Дневник полкового священника. 1904-1906 гг. Из времен Русско-японской войны

• Предисловие ко 2-му изданию
• Глава I. Из Орла в Манчжурию
• Глава II. Ляоян-Шахе
• Глава III. Шахе-Инкоу
• Глава IV. Набег на Инкоу
• Глава V. Время перед мукденскими боями. Мукденские бои и отступление
• Глава VI. У границ Монголии
• Глава VII. Набег на японцев у деревни Санвайцзы
• Глава ѴIII. Затишье. Мир. Возвращение

Глава IV. Набег на Инкоу

15–24 декабря

С каким оживлением готовились мы все эти дни к встрече великого праздника Рождества Христова! Мечтали служить всенощное бдение, св. литургию, приобрели молодые сосенки вместо елок, заготовили праздничную провизию. Вот уже 23 декабря. Завтра сочельник: решили все попоститься. Вдруг все мечты, все приготовления – всё разлетелось. Пришел приказ главнокомандующего выступить полку утром 25 декабря в полном составе и присоединиться к отряду ген. Мищенко.

Это значит – мы идем в набег, во фланг, вперед всей армии. Приказано взять из вещей только самое необходимое, остальной обоз оставить, а, главное, захватить с собой побольше патронов: по 200 штук иметь на каждом солдате и по 24000 в каждой патронной двуколке.

Вот, как великий праздник, так нам самая работа! Засуетились, забегали солдатики, пошла чистка амуниции и всего снаряжения. Ну, значит, рушилось все, нужно готовиться в поход.

Утром 24-го я скорее побежал на ст. Суютунь в санитарный поезд, где и вырвал себе больной зуб, пломба выскочила: стал болеть, а тут зимний поход… Где там с ним возиться?

Как преобразилась эта прежде пустынная станция! Теперь здесь масса путей, поездов, лазаретов, палаток, интендантских грузов, солдат, офицеров; выгружают осадные орудия, прокладывают легкую железную дорогу для перевозки тяжелых снарядов, пушек. Везде солдатики метут сор около своих землянок, втыкают в землю сосенки, вешают на них красные и синие бумажки; одним словом, готовятся к празднику, а мы… Мы в поход. Что делать! Послушание, исполнение долга прежде всего.

Операция моя с зубом удачно окончилась, и я вернулся домой. Наступил вечер. Я окончил приготовления. Из 3-го эскадрона мне прислали смирную лошадку, подковали ее на зимние подковы. В кобуры седла положил чай, сахар, колбасу, сало, полотенце, 3 смены белья, облачение-ризу и епитрахиль; св. Дары и крест будут на мне, бурку приторочил к седлу. И готово…

Все едем верхами. Слава Богу, полк будет действовать весь вместе. Опасное, трудное дело предстоит, но очень нужное и полезное для армии. Потрудимся!

Наблюдательный пункт у д. Далиентунь.

Прокудин-Горски

Когда заблистали звезды, я вышел гулять, чтобы хоть мысленно пережить те святые чувствования, что, бывало, переживал в это время на самом деле. Грустно стало на душе: лишены молитвы. Со стороны позиций доносится дружное пение «Рождество Твое, Христе Боже наш». Ярко пылают костры. И японцы не остались в долгу: освещают нас прожекторами. Иллюминация! А наши солдатики всё работают, укладываются.

Порт-Артур пал вчера. Давно уже мы ожидали этого. Спасибо героям: долго они нам помогали.

Итак, завтра в 10 часов утра уходим. Идем дней на десять или, самое большее, недели на две. Благослови, Боже! А теперь нужно отдохнуть.

25 декабря

Сегодня выступать в боевой поход. Набег на г. Инкоу. Я встал еще до света: нужно привести в порядок остающиеся здесь вещи и хотя немного попраздновать: ведь Рождество Христово наступило.

Умылся. Какая-то нервная дрожь. Скорее достал св. Дары, епитрахиль и пошел на лед нашей Невы. Хочу приобщиться св. Таин: праздник и поход.

Звезды еще ярко блестят. В России в такое время несется гул колоколов, успевают уже прославить родившегося Спасителя; а здесь сейчас тишина мертвая; даже пушки молчат.

Японцы прислали письмо, поздравляют с праздником и дают слово не стрелять сегодня весь день, если и мы сделаем то же. Кажется, обе стороны выполнили условие, и день прошел мирно.

Выбрал на льду чистое местечко, поставил св. Дары и приобщился. Что-то подступило к горлу: волнение положительно душило.

Отпраздновал. Верно, уж такая наша доля, что, как большой праздник, так нам поход или бой. Впрочем, слава Богу за все: Ему так угодно!

Возвратился в фанзу. Наши встали, собираются. Позвал Михаила, и мы отпели краткий молебен: поздравили друг друга.

Затем мы пошли с ним по приходу Христа славить: были в 1-м и 4-м эскадронах, в штабе бригады, в штабе полка, у корпусного командира. Везде пели краткие молебны. Конечно, спешили, но и то радость большая, что успели хоть так попраздновать.

В 9 часов вернулся я, напился чая: закусил яичницей и… в поход. Я надел на себя фуфайку, лисий подрясник, теплые сапоги, папаху (она же и подушка). Ксенофонт остается с вещами в нашей фанзе, а Михаил на «друге» едет со мной.

Все оделись. Приехал взвод драгун за штандартом. Помолились; благословил я нашего «дедушку» (штандарт), командира полка, адъютанта.

Вынесли штандарт. Раздалась команда. Блеснули шашки «на карауле», приветствуя «дедушку». И мы тронулись.

Что-то Бог даст? Вернемся ли? Ведь едем в тыл огромной японской армии, и задача – дойти до самого Инкоу.

Я на своей лошади проехал по фронту и благословил своих воинов на новые труды.

Прежде всего, нужно проехать 7 верст до деревни Эльтхайцзы, соединиться там с 52-м драгунским Нежинским полком и следовать далее к генералу Мищенко.

Наш отряд большой: 9 полков казаков, сотня пограничников, две сотни пехотних охотников на конях, наша бригада, Приморский драгунский полк и 36 пушек с прислугой на конях. Отряд разделен на 3 колонны: 1) казаки под командой ген. Тевяшева, 2) казаки и охотники под командой ген. Абрамова (при этой колонне едет и сам Мищенко), 3) наша бригада, Приморский драгунский полк и сотня пограничников под командой ген. Самсонова.

Артиллерию разделили тоже на 3 части, причем в нашу колонну вошли 20-я конная батарея и полубатарея поршневая.

В нашей 3-й колонне священник оказался я один на всех, т. к. священники Нежинского и Приморского полков по нездоровью не могли сопровождать своих полков в походе.

Едем. Солнце ярко светит и так греет, что жарко в седле.

– «Не декабрь, а апрель сейчас», – говорят офицеры.

Безветрие полное, и тучи пыли.

– «Вот так угощение нам на праздничек, шутят солдаты: наглотаемся пыли досыта».

Везде шутки, остроты. Все рады делу, бодры, будто идут не на труды, раны и смерть, а на веселый пир.

Я выехал в строй 4-го эскадрона, встал в ряды и еду с солдатами. – Не робей, говорю, братцы! Я с вами, буду молиться за вас. Кого ранят или кто заболеет, приобщу – вот видите? Св. Дары на мне! Кто умрет героем в честном бою, отпою погребение: не зароем как-нибудь».

– «Умирать один раз в жизни, говорит мой сосед Архипов из запасных: от могилы не уйдешь все равно, а умереть в бою это действительно хорошо. Что ж? Дай, Господи!»

– «Да ты, чай, семейный? – спрашиваю я его: разве тебе не жаль родных?»

– «Что ж, батюшка, жалеть? Бог им даст силу: перетерпят. К тому же на каждого едока государь теперь даст полтора рубля в месяц: прожить можно. Зато душе спасение».

Едем, беседуем. Я как-то сразу примирился с пылью; ничего – дышу, даже разговариваю. И, насколько утром я волновался, настолько же теперь, когда поехали, успокоился. Буди воля Божия над нами!

Благополучно прибыли в дер. Эльтхайцзы. Нежинский полк уже стоит в строю. Подошли мы и выстроились так, что оба полка стали лицом друг к другу.

Вдали показалось облако пыли: едет командир корпуса ген. Бильдерлинг прощаться с полками.

– «Смирно!», – загремело в бригаде.

Генерал объехал полки, благодарил за прекрасную службу и, пожелав новых успехов, поздравил с походом.

Сблизились полки, выехали перед штандартами, ассистенты открыли жалованные иконы, я и Михаил сошли с коней, достали из кобур ризы и, обернувшись на восток, запели молебен. Солдаты оставались на конях.

Не могу выразить состояния души, когда раздалось дружное пение «Рождество Твое, Христе Боже наш» и «Дева днесь Пресущественнаго раждает». Можете представить чувства, с которыми молящиеся прославляли родившегося Спасителя, отправляясь на такое страшно опасное дело? Да, от души молились, прося у Господа помощи на предстоящие боевые труды.

Окончился молебен. Я благословил оба полка. И сейчас же тронулись в дальнейший путь.

Ко мне подъехал Поля, и все время до вечера мы ехали с ним рядом.

– «Как хорошо, что Вы с нами, батюшка!», – слышу голос подполковника Образцова, нагнавшего меня: «Вы благословили нас; с молитвой мы начали поход – так приятно! С благословением религии и сражаться, и страдать, и умирать легко».

Пыль невообразимая: боюсь за глаза. Едем среди необозримых полей Манчжурии, точно казаки Тараса Бульбы. Мерно покачиваются солдатики в седлах. Храпят и фыркают кони, горячатся. Уходят родные: ведь впереди добрых 400–500 верст пути туда и обратно.

Деревня Сухудяпу, резиденция генерала Мищенко.

– «Эскадроны, строй взводы!», – раздается голос командиров полков.

И бригада стала в резервной колонне. Я на левом фланге полка, на своем длинноухом «китайце».

Скачет ген. Мищенко с конвоем. Снова «смирно», снова шашки блеснули. И ясно на весь полк раздается голос генерала:

– «Здорово, славные драгуны черниговцы! С праздником вас поздравляю. Главнокомандующий берег вас это время, а теперь посылает на славную работу во славу царя батюшки и отчизны. Уверен, что работать будете молодцами.

– «Покорнейше благодарим и рады стараться», – энергично загремело в ответ на чисто русскую речь генерала.

А он уже несется по фронту с шашкой наголо и с Георгием на груди. Подскакал к нашему флангу, вызвал меня перед фронт, принял благословение и попросил молитв.

Мы снова в пути. Проезжаем массу деревень. Разоренья здесь нет: все цело и всего много: гаолян, чумиза, куры, поросята. Нас встречают массы китайцев, кричат нам «шанго, русский солдат». А где есть китайские солдаты, то, завидев наши полки, они сейчас же выстраиваются и отдают честь.

Мы беседуем с Полей о том, что-то поделывают теперь наши родные. И не подозревают они, что мы сейчас в походе. Вероятно, они идут в церковь или уже пришли, и Иван Арсеньевич[59] со сливочками попивает чаек немножко повкуснее нашей пыли. Смеемся.

В 5 часов вечера прибыли в деревню Синтайхе, совершенно не имея от пыли подобия человеческого. Здесь ночлег. Нам отвели большую фанзу. Я разделся, сняв на время подрясник, чтобы выбить из него пыль, и скорее начал мыться. Ох, и приятно же!

Мы хотели занять всю фанзу, но китайцы привели меня и адъютанта на левую половину и убедительно просили, чтобы эту часть фанзы мы оставили им. На кане лежала больная старуха. Указывая на нее, они говорили:

– «Бабушка ломайло; китайза сыпи-сыпи», т. е. занемогла женщина, и им самим требуется место для спанья.

Вокруг масса детишек. Конечно, жаль их стало, и мы все, т. е. штаб бригады и наш штаб, поместились в одной половине.

Михаил принес мне гаоляну. Разостлали его на кане: сверху положили бурку, под голову плащ и папаху – вот и постель.

Стемнело. Вестовые вскипятили «живительный элексир» чай, и мы буквально ожили.

Я вышел на двор. Деревня в oгнe, будто пожар: так много костров. Небо еще чернее; звезды еще ярче.

Однако нужно ужинать и вместе обедать: с утренней яичницы ничего не было во рту. Достали холодные котлеты, сало, колбасу и праздничную роскошь двух жареных фазанов и, как подобает добрым людям в такой праздник, потрапезовали.

Поздно вечером приехал ген. Самсонов, и в нашей фанзе состоялся военный совет. Слабо мерцала свеча. Дым от канов наполнял фанзу и ел глаза. Склонившись над столом, сидели и стояли генералы, командиры полков, офицеры. Перед ними карта местности, по которой идем. Они совещаются. На другом столе офицеры спешно чертят карты. Я сижу на своем гаоляне и наблюдаю эту оригинальную и в своем роде прекрасную картину.

Улеглись в 12 часов. Долго не мог я сомкнуть глаз. Если только на мгновенье поставить себя на наше место, так-то, конечно, можно понять причину бессонницы. К тому же ночь была морозная, и солдаты всю ночь шумели у костров. Забылся я часа на три. Слава Богу, первый день похода прошел благополучно.

26 декабря

Ворочался я на своем гаоляне, чесался, с нетерпением ожидая утра. Наконец 5 часов. Bсе сразу встали, попили чайку, и во всех концах деревни понеслось:

– «К коням! седлай! садись!»

И мы поехали. Солдаты не спали: морозно. Всю ночь просидели они у костров: однако оживление не покидало их.

Выслали вперед разъезд отыскать хорошую переправу через р. Хунхе. В 8 часов утра подошли к ней, и началась переправа.

Что это за картина! Солнце только всходило, и полнеба окрасилось оранжевым цветом! Прибрежный тростник, деревни, деревья – все покрыто инеем! Тихо, ни души. Только всадники один за другим, ведя в поводу коней, переходят реку. Осторожно ступают лошади по льду: некоторые падают. Наконец догадались посыпать лед песком, и переправа сразу ускорилась.

На другом берегу собралась вся наша колонна. Подъехал ген. Самсонов, поздоровался, и мы благословясь поехали дальше.

Уже выходим из своей линии и начинаем заходить в тыл японцам. Теперь нужно быть очень осторожными: кроме японцев здесь масса хунхузов.

Порядок движения колонны таков. Впереди авангард (2 эскадрона); затем в 2 верстах главные силы колонны, и в 2 верстах сзади арьергард (1 эскадрон). По бокам колонны, в полуверсте от нее, едут дозорные от каждого эскадрона – это щупальцы войска. Они зорко осматривают окрестности и особенно деревни, так что напасть на колонну в походе врасплох невозможно.

Едем, выражаясь по-военному, «справа по шести», едем без дорог, прямо по полям сжатого гаоляна. Пыль снова невообразимая, и мы все сразу поседели от нее.

В половине 2-го часа дня проехали мы деревню Сыфонтай, и раздалась желанная команда:

– «Стой! слезай!»

Привал до 4-х часов. Пройдено 25 версты можно закусить. С каким удовольствием ели мы сало и колбасу! Вскипятили чайку из сомнительной водицы. Колодцев близко нет, а замерзшая лужа рядом. Boт из нее-то и взяли воду. Ничего – прошло благополучно.

В 4 часа заколыхались колонны: драгуны, казаки, пушки, пики, штандарты – все перемешалось и в общем составило грандиозную картину. Проехать нужно еще 20 верст.

Скоро солнце село, и мы едем при свете звезд и молодой луны. Ох, худо ехать верхом ночью да еще в строю! Когда скомандуют «рысью марш», невольно перекрестишься. Ведь если упадет лошадь, могут затоптать. Но Господь хранил. Сидя верхом, на ходу читаю утренние и вечерние молитвы. Верую – простит Спаситель; ведь как же иначе?

В 9 часов приехали в дер. Туп-хуан-ди. Ночлег. Слез с лошади и прямо сел на землю: ноги подкосились – устал, дальше втянусь, конечно.

Сегодня ночью наш полк занимает сторожевое охранение, т. е. выдвигается вперед версты на 4 от главных сил и цепью окружает всю колонну. Это самая трудная, опасная и ответственная обязанность.

Деревню, в которой мы остались, сейчас же оцепили часовыми, которые без пароля никого не впускали и не выпускали.

Фанза досталась до отвращения грязная. На пол набросан (очевидно, нарочно) навоз и зажжен, чтобы мы не могли в ней остаться. Конечно, солдаты затоптали огонь, и мы водворились, накашлявшись и наплакавшись от дыма вдоволь. Расседлывать коней не приказано, костров разводить тоже. На кане оказалась набросанная чумизная солома; я так устал, что забыл и об опасности: бросился на эту солому и сейчас же уснул. Ночью несколько раз просыпался: немного ноги озябли. Все время горела свеча, наши почти не спали, т. к. очень часто приходили из сторожевых эскадронов донесения. Между прочим, 4-й эскадрон захватил в эту ночь двух хунхузов.

27 декабря

В 5 часов подали кипяток, и мы отогрелись. Пришла от ген. Самсонова диспозиция на сегодняшний день. В 7 часов выступили.

4-й эскадрон донес, что встретил ночью японский разъезд, а хунхузы только что ушли; их здесь было очень много под командой японских офицеров.

Часов до 10 было довольно прохладно; затем потеплело, и маленький ветерок отгонял пыль в сторону. Ехать хорошо. В 11 часов подошли к реке Ляохе. Лед, как зеркало. Наученные опытом, люди спешились, и прежде всего лед был засыпан песком, так что переправа на этот раз совершилась быстро.

За рекой началась местность, совершенно не тронутая войной: обилие жизненных припасов у жителей поражало. По полям везде работают китайцы, выкапывают гаолянные корешки для топки.

В деревнях нас встречают уже молчанием: никто не знает ни одного слова по-русски. В этих местах раньше нас бывали только японские разъезды да хунхузы.

Во время пути раза три останавливались на 10 минут дать передохнуть лошадям. В час дня сделали привал, только что наскоро закусили и хотели пить чай, как вдруг команда: «К коням! садись!» Опрокинули солдаты котелки, не пив, вылили денщики наш чай на пашню и бегом к лошадям. Снова затряслись.

В 4 часа на горизонте с японской стороны взвился к небу черный столб дыма. Это, несомненно, сигнал; очевидно, нас заметили. Теперь нужно быть крайне осторожными, ведь мы почти на высоте Ляояна.

Около 6 часов пришли в деревню Талянь-пуза, и в ней остановились на ночлег. Сейчас же расставили часовых, и на случай тревоги назначили сборный пункт. Нам отвели фанзу богатого китайца. Каны топлены, теплые. И хозяин оказался очень любезным: принес мне подостлать одеяло, маленькую подушечку, набитую… песком, и метелочку – почистить подрясник. При помощи переводчика он сообщил, что здесь недавно были 200 хунхузов и 20 японцев. Приятное известие! Купили трех кур по 50 коп. за каждую, и через 2 часа мы отлично поужинали. Китаянка вымыла мне носовой платок.

Вообще приняли нас очень радушно. Легли (конечно, не раздеваясь) прямо на канах.

28 декабря

Сверх ожидания ночь прошла покойно, и в 6 утра мы выступили в дальнейший путь. Погода и пыль прежние. До 11 часов шли благополучно, только очень стесняли часто встречающиеся огромные валы, переходить которые довольно трудно. За рекой Ляохе почти каждая деревня не только сама окопана глубокой канавой, но и вся земля общины окружена высоким валом.

С одного из валов завиднелась деревня, и колонна ген. Абрамова покойно подвигалась к ней. Ясно были видны полки казаков, пики, флюгера. Мы начинали уже мечтать о привале. Вдруг трах, трах, трах… Загремели выстрелы, и из деревни посыпались на казаков пули.

Заскакали дозорные; быстро выехала на позицию конная батарея, и наши пушки загрохотали. Над всей деревней стали показываться белые дымки: разрывались снаряды.

Мы подошли почти рядом к той колонне и слезли с коней. По сигналу канонада сразу прекратилась. И на наших глазах казаки понеслись в атаку на деревню.

Первый раз в жизни я видел боевую атаку конницы. Это что-то ужасное и вместе красивое.

Через полчаса все было кончено. Неприятеля выбили, и японцы с хунхузами бежали.

Привезли убитых и раненых. Между ними один раненый хунхуз. Я пошел на перевязочный пункт; но приобщить никого не пришлось, т. к. все наши раненые 5 человек оказались из Тереко-Кубанского полка, магометане.

Объявили привал всему отряду. Наш же полк выслали осмотреть впереди местность. Проехали мы мимо деревни, из которой только что выбили японцев. Снаряды зажгли ее, и деревня пылала.

В 3 часа перешли какую-то узкую, но с очень крутыми берегами реку. Здесь нас немного задержала артиллерия, так как пушки спускали на лямках.

Подходим к деревне Амабельчулла. Я еду с 6-м эскадроном. Смотрю на дозорных; они уже поравнялись с первыми фанзами. Вдруг дозоры сразу понеслись карьером. Ген. Самсонов остановил колонну, построил наш полк в боевой порядок и послал адъютанта узнать, в чем дело. Оказалось, что в деревне засели полторы роты японской пехоты и эскадрон драгун. Генерал приказал нашему 1-му эскадрону подойти к деревне и лавой пронестись по ней.

Благословил я издали эскадрон. Как на ученье, пошли драгуны. Вот они уже подходят… рассыпались… сейчас понесутся… Мы впились в них глазами. Сердце прямо колотилось в груди, и мурашки бегали по телу. Наконец взвилась туча пыли, и эскадрон понесся. А с другой стороны неслась сотня казаков. Вот наши уже в лесочке… рубят, настигая убегавших.

Кончилась атака. У казаков оказались убитые и раненые. Наших же Господь сохранил: убили только трех лошадей да у многих солдат прострелили седла и шинели. Раздается команда:

– «Два орудия на позицию!»

И началось обстреливание деревни залпами…

Стемнело. Остатки японцев засели в каменном ханшинном заводе и сдаваться ни за что не хотели.

Мы стояли так близко к месту боя, что несколько пуль просвистали и над нашими головами. Поэтому ген. Самсонов отвел колонну немного назад, а деревню приказал взять и окончательно выбить оттуда неприятеля. Для этой цели кроме казаков был послан эскадрон 52-го Нежинского полка в пешем строю.

Завязалась сильная ружейная перестрелка. Деревня горела в нескольких местах. Японцы отчаянно защищались всем, чем можно, и даже бросали ручные гранаты.

Потрясающее зрелище было перед глазами. Огромный пожар среди темноты сам по себе наводит ужас. Но, если к этому добавить сознание, что там среди этого пламени и при свете его происходит смертный бой, то какими, спрашивается, словами можно изобразить тогда душевное состояние зрителя? К тому же только полверсты какие-нибудь разделяли нас от этой несчастной деревни. Я и стоял, и ходил, стараясь не смотреть туда. Но через минуту совершенно невольно взоры опять приковывались к зловещему пламени.

Наши 5-й и 6-й эскадроны под командой подполковника Букреева тоже поехали к Амабельчулле.

– «Михайло! говорю я: что же мы стоим здесь? Поедем, поищем перевязочный пункт!»

Поехали, но скоро вернулись: так было темно, что легко было отбиться от полка; а отбиться в этой местности почти все равно, что погибнуть. Поэтому решил не рисковать, а утром сделать для воинов, что можно.

К 10.30 наши окончательно взяли деревню, и только немногие из японцев благодаря темноте спаслись. В Нежинском полку один офицер контужен, 3 солдата убито и 9 ранено. Наших Бог миловал.

Только в 1 час ночи добрались мы до ночлега, и какого!.. Две скверных фанзы на весь полк. Воды ни капли. Так, не пивши и не евши, переутомленные, повалились мы на кан целой кучей, почти один на одном: а некоторые легли на китайских шкафах, на полу. И моментально захрапели.

29 декабря

Встали в 5 часов утра. Воды нет. Так мы и остались не пив; даже лошадей нечем было напоить. Тяжело!..

3-й эскадрон ушел авангардом. Через час должны тронуться все.

Только я сел на лошадь, как подают записку от командира Нежинского полка:

– «Усердно прошу прибыть в полк совершить погребение трех убитых вчера нижних чинов моего полка, отдать последний христианский долг усопшим героям. Полковник Стахович».

Конечно, мы с Михаилом сейчас же поехали. Это в той же деревне, только на другом конце. Подъехали к фанзе командира полка. Рядом солдаты роют могилу, одну на трех. Земля промерзла и не поддается лопате. Но усердие товарищей, не желающих оставить трупы непогребенными, преодолело все, и могила, хотя и не особенно глубокая, готова.

Я облачился. Принесли убитых и положили рядком на мерзлую травку в том же виде, как они были подняты: одежда на них окровавленная, лица в крови, позы – Господи, какой ужас! Один поднял руку к небу, будто зовет оттуда кого-то; другому в голову попала ручная граната, и вместо лица образовалась одна замерзшая кровавая масса. Лицом положили к востоку. И только что начал я погребение, как стало всходить солнышко и лучами своими обласкало, приветствовало почивших героев. Служу. Вокруг стоят солдаты, офицеры, командир полка; часто становятся на колени; и слезы искренние, братские слезы катятся у некоторых из глаз. Трудно не плакать в такой обстановке!

Кончил погребение; положили в могилу усопших. А по отряду давно уже несется «к коням! садись!» Зарыли наскоро могилу, поставили на нее маленький крестик, перекрестились еще раз и рысью поехали к полкам своим.

До 12 часов дня шли благополучно. Получено донесение, что половина нашего 3-го эскадрона ходила в атаку, на большой японский разъезд. Зарубили одного японского офицера и пять солдат, захватили четыре лошади с седлами. 4-й эскадрон тоже нескольких зарубил и трех драгун взял в плен.

Остановились в трех верстах от г. Нью-Чжуана, и наш полк пошел обходить его. Японская пехота обстреляла ружейным огнем наши эскадроны, но неудачно: только ранили одну лошадь.

Видя себя обойденными, японцы бежали, причем многие побросали ружья, ранцы. Корнет Романов со взводом лавой проскакал весь город и удостоверил, что японцы бежали.

Я ехал с артиллерией немного спустя. Еще лежали поломанные нашим полком телеграфные столбы и порванная проволока. Объехали город. Надо спешить к Инкоу.

– «Батюшка! Смотрите скорее направо: наши японский транспорт берут, кричит Михаил.

Оглянулся я. Действительно, наш 2-й эскадрон карьером нагнал обоз в 200 фур с порохом и жизненными припасами. Прикрытие разбежалось. И вот запылал огромный костер. Взрывы пороха следовали один за другим, и черный дым валил к небу. В самом городе горели склады: японцы сами подожгли.

Стемнело. Мы проехали несколько японских этапов с флагами. Конечно, конвои разбежались, и дворы были полны транспортов со всякой всячиной. Эти транспорты сейчас же зажигали, так что кругом нашего пути сразу образовалось несколько огромных пожаров. Всего в этот день сожгли 600 японских транспортных груженых фур и взяли до 1000 лошадей и мулов.

Можете себе представить, что за зрелище было вокруг нас в этот вечер! Удача набега оживила всех. Везде слышался веселый говор, смех и остроты.

В 10 часов вечера остановились на ночлег в деревне «Ляу-тан-гоу». Осталось 12 верст до г. Инкоу. Легли, конечно, не раздеваясь.

30 декабря

Выступили в 8.30 утра. Ехали очень медленно. По дороге жгли японские этапы и мелкие транспорты. Разъезды нашего полка, под начальством корнетов Граве и Гурова, порвали телеграфные и телефонные линии, захватили телефонную станцию и целую кучу полученных, но еще не розданных японских писем.

В 12 часов весь отряд остановился верстах в 5 от г. Инкоу, высшие начальники собрались на военный совет, а мы сели на гаолянную пашню закусывать, доедать последний хлеб. Дальше сухарики…

Еще рано утром было слышно несколько взрывов. Около 3 часов дня еще раздалось несколько. Это наши саперные команды, составленные из драгун, казаков и пограничников, рвут полотно железной дороги. Всего произведено более 20 взрывов, и железную дорогу сильно попортили на протяжении от Хайчепа до Инкоу.

В 3 часа тронулись и поехали прямо рысью. Поднялась такая пыль, какой не было от начала похода: хвоста шедшей впереди лошади не было видно. Положился я на волю Божию, натянул покрепче повод, скачу. Вдруг лошадь моя сразу стала: едва не слетел я. Впереди что-то барахталось. Оказывается, доктор Нежинского полка упал вместе с лошадью. Некогда останавливаться – скачу далее с мыслью: что-то с ним?

Около часа продолжалась эта скачка. Наконец, у деревни Лянь-сан-цзунь остановились. Станция Инкоу перед нашими глазами. Идет паровоз. Развернулся отряд в боевой порядок; выехала артиллерия на позицию; назначили у деревни перевязочный пункт, я с врачами и Полей на пункте. Смотрю – подъехал и нежинский доктор. Господь сохранил его, только ногу он сильно ушиб. Дрогнула земля: раздался залп наших орудий. Зашуршали, завизжали снаряды и полетели к станции. «Запарил» сразу паровоз и начал «удирать», давая тревожные сигналы.

– «Ишь его, кричали солдаты: испугался и бежит».

Полтора часа продолжалась адская канонада. Орудия стояли только в нескольких саженях от нас. Невозможно описать состояния души и возбуждения нервов при близкой артиллерийской пальбе, тем более что мы ежеминутно ожидали с японской стороны ответа: китайцы уверяли нас, что в Инкоу 16 пушек и много пехоты. Конечно, если бы у японцев были пушки, то снаряды их, без сомнения, попадали бы и в нас. Доктор конной батареи говорил:

– «Ну, господа, если они шрапнельку нам пришлют, я еще согласен; а если шимозные бомбы, то благодарю покорно: надо скорее тогда отодвигаться назад».

После первых же выстрелов загорелись склады около станции и горели потом всю ночь. По сигналу канонада прекратилась. И по эскадрону от полка в пешем строю были посланы к окопам произвести боевую разведку, а, если удастся, то и взять их. От нашего полка пошел 3-й эскадрон. Три раза храбро бросались эскадроны и сотни в атаку на окопы; но у японцев оказались не пушки, а пулеметы, которые положительно дождем сыпали пули. Пришлось вернуться.

Главное было сделано: дошли до Инкоу. Демонстрация произведена: склады и транспорты сожгли, железную дорогу попортили и тем заставили японцев на будущее время тщательно охранять свой тыл и фланги и на это употребить не одну тысячу людей. Значит, освободившаяся порт-артурская армия далеко не вся присоединится к маршалу Ойяме на р. Шахе. Слава Богу, помогшему нам.

В сражении при Инкоу в нашем полку были следующие потери: погиб славной смертью героя корнет Романов (в него попало 4 пули), ранен в ногу шт. – ротм. Пантелеев, убито 4 солдата, 15 ранено; 8 бросились в окоп и там остались; наверное, тоже убиты. Во всем же отряде раненых 200 человек да убитых 90.

Задача выполнена. Пора назад. Помоги, Боже, дойти благополучно! Уже неделя, как мы отрезаны от всего мира. Чувство такое, как будто мы умерли, а отечество, близкие где-то далеко-далеко, в другом мире, и войти с ними в общение не в нашей власти: умерли да и только. Оказалось, это чувство испытывалось всеми.

В 9 часов вечера приказано отойти назад верст на 10–15 и туда перенести раненых. Не забыть мне этой ночи! Все 3 колонны шли по одной дороге: артиллерия, зарядные ящики, патронные двуколки, лазаретные линейки, вьючный транспорт, казаки, драгуны… Слабо светит луна сквозь тучи пыли. Сзади зарево пожара: горит Инкоу. Громыхают пушки. Кричат транспортные солдаты на своих мулов и «монголов»[60]. Завывают неистово мулы, ржут лошади. И ко всему этому вдруг начинает все нестись рысью. Впереди буквально ничего не видно. Скачешь, как будто увлекаемый какой-то стихией, и боишься спросить самого себя:

– «А что, если споткнется конь?»…

По дороге попадаются разные догорающие предметы: транспортные японские фуры, вьюки, товар.

Наконец «стой! слезай!» Деревня, ночлег: 12.30 ночи. Фанзу, фанзу скорей, кан!.. Сил не хватило ни умыться, ни попить. Перешагнул порог и, как был в пыли и грязи, прямо на кан повалился. А тут донесение, что в Инкоу спешно прибыли 7000 японцев с артиллерией и вероятно пойдут за нами. Но я уже ничего не слышу и сплю.

Тревожно спал: все и во сне-то ехал. Представлялось, будто я забыл где-то св. Дары. С ужасом просыпаюсь. Слава Богу, это сон: св. Дары на мне.

Завтра утром поеду к раненым.

31 декабря

Выступать только в 11 часов: нужно раненым сделать перевязку. В 7.30 утра мы с Михаилом поехали на перевязочный пункт (версты 2 от нашей деревни).

Что за зрелище открылось перед моими глазами! Большой двор и 2 фанзы наполнены ранеными. А по дороге еще несут: нужно спешить. Ведь из Инкоу могут прийти японцы: а новый бой нежелателен. На правой стороне двора лежат убитые. Между ними наш офицер Романов и солдаты; остальные убитые из Нежинского и казачьих полков. Понемножку еще приносят и кладут на ряды. Недалеко казаки роют братскую могилу. Романов покрыт своим окровавленным полушубком. Я приоткрыл его. Мертвенно-бледное лицо; глаза открыты, смотрят на небо; выражение лица удивительно покойное.

– «Царство небесное!», – шепчем мы с полковником Ванновским, который приехал со мной сюда искать своего двоюродного брата полковника Нежинского полка С. Ванновского, серьезно раненого в руку и ключицу.

Я надел епитрахиль и отслужил краткое погребение по убитым. Понятно, слезы душили нас. Не буду описывать поз, выражений лиц убитых! Нет, не хочу, чтобы у меня еще раз волосы на голове стали дыбом…

Рядом с убитыми лежат на посилках и на гаоляне раненые; в фанзе ранеными полны все каны; есть и на полу. Достал я св. Дары. Нет возможности сделать все по чину, т. е. каждую частицу класть в маленькую чашу: негде и некогда. Осторожно положил я в левую руку 25 частиц и пошел по фанзе, по двору, по дороге. Подхожу к раненому, открываю шинель, спрашиваю:

– «Не желаешь ли – я приобщу тебя св. Таин? Господь есть первый врач наших душ и телес».

Ответ всегда один:

– «Очень рад! Пожалуйста, батюшка!»

Тогда спрашиваю, нет ли каких особых грехов, кается ли сердечно и верует ли. Затем читаю разрешительную молитву и, окунув св. частицу тела и крови Христовой в чистую воду в чашечки, приобщаю раненого. Так же точно причащаю и по дороге на арбах и носилках. Подхожу к одной арбе. Лежит раненый офицер Приморского драгунского полка. На мое предложение приобщиться св. Таин он говорит:

– «Да я, батюшка, еще не собираюсь умирать».

Вот как глубоко укоренился ложный взгляд на св. причащение больных!

– «Причастие, говорю я ему, не в могилу ведет, а соединяет с Богом и дает силы терпеливо перенести страдания, тем более что нам предстоят еще верст 200 пути».

– «Благодарю Вас. Согласен», – отвечает.

И офицер приобщился на арбе. Затем на носилках я причастил казачьего офицера и до 20 солдат. Подошел к носилкам нашего офицера Пантелеева, благословил его. Он легко ранен в ногу. Вхожу в фанзу. Сюда только что принесли вольноопределяющегося нашего полка Киндякова. Рубашку с него сняли. Вся грудь в крови. Пуля попала в правый сосок и пробила легкие. Умрет. От страдания у него на лбу выступили капли пота, но ни одного стона. Я подошел, благословил его.

– «Ах, как я рад, что Вы здесь, говорит он мне: я серьезно ранен, верующий: пожалуйста, приобщите меня св. Таин».

Конечно, я сейчас же приобщил его. Побеседовали мы с ним. В конце разговора он снял с груди георгиевский крест, подал мне и говорит:

– «Крест в эскадрон. Я чувствую: умру. Передайте всем мой поклон; скажите, что я счастлив, исполнив до конца свой долг».

Простились. Приобщил я еще 4 раненых своего полка и поехал догонять свой полк, боясь, как бы он не ушел. Очень сожалел, что не нашел раненого полковника С. П. Ванновского.

Транспорт раненых уже вытянулся по дороге. Еду. Смотрю… На носилках знакомое лицо. Кажется, Ванновский… Да, он. Подъезжаю, соскакиваю с лошади, подхожу к нему.

Увидел раненый брата своего Гл. Мих. Ванновского, что в нашем полку, и меня и заплакал. Я благословил его.

– «Очень рад, что вижу Вас, батюшка. Будьте добры, приобщите меня св. Таин», – говорит.

У него же на носилках приготовил я все нужное и приобщил его. Поговорили немного. Смотрю на часы, а время подходит выступать полку. Не ушел ли уже?

Сели мы с Михаилом на коней и, насколько можно было быстрее, поскакали к месту, где была ночевка.

Подъехали. Полки стоят, выстроившись. Доложил я о своей отлучке ген. Самсонову и командиру полка. Решили скорее послать на перевязочный пункт взять тело корнета Романова: повезем с собой, чтобы с должной честью похоронить его в Мукдене на русском кладбище.

Только что немного вздохнул я после своей скачки, как раздалась обычная команда:

– «К коням! садись!»

И мы тронулись. Ехали шагом. Скоро нагнали нас солдаты с дорогим покойником. До вечера шли, не останавливаясь. Получено сведение, что японская пехота и артиллерия поджидает нас около Нью-Чжуана, воображая, что мы и обратно пойдем по тому же пути. Ошиблись однако они в своих расчетах. Мы к Нью-Чжуану не пошли, а рискнули: именно, реку Ляохе мы в 6 часов вечера перешли в таком широком месте, что японцы никак не предполагали, что мы рискнем переправляться да еще с пушками. Ширина почти равна Волге[61]; к тому же и лед на реке стал довольно рыхлый.

Благословясь пошли мы через реку. Сначала на руках перекатили пушки: потом пошли всадники, ведя в поводу коней. У нас во 2-м эскадроне провалились 3 лошади: едва вытащили арканами. Провалился и я, да быстро справился.

Долго длилась переправа. Колонна, конечно, растянулась, и потом пришлось подтягиваться, т. е. опять ехать рысью ночью; значит, опять была мука.

В 11 часов пришли в деревню Хоу-тзя-ти-ензы. Здесь ночлег. Нам отвели фанзу одну на штаб и 4-й эскадрон.

Но что это за фанза! Хуже еще ни разу не попадалось. Не говорю про ужасающую грязь: к этому немного привыкли; но вонь почему-то была такая в ней, что я не смог вытерпеть и 2 раза стремительно вылетал из фанзы: тошнило. Kaк нарочно, ночью был порядочный мороз, а я уже серьезно начал помышлять провести всю ночь у солдатского костра.

– «Батюшка! слышу голос из фанзы: идите сюда: мы здесь сильно надымили сигарами и папиросами, и вонь не так слышна».

Вошел я обратно. Первый раз в жизни сказал я спасибо табаку. Действительно, стало сноснее.

А в фанзе война. И кто же развоевался? Китаянка. Храбрая оказалась: схватила огромный кол и пошла на нас в наступление, стараясь выгнать из фанзы. Но, конечно, ее сейчас же схватили денщики и отправили ночевать в одну фанзу, куда собрались женщины и дети всей деревни.

Это первый случай открытой неприязни к нам со стороны китайцев. Все прежние наши хозяева были сравнительно довольны, т. к. мы щедро всегда платили им за ночлег.

Подходит Новый год. Вместо прекрасного родного храма, света и благоуханий ладана пришлось встречать в беднейшей и грязнейшей фанзе, среди вони и полумрака и даже в опасности. Денщики вскипятили чай и бульон из консервов; неизменная колбаса, сухари… Это новогодний ужин. В 12 часов встали все, перекрестились, поблагодарили Бога, что помог пережить страшный 1904 год, попросили благословения на наступающий, поздравили друг друга и в 1 час ночи улеглись.

1905 год

1–4 января

В 7 часов утра еще раз перекрестились и еще раз поздравили друг друга, но на этот раз уже с русским Новым годом: в России в это время ровно 12 часов ночи, и Новый год там только что наступил.

Начинаем вытягиваться в путь. Вдруг бум, бум, бум. Резко загудели по морозному утреннему воздуху артиллерийские залпы.

– «Что за вежливый народ эти японцы! шутят офицеры: салютом приветствуют нас с Новым годом».

Но этот салют стоил нашему отряду еще 50 раненых. В свою очередь японцы в благодарность получили от наших пушек и казаков такое угощение, что едва ноги унесли. Из газет вы уже должны знать об этом.

Тронулись. Наша колонна благополучна: снаряды японские не долетали.

Господи! Когда мы доберемся до наших войск? Теперь не только Орел, но даже убогая наша деревушка Каулоудзы и фанза уже кажутся раем. Здесь вода одна замучила: и мало ее и очень плохая – грязная, соленая,

Рядом со мной едет вахмистр Жучин[62]. Это, положительно, герой. Во время боя под г. Инкоу он ранен в правую руку и в правый бок навылет. Жучин не пожелал ложиться на носилки, остался в строю и вот, имея руку на перевязи, едет с нами; конечно, страдает, но радостно говорит мне:

– «Батюшка! Теперь я вполне счастлив: выполнил присягу и пролил свою кровь за царя и отечество».

Как стыдно мне было после[63] читать русскую газетную руготню и критику! Есть еще истинно русские люди, для которых присяга не пустой звук и которые теперь, во время войны, когда нужно не ковырять старые раны, а поддерживать дух, не станут публично казнить прежде времени военачальников и отечество. Не Жучин только, а и Киндяков, окончивший университет, и многие другие, трудясь здесь, будучи ранены, умирая, говорили мне тоже. Хватит времени после войны критиковать и ругать нас, лечить, исцелять непорядки. А теперь оставьте нас в покое: нам и так трудно. Вам ведь только писать, а нам нужно победить и тем спасти честь России, как первоклассного государства. Не мешайте же, пожалуйста!

До чего надоели русские газеты с их руготней! Омерзительно невыносимо.

Эй, где вы, Минин и Пожарский? Слышите ли вы, что ваши пламенные речи об «алтаре отечества» и «духе русском» теперь называют «избитыми фразами»?

А тогда тоже были непорядки. Русские военачальники, бояре, сами воины тоже не все были на высоте. Однако доблестный Минин, встав на площади г. Нижнего Новгорода, не начал публично критиковать то, что тогда происходило, а сказал одно, что каждый должен сказать во время войны:

– «Россия бедствует: заложим жен и детей и выручим отечество».

И выручили. А какая цензура стесняла тогда Минина сказать правду? Он был вполне свободен в слове. Просто он истинно любил Россию, жалел, спасал дух россиян.

А нынешние писаки-казнители не хотят отложить своих иногда, может быть, и справедливых обличений, а, неистово вопя теперь, возмущают нас, трудящихся здесь, и положительно терзают россиян, окончательно доколачивая несчастных наших оставшихся дома родных.

Бессовестные и безжалостные палачи наши! Будто вам мало времени будет после войны ругаться и писать всякие «правды» о России, верные и неверные? Почти в каждом письме с родины пишут нам такие вещи:

– «Сердце разрывается, когда читаешь ужасные статьи Меньшикова[64] и других. Бедные вы наши страдальцы! Теперь мы видим, что вы погибнете там. Мы и не знали, какие у вас непорядки»…

И вот все в этом роде. Спасибо, палачи! Добивайте!..

Кстати о солдатских письмах, на которых очень любят основывать свои обвинения обличители.

В армии всегда, конечно, найдутся такие солдатишки, которые, имея всё, пишут и пишут родным о своих бедствиях и заканчивают письма обыкновенно просьбой прислать денег. Это даже и в мирное время бывает. Такие ужасы расписывают, что прямо страсть. А на поверку? Врет.

Еще раз утверждаю, как проживший уже 7 месяцев на войне: ели и едят солдаты всегда хорошо; а, если были дни и даже недели, когда ели сухари и реже получали горячую пищу, то ведь надо же понять, что здесь война, а не пикник. Но в общем такого времени было очень мало. Чай, сахар всегда есть и были. Одежда и обувь на зиму? Многое теплое пришло вовремя. Кому недостало, того одел г. Мукден: ведь торговля не останавливалась ни на минуту. И вот была закуплена масса китайских белых полушубков, ватных халатов под шинель, ватных штанов, одеял, чулок. Никто у нас замерзать и не думал. Кажется, нам здесь повиднее и лучше знать, чем всякому другому, если смотреть из Москвы или Петербурга, слушая при этом отсюда разные сплетни.

Воевать нужно и нужно непременно победить. Теперь очевидно, что недаром попустил Господь эту войну: кажется, достаточно открылись у всех глаза, что такое желтые нации, если они цивилизуются по-военному. Нельзя же все приписывать одним нашим неисправностям: пора бы отдать должное и врагу нашему. Это ведь не турки. Вся Европа теперь должна бы сплотиться и спасать себя от желтых. А то ведь после, спустя известное время, и самой Европы не будет под их натиском.

Боже мой! Что это со мной случилось? Простите – не сдержал своего волнения…

Обратный путь мы совершили благополучно. Японцы после 1-го января нас больше не беспокоили, хотя китайцы ежедневно доносили, что то 10000, то 30000 японцев идут нам наперерез. Может быть, они и лгали; а возможно и то, что японцы не догнали нас. Не верилось как-то в благополучие обратного пути.

3 января в 3 часа дня перешли снова р. Ляохе, и наша колонна остановилась в г. Колыме на самом берегу реки. Это верстах в 15 от наших передовых постов и верстах в 60 от д. Каулоудзе. Здесь дневка. Хотя полной безопасности нет, но все же близко от своих: отдохнем…

Штабу полка отвели целое поместье богатого китайца, так что не только мы, но и все наши солдаты разместились в фанзах, и даже на том же дворе осталась еще одна фанза, в которой поместились все «бабушки» с детьми и хозяева.

Конечно, «бабушки» спрятались, как только мы въехали во двор. Командир полка купил у хозяина чумизу, гаолянное зерно и за все щедро заплатил. После этого китайцы сразу стали любезнее.

Я вышел на двор. Выбежали маленькие «конходи», т. е. дети работников. Я так соскучился по детям, что сейчас же вмешался в их толпу, приласкал, стал шутить с ними. И веселый беззаботный детский смех понесся по огромному двору.

Услышали «мадамы» (и так еще китайцы зовут своих жен), что русские капитаны не злые; да женское любопытство в прибавку одолело. Только смотрю – открылась потихоньку дверь женской фанзы, и сначала показались головы «бабушек», а потом и сами они вышли за дверь и стали с интересом рассматривать русских капитанов.

У одной китаянки на руках был младенец. Я подошел, поманил малютку к себе. И что же? Он вдруг рассмеялся и протянул ручонки ко мне. Конечно, я взял его на руки и начал няньчить. Малютка остался этим очень доволен и продолжал смеяться, а восторгу матери и китайцев не было конца:

– «Шанго, шанго, капетана!», – все повторяли они.

А уж как мне было приятно это няньченье, и выразить не могу!

На ужин сварили курицу. Но хлеба давно уже нет, и у китайцев ни за какие деньги не достать: сухари и сухари… Хорошо еще, что сухари-то интендантские отличные.

Расседлались с вечера. И я, наконец, достал свою бурку и разостлал ее на теплом кане. Значит, теперь и я на постели…

Улегся рано, в 7.30 вечера. Ноги прямо не мои: разломило от долгой верховой езды. Кажется, и завтра буду лежать весь день, отдыхать. От усталости вечером как-то плохо ели и оставили сваренную курицу до завтра.

Но ночью случилось происшествие, благодаря которому мы лишились почти всей курицы. А достать другую здесь очень трудно. Оказывается, в одном из пустых китайских шкафов спряталась кошка; и, когда все уснули, она вышла и стащила нашу курицу. Случайно кто-то проснулся, услышал кошачью возню и с трудом отбил оставшуюся половину курицы. Конечно, о брезгливости не могло быть и речи: утром обрезали объеденные места, обмыли горячей водой и с понятным аппетитом доели остатки.

4 января провели в отдыхе. Я пролежал ровно 13 часов. Я совершенно здоров; сам удивляюсь. Верно, услышал Господь ваши молитвы о мне грешном и спас меня от пуль и болезней. Слава Богу!

Полковой священник среди раненых.

Мечтали к 6 января добраться до Каолоудзе и хоть один из праздников, день Богоявления, отправить по-христиански, отслужив св. литургию. Но не судил Господь исполниться этому нашему святому желанию: получился приказ простоять в г. Колыме 5 января и выступить только в 2 часа дня 6-го. Ну, воля Божия да будет! Смиряемся. Теперь нужно подумать, как бы здесь устроить хоть небольшое богослужение: ведь в Колыме сейчас стоят 3 полка. С этой мыслью я и лег, уповая на то, что утро вечера мудренее.

5–7 января (г. Колыма)

Утром долго гулял по городу. Грустный вид он имеет: половина его разрушена. Два месяца назад у г. Колымы происходила битва наших пограничников с хунхузами. Зашел я в кумирню. Была очень хорошая. Теперь внутри разрушена: боги валяются на полу разбитые, жертвенники опрокинуты, картины порваны, чучела священных мулов стоят без хвостов и с оторванными ногами. Спрашиваю китайца, какая причина такого разрушения. Жестикулируя руками, он быстро заговорил:

– «Хунхуза ходи-ходи Колыма; русский солдат ходи-ходи Колыма; хунхуза бум, бум; русски бум, бум. Китайза ломайло».

Другими словами, пришли хунхузы в Колыму, потом русские солдаты; началось сражение. И вот китайцы пострадали, а больше всего пострадала кумирня, как каменное здание. В ней хунхузы особенно упорно защищались.

В Мукдене находится смешанная русско-китайская комиссия, которая на местах исследует потоптанные русскими поля, разрушенные фанзы, оценивает и под расписки китайских властей выдает деньги. Благодаря этой комиссии в г. Колыме многие фанзы уже отстраиваются вновь.

Сегодня сочельник. Решили совершить в 2 часа на нашем дворе водоосвящение, о чем я известил все полки.

Двор у нас обширный; может поместиться много людей. Позвал я одного особенно услужливого конходю (работника) и знаками объяснил ему, что нужно подмести двор и притом как можно скорее. Он сейчас же принялся за работу. И через полчаса на дворе не осталось ни одной соринки. «Бабушки» оказались так любезны, что дали нам скатерть на стол и глиняную чашку для воды. Поставили стол. Чашку я обернул белым платком. Засветили стеариновую свечу (восковых нельзя было взять с собой): вместо ковра подостлали циновку.

Пришли эскадроны, свободные от службы, офицеры, генерал Степанов. И радостный тропарь «Во Иордане крещающуся Тебе, Господи», понесся из наших уст.

Китайцы и «бабушки» не вытерпели, высыпали из фанзы и всю службу смотрели на происходящее.

Так как в полной безопасности мы еще не были, и каждую минуту могла произойти тревога, то и служили мы «по-скору», и вместо проповеди я сказал только несколько слов, напоминая воинам, что, как вода очищает тело от нечистоты и утоляет жажду, так и чистосердечное покаяние очищает душу от грехов, а вера в Господа Иисуса Христа, чтение Евангелия, таинства и молитва удовлетворяют духовной жажде человеческого существа. Именно с такими мыслями принять окропление св. водой просил я воинов.

Окончилось богослужение. Окропил я св. водой эскадроны; и все выпили понемножку желтой ляохейской воды. Все-таки на душе стало немного легче после всего этого.

Остаток дня прошел покойно. От ген. Самсонова пришел приказ, чтобы завтра 6 января в 10 часов утра на нашем же дворе отслужить молебствие с водосвятием, окропить штандарты и произвести парад.

Утром 6 января все устроили мы для молебна. Кроме вчерашнего конходи мне усердно помогал пожилой китаец-христианин с крестом на груди и четками в руках. Во время молебна он стоял недалеко от столика без шапки и усердно крестился (католик).

К 10 часам собрались люди, принесли штандарты. Ожидаем ген. Самсонова. Вдруг на юг от деревни раздался ружейный залп, за ним другой, третий. И пошло тра-та-та-та. Это наше сторожевое охранение схватилось с японскими разъездами; значит, вот-вот могли вызвать и моих богомольцев. Так и думал, что служить не придется. Однако пришел ген. Самсонов, и не только отслужили молебен и окропили штандарты, но даже и парад успели произвести. Вышло сравнительно так торжественно.

Разошлись по квартирам, закусили, что у кого было, и начали собираться в поход.

Простились с хозяевами и в 2 часа дня выступили. В 5 часов мы прошли передовые наши посты. Как будто камень свалился с груди: так стало легко на душе. Теперь мы можем ехать без тревог: среди уже своих. Хотя ночевать пришлось опять на кане, и было жестко и грязно, но как покойно спалось!

7 января в половине 2-го часа дня мы подъехали к дер. Каулоудзам среди туч пыли. Раздается команда:

– «Стой! слезай! Шапки долой! На молитву!»

И как были – в грязи и пыли, среди лошадей – от души запели «Благодарни суще недостойнии раби Твои, Господи».

Отслужили благодарственный молебен. Улыбающийся Ксенофонт встречает меня. Расцеловались. Вхожу в фанзу. Вот дворец-то! Прямо роскошь.

Кровать моя покрыта чистой простыней. Приготовлено чистое белье. На столе стоят тарелки – приготовлен обед. Я говорю Ксенофонту:

– «Скорее, пожалуйста, согрей мне воды: я у тебя в землянке вымоюсь».

– «Сейчас, сейчас», – отвечал он и побежал.

После обеда я вымылся. И говорить нечего о том, с каким наслаждением, освободившись от грязи, я облачился во все чистое и лег отдохнуть на походную кровать.

Слава Богу, помогшему благополучно совершить тяжелый и опасный поход.

8 января

Господи, какой грустный день! Сегодня день погребения наших усопших героев: корнета Романова и вольноопределяющегося Киндякова.

Да, это были истинные герои. Царство им Небесное!

Ведя свой взвод на японский окоп под г. Инкоу, Романов воскликнул:

– «Братцы! за мной в окоп! Вперед и только вперед!»

И тут же был сражен 4 пулями. Его подхватили фельдшер Пух и унтер-офицер. На их руках он и скончался.

А Киндяков? Помню, 27 декабря подъезжаем к городку Ашенюру. Я еду с ним рядом. Беседуем. Видя на его груди университетский значок, я спрашиваю:

– «Что побудило Вас идти на войну?»

– «Что? возразил он: сознание, что я молод и русский. Хотя я окончил университет и мог бы, попятно, поступить на гражданскую службу; но когда отечество страдает, то, мне кажется, каждый способный носить оружие должен предложить свои услуги и силы отечеству для его защиты. Примут или нет – это другой вопрос, но предложить должен. Я так и поступил. Приняли. Вот душа моя и покойна: исполняю свой долг».

И исполнил. Только 2 дня прошло после этого. Его эскадрон пошел в атаку, и Киндяков отважно сражался. Японской саблей он был ранен легко в руку, но остался в строю. 30 декабря под Инкоу вместе с Романовым храбро пошел на окоп, пламенными словами воодушевлял солдат, был ранен в ногу… И все-таки идет. И только пуля, пробившая ему грудь и легкие, остановила его: он свалился…

Принесли его на перевязочный пункт. С верой и благоговением приобщился он св. Таин и, умирая, говорил мне:

– «Скажите всем, что я счастлив, выполнив до конца свой долг».

Сам снял с груди окровавленный георгиевский крест и передал его мне, завещевая эскадрону.

Ну, разве это не истинно-русские люди, у которых нужно целовать край одежды? Разве это не герои? И вот этих-то героев мы сегодня погребаем. Грустно и в то же время как-то радостно на душе. Ведь теперь в России такое множество измельчавших душонок, которые готовы все критиковать, разбивать, кричать о долге; а при первой необходимости на самом деле совершить подвиг и тем исполнить свой долг тотчас прячутся куда-то или начинают изворачиваться. При множестве подобного сорта людей видеть перед собой действительных подвижников, своею кровью и смертью запечатлевших верность долгу и любовь к царю и родине, весьма и весьма отрадно.

Утро. Мы с Михаилом верхами едем в дер. Тадзеин. Погода хорошая, только сильный ветер. Подъезжаем. У ворот деревни встречают офицеры. Приехал командир полка и ген. Степанов. Собрались эскадроны. У всех на лицах какая-то особенная серьезность. На том же огороде, где и прежде мы всегда молились, на том именно месте, где ставили церковь, стоят на подставках два белых гроба. Поставил я пред ними на китайском столике, покрытом красной попоной, икону, Евангелие и крест. Сняли крышки.

Ну, до чего покойны лица наших дорогих усопших. Недаром народ назвал мертвых покойниками. Да, молоды были они, наши герои, но честно поработали, сколько успели. И вот успокоились…

Из восковых свечей сделали два крестика, и я вложил их в руки усопших. Облачился. Скомандовали «на молитву». Трубачи заиграли «Коль славен». Понятно, волновался я страшно. Перед началом погребения я смог сказать только несколько слов. Приблизительно так я говорил:

– «Обычно при погребении дорогих нашему сердцу усопших скорбят, плачут. Но среди нас сегодня пусть не будет скорби и слез: радость должна наполнить наши души. Не простых мертвых хороним; нет, мы наших героев погребаем. Все знали, все видели их подвиги в набеге и их геройскую смерть при исполнении долга. Посему, воздавая должную честь и любовь покойным боевым товарищам молитвой о упокоении их душ, воодушевимся сами их примером, чтобы и нам удостоиться так же прекрасно и самоотверженно исполнить долг наш пред Богом, царем и родиной!

Итак, слава усопшим воинам Михаилу и Сергию между живыми! Царство Небесное и вечный покой да даст им Господь на небе!»

Поем погребение. Волнение мое скоро улеглось, и душа наполнилась тихим спокойствием. Я стал испытывать чувство, будто отпеваю чистых невинных младенцев.

Простились. И при звуках гимна «Коль славен» и погребального марша понесли героев к месту упокоения. Верст 5 провожал я усопших пешком в облачении. Господа офицеры и 3-й эскадрон ехали на конях. Одним словом, сделали от общей любви все, что только здесь возможно. Гробы внутри цинковые. Похоронены наши герои в г. Мукдене на русском кладбище и притом с условием, чтобы можно было, если пожелают родные, вырыть и взять в Россию.

Вернулся я в свою фанзу снова таким же грязным, каким приехал из набега. Конечно, опять пришлось мыть голову.

---