На пороге два­дца­того сто­ле­тия нашему обще­ству пред­стоит труд­ная и ответ­ствен­ная задача — достой­ным обра­зом помя­нуть вели­кого рус­ского поэта. Труд­ность этой задачи обу­слав­ли­ва­ется тем, что мы далеко к ней не готовы. Мы не знаем еще как сле­дует Пуш­кина ни как чело­века, ни как писа­теля. У нас нет доселе ни обсто­я­тель­ной его био­гра­фии, ни кри­ти­че­ского изда­ния его сочи­не­ний^[1]. Но при­скорб­нее всего то, что про­из­ве­де­ния Пуш­кина еще не дожда­лись такой серьез­ной оценки, кото­рая исчер­пала бы по воз­мож­но­сти со всех сто­рон его идей­ное содер­жа­ние. Сам Пуш­кин, много тер­пев­ший от при­страст­ного отно­ше­ния к нему совре­мен­ни­ков, гово­рил: «потом­ков позд­них дань поэтам спра­вед­лива»^[2]. Такими «позд­ними потом­ками» с пол­ным пра­вом можно назвать наше поко­ле­ние. Отсюда и сам поэт, живу­щий доселе «в завет­ной лире», и то «мла­дое племя», кото­рому при­над­ле­жит начало сле­ду­ю­щего века, в праве тре­бо­вать от нас «спра­вед­ли­вой дани». В этом смысле мы и назвали ответ­ствен­ной нашу задачу при юби­лей­ном торжестве.

Но это созна­ние непод­го­тов­лен­но­сти к над­ле­жа­щему выпол­не­нию задачи не должно оста­ваться одним бес­плод­ным сето­ва­нием. Напро­тив, на вся­кого почи­та­теля Пуш­кин­ской поэ­зии оно нала­гает обя­зан­ность посильно содей­ство­вать тому, чтобы в духов­ном образе поэта были осве­щены, по край­ней мере, все наи­бо­лее суще­ствен­ные черты. При­над­лежа к числу искрен­них поклон­ни­ков Пуш­кина, мы хотим пред­ло­жить вни­ма­нию чита­те­лей свой опыт выяс­не­ния одной, наи­бо­лее важ­ной (если не самой важ­ной), но менее всего изу­чен­ной сто­роны в про­из­ве­де­ниях Пуш­кина. Мы разу­меем именно сто­рону рели­ги­оз­ную^[3].

Пуш­кин и рели­гия… Для мно­гих такое соче­та­ние пока­жется довольно стран­ным или по мень­шей мере — неожи­дан­ным. Все мы на школь­ной ска­мье заучили «Про­рока» и «Молитву» (Отцы пустын­ники и жены непо­рочны…); мно­гим известны также пуш­кин­ские стансы в ответ мит­ро­по­литу Фила­рету (В часы забав иль празд­ной скуки…). Но эти высо­кие образцы рели­ги­оз­ной поэ­зии в учеб­ных руко­вод­ствах по лите­ра­туре, а отсюда — и в созна­нии боль­шин­ства про­шед­ших сред­нюю школу стоят как-то совсем особ­ня­ком от про­чих про­из­ве­де­ний Пуш­кина. — С дру­гой сто­роны, от тех лиц, у кото­рых зна­ком­ство с Пуш­ки­ным выхо­дит за пре­делы школь­ных про­грамм, можно услы­шать и прямо отри­ца­тель­ное суж­де­ние о рели­ги­оз­ном эле­менте в пуш­кин­ской поэ­зии. Воз­можно ли, ска­жут нам, и под­ни­мать вопрос о рели­ги­оз­ных иде­а­лах Пуш­кина, когда пере­чис­лен­ные выше сти­хо­тво­ре­ния у него тонут в массе дру­гих, очень дале­ких не только от хри­сти­ан­ской рели­гии, но и от воз­зре­ний луч­ших языч­ни­ков?.. Если к этим недо­уме­ниям при­со­еди­нить еще исто­ри­че­скую справку о том, что Пуш­кин­ская поэ­зия в лите­ра­тур­ной кри­тике встре­чала ино­гда реши­тель­ное обви­не­ние в без­бо­жии^[4], то полу­чится резуль­тат, по-види­мому, совсем небла­го­при­ят­ный для нашей темы: не рис­ко­ванно ли при таких усло­виях гово­рить о рели­ги­оз­ных иде­а­лах Пушкина?

Отве­том на этот вопрос и будет слу­жить наша насто­я­щая ста­тья. Но уже один факт суще­ство­ва­ния отри­ца­тель­ных взгля­дов на рели­ги­оз­ную сто­рону пуш­кин­ской поэ­зии не поз­во­ляет нам прямо при­сту­пить к реше­нию нашего вопроса. Вводя чита­теля in medias res, мы рис­куем встре­тить упрек в искус­ствен­ной груп­пи­ровке мате­ри­ала в угоду пред­взя­тым мыс­лям. Чтобы избе­жать этого наре­ка­ния, мы не будем под­хо­дить к пуш­кин­ской поэ­зии с какой-нибудь зара­нее уста­нов­лен­ной мер­кой. Мы возь­мем его сперва в том виде, как она сла­га­лась и росла исто­ри­че­ски. Уже после такого бес­при­страст­ного изу­че­ния, когда все отдель­ные моменты в твор­че­стве Пуш­кина будут уста­нов­лены на своем месте, мы перей­дем к син­тезу и заклю­чи­тель­ной оценке рели­ги­оз­ных взгля­дов поэта. Но в этой под­го­то­ви­тель­ной работе нельзя отры­вать поэ­зии от лич­но­сти самого поэта. Никто из рус­ских худож­ни­ков слова не дости­гал такой высоты обще­че­ло­ве­че­ских иде­а­лов в поэ­ти­че­ских созда­ниях, и никто, с дру­гой сто­роны, не внес в свои про­из­ве­де­ния своих лич­ных моти­вов как Пуш­кин. Его поэ­зия «объ­ем­лет и погло­щает все наблю­де­ния, все уси­лия, все впе­чат­ле­ния его жизни»^[5]; она есть жизнь со всеми поры­вами «во обла­сти заочны», но и «с бес­стыд­ством беше­ных жела­ний». Поэтому исто­рия твор­че­ства Пуш­кина в целом и в отдель­ных его сто­ро­нах понятна только в связи с обсто­я­тель­ствами его жизни. Изла­гая посте­пен­ный ход поэ­ти­че­ского раз­ви­тия Пуш­кина, насколько это тре­бу­ется нашей зада­чей, мы посто­янно будем иметь ввиду те жиз­нен­ные усло­вия, под вли­я­нием кото­рых созда­ва­лась у Пуш­кина сово­куп­ность «ума холод­ных наблю­де­ний и сердца горест­ных замет».

«Жизнь Пуш­кина, — гово­рит один ста­рый исто­рик рус­ской лите­ра­туры — можно раз­де­лить на три эпохи, отлич­ные одна от дру­гой харак­те­ром его поэ­ти­че­ской дея­тель­но­сти и важ­но­стью созда­ний»^[6]. Этот взгляд, выска­зан­ный под вли­я­нием Белин­ского, в сущ­но­сти удер­жи­ва­ется и боль­шин­ством новей­ших иссле­до­ва­те­лей^[7], с неболь­шими лишь раз­но­гла­си­ями в харак­те­ри­стике каж­дой из трех отдель­ных эпох или с под­раз­де­ле­нием их на более мел­кие пери­оды. Мы со своей сто­роны также вос­поль­зу­емся этим обыч­ным деле­нием, не при­водя для него пока ника­ких под­твер­жде­ний. Впо­след­ствии же мы уви­дим, что и с точки зре­ния нашего спе­ци­аль­ного вопроса вполне может быть оправ­дано такое раз­де­ле­ние жизни и твор­че­ства Пуш­кина на три периода.

Период первый. Детство (1799–1811) и лицей (1811–1817)

I. Детство^[8]

А. С. Пуш­кин появился на свет 26 мая 1799 г. и про­вел годы дет­ства в дво­рян­ской семье, где наи­бо­лее вид­ными пред­ста­ви­те­лями были отец и дядя поэта — Васи­лий и Сер­гей Льво­вичи. Бра­тья имели между собой много общего. Они роди­лись около вре­мени пер­вой турец­кой войны, по тогдаш­нему обы­чаю чуть не с колы­бели были зачис­лены в гвар­дию и вос­пи­ты­ва­лись дома под руко­вод­ством фран­цу­зов-гувер­не­ров. К 15–18 годам их фран­цуз­ское обра­зо­ва­ние было закон­чено. Они высту­пили в Мос­ков­ских сало­нах бле­стя­щими кава­ле­рами. С тех пор все их заня­тие состо­яло в том, что они толк­лись в гости­ных и оча­ро­вы­вали всех наход­чи­во­стью, любез­но­стью, фран­цуз­скими остро­тами и сти­хами. При Павле I салон­ным кава­ле­рам при­шлось отпра­виться в полк. Но суро­вая служба была им слиш­ком не по душе. Они спе­шили выйти в отставку и вос­ста­но­вить при­выч­ный образ жизни. Вер­нув­шись в Москву с женой, Сер­гей Льво­вич радушно открыл свой дом для вся­ких рус­ских и заез­жих зна­ме­ни­то­стей. Все время, оста­вав­ше­еся от уве­се­ле­ний, он посвя­щал фран­цуз­ской книжке и страшно раз­дра­жался, когда его тре­во­жили какими-нибудь жало­бами на детей или хозяй­ствен­ными делами. Зна­ком­ство с лег­кой фран­цуз­ской лите­ра­ту­рой и бес­печ­ная жизнь сде­лали Сер­гея Льво­вича совер­шенно рав­но­душ­ным к серьез­ным вопро­сам жизни, в том числе, разу­ме­ется, и к вопро­сам рели­гии. Правда, он любил повто­рять слова: que la volonte du ciel soit faite (да будет воля Божья). Но эта пого­ворка, как спра­вед­ливо заме­чает один автор, «вовсе не была отра­же­нием искрен­ней веры и готов­но­сти под­чи­няться воле Про­ви­де­ния, а только фра­зой, кото­рою он при­кры­вал свой эго­и­сти­че­ский инди­фер­рен­тизм ко всему на свете»^[9]. Он не рас­ста­вался с остро­тами даже у постели уми­ра­ю­щей жены. — Дру­гой брат отли­чался таким же и даже боль­шим рав­но­ду­шием к рели­гии. «Раз утром — гово­рит один из близ­ких его зна­ко­мых, боль­ной ста­рик под­нялся с постели, добрался до шка­фов огром­ной своей биб­лио­теки, отыс­кал там Беранже и с этой ношей пере­шел на диван залы. Тут при­нялся он пере­ли­сты­вать люби­мого сво­его поэта, вздох­нул тяжело и умер над фран­цуз­ским песен­ни­ком»^[10].