X
— Когда волчонок ближе познакомится с моими взглядами, он перестанет меня дичиться. Кое-что, впрочем, уже достигнуто, и я сердечно этому рад, — говорил м-сье Пьер, сидя, по своему обыкновению, бочком к столу, с плотно скрещенными жирными ляжками, и беря одной рукой беззвучные аккорды на клеенкой покрытом столе. Цинциннат, подпирая голову, лежал на койке.
— Мы сейчас одни, а на дворе дождь, — продолжал м-сье Пьер. — Такая погода благоприятствует задушевным шушуканиям. Давайте раз навсегда выясним… У меня создалось впечатление, что вас удивляет, даже коробит, отношение нашего начальства ко мне; выходит так, будто я на положении особом, — нет, нет, не возражайте, — давайте уж начистоту, коли на то пошло. Позвольте же мне сказать вам две вещи. Вы знаете нашего милого директора (кстати: волчонок к нему не совсем справедлив, но об этом после…), вы знаете, как он впечатлителен, как пылок, как увлекается всякой новинкой, — думаю, что и вами он увлекался в первые дни, — так что пассия, которой он теперь ко мне воспылал, не должна вас смущать. Не будем так ревнивы, друг мой. Во-первых, как это ни странно, но, по-видимому, вам до сих пор неизвестно, за что я угодил сюда, — а вот, когда я вам скажу, вы многое поймете. Простите, — что это у вас на шее, — вот тут, тут, — да, тут.
— Где? — машинально спросил Цинциннат, ощупывая себе шейные позвонки.
М-сье Пьер подошел к нему и сел на край койки.
— Вот тут, — сказал он, — но я теперь вижу — это просто тень так падала. Мне показалось — какая-то маленькая опухоль. Вы что-то неловко двигаете головой. Болит? Простудили?
— Ах, не приставайте ко мне, прошу вас, — скорбно сказал Цинциннат.
— Нет, постойте. У меня руки чистые, позвольте мне тут прощупать. Как будто все-таки… Вот тут не болит? А тут?
Маленькой, но мускулистой рукой он быстро трогал Цинцинната за шею, внимательно осматривая ее и с легким присвистом дыша через нос.
— Нет, ничего. Все у вас в исправности, — сказал он, наконец отодвигаясь и хлопая пациента по загривку. — Только ужасно она у вас тоненькая, — но так все нормально, а то, знаете, иногда случается… Покажите язык. Язык — зеркало желудка. Накройтесь, накройтесь, тут прохладно. О чем мы беседовали? Напомните мне?
— Если вы бы действительно желали мне блага, — сказал Цинциннат, — то оставили бы меня в покое. Уйдите, прошу вас.
— Неужели вы не хотите меня выслушать, — возразил с улыбкой м-сье Пьер, — неужели вы так упрямо верите в непогрешимость своих выводов, — неизвестных мне вдобавок, — заметьте это, неизвестных.
Цинциннат молчал, пригорюнившись.
— Так позвольте рассказать, — с некоторою торжественностью продолжал м-сье Пьер, — какого рода совершено мною преступление. Меня обвинили, — справедливо или нет, это другой вопрос, — меня обвинили… В чем же, как вы полагаете?
— Да уж скажите, — проговорил с вялой усмешкой Цинциннат.
— Вы будете потрясены. Меня обвинили в попытке… Ах, неблагодарный, недоверчивый друг… Меня обвинили в попытке помочь вам бежать отсюда.
— Это правда? — спросил Цинциннат.
— Я никогда не лгу, — внушительно сказал м-сье Пьер. — Может быть, нужно иногда лгать — это другое дело, — и, может быть, такая щепетильная правдивость глупа и не приносит в конце концов никакой пользы, — допустим. Но факт остается фактом: я никогда не лгу. Сюда, голубчик мой, я попал из-за вас. Меня взяли ночью… Где? Скажем, в Вышнеграде. Да, — я вышнеградец. Солеломни, плодовые сады. Если вы когда-нибудь пожелали бы приехать меня навестить, угощу вас нашими вышнями, — не отвечаю за каламбур, — так у нас в городском гербе. Там — не в гербе, а в остроге — ваш покорный слуга просидел трое суток. Затем экстренный суд. Затем — перевели сюда.
— Вы, значит, хотели меня спасти… — задумчиво произнес Цинциннат.
— Хотел я или не хотел — мое дело, друг сердечный, таракан запечный. Во всяком случае, меня в этом обвинили, — доносчики, знаете, все публика молодая, горячая, и вот: «я здесь перед вами стою в упоенье…» — помните романс? Главной уликой послужил какой-то план сей крепости с моими будто бы пометками. Я, видите ли, будто бы продумал в мельчайших деталях идею вашего бегства, таракаша.
— Будто бы или?.. — спросил Цинциннат.
— Какое это наивное, прелестное существо! — осклабился м-сье Пьер, показывая многочисленные зубы. — У него все так просто, — как, увы, не бывает в жизни!
— Но хотелось бы знать, — сказал Цинциннат.
— Что? Правы ли были мои судьи? Действительно ли я собирался вас спасать? Эх вы…
М-сье Пьер встал и заходил по камере.
— Оставим это, — сказал он со вздохом, — решайте сами, недоверчивый друг. Так ли, иначе ли, — но сюда я попал из-за вас. Более того: мы и на эшафот взойдем вместе.
Он ходил по камере, тихо, упруго ступая, подрагивая мягкими частями тела, обхваченного казенной пижамкой, — и Цинциннат с тяжелым унылым вниманием следил за каждым шагом проворного толстячка.
— Смеха ради, поверю, — сказал наконец Цинциннат, — посмотрим, что из этого получится. Вы слышите, — я вам верю. И даже, для вящей правдоподобности, вас благодарю.
— Ах, зачем, это уже лишнее… — проговорил м-сье Пьер и опять сел у стола. — Просто мне хотелось, чтобы вы были в курсе… Вот и прекрасно. Теперь нам обоим легче, правда? Не знаю, как вам, но мне хочется плакать. И это — хорошее чувство. Плачьте, не удерживайте этих здоровых слез.
— Как тут ужасно, — осторожно сказал Цинциннат.
— Ничего не ужасно. Кстати, я давно хотел вас пожурить за ваше отношение к здешней жизни. Нет, нет, не отмахивайтесь, разрешите мне на правах дружбы… Вы несправедливы ни к доброму нашему Родиону, ни тем более к господину директору. Пускай он человек не очень умный, несколько напыщенный, ветроватый, — при этом любит поговорить, — все так, мне самому бывает не до него, и я, разумеется, не могу с ним делиться сокровенными думами, как с вами делюсь, — особенно когда на душе кошки, простите за выражение, скребутся. Но каковы бы ни были его недостатки, — он человек прямой, честный и добрый. Да, редкой доброты, — не спорьте, — я не говорил бы, кабы не знал, а я никогда не говорю наобум, и я опытнее, лучше знаю жизнь и людей, чем вы. Вот мне и больно бывает смотреть, с какой жестокой холодностью, с каким надменным презрением вы отталкиваете Родрига Ивановича. Я у него в глазах иногда читаю такую муку… Что же касается Родиона, то как это вы, такой умный, не умеете разглядеть сквозь его напускную грубоватость всю умилительную благость этого взрослого ребенка. Ах, я понимаю, что вы нервны, что вам трудно без женщины, — а все-таки, Цинциннат, — вы меня простите, но нехорошо, нехорошо… И, вообще, вы людей обижаете… Едва притрагиваетесь к замечательным обедам, которые мы тут получаем. Ладно, пускай они вам не нравятся, — поверьте, что я тоже кое-что смыслю в гастрономии, — но вы издеваетесь над ними, — а ведь кто-то их стряпал, кто-то старался… Я понимаю, что тут иногда бывает скучно, что хочется и погулять и пошалить, — но почему думать только о себе, о своих хотениях, почему вы ни разу даже не улыбнулись на старательные шуточки милого, трогательного Родрига Ивановича?.. Может быть, он потом плачет, ночей не спит, вспоминая, как вы реагировали…
— Защита во всяком случае остроумная, — сказал Цинциннат, — но я в куклах знаю толк. Не уступлю.
— Напрасно, — обиженно сказал м-сье Пьер. — Это вы еще по молодости лет, — добавил он после молчания. — Нет, нет, нельзя быть таким несправедливым…
— А, скажите, — спросил Цинциннат, — вы тоже пребываете в неизвестности? Роковой мужик еще не приехал? Рубка еще не завтра?
— Вы бы таких слов лучше не употребляли, — конфиденциально заметил м-сье Пьер. — Особенно с такой интонацией… В этом есть что-то вульгарное, недостойное порядочного человека. Как это можно выговорить, — удивляюсь вам…
— А все-таки — когда? — спросил Цинциннат.
— Своевременно, — уклончиво ответил м-сье Пьер, — что за глупое любопытство? И вообще… Нет, вам еще многому надобно научиться, так нельзя. Эта заносчивость, эта предвзятость…
— Но как они тянут… — сонно проговорил Цинциннат. — Привыкаешь, конечно… Изо дня в день держишь душу наготове, — а ведь возьмут врасплох. Так прошло десять дней, и я не свихнулся. Ну и надежда какая-то… Неясная, как в воде, — но тем привлекательнее. Вы говорите о бегстве… Я думаю, я догадываюсь, что еще кто-то об этом печется… Какие-то намеки… Но что, если это обман, складка материи, кажущаяся человеческим лицом…
Он остановился, вздохнул.
— Нет, это любопытно, — сказал м-сье Пьер, — какие же это надежды, и кто этот спаситель?
— Воображение, — отвечал Цинциннат. — А вам бежать хочется?
— Как так — бежать? Куда? — удивился м-сье Пьер.
Цинциннат опять вздохнул:
— Да не все ли равно — куда. Мы бы с вами вместе… Но я знаю, можете ли вы при вашем телосложении быстро бегать? Ваши ноги…
— Ну, это вы того, заврались, — ерзая на стуле, проговорил м-сье Пьер. — Это в детских сказках бегут из темницы. А замечания насчет моей фигуры можете оставить при себе.
— Спать хочется, — сказал Цинциннат.
М-сье Пьер закатал правый рукав. Мелькнула татуировка. Под удивительно белой кожей мышца переливалась, как толстое круглое животное. Он крепко стал, схватил одной рукой стул, перевернул его и начал медленно поднимать. Качаясь от напряжения, он подержал его высоко над головой и медленно опустил. Это было еще только вступление.
Незаметно дыша, он долго, тщательно вытирал руки красным платочком, покамест паук, как меньшой в цирковой семье, проделывал нетрудный маленький трюк над паутиной.
Бросив ему платок, м-сье Пьер вскричал по-французски и оказался стоящим на руках. Его круглая голова понемножку наливалась красивой розовой кровью; левая штанина опустилась, обнажая щиколотку; перевернутые глаза, — как у всякого в такой позитуре, — стали похожи на спрута.
— Ну что? — спросил он, снова вспрянув и приводя себя в порядок.
Из коридора донесся гул рукоплесканий — и потом, отдельно, на ходу, расхлябанно, захлопал клоун, но бацнулся о барьер.
— Ну что? — повторил м-сье Пьер. — Силушка есть? Ловкость налицо? Али вам этого еще недостаточно?
М-сье Пьер одним прыжком вскочил на стол, встал на руки и зубами схватился за спинку стула. Музыка замерла. М-сье Пьер поднимал крепко закушенный стул, вздрагивали натуженные мускулы, да скрипела челюсть.
Тихо отпахнулась дверь, и — в ботфортах, с бичом, напудренный и ярко, до синевой слепоты, освещенный, вошел директор цирка.
— Сенсация! Мировой номер! — прошептал он и, сняв цилиндр, сел подле Цинцинната.
Что-то хрустнуло, и м-сье Пьер, выпустив изо рта стул, перекувыркнулся и очутился опять на полу. Но, по-видимому, не все обстояло благополучно. Он тотчас прикрыл рот платком, быстро посмотрел под стол, потом на стул, вдруг увидел и с глухим проклятием попытался сорвать со спинки стула впившуюся в нее вставную челюсть на шарнирах. Великолепно оскаленная, она держалась мертвой хваткой. Тогда, не потерявшись, м-сье Пьер обнял стул и ушел с ним вместе.
Ничего не заметивший Родриг Иванович бешено аплодировал. Арена, однако, оставалась пуста. Он подозрительно глянул на Цинцинната, похлопал еще, но без прежнего жара, вздрогнул и с расстроенным видом покинул ложу.
На том представление и кончилось.
Комментировать