили примерно так, как мы, одевались, как мы, а не в старинные одеяния, изображаемые на иконах. Как тут не озадачиться? Одна из близких знакомых Александра Шмореля Лило Рамдор прекрасно выразила это чувство, отозвавшись на новость о его прославлении Русской Православной Церковью в 2012 году: «Он бы от души посмеялся, если б узнал об этом. Он не был святым, он был всего лишь обычным человеком»1.
Да, Александр был обычным человеком. Но как же вышло, что нормальный жизнелюбивый юноша решился пойти на огромный риск, а потом и пожертвовал своей жизнью? Что толкнуло его на подвиг? Что придавало силы ему и его друзьям, студентам Мюнхенского университета, членам антифашистского кружка, известного теперь всему миру как «Белая роза»? Они были первыми в Германии, кто возвысил голос против Гитлера. Они сохранили глубокую веру, преданность своим убеждениям и культурным ценностям Германии, когда нацизм последовательно и жестоко уничтожал их. Откуда у Александра и его соратников взялось такое мужество, чтобы призвать соотечественников дать отпор богоборческому режиму? И может ли обыкновенный человек на самом деле стать святым?
Прежде чем искать ответы на эти вопросы, попробуем понять, в какую эпоху разворачивалась история Александра и его бесстрашных друзей.
С приходом к власти Адольфа Гитлера в Германии началось насаждение национал-социализма везде и повсюду. Некоторые немцы (многие из них побуждаемые христианской совестью) чувствовали, что необходимо как-то противостоять системе, разрушающей все, во что они верили, стремившейся подавлять и контролировать все кругом. Германия превратилась в страну, где нельзя было выражать вслух то, что подсказывают ум и сердце, и невозможно прямо назвать ложь и зло своими именами.
Сопротивление нацистскому движению в Германии не было массовым, однако среди противников национал-социализма были люди разного общественного положения и разных убеждений: монархисты и коммунисты, протестантские пасторы и католические священники, фермеры и аристократы, студенты и высшее офицерство. Люди оказывались в оппозиции к режиму, потому что придерживались иных политических взглядов, этических и религиозных принципов. Часто внутреннее неприятие нацизма внешне проявлялось в чем-то незначительном, например, в использовании традиционного баварского приветствия «грюсс Готт» («да благословит вас Бог») вместо принятого «хайль Гитлер». Некоторые осмеливались даже критиковать фюрера — но только в близком кругу.
Но были и те, кто выражал свое отношение к системе более последовательно и явно. Они отказывались подчиняться навязанным фашистами законам и правилам и старались действовать по велению совести. Несмотря на общественное давление, не желали вступать в нацистскую партию или в молодежный союз гитлерюгенд, хотя и понимали, что это может привести к печальным последствиям. Опасность грозила тем, кто укрывал в своем доме евреев, продавцам магазинов, обслуживавшим евреев, школьным учителям, принимавшим в класс еврейских детей. Все эти люди нарушали установленные правила и могли подвергнуться наказанию, как преступники.
Наиболее отчаянные пытались устроить государственный переворот и даже убить Гитлера — так, 20 июля 1944 года было совершено неудачное покушение (заговор, именуемый операция «Валькирия», был раскрыт).
Христианские идеалы играли большую роль в противостоянии нацизму независимо от того, было ли оно деятельным или пассивным. Разрушая уклад немецкой жизни, Гитлер и его партия сперва неявно выражали свою неприязнь к христианству, затем открыто ополчились против него. В этой борьбе все средства были хороши. Национал-социализм выставлял себя не просто новой идеологией, фюрер говорил, что ждет от сограждан «обращения в новую веру». Отсюда и ненависть к христианству, потому что «человек может быть либо христианином, либо немцем. И то и другое одновременно невозможно».
Стремясь уничтожить все, что связано с христианством, Гитлер закрывал мужские и женские монастыри и христианские школы. Запрещались паломничества и религиозные процессии. Началась травля священнослужителей и репрессии: несогласных арестовывали, заключали в концлагеря, казнили. Государство хотело полностью подчинить себе протестантов и католиков и создать подконтрольную нацистам единую протестантскую церковь — впоследствии в обиходе она получила название «церковь Третьего рейха».
Чтобы ослабить влияние христианства, нацисты придумали новый культ, «новую форму» христианства (на деле пародийную) — так называемое позитивное христианство. Эта «героическая» религия должна была прийти на смену прежней — «ослабляющей», твердящей о греховности человека, призывающей к милосердию и состраданию к слабым. Кроме того, христианскую веру надо было очистить от ветхозаветных («еврейских») элементов — как власть очищала от евреев немецкое общество. Из иудея Христа превратили в арийского героя. Были созданы новые ритуалы, например, свадебные и похоронные. Вместо рождественских праздников стали торжественно отмечать зимнее солнцестояние.
Свастика (по-немецки Hakenkreuz — крюковой крест) заменила крест и распятие в школах и общественных зданиях.
В обряд установленного нацистами праздника урожая входило такое «благодарение», ставшее «символом веры» новой псевдорелигии:
«Верую в откровение Божественной творческой силы и в чистую Кровь, пролитую на войне и в мирное время сынами германского народа, пропитавшую эту землю и освятившую ее; воскресшую и живущую и поныне во всех тех, ради кого принесена эта жертва.
Верую в вечную жизнь на земле этой Крови, пролитой и воскресшей во всех, кто сознает смысл принесенной жертвы и готов сам пожертвовать собой…
Верую в вечного Бога, вечную Германию и вечную жизнь».
Появились и своеобразные нацистские «молитвы». Вот славословие, которое произносили дети-сироты в интернате:
«О фюрер, мой фюрер, посланный мне Богом!
Защити и поддержи меня.
Я благодарю за хлеб насущный тебя,
Всегда служившего Германии в трудный час.
Пребудь со мной и не оставляй меня никогда,
O фюрер, мой фюрер, мое упование и мой свет».
Для нацистов было особенно важно повлиять на юные умы, поэтому они вели активную политическую пропаганду среди детей. Религиозные молодежные объединения (в основном католические) запретили; всех подростков обязали вступать в гитлерюгенд. Собрания этой организации проходили утром по воскресеньям. На них пели богохульные песни. Посвящение в члены юношеского союза намеренно проводили ближе к дню Святой Троицы, когда католики традиционно совершают конфирмацию — таинство Миропомазания, к которому приступают дети 7–12 лет.
Но в противовес гитлеровской «церкви Третьего рейха» появилась Церковь Исповедующая, в которую вошли пасторы и прихожане протестантских общин. Наиболее известные деятели этого движения — Мартин Нимёллер и Дитрих Бонхоффер. Оба пострадали за свою деятельность: Нимёллер пережил заключение в концлагере Дахау; Бонхоффер был казнен в апреле 1945 года.
Когда в 1934 году с амвонов Исповедующей Церкви прозвучало заявление, что Церковь подчиняется не мирскому правителю, то есть фюреру, а только Богу и Священному Писанию, фашистское государство не стало медлить с арестами.
В Вербное воскресенье 1937 года во всех католических приходах Германии зачитали папскую энциклику «С огромной обеспокоенностью…» («Mit brennender Sorge…»). В послании, тайно доставленном в Германию и подпольно размноженном в католических типографиях, папа Пий XI осудил нацистов: их расовую теорию, неоязычество, кощунственное отрицание Ветхого Завета, попытку сделать из государства нового идола. Тут же последовали репрессии: на священников заводили уголовные дела по сфабрикованным поводам (например, за аморальное поведение); типографии, печатавшие католическую литературу, были закрыты.
Не только священнослужители называли нацизм воплощением зла. Многие из тех, кто сопротивлялись нацистам или участвовали в антигитлеровских заговорах, мечтая свергнуть фюрера, делали это, так как считали, что он разрушает нравственность и духовность немецкого народа.
Гельмут Джеймс фон Мольтке, офицер абвера (немецкой военной разведки), писал в 1942-м: «Активная часть немецкого народа начинает осознавать, что происходит. Речь не о том, что людей повели неверным путем, не о том, что их ожидают трудные времена, и не о том, что война может закончиться поражением. Люди вдруг поняли, что совершается грех и что они лично ответственны за каждое злодеяние — конечно, не в обычном земном смысле, но как христиане».
Фон Мольтке входил в тайный кружок «Крейзау». Члены этого общества интеллектуалов обсуждали, как после падения Гитлера и национал-социализма возродить и обустроить Германию на христианских принципах: они не сомневались, что режим вскоре падет. Возрождение должно было коснуться не только политики, социальной жизни и быта — необходимо было вылечить искалеченные души, сердца, умы немцев. Фон Мольтке и других участников объединения обвинили в государственной измене и казнили.
В среде немецкой молодежи тоже появились группировки, по-разному выражавшие свое неприятие фашистской диктатуры. Подростки — выходцы из рабочего класса индустриальных регионов Германии — объединялись в банды, известные как «Пираты Эдельвейса». Они ненавидели муштру и военную дисциплину, насаждаемую гитлерюгендом, и хотели проводить свободное время как им нравится. Время от времени они устраивали стычки с активистами гитлерюгенда, нападали на них и жестоко избивали. С началом войны банды стали еще агрессивнее: саботировали общественные работы, прятали дезертиров и убивали гестаповцев.
Молодежь среднего класса и дети состоятельных родителей по-своему протестовали против введенных нацистами культурных ограничений. Юноши и девушки собирались в клубах, где играли американский джаз. Нацисты запрещали такую музыку, утверждая, что ее создают «расово неполноценные» люди. Представители «свингюгенда» — «свингующей молодежи» — здоровались друг с другом, выкрикивая «свинг хайль!», и подражали в одежде британским и американским кинозвездам.
Гестапо охотилось и на «пиратов», и на «свингюгендов». Сотни молодых людей были отправлены в тюрьму или заключены в концлагеря для несовершеннолетних преступников. Наиболее радикальных участников сопротивления, как правило, казнили.
Группу студентов Мюнхенского университета побудили восстать против тирании национал-социализма голос совести и преданность высоким христианским идеалам. Они считали, что, стремясь путем насилия и террора достичь господства над всеми сторонами человеческой жизни, власти лишают немцев духовной свободы. Им было горько смотреть, как Третий рейх приносит тысячи жизней в жертву бессмысленной войне. Друзья написали шесть воззваний, подписав их: «Белая роза», размножили и, рискуя жизнью, распространили в разных городах. В этих листовках звучали смелые и красноречивые призывы к немцам оставить свое равнодушие, воспротивиться коварному гнету гитлеровского режима и таким образом «выполнить свой долг как носителей христианской и европейской культуры»2.
В итоге пятеро студентов в возрасте от 21 до 25 лет3 и преподаватель были приговорены к смертной казни и умерли на гильотине в 1943-м. Среди них один православный — Александр Шморель, прославленный как мученик Русской Православной Церковью в 2012 году.
Глава 2. «Я православный. Мы крестимся иначе»
Александр Шморель родился в городе Оренбурге на реке Урал 16 сентября 1917 года4 — за несколько недель до Октябрьской революции, которая перевернула жизнь его семьи и всей страны.
Дед Александра Карл-Август Шморель приехал в Россию из Восточной Пруссии в середине XIX века. Он открыл меховую лавку и создал первую в Оренбурге паровую лесопилку. Как и все немецкие купцы, Карл-Август был уважаемым членом оренбургского общества, но при этом сохранял немецкое подданство и протестантское вероисповедание.
Гуго Карлович, отец Александра, появился на свет в Оренбурге и был воспитан в протестантской вере. В юности он сначала учился ботанике в Московском университете, затем отправился в Мюнхен изучать медицину. Получив диплом в 1907 году, он вернулся в Россию, занялся врачебной практикой и вскоре женился. Невеста, Наталья Петровна Введенская, была младше его на двенадцать лет5. Молодые обвенчались в оренбургской Петропавловской церкви в ноябре 1916 года. Через год в том же храме окрестили их первенца Александра.
Первая мировая, революция и Гражданская война принесли Шморелям много горя. Во время эпидемии тифа, разразившейся в городе, Наталья Петровна заболела и умерла. Годовалый Шурик остался сиротой. Гуго Карловичу, главному врачу госпиталя для немецких военнопленных, пришлось взять в дом няньку. Крестьянка Феодосия Константиновна Лапшина, которую домашние звали просто Няня, прожила в семье больше сорока лет, до самой своей смерти. В 1920 году доктор Шморель снова женился. Его вторая жена Елизавета Егоровна Гофман, дочь хозяина пивоваренного завода, была из оренбургских немцев.
Во время Гражданской войны Оренбург несколько раз переходил из рук в руки. В 1921-м, когда к власти окончательно пришли большевики и начались конфискации и притеснения, Шморелям пришлось бежать из России. Александру еще не исполнилось четырех лет. Семья поселилась в Мюнхене, в уютном доме, купленном для них богатым родственником, и доктор Шморель открыл частную практику.
Взяли с собой и Няню; чтобы она могла выехать из Советской России, ей сделали документы на имя Франциски Шморель, устроив фиктивный брак с пожилым сводным братом Гуго Карловича6.
В Мюнхене семья сохранила привычный уклад: пили чай из самовара, ели традиционные русские блюда — пельмени и блинчики, приготовленные Няней. В доме говорили по-русски. А Няня за всю жизнь выучила лишь несколько немецких слов.
Младшие дети, Эрих и Наташа, родились у Гуго и Елизаветы уже в Мюнхене. Они с детства знали русский язык. Их крестили в католичестве, по вероисповеданию матери, но при этом Елизавета сделала все, чтобы воспитать Александра в православии. Она приглашала в дом батюшку для частных уроков Закона Божьего. Однако в подлинном духе православной веры мальчика взрастила именно Няня. Она же привила ему любовь к России — родине, которую они оба утратили. Вместе они посещали службы в русской православной церкви (Няня всегда в широкой крестьянской юбке и с платком на голове). В постные дни она готовила блюда без мяса и молока для себя и Александра, а остальным подавала еду как обычно7.
Любовь Няни к русским народным песням передалась всей семье. Она пела колыбельные детям, под пение занималась стряпней. Няня знала много народных сказок, рассказывала истории о жизни в деревне и о дерзких походах легендарного Стеньки Разина, которого считала своим дальним родственником. Самое главное, что Няня делилась с Шуриком воспоминаниями о его матери, которую тот едва помнил.
Обстановка в семье была теплой и дружеской. В доме кипела культурная жизнь. От родителей, особенно от отца, Александр перенял тягу к искусству, музыке и литературе. Детям купили рояль, который редко стоял без дела — все брали уроки музыки. Александр играл прекрасно, хотя зачастую находил себе занятия поинтереснее, чем музыкальные упражнения. В семейной библиотеке хранились собрания сочинений Пушкина, Чехова, Тургенева, Толстого и Достоевского. Дети читали русскую классику в оригинале. Александр занимался разговорным английским с англичанкой. От отца, устроившего в подвале мастерскую, он научился переплетать книги, столярничать и с удовольствием мастерил.
Рассказы Гуго о России, о счастливом детстве и юности до революции дополняли Нянины воспоминания, помогая Александру представить и почувствовать, какой была его родина до того, как ее захлестнул разрушительный хаос большевистского переворота. Все это порождало в нем любовь и тоску по утраченной России и ее идеалам.
Одна история, услышанная от отца, произвела на повзрослевшего Шурика неизгладимое впечатление. Речь шла о смерти адмирала Колчака. Александр писал об этом своей подруге Ангелике Кнооп 30 мая 1942 года: «Вчера вечером… отец рассказал мне яркую историю, которая сильно на меня подействовала… Когда Колчак попал в руки красных, его приговорили к расстрелу. Перед казнью он держался так благородно, что взвод красноармейцев отказался стрелять! И тут — сейчас будет самое впечатляющее из всего, что я когда-либо слышал, — Колчак сам отдал команду: „Стрелять“! Лишь тогда раздался залп… Каким же нужно быть человеком, какое необычайное мужество!»8
В гостеприимном доме Шморелей бывало много гостей — художники, писатели, музыканты, врачи, православные священники. Многие из них были русскими эмигрантами, в том числе отец поэта Бориса Пастернака художник Леонид Пастернак с женой, известной пианисткой Розалией Кауфман. Художник подарил семье карандашный набросок Бетховена. Позже, когда Шурик занялся скульптурой, он вылепил по этому эскизу бюст любимого композитора.
Родители Александра помогли многим беженцам из России, оказавшимся в тяжелых обстоятельствах. Так, они приютили молодую русскую женщину, Ксению Голеновскую, переехавшую в Мюнхен из Югославии в начале 1940-х годов. Она жила у них, пока не нашла работу и собственное жилье. Как-то вечером девушка зашла навестить Шморелей и пообщаться с младшими членами семьи. Увидев ее, Гуго Карлович заботливо спросил, почему у нее такой несчастный вид. Она ответила, что устала от постоянного чувства голода. Доктор Шморель посочувствовал и спросил, о каком именно блюде она мечтает. «Об утке!» — выпалила гостья. Каково же было ее изумление, когда через некоторое время ее пригласили на обед и подали… утку! (Как тут не удивиться — все же дело было в Германии военного времени.)
В 1941 году Александр разговорился в трамвае с семнадцатилетней девушкой, Марией Т., вывезенной немцами из оккупированного Ростова и работавшей на одной из мюнхенских фабрик. Она, как и Александр, ехала в церковь на воскресную службу. Встретив у храма Няню, Шурик представил ей новую знакомую. Потом эта девушка бывала в гостях у Шморелей и даже получила от Няни бесценный подарок — небольшой отрез тонкого белого в крапинку ситца на новое платье.
О другом добром деле Няни Александр упоминает в письме, написанном в суровую зиму 1942 года. Тогда в Мюнхен прибыла новая партия русских, вывезенных на принудительные работы. На чужбине они бедствовали, терпели всяческие лишения, и местная русская община пыталась им помочь. С грустью описав это печальное явление, Александр в конце делает приписку: «Привет тебе от моей Няни. Она сидит вот здесь рядом и вяжет варежки для русских».
В семь лет Александр поступил в частную начальную школу, а в десять перешел в гимназию имени Вильгельма — старейшую мюнхенскую школу, основанную в 1559 году, где преподавались классические гуманитарные дисциплины и древние языки — греческий и латынь. В характеристике, написанной классным наставником, говорилось, что Александр добродушен, физически крепок и вынослив, ведет себя хорошо. Он кажется застенчивым и замкнутым. Возможно, предположил педагог, это вызвано тем, что из-за своего происхождения он чувствует себя чужаком среди одноклассников. Иногда он шалит, но в целом неплохо учится по большинству предметов. Ему отлично дается рисование, а вот к изучению географии он мог бы приложить больше усердия. Во втором классе Александр получил по латыни отметку «неудовлетворительно», и его оставили на второй год. По воспоминаниям сводного брата, Эриха Шмореля, у матери сложилось впечатление, что учитель поставил плохую отметку несправедливо, испытывая к Александру неприязнь из-за его происхождения и вероисповедания.
Александра перевели в другую школу, в Новую реальную гимназию, где он и учился, и сдавал выпускные экзамены9. Ее директор считался одним из самых честных людей своего времени. После прихода Гитлера к власти в 1933 году он упорно отказывался вступать в нацистскую партию и не заставлял учеников записываться в гитлерюгенд. В выпускной год Александра — 1937-й — директора, бескомпромиссно отстаивавшего христианские убеждения, перевели в другую школу с понижением — на должность старшего преподавателя.
В Новой реальной гимназии Александр получал хорошие оценки, хотя преподаватели отмечали, что временами его отношение к занятиям кажется немного халатным. Один из соучеников описывал Шмореля как «красивого, порядочного и доброжелательного». Тот же одноклассник вспоминает такой эпизод: «На уроки Закона Божьего Александр ходил с нами, католиками10. Несколько раз профессор Вестермайер замечал ему: „Шморель, вы у нас в гостях и потому могли бы креститься, как мы, — слева направо“. Но тот всегда отвечал: „Я православный, мы крестимся иначе“. И продолжал поступать по-своему».
По крайней мере в этом Александр cмог преодолеть свою застенчивость. Он cмирился с тем, что отличается от однокашников, и ждал, что другие тоже свыкнутся с этим.
Глава 3. Встреча с бесчеловечностью
В Новой реальной гимназии Александр познакомился и близко подружился с Кристофом Пробстом. Их дружба продлилась до самой смерти Кристофа, казненного вместе с братом и сестрой Гансом и Софи Шоль после первого процесса «Белой розы».
Александр часто бывал у Пробстов. Они были людьми широких взглядов и уважительно относились к разным религиям и культурам11. Детям прививали общехристианские ценности вне рамок определенной конфессии. Позже Кристоф почувствовал, что его привлекает Католическая Церковь.
Благодаря царившей в этом доме атмосфере непредвзятости Александр не чувствовал себя чужаком. Дружба с Кристофом помогла ему, по словам брата Эриха, «понять себя, поверить в себя и радоваться жизни». Кристоф стремился как можно больше времени проводить с Александром; он писал мачехе: «Рядом с ним я никогда не ощущаю ни беспокойства, ни разочарования. Он всегда поднимает мне настроение».
У молодых людей было много общего. Вместе они сделали аквариум для разведения планктона и изучали его обитателей под микроскопом. Вместе гуляли и занимались спортом — лазили по горам, плавали, ходили на лыжах. А став старше, они оба занялись фехтованием.
У Кристофа была старшая сестра Ангелика, с которой Александр тоже подружился. Как и Александр, она любила лошадей, и это очень сближало их. Впервые девушка встретилась со Шморелем накануне его восемнадцатилетия (Ангелика была на год младше). Кристоф и Александр пригласили ее на верховую прогулку. Годы спустя она вспоминала об этом дне: «Стояло пасмурное осеннее утро. Среди других всадников Алекс выглядел как юный принц: он был красив и уверенно держался в седле. В его высокой, стройной фигуре, золотистых волосах и веселом смехе было что-то победоносное и сияющее».
Трауте Лафренц, студентка медицинского факультета, с которой Александр познакомился во время учебы в Гамбургском университете, рассказывала, что Шморель был «высоким энергичным парнем, полным энтузиазма, и когда он смеялся, казалось, солнце выходит из-за туч». «Мы все полюбили его, как человека, в чьих ясных глазах выражалась чудесная сияющая душа», — писала о нем другая знакомая, Роза Нэгель. «Не много встречала я людей, обладающих таким светлым и легким чувством юмора, — вспоминая Александра, писала Инге, сестра Ганса и Софи Шоль. — Он смотрел на мир глазами творческого воображения. Казалось, он каждый день открывал мир с чистого листа, видел его прекрасным, новым, полным увлекательных чудес и наслаждался им с ребяческой открытостью, ничего не оспаривая и не высчитывая. Он легко все принимал и воспринимал и в то же время был по-королевски щедр в общении. Впрочем, иногда за его беззаботной манерой можно было заметить нечто иное — глубинную серьезность и стремление отыскать и постичь смысл жизни».
Александр любил природу и часто бродил за городом в одиночестве. Заговаривал со встречными — бродягами, нищими, батраками, цыганами, восхищался их высказываниями и на следующий день делился ими с друзьями. Пожалуй, его тяга к таким людям вытекала из нежелания свободолюбивой души подчиниться все усиливающемуся стремлению нацистов сделать общество однородным. Александр, возможно, чувствовал себя комфортнее среди тех, кто не принадлежал к серой массе, был не как все.
В письме к Ангелике он признается: «С ранней юности я был невероятно застенчив, особенно с родными и друзьями. Все, что я ни делал… было моей тайной, которую никто не должен был знать… Я все делал не ради других, а ради самого дела и цели, которую я всегда совершенно ясно чувствовал сердцем».
Александр отличался решительностью и целеустремленностью. Его брат Эрих вспоминал, как они всей семьей ездили летом на две недели на озеро. Родители сняли комнаты в пансионате, но Александр отказался там спать и поставил палатку рядом с отелем. Увы, почти все время шли сильные дожди. Однако юноша не сдавался и продолжал жить в палатке, прорыв вокруг канавку, чтобы отвести дождевую воду.
В средней школе Александр записался в молодежный союз (так называемую молодежную лигу) — ходил в походы, ездил на велосипедные прогулки. В этом проявлялась как его любовь к природе, так и тяга к приключениям. Но со временем эта организация влилась в гитлерюгенд. Александру не нравились новые правила — строжайшая дисциплина и безоговорочное послушание. Он перестал ходить на собрания союза, а потом и вовсе вышел из него.
Родители Шмореля не интересовались политикой, но при этом очень скептически относились к национал-социализму. Особенно резко критиковала Гитлера мачеха. Итак, семья разделяла, а возможно, и поощряла растущую неприязнь Александра к новой идеологии. Это чувство выросло из его впечатлений от гитлерюгенда и усилилось после «ночи длинных ножей», когда в 1934 году нацисты устроили резню, расправившись с оппонентами внутри своей же партии.
После получения аттестата зрелости Александр, как и каждый юный немец, должен был пройти трудовую повинность в государственной службе труда. В 1937 году его отправили на юг Германии на строительство дороги. Молодые люди, приехавшие на принудительные общественные работы, жили в закрытом лагере с жесткой дисциплиной. Атмосфера была гнетущая: монотонный труд, строгий распорядок дня, почти полное отсутствие досуга, да и свободы в целом, пропагандистские речи. Письма могли быть вскрыты и прочитаны цензором. Это вызвало реакцию, которую мы видим в письме (его удалось отправить в обход проверок): «Ничего не может быть лучше свободы мысли и воли, — писал Александр. — Если, конечно, человек не боится этого. Здесь нас пытаются лишить независимости, заставить забыть о ней, но у них ничего не выйдет».
После шести месяцев трудовой повинности необходимо было еще отслужить в армии. Александр любил лошадей и хорошо ездил верхом, а потому записался в кавалерию.
Но когда пришло время присягнуть на верность Гитлеру, Александр очень расстроился. Он приходил в ужас при мысли, что ему, искренне любящему свою родную Россию12, надлежало надеть немецкую военную форму и присягнуть на верность человеку, который олицетворял все то, к чему Александр питал столь глубокую неприязнь. Поэтому он заявил старшим по званию о «конфликте лояльностей» и попросил освободить от службы. Ему отказали. Вся эта история, как ни странно, не имела последствий (за исключением того, что Гуго Шмореля вызвали на беседу). Но с тех пор Александр избегал носить мундир, когда только мог, и считал, что его протест перед начальством по сути отменял обязательства, изложенные в клятве.
В 1938 году кавалерийский полк Александра участвовал в аншлюсе Австрии и присоединении к Германии Судетской области, населенной преимущественно этническими немцами. Там Шморель стал свидетелем жестокой расправы над чехами, сопротивлявшимися вторжению вермахта. Тем временем германские СМИ утверждали, будто все население области встречает военных с распростертыми объятиями.
В марте 1939 года срок армейской службы Шмореля подошел к концу. Но вскоре стало ясно, что Германия неминуемо снова вступит в войну.
Александр мечтал получить профессию, так или иначе связанную с искусством. И все же послушался совета отца, решив пойти по его стопам, и поступил на медицинский факультет. Он надеялся, что в случае всеобщей мобилизации ему как врачу не придется убивать, напротив, он сможет послужить людям, спасая им жизнь. Он поступил на медицинский факультет сперва в Гамбурге, затем в Мюнхенском университете, где получил диплом врача его отец. На тот же факультет вскоре поступил Кристоф Пробст.
1 сентября 1939-го Гитлер вторгся в Польшу. Началась Вторая мировая война. Так, по словам знакомой Александра, «война внутренняя, которую вели с отдельными людьми, превратилась в войну против целых народов».
Правительства Великобритании и Франции 3 сентября объявили войну Германии, но никакой конкретной помощи полякам не оказали. 10 мая 1940 года немецкие войска вошли в Бельгию, Нидерланды и Люксембург. Они быстро продвигались к французским границам. Не в силах противостоять натиску, французы заключили перемирие, и большая часть страны была оккупирована немцами.
Александра мобилизовали в апреле 1940 года, в мае его послали во Францию в составе мюнхенской санитарной роты. Став свидетелем страданий, причиняемых войной и французам и немцам, он еще сильнее, чем раньше, возненавидел национал-социалистов, стоявших во главе Германии.
Александр не выносил безделья. В свободное время он то и дело заходил во французский храм, когда там не было службы, и играл на органе или же предавался своему любимому занятию — чтению книг, в основном русской классики. По его просьбе родители постоянно посылали ему новые книги. Он даже перевел на немецкий язык рассказ Чехова и послал его Ангелике Пробст.
Вернувшись осенью 1940 года в Мюнхен, Шморель возобновил занятия в университете. Он оставался военнообязанным и как военврач был приписан ко 2-й студенческой роте Мюнхенского университета. Ему приходилось носить военную форму, ездить на сборы и учения и слушать пропагандистские речи. Несколько часов в неделю надо было отработать в госпитале — лечить раненых. Многие студенты, служившие с ним в медсанчасти, были настроены против национал-социализма. Не желая сражаться за нацистов, они стали медиками, чтобы не брать в руки оружие. Именно здесь Александр познакомился с Гансом Шолем — в будущем они вдвоем станут инициаторами сопротивленческой деятельности. Их взгляды на нацизм и армию были во всем схожи, оба считали: то, в чем им на данном этапе приходится участвовать, — «абсурд и варварство». Ганс и Александр старались по возможности не носить форму. Сбегали с поверок — прихватив книги, уходили куда-нибудь, где их не могли найти командиры.
Во время одной из таких отлучек Ганс и Александр взяли с собой альбом с фотографиями скульптур Родена. То, что произошло далее, Александр описал в письме Ангелике. Внимательно рассматривая произведения мастера, он почувствовал, как «словно исчезла преграда, часто отделяющая нас от дивных произведений искусства. Все стало так ясно! Ты проникаешь в замысел художника и начинаешь видеть невероятную красоту, от которой приходишь в трепет. Охватывает ли тебя когда-нибудь дрожь от музыки Бетховена, Чайковского? Или когда стоишь перед шедеврами Микеланджело, Родена, Фидия?» — спрашивает Александр Ангелику.
У Александра и Ганса были общие интересы — изобразительное искусство, музыка, литература. В этом они искали убежище и находили воодушевляющую поддержку, от этого испытывали подъем. Проникновенные стихотворные строки Германа Гессе и Райнера Марии Рильке жили в памяти, к ним можно было обратиться в трудную минуту и получить утешение.
Вдвоем друзья ходили на концерты классической музыки. Александр после этого чувствовал прилив вдохновения и с энтузиазмом садился за фортепьяно. Он прекрасно играл Чайковского, полностью отдавался произведениям бурного Бетховена. Но так же сильно захватывали его дух фуги Баха, в которых ощущаются размеренность и божественный порядок. По словам Александра, «музыку Баха можно определить как стремление служить Богу через бесконечно льющееся поклонение Всевышнему».
Для Ганса, как и для Александра, христианство было не пережитком прошлого, а живой верой. Мать, до замужества служившая в общине диакониссой, воспитала его в строгом протестантском благочестии. Письма Ганса, и особенно дневник, отражают его духовные искания и уверенность в том, что правда должна в конечном итоге восторжествовать. «Главная угроза, с которой столкнулась европейская цивилизация, — это духовный нигилизм, — писал он. — …[Однако] все ценности невозможно уничтожить во всем человечестве. До сих пор существуют хранители, которые затеплят пламя и будут передавать его из рук в руки, пока не поднимется новая волна возрождения и не накроет всю землю».
Обстоятельства привели Ганса к выводу, что его взгляды расходятся с идеями, проповедуемыми нацистским государством. В подростковом возрасте он был наивным идеалистом и вступил в гитлерюгенд — вопреки воле отца, осуждавшего Гитлера и национал-социализм. Но вскоре несколько неприятных эпизодов заставили юношу разочароваться в фашистском молодежном движении. Наставники из гитлерюгенда запретили ему читать книги любимого Стефана Цвейга — еврея, а однажды пригрозили наказанием за то, что в лагере у костра Ганс пел норвежские и русские народные песни. Он вышел из гитлерюгенда и примкнул к независимой группе, именовавшейся dj.1.1113.
В 1936-м власти запретили все юношеские организации, кроме гитлерюгенда, а через год начали преследовать тех, кто состоял в объединениях, оказавшихся вне закона. Под удар попали многие молодые люди, не желавшие соответствовать нацистскому шаблону. Им нравилось заниматься вещами, к которым фашистский режим относился с подозрением: играть на нетрадиционных инструментах — например, банджо или балалайке, изучать песенный фольклор других народов (балканские баллады, казачьи или ковбойские песни), рассказывать политические анекдоты. Не желая ходить строем, маршировать на плацу и отдавать честь начальству, они выезжали на природу, писали стихи, вели философские беседы о жизни и о Боге. Такую молодежь арестовывали и допрашивали. Во время одной из облав были арестованы и допрошены Ганс и Софи Шоль, а также их брат и сестра.
Ганс и Александр не могли поддаться фашистской программе унификации, которая должна была насильственно вовлечь все области жизни и слои общества Германии в систему идеологии национал-социализма. Ганс, как и его друг, во время армейской службы побывал во Франции, где столкнулся лицом к лицу с уродством войны и со смертью. «Из-за войны мы откатываемся назад, в далекое прошлое, — писал он своей сестре Инге. — Трудно поверить, насколько люди обезумели». Через два года он напишет в дневнике: «Господи, Дух любви, помоги мне преодолеть сомнения! Я смотрю на творение — дело рук Твоих — и вижу, что оно прекрасно. Но я вижу и дело рук человеческих — наших рук — и вижу, что оно бесчеловечно!»
Жизнь ставила вопросы, на которые трудно было найти ответы.
Осенью 1940 года, вернувшись из Франции в Мюнхен, Александр снова стал ходить на службы в русский православный храм. В то время в городе стало больше русских из-за притока эмигрантов из Франции: после оккупации немцы потребовали от французских властей отправить людей на принудительные работы в Германию. Первыми кандидатами на высылку оказались русские, недавно покинувшие родину и теперь снова лишившиеся дома.
Сердце Александра обливалось кровью, когда он видел в церкви этих несчастных. Однажды после воскресной службы он излил свою боль в письме: «Все они однажды уже оставили родную страну, чтобы избежать рабства и не служить ненавистной идеологии… Они хотели сохранить свободу для себя и своих детей… С огромным трудом им удалось во Франции обзавестись простым, скромным жилищем. И тут злая судьба снова гонит их на чужбину. Двадцать два года они молились, но их опять срывают с места. При этом они продолжают верить, ходить в церковь, молиться и надеяться».
Впрочем, Александра расстраивало и другое. По дороге в храм он видел, как люди выстраиваются в очередь за билетами в кино — а это было в день западнохристианской Пасхи. С негодованием и горечью он продолжает: «Почему столь жалкие существа спокойно живут на родной земле, имеют крышу над головой и кусок хлеба, а у тех, кого я видел в церкви, всего этого нет? …И все же они продолжают молиться и верить. Наверное, вера и есть самое важное, что нужно человеку? …Я стоял в темном углу храма, смотрел на этих несчастных, слезы струились у меня по щекам. Я не стыдился их».
Александр искренне сочувствовал людям, чьи судьбы были сломаны войной, а потому решил действовать. В окрестностях Мюнхена был лагерь, где содержались французские военнопленные — с каждым днем их число увеличивалось. Его друг Николай Николаев-Гамасаспян14 вспоминал: «Он собирал столько хлеба и сигарет, сколько мог, и мы возили все это на велосипедах в лагерь».
Позже, когда в июне 1941 года Третий рейх объявил войну Советскому Союзу и новая волна русских — военнопленных и угнанныx на работы — началa прибывать в Германию, Александр точно так же старался помочь им чем мог. По свидетельству очевидцев, русские эмигранты, откликаясь на призыв своих приходских священников, отправлялись к лагерям, где были заключены русские военнопленные. Целыми днями они ходили вокруг ограды, выжидая случая передать что-нибудь заключенным. Ксения Голеновская-Боголюбова вспоминает, как они с Александром Шморелем воплощали эту «гуманитарную затею». Молодые люди садились в поезд, он шел через поля, где работали русские военнопленные, и, несмотря на неусыпный надзор вооруженных конвоиров, удавалось бросить русским еду и сигареты.
Конец ознакомительного отрывка.
Издательство «Никея»
Примечания
1 Из интервью Лило Рамдор «Би-би-си». Лило Рамдор умерла в возрасте 99 лет в мае 2013-го, через год после прославления Александра Шмореля.
2 Из первого воззвания «Белой розы». Здесь и далее русский текст листовок «Белой розы» приводится по: Храмов И.В. Святой Александр Мюнхенский. Оренбург, 2017 (с уточнениями).
3 Софи был 21 год, Кристофу Пробсту — 23 года (у него было трое маленьких детей), Гансу Шолю и Вилли Графу — 24 года, Александру Шморелю — 25 лет, профессору Курту Хуберу — 49 лет.
4 3 сентября 1917 года по старому стилю; 3/16 сентября празднуется память святого Анфима Никомидийского, в житии которого много удивительных параллелей с жизнью святого Александра Мюнхенского (см. приложение в конце книги). Факты о детстве и юности Александра собраны из: Игорь Храмов. Русская душа «Белой розы». Оренбург, 2009; из биографического вступления Кристианы Моль к сборнику писем Александра Шмореля и Кристофа Пробста Alexander Schmorell, Christoph Probst. Gesammelte Briefe. Berlin, 2011; Richard Hanser. A Noble Treason: The Revolt of the Munich Students against Hitler. San Francisco, 2012; Annette Dumbach and Jud Newborn. Sophie Scholl and the White Rose. London, 2006.
5 По некоторым сведениям, в том числе и по воспоминаниям родственников, Наталья Введенская была дочерью священника.
6 Феодосия Лапшина (1877–1960) пережила Александра на семнадцать лет и была похоронена на кладбище Перлахер-Форст недалеко от его могилы под именем Франциска Шморель. На новом надгробном памятнике, установленном после того, как Эрих Шморель, брат Александра, был захоронен в ту же могилу, написано просто «Няня».
7 Из устных воспоминаний об Александре Шмореле Ксении Голеновской-Боголюбовой; записано и предоставлено автору Еленой Боголюбовой-Десай 9 мая 2015 года.
8 Здесь и далее письма Александра цитируются в основном по Alexander Schmorell, Christoph Probst. Gesammelte Briefe. Berlin, 2011.
9 Выпускные экзамены в средней школе Германии одновременно являются вступительными в высшие учебные заведения и называются Abitur — своего рода аттестат зрелости.
10 Ученики немецких школ могли выбирать, в какой из групп — католической или протестантской — изучать Закон Божий (Катехизис).
11 Отец Кристофа — ученый, специалист по культуре Азии и восточным религиям, после развода с матерью Кристофа женился на еврейке.
12 Речь шла не о Советском Союзе, возглавляемом Сталиным. Скорее, эти чувства Шморель испытывал к идеальному образу России, сложившемуся у него на основе рассказов о дореволюционном времени.
13 Аббревиатура расшифровывается как Deutsche Jungenschaft («Юные немцы» или «Немецкое юношество»), а цифры обозначают дату основания группы — 1 ноября 1929 года.
14 Николай Николаев-Гамасаспян (1920–2013) происходил из армянской семьи, несколько поколений которой жили в России. После революции семья перебралась в Болгарию. Николай приехал учиться в Мюнхен, где познакомился и подружился с Александром Шморелем. Они проводили много времени вместе, читали и обсуждали произведения Достоевского.