Пьесы — Дунаев М.М.

Пьесы — Дунаев М.М.

(2 голоса: 5.0 из 5)

 

 

Комедия условностей

Действующие лица

Дон Жуан
Сганарель
Дон Карлос
Командор
Изабелла
Дон Родриго
Эльвира
Инквизитор
Путешественник
Герцогиня де Мендоза
Старик
Монах
Пожилой придворный
Дуэнья Изабеллы
Глашатай
Прохожие, толпа

Сцена первая

Городская площадь.

Сганарель.

СГАНАРЕЛЬ. С тех пор, как наш родной, любимый и великий король окончательно и бесповоротно победил всех своих врагов, мы празднуем это событие каждый год, и чем дальше, тем всё пышнее. Правда, все другие праздники он отменил. Чтоб мы не растрачивали нашу радость по пустякам и прикопили бы её для этого торжественного дня.

Входит Путешественник.

ПУТЕШЕСТВЕННИК. Скажи-ка, любезный, куда это я забрёл? Я сбился с пути…

СГАНАРЕЛЬ. С жизненного пути? Или с пути поиска истины? Теперь таких много. Вы, выходит, мудрец?

ПУТЕШЕСТВЕННИК. Нет, я обычный путешественник…

СГАНАРЕЛЬ. …всего-навсего заблудившийся в пространстве. Что ж, вам повезло. Мы вот тут, например, заблудились во времени. Это хуже.

ПУТЕШЕСТВЕННИК. Как во времени?

СГАНАРЕЛЬ. А вот так. Никто не знает, какое у нас время. Самое гнусное, что это не известно даже автору нашей пьесы. Так что крупнейшие учёные вынуждены заниматься этой проблемой. Иначе жить невозможно: сплошные анахронизмы. Голова кругом идёт. Даже комиссию пришлось организовать – по борьбе с анахронизмами. И наука специальная создана: историческая математика. Или математическая история. Ещё не решено, как лучше назвать. По этому вопросу ведётся научная полемика.

ПУТЕШЕСТВЕННИК. И что же это за наука?

СГАНАРЕЛЬ. Ну, чтобы высчитать, какая у нас эпоха. Собирают все приметы времени, суммируют их, делят каждому по заслугам, а потом выводят среднее арифметическое. По научному: средний коэффициент эпохи.

ПУТЕШЕСТВЕННИК. И что же выходит?

СГАНАРЕЛЬ. В среднем все пришли к выводу, что теперь среднее средневековье. Правда, Дон Карлос, друг моего господина Дон Жуана, как будто сделал недавно научное открытие: провозгласил начало возрождения. Он утверждает, что главная примета времени – это наш родной и любимый король, а всё остальное вздор. Мы, говорит, возродились теперь к новой жизни. И уже началась разработка математического обоснования новой теории. Кое-кто ропщет, но, понятно, из зависти, что не они первые додумались.

ПУТЕШЕСТВЕННИК. Так пусть чего-нибудь своё выдумают.

СГАНАРЕЛЬ. Уже. Есть у нас тут один исторический математик, Дон Фома, он вообще предложил выкинуть из истории тыщу лет, а все события и людей спрессовать в оставшееся время.

ПУТЕШЕСТВЕННИК. И как?

СГАНАРЕЛЬ. Утрамбовали. И получилось, что наш великий король и Александр Македонский – одно и то же лицо.

ПУТЕШЕСТВЕННИК. Душа что ли переселилась?

СГАНАРЕЛЬ. Никакого переселения, тут тебе не Индия. Они буквально одно и то же лицо. Вот наш обожаемый король – это и есть Александр Македонский.

ПУТЕШЕСТВЕННИК. Ничего не понимаю.

СГАНАРЕЛЬ. И никто не понимает. Зато оригинально.

ПУТЕШЕСТВЕННИК. Куда я попал!

СГАНАРЕЛЬ. В Испанию, почтенный сеньор.

В Мадрид… Условно, конечно.

ПУТЕШЕСТВЕННИК. То есть как так условно?

СГАНАРЕЛЬ. Да так. Здесь всё условно. Такова специфика театра. Но в отличие от других мы не пытаемся это скрыть. Так что тут Испания весьма сомнительная. Может быть, это даже и не Испания вовсе, а, например, Китай. Ведь в сущности, между ними действительно никакой разницы – это открыл один мудрец в девятнадцатом веке… Правда, пока он ещё не родился.

ПУТЕШЕСТВЕННИК. Как же он мог чего-то открыть, если он ещё не родился?

СГАНАРЕЛЬ (на мгновение задумывается). Да, действительно, как-то странно… Но всё-таки это великое открытие. И доказательство гениально просто. Напишите, говорит, одно, а выйдет совсем другое. Так и получается: одни пишут – Испания, а другие читают – Китай. Но всё же приходится изображать Испанию. Пьеса-то про Дон Жуана, а он, как известно, испанец. Подобрали несколько якобы испанских имён – вот и всё. Такова условность. Здраво поразмыслить – сущая бессмыслица. Однако ничего, мы уже привыкли. Да и какой со всего этого спрос: комедия. Комедия да и только.

ПУТЕШЕСТВЕННИК. Ну, пусть будет так. Но что это творится здесь в городе?

СГАНАРЕЛЬ. Праздник. День победы короля Луиса Первого Алонсо Второго, он же Александр Македонский, над своими врагами.

ПУТЕШЕСТВЕННИК. Но разве такой король был в Испании?

СГАНАРЕЛЬ. А нам что за дело! Главное, тут он есть. И если вы сомневаетесь, что он настоящий король, вас сожгут на костре как злостного еретика. Средние века всё-таки.

ПУТЕШЕСТВЕННИК. Нет-нет! Не сомневаюсь!.. Но постой, ты как будто назвал два имени, и с разными номерами. У вас что, два короля?

СГАНАРЕЛЬ. Один. Оппозиции мы бы не потерпели. Просто у всех наших королей двойное имя. У этого, например, Луис Алонсо. А прежде уже был один Алонсо – Родриго Алонсо. Так что этот Луис пока что только первый, но Алонсо он уже второй. Правда, теперь решено сменить эту нумерацию.

ПУТЕШЕСТВЕННИК. Как так сменить?

СГАНАРЕЛЬ. Согласно расчётам исторической математики. Раз уже так было. Полвека назад. Тогдашний король Мигель Третий Карлос Тридцать Девятый высчитал, что он самый первый, а его предшественники должны нумероваться уже после него. Так его и стали называть: Мигель Первый и Карлос тоже Первый. Хотя все знали, что прежде были-таки и другие Мигели и Карлосы. Потом следующие короли тоже стали так же делать, и все были первые. Такая путаница вышла.

ПУТЕШЕСТВЕННИК. И никто не возмутился?

СГАНАРЕЛЬ. А чего ради? Ведь всё равно всё условно.

ПУТЕШЕСТВЕННИК. И что же, нынешний хочет теперь взять первые номера себе?

СГАНАРЕЛЬ. Вовсе нет. Он наоборот хочет снова расставить всех по своим местам и первыми объявить тех, кто были на самом деле. Себе он решил взять другую цифру. Ноль. Или даже минус единицу.

ПУТЕШЕСТВЕННИК. ???

СГАНАРЕЛЬ. Великое дело – знать математику. А математику, и прежде всего историческую, у нас почитают превыше всего. Поэтому-то для нас подобные вещи просты и понятны, хотя кому-то это и может показаться в диковинку. Но вникни: ведь сначала идут отрицательные числи от минус очень много до нуля, а уж потом – раз, два, три. Значит, нулевой первее первого. А минус первый и подавно. То, что логично и научно, с тем не поспоришь. И тут уж никаких условностей.

ПУТЕШЕСТВЕННИК. И кто же до этого додумался?

СГАНАРЕЛЬ. Сам король, разумеется. Ведь он же у нас самый умный. Как и самый великий, самый правдивый, самый справедливый, самый честный во всём мире. И самый совестливый. Можешь спросить у любого – каждый подтвердит.

ПУТЕШЕСТВЕННИК. А почему вы так решили?

СГАНАРЕЛЬ. А мы ничего не решали. Это сказал нам сам король. А так как он умнее всех, то можно ли в этом сомневаться?

ПУТЕШЕСТВЕННИК. Значит, он сам объявил себя умнее всех. А может, он ошибся.

СГАНАРЕЛЬ. Как же он может ошибиться, если он умнее всех?

ПУТЕШЕСТВЕННИК. Так ведь это он сам так говорит.

СГАНАРЕЛЬ. Это все говорят.

ПУТЕШЕСТВЕННИК. Но первым-то он сказал…

СГАНАРЕЛЬ. Надо же было кому-то начинать.

ПУТЕШЕСТВЕННИК. Но вначале-то и могла быть ошибка!

СГАНАРЕЛЬ. Не могла.

ПУТЕШЕСТВЕННИК. Почему?

СГАНАРЕЛЬ. Потому что он умнее всех.

ПУТЕШЕСТВЕННИК. Но это ещё надо доказать!

СГАНАРЕЛЬ. Не надо.

ПУТЕШЕСТВЕННИК. Почему?!!

СГАНАРЕЛЬ. Потому что это несомненно.

ПУТЕШЕСТВЕННИК. Но почему же несомненно?!!

СГАНАРЕЛЬ. Потому что никто не сомневается.

ПУТЕШЕСТВЕННИК. Да почему же никто не сомневается?

СГАНАРЕЛЬ. А потому что все тоже не дураки.

ПУТЕШЕСТВЕННИК. А-а-а…

СГАНАРЕЛЬ. Да-а-а… от него и набрались. Здраво-то поразмыслить, мы все здесь испанские короли.

ПУТЕШЕСТВЕННИК. Хоть бы глазком взглянуть на вашего короля…

СГАНАРЕЛЬ. Не выйдет. В этой пьесе он не появится. Нельзя его отвлекать ради таких пустяков: он весь в делах и заботах.

ПУТЕШЕСТВЕННИК. О чём?

СГАНАРЕЛЬ. О нашем благе, разумеется. О чём же ещё заботиться королям?

ПУТЕШЕСТВЕННИК. И как же он о вас заботится?

СГАНАРЕЛЬ. А вот это тайна Мадридского двора. Главное – верить в это, а остальное неважно.

ПУТЕШЕСТВЕННИК. А кто-нибудь эту тайну всё-таки знает?

СГАНАРЕЛЬ. Слушай, чего ты ко мне привязался? Ты хоть и условная в этой пьесе фигура, а всё-таки личность подозрительная.

ПУТЕШЕСТВЕННИК. То есть как это я условная фигура!

СГАНАРЕЛЬ. То есть так и условная. Чтоб было кому задавать всякие дурацкие вопросы. По-научному это называется: для экспозиции. Люблю, знаешь, разные непонятные научные слова: как скажешь, так всем сразу всё ясно и становится. Надо ведь с кем-то разговаривать, пока я тут жду моего господина. Не торчать же на сцене столько времени одному. Однако что-то его долго нет. Болтаем мы тут с тобой, а действие-то не движется. В пьесе важно, чтобы действие на месте не стояло. И где его носит? Не понимает простых вещей.

ПУТЕШЕСТВЕННИК. Подожди, придёт.

СГАНАРЕЛЬ. Нет, ждать уже нельзя. Экспозиция кончилась. Надо что-то придумывать. Ладно, раз нет моего господина Дон Жуана, то пусть придёт хотя бы его друг Дон Карлос. Когда действие не движется, его надо подталкивать всеми средствами.

Входит Дон Карлос.

Ну, что я говорил! Вот и он. У нас это просто.

ДОН КАРЛОС. Сганарель, а где Жуан? Я обыскался.

СГАНАРЕЛЬ. Скорее всего, под балконом у доньи Изабеллы. А о собственной пьесе и думать забыл.

ДОН КАРЛОС. Пойти напомнить…

СГАНАРЕЛЬ. Да надо бы. А впрочем, вот и он сам.

Вбегает Дон Жуан.

ДОН ЖУАН. Карлос! Они жгут книги на площади в честь праздника!

ДОН КАРЛОС. Не кричи так громко. И не волнуйся: книги жгут условно. Там и огня-то настоящего нет.

ДОН ЖУАН. Значит, они не сгорят?

ДОН КАРЛОС. Разумеется.

ДОН ЖУАН. И их снова можно будет читать?

ДОН КАРЛОС. Нет. Вот читать уже нельзя.

ДОН ЖУАН. Но почему же?

ДОН КАРЛОС. Потому что их предают сожжению.

ДОН ЖУАН. Но это же условно.

ДОН КАРЛОС. Неважно. Тут тебе всё-таки не в игрушки играют, а книги жгут.

ДОН ЖУАН. Трудно понять всё это.

ДОН КАРЛОС. Ты всегда был слишком наивен. Это-то тебя и погубит.

ПУТЕШЕСТВЕННИК. (Сганарелю). Ну что ж, мне тут, как вижу, делать уже нечего. Пойду. Прощай, любезный.

СГАНАРЕЛЬ. Да-да, прощай. Теперь и без тебя обойдёмся. Сходи на рыцарский турнир. Сегодня интересная встреча: финальный поединок.

Путешественник уходит.

ДОН КАРЛОС. Да не отчаивайся ты так, Жуан. Твоих-то стихов не сожгли. Твои серенады распевают на всех перекрёстках. Мог бы ещё больше преуспеть. При дворе уже намекали, что хотели бы услышать от тебя оду в честь короля.

ДОН ЖУАН. Этот предмет меня не вдохновляет.

ДОН КАРЛОС. Как будто оды пишутся по вдохновению. Возьми любую: так и разит холодными потугами, ночной зевотой и проклятиями осточертелому долгу. Однако пишут.

ДОН ЖУАН. Не могу.

ДОН КАРЛОС. Не можешь подобрать пару рифм к слову – великий. Что-нибудь этакое: Наш король великий…

ДОН ЖУАН. …Был дурак безликий. Вот уже одна рифма есть.

ДОН КАРЛОС. А почему – был? Он ведь и сейчас есть.

ДОН ЖУАН. Вот и ты подтверждаешь, что он дураком и остался.

ДОН КАРЛОС. Тебе всё смех. А право, стоило бы задуматься серьёзно.

ДОН ЖУАН. Да не могу я врать.

ДОН КАРЛОС. Ну и глупо. И вообще: правда и неправда весьма условны. Главное – с какой стороны взглянуть. Впрочем, как знаешь. Пиши про любовь. Ты, кстати, всё ещё распеваешь под балконом Изабеллы, дочери Командора? Или нашёл другой объект страсти?

ДОН ЖУАН. Зачем же мне искать кого-то? Я её люблю.

ДОН КАРЛОС. Мне кажется, напрасно ты это. У Изабеллы есть жених, а Командор не такой человек, чтобы смотреть на всё это сквозь пальцы. Тебе надо вообще подальше держаться от Командора, с ним у тебя добром не кончится.

ДОН ЖУАН. Командор – почтенный и уважаемый человек. Я не собираюсь с ним ссориться, чего же мне бояться?

ДОН КАРЛОС. Но ведь тут какой жених! Дон Родриго – воспитанник самого герцога, второго человека в государстве после короля. Лучше не шутить.

ДОН ЖУАН. А я и не шучу. Я люблю её.

ДОН КАРЛОС. Послушай, я же не Изабелла, чтобы морочить мне голову разговорами о любви. Полюбишь другую.

ДОН ЖУАН. Но ведь я правда люблю её.

ДОН КАРЛОС. Ты уже стольких перелюбил, что литературоведы со счёту сбились.

ДОН ЖУАН. Никого я не любил. Меня оклеветали драматурги и поэты, создали какую-то дурацкую легенду…

ДОН КАРЛОС. Зато красиво вышло. Да и чего возражать: это же условность. Ты просто под руку подвернулся.

ДОН ЖУАН. Для чего этот обман условностей?

ДОН КАРЛОС. В сущности, мы только и делаем, что обманываем других и себя тоже. Весь мир стоит на лжи.

ДОН ЖУАН. Помню, мой дядя говорил часто: ложь никогда не просочится сквозь фильтр нашей совести. Себя обмануть нельзя.

ДОН КАРЛОС. Он всегда был склонен к пошлой цветистости выражений.

ДОН ЖУАН. Тем не менее он был прав. Себя не обманешь, как ни старайся.

ДОН КАРЛОС. Ты, однако, и в этом преуспел. Обманываешь себя какой-то необыкновенной любовью. И к лучшему: иногда, чтобы твои слова были убедительны для других, надо хорошенько поверить в них самому. Ты так проникновенно говоришь о любви к Изабелле, что она не почувствует обмана. А я, так даже готов тебе помочь. Попробуем заставить Командора и Родриго немножко иначе взглянуть на это сватовство. Надо придумать, чтобы они сами отказались бы от своей затеи. И пока они станут выяснять отношения, мы воспользуемся моментом.

ДОН ЖУАН. Но что придумать?

ДОН КАРЛОС. Это пусть будет моей заботой. Ты иди сочиняй свои серенады, а я тем временем побеседую с Командором… Да, кстати! А что такое – командор?

ДОН ЖУАН. Как что?

ДОН КАРЛОС. Ну да, что это такое? Что он делает? Вот мы все говорим: командор, командор. Во всех пьесах – командор. А кто он такой? Это что – звание, чин или должность?

ДОН ЖУАН. Как-то не задумывался никогда. Какой-нибудь начальник военный. Надо будет посмотреть в словаре.

ДОН КАРЛОС. Ладно, не важно. Вон он сам идёт. Как это ловко устраивают в пьесах: человек появляется в тот момент, когда в нём возникает необходимость. Ты иди, не мешай. Встретимся завтра на балу у короля.

Дон Жуан и Сганарель уходят.

Входит Командор.

ДОН КАРЛОС. Рад видеть вас, доблестный Командор! Слыхали новость: герцог не был на большом приёме у короля.

КОМАНДОР. Добрый день. Что вы этим хотите сказать?

ДОН КАРЛОС. Только то, что герцог не был вчера на большом приёме у короля.

КОМАНДОР. Я знаю.

ДОН КАРЛОС. Значит, я напрасно надеялся, что сообщу вам новость.

КОМАНДОР. К тому же говорят, что он и вправду болен.

ДОН КАРЛОС. Касательно болезни судить не берусь, я не лекарь. Но мне передавали также, что когда герцог был в последний раз во дворце, ну, перед этой самой слишком внезапной своей болезнью… нет, я ничего не хочу сказать, может, он и в самом деле нездоров… так вот один старый лакей как будто герцогу не поклонился. И если сопоставить оные факты… Некоторые даже предполагают, что возможно оттого-то герцог и слёг. Хотя король, как уверяют, был отменно любезен. Даже более обычного: наговорил кучу любезностей. И с чего бы это? Тоже, знаете ли, подозрительно.

КОМАНДОР. Неужели так?

ДОН КАРЛОС. Я только повторяю за другими.

КОМАНДОР. Гм! Лакеи всегда всё чувствуют заранее…

ДОН КАРЛОС. Да вздор, вероятно. Я вот вам что хотел сказать. Дон Родриго, воспитанник герцога и жених вашей дочери…

КОМАНДОР. Жених ещё не муж. И не впутывайте меня в это родство раньше времени.

ДОН КАРЛОС. Неужели вы будете способны отказать Дону Родриго! Да ведь и с герцогом ничего пока определённого. Так, предположения, пустые слухи.

КОМАНДОР. При чём тут герцог! Я думаю лишь о счастье дочери. Будет ли она счастлива, если в результате всей этой истории её отца подвергнут опале?

ДОН КАРЛОС. Прямо-таки и подвергнут!

КОМАНДОР. Лучше перебдеть, чем недобдеть, как говорит мой камердинер.

ДОН КАРЛОС. Но вы же дали слово Дону Родриго.

КОМАНДОР. Слова – лишь внешняя оболочка. Условность, не более.

ДОН КАРЛОС. Но Родриго так любит донью Изабеллу.

КОМАНДОР. Важнее, любит ли она его. Я что-то не замечал в ней большой радости, когда заходила речь о будущей свадьбе. Я уверен: она любит другого.

ДОН КАРЛОС. Да ну! И кого же?

КОМАНДОР. Дон Жуана. Теперь я думаю, что напрасно пытался препятствовать их встречам. Ведь главное – любовь.

ДОН КАРЛОС. Но Дон Жуан небогат.

КОМАНДОР. Деньги и любовь – какое недостойное сочетание!

ДОН КАРЛОС. Ну что ж! Вам виднее… Прошу прощения, Командор, но мне нужно идти, зовут дела и заботы. Столько дел! Столько забот!

Дон Карлос уходит.

КОМАНДОР. Кем сегодня начинают пренебрегать лакеи, тому завтра король может отрубить голову. Да, тут надо смотреть в оба. В суматохе-то и меня задеть могут. Припишут компрометирующие связи – что тогда?.. Не составить ли на герцога, пока не поздно, донос святой Инквизиции? Говорил, мол, безбожные речи… Бедному герцогу это не повредит: не всё ли равно, за сколько преступлений тебе отрубят голову? Два ведь раза отрубить не смогут… Но если всё это одни лишь вымыслы? Дон Карлос ничего же определённого не сказал… Вот ещё беда. Попробуй тут заснуть спокойно… Какое это великое счастье – спать спокойно.

Сцена вторая

Королевский дворец. Бал.

Дон Карлос и Дон Родриго.

ДОН КАРЛОС. Пользуясь случаем, дорогой Родриго, хочу спросить вас о здоровье герцога.

ДОН РОДРИГО. Врачи сказали, что потребуется долгое лечение.

ДОН КАРЛОС. Будем надеяться, что всё закончится благополучно.

ДОН РОДРИГО. Будем надеяться. Но вы в последнее время совсем перестали у нас бывать. Я вас везде искал, мне надо поговорить с вами.

ДОН КАРЛОС. Ах, Родриго, всё дела, заботы. До того закрутился, что и времени никак не выберу.

ДОН РОДРИГО. Полно, Карлос! Ссылка на дела и время чаще всего означает лишь отсутствие желания. Сам так делаю.

ДОН КАРЛОС (в сторону). Вот болван! И зачем называть всё своими именами!

ДОН РОДРИГО. Дон Карлос! Неужели вы думаете, будто я не слышу, что вы говорите?

ДОН КАРЛОС. Я говорю, как в ремарке написано: в сторону. Это значит, что вы ничего не слышите, не должны слышать. Понимаете, такая условность.

ДОН РОДРИГО. А-а-а! Ну, если условность, то пусть так. Я ссориться не хочу. Я вообще миролюбивый человек. Поэтому я и желал бы поговорить прежде с вами. Знаете, поведение Дон Жуана выходит за рамки… Уже все заметили его ухаживания за доньей Изабеллой. На этом балу он танцует только с нею. Я, конечно, ничего… пусть танцует. Но ведь есть же некоторые условности, которые нельзя нарушать: все-таки я её жених. Вы друг Дон Жуана, поэтому я и говорю вам всё это. Боюсь, если бы я обратился прямо к нему, мы могли бы погорячиться, чего доброго и до дуэли бы дошло. Я этого вовсе не хочу. Может быть, вы как посредник уладите это дело миром?

ДОН КАРЛОС. Миром, дорогой Родриго! Только миром. Мы же не хотим неприятностей.

ДОН РОДРИГО. Вот-вот!

ДОН КАРЛОС. Ну, а если вы не хотите неприятностей, то я советую вам не спешить породниться с Командором.

ДОН РОДРИГО. Но почему?

ДОН КАРЛОС. А потому. Есть сведения, что под Командора копает одна влиятельная особа. Возможно, готовится опала, а то и похуже. Связываясь с Командором, вы ставите под удар не только себя, но и герцога. Вы знаете, что на такой высоте удержаться вообще трудно, а тут враги не преминут воспользоваться удобным случаем и за спиной начнут строить козни. А герцог болен, ответить не сможет. Тут и вам не поздоровится. Пострадаете как член семьи, да ещё в родстве с врагом народа, то бишь короля.

ДОН РОДРИГО. Но Карлос! Вы же знаете, я ничего не понимаю в политике. Я человек искусства. Я пишу оду в честь короля.

ДОН КАРЛОС. Вот и занимайтесь своим искусством. Пишите, потейте. А впрочем, ведь вы уже жених.

ДОН РОДРИГО. Жених ещё не муж, и не впутывайте меня в это родство раньше времени!

ДОН КАРЛОС. Неужели вы будете способны отказаться от доньи Изабеллы? Да ведь и с Командором ещё ничего не решено. Так, предположения…

ДОН РОДРИГО. Но при чём тут Командор! Я думаю лишь о счастье будущей супруги. Будет ли она счастлива, если в результате всей этой истории её мужа подвергнут опале?

ДОН КАРЛОС. Но вы дали слово.

ДОН РОДРИГО. Слова – лишь внешняя оболочка. Условность, не более.

ДОН КАРЛОС. Но ведь вы так любите донью Изабеллу.

ДОН РОДРИГО. Важнее, любит ли она меня. Я не замечал в ней большой радости, когда мы заговаривали о будущей свадьбе. Я уверен: она любит другого.

ДОН КАРЛОС. Да ну! И кого же?

ДОН РОДРИГО. Дон Жуана. Теперь я думаю, что напрасно намеревался препятствовать их встречам. Ведь главное – любовь.

ДОН КАРЛОС. Но Командор даёт за Изабеллой огромное приданое.

ДОН РОДРИГО. Любовь и деньги – какое недостойное сочетание!

ДОН КАРЛОС. Нет, Родриго! Раньше надо было думать. Ведь вы же знали, что она вас не любит.

ДОН РОДРИГО. Да, но условия были другие.

ДОН КАРЛОС. А что люди скажут? Да и девушку вы скомпрометируете своим отказом. Командор вам этого не простит, и уже не Дон Жуана, а именно вас утащит в преисподнюю. Поздно, дорогой Родриго.

ДОН РОДРИГО. И уже ничего нельзя изменить? Помогите, Карлос! Ведь вы такой опытный во всех этих делах.

ДОН КАРЛОС. Изменить всегда всё можно. Всё и всем. Нужно просто придумать хороший повод для отказа.

ДОН РОДРИГО. Может, сказать, что я разлюбил?

ДОН КАРЛОС. Полноте, Родриго! Это не убедительно. Кто же в наше просвещённое время серьёзно верит в любовь? Вас просто засмеют.

ДОН РОДРИГО. Тогда скажу, что приданое не устраивает.

ДОН КАРЛОС. А все скажут: любовь и деньги – какое недостойное сочетание, да ещё для человека искусства. Впрочем, такое приданое способно удовлетворить даже человека искусства.

ДОН РОДРИГО. Но как же тогда быть?

ДОН КАРЛОС. Тут надо придумать какую-нибудь удобную для развязки условность. Так всегда делается в пьесах, когда требуется выйти из положения. Можно даже не придумывать, а просто вспомнить, как было у других авторов… и позаимствовать.

ДОН РОДРИГО. Но это же будет плагиат!

ДОН КАРЛОС. Ну, если вы такой щепетильный, оставим всё как есть. Пусть король рубит вам голову или тащит за собою статуя Командора. Это будет очень оригинально: такого ещё никогда прежде не бывало в пьесах о Дон Жуане. И совесть будет спокойна.

ДОН РОДРИГО. К чёрту совесть. Обворуйте хоть всю мировую драматургию, но помогите мне.

ДОН КАРЛОС. Дайте подумать… Вот если бы вы… принадлежали бы… к какому-нибудь семейству бы… которое враждовало бы… с семейством Командора бы… тут было бы за что уцепиться… Сослались бы на прецедент. Вспомните Ромео и Джульетту. Тоже два семейства враждовали, а потом все поубивали друг друга. А у нас не трагедия, а комедия, и подобный финал нам не подойдёт. Тут была бы уважительная причина: законы жанра нарушать нельзя.

ДОН РОДРИГО. Вы?

ДОН КАРЛОС. И думать нечего.

ДОН РОДРИГО. Но род герцога не враждует с Командором.

ДОН КАРЛОС. Но вы же только воспитанник герцога.

ДОН РОДРИГО. Да, в младенчестве меня похитили разбойники. Потом разбойников поймали, и по пелёнкам из дорогого полотна, в которые я был завёрнут, установили, что я из богатого и знатного рода.

ДОН КАРЛОС. Какая чепуха! Это вовсе не доказательство. Но ничего, нам как раз сгодится: ведь нам нужны знатные родители. С незнатными Командор и враждовать не захочет.

ДОН РОДРИГО. Но родителей отыскать не удалось. И тогда герцог, который был командиром того отряда, который поймал разбойников, взял меня на воспитание.

ДОН КАРЛОС. Превосходно! Теперь осталось подыскать вам родителей из рода, враждебного Командору.

ДОН РОДРИГО. Но мы можем их не найти, потом они могут и не враждовать с Командором.

ДОН КАРЛОС. Этого просто не может быть, потому что этого не может быть никогда. Вы что думаете: вся эта дурацкая сцена вставлена в пьесу просто так? Поговорили, поговорили и разошлись? И всё кончилось ничем? Не стоило бы тогда огород городить. Законы драматургии тоже что-нибудь да значат. А здесь они посильнее королевской власти.

ДОН РОДРИГО. Вы так думаете?

ДОН КАРЛОС. И думать нечего. Давайте-ка лучше вспомним, кто враждует с Командором. По этой примете мы и найдём ваших родителей. Ищите! ищите!

ДОН РОДРИГО. Все эти сплетни об отношениях между семействами… это всё такие низкие материи… они меня никогда не занимали… Да! хотите, я расскажу вам, как поссорились…

ДОН КАРЛОС (в раздумье). …Иван Иваныч с Иваном Никифорычем? Нет, эту историю мы не сможем здесь использовать. Это уж совсем из другой оперы… Но постойте! Недавно в Мадрид притащилась герцогиня де Мендоза. Кажется, это то, что нам нужно. Правда, я мало её знаю, она редко здесь объявляется, постоянно живёт в провинции. От кого-то я слыхал, будто с нею приключилось нечто подобное: то ли у неё ребёнка украли, то ли она где-то что-то спёрла… Погодите! Стойте здесь. Я сейчас разыщу герцогиню и приволоку её сюда. И мы утрясём этот вопрос.

ДОН РОДРИГО. Что бы я делал без вас, Карлос!

ДОН КАРЛОС (в сторону). Даже представить себе трудно, до чего у нас все запуганы. Однажды у короля защекотало в носу и он случайно чихнул на Дона Мердарио. А все решили, что он это нарочно, и съели Дона живьём. А его лучший друг со страху повесился. Вот смеху-то было! На душах людей можно играть, как на флейтах. (Обернувшись к Дону Родриго) Дон Родриго, вы ничего не слышали!

ДОН РОДРИГО. Конечно, конечно! Я понимаю: это вы – в сторону.

ДОН КАРЛОС. Ну то-то же!

Дон Карлос уходит.

ДОН РОДРИГО. Попробуй не испугаться! Я сам тогда… Ах, да! Я же ничего не слышал. Молчу. Голова пойдёт кругом от всего этого… И главное, я так далёк от всей этой суеты. Я сочиняю кантату в честь короля, а меня втягивают в какие-то интриги. Хорошо, что есть такие люди, как Дон Карлос: всегда можно опереться в трудную минуту… Но что же его так долго нет?.. Пойти поискать что … Один вид его успокаивает.

Дон Родриго уходит.

Входят Дон Жуан и Изабелла.

ДОН ЖУАН. Порою и самому смешно: чем больше я вас знаю, тем больше робею в вашем присутствии.

ИЗАБЕЛЛА. Вы хотите моего несчастья, моего позора. Вы думаете, я не знаю, кто такой – Дон Жуан? Теперь вы избрали меня своей жертвой. Если в вас есть хоть что-то от того чувства, о котором вы распеваете в своих серенадах, пожалейте меня. Вы знаете, как трудно противиться вам… Видите, я ничего не могу скрыть… Но пожалейте меня. Или вы уж и вправду безжалостное чудовище, как вас изображают во всей литературе?

ДОН ЖУАН. Я не стану оправдываться перед вами, Изабелла. Я виноват, так уж мне положено. Я сам жертва, жертва устойчивого мнения, пошлого шаблона. Но мне так хочется освободиться от этой зависимости. Я хочу сломать свою несвободу. Я ведь был так одинок. Глупая условность, навязавшая мне дурное поведение, сделала меня несвободным. Я молил Создателя даровать мне любовь. Я уже отчаивался, но судьба указала мне на вас. И я благословляю её за это. Если мне будет трудно, тягостно на душе и жизнь померкнет в глазах – любовь к вам всё же не даст угаснуть любви к жизни. Я счастлив, что на свете есть вы и что я люблю вас.

ИЗАБЕЛЛА. У меня есть жених, и уже назначена свадьба.

ДОН ЖУАН. Я хочу только одного: вашего счастья. Ведь любовь не ищет своего. Подлинно любящий не завидует никому, потому что он любит, а любовь есть блаженство. Я готов терпеть, я не ищу зла, я не раздражаюсь, видя чужую удачу. Я радуюсь правде и не хочу лжи. Я перенесу любые испытания. Я хочу только одного: вашего счастья.

ИЗАБЕЛЛА. Счастья нет, меня вынуждают. Нет, я умолю отца, ведь он не хочет же моего несчастья.

ДОН ЖУАН. Любовь даёт мне веру и надежду.

Дон Жуан и Изабелла уходят.

Возвращается Дон Родриго.

ДОН РОДРИГО. Где же этот Карлос? Нигде не нашёл. Не мог же он покинуть меня в трудную минуту.

Входят Дон Карлос и герцогиня де Мендоза.

ДОН КАРЛОС. Сколько лет должно быть вашему сыну, герцогиня?

ГЕРЦОГИНЯ. Двадцать два года. Его похитили, когда ему исполнилось всего шесть месяцев. (Плачет)

ДОН КАРЛОС. А сколько вам лет, Родриго?

ДОН РОДРИГО. Меня нашли двадцать один год и пять месяцев назад.

ДОН КАРЛОС. Пока всё сходится.

ГЕРЦОГИНЯ. Неужели это мой сын! (Устремляется с объятиями к Дону Родриго)

ДОН КАРЛОС (бесцеремонно отстраняя её). Да погодите вы, герцогиня! Успеете! Остались еще некоторые формальности. Дон Родриго! Обычно в таких ситуациях обнаруживаются случайно – совершенно случайно!– некоторые вещи, по которым родители и узнают своих детей. Такова главная условность, без неё нельзя. Медальон, например. Знаете, на шею ребёнку надевают. Или пелёнки. Вы вот о пелёнках что-то говорили. У вас их нет при себе?

ДОН РОДРИГО. Пелёнки… при себе?..

ДОН КАРЛОС (внушительно). Случайно!

ДОН РОДРИГО. Ах, случайно! Ну, конечно! Я всегда ношу их при себе случайно. На всякий случай.

ДОН КАРЛОС. Вот случай как раз и представился. Давайте их сюда.

ДОН РОДРИГО. Сейчас. Вот они.

ДОН КАРЛОС (брезгливо берёт пелёнки двумя пальцами). Ну, вот теперь всё как положено. Герцогиня! Вам осталось лишь опознать эти вещественные доказательства – и дело в шляпе.

ГЕРЦОГИНЯ. Да! Я узнаю их! (Выхватывает пелёнки). Это они! Это он! Сын мой!!! (Обнимает Дона Родриго)

ДОН КАРЛОС. Вот теперь можно. (Отходит в сторону) По правде говоря, эти драматурги используют подчас такие дешёвые приёмы, которые в другом месте ни за что бы не прошли. А тут не придерёшься: традиционная условность, хоть и шито всё белыми нитками. Впрочем, этот трюк вообще сворован у Бомарше. Но верно, тот тоже у кого-нибудь… позаимствовал.

ГЕРЦОГИНЯ. О дорогой мой сын! Как я счастлива! Жаль, что твой отец уже не сможет никогда обнять тебя. Он умер год назад. Почему ты не отыскался раньше!

ДОН КАРЛОС (назидательно). Потому что раньше этого не требовалось для развития действия.

ДОН РОДРИГО. О матушка! Значит, я теперь сам герцог? Герцог де Мендоза!

ГЕРЦОГИНЯ. Конечно! Ведь ты был единственным нашим сыном. Единственным наследником.

ДОН КАРЛОС (в сторону). Да ведь пелёнки-то к делу не подошьёшь. Ты попробуй документы нужные выправить. По инстанциям затаскают. Будем надеяться, что Командор не бюрократ и никаких справок не потребует, а то всё впустую.

ДОН РОДРИГО. Ах, Дон Карлос! И это всё вы! Что бы мы без вас!

ДОН КАРЛОС. Да, неплохо сработано. Но ведь ещё не всё кончено. Раз уж мы пустились во все тяжкие, надо довести дело до конца. Сейчас я позову Командора.

ГЕРЦОГИНЯ. Но Командор – наш смертельный враг!

ДОН КАРЛОС. Ваше счастье.

ДОН РОДРИГО. Смотрите, он как раз направляется сюда.

ДОН КАРЛОС. А что ему ещё остаётся? Раз уж в нём возникла необходимость, то самое умное с его стороны – это явиться самому. И так будет всегда.

Входит Командор.

Командор! У нас есть одно для вас важное известие.

КОМАНДОР. Готов выслушать вас.

ДОН РОДРИГО. Любезный Командор! У меня радостное событие: я нашёл свою мать… вернее, она меня… вернее, Дон Карлос… Ну, в общем, оказалось… теперь оказалось, что я принадлежу к роду Мендоза и поэтому… вот и Дон Карлос говорит… теперь я не могу быть вашим женихом… то есть вашей дочери… вы понимаете… вы уж извините… законы жанра… Дон Карлос… я так сожалею, что моя мать нашлась… то есть я рад, что не могу жениться… то есть…

КОМАНДОР. Как! Значит, мы теперь смертельные враги?

ДОН РОДРИГО. Ну… законы жанра... (Что-то мямлит).

КОМАНДОР. Какая радость! Дорогой Родриго! Позвольте мне обнять вас! Надеюсь, мы и впредь останемся добрыми друзьями.

ДОН РОДРИГО. Но мы же враги…

КОМАНДОР. Разумеется. И до самой смерти. Изабеллы вам теперь, конечно, не видать. Но неужели из-за такой ерунды мы станем портить наши отношения? Это же условность.

ДОН РОДРИГО. Ну, раз условность, то конечно…

ДОН КАРЛОС. Сплошная комедия условностей!

ГЕРЦОГИНЯ. Простите, Дон Карлос, но нам нужно идти. Вы воскресили меня к новой жизни.

ДОН РОДРИГО. Дон Карлос! Я ваш слуга навеки! Прощайте, Командор!

Герцогиня и Дон Родриго уходят.

ДОН КАРЛОС. Счастливо! …Что ж, Командор, видите, как всё прекрасно обернулось.

КОМАНДОР. Дон Карлос! Что бы мы без вас! Но надо пойти обрадовать Дон Жуана и Изабеллу. Да и домой пора, гости уже начинают разъезжаться. Завтра же объявим о новой помолвке.

Командор уходит.

ДОН КАРЛОС. Радуйся, радуйся, старый хрен. Дон Жуан не такой дурак, чтобы надевать хомут… Однако и пришлось же мне сегодня потрудиться. Даже голова кругом. Но главное, все счастливы. Матери я вернул сына. Сыну подарил герцогский титул. Дон Жуану я устранил соперника. Изабелла вместо зануды-мужа получит весёлого любовника. Командор сможет спать спокойно… И только я один не получил ровным счётом ничего… Зато ничего и не потеряю – что может быть лучше?

Входит Пожилой придворный.

Кого я вижу!

ПРИДВОРНЫЙ. Слышали важную новость?

ДОН КАРЛОС. Жажду услышать её от вас. Интересная новость порою приятна, как чашечка кофе поутру, а от важной новости подчас ударяет в голову, как от стакана хорошего вина. Я весь внимание.

ПРИДВОРНЫМ. Король решил жениться и этот бал устраивал с тайной целью сделать окончательный выбор.

ДОН КАРЛОС. И кого же он решил осчастливить?

ПРИДВОРНЫЙ. Дочь Командора, донью Изабеллу. Кстати, намекните Дон Жуану, что его ухаживания за избранницей короля не очень приличны. А теперь позвольте откланяться. Дела.

Придворный уходит.

ДОН КАРЛОС. Проклятье! И этот мерзавец автор не мог заранее всё предвидеть! Заставил меня стараться, из кожи лезть! Нет, он, скотина, конечно, всё знал заранее и нарочно решил надо мной посмеяться. Все труды псу под хвост! Проклятье! … А впрочем, чего мне-то убиваться? Я хотел развлечься и своё получил. Теперь моё дело сторона. Подумаем лучше о своих делах. Вот кстати – здесь всё всегда кстати – идёт Эльвира. Наверстаем упущенное. И уж тут-то автор мне должен помочь, чтобы загладить свою вину.

Входит Эльвира.

Очаровательная донья Эльвира! Несказанно счастлив вновь видеть перед собою вашу несравненную красоту.

ЭЛЬВИРА. Вечно вы, Дон Карлос, со своими банальными комплиментами.

ДОН КАРЛОС. Можете считать их банальными, но тогда главная банальность – ваша красота. Вы с каждым днём становитесь всё прекраснее, и это уже избитая истина и явление совершенно неоригинальное. Вы так прекрасны, что в вашем присутствии хочется говорить стихами. Только стихами. Как жаль, что эта пьеса написана прозой.

ЭЛЬВИРА. А вы сделайте исключение.

ДОН КАРЛОС. Охотно бы! Но сие от меня не зависит: наш автор не умеет сочинять стихи. Такая досада! Но если бы он увидел вас, он непременно сочинил бы для меня какой-нибудь романс или серенаду. Вы не можете не пробудить поэта даже в самом прозаическом человеке. Но вас он только воображает, а никакое воображение не может дать полного представления о том, как вы прекрасны. И я даже рад, что он вас не видит: он сам влюбился бы в вас, а меня бы тут же убил: натравил бы на меня какую-нибудь статую. В своей пьесе он может делать всё что угодно, а мы в его власти. Нет, пусть он лучше вас не видит, а я уж как-нибудь обойдусь прозой.

ЭЛЬВИРА. Вот Дон Жуан никогда не прячется за автора.

ДОН КАРЛОС. Не заставляйте меня ревновать. Не упоминайте при мне Жуана. При чём здесь вообще Дон Жуан? Это вы вдохновили его на создание сонетов, которые принесли ему некоторую, весьма сомнительную известность. Без вас он был бы ничто.

ЭЛЬВИРА. Это всё сплетни.

ДОН КАРЛОС. Не важно. Любой факт, о котором начинают говорить, обрастает плотью и становится реальностью. Пройдёт время, и никто уже не будет в состоянии узнать, как оно было на самом деле. Это всё условности. Реальность есть вообще комедия условностей. Поэтому в историю вы войдёте как подлинная муза Дон Жуана.

ЭЛЬВИРА. Предшественница Изабеллы? Он преуспел в своих ухаживаниях?

ДОН КАРЛОС. Тут всё вышло несколько иначе. Я только что узнал от верного человека, что на неё обратил внимание сам король. Дон Жуан в этот сюжет никак не вписывается.

ЭЛЬВИРА. Король выбрал Изабеллу?

ДОН КАРЛОС. Вы огорчены? Ревнуете? Завидуете?

ЭЛЬВИРА. Сказать по правде, Дон Карлос: какая же девушка не мечтает стать королевой?

ДОН КАРЛОС. Эльвира, вы прекраснее любой королевы. Да Изабеллы всего мира вам в подмётки не годятся. Дон Жуан изменил вам только по природной изменчивости характера, а король не заметил… от большого ума. Я несказанно рад тому. А то чего доброго, ждала бы меня участь Дон Жуана.

ЭЛЬВИРА. А какая участь ждёт меня?

ДОН КАРЛОС. Зачем думать, что станет с нами потом? Не будем занудами. Знаете, вообще несчастье большинства людей в том, что они слишком много думают. Чересчур умны! А уж женщине это совсем не к лицу. Слишком умная женщина – непременно дура. Вспомните старую басню про сороконожку, у которой спросили, как она не перепутает ноги и узнаёт, в какой момент и какой именно ногой нужно сделать шаг. Она задумалась и не смогла стронуться с места… Не думайте о завтрашнем дне, живите настоящим. И не спрашивайте меня ни о чём. Люди придумали разного рода дурацкие условности и с умным видом притворяются, будто это важно – выполнять их. Верность в любви, клятвы, уверения – тоже не более чем условность. Таков ритуал. Давайте хоть на время забудем обо всём, станем свободны и перестанем ломать эту комедию условностей. Будем просто любить. А впрочем, и сама любовь – тоже условность. Одни говорят, что она есть, другие – что нет. Это с какой стороны взглянуть. Сегодня я люблю вас – значит, любовь есть.

ЭЛЬВИРА. А завтра?

ДОН КАРЛОС. А завтра видно будет. Видите, я ничего не скрываю. Это лишнее доказательство моей любви.

ЭЛЬВИРА. Перед таким натиском трудно устоять. Но я капризна, мне трудно уступать, я всегда хочу взять верх.

ДОН КАРЛОС. Удивительная Эльвира! Чтобы проявить свою силу, женщине нужно прежде всего показать свою слабость. Чтобы подчинить себе мужчину, нужно уметь ему подчиняться.

ЭЛЬВИРА. И в этом весь секрет?

ДОН КАРЛОС. Да разве это секрет? Я думаю, это у вас в крови. В этом суть женственности. Я только напомнил вам, чтобы вы не отступали от своей природы. Мужчину можно держать в жестоком рабстве, но необходимо создавать иллюзию, будто он совершенно свободен. Глупая условность, но без неё не обойтись.

ЭЛЬВИРА. Как вы, мужчины, любите свободу. Трудно сказать, что больше: её или нас, женщин.

ДОН КАРЛОС. Одного рыцаря спросили: что он больше любит: вино или водку. Он ответил: и пиво. Мы любим и свободу, и женщин, и жизнь вообще. И чем меньше мы нагромождаем вокруг всяких условностей, чем откровеннее стремимся к наслаждению, тем, значит, мы мудрее. Восхитительная Эльвира! Что может быть прекраснее любви! Что может быть прекраснее этой ренессансной радости бытия! Я ваш раб навеки! Стихов, правда не могу сочинять. Зато могу рассказать новый анекдот. (Идёт к выходу, увлекая её за собой.) Встречаются два приятеля. Один говорит: ты знаешь, наша соседка родила двойню. А другой отвечает: да, я своего уже забрал… Что, не новый? Ну знаете! Для средневековой Испании он ещё довольно свежий анекдот.

Сцена третья

Сад перед домом Командора.

Командор, Дон Карлос.

ДОН КАРЛОС. Говорят, король был пленён красотою доньи Изабеллы.

КОМАНДОР. Вы думаете, это окончательное его решение?

ДОН КАРЛОС. Об этом пусть думает сам король. У меня хватает своих забот.

КОМАНДОР. Ну и попали мы в переплёт! Что же теперь делать?

ДОН КАРЛОС. Прежде всего, вы должны отказать Дон Жуану. Он мне друг, и я не могу оставаться равнодушным к его судьбе. Даже если король и не думает об Изабелле серьёзно, Дон Жуан для него всё равно соперник. А соперников король, как известно, не жалует. Но сам Дон Жуан малость упрям. Я боюсь, что образумится, когда будет уже поздно. Так что отказать ему должны будете вы, не дожидаясь, пока он сам до этого додумается. А кроме того, отказ жениха всегда компрометирует невесту, какими бы обстоятельствами он ни был вызван. Так что действуйте, и чем скорее, тем лучше.

КОМАНДОР. Да я же сам назвал его вчера женихом своей дочери.

ДОН КАРЛОС. Жених ещё не муж. И не впутывайтесь в это родство раньше времени.

КОМАНДОР. Но как отказать Дон Жуану? Ведь и с королём ещё ничего не решено. Так, предположения…

ДОН КАРЛОС. При чём здесь вообще король! Отец должен думать прежде всего о счастье дочери. Будет ли она счастлива, если в результате всей этой истории подвергнут опале близких ей людей?

КОМАНДОР. Но я дал слово.

ДОН КАРЛОС. Слова – лишь внешняя оболочка. Условность, не более.

КОМАНДОР. Право, мне жалко Жуана. Он так любит Изабеллу.

ДОН КАРЛОС. Важнее, так ли уж любит она его. Не знаю, будет ли она рада Дон Жуану, когда узнает о решении короля. Какая же девушка не мечтает стать королевой?

КОМАНДОР. Да, теперь я и сам думаю, что напрасно поторопился с этой помолвкой. И вообще напрасно допускал их встречи. Любовь не самое главное.

ДОН КАРЛОС. Самое главное – помешать ему встретиться с Изабеллой.

КОМАНДОР. Прежде вы помогали ему в этом.

ДОН КАРЛОС. Прежде я думал так, но условия переменились, и я думаю этак. Теперь для него эта любовь помеха всеобщему благополучию.

КОМАНДОР. Вы правы.

ДОН КАРЛОС. Я пойду разузнаю всё точнее и поговорю с Жуаном. А вы приготовьте Изабеллу. Она ведь ничего не знает?

КОМАНДОР. Пока нет. Но сейчас я её обрадую.

Дон Карлос уходит.

Появляется Изабелла.

Дочь моя! Нас постигла великая радость. Ходят слухи, что король пожелал видеть тебя своей женой.

ИЗАБЕЛЛА. Нет, это невозможно.

КОМАНДОР. Возможно, всё возможно. Возможно, за нами подглядывают. Ну, убери эти слёзы. А впрочем, издалека их могут принять за слёзы радости.

ИЗАБЕЛЛА. Нет, я скажу королю, что я люблю другого.

КОМАНДОР. Если ты начнёшь делать подобные глупости, всё кончится худо и для тебя, и для меня, и для твоего Жуана. Объясни ему, что ты счастлива от предложения короля, а его разлюбила. Ну пойми ты сама: какая же девушка не мечтает стать королевой? Даже если ты скажешь, что это не так, я всё равно тебе не поверю. Дон Жуан, может быть, и привлекательнее, но я, право, не понимаю, как можно чувствовать симпатию к такому бабнику и развратнику. Он и жениться-то не собирался, скорее всего. Ты молода, наивна и жизни не знаешь, а мне-то известно, чего нужно молодым людям, сам такой был.

ИЗАБЕЛЛА. Но разве…

КОМАНДОР. Никаких но! Пойдём всё обсудим. И главное: радуйся сватовству короля!

Изабелла уходит.

Что за комиссия, Создатель, быть взрослой дочери отцом! (Спохватывается) Ах, это же из другой пьесы! Ну да всё равно, зато верно. Свихнёшься тут с этими заботами.

Командор уходит.

Входят Дон Карлос и Дон Жуан.

ДОН КАРЛОС. …и кроме того, король собирается пожаловать тебе обсыпанную бриллиантами табакерку со своим портретом.

ДОН ЖУАН. Бриллианты он имеет обыкновение выковыривать перед тем, как сделать подношение. Это все знают.

ДОН КАРЛОС. Ты приверед. Дарёному коню в зубы не смотрят.

ДОН ЖУАН. Дарёному-то коню и надо смотреть особенно пристально: ведь дарящий хочет получить от нас нечто более ценное, чем деньги: нашу благодарность.

ДОН КАРЛОС. Из благодарности шубы не сошьёшь.

ДОН ЖУАН. Всегда у тебя наготове какая-нибудь пошлая мудрость. Однако в обмен на мою благодарность он хочет отнять у меня Изабеллу.

ДОН КАРЛОС. Он отнимет её у тебя и не дожидаясь твоей благодарности. А тебя посадит за решётку, если не перестанешь артачиться.

ДОН ЖУАН. Нет, даже король не посмеет нарушить справедливость.

ДОН КАРЛОС. Какую ещё справедливость? Придумал тоже. Это вещь весьма условная, как и всё тут вообще. Для тебя справедливо, чтобы Изабелла досталась тебе, а для короля – чтобы она тебе не досталась.

ДОН ЖУАН. Но справедливо было бы узнать и её желание.

ДОН КАРЛОС. А уж тут твоя карта бита. Рассуди сам: какая же девушка не мечтает стать королевой? Или ты считаешь, что ей лучше таскаться по свету с таким странствующим рыцарем, как ты? Можешь ревновать или завидовать королю, но его преимущества безусловны.

ДОН ЖУАН. Это я должен услышать от неё самой. Пусть будет так, как она хочет. Мне нужно одно: чтобы она была счастлива. Горько, конечно, если она выберет не меня, но жалеть мне не о чем, моё останется со мною: кто же сможет отнять у меня это счастье – любить? Любовь – всегда счастье, счастье, что есть на свете другой человек, и благодарность ему за это. Любовь не может требовать никаких жертв, она способна лишь жертвовать сама.

ДОН КАРЛОС. Вот и прекрасно. Я согласен с тобою, Жуан, что жалеть тут не о чем: ведь кому повезёт – это ещё бабушка надвое сказала. Помнишь ту известную историю, как два достойных идальго соревновались во внимании некой прекрасной дамы? Один остался с носом, зато другой – без носа: сгнил от дурной болезни, которую наградила его та дама… Однако вот и Изабелла. Не буду мешать.

Дон Карлос удаляется.

Входят Изабелла и Дуэнья.

ИЗАБЕЛЛА. Я должна вам сказать, Дон Жуан, что нам уже нельзя больше встречаться.

ДОН ЖУАН. Король? Это правда?

ИЗАБЕЛЛА. Какая же девушка не мечтает стать королевой?

ДОН ЖУАН. И вы будете счастливы?

ИЗАБЕЛЛА. Да, конечно.

ДОН ЖУАН. Что ж, тогда простимся… И всё же я люблю вас. Я готов благословлять тот день, когда увидел вас впервые.

ДУЭНЬЯ. Простите, сеньор, мы не можем долее задерживаться.

Дуэнья уводит Изабеллу.

Появляется Дон Карлос.

ДОН КАРЛОС. Вот видишь, с какой вертихвосткой ты связался. Чуть поманил другой – и она уже бежит прочь. А всё потому, что он король. Карьеристка! Разве теперь ты не станешь презирать её?

ДОН ЖУАН. Презирать? Да за что? Какая же девушка не мечтает стать королевой? Мог ли я дать ей это? Чего же мне требовать? Пусть будет так, как она хочет. Видеть счастье любимого человека – что ещё нужно тому кто любит?

ДОН КАРЛОС. Некоторым нужно кое-что ещё. Однако я рад, что ты уже утешился. Идём же на поиски новой любви, новых приключений! Чтобы любви было много, её нужно всё время делать.

ДОН ЖУАН. Это будет уже не любовь, а измена любви.

ДОН КАРЛОС. Во-первых, само понятие измены – глупая условность. Во-вторых, ведь мы станем изменять первыми, а это существенно меняет дело. В-третьих же, мне кажется, ты начал заговариваться. Ты не свихнулся?

Дон Карлос уводит Дон Жуана.

Вбегает Изабелла, за нею Командор.

ИЗАБЕЛЛА. Зачем вы хотите моего несчастья? Я не хочу быть королевой! Я хочу любить, а не притворяться.

КОМАНДОР. Нет никакой любви, и нечего дурью мучиться. Я запрещаю тебе говорить об этом.

Командор уводит Изабеллу.

Вбегает Дон Жуан, за ним Дон Карлос.

ДОН ЖУАН. Так меня подло обманули? Её заставляют…

ДОН КАРЛОС. Постой, постой! Не горячись. Может, и обманули, не знаю. Но ведь всё равно ничего не изменишь. Её выбрал сам король. Мы ничтожны перед ним. Если бы это был простой дворянин, я бы сам помог тебе проткнуть его шпагой или обмануть, как Дона Родриго. И мы были бы правы. Но тут… Тут правда не на нашей стороне. Тут сам король!

ДОН ЖУАН. Да сдался тебе этот король. Ведь её же делают несчастной.

ДОН КАРЛОС. Ну и что! Ты-то ведь в этом не виноват.

ДОН ЖУАН. Если я никак не помогу ей, не смогу или не захочу, значит, и я виноват во всём.

ДОН КАРЛОС. Это уж сущая чепуха. Так можно обвинить себя невесть в чём. Мало ли вокруг несчастных. От злобы людской, от болезней, от королевского произвола… да мало ли ещё от чего. И во всех несчастьях винить себя только потому, что ничем не можешь помочь?

ДОН ЖУАН. Но есть же в нас чувство сострадания. И разве мы так уж ни в чём не виноваты?

ДОН КАРЛОС. Всё должно быть в разумных пределах. В разумных! Конечно, если ты причинил кому-то неприятность, ты должен слегка упрекнуть себя и даже немного пожалеть этого человека, что вполне понятно. Но когда ты ни в чём не виноват, нечего страдать и сострадать понапрасну. Нечего дурью маяться. Так и с Изабеллой. Жаль, конечно, что она досталась не тебе, но ведь не ты виноват в том, а король. Вот пусть его и мучит совесть. А мы свободны и счастливы. Разумеется, сожаление некоторое время ещё будет посещать тебя, но совесть пусть будет спокойна, ты ни в чём не виноват.

ДОН ЖУАН. Нет, каждому сытому должно быть стыдно, если рядом голодный, даже если ты не украл чужого куска. Моя совесть не может быть спокойна. Как можно безучастно смотреть на чужие страдания?

ДОН КАРЛОС. Страдания эти весьма условны. Да и что можешь ты сделать? Поднять бунт против короля? Тебя схватят, заточат в темницу, а потом казнят. В конце концов, всё будет ещё печальнее. Изабелла начнёт страдать из-за тебя, упрекать себя, что она во всём виновата. Ты сделаешь несчастными всех своих родственников, потому что из-за твоей глупости и они безвинно пострадают. Твои друзья, и я в том числе, лишатся прекрасного товарища. Девушки Испании потеряют достойного рыцаря, который мог бы стать их мужем или любовником. Вот видишь, сколько несчастий может произойти. Да твоя совесть должна просто ликовать, что ты не принесёшь миру стольких бед.

ДОН ЖУАН. По-моему, ты сам знаешь, что твои слова лукавы.

ДОН КАРЛОС. Я много чего знаю. Но наши знания вообще относительны, а абсолютная правда абсолютно непостижима. Даже дважды два и то, говорят, уже не четыре. Приходится поневоле согласиться, что всё условно. И ты бессилен что-либо изменить… Кроме того, Командор может выделить тебе часть приданого в качестве компенсации. Это утешит тебя?

ДОН ЖУАН. Остроумно. Делать любовь с деньгами? Чтобы они размножались.

ДОН КАРЛОС. Конечно, не в деньгах счастье, но ведь и счастью они никогда ещё не мешали. Впрочем, как хочешь, можно и отказаться. Жизнь прекрасна и без денег. Дураки, кто этого не понимает. Жизнь прекрасна! Посмотри, сколько привлекательных девушек вокруг, они ведь тоже имеют право на твою любовь. Справедливо ли лишать их этого? Делать их несчастными? Подумай и об их счастье. Ведь ты хочешь сделать всех счастливыми. Зачем же ограничивать себя. Это называется: ренессансная радость бытия. Тем самым ты будешь способствовать историческому прогрессу. Долой мрачное средневековье! Видишь, какая великая роль на тебя возложена.

ДОН ЖУАН. А я не кобель, который лезет на любую сучку во всякой подворотне.

ДОН КАРЛОС. Стоп, стоп! Испанские гранды так не выражались.

ДОН ЖУАН. А кто их знает, как они там выражались. Всё равно ведь всё условно. До тонкостей ли теперь… Я пойду… Надо собраться с мыслями.

ДОН КАРЛОС. Только без глупостей.

Дон Жуан уходит.

И из-за чего расшумелся! Как это любят некоторые навертеть вокруг всякой ерунды столько красивых слов. А всё из-за чего? Как сказал мне один знакомый иезуит: не об удовольствии помышляя, а токмо рода человеческого продолжения для. Хорошо сказано.

Входит Командор.

Ну и заварили вы тут кашу! Зачем надо было выпускать её? Теперь Дон Жуан знает всё.

КОМАНДОР. Он слышал?

ДОН КАРЛОС. Ещё бы! Она кричала так, что, наверно, в фойе было слышно, а мы стояли тут рядом, за кулисами. Потом-то он, я думаю, успокоится, но вообще характер у Жуана горячий. Не натворил бы глупостей.

КОМАНДОР. Что же делать?

ДОН КАРЛОС. Пойду догоню его, прослежу. Как бы и впрямь чего не вышло.

КОМАНДОР. Уж постарайтесь.

Дон Карлос уходит.

Эх, молодость да глупость. Как влюбишься, бывало, так всё и кажется, что в богиню. А она самая обычная баба. И сколько мир стоит, ничего не меняется.

Появляется Дон Жуан.

ДОН ЖУАН. Вы здесь? А я к вам.

КОМАНДОР. Знаю, знаю. И догадываюсь, что ты хочешь мне сказать. Но чем я могу помочь? Пойми, Жуан, я в положении не менее, а даже в более тяжком. Ты теряешь только Изабеллу, а я же могу потерять всё. Я рискую в обоих случаях: и если я отклоню сватовство короля, и если я приму его.

ДОН ЖУАН. Не понимаю.

КОМАНДОР. Да чего тут понимать! Говорю с тобой откровенно. Ты знаешь, конечно, что наш король самый умный, великий и справедливый. И все, кто рядом с ним, тоже умные и справедливые. Ну, не такие, как он, разумеется, но всё-таки. Однако! Ведь это же условно. Свергнет кто-нибудь завтра короля – и все узнают, какой он был мерзавец.

ДОН ЖУАН. Это и сегодня все знают.

КОМАНДОР. Сегодня нам этого знать ещё не положено. Сегодня он велик. И вот меня он хочет возвысить, приблизив к себе. И я тоже стану умным и справедливым. Но если с ним что-нибудь случится, то ведь и мне не поздоровится. Я тоже стану негодяем, хотя бы и условно. Кто я был до сих пор? Простой и честный командор. Я пережил трёх королей и с десяток первых министров. Я надеялся, что так будет и дальше. И вот теперь король хочет вознести меня на высоту, а падать с неё будет так больно. Теперь посуди сам, в каком я положении: не соглашусь с королём – худо будет, соглашусь – сиди потом и дрожи. А я хочу только одного: спать спокойно. Это моя маленькая слабость. Я не хочу быть умным и справедливым. С дураков спрос меньше. Так чьё же положение плачевнее? Ты что-то там болтал про любовь, так поверь мне, старику, вздор всё это, всё весьма условно: сегодня любишь одну, завтра другую…

ДОН ЖУАН. Но если всё равно всё так плохо, не лучше ли отказать королю?

КОМАНДОР. Э, нет! Тут уж наверняка каюк. А там мы ещё поборемся. Я же не стану сидеть сложа руки. Справедливость потребует от меня уничтожать злодеев. Враги короля станут уже безусловно и моими врагами. А как хорошо было прежде! Мне не нужны лишние враги. Что мне до этих достойных людей? А теперь придётся рубить им головы.

ДОН ЖУАН. Условно?

КОМАНДОР. Где-то условно, а где-то и нет. Голову снять и взаправду могут. А ведь мне немного надо: только спать спокойно… Ох, не могу я спорить с королём! Не суди меня строго.

Командор уходит.

ДОН ЖУАН. Что ж! Спи спокойно, наш дорогой друг. И пусть не потревожат тебя отныне земные горести и радости наши. Спи спокойно.

Появляется прохожий.

ПРОХОЖИЙ. О ком это вы тут? Кто-нибудь умер?

ДОН ЖУАН. Условно.

ПРОХОЖИЙ. Разумеется, условно. Артисты, вон они, все за кулисами – живы и здоровы. Я пьесу имею в виду. О ком вы тут говорили? Кто будет спать спокойно?

ДОН ЖУАН. Командор.

ПРОХОЖИЙ. Вы уверены в этом?

ДОН ЖУАН. Безусловно.

Дон Жуан уходит.

Сцена постепенно наполняется людьми.

РАЗГОВОРЫ В ТОЛПЕ:

– Слышали новость? Командор, говорят, умер.

– Кто бы мог подумать! Я только недавно его видел. Он был свеж и полон сил.

– И вот представьте.

– Тут что-то не так.

– Да ведь полон сил был.

– А кто это сказал?

– Дон Жуан.

– Командора кто-то убил.

– Что? Дон Жуан? Убил?

– Дон Жуан убил Командора?

– Дон Жуан убил Командора!

– Это он мстил ему за дочь.

– Да я сам был свидетель: шпагой в самое сердце.

– Дон Жуан убил Командора!

Входит Дон Карлос.

ДОН КАРЛОС. Дон Жуан убил Командора? Быть не может! …А впрочем, всё может быть.

В ТОЛПЕ:

– Всё может быть?

– Всё может быть!

– Всё может быть…

– Дон Жуан убил Командора!

– Надо сообщить куда следует…

Сцена четвёртая

Городская площадь.

Толпа. Выходит глашатай.

ГЛАШАТАЙ. Слушайте королевский указ! Королевский указ! (Читает) Именем короля! Первое. Безбожный Дон Жуан, гнусный убийца Командора, приговаривается к изгнанию за пределы Испанского королевства. Второе. Учитывая выдающиеся заслуги Командора, повелеваем соорудить его каменную статую и установить её на родине потерпевшего. Третье. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Четвёртое. Всё!

Глашатай удаляется.

РАЗГОВОРЫ В ТОЛПЕ:

– А почему его не казнили?

– Побоялись общественного мнения.

– Но ведь его можно было организовать.

– Вы читали стихи, которые он написал против короля?

– Стану я читать всякие безобразия!

– И так ясно, что клевета, без всякого чтения.

– Я бы прочитал, но где достать?

– Его высылают? Так ему и надо, нечего соблазнять наших жён!

– Самому-то не очень понравилось, когда король отобрал у него невесту.

– Пусть узнает, каково там.

– Говорят, он поехал во Францию. Их Людовик Четырнадцатый Каторз Первый насчёт женского пола тоже не промах.

– А то всё на нашего наговаривал. Там ему тоже спуску не дадут.

– (В сторону) Наш-то, положим, хорош, да ведь всё-таки он наш!

– Этот Дон Жуан, говорят, теперь зол на весь свет.

– Нечего на других злиться, если сам виноват.

– А почему я должен сочувствовать его личной обиде?

– С ним поступили не совсем справедливо, но это же не типично.

– А сколько сделал для нас его величество!

– Не сделал, а сделало, потому что величество – оно.

– К тому же, говорят, там была какая-то тёмная история.

– Он был просто развратник.

– Конечно, а когда ему помешали развратничать, он сделал вид, будто пострадал за справедливость.

– А в сущности, ему это всё просто на пользу. Прекрасная реклама! Да все девицы теперь сойдут с ума и начнут бросаться ему на шею.

– Если бы только на шею…

– Каков хитрец! Для своих развратных целей убил человека!

– Уметь надо.

Толпа расходится, площадь пустеет.

Выходят Дон Жуан, Сганарель, Дон Карлос.

ДОН КАРЛОС. Ну, и чего ты добился? Говорил ведь тебе: без глупостей!

ДОН ЖУАН. Но я, право, совсем не виноват. Сначала это была маленькая сплетня, потом её подхватили, она обросла подробностями, и в конце концов, в неё все поверили. И вот теперь она превратилась в реальность. Я сам узнал обо всём в последнюю очередь.

СГАНАРЕЛЬ. Бывает.

ДОН КАРЛОС. Тем не менее, преступник – ты! Хоронись теперь от всякого шороха, прячься, как мышь в щели, чтобы не заметили. Теперь и надеяться не на что. А виноват во всём именно ты: не надо было давать повода к сплетням.

СГАНАРЕЛЬ. Над семейством Командора милостиво учреждена королевская опека, и теперь король непосредственно распоряжается судьбой доньи Изабеллы. И руки её он будет просить у самого себя.

ДОН КАРЛОС. Думаю, он навряд услышит отказ при данных обстоятельствах.

ДОН ЖУАН. И мы уже не властны над своей судьбой…

ДОН КАРЛОС. Не властны! А когда вообще мы были властны? Неужели ты до сих пор не догадался, что мы играем роли в уже написанной пьесе, переделать которую нам не дано? И на площади скоро поставят статую Командора.

СГАНАРЕЛЬ. Всякую пьесу можно переписать.

ДОН КАРЛОС. Наш автор очень ленив и переделывать ничего не любит.

ДОН ЖУАН. Почему он так жесток ко мне?

ДОН КАРЛОС. А что автор? Он не всевластен. Он тоже связан всякими условностями и традициями. К тому же мудрец сказал, что вся наша жизнь – театр, где каждый играет заранее уготованную ему роль. Так что успокойся: не мы одни в этом дурацком положении. И мы хоть знаем, а ведь другие порой даже не догадываются. Поразмысли здраво: человек вообще не властен в своих действиях. Прошлое для нас неизменно и недоступно, будущее неуловимо и таинственно, а настоящего отпущен только миг. Много ли мы сможем в это короткое мгновение? Да в довершение ко всему это настоящее постоянно превращается в застывшее навеки прошлое. Вот и покрутись тут. Это не я придумал, это старая как мир истина. И ничего ты с этим не поделаешь.

ДОН ЖУАН. Тяжко. Но я не могу оставаться спокойным, когда вижу, что творится.

ДОН КАРЛОС. Хорошо. Тогда скажи, чего ты хочешь.

ДОН ЖУАН. Для начала – справедливости. Хотя бы чуть-чуть.

ДОН КАРЛОС. Что ты заладил одно и то же! Твердит как попугай: справедливости, справедливости… Все хотят справедливости. Я тоже хочу справедливости. И король хочет справедливости. И несчастный Командор тоже жаждал её. Попробуй найти хоть одного человека, который не хотел бы справедливости. Но ты мне лучше скажи, что делать. Вот весь мир, который взыскует справедливости, пришёл к тебе и вопрошает: Дон Жуан, скажи, что нам делать?

ДОН ЖУАН. Не знаю. Может сесть для начала и подумать обо всём хорошенько. Просто подумать. Вот зло. Откуда оно? Когда я не пытаюсь себя обмануть, я ощущаю: оно во мне, в тёмных глубинах души. Но как оно там обрелось? Где мы ошиблись, допустив его в себя? И если оно во мне, то в себе его надо и одолевать. Не размахивать дубиной и не бросаться с копьём на злодеев-великанов: рискуешь сразиться с ветряными мельницами. Знаешь, что я понял, когда поговорил с Дон Кихотом? Что его путь ведёт в тупик. Что это путь самого примитивного тщеславия человека, возомнившего, будто в его силах переделать мир, когда в самом человеке ничего не меняется. Подлинная любовь не превозносится, не знает тщеславия… Надо просто сесть и подумать…

ДОН КАРЛОС. Программа богатая! Но я всё же о деле спрашиваю. Ты учти: в любом драматическом произведении должно развиваться сценическое действие. Действие! Понимаешь? Делать, делать-то что? Мы тут всё толчёмся на месте и в этой дрянной пьеске не можем организовать даже самого паршивенького сюжета. Так не годится. Думать в другом месте будешь. А то все зрители разбегутся. Укажи лучше какое-нибудь дело. Пусть даже рискованное: кто не рискует, тот не пьёт шампанского. Но чтоб и цель была ясна, и определённые выгоды. Реальное дело с ясной и привлекательной целью. А почему оно справедливо – это мы в крайнем случае и потом придумать сможем.

СГАНАРЕЛЬ. Ум человеческий всегда сумеет извернуться в свою пользу.

ДОН ЖУАН. Но никакого дела я не знаю. Может быть, просто отказаться от условностей, которыми мы заморочили себе голову.

ДОН КАРЛОС. Тебе что, больше всех надо?

ДОН ЖУАН. Мне надо того же, чего и всем: ясности. Если я знаю, что наш король мерзавец и дурак, то почему меня хотят заставить поверить, что условно он всё же самый умный и справедливый?

ДОН КАРЛОС. Да кто же тебя заставляет верить в это? Можешь думать всё что угодно. Только молчи.

ДОН ЖУАН. Или молчать, или лицемерить.

ДОН КАРЛОС. Нет, просто признать, что всё условно. Или ты желаешь чистеньким остаться? Не получится. Уж если ты так любишь думать, я дам тебе тему для размышления. Допустим, ты отменишь условности. Но ведь и справедливость, как я тебе уже сто раз твердил, понятие тоже условное. Ты, значит, хочешь и справедливость отменить тоже? Справедливо ли это? Да что справедливость! Пустяк. Ведь рухнут все устои, на которых пусть кое-как, но держится наша комедия, комедия условностей. Да, мы иногда лицемерим. Но это помогает каждому прикрыть и собственные грехи– а у кого их нет? Чем же мы их станем прикрывать? Вот ты недоволен королём. Положим, король – дрянь. Но как бы там ни было, а он печётся о нашем счастье, за это мы должны прощать ему его маленькие слабости. Сейчас люди хоть во что-то верят, хотя бы в неизменность условностей, а ты хочешь всё разрушить, ничего, как мы выяснили, не давая взамен. Слова останутся словами, а человеку нужно есть, пить, ходить на рыцарские турниры, вопить от восторга во время боя быков, спать с бабами – и знать, главное: знать, что этот мир устойчив, ибо держится на условностях, и поэтому и дети его, и дети его детей смогут быть счастливыми, то есть делать то же самое. И все хотят играть хоть маленькую, но роль. Хоть прохожего в толпе, но чтоб со словами. Мысль же изреченная, как скажет потом поэт, есть ложь. Куда от этого денешься? Так что вся наша устойчивость связана только с условностями: отмени условности – и что вообще останется от нашей пьесы, от нашей милой и такой уютной комедии? А не будет комедии, и для нас это уже трагедия. Ты останешься без роли. Зачем же менять условности жанра?

ДОН ЖУАН. Так что же делать?

ДОН КАРЛОС. Молчи. Вот свергнут ежели нашего родного короля, тогда можно будет говорить о нём всё что угодно. А пока потерпи.

СГАНАРЕЛЬ. Вы тогда тоже станете ругать короля?

ДОН КАРЛОС. Что я – хуже других? Тогда уж оттянусь по полной.

ДОН ЖУАН. А мне тогда станет стыдно ругать его.

ДОН КАРЛОС. У тебя, Жуан, всё не как у людей, всё шиворот-навыворот. Нет, мне с тобой не по пути. Какой-то ты беспокойный, всё чего-то требуешь…

ДОН ЖУАН. Тоже хочешь спать спокойно?

ДОН КАРЛОС. Но-но-но! Со мной этот номер не пройдёт. Я не Командор. Да и спать я вовсе не хочу. Но и на костёр святой Инквизиции вслед за тобой идти тоже желания не испытываю.

СГАНАРЕЛЬ. Так ведь король отменил же костры. Теперь жечь можно только книги, а не людей.

ДОН КАРЛОС. Вот видишь, Жуан, а ты ругал наши порядки. А тут исторический прогресс налицо. Смотри, как всё стало хорошо. Справедливо ли поносить такого милосердного короля? Впрочем, если нужно будет, тебя сожгут в виде исключения. Организуют представителей народа, и те на коленях умолят короля – разрешить палачу поджарить тебя на медленном огне на потеху почтеннейшей публики. Хотя вряд ли ради тебя станут затевать столь дорогостоящую постановку. Тебя просто объявят сумасшедшим, как того же Дон Кихота. Времена благородных рыцарей прошли. Нет, Жуан, брось свои затеи. Если же хочешь нарушать установленные правила игры, то, знаешь… Платон мне друг, но обстоятельства превыше всего. Честь имею!

Дон Карлос удаляется.

СГАНАРЕЛЬ. Вот мы и остались одни. Что прикажете делать?

ДОН ЖУАН. Не знаю, право. Я вдруг потерял путеводный огонь впереди. Знаешь, как в шахматах: когда есть план, то все ходы становятся осмысленными, но когда плана нет – двигаешь фигуры, а зачем, и сам не знаешь. Вот так и сейчас. Я знаю лишь одно: всё, что он тут наговорил, это обман. Но порою подобная логика начинает казаться такой убедительной и ясной. Мир пошатнулся и теряет устойчивость: справедливости нет, истина – всего лишь результат какого-то лукавого условия между людьми. Сегодня одно, но завтра можно изменить правила игры, и всё станет иначе. Человек хорош или плох не сам по себе, а только в зависимости от обстоятельств. В такие минуты меня начинает одолевать лютая безысходность. Вот так и сейчас. Как будто бы мы разыгрываем друг перед другом какую-то отвратительную комедию.

СГАНАРЕЛЬ. Комедию условностей. Так и в афише написано.

ДОН ЖУАН. Я перестал понимать, зачем мне нужно жить на свете.

СГАНАРЕЛЬ. А может, лучше не задумываться над этим? Не будет счастья тому, кто решил узнать, зачем он живёт на земле. Люди стараются обойти этот вопрос стороной.

Появляется прохожий.

Эй, парень! Зачем ты живёшь на белом свете?

ПРОХОЖИЙ. Зачем?.. Затем. Зачем все, затем и я.

Прохожий уходит.

СГАНАРЕЛЬ. Вот как всё просто и ясно.

ДОН ЖУАН. Но кто уж ступил на этот путь, на путь поисков и вопросов, тому не повернуть обратно. Я во много раз несчастнее, когда на какое-то мгновение начинаю сомневаться в самом существовании истины… Вот как сейчас… Когда-то давно один мой товарищ написал так:

Зачем живём мы на земле?
Кто может дать ответ…
Развеет время всё равно
Твоей могилы след.
И он поверил в это.

СГАНАРЕЛЬ. Он что, умер? Я его не знаю.

ДОН ЖУАН. Это было давно. И он не умер. Хуже. Ему стало всё безразлично. Он жив и сейчас. Но все считают его сумасшедшим и держат под замком. Он и к этому равнодушен.

СГАНАРЕЛЬ. Но причина та же: он задумался.

ДОН ЖУАН. Я тогда попробовал опровергнуть его и сочинил ещё четыре строчки:

Зачем живём мы на земле?
Кто лучше даст ответ?
– Затем, чтоб гимны петь весне
И славить солнца свет.

СГАНАРЕЛЬ. На том бы и успокоиться.

ДОН ЖУАН. Нет. В этом тоже какая-то фальшь. Да и стихи неважные.

Идёт старик.

Вот старик. Спросим у него… Отец! Ты долго жил. Ответь: в чём истина?

СТАРИК. Когда-то один самоуверенный скептик тоже задавал этот вопрос, глядя в упор на Истину… Истина ведь всем известна. Мы всё ищем её, потому что нам хочется сделать вид, будто её нет. И это оттого, что нам страшно поставить себя рядом с нею. Тогда придётся увидеть ад в своей душе. Легче всю жизнь искать.

Старик уходит.

СГАНАРЕЛЬ. Однако становится людно, вас могут схватить.

ДОН ЖУАН. Тогда хоть появится ясная цель: бежать.

СГАНАРЕЛЬ. Или ещё яснее: костёр.

ДОН ЖУАН. Поразмыслить, так и в этом что-то есть. У людей ценится то, что редко. А согласись: испытать чувства умирающего в пламени костра – многие ли прошли через это?

СГАНАРЕЛЬ. Да уж…

ДОН ЖУАН. И будет возможность заглянуть туда. Иные бы дорого дали, чтоб только узнать, что – там. А между тем, сделать это так просто. Этот и тот мир разделяет такая тонкая завеса…

СГАНАРЕЛЬ (в сторону). Уж не рехнулся ли он на самом деле?

ДОН ЖУАН. Успокойся, я в здравом уме. Но ведь подумай: так легко преодолеть ту завесу… Но нет. Раз мы живём, то ведь есть же в этом какой-то смысл. Иначе не нужно было бы впускать нас в этот мир, обрекая на страдания.

СГАНАРЕЛЬ. Лучше идёмте-ка отсюда, ваша милость.

Тем временем на краю сцены возникает статуя Командора.

ДОН ЖУАН. Смотри-ка! Вот уже и статую поставили. Быстро же они!

СГАНАРЕЛЬ. Идёмте же скорее!

ДОН ЖУАН. Погоди. Вот кто мог бы рассказать, что он обрёл там, за завесой. Может, спросить его?

СГАНАРЕЛЬ. Не связывайтесь вы со статуей Командора! Это всегда плохо кончалось.

ДОН ЖУАН. Ничего. Может, и обойдётся на этот раз. Должен же я знать, действительно ли в этой пьесе всё заранее определено и мы не властны в своей судьбе… И жутко, и весело. Эй!

СГАНАРЕЛЬ. Давайте лучше я. Мне-то он ничего не сделает: это не его амплуа. Что, как всегда позвать на ужин?

ДОН ЖУАН. Зови.

СГАНАРЕЛЬ (явно робея). Сейчас… Гм… О преславная статуя великого Командора!.. Кха, кха… Кажется, так… Прямо все слова со страху забыл… Мой барин, Дон Жуан, просит вас пожаловать к нему в гости сегодня вечером…

ДОН ЖУАН. На ужин.

СГАНАРЕЛЬ. Да-да, на ужин.

СТАТУЯ. Но мною пока ещё не получено никаких указаний насчёт этого из администрации короля.

СГАНАРЕЛЬ. Послушайте, чего он мелет! Какие указания?! Ты же статуя!!!

СТАТУЯ. Но меня поставили здесь по указу короля, значит, мне необходимо слушаться его распоряжений.

СГАНАРЕЛЬ. Во даёт!

ДОН ЖУАН. Вы отказываетесь посетить меня?

СТАТУЯ. Всё будет зависеть от решения наверху.

ДОН ЖУАН. Но меня изгоняют. Наша встреча может не состояться. Завтра я буду, вероятно, уже далеко.

СТАТУЯ. Я тебя везде найду.

СГАНАРЕЛЬ. Такого оборота я не ожидал.

Входит монах.

МОНАХ. Скажите, благородный сеньор, не вы ли будете доблестный рыцарь Дон Жуан?

ДОН ЖУАН. Он самый.

МОНАХ. В таком случае, не угодно ли вам будет последовать за мною для выяснения некоторых незначительных обстоятельств?

Монах и Дон Жуан уходят.

СГАНАРЕЛЬ (статуе). Тебя опередили, приятель.

Статуя пожимает плечами.

Входит Путешественник.

А! Заблудший в пространстве.

ПУТЕШЕСТВЕННИК. И ищущий.

СГАНАРЕЛЬ. Как! Ты тоже ищешь истину?

ПУТЕШЕСТВЕННИК. Отчасти. Я ищу то, что содержит истину. Ты не подскажешь, где тут можно купить «Столичную»?

СГАНАРЕЛЬ. Слушай, парень, тебя все время куда-то не туда заносит. Какая тут тебе «Столичная»? Ты ведь в средневековой Испании!

ПУТЕШЕСТВЕННИК. А что, у вас разве нет столицы?

СГАНАРЕЛЬ (недоумённо). Есть… Вот она – Мадрид.

ПУТЕШЕСТВЕННИК. Раз есть столица, найдётся и столичная. Мадридская особая.

СГАНАРЕЛЬ. А ты и впрямь мудрец. Пойдём поищем… Только и остаётся… Третьим будешь?

Статуя делает неопределённый жест.

Сцена пятая

Подвал инквизиции.

Инквизитор. Входит монах.

МОНАХ. Дон Жуан доставлен, ваше преподобие.

ИНКВИЗИТОР. Давай его сюда.

Монах выходит. Входит Дон Жуан.

Рад вас видеть, благородный Дон Жуан. Только не уверяйте меня в том же самом. Здесь лицемерие не обязательно.

ДОН ЖУАН. Очевидно, вы недовольны, что я ещё здесь, в Испании. Но я уже собирался в путь, и если бы не ваш человек…

ИНКВИЗИТОР (перебивает). Не надо забивать голову такими пустяками. Мы можем уладить этот вопрос. Подайте прошение о помиловании, мы поддержим.

ДОН ЖУАН. Но приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

ИНКВИЗИТОР. Пустая формальность.

ДОН ЖУАН. Тоже условность?

ИНКВИЗИТОР. А как же! Условности для того и придуманы, чтобы легче было жить. Будь, например, ваше наказание безусловным, и вам бы его ни за что не избежать. А так можно всё поправить. Разве плохо? Разумеется, оставить дело без последствий было нельзя: иначе все примутся убивать друг друга. Согласитесь, что в данном случае всё справедливо.

ДОН ЖУАН. Меня пригласили сюда поговорить о справедливости?

ИНКВИЗИТОР. Прежде всего о ней.

ДОН ЖУАН. Знаю, что вы мне скажете. Что справедливостей вообще очень много и все они условны.

ИНКВИЗИТОР. Знаете, чего вам не хватает, Дон Жуан? Игры воображения, хоть вы и поэт. Посмотрите на детей. Ангельски невинные создания. Наберут камешков на дороге и вообразят, что это золото. Играют себе. Вот и вам бы так. Легче жить-то будет. Если бы настоящее золото, то ведь только и думай, как бы не потерять да как бы не украли, а камушков вон сколько валяется. Вы каких-то себе всё безусловных ценностей понапридумали. Истины там непреложные, справедливость та же пресловутая, любовь… Даже смешно: Дон Жуан и любовь. Всё равно никто не поверит: начнут обман подозревать и притворство… Сиди вот и трясись над своими истинами: как бы не оболгали. Всё-таки играть-то лучше бы, чем всерьёз. Возьми любой вздор и объяви за истину. Над тем вздором посмеются, а тебе хоть бы хны: у тебя уж тем временем другой бред в истины произведён. Играйте, играйте, глупый вы человек. По-серьёзному-то если жить, так отвечать за всё придётся – вот что хуже всего.

ДОН ЖУАН. Так сколько уж играл. А тут вдруг задумался: ведь не может быть выигрыша в той игре. Пусто слишком в условном этом мире. Всё не настоящее. Это уж не жизнь вовсе, а смерть. Вот и подумал: может всерьёз надо? Может, так оно лучше?

ИНКВИЗИТОР. А вы сообразите-ка, что лучше-то: всерьёз гореть или условно?

ДОН ЖУАН. Так вы сами-то за горло всерьёз берёте. Не играете.

ИНКВИЗИТОР. А что вы от нас хотите? Мы всего лишь актёры в пьесе о вполне конкретной исторической эпохе. Что мы можем поделать? Мы – мрачное средневековье. Знаете, что это такое? Я вот недавно один роман про наше время читал – так поверите: самому жутко стало. Костры, мракобесие, фанатизм, произвол, убийства… Всего и не перечислишь.

ДОН ЖУАН. Так что же вас заставляет во всё это ввязываться?

ИНКВИЗИТОР. Историческая необходимость.

ДОН ЖУАН. Необходимость лупить дубиной по головам?

ИНКВИЗИТОР. Ну, это уж слишком сильный образ. Так сказать, художественная гипербола. Ты пойми: Всевышний создал человека несовершенным, и поэтому мы не можем обойтись без условностей. Охранять эти условности – святая задача святой нашей Инквизиции.

ДОН ЖУАН. Нет, Творец создал нас совершенными, а мы сами всё испортили, и именно тогда, когда поверили лукавой истинке, что слово Создателя условно и ему можно не следовать. И всё потеряли.

ИНКВИЗИТОР. Ну, это просто другая гипотеза, такая же условная.

ДОН ЖУАН. Не гипотеза. Истина. И я выбираю её.

ИНКВИЗИТОР. Дон Жуан! Статуя Командора уже стоит на площади, а вы всё рассуждаете о каком-то свободном выборе. Далась вам эта свобода! Что вы в ней понимаете? Да если хотите знать, люди всегда рады отказаться от неё добровольно.

ДОН ЖУАН. Ради куска хлеба что ли?

ИНКВИЗИТОР. Я никогда не утверждал подобной банальности. Не хлебом единым… и так далее… Просто свобода – очень тяжкое бремя, неужто вы об этом всё ещё не догадались? Если человек свободен, он сам отвечает за свои действия, а если свободы нет, то и отвечать не за что. Тебе велят – ты делаешь. А там, где свобода, там отвечать-то придётся не перед нами, а перед совестью. Её же, как вы знаете, не обманешь. А когда всё условно, тогда она бессильна. Ей не на что опереться. Вот за что человек отдаст всё на свете. За свободу от ответственности, от греха, а значит и от наказания. От адских мук. Вот эту свободу мы ему и даём. И он даже не замечает подмены. Именно… А кусок хлеба – это даже слишком примитивно. Кусок хлеба – это не достойно человека, это его оскорбляет. А человек, как всем известно, звучит гордо. Вот и пусть себе звучит, не надо ему мешать. Люди хотят прежде всего звучать гордо и спать спокойно.

ДОН ЖУАН. Я это уже слышал от Командора.

ИНКВИЗИТОР. Вот вы не захотели дать ему покоя, и чем всё кончилось? Вместо слабого Командора на площади стоит его статуя. Вас это радует?

ДОН ЖУАН. Но и статую я выберу свободно.

ИНКВИЗИТОР. Ну, взаимоотношения со статуей – это ваша проблема. А людей не трогайте. Люди слабы. Они согласились с тем, что всё условно, а вы хотите их разубедить.

ДОН ЖУАН. Блестящая комедия условностей!

ИНКВИЗИТОР. Во всяком случае, комедия лучше трагедии. И посмеяться можно. Я за комедию.

ДОН ЖУАН. Но комедии что-то не получается.

ИНКВИЗИТОР. И всё по вашей милости. Зачем навязывать людям трагедию? Мы за чистоту жанра. Затем и вас сюда вызвали. Вот вы против условностей. Однако весь театр – это одна большая условность. Такова его специфика. Зачем же рубить сук, на котором сидишь? Вы главный герой, и поэтому ваше мнение для пьесы небезразлично. Из-за вашего упрямства всё полетит вверх тормашками. На себя наплевать, так хоть о других подумайте: для них это станет потрясением. Мы о людях печёмся. Вы хотите добиться своей цели, заставляя страдать других? Ведь без условностей никто и шагу на сцене сделать не сможет: не о чем спектакль играть будет. Мы же не о себе думаем: нам-то как раз всегда место найдётся. Не здесь, так в другой комедии.

ДОН ЖУАН. Конечно, не всё ли равно, где ломать комедию.

ИНКВИЗИТОР. Это вы комедию ломаете, а не мы. И скоро доломаете её окончательно. Примите условности как необходимость, большего от вас никто не требует. Можете даже развлекаться своими стихами против короля: наши подданные слишком благонамеренны, чтобы воспринимать их всерьёз. Хотя, если взглянуть здраво, вы проявляете тут вздорную мелочность. Ну что вы придираетесь к какой-то одной незначительной личности? Глубже надо истину-то постигать. Ведь в любом учебнике истории сказано – вам любой школьник это растолкует,– что укрепление абсолютной монархии для нашего времени есть исторический прогресс. Вы же, нападая на короля, являетесь представителем исторической реакции. Вы мракобес. Политический мракобес.

ДОН ЖУАН. В политику-то меня зачем тянете?

ИНКВИЗИТОР. Вот и мы говорим вам то же: не ввязывайтесь в политику. Вы поэт, и политика не ваше дело. Там вам лишь надают тумаков, и пребольных, заметьте. Дилетантов политика не любит. Лучше подумать о том, как бы получить от жизни побольше благ, удовольствий.

ДОН ЖУАН. Я ещё не настолько поддался позорному благоразумию, чтобы думать только об этом.

ИНКВИЗИТОР. Как это вы любите цветисто выражаться! А любовь? Она вам тоже безразлична?!

ДОН ЖУАН. К чему вы это?

ИНКВИЗИТОР. К тому, что хотел бы вам помочь. Хотя, по правде говоря, в вашу любовь, Дон Жуан, я не очень-то верю. Что это за любовь: будьте счастливы, моя дорогая, оставляю вас сопернику и испытываю оттого великую радость. Разве это любовь? Но пусть всё остаётся делом вашей совести, слишком уж свободной, как мне кажется.

ДОН ЖУАН. Всё-то вы знаете.

ИНКВИЗИТОР. Да, мы знаем немало. Но сейчас речь не о том. Как я уже сказал, ваше мнение и поведение, поскольку вы главный герой, для этой пьесы небезразличны. С второстепенным было бы проще, никто бы и не заметил, но убрать вас просто так, без шума, мы не можем. К тому же рвётся сюжетная линия. Всем хочется знать, чем закончится эта ваша так называемая любовь. А всё просто повисает в воздухе. В связи с этим мы тщательно проанализировали события и пришли к выводу, что главная причина вашего недовольства – сам факт сватовства короля. Стало быть, логика проста: устраним причину – исчезнет и следствие, то есть ваше строптивое поведение. Что ж! Мы готовы признать, что означенный факт королевского сватовства – всего лишь условность, оказавшаяся лишней и даже вредной для развития сюжета данной комедии. Да и сам король – фигура тут весьма сомнительная. Такого короля и в Испании-то никогда не было. Поэтому сию условность мы готовы устранить. Но обращаю ваше внимание: означенный факт мы сможем официально признать условностью и устранить только в том случае, если и вы со своей стороны также согласитесь со всей вообще системой наших условностей. В противном случае, мы окажемся бессильны как юридически, так и эстетико-теоретически. А также и фактически. Ваш отказ свяжет нам руки. Так что ваша судьба в ваших же руках.

ДОН ЖУАН. И будет перечёркнуто и изменено всё, что произошло после этого сватовства?

ИНКВИЗИТОР. Ну нет, так далеко наша власть не простирается. Командора, к примеру, нам уже не воскресить. Но статую мы, разумеется, уберём, признав, что заслуги его были весьма условны. Пусть в запасниках валяется. На всякий случай. А вас мы поженим на Изабелле, и все останутся довольны, и счастливые разойдутся по домам. Однако без вашего согласия с нашей системой условностей и добровольного включения в нашу игру мы этого сделать не в силах. А! Какова логика!

ДОН ЖУАН (после некоторой паузы). Вы победили меня. Вы убедили мой разум: ваша логика неопровержима. Вы смутили моё сердце новой надеждой.

ИНКВИЗИТОР. Так будем считать, что мы уладили все формальности?

Сцена шестая

Городская площадь.

Статуя Командора. Входит Путешественник.

ПУТЕШЕСТВЕННИК. Здравствуйте. Ещё раз.

СТАТУЯ. А, это опять вы. А кто вы, собственно, такой?

ПУТЕШЕСТВЕННИК. Странник. Блуждаю по свету.

СТАТУЯ. А здесь чего делаете?

ПУТЕШЕСТВЕННИК. А здесь я как рояль в кустах: на всякий случай. Мною дырки затыкают.

СТАТУЯ. Какие ещё дырки?

ПУТЕШЕСТВЕННИК. Дырки в сценическом действии. Чтобы не создавались ненужные паузы. Когда основные герои заняты в другом месте, а сцену пустую оставлять нельзя, тогда вот меня выпускают. Там, видите ли, один из друзей автора, чтоб ему пусто было, решил, будто между предыдущей сценой и той, которая дальше будет, чего-то не хватает. У самого у него не хватает. И вот я теперь должен отдуваться, затеять с вами какую-нибудь глупую беседу минут на десять.

СТАТУЯ. Ну почему же обязательно глупую? Мы с вами можем очень даже прекрасно поговорить. Обсудим новости. А то мне тут так скучно. Торчишь на площади как истукан, словом не с кем перемолвиться. Все боятся: думают, что я их уволоку в ад. Делать мне больше нечего! Это в мои обязанности не входит – всех в ад тащить. Моя забота – Дон Жуан. Вы меня не бойтесь, давайте поболтаем дружески.

ПУТЕШЕСТВЕННИК. Для того меня и выпустили. Ну, как поживаете?

СТАТУЯ. Я уже не поживаю. Я уже статуя, как видите. Очень, знаете ли, неудобно. Стоишь, стоишь. Ноги затекли. А отдохнуть нельзя. Хоть бы в сидячем положении догадались изваять. Есть, знаете, такие памятники, которые не стоят, а сидят. Куда как удобнее. Ещё бы лучше, конечно, в лежачем виде, но таких, кажется, не делают. Смелости воображения не хватает.

ПУТЕШЕСТВЕННИК. А вы сами возьмите да сядьте.

СТАТУЯ. Нельзя. Ну как кто увидит. Я, по правде, когда нет никого, пробую отдохнуть, но ведь на этой тумбе и не посидишь как следует. (Слезает с пьедестала и пинает его ногой.) О красоте заботятся, а удобств никаких. (Садится на землю, прислонившись к пьедесталу.) Я с вашего разрешения вот тут присяду. Только вы уж никому!

ПУТЕШЕСТВЕННИК. Что вы, что вы!

СТАТУЯ. Тоже мне, награда за заслуги перед королём! Памятник, понимаешь, поставили. Стой тут неизвестно за что.

ПУТЕШЕСТВЕННИК. Так уж и неизвестно?

СТАТУЯ. Это с какой стороны взглянуть. Стою-то я, вообще, за то, что был Командором. Но что это такое: командор – скажу вам по секрету, я и сам не знаю. Правда, уважение, почёт – это всё так. Выйдешь, бывало, так со всех сторон и шепчут: Командор идёт! Оно, конечно, лестно. А вот что это за должность такая – убей не знаю. Думаю, что и никто не знает.

ПУТЕШЕСТВЕННИК. Но дело-то у вас было какое-нибудь?

СТАТУЯ. Никаких. Всю жизнь ничего не делал.

ПУТЕШЕСТВЕННИК. Что, вообще никаких обязанностей?

СТАТУЯ. Обязанность у меня только одна: утащить Дон Жуана в ад. Но это уже в самом конце.

ПУТЕШЕСТВЕННИК. А без вас нельзя?

СТАТУЯ. Никак нельзя. Такие, знаете ли, тут правила игры. Нужно, чтобы под конец Дон Жуана утащила бы в ад статуя Командора.

ПУТЕШЕСТВЕННИК. А как это – в ад? Вы туда дорогу знаете?

СТАТУЯ. Да это только так говорится, что в ад. Просто со сцены нужно исчезнуть. Раньше это всё эффектно обставлялось. Мы под пол проваливались.

ПУТЕШЕСТВЕННИК. Под пол? Так и шею сломать недолго.

СТАТУЯ. Да нет. Тут техника безопасности, специальный человек отвечает. Там вон люк есть с краю, пол опускается особым механизмом. А тут ещё дыму напустят, световые эффекты всякие разные, за кулисами по жестяному корыту палкой бьют – гром, значит. Красиво! Теперь же решили – режиссёры, знаете ли, такие появились, новаторы,– что всё это трюки и ни к чему. Это, мол, дешёвые театральные эффекты. Теперь моё дело просто выйти и увести его за кулисы. И представьте себе, без всякого удовольствия.

ПУТЕШЕСТВЕННИК. Только и всего?

СТАТУЯ. Только и всего. Выйти и увести. И вот ради этого-то столько хлопот. Даже обидно. Поверьте, делаешь, но вот без всякого удовольствия.

ПУТЕШЕСТВЕННИК. А если он спрячется?

СТАТУЯ. Кто?

ПУТЕШЕСТВЕННИК. Дон Жуан. Сбежит куда-нибудь. Тоже вот вроде меня странствовать начнёт. Вам же его тогда искать придётся.

СТАТУЯ. Ну, это просто. Он хоть бы на край света сбежал, так ведь всё равно на сцене останется. В ремарке напишут: сцена такая-то, край света, на сцене Дон Жуан, из-за кулис выходит статуя Командора. Никаких забот: выходи – хватай – уводи. Ну, без всякого удовольствия.

ПУТЕШЕСТВЕННИК. А если он не захочет?

СТАТУЯ. Как это не захочет! Будто мы тут делаем что хотим. Автор опять же напишет в ремарке: Дон Жуан уходит вслед за статуей Командора. Пойдёт как миленький.

ПУТЕШЕСТВЕННИК. По-моему, сейчас автор напишет в ремарке, что и мне пора уходить.

СТАТУЯ. Уже? Жаль.

ПУТЕШЕСТВЕННИК. Ничего не поделаешь.

СТАТУЯ. А я тут стой и скучай. (Взбирается на пьедестал.)

ПУТЕШЕСТВЕННИК. Да уж достаточно поговорили.

СТАТУЯ. Скажите какой-нибудь монолог на прощание. А я послушаю.

ПУТЕШЕСТВЕННИК. Какой ещё монолог?

СТАТУЯ. Что-нибудь назидательное. Для юношества.

ПУТЕШЕСТВЕННИК. Не моё амплуа.

СТАТУЯ. Да что же это за жизнь за такая! Всё только амплуа да амплуа. Да по ремарке. А без амплуа и слова лишнего не скажи.

ПУТЕШЕСТВЕННИК. Что поделаешь…

СТАТУЯ. Да, видно, уж нечего.

ПУТЕШЕСТВЕННИК. Так я пошёл.

СТАТУЯ. Голубчик, у меня к вам просьба. Зайдите там, ну, куда следует, напомните обо мне. Может, они уж и забыли про меня. Мне, может, его, Дон Жуана то есть, давно пора уводить было. Или они там какое новаторство придумали, что без статуи решили обойтись. Теперь всё могут. Даже модно стало – новаторства всякие изобретать. Они, может, там уж и без меня всё покончили. Так меня-то бы хоть уволили.

Входит монах.

МОНАХ. Отец Инквизитор как раз и уполномочил меня объявить вам, доблестный Командор, что надобность в ваших услугах отпала.

СТАТУЯ. И чего же теперь со мной будет?

МОНАХ. Положим в запаснике на случай необходимости, буде она возникнет.

СТАТУЯ (радостно). Положите?

МОНАХ. Положим.

СТАТУЯ. Слава королю!

Сцена седьмая

Сад возле дома Командора.

Дон Жуан, Изабелла.

ДОН ЖУАН. Ну вот, теперь ничто не может помешать нам. Мы свободны.

ИЗАБЕЛЛА. А как же отец?

ДОН ЖУАН. Его не вернёшь. Они так решили.

ИЗАБЕЛЛА. И даже статую убрали.

ДОН ЖУАН. Их условности всё-таки сильны. Но наша любовь не должна им подчиниться. Пусть они там делают что хотят. А у нас останется своё маленькое убежище, куда для них ход закрыт. Над нами они будут невластны.

Входит Дон Карлос.

ДОН КАРЛОС. Поздравляю! Тебе присвоено звание поэта-лауреата! Пожизненная пенсия и всё такое. А после смерти каменная статуя. Счастливчик.

ДОН ЖУАН. Статуя-то ещё зачем?

ДОН КАРЛОС. . чтоб место не пустовало. Командора-то убрали.

ДОН ЖУАН. Бедный Командор. Зазря пострадал.

ДОН КАРЛОС. Радоваться должен. Кстати: твою оду королю опубликуют завтра все газеты.

ДОН ЖУАН. Но я же не писал никакой оды!

ДОН КАРЛОС. Да это та самая, которую сочинил Родриго.

ДОН ЖУАН. Это же его ода! Я-то здесь причём?

ДОН КАРЛОС. Да какая разница! Ты сам согласился считать всё условным. Так что автор ты.

ДОН ЖУАН. А Родриго?

ДОН КАРЛОС. Он получит гонорар. Ты же у нас безсребреник. Ему деньги, тебе слава. Яркая заплата на ветхом рубище певца, как сказал один поэт, уж не помню кто.

ДОН ЖУАН. Какая слава! Такие дерьмовые стихи способны погубить любую поэтическую репутацию.

ДОН КАРЛОС. Ода в честь короля не может быть дерьмовой. Пусть попробует кто-нибудь обругать хоть одну рифму! Но это вообще дело десятое. Слава зарабатывается нынче не поэтическими достоинствами и прочим вздором. Нужен, знаешь ли, скандальчик. Хотя бы маленький такой скандальчик. Теперь это модно.

ДОН ЖУАН. Какой ещё скандальчик? Чего ты городишь?

ДОН КАРЛОС. Ну например, пустим слух что ты этот… ну который сексуальные меньшинства… Будет очень эффектно.

ДОН ЖУАН. Ты что несёшь!!!

ДОН КАРЛОС. Не хочешь – не надо. Хотя это открыло бы безграничные возможности. Зря отказываешься.

ДОН ЖУАН. Ты говори да не заговаривайся!

ДОН КАРЛОС. И чего ты взбеленился! Какой-то ты отсталый и несовременный. Нынче этим даже гордятся. Это придаёт особое своеобразие индивидуальности. А твои эмоции – сплошное мракобесие.

ДОН ЖУАН. Какой есть, но только не такой.

ДОН КАРЛОС. Пускай. Мальчиков любить не хочешь, люби девочек. Я не против. Только чтоб побольше. Ты же Дон Жуан! А известность Дон Жуана только на том и основана. И всё описывай, и чтоб подробности всякие.

ИЗАБЕЛЛА. Дон Карлос! Вы говорите всё это в моём присутствии?

ДОН КАРЛОС. Донья Изабелла! Не возникайте! Причём здесь вы? Ваше амплуа – любящая подруга и верная жена. Готовьтесь к свадьбе, а остальное не ваше дело. Идите, идите.

ДОН ЖУАН. Ну знаешь!

ДОН КАРЛОС. Знаю. Я-то знаю. А вот ты – нет. Мне поручено создать твой имидж. Поэт-лауреат не может быть серой личностью. Нужно что-то яркое. Кстати, вспомнил, это Пушкин сказал. Ты что, Пушкину не веришь? Понимаешь: быть верным мужем-однолюбом – это пошло. Серо. Заведёшь с дюжину любовниц, а потом обо всём об этом ещё и книжицу напишешь. И чтоб побольше такого-этакого. Сейчас многие так делают. Это украшает человека. Парочку извращений не мешало бы.

ДОН ЖУАН. Извращений?!

ДОН КАРЛОС. А что? Что в этом такого? Да и само понятие – условное. То, что вчера считалось извращением, сегодня стало добродетелью. Садомазохизм, к примеру, придаёт неповторимое своеобразие образу литературного героя. Об этом нынче критики и ведущие эстеты в один голос твердят. Ты что, и ведущим эстетам тоже не веришь? Ну это, знаешь ли, ретроградно. Да ты просто фашист.

ИЗАБЕЛЛА. Дон Жуан! Что же это!

ДОН КАРЛОС. Ничего. И вы, уважаемая Изабелла, должны будете ему всё прощать. Во-первых, это ради дела. А во-вторых, такие условия игры. Что делать, время обязывает. Вон даже американский президент был прощён.

ДОН ЖУАН. Какой ещё американский президент?

ДОН КАРЛОС. Какой-какой! Условный. А супруге изменил за милую душу. И только популярности прибавилось. Хотели даже на новый срок выбрать, но что-то там с законом не увязалось. Не успели поправку внести. А девка стала прямо-таки национальной героиней. И не только у себя, а и во всём мире.

ДОН ЖУАН. Успокойтесь, Изабелла. Я не собираюсь вам изменять, я люблю вас.

ДОН КАРЛОС. Но ты же сам согласился, что всё условно. Так что никто теперь с тобой церемониться не станет. Теперь уж назад дороги нет. Раскрутим всё на полную катушку. Главное – побольше цинизма!

Сцена восьмая

Городская площадь. Толпа. Действующие лица приходят, уходят, вновь возвращаются.

Основные разговоры и диалоги всё время прерываются обрывками разговоров в толпе.

На сцене – постоянное движение.

Всё действие – в очень быстром темпе.

Два приятеля.

ПЕРВЫЙ. Ну как?

ВТОРОЙ. Да как-то не так.

ПЕРВЫЙ. То есть как?

ВТОРОЙ. А никак.

ПЕРВЫЙ. А как надо?

ВТОРОЙ. Хоть как-нибудь.

Сганарель, Жуан.

СГАНАРЕЛЬ. Как по-вашему: что самое удивительное в человеке?

ДОН ЖУАН. То, что он может поступать вопреки обстоятельствам.

Дон Карлос, Эльвира.

ДОН КАРЛОС. Вы это сегодня нарочно?

ЭЛЬВИРА. Что нарочно?

ДОН КАРЛОС. Так очаровательны.

ЭЛЬВИРА. Опять льстите?

ДОН КАРЛОС. Вы хотите к своим прочим достоинствам прибавить ещё одно украшение – скромность. Но слишком уж украшать себя – тоже нескромно.

ЭЛЬВИРА. Дон Жуан всё-таки женится на Изабелле?

ДОН КАРЛОС. Дешевле обойдётся. Понимаете, для жены деньги мужа всё-таки как бы общие, их жалко тратить слишком много. А любовнице чего жалеть? Ей бы побольше выжать из возлюбленного.

ЭЛЬВИРА. Вы просто циник.

ДОН КАРЛОС. Я просто трезво мыслящий. Что и вам советую. Вы-то, кстати, от всего от этого остаётесь в выигрыше.

ЭЛЬВИРА. Я-то здесь причём?

ДОН КАРЛОС. Вас решено назначить одной из официальных любовниц Дон Жуана.

ЭЛЬВИРА. Назначить? Даже меня не спросивши?

ДОН КАРЛОС. Как будто нас здесь о чём-то спрашивают! Дон Жуану нужно создать определённую репутацию. А раз надо, значит надо.

ЭЛЬВИРА. И для чего ему такая репутация?

ДОН КАРЛОС. Ему не для чего. Это для пользы дела. Его повязать надо.

ЭЛЬВИРА. И вы так легко готовы уступить меня?

Два приятеля.

ПЕРВЫЙ. И как ты ко всему этому относишься?

ВТОРОЙ. Ещё не знаю. Надо посмотреть по обстоятельствам.

Дон Жуан, Изабелла.

ИЗАБЕЛЛА. Неужели мы полностью в их власти?

ДОН ЖУАН. Мне начинает казаться, что только после смерти станем для них недоступны.

ИЗАБЕЛЛА. А если после смерти ничего нет?

ДОН ЖУАН. Тогда и впрямь всё условно.

Два приятеля.

ПЕРВЫЙ. Что мне делать? Последнее время я постоянно чувствую какой-то ужас.

ВТОРОЙ. Отчего?

ПЕРВЫЙ. Я вдруг понял, что не знаю, как жить. Как жить? Как жить!

ВТОРОЙ. Да живи как все.

ПЕРВЫЙ. Но мне кажется, что весь мир охвачен каким-то одурманивающим безумием. Великие истины отвергаются ради сущего вздора.

ВТОРОЙ. Надо же чем-то отплатить этим истинам за наше несовершенство.

Сганарель, Дон Жуан.

СГАНАРЕЛЬ. Главное, берегитесь Дон Карлоса: он очень хитёр.

ДОН ЖУАН. Если хитёр, значит, слаб. Стыдно бояться слабого.

Дон Карлос, Эльвира.

ДОН КАРЛОС. Но между нами-то всё останется по-прежнему?

ЭЛЬВИРА. Вы в этом уверены?

ДОН КАРЛОС. Не сменилась же ваша любовь ко мне на ненависть? Это было бы глупо.

ЭЛЬВИРА. Вы очень высоко себя ставите. Вы полагаете, что достойны чьей-то ненависти? Я даже не презираю вас. Я к вам просто равнодушна.

Инквизитор, Монах.

МОНАХ. Дон Жуан, кажется, о чём-то помышляет. Подозрительно.

ИНКВИЗИТОР. А мы возьмём его за горло, чтоб он и пикнуть не смог, а скажем, что ему нечего возразить.

МОНАХ. Но это как будто не очень честный приём.

ИНКВИЗИТОР. Наоборот, всё будет очень честно. Мы ведь скажем правду: что он ничего не может сказать против нас. А он и впрямь не сможет. Ха-ха-ха!

Дон Жуан, Дон Карлос.

ДОН ЖУАН. Родриго опять собирается написать за меня какую-нибудь гадость?

ДОН КАРЛОС. Нет, он переквалифицировался.

ДОН ЖУАН. Чем же он теперь занят?

ДОН КАРЛОС. Делает деньги.

ДОН ЖУАН. Если ни на что другое не способен, тогда и это занятие.

ДОН КАРЛОС. А на что мы вообще способны?

ДОН ЖУАН. Главное, не утратить бы способность к любви.

ДОН КАРЛОС. А не думал ли ты, Жуан, вот над чем: не иллюзия ли любовь вообще? Не стремится ли каждый из нас не к другому человеку, а лишь к тому образу, какой создал в воображении и спроецировал затем на того, кто подвернулся под руку? И что же выходит? Мы любим собственную фантазию. То есть, выходит, самих себя. Оказывается, что любовь – всё тот же эгоизм. Так не станем изменять себе. Мы должны любить в себе всё, и добродетели, и пороки. Главное, пороки. Ведь они тоже часть нашей личности. Ты вот свободы жаждешь? А свобода в том и состоит, чтобы уметь раскрепоститься.

Одинокий подвыпивший прохожий.

ПРОХОЖИЙ (рассуждая сам с собою). Что есть жизнь? Суета сует и коловращение человеков…

Кавалер, дама.

ОНА. Тоска от этих непреложных так называемых истин. Как, например, скучно, что параллельные линии никогда не могут пересечься. А где же свобода?

ОН. Кстати, они пересекаются.

ОНА (радостно). Правда? А где?

ОН. В бесконечности.

ОНА. А можно как-нибудь добраться до этой бесконечности, чтобы посмотреть, как они там пересеклись?

ОН. Нет. Бесконечность недостижима.

ОНА. Значит, и они не смогут достигнуть её. Как же они тогда пересекутся?

Дон Жуан, Дон Карлос.

ДОН КАРЛОС. Знание есть лишь видимость знания. Прав был мудрец, сказавший: я знаю, что ничего не знаю. Наша претензия на знание от гордыни ума. Ему ведь трудно признаться, что он ни на что не способен.

ДОН ЖУАН. По твоей логике, истины быть просто не может.

ДОН КАРЛОС. А зачем она нужна, и, главное, кому?

Две дамы.

ПЕРВАЯ. Эта Изабелла слишком много о себе понимает.

ВТОРАЯ (ехидно). По-моему, она понятлива сверх меры.

ПЕРВАЯ. А Дон Жуан начал изменять ей уже до свадьбы.

ВТОРАЯ. Можно представить, что потом будет.

ПЕРВАЯ. Известно: дальше – больше.

ВТОРАЯ. И вообще говорят, что он не только к женщинам неравнодушен. Вы понимаете?

ПЕРВАЯ. Неужели! Как это пикантно!

Дон Жуан, Дон Карлос, Дон Родриго.

ДОН КАРЛОС. Знаешь, Жуан, женщинами нужно восхищаться, преклоняться перед ними, во всём с ними соглашаться. А большего они и не достойны. Вот и Дон Родриго подтвердит… Чем так опечалены, Родриго?

ДОН РОДРИГО. Да одолжил тут одному, боюсь, не отдаст.

ДОН КАРЛОС. Неужто вы были так безрассудны, что не взяли расписки?

ДОН РОДРИГО. Взял, но куда-то задевал, вот беда. А он знает, что я потерял.

ДОН КАРЛОС. Надо, чтоб при свидетелях подтвердил, что должен.

ДОН РОДРИГО. Как же! Он не такой дурак.

ДОН КАРЛОС. А сколько?

ДОН РОДРИГО. Сто золотых.

ДОН КАРЛОС. И кто он?

ДОН РОДРИГО. Вон с той дамой в голубом.

ДОН КАРЛОС (громко). Милостивый государь! Вы, вы! Подите-ка сюда! (Должник подходит.) Вы когда отдадите моему другу двести золотых? Я тоже хотел бы занять, а он говорит, что у него нет больше, ждёт, когда вы отдадите.

ДОЛЖНИК (смутившись под обращёнными на него взглядами). И вовсе не двести, а всего сто.

ДОН КАРЛОС. Вы при свидетелях настаиваете, что именно сто?

ДОЛЖНИК. Настаиваю.

ДОН КАРЛОС. Тогда прошу прощения, я очевидно ошибся. (Должник отходит.) Вы довольны, Родриго?

ДОН РОДРИГО. Дон Карлос! Что бы мы без вас? (Уходит.)

ПОДВЫПИВШИЙ ПРОХОЖИЙ (подходя). Суета и коловращение человеков. (Уходит.)

ДОН ЖУАН. Ужасно всё это.

ДОН КАРЛОС. Что ужасно?

ДОН ЖУАН. Да всё, что тут творится.

ДОН КАРЛОС. С такими мыслями впору самоубийством кончать.

ДОН ЖУАН. Наоборот.

ДОН КАРЛОС. Почему же наоборот, если ты так страшишься жизни?

ДОН ЖУАН. Потому что самоубийство – это боязнь смерти, а вовсе не жизни, как все думают. А смерти, мне кажется, я уже не боюсь.

ДОН КАРЛОС. Что за вздор!

Изабелла, Эльвира.

ИЗАБЕЛЛА. Ждала, ждала, всё дождаться не могла. Вот, думала, счастье. А теперь всё не то.

ЭЛЬВИРА. Так и должно было быть.

ИЗАБЕЛЛА. Но почему?

ЭЛЬВИРА. Никогда не следует загадывать и предвкушать заранее. Воображение всегда сильнее реальности, вот жизнь и разочаровывает.

ИЗАБЕЛЛА. Да нет, не то. Просто как-то всё не так. Все ходят, одни многозначительно молчат, вздыхают, сочувствуют, другие прямо намекают. И Дон Карлос говорил, что Жуану предписано изменить мне. Всё, мол, условно.

ЭЛЬВИРА. А что он сам?

ИЗАБЕЛЛА. Клянётся, что не так.

ЭЛЬВИРА. На это они все мастера. Дон Жуан он и есть Дон Жуан. А мужики все обманщики.

Подвыпивший прохожий.

ПОДВЫПИВШИЙ. Как посмотришь вокруг: чёрт побери! А подумаешь: ну и чёрт с ним!

Сцена девятая

Подвал инквизиции. Инквизитор.

Вбегает Дон Жуан.

ДОН ЖУАН. Но не могу я больше!!! Я схожу с ума. Я не могу лгать. Я не верю вашим условностям. Глупая совесть не позволяет мне этого. Иначе я потеряю себя.

ИНКВИЗИТОР. Да к чёрту совесть! Плюнь ты на неё! Зачем она тебе нужна?

ДОН ЖУАН. Без совести человек не способен к подлинной любви. И что же тогда останется от меня?.. Я догадался! В вашей системе просто нет любви.

ИНКВИЗИТОР. По-моему, в нашей системе как раз все условия, чтобы заниматься любовью. Хотя, правда, до сексуальной революции ещё далеко.

ДОН ЖУАН. На разных языках мы с вами говорим… Любовью нельзя заниматься. Для того имеется другой термин. А для подлинной любви потребна чистая совесть.

ИНКВИЗИТОР. Но ты же сам согласился со мною. И потом не будь эгоистом, раз уж хочешь поступать по совести. Что ты всё о себе да о себе? Речь идёт о благе всех людей. Подчини свои интересы интересам общества. Людям нужна свобода. А свобода – лишь субъективное ощущение. Нужно верить, что король берёт на себя всю ответственность за наши грехи – и совесть будет свободна. Пусть это условность, но в этом вся тайна Мадридского двора.

ДОН ЖУАН. Ваша логика неоспорима. Но ведь это всего лишь логика. Все эти ваши рассуждения – сплошная ложь. На чужую совесть своего греха не спихнёшь. Обман и обман.

ИНКВИЗИТОР (в раздумье, как бы самому себе). Но какой обольстительный обман. Обворожительный обман. Упоительный обман. Утешительный обман. Нас возвышающий обман! И несёт он только радость и счастье. Что же ты, Дон Жуан, так легко отказываешься от счастья?

ДОН ЖУАН. Да я и сам кляну себя, поверьте. Но я не могу иначе. Я вижу: на моём пути одни лишь невзгоды. И выбора нет. Вы загнали меня в безвыходное положение. В вашей системе нет любви, одна выгода. А меня с моею верою вы к себе не хотите впустить.

ИНКВИЗИТОР. Выходит, и ты лишён выбора?

ДОН ЖУАН. Уже лишён.

ИНКВИЗИТОР. Так чем же твоё положение лучше? Ты тоже несвободен. А мы щедры: предоставляем тебе возможность выбора. Пусть между двумя несвободами, твоей и нашей,– но всё же выбор. Хоть какой, но выбор. Хоть какая, но свобода. Всё лучше, чем ничего.

ДОН ЖУАН. Человек свободен тогда, когда у него свободна совесть. Свободна от лжи.

ИНКВИЗИТОР. Значит, свободу выбора ты отвергаешь, но считаешь себя свободным? Абсурд! Ещё одно нарушение чистоты жанра: у нас же не театр абсурда. Мы вполне реалистическая комедия.

ДОН ЖУАН. Может быть. Но вот что я понял… В Бога вы не верите, вот и весь ваш секрет. Поэтому вы вовлекаете человека в измышленное бытие. Где всё ненастоящее, всё условное – радость, любовь, правда, боль…

ИНКВИЗИТОР. Настоящей боли захотелось?

ДОН ЖУАН. А там, где всё ненастоящее, там небытие. И в это небытие вы тянете всех прочих. Вот и вся тайна Мадридского двора.

ИНКВИЗИТОР. Со временем это назовут виртуальной реальностью.

ДОН ЖУАН. Обычная пустота. Ничто. Nihil. В вас самих пустота, и вы хотите, чтобы и все поверили в эту пустоту. Чтобы поверили: нет ничего, кроме пустоты. Вы жаждете всеобщей гибели. Как всё просто. Собственною тягою к небытию вы стремитесь заразить весь мир.

ИНКВИЗИТОР. В опасные ты дебри забрёл. Жаль, очень жаль. Жаль, что тебя всё время заносит куда-то не туда.

ДОН ЖУАН. Но выбора-то нет.

ИНКВИЗИТОР. Ладно. Мы даже ещё более облегчим твоё положение, сделаем твою совесть ещё свободнее. Я уже говорил тебе, что со второстепенными персонажами у нас никаких проблем. Так вот мы вычеркиваем Изабеллу из списка действующих лиц. (Берёт какой-то лист бумаги и черкает в нём.) Ну, вот! Видишь, как просто. Её больше нет. Так и нам спокойнее. А то она начнёт там трагедию изображать, ты – сострадание, чего доброго, бунтовать станешь. Тебе лишние заботы. Нам лишние хлопоты… А теперь можешь быть свободным… Эй, выпустите его!

Дон Жуан выбегает.

И смерть мы тебе устроим безусловную. Теперь не страшно: комедию-то мы уже успели разыграть.

Сцена десятая

Городская площадь. Сганарель.

СГАНАРЕЛЬ. Что же теперь будет? Честное слово, как подумаешь, что я могу уже никогда не увидеть моего господина… Нет, лучше не думать об этом. Мне с ним почему-то всегда было спокойно на душе. Хотя он был такой неспокойный. Без таких людей в жизни становится сумрачно. Когда знаешь, что живёт человек, который любит, борется, радуется жизни, сомневается, упорно ищет истину, то начинаешь думать, что, наверно, и впрямь есть в этой жизни какой-то смысл и что дана она тебе не совсем напрасно, что и ты тоже для чего-то нужен на этом свете.

Шумно входит компания молодых дворян, среди них Дон Карлос и Дон Родриго.

ДОН РОДРИГО. Правду сказал мудрец, что жизнь борьба: до обеда с голодом, после обеда со сном.

ДОН КАРЛОС. Сганарель! Ты что тут делаешь?

СГАНАРЕЛЬ. Жду, чем всё это кончится.

ДОН КАРЛОС. Я слышал, что Жуан опять в Инквизиции.

СГАНАРЕЛЬ. И откуда вы узнаёте всё раньше всех?

ДОН КАРЛОС. Из верных источников.

КТО-ТО ИЗ ТОЛПЫ. А я не понимаю, чем это Дон Жуан был так недоволен. Всё прекрасно! Мы просто обязаны быть счастливыми.

СГАНАРЕЛЬ. Очевидно, мой господин думал о счастье несколько иначе.

ИЗ ТОЛПЫ. О нашем счастье думает король. Зачем же нам думать самим? Мы что, умнее короля?

ДОН КАРЛОС. И не нашего ума дело его судить. Твой господин был просто ненормальный.

СГАНАРЕЛЬ. Он был в здравом уме.

ДОН КАРЛОС. С некоторых пор он стал ненормальным. Понимаешь: не нормальным. Есть такое понятие: норма. Ну, то есть чтобы быть как все. Понятие условное в принципе: при иных обстоятельствах ненормальными можно было бы назвать и нас.

СГАНАРЕЛЬ. Значит, это тоже всего лишь нелепая условность?

ДОН КАРЛОС. Что ты там ни говори, а они-то как раз чаще всего и сильны в нашей жизни.

ИЗ ТОЛПЫ. И поэтому мы всегда нормальные…

ДОН КАРЛОС. …если не нарушаем условности нормы. Для каждого человека они безусловны: раз уж сложилась такая норма, так будь добр не нарушать её. А Дон Жуан хотел всё по-своему, и значит, он и не годится для нашей комедии. Хотя сам по себе он прекрасный человек.

СГАНАРЕЛЬ. Да, таких, как вы, пожалуй, легче пасти. Только приятно ли чувствовать себя скотом?

ДОН КАРЛОС. Сганарель! Ты что-то стал слишком смел на язык.

СГАНАРЕЛЬ. А чего мне бояться? В пьесах о Дон Жуане Сганарель всегда остаётся цел – это всем известно. Такова условность. А условности ведь для того и созданы, чтобы облегчать жизнь,– это ведь ваши слова. Надо уметь использовать их.

ДОН КАРЛОС. Научил на свою голову.

Появляется Дон Жуан.

СГАНАРЕЛЬ. Ваша милость! Вас отпустили?

ДОН ЖУАН. Сганарель, они подвергли меня тяжкой пытке.

ДОН КАРЛОС. Но на тебе что-то не видно никаких следов.

ДОН ЖУАН. Как больно!

ДОН КАРЛОС. Тебя прижигали калёным железом? Рвали ногти? Подвешивали за рёбра? С тобой, очевидно, просто дружески поговорили. Некоторые почему-то любят называть это условно пытками, но пора оставить эти поэтические фигуры.

ДОН ЖУАН. Рана в душе. Как больно!

ИЗ ТОЛПЫ. С тобой поступили милосердно. Тебя даже отпустили.

ИЗ ТОЛПЫ. Пойми, Жуан, ты выглядишь просто смешно. Из-за чего вся эта буря в стакане воды? Вообще-то люди всегда чем-нибудь недовольны, но это же не принципиально.

ИЗ ТОЛПЫ. И нетипично.

ДОН КАРЛОС. Сперва ты взбесился оттого, что у тебя отобрали невесту. Тут тебя ещё можно понять. Но перебесился бы малость – и хватит. Тем более что тебе её вернули. Потом тебе вдруг понадобилась справедливость. Потом ты вдруг обнаружил у себя совесть. Очень интересная новость! Только зачем она, эта твоя совесть, кому она нужна?.. Изабеллу вот из-за неё погубил… Когда ты просто сочинял стихи о любви, тебе никто слова не говорил. Но ты свихнулся на этом в жизни – это уже глупо. Всё это хорошо для рыцарских романов, но с жизнью-то они не имеют ничего общего.

ДОН РОДРИГО. И что тебе далась эта Изабелла? Я же отказался от неё в своё время ради короля.

ИЗ ТОЛПЫ. Давай компромисс, Жуан: ты веришь в свою любовь, значит, она есть для тебя, а мы не верим, и значит, её нет.

ДОН ЖУАН. Любовь не зависит ни от нашей веры, ни от желания. Она просто есть. Но вы налгали на себя. Мы часто лжём на себя, лжём самим же себе. Мы привыкли смеяться над тем, что сами же в глубине души считаем святым. Мы не замечаем, что плюём при этом лишь в собственную душу. Мы без устали оплёвываем сами себя, и наша ленивая совесть не препятствует этому.

ДОН КАРЛОС. Оставь в покое нашу совесть. В покое и на свободе. Мы вольны делать что хотим. Всякий по-своему прав.

СГАНАРЕЛЬ. Потому-то все и несчастны, как заметил один мудрый человек.

ДОН РОДРИГО. Нет, счастливы. Каждый выбирает себе истину по вкусу, в зависимости от обстоятельств. А послушать тебя, Жуан, так мы, выходит, должны быть связаны по рукам и ногам. Нет, я свободен только тогда, когда я знаю, что всё условно. Сегодня так, завтра иначе. Выбирай! А по-твоему, хочешь – не хочешь, но держись чего-то одного. Где же свобода?

ДОН КАРЛОС. Всё течёт, всё изменяется.

ДОН ЖУАН. И всё-таки истина неизменна. Она нужна человеку – я-то знаю это.

ДОН КАРЛОС. Так что же есть истина?

ДОН ЖУАН. Она известна всем. Но каждый должен обрести её своим трудом, в поте лица своего. Никто не сможет пройти за тебя этот путь. Делай со мною первый шаг: перестань играть в жизнь.

Входит Командор.

КОМАНДОР. Ну, хватит, Дон Жуан. Вот и я. Ты ведь звал меня.

В ТОЛПЕ:

– Командор!

– Но он же умер.

КОМАНДОР. Всего лишь условно. А теперь явился.

СГАНАРЕЛЬ. Всё-таки явился.

КОМАНДОР (как бы оправдываясь). До сих пор всегда было так. Ты ведь сам это выбрал, Дон Жуан.

ДОН ЖУАН. Всё прогнило в Датском королевстве…

ДОН КАРЛОС. Именно в Датском, ты не оговорился. А в Испанском – всё превосходно!

ДОН ЖУАН (Командору). Ну так и пошли отсюда!

КОМАНДОР. И то правда, пойдём.

ДОН ЖУАН. Не тужи, Сганарель!

СГАНАРЕЛЬ. Я с вами!

ДОН ЖУАН. Тебе нельзя. Ты должен оставаться здесь.

СГАНАРЕЛЬ. Но куда же вы?

КОМАНДОР (недоуменно). Я и сам теперь не знаю. Как-то всё перепуталось.

Дон Жуан уходит, уводя за собой Командора.

СГАНАРЕЛЬ. Но как же это? И все молчат? Остановите их!

ДОН КАРЛОС. Чего останавливать! Твой проклятый господин всё испортил! Он всё вывернул наизнанку, и как мы теперь будем жить? Это Командор должен был утаскивать его, а он сам увёл Командора! Всё рухнуло!

СГАНАРЕЛЬ. Но можно же всё изменить! Пусть явится какой-нибудь ангел и всех спасёт! А? По-учёному это называется: деус экс махина.

ДОН КАРЛОС. Какой ещё ангел! Теперь бы под обломками не погибнуть! Нет, Дон Жуан виноват, и наказать его было необходимо. Его нельзя спасать. Кто бы кого ни уводил, их возвращать нельзя. А уж мы как-нибудь тут разберёмся.

СГАНАРЕЛЬ. Но в чём же его вина? Он просто любил и хотел справедливости.

ДОН КАРЛОС. Вот-вот! Он, видите ли, любил! Но зачем было так громко кричать об этом? Мы тоже любили. И даже не раз. И мы тоже вовсе не против справедливости. Но во-первых, и так всё справедливо, а во-вторых, справедливости всё равно не добьёшься. Ему же хотелось выделиться. Как будто он лучше других!

В ТОЛПЕ:

– Да чем же он был лучше-то?

– Хотел присвоить себе одному наши добродетели.

– А мы отдадим ему наши пороки!

– Развратник и себялюбец!

– Безбожник!

– И убийца!

– Слышите, что говорит народ? Это глас истины!

ДОН КАРЛОС. Да, Дон Жуан виновен во многих грехах. Будем считать, что Командор всё-таки утащил его в ад.

Дон Карлос удаляется с чувством исполненного долга.

СГАНАРЕЛЬ. О мой господин! Мой господин!

В ТОЛПЕ:

– Из-за чего так убивается этот человек?

– Это его слуга. Не успел получить жалование.

– И много ему недоплатили?

– Говорят, за целый год.

– А, ну тогда есть о чём пожалеть.

СГАНАРЕЛЬ. О мой господин!

Вновь выходит Дон Карлос.

ДОН КАРЛОС. Ну ладно, хватит. Погоревал и довольно. Ничего с твоим господином не случилось. Вон за кулисами стоит. Спектакль подошёл к концу. Пора на поклоны выходить… Дон Жуан! Иди сюда, кланяйся почтеннейшей публике. Столько она тут твоих глупостей терпела… Да где он там? Дон Жуан!.. Командор, куда вы его дели?

Выходят Командор, Инквизитор, другие персонажи, среди которых Путешественник.

КОМАНДОР. Не знаю, вместе выходили. Вон там…

ДОН КАРЛОС. Так ищите же! Нельзя же, чтобы главный герой не вышел на поклоны. Скандал.

Начинаются поиски Дон Жуана, но безуспешно.

ДОН КАРЛОС. И впрямь что ли провалился?

КОМАНДОР. Да нет, тут и люк давно заколотили.

ИНКВИЗИТОР. И к чему эта суета? (Замечает Путешественника.) Иди-ка сюда, любезный. Будешь вместо Дон Жуана выходить.

ПУТЕШЕСТВЕННИК. Но я же…

ИНКВИЗИТОР. Да какая разница! Тут всё равно всё условно. Незаменимых людей нет. Ты для чего тут? На всякий случай. Теперь случай подоспел: ты будешь Дон Жуаном. Возьми там в подсобке запасной костюм главного героя и возвращайся. Как раз успеешь…

Путешественник уходит.

ДОН КАРЛОС. И Изабелла куда-то запропастилась…

ИНКВИЗИТОР. Так мы же её вычеркнули.

ДОН КАРЛОС. Ах да! Забыл совсем в этой суматохе.

Начинаются поклоны.

Под конец выходит Путешественник в костюме, который ему явно

с чужого плеча.

ПУТЕШЕСТВЕННИК (смущённо). Ну вот…

ИНКВИЗИТОР. Да кланяйся же!

ДОН КАРЛОС. Дон Жуан! Поприветствуем!!!

Путешественник раскланивается.

Все окружающие аплодируют.

СГАНАРЕЛЬ. О мой господин!

День пройдёт, настанет вечер…

Несколько обыденных эпизодов из современной жизни

Действующие лица

Нина Васильевна Назарова, 55 лет
Дарья Васильевна, её сестра, 60 лет
Дети Назаровой:
Тамара, 30 лет
Саша, 25 лет
Женя, 20 лет
Валентин, муж Тамары, 35 лет
Лена, жена Саши, 25 лет
Дед Серёжа, родственник Назаровых, 70 лет
Василий Павлович Денисов, 60 лет
Клавдия Петровна Денисова, его жена, 55 лет
Раиса Андреевна, мать Лены, 45 лет
Владимир, приятель и сослуживец Саши, 30 лет
Вадим, 30 лет
Соседка, 45 лет
Женщина-администратор, неопределённого возраста

Часть первая

Квартира Назаровых

На сцене – современная трёхкомнатная квартира в разрезе. Справа – большая комната, левее, в один ряд с нею, две комнаты поменьше. Ещё левее кухня, через дверь которой просматривается входная дверь и часть прихожей.

Вечер. В большой комнате хлопочет, накрывая на стол, Дарья Васильевна. На кухне – Нина Васильевна и Тамара. В комнате, смежной с кухнею, у письменного стола сидит Женя, она что-то записывает, заглядывая в толстую книгу. В средней комнате – никого.

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. Ну, почему ты так злишься?

ТАМАРА. Почему, почему… Всё потому. Потому что она относится к тем людям, которые я вовсе не хочу, чтобы они к нам приходили.

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. Совсем что ли не знаться теперь? Так тоже нельзя. Куда же теперь денешься. Она ведь жена твоего брата. Родня.

ТАМАРА. Жаль, мне эта родня тогда не попалась. Леночка эта твоя любимая. Я бы её так разгуляла, дорогу бы сюда забыла.

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. А что тогда? Она же ничего была.

ТАМАРА. Да уж, ничего! Такая «чего», что дальше ехать некуда.

На кухню входит Дарья Васильевна, что-то забирает и снова уходит.

ДАРЬЯ ВАСИЛЬЕВНА (на ходу). А у тебя всё всегда не слава Богу.

НИНА ВАСИЛЬЕВНА (ей вслед). Даша, а куда большая миска делась?

ДАРЬЯ ВАСИЛЬЕВНА. Найди, я укажу. (Уходит.)

Звонок в дверь. Нина Васильевна бежит открывать. Входит дед Серёжа.

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. Ой!

ДЕД. Незваный гость хуже татарина.

ДАРЬЯ ВАСИЛЬЕВНА (заглядывая в прихожую). Кого это Бог нанёс?

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. Дед Серёжа. (Деду.) Здравствуй, дед, здравствуй. (Целуются.) Скажешь тоже – татарин! Ты же знаешь, как мы тебе рады всегда.

ДЕД. Добрый вечер. Здравствуй, Дашенька. Давно тут? Сто лет не виделись. (Целуется с подошедшей Дарьей Васильевной.)

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. Вчера приехала. Ну раздевайся же.

ДЕД. Долго пробудешь? А то я сейчас на минутку всего. Вот лекарство занести хотел, о котором тогда говорили. (Отдаёт лекарство.)

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. Нет, ну вы подумайте. Мы не знаем, как тебя благодарить, а он думает, что мы его просто так отпустим. И с Дашей в кои-то веки встречаешься. Раздевайся. (Стаскивает с деда пальто.)

ДЕД. Да мне ещё в одно место. Приду на днях. (Дарье Васильевне) Ты-то надолго?

ДАРЬЯ ВАСИЛЬЕВНА. Подождёт твоё место.

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. Денисовы сейчас придут. Саша с Леночкой обещались.

ДАРЬЯ ВАСИЛЬЕВНА. Посиди, погрейся. Куда как лучше будет, чем по городу шастать.

ДЕД (отдавая пальто). Да, мороз сегодня.

ДАРЬЯ ВАСИЛЬЕВНА. Хоть зиму настоящую ещё раз увидели. А то всё какие-то сиротские.

Дарья Васильевна уходит в большую комнату, некоторое время хлопочет у стола. Дед и Нина Васильевна проходят на кухню.

ДЕД. Здравствуй, Томочка. Чем заняты?

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. Ругаемся. Ты уж, Томочка, не надо. Мне, может, тоже не всё по душе. Но ведь он же её любит.

ТАМАРА. Любит! Просто она себя под него подложила – вот и вся любовь. А вот зачем ей это понадобилось, тут ещё как сказать.

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. Как так можно говорить! Как будто ты уверена, что она была непорядочная девушка.

ТАМАРА. Я не уверена, что она вообще была когда-нибудь девушка. Как родилась, так на всё сквозь сигаретный дым и смотрит с тех пор. А теперь из твоего сына верёвки вьёт. Повесить бы её на тех верёвках. Как была потаскуха, так и осталась.

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. Нет!

ТАМАРА. Не нет, а очень даже да.

Звонок в дверь.

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. Уже они, а мы ещё не готовы.

Нина Васильевна бежит к двери, открывает.

Входит соседка.

СОСЕДКА. Простите ради всего святого. Мне так неловко. Но я в совершенно безвыходном положении.

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. Да ничего. А что случилось?

СОСЕДКА. Здравствуйте.

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. Здравствуйте. Мы тут на кухне сидим, извините, что так, проходите сюда.

СОСЕДКА. Да что вы, что вы, ничего. (Идёт вслед за Ниной Васильевной на кухню.)

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. Вот познакомьтесь. Это дядя моего покойного мужа. Мы его дед Серёжа зовём. Томочка, когда была маленькая совсем, так его называла. Ну, и мы теперь все тоже. (Деду, который встал навстречу гостье.) А это соседка наша.

ДЕД (целуя руку соседке). Очень приятно.

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. Да вы присаживайтесь.

СОСЕДКА. Да не беспокойтесь, не беспокойтесь. А я к вам с огромной просьбой. С огромнейшей. Понимаете, Боре дали сочинение про Базарова. На повторение. А я совершенно не знаю, что писать. И тема как-то странно сформулирована. Новая учительница. Вот (читает по бумажке): «Базаров – лицо трагическое». Я в совершеннейшей растерянности. В совершеннейшей. Это вообще у нас в прошлом году было. Я уж всё позабыть успела. Ну, абсолютно всё успела забыть.

ТАМАРА. А мы-то чем можем помочь?

СОСЕДКА. Да вот я подумала. У вас ведь дочь по этой части как будто учится. Может быть, у неё есть какая-нибудь литература соответствующая. Хоть почитаю.

ТАМАРА. Так Боре писать-то или вам?

СОСЕДКА. А! Боря! Боря вообще ничего не знает.

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. Сейчас спрошу. (Идёт к двери комнаты, где сидит Женя. Стучится. ) Женечка, на минутку.

СОСЕДКА. Это же ещё дети. Чего они могут?

ТАМАРА. Хорошо дитя. Женить пора. Аттестат через полгода.

СОСЕДКА. А! Они же все сейчас какие-то… Даже не знаю, как сказать… До тридцати лет всё дети.

ТАМАРА. Инфантилы.

Тем временем Женя вместе с матерью уже пришла и, стоя в дверях, слушает разговор.

ЖЕНЯ. А ещё пишут: акселераты.

ТАМАРА. Они акселераты, когда за стол садятся или у папы с мамой денег требуют.

СОСЕДКА. Ой, не говорите, не говорите! Но ума вот ни на столечко.

ДЕД. Да откуда же им ума набраться, если вы всё за них сами думать норовите?

СОСЕДКА. А что делать? Он же сам больше двойки не получит.

ДЕД. За битого двух небитых дают.

СОСЕДКА. А аттестат портить? Не шутка. (Жене.) Вы уж простите меня, но я подумала: может, у вас что по Базарову есть. Литература.

ЖЕНЯ. Пойду посмотрю. Есть как будто.

СОСЕДКА. Будьте так добры.

Женя уходит в свою комнату, некоторое время роется в книгах.

ДЕД. Так ведь придёт время – хочешь не хочешь, а придётся и своей головушкой поработать. Хвать – а не приучен.

СОСЕДКА. Ну, это ещё когда!

ДЕД. Да вот на экзамене выпускном хотя бы. Скоро уж.

СОСЕДКА. На экзамены я давно уже на сочинение записалась.

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. То есть как?

СОСЕДКА. У нас родительский актив дежурства организует. Завтраки горячие, чай. Они же там полдня, а то и больше будут.

ТАМАРА. С голоду, бедненькие, перемрут.

СОСЕДКА. Ну, и по программе. Мы уже разделили всё. Подсказать если что.

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. А учителя?

СОСЕДКА. Учителям тоже успеваемость нужна. Показатели-то портить не хочется.

ЖЕНЯ (входя). Вот тут про Базарова есть. (Подаёт книгу.) Ну и вообще. (Уходит.)

СОСЕДКА. Ой, как я вам признательна, как признательна. И какие всё книги толстые пишут. Когда я всё это прочитать успею?

Соседка идёт к выходу,

в дверях сталкивается с Валентином,

только что вошедшим.

ТАМАРА (вслед соседке, негромко). Раскудахталась. Курица.

СОСЕДКА (Валентину). Вот, литературу попросить. Боре сочинение, а я не знаю.

ВАЛЕНТИН (несколько небрежно, с явным желанием отделаться). Хорошо, хорошо. Идите. (Проходит на кухню.) А, дед Серёжа. Здравствуйте.

ДЕД. Вечер добрый. Со службы?

ВАЛЕНТИН (снимая пальто, шапку, которые подхватывает Тамара и несёт в прихожую). Откуда же ещё? Мороз, однако!

ДЕД. Мороз, а деньги тают…

ВАЛЕНТИН. Именно. Особенно у женщин. И главное: куда они их девают – для них и для самих секрет. Вот моя (указывает на вернувшуюся Тамару) – перед командировкой неделю назад премиальные ей отдал. Поминай как звали. Я говорю сегодня утром: ты хоть вспомни, так, для интересу, куда деньги-то ушли. Но так толку и не добился.

ТАМАРА. Как будто сам не транжирит.

ВАЛЕНТИН. Я бы, может, тоже все деньги просадил, если б не сдерживал себя.

НИНА ВАСИЛЬЕВНА (чуть заискивая). Вот что значит – мужчина. Мы, бабы, ни за что порою не удержимся. Захочется иной раз чего – вот вынь да положь.

ТАМАРА. На это Леночка твоя любимая горазда. Пошла детям шубы покупать, вернулась – себе какие-то немыслимые юбки принесла. Два дня поносила – разонравились, бросила. А дети мёрзнут. Девчонка простудилась, с воспалением.

ДАРЬЯ ВАСИЛЬЕВНА (входя). Ей бы и говорила, а то только попросту языком мелешь.

ТАМАРА. А то я не говорила. Зато, говорит, это обаятельно, это женственно!

ДАРЬЯ ВАСИЛЬЕВНА (Валентину). Это ты что ли пришёл? А то слышу шум, думала, гости уже.

ВАЛЕНТИН. Что за гости?

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. Денисовы должны. И Саша с Леночкой обещались.

ВАЛЕНТИН. И это по какому же поводу?

ДАРЬЯ ВАСИЛЬЕВНА. Это у таких как ты без повода ни шагу.

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. Да просто так, навестить, давно не были.

ВАЛЕНТИН. Ну-ну!

Звонок в дверь. Нина Васильевна бежит открывать. Шумно входят Денисовы.

Дарья Васильевна, дед Тамара выходят в прихожую. Охи, ахи, приветствия, поцелуи, раздевание. Валентин, на которого никто не обращает внимания, усмехаясь на эту сцену, проходит в свою комнату. Зажигает свет.

За ним – Тамара.

ТАМАРА. Валь, надо к столу.

ВАЛЕНТИН. О Господи!

ТАМАРА. Мать обидится.

ВАЛЕНТИН. За что такие муки! Принесла бы сюда чего-нибудь рубануть.

ТАМАРА. Ну, потерпи. Мне что ли хочется?

ВАЛЕНТИН. Хоть при параде-то не обязательно быть?

ТАМАРА. Но только не в пижаме.

Валентин начинает переодеваться.

Суета в прихожей тем временем стихает.

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. Может, прямо к столу?

ДАРЬЯ ВАСИЛЬЕВНА. А Саша?

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. Да подойдут сейчас.

ДЕНИСОВА. Ниночка, ничего я сюда? Руки сполоснуть.

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. Конечно, конечно.

Денисова скрывается в ванной.

ДЕД (Денисову). Ну, как ты, Василий Палыч?

ДАРЬЯ ВАСИЛЬЕВНА. В плуг уж не годится, а в борону ещё можно. (Идёт на кухню за какой-то надобностью.)

ДЕД. Ничего, старый конь борозды не испортит.

ДЕНИСОВ. Да ведь и глубоко уж не вспашет.

ДЕНИСОВА (выходя из ванной). Вася, зайди.

Денисов идёт в ванную, в этот же момент Дарья Васильевна выходит из кухни.

Вы, Дарья Васильевна, надолго в наши края?

ДАРЬЯ ВАСИЛЬЕВНА. Как Бог даст. Насчёт пенсии точнее разузнать. А то наши или не знают ничего, или скрывают. Говорят, какие-то надбавки положены. И к врачам заодно. (Деду) На вот лучше, неси на стол, чем столбом тут стоять. (Протягивает ему какую-то кастрюлю, оба идут в большую комнату.)

ДЕНИСОВА. Ниночка, может чего помочь?

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. Да не беспокойся ты, пожалуйста. Вот, наверно, только стульчик . кухни надо ещё захватить. (Обе идут на кухню.)

ДЕНИСОВА. Ну, а Александр как?

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. Да как! По-всякому. Аспирантуру вот кончить должен скоро. На кафедре прикреплён. Преподаёт.

ДЕНИСОВА. Профессор уже!

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. Не говори!

ДЕНИСОВА. Живут-то всё там же?

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. А где же ещё. У Леночки с матерью её.

ДЕНИСОВА. Молодым-то, наверно, не очень удобно.

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. Да кое-что как будто намечается. Но не хочу раньше времени говорить. Боюсь сглазить. Твои-то как?

ДЕНИСОВА. Лучше не спрашивай. Потом как-нибудь.

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. Да, много с ними переживаний… Ой, а что я тут вынесла недавно. Семён, братец Романа моего…

ДЕНИСОВА. Что такое?

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. Да умер, вот уже две недели.

ДЕНИСОВА. Господи, какой ужас.

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. И перед смертью, представь себе, завещал похоронить себя в одной могиле с братом. В Щербинку не захотелось ехать. Ну, а мы при чём? Это нашей семьи участок. Там у меня и мама, и папа. Роман, ладно, мой муж. А этого с какой стати? Я там и памятник, и гранитом обложила. Сколько денег. А этот задарма подхорониться захотел.

ДЕНИСОВА. Действительно.

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. Когда у нас дети ещё маленькие были – вот поверишь ли: конфетки ерундовой не купил никогда. А когда Роман умер! Он хоть чем-нибудь помог, когда я в таком состоянии?

ДЕНИСОВА. Да не принимай ты так близко к сердцу!

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. Я им так и сказала: везите в Щербинку, а тут ему делать нечего.

ДЕНИСОВА. Ну, и правильно.

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. А переживаний-то сколько! А, да ладно… Слушай, пойдём я тебе покажу, какой мы костюмчик Женечке купили… Ой, а зачем мы сюда-то приходили?

ДЕНИСОВА. За стулом. Ничего, мужиков кого-нибудь пошлём.

Обе выходят в прихожую, где сталкиваются с Денисовым, вышедшим из ванной.

ДЕНИСОВ (Нине Васильевне). Ну как, начинающая пенсионерка? Ощутила уже прелесть заслуженного отдыха?

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. Тут не до того. Хочу вот подработать устроиться. Денег-то, сам знаешь, сколько назначают.

ДЕНИСОВ. Ничего, выправится. Зато вот хочу сказать: тепло-то у вас как! А у нас!

ДЕНИСОВА. Ой, не говори! Прямо северный полюс.

ДЕНИСОВ. Я бы этого начальника… как они там теперь называются… ЖЭК… ДЭЗ… только названия менять не устают, запомнить не успеваешь…

ДЕНИСОВА. Иди лучше на кухню, захвати там стул и неси в столовую.

ДЕНИСОВ. Слушаюсь! (Отправляется на кухню.)

НИНА ВАСИЛЬЕВНА (стучится в среднюю комнату). Валентин, Томочка!

ТАМАРА. Сейчас.

НИНА ВАСИЛЬЕВНА (стучится к Жене, потом входит вместе с Денисовой). Женечка! Пора. Я тут хочу вот Клавдии Петровне твой костюмчик показать новый. Поздоровайся только.

ЖЕНЯ. Очень интересно! (Встаёт, направляется к двери.) Здравствуйте, Клавдия Петровна.

ДЕНИСОВА. Здравствуй, милая. Ну как ты?

ЖЕНЯ. Нормально.

Женя выходит, идёт в большую комнату.

Нина Васильевна достаёт костюм, показывает его Денисовой. Обе его рассматривают, обсуждают и т.д.

ДЕНИСОВ (входя в большую комнату со стулом). Куда садиться прикажете?

ДАРЬЯ ВАСИЛЬЕВНА. Гость как чирий: где захочет, там и сядет.

ДЕНИСОВ. Тогда я вот к деду.

ДЕД. От деда слышу.

ДЕНИСОВ. Я вот и говорю: прошлой весной, да и осенью этой – на улице жарища. А они топят – не продыхнёшь.

Входят Валентин и Тамара.

ДАРЬЯ ВАСИЛЬЕВНА. Жар костей не ломит.

ДЕНИСОВ. Да это же форменное вредительство. И концов не найдёшь.

ВАЛЕНТИН. А вы чем недовольны? Жарко – откройте форточку.

ДЕНИСОВ. Да это же фактически улицу отапливать.

ВАЛЕНТИН. А вам-то что?

ДЕНИСОВ. Вот оттого и профукали всё, что так рассуждаем. Государству же вред. А тот, кто должен соблюдать его интересы,– ни хрена не делает, чтобы этого безобразия не было. Гнать таких к чёртовой матери!

ВАЛЕНТИН. Почему это?

ДЕНИСОВ. Не на своём месте сидят.

ВАЛЕНТИН. Ваша ошибка в том, что вы навязываете людям абстрактную логику. А они как раз на своём месте, но только с точки зрения их собственной – не абстрактной, а жизненной логики.

ДЕНИСОВ. Какой такой собственной?

ВАЛЕНТИН. Да такой. По вашей логике эти должностные лица посажены на своё место, чтобы блюсти интересы государства. А у них своя логика. С точки зрения этой логики, они занимают свои должности, чтобы иметь себе как можно больше материальных выгод и поменьше хлопот и беспокойства. Что их логика именно такова, видно из их же действий: для материальных выгод они воруют кто сколько может и берут взятки, а для сведения коэффициента беспокойства к нулю – ни хрена, как вы изволили выразиться, не делают. По-моему, всё очень логично.

ДЕНИСОВ. Нет, тут логика может быть только одна: если ты сидишь на государственной должности, то должен соблюдать государственные интересы.

ВАЛЕНТИН. А что такое, это ваше государство?

ДЕНИСОВ. Как что? Ты дурачком-то не прикидывайся. Государство – это все мы.

ВАЛЕНТИН. Должностные лица, следовательно, тоже частица государства?

ДЕНИСОВ. Ну?

ВАЛЕНТИН. Значит, их личные интересы это тоже частичка общих государственных интересов. Необъятного не обнимешь. Вот они и пекутся о той частичке, которая к ним ближе. Вы ведь тоже о своём: чтобы вам лично хорошо топили.

ДЕНИСОВ. У нас во всём доме не топят.

ВАЛЕНТИН. Да если бы во всём доме топили, а у вас нет, вы бы точно так же были бы недовольны.

ДЕНИСОВ. Да, но…

ВАЛЕНТИН. Вот именно: но! Каждый только о себе думает. Вот у меня новый зав лабораторией. С вашей точки зрения, его должность состоит в том, чтобы науку двигать. А у него свой взгляд на вещи. Он это место выцарапал, чтобы докторскую сляпать легче было. С точки зрения этой логики, он действует безупречно. Вся лаборатория на него работает. Хотя к науке его тема, может быть, и не имеет никакого отношения. А настоящие и стоящие темы он зарубил, чтобы не было конкурентов. Но я его очень понимаю.

ЖЕНЯ (иронично). А он тебя?

ВАЛЕНТИН (в тон ей). И он меня.

Входят Нина Васильевна и Денисова.

ДЕНИСОВ. Оттого вот так и идёт у нас всё наперекосяк, что очень много мы все понимаем. А я вот…

ДЕНИСОВА. Да сиди уж ты. Тоже государственный деятель нашёлся.

ДЕНИСОВ. Так и не ной тогда, что холодно. Чего ж ты жалуешься? А всё оттого, что они, может, тот уголь, которым сейчас топить бы надо, они его в жару сожгли.

ДЕНИСОВА. А я что? От меня что ли зависит?

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. Ладно вам! В кои-то веки придут, и тут же ругаться.

Звонок в дверь.

Ну, вот и Сашенька. Рассаживайтесь. Томочка, ухаживай. А вы все тоже не стесняйтесь. Берите кому что…

Нина Васильевна бежит к двери, открывает.

Входит Лена.

ЛЕНА. Здравствуйте, Нина Васильевна.

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. Здравствуй. Одна? А Саша?

ЛЕНА. Да мы договорились уже здесь встретиться. А его ещё нет? (Начинает раздеваться.)

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. Нет пока. (Берёт у неё одежду, размещает на вешалке.) Как мама?

ЛЕНА. Нормально. (Вместе с Ниной Васильевной входит в общую комнату.) Здравствуйте.

ДАРЬЯ ВАСИЛЬЕВНА. А Сашка где же?

ЛЕНА. Он предупреждал, что может задержаться.

Все здороваются с Леной. Дед даже встаёт. Тамара молчит. Нина Васильевна мимикой и жестами просит её сдерживаться. Начинается обычная застольная процедура. Разливают, пьют «со свиданьицем». Хозяева ухаживают за гостями, раскладывают, советуют попробовать и т.д.

ДАРЬЯ ВАСИЛЬЕВНА (Лене). Где же ты Сашку-то потеряла?

ЛЕНА. Нигде я его не теряла. Сам потерялся. В церковь пошёл. Какой-то там праздник церковный.

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. Просто не знаю, что и делать. Как можно себя так истязать!

ДЕНИСОВА. Что такое?

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. Да представь себе: каждую неделю в церковь, и не один раз.

ЛЕНА. В субботу вечером и в воскресенье утром как минимум.

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. А сколько там праздников, оказывается, в церкви в этой – не сочтёшь. И ничего не пропускает. Даже занятия иной раз отменяет. Понравится такое начальству? Сейчас, конечно, либерально на это смотрят, не то что прежде. Но уже тоже косятся.

ДЕНИСОВА. Мы в прошлом году на Крестный ход ходили. Красиво.

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. Нет, ну иногда можно. Крестный ход… или там свечку поставить. Я сама хожу иногда записочку подать. За здравие и за упокой. Но ведь не так же, как он! Вот когда он венчаться настоял, так даже Леночка согласилась.

ЛЕНА. Торжественно так. Мне понравилось.

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. Вот. И детей окрестили. Когда на самом деле нужно, пожалуйста.

ДЕНИСОВА. И ведь ничего там не поймёшь. Я как-то зашла… на заутреню что ли… ну как там это называется? Это утром которая… Ничего не поняла. Чего-то поют, читают – так, что не разберёшь. Хоть бы по-русски что ли… А то всё по-церковному там по-своему. И бабки какие все злые. Всё оговаривают, шпыняют. Я уж старалась всё как другие делать. Посмотрю, и сама так же. Так что-то всё-таки не так сделала. Так она ко мне подошла специально и обругала: не так, мол, сделала. Так ты покажи, если не так, я же не нарочно. Покажи: как. А она такая злыдня. Не пойду теперь в церковь эту никогда.

ДЕНИСОВ. И как это теперь можно в какого-то Боженьку верить, когда уже известно, что есть космос!

ДЕНИСОВА. А ты не оговаривай. Он верит, значит, для него Бог есть. А у тебя нет. И успокойся.

ДЕД. Ну, уж если Бог есть, то не зависит, верят в Него или нет.

ДЕНИСОВ. Нас воспитывали на антирелигиозной пропаганде.

ДЕД. Так воспитали, что теперь всё прахом скоро пойдёт.

ЛЕНА. Наоборот, теперь ничто не должно мешать прогрессу. Надо верить не в Бога, а в человека. Там, где цивилизация, там от религии уже отказались. Теперь постхристианская эпоха. Эпоха Водолея. А всем управляет информативное поле.

ДЕД. Подумать только, каким вздором вас понапичкали.

ЛЕНА. Просто вы принадлежите к ушедшему времени.

ДАРЬЯ ВАСИЛЬЕВНА. Да, уползло время. И хоть ты теперь за ним вскачь пускайся – не догнать.

ЛЕНА. А нашего времени вам не понять.

ДЕД. Да где уж нам дуракам чай пить.

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. Да подожди, скоро поставим. Даша вон специально пирог испекла.

ЛЕНА. Теперь новый ритм жизни.

ДЕД. Да чего нового-то? Суеты больше, да спешки всеобщей.

ВАЛЕНТИН. Всё намного проще. С вашими отсталыми понятиями со скуки помереть можно.

ЖЕНЯ. Ну и пусть спешка. Мы просто хотим многое успеть.

ЛЕНА. Неужели вы не видите, какая скучная и серая, эта ваша неторопливая и размеренная жизнь?

ДЕД. По молодости лет вам это можно простить, такое мнение. Но бойтесь оставаться в таком заблуждении и дальше. Незрелость мысли нужно преодолевать.

ДЕНИСОВ. Ну, дед, ты тоже не прав. Вот я помню, по телевизору один писатель выступал. Вот, говорит, у меня выписки чуть ли не с первобытных времён, и всегда, оказывается, старики молодёжь ругали. Смеялся он.

ЖЕНЯ. Вот именно. Это же естественно: старикам мило своё, старое. А новое им часто не по вкусу. Но жизнь-то движется вперёд именно молодыми.

ДЕД. Эх, Вася, знаю я эти выписки. Мне мой приятель, профессор истории университетский, по поводу этому знаешь что сказал: все эти изречения относятся к периодам кризисных ситуаций. Вот так-то. Так что твоему писателю задуматься бы прежде, чем зубоскалить-то.

ЖЕНЯ. Что же, у нас кризисная ситуация что ли?

ВАЛЕНТИН. Просто старым – старое, молодым – новое.

ДЕНИСОВ. У нас отец, если хлеб кто уронит, лупил всех за это. И объяснял: хлеб из земли. Мы на земле работаем, пот льём. Из-за земли воюют, кровь льют, землю делят. Это они хлеб делят. Неграмотный был, а всё понимал. Если кто штаны порвал – ничего. А за хлеб лупил.

ЛЕНА. Вам волю дай, вы бы всех лупили.

ДЕНИСОВ. Прежде – не поздоровался со старшим, тебе подзатыльник. В следующий раз заметишь. И приучили.

ВАЛЕНТИН. Каждый должен жить так, как ему хочется.

ДЕНИСОВ. А теперь я вон смотрю: в школе перемена, вот такие сопляки вместе с учителями на крыльцо выходят курить. И к бутылке…

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. Да что к бутылке! Ещё и хуже того, говорят.

ЛЕНА. Кто не курит и не пьёт, тот здоровеньким помрёт.

ДЕД. Я бы тех дуралеев, кто эту глупость повторяет, я бы их в принудительном порядке хоть раз заставил посмотреть, как умирают не здоровенькие. У меня друг так умирал. Услышать бы вам его крик.

ЖЕНЯ. А что с ним было?

ДЕД. Всё нутро прокурил. Рак.

ЛЕНА. Как будто у всех обязательно и рак.

ДЕНИСОВА. Ой, не дай Бог.

ДЕД. Вот мой друг тоже так думал, очевидно. Все мы оптимисты до поры до времени: с нами-то ничего никогда не случится. Это всё только с другими.

ВАЛЕНТИН. А надо думать, что с нами обязательно только плохое будет?

ЛЕНА. Хорошенькая жизнь настанет.

ДЕД. Просто хотя бы глупостей чужих не повторять.

ДАРЬЯ ВАСИЛЬЕВНА. От сумы да от тюрьмы не зарекайся.

ДЕНИСОВ. Чему суждено случиться, то случится непременно.

ВАЛЕНТИН. Вот и я говорю: кому суждено случиться, те случатся обязательно.

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. Ну как вы так, Валентин!

ТАМАРА. Гадостей хотя бы не говорил.

ДАРЬЯ ВАСИЛЬЕВНА. Выросли, а ума не вынесли.

ЛЕНА. А вы о нас не печальтесь.

ДЕД. Да о ком же печалиться-то? Неужто о себе? Так если что нищему пожар не страшен: шапку в охапку и айда в другую деревню. Нам-то уж помирать.

ДАРЬЯ ВАСИЛЬЕВНА. Помрём – закопают. Поверх земли не останемся.

ДЕД. Один только среди всех умный отыскался, как я посмотрю. Стоит там в Божьем храме, может, и за нас молится. (Дарье Васильевне) Ты вот часто в церковь ходишь?

ДАРЬЯ ВАСИЛЬЕВНА. У нас ближняя церковь – тридцать вёрст. И доехать не на чем.

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. Да времени ведь не выберешь. То то, то это. А там долго ведь стоять.

ДЕНИСОВА. Ой, да все ноги отвалятся, пока стоишь.

ДЕД. Вот чему я всё удивляюсь. Я не про других, а про себя прежде всего. На всё время выбираем, на любую суету. А чтоб о душе подумать – и минуты не найдётся. О том, что здесь – обо всём заботимся, а чтобы подумать, что там нас ожидает…

(Машет рукой.)

ЛЕНА. Бабушкины сказки всё это, ничего там нет.

ДЕНИСОВ. А то ещё заявляет: купите мотоцикл, буду учиться. Я б его выдрал как следует, чтоб знал. Идёт дитя с усиками и деньгами швыряется, а сам в институте еле учится, куда его отец за деньги устроил. Что ему деньги, когда отец в мафии. И сам такой будет. Вот и тратит в день немерено. А если б у него этого не было, разве вёл бы себя так? Сами тунеядцев расплодили. Всё дерьмократы.

ДЕД. Я вот чего боюсь: одиночество вы себе готовите. Любви в вас настоящей мало.

ВАЛЕНТИН. Это почему же? Вот у меня приятель недавно по любви женился: к деньгам. Деньги очень любит.

ДЕНИСОВА. Что говорить! Только и думают, чего бы такое от нас взять. А болеть и не думай, ухаживать не станут. Хоть ты тут мать сдохни.

ТАМАРА. Каждый любит для себя. Бескорыстной любви не бывает.

ДЕНИСОВА. Бескорыстная любовь только у матерей. Святая любовь.

ТАМАРА. По части святости – это особенно у нашей Леночки.

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. Томочка!

ЛЕНА. А что же я, в пелёнках должна зарыться? Самое настоящее мещанство.

ДАРЬЯ ВАСИЛЬЕВНА. Ребёнку мать нужна.

ЛЕНА. Ничего. Поменьше видеть будут, больше любить станут. Нечего их баловать.

ТАМАРА. Вот-вот. А Леночка в это время… (выразительно замолкает).

ЛЕНА. Что Леночка?!! Что ты всё – Леночка?! Я тебе в щах что ли попалась, что ты меня всё словом поминаешь?

ТАМАРА. То-то взъерепенилась. Правда глаза колет.

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. Томочка! Леночка!

ЛЕНА. Какая ещё правда! Ну, какая?

ТАМАРА. Такая. Сказала бы, да мараться не хочется. (Пауза.) Он тебе чужой, потому тебе и плевать. А мне он брат.

ЛЕНА. А мне муж.

ТАМАРА. Что-то ты забываешь об этом порою.

Лена вскакивает с места, бежит к двери.

На пороге останавливается.

ДАРЬЯ ВАСИЛЬЕВНА. Да что вы как с цепи сорвались!

ЛЕНА. На себя посмотри!

ТАМАРА. А чего мне на себя смотреть. Я не как некоторые.

ЛЕНА. Тебе до меня ещё семь вёрст дерьмом плыть, и то не доплыть.

ТАМАРА. А я и не поплыву. Я к тебе вон на метро за две остановки никогда не ездила, не то что плыть.

Лена выбегает, торопливо одевается.

Нина Васильевна – за ней.

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. Леночка!

ЛЕНА. Нина Васильевна! У меня к вам никаких претензий. Но пока ваша дочь здесь, ноги моей тут не будет. Всего хорошего.

Лены выбегает, хлопнув дверью.

Нина Васильевна возвращается к столу.

Плачет.

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. Просила ведь. Неужели трудно было сдержаться?

ТАМАРА. Очень надо.

ДЕНИСОВА. Ну не бери так близко к сердцу. Это ещё не самое страшное.

ДАРЬЯ ВАСИЛЬЕВНА. Бесимся мы тут всё, бесимся, а Господь Бог сверху смотрит и, небось, думает: и дураки же вы все.

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. Просила ведь.

ТАМАРА. Туда ей и дорога.

ДЕД. Несчастный ты человек, Тамара.

ТАМАРА. Почему это?

ДЕД. Злобы в тебе много. А какое в том счастье?

ТАМАРА. А с чего мне не злой-то быть?

ДЕНИСОВ. Мне в 18 лет подарок сделали: ремень со стены убрали.

Валентин молча встаёт и идёт в свою комнату.

ДЕД. Ну, ладно. И мне пора.

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. И ты уходишь? Что же это! Посидел бы.

ДЕД. И так засиделся. Ты это близко к сердцу не принимай. Вы тут продолжайте, провожать меня не надо. Дорогу до двери найду как-нибудь.

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. Скажешь тоже! (Поднимается.)

ЖЕНЯ. Ты, мама, сиди, я провожу.

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. Проводи, Женечка.

Дед прощается со всеми. Нина Васильевна садится и тихо плачет, вытирая глаза. Денисова её утешает. Тамара угрюмо молчит. Денисов наполняет рюмку и пьёт. Дед и Женя выходят в прихожую. Дед одевается, Женя ему помогает.

ЖЕНЯ. Дед Серёжа. Ты вот такой умный. Я спросить хотела.

ДЕД. Это точно: ума палата, да вся дыровата.

ЖЕНЯ. Почему у нас так разводов много?

ДЕД. Что-то ты рано об том заговорила. Сначала замуж надо выйти.

ЖЕНЯ. Насмотрелась на этих… Вон у наших хотя бы. У Томки с Валентином вооружённый мир. Леночку эту распрекрасную сам видел только что. Сашку жалко… Так что: готовь сани летом.

ДЕД. Да такие сани лучше не готовить.

ЖЕНЯ. А ещё говорят: любишь кататься, люби и саночки возить. Народная мудрость.

ДЕД. Да ты умнее меня.

ЖЕНЯ. Ну, правда, мне нужно.

ДЕД. Я тебе расскажу один анекдот. Не совсем, правда, приличный, ну, да по нашим скороспешным временам я тебе, почитай, в прадеды гожусь, так что ничего. Так вот, стало быть, в медицинском институте дело было. На экзамене. Пришла студентка сдавать, вот вроде тебя, такая же молоденькая, а профессор, такой из старых ещё профессоров, из старомосковских интеллигентов коренных, так вот он ей, этак игриво отчасти, и говорит: А вы, голубушка, расскажите мне всё про орган любви. Ну, она, очевидно, всё знала, рассказала ему. Он выслушал и грустно так говорит: Всё вы, милая барышня, хорошо знаете. Не знаете только одного: органом любви у людей с давних времён сердце называлось… Вот тебе и ответ. Вы плохо знаете, что такое любовь. Томление юных тел за любовь принимаете. Вот и поразмышляй над этим на досуге. А я, как у нас нынче говорится, – побежал.

Женя провожает деда, но затем не возвращается ко всем, а уходит в свою комнату.

ДЕНИСОВА. Какая-то эта молодёжь изнутри вся измученная.

ДАРЬЯ ВАСИЛЬЕВНА. Жареный петух ещё не клевал как следует.

ДЕНИСОВ. Да… Вот, например, банка консервная. Я читал, их за границей собирают в специальные баки. А мы выбрасываем. А тут ценный металл. Это тоже что ли особая логика?

ДЕНИСОВА. Надоел ты со своими банками. (Замечая, что муж собирается налить себе рюмку, отбирает у него водку.) Куда! И так уж на втором взводе.

В это время из своей комнаты выходит Валентин, закрывается в туалете.

ДЕНИСОВ. Тогда «День да ночь споём».

ТАМАРА. И как вам только не надоест.

ДЕНИСОВА. Мы, помню, однажды два часа пели без остановки. Тут тоже своё искусство.

ТАМАРА. Да уж, искусство.

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. Ладно, такова, видно, наша доля… Запевай, Клава.

Денисова начинает, другие подхватывают, через какое-то время даже Тамара.

Начальные слова становятся своего рода канвой, по которым составляется весь последующий нехитрый текст. Это своего рода импровизация, текст может варьироваться как угодно долго. Дальнейшее действие идёт на фоне этой песни. Порою первую строчку начинает кто-то один, остальные продолжают. Поют самозабвенно, негромко.

День пройдёт, настанет вечер,
Пройдёт вечер, будет ночь,
Ночь пройдёт, настанет утро,
Пройдёт утро, будет день.

После дня настанет вечер,
Вслед за вечером и ночь,
После ночи снова утро,
А за утром новый день.

День пройдёт, и солнце сядет,
Вечер звёзды вновь зажжёт,
И опять на небе месяц
Будет ночку напролёт.

Пройдёт ночь, настанет утро,
На работу мы пойдём,
День пройдёт, настанет вечер,
И опять домой придём.

Пройдёт вечер, будет ночка,
Станем все мы отдыхать,
А проснёмся снова утром,
Поработаем опять.

День пройдёт, настанет вечер,
А потом и снова ночь,
Ночь пройдёт и снова утро,
Вот и снова сутки прочь.

День пройдёт, и солнце сядет,
И придётся лечь нам спать,
А потом настанет утро,
Надо будет всем вставать.

Если новый день – воскресный,
Мы пойдём тогда гулять,
Ну а если ж это будни,
Днём работаем опять.

После дня работы будем
Вечер дома мы сидеть,
Выпьем чаю и до ночи
Телевизор всё глядеть.

Ночь пройдёт, и снова утро
Вслед за ночью к нам придёт,
А за утром день и вечер
Вновь настанут в свой черёд.

Днём должны мы все обедать,
Ужин вечером нас ждёт,
На ночь много есть не нужно,
Кто фигуру бережёт.

Поутру за стол мы сядем,
Завтрак сами весь съедим,
С другом мы обед поделим,
Врагу ужин отдадим.

После ужина мы ляжем,
И всю ночь мы будем спать,
А потом настанет утро,
А за утром день опять.

Пройдёт день, настанет вечер,
Пройдёт вечер, будет ночь,
Ночь минует, будет утро,
Вот и снова сутки прочь.

После утра день настанет,
Солнце землю напечёт,
Но придёт к нам снова вечер,
Он прохладу принесёт.

Пройдёт вечер, ночка будет,
Ночью спать мы будем вновь,
Но зачем, зачем нас мучит
Эта самая любовь?

После ночи утро снова
День на землю приведёт,
Пройдёт день и снова вечер
Нам покой и мир несёт…

И т.д.

В момент начала песни в квартиру входит Саша, открывший дверь своим ключом. Когда он вешает пальто, открывается дверь туалета, слышен звук спускаемой воды. Появляется Валентин.

ВАЛЕНТИН. Привет.

САША. Здравствуй. Уже вернулся?

ВАЛЕНТИН. Вчера.

САША. Лёля тут?

ВАЛЕНТИН. Только что ушла.

САША. Как! Мы же договаривались…

ВАЛЕНТИН. Да бабы! Чего-то не поделили моя с твоей. Пособачились.

САША. Но что случилось-то?

ВАЛЕНТИН. Я у себя был. Слышал только, что лаялись.

САША (берётся за пальто). Тогда я пойду.

ВАЛЕНТИН. Мать обидится. Хоть покажись.

САША. Да, только загляну… (Хочет идти в общую комнату.)

ВАЛЕНТИН. Не ходи пока, пусть попоют, успокоятся. А то опять начнётся. Слёзы, то да сё.

САША. Но Лёля…

ВАЛЕНТИН. Ничего с ней не случится. Пусть и она отойдёт. А то только подхлестнёшь. Если бабе вожжа под хвост попадёт…

Валентин открывает дверь в свою комнату,

жестом приглашает Сашу. Оба входят, устраиваются.

ВАЛЕНТИН. Распустил ты её. А баба, знаешь, как лошадь: не умеешь на ней ездить – сбросит. Пока ты там по своим богомольям ходишь…

САША. Ты где был-то?

ВАЛЕНТИН. Да в Уральский филиал ездил.

САША. И чего там делал?

ВАЛЕНТИН. Только и делал, что ничего не делал. Главным образом, пользовался успехом у женщин. Надеюсь, мужская солидарность для тебя выше, чем родственные связи, и твоя сестрица…

САША. Ты же знаешь: я считаю, что нельзя вмешиваться. Кроме вреда – ничего. Сами разбирайтесь.

ВАЛЕНТИН. Главное: не пускать круги по воде, а остальное никого не должно касаться.

САША. И тебе ещё не надоело это?

ВАЛЕНТИН. Это никогда не надоест. Я только во вкус вошёл. Сам попробуй – за уши не оттащишь.

САША. Ты так уверен?

ВАЛЕНТИН. Ах, да! Ты у нас известный чистоплюй. Как одна девка у нас в лаборатории. Я её тут хотел прижать однажды, а она говорит: без любви это пошло.

САША. Я тоже так думаю.

ВАЛЕНТИН. Я и говорю. Подобные ископаемые ещё встречаются… Но только вы не правы. Что значит – без любви? Может быть, сперва её и нет, но потом (подмигивает) мы её делаем. Без любви нельзя. Знаешь анекдот? Маленькая девочка спрашивает: мама, а что такое любовь? А мама отвечает: не говори никогда этого нехорошего слова, его придумали мужчины, чтобы не платить женщинам. Вот так. Ты знаешь: очень мудро. Без любви, действительно, я тебе скажу, дороже обходится.

САША. Я недавно прочитал у Ларошфуко: в любовных похождениях есть всё что угодно, кроме любви.

ВАЛЕНТИН. Один дурак сказал, а другие повторяют.

САША. Слушай, зачем ты женился?

ВАЛЕНТИН. Если бы так у нас в лаборатории сказанул, тебя бы оборжали.

САША. Смешно – пусть смеются. Для здоровья полезно.

ВАЛЕНТИН. Пацан ты ещё.

САША. Так я по-детски и спрашиваю: ты ведь Томку не любишь?

ВАЛЕНТИН. Мужику надо, чтобы его кто-то обхаживал. К месту надо пристроиться. А потом нужна регулярность. Бабы на стороне – это хорошо. Это прекрасно. Но ведь это от случая к случаю. А жена всегда под боком – в прямом смысле. Постоянно с чужими бабами хороводиться – хлопотно, да и накладно. Что тоже немаловажно. Такова, как говорится, се ля ви.

САША. Достаточно цинично.

ВАЛЕНТИН. Не то. Трезво. На жизнь надо глядеть без иллюзий. Только тогда в ней всё и поймёшь.

САША. Ты всё уже понял?

ВАЛЕНТИН. Вот у Томки шеф. Он хорошо сказал. Мы когда его защиту обмывали. С Томкой я ходил. Так вот он сказал. Жизнь, говорит, есть мордобой: если не ты, то тебя. Ростислав Аркадьевич Баранников. У него раньше парень был один, они вместе работали. То есть работал больше тот, а этот при нём был. Сам-то он не очень волокёт. А когда работа к концу, он, шеф томкин нынешний, того под суд, а результаты себе, и доктором стал. А тот сидит. Вот так.

САША. Постой. Как это он его под суд? За что?

ВАЛЕНТИН. Ну, положим, было за что. Тот парень умный. Пожить любил. Бабы, то да сё. Ну, и химичил кое-чего. Наркотики синтезировал. Я в подробности не вникал. Так Ростислав знал и даже как-то там ему подыгрывал. А когда время пришло, сообщил куда следует. А из себя невинность изобразил. Я, мол, знать ничего не знал. А теперь возмущён. Честь советского учёного. Это ещё при сов. власти было. Ну и так далее. Общий привет. И теперь академиком будет. Одного какого-то там тоже гения до самоубийства довёл, чтобы конкурентом не был.

САША. Ты этим как будто восхищён.

ВАЛЕНТИН. Так уж жизнь устроена. Как говорит один мой знакомый: кому в Ниццу, кому в Винницу, а кому в задницу.

САША. Тебе в Ниццу?

ВАЛЕНТИН. Мне пока что в Сочи. А потом, надеюсь, на Канары.

САША. Слушай, а почему вы ребёнка не заведёте?

ВАЛЕНТИН. Дети, как говорится, цветы жизни, но мне не нравится, как они пахнут.

САША. Я вчера Севку спрашиваю, он тихий такой сидит. Я говорю: ты что так сидишь? А он: я в своей голове думаю. Надо же так сказать!

ВАЛЕНТИН. Сколько ему уже?

САША. Пятый пошёл. А Машке два.

ВАЛЕНТИН. Лет через пятнадцать они тебе на голову сядут.

САША. Почему обязательно сядут?

ВАЛЕНТИН. А ты на других посмотри.

САША. Послушай, ну зачем ты везде одни только гадости хочешь видеть?

ВАЛЕНТИН. Затем, что я жизнь знаю.

В соседней комнате Тамара вдруг спрашивает, ни к кому не обращаясь:

Куда Валентин-то делся? Выходит в коридор, заглядывает на кухню, гасит свет.

САША. Разве знание жизни в том, чтобы кроме грязи ничего не замечать? Только себя этим пачкать.

ВАЛЕНТИН. Не пысай в компот: там ягодки.

САША. Мне неприятен этот разговор. Я пойду.

ВАЛЕНТИН. Лучше всех хочешь быть! Правильно Ленка тебе… Учить таких надо!

САША. Что?!

ВАЛЕНТИН (с неожиданным озлоблением). А то. Ты думаешь, Машка – твоя? А она вот моя!

Открывается дверь, на пороге – Тамара, но Валентин не замечает её.

Это был краткий эпизод в нашей общей автобиографии. А с твоей женой мы решили не устраивать трагедий и остаться просто друзьями. А! Вот так-то, чистенький! Нюхай свои цветочки.

ТАМАРА (злобно). Я знала. Чувствовала ведь, чувствовала…

За столом поют:

День пройдёт, настанет вечер,
Пройдёт вечер, будет ночь,
Вслед за ночью снова утро,
А потом и новый день…

Часть вторая

Эпизод первый

Комната Саши.

Саша, Тамара.

ТАМАРА. Ну, и что теперь?

САША. Ничего.

ТАМАРА. Ну, как так ничего, как ничего! Всё так и останется?

САША. Валентин был в явном раздражении. Чего со зла не скажешь. Он тоже говорит теперь, что наврал.

ТАМАРА. А что ему ещё остаётся? Видеть его не могу.

САША. По-моему, вы давно друг друга едва терпели.

ТАМАРА. Он последнее время всё время меня раздражал. Еле сдерживалась.

САША. Это в тебе мира не было.

ТАМАРА. А ты её что, ни о чём не спрашивал?

САША. Зачем?

ТАМАРА. Я на развод подаю.

САША. Он не из тех, кто благородно уходит, не хлопнув дверью.

ТАМАРА. Пускай. (Начинает кричать.) А что же, теперь всё так и оставить, как будто ничего не произошло?!

САША. Не кричи. Машка спит.

ТАМАРА. Машка! Тебе чужого ребёнка подкинули, а ты как идиот. Нет гарантий, что и первого не нагуляла. На тебя же смотреть – сердце кровью обливается.

САША. А что ты предлагаешь?

ТАМАРА. Слушай, ты же красивый парень. На тебя девки украдкой косятся. Ты что, себе бабу хорошую найти не сможешь! Швырнуть ей её выблядков, и пусть сама расхлёбывает.

САША. Как тебя твоё несчастье покорёжило.

ТАМАРА. Ты, видать, очень счастливый.

САША. Мы сегодня с Машкой гуляли, а домой пошли – лифт не работает. Я её тащил, тащил, потом остановился передохнуть, поставил. Ох, говорю, Маша, устал. А она сама начала по лестнице карабкаться – лезет, пыхтит: Утяй папа, утяй. Устал, значит.

ТАМАРА. Блаженный ты что ли?

САША. Да не я блаженный, а вы все чокнутые.

ТАМАРА. Кто это – мы?

САША. Да ты хотя бы. И Валентин твой.

ТАМАРА. Он теперь такой же мой, как и твой.

САША. Давай договоримся: дети ни в чём не виноваты, а если взрослые куролесят, то эти-то почему страдать должны? Если мы и ошиблись в чём, то нам и расхлёбывать.

ТАМАРА. Мало ли на свете чужих детей. Всех не приветишь.

САША. Эти не чужие. Они мои.

ТАМАРА. Смотри, она тебе таких «твоих» ещё в подоле принесёт. Долго ли умеючи!

САША. Я же просил: не кричи. Когда я женился, меня никто к тому не принуждал. Мне и отвечать.

ТАМАРА. Его окрутили, дурака…

САША. Я не стану дискутировать по поводу правомерности твоей терминологии. Пусть бы ты была и права, теперь говорить об том бессмысленно. Это мой крест. Я за них теперь отвечаю.

ТАМАРА. Перед кем!

САША. Перед Богом.

ТАМАРА. Нужен ты своему Богу! Где Он, этот твой Бог! И чего же Он терпит, когда всё так устроено.

САША. Да, терпит вот нас. Это мы всё так устроили, потому что отвечать ни за что не хотим. Ну, хорошо, пусть ты в Бога не веришь. Но перед совестью-то хотя бы отвечать придётся.

ТАМАРА. Кому нужна эта твоя совесть!

САША. Она мне нужна.

ТАМАРА. Нашёл себе Бога! И всё какие-то Ему жертвы приносишь.

САША. Или действительно, время такое, что мозги у всех набекрень? Что ты говоришь? Какие жертвы? Вот что ужасно: ты не можешь понять, что нет никаких жертв.

ТАМАРА. Прям зла на тебя не хватает.

САША. Это хорошо, что не хватает: чем меньше зла, тем лучше… Тебе бы ребёнка надо было завести.

ТАМАРА. Этого мне только и не хватало.

САША. Я в газете сегодня прочитал. Прямо как нарочно. Вот тут. (Берёт газету.) Один старик в Грузии. Смотри, как сказал. (Читает.) Когда ты слышишь первый крик ребёнка, когда видишь его первый шаг, когда ты говоришь ему первые добрые слова наставления – знай, что ты – счастливейший человек, и выше этого счастья нет ничего на свете.

ТАМАРА. Сказать-то всё, что хочешь, можно.

Эпизод второй

Квартира деда Серёжи.

Дед, Женя.

ЖЕНЯ. А что же, ты не признаёшь этого, как ты называешь, томления юных тел?

ДЕД. Не признавать того, что существует, просто глупо. Только ведь оно, томление это, имеет одно препакостное свойство: если нет подлинной любви, то со временем оно сменяется пресыщением, пустотой, взаимным раздражением, поисками развлечений на стороне. Нередко это и называется: не сошлись характерами.

ЖЕНЯ. А любовь-то эта есть на самом деле? Кого ни спросишь, все только усмехаются.

ДЕД. Чтобы в неё поверить, требуется только одно: полюбить. А усмехаются те, кто не любил. Но зачем свою собственную ущербность возводить в ранг закона жизни?

ЖЕНЯ. А как узнать, настоящая это любовь или одно томление?

ДЕД. Когда почувствуешь ответственность за свою любовь.

ЖЕНЯ. Ой, тоска! Ой, тоска! Дед Серёжа, надоело. Правильно Ленка говорит: шоры у вас у всех на глазах. Кроме ответственности, обязанностей, долга – и говорить ни о чём не можете. Скука серая. И Сашка такой же.

Эпизоды третий, четвёртый и пятый

Квартира Саши.

Саша, Лена.

ЛЕНА. Ну, что мне теперь, к дому, к детям себя что ли привязать? Ты не хочешь, ну и не ходи. Сиди тут с ними, сопли вытирай. У нас, к счастью, домострой не в чести.

САША. При чём здесь домострой?

ЛЕНА. А зато какие Владик записи достал последние! Там-бум-пам-ра-ра… (Начинает двигаться и извиваться в ритм с пением.)

САША. Ну, чего ты кривляешься.

ЛЕНА. А тебе ничего стоящее не нравится. Не понимаешь, так и молчи в тряпочку. Мракобесие какое-то.

САША. Да чего тут понимать! Эта твоя музыка говорит мне открытым текстом: ты скот. А мне обидно.

ЛЕНА. Да брось ты! Завёл своё. Зато весело. А ты как старик.

САША. Да не весело вам. Видел я это. Вы только пытаетесь изобразить веселье.

ЛЕНА. Мы балдеем.

САША. Вот-вот. Превращаетесь в балду. В полных дебилов. И трясётесь в трансе под свой грохот каждый сам по себе. У вас не веселье, а извращённая форма одиночества.

ЛЕНА. Ну, занудил, занудил… Чего ты понимаешь! Это расковывает, раскрепощает.

САША. Раскрепощает самое дурное, что есть в человеке. Попросту – грех.

ЛЕНА. Да замолчи! Противно слушать.

САША. Да примитивно же всё это.

ЛЕНА. Ах, да! Я и забыла, что это только ты один у нас такой сложный. Такой многосторонний, что тебе только на горшки не надоедает сажать да сопли вытирать.

САША. Не то ты говоришь. И сама знаешь, что не то.

ЛЕНА. Конечно, только ты всё то говоришь.

САША. А ты попробуй с ними хоть раз по-настоящему заняться. Не просто на горшки, а поговори. Пообщайся по-настоящему.

ЛЕНА. Ах-ах! Сложное интеллектуальное общение.

САША. Знаешь, я с ними сейчас порою как заново мир открываю. Иные вещи вроде бы примелькались, обыденными кажутся. А начнёшь с ними смотреть, и как будто их глазами что ли видишь. Я многое, кажется, только теперь и понял-то по-настоящему.

ЛЕНА. Ну и на здоровье. Я рада за тебя. Я же тебе не мешаю, и ты мне не мешай. Ты ведь сам всё детей хотел. Вспомни, я против была. Что хотел, то и получил. А мне это чего стоило! Хоть бы один мужик сам хоть бы раз попробовал родить – посмотрела бы я на вас. А вам только одно удовольствие.

Звонок в дверь. Саша идёт открывать.

Входит Владимир. Приятели здороваются.

Владимир вешает куртку. Саша приглашает его к себе.

САША. Заходи, заходи.

ВЛАДИМИР (входя вместе с Сашей в комнату). Здравствуйте.

ЛЕНА (раздражённо, почти злобно). Здравствуйте. (Выходит в соседнюю комнату.)

ВЛАДИМИР (глядя ей вслед). Распустил бабу.

САША. Чайку поставить?

ВЛАДИМИР. Некогда чаи распивать.

САША. Тогда сразу к делу.

ВЛАДИМИР. Так тоже нельзя. Пришёл – и сразу говори. Быстрота нужна при ловле блох.

САША. Тогда для политесу – о погоде.

ВЛАДИМИР. А что погода! Погода ничего. Весна вот.

САША. Весна! Выставляется первая рама… Да.

ВЛАДИМИР. Читал новый учебник, который шеф написал?

САША. Если бы мне так на экзамене кто отвечал, я бы больше тройки не поставил. Да и то не всегда.

ВЛАДИМИР. Мне тут Гришка рассказал. Его шеф к себе завёл и говорит. Ты, говорит, секретарь Совета, и ты должен добиться, чтобы мне дали заслуженного деятеля науки. Совсем уж обнаглел. Я у него тут на лекции был. Такую хрень нёс!

САША. И все молчат.

ВЛАДИМИР. Кто ж против рожна попрёт? Все хотят есть свою булку с маслом.

САША. Ну, хорошо. Ладно наши. Эти понятно. А другие-то что? Питерские хотя бы.

ВЛАДИМИР. Что они, себе что ли враги. Он же в ВАКе сидит.

САША. Со всех сторон мужик обложил.

ВЛАДИМИР. Так вот, голубчик, рецензию надо писать.

САША. На кого?

ВЛАДИМИР. На шефа. На учебник, который тебе так понравился.

САША. Поругать, конечно, можно.

ВЛАДИМИР. Ты это серьёзно? Вот так голову прямо под топор? Не ругать – хвалить требуется.

САША. Платон мне друг, но истина дороже. Сказать, как это по-латыни звучит?

ВЛАДИМИР. Давай серьёзно. Твоё положение и так… де очень. Ты в опасной зоне, и сам знаешь.

САША. У меня дед есть, он в таких ситуациях говорит: нищему пожар не страшен… Выгонит – свет клином не сошёлся.

ВЛАДИМИР. Он тебя везде достанет. Защититься захочешь в другом месте, он тебе все ходы перекроет. Он – сила.

САША. А я вообще решил не защищаться.

ВЛАДИМИР. Ты что!

САША. Да то. Не хочу. Как-то всё противно это стало.

ВЛАДИМИР. Ну, ладно. Хватит. С рецензией всё договорено. Шеф мне сначала одному хотел дать. Я уговорил его, чтобы и ты тоже участвовал. Что я ему теперь скажу?

САША. Так и скажи: Василий Иванович, Назаров отказался лизать ваш сиятельный зад. Он полагает, что его другие и так уже до блеска вылизали.

ВЛАДИМИР. Ты на что рассчитываешь?

САША. Бог не выдаст, свинья не съест.

ВЛАДИМИР. Сожрёт. Зарежет и сожрёт. И не подавится – вот что характерно.

САША. А у меня профессия хорошая есть в запасе.

ВЛАДИМИР. Какая ещё профессия?

САША. Грузчик широкого профиля.

ВЛАДИМИР. Слушай, ну хватит, может быть? Давай действительно серьёзно. У меня времени мало. Обсудим детали…

САША. Я серьёзно.

ВЛАДИМИР. Ну а если я сам всё напишу, а тебе только подписать?

САША. Понимаешь, Володя, мне надоело участвовать во вранье и во всеобщем мордобое. Можешь называть это хоть глупостью, хоть умностью…

ВЛАДИМИР. Умности тут мало.

САША. Возможно. Но мне противно.

ВЛАДИМИР. Как будто мне это очень приятно.

САША. Я ведь тебя не неволю.

ВЛАДИМИР. Удобненькая позиция. Самоустраниться хочешь? Быть пассивным наблюдателем? Мало чем это порядочнее прямого соучастия.

САША. Я не буду с тобой спорить. Скорее всего, ты прав. Но писать и даже просто подписывать тоже не стану… Есть такая заповедь: не лжесвидетельствуй.

ВЛАДИМИР. Ага! Все в дерьме, а наверху он, и весь в белом. Заповеди блаженства ему, видите ли, покоя не дают. Блаженный тоже нашёлся. И с этакой высоты нас судить будет.

САША. Никого я не сужу. Я тоже не праведник. Я всё понимаю.

ВЛАДИМИР. Смотри, тебе виднее.

Звонок в дверь.

Саша открывает. Входит Вадим.

ВАДИМ. Здравствуйте. Простите, здесь живёт Раиса Андревна? Она позавчера стенографировала мою защиту.

САША. Да, сюда. Лёля!

Появляется Лена.

Вот к Раисе Андреевне…

ВАДИМ. Добрый день.

ЛЕНА. Да, мама предупреждала. Она просила, если чуть задержится, чтобы вы обождали.

ВАДИМ. Хорошо. Где прикажете?

ЛЕНА. Сюда пройдите. Можете раздеться.

Вадим снимает плащ, вешает его, затем проходит в комнату, из которой выходит Владимир.

ВЛАДИМИР. А я пойду.

ЛЕНА. Саша, у нас хлеба нет. Сходи.

САША. Хорошо. Сейчас.

Владимир и Саша одеваются.

ВЛАДИМИР. Окончательно?

САША. На твою же булку больше масла достанется.

ВЛАДИМИР. Больше дерьма, хочешь сказать? (Лене.) Всего доброго.

ЛЕНА. Счастливо.

Владимир и Саша выходят.

Лена входит в комнату, где сидит Вадим.

А вы кто?

ВАДИМ. Человек.

ЛЕНА. Это я догадалась. Я про специальность.

ВАДИМ. Психолог.

ЛЕНА. Страшный человек.

Вадим молча пожимает плечами. Молчание.

Лена ходит по комнате, создавая видимость, будто занята делом.

А что вы всё молчите? Говорите о чём-нибудь.

ВАДИМ. О чём?

ЛЕНА. Да о чём угодно. Если не хватает воображения, говорят о погоде.

ВАДИМ. Зачем?

ЛЕНА. Неужели вам не хочется со мною познакомиться?

ВАДИМ. Зачем?

ЛЕНА. Вот заладил: зачем, зачем… Так просто. Я вам не нравлюсь?

ВАДИМ. Нет.

ЛЕНА. Не очень любезно. Чем же я вам не нравлюсь?

ВАДИМ. Назойливостью.

ЛЕНА. Ого!

ВАДИМ. Очевидно, вы рассчитываете на то, что вам, как весьма привлекательной женщине, всё простится. Красивым обычно легко всё прощают. Вот вы и привыкли.

ЛЕНА. А вы не прощаете.

ВАДИМ. Вы ничем передо мной не провинились, не за что и прощать.

ЛЕНА. За назойливость. Но мне захотелось с вами поговорить.

ВАДИМ. Зачем?

ЛЕНА. Какой вы нудный. Зачем, зачем! Ни за чем. Вот хочется и всё. Просто так. Из спортивного интереса.

ВАДИМ. Тогда вы неудачно начинаете.

ЛЕНА. Почему?

ВАДИМ. Если хотите, чтобы человек обратил на вас внимание, его надо чем-то заинтересовать, расположить к себе.

ЛЕНА. А как?

ВАДИМ. Способов много. Лучше всего чем-то польстить.

ЛЕНА. Так вот вы зачем сказали, что я красивая: чтобы польстить мне и привлечь внимание.

ВАДИМ. Ваше внимание мне не нужно.

ЛЕНА. Зачем же вы льстили?

ВАДИМ. И не думал. Лесть – это всегда небольшая ложь. А то, что вы красивая женщина, – это просто констатация факта. Чтобы убедиться в этом, вам не нужно, чтобы кто-то что-то говорил. Вам это говорит каждый день ваше зеркало.

ЛЕНА. Занятно вы говорите. Но я-то чем могу вам польстить. Я вас совсем не знаю. Вот вы тоже очень красивый молодой человек.

ВАДИМ. Мне польстить нельзя.

ЛЕНА. Почему?

ВАДИМ. Я слишком хорошо знаю свои качества. Если вы их преувеличите, меня это не порадует. Если преуменьшите – не огорчит.

ЛЕНА. А если в точку?

ВАДИМ. А если в точку – тем более. Что за радость от обыденного факта? Допустим, вы скажете, что мой рост метр восемьдесят. Ну и что? Вы говорите, что я красивый. Моей заслуги в том нет, такой уродился. Чем же гордиться?

ЛЕНА. А мне всё-таки приятно, если кто-то даже верно отмечает мои достоинства.

ВАДИМ. Женщины всегда отличаются нелогичностью поведения. Если это в умеренных дозах, это их даже украшает.

ЛЕНА. А у меня в умеренных?

ВАДИМ. Вполне.

Звонок в дверь. Лена идёт открывать.

Входит Раиса Андреевна.

РАИСА АНДРЕЕВНА. Элен, прости, забыла свой ключ.

ЛЕНА. Тебя уже ждут.

Раиса Андреевна снимает пальто.

Вадим выходит в прихожую.

РАИСА АНДРЕЕВНА. Вы уже тут? Здравствуйте. Простите, что заставила ждать. Спешила как могла.

ВАДИМ (прикладываясь к её руке). Помилуйте, о чём речь! Надеюсь, вы в добром здравии? Глядя на вас, мне особенно понятно, почему у вас такая красивая дочь.

РАИСА АНДРЕЕВНА. Ну уж!.. Проходите. Я уже всё набрала. Знаете, я, конечно, мало понимаю, но ваша защита прошла блестяще. Особенно остроумно вы отвечали тому лысому.

ВАДИМ. Он просто старый болван, хоть и профессор.

РАИСА АНДРЕЕВНА. Проходите, проходите.

Раиса Андреевна и Вадим проходят в комнату.

Лена закуривает. Вадим оборачивается.

ВАДИМ. А вот это – нет! (Возвращается, отбирает сигарету, гасит. Лена не сопротивляется.) Курящая женщина – это вульгарно! (Уходит. Лена смотрит ему вслед.)

Эпизод шестой

Квартира деда Серёжи.

Дед. Женя.

ЖЕНЯ. И за что же я должна отвечать?

ДЕД. На первых порах хотя бы за себя. Чтобы не давать дурному в тебе верх брать.

ЖЕНЯ. А что же во мне такого дурного?

ДЕД. Есть такая молитва церковная. И там есть такие слова: Господи, даруй мне зреть мои прегрешения и не осуждать брата моего. Понимаешь, видеть в себе дурное, себя самого строго судить – это дар Божий.

ЖЕНЯ. Вот-вот. Ты меня ещё в церковь заставь ходить. Только и осталось. Вроде нашего Сашки.

ДЕД. Не стану заставлять. Я сам в неё не хожу, потому что маловер. А вот Александру завидую. Никто его туда не гнал, сам ведь пошёл. Все только отговаривают. Значит, есть у него что-то, чего даже у меня нет. Вера, вот что.

ЖЕНЯ. Только что-то не вижу у него большого счастья от этой его веры.

ДЕД. А кто сказал, что мы в этом мире для счастья? Сколько живу, всё больше убеждаюсь: для чего-то другого.

ЖЕНЯ. Человек создан для счастья, как птица для полёта.

ДЕД. Читал я этот рассказ. Там эту фразу написал какой-то урод. Мне кажется, тут просто насмешка над людьми.

ЖЕНЯ. А для чего же тогда вообще эта наша жизнь, если не для счастья? Так вообще всё бессмысленно.

ДЕД. Вот для чего вера нужна. На этот вопрос знает ответ только тот, в ком вера есть.

Эпизод седьмой

Квартира Саши.

Саша, входит Лена со свёртком в руках.

ЛЕНА. Смотри, какую я тебе куртку отхватила. На меху. (Разворачивает.)

САША. Да вроде уж лето.

ЛЕНА. Ты что, последний день живёшь?

САША. Где это ты такую?

ЛЕНА. В комиссионке. Представляешь, они ещё, оказывается, существуют. Мы с Зинкой случайно мимо шли. Она говорит: давай зайдём. Просто так. Я и не думала. И вдруг вот. У Зинки занять пришлось. Так всё равно же дешевле вышло.

САША. А размер-то мой?

ЛЕНА. Размер на размер не приходится. Примерь.

САША (надевая куртку). А что! Ничего.

ЛЕНА. Подожди. Вроде узковато вот здесь.

САША. Да ничего.

ЛЕНА. Не торопись. Ну-ка плечами подвигай. Руки подыми. Так. Конечно, надо бы с тобой вместе идти. Да кто знал. Просто мимо шли. Ты не знаешь, в комиссионном обратно принимают?

САША. Да сойдёт.

ЛЕНА. Тут вот где-то чек в кармане, не потерять. (Лезет в карман куртки.) Вот. Ой, смотри. Это что? (Достаёт какую-то бумагу, вертит её, читает.) Облигация. Это старая какая-нибудь. Сейчас вроде нет облигаций.

САША. Ну-ка дай. Нет, вот год обозначен. Наше время. Я тоже думал, что теперь уж не выпускают.

ЛЕНА. А вдруг выиграли? Ты возьми, пойди в сберкассу и узнай.

САША. Как же, дожидайся. Миллион выиграем.

ЛЕНА. Да хоть бы рубль – и тот наш.

САША. Ну, разве что рубль. (Снимает куртку, отдаёт Лене, облигацию небрежно кладёт в карман рубашки.)

ЛЕНА. Ох, я с таким человеком интересным познакомилась! Всё знает, обо всём может поговорить.

САША. Наверняка скучнейший тип.

ЛЕНА. Это почему это?

САША. Обо всём о чём угодно может говорить только верхогляд. А что может быть скучнее поверхностной болтовни?

ЛЕНА. До чего ты зануда. Ведь завидуешь. Сам потому что так не можешь.

САША. Пусть так. Только мне надо идти.

ЛЕНА. Облигацию проверь.

САША. Жарко на улице?

ЛЕНА. Терпимо.

Эпизод восьмой

Кухня в квартире Назаровых.

Нина Васильевна, Дарья Васильевна,

Саша, Женя пьют чай.

САША. Я уже почти договорился. По утрам приходить.

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. Много делать-то?

САША. Да ерунда.

ЖЕНЯ. Преподаватель университета, без пяти минут кандидат наук – и в уборщицы подался. Сказать кому – не поверят.

САША. Надо же кому-то убирать. Вы-то как тут?

ДАРЬЯ ВАСИЛЬЕВНА. Обыкновенно: день да ночь – сутки прочь.

САША. Чего это с тобой? Болит что?

ДАРЬЯ ВАСИЛЬЕВНА. Да так. Зубы что-то затосковали.

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. Мы как в аду. Томочка ни в какую. Валентин куражится. Женщину уже какую-то раз приводил. Требует, чтобы ему отдельная непременно была, а денег давать отказывается. Считает, что мы ему обязаны. Поди попробуй нашу на две отдельные. Нам же двухкомнатную надо. Сколько денег ещё надо собрать! Эта-то немного стоит. Да даже если и разменяем. Как потом? В тесноте да не в обиде? Вон Томочка к Жене перебралась, так эта губы надула.

ЖЕНЯ. А что же: она не может с мужем уладить, а я страдать должна. У меня своя жизнь. А если я замуж выйду?

САША (усмешливо). Ищи мужа с жилплощадью.

ЖЕНЯ. Очень остроумно.

САША. Ну, поставь ей раскладушку вот здесь на кухне.

ЖЕНЯ. Пусть мирятся.

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. У вас-то как?

САША. Нормально.

ЖЕНЯ. Как ты так можешь! Нормально! И как будто ничего не случилось.

САША. На тебя не угодишь. Томка разводится – ты недовольна. Я не развожусь – ты тоже что ли недовольна?

ЖЕНЯ. Да если бы не эта жилплощадь, я бы руками и ногами, чтоб только его не видеть.

САША. Эгоистка ты, выходит.

ЖЕНЯ. Какая есть.

САША. Надо освобождаться от недостатков.

ЖЕНЯ. Вас с дедом Серёжей, вон как тётя Даша говорит, связать по ноге да пустить по воде. Он тоже мне всё о самосовершенствании толкует.

САША. Он старик правильный.

ЖЕНЯ. Все вокруг правильные. Просто тоска. Куда только неправильным деваться?

САША. Я тебе тоже, как тётя Даша скажу: бормота ты бессмысленная. Мелешь языком что ни попадя.

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. Платить-то много станут?

САША. Средне.

ДАРЬЯ ВАСИЛЬЕВНА. Отдать и рубль много, а взять и сто – всё равно мало.

ЖЕНЯ. Всё равно Леночка всё прикарманит.

ДАРЬЯ ВАСИЛЬЕВНА. Эта когда надо куда хочешь без мыла влезет.

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. Хитрости в тебе, Сашенька, мало. Теперь без этого нельзя.

ДАРЬЯ ВАСИЛЬЕВНА. Да уж куда хитрее: на полу спит и не падает.

ЖЕНЯ. Ну, ты тёть Даш, сказанёшь иногда.

ДАРЬЯ ВАСИЛЬЕВНА. А нам брехать не пахать: брехнём и отдохнём. Только вот ум уж не поймёшь какой стал.

САША. Ладно, я пойду.

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. Ой, Сашенька, что же дальше-то будет? Как жить!

САША. Да проживём как-нибудь.

ЖЕНЯ. Блажен кто верует.

Эпизод девятый

Квартира Вадима.

Вадим, Лена.

ЛЕНА. Нет, ты представляешь, мы выиграли пять тысяч!

ВАДИМ. А такое ещё бывает нынче?

ЛЕНА. Нет, но в чём юмор-то! Облигацию нашли в кармане куртки, которую я купила Сашке в комиссионном.

ВАДИМ (морщится). В комиссионном?

ЛЕНА. А что?

ВАДИМ. Это же плебейство. Надевать вещь после кого-то…

ЛЕНА. Во-первых, я не для себя.

ВАДИМ. И он носит! (Брезгливо морщится.) Н-да.

ЛЕНА. Да ну тебя! Вечно ты…

ВАДИМ. А мне-то что. Это ваши проблемы.

ЛЕНА. Уж я ему напоминала, напоминала, чтоб проверил. С лета ведь тянулось. Наконец собрался. Вдруг бац – пять тысяч. А это сто пятьдесят баксов, даже больше.

ВАДИМ. У вас что, большие материальные затруднения?

ЛЕНА. С моим разве развернёшься? Нет, ну ты подумай: он ещё отказывается диссертацию защищать. Говорит, что не видит в том никакого смысла. И что он что-то там из-за этого потеряет. Мне, говорит, этого не надо.

ВАДИМ. Подобную басню я уже много раз слыхал. В классическом варианте она называется «Лиса и виноград». Все неудачники и бездари обычно так и поют. Не очень-то, мол, и хотелось.

ЛЕНА. Мой муж не бездарь. Зачем говоришь, если не знаешь.

ВАДИМ. За любимого мужа оскорбилась?

ЛЕНА. При чём тут оскорбилась. Он просто всегда постоянно во всём сомневается. Всё хочет во всём смысл отыскать. Зануда жуткий. Тоска с ним зелёная.

ВАДИМ. О! Это тоже не оригинально. Тип Гамлета. По сути, весьма ничтожная личность. Но ему ещё долго будут сочувствовать и оправдывать – в меру своей собственной неполноценности.

ЛЕНА. Почему – неполноценности?

ВАДИМ. Как бы тебе сказать… Современный тип личности характеризуется целенаправленной энергией при достижении цели. И отсутствием соплей. Вот не обращала внимание: поток боевиков на экране. Явная целевая установка – видно невооружённым глазом. На экране убивают, избивают, а зрителя это должно радовать, или рассмешить, или, по меньшей мере, оставить равнодушным. Всё направлено на закрепление рефлекса. Смерть и страдания вызывают эмоциональную реакцию, совершенно нетрадиционную для прежнего типа культуры. А это в принципе исключает психологический комплекс гамлетовского типа.

ЛЕНА. Слушай, какой ты умный. Просто гений.

ВАДИМ. Я в этом давно не сомневаюсь.

ЛЕНА. От скромности ты не умрёшь.

ВАДИМ. Это очень полезно знать – от чего ты не умрёшь. Скромность ниже моего достоинства.

ЛЕНА. И ещё ты нахал.

ВАДИМ. Итак, по отношению к себе я услышал две дефиниции: гений и нахал. И если с первым я, по зрелом размышлении, не могу не согласиться, то второе приходит с ним в логическое противоречие. Ведь что скрывается под этим термином – нахал? Индивидуум, у которого уровень претензий значительно выше уровня возможностей. А что обозначает термин – гений? Личность с неограниченно высоким уровнем возможностей. Эрго: назвать меня одновременно гением и нахалом есть несомненный логический нонсенс.

ЛЕНА. Так ты думаешь, эти фильмы специально снимаются?

ВАДИМ. И не только они. Тут целый комплекс воздействующих компонентов. Музыка, например, явно физиологическая по природе. Собственно, даже не музыка, а искусственный набор ритмизированных шумов.

ЛЕНА. То есть?

ВАДИМ. Ну, рок там всякий, диско, поп…– как там это называется?

ЛЕНА. А ты что. Чайковского предпочитаешь?

ВАДИМ. Это для плебеев. Слушать надо Вивальди, не позднее. Старинные духовные сочинения.

ЛЕНА. А современная музыка не нужна?

ВАДИМ. Просто необходима. Ведь что бы там ни говорили, но цель разумной человеческой деятельности – достижение счастья. Если болвану, толпе навязывать Вивальди, люди будут испытывать внутренний дискомфорт. Они слишком примитивны для утончённых эстетических восприятий. Так пусть имеют то, от чего они счастливы.

ЛЕНА. Гамлет тоже примитивен?

ВАДИМ. Но это уже из другой оперы. Гамлет – это тип страдальца. А зачем проповедовать страдания, если они стоят на пути к радостям жизни? Вот именно поэтому надо воспитывать иной, чем прежде, стереотип восприятия смерти. Страдать от боли можно только от своей – зачем навязывать ещё и чужую? Сострадание уже морально изжило себя. Система воздействующих компонентов должна быть в высшей степени рациональна. К тому же наше время показало несостоятельность концепции, например, Достоевского. Двадцатый век повидал столько смертей, что эмоциональный аппарат человека поневоле адаптировался к изменившимся условиям. Теперь уже просто нелепыми становятся чрезмерные психологические потрясения из-за смерти какой-нибудь ничтожной старушенции.

ЛЕНА. Я не понимаю только: ты говоришь, что всё это, рок-музыка например, что всё это хорошо. А для себя всё это отрицаешь.

ВАДИМ. Просто я из другой координатной системы ценностных ориентаций. А человека со стадными инстинктами просто необходимо оглуплять: способность к размышлениям сделает его несчастным. Быдлу нужна быдловая музыка. Вообще скотские развлечения. Пусть их себе.

ЛЕНА. Но рок тоже разный бывает. Гребенщиков.

ВАДИМ. А это для тех недоумков, кому требуется тешить себя иллюзией глубокого интеллектуализма. Я его слышал однажды. Жуткий кретин.

ЛЕНА. У нас однажды спорили об этом. Тебя бы туда.

ВАДИМ. Я не спорю никогда ни с кем.

ЛЕНА. Почему?

ВАДИМ. Видишь ли, люди спорят по трём причинам. Во-первых, кто-то хочет, согласно известному стереотипному заблуждению, отыскать в споре истину. Во-вторых, некоторые стремятся завербовать остальных в свою веру, приобщить, так сказать, к собственной истине. А третьи желают просто покрасоваться, умом блеснуть, чтоб о них лучше думали. Так вот. Истину я знаю и без глупых дискуссий. Убеждать других – да пусть они остаются при своём убогом мнении – мне-то что! А похваляться умом – цель вообще ничтожная. И мне в высшей степени наплевать, что обо мне думает толпа дураков.

ЛЕНА. Слушай, с тобой просто страшно разговаривать.

ВАДИМ. А ты и не разговаривай. Ты слушай. А впрочем, можешь и не слушать. Я говорю для себя. Ты ведь в большей части мало что и поняла.

ЛЕНА. Что я – совсем дура, по-твоему?

ВАДИМ. Ты женщина. Красивая женщина. И больше от тебя ничего не требуется.

ЛЕНА. Зачем же ты так много выступаешь передо мной?

ВАДИМ. Для меня это способ аутостимуляции.

ЛЕНА. Не понимаю.

ВАДИМ. Ладно, хватит дискуссий. Иди сюда.

Лена подходит к нему.

Он обнимает её и валит на диван.

Эпизод десятый

Кабинет женщины администратора.

Администратор. Входит Саша.

АДМ. Вы всё оформили?

САША. Да, всё.

АДМ. И Сергей Иванович визировал?

САША. Да, подписал.

АДМ. Следовательно, завтра с утра вы можете приступать к исполнению своих обязанностей.

САША. Хорошо.

АДМ. Значит, напоминаю. Влажная обработка вестибюля, лестницы. Потом гардероб, коридор.

САША. Я не забыл.

АДМ. В девять ноль-ноль у нас начало рабочего дня. Следовательно, к этому времени всё должно быть завершено.

САША. Хорошо.

АДМ. До вас здесь сотрудничала одна девушка, студентка. Свои функции она выполняла добросовестно. Она затрачивала на всё два часа. Значит, не позднее семи ноль-ноль вы должны приступать.

САША. А если с шести до восьми?

АДМ. Индифферентно.

САША. А мне откроют так рано?

АДМ. Я поставлю в известность представителей охраны.

САША. Спасибо.

АДМ. Надеюсь, вы всегда будете во всеоружии.

Эпизод одиннадцатый

Комната Раисы Андреевны.

Раиса Андреевна и Нина Васильевна.

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. Вы уж только не говорите, что я у вас была. Но ведь сердце же кровью обливается, как на него посмотришь. Всё куда-то бегает. Издёргался весь.

РАИСА АНДРЕЕВНА. Что же поделаешь. Жизнь наша такая. Я вот от хорошей жизни что ли по защитам таскаюсь стенографирую? Голова гудит. Глаза от этого компьютера устают. Давление уж и не знаю – выше не бывает.

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. Да я разве что говорю.

РАИСА АНДРЕЕВНА. Наше дело вдовье, мы своё отжили, нам много не надо. А молодым как? Нынче, знаете, как говорится, даже прыщ на заднице, извините за выражение, даром не вскочит.

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. Но всё-таки. Вы бы как мать сказали бы Леночке. Нельзя же так. Она тратится порою слишком бездумно. Не задумываясь.

РАИСА АНДРЕЕВНА. Я вас, Нина Васильевна, понимаю, прекрасно понимаю. Но вы смотрите ограниченно, со своей, так сказать, колокольни. Это, как бы лучше выразиться, главная функция мужа – добывать средства. Вот я о себе скажу. У меня супруг, Царство ему Небесное, был совершенный дохляк. Во всех случаях, извиняюсь за откровенность, за спинку кровати держался. Но я ему всё прощала. Я всё терпела. Потому что было главное: он умел нас с Еленой содержать. После стало, конечно, намного труднее. Так что вы хотите? Мужик к этому предназначен. Конечно, он, разумеется, ваш сын. Но взгляните шире.

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. Ой, не знаю. Не знаю, не знаю.

Эпизод двенадцатый

Комната Саши.

Саша. Входит Лена в новой дублёнке.

ЛЕНА. Каково!

САША. Ты в ней удивительно хороша.

ЛЕНА. По улице шла, все мужики на меня внимание обращали.

САША. А не жарко было? До морозов ещё далеко.

ЛЕНА. Пришлось потерпеть.

САША. Терпение – великая добродетель.

ЛЕНА. Вот только не хватило мне его дождаться, пока ты деньги получишь по облигации, занять пришлось.

САША. По какой облигации? Я же её отдал, ведь тебе говорил, что отдам.

ЛЕНА. Кого отдал? Облигацию? Ты что несёшь!

САША. Ничего я не несу. Я уже отнёс. Пошёл комиссионный, там нашли квитанцию. К счастью, у них копии сохраняют. В квитанции адрес. Я пошёл по этому адресу и отдал.

ЛЕНА. Ты что!

САША. Это чужие деньги.

ЛЕНА (тихо, злобно). Ты это серьёзно?

САША. Лёлечка, ну что за радость от чужого?

ЛЕНА. Сволочь! Идиот! Чтобы я… (Издаёт звуки – нечто среднее между хохотом и рыданиями.) Я не хочу тебя видеть! Я тебя ненавижу!

САША. Ну, заработаю я эти деньги. Что случилось!

ЛЕНА. Причём здесь деньги! Гори они огнём! Я не могу жить с мужем-идиотом! Понимаешь? Не могу. Я ухожу от тебя. Прощай! Кретин несчастный. Идиот! Я уйду!

САША. Ну что ты говоришь!

ЛЕНА. А вот то! Уйду! Да! У меня есть любовник! Он меня давно звал к себе! Он говорил, чтобы я ушла от тебя! А я тебя всё жалела. Дура потому что.

Эпизод тринадцатый

Квартира Назаровых.

Нина Васильевна, Дарья Васильевна, дед Серёжа.

ДАРЬЯ ВАСИЛЬЕВНА. Вот и жизнь. Думаешь, что она так, а она вовсе даже этак.

ДЕД. Я всё думаю, что же за время, когда мы живём. С одной стороны – страшно. С другой – интересно. И выходит: страшно интересно.

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. Мне всё больше страшно. Вон чего творится.

ДАРЬЯ ВАСИЛЬЕВНА. Да чего ж! Везде люди. А где люди, там и грех.

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. Вот и ты, Дашенька нас оставляешь.

ДАРЬЯ ВАСИЛЬЕВНА. Ты чего как на похоронах разохалась!

ДЕД. Да свидимся ли ещё, вот что.

НИНА ВАСИЛЬЕВНА. Железная дорога теперь вон какая дорогая. На твою пенсию не разъездишься.

ДАРЬЯ ВАСИЛЬЕВНА. А это уж как Бог даст.

Эпизод четырнадцатый

Комната Саши.

Саша, Владимир.

САША. Проходи.

ВЛАДИМИР. Что это ты как будто в миноре? Случилось чего?

САША. Да нет, ничего. Просто устал.

ВЛАДИМИР. Делом вот только не занимаешься.

САША. Что есть дело?

ВЛАДИМИР. Ты вправду где-то швейцаром нанялся?

САША. Каким швейцаром! Просто убираюсь по утрам в одной фирме.

ВЛАДИМИР. Уборщицей?

САША. Вроде того.

ВЛАДИМИР. Сказали бы – не поверил. Ну, если тебе деньги нужны, займись каким-нибудь бизнесом. Теперь это просто. Ты же всё-таки не безграмотный, кому только полы мыть.

САША. Да звал меня один знакомый. И место предлагал очень выгодное. Маркетинг, менеджмент… Клиринг, толлинг, блюминг… Так мне от всего этого тяжко вдруг стало.

ВЛАДИМИР. Сортиры чистить лучше!

САША. В каком-то смысле – да. Тут тебя никто не обманет. Не кинет, как теперь говорят. Тут никто не позавидует. Никакие килеры не страшны.

ВЛАДИМИР. Другие-то занимаются – и ничего.

САША. Да я только про себя говорю. Если кому нравится – на здоровье. У меня к этим делам что-то вроде душевной аллергии что ли. Вот такой я идиот.

ВЛАДИМИР. Но без денег же нельзя.

САША. Я их зарабатываю без всяких затей и обмана. Прихожу – грязно. Ухожу – чисто. Чего может быть лучше?

ВЛАДИМИР. Ладно, твоё дело. Я к тебе за другим пришёл. Ты ещё не забыл из-за своей уборочной страды, что ты преподаватель университета?

САША. Что-то такое смутно припоминаю.

ВЛАДИМИР. Завтра на кафедре твой вопрос решается.

САША. Знаю.

ВЛАДИМИР. Валентин Борисыч сказал, что он тебя поддержит. Он всё-таки хочет нашего Васю спихнуть, и сторонников вербует. Но ты для начала должен у него поплакаться в жилетку. В общем, чернуху раскинуть. Хочу, мол, посоветоваться, я в сложном положении… Наболтай там чего-нибудь. Главное, помощи попроси, он это любит.

САША. Не стану я с ним говорить.

ВЛАДИМИР. Слушай, давай серьёзно. Не будь идиотом.

САША. Если я идиот по натуре, как я могу перестать им быть? Это всё равно что велеть человеку изменить свой рост. Или цвет волос. Я не женщина, чтобы перекрашиваться.

ВЛАДИМИР. Слушай, если ты хочешь бороться – ну борись. Тебя, разумеется, побьют, но ты хотя бы сам сможешь себя уважать. Ты же в кусты прячешься и изображаешь из себя оскорблённое благородство.

САША. С чем бороться-то? Всё нормально и обыкновенно. То, что ты именуешь борьбой, – это просто мелкие и будничные интриги. Мне это и без того не интересно, а теперь у меня и нервной энергии нет ни на что.

ВЛАДИМИР. Так что же: со злом и бороться не надо?

САША. Что есть зло?

ВЛАДИМИР. Ну вот Вася наш хотя бы. Любимый твой шеф, который тебя со свету сживает.

САША. Какое он зло! Зло – это вот то, что сидит в нас и заставляет или лизать ему зад, или устраивать подковёрные интриги. Вот с этим и надо бороться. Тогда никакой Вася не будет страшен. То есть в себе бороться надо. А вне нас зла, если хочешь знать, вообще нет как такового.

ВЛАДИМИР. Как так нет!

САША. Зло как тень, тьма. У тьмы нет собственной природы, она там, где или свет далеко, или что-то заслоняет его. Вот вся эта ложь, в которой мы с таким удовольствием живём, вот она и заслоняет свет для нас. Отбросим её, и многое другое, конечно, и зла не будет. Надо стремиться к источнику света – ведь как просто.

ВЛАДИМИР. И где он, этот источник?

САША. Бог есть свет, и нет никакой тьмы в Нём.

ВЛАДИМИР. Это ты сам придумал?

САША. Нет, апостол Иоанн Богослов.

ВЛАДИМИР. Ну, хоть апостол. А то я тут как-то читал одного библейского мудреца, по фамилии Екклесиаст, так такую он на меня тоску навёл…

САША. Он просто предупреждал, что без Бога всё плохо и бессмысленно.

ВЛАДИМИР. А с Богом всегда хорошо.

САША. Всегда. Всё, что Бог делает для человека – идёт к его благу.

ВЛАДИМИР. Да сама Библия говорит, что не так. Я вот читал тоже про Иова. Всё было у него отнято, и вся семья перемёрла. И сам заживо гнить начал. Это тоже благо?

САША. Когда Бог лишил Иова всех благ, он дал ему взамен – свободу: смириться или проклясть. То есть Он дал человеку высшее благо. Вера ведь не может существовать вне свободы. Иов свободно выбрал веру – и ему было возвращено более утраченного.

ВЛАДИМИР. Но те-то умерли. Их-то никто не вернул. Это тоже благо?

САША. Твоё рассуждение неверно, потому что неверна мера отсчёта. Мы всё рассчитываем до смерти, всё отмеряем земным временем. Как будто вне этого уже и нет ничего. Но те, кто умерли, они же не были уничтожены, они просто были взяты в мир иной. Из времени в вечность.

ВЛАДИМИР. А если нет этой вечности?

САША. Тогда вообще всё бессмысленно.

ВЛАДИМИР. Хорошо. Но я всё-таки человек земной. Я в земной жизни хочу чтоб тоже всё было как надо. Сколько всяких мерзостей! И перечислять не буду, ты и без меня знаешь. Почему твой Бог это всё терпит? Не может или не хочет?

САША. Я же сказал: зло в нас. Мы или не хотим идти к Свету, или заслоняемся от Него своей земной корыстью. Поэтому чтобы уничтожить зло, Бог должен или уничтожить нас всех, новый всемирный потоп устроить, или жёстко запрограммировать, чтобы и шагу лишнего не ступили. Ты что предпочитаешь: быть утопленным или превратиться в робота? Бог и впрямь терпит нас, не уничтожает, даёт высшее благо – свободу. А мы ещё и недовольны.

ВЛАДИМИР. Это всё абстрактные рассуждения. А вот Вася наш сидит на своём маленьком троне и тебе завтра экзекуцию устроит.

САША. Видишь ли, прав ли я, виноват ли, но давно на всё на это уже как будто со стороны смотрю. Даже любопытно: чем всё это кончится.

ВЛАДИМИР. Ты просто равнодушный наблюдатель и тебе на всех плевать.

САША. Хорошо. Обещаю тебе: завтра я встану и скажу: наш завкафедрой беспринципный человек и нечистоплотный учёный. Мне неприятно считать себя его коллегой и подчинённым. В сложившейся ситуации я вынужден на такую постановку вопроса: здесь остаётся или он, или я.

ВЛАДИМИР. И все, конечно, начнут мучительно размышлять: кого предпочесть? Даже не смешно.

САША. Я и не смеюсь. Этот вопрос я давно поставил, не для других, а для себя. Или он, или я. Разумеется, уходить придётся мне. Но после этого уже никто не будет иметь права жаловаться: они сами выберут свою участь – всё так же самозабвенно лизать этот зад.

ВЛАДИМИР. Нет никакого Бога. Один хаос и бессмыслица.

САША. Хаос во тьме. Но когда светит издалека… издалека: мы ведь далеко от Него ушли… когда светит и указывает дорогу этот Источник – какой же тут хаос? Он светит, зовёт, помогает идти, но идти-то должны мы всё-таки сами, а мы не хотим. Вся наша история – это или шаги туда, к Свету, или, чаще, во тьму, в бессмыслицу. Я хочу уйти от хаоса.

ВЛАДИМИР. Ну, а если серьёзно, зачем тебе это? Плюнь ты. Зачем на всё так остро реагировать? Мало ли дерьма.

САША. Бывший муж моей сестры сказал мне однажды: на жизнь нужно смотреть трезво, без иллюзий, только тогда сможешь в ней что-то понять.

ВЛАДИМИР. И что же ты понял?

САША. Да я же сказал. Надо сменить точку отсчёта. Если думать только о времени, то да, очень важно, получу ли я степень, сколько денег заработаю, сколько урвать у других смогу. А ведь для вечности это такой вздор! Чего ж мы о ней-то не думаем?

ВЛАДИМИР. О вечности заботиться? А ей, этой вечности на нас ровным счётом наплевать.

САША. А вот это самый тяжкий грех. Хула на Духа. Вечность только и делает, что помогает нам приблизиться к Себе. Только всё же не превращает нас в роботов, оставляет свободными. Это называется Промыслом Божиим.

ВЛАДИМИР. Значит, променяешь кафедру на свои сортиры.

САША. Сортиры это временно, конечно, первое, что попалось. Найду что-то другое. Знаешь, меня сейчас не то мучит. Как это говорят… идеал, мол, хорош, но неосуществим. Вдруг они правы? Вот что важно: настолько ли я слаб, чтобы озлобиться?

Пауза.

ВЛАДИМИР. Я вдруг заметил за собою: когда-то я был очень жалостливый, а теперь как будто потерял способность к тому, и вместо жалости у меня к чужим бедам часто только злорадное раздражение. К чему бы это?

Отчуждённое молчание.

Владимир встаёт, выходит.

Саша провожает его. Закрывает дверь. Возвращается в комнату, подходит под икону, становится на колени.

САША. Господи! Прости меня. Помоги мне. Ты видишь: мне трудно. Даруй мне радоваться о Тебе. А что мне потребно для того, то Тебе более моего ведомо. Дай мне только сил не озлобиться и всё перетерпеть.

Эпизод пятнадцатый

Квартира Вадима.

Вадим.

Звонок в дверь. Вадим открывает.

Вбегает Лена.

ВАДИМ (явно недовольный). А, это ты. Я же говорил: эту неделю я занят.

ЛЕНА (немного робея). Мне важно. Мне нужно поговорить. Ты можешь хотя бы минуту…

ВАДИМ. Ты же знаешь: для тебя хоть целую вечность. Но сейчас у меня совершенно нет времени.

ЛЕНА. Скажи, ты меня любишь?

ВАДИМ. Давай потом выясним отношения.

ЛЕНА. Нет, ты скажи сейчас.

ВАДИМ. Хорошо. Да, я тебя люблю. А если ты меня любишь, то не забывай, что любовь связана с жертвами. Я требую от тебя немногого: не отрывать меня от дел. У меня срочный заказ. Времени ни минуты. В конце концов, это и в твоих интересах: назойливость вызывает у меня раздражение, и это ухудшает отношение к тебе же. Это я тебе как психолог говорю.

ЛЕНА. Мой муж идиот!

ВАДИМ. Сочувствую, но ничем помочь не могу.

ЛЕНА. Я решила уйти от него.

ВАДИМ. Это твоё личное дело. В моих правилах ни во что подобное не вмешиваться.

ЛЕНА. По-моему, ты всё-таки достаточно вмешался в мою личную жизнь.

ВАДИМ. Ты сама, по-моему, говорила, что понятие супружеской верности пропахло нафталином.

ЛЕНА. Он идиот.

ВАДИМ. Передай ему мои соболезнования. Но меня не волнуют интеллектуальные качества какого-то там мердёра.

ЛЕНА. Кого?

ВАДИМ. Неважно.

ЛЕНА (плачет). Возьми меня к себе.

ВАДИМ. Как к себе?

ЛЕНА. Ну так. Ты не беспокойся, квартиру мы обменяем. Мать будет отдельно. А он пусть к своим перебирается. Пусть идёт, откуда пришёл.

ВАДИМ. Э! Вот оно как. Я вижу, мадам, у вас это серьёзно. Подобный нюанс меняет дело. Я вынужден отказать вам, сударыня.

ЛЕНА (плохо ещё сознавая его слова). Почему?

ВАДИМ. Да как сказать… Я предпочитаю не приобретать в постоянное пользование вещей, бывших в потреблении у посторонних.

Эпизод шестнадцатый

Квартира деда Серёжи.

Дед, Женя.

ЖЕНЯ. Правильно Ленка говорит: если всё только умно делать – со скуки помрёшь.

ДЕД. Всё время только умно делать,– не получается у нас дураков. Оттого-то все так и веселимся. Да дело и не в уме одном.

ЖЕНЯ. А в чём же?

ДЕД. Наговорим порою громких слов, и думаем, что от нас теперь какие-то высокие подвиги требуются. Ждём чего-то необыкновенного. А всё обыкновенно. Оказывается, что нужно долго преодолевать бытовые неурядицы, житейские дрязги, рутину повседневности. Будни. Перед нами стоит вечная задача одолевать власть обыдённости. Что может быть труднее?

Эпизод семнадцатый

Квартира Назаровых.

Несколько человек сидят за столом и поют:

День пройдёт, настанет вечер.
Пройдёт вечер, будет ночь,
После ночи снова утро,
Вслед за утром новый день…

И т.д.

Следующий эпизод идёт под это пение.

Эпизод восемнадцатый

Комната Саши.

Саша. Входит Лена.

ЛЕНА. Я хотела за хлебом зайти, а булочная уже закрыта. Ты не будешь ругаться?

САША. Так у нас только хлеба нет, а начнём ругаться – ещё и мира не будет. Перебьёмся.

Звучит пение:

День пройдёт, настанет вечер…

Фиктивный брак

Пьеса неопределённого жанра

Действующие лица

Нилов, субъект невнятной наружности, 30 лет
Людмила, его жена, 30 лет
Алексей Боков, брат Людмилы, 35 лет
Оксана Лашкова, невзрачная девица, 30 лет
Анна Алексеевна, мать Оксаны, 60 лет
Владислав Покровский, 30 лет
Виктор Чуваев, 35 лет
Александр Назаров, 25 лет
Сергей Князев, непризнанный поэт, 40 лет
Иван Иванович Иванов, 50 лет
Мария Ивановна Петрова, 50 лет
Алла, эффектная молодая особа
Гости в доме Ниловых, люди большей частью нестарые

Действие первое

Комната средних размеров в современной квартире. На стоящей у стены тахте навалено в некотором беспорядке несколько пальто. Рядом с тахтой трюмо, напротив кресло, на одной из стен полка с книгами.

В кресле сидит Назаров, читающий книгу.

Из соседней комнаты доносятся звуки веселья: крики, музыка, смех и т.п.

Входит Людмила.

ЛЮДМИЛА. Как всегда в своём репертуаре. Ты не танцуешь, Ленский?

НАЗАРОВ. Что делать, не люблю шумных сборищ. И ещё у меня такое впечатление, что и всем не вполне весело. Как будто по обязанности что-то изображают: уж раз собрались, вроде и надо.

ЛЮДМИЛА. Какой ты зануда!

НАЗАРОВ. Да я что? Я же никому не мешаю. Может, я и не прав. Сижу вот тихо-смирно…

ЛЮДМИЛА. Сам себе во всём нагадил, а теперь и свет не мил. (Подходит к зеркалу, некоторое время всматривается в своё отражение.) Смотрю я вот так иногда и думаю: что это за взрослая баба на меня оттуда выглядывает? Всё мне кажется, что я ещё маленькая. Никак не привыкну к возрасту. И вроде бы не я эти годы прожила, а вон она (показывает на отражение), а я ещё и жить-то не начинала по-настоящему.

НАЗАРОВ. Так начинай. Пора бы. А то пропрыгаешь.

ЛЮДМИЛА. Нудный ты всё-таки. Вот не понимаешь ты женщин и не умеешь с ними обращаться. Оттого и тут сидишь бирюком. Всё читаешь. Ты на жизнь оглянись. Что это у тебя?

НАЗАРОВ. А вот послушай.

Мчит, несёт меня без пути-следа мой Мерани.
Вслед доносится злое карканье, окрик враний.
Мчись, Мерани мой, несдержим твой скач и упрям.
Размечи мою думу чёрную всем ветрам!

Во время чтения входит Чуваев.

ЧУВАЕВ. Стишатами увлеклись?

ЛЮДМИЛА. А! Вся поэзия сводится к тому, что мужик хочет переспать с бабой.

ЧУВАЕВ. И читают бабам стихи тоже с этой целью? Это у нас Саша такой прыткий? (Пытается обнять Людмилу.)

ЛЮДМИЛА (уклоняясь от объятий). Нет, наш Сашуля приверженец строгих моральных правил.

ЧУВАЕВ (Назарову). По твоим гримасам вижу, что тебя шокирует наша откровенность. Что за стишата?

НАЗАРОВ. Неважно.

ЛЮДМИЛА. Сказать трудно? И что такое Мерани? С чем его едят?

НАЗАРОВ. Мерани это легендарный крылатый конь. В Грузии.

ЛЮДМИЛА. Какая ерунда!

НАЗАРОВ. А книги хотя бы в своём собственном доме знать надо.

ЛЮДМИЛА. Это не мои, а моего благоверного. Да и он их больше для интерьера держит.

ЧУВАЕВ. Такое впечатление, что Александр наш за поэзию оскорбился.

НАЗАРОВ. За поэзию оскорбляться глупо. Тужить надо тому, кому недодано в её понимании.

ЛЮДМИЛА. Витечка, не обижайся на Сашулю. Он у нас такой безобидный.

ЧУВАЕВ. На обиженных Богом не обижаются.

Назаров молча выходит.

ЛЮДМИЛА. Ладно тебе. А чего тут-то надо?

ЧУВАЕВ. Я за хозяйкой. Почему, говорят, ты покинула гостей?

ЛЮДМИЛА. Надоели вы мне все. А потом хозяйка не я, а виновница торжества. А я просто предоставила помещение.

ЧУВАЕВ. Бедная девочка. Подумаешь – защитилась!

ЛЮДМИЛА. Это что – мало?

ЧУВАЕВ. Так больше-то ничего не светит. Тащись теперь в свою тьмутаракань. Сплошная тьма и тараканы.

ЛЮДМИЛА. Как будто там люди не живут. Это всё предрассудки.

ЧУВАЕВ. Помню вот, в студенческие годы, ещё при советской власти, нас на картошку посылали. И была там такая учительница молоденькая в деревне.

ЛЮДМИЛА. Да уж ты жеребец известный.

ЧУВАЕВ. Людочка, как можно! Я её проигнорировал, и даже не раз. Ты же меня знаешь (подмигивает).

ЛЮДМИЛА. Балбес.

ЧУВАЕВ. Но не в этом дело. Она эдак мило шепелявила. Доззик, мясик… Мы её с Владом Сюсей прозвали.

ЛЮДМИЛА. И без этого кобеля не обошлось.

ЧУВАЕВ. И вот уж вернулись, помню. В ноябре как-то, холод, дождь, а мы у Влада как раз сидели. Что-то, говорю, Сюся наша теперь делает? Посмотрел он в окно, а там мерзко. И говорит вдруг: пласет! Вот и с Ксюшей нашей – теперь отмечаем, а то посмотрим в окошко: пласет – только-то и всего!

ЛЮДМИЛА. Безчувственные.

ЧУВАЕВ. Наоборот, очень даже чувственные (пытается её обнять).

ЛЮДМИЛА (отталкивая его). Да пошёл ты!

Звонок в дверь.

Кого там ещё несёт?

Людмила выходит. Чуваев подходит к зеркалу, смотрится в него, явно довольный собою.

Входят Людмила и Покровский.

ЧУВАЕВ. Влад! Лёгок на помине. Категорически вас приветствую, мсьё!

ПОКРОВСКИЙ. Обоюдно.

ЛЮДМИЛА. Тут раздевайся, там уже места нет. Чего это у тебя с носом?

Покровский снимает пальто, кладёт в общую кучу, подходит к зеркалу.

ПОКРОВСКИЙ. Да дура одна в автобусе. Представляете, давка ужасная, стиснули, сил нет. А тут ещё одна баба рядом, давит на меня и при том верещит: ах, молодой человек, вы на меня совсем легли! Мадам, говорю, я бы этого не сделал даже и при более благоприятных обстоятельствах. Так она мне своими когтями по физиономии. А я даже руки не могу поднять, чтобы защититься, так стиснули.

ЧУВАЕВ. Идиот! Что ещё сказать? Оскорбил девушку. Надо было так: сожалею, мадмуазель, что ваши слова не соответствуют реальному положению вещей. Глядишь бы и сговорились.

ПОКРОВСКИЙ. Посмотрел бы ты на её морду. Как будто на ней посидели да ещё потёрлись при этом.

ЧУВАЕВ. Хотя бы своя фотокарточка чистой осталась. Женщинам такие предложения всегда нравятся, даже если они собираются отказать. Правда, Людочка?

ПОКРОВСКИЙ (смотрится в зеркало, трогая царапину). Идиотка!

ЧУВАЕВ. Вот никак не хочет понять, что идиот именно он. А она потерпевшая сторона.

ПОКРОВСКИЙ. Нет, если бы это наша Людочка была (хлопает её по заду).

ЛЮДМИЛА. Так вот и врежу сейчас!

ПОКРОВСКИЙ. Радость моя, я уже пострадал. Хватит.

ЧУВАЕВ. Смотря как хватит, а то и не встанешь.

ЛЮДМИЛА. Чего на защите-то не был? Поди хоть поздравь.

ПОКРОВСКИЙ. А ну её. Подумаешь, защита. Я сегодня более крупное дельце провернул.

ЧУВАЕВ. Интригуешь.

ПОКРОВСКИЙ. У нас там рядом с нашими дачами какое-то строительство затеяли. Пансионат что ли… ну ладно, не важно. Какая-то контора строит.

ЧУВАЕВ. А может, новый русский?

ПОКРОВСКИЙ. Нет, к тем не подступиться бы. А так вижу я: завезли кирпич. Лежит, подлец, а мне фундамент под дом подвести надо.

ЧУВАЕВ. Спёр что ли?

ПОКРОВСКИЙ. Всё чисто. Я там заприметил, который из них всем распоряжается, и к себе его. Выпили, разумеется, то да сё. И так нам стало душевно. Вася, говорю я ему… а может, Петя?.. Забыл… ну да ладно, не важно. Петя, говорю, там у тебя, говорю, кирпич лежит, а вот если бы он у меня бы в сарае лежал, мне бы это было очень приятно.

ЧУВАЕВ. Изячно сформулировал.

ПОКРОВСКИЙ. А он и говорит. У вас, говорит, Владислав Сергеич, в кармане деньги лежат. А вот если бы они в моём кармане лежали, мне бы было ещё приятнее.

ЧУВАЕВ. Шельмец этакий.

ПОКРОВСКИЙ. Ну почему не сделать приятное хорошему человеку? С нашим, говорю, удовольствием. И стало нам оттого ещё душевнее.

ЛЮДМИЛА. Какая ерунда.

ПОКРОВСКИЙ. Какая же ерунда, если мне тот кирпич вдвое дешевле достался?

ЛЮДМИЛА. Воровской сговор. С кем мы имеем дело? Жулик, преступник!

ПОКРОВСКИЙ. Категорически не согласен с подобной дефиницией моих юридических деяний. Преступник это когда кому-нибудь вред. Кому я причинил вред?

ЛЮДМИЛА. Государству.

ПОКРОВСКИЙ. Государство, радость моя, суть чистейшая абстракция. Категория, годная лишь для теоретических построений. А в реальной действительности – всюду люди. И каждому что-то надо. И если это «надо» удовлетворяется, то всем от этого только хорошо. И причём здесь государство? От моей операции всем только хорошо, и никому не плохо. Я теперь могу соорудить фундамент. Мне приятно. У моего приятеля Васи лишние баксы в кармане завелись. Ему, как он признался, ещё приятнее. А пансионат всё равно построят. Не хватит кирпича – ещё завезут.

ЧУВАЕВ. Плевако! Суд присяжных тебя бы непременно оправдал.

ЛЮДМИЛА. И всё равно государству ущерб.

ПОКРОВСКИЙ. Тоже мне ущерб. Тут целые промышленные комбинаты уворовывают, океанские корабли и космические ракеты налево уходят, а ты про какой-то жалкий кирпич! И потом ведь всё же в этом государстве и останется. Вот если бы я в Америку вывез или в какую оффшорную зону. А так всё в своём колхозе.

ЛЮДМИЛА. А ну тебя! Надоел со своим кирпичом, сил нет.

ПОКРОВСКИЙ. Мерси вас ужасно, как выражается один мой старорежимный знакомый. Но я пришёл к вам вовсе не затем, чтобы выслушивать обличения и тому подобные общественные порицания. Мы не на собрании. А вот какую я вам новость скажу, так это дело серьёзное.

ЧУВАЕВ. Так чего ты тогда своим кирпичом мозги нам пудришь?

ПОКРОВСКИЙ. Будешь грубить, я тебе этот кирпич в тёмном переулке на башку твою уроню. У меня его теперь много. С самого утра сегодня то погружали, то разгружали. Весь организм теперь в совершеннейшем изумлении пребывает.

Открывается дверь, входит Лашкова.

Видно, она не ожидала, что в комнате кто-то есть, на мгновение застывает от неожиданности.

ЛАШКОВА. Ой, Владислав Сергеевич! Вы чего тут скрываетесь?

ПОКРОВСКИЙ. Милейшая Оксана Петровна! С поцарапанной мордой не осмеливался являться пред ваши светлые очи.

ЛАШКОВА. Ой, где это вас так? Кто вас?

ЧУВАЕВ. Это он за правду пострадал.

ПОКРОВСКИЙ. Ну да ладно, не важно. Я вас от всей души поздравляю. Исключительной важности обстоятельства не позволили мне присутствовать на вашей защите, но мысленно я всё время был с вами. Вы не могли этого не ощущать в самые ответственные моменты.

ЛАШКОВА. Конечно, конечно.

ЧУВАЕВ. Ведь это ж надо, а! Так вы – как это называется?– экстра-секс?

ЛАШКОВА. Ой, ну что вы такое говорите!

ЛЮДМИЛА. Не надо обращать внимание. У него давно наметилась тенденция к отупению на эротической почве. О чём бы ни говорили, всё у него секс да секс.

ЧУВАЕВ. А без него род человеческий вовсе бы вывелся. Какой отсюда вывод?

ПОКРОВСКИЙ (Лашковой). И чем теперь заняться думаете?

ЛАШКОВА. Не знаю. Поеду в свою губернию. Мне место обещали в областном педуниверситете. Лекции буду читать.

ПОКРОВСКИЙ. И охота вам это?

ЛАШКОВА. Ну а что же! Я это люблю. (Явно смущена и говорит нарочито бойко.) Я девушка непосредственная. Знаете, когда я читаю лекцию, я иногда вот прямо отдаюсь всей аудитории.

ЧУВАЕВ. Всем сразу нехорошо. У нас групповой секс пока ещё не поощряется.

ЛАШКОВА. Ой, ну что вы такое говорите!

ПОКРОВСКИЙ. А почему бы вам замуж не выйти?

ЛАШКОВА. Ну что вы, мне это совсем не нужно. И времени не было.

ПОКРОВСКИЙ. И не за кого?

ЛАШКОВА. Ну-у-у…

ПОКРОВСКИЙ. Понятно. У нас в секторе, разумеется, подходящей кандидатуры нет. Да и вообще в аспирантуре. Но есть же сейчас какие-то клубы знакомств.

ЛАШКОВА. Ой что вы! Я там была однажды. Нет, вы не думайте, мне это совершенно не нужно, меня просто подруга уговорила, ей одной неудобно было. Ну я из интереса. Там одни девушки разных возрастов. Чем старше, тем юбка короче. Ну там, значит, танцы-обжиманцы. И всё шерочка о машерочкой. Пришли потом несколько мужиков. Вот так подходят. Тебя со всех сторон просто откровенно раздевают. Вот так, так (делает жесты рукой). Вдоль и поперёк. Нет, что вы, мне это совсем не нужно… А вы там никогда не бывали?

ЧУВАЕВ. Он у нас юноша скромный. По злачным местам не ходит.

ПОКРОВСКИЙ. Язык у тебя острый. Жопу мне побрей.

ЛЮДМИЛА. Хоть бы при Ксюше постеснялись.

ЛАШКОВА. Ой, ну что вы, я ничего… А что же вы тут? Пойдёмте к столу.

ПОКРОВСКИЙ. Непременно, дорогая Оксана Петровна. И выпьем за ваш успех. Вот только одно небольшое дельце утрясём. (Берёт её за плечи и направляет к двери.)

ЛАШКОВА. Ну обязательно приходите! (Выходит.)

ПОКРОВСКИЙ (вслед ей). Сей секунд!

ЛЮДМИЛА. Ну что ты пристал к девушке? Хоть бы вот на столько деликатности. Праздное любопытство, знаешь…

ПОКРОВСКИЙ. И не праздное, и не любопытство. Я из-за этого и сюда-то припёрся, несмотря на всё охватившее мой организм изумление.

ЧУВАЕВ. Га-га-га! Жениться захотел!

ПОКРОВСКИЙ. Я бы женился только на одной женщине. Но она – увы!– не свободна. Людмила! Ты разбила моё сердце! Мне теперь свет не мил.

ЛЮДМИЛА. Как ты мне надоел!

ПОКРОВСКИЙ. Ничего не было, а уже надоел. Представляю, каково вашему мужу, мадам.

ЧУВАЕВ. Ты к делу давай.

ПОКРОВСКИЙ. А дело такое. Закончивши торгово-снабженческую операцию…

ЧУВАЕВ. Воровскую.

ПОКРОВСКИМ. Людочка! Скажи, чтоб он замолчал, а то я за себя не ручаюсь.

ЛЮДМИЛА. Скажешь ты, в конце концов, что-нибудь путное!

ПОКРОВСКИЙ. Беспутное говорит только вот этот тип, а я только по делу. Возвращаюсь, значит, домой, организм в изумлении. Вдруг звоночек от одного осведомлённого человечка. Такая новость, что не утерпел, к вам примчался. В пути получил телесные повреждения. А тут оскорбляют, да ещё зазря.

ЛЮДМИЛА. Ну хватит паясничать.

ПОКРОВСКИЙ. Семёныч-то ведь, дражайший наш коллега, на пенсию идёт.

ЛЮДМИЛА. Тоже новость! Стоило ради этого обрекать на страдания собственный нос.

ПОКРОВСКИЙ. А на вакантное место знаешь кто?

ЛЮДМИЛА. Ну?

ПОКРОВСКИЙ. Сафонова из агафоновского сектора.

ЛЮДМИЛА. Да ну!

ПОКРОВСКИЙ. Вот те и ну.

ЧУВАЕВ. Ребяты, куды бечь!

ПОКРОВСКИЙ. Нет, вот если как Липатова, таким всё равно, она как тянула своё, так и будет тянуть. А мне не всё равно. Нет, вы подумайте, жили тихо и мирно, никому не мешали, кирпич заготавливали…

ЛЮДМИЛА. Они там от неё стонали, теперь к нам решили спихнуть.

ПОКРОВСКИЙ. Я к ним два дня заскочил по одному делу. А у них собрание, как раз она там выступает. Какие-то там нагрузки от начальства, мужики ропщут, бабы тоже. А она… всё никак, стерва, со своими партийными замашками расстаться не может… Как можно, говорит, где наша гражданская совесть! Мы должны идти, куда нас пошлют. Я бы тебя, думаю, послал, так ведь не пойдёшь.

ЧУВАЕВ. Вот когда она к нам придёт, я посмотрю, как ты её пошлёшь.

ПОКРОВСКИЙ. Так она к тому же не на нижнюю ступеньку встанет. И уж шажок вверх никому не светит сделать.

ЧУВАЕВ. Да это всё ещё, может быть, лажа?

ПОКРОВСКИЙ. У тебя в мозгах лажа. А я вот, хотя и чуть не сдох на заготовке кирпича, а не поленился – к шефу заскочил.

ЛЮДМИЛА. И что?

Дверь с шумом распахивается, в комнату заглядывает кто-то из гостей. Слышен смех.

ГОСТЬ. Вы чего тут уединяетесь?

ДРУГОЙ. Мы к вам хотим.

Гости пытаются войти. Людмила выталкивает их, с трудом закрывает дверь, запирает её.

ЛЮДМИЛА. Сюда нельзя, здесь служебное помещение! (Покровскому.) И что шеф?

ПОКРОВСКИЙ. А что – шеф! Он тоже не в восторге.

ГОЛОС ЗА ДВЕРЬЮ. Эй, выходи! Леопольд, выходи, жалкий трус!

Слышен стук, шум за дверью.

ЛЮДМИЛА. Да погодите, сейчас идём!

Шум за дверью стихает.

ЧУВАЕВ. Своими бы руками давил, кто не даёт людям покоя. Ну казалось бы: сектор тихий. Работа – не бей лежачего. Теоретическая наука, никакой сиюминутной отдачи никто не требует. Чего ещё надо людям? У нас уникальное положение. И в наше-то суматошное время.

ПОКРОВСКИЙ. Счастья своего не понимают, Я тоже когда-то такой был. Так хоть могу сказать в оправдание: молод был и глуп. После школы сразу. Устроили меня в одну контору. И мне сначала всё стыдно было: ну делать совершенно нечего. А мы с начальником в одной комнате сидели. Смотрю, и он ни черта не делает. Карандаши сидит чинит! Таблицу футбольную чертит. А мне что делать?

ЧУВАЕВ. Ничего.

ПОКРОВСКИЙ. Вот я так и делал. И с тех пор поумнел. А на жизнь я себе одним репетиторством кусок хлеба с маслом обеспечиваю. А эта стерва теперь всё вверх дном перевернёт.

ЛЮДМИЛА. Ой, ребята, а чего ж нам теперь делать?

ПОКРОВСКИЙ. Спасение утопающих – дело рук самих утопающих.

ЧУВАЕВ. Да обломаем.

ЛЮДМИЛА. Ты сходи к агафоновцам, а лучше вон у моего братца поинтересуйся, кто кого обломал!

ПОКРОВСКИЙ. Вот пока вы тут пировали, я уже кое-что предпринял. Разведку боем. Собственно, я выполняю негласное поручение начальства.

ЛЮДМИЛА. Да ну!

ЧУВАЕВ. Медаль тебе за трудовые успехи. И откуда что берётся! Горы свернёт, чтобы только ничего не делать.

ЛЮДМИЛА. И что?

ПОКРОВСКИЙ. Нужно заделать образовавшуюся брешь. Шеф будет отнюдь не против кандидатуры Лашковой. Но сие пока строго конфиденциально.

ЛЮДМИЛА. Это ты про Ксюшу нашу?

ПОКРОВСКИЙ. Именно. Про новоиспечённую кандидатку наук, виновницу нынешних торжеств. Для шефа это лучший вариант. И убедительно: воспитали собственный кадр. В общем, у них, у начальства то есть, какая-то там своя высшая политика, свои контры – шут их разберёт, не наше дело. При том Агафонов откровенно хочет избавиться от Сафонихи. А это уже и нас задевает.

ЛЮДМИЛА. Шеф, видно, уже в маразме. А ты-то! Вроде бы рано.

ПОКРОВСКИЙ. А я что?

ЛЮДМИЛА. Ей же жить негде.

ПОКРОВСКИЙ. Снимать будет.

ЛЮДМИЛА. А прописка? Это тоже важно.

ЧУВАЕВ. Сейчас прописка отменена как нарушение прав человека. За что мы у Белого дома на баррикадах сражались?

ЛЮДМИЛА. Ну теперь это регистрацией называется, не один хрен?

ПОКРОВСКИЙ. А с пропиской и с жилплощадью нет никого подходящих. Как назло: то стоят ждут с высунутыми языками, когда не надо, а как надо – хоть шаром покати.

ЛЮДМИЛА. Слушай, а может, Сашку Назарова? Прекрасная кандидатура.

ЧУВАЕВ. Я бы этого идиота даже к дому своему близко бы не подпустил. Зачем ты его сюда позвала?

ЛЮДМИЛА. Мы учились вместе. И вообще он хороший парень.

ПОКРОВСКИЙ. Чего у него там стряслось-то? Я как-то за этой коммерческой суетой отвлёкся от общественной жизни.

ЛЮДМИЛА. Значит, так. Заседание кафедры. Это мне Семёнов рассказывал. Встаёт Назаров и держит речь. Наш, говорит, завкафедрой – человек без чести и совести. Предлагаю поставить вопрос о его несоответствии своей должности. Я же под его началом работать не хочу.

ПОКРОВСКИЙ. Га-га-га!

ЧУВАЕВ. Мне дед оставил мудрый совет на всю жизнь: опасайся дружбы с идиотами.

ПОКРОВСКИЙ. Ты-то, Людочка, сама не в маразме, что предлагаешь такую кандидатуру?

ЛЮДМИЛА. Но ведь наш-то шеф с тем на ножах. Он рад будет тому насолить.

ПОКРОВСКИЙ. При чём тут ножи? У Витюши дед правильно говорил. Твой Саша хуже Сафонихи будет. Я вот сейчас в отчётах туфту гоню, и шеф покрывает, потому что ему эта туфта выгодна. А Сашенька встанет и скажет: это против совести. И мы все в говне, а он наверху и весь в белом.

ЛЮДМИЛА. А тот мудрый дед насчёт прописки никаких советов не оставлял?

ПОКРОВСКИЙ. Да чего ты заладила как попугай: прописка, прописка! Прописку можно организовать, нет ничего проще.

Стук в дверь, крики.

ЛЮДМИЛА. Сейчас идём! Подождите минутку!.. Как это – организовать?

ПОКРОВСКИЙ. Вот спроси у этого тамбовского мужика, как он в столице оказался.

ЧУВАЕВ. Я законным путём.

ПОКРОВСКИЙ. Женился, мерзавец. Вот и спасительница наша посредством точно такого же законного, я бы даже сказал: наизаконнейшего брака.

ЧУВАЕВ. Насмешил.

ЛЮДМИЛА. Нет, ну мужики… Тут же время, как я понимаю, не терпит…

ЧУВАЕВ. Ради такого дела Влад готов на любые жертвы. Влад, в первую брачную ночь я буду мысленно с тобой. Ты сможешь ощутить мою моральную поддержку в самый ответственный момент.

ПОКРОВСКИЙ. И ведь ещё воображает, что всё это остроумно.

ЧУВАЕВ. А что! В ней кое-что всё-таки есть.

ПОКРОВСКИЙ. Скорее кое, чем что. Но мне нельзя. У меня кирпич.

ЛЮДМИЛА. Хватит вам дурака-то валять. Дело серьёзное.

ПОКРОВСКИЙ. А коли серьёзно, то всё элементарно, Ватсон, как дважды два. Нужен дешёвый фраер, с которым Оксана Петровна на днях подаст заявление в загс.

ЧУВАЕВ. Да, это ты тонко подметил. Чтобы поставить клизму, нужно иметь как минимум задницу. А для свадьбы нужен жених.

ЛЮДМИЛА. Да его же нет.

ЧУВАЕВ. Даже в доме свиданий, как мы только что слышали, никто не решился покуситься на её, как бы это поделикатнее при даме выразиться… скажем так: на её статус, извините за выражение, кво.

ПОКРОВСКИЙ. Её статус, как ты выражаешься, кво не имеет значения ни в прямом, ни в переносном смысле. Нужен заурядный фиктивный брак. А это нынче сплошь и рядом. Не бесплатно, конечно.

ЛЮДМИЛА. Ну а где этого-то, фиктивного-то найти?

ПОКРОВСКИЙ. Не хочешь с Сафонихой дела иметь – найдёшь. Неужто никто не захочет энную сумму на халяву получить?

ЛЮДМИЛА. И какой же ему от того навар?

ПОКРОВСКИЙ. Ну, я с этим никогда впрямую не сталкивался. Думаю, тысячи три. Сторгуемся.

ЛЮДМИЛА. И кто платить будет?

ПОКРОВСКИЙ. Она, разумеется. Не я же.

ЧУВАЕВ. Ему нельзя. Он на кирпич потратился.

ПОКРОВСКИЙ. Да. И прекрасный, доложу вам, батенька, кирпич. У моего друга Пети какое-то там спецснабжение. А то вот у нас сосед, привёз с базы, а на него смотреть страшно: от одного взгляда рассыпается.

ЛЮДМИЛА. Да погоди ты! Где же она возьмёт такие деньги?

ПОКРОВСКИЙ. А сие, матушка, не наша печаль. Где хочет. У неё мать вроде бы в деревне? Я вот по художественной литературе знаю: когда крестьянину нужны были деньги позарез, он корову продавал. Пусть продадут корову. В конце концов, такое место на дороге не валяется. Тут уникальный случай, совпадение совершенно непредвиденных обстоятельств.

ЧУВАЕВ. И вообще. Это не наше дело.

ПОКРОВСКИЙ. Именно. Твоё дело – показать Сафонихе то место, которое у тебя так жаждет клизмы.

Громкий стук в дверь.

У твоего, Людочка, братца Алексиса пол-Москвы знакомых. Он нам непременно что-нибудь подыщет. Я сейчас же с ним переговорю.

Покровский подходит к двери и отпирает её.

В комнату с шумом вваливается человек

пять-шесть гостей. Среди них – Алла.

Вслед за другими входит Назаров.

АЛЛА. Всё! Мы образуем собственную фракцию и отделяемся от большинства!

ПОКРОВСКИЙ (с нарочитой картавостью). Оппогтунистическая деятельность, напгавленная на гаскол наших гядов.

АЛЛА. Просто я устала блистать… Владислав, почему вас не было на защите?.. Понимаете, я устала блистать. Я жажду покоя! (Кричит кому-то за дверью) Алёша, идите сюда!

Входит Боков.

ПОКРОВСКИЙ. Во, кстати! Мне с тобой надо о деле переговорить.

АЛЛА. Какие ещё дела! Не будьте занудой, Владислав.

ЧУВАЕВ (Покровскому). Слушай, а правда, пойдём выпьем что ли! Не то мы тут слишком увлеклись. Надеюсь, там ещё не всё вылакали.

АЛЛА. Выпейте за Алёшу Бокова, за самого лучшего человека в мире!

ПОКРОВСКИЙ. Непременно, Аллочка, очаровательница вы наша!

Покровский и Чуваев выходят.

В комнату как-то несмело и с неприкаянным видом входит Нилов, жмётся у стены.

Все рассаживаются, кто на тахте, сдвинув пальто, кто в кресле, сразу вдвоём.

Назаров и Людмила остаются стоять.

ЛЮДМИЛА (заметив вошедшего мужа). Когда я тебя приучу стул мне подавать!

Нилов выходит, через некоторое время приносит стул. Людмила садится.

Нилов остаётся стоять, он выглядит явно посторонним в этой компании, никто не обращает на него внимания.

АЛЛА. У нас такой интересный разговор, но разве эти дадут поговорить о чём-нибудь серьёзном! Ваш брат, Людмила, рассказывает интересные вещи про обезьян. Нет, правда, они оказываются очень умные.

ЛЮДМИЛА. Ну и что?

БОКОВ. Как что! Животные – представляешь!– проявляют способность к абстрактному мышлению! Это подтверждено многочисленными экспериментами.

ЛЮДМИЛА. Какая ерунда!

БОКОВ. Вовсе не ерунда. Это же отнимает у человека преимущество именоваться «гомо сапиенс». Человек лишается своей абсолютной монополии на разум! Различие между нами и животными становится, с точки зрения этого критерия, уже не качественное, но лишь количественное.

АЛЛА. А мы все скоты! И отличаемся от других скотов только количеством скотства.

БОКОВ. Мне рассказывали об одном эксперименте с обезьянами, и поразительный результат.

КТО-ТО. И что же за эксперимент?

БОКОВ. Этим обезьянам положили банан, накрыв его тяжёлой металлической плитой, так что поодиночке они поднять её не могли, но только все вместе.

КТО-ТО. И подняли?

БОКОВ. В том-то и дело, что сообща они и не пытались. То есть представляете, как это важно, какой существенный вывод можно сделать? Животные не способны к коллективным, то есть к количественным действиям.

АЛЛА. Ах, Алексей, какой вы умный!

НАЗАРОВ. И вовсе всё не так.

БОКОВ (не совсем довольный вмешательством). А почему не так?

НАЗАРОВ. То, что у животных стадный инстинкт силён – это очевидно, и неспособность к совместным действиям тут ни при чём.

БОКОВ. А что же тогда?

НАЗАРОВ. У этих обезьян полностью отсутствовали зачатки совести, вот они и не доверяли друг другу.

Большинство смеётся.

КТО-ТО. Эк хватил!

БОКОВ. А при чём тут совесть?

НАЗАРОВ. Почему люди способны к сознательному сотрудничеству? Потому что надеются на совесть и предполагают, что результаты не будут присвоены кем-то одним. Обезьяны же заранее знают, что бананом завладеет тот, кто сильнее. Поэтому каждая старается достать банан в одиночку.

Пауза. Нилов вдруг начинает смеяться.

Все смотрят на него.

НИЛОВ. Я один анекдот вспомнил. Турист упал в пропасть, а ему туда кричат: как там на дне?! А он отвечает: я ещё не долетел.

Кто-то смеётся.

Входят Покровский, Чуваев и Лашкова.

ЧУВАЕВ. …и вообще все эти так называемые тончайшие лирики, они ведь в жизни были сплошь развратники и похабники. Или, если деликатнее выразиться: женолюбы. Кого ни назови.

ЛАШКОВА. Почему вы в этом так уверены?

ЧУВАЕВ. Да уж вот уверен.

Входит молодая женщина.

ВОШЕДШАЯ (давясь от смеха). Игорю налили в фужер воды из вазы с цветами, тухлятина уже, а он отхлебнул: опять рислинг!

Все смеются.

ЛАШКОВА. Ой, неужели всё позади! Прямо не верится. Четыре года ушло.

НИЛОВ (неожиданно обращается к Лашковой). А вы не боитесь, что на вас донесут?

ЛАШКОВА (растерявшись). За что?

НИЛОВ. А банкеты после защиты запрещены. Могут не утвердить.

КТО-ТО. Это когда было! Теперь уже всё по-другому.

НИЛОВ. Всё равно. Запрета никто не отменял.

ЛАШКОВА. Но мы же так… неофициально…

НИЛОВ. Всё равно. Доказывай потом, что ты не верблюд. Я-то не донесу, конечно, но разные ведь люди бывают.

Все в некотором недоумении.

ЛЮДМИЛА. Молчал бы!

ПОКРОВСКИЙ (ни к кому не обращаясь). Кирпич заготовить это не ешака купить. А ещё мне мой друг Вася цементу обещал.

АЛЛА (как бы про себя). Вот сидим мы, шумим, а что с нами будет через сколько-то там лет? Кем мы станем?

ПОКРОВСКИЙ. Кем мы станем, я знаю точно.

ЛЮДМИЛА. И кем же?

ПОКРОВСКИЙ. Покойниками.

ЛАШКОВА. Ой, ну что вы такое говорите!

ПОКРОВСКИЙ. Ладно, пошли, мужики. И бабы тоже. Допьём всё, да и по домам. Время уже.

Все начинают не торопясь выходить.

ПОКРОВСКИЙ (Людмиле). Я с Алексисом переговорю, а ты Ксюшу подготовь.

ЛЮДМИЛА. Она останется мне с уборкой поможет.

ПОКРОВСКИЙ. Действуй. Только ему потом про Сафониху не проговорись ненароком. (Уходит.)

ЛЮДМИЛА. Влюбиться бы в кого-нибудь что ли! (смотрит на мужа.) Ну чего ты здесь толчёшься? Чайник бы поставил.

Людмила и Нилов выходят. В комнате остаются Назаров и Лашкова.

ЛАШКОВА. Я на днях в Третьяковской галерее была. (Как бы оправдываясь): Сама не знаю, почему захотела пойти, давно не была. На некоторые картины смотрела, просто плакать хочется, так жалко чего-то… ну и вообще. И ведь во всё это, в каждую картину художник столько труда вложил. Сколько сил, вдохновения, мук! Может быть, ночами порою не спал. А тут проходят. Иные взглядом лениво скользнут – и дальше. А кто и вообще мимо… И я вот. Четыре года свою диссертацию писала. Тоже мучилась, не спала. И ревела, бывало, от отчаяния, что не выходит. А кто её читать станет? Кому это нужно?

НАЗАРОВ (в некоторой растерянности). Кто-нибудь да прочтёт.

ЛАШКОВА. Кто-нибудь… Я же понимаю: я не великий учёный, никаких открытий, никаких интересных мыслей.

НАЗАРОВ. Я не знаю, что вам сказать в утешение. Простите.

ЛАШКОВА. Что вы! Утешать не надо. Всё хорошо. Не обращайте внимания. Это я так. От одиночества.

Из соседней комнаты доносятся звуки веселья.

Входят Покровский и Боков.

ПОКРОВСКИЙ. Оксана Петровна! Вы здесь? А там все с ног сбились, вас искамши. Все глаза проглядели: где, говорят, наша юбилярша? Мы не можем без неё.

ЛАШКОВА. Ну что вы такое говорите! Какая юбилярша?

ПОКРОВСКИЙ. Как какая!.. А впрочем, не важно. Одним словом, виновница торжества. Именно виновница. Вы не чувствуете себя виноватой?

ЛАШКОВА (растерянно). Не знаю… В чём?

ПОКРОВСКИЙ. В том, что покинули общество. Идите! Вас там устали ждать. Идите, идите.

ЛАШКОВА. Да, конечно. (Выходит.)

ПОКРОВСКИЙ. Алексис! Этой милой даме нужно помочь. Ты можешь составить счастье всей её жизни.

БОКОВ. Редкостное ты трепло.

ПОКРОВСКИЙ. Весь день сегодня терплю одни оскорбления.

БОКОВ. А что с тобой ещё остаётся?

ПОКРОВСКИЙ. Хорошо! Я прощаю. Я всем прощаю. Только после моей смерти вы поймёте, кого потеряли. (Вдруг как бы замечает Назарова.) Но вот чего я не пойму, так это его. (Подходит к Назарову.) Если тебе хочется сидеть одному – зачем пришёл сюда? Если пришёл сюда, зачем сидишь… как это в песне поётся… в стороне от весёлых подруг?

НАЗАРОВ. И сам не знаю. Какая-то с утра хандра нашла. На люди потянуло. Пришёл – тоже не весело.

БОКОВ. Позавидовал чужому успеху, Сашуля?

ПОКРОВСКИЙ (совершенно серьёзно, без тени прежнего шутовства). Ладно. Это бывает. Но что ты там натворил-то на кафедре?

НАЗАРОВ. Я сказал то, что все знают и так. Что думали давно и без меня.

ПОКРОВСКИЙ. Погоди. Пусть мой вопрос банален, но что: это на самом деле обязательно всегда говорить именно то, что думаешь?

НАЗАРОВ. Конечно, я не праведник. Сам долго варился в этой каше. И как-то вдруг сам себе противен стал. И всё это вообще… Да и зачем? Я, разумеется, не питал никаких иллюзий и знал, чем всё кончится. Не знаю, понятно ли… Просто захотелось напоследок повеселиться и посмотреть, как все прореагируют.

ПОКРОВСКИЙ. И повеселился?

НАЗАРОВ. Они искренне возмутились. И теперь я никак не могу понять, кто сошёл с ума: я или они?

ПОКРОВСКИЙ (снова принимая шутовской тон). Философски рассуждая, критерием разумности, а следовательно, и безумия являются нормы, определяемые умонастроением большинства. Отсюда примитивный логический вывод: безумен ты!

БОКОВ (поучающе). Всегда мы так. Как это прекрасно получается, что некоторые присваивают себе право судить. Один себя благороднее всех признаёт, другой на большинство ссылается. Да, все мы усвоили себе тот пошлый шаблон, что в ногу может шагать только большинство, а если один, по-своему, то он всегда сбивается. Все думали, что земля плоская и солнце крутится вокруг неё, один Коперник полагал иначе. Так кто же шагал в ногу?

ПОКРОВСКИЙ. В ногу всегда шагает господин поручик.

БОКОВ. И нечего из себя этого поручика корчить.

ПОКРОВСКИЙ. Ничего не пойму, куда ты гнёшь. И причём здесь вообще Коперник? Мы тут не законы мироздания открываем. Случай довольно обыденный. Критерий истины – практика. Я, допустим, тоже думаю, что его шеф – редкостный болван. Но вот перед нами сидит озвучивший эту мысль… Только не надо мне говорить красивых слов. Когда потребуется, я ещё красивее сказать могу… Но кто он теперь? Я не понимаю, чего мы тут спорим. Выеденного яйца не стоит. Это банально, как… Даже сравнения не подберу.

НАЗАРОВ. Конечно, банально. И признаюсь: у меня вовсе не было желания бороться за правду. Просто мне всё надоело.

ПОКРОВСКИЙ. Бывает… А я вот кирпич сегодня заготовил.

БОКОВ. Ты, собственно, чего от меня-то хотел?

ПОКРОВСКИЙ. Да, именно от тебя. Впрочем, и ты, Александр, слушай. Может, и ты поможешь. Излагаю предельно коротко. В нашем секторе освобождается место. Его может получить Ксюша, сегодня защитившаяся. Но для этого ей нужна прописка. Для прописки нужно вступить в законный брак. А для этого нужен жених. Какой угодно. Можно и настоящего. Думаю, она не откажется. Но всё дело в том, что жених должен быть найден максимум в недельный срок. А вообще, чем раньше, тем лучше. У тебя, Алексис, полно знакомых. Найди благородного идальго, непременно бедного, который нуждался бы в улучшении своего материального положения. Предполагаю, что сумма где-то в районе трёх тысяч. Впрочем, я уточню. Есть вопросы? нет вопросов. Принято единогласно. Сверим часы. Начинаю отсчёт времени.

Все трое направляются к выходу. Уже у дверей Покровский останавливает Бокова.

Они остаются вдвоём.

ПОКРОВСКИЙ. Слушай, я ведь знаю, что ты любишь давать обещания, но никогда не выполняешь.

БОКОВ. А что с такими, как ты, ещё остаётся? Не пообещаешь, так и не отвяжетесь.

ПОКРОВСКИЙ. Ну так вот, поскольку это дело вообще имеет несколько коммерческий характер, то ты за труды можешь иметь некоторую компенсацию.

БОКОВ. Комиссионные предлагаешь?

ПОКРОВСКИЙ. Я же знаю, что ты выше этого. Но дело ещё в том, что я являюсь у нас в секторе составителем сборника, ты знаешь. Твоя публикация обеспечена. Но это мелочь. У нас создаётся своё издательство, в котором я многое буду решать. Имей в виду.

БОКОВ. Ты мне – я тебе? Деловухин.

ПОКРОВСКИЙ. А что с такими, как ты, ещё остаётся?

Действие второе

Картина первая

Квартира Бокова.

Боков, Князев.

КНЯЗЕВ. Ты знаешь, вот если хоть зубную щётку бабе позволишь принести, то уж потом её не выживешь.

БОКОВ. Женщины одолели?

КНЯЗЕВ. Алексей, ну а что делать? Куда от того денешься?

БОКОВ. В известном смысле, Серёжа, вся тончайшая лирика есть не что иное, как отражение утончённости – что поделаешь!– эротической безудержности поэта. Сублимация и всё прочее. На то ты и поэт.

КНЯЗЕВ. Да, поэт. Вон видишь, как живу. Уж давно за тридцать мужику, а чего добился? Хоть бы что-нибудь напечатано было.

БОКОВ. А вы всё только о результатах думаете! Болезнь нашего времени: не внутренняя суть, а внешний результат – только это вас волнует. Сплошные деловухины. Поэты!

КНЯЗЕВ. Но ведь я же хочу тоже чего-то добиться.

БОКОВ. Пачку зелёных бумажек, Серёжа? (Подмигивает.)

КНЯЗЕВ. Один в редакции сказал: Серёжа родился с пером в руке. А что толку!

БОКОВ. Всё сторожем?

КНЯЗЕВ. По подвалам через две ночи на третью сижу.

БОКОВ. И хватает?

КНЯЗЕВ. Тётка у меня часто приговаривала: думай – не думай, сто рублей не деньги.

БОКОВ. Значит, двести рублей не деньги вдвойне.

КНЯЗЕВ. Ага. А триста втройне.

БОКОВ. Хочешь заработать сразу много и ничего при этом не делать?

КНЯЗЕВ. Сколько много?

БОКОВ. Три тысячи.

КНЯЗЕВ. Деревянных?

БОКОВ. Обижаешь.

КНЯЗЕВ. И как это?

БОКОВ. В общем, я это специально для тебя устроил. Если бы ты знал, чего мне это стоило.

КНЯЗЕВ. Но ты хоть скажи, в чём дело.

БОКОВ. Я тебе устроил возможность вступить в фиктивный брак.

КНЯЗЕВ. Какой ещё фиктивный брак?

БОКОВ. Законный. Надо пойти и расписаться: в загсе.

КНЯЗЕВ. Не хватало мне ещё жениться.

БОКОВ. Ну вот, вместо благодарности. Тебе не жениться, а только оформиться. Всей работы на десять минут, и за это тебе дают три тысячи. Хочешь баксов, хочешь в еврах. Я бы евры предпочёл.

КНЯЗЕВ. Ну, а что… а эта… ну которая…

БОКОВ. Серёжа! какая баба! Ты даже пару раз переспать с ней можешь. Мужу (подмигивает) это разрешается. А! Серёжа! Ну!

КНЯЗЕВ. Так она что…

БОКОВ. Ей прописка нужна.

КНЯЗЕВ. Так что, я и прописать к себе должен?

БОКОВ. Да, это, Серёжа, обязательно.

КНЯЗЕВ. И она сюда ко мне жить приедет что ли?

БОКОВ. Да нет, жить она будет в другом месте. Да чего ты волнуешься! Через полгодика разведётесь. Она останется с пропиской, ты с той часть гонорара, которую ещё не успеешь пропить.

КНЯЗЕВ. Так она скажет: я имею право на жилплощадь.

БОКОВ. Договоритесь. Поставишь предварительное условие, что она ни на что претендовать не будет.

КНЯЗЕВ. А как я договорюсь?

БОКОВ. Ты как дитя. Встретитесь на нейтральной территории. У моей сестры можно. Я тебя отведу туда. Вот хоть завтра.

КНЯЗЕВ. Как-то всё это неожиданно. Я подумаю.

БОКОВ. Он подумает! Так говорит, как будто умеет это делать. Это, Серёжа, занятие не для всех.

КНЯЗЕВ. Почему это ты так уверен?

БОКОВ. У-тю-тю! Обиделся мальчик! Не надо, Серёжа, не надо. Я знаю, о чём говорю. Да я опускался в такие бездны, о которых ты и понятия не имеешь. Вы все только воображаете, что это просто.

КНЯЗЕВ. Почему?

БОКОВ. А потому, что мне это слишком большой ценой досталось… Ладно. Мы не об том с тобой говорим. Времени нельзя терять. Пока ты будешь думать, окажется, что поезд ушёл. Желающих и так выше крыши.

КНЯЗЕВ. А разводиться когда?

БОКОВ. Ты можешь вообще не разводиться. Болтаешься по бабам. Остепениться пора.

КНЯЗЕВ. Я серьёзно.

БОКОВ. Серьёзно! Знал бы ты хоть, что это такое: серьёзно. О сроках договоритесь.

КНЯЗЕВ. Что хоть за баба?

БОКОВ. А тебе какое дело?

КНЯЗЕВ. Жениться всё-таки.

БОКОВ. В нашем институте недавно защитилась. Ей место дают, а прописка нужна. Приедешь, увидишь.

КНЯЗЕВ. А когда?

БОКОВ. Я позвоню. Ты только учти, шанс терять нельзя. Я специально ради тебя их на эту мысль навёл.

КНЯЗЕВ. Нет, ну Алексей, спасибо тебе, конечно, большое. Ты, конечно, редкий человек.

БОКОВ. Не в этом дело, Серёжа. Я тебе хотел помочь. Я о друзьях всегда думаю.

КНЯЗЕВ. У тебя у самого-то как? Сам когда защищаться будешь?

БОКОВ. Э, Серёжа! Знал бы ты! Представляешь, уже всё готово было. А там (указывает пальцем на потолок) вдруг решили, что это не совсем… удобная – скажем так – тема.

КНЯЗЕВ. И что?

БОКОВ. Что! Запретили.

КНЯЗЕВ. А что же ты? Взял бы какую-нибудь удобную.

БОКОВ. Я, Серёжа, какую-нибудь не стану. На это современных деловухиных хватает. Да ладно! Я бы тебе много чего рассказать мог. Не стоит. Так я тебе позвоню, может быть, даже сегодня вечером. Не теряй шанс.

Картина вторая

Большая комната в квартире Ниловых. Обстановка весьма обычная. Посредине – раздвинутый, но не накрытый стол. У стола за шахматной доской сидит Нилов. Входит Покровский, за ним в дверях показывается Людмила.

ЛЮДМИЛА. Посиди, я сейчас. (Исчезает.)

НИЛОВ. Добрый день.

ПОКРОВСКИЙ. А он действительно добрый?

НИЛОВ. Не знаю. В шахматы не желаете?

ПОКРОВСКИЙ. По моим силам только с Каспаровым играть.

НИЛОВ. Так сильно играете!

ПОКРОВСКИЙ. Наоборот, считай, что совсем не умею.

НИЛОВ. Так как же с Каспаровым хотите?

ПОКРОВСКИЙ. Вот если я продую новичку-пятиразряднику, все скажут, что совсем я болван. А чемпиону проигрывать не зазорно, ему все проигрывают.

НИЛОВ. Но ведь он-то с вами не станет играть.

ПОКРОВСКИЙ (возмущённо). Это почему же!

НИЛОВ. Интересно играть с равным по силе противником. По себе знаю.

ПОКРОВСКИЙ. А вы сильно играете?

НИЛОВ. Недавно у мастера выиграл.

ПОКРОВСКИЙ. По плаванию.

НИЛОВ. Что – по плаванию?

ПОКРОВСКИЙ. Мастер по плаванию был.

НИЛОВ. Нет, по шахматам.

ПОКРОВСКИЙ. А играли в домино.

НИЛОВ (догадываясь). Вы смеётесь.

Входит Людмила.

ЛЮДМИЛА. Опять со своими шахматами пристаёшь! Не знаю, куда от них деваться. Убирай давай.

НИЛОВ (собирая шахматы). А я вот не знаю, куда от твоих гостей деваться.

ЛЮДМИЛА. Ты только о себе. О людях бы подумал.

ПОКРОВСКИЙ. Граждане! Мы боремся за мир. Нужно ликвидировать очаги напряжённости.

ЛЮДМИЛА. Эгоист каких мало.

НИЛОВ. Ну и пускай. А эта тётка мне здесь ни к чему.

ПОКРОВСКИЙ. Мать её что ли?

ЛЮДМИЛА. Ну да. Но что, если такое дело. Естественно, пришлось вызывать. Да она всего на два дня. Завтра уедет. Она мне, может, и самой здесь мешается, но тут и наши интересы. Мог бы понять и потерпеть.

ПОКРОВСКИЙ. Ничего, сегодня окончательный сговор.

НИЛОВ. Вот пусть бы её к себе твой братец забрал. Один живёт.

ЛЮДМИЛА. Он и так много сделал. Попробовал бы сам жениха сыскать. А ему в том вообще никакой корысти нет.

ПОКРОВСКИЙ. Так где же они все? Я пришёл, пора начинать.

ЛЮДМИЛА. Да мать эта куда-то по магазинам побежала. По старой привычке: если в Москву, так чего-то купить надо. Знаешь же этих провинциалов. Теперь и там всего навалом. Ксюша с нею. Да уж придти давно должны.

ПОКРОВСКИЙ. А трепетный жених?

ЛЮДМИЛА. Алексей должен привести, но ты же знаешь, что он всегда опаздывает.

Слышен звонок в дверь.

ПОКРОВСКИЙ. Кто-то из них.

ЛЮДМИЛА. Наконец-то.

Людмила выходит.

ПОКРОВСКИЙ. Сговорятся, и всё войдёт в свою колею.

НИЛОВ. Жду, не дождусь.

ПОКРОВСКИЙ. Дождётесь, дождётесь. Вот Светлана Алексеевна говорила… Да, кстати, вы её не знаете? Ну, Светлану Алексеевну.

НИЛОВ. Нет. А кто она такая?

ПОКРОВСКИЙ. Ну как же! Это же жена самого Петра Семёновича!

НИЛОВ. А он чем знаменит?

ПОКРОВСКИЙ. Что за вопрос! Тем, что он муж Светланы Алексеевны.

НИЛОВ. Постойте, но это же явно порочная логика. Она знаменита тем, что жена мужа, знаменитого, что он её муж.

ПОКРОВСКИЙ. Да, это, действительно, как-то странно. Чего только в жизни не бывает!

Входят Людмила и Лашкова.

ЛАШКОВА. Ой, ну вы же знаете, такая торговля, глаза разбегаются. А мама – и то нужно, и это.

ЛЮДМИЛА. Да ладно. Алексей с этим всё равно ещё не пришли.

ПОКРОВСКИЙ. С помолвкой вас, Оксана Петровна! Медовый месяц на Канарах собираетесь провести, или попросту, без затей – в Сочах? На правах шафера интересуюсь.

ЛАШКОВА (смеётся). Ой, ну что вы такое говорите!

ПОКРОВСКИЙ. А что! Чем, как говорится, лукавый не шутит? Может, тут и судьба? Знаете, как в анекдоте: был бы человек хороший.

ЛАШКОВА. Ой, ну что вы, мне это совсем не нужно.

ПОКРОВСКИЙ. Смотрите, от своего счастья грех отказываться.

Пауза.

НИЛОВ (Лашковой). Ну как, никто на вас не донёс за банкет после защиты?

ЛЮДМИЛА (раздражённо). А тебе-то вообще что здесь нужно? Шёл бы ты отсюда!

Нилов выходит.

ЛАШКОВА. Зачем вы так! Это же всё-таки муж ваш.

ЛЮДМИЛА. Муж… объелся груш… хуже горькой редьки…

ЛАШКОВА. Нет, так нельзя. Я бы на вашем месте…

ПОКРОВСКИЙ. Ничего, у вас скоро своё такое же место будет.

Входит мать Лашковой.

МАТЬ. Здравствуйте, кого не видела.

ПОКРОВСКИЙ. Милости просим. Располагайтесь. Чувствуйте себя как дома.

МАТЬ. Да я чего…

ЛЮДМИЛА. Да вы правда не церемоньтесь. У нас ведь всё просто. Отдохните. Я пойду чай поставлю.

ПОКРОВСКИЙ. Чай! Такое событие, а она чай! Пошарь там по своим погребам.

ЛЮДМИЛА. Обойдёшься.

Людмила выходит.

ЛАШКОВА (смотря ей вслед). Какие всё-таки хорошие люди.

ПОКРОВСКИЙ (матери). Как вас, извините, величать прикажете?

МАТЬ. Да все тётей Нюрой кличут.

ПОКРОВСКИЙ. Я так не могу. Вы мне имя-отчество.

МАТЬ. Анна Алексевна.

ПОКРОВСКИЙ. И прекрасно. А я Владислав. Вот и познакомились. Ну что, Анна Алексеевна, как живёте?

МАТЬ. Да вашими молитвами как столбами подпираемся.

ПОКРОВСКИЙ. Тогда всё в порядке. Подпорки надёжные. А у вас что, и хозяйство есть?

МАТЬ. Да чего ж ему не быть?

ПОКРОВСКИЙ. И корова какая имеется? Ну и ещё всякие там звери разные?

МАТЬ. Скотину держим.

ПОКРОВСКИЙ. Слушайте, это же прекрасно! И ведь всё бесплатно выходит.

МАТЬ. Как так бесплатно?

ПОКРОВСКИЙ. Ну как же: ходит там корова, щиплет травку, а вам молоко.

МАТЬ. Так трава-то, она не круглый год растёт.

ПОКРОВСКИЙ. Да, конечно. Зимой сложнее. Но летом-то хотя бы трава же совсем задарма. Да ведь сено накосите, тоже денег никому не платите?

МАТЬ. Ишь ты какой быстрый. С травы одной да сена больно много надоишь! И свеклы кормовой добавить надо, и картошки когда. А уж идёшь доить, так буханку хлеба уж обязательно наломаешь.

ПОКРОВСКИЙ. Как хлеба? Это когда-то ведь запрещали даже.

МАТЬ. А что делать? Я бы вот тоже комбикормом-то хотела бы. Неужель плохо? А где взять? И в прежние поры за директором ходишь, ходишь, раз в год уговоришь: привезут. На два месяца, бывало, хватало. А мне до конторы одиннадцать километров – попробуй походи, да ещё не всегда застанешь. А теперь и вообще всё развалилось. У соседа моего сын где-то он там работает в городе, ворует. А нам и своровать негде. И хлеб-то, он дороже комбикорма обходится, да потаскай его тоже на горбу. В ноше и иголка тянет. А что поделаешь?

ПОКРОВСКИЙ. Но ведь должна же как-то власть вам помогать.

МАТЬ. Должна да не обязана.

ПОКРОВСКИЙ. Но это же государству вред. Продовольственная зависимость от Запада и всё такое. Надо требовать.

МАТЬ. Вот и пойди распорядись, коли ты такой умный.

ЛАШКОВА. Я помогу там, на кухне.

Лашкова выходит.

МАТЬ (смотря ей вслед). Хоть бы пристроилась здесь. Всё легче. А что, вправду у вас тут много берут, чтоб жениться?

ПОКРОВСКИЙ. Кто же бесплатно на это пойдёт?

МАТЬ. Чего не увидишь, пока живёшь. А может, и вправду сойдутся? Что ж так-то: расписались и разошлись?

ПОКРОВСКИЙ. У вас ещё-то дети есть?

МАТЬ. А то нет! Это у вас новая мода теперь, что детей не хотят. Я вон по телевизору смотрела… ой, и как же я ревела! Про детский дом показывали, от которых матери отказались. А они все придумывают. Девочку вот, четыре года, спрашивают: у тебя мама есть? Есть, говорит, мы с ней в цирк ходили. А сама свою мать вовсе и не знает. И как же это можно? Ведь от своего! Нет, я своих уж как любила, особенно Кольку! Вот он маленький был, уж кажется, всегда со мной, а мне прямо вот хоть грудь разрезать и туда его, чтобы вообще не отпускать никогда. Вот как любила. Девок не так.

ПОКРОВСКИЙ. А у вас их много?

МАТЬ. Да двое. И Колька, сын. Была ещё одна, померла маленькая. И сколь же я проплакала тогда! Прямо думалось, тоже умру. А эти отказываются. Одна даже кормить не захотела. И его показывают, он орёт. А она… Я бы прямо таких вот тут же вышвыривала из больницы. А её ведь держат. А за что же её держать-то? Вот ни минуты бы не держала. …А ведь тоже так подумать: сколь же мы через детей переносим! И ведь вот им плохо, а я как виноватая.

ПОКРОВСКИЙ. Чем же это вы-то виноваты?

МАТЬ. Да ведь я же их родила. Они ведь меня не просили об том. Родила, а от беды не защитишь. Так вот и думаешь иногда: сейчас скажут: зачем нас рожала, не знаешь что ли жизнь какая! Вон Оксана моя. Мается и мается. И всё по чужим людям.

ПОКРОВСКИЙ. Почему по чужим?

МАТЬ. Да так. Школу у нас закрыли – в интернате жила. Только что на каникулах домой. Потом в институт. Потом дальше. Небось, забыла, как и дома-то.

ПОКРОВСКИЙ. Ну, она у вас не пропадёт. Девка неглупая.

МАТЬ. Может, и так. Только вот умом своим ещё руководить не умеет.

ПОКРОВСКИЙ. Вы знаете, ей сейчас такой шанс выпал, никаких денег жалеть не надо.

МАТЬ. Дай то Бог! Только где же их взять?

ПОКРОВСКИЙ. Уж постарайтесь.

Слышен звонок, шум за дверью.

МАТЬ. Никак этот пришёл?

ПОКРОВСКИЙ. Посмотрю.

Покровский выходит. Входит Людмила, вносит чайник, затем выходит, возвращается, приносит ещё что-то для чаепития, затем ещё раз.

Ей помогает Покровский, который, поставив что-то на стол, остаётся в комнате.

Людмила выходит.

ПОКРОВСКИЙ. Вот сейчас всё и решится.

Входят Лашкова, Боков и Князев, затем

Людмила. Всеобщая неловкость. Пауза.

ЛЮДМИЛА. Вы рассаживайтесь. Сейчас вот чаю.

КНЯЗЕВ. Нет, вы знаете, не нужно. Я не буду.

ЛЮДМИЛА. Так всё-таки нельзя. (Начинает разливать чай, к которому, однако, в дальнейшем почти никто так и не притрагивается.)

КНЯЗЕВ. Нет, давайте не отвлекаться. (Лашковой) Так я вас слушаю.

ЛАШКОВА. Но вам же сказали.

КНЯЗЕВ. Сказали, это одно. Но ваши условия, и вообще.

ЛАШКОВА. Ну что сказать? Мне важно только, чтобы скорее получить прописку. Правда, я с шефом ещё не говорила, но место освобождается и…

КНЯЗЕВ (перебивает). Это меня не касается. Понимаете, у меня жилплощадь, и мне нужны гарантии, что никаких претензий у вас на неё не будет.

ЛАШКОВА. Ой, ну что вы, какие претензии! Мне только прописка нужна, а где жить – я снимать буду. Ну потом, может быть, от института дадут.

КНЯЗЕВ. В нынешние времена никто ничего за так не даёт. Да и жилплощадь дают только после известного срока проживания.

ЛАШКОВА. Всё равно, это не должно вас беспокоить.

КНЯЗЕВ. Понимаете, я ведь вас совсем не знаю.

ПОКРОВСКИЙ. Послушайте, чего темнить: ясно, что у нас всё держится на честном слове. Но в конце концов, ты ведь всегда можешь объявить этот брак недействительным, в случае если заметишь посягательства на свои права.

КНЯЗЕВ. Это ведь лишнее беспокойство. Потом: зачем мне лишние судебные хлопоты? (Бокову) Как тут быть?

БОКОВ. Серёжа, решай сам. Мы с тобой обо всём говорили. (Выходит.)

КНЯЗЕВ. Да, но понимаете, что получается? Тут некоторая степень риска.

ПОКРОВСКИЙ. Да через полгода разведётесь, и никаких забот.

ЛЮДМИЛА. Так быстро, наверно, нельзя. Это будет слишком уж явно всё. Да и оставят ли прописку в таком случае?

ПОКРОВСКИЙ. Надо узнать у юриста.

КНЯЗЕВ. Вот видите, а если это вообще надолго? А потом, если всё обнаружится? Может, это подсудное дело?

ПОКРОВСКИЙ. Да кто узнает? Если ты только сам на себя не настучишь.

КНЯЗЕВ. Я же не один тут.

ПОКРОВСКИЙ. А нам-то что за резон? Если дело подсудное, то мы все однодельцы. На себя что ли стучать? Да и нет тут ничего подсудного.

КНЯЗЕВ. Узнаётся же как-то что-то.

ПОКРОВСКИЙ. Так тебе что, подписку надо о недонесении?

КНЯЗЕВ. Просто я хочу, чтобы вы поняли, что я…

ЛАШКОВА. Нет, ну честное слово, у меня к вам никаких претензий, ничего.

ПОКРОВСКИЙ. Давайте только не будем резину тянуть. Я предлагаю вот что: не теряя времени подать заявление в загс. Это никого ни к чему не обязывает. Там дают срок. (Людмиле) Сколько теперь?

ЛЮДМИЛА. Кажется, три месяца.

ПОКРОВСКИЙ. Ну вот. За это время вы ещё успеете сто раз всё обсудить, обдумать, обговорить. Утрясти материальную сторону. Собрать нужную сумму. (Матери) Как я понял, у вас ещё денег нет?

МАТЬ. Да ещё не знаю, как мужику сказать.

ПОКРОВСКИЙ. Вот за три месяца как-нибудь и скажете. (Князеву) Тебя ведь прежде всего деньги интересуют?

КНЯЗЕВ. Нет, но вообще…

ПОКРОВСКИЙ. Вообще это вообще. А в частности, сколько ты хочешь? Только давай не будем девушку из себя изображать. У нас дело откровенное, так сказать, коммерческое. Ты нам прописку – мы тебе деньги. Так вот – сколько?

КНЯЗЕВ. Я просто хотел сказать, что если бы был просто обмен одного на другое, как вы говорите. Но ведь я потом минимум год не смогу быть спокойным вполне.

ПОКРОВСКИЙ. Ясно. Беспокойство идёт по особому тарифу. Так?

КНЯЗЕВ. Не знаю, но мне кажется, что та сумма, о которой шла речь…

ПОКРОВСКИЙ (перебивает). Мало?

МАТЬ. Да мы этих-то не знаем, где взять.

ЛАШКОВА. Да, мы хотели спросить, нельзя ли хоть немножко сбавить?

КНЯЗЕВ. Нет, ну а зачем мне тогда всё это нужно? Я потом должен целый год думать.

ПОКРОВСКИЙ. Да, некоторым это вредно. А ты не думай! Смотри хоккей по телевизору. Очень помогает.

МАТЬ. У нас ведь и так нет ничего. И мужик мой, вон её отец, уж которую неделю в больнице. Я бы рада и десять отдать, да кабы они были. Ума не приложу.

ЛЮДМИЛА. Но у вас же ещё дети. Разве не помогут?

МАТЬ. А что дети? Колька вон кредит взял в банке – теперь выплачивает.

ЛЮДМИЛА. А дочь, зять?

МАТЬ. Зять. Зять – он только бы взять. Зять!

КНЯЗЕВ. Ну а какой же мне тогда резон?

ПОКРОВСКИЙ (матери). Вы что, за три месяца не сможете собрать разве?

МАТЬ. Так ведь он же больше хочет.

КНЯЗЕВ. Нет, я просто хочу сказать, что это не просто разовое соглашение, но отношения на длительный срок.

ПОКРОВСКИЙ. Ты только сопли не жуй. Говори определённо.

МАТЬ. Думаете, если бабка из деревни, так ничего не понимает? А бабка на одном сидела, а десять вывела.

ПОКРОВСКИЙ. Слушайте, мы так ни до чего не договоримся. Давайте всё-таки так: подаёте заявления. Людочка, когда там?

ЛЮДМИЛА. Да прямо завтра можно. Я узнавала. С десяти.

ПОКРОВСКИЙ. Вот. В десять встречаемся у дверей загса. Паспорта не забудьте. А потом ещё три месяца можно дипломатию разводить. Глядишь – до чего-нибудь и договоримся. (Князеву) Ты что-нибудь против имеешь?

КНЯЗЕВ. Заявление, конечно, можно подать. Но сумма всё-таки…

ПОКРОВСКИЙ. Потом, потом. Это ещё будет время обсудить. Я думаю, в конце концов в цене сойдётесь.

КНЯЗЕВ (встаёт). Хорошо. Значит, завтра в десять. А где это?

ЛЮДМИЛА. Да приходите сюда к половине десятого. Отсюда прямо и пойдём. Это недалеко от нас.

КНЯЗЕВ. Хорошо. До свидания.

ЛЮДМИЛА. Я провожу.

Князев и Людмила выходят.

ЛАШКОВА. А я ведь… и вправду… знаете… подумала: а вдруг…

МАТЬ. Да его сразу видно: ни с чем пирог.

Лашкова и мать выходят. Покровский некоторое время сидит один. Входит Людмила, начинает убирать со стола.

ПОКРОВСКИЙ (вдруг как бы встряхнувшись). Слушай, а что это мы все делаем? Может, и впрямь все чокнулись?

ЛЮДМИЛА. А чего мы такого делаем?

ПОКРОВСКИЙ. Какие-то мы все предсказуемые. Вот я сидел, и ведь всё знаю: и что этот ханурик скажет, заранее знаю. И что я ему скажу. И что ему надо. И что мне надо. Всё знаю. А вот что нам всем надо – это-то мне и не ведомо.

ЛЮДМИЛА. Да ну тебя! Тоже мне! Это всё твоё глубокомыслие – мнимое. И слушать противно. Сашуля Назаров тут тоже такую меланхолию разводил. Ну он ладно – он вообще со странностями. А тебе не идёт. Не надо.

ПОКРОВСКИЙ. Вот говорят: со странностями. Может, просто себя оправдываем? Чем он странный? Не странный, а просто вдруг честнее нас оказался. Нечего с собою хитрить. Это мы себя утешаем: ничего, просто у него странности.

Входит Боков.

БОКОВ. Ну как тут?

ЛЮДМИЛА. А ты бы не сбегал. Надо было как-то повлиять. А то сразу в кусты.

Людмила выходит с посудой.

БОКОВ. А что тут стряслось?

ПОКРОВСКИЙ. Ничего особенного. Хахаль цену себе набивал… Слушай, с тобой не бывает, что вдруг начинаешь чувствовать вздорность всего, что делаешь? Ничтожность какую-то, мизерность всей этой суеты? Кого-то женим на ком-то. Кирпич заготовляем. И зачем всё это? Какие мы все всё-таки…

БОКОВ. А! Совесть проснулась! Вот больше всего мне это в таких, как ты, нравится. Деловухины. Делишки свои обделывают, а потом руки потирают и ноют при этом: ах, какие мы безнравственные! ах, какие гадкие! Ну-ну! Давай-давай! У-тю-тю! Совесть у детки проснулась.

ПОКРОВСКИЙ. А у тебя не бывает?

БОКОВ. Да что подобные тебе вообще могут знать о совести? Я в таких безднах побывал, каких ты себе и представить не можешь. Поэтому не надо, не трогай.

ПОКРОВСКИЙ. И тебе не кажется, что мы сейчас делаем что-то… ну, не совсем…

БОКОВ. А что мы делаем? Просто корректируем сложившуюся практику. Почему, собственно, человек не может занять достойное ему место? Потому что у него нет соответствующего штампа в паспорте?

ПОКРОВСКИЙ. А место так уж важно?

БОКОВ. Только не надо тужиться и изображать глубокомыслие. Сам сидишь на местечке тёпленьком. Конечно, так удобно рассуждать: мол, не в месте счастье, не место красит человека!

Пауза. Входит Людмила, продолжает убирать со стола.

ЛЮДМИЛА. Что-то мне не нравится этот Ceрёжа, жених который. Может, другого поискать?

БОКОВ. А чего метаться? Я его уговорю, не беспокойся.

ЛЮДМИЛА. Смотри.

Действие третье

Картина первая

Квартира Ниловых. Людмила. Лашкова.

ЛЮДМИЛА (записывая на бумаге). Так. Значит, на эти пятьсот тоже можно рассчитывать. А сколько всего?

ЛАШКОВА. Если дядя Паша успеет выслать, то пока две тысячи сто. Не знаю, как мама. Она там что-то продать хочет. Поросёнка режут. Да маленький ещё, подождать бы.

ЛЮДМИЛА. Куда ждать-то?

ЛАШКОВА. Пока вырастет.

ЛЮДМИЛА. Понятно. Все замрут в ожидании.

ЛАШКОВА. Ой, ну прямо не знаю.

ЛЮДМИЛА. Завтра к твоему нареченному пойдём с Алексеем. Поторгуемся.

ЛАШКОВА. Может, мне тоже?

ЛЮДМИЛА. Да нет, ты только помешаешь. Мы как люди посторонние, материально незаинтересованные – нам легче. Ну что же, совсем он что ли обнаглел? Трёх тысяч ему мало.

ЛАШКОВА. Боюсь, не уступит. Он ведь вон как говорил.

ЛЮДМИЛА. Нажмём. В конце концов, ему такой шанс тоже не каждый день выпадает. На фу-фу три тысячи! Двух с половиной за глаза хватит.

ЛАШКОВА. Две с половиной ещё бы куда ни шло.

ЛЮДМИЛА. А ты с шефом вообще ни о чём не успела поговорить?

ЛАШКОВА. Да где же? Он сразу ведь уехал. Может быть, с Татьяной Александровной попробовать?

ЛЮДМИЛА. Влад говорит, с Татьяной пока не надо. Опасно. У неё там какие-то свои виды. У неё Сафониха в подругах.

ЛАШКОВА. Так может, зря всё это?

ЛЮДМИЛА. Влад против неё с шефом разыграет.

ЛАШКОВА. Трудно.

ЛЮДМИЛА. А кто говорит, что легко? В конце концов, не получится, так не получится. Но попытаться надо. Время ещё много, за тот срок, что у нас есть, всё прояснится. И шеф вернётся, и вообще.

ЛАШКОВА. Но мне же со своим педуниверситетом определиться нужно, согласна или нет.

ЛЮДМИЛА. Потяни резину. К тому же если Татьяна узнает, она начнёт против тебя активно действовать. А так пока бдительность усыплена.

ЛАШКОВА. Ой, как всё сложно.

ЛЮДМИЛА. А ты что хотела? Жизнь есть борьба.

Картина вторая

Жилище Князева. Обстановка более чем скромная.

Князев, Боков, Людмила.

ЛЮДМИЛА. Но всё-таки вы же должны понять, что она не миллионерша. Она и так последнее отдаёт.

КНЯЗЕВ. Но и вы меня тоже поймите. Я же рискую.

ЛЮДМИЛА. Господи, да чем же?

КНЯЗЕВ. Ну-у… Это же не совсем чистое дело.

БОКОВ. Что, Серёженька, хочется и капитал приобрести, и невинность соблюсти?

ЛЮДМИЛА. Она тоже рискует в таком случае.

КНЯЗЕВ. Она рискует ради определённых выгод.

ЛЮДМИЛА. А вам две с половиной тысячи получить разве не выгодно?

КНЯЗЕВ. Тут, знаете, себе дороже получается.

БОКОВ. Я как человек в общем-то посторонний должен объективно признать определённую правоту Серёжи. Всё-таки беспокойство тоже чего-то стоит.

ЛЮДМИЛА. Ты теперь ещё будешь выступать.

КНЯЗЕВ. Кроме того: а если это больше года протянется?

ЛЮДМИЛА. А вам бы хотелось: сегодня расписались, завтра развелись? Это уж слишком откровенно.

КНЯЗЕВ. Хорошо, я согласен, что так нельзя. Но мне-то оттого…

БОКОВ. В общем, беспокойство имеет определённую стоимость.

КНЯЗЕВ. Ну-у-у… в общем-то…

ЛЮДМИЛА. Но сроков ведь мы ещё не знаем. Тут же всё по обстоятельствам. Допустим, пройдёт год – и станет видно, можно ли на развод подавать. Кто сейчас скажет? Может, будет большой срок, может, маленький.

БОКОВ. Тут тоже есть свой резон, Серёжа. Плата за страх должна быть пропорциональной.

КНЯЗЕВ. А как же, если мы не знаем?

БОКОВ. Тогда можно так: какая-то сумма единовременно, а при необходимости – новые взносы.

КНЯЗЕВ. Ну, в общем-то так.

ЛЮДМИЛА. Хорошо, но…

БОКОВ. Но нужно определить теперь сумму первоначальной и последующих выплат. Вот, собственно, для этого мы и собрались.

ЛЮДМИЛА. А как мы за Ксюшу можем решать? Мы скажем, что согласны, а она откажется. Ведь речь-то шла о единовременной выплате.

БОКОВ. Выработаем предварительные условия. Потом, если заинтересованные стороны ратифицируют договор, он вступит в силу.

КНЯЗЕВ. Хорошо, давайте так.

ЛЮДМИЛА. Но ваши каковы условия?

КНЯЗЕВ. Три тысячи и по тысяче в год.

ЛЮДМИЛА. Три тысячи много. У неё просто нет.

КНЯЗЕВ. Скажите, вы когда приходите в магазин и у вас не хватает денег, вы же не уговариваете продать вам дешевле. Нет денег – не покупаете.

ЛЮДМИЛА. Мы не в магазине, а на свободном рынке.

БОКОВ. Серж, может, уступишь?

ЛЮДМИЛА. Давайте тогда так: первый взнос уменьшим, а последующие увеличим. В сумме будет примерно то же самое. Допустим, две с половиной и по тысяче сто.

КНЯЗЕВ. Две восемьсот и по тысяче двести.

ЛЮДМИЛА. Как я безумно устала от всего этого!

БОКОВ. Когда ты умно уставать научишься?

ЛЮДМИЛА. Как же с тобой тяжело!

БОКОВ. Всё лёгкой жизни ищете.

Картина третья

Квартира Ниловых.

Людмила, Покровский, Лашкова.

ПОКРОВСКИЙ. Девки, надо ускорить сбор средств. Я договорился с кем надо, венчание через две недели.

ЛЮДМИЛА. Какое ещё венчание?

ПОКРОВСКИЙ. Не пугайся: не в церкви. Хотя это теперь модно. Но ваша атеистическая совесть не пострадает. Вместо молитвы депутат скажет прочувствованное слово. Все прослезятся.

ЛЮДМИЛА. Вечно ты паясничаешь.

ПОКРОВСКИЙ. А что ещё остаётся? Но это смех сквозь слёзы.

ЛАШКОВА. Значит, через две недели уже?

ПОКРОВСКИЙ. Даже чуть меньше. А вы против?

ЛЮДМИЛА. Как тебе это удалось?

ПОКРОВСКИЙ. Радость моя, как ты наивна! Дал кому надо.

ЛЮДМИЛА. И как же ты это сделал?

ПОКРОВСКИЙ. Не всё ли равно? Я умею – и этого достаточно.

ЛАШКОВА. Ой, но вы же потратились?

ПОКРОВСКИЙ. Оксана Петровна! Чтобы вас не мучил комплекс неоплатного долга, я представлю соответствующий счёт.

ЛЮДМИЛА. Хоть бы научил, как это делается.

ПОКРОВСКИЙ. Людочка! Женщина не должна касаться сей житейской грязи. Нужно хранить свою душу в чистоте и непорочности.

ЛЮДМИЛА. Хорошо, когда надо будет кому-нибудь дать. я позову тебя.

ПОКРОВСКИЙ. Солнышко, смотря что дать. В определённой ситуации я не смогу заменить тебя при всём желании.

ЛЮДМИЛА. Что ты несёшь! Совершенно уж ни стыда ни совести.

ПОКРОВСКИЙ (грустно). Ваша правда, мадам. Именно так. Последние остатки стыда растерял. И это печально.

ЛЮДМИЛА. Да ну тебя!

ПОКРОВСКИЙ. Пусть будет так: ну меня. И это вместо благодарности.

ЛАШКОВА. Ой, ну что вы говорите!

ЛЮДМИЛА. С одной стороны, конечно, хорошо, что ты всё устроил. Но с другой стороны – это всё осложняет. Можем деньги не успеть собрать.

ПОКРОВСКИЙ. Так о чём вы там договорились с этим жлобом?

ЛЮДМИЛА. А ну его! Начал ныть, что у него единственные брюки и ему не в чем ходить. В общем, две семьсот при оформлении и по тысяче пятьсот каждый раз за продление на год.

ПОКРОВСКИЙ. Теперь надо говорить: для пролонгации. Есть такое культурное и очень заграничное слово… Да может, и годом обойдёмся. А то выходит, что ему будет выплачиваться брачная рента.

ЛАШКОВА. И вот ещё: шеф к тому времени не успеет вернуться.

ПОКРОВСКИЙ. И зачем он вам? Насколько я понимаю, свадебный генерал не требуется.

ЛЮДМИЛА. Да она себе в голову вбила, что нет полной ясности и всё сорвётся с её назначением.

ЛАШКОВА. Может быть, всё-таки с Татьяной Александровной?

ПОКРОВСКИЙ. Оксана Петровна! Запомните главное правило любой авантюры: никогда не торопитесь пускать круги по воде. Вас быстренько запеленгуют и накроют.

ЛАШКОВА. Ну а если…

ПОКРОВСКИЙ. Что если? Если не выйдет? Но у вас всё-таки останется прописка. Великое дело. Где-нибудь да зацепитесь.

ЛАШКОВА Легко сказать.

ПОКРОВСКИЙ. А вы уж хотите совсем чтоб без риска. Увы, жизнь сложна и полна неожиданностей. Жизнь прожить – не поле перейти. Ну и так далее.

ЛЮДМИЛА. Утешил.

ПОКРОВСКИЙ. А есть ещё одна мудрость эпохи застоя: берегите мужчин! Даже того жлоба, без штанов, который обдирает вас как липку. Его особенно: всё-таки будущий муж. А вот ты, Людочка, своего даже настоящего мужа совершенно не бережёшь и постоянно наносишь ему моральные травмы.

ЛЮДМИЛА. А почему это я должна его беречь?

ПОКРОВСКИЙ. Не знаю. Так в газетах писали. Ты должна верить прессе, она у нас прогрессивная и демократическая.

ЛЮДМИЛА. Я ему отдала всё, а он? Даже зарплаты нормальной принести не может.

ПОКРОВСКИЙ. Пошло. Требовать что-то за свою любовь? Так рассуждают только женщины лёгкого поведения.

ЛЮДМИЛА. Да пошёл ты!

ПОКРОВСКИЙ. Действительно, пора. Я пошёл.

ЛЮДМИЛА. Погоди, что-то хотела ещё сказать, забыла.

ПОКРОВСКИЙ. Стало быть, не очень хотела.

ЛЮДМИЛА. Да вот! Всё-таки надо без торжественных церемоний?

ПОКРОВСКИЙ. Как можно! Непременно с Мендельсоном и шампанским. Не забудьте купить фату. Впрочем, говорят, теперь напрокат дают.

ЛЮДМИЛА. Ты что, серьёзно?

ПОКРОВСКИЙ. Да успокойтесь вы. Всё будет весьма ненавязчиво, в присутствии узкого круга свидетелей. Но вот шампанское и прочее придётся оплатить: таков этот ненавязчивый сервис. Но потреблять эти блага необязательно. Да, вот ещё что хочу сказать: если уж совсем с деньгами туго будет, я пятьсот одолжить смогу. Больше нет, а в пределах этой суммы – располагайте.

ЛАШКОВА. Ой, какой вы всё-таки удивительный человек!

ПОКРОВСКИЙ. Уж такой удивительный – сам себе удивляюсь.

Картина четвертая

Служебное помещение.

Иванов, Петрова

ПЕТРОВА. Голубчик, этого так нельзя оставлять.

ИВАНОВ. Но ничего же определённого. Так, слухи.

ПЕТРОВА. Когда всё определится, будет уже поздно.

ИВАНОВ. А что вы предполагаете предпринять?

ПЕТРОВА. Если уж в кои-то веки появляется шанс избавиться от этой мегеры, так коврами ей дорожку выставить, не пожалеть.

ИВАНОВ. Какими ещё коврами, Мария Ивановна?

ПЕТРОВА. Персидскими. И все препятствия устранить.

ИВАНОВ. Но какие и как?

ПЕТРОВА. Если они там действительно возьмут эту Лашкову, то все мы будем иметь бледный вид, как выражается мой внук.

ИВАНОВ. Но мы же не отдел кадров. Возьмут и нас не спросят.

ПЕТРОВА. Надо, как нас ещё во время оно учили, найти слабейшее звено в этой цепи и за него ухватиться.

ИВАНОВ. Легко сказать.

ПЕТРОВА. И совсем нетрудно сделать. В их лагере наш человек, Алёша Боков. Зачем он им помогает? Необходимо, чтобы он и выражал наши интересы.

ИВАНОВ. Перевербовать – так, кажется, это теперь называется.

ПЕТРОВА. Придумайте что-нибудь. У вас с Алёшей неплохие отношения, он вам обязан, в конце концов. Нужно воздействовать на него. Оказать давление, наконец!

ИВАНОВ. Попытаюсь.

ПЕТРОВА. Попытайтесь, Иван Иваныч, попытайтесь, голубчик. Попытка, как говорится, не пытка.

Картина пятая

Квартира Покровского.

Покровский, Чуваев.

ПОКРОВСКИЙ. Давненько, давненько не захаживал. Чего это вдруг?

ЧУВАЕВ. Дело одно есть.

ПОКРОВСКИЙ. Деловухин, как любит обзываться Алексис Боков. Хоть бы для приличия не сразу о делах. Как говаривала когда-то моя бабушка: сядем рядком, поговорим ладком.

ЧУВАЕВ. Как жизнь-то?

ПОКРОВСКИЙ. На букву хэ.

ЧУВАЕВ. Хорошо, значит.

ПОКРОВСКИЙ. Именно.

ЧУВАЕВ. Ты мне скажи, что у нас происходит? Слухи какие-то, волнения. Ты, так сказать, ближе к эпицентру событий.

ПОКРОВСКИЙ. Обычные повседневные интриги. Ничего особенного.

ЧУВАЕВ. Так перейдёт к нам Сафонова или нет?

ПОКРОВСКИЙ (после некоторого молчания начинает говорить вяло, флегматично, в дальнейшем порою совершенно бесстрастно, временами как бы даже удивляясь своим словам, а порою с тоской в голосе). А она и не должна была переходить.

ЧУВАЕВ. Постой, ты же сам…

ПОКРОВСКИЙ. А я всё придумал.

ЧУВАЕВ. Ты чего?

ПОКРОВСКИЙ. Да ничего. Надоело мне всё и решил поиграть. В живые шахматы. Человеческими фигурами. Наверно, в детстве не наигрался.

ЧУВАЕВ. Нет, ты это серьёзно?

ПОКРОВСКИЙ. Вполне. Что наша жизнь? Игра! Все играют.

ЧУВАЕВ. Ты чего!

ПОКРОВСКИЙ. Вот шеф наш, к примеру, в настоящее время играет в заслуженного деятеля науки. Три года интриговал, звания добивался. Теперь от важности щёки надувает, как Киса Воробьянинов. А что на деле? Фикция, и это все знают, но подыгрывают. Или вот людмилин братец, Алексис приснопоминаемый. Как взыграл в материнском чреве, так до сих пор угомониться не может. Хронический игрун. Любимая роль – витийствующий обличитель людских пороков. Теперь по совместительству изображает жертву неведомо каких козней и распускает фиктивные слухи, будто его тему запретили. Хотя на самом деле просто бездарен, так что даже липовую диссертацию состряпать не в состоянии. В результате мучается комплексом неполноценности вкупе с манией величия, что, заметь, одно и тоже. Так за то на других отыгрывается. Или вот наше пугало, Сафонова, играет в честного и принципиального борца за справедливость.

ЧУВАЕВ. А может, не играет.

ПОКРОВСКИЙ. Какая же тут справедливость, если уже двух человек до инфаркта довела? Фикция сплошная. Да что мы, мелкие букашки! Сильные мира сего – сплошную комедию представляют. Или вон целая страна, Америка, – занимаясь государственным терроризмом в планетарном масштабе, борца с терроризмом из себя же и разыгрывает. Вот я и подумал: а на хрена мне эта самодеятельность? Привяжу-ка я к разным человекам ниточки и буду дёргать. Страх перед Сафонихой – одна из таких ниточек. Тут многие повязаны. Для Ксюши – местечко лакомое. Бокова я привязал тем, что обещал взять его статью в сборник.

ЧУВАЕВ. И этого обманул?

ПОКРОВСКИЙ. Отнюдь. Мне что жалко? Да мне наплевать десять раз, кто там в этом сборнике будет. Ну выйдут ещё одни никому не нужные учёные записки – велика важность. Хотя, конечно. Алексис зря рассчитывает: я-то включу, а шеф всё равно вычеркнет. Во-первых, чужак, а во-вторых, непременно ведь очередная ахинея будет. Алексис на иное не способен.

ЧУВАЕВ. Так что: весь этот фиктивный брак– зря?

ПОКРОВСКИЙ. А не будет никакого брака. Тут комбинация на большее число ходов.

ЧУВАЕВ. Чего же ещё-то?

ПОКРОВСКИЙ. Понимаешь, Людмила – баба, я её потому и привлёк. Ведь если баба что-то знает, то в ней аж дерьмо кипит, так ей рассказать хочется. Естественно, произошла утечка информации. На что я и рассчитывал.

ЧУВАЕВ. И что?

ПОКРОВСКИЙ. Дальше – больше. Поползли слухи. И поскольку никто ничего не знает, то тут-то фантазия особенно и разыгрывается. Ко мне уже кое-что рикошетом вернулось – обхохочешься. Ну, я всем намекаю в свою очередь, что тут важная политика начальства, что надо хранить молчание. Все, разумеется, хранят. В результате уже и в агафоновский сектор просочилось.

ЧУВАЕВ. А те что?

ПОКРОВСКИЙ. С одной стороны, наверняка рады, что от Сафонихи избавляются, но в то же время боятся, что сорвётся. Уже пронюхали про ксюшину аферу.

ЧУВАЕВ. Разоблачать станут?

ПОКРОВСКИЙ. А вот шиш! Слухи к делу не подошьёшь. Доказательства-то где? Что, баба замуж не может выйти? А если кто скажет, что брак фиктивный, то и за клевету можно привлечь.

ЧУВАЕВ. И как же?

ПОКРОВСКИЙ. У них один путь: действовать через Алексиса. Нажать на него, он же от них зависит. А он единственная связующая нить. Вот теперь с любопытством слежу, допрут они или нет. По сути, задачка элементарная. Вероятно, уже допёрли. Алексис всё ведь может расстроить. И дело в шляпе, шляпа на папе. При том ему ещё надо мне очки втереть, чтобы я ничего не заподозрил. Ну и в глазах сестрицы тоже. Как говорится, и рыбку съесть, и всё остальное. Вот где кайф-то ловится!

ЧУВАЕВ. А он-то как может расстроить?

ПОКРОВСКИЙ. В последний момент напугать того ханурика. Скажет, к примеру, что, мол, прописку потерять можно.

ЧУВАЕВ. А что и впрямь можно?

ПОКРОВСКИЙ. И ты туда же. У нас же абсолютная правовая неграмотность. Никто ничего не отберёт. Но тот жлоб наверняка в законах ни бельмеса. К тому же, у страха глаза велики. Он сразу в штаны наложит, а штаны у него всего одни, как он сам признался. Не идти же в таких обосранных штанах в загс. Всё и сорвётся.

ЧУВАЕВ. И тебе не жалко бедную девочку?

ПОКРОВСКИЙ. А чего её жалеть? Через задний проход пролезть захотела? Так нетрудно и в дерьме измазаться. На фикцию шла – фикцию нашла. Впрочем, чем она пострадает? Немножко лишних хлопот. Деньги вон они там собирают сейчас. Так никто ведь те деньги у неё не отберёт. Что заняла – обратно отдаст, а своё целее будет. Пусть посуетится. Знаешь анекдот, как мужик яйца покупал, варил и по той же цене продавал? Его спросили, зачем ему это нужно; а он ответил: во-первых, бульон остаётся, а главное – при деле нахожусь. Вот и Ксюше нашей: бульон и какое-никакое развлечение. Да и здоровый коллектив наш живёт бурной общественной жизнью. Самое забавное, что оба шефа – ни сном ни духом. Наш вообще в отъезде.

ЧУВАЕВ. Так слушай, придут те к своему Агафонову, а он отречётся.

ПОКРОВСКИЙ. Что лишь усилит подозрения. Ещё забавнее. Люди же хотят быть обманутыми.

ЧУВАЕВ. Ты как злобствуешь всё равно.

ПОКРОВСКИЙ. Злой я потому что, вот и злобствую.

ЧУВАЕВ. На что злишься-то?

ПОКРОВСКИЙ. На себя. А чтобы себе не слишком доставалось, переношу злобу на всех остальных. Я думал: жизнь, как шахматы: главное – из пешки в ферзи выскочить. А судьба меня и надула. Я всё надеялся, будто с нею счастливый союз заключаю.

ЧУВАЕВ. Во всяком случае, ты чего-то добился. И перспективы неплохие.

ПОКРОВСКИЙ. Очень утешительно. Перспективный фиктивный научный работник. Кандидат… не знаю только куда. Дурацкое, кстати, название. Ферзём-то я, допустим, стану. Дай вот только с кирпичом управиться, а там начну новые ходы делать. Только вот всё времени нет подумать: а зачем мне всё это нужно! Науку я уж, кажется, ненавидеть стал. Тоска.

ЧУВАЕВ. Вот управишься с кирпичом, и думай.

ПОКРОВСКИЙ. Я, может, и кирпичом занялся, чтобы времени на размышления не осталось. А то до чего страшного додуматься можно.

ЧУВАЕВ. До чего ещё до страшного?

ПОКРОВСКИЙ. Кто знает.

ЧУВАЕВ. Да ладно тебе.

ПОКРОВСКИЙ. Ладно. Хватит. Хватит играть в откровенность. Может, я всё тебе наврал. Пост фактум, так сказать, нафантазировал. Приписал себе то, что развивается по своим внутренним законам и естественным путём. А моя болтовня – сплошная фикция.

ЧУВАЕВ. Ну ты даёшь!

ПОКРОВСКИЙ. Дают бабы. Дело-то у тебя ко мне какое?

Картина шестая

Квартира Бокова.

Боков, Иванов.

БОКОВ. Я не знал. Нет, представляете! От меня скрыли.

ИВАНОВ. Так вы ничего не знали о Сафоновой?

БОКОВ. Я думал, просто…

ИВАНОВ. Просто! Вот вас на простачка и поймали. Знаете, когда паны дерутся, нашему брату лучше держаться в стороне. У них там своя высокая политика. Кроме того, все намечающиеся перемещения и для вас могут, так сказать… Да и вообще отношение к вам в секторе. Я понимаю, родственные связи. Но вы же наш человек. Интересы коллектива должны возобладать. Иначе коллектив вас съест.

БОКОВ. Иван Иваныч! Я вам очень благодарен.

ИВАНОВ. Лашкова должна уехать в свою провинцию. Это для вашего же блага.

Иванов выходит. Боков провожает его.

БОКОВ (в дверях). Большое вам спасибо. Я очень вам благодарен.

Боков скрывается за дверью, через некоторое время возвращается, подходит к телефону, набирает номер.

(По телефону) Серёжа? Ну как дела? Да, я знаю. Нет, просто поговорить надо. Нет, я к тебе сам заеду. Завтра утром удобно? Хорошо. Ну давай, пока. (Кладёт трубку.)

Картина седьмая

Квартира Назарова.

Назаров, Покровский.

ПОКРОВСКИЙ. Что делаешь-то теперь?

НАЗАРОВ. Да ничего особенного. Специальность универсальная: грузчик широкого профиля.

ПОКРОВСКИЙ. А что! Нынче всякий труд в почёте, где какой ни есть, человеку по работе воздаётся честь. На почётную доску тебя ещё не вывесили? Или таковые уже отменены повсеместно?

НАЗАРОВ. Балагурить ко мне пришёл?

ПОКРОВСКИЙ. Ты у меня как заноза. Никак тебя до конца понять не могу.

НАЗАРОВ. Ларчик просто открывается. Чего тут понимать? Надоело всё это коловращение. Захотелось просто остановиться и подумать на досуге.

ПОКРОВСКИЙ. А кто прежде мешал?

НАЗАРОВ. Да всё голова чем-то забита была. Вроде бы и делом, а посмотришь – сплошная имитация. И главное – постоянная какая-то раздвоенность. Всё какую-то роль играть нужно. (Усмехается) Один раз выразился откровенно – и каков результат?

ПОКРОВСКИЙ. Прямо скажем, плачевный.

НАЗАРОВ. А вот это как сказать. Я думаю: наоборот.

ПОКРОВСКИЙ. И на радостях – в грузчики.

НАЗАРОВ. Да это не навсегда. Мне место на подготовительных курсах обещали с сентября. А пока надо же на что-то жить.

ПОКРОВСКИЙ. И до чего же ты успел додуматься на досуге?

НАЗАРОВ (говорит мягко, тихо, с некоторой долей наивности в тоне, отчасти как бы извиняясь, и скорее более как будто спрашивая, чем утверждая). Да не додумался скорее, а почувствовал: равновесие нарушено: всё вовне, а внутри пустота. Я в других замечаю порой: как будто сознательно делают всё, чтобы этой пустоты не замечать. Чем угодно себя оглушают, лишь бы не думать. А если не хватает суеты, как будто ещё больше закручивают. И я так же делал. А сказано: не собирайте сокровищ на земле, то есть не суетитесь попусту. Собирайте сокровища на небе, в душе собирайте.

ПОКРОВСКИЙ. Кем же это сказано?

НАЗАРОВ. Богом.

ПОКРОВСКИЙ. Приехали. В попы не решил записаться?

НАЗАРОВ. Не по Сеньке шапка. Просто вдруг понял: настанет такой момент, когда важно станет только то, что собирал в душе. Не должность, ни степень какая или звание, ни, допустим, количество научных публикаций – ну это уж совсем вздор, – ни деньги, ни вещи – ничто не будет важно. А только одно: что у тебя в душе. И ответ держать надо. И весь мир всеми своими благами не поможет.

ПОКРОВСКИЙ. А есть ли этот Бог-то твой? Вдруг не перед кем ответ держать?

НАЗАРОВ. А тогда ни в чём вообще никакого смысла нет. Тогда – делай что хочешь. Всё позволено. Да ведь и это надоест. Внутри себя же опереться не на что будет. Хоть вой.

ПОКРОВСКИЙ. Нет, тут чего-то не то. Если что-то видишь плохое – борись, дерись…

НАЗАРОВ. …и иди на штурм Зимнего? Это мы уже проходили, только почему-то всё никак урока не можём осмыслить. Вот я и говорю: прежде чем за оружие хвататься, подумать надо. Как бороться-то? Вот, допустим, жадный – я нарочно банальный пример беру для простоты – ему сколько ни дай, всё окажется мало. А завистливый – тому всегда чужой кусок слаще. Злой так и будет злиться и на других своё зло изливать. А бездарный своими комплексами изойдёт. И ничто внешнее не спасёт, никакое изобилие, никакой научный прогресс. Никакие социальные изменения. Да и на основании чего мир менять? На основе своего узкого понимания правды и справедливости? Так и есть: каждый своё навязывает, и всё никак не договорятся. Потому что каждый свою корысть в уме держит. А может, изнутри надо? Если я жаден, ты мне не поможешь: самому себя преодолевать нужно, с Божьей помощью. Вот Бог помочь может.

ПОКРОВСКИЙ. Вместо активного вмешательства в жизнь самоусовершенствование?

НАЗАРОВ. Самосовершенствование.

ПОКРОВСКИЙ. Что в лоб, что по лбу. Так ты толстовец что ли?

НАЗАРОВ. Толстовство ни при чём, не надо ярлыки вешать. Только что плохого, если и я и ты – внутренне лучше станем? Только как это сделать? Тут-то вот и нужен тяжкий внутренний труд, чтобы понять – как? Так неужто это можно в жертву внешнему принести? Надо сменить точку отсчёта, понять, что с концом земной жизни не всё уничтожится. Надо понять, что за земным временем следует вечность. И что же мы там-то будем делать, если только во времени суетились?

ПОКРОВСКИЙ. Вот и выходит, что ты эгоист. О себе думаешь, о какой-то там внутренней жизни, о собственной судьбе в вечности. А другим что? Только не сочти меня лицемером и демагогом. Я тебя не осуждаю вовсе, я просто факт констатирую.

НАЗАРОВ. Внутреннее неисповедимым и таинственным образом связано с внешним. Изменяя себя, человек тем хоть ненамного, но всегда меняет качество общественного бытия, в ту или иную сторону. К тому же как грузчик я тоже приношу пользу обществу. И уж, разумеется, большую, чем когда своим молчанием выражал поддержку всему, что творил наш уважаемый шеф.

ПОКРОВСКИЙ. Ну так и не молчал бы… Хотя да! пардон.

НАЗАРОВ. Или вот с другой стороны подойти. Я теперь почти всё время свободное – с детьми. И мне радость, и им. А то ведь почти одно везде: отстань, некогда, отстань. Откупаемся опять-таки чем-то внешним: игрушками, шмотками. А им общение нужно более всего. И вот вырастают одинокие несчастные люди. Несчастный же человек – он и другим несчастье несёт. Так увеличивается количество несчастья в мире. Вот тебе и опять – борьба за счастье общества.

ПОКРОВСКИЙ. А думать они тебе не мешают?

НАЗАРОВ. Что ты! Они даже помогают неожиданно, помогают понять многие вещи. С ними как заново мир открываешь. Только вот иногда смотришь на них, и так жалко вдруг становится.

ПОКРОВСКИЙ. Болеют что ли?

НАЗАРОВ. Да нет. Просто – в какой мир я их впустил? Впустил, значит, отвечаю теперь перед ними за все его несовершенства.

ПОКРОВСКИЙ. Ну это уж бред какой-то. Хотя, впрочем, я это уже слыхал от кого-то что-то подобное.

НАЗАРОВ. Бред не бред, а только я так чувствую. Чувствую свою вину – а что могу сделать?

ПОКРОВСКИЙ. Вот смотрю я на тебя и всё не решу: ты всё-таки чокнутый или я? Ты, во всяком случае, юродивый. Потому что каким-то образом заимел то, чего у меня нет. Ведь всё просто: вот в то, что ты тут наплёл, верить нужно. А если у меня веры нет?

НАЗАРОВ. Ищи.

ПОКРОВСКИЙ. Легко сказать.

НАЗАРОВ. Зато с верою жить легче.

ПОКРОВСКИЙ. Пусть так, но на нет и суда нет.

НАЗАРОВ. Суд потом будет.

ПОКРОВСКИЙ. Это Страшный Суд что ли?

НАЗАРОВ. Он самый.

ПОКРОВСКИЙ. Поговорим о чём-нибудь попроще.

НАЗАРОВ. Поговорим. Как там ваш фиктивный брак? Устроился?

ПОКРОВСКИЙ. Фиктивный – не фиктивный… всё, знаешь ли, относительно. Вон у сокурсницы твоей бывшей, у Людмилы у нашей,– не фиктивный разве? Посмотрю я на них и всё думаю: как же это они спят вместе после всего после этого? И как вообще с этим дегенератом жить можно?

НАЗАРОВ. Чем же он дегенерат? Просто всё такой же одинокий и несчастный, как многие.

ПОКРОВСКИЙ. Вот, например… да ты помнишь, при тебе вроде было. Пристал тогда к Лашковой: не боится ли она доноса? Чего это он?

НАЗАРОВ. Это он с отчаяния. Кричал нам: обратите на меня внимание, я хороший, я вот не донесу. Нелепо, конечно, получилось. Но никто и не услышал.

ПОКРОВСКИЙ. Это уж ты загнул.

НАЗАРОВ. Может быть. Только ты меня извини, мне на работу пора.

ПОКРОВСКИЙ. Что это средь бела дня?

НАЗАРОВ. Смена такая.

ПОКРОВСКИЙ. Фиктивные тяжести таскать?

НАЗАРОВ. Только спину после этого отнюдь не фиктивно ломит.

Жилище Князева.

Князев, Боков.

КНЯЗЕВ. Но я уж как-то рассчитывал на эти деньги.

БОКОВ. А вы меньше рассчитывайте, деловухины! Все только и делают, что рассчитывают. Всего не рассчитаешь, Серёжа! О душе бы, о душе подумали! Сейчас модно об экологии рассуждать, природа, мол, гибнет. Экологию души – вот что забыли. А это сейчас самое важное. «Не позволяй душе лениться! Душа обязана трудиться и день и ночь, и день и ночь!» Стихи-то знаем, а задумывались ли над ними хоть раз? Вот ты, как ты понимаешь эти строки: «Душа рабыня и царица, она работница и дочь» – а?

КНЯЗЕВ. Ну-у… работать душа должна. Это же понятно.

БОКОВ. А почему – дочь?

КНЯЗЕВ. Ну-у… (пожимает плечами).

БОКОВ. Вот так все вы, поэты! Задуматься труда себе не дадут. Да потому что из твоей души вырастет то, что ты сам в неё вложишь. А вот что ты вложишь – ты должен подумать. И рассчитывать поменьше. И так у нас уже этих компьютеров счётных сверх меры. Искусственный-то разум можно создать. А вот искусственный стыд за свои дела…

КНЯЗЕВ. Но ты же сам это мне предлагал.

БОКОВ. Да, я ошибся. И не боюсь признать. Но сколь дорого мне обходятся мои ошибки, если бы ты знал, Серёжа! Но кто узнает! Сейчас всё больше на внешнее внимание обращают. Думают, если человек внешне спокоен, то и всё в порядке.

А внутри! А! (Машет рукой).

КНЯЗЕВ (явно подыгрывая). Самое страшное, это моё лицо, когда я абсолютно спокоен.

БОКОВ. Я ведь о тебе думаю, Серёжа. Кто же мог знать, что так выйдет? На это место многие зарятся. А ты же знаешь, какие у нас люди: ни перед чем не остановятся. Мне муж сестры прямо намекнул, что кто-то донести собирается. Я-то этого раньше не знал, так что и вины моей нет никакой. Я вовсе и не ошибался. Хорошо, он мне сказал. Тебя ведь за такие дела тоже прописки лишить могут.

КНЯЗЕВ. А эта… Оксана Петровна?

БОКОВ. Чем она лучше их? У этих людей сейчас самое главное – престиж. Конечно, престижнее в Москве, а не в провинции. Учить таких надо, учить. Нельзя гоняться за фиктивными ценностями. А впрочем, как знаешь. Просто я чувствую за тебя свою ответственность, поэтому и решил предупредить тебя.

КНЯЗЕВ. Так что мне теперь: позвонить и сказать, что не согласен?

БОКОВ. Лучше не надо. А то ведь привяжутся – не отвяжутся. Молчи, как будто ничего не случилось. За день до того лучше уехать куда-нибудь для спокойствия. А я им потом сам всё скажу.

КНЯЗЕВ. Хорошо. Я, конечно, уеду. Так, действительно, спокойнее будет.

БОКОВ. Не унывай, Серёжа. Всё это вздор.

КНЯЗЕВ. Да, всё вздор по сравнению с вечностью. Спасибо тебе. Ты редкий человек.

Картина девятая

Квартира Ниловых.

Покровский разговаривает по телефону.

ПОКРОВСКИЙ. В общем, видно, Алексис этого парня как-то там обработал, и тот смылся. Они его с утра сбились искамши. Потом решили, что он прямо в загс придёт. Отправились туда втроём, меня на всякий случай на телефоне посадили, если тот вдруг сюда надумает позвонить. Самый юмор-то в том, что Алексис суетился больше всех, весь аж в мыле. Вотще – как говорили в старину.

Слышен звук открываемой входной двери, шум.

Во, возвращаются. Финита ля комедия. Ну, пока (кладёт трубку).

Входит Людмила.

ЛЮДМИЛА. Нет, ну ты представляешь, подлец какой! У меня просто слов нет. Всё сорвалось! Всё!

Входят Боков и Лашкова.

БОКОВ (с надеждой в голосе). Ну что, он не звонил?

ПОКРОВСКИЙ. Нет, разумеется.

БОКОВ. До последнего ждали. Думали, вот-вот придёт.

ПОКРОВСКИЙ. Может, что случилось? Ещё ничего не потеряно. Объявится. Свадьба состоится в другой день.

БОКОВ. Да нет. Ты не знаешь этих людей. Я от таких много пострадал в своё время. Видно, уже всё. Поезд ушёл.

ПОКРОВСКИЙ. Ты так уверен?

БОКОВ. Ну а что, если исчез и не предупредил?

ПОКРОВСКИЙ. Придётся поверить твоему поразительному знанию людей.

БОКОВ. Тебе бы всё шуточки… А тут! А! (Машет рукой) И главное, я чувствую теперь себя обманщиком.

ПОКРОВСКИЙ. Но ведь это же не ты обманул, а он. Успокойся.

БОКОВ. Я сознаю свою ответственность. Впрочем, таким как ты такие вещи вряд ли понятны.

ПОКРОВСКИЙ. Где уж нам дуракам чай пить.

ЛАШКОВА (Бокову). Ну что вы, успокойтесь. Вы же не виноваты.

БОКОВ. Мне оттого не легче.

ПОКРОВСКИЙ (как бы про себя). Сыграно убедительно. Прямо по системе Станиславского.

(Вдруг с театральным пафосом) Верю! Верю!

ЛЮДМИЛА. Ты это чего?

ПОКРОВСКИЙ. Да ничего. Так.

ЛАШКОВА. Я уже у себя в областном университете отказалась.

ЛЮДМИЛА. Н-да! Не состоялся наш фиктивный брак.

Пауза.

ПОКРОВСКИЙ (негромко, флегматично). Состоялся. У всех у нас состоялся. Все мы в фиктивном браке с судьбой. Сволочи!

ЛЮДМИЛА. Говори о себе.

ПОКРОВСКИЙ. Конечно, конечно. Вы – ангелы.

БОКОВ. Вот это очень показательно. Характерный психологический феномен: перенос собственных пороков на окружающих для подавления внутреннего дискомфорта.

ПОКРОВСКИЙ. Единственное, что я за последнее время нефиктивного сделал, так это кирпич заготовил… На развод что ли подать?

ЛЮДМИЛА. Да хватит ныть! Без тебя тошно.

ПОКРОВСКИЙ. Ныть. Мне, может, завыть хочется.

ЛЮДМИЛА. Иди повой, только не здесь.

ПОКРОВСКИЙ. А какой мне с того навар?

Пауза. Вдруг дверь раскрывается и входит Нилов. Он в пальто, явно прямо с улицы.

НИЛОВ (Лашковой наигранно бодрым тоном). Ну как? Вас можно поздравить с законным браком? Не боитесь, что кто-нибудь донесёт?

Зачем?

Бессюжетная драма

Действующие лица

Павел Расторгуев – научный сотрудник, физик, 35 лет.
Софья Власьевна – мачеха Павла, весьма бодрая особа, 80 лет.
Марлен – племянник Софьи Власьевны, ответственный работник министерства, 50 лет.
Юрий Спицын, Алексей Боков: приятели и сверстники Павла
Галина – бывшая жена Павла, старается выглядеть моложе 30 лет.
Ирина – знакомая Павла, 30 лет.
Тётя Нюра – молочница, 65 лет.
Полковник – сосед по даче, 65 лет.
Максим – 6 лет.
Владимир Петрович Лысов – неопределённого возраста.
Валерий Семёнович Задорожный – 45 лет,
Михаил Зар – около 40 лет: сослуживцы Павла
Николай Смирягин – около 40 лет.
Наташа – 25 лет.
Другие сотрудники научного института.
Иванов, Петров, Сидоров: лица неопределённого возраста и неопределённых занятий

Действие первое

Просторная дачная веранда, с которой видна часть начинающего зеленеть сада. Небольшой стол, несколько плетёных кресел. У стола стоит Максим, разглядывая картинки в большой детской книжке. На веранду из внутренних помещений дома выходит Расторгуев.

РАСТОРГУЕВ. Ты уже встал?

МАКСИМ. Я уже давно.

РАСТОРГУЕВ. Знаешь, как раньше мужики в деревне вставали: вместе с солнцем. Вот так и ты.

МАКСИМ. Я всегда люблю, чтобы рано вставать.

РАСТОРГУЕВ. Счастливое это у тебя качество. А я вот всегда с таким трудом.

МАКСИМ. Соня ты законная.

РАСТОРГУЕВ. А красиво как всегда утром! Особенно когда солнце восходит. Вон там над лесом такая заря всегда. Конечно, если небо ясно.

МАКСИМ. А вечером разве некрасиво? Я вечер люблю. И утро тоже, конечно.

Появляется Лысов

ЛЫСОВ. Можно? Доброе утро.

РАСТОРГУЕВ. Владимир Петрович?!

ЛЫСОВ. Я на секунду пока. Хотел только узнать, здесь ли вы. Вас днём можно будет застать?

РАСТОРГУЕВ. Да… но…

ЛЫСОВ. Спешу по важному делу. Оттого и так рано. На обратном пути непременно зайду к вам. Назревают весьма серьёзные события.

РАСТОРГУЕВ. Но что?

ЛЫСОВ. Нам всем нужно будет серьёзно продумать свою позицию. (Взглянул на Максима.) Это ваш сын?

РАСТОРГУЕВ. Да.

ЛЫСОВ. Хороший мальчик… Ну, хорошо. Всего доброго.

Лысов исчезает. Расторгуев недоумённо смотрит ему вслед, пожимает плечами, затем подходит к Максиму, заглядывая в его книжку.

РАСТОРГУЕВ. Опять ты своих бабочек.

МАКСИМ. Ну папа, ну как же ты не понимаешь, они же такие интересные.

РАСТОРГУЕВ. Вон уж настоящие давно летают.

МАКСИМ. Но тут же не только наши, но ещё и заморские.

РАСТОРГУЕВ. Вот эта мне нравится (показывает на картинку).

МАКСИМ. Ага. А ещё вот эта. А вот эта у них самая главная.

РАСТОРГУЕВ. Главная?

МАКСИМ. Потому что я знаешь почему так считаю? Ну вот у неё такие линии и цвета всякие.

РАСТОРГУЕВ. Пожалуй… А вот какая странная…

МАКСИМ. Ага.

РАСТОРГУЕВ (оглянувшись на дверь во внутреннее помещение). Ну вот, бабушка тоже встала. Иди лучше в сад побегай.

Максим выбегает в сад.

Входит Софья Власьевна.

РАСТОРГУЕВ. Здравствуйте, матушка! С праздником! Со славной годовщиной славной Победы!

С.В. Доброе утро, Павел! И я тебя тоже поздравляю. А всё-таки ты опять начал называть меня этим дурацким словом. Что это такое: матушка? Я не какая-нибудь монахиня и не религиозная ханжа.

РАСТОРГУЕВ. Чего нет, того нет, глубокоуважаемая мачеха.

С.В. Всё бы тебе паясничать. (Подходит столу, берёт детскую книжку.) И что это такое: всюду у тебя эти детские книжки валяются.

РАСТОРГУЕВ. Восполняю то, что недополучил в детстве. Но что вы всем недовольны? Всё зудите. Взгляните лучше: весна! Пора любви.

С.В. Любовь? Во имя любви люди стремятся к великим целям. А что у тебя? Ты никогда не поднимался выше постельных страстей. Так что лучше помолчи.

РАСТОРГУЕВ. Вы отказываете мне в способности любить…

С.В. Кого ты любил? Свою жену, с которой развёлся, не прожив и двух лет? Или возможно любить ту девицу, которая не постыдилась предстать в чём мать родила даже передо мной?

РАСТОРГУЕВ. Вы женщина, чего же ей вас стесняться? Да и не девица она уже давно.

С.В. Мой покойный муж, твой отец, никогда не видел меня в голом виде.

РАСТОРГУЕВ. Я ему глубоко сочувствую. Но вас мне особенно жаль: вы многое потеряли.

С.В. Пошляк!

РАСТОРГУЕВ (сокрушённо). Видать, горбатого могила исправит. Но зато что есть, то есть, ничего не таю. Не то что некоторые.

С.В. Не смей говорить о Марлене в тоне грязных намёков!

РАСТОРГУЕВ. Почему именно о Марлене?

С.В. О ком же ещё? Марлен один из самых достойных людей, которых я знаю. И я говорю обо всём этом не потому, что он мой племянник. Кстати, хотя бы теперь воздержись от своей дурацкой иронии в его присутствии. У него неприятности по службе.

РАСТОРГУЕВ. Давно пора.

Входит Марлен.

С.В. (не замечая вошедшего). Зависть всегда уродует внутренний облик человека.

МАРЛЕН. Доброе утро, дорогие родственники! С праздником!

С.В. Спасибо, Марик! И я тебя тоже поздравляю.

МАРЛЕН. И кто же тут кому завидует?

РАСТОРГУЕВ. Очевидно, я – тебе.

МАРЛЕН. Тётя Софа, не верьте ему. Это же будущее научное светило. По сути ещё сопляк. А уже без пяти минут доктор наук.

РАСТОРГУЕВ (выглядывая в сад). О! Алёха с Юркой заявились. Сейчас придут мои друзья, я буду очень рада (повернувшись к С.В.). Это я цитирую слова кошки из той детской пластинки «Кошкин дом».

С.В. Он ещё детские пластинки слушает! Совсем в детство впал. Пойдём, Марик.

С.В. и Марлен уходят.

Входят Боков и Спицын.

СПИЦЫН. Аве Цезар, моритури тэ салюант! Что в переводе означает: будь здрав, Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя. Как моя латынь? По-моему, произношение очень хорошо. Выговор истинно древнерымский.

РАСТОРГУЕВ. Времён упадка Империи. На какую это же вы смерть идёте?

СПИЦЫН. Всякая жизнь есть путь к смерти. А мы ещё бутылевич прихватили, что, как известно, яд и гибель человеков.

РАСТОРГУЕВ (Бокову). Слушай, Алексей, ты мою просьбу не забыл?

БОКОВ. Сделаем, сделаем, я же сказал.

РАСТОРГУЕВ. Ты знаешь, на тебя последняя надежда. Я без этого… ну сам понимаешь.

БОКОВ. Вот как раз в четверг буду говорить с одним нужным человеком.

СПИЦЫН. Потом об этом. Мы тут совершаем утренний моцион, хозяин показывает мне местные достопримечательности, и решили к тебе зайти, зазвать на маленький междусобойчик. Посторонних не будет.

РАСТОРГУЕВ. Ладно, идите, я за вами следом. Тут надо ещё…

СПИЦЫН. Ждём. Изо всех сил крепимся, чтобы не выпить до твоего прихода.

Боков и Спицын уходят. Расторгуев смотрит им вслед, подходит к столу, берёт детскую книжку. Входит Марлен. Расторгуев поспешно захлопывает книжку и поворачивается ему навстречу.

МАРЛЕН. А про меня в газете пропечатали! (Кидает на стол сложенную газету.)

РАСТОРГУЕВ. Хвалят?

МАРЛЕН. Напротив. Кроют на чём свет стоит.

РАСТОРГУЕВ. А на чём свет стоит?

МАРЛЕН. На глупости людской, на чём же ещё!

РАСТОРГУЕВ. И что теперь, карьере конец?

МАРЛЕН. Ну уж дудки! К тому же тут всё без фамилий. А голыми руками меня не возьмёшь.

РАСТОРГУЕВ. Без фамилий? Да может, это вовсе не про тебя?

МАРЛЕН. Я-то знаю, что именно про меня. И испытываю оттого тайное удовлетворение. В том и сладость, что для всех тайна, а я знаю, где собака зарыта. А поди раскопай! Сорок тысяч Шерлок Холмсов не сыщут.

РАСТОРГУЕВ. Да в чём дело-то?

МАРЛЕН. А вот (разворачивает газету), вот тут пишут: государству нанесён ущерб в полмиллиарда долларов. Представляешь! И всё я!

РАСТОРГУЕВ. Именно ты?

МАРЛЕН. Помню, пришёл ко мне этот изобретатель. Глаза горят. На меня с надеждой как на лучшего друга смотрит… Только это не пятнадцать лет назад было, как они тут пишут, а все двадцать… Чего эти писаки знают? тряпичкины. Да, пришёл, значит. Как сейчас помню. И видно: умный, скотина! Но дурак. Вот, думаю, сейчас я тебе умному, пятый угол сделаю, чтоб знал, как умнее других быть.

РАСТОРГУЕВ. Какой ещё пятый угол?

МАРЛЕН. Это мы в детстве играли. Станем в круг, а одного кого-нибудь выпихнем на середину. Он вырваться хочет, а мы его друг на друга толкаем, только голова мотается. Иных до слёз доводили… Ну, к этому я, стало быть, всей душой. Экспертизу и всякие другие формальности. Он у меня побегал, пока ещё до экспертизы дошло. Вот поверишь: не тот размер полей на бумаге – и уже перепечатывать надо. А что делать! Я бы, как говорится, всей душой, да инструкция! И вообще много способов резину потянуть.

РАСТОРГУЕВ. А зачем?

МАРЛЕН. А затем, что куда мне торопиться? Теперь, значит, экспертиза. Куда послать? А я знаю, что в таком-то институте такое же изобретение уже десять лет изобретают и ещё сто лет изобретать будут, потому что и им тоже торопиться некуда. Так вот этого умника я к ним. Хотя мог бы ещё кое-куда. Но зачем? Кое-где ему ход дадут, а тут, натурально, зарежут. Он же их под корень рубит.

РАСТОРГУЕВ. Тебе-то во всём этом какая корысть была?

МАРЛЕН. Погоди, скажу. В институте же том корысть, как ты понимаешь, явная: они же на том изобретении некоторые полжизни кормиться собирались. То есть не на самом изобретении, а на процессе. Кто-то, гениальейшего ума человек, сказал: цель ничто, движение всё. Вот чего этот умник-изобретатель недопонял. А у меня тоже процесс, тоже движение. Он ко мне бегает, изводится, а я к нему всей душой. Рад помочь, понимаю и сочувствую, и всё такое. Когда те его зарезали, утешал как мог. Помочь всемерно обещался. И к Иван Иванычу его. А тот к Пал Палычу. А тот к Сергей Сергеичу. Вот тут и пятый угол. Мотается туда-сюда. И у всех своя роль. Один сердитый, другой отчаянный формалист, третий моралист. Я же душевный дядюшка: главное, чтоб надежды не терял. Ну, всего я тебе рассказывать не стану о наших методах, слишком долго. Но поверь: на десять романов хватит, да ещё на пару повестей останется. Вот вдруг, например, редкостная удача: анонимка на него за аморалку. А тогда с этим строго. Он и вправду загулял. Я так понимаю: жена у него стервоза первейшая, а на стороне утешительница сыскалась. Дело житейское. Лично я, так очень даже его понимаю. И кто без греха! Да ведь я на том деле больше года кайф ловил. Проверки там всякие. Может ли аморальный человек быть советским изобретателем! Демагогия жуткая. Так поверишь ли: он с той своей бабой порвал, к жене опять вернулся. А время-то идёт, его, к счастью, не остановишь.

РАСТОРГУЕВ. К счастью?

МАРЛЕН. Иногда и к счастью. К тому же – время деньги. Рублики-червончики. Они пишут: полмиллиарда. Плохо считали. Там и весь миллиард пожалуй что набежал. Если бы сразу внедрили без проволочек. Ты представляешь, что такое миллиард? Вот дай тебе по рублю считать – я как-то прикинул на калькуляторе – при нормальном рабочем дне, да со всеми выходными если, тебе на то жизни не хватит. А я этакую уйму деньжищ ухайдакал. То есть, конечно, не я один. Но я там как массовик-затейник выступал: возьмёмся за руки, друзья, шире круг. Игру в пятый угол начинай! А он посрединке мотается.

РАСТОРГУЕВ. Так тебе теперь за то шею намылить должны? После статьи этой?

МАРЛЕН. Молод ты ещё и глуп. Это раньше: появится статья в центральной прессе, так все на ушах стоят. А теперь по-другому всё. Нынче правило: болтайте там что хотите, а мы будем делать, что нам нужно. Да к тому же пишут: надо разобраться, виновников, причины волокиты найти. А поди разберись.

РАСТОРГУЕВ. Так ведь на виду же всё.

МАРЛЕН. На самом что ни на есть виду. А накось, выкуси! Поймай. Руки коротки, батенька! То-то и забавно. Миллиард убытку и двадцать лет потеряно, а виноватых не сыскать. Вот, к примеру. Если бы я с самого начала всё по нужным каналам направил и тот институт бортанул – может, ничего бы и не было. То есть убытков миллиардных бы не было, стоило мне в другом месте экспертов поискать. Так пусть это все знают, хоть весь мир. А доказать всё равно ничего не докажут. Или: я в том виноват, что аморалку проверяли? Да не я и проверял, там другие моралисты сыскались. А кто евонной супруге мысль подал? Нет, не прямо, а так, между строк, как говорится. В подтексте. А кто анонимочку не порвал, как порядочным людям полагается? Ведь вот что любопытно: общий результат налицо, а начнёшь по частностям разбирать – комар носа не подточит. На том стоим.

РАСТОРГУЕВ. Но зачем тебе это?

МАРЛЕН. А ты думаешь, это пустяки, когда непризнанный гений от тебя со всеми потрохами зависит?! Вот умирать стану, а не забуду, какими он на меня глазами глядел. Под конец-то он меня ненавидеть стал, раскумекал, что к чему. А мне, может, в том самый смак и есть. Ненавидь, ненавидь! А я миллиардик-то под этим соусом-то и скушал! Вот ты укради хотя бы трёшку – срок схлопотать сможешь. А я миллиард зелёных организовал. А гений тот затосковал и помер. И это я тебе только одно дело приоткрыл. А мне ещё зарплата за то ко всему прочему идёт, и всяческие блага. Эх, милый, когда разные там планы-бюджеты планировали и сметы составляли, забыли по соответствующим статьям и таблицам разнести и учесть вот это моё желание видеть, как передо мной валяются в пыли те, кому я, может, сапоги чистить недостоин. Я ведь не слепой, я цену себе и людям распознать умею. Да и по каким таблицам это разнесёшь? Тут нечто неосязаемое, нематериальное, а потому ненаучное. Нет на то таблиц и параграфов. Государство миллиард потеряло и гений скопытился? А я зато всю жизнь в своё удовольствие жил. А теперь и того лучше: я заинтересованным лицам приоткрываю, когда подобная угроза возникает. А они мне некоторые суммы отстёгивают. Но это, как говорится, коммерческая тайна.

РАСТОРГУЕВ (доверительно, почти дружески). Ужасно! Ужасно. А впрочем, знаешь, это не ужасно, а смешно. Добро бы явился передо мной великий злодей, грозный, роковой – я бы тогда, по крайней мере, не разуверился бы в величии жизни. А тут – мелкое ничтожество, мозгляк-чинуша… ведь ты же сам признался, что ничтожество… у которого в заду свербит пошленькая тяга к самоутверждению. И ладно было бы ещё самоутверждение в деле. Но нет – в уничтожении дела, полезного и хорошего, для людей дела. И это дело нужно плюгавому гнусному типчику только для того, чтобы насладиться торжеством попрания личности своего ближнего!

МАРЛЕН (искренне смеётся). Думаешь, я оскорблюсь? Ха-ха-ха! Мне нравится твоё тихое бешенство. Оно ведь от бессилия твоего. Твоя бы воля, ты бы меня с дерьмом смешал. Руки коротки, так-то, милостисдарь, да-с! Ха-ха-ха!

РАСТОРГУЕВ. А ты знаешь, я всё больше утверждаюсь, что человечество – ошибка природы. Цель нашей жизни – исчезнуть. Люди должны вымереть, как динозавры, чтобы дать природе новую попытку эволюции.

МАРЛЕН. Вот-вот! Иди – вымирай! Можешь повеситься с тоски, как тот гений. Я скажу прочувствованную речь на твоих похоронах. Ведь есть же в тебе нечто достойное похвальных слов. Вот этот твой неистребимый романтизм, несмотря на всю твою трезвую тоску понимания жизни. Тебе вон роковых злодеев подавай. А их не было никогда, роковых-то злодеев. Это лишь продукт романтических бредней всяких там Шекспиров и Байронов. Мне недавно показывали репродукцию с картинки какого-то – немецкого что ли – художника: Гитлер в пижаме сидит на койке и стрижёт ногти на ногах. По мысли гениальнее всех Шекспиров. И правдивее. А что: ведь даже Гитлеру – надо же было ногти стричь. Обыденькая пошленькая проза жизни. Всё ждём, живём и ждём: сейчас что-то этакое произойдёт. А ничего не произойдёт. И я ох как даже понимаю: иным, вот вроде тебя, от познания сей прозы жизни впору удавиться. Ха-ха-ха!

РАСТОРГУЕВ. А тебя это только радует?

МАРЛЕН. Я, знаешь, в молодости тоже мировой скорбью баловался на досуге. Да и кто из нас не Гамлет в молодые-то наши леты? Тоже в позу вставал и мрачные восклицания издавал, ну вроде того, что «мир раскололся, и хужей всего, что я должен восстановить его». А потом знаешь, мне в голову простенькая мысль вошла. То есть я вдруг печёнками осознал то, что и детстве наизусть заучивал, да вот как-то всё мимо сознания скользило: жизнь-то даётся нам всего один раз. Один! Я вот тут скорблю, какую-то связь времён соединяю, никак концы с концами не сведу – а времечко-то бежит. А на хрена мне те концы, когда своего-то конца не минуешь. Времени-то не воротишь! Вот тут (показывет на газету) пишут пустобрёхи: два десятка лет потеряно. Потеряло, вишь, человечество на пути к прогрессу. А куда ему спешить? Оно же, человечество, бессмертно. Ему те десятки лет – тьфу! А у меня – раз-два и обчёлся. Миллиарда не досчитались – наработают, куда он денется. А тут ещё умники нашлись: всё остаётся людям, всё людям. Тётка вон, старая перечница, тоже мне светлые идеалы вдалбливала. Но я ту блевотину, какой она меня кормила, давно уже высрал. Шалишь, думаю, зачем это мне кому-то что-то оставлять? Кто я и кто они? Слепая игра слепых сил природы. Порождения случая. Из ничего вышли, в ничего уйдём. И как-то обидно ещё при этом отводить себе роль удобрения для какой-то там счастливой будущей жизни. Я удобрение, а те, которые будущие? Они кто? От удобрения, как говорится, слышу. Нет, шалишь! Хрен вам всем! Себе возьму, никому ничего.

РАСТОРГУЕВ. И что же ты себе возьмёшь?

МАРЛЕН. Над этим вопросом я тоже размышлял. Сперва, признаюсь, в разгул ударился. Чего, мол, рассуждать, однова, как говорится, живём. Но ведь это вскорости надоедать стало. Ведь всё приедается в конце концов, и всё чего-то поострее хочется. Сегодня остренькое – а завтра оно уже преснятина. Стоп, думаю. Дальше куда? Ещё острее искать – а где предел? Опять же какая-то дурная бесконечность во всём этом. Обидно. А время-то идёт, и тебя за собою тащит. А карьеру, между прочим, я всё же делаю. И знаешь, как-то вдруг – ну, не вдруг, конечно, это я для простоты – вдруг осознал я: нет ничего приятнее, чем когда перед тобой навытяжку стоят и преданными глазами смотрят. Или вот какой-нибудь гений-раз гений, вроде того умника-изобретателя,– а ты из него верёвки вьёшь, а ему на тех верёвках повеситься уже хочется! Что он благополучно и совершил. Вот что никогда не приедается. Всякий раз что-то новенькое. И чтоб пятый угол ему устроить, чтоб только головушка его гениальная из стороны в сторону моталась. Скажешь, что я мерзок, гнусен? Да уж и сказал. Это ты от неразумия своего сказал. Нет, это он гнусен, гений паршивый. Потому что не докумекал гениальными своими мозгами, что глупо годы на этакий вздор жертвовать. Не стоит он того!

РАСТОРГУЕВ. Сколько же мы жили бок о бок, а вот только теперь, кажется, я и узнал тебя, что ты такое есть.

МАРЛЕН. Ну вот и познакомились. Есть у Достоевского глава такая: «Братья знакомятся». Правда, ты не Алёша Карамазов, отнюдь не праведник. И на земле прочнее стоишь.

РАСТОРГУЕВ. Да и ты не Иван.

МАРЛЕН. Да, у меня нервы покрепче. С чертями дискуссии затевать не стану.

РАСТОРГУЕВ. Слушай, а вдруг Бог есть? Отвечать ведь придётся.

МАРЛЕН. Где-то я читал… не помню. Мужик один так рассуждал: призовёт меня Господь Бог к ответу, а я скажу: «Господи, ты мне душу дал? Дал. А теперь взял? Взял. Вот и квиты». Так и я скажу.

РАСТОРГУЕВ. А вдруг этого мало?

МАРЛЕН. Болтай! Всё равно моего прекрасного настроения ты не испортишь. Сегодня на меня снизошла высшая гармония духа. Вот что меня с Иваном роднит, так это исступлённая жажда жизни, любовь к этим вот клейким листочкам. Какой прекрасный образ – клейкие листочки! Правда, нашёлся умник, филолог какой-то, говорит, что это Достоевский у Пушкина спёр. Ну и шут с ним. Пускай классики сами между собой разбираются. А жить тем не менее хорошо! Ах, какое это удовольствие – жить на земле! Жизнь, жизнь нужно любить – прежде чем смысл её. Движение – всё, а цель ничто. Нет никакой цели, кроме вот этой исступлённой жажды жизни. Какое утро – а! И птицы, слышишь? Воздух свеж и чист, как поцелуй ребёнка. Вот ради таких вот мгновений и стоит жить. Цени их, брат. У тебя их, теоретически рассуждая, остаётся больше, чем у меня. Но и я ещё поживу. Мы ещё пошумим, старик! (Кричит) Хорошо жить! Жизнь прекрасна и удивительна! (Выходит в сад, так что слышен один голос его) Лет до ста расти нам без старости!!!

РАСТОРГУЕВ (один). Какое-то странное ощущение нереальности всего этого. Как в бреду. (Кричит) Это бред!!!

На шум выходит Софья Власьевна.

С.В. Что такое, что ты кричишь? Какой бред?

РАСТОРГУЕВ. Всё бред. Я утратил чувство реальности. Матушка, как жить? Что мне делать?

С.В. Это всё потому, что ты поставил личное выше общественного. Поговори с Марленом.

РАСТОРГУЕВ. Ваш любимый Марлен, оказалось, разорил государство на целый миллиард.

С.В. У тебя, действительно, классический бред. Я не удивлюсь, если тебя вскоре отправят на Канатчикову.

РАСТОРГУЕВ. Оно и правда, лучше с ума сойти.

С.В. Лучше чем что? Я вынуждена буду поставить в известность общественность вашего института об охвативших тебя настроениях.

РАСТОРГУЕВ. Вы всё ещё живёте вчерашним днём, матушка. Общественности нынче на всё наплевать.

С.В. Не смей клеветать на коллектив.

РАСТОРГУЕВ. А он что, врач по психическим болезням что ли, коллектив ваш?

С.В. Общественное воздействие – лучшее лекарство. Тебе сумеют, я надеюсь, прочистить мозги.

РАСТОРГУЕВ. Поставят большой общественный клистир. Только вот не пойму: как это клистиром мозги прочищать? Его же с другого конца употребляют.

С.В. остолбенело молчит. Входит Нюра с большим эмалированным бидоном.

НЮРА. Здравствуйте. С праздником.

С.В. А Нюра… Да, да… И я тебя тоже поздравляю.

НЮРА. Спасибо. Самый главный это, наверно, праздник наш. (Косится на С.В.) После октябрьских, конечно.

С.В. (назидательно). В наши главные праздники руководители партии и государства поднимались на трибуну мавзолея. Но сегодня, действительно, очень важная дата. Мы заплатили за неё дорогой ценой.

РАСТОРГУЕВ (негромко). Особенно вы. В тылу бумажками шуршали.

С.В. Мы вместе с фронтом ковали победу… Пойдёмте, Нюра.

С.В. и Нюра уходят в дом.

РАСТОРГУЕВ. Когда я был маленький, она ставила меня в угол на горох. Как ей, верно, хочется опять так же…

Входит Спицын

СПИЦЫН. Слушай, я за тобой. Ты чего тянешь? Пошли по стаканевичу даванём.

РАСТОРГУЕВ (иронично). Мачеха и без того собирается поставить обо мне вопрос перед общественностью. А коли ты меня спаивать начнёшь – мне вообще хана. Точно напишет.

СПИЦЫН. А мы в стороне от внимательных глаз. И дадим страшную клятву хранить сию роковую тайну до гробовой доски.

РАСТОРГУЕВ. От этой не укроешь ничего. Она всюду. Это только кажется, будто она локализовалась в конкретной точке пространства.

СПИЦЫН. И в какой же точке она теперь?

РАСТОРГУЕВ. Да с тётей Нюрой пошла. Молоко тут одна нам из деревни носит. Вот чего хорошо тяпнуть. Настоящее, не то что в городу. У мачехи кошка, так после этого в Москве, как возвращается, от магазинного неделю морду воротит. Потом, правда, смиряется: куда деваться-то?

СПИЦЫН. Молоко? Терпеть не могу.

РАСТОРГУЕВ. Потому что настоящего не пробовал, видно. Парного. Дитя городской цивилизации. Хоть бы напоследок побаловался.

СПИЦЫН. Почему это напоследок? Я помирать не собираюсь.

РАСТОРГУЕВ. Да не о тебе речь. Скотина вымирает как класс. На всю деревню одна корова осталась. Оттого, кстати, весьма дорого.

СПИЦЫН. А в колхозе?

РАСТОРГУЕВ. Тут остатки совхоза.

СПИЦЫН. Один хрен.

РАСТОРГУЕВ. В совхозе тёлки на выпасе. На лето пригоняют, осенью куда-то отправляют. Наш сосед вон, полковник, их пасёт.

СПИЦЫН. Какой полковник?

РАСТОРГУЕВ. Настоящий. Отставной. Третье лето уж. Деньги, говорят, большие. А чего ему ещё делать? Лошадь дали. Как сядет – за один погляд плату взимать можно. Что твой Тарас Бульба.

СПИЦЫН. А что там своих пастухов что ли нет?

РАСТОРГУЕВ. Свои все спились давно.

СПИЦЫН. И всех коров пропили что ли?

РАСТОРГУЕВ. Вон у тёти Нюры спроси. Чего-то они долго языки чешут. Эта тётя Нюра такая заговористая. Порою по часу вот так.

СПИЦЫН. Да шут с ними. Меня проблемы продовольственной программы не интересуют. Да и антиалкогольная кампания давно позабыта. Ты пойдёшь со мной или нет?

РАСТОРГУЕВ. Сядь, успокойся. Чего суетишься? Считай, весь день впереди. Успеем.

СПИЦЫН. А чего ждать-то?

РАСТОРГУЕВ. Поверишь, вот сел и нет энергии, чтобы встать. Внутренней энергии.

СПИЦЫН. С чего бы это?

РАСТОРГУЕВ. А вот бывает у тебя так: вдруг посмотришь вокруг себя, и такой всё это ерундой представится, таким вздором… И ничего не хочется, и ничего не нужно.

СПИЦЫН. Что это вдруг?

РАСТОРГУЕВ. Вдруг… да так, незначащий разговор сейчас был. Но это лишь последний удар заступа.

СПИЦЫН. Какого ещё заступа? Ты чего темнишь?

РАСТОРГУЕВ. Да у Толстого… не помню только где. Он писал, что когда подрывают гору, то всем кажется, будто она упала от самого последнего удара заступом.

СПИЦЫН. Это в «Войне и мире»

РАСТОРГУЕВ. Всё-то ты знаешь. Убивать пора.

СПИЦЫН. Профессия обязывает.

РАСТОРГУЕВ. Вот представь себе человека, который на протяжении долгого времени все силы, энергию, талант, ум – всё тратит на достижение какой-то цели. И в конце концов достигает её, может быть, даже к концу жизни. Но достигнув этой цели, он вдруг догадывается, что она жалка и ничтожна и что он лишь даром убивал время, а жизнь не воротишь.

СПИЦЫН. Бывает. Но к чему ты это?

РАСТОРГУЕВ. А вот представь теперь человека, который уже заранее знает, наверняка знает, что достигнув своей цели, он разочаруется в ней непременно, да и разочаровался уже. Но всё же тупо тратит силы, и время, и нервы на стремление к этой ненавистной ему цели. И механически существует. Вот этот человек – я. Я и есть! (Смеётся.)

СПИЦЫН (отчасти испуганно). Ты чего?

РАСТОРГУЕВ. Мир раскололся, и хужей всего, что я должон восстановить его.

СПИЦЫН. Заболел парень. Пошли лечиться.

РАСТОРГУЕВ. Тебе никогда не бывает страшно?

СПИЦЫН. Чего?

РАСТОРГУЕВ. Так, вообще.

СПИЦЫН. Вот зануда-то старого быта.

Входят С.В. и Нюра.

С.В. Я постараюсь, Нюра, постараюсь.

НЮРА. А то ведь совсем одолел.

С.В. Я поговорю с Марленом.

СПИЦЫН. Софья Власьевна! Рад видеть вас несказанно.

С.В. Здравствуйте, Юра.

РАСТОРГУЕВ. Тёть Нюра, вот этот человек интересуется знать, почему в деревне нынче коров не держат.

НЮРА. Была охота да отвалилась. Как в хрущёвские времена пастбища да покосы отобрали – так всю скотину и порезали. А теперь вернули, да все уж отвыкли.

С.В. Тогда была совершенно необходимая мера. Чтобы не превалировали частнособственнические инстинкты.

РАСТОРГУЕВ. Зато теперь втридорога платим.

НЮРА (обиженно). Я не неволю. Мне уже и больше предлагали. Это я вам по старой памяти.

СПИЦЫН. А что же вы корову держите? Не как все.

НЮРА. Уж очень я коров всегда любила. Вот это прямо моё, ну как это сказать, занятие. Стадо, бывало, обойду, так всех своих коров могу пересчитать, а оно вон какое большое было. Я и сейчас их всех вспоминаю, жалею.

СПИЦЫН. Так у вас же есть своя. Есть кого любить.

НЮРА. А я и колхозных любила. Вот была у меня одна корова. Розка мы её звали. И вот мы бывало идём на полдни, а они там в большом таком загоне, километра полтора от деревни, теперь уж нет его. Так мы с бабами иной раз нарочно – я вот так возьму и за другими схоронюсь. А она уж смотрит прямо видит. А чего я была то: за бидоном не видать. Или вот возьму и не своё что надену. И ведь всё равно узнает. Вот какая. А если я к другой корове раньше подойду, она подойдёт, вот так вот голову положит и всё равно как зовёт: вот вылезай из-под той коровы и меня дои.

А подою, она отойдёт, ляжет и жвачку жуёт. Во какая! А уж бодучая была! Её прямо боялись. А меня – никогда. Они ведь тоже всё понимают.

СПИЦЫН. Вы подумайте!

НЮРА. Это я ещё, характер у меня такой, а то бы давно бросить всё надо. Вон дочь давно зовёт. Замужем она в Серебряных Прудах.

Входит Марлен

МАРЛЕН. Ох, народу сколько собралось. Здравствуйте. Утро-то какое расчудесное!

НЮРА. Ну да я пошла, счастливо вам.

МАРЛЕН. Жизнь хороша!

РАСТОРГУЕВ (меланхолично). И жить хорошо.

НЮРА (выходя). Только сбежать некуда.

МАРЛЕН (глядя вслед ушедшей Нюре). Чего это она?

С.В. Всё с соседом не ладит. Да, по-моему, она уж из ума выживать стала. Всякую ерунду говорит. Будто сосед у её петуха клюв отрезал. Что за чепуха. Сегодня уже нет социальной основы для таких отношений.

МАРЛЕН. Да ну их совсем.

С.В. Молока хочешь, Марик? Или я вскипячу?

МАРЛЕН. Я полагаю, у этой поселянки санитарные нормы вряд ли выдерживаются.

С.В. Хорошо. Я сейчас вскипячу. Павел, не уходи никуда, скоро завтрак готов. Юра, и вы, может, присоединитесь?

СПИЦЫН. Благодарствую.

РАСТОРГУЕВ. Я не буду.

С.В., пожав плечами, выходит.

МАРЛЕН. Всё статейки свои пописываете, Юрий Михалыч?

СПИЦЫН. Отнюдь.

МАРЛЕН. Что так?

СПИЦЫН. А вот, изволите видеть, смысла в том не нахожу. К примеру: написал я недавно вовсе даже большую статью по поводу одной проблемы, литературно-социологической, так скажем. И не по собственной инициативе, заметьте, а отчасти исполняя просьбу некоего лица, обещавшего непременную публикацию. Ладно, написал. Не хочу выставляться, но недурственно получилось. Бездна ума, тонкости, вкуса. Вовсе недурственно. Звоню на днях. Не пойдёт, говорят. Что так? Неуж плохо?! Не в том дело, мы, говорят, решили поименованной проблемой отнюдь не заниматься. Даже читать не стали. Вот поди ж ты. Полный отлуп.

МАРЛЕН. Ничего, что-нибудь ещё напишете.

СПИЦЫН. А я так полагаю: не стоют они того. Я теперь на весь мир в обиде.

МАРЛЕН. Уж весь мир и виноват?

СПИЦЫН. Да что я! Вот (указывает на Расторгуева) лучший, можно сказать, друг детства,– и те захандрили. А ведь в большие люди выйти могут. В академики непременно-с. И тоже вот – ни тпру ни ну.

МАРЛЕН (смеясь). Это бывает. Ничего.

Марлен уходит в дом.

РАСТОРГУЕВ. У тебя зрение хорошее?

СПИЦЫН. Вроде ничего.

РАСТОРГУЕВ. Загляни мне в задницу, посмотри, что у меня в голове делается.

СПИЦЫН. И глядеть нечего: дурь завелась.

РАСТОРГУЕВ. Вот кому я завидую, так это тёте Нюре. Всё у неё как-то без придуривания. Любит корову – так любит. Воюет с соседом – так воюет. Даже клюв у петуха пострадал. Интересно, как он теперь клюёт-то?.. А мы?

СПИЦЫН. И ненавидим мы, и любим мы случайно, ничем не жертвуя ни злобе, ни любви…

РАСТОРГУЕВ. Как будто только что написано.

СПИЦЫН. А всё, оказывается, старо как мир. И всякие рефлектирующие интеллигенты, вроде тебя, жизненной сути в простом народе испокон веку доискивались. Оттого, говорили, его пронять нельзя, что в ём здравого смыслу много накопилось.

РАСТОРГУЕВ. Ты вот перестань ваньку валять и хоть раз в жизни серьёзно мне скажи: зачем всё это?

СПИЦЫН. А коли серьёзно, то ни к чему сии вопрошания. Умный человек от этого как чёрт от ладана. Зачем мне в чём-то смысла доискиваться, какая мне от того радость? Я и так знаю, что всё бессмысленно. Умный человек давно смекнул, что смысл жизни настолько высок, что сам он со своими пошленькими поползновениями скорее всего в сопоставлении с этой высотою подл и низок. Тут-то вот и источник мировой скорби. А без этих размышлений – так всё распрекрасно.

РАСТОРГУЕВ. По-моему, тоже ужасно. Пусто. И жизнь уж нас томит, как ровный путь без цели… Видишь, и я не чужд книжной учёности.

СПИЦЫН. Именно: книжник и фарисей. Вот от таких, как ты, всё и зло. И сами не живут, и другим не дают.

РАСТОРГУЕВ. Не пойму я: вот ты филолог, исследователь русской литературы девятнадцатого века… Уже позапрошлого, кстати. Никак, знаешь, не привыкну, что позапрошлого.

СПИЦЫН. Ты хочешь знать: как это я отвернулся от того, над чем бились величайшие наши гении? Так ведь у нас, доложу тебе, главная печаль нонича: чего бы такого почуднее выдумать, чтоб народ удивить. Эпатировать почтеннейшую публику экстравагантностью парадоксального менталитета. Игра в бисер – это называется. Нас истина не волнует, и вопросами бытия мы себя не истязаем.

Входит Полковник. Он в парадном мундире с орденами и медалями.

РАСТОРГУЕВ (вскакивая и вытянувшись по стойке «смирно»). Здравия желаем, товарищ полковник!

ПОЛКОВНИК. Здорово. Ваши дома? Вот поздравить хочу.

СПИЦЫН. А нас?

ПОЛКОВНИК. А тебя чего? Ты, небось, рядовой необученный?

СПИЦЫН. Так точно!

ПОЛКОВНИК. По тебе и видно.

Полковник проходит в дом.

СПИЦЫН. Видный мушшына. Как его звать-то?

РАСТОРГУЕВ. Как могут звать полковника? Товарищ полковник.

СПИЦЫН. А твоя мачеха – тут почтенная особа, видать. Полковники при всех регалиях с праздничными поздравлениями наведываться изволят.

РАСТОРГУЕВ. Персональная пенсионерка союзная. Хоть и бывшая, но для некоторых по старой памяти это как «ваше превосходительство».

СПИЦЫН. Это тот самый полковник что ли? Ну, который коров пасёт.

РАСТОРГУЕВ. Не коров, а тёлок.

СПИЦЫН. Какая разница!

РАСТОРГУЕВ. Существенная. Тёлки – это коровьи девушки.

СПИЦЫН. И он к ним приставлен невинность их блюсти?

РАСТОРГУЕВ. С одной стороны полковник, с другой – пастух.

СПИЦЫН. Всё смешалось в доме Облонских… Слушай, ну пошли коньякевичу шандарахнем. Хватит умные разговоры разговаривать.

Появляется Лысов.

ЛЫСОВ. Можно?

РАСТОРГУЕВ. Владимир Петрович!

ЛЫСОВ. Я по важному делу, поэтому не хотел откладывать.

РАСТОРГУЕВ. Вы тогда появились и исчезли так внезапно, что я даже не успел ничего сказать. Но как вы меня сыскали?

ЛЫСОВ. Я неплохо ориентируюсь.

РАСТОРГУЕВ. Это вот, рекомендую, мой давний приятель, Юрий Михалыч, человек с безупречной характеристикой. Кланяйтесь, Юрий Михалыч! Перед вами наш новый институтский профбосс.

СПИЦЫН (кланяясь с некоторой нарочитостью). А что профсоюзы ещё бытуют?

РАСТОРГУЕВ. Да совсем было захирело всё, да вот Владимир Петрович развил такую деятельность кипучую, что все буквально душою воспарили. Я, Владимир Петрович, к сожалению не смог присутствовать на профсоюзной конференции, но как узнал о вашем избрании, вельми возрадовался. Поздравляю!

ЛЫСОВ. Прежде всего с этим институт надо поздравить.

Спицын, находясь в этот момент за спиною Лысова, строит гримасу, выражающую крайнюю степень изумления.

РАСТОРГУЕВ. Спасибо. От имени нашего славного коллектива, к коему имею честь принадлежать, принимаю ваши поздравления.

ЛЫСОВ. Я ненадолго вас отвлеку. Приехал, потому что узнал очень важные факты и считаю своей обязанностью известить кому прежде всего доверяю, перед тем, как предприму дальнейшие шаги.

РАСТОРГУЕВ. Да что стряслось-то?

ЛЫСОВ. При подсчёте голосов на конференции выявился подлог. Проголосовавшими оказались записанными те, кто даже не присутствовал. Причём в дело оказался замешанным Валерий Семёнович.

РАСТОРГУЕВ. Задорожный?

ЛЫСОВ. Конечно, я ни в коем случае не хочу поставить под сомнение честность Валерия Семёновича, но он действовал в нарушение инструкций, которых ведь никто не отменял. Я прошу вас продумать свою позицию по этому вопросу, потому что я вынужден предпринять известные шаги в этом направлении.

РАСТОРГУЕВ. Я продумаю.

ЛЫСОВ. Я не стану вас больше задерживать, просто хотел, чтобы вы были поставлены в известность заранее. Этого от меня требует элементарная порядочность. Я попросил запротоколировать всё происшедшее.

Лысов исчезает.

СПИЦЫН. Что сей сон значит?

РАСТОРГУЕВ. Вот сколько его знаю, он всё время с кем-то за что-то борется. И всё протоколирует.

СПИЦЫН. А он не больной?

РАСТОРГУЕВ. Воспаление ущемлённого самолюбия. И почему-то считает необходимым всё время обо всём мне рассказывать. Для моральной поддержки что ли меня держит? А я по мягкотелости отказать не могу и всё выслушиваю. Достал он меня, сил нет, порою завыть хочется.

СПИЦЫН. А кто тот мужик?

РАСТОРГУЕВ. Задорожный, работает у нас. Я думаю, он просто в протокол вписал весь список сотрудников, а проверять присутствующих просто лень было. Вообще человек честнейший. Но этот его теперь уделает.

СПИЦЫН. Ну и хрен с ними.

Из дома выходят Марлен и Полковник.

ПОЛКОВНИК. …а мы на стрельбах пузырьки с цветными чернилами по снегу раскидывали. Как попадёшь, так пятно большое на белом. По-моему, очень спортивно.

СПИЦЫН (Расторгуеву). Ну пошли что ли?

РАСТОРГУЕВ. Приду я к вам, приду! Потом. Пейте пока без меня.

СПИЦЫН. И чёрт с тобой. Нам больше достанется.

РАСТОРГУЕВ. А вы, товарищ полковник, опять в этом году за тёлками?

ПОЛКОВНИК. Пригонят через неделю. А что?

РАСТОРГУЕВ. Ничего. Так просто любопытствую.

ПОЛКОВНИК. Думаешь, дескать, вот до пастуха опустился? А я, если хочешь, ещё мальчишкой-сопляком за стадом ходил. На родине, в деревне. Чище коровы, может, другого такого животного нет. Травой питается. Да ещё лошадь. А все остальные твари предназначены, чтоб друг друга жрать. И люди тоже друг друга жрут. И так всё устроено.

СПИЦЫН. Но это же не так. Может, и есть такие, но надо же по любви жить.

ПОЛКОВНИК. Ты что, поп, что так говоришь?

СПИЦЫН. Нет, но…

ПОЛКОВНИК. Тогда молчи. Ты вот тоже кого-нибудь сожрать хочешь. А может, уже сожрал. И не переспоришь меня ни за что.

СПИЦЫН. Нет переспорю.

ПОЛКОВНИК. Научись сначала сопли вытирать. (Марлену) Желаю здравствовать.

Полковник уходит.

СПИЦЫН (Расторгуеву). Во как! Но ты приходи всё-таки. Привет!

Спицын идёт вслед за Полковником.

МАРЛЕН. Как был пастух, так и остался. Несмотря что полковник. А всё верно усёк.

Марлен уходит в дом.

Из сада выбегает Максим.

МАКСИМ. Ух, прямо зажарел весь.

РАСТОРГУЕВ. Поди-ка сюда. (Трогает шею мальчика под воротником.) Вот, весь мокрый. Сядь, остынь, а то простудишься.

МАКСИМ. А я на дальнюю лужайку бегал.

РАСТОРГУЕВ. Знаешь, я решил в театр детский билеты купить. Вот на следующей неделе я занят буду, не смогу, а через неделю пойдём.

МАКСИМ. Ух, здоровско! А про что?

РАСТОРГУЕВ. Не знаю пока. По-моему, там сказочный спектакль какой-то есть. Это надо будет посмотреть афишу. Может, вместе и пойдём выберем. А потом в кафе-мороженое. (Подмигивает) Кутить так кутить!

МАКСИМ. Это в котором мы тогда были?

РАСТОРГУЕВ. Конечно, там же рядом.

МАКСИМ. Мне тогда опять «Планету» и «Космос»! Ладно?

РАСТОРГУЕВ. Влетит мне за тебя. Скажут, мороженого нельзя столько.

МАКСИМ. А мы не скажем.

РАСТОРГУЕВ. Да, не скажем! Это всё равно что обман. Надо честно.

МАКСИМ. А как же ты говорил, что мы когда бабушке подарок делали, что нельзя рассказывать?

РАСТОРГУЕВ. Но мы же не обмануть хотели, а просто сюрприз готовили.

МАКСИМ. Конечно, а то не интересно было бы, если бы раньше сказали.

РАСТОРГУЕВ. Вот то-то! Ладно, пойдём погуляем… А вечером, может, салют поедем смотреть.

МАКСИМ. Ух, здоровско!

Расторгуев и Максим выходят в сад.

Действие второе

Картина первая

Лаборатория научного института.

Расторгуев. Входит Задорожный.

РАСТОРГУЕВ. Валерий Семёныч! Откуда в таком возбуждении?

ЗАДОРОЖНЫЙ. Знаете, поразительно! Был у наших коллег-соперников, просто поразительно. Ведь это действительно фантастика, если вдуматься. Комету почти руками потрогать! Химический состав определили, структуру, и вообще…

РАСТОРГУЕВ. А! (Махнул рукой.)

ЗАДОРОЖНЫЙ. Вы относитесь к этому как будто с известной долей скепсиса.

РАСТОРГУЕВ. А зачем это вообще? В принципе я и без того знал, что она состоит из определённого набора элементов. Ну теперь узнаем конкретно, из каких именно. Ну и что?

ЗАДОРОЖНЫЙ. Я не понимаю, как можно так рассуждать, даже если это шутка. Вы же учёный!

РАСТОРГУЕВ. Объясните мне: неужели сие вновь полученное знание сделает нас с вами умнее, добрее, честнее, справедливее? Счастливее, наконец?

ЗАДОРОЖНЫЙ. Но это же разные вещи.

РАСТОРГУЕВ. Да, всё распалось. Одно с другим не связано, всё само по себе, все сами по себе… Мир раскололся, и хужей всего, что некому соединять его… Ладно. Может, вы и правы… Что у вас там с протоколами этими злочастными стряслось?

ЗАДОРОЖНЫЙ. Да сам не пойму. Попросили список, я прямо по штатному расписанию и перечислил всех. Всегда так раньше делали. А он вдруг шум поднял.

РАСТОРГУЕВ. Зачем связывались-то?

ЗАДОРОЖНЫЙ. Да и в мыслях не было.

РАСТОРГУЕВ. И что теперь?

ЗАДОРОЖНЫЙ. В мафию в какую-то меня теперь определил.

РАСТОРГУЕВ. Кой чёрт понёс вас на эту галеру!

Расторгуев выходит в коридор.

Перед ним возникает Лысов.

ЛЫСОВ. Выясняются прелюбопытнейшие вещи. Они постоянно составляли фиктивные отчёты и списки из мёртвых душ.

РАСТОРГУЕВ. Прямо чичиковщина какая-то.

ЛЫСОВ. Нет, это не чичиковщина, это мафия.

РАСТОРГУЕВ. Ну это уж вы через край!

ЛЫСОВ. Ничего не через край. Вы очень наивны, Павел! Я потребовал запротоколировать эти незаконные деяния, а они все протоколы просто порвали. Я буду настаивать на ревизии всех дел за последние годы.

РАСТОРГУЕВ. Успеха вам в ваших начинаниях.

ЛЫСОВ. Ну, хорошо, ну, всего доброго.

Картина вторая

Квартира Спицына.

Расторгуев, Спицын.

РАСТОРГУЕВ. Я, знаешь ли, навроде доктора Фауста, когда он решил отравиться.

СПИЦЫН. Сжимается от боли сердце, грудь скорбью мира стеснена…

РАСТОРГУЕВ. Какая, к Мефистофелю, скорбь мира! Просто прежде мне казалось, будто я что-то понимаю в жизни. А теперь вижу: дурак дураком.

СПИЦЫН. Вот и твой доктор Фауст на том же, помнится, споткнулся. Вы с ним вместе умещаетесь в одной фразе Екклесиаста: знание умножает скорбь. А вообще жуткий чудак на букву эм был этот твой друг нечистого.

РАСТОРГУЕВ. А я всё хочу себя утешить, что нам с ним, с Фаустом то бишь, лишь в какой-то момент мнится, будто мы ничего не смыслим. Что это наваждение, с которым можно бороться.

СПИЦЫН. С помощью Мефистофеля? Да этот бес его купил на такой дешёвке, что просто стыдно за род человеческий.

РАСТОРГУЕВ. Сурово, но бездоказательно.

СПИЦЫН. Да вот хотя бы. Сидит, стало быть, этот доктор хренов, переводит Иоанна. «Вначале было Слово». Подумал. Нет: вначале была мысль. Ещё подумал. Нет: было дело. Так и запротоколировал. А ведь не допёр, что перед любым делом хоть на долю секунды, но задумаешься: что делать и как. Но процесс мышления невозможен без языка, без оформления мысли в слове. Эрга: слово всё же первичнее.

РАСТОРГУЕВ. Но там же о Слове в другом смысле.

СПИЦЫН. А с другим смыслом и вообще поосторожнее. Умнее Бога быть захотел? Со свиным рылом в калашный ряд. Бес его на том и подловил: хочешь дела, книжный червь и схоласт?– давай, действуй! А в итоге примитивнейшая история: соблазнил парень девку и сгубил. Потом долго шебуршился во времени и пространстве – а ему, в конце концов, под шумок могилку выкопали, пока он возвышенные монологи декламировал.

РАСТОРГУЕВ. Откуда ты такой умный взялся?

СПИЦЫН. Я свечу отражённым светом. Просто я уже более половины жизни возле великих умов отираюсь. А, как говорится, с кем поведёшься… Хотя, доложу тебе, постоянное общение со всякими Толстыми и Достоевскими – тяжкая штука.

РАСТОРГУЕВ. Странно. Никогда не думал.

СПИЦЫН. Вот у вас, у физиков, к примеру, умы направлены либо на удовлетворение праздного любопытства, навроде того, из каких там атомов-элементов состоит никому не нужная комета, либо на то, как бы лени человеческой потрафить, чтобы, допустим, не деревяшку о деревяшку в поте лица тереть, а кнопку нажать – и светло. Правда, облегчение мнимое, но не в том дело…

РАСТОРГУЕВ. А у вас, у лириков, – печаль-забота о том, чтобы время легче убивать было. Почитать что на сон грядущий…

СПИЦЫН. Верно. Именно так и выгодно думать.

РАСТОРГУЕВ. Почему это?

СПИЦЫН. Суммируя опыт нашей литературы, можно вывести один закон: между «знать истину» и «жить по истине» – нередко глубочайшая пропасть, несовпадение, ставшее, быть может, источником многих трагедий в жизни человеческой. А ведь избежать трагедии – проще пареной репы. Просто постараться «не знать». Ты думаешь, отчего мои коллеги в бисер играют? Оттого что слишком близко от палящего огня. Простому человеку что? Он врубит хоккей и счастлив, ему это сорок тысяч истин заменит. А эти мнят ведь себя интеллектуальной элитой. Им бы и рыбку съесть и всё остальное. Вот и забавляются кто как может. Иначе тебя Фёдор Михалыч за ручку к пропасти подведёт, да ещё и подтолкнёт, злодей. Оттого человеки своих пророков всегда камнями побить норовили: не нуждаемся, мол, в пророках! Нынче, правда, получше камней придумали: всё в развлечения превратить, чтоб только не думать. Враг рода человеческого целую индустрию развлечений изобрёл. Нам того и надо. И литература тоже – это так, для забавы.

РАСТОРГУЕВ. Врёшь ты всё.

СПИЦЫН. Вот-вот. Появляются – ох, неистребимое племя – зануды, вроде тебя: вынь да положь им смысл жизни! И что? И сами не живут, и другим не дают.

Картина третья

Квартира Расторгуева.

Максим за столом, что-то рисует. Входит Расторгуев, подкрадывается к Максиму.

РАСТОРГУЕВ (хватая Максима за плечи). Ага! Попался который кусался!

Максим заливисто хохочет, отбиваясь.

МАКСИМ. Посмотри, какую я картинку нарисовал.

РАСТОРГУЕВ. Ну-ка взглянем.

МАКСИМ. Нравится?

РАСТОРГУЕВ. Нравится. Только вот тут, мне кажется, чуть другой оттенок должен быть.

МАКСИМ. Ну как же ты не видишь? Вот именно что не другой.

РАСТОРГУЕВ. Не знаю. А вообще у тебя талант явный. Учиться тебе надо.

МАКСИМ. А где?

РАСТОРГУЕВ. Вот пойдёшь в школу, для начала там кружок, наверно, есть такой. А есть специальные художественные школы. Вот станешь знаменитым художником – в музее твои картины висеть будут. Вот куда нам сходить надо: в картинную галерею, в Третьяковку. Выберемся как-нибудь. (Рассматривает рисунок Максима.) Надо же, я вот так ни за что бы не нарисовал.

Звонок в дверь

МАКСИМ. Пришёл кто-то.

РАСТОРГУЕВ. Знаешь, я тебе сейчас дам альбом с репродукциями. Ты посмотри, это для тебя будет интересно.

МАКСИМ. Это который наверху стоит?

РАСТОРГУЕВ. Тот самый. Я тебе раньше не доверял, а теперь, пожалуй, пора. Только осторожнее, не порви.

МАКСИМ. Ну конечно.

Звонок.

РАСТОРГУЕВ. Вот нетерпеливые какие. Пошли в ту комнату.

Расторгуев и Максим выходят в соседнюю комнату. Затем Павел возвращается, открывает входную дверь. Входит Галина.

РАСТОРГУЕВ (сухо). А, это ты.

ГАЛИНА. Слушай, ну почему ты так не по-человечески встречаешь? Сразу какой-то официальный тон, чужой голос.

РАСТОРГУЕВ. Нормальный. Что тебе?

ГАЛИНА. Какой ты всё-таки противный.

РАСТОРГУЕВ. Какой есть.

ГАЛИНА. Слушай. Я понимаю, что… Но в общем, только ты можешь меня выручить. Дай мне денежек.

РАСТОРГУЕВ. У меня нет.

ГАЛИНА. Ну почему ты такой противный? Ну дай! У тебя же есть, я знаю.

РАСТОРГУЕВ. Я знаю ещё лучше.

ГАЛИНА. Не дашь?

РАСТОРГУЕВ. Не дам.

ГАЛИНА. Вот ты всегда такой был. Недаром я от тебя ушла.

РАСТОРГУЕВ. Я бы всё-таки уточнил: не ты ушла, а я от тебя избавился.

ГАЛИНА. Как ты можешь так говорить! Ведь я же всё-таки твоя жена была.

РАСТОРГУЕВ. Зачем всё время напоминать человеку об ошибках его молодости?

ГАЛИНА. Всё ты врёшь! Ты не хотел меня отпускать!

РАСТОРГУЕВ. Для меня было всё решено, когда ты убила моего ребёнка.

ГАЛИНА. Я убила?! Я?! А ты был рядом и молчал! Когда я сказала, что хочу это сделать, – почему ты молчал?

РАСТОРГУЕВ. Я не считаю нужным вступать в объяснения. И вообще я бы хотел, чтобы эта наша встреча была последней. Обращайся за помощью к тем, к которым ты бегала ещё будучи моей женой.

ГАЛИНА. Да, бегала! От тебя нельзя не сбежать! Бегала! И наставляла тебе рога! Знай!

РАСТОРГУЕВ. Для меня это не новость. Я это всегда знал.

ГАЛИНА. Чего же ты терпел меня тогда?

РАСТОРГУЕВ. Если тебе этого хочется, могу сказать на прощанье.

ГАЛИНА. Ну!

РАСТОРГУЕВ. Я подумал тогда: если прогнать тебя сразу, надо будет как-то решать… некоторые проблемы. Может, даже обращаться к услугам девиц определённого рода. А я тогда был очень занят. Да и с деньгами… Я и подумал: а ведь ты, собственно, и есть такая. Проститутку же не ревнуют к другим клиентам.

ГАЛИНА. Сволочь! Сволочь!!!

РАСТОРГУЕВ. Дверь у тебя за спиной.

Галина выбегает, громко хлопнув дверью. Телефонный звонок. Расторгуев берёт трубку.

На другом конце сцены возникает Лысов у телефона.

РАСТОРГУЕВ. Да.

ЛЫСОВ. Это я, Павел Сергеевич. Выясняются дополнительные факты. Оказалось, что есть и другие изъяны в документации.

РАСТОРГУЕВ (бесцветным голосом, чтобы только что-то отвечать). И что же?

ЛЫСОВ. Это мафия. Они покрывали сомнительные делишки липовой документацией.

Звонок в дверь.

РАСТОРГУЕВ. Простите, Владимир Петрович, ко мне тут пришли, созвонимся попозднее.

ЛЫСОВ. Ну, хорошо. Ну, всего доброго.

Лысов исчезает. Павел открывает дверь. Входит Боков.

РАСТОРГУЕВ. Ты?

БОКОВ. Привет. Чего удивляешься? Считаешь, что к друзьям уже и нельзя вот просто так зайти? У вас всё только по предварительной договорённости!

РАСТОРГУЕВ. Почему? Заходи.

БОКОВ. Ну как жизнь?

РАСТОРГУЕВ. Только то и утешает, что у других ещё хуже.

БОКОВ. Вот эти шуточки показательны. Чужим бедам радуетесь. Чего ещё ожидать от таких, как ты со Спицыным.

РАСТОРГУЕВ. Что ты всё на всех ругаешься?

БОКОВ. А что с вами ещё остаётся?

РАСТОРГУЕВ. Хорошее бы чего сказал.

БОКОВ. Недостоин ты ещё хорошего.

РАСТОРГУЕВ. По собственному великодушию хотя бы.

БОКОВ. Вот говорил по твоему делу с нужным человеком. Думаю, всё будет в порядке. Но пока, конечно, всё ещё не окончательно.

РАСТОРГУЕВ. Сразу бы так.

БОКОВ. Тебе бы всё только о делах. Деловухин!.. У меня сейчас тоже довольно трудное положение, в смысле финансов. Ты бы не мог мне ссудить энную сумму?

РАСТОРГУЕВ. А именно?

БОКОВ. Думаю, сотня могла бы меня выручить.

РАСТОРГУЕВ. Сотня чего?

БОКОВ. Обижаешь.

РАСТОРГУЕВ. Ладно, сотня отыщется. (Достаёт из ящика стола несколько бумажек, отдаёт Бокову, тот, украдкой взглянув, небрежно кладёт в карман.) Пользуйся.

БОКОВ. Да, редко найдёшь в наше время человека, который бы вот так взял и просто помог кому-то.

РАСТОРГУЕВ. Ты меня хвалишь или весь мир ругаешь?

БОКОВ. Мир! Мир сейчас явно болен. Меня порою охватывает безумие пророка. Но все заткнули уши и правду слышать никто не желает.

РАСТОРГУЕВ. А когда твой нужный человек даст точный ответ?

БОКОВ. Скоро. Я думаю, скоро. Ну, я пошёл. Мы созвонимся. Есть о чём поговорить. Пока.

РАСТОРГУЕВ. Всего.

Расторгуев провожает Бокова.

Телефонный звонок. Павел берёт трубку. В стороне возникает будка телефона-автомата, в которой виден Лысов.

РАСТОРГУЕВ. Да.

ЛЫСОВ. Павел Сергеевич! Я думаю, вы должны знать новый поворот в развитии ситуации. Конечно, это довольно грязная история. Там вообще творится много грязных дел. Я ходил к следователю и неофициально проконсультировался.

РАСТОРГУЕВ. Зачем вам это?

ЛЫСОВ. Это моё право как члена профсоюза, закреплённое уставом.

РАСТОРГУЕВ. И что же вы узнали?

ЛЫСОВ. Следователь сказал, что в этой истории много неясного, но при условии дополнительных фактов можно попытаться действовать в юридически-правовом порядке.

РАСТОРГУЕВ. Не слишком ли?

ЛЫСОВ. Нет. Это поможет нам отстоять наши позиции.

РАСТОРГУЕВ. Зачем вам это?

ЛЫСОВ. Я считаю, что уклонение от борьбы в подобных ситуациях – просто позиция обывателя.

РАСТОРГУЕВ. Может быть.

ЛЫСОВ. Ну, хорошо. Ну, всего доброго.

Картина четвёртая

Улица.

Расторгуев. Появляется Ирина.

РАСТОРГУЕВ. Здравствуй. Я тебя жду. Можно проводить?

ИРИНА. Пошли. Только мне в магазин надо.

РАСТОРГУЕВ. Я помогу.

ИРИНА. Давно я тебя не видела. Как живёшь-то? Хоть бы позвонил когда.

РАСТОРГУЕВ. Я звонил.

ИРИНА. Когда?

РАСТОРГУЕВ. Часто. Только я молчал. Ты кричала в трубку: «Алё! Вас не слышно! Перезвоните!» Я слушал твой голос и мне этого было достаточно.

ИРИНА. Ты что!

РАСТОРГУЕВ. Из всех женщин, кого я знал, я любил только тебя одну. Я и сейчас тебя люблю. Не возражай. Я знаю, что говорю. Я ведь уже не мальчик, которому кровь в голову ударила по молодости лет. Знаешь, когда мне бывало трудно, я приходил к твоему дому и смотрел на твоё окно. Всегда вечером. Днём оно выглядит холодно и пусто. Я смотрел на свет твоего окна, и мне всегда было так печально и так хорошо. Молчи. Ты не думай, мне от тебя ничего не нужно. Просто захотелось тебя увидеть. Я знаю, ты тоже развелась. Я его никогда не видел, но знаешь, как ни странно это покажется, у меня к нему всегда было какое-то тёплое чувство. Я вообще по-особенному относился ко всем, кто тебя окружал, как будто в них была частица тебя. (Неожиданно останавливается, некоторое время молчит.) Прости. Я забыл. Мне нужно… Меня ждут…

Расторгуев быстро уходит прочь.

Ирина недоумённо смотрит ему вслед.

На краю сцены перед Павлом возникает Лысов.

ЛЫСОВ. Они составили какое-то групповое письмо и занимаются активной промывкой мозгов. Но я настоял, чтобы прислали комиссию.

РАСТОРГУЕВ. Владимир Петрович, простите. Нельзя ли как-нибудь после? Я очень тороплюсь.

ЛЫСОВ. Ну, хорошо. Ну, всего доброго.

Расторгуев убегает.

Лысов подходит к Ирине.

ИРИНА. Ты как здесь?

ЛЫСОВ. Да вот давно хотел зайти к тебе вечерком.

ИРИНА. Пошли, раз хотел.

Картина пятая

Комната в квартире Расторгуева.

В детской кроватке – Максим.

Входит Расторгуев.

РАСТОРГУЕВ. Максимка! Ты не спишь?

МАКСИМ. Я ещё не хочу спать. Я просто сонничаю.

РАСТОРГУЕВ (присаживается у кроватки). Вот так-то, брат. (Обхватывает голову руками.)

МАКСИМ. Ты что?

РАСТОРГУЕВ. Знаешь, когда мне казалось, что я начинаю жить, жить по-настоящему… тебя тогда ещё не было… во мне жило титаническое стремление: слиться с миром, познать все его радости, вынести на себе его горе, всё соединить в своей душе. А на деле ж жалкая борьба за ничтожные цели, обывательские дрязги, житейская проза… Что ты так смотришь? Ничего-то ты ещё не понимаешь.

МАКСИМ. Нет, я понимаю. Я всё понимаю.

РАСТОРГУЕВ (треплет его за волосы). Эх ты, понимальщик! Давай я тебе что-нибудь расскажу лучше.

МАКСИМ. А про что?

РАСТОРГУЕВ. Про комету. Хочешь про комету?

МАКСИМ. А что это – комета?

РАСТОРГУЕВ. Вот когда ночью смотришь на небо, то видно много звёзд.

МАКСИМ. Да. Я даже Большую Медведицу знаю.

РАСТОРГУЕВ. И вот иногда среди звёзд появляется особая звезда, у которой виден светящийся шлейф. Ну или хвост. Это и есть комета. Только звёзды всегда есть, а кометы то появляются, то исчезают. Улетают куда-то. И люди не знали, что это такое. А когда чего-то не знают, этого часто боятся. И про кометы тоже говорили, что они к несчастью.

Телефонный звонок.

Подожди, я сейчас. (Берёт трубку.) Да… Что?!. Как!!! Когда?.. Хорошо… Спасибо. До свидания. (Кладёт трубку, подходит к Максиму.) Знаешь, мне нужно уйти. Я потом расскажу. Ты спи. Спи, мой родной. Спи, мой хороший.

Картина шестая

Квартира Спицына.

Спицын. Звонок в дверь. Спицын открывает. Входит Расторгуев.

СПИЦЫН. Что это ты такой вздрюченный?

РАСТОРГУЕВ. Да вот… Решил зайти. Ничего?

СПИЦЫН. Да ничего. Что случилось-то?

РАСТОРГУЕВ. Как сказал бы твой любимый Екклесиаст: время исповедоваться, время выслушивать исповедь. Для меня – время исповедоваться. Для тебя – слушать.

СПИЦЫН. Духовник из меня хреновый.

РАСТОРГУЕВ. Какой есть. Я не тебе. Тому, Кто выше нас с тобой.

СПИЦЫН. Это тебе в церковь надо.

РАСТОРГУЕВ. В церковь я не верю… Помнишь, я говорил о некоем Валерии Семёновиче? Ну ещё при тебе, кажется, приходил этот, наш профбосс. Ну помнишь, протоколами всё мозги пудрил? Якобы Валерий подделал их.

СПИЦЫН. Что, его уже сожрали? И ты помогал, а теперь совесть мучит.

РАСТОРГУЕВ. Он погиб.

СПИЦЫН. Как!

РАСТОРГУЕВ. Совершенно случайно. На остановке стоял у края. Пьяный самосвал вильнул, троих всмятку.

СПИЦЫН. Да-а-а…

РАСТОРГУЕВ. А мне теперь жить с виною перед ним.

СПИЦЫН. Ты-то в чём виноват?

РАСТОРГУЕВ. Не мешал его травить. И знаешь, первая мысль, которая у меня мелькнула, когда мне позвонили, это я обрадовался. Просто обрадовался, что мне не надо больше подличать и участвовать в этой сваре. Вот ведь какая изощрённость в подлости.

СПИЦЫН. Вздор всё. Да сядь ты, успокойся. Хочешь чайку?

РАСТОРГУЕВ. Знаешь, когда прежде, ну болели или… ну невмоготу было, говорили: лихо мне. Вот и мне теперь – лихо. Я понимаю теперь, что значит, когда говорят: душа окаменела. Вот он, камень этот, я вот его чувствую физически. Вот здесь.

СПИЦЫН. Рассосётся.

РАСТОРГУЕВ. А как интриговали! Весь институт удалось взбаламутить. И все только за правду боролись. Что за чушь!

СПИЦЫН. Давай чайку-то! Или кофеевичу?

РАСТОРГУЕВ. Да не хочу я ничего.

СПИЦЫН. Душевную боль нужно перебить. Легче всего болью физической. Даром что ли об стенку головой бьются или волосы рвут?

РАСТОРГУЕВ. Мир раскололся, и хужей всего, что нету сил восстановить его.

СПИЦЫН. Гамлет Гамлетович…. А может, и не раскололся. Впрочем, ежели и раскололся, то остаётся только смириться.

РАСТОРГУЕВ. Но надо же что-то делать. Что?

СПИЦЫН. Извечный вопрос. Опять-таки пользуясь достоянием чужих умов, могу сказать только: коли этот мир не угодил, от него можно уйти в мир грёз, оставив реальность с носом. Например, стать горьким пьяницей или наркоманом.

РАСТОРГУЕВ. Ещё чего умного посоветуешь?

СПИЦЫН. Нет, это, конечно, для более грубых душевных организаций. Тебе могу предложить мир фантастической иллюзии. Какой-нибудь соловьиный сад. Послушай, как великолепно:

Не доносятся жизни проклятья

В этот сад, обнесённый стеной.

В синем сумраке белое платье

За решёткой мелькает сквозной.

Только ослов слушать не надо.

РАСТОРГУЕВ. Я сам осёл… Может, уж и живу давно в этом мире…

СПИЦЫН. Можно уйти в мир конкретных забот, обязанностей… Ты не импотент, надеюсь.

РАСТОРГУЕВ. Чего это ты?

СПИЦЫН. Женись снова, заведи ребёнка.

РАСТОРГУЕВ. Во-первых, я знаю, реальность не совпадёт с моей фантазией. А менять сложившийся стереотип – смогу ли? Да собственно, у меня мог быть ребёнок, но когда моя бывшая жена решилась на аборт, я смолчал и втихомолку был рад: боялся забот, суеты, быта. И ответственности. Вероятно, это и есть моя главная вина перед жизнью. А игра тем и хороша, что ненастоящая жизнь.

СПИЦЫН. Только ослевичей не слушай.

РАСТОРГУЕВ. Каких ещё ослевичей?.. А главное – для сына нужно найти маму хорошую. А они теперь все на жизнь сквозь сигаретный дым смотрят… Столько сил на всё тратится, столько обид от других, и столько своей вины, и так хочется, чтобы вот прийти – виноватому, обиженному, ошибающемуся – и встретили бы с любовью: в чём виноват – простят, в чём ошибся – не укорят, в чём обижен – утешат. А у нас? Недостойная борьба уязвлённых самолюбий, взаимные раздражения, безжалостность… Я думаю, и она мне могла бы такой же обвинительный акт предъявить… Вот у меня есть женщина. Знакомая, так скажем. Мы встречаемся периодически и чётко знаем, что нам друг от друга нужно. И никаких взаимных претензий. Меня лично это вполне устраивает.

СПИЦЫН. Новая социологическая модель взаимоотношения полов. То есть не то чтобы вовсе новая, но приобретающая повсеместное распространение.

РАСТОРГУЕВ. Я в жизни любил только одну женщину по-настоящему. И вот встретил я её на днях и чувствую вдруг, что когда вблизи – я её не могу уже любить. И со страху сбежал… Как будто отсохла та часть души, которая предназначена любить.

СПИЦЫН. Любить? Мы больны хронической иронией – отгораживаемся ею от мира и от всего дурного в нём. Но и от доброго тоже – вот в чём пакость. Так что чуть явится в нас что-то светлое – мы тут же его и обсмеём, да ещё поспешим, потому как боимся: как бы нас в том другие не опередили.

РАСТОРГУЕВ. Ну ты, умный, скажи, откуда всё это?

СПИЦЫН. Большого ума для того не надо. Болезнь. Индивидуально-социальная хворь. И вот ты, со всеми своими комплексами, не более чем симптом той хвори.

РАСТОРГУЕВ. Мерси-с. Лестно, и весьма. Я думал, что я сам по себе, а я всего лишь симптом.

СПИЦЫН. Не огорчайся. Я тоже симптом. Только блажь насчёт исповеди пока не пришла.

РАСТОРГУЕВ. Так что же то за болезнь?

СПИЦЫН. Вот на точный диагноз у одних ума, у других смелости не хватает. Но вообще-то все всё знают. И ты знаешь, так что не прикидывайся и не задавай дурацких вопросов… Всё раскололось, потому что нет скрепляющего начала. А оно только одно может быть – вера. Но чтобы иметь веру, нужно быть чуть поменьше рационалистами и прагматиками, чем мы есть. Мы же на это не способны.

РАСТОРГУЕВ. На собрании у нас недавно замдиректора наш выступал. Призывал за оздоровление общества бороться. Правды, вишь, возжаждал. И в тот же день статья в газете за его подписью – сплошное враньё. А уж распинался – что твой Цицерон.

СПИЦЫН. Цицерон! Все вот так: Цицерон! Цицерон! И думают, если уж Цицерон, то это чёрт знает что и значит. А Цицерон-то этот, если по-нашему, то будет всего-навсего: Горохов. Вот так всегда. Воображаешь невесть что, а на деле-то дрянь какая-нибудь выходит.

Действие третье

Картина первая

Дачная веранда.

С краю в кресле сидит Павел.

У выхода в сад стоят Софья Власьевна и тётя Нюра, которая, видно, давно собралась уходить, но забыла обо всём за разговором.

НЮРА. А уж такой скупой, что вот из-под себя да в себя будет… Да ладно, заговорилась совсем, пойду… Вот ещё забота: водки не напасёшься.

С.В. Неужели вы пьёте, Нюра?

НЮРА. Это вы там всё за денежки, а у нас тут за бутылочки. Привезть что, дрова, огород вспахать. Они ведь, мужики, так прямо и говорят: нам денег не надо, ставь бутылку. И не одну. Обнаглели прямо до невозможности. Им чем больше наливай, тем больше требуется. Ихен аппетит, он вон какой. Бывало за бутылку он тебе и огород вспашет, и дров напилит. А теперь за один огород двух мало. Денег им не надо, богатые стали.

РАСТОРГУЕВ. И как же обходитесь?

НЮРА (покосившись на С.В.). Вот и соображай.

С.В. Нет, этого просто быть не может. Нужно в сельсовет обращаться и оплачивать по твёрдым расценкам.

НЮРА. Вон бабка Лункина летошный год заплатила так в конторе. Принесла трактористу квитанцию, чтобы дрова привезть. А он говорит: вот грузи на свою квитанцию и вози.

С.В. Но надо было заявить.

НЮРА. Заявила. Вызвали того – а у меня, говорит, мотор не заводится. Почему? А запчастей каких-то нет. Ждите, говорят, ничего поделать не можем. Пришлось те же бутылки нести – вмиг завёлся.

С.В. Но должна же быть совесть, в конце-то концов.

НЮРА. Совесть свою они ещё в детстве вместе с соплями сжевали… Ну да пошла я, счастливо вам… И такие наглые стали, что того и гляди что украдут или ограбят. Вы вот охрану бы завели какую.

С.В. Нам нечего скрывать от народа.

НЮРА. Вам виднее.

Тётя Нюра уходит.

РАСТОРГУЕВ (говорит ни к кому не обращаясь, глядя куда-то в сторону, безразличным тоном. Точно так же он будет произносить все последующие фразы в этой сцене). Бабка явно самогоном промышляет. А что делать?

С.В. Это возмутительно. Она спаивает рабочих совхоза.

РАСТОРГУЕВ. Невинные жертвы коварной старухи.

С.В. Это серьёзный вопрос социальной значимости.

С.В. уходит в дом. Расторгуев некоторое время сидит в одиночестве. Появляется Лысов.

ЛЫСОВ. Павел Сергеевич! Я вынужден вновь потревожить вас.

РАСТОРГУЕВ. Чего ещё?

ЛЫСОВ. До меня дошли слухи, что семья Задорожного собирается подать в суд, якобы мы его оклеветали. Я решил опередить и подать свой иск о расследовании подделки документов.

РАСТОРГУЕВ. А кто отвечать станет? Покойник?

ЛЫСОВ. Но ведь речь не о материальной, а о моральной ответственности. Я хочу, чтобы вы заранее продумали свою позицию. На завтрашнем собрании, на котором вы, надеюсь, будете…

РАСТОРГУЕВ (перебивает). А вот любопытно, Владимир Петрович, кто из нас повредился в уме: вы или я?

ЛЫСОВ. Не понимаю вас.

РАСТОРГУЕВ (вяло). А пошли бы вы к такой-то матери…

ЛЫСОВ. Ну, хорошо. Ну, всего доброго.

Лысов исчезает. Выходят С.В. и Марлен.

С.В. Я понимаю, Марик, тебе нелегко. Но необходимо переносить все невзгоды с высоко поднятой головой. Я всегда говорила: что бы ни случилось, надо верить, надо верить, Марлен! Когда с твоим отцом случилось несчастье, я ждала и верила, что правда восторжествует, потому что я знала, что мой брат честный человек. Да, было недоразумение, но его имели мужество исправить. Я верила в это двадцать лет.

РАСТОРГУЕВ (напевает под нос). Всё ждала и верила сердцу вопреки… (Громко, бесстрастно) Ему-то от того не легче. Сгинул на каторге сталинской. И миллионы с ним.

С.В. (резко). Это была историческая необходимость!

РАСТОРГУЕВ. Значит, и тут теперь тоже историческая необходимость. (Марлену) А всё-таки статья подействовала.

МАРЛЕН. Её использовали как повод. Много желающих сесть в моё кресло.

РАСТОРГУЕВ. Очень мягкое?

МАРЛЕН. За одну подпись человека, сидящего в этом кресле, дают большие деньги.

РАСТОРГУЕВ. И теперь они пойдут мимо твоего кармана?

Марлен резко поворачивается, уходит в дом.

С.В. Ты жестокий человек, Павел. (Подходит к столу, замечает лежащие на нём театральные билеты.) Билеты в детский театр? Что это?

РАСТОРГУЕВ. Так, один приятель просил купить. Пусть лежат.

С.В. А! (Кладёт билеты на место.) Но нельзя быть таким жестоким.

РАСТОРГУЕВ. Если я пойду сейчас устраиваться в какой-нибудь оркестр, на скрипке, допустим, играть, а сам не знаю даже, как за нее взяться, мне просто укажут на дверь. Но будет ли это жестокостью?

С.В. Это другое дело.

РАСТОРГУЕВ. Ваш любимый Марлен способен лишь на дикую какофонию. Впрочем, и другие не лучше. Такие же бездари и хапуги.

С.В. Ты не смеешь так говорить!

РАСТОРГУЕВ. Вы не верите партии? Как раз ваша партия это и утверждает.

С.В. Но партия верит в торжество справедливости!

Звонок мобильного телефона.

Павел берёт трубку.

РАСТОРГУЕВ. Да. Это необходимо? А без меня нельзя? (Складывает трубку.) Простите, матушка. Мне необходимо срочно в институт. Собрание какое-то. (Идёт в дом.)

С.В. Но как так можно! Не хотел идти на собрание!

Павел показывается в дверях с раскрытым портфелем в руках.

РАСТОРГУЕВ. Вы не видели, у меня тут где-то письмо было на фирменном бланке?

С. В. Я не роюсь в чужих портфелях.

РАСТОРГУЕВ (с досадой). Да в портфеле как раз и нет. Может, на столе где видели?

С. В. Не имею понятия.

РАСТОРГУЕВ. А чёрт! Всё по закону подлости.

Расторгуев скрывается в доме.

Появляется Лысов.

С.В. (громко, не замечая Лысова). И он ещё имеет наглость критиковать других. Документ потерял!

ЛЫСОВ. Простите, какой документ?

С.В. Откуда я знаю! А вы к Павлу? Сейчас я ему скажу. (Уходит в дом.)

Входит Галина.

ЛЫСОВ. Ну, хорошо. Ну, всего доброго!

Лысов исчезает. Выходит Павел.

РАСТОРГУЕВ. Странная трансформация. Мне было сказано, что какой-то мужик пришёл.

ГАЛИНА. Он ушёл.

РАСТОРГУЕВ. А тебе чего надо?

ГАЛИНА. Я же тебе сказала: я в безвыходном положении. Мне деньги нужны!

РАСТОРГУЕВ. Мне тоже.

ГАЛИНА. Не дашь?

РАСТОРГУЕВ. Не дам.

ГАЛИНА. Сволочь!

РАСТОРГУЕВ. Пошла вон.

ГАЛИНА (резко поворачивается, бежит к выходу, но затем, обернувшись, кричит). А ребёнок тот был не твой. Ты даже отцом не способен стать! Сволочь!!!

Галина убегает. Павел уходит в дом.

На веранду из сада входит Максим, подходит к столу, берёт билеты, разглядывает их.

Появляется Расторгуев, он уже переоделся к отъезду, направляется к выходу.

Замечает Максима.

РАСТОРГУЕВ (сердито). Максим, ты зачем взял письмо из моего портфеля?

МАКСИМ. Нет, я не брал.

РАСТОРГУЕВ. Неправда. Я знаю, что ты всегда без спросу роешься в моих вещах.

МАКСИМ. Я не брал.

РАСТОРГУЕВ. Кроме тебя некому.

МАКСИМ. Я только посмотрел.

РАСТОРГУЕВ (раздражённо). Вот ты только посмотрел, а у меня из-за тебя будут неприятности. И за это я тебя вынужден наказать. (Отбирает у Максима билеты, рвёт их, бросив обрывки на стол.) Ни в какой театр мы теперь не пойдём.

МАКСИМ (сдерживая слёзы, спокойно). Я всегда знал, что ты меня не любишь.

Максим убегает в сад. Расторгуев смотрит ему вслед, затем, махнув рукой, быстро направляется к выходу.

Картина вторая

Институтская лаборатория.

Наташа. Входит Зар.

ЗАР. Натали, должен признаться, что я до сих пор слишком плохо о тебе думал.

НАТАША. Что же ты думал?

ЗАР. Я думал: лучше, чем она есть, быть уже невозможно. И ошибся. Ты хорошеешь с каждым днём.

НАТАША. Что ещё скажешь?

ЗАР. Если бы у меня было царство, я бы тут же превратил его во вступительный взнос в добровольное общество твоих поклонников.

НАТАША. Целое царство!

ЗАР. Полцарства давали за кобылу. Женщины дороже.

НАТАША. Весьма лестно.

ЗАР. И вообще. Некий остроумный господин, оставшись наедине с дамой, заметил: мадам, эта игра не стоит свеч. И все свечи погасил. (Пытается её обнять.)

НАТАША (отталкивая его). Не вижу ничего остроумного.

ЗАР (не оставляя игривости). Если ты это серьёзно, то мне остаётся лишь сожалеть, что твой возвышенный ум так низко пал.

НАТАША. Ты хочешь, чтобы пала я?

ЗАР. Это предрассудки тургеневских времён: падшая женщина. Теперь всё иначе: женщина, не отказывающая себе в удовольствиях.

НАТАША. Ты уверен, что можешь доставить мне удовольствие?

ЗАР. Все женщины уверяли меня в этом.

НАТАША. Вот и иди к ним.

ЗАР. Они мне надоели.

НАТАША. Значит, и меня ждёт та же участь.

ЗАР. Не будь занудой. Жить надо легко.

НАТАША. Просто на тебе свет клином не сошёлся.

ЗАР. Намёк понял. Но готов, как в старом анекдоте, кушать торт в коллективе. Пашка, я думаю, не обидится.

Дверь с шумом распахивается.

Появляется Расторгуев.

ЗАР. Так и заикой сделать можно.

РАСТОРГУЕВ. Какого чёрта я должен был переться на это идиотское собрание, которое зачем-то назначили. У меня сегодня вообще неприсутственный день.

НАТАША. Ну так и не пёрся бы.

ЗАР. Нельзя так пренебрежительно относиться к отправлениям общественной жизни. Святое дело!

РАСТОРГУЕВ. Устал я от всего этого.

НАТАША. От чего?

РАСТОРГУЕВ. От жизни.

НАТАША. Рановато что-то.

PACTOPГУЕВ. В самый раз.

ЗАР. Неоригинально.

РАСТОРГУЕВ. А я и не стремлюсь к оригинальности.

ЗАР. Ты, кстати, куда дел то письмо, которое мы оформляли у шефа?

РАСТОРГУЕВ. Да понимаешь, сунул его в портфель со всеми своими бумагами, не заметил просто, а теперь не знаю, куда оно запропастилось.

ЗАР. Теперь что, по-новому всё оформлять? Морду тебе за это набить.

РАСТОРГУЕВ. Один мой знакомый любит повторять, что жизнь есть сплошной мордобой. В прямом и переносном смысле. На кой чёрт такая жизнь!

НАТАША (раздражённо). Не нравится – застрелись.

РАСТОРГУЕВ. Пистолета нет.

НАТАША. Купи.

РАСТОРГУЕВ. Дорого. И потом нужно долго оформлять какие-то документы. Везде бюрократия – даже застрелиться не дадут.

ЗАР. Ты что, правда письмо потерял?

РАСТОРГУЕВ. Нет, я с ним в сортир сходил.

ЗАР. Убить тебя мало.

РАСТОРГУЕВ. Убей.

ЗАР. Да я бы с нашим удовольствием, боюсь только: узнают и посадят.

РАСТОРГУЕВ. Я напишу предсмертную записку, что ты не виноват.

НАТАША. Не боишься?

РАСТОРГУЕВ. Чего?

НАТАША. Что и впрямь убьёт.

РАСТОРГУЕВ. Смерть мне скорее любопытна, чем страшна. Во всяком случае, её тайну будет дано узнать всякому.

НАТАША. А чего ждать-то?

РАСТОРГУЕВ. Всё думаю: какую ещё штуку выкинет со мною жизнь? Тоже любопытно.

НАТАША. Ну-ну! Дождёшься.

Появляется Лысов.

ЛЫСОВ (делает вид, будто не замечает Павла, обращается только к Зару). Михаил Наумович, я хотел бы, чтобы вы заранее продумали свою позицию. Я выступлю на сегодняшнем собрании… Гибель Задорожного не освобождает нас от надлежащей оценки его дела.

Входит Смирягин.

СМИРЯГИН. Привет честной компании!

ЗАР. Здорово, Коля.

РАСТОРГУЕВ. Добрый день.

ЛЫСОВ. Здравствуйте.

СМИРЯГИН. С праздником вас!

ЗАР. Это ещё с каким?

СМИРЯГИН. Серый ты, как штаны пожарника. Сегодня первое и единственное в этом году девятое июня. Такое больше никогда не повторится в истории.

РАСТОРГУЕВ. Так в эту честь у нас торжественное собрание?

ЛЫСОВ (Зару). Так вот я выступлю и попытаюсь раскрыть всем глаза на эту грязную историю. Я никого ни к чему не принуждаю, но думаю, вы продумаете свою позицию.

РАСТОРГУЕВ. Вы уж совсем обнаглели.

ЛЫСОВ. Я вынужден буду учесть вашу позицию. Надеюсь, вы не станете отказываться, когда ваши слова будут занесены в соответствующий протокол?

РАСТОРГУЕВ. Заносите. Но хоть мёртвого бы оставили в покое.

ЛЫСОВ. А мы не только о мёртвых поговорим.

Лысов исчезает.

СМИРЯГИН. Как ты, Паша, умно всё высказал.

РАСТОРГУЕВ. А я вообще умный.

СМИРЯГИН. Но и дурак набитый. И все скажут, что дурак, если будешь так вот выступать.

РАСТОРГУЕВ. А я скажу: сами дураки.

ЗАР. Да бросьте вы этот вздор. Ты мне лучше, Коля, скажи, как права достать, чтобы без хлопот?

СМИРЯГИН. Есть у меня один человечек в ГАИ. Не поскупишься – всё будет.

РАСТОРГУЕВ. А просто сдать на права?

ЗАР. Времени жалко. Проще купить.

НАТАША. Пошли, там уже началось должно быть.

РАСТОРГУЕВ. Но надо же остановить этого…

ЗАР. Да хрен с ним. Тебе-то что? А Задорожному и вообще ни жарко ни холодно.

Все выходят. Комната некоторое время пустует, затем в неё с оглядкой входят Иванов, Петров, Сидоров.

ИВАНОВ. Пока они там, мы тут.

ПЕТРОВ. Закрой дверь для верности.

СИДОРОВ. Ключа нет. Я стулом. (Закрывает дверь ножкой стула.)

ИВАНОВ. Доставай.

Петров достаёт какую-то склянку со светлой жидкостью, лабораторные стаканчики, раскладывает закуску.

СИДОРОВ. Разливай.

ИВАНОВ. Сейчас порежу. (Режет что-то перочинным ножиком.)

СИДОРОВ. Давай скорее.

Петров разливает.

ИВАНОВ. Ну, подпрыгнули.

Пьют, закусывают.

ПЕТРОВ. Нет, вот главное, верно – человеческий фактор.

СИДОРОВ. Это очень глубокая мысль. Потому что вначале было индивидуальное стремление. Что такое общество? Вначале его нет. Есть лишь индивидуальные стремления. А вот когда они совпадут, то появляются социальные процессы.

ИВАНОВ. А ничего не совпадает.

ПЕТРОВ. Потому что социальный универсум должен осознать сущность индивидуальных стремлений.

СИДОРОВ. И тогда их можно привести к знаменателю.

ИВАНОВ. А я вот сяду и буду думать: а зачем мне это?

ПЕТРОВ. А зачем?

СИДОРОВ. Это очень глубокая мысль.

ИВАНОВ. Но если так каждый начнёт думать, то в обществе застой.

ПЕТРОВ. Нет, мы должны думать о прогрессе.

СИДОРОВ. А ты вот скажи: тебе наплевать на будущее?

ИВАНОВ. У меня вон пацан ещё маленький, а уже хорошо выучил: дай! дай! И всё будущее так: рты раззявило и орёт: дай! дай! А я из-за них пластаться должен? Должен, да? А самому-то жить тоже хочется.

Петров разливает.

СИДОРОВ. Ну, подпрыгнули.

Пьют, закусывают.

ИВАНОВ. Материальные потребности должны сочетаться с духовными стремлениями личности. Вот пока каждый не поймёт: зачем ему это надо – ничего не будет. Нет, это правильно стали говорить: человеческий фактор. Человеческий фактор! Это звучит гордо.

ПЕТРОВ. Надо выпить за человеческий фактор.

СИДОРОВ. Это очень глубокая мысль… Ну, подпрыгнули.

Разливают, выпивают, закусывают.

ИВАНОВ. Вот и надо понять: зачем?

ПЕТРОВ. И вот мы теперь должны сидеть и думать: за-ачем? И пока не придумаем, ничего не сдвинется. Это вопрос колоссальной социальной значимости.

СИДОРОВ. Да, а всё остальное вздор.

ИВАНОВ. Да, вздор.

ПЕТРОВ. И все величайшие умы человечества над этим думали.

СИДОРОВ. А я вот читал где-то, что величайшие умы думали, но ничего умнее солёного огурца выдумать не смогли.

Все трое молча и сосредоточенно жуют.

ИВАНОВ. А ведь он съесть хочет Пашу-то нашего.

ПЕТРОВ. Закусон из него сделают.

СИДОРОВ. А за что?

ИВАНОВ. Этот наш профсоюзник всех обходил и говорил, что какой-то важный документ уничтожили, чтобы воровство скрыть. В прокуратуру грозился передать.

ПЕТРОВ. Там можно взятку дать.

СИДОРОВ. Это очень глубокая мысль.

Картина третья

Институтский коридор.

Сотрудники расходятся с собрания.

Зар, Смирягин.

СМИРЯГИН. Чушь какая-то!

ЗАР. Но подано так убедительно, что не придерёшься.

СМИРЯГИН. Мастер, этот Владимир Петрович!

ЗАР. Ещё анонимку кто-то прислал…

Уходят.

Двое сотрудников.

ПЕРВЫЙ. Да, дело нечисто.

ВТОРОЙ. Думаешь, и впрямь мафия?

ПЕРВЫЙ. Ну, мафия – это слишком громко сказано. Но что они там свои делишки проворачивали, это факт, с которым не поспоришь.

ВТОРОЙ. Кто бы мог подумать.

Уходят.

Лысов с группой сотрудников.

ЛЫСОВ. Вопрос, я думаю, совершенно ясно просматривается. Это всё будет внесено в протокол. Пора научиться не скрывать подобные факты. Но мы должны очень чётко продумать свою позицию. Они сколотили свою мафию, держались у власти, подделывая документы. А теперь, когда это стало невозможно, начали просто уничтожать то, что их могло разоблачить. Прокуратура разберётся.

Уходят

Двое сотрудников.

ПЕРВЫЙ. Не верится что-то.

ВТОРОЙ. Против фактов не попрёшь. Молодец Лысов. Слишком много скопилось всякой нечисти. Пора, пора…

Уходят.

Двое сотрудников.

ПЕРВЫЙ. Чушь это. Ну какой из Павла мафиозо?

ВТОРОЙ. И чего же ты его не поддержал?

ПЕРВЫЙ. А ты чего?

ВТОРОЙ. Чего? Того!

ПЕРВЫЙ. А я этого.

ВТОРОЙ. Вот то-то и оно.

Уходят.

Двое сотрудников.

ПЕРВЫЙ. Но анонимки нельзя рассматривать. Время прошло.

ВТОРОЙ. Времена проходят и возвращаются.

Уходят.

Расторгуев, Наташа.

НАТАША. Мне так плохо.

РАСТОРГУЕВ. Тебе не кажется, что наша жизнь превратилась в какой-то абсурд? Ведь большинство поверило всему, что он наплёл.

НАТАША. Я всё время одна.

РАСТОРГУЕВ. Как в каком заколдованном круге. И ведь сам залез в это болото.

НАТАША. Все какие-то чужие. И ты тоже.

РАСТОРГУЕВ. Прожил полжизни, и не дал себе труда найти ответ на самые важные вопросы.

НАТАША. Я всё время должна ждать от тебя как какой-то милости.

РАСТОРГУЕВ. Как дурной сон всё это.

НАТАША. Тебе от меня всегда нужно было только одно: постель.

РАСТОРГУЕВ. Может, и впрямь: слишком много думать вредно?

НАТАША. Только на тебе ведь свет клином не сошёлся. Мне вон Зар сделал сегодня весьма недвусмысленное предложение.

РАСТОРГУЕВ. Полковник говорил: все жрут всех.

НАТАША. А тебе всё равно?

РАСТОРГУЕВ. Пока ответов нет, придётся участвовать в этой всеобщей суете.

НАТАША. Ты даже не слушаешь.

РАСТОРГУЕВ. Я банкрот. А почему бы и нет?

Расторгуев и Наташа уходят.

Появляются Иванов, Петров, Сидоров.

Они идут медленно, стараясь выглядеть трезвыми.

ИВАНОВ. И все величайшие умы над этим думали.

ПЕТРОВ. А вот Фёдор Михалыч Достоевский говорил, что главное – это высшая гармония духа. Но что такое эта гармония духа – не объяснил. И вот если догадаться, что такое гармония духа, то все вопросы будут решены раз и навсегда.

СИДОРОВ. Это очень глубокая мысль.

Картина четвертая

Квартира Бокова.

Боков и Спицын играют в шахматы.

СПИЦЫН. Шахович.

БОКОВ. Отступил.

СПИЦЫН. Шаханович.

БОКОВ. Отступил.

СПИЦЫН. Шахиевич.

Звонок в дверь.

Боков открывает. Входит Расторгуев.

РАСТОРГУЕВ. Опять бездельничаете?

СПИЦЫН. Шахматы суть моделирование жизненных ситуаций. Это гениально раскрыл Набоков в «Защите Лужина».

РАСТОРГУЕВ. Сколько ты знаешь всего!

СПИЦЫН. Вот, например, вульгарные умы полагают, будто чем больше хапнешь и скушаешь, тем вернее выиграешь. А что говорят шахматы? Выиграет не тот, кто больше других сожрёт, а кто судьбе мат поставит.

РАСТОРГУЕВ. Но что-то взять или потерять – тоже влияет.

СПИЦЫН. Играл я как-то с одним. Вдруг вижу: мне элементарный мат в два хода. Прозевал, бывает. Но первым ходом ему нужно отдать ферзя – и мне каюк. Он мне потом признался, что ему даже страшно подумать о том было бы – чтоб ферзя отдать. И в результате сам мат заработал.

РАСТОРГУЕВ (Бокову). Послушай, мне очень важно выяснить, что я у тебя просил. Там что-нибудь светит?

БОКОВ. Понимаешь, там появились некоторые побочные обстоятельства. Но я думаю, скоро всё благополучно разрешится.

РАСТОРГУЕВ. Но когда?

БОКОВ. Скоро, скоро. Я, во всяком случае, делаю всё от меня зависящее. Подключил все резервы.

РАСТОРГУЕВ. А чего тянут-то? Ускорить нельзя?

БОКОВ. Вот нахал! Ему делают, а он вместо благодарности недоволен.

СПИЦЫН (Расторгуеву). Вот смотри: у меня на целых три пешки меньше. Но любой его ход – и он получает маленький изящный матанович.

РАСТОРГУЕВ. Да погоди. Слушай, Алексей, у меня создалось безвыходное положение. То, что раньше было только желательно, теперь просто необходимо.

СПИЦЫН. Безвыходных положений нет. Порою выигрываются самые проигрышные позиции.

БОКОВ. Сделаем. Я думаю, скоро. На днях позвоню.

РАСТОРГУЕВ. Я сам позвоню.

БОКОВ. Договорились.

РАСТОРГУЕВ. Ладно, я пойду.

СПИЦЫН. Оставайся на победителя.

РАСТОРГУЕВ. В другой раз. Уж вон позднота какая, а мне ещё ехать куда. Я теперь всё время на даче.

СПИЦЫН. Тогда привет Софье Власьевне.

РАСТОРГУЕВ. Она и так с приветом.

Расторгуев уходит.

СПИЦЫН. Чего ему надо-то?

БОКОВ. Да в институт другой перейти. Ну и пристал: у тебя там знакомые помоги.

СПИЦЫН. А сам чего?

БОКОВ. Да всё за чужой спиной хочет.

СПИЦЫН. А ты?

БОКОВ. А что с такими делать? Всё пообещаешь, лишь бы отстал.

СПИЦЫН. Как всегда: наобещал с три короба, а сам палец о палец не ударил?

БОКОВ. Связи тоже надо с умом использовать. Сейчас сделаешь, а когда ещё понадобится – уже может и не получиться.

СПИЦЫН. Отказать – не можешь. Помочь – не хочешь. Ходов нет. Патовая ситуация. Ничья. Победила дружба.

БОКОВ. Теперь он ещё звонками изведёт.

СПИЦЫН. Выкрутишься, не впервой. Рассчитывали, мол, на ход конём, а его тем временем кто-то скушал… Пардон, как говорится… А впрочем, зачем ему куда-то переходить? Как говаривали в старину: Ерёма, Ерёма, сидел бы ты дома, точил бы свои веретёна… (Показывает на шахматы.) Ещё партиевич?

БОКОВ. Ставь.

Картина пятая

Дачная веранда. Густые сумерки.

Входит Павел. В темноте он задевает что-то из мебели, зажигает свет.

На шум выходит С.В.

С.В. Это ты, Павел?

РАСТОРГУЕВ. Я. Что так тихо? Вы в одиночестве?

С.В. Марлен уехал сразу вслед за тобой. Ему был дан срочный вызов.

РАСТОРГУЕВ. Перемещение слона по большой диагонали…

С.В. Ты что говоришь?.. Кстати, я, кажется, нашла тот документ, что ты искал. (Выходит, затем возвращается с какой-то бумагой.) Это?

РАСТОРГУЕВ. Где вы нашли?

С.В. Между бюро и стеною. Очевидно, сквозняком. (Отдаёт бумагу Павлу.) Ужинать будешь?

РАСТОРГУЕВ. Благодарствую. Сыт.

С.В. Как хочешь.

С.В. уходит. Павел подходит к столу, комкает бумагу, швыряет её на пол. Затем сгребает в горсть обрывки театральных билетов, которые ещё лежат на столе, и медленно сыплет бумажные клочки на скомканный бланк, валяющийся на полу.

РАСТОРГУЕВ. Так хотелось пойти в театр…

Павел садится к столу, кладёт голову на руки.

Свет медленно гаснет.

Похожие книги

На пороге. История одной жизни — Дунаев М.М.

Вера в горниле сомнений — Дунаев М.М.