III. Зрелость
Воспоминания зрелых лет у Владыки носили более конспективный характер, нежели воспоминания детства и юности…
1. О. Севастиан (Фомин)
Особый след в моей жизни оставил старец Севастиан (Фомин), долгие годы живший в Караганде. За много лет я понял, что подвижники бывают двух типов: одни — самородки, самоучки, другие проходят монастырскую школу. Примером первого типа может служить о. Александр Воскресенский, примером второго — о. Севастиан. Он был преемником оптинских старцев.
В нашей семье хранилось предание том, как когда–то в Тамбовской семинарии преподавал Амвросий Оптинский. Помнили, что до ухода в монастырь он был весельчак, душа общества, любил карты. Недаром он сам о себе говорил в рифму: «Стал Амвросий — карты бросил». Родители в Оптину паломничества не совершили, но отец переписывался со старцем Нектарием. О. Севастиан был его учеником. Это был удивительный человек. Он принимал людей еще будучи юным послушником, потом дьяконом и приобрел известность еще до первой мировой войны. После закрытия Оптиной пустыни он приехал к нам — отец написал ему и пригласил. Когда отца арестовали, о. Севастиан взял на себя заботу о нашей семье, — о нас, младших, потому что старшие были уже в Москве. спустя некоторое время после того, как мы уехали, арестовали и его, и потом мы с ним встретились только в 1955 году, когда кончился срок его заключения и ссылки, а я уже стал церковным работником и имел даже некоторое имя. Хлопотали о том, чтобы открыть церковь в Караганде, и я принимал в этом участие. Когда церковь открыли, я к нему поехал по благословению Патриарха и с тех пор поддерживал с ним отношения до самой его смерти.
При всех своих необычайно высоких духовных дарованиях, старец Севастиан был очень болезненным. Болезнь его началась с нервного потрясения. В начале XX века он был первым и любимым учеником старца Иосифа Оптинского. Когда старец Иосиф умер, его это так потрясло, что у него сделался парез пищевода. Всю жизнь он мог есть только жидкую супообразную пищу, протертую картошку, запивая ее квасом, протертое яблоко — очень немного, жидкое, полусырое яйцо. Иногда спазм схватывал его пищевод, он закашливался, и есть уже не мог, оставался голодным. Можно себе представить, как тяжело ему приходилось в лагере, когда кормили селедкой и не давали воды.
Известно, что преподобный Серафим Саровский каждого входящего приветствовал словами «Радость моя, Христос воскресе». Старец Севастиан был гораздо сдержаннее, мало говорил, но в нем было удивительное сочетание физической слабости и духовной — даже не скажу, силы, но — приветливости, в которой растворялась любая человеческая боль, любая тревога. Когда смятенный, возмущенный чем–то человек ехал к нему, думая выплеснуть всю свою ярость, все раздражение, — он успокаивался уже по дороге и встретившись со старцем, уже спокойно, объективно излагал ему свой вопрос, а тот спокойно его выслушивал, иногда же, предупреждая волну раздражения, сразу давал ему короткий ответ.
А были и такие случаи. Служит о. Севастиан панихиду, читает записки. Тихая такая служба… Вдруг — очень сурово, остро бросает взгляд: «Кто дал эту записку?!» — Молчание. — «Подойди, кто дал эту записку!» — Подходит трясущаяся женщина. — «Ты что делаешь?! После службы подойди ко мне!» — Приворожить хотела…
Петр Сергеевич Бахтин был боевой офицер, легендарная личность, командир батареи, орденоносец. О. Севастиан сказал ему: «Поезжай в семинарию». А он был член партии, совершенно ничего религиозного не знал, и ответил прямо: «Я ничего не знаю». Тогда о. Севастиан посоветовал: «Выучи «Отче наш»». Он приехал. А я как раз был в приемной комиссии. Смотрю — входит здоровенный молодой человек с пышной шевелюрой, немножко разбойничьего вида. Ну, что — думаю, — у него спросить? — ««Отче наш» знаешь?» — «”Отче наш, иже еси на небесех…» Ну надо же! Так он прошел, и впоследствии стал священником. Судьба его была сложной: характер у него неукротимый, он большой правдолюб, и ему, естественно, приходилось трудно. Но личность это была очень интересная и очень типичная для того времени.
О. Алексий Глушаков, настоятель храма Илии Пророка в Черкизове, тоже был из карагандинских переселенцев, духовных чад о. Севастиана. Очень милый был батюшка.
Сохранилось довольно много бесценных фотографий о. Севастиана и его окружения. Эти снимки принадлежат Марии Стакановой, по прозвищу «Стаканчик». Я даже раньше считал, что ее фамилия «Стаканчикова». Она жива, живет неподалеку от Москвы. Ее подбросили без документов, взяли в приют, назвали Марией. А фамилию придумали условно: «Ну, вот стакан на столе стоит — пусть будет Стаканова». И отчество ей также придумали. Она закончила ПТУ, работала в Целинограде, потом мудрые монахини посоветовали ей приехать к батюшке, о. Севастиану. И она спросила у батюшки, который знает все, как звали ее родителей. «Погоди, — говорит, — завтра скажу». И на следующий день говорит: мать звали Елена, отца — Петр.
Фотография тогда в церковной среде не особенно поощрялась, но ей отец Севастиан разрешил снимать. Она говорила: «Сейчас я клацну!» или «сфóтаю!»
В 1966 году у меня намечалась важная командировка в Иерусалим. Нашу делегацию возглавлял митрополит Никодим. Поездка предполагалась очень ответственная: мы должны были решить множество вопросов относительно нашей Духовной миссии.
Накануне отъезда, в первых числах апреля, я позвонил в Караганду о. Севастиану, попросил его молитв и благословения в дорогу. А он вдруг сказал, что ехать не надо. Я был ошеломлен. «Так надо, потом поймешь», — сказал он по телефону. В полной растерянности я думал: с одной стороны, нельзя не послушать благословения старца, но с другой, что мне сказать митрополиту Никодиму?
Однако все решилось само собой. Перед самым отъездом, буквально накануне вечером у меня сделался сильнейший жар — температура поднялась до 40°. Было очевидно, что поехать я не смогу. Я позвонил Никодиму и сообщил о случившимся. Кажется, он был недоволен, что моя поездка не состоится. Тем не менее ничего сделать было нельзя.
Прошло несколько дней, и вдруг раздается звонок из Караганды — от о. Севастиана. Меня просили, чтобы я немедленно вылетел к нему. Как же я был удивлен: только что старец буквально запретил мне ехать в ответственную командировку, а тут вдруг: «Срочно вылетай». Но я послушался, тем более, что уже чувствовал себя гораздо лучше.
16 апреля, в субботу, я прилетел в Караганду и сразу же с аэродрома поехал к старцу. Выглядел он плохо, был очень слаб. Таким я, наверное, ни в какой болезни его не видел. Он просил меня постричь его в схиму. Сразу же начались приготовления, откладывать было нельзя. Слава Богу, все удалось успешно: несмотря на изнеможение и слабость о. Севастиан был в полной памяти и нам удалось совершить его пострижение.
Я был около него буквально до последних часов его жизни. Той же ночью, после пострижения в схиму, ему стало очень плохо, он поисповедовался, причастился. Жаловался, что испытывает томление духа и тела. 19 апреля его не стало…
Патриарх выслал на мое имя в Караганду сочувственную телеграмму и благословил меня совершать его погребение. 21 апреля мы совершили заупокойное богослужение. Похоронили о. Севастиана на городском Михайловском кладбище.
2. Увлечение фотографией
С искусством фотографии я впервые познакомился в 1935 году и «заболел» им на всю жизнь. Случилось это, когда брат, уезжая в командировку, заехал к нам на дачу и привез с собой фотоаппарат «Лейку». Я пришел в восторг. Первый мой кадр, однако, трудно было назвать удачей. Я тайком подкрался к сестре Надежде Владимировне, которая лежала с книжкой на коврике под деревом, и, не зная законов перспективы, сфотографировал ее со стороны ног. После этого снимать себя она мне запретила навсегда. Тайком я, правда, иногда это делал, но «официального» разрешения так и не получил. Как сейчас помню тот снимок: на переднем плане огромные ноги в сандалиях и где–то далеко маленькая головка.
Увлечение мое воспринималось многими людьми неодобрительно. Как–то в Одессе выходим мы, чтобы сфотографироваться с какими–то иностранными гостями. Мимо проходят два офицера и один из них, увидев у меня на плече фотоаппарат, говорит: «Отец! И не стыдно тебе заниматься таким грешным делом?»
Даниил Андреевич Остапов к фотографии относился крайне неодобрительно, называя ее «восьмым таинством» и ворчал на нас, молодых, что мы этим занимаемся. Да и мама моя, Ольга Васильевна, тоже этого интереса не поощряла, зная мою увлекающуюся натуру.
Когда только перешли на восьмимиллиметровую съемку, я купил себе великолепную по тем временам чешскую камеру, называвшуюся «Адмира», и с ней иногда снимал на службах. Пытался заснять служение одного старца. А тот проходит мимо меня после службы и говорит: «Владыка всуе труждашеся». И ничего у меня из этих съемок не вышло, хотя камера была исправна и все, что снимал до и после, прекрасно получалось.[89]
В Индии я бродил по одному из древних памятников, естественно, с фотоаппаратом. И вижу: сидит в уголочке некий отшельник, одетый в красную ткань, около него сосуд с водой — сушеная тыква; и сидит он в сосредоточенной позе. Мне захотелось его сфотографировать, но он взглянул на меня настолько выразительно, что у меня всякая охота отпала. Это был взгляд не ненависти, не злобы. Просто я понял, что появлением своей нелепой фигуры с фотоаппаратом нарушил его внутреннее состояние.
Там же в Индии я однажды из–за своей страсти к фотографии чуть не погиб — и совсем бестолково. Это было в Джайпуре, в начале шестидесятых. Нас повели смотреть дворец Магараджи. Показали все внутри, потом вывели на галерею. Там вся стена была выложена драгоценными камнями: мозаика изображала цветы. В основном были использованы полудрагоценные камни — такие как яшма, сердолик, халцедон, но серединки цветов были сделаны из настоящих рубинов, изумрудов, чуть не алмазов, и, если приглядеться, сквозь перегородки можно было увидеть всю мозаику «в профиль». Я полюбовался с близкого расстояния, а потом вытащил фотоаппарат и сделал несколько шагов назад, чтобы сфотографировать. Что было дальше, я даже сейчас вспоминаю с неким ужасом и, как сейчас, чувствую внезапный холодок в коленях. Видимо, сработало подсознание, я наклонился вперед и вернулся к стене. Потом уже немного придя в себя, оглянулся. Галерею окружал только низкий — ниже колен, — бордюр, а донизу расстояние было метров двадцать…
Среди моих старых знакомых есть мастер по ремонту фотоаппаратов Володя Шашкин. Сейчас ему около 60 лет, но его все по–прежнему зовут Володей. Это наследник особого рода искусства, что–то вроде Страдивари в своей области — исходил почти весь мир с фотоаппаратом, разве что в Люксембурге не был. Зато в Стамбуле, например, был раз десять и рассказывал о том, сколько там православных святынь.
3. Последние годы Патриарха
На рубеже 1950–х — 60–х гг. начался сложный и трудный для Церкви период. Большинство запомнило его как знаменитую «хрущевскую оттепель». Нас же больше коснулась ее обратная сторона — новый этап гонений на Церковь. По мановению «премьера», Никиты Сергеевича Хрущева, Церковь понесла огромный урон. Были закрыты пять семинарий, почти все монастыри — только на Украине некоторые сохранились, были закрыты две трети храмов, уцелевших после революции или открытых после войны. Шло разрушение церковной структуры, церковного устава. В самом начале этого периода, 15–16 февраля 1960 года, Патриарх на большом собрании, конференции советской общественности за разоружение, выступил с речью: «Досточтимое собрание! Моими устами говорит Русская Православная Церковь, объединяющая миллионы православных христиан, граждан нашего государства. Примите ее приветствие и благословение! Как свидетельствует история, это есть та самая Церковь, которая на заре русской государственности содействовала строению гражданского порядка на Руси, укрепляла христианским назиданием правовые основы семьи, утверждала гражданскую правоспособность женщины, осуждала ростовщичество и рабовладение, воспитывала в людях чувство ответственности и долга, и своим законодательством нередко восполняла пробелы государственного закона. Это та самая Церковь, которая создала замечательные памятники, обогатившие русскую культуру и доныне являющиеся национальной гордостью нашего народа. Это та самая Церковь, которая в период удельного раздробления русской земли помогала объединению Руси в одно целое, отстаивая значение Москвы как единственного церковного и гражданского средоточия Русской земли. Это та самая Церковь, которая в тяжкие времена татарского ига умиротворяла ордынских ханов, ограждая русский народ от новых набегов и разорений. Это она, наша Церковь, укрепляла тогда дух народа верой в грядущее избавление, поддерживая в нем чувство национального достоинства и нравственной бодрости. Это она служила опорой русскому государству в борьбе против иноземных захватчиков в годы Смутного времени и в Отечественную войну 1812 года и она же оставалась вместе с народом во время последней мировой войны, всеми мерами способствуя нашей победе и утверждению мира. Словом, это та самая Православная Церковь, которая на протяжении веков служила, прежде всего, нравственному становлению нашего народа, а в прошлом и его государственному устройству… Правда, несмотря на все это, Церковь Христова, полагающая своей целью благо людей, от людей же и испытывает нападки и порицания. И тем не менее, она выполняет свой долг, призывая людей к миру и любви. Кроме того, в таком положении Церкви есть много утешительного для верных ее членов, ибо что могут значить все усилия человеческого разума против христианства, если двухтысячелетняя история его говорит сама за себя, если все враждебные против него выпады предвидел Сам Христос и дал обетование непоколебимости Церкви, сказав, что и врата адовы не одолеют Церкви Его. Мы, христиане, знаем, как должны мы жить для служения людям и наша любовь к людям не может умалиться ни при каких обстоятельствах… На основании всего многовекового опыта наша Церковь может сказать: если все мы будем вносить в общую жизнь мира здравые мысли, чистые чувства, благие стремления и правые дела, то мы сделаем все, что необходимо для утверждения мира среди людей и народов».
Эта речь Патриарха была как бомба. Беспокойство началось на всех кругах партийной и советской общественности. И хотя все это цензуровалось, заранее согласовывалось и проверялось, Патриарху сделали, как говорится в дипломатии, «реприман», то есть пожурили: не надо, дескать, Сергей Владимирович, такие слова говорить, мы все–таки в атеистическом государстве живем.
Патриарх был очень спокоен внутренне, несмотря на все обстоятельства, и когда возникали какие–то вопросы, он продолжал хранить то же спокойствие, глубокий взгляд. Надо сказать, он всегда просматривал в готовом виде любой свой текст, предназначенный для отправки куда бы то ни было — хотя бы даже личную телеграмму. И меня, еще юношу, приучил к тому же. Посмотрит, бывало, скажет: «Вот здесь была запятая!» — «Ваше Святейшество, по нашей орфографии здесь запятая не нужна». — «Ну да, да–да–да… Но я — поставил!» У него было обострено филигранное чувство языка, и если он ставил запятую, то значит акцент был на каком–то особом смысле фразы. Или иногда скажешь ему: «Ваше Святейшество, а вот надо бы…» — он отвечал: «Да, знаю. Но я уже написал». Поэтому, когда на него обрушился поток критики и недовольства, что «не надо так говорить», он ответил: «Да… Но я — сказал!»
Правда, после этого все равно продолжалось массовое закрытие церквей, две трети их были разрушены, взорваны, но самое главное то, что не терял внутреннего спокойствия и в таких обстоятельствах. Когда мы, молодые и горячие, начинали активно возмущаться, он только качал головой и с печальной улыбкой говорил: «Ну, что вы! Все именно так, как должно быть. Именно этим проверяется наша верность своему долгу».
Для меня это было пережито лично. Я уезжал в командировку, приехал, — а мой заместитель ушел из Церкви. Перед этим он мне еще говорил: «Что будем делать? Что будем делать?! Ну, вот я тракторист, но Вы–то что будете делать?!» — «Ну, а я архимандритом останусь. Ну что же делать? Проживем как–нибудь!»
Тогда же, в самом начале хрущевских гонений, у Патриарха как–то раз зашел разговор о том, как вести себя в новой обстановке. На почти риторический вопрос: «Что же теперь делать?» о. Владимир Елховский, настоятель Брюсовского храма, бывший военный, бодро ответил: «Ваше Святейшество! Наступать нельзя, но в окопах сидеть — можно!»
По собственному опыту скажу, что самые трудные годы для Церкви были с 1963 по 1967. Тогда было объявлено, что в 1981 году «последнего попа покажут по телевидению». Это сказал председатель Совета министров и генсек коммунистической партии. Однако в 1981 г. в центре Москвы — за Моссоветом и на Пироговке, были поставлены два первых церковных дома, где «попы» создали свой Издательский Отдел, получивший международную известность, и центр, куда пришли военные, чтобы помянуть своих родителей.
Незадолго до своей смерти — 25 марта 1970 г., Патриарх распорядился о том, чтобы мне присвоили профессорское звание. Сообщил он это через Леню Остапова, и распоряжение было выполнено. А в последний день, — буквально минут за двадцать до смерти, — беседуя с митрополитом Никодимом, сказал: «Питирима надо возвести в архиепископы. И Пимена (Хмелевского)». Разговор закончился, Никодим уехал. Едва он доехал до Серебряного Бора[90], как ему сообщили о смерти Патриарха.
Сам я тоже бывал у Патриарха в Переделкине во время его последней болезни, — но еще в феврале, когда он еще ходил (я приезжал подписывать кое–какие бумаги). Последняя его служба была всенощная под Сретенье в Елоховском. Он прочитал «Ныне отпущаеши», а потом сказал, что завтра утром в соборе будем служить митрополит Пимен и я, а он сам хочет отдохнуть в Переделкине, и что там литургию отслужит о. Алексий. А вечером с ним случился инфаркт. Он терпеть не мог около себя никакой прислуги; вечером монахиня подавала ему таз и кувшин, и он шел в ванную. Видимо, он не удержал тяжелый кувшин, упал на левый бок, ударившись о раковину. То ли болевой шок стал причиной инфаркта, то ли наоборот — стало плохо с сердцем, оттого он и упал — теперь уже не узнать. Однако так и вышло: «Ныне отпущаеши…».
С тех пор я его уже не видел. 17–го апреля вечером я вернулся из Лавры, собирался мыть голову, уже зашел в ванную, когда позвонил Буевский и сказал, что Патриарх скончался.
Умер он в Лазареву субботу. Этот день он очень чтил и всегда отмечал службой. Называл эту субботу «благословенной» в отличие от «Великой преблагословенной» — перед Пасхой. Незадолго до смерти его осматривали врачи, и он сказал им, что в Лазареву субботу непременно будет в церкви. А в ответ на возражения: «Ваше Святейшество, вам еще рано, вы еще не совсем поправились!» (он, в принципе, шел на поправку) — ответил: «Вы не понимаете, какой это день!»
4. Церковные деятели 60–х — 80–х гг.
Церковных деятелей второй половины XX века Ыладыка вспоминал уже как равных…
Митрополит Никодим (Ротов)
Митрополит Никодим — личность незаурядная. Отец его был партийный работник, страшный человек, но мать, учительница, была человеком внутренне религиозным. Первым, кто его заметил, был замечательный архиерей, архиепископ Димитрий (Градусов). Сохранилась кинохроника Собора 1945 г., где он со своим ярославским выговором медленно, торжественно, с большими паузами произносит: «Я выбираю Патриархом митрополита Ленинградского и Новгородского Алексия». Он и пригрел этого семнадцатилетнего Борьку, и постриг его в монахи.
Никодим, безусловно, был человек очень способный: знания впитывал как губка. Конечно, это была конъюнктура, но «ставить» на него было выгодно: у него все получалось. Человек он был с размахом, по–русски широкая натура, умел и любить, и ненавидеть. Нельзя отрицать и того, что работал он на износ, и в конце концов «сгорел» на работе. Любимым его занятием было писать службы. Рассказывает, бывало: «Начал писать — и никак не шло. А вчера сижу на Центральном комитете — и вдруг как нашло вдохновение!»
При этом он нанес серьезный удар нашему традиционному благочестию. В поездках, например, он требовал, чтобы вся делегация непременно причащалась за каждой службой. А ведь ездили мы работать, работали днями и ночами, и нам было не до подготовки к причастию. Бывало, что и кофе пили за полночь…
В 1962 г. мы с Никодимом ездили на Афон. Это был всего лишь второй визит туда представителей нашей Церкви. Был май, уже стояла жара. Часть пути мы ехали на осликах, часть — шли пешком. С ослами тогда была целая история. Путешествовали мы втроем: Никодим — 120 килограммов, я — 70, еще с нами был сопровождающий переводчик — обычной комплекции. Ослики ведут себя очень интересно. Дорогу знают прекрасно: где ветка — наклонятся, где обрыв — прижмутся к скале, вверх идут бойко, а вниз осторожно, как кошки. Я со своим легко нашел общий язык: гладил его, хвалил: «Ах, ты, какой красивый! Да какие у тебя уши длинные!» — при случае совал ему какую–нибудь ветку. А Никодим все на своего ворчал: «А ну, куда пошел?! Да, куда ты меня, сейчас свалишь!» Потом была ночевка. На следующее утро мой ослик пошел ко мне легко, переводчик тоже оседлал своего без каких бы то ни было сложностей. А Никодима — никак не подпускает: брыкается, лягается, близко не подойдешь. Я говорю: «Вечером, видно, у них профсоюзное собрание было по технике безопасности и гигиене труда, постановили: тяжелых не сажать». Сбежались монахи — ослик и им не дается. Еле–еле общими усилиями водрузили на него митрополита и пустились в путь…
Был с ним однажды случай, когда он упал с кафедры. Это произошло на моих глазах, и было невообразимо ужасно. Видимо, сиденье подвинули слишком близко к краю. Я с тех пор, находясь на кафедре, всегда рукой проверяю, твердо ли стоит стул, а если кафедра маленькая, то прошу, чтобы его совсем не ставили.
Смерть митрополита Никодима, наверное, не случайна: куда всю жизнь стремился, там ее и окончил. Хотя, конечно, никаким тайным католиком он не был. Чего же больше сделал для Церкви, хорошего или плохого — Господь будет судить.
Архиепископ Василий (Кривошеин)
В опубликованных воспоминаниях архиепископа Брюссельского и Бельгийского Василия приводятся слова митрополита Никодима о патриархе: «Патриарх Алексий — робкий и равнодушный человек. Он аристократ, барин. На церковь смотрит как на свою вотчину». лучше бы он, конечно, не Никодима цитировал, а написал свои впечатления. Никодим Патриарха ненавидел лютой ненавистью и совершенно не понимал. В этом отчасти сказывалась вечная трагедия отцов и детей. Безусловно, патриарх не был ни холодным, ни равнодушным. Но его слабость была в том, что он был очень деликатный человек. В этом смысле патриарху Сергию с его характером было легче. Кроме того, он был страшно одинок. Единственным его близким другом был митрополит Григорий (Чуков), а после его смерти он остался совсем один. Как–то он даже мне жаловался: «Мне очень трудно, Костя. Мне не с кем поговорить». Патриарх Пимен тоже был одинок. Много позже и он говорил мне — чуть–чуть иначе: «Мне очень трудно, владыка. Мне не с кем посоветоваться».
Что касается самого архиепископа Василия, то человек он был сложный. Страшно самолюбивый. Хотя редактируемый им «Вестник Западного экзархата» был изданием довольно серым, да и его работа о Симеоне Новом Богослове ничего особенно нового не содержит — ну, только то, что он знал греческий и выверил кое–какие переводы. А самомнение было куда какое! Все: «Я — я — я! А вот здесь так, а вот здесь не так, а вот здесь запятая не в ту сторону!»
Однажды собрались сфотографироваться все вместе, а его нет. Ждали, ждали. У Патриарха, смотрю, уже складки на щеках собираются. Наконец, появляется Василий со своим «Я — я — я!». Патриарх, увидев его, процедил сквозь зубы: «У, капуста брюссельская!»
Не хочу примешивать своего раздражения, но меня он однажды зверски обидел. В швеции насели на меня журналисты, стали спрашивать — тогда же, когда спрашивали и о Дудко, — чтó я думаю о преподавании Закона Божия в школах. Я сказал, что мой отец был законоучителем, и говорил, что, когда Закон Божий стоит в обязательной программе, он нивелируется в ряду других предметов. Воспитание, прежде всего, должно быть в семье, — школа же должна воспитывать не столько уроками Закона Божия, сколько общим духом. А Василий после этого разразился статьей: что, вот мол, такой сякой архиепископ Питирим считает, что учить вере не нужно.
Митрополит Мануил (Лемешевский) и митрополит Иоанн (Снычев)
Митрополит Мануил, безусловно, был подвижник, но в нем было сильно развито то, что в аскетике называется «самоцен». Это перешло и к Иоанну. Был такой случай. умер, кажется, архиепископ Гурий и начались перемещения по архиерейским кафедрам. Митрополит Мануил был тогда в Саратове и послал телеграмму на имя Патриарха: «видел в сонном видении, что меня назначают на Ленинградскую кафедру». А в тот же день ему уже была отправлена телеграмма, извещавшая о назначении его в Чебоксары, так что, можно сказать, эти две телеграммы встретились в дороге. В Патриархии потом шутили: «Безумне! Не веси, яко в сию же нощь будеши в Чебоксарах!»
У меня отношения с ним были хорошие, но в последний год своей жизни он устроил мне небольшой «скандал». «Что вы — говорит, — меня в календаре таким страшным напечатали?». А он и вправду был страшный: аскет, но уж очень изможденный. Я отговариваюсь: «Простите уж: фотографию такую прислали!» — а он не отступает. Хотелось мне ему сказать «неча на зеркало пенять..», но промолчал — и, слава Богу, правильно сделал. Так что, насчет моих с ним отношений душа моя спокойна.
Снычева же в Патриархии просто не воспринимали всерьез. В семинарии у него было прозвище «Ванька–хлыст», данное ему за его экзальтированность. Такой же был наш Дмитрий Дудко. Но нельзя отрицать, что оба они — и Мануил, и Иоанн — были люди искренние.
Что касается позднейшей деятельности митрополита Иоанна, у меня она вызывает некоторое чувство настороженности, т. к. за ней мне видится чья–то опытная рука, толкающая на необдуманные поступки простодушных верующих людей.
Архиепископ Киприан (Зернов)
Архиепископ Киприан был человек очень одаренный, блестящий проповедник. Слушать его собирались со всей Москвы. Он даже немного бравировал своей способностью говорить на любую тему. Как–то раз зашел я к нему в храм помолиться. «Не знаю, о чем говорить, — сказал он мне, — Хоть вы дайте мне тему». Мне стало несколько досадно на его браваду, и я, чтобы отвязаться, небрежно бросил: «Откуда мне знать? Вон: за окном снег идет». А потом, когда я уже собрался уходить, слышу, он с амвона вещает: «Подобно тому, как снег белоснежным покровом покрывает землю…» — и далее о спасении души.
Митрополит Антоний Сурожский
С митрополитом Антонием мы в хорошей близкой дружбе уже около пятидесяти лет. Это человек духовно очень одаренный, прекрасно знающий смысл внутренней жизни. Он сын племянницы композитора Скрябина и русского дипломата, родился в Иране. Отец его был чрезвычайно интересным человеком, с высокой духовной напряженностью. Мать, опасаясь влияния отца на мальчика, ушла от мужа и поселилась с сыном во Франции. Но избегая одного мистического влияния, она, в силу своих семейных традиций, невольно подвергла его другому (ведь Скрябин тоже был человеком с мистическими «вывихами»). Таким образом, Андрей рос в безрелигиозной среде, и более того, считал себя убежденным атеистом. Кода ему было одиннадцать лет, он где–то услышал разговор о христианстве, о Евангелии, и вмешавшись, заявил, что, по его мнению, религия и Церковь — это все чепуха. Кто–то из взрослых сказал ему: «Слушай, ты все это отрицаешь, но ты сам–то хоть что–нибудь знаешь?» — «Нет, не знаю и знать не хочу!» — «Это неправильно, — ответили ему. — Если ты что–то отрицаешь, ты хотя бы должен знать, чтó именно ты отрицаешь». Ему стало досадно, а надо сказать, что он всегда был очень самолюбив — до сих пор. Тогда он решил: «Пусть я это и не признаю, но вот, возьму и назло всем прочитаю Евангелие!» Придя домой, нашел на полке Библию, стал смотреть. Все книги показались ему слишком длинными, он выбрал самое коротенькое Евангелие — от Марка, — а взявшись читать, прочитал залпом и, закрыв книгу, подумал: «Какие же эти христиане сволочи, — это я говорю с его слов — что, имеют такую книгу, а живут не так, как в ней написано!» Так он впервые задумался над текстом Евангелия.
Потом он окончил школу, Лицей, Сорбонну. Это были 1939–1940 годы, начало Второй мировой войны. Молодой врач, он уходит в Сопротивление, во время одной из операций повреждает позвоночник — долгое время ходит в корсете (ему и сейчас трудно двигаться). Потом слушает лекции в Православном Богословском институте, становится священником. Приезжает в Россию, встречается с Патриархом. Тогда мы с ним и познакомились, и вскоре подружились, перешли на «ты» (он первый это предложил в знак доверительных отношений). Помню, он был такой забавный и, если взять два его портрета — той поры и нынешней, — трудно поверить, что это один и тот же человек.
Потом его посылают в Англию, чтобы наладить там церковную жизнь. Там было много русских, но шел распад общины, которая таяла. Владыка Антоний ни слова не знал по–английски, хотя прекрасно, как родным языком, владел французским и немецким. Чтобы изучить язык, а заодно подготовиться к своей будущей работе, он стал читать по–английски Библию короля Георга. И вот, приехав в Англию, выйдя в Лондоне из поезда, обратился к первому встречному с вопросом: «Как мне пройти на Гарден–стрит, дом 15?» Прохожий в ужасе шарахнулся в другую сторону — вопрос на устаревшем английском звучал приблизительно как если бы у нас кто–то спросил: «Рцы ми, человече, камо гряду». Так, «на библейской основе», началась его работа. Вскоре его общине отдали маленькую, очень красивую англиканскую церковь, которая была преобразована в православную. Лет двенадцать тому назад они, накопив денег, выкупили ее. Владыка Антоний сначала жил в чуланчике при алтаре, сейчас, конечно, уже выстроен дом, в подчинении у митрополита Антония три епископа, один из них — выпускник Загорской семинарии, епископ Анатолий; большая, великолепно организованная епархия.
У многих наших иерархов, привыкших к традиционной, ритуальной манере, митрополит Антоний вызывал удивление неординарностью своего поведения. Он мог, например, выйти на улицу в подряснике, подпоясанном пояском, пойти на Трафальгар–сквер, сесть рядом с хиппи и беседовать с ними. Помню, однажды был я у него. Вечером он вдруг стал куда–то собираться. «Куда это ты, на ночь глядя?» — спросил я. — «На Трафальгар–сквер, хиппи кормить. Пойдешь с нами?» И мы пошли туда, где сидят эти хиппи — мохнатые, раскрашенные, с зелеными хохолками. Это были 60–е годы и состояние нравов в Англии было несколько лучше, чем сейчас: во всяком случае, никаких наркоманов среди них не было. Владыка Антоний сам подходил к молодым людям, заговаривал с ними, угощал булками, говорил о жизни — английским языком он уже владел великолепно. Я тоже пробовал, робко, но у меня, конечно, не получалось так, как у него.
Сейчас он, правда, сам в такие походы уже не ходит, у него есть ассистенты. Но, как бы то ни было, в Лондоне митрополит Антоний — авторитет непререкаемый для всех, начиная от королевы и кончая хиппи.
Митрополит Леонитий (Бондарь)
С митрополитом Леонтием я познакомился очень давно, еще когда он приехал в Москву для возведения в сан архимандрита и сослужил Патриарху. Мы, иподьяконы, были поставлены в трудное положение: настолько крупной оказалась его голова, что для нее не нашлось митры подходящего размера. Это вызывало ситуации не очень удобные для него и забавные для нас: он не мог даже поясной поклон совершить, не придерживая митру рукой. Но, конечно, серьезности отношения к нему это не умаляло, тем более, что он был инспектором семинарии и для нас, юношей, естественно, являлся авторитетом весьма весомым. В дальнейшем архимандрит Леонтий бывал в Москве, но наши встречи происходили в обстановке богослужебных торжеств, и возможности поговорить обычно не было, — хотя тем для разговора было немало. Я, будучи начинающим преподавателем, всегда искал случая побеседовать с человеком, имеющим педагогический и научный опыт в нашей среде. Я слышал о нем, что он пользовался большой любовью студентов, но вместе с тем, — что над ним студенты любили подтрунивать, а зная его строгость, старались обезопасить себя от его присутствия на экзаменах, — вплоть до того, что присылали ему из другого города срочный вызов. Он ехал туда, обнаруживался розыгрыш, он возвращался, — но экзамен уже успевал миновать. Были и еще более трагикомические ситуации, но о них я не считаю возможным вспоминать, поскольку нет деталей, особо украшающих эти воспоминания.
Тем не менее выпускники Минской семинарии у нас всегда были на хорошем счету и в этом была несомненная заслуга архимандрита Леонтия.
В годы его епископства наши встречи были еще более редкими. В архиерейской среде уважение к владыке Леонтию было безусловным. Последние годы он считался одним из старейших и мудрых русских иерархов. В его пользу говорит и такой эпизод: когда на Архиерейском Соборе, кажется 1991 г., обсуждался вопрос о том, что по достижении 75–летнего возраста архиереи должны подавать рапорт об увольнении их на покой, владыка Леонтий с тревогой спросил, сколько же осталось ему, поскольку возраст его был предельный, — тогда и председательствующий, и все присутствующие в один голос стали говорить, что это простая формальность, и митрополита Леонтия она ни коим образом не задевает.
5. Издательский отдел
Об издательском отделе Владыка вспоминал не очень много:
Редакционно–издательский отдел был первым из отделов Патриархии, созданных после встречи трех митрополитов со Сталиным осенью 1943 г. Уже тогда, осенью, был выпущен первый номер — сентябрьский — Журнала Московской Патриархии, давно ставший библиографической редкостью. Вслед за ним вышла маленькая книжка презентационного характера «Правда о религии в России», а потом — «Патриарх Сергий и его духовное наследство». Первым редактором был настоятель храма Николы в Кузнецах, о. Александр Смирнов.
Я был назначен на работу в Издательский отдел в начале 1963 г. Второго января я первый раз там появился и сразу же заболел. Вышел только через неделю, после Крещения. Первым моим делом было устройство «гадюшников». Помещался отдел тогда в Новодевичьем монастыре, там, где сейчас крестильная. Это была одна большая комната — 84 квадратных метра — где все сидели и все время ругались. Уже в феврале я распорядился, чтобы комнату разделили фанерными перегородками на отсеки. Церковная Москва заговорила: «Питирим построил какие–то террариумы». Еще называли их «змеюшники» или более привычно — «гадюшники».
Постепенно отношения выравнивались. Бывало даже, заказывали автобус и всем коллективом выезжали за грибами в мою «Волоколамскую епархию», в окрестности монастыря. Как–то раз устроили в Отделе кулинарный конкурс. И, ко всеобщему удивлению, победил в нем один мальчик. Что уж он приготовил, я не помню, кажется, какой–то торт. Были подозрения, что авторство принадлежит кому–то из его домашних, но экспертиза показала, что действительно, это он сам такой мастер.
Что делает новый главный редактор, приступая к работе? Он прежде всего меняет состав редколлегии, а потом — обложку журнала, чтоб через «рубашку» воспринимали и содержание. Я пригласил художников, чтобы они дали мне эскиз новой обложки. С художниками вообще очень трудно разговаривать. Он что угодно изобразит — ни на что не похоже — «А я так вижу!» Как сейчас помню, у меня было 253 эскиза, и с каждым художником я объяснялся: «Ну ты пойми, это же мой заказ, мне нужно!» — «А я — так вижу!» В конце концов я из этих двухсот пятидесяти трех отобрал три, пошел на согласование к Патриарху, Патриарх выбрал один и так на много лет была утверждена обложка церковного журнала.
Помню, когда меня назначили главным редактором, первым заданием, данным мне лично патриархом, было написать критическую статью на одно утверждение о. Александра Меня в печати. К Меню у меня отношение всегда было несколько настороженное. При всей своей образованности в работах своих он опирался в основном на западные источники. Впрочем, ничего «вредного» в его книгах нет. Мне всегда было непонятно и неприятно другое. Каким образом книги Меня издавались на Западе массовыми тиражами и доставлялись к нам, в то время, когда даже Библию почти невозможно было провезти через границу? И еще, у него была определенная идея: создать еврейскую национальную церковь. В принципе, в этом нет ничего плохого: если есть греческая или славянская национальная церковь, то почему не быть еврейской? Эти идеи развивались и распространялись в свое время в Париже, их, в частности, горячо поддерживала мать Мария (Скобцева). Но у о. Александра в этом был определенный перегиб. Однако о таких вещах нельзя судить категорически, все строится как бы на полутонах.
Издать Библию было еще моей детской мечтой. Молодому поколению трудно представить себе, насколько нам ее не хватало. На протяжении нескольких десятков лет Библия была одной из самых запрещенных книг, точно так же как книги писателей–диссидентов и неприличные порнографические журналы. Некоторые даже покупали «Библию для верующих и неверующих» Емельяна Ярославского, вырезали ножницами подлинные библейские цитаты и склеивали текст в тетрадке. Получалась пухлая, рыхлая книга — все–таки священный текст.
Мы приступили к изданию Библии в 1968 году. Над подготовкой работали мои студенты из Академии, была проделана большая работа. Набрали обычным «корпусом». По объему получилось два тома. Тогда в Совете по делам религий кто–то проговорился: «Питирим издает Библию в двух томах». Слух прошел в высокие инстанции. Там возмутились: «Что еще за «Библия в двух томах»? Библия всегда была только в одном томе! Никаких расширений!» Пришлось все перенабирать петитом. Издали в одном томе, но так мелко, что читать невозможно. Это издание называли «Зеленой Библией».
Тогда же, в очень сложный период мы обеспечили выпуск полного корпуса богослужебных книг. Если измерять количественно — поставить их корешками в ряд — это полка более двух метров длины.[91] Эту задачу мы выполнили и все храмы были обеспечены богослужебной литературой.
Когда мы начали издавать богослужебные книги, то стали их печатать со старых изданий, а не с тех, что были подготовлены Синодальной комиссией митрополита Сергия. Это было связано с тем, что церковная практика все же отвергла эту справу. Я и сам не могу читать, к примеру, покаянный канон по сергиевскому изданию — там слишком сильно нарушена мелодика. Но когда я пришел в отдел, то первым делом распорядился убирать из богослужебных текстов шипящие звуки и устаревшие, распространенные в девятнадцатом веке формы страдательного залога.
Мы и сами пытались делать книжную справу, а я потом в простом деревенском приходе под Волоколамском этот текст читал. Молящихся было немного — человек двадцать, в основном пожилого возраста. По окончании службы я их спросил: «Ну как?» «Знаете, — хорошо, понятно, но… все–таки старый текст лучше!»[92]
Помню, однажды я, читая евангелие на молебне: «Есть же во Иерусалиме на овчей купели яже глаголется еврейски Вифезда, пять притвор имущий», — подумал: «Ну зачем читать «Вифезда»? Есть же в некоторых текстах рядом перевод: «Дом милосердия». Для чего мне эта Вифезда–то нужна?» — и не прочитал этого слова. Народ тут же заметил: «Владыка, а почему вы это не прочитали?» Острое церковное ухо сразу отметило. То, что в Церкви сохраняется наиболее прочно, сохраняется именно в литургической практике.
Издательский отдел провел большую работу, обследовав богатейший рукописный фонд в нашей стране и частично за рубежом для того, чтобы подготовить новое издание гимнографических памятников, главным из которых стала Минея месячная — издание, по полноте до сих пор не имеющее себе равных.
Но главное мое дело, о котором мне говорят: я познакомил общество с Церковью. Через слово, через наш журнал, через печать. Журнал Московской Патриархии высоко оценивался специалистами.
Цензура была жесточайшая, но мы использовали все возможности: если нельзя было писать, что после службы был крестный ход вокруг храма, то писали, что «служба закончилась процессией с окроплением верующих святой водой». Нельзя было даже упомянуть в печати имя Серафима Саровского или Иоанна Кронштадтского, тем не менее их упоминали, не называя, пользуясь эзоповым языком. Всем было ясно, только Главлит не понимал. Патриарх, а следом за ним и я, в дни их памяти неукоснительно служили — несмотря ни на какие запреты Церковь от своих святых никогда не отказывалась.
Лимиты были очень жесткие. Например, максимальный лимит для изданий Библии был не более 10 000 экземпляров, хотя по нашей условной статистике количество верующих, которые нуждались в Библии — не менее 60 миллионов человек. Был у нас полутора миллионный тираж молитвы, которую кладут на лоб покойникам. Тиражи вообще были маленькие, но полтора миллиона — это все–таки цифра. Конечно, на плохой бумаге, печать серая — свернули — и в гроб положили. Но что мы сделали: мы на обратной стороне напечатали молитву за живых! И расходился весь тираж, потом даже допечатывали.
Я, конечно, не типичный «продукт советской эпохи», но все же прошел всю советскую школу с марксизмом и политэкономией, так что на этом мог иногда и сыграть. Так, например, у Куроедова был первый зам, с которым были определенные проблемы. Однажды я, как директор церковного издательства, вел с ним беседу. Зашел разговор о патриархе Тихоне, его отношениях с Советской властью, и тут этот зам дал мне замечательный «мяч». «Ну, что вы лояльно относитесь к Советской власти, мы не сомневаемся». Я сделал паузу и говорю: «Знаете, вы меня оскорбили! Я вам этого не прощу!» Он, человек из центрального аппарата, «чуткий», сразу заволновался: «Как? Как я вас оскорбил?» — «Вы назвали меня лояльным, а я — нормальный», — сказал я. И прибавил: «Более того, у меня перед вами есть преимущество. Вы родились при царе, а я — при Советской власти». С тех пор у меня с ним проблем не было.
Атеизм, вообще, на мой взгляд, — это не столько заблуждение, сколько неправильно выбранные посылки. Где–то срабатывала конъюнктура, инерция, отсутствие широты взгляда — иными словами, набор второстепенных факторов. Мне случалось общаться с партийными деятелями в доверительной обстановке и я нередко видел в них просто хороших русских людей. «Я хотел бы верить, но я не знаю, меня не научили…»
Бывало, в самолете, когда уже набрана высота, сосед по креслу, видя мою бороду, вдруг говорил: «Батюшка! А ведь я крещеный, православный». И мы душа в душу общались все время полета. Человек рассказывал, что дома они празднуют церковные праздники, но в церковь он не ходит: нельзя. С одной стороны, два мировоззрения: одно на людях, другое для себя, — это, конечно, деформирует личность, но все же есть какой–то внутренний голос, возвращающий русского человека к его корням.
Время, когда я был назначен председателем Издательского отдела и для службы мне выделили Новодевичий храм, совпало с началом моих регулярных поездок за рубеж. А там, естественно, приходилось рассказывать о жизни нашей Церкви. О запрете на религию говорить было нельзя, но и слишком распространяться о религиозной жизни — тоже. Помню, мне стали говорить, что у нас нет действующих церквей. «Как же так?» — удивлялся я. — «Очень просто. Вот и в Новодевичий монастырь мы заходили, сами видели табличку: «Храм закрыт»». — «Правильно. — ответил я, — Закрыт. С двух до пяти. На уборку. А вообще я сам там служу». Больших трудов мне потом стоило добиться, чтобы так и писали: «храм закрыт — на такое–то время».
Однажды в каком–то собрании партийных работников я даже сказал: «Самая вредная, антисоветская организация у нас — «Интурист»». Директор «Интуриста» вздрогнул, посмотрел на меня удивленными злыми глазами, а я продолжал: «Посудите сами, какие инструкции вы даете своим гидам. Мы на Западе пытаемся доказывать, что у нас нет гонений на Церковь, а ваши экскурсоводы говорят, что у нас вообще нет религии. А когда экскурсанты заходят в действующий храм, экскурсовод говорит: «Нет–нет, мне нельзя» — и остается снаружи». Партийные работники задумались и вскоре эти дурацкие инструкции были отменены.
В 70–е годы Отдел начал расширяться. Сначала мне предложили старообрядческий комплекс на Рогожском кладбище. У старообрядцев тогда не было возможности содержать его — т. е. деньги–то были, они не бедные, но организационных возможностей не было. И вот уже было получено решение в мою пользу. Но тут они пришли ко мне и стали просто плакать — именно плакать. И мне ничего не оставалось, как отступить. С тех пор они меня особенно полюбили. Они и раньше хорошо ко мне относились, за то, что тогда мы, молодые архиереи, отстояли идею снятия прещений с них и признания их обрядов равночестными нашим — эти решения принял Поместный Собор 1971 года.
Не без связи этим Собором в Отделе началось серьезное изучение древних русских распевов, той традиции, которая прославила русское церковное пение уже в XV — XVI вв.
Сразу же после Собора я отслужил обедню по дониконовскому чиновнику, крестясь двоеперстно, произнося «Вó веки вéком» или, перед чтением поучений Иоанна Златоуста, такой виршеобразный пролог: «Павловы уста — Иисусовы уста, Иисусовы уста — Златоустовы уста. Иже во святых отца нашего слово Иоанна архиепископа Константина града Златоустого, благослови, честный отче, прочести». Надо сказать, я получил от этого большое внутреннее удовлетворение, потому что сам обряд — размеренный, солидный, спокойный — вносит в жизнь какие–то новые, приятные факторы. Было время, совершали такую службу каждую неделю. Но особых результатов все это, к сожалению, не дало.
Позже ставился вопрос о том, чтобы использовать помещение Рогожского комплекса совместно — но договориться не удалось: как же так — они будут вместе с никонианами! Разговаривал я с одним из них — чудаковатый такой старик. «Архиерей, переходи к нам!» — говорит. А я спрашиваю: «Вот, твой отец был кто?» — «Ну–у! Старой веры, конечно!». — «А мой никонианин. Ты своему отцу верен, а почему я должен своего предавать?» Этот довод отчасти действует. Народ они довольно косный, хотя надо признать, что свои предания хранят свято.[93] У них порядки гораздо строже, чем у нас: за выкуренную сигарету, скажем, могут отлучить от Церкви.
Потом редакции передали помещение возле Брюсовского храма, удалось выстроить корпус на Погодинке. Издательский отдел был очень интересным учреждением. Я начал его на площади 84 квадратных метра с 20–ю сотрудниками, а сдал — когда в связи с переходом к рынку не захотел работать в условиях рыночной экономики, — 173 человека аппарат, 350 корреспондентов по стране и за рубежом и пять зданий в Москве.
Подготовка к 1000–летию Крещения Руси была для нас временем подведения итогов исторического пути Русской Церкви. Очень важной считали мы тему служения Церкви и Отечеству низшего церковного слоя: священников, дьяконов, причетников, за 1000 лет своим неослабным трудом накопивших тот неизмеримый духовный опыт, которым мы живем сейчас. Мы очень мало знаем о жизни белого духовенства — тех, кто нес на себе всю тяжесть мира. Обычно ведь в исторических исследованиях историки идут по наиболее заметным вершинам — а получается, что по верхам. Русским писателям простой сельский батюшка тоже был неинтересен — наша классическая литература чаще дает образы шаржированные. Наш долг — собрать по крупицам этот духовный опыт — эту работу мы начали в те годы.[94]
Одним из программных заданий Издательского Отдела было исследование Геннадиевской Библии. Архиепископ Новгородский Геннадий собрал полную Библию в 1499 году, проведя предварительно огромную работу по рукописям — фактически, аналог той работы, которая проводилась в то же время на Западе протестантами. Геннадиевская Библия легла в основу всех последующих славянских и русских изданий. Нашей задачей было воспроизведение ее оригинала, — поскольку она хранится в единственном экземпляре в сокровищнице рукописных ценностей Государственного Исторического музея. Методом простого фотографирования мы скопировали этот текст и, чтобы представить как бы энциклопедию русского книжного искусства и показать, что эта Библия не одинока, заложили в нее иллюстрации из подобных рукописей от XII до XVII вв. и книжные миниатюры. Всего мы рассчитывали на 10 томов — 8 томов текста и 2 тома комментариев, но нам с покойным о. Иннокентием удалось выпустить два тома, наши преемники выпустили еще три. О. Иннокентий был человек талантливый и очень целеустремленный — мы тогда скопировали и изучили огромное количество рукописного материала.
В те же годы нам посчастливилось выпустить «Библейские повествования» для детей. У этой книги такая особенность: то, что можно пересказать, адаптировано для маленьких (например, пересказаны исторические повествования, которые им трудно читать), а то, что нужно запомнить, — оставлено как канонический библейский текст. Это было лучшее из всего, что можно было сделать — говорю это объективно, совсем не в порядки похвальбы. Книга разошлась в нескольких десятках тысяч экземпляров. Очень хорошие иллюстрации, выполненные французским художником, точно воспроизводят природу и реалии библейских событий. Так что, в свое время это был мой успех.
Помимо собственно издательской деятельности было и просто живое общение с людьми, первые контакты с вооруженными силами. Мы испытывали определенное чувство симпатии друг к другу еще когда я работал в Новодевичьем и потом — на Погодинке, в окружении штабов. Время тогда было такое, что и пройти по городу в рясе было своего рода подвигом. Я бравировал и из Новодевичьего в Чистый ездил на троллейбусе. А чтобы не пачкать подол рясы, не садился. Бывало, входившие в троллейбус офицеры дергали меня за рукав и сквозь зубы говорили: «Молодец, отец! Держись!» В этом, конечно, чувствовался какой–то юмор, но было и сочувствие.
Редакторы
Николай Павлович Иванов был личностью чрезвычайно интересной. Умер он уже в 90–е годы и тогда выяснилось, что он был подпольным священником — может быть, за это он в свое время и сидел, не знаю, — тайну эту он хранил всю жизнь. Причащался всегда как мирянин, был иподьяконом у Патриарха, а потом — у митрополита Ювеналия. В Богословском институте его называли «еретиком». Он, в частности, отрицал персональное существование бесов, говоря, что это только «идеи». Однажды в пылу спора он запустил в Толю Мельникова чернильницей. Это надо было видеть: Иванов маленький, горбатенький, а Толя — очень высокий, худой. После этого Толя спокойно и кротко произнес, по обыкновению, чуть растягивая слова: «Ну как же Николай Павлович, вы говорите, что бесов не существует? Ну разве это вы сейчас бросили чернильницу?»
Когда я пришел в Издательский отдел, Иванов там уже работал и в качестве автора, и в качестве редактора. Писал он очень быстро и помногу: садился за стол, клал перед собой стопку бумаги и быстро–быстро что–то строчил — так что только листы отлетали. Потом брал ножницы, начинал кроить, клеить, подклеивать — так что рукопись превращалась в длинный свиток. «Все! Написал!» Почитал я его писания. «Ну, послушайте, Николай Павлович, разве так можно? Можно ли здесь хоть что–нибудь понять неподготовленному–то человеку? Ну, хорошо, мы с вами еще разберемся, но больше–то никто и не поймет, о чем речь!» — «Я написал — а у вас есть редакторы, пусть они и редактируют!» — запальчиво отвечал он. Когда же я давал ему на редактирование работы других авторов, он с ними обходился как со своими: тоже все перекраивал, переклеивал. «Николай Павлович, но ведь автор не примет вашей правки!» — «А мне какое дело?» Наши с ним отношения были двоякими: общаться с ним было интересно, мы много говорили, но работать — невыносимо трудно. Так повоевали некоторое время, и в конце концов я сказал ему: «Знаете, Николай Павлович, я — человек невыдержанный, боюсь, что чернильницей не ограничусь». «Ну, тогда я могу уйти. Уйду — и Бог с вами!» И действительно, он ушел. Точнее, перестал ходить на работу. Я платил ему полный оклад — лишь бы он не появлялся. Прощаясь окончательно, он сказал мне: «Вы на меня не обижайтесь. Я, конечно, человек угловатый, но, — скажу вам, — одно правило в жизни держал неукоснительно: не быть сволочью». На том и расстались.
Был у меня еще один редактор — в прошлом фронтовик, лейтенант. Лейтенанты редко выживали во время боевых действий. Но он все–таки выжил, ушел в журналистику, потом работал у нас. Как–то мы с ним обсуждали наши кадровые проблемы, как все–таки вырабатывать новое направление нашей церковной журналистики, и он мне рассказал одну историю для детей: «У одной девочки был котик. Она решила научить его говорить. Говорит: «Котик, скажи «мама»!» Котик молчит. «Котик, скажи «папа»!» Котик молчит. А девочка была умная, она и говорит: «Котик, скажи «мяу»!» Котик сказал: «Мяу». Так нередко и приходится поступать, требуя от человека то, что он умеет делать, но поскольку мы все же имеем дело не с котиками, а с людьми, надо расширять кругозор человека, и тогда он будет делать все правильно.
О трудностях редакторской работы рассказывал мне в свое время Виктор Карлович Лутцау. Это был инженер высшего класса и часовых дел мастер. Мы с ним, можно сказать, дружили, хотя ему было за семьдесят и мне он казался очень старым. Он рассказывал, как в юности, когда он был еще студентом, ему пришлось писать статью для энциклопедии. Студент он был блестящий, подающий большие надежды, вот научный руководитель и поручил ему эту работу. Недели две он трудился, стараясь изложить материал как можно более кратко, потом принес показать, что написал. Профессор прочитал. «Очень хорошо. Замечательно. Только… пожалуй, длинновато, надо бы сократить». — «Насколько?» — «Ну… Процентов на пятьдесят». Виктор Карлович вздохнул, но делать было нечего, пришлось выполнить требование. Когда принес в следующий раз, профессор покачал головой и сказал: «Все–таки длинновато. Еще бы наполовину — и в самый раз». В третий раз он шел к профессору уже с замиранием сердца, и вновь услышал: «Ну что ж… Сократите еще раз!» — «Насколько?» — обреченно спросил Виктор Карлович. — «Ну, уж как всегда, на пятьдесят процентов». Последний вариант в итоге и оказался самым лучшим, и именно тем, который требовался.
Редакторы вообще народ сложный. Но и авторы не лучше. Мы в отделе старались бережно относиться к тексту, когда не знали, как исправить, нередко оставляли авторский вариант. Но бывали и скандалы, и просто курьезные случаи.
О. Алексий Остапов очень любил писать, но писал посредственно — хотя Патриарху нравилось, и, соответственно, его печатали, а потом всесильный Даниил Андреевич выговаривал мне: «Что это у вас какой–то Иванов Леню правит?» — «Мы не правим, мы улучшаем», — говорил я. Однажды Леня приехал из Лавры полный впечатлений и рассказывает мне: «Лазил под купол Успенского собора! Нельзя об этом не написать!!!» Написал… Редактор был в ужасе: «Владыка, что делать?!» — «Оставь как есть», — сказал я. Очерк был напечатан. Через некоторое время приезжаю я в Лавру — Леня смотрит на меня исподлобья: «Ну что же вы у себя там напечатали, не исправив! Прочитал я, и так мне стыдно стало!..»
Хранится у меня экземпляр дневников Патриарха, никому, по–видимому, не известный. Это Леня в свое время перепечатал их на машинке. Было три экземпляра: один — у меня, другой, вероятно, в Церковно–Археологическом кабинете, а третий, вместе с оригиналом, хранился у Остаповых, и, видимо, исчез после ареста Даниила Андреевича. Но это — особая история…
Шоферы Издательского отдела
У меня полжизни проходит на колесах, хотя автомобилистом я являюсь только «пассивным». В юности мне очень хотелось научиться ездить сначала на мотоцикле, потом на машине, но когда я сел за пишущую машинку, понял, что все остальное безнадежно: меня нередко клонит в сон, и стало ясно, что за рулем моя карьера быстро закончится.
Мы сравнительно недавно вышли на авто–мото–самопознание и скоростное мышление у нас не очень развито, а за границей сейчас и скорость 220 километров в час не есть что–то исключительное. Помню, в Америке ехали мы, «соревнуясь» с каким–то темнокожим человеком на супермощном мотоцикле. В конце концов он вырвался вперед. При этом он сидел за рулем, откинувшись почти горизонтально — для меня это было чудовищно. В Америке, да и в Европе автомобиль — вторая часть вашего существа. Автомобилисты относятся друг к другу очень дружелюбно. В Париже. на площади Конкорд, где движение в нескольких направлениях одновременно, люди, медленно продвигаясь в пробках, завязывают знакомства, прикуривают, улыбаются, уступают друг другу дорогу, — что, к сожалению, совсем не свойственно нам. На Западе, даже если машина летит во весь опор, на красный свет она обязательно остановится. Точно так же останавливается на красный свет и пешеход, хотя бы улица была совсем пустой. Это культура мышления человека на дороге. Наш же автомобилист сознает свое преимущество перед пешеходом или перед владельцем меньшей марки автомобиля. А мне доставляет наслаждение ездить в «Оке» — это забавно, и соблюдая правила движения, я чувствую моральное превосходство перед теми, кто их нарушает.
Вплоть до 1995 г. шоферами у нас в Отделе работали люди из военного ведомства. Первый был Никита Филиппович. Он прежде был шофером у маршала авиации Громова и за 40 лет не имел ни одной аварии. Был он невысокого роста, толстый, с лунообразным лицом и заплывшими глазками–щелочками. На нашей «Победе» он мог развить невероятную скорость, хотя вообще ездить быстро не любил. Однажды едем мы с ним по Мясницкой, кто–то обгоняет нас, громко сигналит. Едем дальше — снова сигналит — оглушительно, до срыва. Потом на Лубянке, очередной раз обгоняя нас, высунув голову в окно, кричит: «Милый! Проснись!» Оказывается, он решил, что Никита Филиппович спит. Как–то нас остановили, чтобы проверить тормоза. Педаль сразу провалилась, и номера с нас сняли. Я тогда спросил Никиту Филипповича: «Как же вы тормозите?» А он ответил что тормозит, сбавляя скорость, потому что так машина сохраннее. Когда нас останавливали, он неспешно выходил из машины и говорил: «Слушаю, товарищ заведующий!» Милиционеры бывали в шоке от такого обращения, а он говорил: «Я ведь всего три месяца за рулем». Те сразу смягчались: человек пожилой — что с него взять? Но когда требовали права, он доставал старые, затертые, не менявшиеся чуть ли не с двадцатых годов — и все становилось ясно.
С другими водителями у меня выработалась привычка: когда останавливает ГАИ и водитель выходит к инспектору, я выхожу и неспешно направляюсь следом. Обычно это гасит любой назревающий конфликт, а служивый лишь ограничивается добродушным внушением водителю: смотри, мол, вон кого возишь, а правила нарушаешь.
Был еще Анатолий Александрович. Бывший танкист, три раза горевший в танке. У него была очень тяжелая домашняя жизнь, и все свои невзгоды он изливал единственному другу — барбосу Тишке. Познакомились они следующим образом. У Анатолия Александровича был собственный «Запорожец», который он называл так же как английский танк, на котором некогда ездил — «Матильда». Когда он в очередной семьдесят восьмой раз чинил свою «Матильду», к нему подошел сочувствующий пес и заскулил. Они поняли друг друга. Потом Тишку сбила машина и после его смерти Анатолий Александрович сломался. У него был рак, который тут же начал прогрессировать. Помню, как–то после гибели пса подходит он ко мне: «Владыка! Сегодня Тишке сороковой день…» Ну что было делать — отпустил его с половины дня: иди, поминай.
Потом были еще двое, которые раньше работали в Генштабе. У нас они выходили через два дня на третий и в свободные дни хорошо «расслаблялись». Оба, возвращаясь после выходных, говорили: «Да, вот — два дня не ездил, и как тяжело!» И первую половину дня чувствовали себя неуверенно, ведя тяжелый разговор с «внутренним голосом», и только к обеду приходили в себя.
6. Волоколамская кафедра
Когда меня постригали в монашество в Лавре, — вспоминал Владыка, — у мощей Преподобного Сергия стоял старый монах, который вскоре умер. И только когда я был назначен епископом Волоколамским, кто–то вспомнил, что он был из Иосифо–Волоцкого монастыря.
Шел тяжелый для Церкви 1963 год. Естественно, для местных властей это была не очень приятная новость.[95] С чего мне было начать? Идти, представляться районному начальнику? Я рассудил, что мы с ним в разных «весовых категориях». Мы, конечно, обменялись телефонными звонками, а потом я направился прямо на Панфиловский боевой рубеж. Сорвал по дороге полевых цветов, положил на братскую могилу, прочитал молитву. На следующий год пошел туда уже с моими ассистентами, мальчиками–семинаристами, и сотрудниками Издательского Отдела, потом и с народом туда отправились, совершили торжественную службу, а потом уже пошли контакты с вооруженными силами. А началось все с полевого цветка на разъезде Дубосеково. Но, может быть, об этом не стоит громко говорить — не это главное… Поначалу трудностей было много. В большинстве сельских храмов не было электричества, а дороги к ним вели такие, по которым проехать можно было только летом, да и то в сухую погоду. Постепенно удалось решить эти проблемы.
Волоколамск — Волок на Ламе — древний город, на двенадцать лет старше Москвы. Основал его князь Ярослав Мудрый. Будучи новгородским князем, он объезжал свои владения. Города Ярославля тогда еще не было, Ярослав разбил свой шатер на стрелке при впадении в Волгу реки Которосли. Там явился ему пророк Илия и сказал: «Ставь здесь храм мой». Ярославль начался с храма Илии пророка. Затем, спускаясь ниже, князь пришел в город Волок на Ламе, но этот город ему не понравился и он перешел в другое место, двумя верстами восточнее. Там вновь явился ему пророк Илия и тоже сказал: «Ставь здесь храм». Неведомая судьба соединяет историю России с этим пророком–ревнителем. Так появился новый Волок на Ламе — будущий Волоколамск.
Историческая роль Волока на Ламе в значительной мере определялась его положением на великом речном пути. Всем известен путь «из варяг в греки», соединявший Балтийское море с Черным через Ладожское озеро, Западную Двину, систему волоков в верховье Днепра и сам Днепр. Но помимо этого торгового пути был и волжский, от Балтийского моря и озера Ильмень — к Волге и на Восток. Он проходил и через наши лесные речушки: Ламу, Клязьму, Шошу. В окрестностях Волоколамска находят следы древних поселений — в том числе, обломки варяжских судов.
В мою «епархию» входит не только Волоколамский, но еще и Шаховской, и Лотошинский районы. Наша деревня, к сожалению, находится в полном упадке. Если в городах уже лет 15 как начался поворот к вере, то до деревни эта волна еще не дошла, зато разложение нравственности коснулось: раньше было плохо, а сейчас еще хуже. Помню еще в первые годы моего епископства ехали мы как–то с одного из приходов и заблудились. Решили спросить дорогу в ближайшей деревне. На деревенской улице народу никого не было, зато возле магазина оживление: стоят мужики и «осуществляют». Спросили мы, как до Волоколамска доехать, а они смотрят на нас так, как будто название «Волоколамск» первый раз в жизни услышали. Был и трагикомический случай. Проезжали мы село Пьяньково — было у нас такое село и названию своему оно вполне соответствовало. Погода была ужасная: дождь, ветер. Уже выехали за село, смотрим — мужичок по дороге идет. Несчастный такой, весь замерз, промок. Пожалели мы его, остановились. Спрашиваем: «Может, подвезти тебя?» А он грустно так отвечает: «А куда мне ехать — меня жена выгнала». — «А откуда ты сам–то?» — «Да из Пьянькова». Я тогда был еще молодой, горячий. Ну, думаю, архиерей должен быть миротворцем, нести мир в семьи. Говорю ему: «Садись, поедем к твоей жене». Повернули назад, поехали в Пьяньково. Подъехали к его дому. Он идет, я следом. Тут жена навстречу — то ли со скалкой, то ли со сковородкой. «Ах ты алкоголик, ирод окаянный!» А меня как увидела, так и на меня тоже: «Глаза твои бесстыжие! Что ты мне его привез?!» Пришлось быстренько ретироваться, и понял я, что рано еще мне браться за подобные миссии. С тех пор никогда больше в чужие семейные дела не лезу.
Название Лотошино — от лотошников, когда–то обеспечивавших Москву свежими овощами, редиской, луком. Еще, бывало, снег не сойдет, а уж лотошники торгуют на Сухаревке. Свой товар они носили в лотках на животе, очень быстро распродавали и возвращались. А еще в этих краях выращивали лен. Русский лен был такого качества, что Британия закупала его у нас для своего флота (на паруса). Льняная одежда очень полезна, тело в ней дышит, а как показывают новейшие исследования, она также защищает от радиации. Детям даже рекомендуется при работе за компьютером надевать на голову льняную шапочку и на грудь — льняной передничек, чтобы защитить себя от излучения. Сейчас, к сожалению, лен растить разучились — а очень хотелось бы это возродить.
Иосифо–Волоцкий монастырь — не в самом Волоколамске, верстах в двадцати к северо–востоку. В прежнее время ежегодно устраивались крестные ходы из Волоколамска в монастырь, в память избавления города от чумы. В 1771 году в городе вспыхнула эпидемия, и жители стали молиться. В Волоколамском кремле находилось чтимое деревянное изображение святителя и Чудотворца Николая. Жители молились ему и преподобному Иосифу Волоцкому — и болезнь прекратилась. Тогда было решено ежегодно совершать крестный ход и икону святителя Николая — огромную, поднять которую могут только несколько человек, — несли на руках все двадцать верст. Сама эпидемия была осенью, но крестный ход перенесли на весну, чтобы легче было идти. Мы этот крестный ход возобновили, но расстояние значительно сократилось: икона теперь находится в селе Спирове, — и возят ее на машине.[96]
Преподобный Иосиф Волоцкий, основатель нашего монастыря[97], — правнук воеводы, которому была поручена охрана западных рубежей Московского государства, торговых путей, купцов, путешествующих из Скандинавии в Каспийское море и обратно. Это был человек исключительных природных дарований, очень волевой, сильный по воздействию на среду.
Родился он в селе Язвище, неподалеку от нашей обители. Прошел суровую школу послушания в различных монастырях средней полосы России — сначала в Волоколамске в Крестовоздвиженском и Возмищском. Затем поискал места в Тверском княжестве, но оттуда по совету старца ушел на воспитание к преподобному Пафнутию в Боровск. Преподобный Пафнутий принадлежал ко второму поколению учеников Преподобного Сергия. Родом из татар, горячий по Православию, суровый как подвижник и очень любящий как духовный наставник. Среди его друзей были вóроны лесные, птицы нелюдимые, живущие в глубине леса. Недавно я видел пару вóронов в нашем лесу и очень удивился.
У преподобного Пафнутия преподобный Иосиф прожил долгих 20 лет. Умирая, тот завещал избрать Иосифа игуменом, братия с удовольствием восприняла это решение и он это благословение получил. Очень характерно, что его отец, принявший монашество, парализованный, 12 лет жил в его келье и он ухаживал за ним, так что тот говорил: «Не я тебе отец, но ты мне отец». Суровость подвижничества была присуща всему монастырю и, казалось бы, отделяла его от мирских забот и нужд, но уход за больным отцом представляет преподобного Иосифа в совсем ином свете, — в этом контрасте проявлялась глубокая человечность. Затем он ушел на север, в Вологду, и там изучал опыт построения монастыря с общежительным уставом. Дело в том, что в монашестве есть два типа: киновийный, то есть общежительный, когда монахи имеют келью с очень скудным имуществом, но все остальное принадлежит монастырю. Этот тип был выработан в Греции, потом принят в Киево–Печерской лавре, потом усовершенствован в Кирилло–Белозерском монастыре, откуда его и позаимствовал преподобный Иосиф. А монастыри, созданные отшельниками, собирали монахов только на совместную молитву, поскольку каждый жил в своем отдельном домике, и чем они питались, чем кормились, никто не знал, — чаще всего занимались каким–то ремеслом. Но все–таки это была известная форма отчуждения, а наиболее трудной и наиболее совершенной считалась форма общежительная.
Преподобный Иосиф предложил монахам перейти на новый устав. Надо сказать, что преподобный Сергий тоже был первоначально отшельником, и вокруг него жили отшельники. Он пытался ввести общежитие и его в этом поддержал патриарх Константинопольский, приславший ему золотой крест для ношения, но братия не захотела. Тогда преподобный Сергий от них ушел, братия попросила его вернуться, и только после этого уже был принят общежительный устав. То же было и у преподобного Иосифа: братия не согласилась вводить общежитие. Тогда он, более чем после двадцати лет отсутствия пришел в Волоколамск вместе с семью ближайшими помощниками, разделявшими его идеи, и попросил у князя землю, где он мог бы организовать монастырь своего особенного, отличного от всех типа.
Князь Борис Васильевич, младший брат московского князя Ивана III, мудрый, благочестивый, принял преподобного Иосифа очень внимательно, послал своего стременного, — наиболее близкого дружинника — выделить место. Не знаю, где, — предание не сохранилось, но могу предположить, что это было в районе деревни Рахмановка — это было высокое место, откуда открывалась широкая панорама окружающих лесов. Но вдруг налетел вихрь, повалил деревья. Видимо, преподобный Иосиф решил, что Богу это высокое место неугодно[98], пошел вниз, можно сказать, в болото и пришел туда, где ныне стоит монастырь. Место это действительно имеет большую духовную насыщенность. Здесь преподобный Иосиф заложил монастырь и рядом с ним, в восьмистах метрах, скит, где сейчас сельская участковая больница. В этом скиту он основал приют для сирот, школу и в течение двухсот лет монастырь давал кадры для государевой и церковной службы.[99] Отсюда вышел ряд знаменитых епископов. В течение двухсот лет из обители выходили выдающиеся деятели, причем деятели боевого духа, например Дионисий, лаврский игумен, соратник Димитрия Пожарского — постриженик нашего монастыря, Гурий, первый епископ, первый миссионер в Казани — правда, епископом он стал уже через много лет после того, как оставил наш монастырь, но все равно это была та же школа. Их имена запечатлены в монастырской топографии: Гуриев пруд, Германова башня и многие другие. А чтобы удовлетворить волю князя, недалеко от того места, где, как я предполагаю, отведено было первоначальное место для обители, был основан монастырь, посвященный святому Спиридону.[100] До сих пор речка называется Спировкой, а село — Спировым, около 1960 г. оно было уничтожено как малоперспективное, остался от него один дом, который мы и приобрели. Этот монастырь или скит был назван богорадным, и там впоследствии Иосиф Преподобный создал приют для стариков. Страна была разорена. Это был 1479 год, а только в 1480 г. Россия окончательно освободилась от монгольского ига, от уплаты дани, так что было много бездомных и нищих.
В устав были заложены три основных направления: прежде всего, духовный подвиг. Сам Иосиф носил на теле вериги в 20 с лишним килограмм (они сохранились в краеведческом музее Волоколамска). Физическая сила его поражала даже крестьян, которые приходили к нему. Своих монахов он посылал на обучение к своему современнику Нилу Сорскому, которого считают его антиподом, но на самом деле они были в большой личной дружбе, и монахи проходили там первые уроки духовной жизни и нравственности. В обители было полное отрицание имущества. Каждый монах мог иметь все для работы, для необходимого служения, но не мог иметь ничего своего. Молитва и труд были основными составляющими их делания. Это было первое, главное направление.
Второе, тоже главное направление — это высокая культура. Менее чем за 100 лет было собрано более тысячи рукописей — по тем временам это была небывалая скорость. Монахи упражнялись в каллиграфии, переписывали книги. Сам Иосиф Преподобный был великолепным каллиграфом. Это была богатейшая библиотека, которая потом, в середине XIX века была передана в Московскую Духовную Академию, а затем перекочевала в Ленинскую библиотеку. Она в основном сохранилась, поэтому, когда монастырь достигнет своего настоящего развития, будем думать о возрождении его былой славы как скриптория, центра русского книгоиздания. Иосиф Преподобный был глубоким богословом–полемистом — не замкнутым в келье теоретиком, а борцом за чистоту Православия. Значение его для русского государства столь же велико, как и значение Преподобного Сергия. Он защитил Россию от того распада, которому подверглась в религиозных войнах Европа. Он был очень начитан, его высказывания, поучения были собраны в книгу, которую современники назвали «Просветитель». Действительно, когда читаешь этот труд, поражаешься его эрудиции. Преподобный был также отменный певец — современники вспоминают, что голос его «подобно ласточке вился» под сводами храма. Существуют напевы Иосифо–Волоцкого монастыря, записанные крюковой нотацией — это еще подлежит изучению.
Знаменитый Дионисий, живописец, который расписывал кремлевские соборы, находился под прямым влиянием Преподобного Иосифа. В «Просветителе» есть два послания к иконописцу, в которых он излагает принципы и сущность иконописного мастерства. Двух своих племянников Преподобный отдал в артель к Дионисию, которая называлась «Дионисий с сыновьями». Характерно, что Дионисий расписывал вторую, каменную церковь монастыря. Первая, деревянная, была поставлена в 1479 году, она простояла 10 лет, ее заменили на каменную, которая простояла 200 лет и уже в 1688 г. был поставлен нынешний Успенский собор.[101] От икон Дионисия сохранилось несколько в Рублевском музее в Москве.
Третьим направлением было социальное служение. Помимо того, что Преподобный заботился о детях и стариках, он помогал развитию сельского хозяйства вокруг, снабжал крестьян скотом, инвентарем, посевным фондом, учил травополью. Когда наступали голодные годы, монастырь не только сам кормил до 700 человек в день — это в те безлюдные времена! — он еще регулировал рыночные цены на хлеб, угрожая проклятием и церковным отлучением тем, кто пытался нажиться на народном бедствии. Он требовал христианского отношения владетелей к своим подданным. Постепенно монастырь становился богатым, но у него никогда не было крепостных крестьян, и даже физические наказания здесь практически отсутствовали. Иван III был человек податливый на новые веяния — время открывало возможности. Иосиф Преподобный где–то его поддерживал, но где–то и укорял. Он считал, что основа государства — это его духовная мощь, нравственная сила.
Эти три направления нам принадлежат по праву и по обязанности, и мы их должны возродить.
С нашим монастырем связана одна трагическая страница церковной истории. В 1515 г. Великий Государь Московский Василий Иванович, наполовину грек, сын Великого князя Ивана III и Софьи Палеолог, обращается с просьбой к Проту Святой горы, чтобы он прислал сюда ученого монаха проревизовать тогда начинавшуюся русскую книжность. Выбор настоятеля Ватопедского монастыря пал на молодого, энергичного, уже известного своей книгоиздательской деятельностью монаха Максима. В 1518 году он прибывает в Россию. Это был период обострения тех форм поиска национального самосознания и национального бытия, в который трудно было найти человека спокойного. В эту тревожную атмосферу и прибывает Максим, уже ранее, до Афона, столкнувшийся с еще более тревожным состоянием западной культурной среды. До Афона он жил в Италии, во Флоренции, где слушал обличительные проповеди знаменитого Савонаролы — вероятно, на него это наложило свой отпечаток. Знаток греческого, латинского и европейских языков, он, к большому сожалению, не знал языка славянского, русского. И при этом с тремя своими сотрудниками пытался править русские книги, которые создавались русскими переписчиками, тоже, может быть, не всегда компетентными в переводе. Поэтому ему переводили на латинский, а он уже сравнивал с греческим оригиналом.
За полтора года Максим перевел Толковую Псалтирь — это книга в полный лист и немалой толщины — где все псалмы сопровождаются толкованиями Святых Отцов. Можно вполне понять, с какой напряженностью и в какой спешке он работал. Он старался поступать этично по отношению к русскому тексту, но трудности все равно были велики, а внимание к нему было повышенным, — со стороны как государя, так и просвещенного по тем временам боярского общества. Известный боярин Берсень предупреждал Максима: «Знаешь, а домой–то тебе не вернуться — здесь голову сложишь». К тому же в боярской среде всегда находились люди, склонные разжигать страсти. Один из них, постриженный в монашество князь Вассиан Патрикеев, привлек Максима и к спору о праве монастырей владеть землями. В результате Максим был отстранен от работы, осужден Собором и шесть лет провел в германовой башне нашего монастыря. Он томился, претерпевая холод и стужу в непривычных для него условиях. На стенах своей кельи он углем написал канон Святому Духу — Параклиту. Однако труды его тем временем продолжали переписывать и в Москве, и в нашем монастыре, где уже была огромная библиотека, собранная Иосифом Волоцким. Потом после нового разбирательства его посылают в Тверь, а через 20 лет переводят в Троице–Сергиеву Лавру, где он в спокойствии доживает свои последние шесть лет. Уже в наше время он был причислен к лику святых и сейчас мы поклоняемся его честным останкам в Троице–Сергиевой Лавре. В наших планах сделать в Германовой башне часовню, посвященную Максиму Греку, а в нижнем ярусе башни — посвященную ему небольшую экспозицию. Одна греческая благотворительница пожертвовала нам средства на возведение храма в честь преподобного Максима Грека. Мы надеемся осуществить этот замысел, как только удастся решить все организационные вопросы.
Интересна и история строительства монастыря — все в нем создано отечественными зодчими, ни разу не приглашались иностранцы. Например, в 1492 году была поставлена одностолпная Грановитая палата в Кремле итальянским зодчим Алевизом Фрязином. Меньше, чем через пятнадцать лет такую же, только поменьше, палату поставили у нас русские мастера. Она так и стоит с 1506 года.
Подпочвенные воды подходят очень близко к поверхности, поэтому у Успенского собора фундамента практически нет, он плавает как бы на плоту. Внизу дубовые сваи и на них лежат валуны. Погодные, сезонные условия отражаются на всей конструкции. При этом чудо нашей архитектуры заключается в том, что такое сооружение, высотой 56 метров, стоит очень хорошо, почти не меняя своего положения. Рядом с собором находилась чудо–колокольня, которая, при диаметре 8 метров имела высоту почти 80 (точнее 78) метров. Она была как свеча. Но в 1941 году ее по тактическим соображениям взорвали. Надеемся, что мы ее восстановим.
Тогда же, в войну, монастырь чуть было не лишился угловой Воскресенской башни. В ней находился оружейный склад. То ли его намеренно взорвали, то ли что–то сдетонировало, но взрыв был страшный. Очевидцы говорили, что в облаке огня и дыма видели, как башня вся раздулась, словно подпрыгнула, а потом снова сложилась и опустилась на место. На ней остались от этого страшные сквозные трещины, которые долго «лечат» реставраторы.
В соборе и вокруг него погребены митрополит московский Даниил, князья Волоколамские и Рузские, еще ряд знаменитых людей. Вообще монастырский некрополь славился своими знаменитыми родами. Здесь лежат предки Тютчевых, Кутузовых, Богдановы–Бельские, мать жены Пушкина Наталии Николаевны, Наталья Ивановна Гончарова, урожденная Загряжская. Она каждый год ходила из Яропольца пешком в паломничество.[102] В последний раз пришла и здесь скончалась, — здесь ее и похоронили. Тут же, чуть поодаль, сохранились чугунные пушки, которые в Смутное время со стены отбивали натиск ляхов.
По существу Иосифо–Волоцкий монастырь — это был монастырь Рюриковичей. При Романовых он постепенно стал скудеть, потому что Петр забрал всех молодых послушников в армию, а Екатерина «добила» монастырь совсем, переведя его в разряд второклассных и секуляризовав его земли. Если в лучшую пору в нем было до 200 монахов, то в XVIII веке даже гордость монастыря, библиотека, стала приходить в запустение: некому было вытирать пыль на полках и ухаживать за книгами.
В конце XIX — начале XX века пришел настоятель, которому удалось поднять монастырь: было возведено несколько зданий, заново расписан Успенский собор (к сожалению). Но вскоре началась революция, монастырь был закрыт.
Получили мы его в 1989 году — вторым, после Толгского. Я был тогда народным депутатом, написал Горбачеву, и он передал мне его, минуя все бюрократические процедуры, а Раиса Максимовна подарила первую икону.
Когда мы получили монастырь, первой нашей задачей было убрать мусор, а потом — создать условия для жилья. Первое время жить было негде — это притом, что все–таки там была школа, совсем в руинах монастырь не был. Подарили нам тогда издание Библии — на не очень хорошей бумаге, — чтобы мы смогли его продать и собрать кое–какие деньги на восстановление монастыря, — мы и за это были благодарны: дареному коню в зубы не смотрят. Но одним из первых наших собственных дел было создание музея Библии. В этом отношении у нас было всего два предшественника в Европе (я не считаю Израиль): частный музей одного лютеранского пастора в Амстердаме, и основанный лет на 15 позже его (в 1987 г.) подобный музей в Будапеште, открытый одним реформатским епископом. Потом в связи с разными событиями и новыми веяниями: вопросами налогов, собственности и т. п. — нам пришлось его пока закрыть, но в подходящее время мы откроем его вновь. Этот музей был и будет направлен на воссоздание истории Русской Библии.
По договоренности с комитетом образования города Москвы летом мы проводим юношеский лагерь. ПТУ № 86 присылает к нам мальчиков, они своими руками строили для себя дом, сейчас строится спортивный комплекс, — так что это будет целый детский городок. МИИТ тоже принимает участие в работе, впервые после 25–летнего перерыва был восстановлен стройотряд, у ребят специальная форма: на груди буквы «МИИТ» и контур монастыря.
Но, конечно, главное в жизни обители — это молитва. С началом чеченской войны монастырь «встал на вахту». В часовне у нас читается неусыпаемая Псалтирь — в этом наше участие в делах мира.
7. Международная работа[103]
Воспоминаниями о своей «международной работе» Владыка нередко иллюстрировал лекции по истории конфессий. Он умел говорить о сложном — просто, о непонятном — понятно…
Я вступил в международную работу, можно сказать, с самого начала, «в домашних условиях» — с 1945 г., поскольку был около Патриарха. Став в 1952 г. преподавателем, я одновременно сделался и членом Международных комиссий. Мой первый выезд за рубеж был в 1956 г., и на моих глазах произошла страшная деградация и советского–постсоветского, и западного общества. Почему? Потому что был потерян стержень. А стержень — нравственный источник. Все силы ада брошены сейчас на разрушение нравственности. С европейской культурой, конечно, очень интересно познакомиться, но, к сожалению, в Европу редко едут люди, которые действительно глубоко знают культуру. Чаще впечатление производят внешние достижения европейской цивилизации: дороги, отели, комфорт. Между тем, «закат Европы», который Шпенглер заметил еще в начале XX века, сейчас становится очевидным.
Западное христианство: pro et contra. Экскурс в историю
Разделение христиан в Европе уходит корнями глубоко в историю. Малые общины, которые были созданы апостолами и получили административную структуру, стали формироваться в большие, крупные Церкви. Были заложены основные, так называемые «апостольские» кафедры — т. е. те, которые были основаны самими апостолами. Им давалось преимущество. Иерусалимская община, естественно, имела моральный приоритет перед всеми, поскольку Иерусалим — это место, где проповедовал Христос.
Второй по значению считалась Римская кафедра: Рим — столица империи, а кроме того — место проповеди и мученической кончины первоверховных апостолов Петра и Павла. Наиболее сильной и экономически развитой была община в Александрии Египетской. Египет — житница всего Средиземноморья, и египетская пшеница на галерах, на судах шла во все страны побережья Средиземного моря. Очень крупная община образовалась также на месте апостольской проповеди — в Дамаске, в Антиохии.
Город, только в 330 г. объявленный столицей империи — Византий, названный Константинополем, т. е. «градом Константина» или «Царьградом», был самым молодым. Когда уже в V в. стали распределять места, конечно, первенство должно было принадлежать Иерусалиму.[104] Но от него камня на камне не осталось: после иудейской войны он был с римской пунктуальностью разрушен до основания — так, что плугом пропахали. Это была пустыня, засыпанная щебенкой. Все помнят то место из Евангелия, где читается, что «есть в Иерусалиме на овчей купели место, называемое по–еврейски Вифезда», и там источник, где был исцелен расслабленный, 38 лет лежавший. Этот источник сейчас находится где–то глубоко внизу, метров на 20 ниже поверхности земли. Потом на этом месте был город Элия Капитолина — уже чисто эллинистический город. Иерусалимская община собиралась в подполье, в пустыне, в маленьких городах и деревушках. Поэтому, ввиду такого упадка иерусалимской Церкви, первое место отведено было Риму. Со временем он, правда, несколько утратил свое значение, и его стал теснить Константинополь. Поэтому решили, что церковь Царьграда, — поскольку это царствующий град, — занимает второе место. Третье — самая богатая церковь, Александрийская. Четвертое место — столица малоазийского Востока, Антиохия. И только пятое место занимал Иерусалим, хотя признавалось, что это мать всех церквей и град священный.
Пятый век был уже временем торжества канонической системы. Но именно в этом столетии происходят события трагические для дальнейшего развития церковной жизни. В середине V в. полчища гуннов, вторгшиеся с восточных равнин, прошли с огнем и мечом по странам Европы, завоевали Рим, дошли до северных берегов Африки, сметая следы старой цивилизации.
Водораздел между западным и восточным христианством пролегал по структуре государственно–политических образований. Деление империи на две части, которое было проведено в IV в., конфликт вокруг территории нынешних Болгарии и Сербии: в чью юрисдикцию она входит, в западную, Римскую или Византийскую, константинопольскую, — это был основной мотив.[105] Таким образом, определились две судьбы: одна — единая, развивающаяся, процветающая Византийская империя (хотя византийцы называли себя ромеями, считая, что это по–прежнему Римская империя), и другая — раздробленная на множество мелких княжеств Западная.
Византия процветала, вызывая лютую зависть Рима. Это был целый конгломерат народов: греки, сирийцы, славяне. У них развивались и наука, и богословие, и архитектура, и живопись, — а Рим тем временем нищал, его грабили то одни, то другие варвары.
Постепенно Запад и Восток становились чужими. Вслед за отчужденностью двух частей империи и Церкви возникла разница обычаев, а затем начались споры о вере. И так мало–помалу из этой общей ситуации возникла рознь между западной и восточной иерархией, которая закончилась открытым конфликтом в 1054 г., когда очень бестактный кардинал Гумберт (кстати, уже утративший свои полномочия, потому что папа Лев. 9, давший ему эти полномочия, уже умер, а новый еще не был избран) вошел во время божественной службы в Софию и положил на престол грамоты с проклятиями дьявола и всех его приспешников во главе с патриархом Константинопольским. Произошел великий раскол, великая схизма, разделение Восточной и Западной Церквей. Мы говорим — отделение Западной Церкви от Восточной, католики говорят — отделение Восточной от Западной, и начинается уже вербальное несогласие. Во всяком случае это разница исторических путей, культуры, имущества, обычаев, причем обычаи зачастую имели местные корни при общем понимании существа дела. Этот тяжелый конфликт до сих пор является непреодолимым.
Сейчас почему–то думают, что Западная Европа вносит нам какой–то новый стиль и качество жизни. Появился даже термин «евроремонт». Когда строители обещают мне его сделать, я говорю: делайте лучше хорошо по–русски, как положено на Руси. В Древней Руси «культура быта» была выше, чем на Западе. Мои студенты всегда весело откликались на то сообщение, что Западная Европа узнала нижнее белье только после крестовых походов, — а до этого люди в массе своей прямо на голое тело надевали одежду из кожи — мехом вверх или вниз, смотря по обстоятельствам.
В Париже до сих пор есть местечко Святой Женевьевы, покровительницы города, — Сен Женевьев де Буа[106], — где висит табличка, что это поместье Анны Ярославны, королевы Франции. Киевская княжна, попав в Европу, очень тосковала оттого, что в королевском замке было сыро и холодно. Русской печки, которая не только согревала, но и сушила помещение, не было, — был только камин, который давал тепло лишь тогда, когда в нем пылало пламя. К стенам вообще было страшно подойти — они дышали холодом, поэтому их завешивали шкурами или, позднее, произведениями искусства, которыми теперь дорожат музеи: ткаными коврами, шпалерами. Окна маленькие, из «бутылочного» стекла, а то тоже шкурой завешены. Помыться в замке было негде, бани они не знали. Хорошо, летом речка есть, а зимой даже королеве подавали только тазик и кувшин холодной воды.[107]
Движение крестовых походов началось в XI в. Первый из них оказался более–менее успешным: был взят Иерусалим. Но уже со второго похода крестоносцы стали терпеть поражение, и постепенно это явление, которое послужило пробуждению Европы, перешло в область разбойничью. Четвертый поход — в 1204–1207 гг. до Святой Земли не дошел. Его финансировали генуэзцы в интересах уничтожения торгового соперника — Константинополя. И крестоносцы, христианские рыцари с крестом на плече, ворвались в Константинополь, резали население, разворовали все, что только было можно, крали не только ценности, но и святыни. Известная Туринская плащаница, которая признается — с уверенностью 97% — как подлинная ткань, в которую было завернуто тело распятого Господа Иисуса Христа, — попала в Турин из Константинополя именно в результате крестовых походов. Даже такая деталь: в константинопольской Софии престол был сделан из чистого золота и украшен камнями, представляя собой необыкновенно эффектное произведение искусства. Солнечные лучи падали на него таким образом, что в течение всего дня горели гранями драгоценные камни. И вот этот престол разбили на кусочки и растащили по карманам. Естественно, можно представить, каково после этого было отношение восточных христиан — вообще восточных народов (в это время уже полностью сформировалось мусульманство) — к Западу, когда они вспоминали о том, как рыцари «освобождали» Святую Землю.
Вскользь замечу, что фантом Римской империи владеет европейскими умами до сих пор.[108] В IX в. в качестве императора Священной Римской империи был коронован Карл Великий. Он, конечно, подчинил себе и объединил Европу, но уже его дети поссорились между собой, Франция откололась, в Германии появились свои короли. Европа вновь стала тем «лоскутным одеялом», о котором часто говорят в истории.[109] Борьба королей, местных правителей за престол Римской империи ослабляла их. Период с X по XV в. был временем, когда делались попытки воссоздать священную Римскую империю германской нации — чему, естественно, противостоял Рим в лице своего епископа.
В постоянной удельной вражде римский епископ как глава единственной апостольской кафедры приобретает особое значение. Сравните: сколько кафедр на Востоке — а на всю Западную Европу единственная апостольская кафедра — Рим. Естественно, это был непререкаемый авторитет. И надо сказать, что этот авторитет очень умело использовался. Когда впоследствии в XI в. поссорились папа и германский император, спор кончился тем, что император пришел просить прощения у папы, из Германии через Альпы, — где впоследствии проходил Суворов, — зимой, по снегу шел в сандалиях, босой, а его жену с ребенком тащили завернутыми в шкуры, потому что они не могли идти, — в Италию, где в Каноссе в замке сидел папа, и тот с ним через окошечко поговорил и возвратил ему императорскую корону. Этот эпизод показывает, до какого градуса поднялся авторитет римского епископа. Так началась борьба между немецкими князьями–епископами и той римской знатью, которая носит титулы еще со времен Римской империи — эта борьба продолжается до сих пор.
Надо отметить, что в Европе, особенно в Центральной, очень часто епископ был одновременно и ленным владельцем, феодалом. Отчасти это было обусловлено правом землевладения: старший сын феодала получал все, младшим оставалось либо делать церковную карьеру, либо идти в разбойники.
Мы, православные епископы, носим на груди панагию — икону с изображением Божией матери или крест, на Западе епископ отличается тем, что на предпоследнем пальце правой руки носит перстень. Перстень — это не священный знак, это знак землевладения. При посвящении в епископы из Рима ему посылают так называемый паллиум (часть облачения, близкая к той, которую мы называем омофором — символически изображающую найденную заблудшую овцу, которую Добрый Пастырь несет на своих плечах), а курфюрст или король вручал ему перстень как право владения собственностью. Затем ему вручались также перчатки — как знак рыцарского достоинства, а остальное все было делом его политики. И как описывают современники, в те годы епископа гораздо чаще можно было видеть на полях сражения за свои земли или за травлей зайцев — такая богатырская потеха была — нежели в храме за богослужением.
Очень давно, когда я занимался историей Западной Церкви, в одной из хроник мне довелось вычитать такую забавную фразу: один епископ пишет другому: «Недавно прочитал Библию. Очень занятная вещь, но, к сожалению, там очень много против нас».
Создание Священной Римской империи германской нации означало онемечивание всех соседних областей и народов, которые так или иначе входили в эту империю. Первой жертвой были славяне: чехи, моравы, австрийцы, народы жившие по течению реки Дунай. Напомню, что когда в IX в. равноапостольные братья Кирилл и Мефодий принесли славянам первые переводные книги, — в Риме возникло мощное движение протеста, которое мы называем триязычной ересью. Там говорили, что Священное Писание может быть только на еврейском, греческом и латинском языках. И когда святитель Мефодий был назначен епископом в Моравию, ему запрещено было употреблять для богослужения его славянские переводы. На юге Баварии есть город Констанс. В нем томился в заключении святитель Мефодий, претерпевая жесточайшую болезнь, находясь в сыром подвале; его водили по городу, всячески позорили — поэтому его нужно было бы считать не равноапостольным, как мы поминаем, а священномучеником и исповедником. Но что поделаешь? Моравия входила в систему юрисдикции римского престола. Восток, как бы ни хотел, ничего не мог сделать. Кирилл так и умер в Риме, Мефодий тоже, потом его святые останки были частично переданы восточной Церкви.
Чехов немецкая администрация подавила почти полностью. Постепенно начал созревать протест. В первые годы XV века Ян Гус в так называемой Вифлеемской часовне (это большое здание в Праге), где он был священником, начинает проповедь за возрождение славянского языка, культуры, исконных славянских ценностей. У нас есть великолепное исследование по истории гуситского движения, написанное на рубеже XIX — XX вв. профессором Петербургской Академии Пальмовым, которое заканчивается словами: «Если и искать нам святых на Западе, то первым из них должен быть назван Ян Гус».[110] Гус был сожжен в центре Праги на Старомястской площади. На том самом месте, где он был сожжен, выложены из белого камня кресты. Но его мученическая кровь пролилась не зря, потому что вскоре поднялось мощное повстанческое движение, которое возглавили его последователи — в частности, Ян Жижка, — и, как сказано в летописи: «По доброй старой чешской традиции немцев выбросили из окна ратуши на поднятые копья». Разные, конечно, бывают традиции…
Огромной кровью было подавлено это славянское движение. Интересно, что до сих пор в Чехии показывают маленькие пещеры, где скрывались славянские подвижники.
Но и в самой Германии протест становится все более и более заметным. И в этом сыграло свою роль уже научное движение. Знаменитый Эразм Роттердамский, которого мы больше знаем по памфлету «Похвальное слово глупости», и его современник, тоже богослов, Рейхлин ставят вопрос о переводе Библии с латинского на немецкий. Постепенно немецкие священники и монахи начинают задумываться о пути, по которому их ведут, осознают, что Западная Церковь находится в глубоком кризисе, приближаясь к катастрофе. Постепенно начинается изучение Святых Отцов, в их творениях находят противоречия с действующей церковной каноникой и практикой.
В 1517 г. в Вюртенберге (в южной Саксонии) монах Мартин Лютер на дверях собора прибивает большой лист грубой серой бумаги, на которой написано: «Я, монах Мартин, выступаю с 95–ю пунктами протеста, в которых обвиняю епископов и самого папу в злоупотреблениях властью, в том, что они скрывают правду Божию, записанную в Библии, от народа, в том, что они ведут себя неподобающим образом, в том, что Церковь отошла от заветов Христа, и вызываю каждого, кто хочет со мной спорить, на открытый диспут». Надо сказать, что диспуты были тогда в большой моде, существует очень много анекдотов о том, как они проходили и о чем там спорили. Частенько, как это бывает и в некоторых парламентах цивилизованных стран, кончались дракой, — поэтому диспутантов сажали за решетку. Ставили две кафедры и между ними было некоторое пространство, чтобы можно было размахивать кулаками. Воду, чтобы плеснуть в лицо своему оппоненту, тогда не ставили, — во всяком случае, дальше словесной брани их не пускали — и это было разумно.
Против Лютера выступил епископ, конечно, князь, — фон Экк. Убедить друг друга им не удалось, но для народа было ясно, что высокомерный, заносчивый князь Церкви говорит то, что никому не нужно и не понятно, а Лютер — то, что близко каждому. Кроме того, про Лютера говорили, что он — «веселый малый, хорошо знает богословие и превосходно играет на лютне». Лютера по докладу в Рим объявляют вне закона, — и тогда курфюрст Саксонский прячет его в своем замке, где Лютер пишет, пишет, пишет — дни и ночи на пролет; сам режет доски и сам на этих досках прокатывает листовки — так называемые «пастилы», в которых объясняет смысл Библии, призывает к нравственному возрождению, — потом рассылает эти пастилы по приходам. Словом, все как в революцию. В замке Вартбург есть комната, где на столе лежит древняя Библия, и дощечка по–немецки: «Здесь родился твой язык». Немецкий стал уже не языком простонародья и торговой площади, а языком культуры — через Мартина Лютера, так как он перевел Библию и дал ее в руки своим согражданам. Обстановка в комнате аскетическая, мебель только простая деревянная. Там также показывают чернильное пятно на стене, про которое говорят, что дьявол мешал Лютеру работать, а тот, человек темпераментный, запустил в него чернильницей. Некоторые злые языки также утверждают, что пятно время от времени подновляют, — не знаю, правда ли, но так говорят. Во всяком случае, Лютер сделал свое дело.
После этого началась религиозная война. Некоторые князья Церкви, епископы, приняли призыв Лютера, и, для того, чтобы сохранить свое феодальное имущество, земли, переходили к нему целиком, со всей епархией. Образовались два блока: католическая лига, в которую входил император, некоторые курфюрсты, князья, и римский папа, — и так называемые «протестанты» — т. е. князья, которые поддерживали Лютера, во главе с курфюрстом Саксонским Фридрихом Мудрым. Германия трижды переходила из рук в руки, фронт между этими воюющими сторонами трижды перемещался. Естественно, что в этой войне гибли люди, разрушались города, поселки, обе стороны яростно уничтожали друг друга. В конце концов в 1555 г., т. е. после сорока лет беспрерывных военных действий, религиозной гражданской войны, было заключено соглашение — Аугсбургский религиозный мир. Но этот мир был недолгим. Было такое правило: чья земля, того и вера. Поэтому, если князь католик, а его подданные — протестанты, начинается внутреннее угнетение — и наоборот.
Почти одновременно с Лютером в Женеве выступил католический священник Ульрих Цвингли — тоже с требованием реформ Католической Церкви. Он сам возглавил повстанческую армию и в одном из сражений был убит. Цвингли является основоположником реформатской Церкви Швейцарии. Чуть позже реформатов возглавил Жан Кальвин, и его последователи пошли еще дальше, чем Лютер. Лютер был все–таки монах и ему близки были какие–то духовные ценности, Кальвин был юрист, холодный человек, который начал со смертной казни всех своих политических противников. Кальвинисты, которые во Франции получили название «гугеноты», первыми подверглись жестокому преследованию и бежали в Соединенные Штаты.
Параллельно с континентальной Европой в 1534 г. произошла реформа и в Англии — по весьма пикантному поводу. Король Генрих VIII задумал жениться, а епископ Кентерберийский ему не разрешил. Значит, надо было избавиться от епископа, а заодно и от всех тех правил, которые он соблюдает. Таким образом произошла сравнительно мягкая реформа Католической Церкви в Англии. Но у реформы был вдохновитель — государственный советник Кромвель, который для ее утверждения провел кровопролитную «чистку» как светского, так и духовного компонента на Британских островах. До сих пор вы можете встретить в Англии — на великолепной гладкой, чистой, зеленой площадке среди газонов зубцы стен какого–нибудь старинного здания. «А здесь — говорят, — было аббатство, но при Кромвеле его разрушили». И с тех пор они берегут стены.
Всего в течение 200 лет Европа находилась в состоянии беспрерывных местных войн. В ход шли уже и пороховые заряды, экономика была полностью разрушена, но в конце концов было достигнуто какое–то соглашение: пол–Европы стало протестантской, пол–Европы — католической. В Южной Европе преобладали католики, в северной — протестанты.
Современное состояние
В настоящее время церковная жизнь на Западе является более общественной, чем религиозной. Среди духовенства и епископата, конечно, есть искренне верующие люди, бывает очень хорошая атмосфера на приходах, но вместе с тем общий уровень там занижен — и в сохранении принципиальных основ, и в сопротивлении тем конъюнктурам, которые теперь диктует современность.
В ходе нашей международной работы мы вели диалог и с лютеранами, и с реформатами, и с англиканской Церковью, и, — более ограниченно и более сурово — с католиками. С католиками было сложнее всего. В одном очень интересном памятнике древнерусской письменности — «Слове Феодосия Великого к великому князю Мстиславу» — есть такая пламенная строка: «Всех народов поганейшие и злейшие суть латиняне папежницы, зане поганых блющúся можно, а латинян — невозможно». Надо сказать, что она достаточно метко их характеризует. И в наше время многие интриги: политические, военные, коммерческие — имеют корень в Ватикане.
Ватикан — это маленькое государство, расположенное на 43–х гектарах, образованное в 1870 г. Италия тогда раздиралась междоусобной борьбой отдельных князей, феодалов, торговых домов. Она была неоднократно завоевана то французами, то австрийцами, то еще кем–то. И вот в первой половине XIX в. поднимается национально–освободительная война, которая закончилась провозглашением итальянского королевства. По договору между итальянским королем Виктором Эммануилом и римским епископом в центре Рима выделяется 43 гектара для суверенного государства. Глава этого государства — действующий римский епископ. Там есть все атрибуты государства, есть свой дипломатический корпус. Государственная граница не охраняется, туда можно пройти.
Центр этого государства представляет собор святого Петра. Это почитаемое место погребения апостола Петра. Недавно были найдены научные подтверждения, что это действительно подлинное место. Центр католической церкви и есть этот собор. Он очень величественный, но чувствуешь себя в нем как–то одиноко и неуютно — огромное каменное здание со множеством алтарей, статуй, скульптур.[111] А еще там есть маленькое окошечко, — можно даже сказать, форточка, — откуда Папа благословляет народ. На туристов и паломников это производит колоссальное впечатление.
Советский Союз не имел дипломатических отношений с Ватиканом, а когда началась перестройка, Россия аккредитовала там своего посла, они же имеют у нас апостольского представителя — в ранге не посла, а администратора всех католических приходов, которые есть на нашей территории — и в Москве, и в Петербурге, и в других городах.
Как только заколебалась Советская власть, к нам хлынул поток католических миссионеров, и началось то, что было канонически недопустимо: учреждение епископских кафедр на территории России. Но иезуиты и раньше проникли в Новосибирск — там они работают уже лет тридцать, захватив Сибирское отделение Академии наук. Новосибирск — город молодой, там была всего одна православная церковь и православное сознание было не особенно крепким, — поэтому им легко удалось расшатать его, а следом за ними туда хлынули и другие миссионеры: иеговисты, кришнаиты и прочие. Политически им возразить трудно, поскольку у нас очень много католиков: переселенцы с Западной Украины, поляки, немцы Поволжья — и мы не против тех, кто исторически исповедует католическую конфессию, — но мы против «душехватства», прозелитизма, и по этому поводу мы неоднократно делали заявления Ватикану.
Помню, кардинал Виллебрандс, — очень умный, тонкий человек, — пригласил меня, чтобы выразить протест: в Цюрихе наш епископ рукоположил какого–то дьякона для итальянского прихода. Я выслушал его, а потом сказал: «Ваше Высокопреосвященство! Подумайте, какое страшное нарушение канонов сделал епископ Серафим! В могучей Италии, где находится центр великой Католической Церкви, где сам Святой Отец благословляет всех, где Вы, Ваше Высокопреосвященство, возглавляете комитет по христианскому единству, объединяя все конфессии, — и вдруг — появляется дьякон, может быть, даже не итальянец, а марокканец!…» И рассказал ему эпизод из практики знаменитого адвоката Кони: однажды, сидя в трактире с друзьями, он просматривал газеты и прочитал, что состоится суд над старухой из богадельни, которая украла чайник. Кони взялся ее защищать, заключив пари с друзьями, что решит этот процесс за полторы минуты. Речь свою он начал так: «Господа присяжные заседатели! Велика Россия. Прошли над ней орды монголов, — и она устояла. Пришел Наполеон Бонапарт с армией двенадцати языков — выстояла Россия. Старуха украла чайник — пропала Россия!» Суд присяжных оправдал старуху. Точно так же и здесь: влиятельнейший член кардинальского конклава — и ставит вопрос о том, что в каком–то маленьком городишке на севере Италии появился дьякон — причем даже не итальянец по рождению. «И не стыдно вам — думал я про себя, — сами–то как у нас шуруете со своими епископами и миссионерами! Какие после этого могут быть разговоры!»
Мне не раз приходилось бывать в Риме. Вспоминаю одну недавнюю конференцию. Все было понятно, все было очень хорошо. Потом была аудиенция у Папы. Говорили по комплексу вопросов, по которым у нас уже ведется разговор в последние десятилетия — прежде всего, о прозелитизме. Мы дружески расстались, а через неделю последовал указ Папы о том, что на территории России образуются четыре новые католические епархии.
Был у меня пикантный момент, когда в Москву приехал генерал ордена иезуитов. На службе смотрю — подходит к Евангелию. Что ж, думаю — иди, ладно. Потом подходит ко мне под благословение. Что же — он — священник, я — епископ, я его благословляю. Целует руку — на, пожалуйста, целуй. Конечно, здесь девять десятых политики, но, встречаясь, мы в глотку друг другу не вцепляемся — просто отстаиваем позиции.
Однако на уровне личных контактов со многими католиками у меня сложились самые добрые отношения — например, с мэром Флоренции, коммунистом Ла Пира, который имел келью в монастыре святого Марка. Когда он умер, мы с кардиналом Че служили по нему панихиду, я привез православную икону, поставил к нему на могилу. Потом побывал в монастыре, где находятся знаменитые фрески Фра Анжелико.[112]
Во Франции, помимо Католической, есть еще Галликанская Церковь, от нее относительно независимая. В 40–е годы в этой Церкви была большая тяга к нам: они хотели принять Православие, сохранив свои обряды, но наши их тогда оттолкнули. По душе они люди очень хорошие, славные, но сами не знают, что им нужно: Православия они не понимают, хотя и католиками быть не желают. Они говорят, что хотят восстановить древнюю Церковь, но для нас это неприемлемо: либо надо быть православным, либо — будь чем хочешь. Но на личном уровне мы довольно много общались. Есть там такой епископ Герман — мы с ним иногда обмениваемся поздравлениями.
Лютеране сохраняют некоторые ценности Древней Церкви, в частности, литургию. Она у них проходит по–своему, мы не можем принимать в ней участие — как и в католической, хотя лютеране пошли еще дальше католиков, но все–таки это литургия. Бывает очень пикантное положение, когда вы сидите в большом собрании, — положим, на стадионе, — и там, на зеленом лугу совершается богослужение, а затем по рядам пускают и кувшин с благословленным вином и глиняную чашу с облатками, которые сразу растворяются на языке (я попробовал одну, но неосвященную — купил в магазине, так что в их литургии я не участвовал): пресное тесто, соль, вода и мука, на ней штамп–крестик. Вы берете эту глиняную чашу, должны взять оттуда облатку и передать чашу соседу, а потом взять кувшин, который держит какой–то ассистент, — он наливает вам стаканчик, и вы должны выпить. Мы обычно сидим, вежливо кланяемся, и просим передать дальше.
Кроме того, они считают необходимой преемственность рукоположения. Ганса рукоположил Фридрих, Фридриха — Адольф, Адольфа — Роберт, и так далее. Они — так же как и католики, так же, как и мы — берегут свою духовную родословную.
У них есть прекрасно оборудованные больницы, так называемые хосписы, где ухаживают за безнадежно больными людьми. Отношение к семье, к браку у них очень высокое, — поэтому те связи, которые у нас сложились в прошлые десятилетия с лютеранской средой, не только бесконфликтны, но даже дружественны. Лютеране, так же как и мы, страдают от фундаменталистов — крайних сектантов, которые врываются в храмы, что–то проповедуют, разлагая дисциплину. Европа подвержена этому, может быть, в меньшей степени, чем Россия, но там они тоже есть.
Мы сейчас все находимся под гипнозом американской экономики, американской материальной культуры[113], американской агрессивной политики — будь она неладна! Но Америка — это излом мировоззрения эгоистического, разбойного — и библейского. Библия есть в каждом американском доме. На Библии клянется президент, без Библии ни один американец существовать не может. В каждой гостинице, в самом захудалом номере обязательно лежит Библия.[114] Всевозможные христианские и околохристианские, религиозные, псевдорелигиозные и просто социальные образования обязательно в обиходе имеют Библию. Собрание журналистов, с которым мне не раз приходилось общаться, начинает работу с «библейского часа». Правда, продолжается этот «час» минут семь–пятнадцать, но тем не менее называется именно «библейский час». Он распространен у всех протестантов и основан на популяризации библейских сюжетов. Помню, как–то мне пришлось видеть, как голландский пастор вел занятия, имея перед собой несколько кукол, изображавших библейские персонажи, показом которых он сопровождал свой рассказ. Мне впервые вести такой библейский час пришлось в Германии. Я подготовился, прочитал все, что мог, но надо было чем–то привлечь аудиторию. Тогда я сказал: «Если бы Христос жил в наши дни, он, несомненно, набрал бы себе учеников из журналистов». Вижу, слушатели заинтересовались: почему? «Потому, — сказал я, — что журналисты имеют опыт коммуникации, а кроме того, Христос ведь всегда старался общаться с людьми самыми негодными и порочными».[115] И сразу я стал своим.
Без Библии день не начинается и не заканчивается — вечером в семейном кругу отец семейства достает старую, еще дедовскую Библию, читает, после чего все говорят «Спокойной ночи!» и расходятся спать. Библия создала деловую Америку. Это — один тезис.
А второй тезис: Соединенные Штаты, Латинскую и Северную Америку создали бандиты, разбойники, которых высылали туда на кораблях, закованными в кандалы. Иногда эти корабли гибли, иногда — оставались. Это были конквистадоры, солдаты, нищие, которые жили только грабежом. В Америке в свое время были колонии Голландии, Португалии, Испании, Великобритании. Там жили грабежом, добывали золото, продавали африканских рабов, линчевали друг друга. Ковбойские фильмы наполнены именно этим сюжетом, где основной аргумент был скорострельность оружия. Это — второй фактор.
Из соединения этих двух факторов: эгоистического, разбойного поведения и уважения к Библии — родилась социальная, экономическая, политическая и мировоззренческая концепция Соединенных Штатов. Чего здесь больше — трудно сказать. Есть великолепные примеры — не только отдельных людей, но целых штатов, целых городов, — трудолюбивых, гуманистичных, очень сочувствующих друг другу. И наряду с этим — целые области высокого криминала.[116] Это реальный пример одного из тех конфликтов, которые заполняют историю человечества.
Надо учитывать и то, что психология Соединенных Штатов выросла из кальвинизма. Кальвинисты, реформаты, говорят, что богослужение, литургия — это лишь символы, а им нужна деятельность. И так как в Ветхом Завете сформулировано, что мерой благословения Божьего служит успех в трудах и труд является успешным постольку, поскольку он благословлен Богом, — они поставили в основу своей деятельности предприимчивость, трудолюбие. Для лютеранина какая–то святыня еще остается. Для реформата — гораздо меньше: «Сколько это стоит? Как это можно приобрести?» Одно из известных экономических объединений Соединенных Штатов — Юта — это следующая, уже крайняя, ступень после кальвинизма — так называемые мормоны. Убрать соперника, который разрабатывает рядом более выгодную заимку золотоискателя, или вывести под корень целое племя индейцев не стоило никакого труда, — потому что реформат создает материальные ценности, труд его благословлен Богом, и идет на пользу, прежде всего ему самому, его семье, а затем и обществу.
Англиканская Церковь распространена не только на Британских островах, но и в бывших британских колониях, значительной части Канады и Северной Америки. В Англии под импульсом административного воздействия появилось разнообразие всяких исповеданий. Есть «Высокая», епископальная, и «Низкая», пресвитерианская Церковь. «Высокой» придерживается двор короля и аристократия, которая заседает, в частности, для всевозможных торжественных собраний в Вестминстерском аббатстве, надевая при этом мантии, парики и соблюдая всю ритуальную сторону Католической Церкви. Таким образом, «высокая» Церковь по содержанию протестантская, но по форме — католическая. И есть «низкая» Церковь, простонародная, которая утратила связь с католическим обрядом — особенно в колониях, где формы богослужения все более и более сводились к «клубной» работе, с нашей точки зрения это уже не совсем Церковь, а скорее круг людей, которые собираются, читают Библию, поют духовные песнопения и в этом находят этическое удовлетворение. По сути же разница не так уж велика. Я вспоминаю беседы в одной из первых наших комиссий по сношениям с англиканской Церковью. Я спросил: «В чем между вами разница? Вы — священник одной Церкви. Ваш сосед — другой. На мой взгляд, у вас нет никакой разницы». «Разница принципиальная!» — ответил он: «Я за богослужением ставлю на престоле свечу! И даже — две! А он — ни одной!» Помню, как однажды высказался по этому поводу о. Всеволод Шпиллер. Как–то раз во время хорошего дружеского банкета он сказал: «Знаете, я тоже понял, в чем величайшая, принципиальная разница между епископальной и пресвитерианской ветвями англиканской Церкви». Все насторожились. — «Епископалы носят фиолетовую рубашку, а пресвитериане — серую». Действительно, нельзя отрицать, что Западная Церковь в своих реформаторских тенденциях ушла в такие дальние края, что, если с епископом Кентерберийским еще можно говорить о чем–то серьезном, то с шотландским пресвитерианином — разве что о рыбной ловле. Опять–таки характерная деталь: чем ближе к центру — тем больше «высокой» Церкви. Чем дальше к северу — тем больше протестантов–пресвитериан.
В Соединенных Штатах есть даже другое явление: там люди переходят из одной конфессии в другую. Принцип: чем ближе к власти — тем больше католичества.[117] Фермер, которому совершенно безразличны религиозные вопросы (у него лошади, коровы, пашня) — естественно, реформат в крайней точке, хотя вечером обязательно собирает семью и читает Библию, в воскресенье утром он тоже не работает, но читает Библию, а если есть поблизости храм, то он идет туда, слушает проповедь пастора — проповеди бывают очень забавными. Но став на выборах мэром своего поселка, а потом, может быть, губернатором своего округа, он уже не может оставаться там, на скамьях, среди фермеров; он уже становится католиком, и с галстуком–бабочкой, в смокинге идет на богослужение в католический храм. Не могу сказать, находит ли он там для себя большее удовлетворение — Бог ему судья — но положение обязывает.
Нередко у нас приходится слышать, что западное христианство процветает. Зная довольно хорошо западную действительность, я со всей ответственностью могу сказать, что там совсем не так замечательно, как кажется некоторым. Если у пастора полтора процента зарегистрированных прихожан посещают Церковь в Великую Пятницу, то все говорят: «О, да! Это великолепный пастор, у него активный приход!»
Во время одной из моих поездок в Финляндию мне довелось услышать такую притчу. Умер протестантский пастор, человек, 40 лет прослуживший на одном приходе, произносивший великолепные проповеди. А надо сказать, что в протестантской Церкви больше ценится проповедь, чем богослужение, чем молитва. (Однажды мне надо было пригласить лютеранского пастора. Он отказался: «Вы знаете, у меня по расписанию через 2 недели проповедь». «Так это через целых две недели!» — удивился я. — «Да, но эти две недели я должен к ней готовиться». Я позавидовал его усердию, потому что сам обычно говорю «с листа», видя настроение людей, пришедших на службу). Так вот, — этот пастор всегда тщательно готовился к проповедям и вообще ко всему подходил очень ответственно. И вот, он умер. У дверей Царства Небесного он осторожненько постучал. Дверь приоткрылась. Он сказал: «Я пастор такой–то» — «Позвольте, проверим… Нет! В наших списках Вы не значитесь!» — «То есть как? Я — такой–то!» — «Да, но тем не менее… Но, может быть, это недоразумение, мы проверим. Посидите, пожалуйста». Пастор присел. В это время он слышит страшный шум. По лестнице поднимается его прихожанин, который ни разу не был в церкви, был известен, как человек вздорного характера и сквернослов, к тому же вечно пьяный. А по профессии он был шофером автобуса. При приближении этого, с нашей точки зрения, грешника двери Царства Небесного распахнулись, и привратник широким жестом пригласил его войти: «Добро пожаловать! Мы Вас давно ждем!» «Как это может быть? — не выдержал пастор, — Он ни разу не был за моей проповедью!» «Видите ли, — ответил ему привратник, — Когда Вы произносили проповедь, все спали. А когда он вел автобус, все молились».
Западная Церковь находится в глубочайшем кризисе. В протестантских странах значительная часть людей уже давно отошла от Церкви. Помню, однажды моя гостиница была рядом с лютеранской кирхой. Ровно в 6 часов вечера и в 10 часов утра раздавался звон. Как–то выдался у меня свободный от заседаний час. Я подошел к церкви, постучал во все двери и понял, что звон этот механический: он включен на таймер и в нужный момент звонит, а церковь давным–давно закрыта.
Одну из церквей в Стокгольме греческая община купила всего лишь за одну шведскую крону, потому что она много лет пустовала и надо было кому–то ее списать, но никто не брал. Греки за символическую плату ее взяли.
II Ватиканский собор показывает, в какой большой тревоге пребывает и Католическая Церковь. Она тоже находится в кризисе — кадровом, моральном и даже финансовом. Ватикан все время жалуется на дефицит бюджета, — вот только на подрывную работу в России денег не жалеет.
Великолепие храмов и кажущаяся мощь западного религиозного мира — это деньги, действительно крупные, которые, как налог, собираются с членов семей, записанных за той или иной конфессией, плюс ассигнования различных бюджетных статей и обществ, которые щедро жертвуют деньги — свободно или вынужденно.
Однажды в Швеции наша делегация посещала завод и кто–то спросил у одного рабочего: «Вы верующий человек?» Тот, не отрываясь от своей работы, коротко ответил: «Плачу налоги». Что–что, а налоговая система на Западе отработана четко.
Однако при всем сказанном, нельзя отрицать и положительных сторон западного христианства.
Свое знакомство со Швецией я начал через университетскую среду. Шведская Церковь имеет свои особенности. По учению это лютеранская Церковь, но сохраняет всю атрибутику католичества. Епископы, которые сейчас уходят на покой, были во времена начала наших контактов студентами. С этими епископами, с пасторами у нас складывались очень хорошие отношения. Приведу один характерный эпизод. Я был знаком с пастором университетской церкви в г. Упсала. Это был прекрасный человек. Жена его работала в клинике для психических больных, они вели большую социальную работу. Я часто ночевал в их доме — т. е. я, конечно, снимал номер в гостинице, но они каждый раз уговаривали меня остаться, вечером допоздна сидели за чаем, а утром вместе шли в университет. Потом пастор заболел — у него открылась тяжелая, неизлечимая болезнь Паркинсона. И вот, я приезжаю в очередной раз, звоню из Стокгольма. Отвечает жена. Спрашиваю: «Клауса можно?» «Клауса нет». — «А где же он? — спрашиваю я, — Опять в больнице?» — «Нет. Он дома». — я буквально стенографически передаю этот разговор, так как он меня тогда потряс. — «А почему же он не может подойти?» — «Он не может. Он умер!» Часто мы говорим, что у протестантов, лютеран нет благодати, нет того, другого. Но внутреннее состояние — состояние веры, которое и передала эта матушка в своих словах: «Он дома».
Другой пастор — в Амстердаме. По существу, столица Голландии — не Гаага, а Амстердам. Но там есть район, куда в прежние времена работникам посольства и торговых миссий не рекомендовалось заходить, — так называемый «розовый» район. Ежедневно из каналов вылавливают трупы, — бросаются туда какие–то женщины сомнительной репутации и наркоманы. И вот молодой еще пастор — ему было едва за тридцать и он имел троих детей — сказал: «А я открываю в этом районе церковь Георгия Победоносца». Я удивился: «Ты что, с ума сошел?» — «Это моя работа» — ответил он. — «Ну хорошо, твоя, но дети–то тут причем?» — «Но ведь это мои дети. Они тоже будут делать эту работу». Спустя несколько лет я снова встретился с ним. Он сказал, что вышел на пенсию, но работу свою продолжает, — в основном, по ночам, когда приходят эти разбитые в кровь женщины, накурившиеся молодые люди. «А как дети?» — «Дочь вышла замуж, а сын заканчивает факультет теологии, он уже викарий, пастор на моем приходе».
В Евангелии сказано: «Кто принудит тебя идти одно поприще — иди с ним два». Почему? Потому что проводить — это значит обеспечить безопасность. Помню, во Франкфурте, в метро провожал я свою сотрудницу в аэропорт, она немножко терялась, там очень сложные линии. Подходим к супружеской паре — пожилые немец и немка. «Это дорога в аэропорт?» — «Да–да, пожалуйста, пройдите так, потом так». Идем. Видим — они идут за нами. Садятся в поезд. Приезжаем в аэропорт. Они нам говорят: «Все, пожалуйста, до свидания!» — «Вам что–то здесь было нужно?» — «Нет, мы боялись, что вы заблудитесь!» Может быть, конечно, им некуда было спешить, но все же они пожертвовали своими делами, пошли нас провожать.
В центре внимания — не буду говорить «всей» — но лучшей части западной христианской цивилизации стоит социальное служение, так называемая диакония.
Во время одной из своих поездок в Италию я побывал в церковном доме для детей, больных болезнью Дауна. Там на каждого больного по одному воспитателю — плюс обслуживающий персонал, да еще священник. Так что на 40 больных — более 100 человек персонала. Есть там один юноша, за которым ухаживают брат и сестра — оба монахи. Психически этот юноша неполноценен настолько, что его и человеком назвать трудно. У него бессмысленное выражение лица и лихорадочные дергающиеся движения. То он сидит спокойно, то вскочит, начинает хлопать в ладоши. Брат и сестра по очереди держат его на коленях, кормят с ложечки, — но при этом они путешествуют с ним по святым местам, неоднократно были и в России. Простите, много ли мы найдем в своей среде людей, отдающих себя тому, чтобы сохранить жизнь существу, которое никакой социальной пользы не приносит и приносить не может?
Когда у нас открылась возможность социального служения, мои сотрудники решили взять патронаж над домом ветеранов войны и труда. И что же? — Не выдержали! Действительно, сиделки и за высокую зарплату не всегда это выдерживают. А там это христианская обязанность. Раньше диакония была и в наших монастырях, ею занимались часто незримые, неофициальные сестричества, — тогда, когда у нас была здоровая церковная жизнь. Это то, чего нам сейчас так не хватает.
Такова в очень скудных и общих чертах картинка западного христианства. Мы имеем две мощные ветви, которые идут из одного корня, но, чем ближе к корню и стволу, тем больше сохраняется традиций, чем дальше — тем меньше традиций и меньше, я бы сказал, мистического элемента. Есть пороки, есть достоинства. Есть и очень глубокий интерес к нашему восточному опыту: как сумела Русская Православная Церковь за свою тысячелетнюю историю, пройдя через различные катаклизмы, сохранить свои духовные ценности. Это как раз то, чего так не хватает им — при всех их достоинствах и добродетелях. Поэтому мы должны щедро делиться тем, что имеем.
Экуменические контакты
Вопрос об экуменизме — очень серьезный. Сказать, что я отношусь к этому явлению положительно — не совсем правда, сказать, что отрицательно — совсем неправда. Загадка такая есть: совсем лошадь + не совсем лошадь = совсем не лошадь. Ответ: конь + як = коньяк. Шутки шутками, но действительно однозначно и прямолинейно ответить невозможно.
Однажды мне довелось освящать шахту на приисках в Сибири. Меня спросили: «Вас не шокирует, если эту же шахту освятит шаман?» «Нет, говорю, нисколько, — там же и якуты работают. Но уж, пожалуйста, не вместе, чтобы один «батюшка» здесь, а другой — там». Ну, попрыгал там где–то шаман, побил в бубен — что поделать, это их корни. На одном из международных религиозных собраний видел я индейцев — в национальных костюмах, в перьях, с трубками. Выступала от них одна женщина, говорила, что они, несмотря ни на какие испытания, остались верны обычаям отцов. И столько в ней было чувства собственного достоинства, что нельзя не уважать. Это одна сторона. Но есть и другая.
Недавно в Казани проходил очень интересный симпозиум, организованный президентом Татарстана. Там были представители и Православия, и Ислама. Очень добрые внутренние отношения между ними, но, конечно, целый ряд вопросов остается за скобками, обсуждать их нельзя. И утверждать, что все религии могут примириться — это признак конца света. Не допуская конфликтов с другими конфессиями, ведя с ними богословский диалог, мы тем не менее утверждаем, что «Орто–доксия», «Право–славие», т. е. «правильное прославление Бога», «правильная вера» находится в недрах Восточной Церкви.
В последние годы слово «экуменизм» стало почти что бранным и на наших глазах произошло разрушение того хрупкого взаимного доверия между православными и инославными, которое создавалось трудами наших современников, — я бы сказал, что это была серьезная и тщательно продуманная кампания. А между тем в свое время это движение сыграло очень важную роль в судьбе нашей Церкви. На Западе о Русской Церкви ничего не знали, там бытовало мнение, что Россия — это мертвая пустыня, в которую нужно посылать проповедников, миссионеров всех мастей.
Что же такое экуменизм? Во–первых, исходное, лингвистическое понятие «экумены» или «ойкумены» — в зависимости от произношения. Само слово обозначает населенную часть пространства. Однокоренными являются слова экология, экономика. В корне слово «икос» — «дом». Экономика, экология — это «домостроительство» — т. е. порядок вокруг себя: дом, семья, населенное пространство, и поэтому термин «ойкумена» в начале географически больше всего относился к тем странам, которые греки посещали, плавая на своих кораблях по Средиземному морю. На Востоке границей «ойкумены» был Кавказ, на Западе — Гибралтар, северное побережье Африки и южное побережье Европы. Все остальное пространство было заселено варварами — или же вообще не было заселено.
В XVI — XVII вв. окончательно была проведена граница между вероисповеданиями в Западной Европе, окончательно определились отношения между Восточной Православной и Западной Католической Церквами. Протестанты, естественно, не могли примириться с католиками, но и внутри протестантской конфессии не было мира. Это состояние люди религиозные, конечно, переживали болезненно. На Западе, после продолжительных войн между протестантами и католиками люди пришли к мысли о необходимости каких–то униональных союзов. Постепенно стали появляться некие гуманитарные объединения, ставившие целью предотвратить хотя бы физическую вражду между конфессиями. К концу XIX в. экуменическое движение оформилось и выражало определенное стремление христиан разных конфессий к сближению.
В середине XIX в. в англиканской Церкви возникла примирительная теория ветвей, branchtheory, которая провозглашает толерантные отношения Церквей между собой, исходя из того, что они восходят к общему корню, но затем, развиваясь, образовали ветвистое древо. Согласно этой теории каждая из Церквей, какова бы она ни была, имеет некое отношение к корню, и поэтому они равноценны между собой и должны жить в мире. России это коснулось следующим образом. Некий лорд Палмер, принадлежавший к Англиканской Высокой Церкви, человек просвещенный и ищущий, решил войти в контакт с Православной Церковью. В это время митрополитом Московским был святитель Филарет (Дроздов), у них с лордом Палмером состоялась встреча. Затем вопрос перешел на рассмотрение всех восточных Церквей, в основу было положено так называемое «Послание восточных Патриархов о православной вере»[118], которое является одним из центральных документов нашего восточного вероисповедания, и начались поиски взаимного сближения. Высшей точкой в этих отношениях был конец XIX — начало XX вв. Из Британии в Россию приехала высокая делегация, из Петербурга в Лондон также направились высокопоставленные лица для ведения переговоров. Это было время молодости моих родителей, и я с детства из их рассказов воспринял настроение тех лет: русское общество жило почти что ожиданием ближайшего воссоединения с нами Высокой Англиканской Церкви. Особый вклад в это дело внес Святейший Патриарх Тихон в бытность архиепископом Северной Америки, когда он организовал очень сильную, просвещенную, работоспособную Сан–Францисскую епархию, — впоследствии она переместилась в Нью–Йорк. Очень интересно, что так называемая Ламбертская конференция[119] призвала Англиканскую Церковь к скорейшему объединению с Православной Церковью.
Потом разразилась Первая мировая война, контакты стали затруднительны, а после 1917 г. этот вопрос для нас уже не возникал. Но тогда пошел поток беженцев–эмигрантов на Запад В 1922 г. постановлением Совмина из Советского Союза была выслана большая группа деятелей науки и культуры. Среди них были люди, которые, оказавшись на Западе, сразу же стали организовывать там наши православные церковные общества. Так, в Париже был создан Православный богословский институт имени Преподобного Сергия. Этот Сергиевский институт и вошел в контакт с западными кругами, которые были озабочены объединением протестантских Церквей. Надо сказать, что в 10–е гг. у нас и в Петрограде и в Москве существовало христианское молодежное движение. Его родоначальником был американский проповедник Джон Нукс, который в годы Первой мировой войны и после нее создал движение «Вера и действие», объединяющее молодых христиан, мужчин и женщин (ИМКА, ИВКА)[120], которые проповедовали совместное сосуществование христиан без ссор, без конфликтов. В Советском Союзе действие этой молодежной организации вскоре было прекращено, но на Западе оно довольно быстро развивалось в период между Первой и Второй мировыми войнами. В этом движении участвовали и наши русские люди — профессора–богословы, отдельные священники. Задачей было примирение возбужденного войной европейского общества, не затрагивая — что важно подчеркнуть, — основ веры и никого не призывая менять веру — ни в сторону православия, ни в сторону протестантства.
В 1939 г. разразилась Вторая мировая война. Деятельность международных организаций снова стала затруднительной. Но после окончания войны в 1945 г. это движение возобновилось с особой силой и в 1948 г. в Амстердаме произошло собрание разрозненных ветвей этого молодежного христианского движения (а многие «молодые люди» к тому времени стали уже вполне почтенными и взрослыми). Тогда и был создан Всемирный Совет Церквей — союз, объединяющий протестантские Церкви Западной Европы, Северной и Южной Америки, Канады, Австралии, а также тех христианских центров, которые были расположены на Дальнем Востоке, в Индии и в Африке. Русская Православная Церковь получила приглашение вступить в этот Всемирный Совет Церквей. В 1948 г. обстановка в мире была неблагоприятной, началась холодная война, цели христианского движения были еще неясно сформулированы, и тогда, на совещании глав и представителей Православных Церквей, которое собралось в Москве по случаю празднования 500–летия автокефалии Русской Церкви, — было вынесено постановление, что Русская Православная Церковь, как и все Православные Церкви, не участвует в ВСЦ. Тем не менее, отдельные Церкви все–таки послали туда своих представителей — хотя бы в качестве наблюдателей. Это была греческая Элладская Церковь, Константинопольский патриархат, Александрийская, Антиохийская и Румынская Церкви. Приняла незначительное участие и Болгарская Церковь. Поэтому, хотя заявление было сделано, Церквам была предоставлена свобода изучения и нахождения методов соприкосновения с этой протестантской организацией. Постепенно выяснялось, что цели этой организации все–таки были высокие и благородные: сотрудничество, содружество во имя мира, защиты прав людей, — в то время как после Второй Мировой войны осталось множество обездоленных. Постепенно Русская Православная Церковь, изучая это движение, нашла для себя возможным принять в нем участие.
С 1957 г. начались сперва очень осторожные встречи и переговоры, а в 1959 г. произошел обмен делегациями. В ноябре–декабре 1961 г. Русская Православная Церковь послала большую делегацию на генеральную ассамблею ВСЦ. Она проходила в Дели, в новой части города — Нью–Дели — так она и вошла в историю.
Тогда Русская Православная Церковь вступила во Всемирный Совет Церквей. Сразу же наши представители получили различные места в структурных подразделениях этой организации, я, в частности был вице–президентом комитета по коммуникации — поскольку занимался издательской работой. Структура ВСЦ выглядит следующим образом. Главным ее органом является Генеральная Ассамблея, которая собирается раз в 4 года. Генеральная Ассамблея выбирает президентов по конфессиям и по регионам. Поэтому в ней бывает 6 президентов. Но эти высокие должности практически не оказывают влияния на повседневную работу. Среди президентов некоторое время были и наши русские иерархи. Основную работу ведет генеральный секретарь[121], который руководит работой ВСЦ в целом. ВСЦ содержит 3 больших отдела: Вера и Церковь, Церковь и общество и Коммуникации. Ежегодно происходит собрание Центрального комитета, в который входят президенты (руководители) этих трех отделов, и дважды в год — Исполнительный комитет, который уже конкретно определяет деятельность каждого из отделов. Так продолжалось в течение 25 лет. Мы активно участвовали в работе всех секций ВСЦ, было принято очень много мудрых и высоких решений. В период холодной войны, на грани больших конфликтов, в период расовых волнений в Соединенных Штатах и межнациональных столкновений в Африке, войн во Вьетнаме и в Корее Всемирный Совет Церквей всегда выносил резолюцию высоких нравственных требований к враждующим сторонам — и добивался определенных успехов. Надо сказать, что для нашей Русской Православной Церкви вхождение в Совет Церквей было определенной гарантией ее выживания в тех условиях, когда государственная политика взяла курс на усиление атеистической пропаганды в Советском Союзе.
С начала пятидесятых годов и вплоть до 1987–89 года шла напряженная так называемая «борьба за мир». Существовала международная организация — Христианская конференция; различные религиозные организации устраивали многочисленные форумы защиту мира. Помнится, к Пражской конференции мы подготовили сувенирное издание — собрание фраз из Евангелия, в которых речь идет о мире.
Эта работа продолжается и сейчас. Совсем недавно Ватикан собирал международное совещание религиозных лидеров, которое они назвали «Неделя молитвы за мир». Но никакой молитвы там не было, это было обыкновенное общественное собрание, присутствовало много студентов, которые во время речи Папы громко разговаривали и шумели, потом размахивали флажками и скандировали: «Папа! Папа! Папа Джованни, Джованни Паоло!» Хотя все это проходило в монастыре, настроение там было, как на стадионе.
На недавней конференции Большого форума взаимодействия религий и культур вынесли два постановления: осудить войну в Ираке и решить проблему Кипра, разделенного на исламскую и христианскую части. Я из зала поднял руку в президиум, вышел на трибуну и сказал: «Простите, господа, а вы забыли Косово. На Кипре исчезло пятьсот памятников древней культуры, а в Косово больше ста». Зал аплодировал, но в резолюцию наверняка ведь не включили!
На протяжении всех этих лет у нас был очень активный богословский диалог. Много конференций, богословы доклады писали, поднимали историю в разных направлениях. Результаты, конечно, были очень незначительны, однако поддерживался принцип взаимного уважения. Сейчас, когда и у нас рухнули моральные устои, и на Западе их не стало больше, — все так же как было, если не хуже, — этот межконфессиональный диалог стал очень сложным. Вплоть до того, что у нас основная масса церковного народа требует разрыва всяких отношений с западным христианством, а мы, находящиеся на ответственных постах церковной жизни, знаем, что баланс необходим, но сохранить его очень трудно, ввиду разнообразных негативных воздействий: и конъюнктуры, и рынка, и прессы, и всей той моральной деградации, в которой мы находимся.
Когда мы появились на Западе, нас дергали за бороды, чтобы проверить, не привязанные ли они — это не анекдот, это факт! Помню, на пресс–конференции мы сидели рядом с англиканским епископом из Индии. У них, естественно, сохранились старые обычаи и носили они черную рясу на красной подкладке. Вдруг — вопрос из зала — ко мне: «Покажите нам свою красную подкладку» — То есть — комсомольскую. Я ответил: «К сожалению, не могу — а вот у соседа есть!»
Вспоминаю другой случай. На одном из экуменических собраний пэр Англии лорд Ранси, архиепископ Кентерберийский, — глава Англиканской епископальной Церкви, по поводу нашей делегации (а мы все были с длинными бородами, я тогда был совершенно черный) выразился: «Какой бы вышел замечательный экуменический матрас, если бы собрать все эти бороды православных». Тогда митрополит Никодим сделал очень любезное выражение лица и сказал: «Да, у нас есть различия, но представьте: если бы собрать бритые подбородки протестантов и католиков, какая бы вышла великолепная гладкая экуменическая платформа!»
В этой обстановке ряд наших епископов — в меру своего таланта — открывал Россию христианскую, православную крайне враждебно настроенному по отношению к нам западному миру. И там были страшно удивлены. Тогда на Западе заговорили о феномене Русской Православной Церкви. А Зарубежная Церковь выступила против нас. Я помню, мне за три с половиной минуты надо было опровергнуть выступление архиепископа Иоанна (Шаховского), который был против нашего вступления во Всемирный Совет Церквей. Зарубежная Церковь понимала, что если мы откроем миру свое лицо, то люди поверят нам и увидят, что Русская Церковь выжила, несмотря на совершенно бесчеловечные условия. Ни писать, ни говорить свободно мы не могли. Более тридцати лет я издавал Журнал Московской патриархии. Мы не могли упомянуть имя преподобного Серафима Саровского, не могли поместить в журнале фотографии детей в церкви и вообще писать о детях. Мы снимали нашу русскую церковную школу в Париже и помещали в журнале патриархии как репортаж из Парижа — это проходило. Потом начались всевозможные выставки за границей, и часто бывало так, что говорить было нельзя, но показывать — надо. Поэтому в Издательском отделе была великолепная служба фотографии. Мы показывали на фотографии лица — и умудренные опытом, и молодые, и детские. И Запад понял, что Русская Церковь жива, что это очень серьезный партнер, у которого можно учиться. У нас, конечно, были свои сторонники за границей — о. Сергий Булгаков, о. Андрей Блум (будущий митрополит Антоний) — которые выступили в нашу защиту. Но ведь они встали на нашу сторону не сразу. Я помню митрополита Антония еще молодым круглолицым батюшкой, только приехавшим в Москву — в прошлом он был врач, участник французского сопротивления. Он только юношей пришел в Церковь. Но у нас–то была непрерывная традиция! Поэтому первые наши шаги в области экуменизма были очень важным для западного мира открытием действительной, реальной картины жизни Русской Православной Церкви.
Когда Рейган и Папа Иоанн Павел II окрестили Советский Союз «империей зла», начался поток компромата, нам стали приписывать все самое отвратительное, в чем можно обвинить человека.[122] Помню, приезжаю однажды за границу, а там прямо в аэропорту стоит человек с «гневным» плакатом. Вижу, что он говорит по–русски. Подхожу, спрашиваю: «Давно стоишь?» — «Давно». — «Тебе заплатили?» — «Да». — «Но деньги–то уже получил?» — «Получил». — «Ну, так иди домой!» — «Правда, можно?» — обрадовался он.
Был еще замечательный эпизод в Нью–Йорке. С нами был представитель Армянской Церкви. Звали его Паркев. По душе он человек был очень хороший, но его типично–армянская внешность в сочетании с акцентом и манерой говорить всегда вызвала улыбку. Тогда как раз глушили «Голос Америки». И вот на пресс–конференции с дальних рядов поднимается какой–то щупленький корреспондент и говорит — через микрофон, но еле–еле слышно: «Почему в Советском Союзе глушат «Голос Америки»»? А Паркев ему отвечает: «Я твой–то голос еле слышу». Зал грохнул от смеха, корреспондент был сконфужен.
Международные контакты приучили нас к определенной дисциплине мысли и выражения. В начале мы гордо заявляли — так, как привыкли у себя: «Православная Церковь считает…» Но после того, как одному из наших докладчиков был задан вопрос: «Простите, господин, а Вас Ваш Собор уполномочил говорить от лица Вашей Церкви?» — стали осторожнее и предпочитали выражаться иначе: «Моя точка зрения, соответствующая точке зрения Православной Церкви…»
Международный регламент выступлений — три минуты. Помню свой первый в жизни доклад в большом международном собрании. Микрофон включался на три минуты. Потом давалось еще 20 секунд и он просто выключался. Случалось так, что человек входил в воодушевление, что–то говорил, но его никто не слышал, кроме соседа.
Конечно, первые наши выступления носили характер трагикомический. Мы явились к инославным в полном нашем православном великолепии. Вспоминаю наш дебют в Нью–Дели. Когда мы выезжали из Загорска, стоял страшный холод. Я был в своей толстой ватной рясе, в сапогах, меховой шапке. Приехав в аэропорт Внуково, мы оставили свои шубы (потому что в Индии нас ожидала жарища), и остались в легких рясах, но рейс оказался довольно сложным, в Дели нас не принимали, вернули из Ташкента в Свердловск. Ну мы–то ладно, — мы были люди привычные, — но как индианки в легких сари прыгали по снегу, прежде чем добежали до здания аэропорта! Две ночи ночевали мы там. Долетали до Ташкента — и обратно. Наконец, прилетели в Дели. Тогда мы, естественно, светского костюма не надевали и куда бы ни шли: в гостиницу, в зал заседаний, на экскурсию в Тадж–Махал, — всюду являлись во всем величии: в клобуках, в мантиях, в рясах. К моему номеру по утрам было «паломничество» — слышно было, как шлепают по полу босые ноги. В чем дело? Оказывается, в том, что я выставлял чистить свои сапоги — настоящие русские, поповские, с голенищами до колена, — а они решили, что этот ужасный бородатый человек еще и носит гвардейские королевские сапоги. Все наши «экуменические братья» ходили в легких рубашках с коротким рукавом, а мы изнемогали, но «блюли православие». Потом мы несколько смягчили свою строгость.[123]
Однажды на первой неделе поста выехали мы — делегация в тридцать человек — в Соединенные Штаты Америки. Сели за стол, а там все мясное — бифштексы всякие и прочее. Ну, поклевали мы гарнир — день, два. В конце концов чувствуем — ноги не держат. Выбирать гарнир из мясных блюд было, конечно, очень трудно — подливка–то все равно мясная! Обходились в основном хлебом и кофе, которого выпили колоссальное количество. По соседству с нами жил старообрядческий епископ — вот ему так до конца и носили в номер огурцы и помидоры. А мы… Пострадали? Да, конечно, пострадали. Приехав в Москву, пошли на покаяние, возместили свое вынужденное «отступление» картошкой без масла. Поэтому, конечно, экуменизм оказал на нас влияние, но не настолько, чтобы — упаси Бог! — в чем–то отступить от своей православной веры.
Отголоски войны
С Германией я работаю более 50 лет. Мой первый контакт был в 1952 году с пастором Нимëллером, который приехал тогда в Москву. Много лет спустя, в 1980 году состоялся мой первый приезд в Германию и с тех пор я не могу сосчитать, сколько раз я там был. Моя задача как епископа Волоколамского всегда состояла в том, чтобы заботиться о могилах как русских, так и немецких солдат и служить примирению несмотря ни на что.
В Волоколамске есть четырехэтажный дом, куда в 1941 году во время боев сносили тяжело раненых, которые не могли передвигаться самостоятельно. Когда город был сдан и установился «новый порядок», комендант распорядился сжечь этот дом вместе с ранеными. Это было «практичное» решение: не нужно этих раненых кормить, не нужно за ними ухаживать, менять бинты. Жители города, конечно, были потрясены. Они сбежались, окружили этот пылающий дом и просили, чтобы им отдали хотя бы кого–нибудь, кто горел там. Но спокойные немецкие солдаты стояли вокруг дома и стреляли в толпу, если кто–то слишком приближался. Каждый раз, проезжая мимо этого дома, я на несколько минут останавливаюсь. Я не видел этого, но картина так и стоит у меня перед глазами.
Отличие русской доблести в том, что она в любых условиях сохраняла человечность. Свидетельством тому является, в частности, отношение к русским воинам за границей. Несколько раз я был в Альпах, на Суворовском перевале. Сейчас там стоит русская часовня. Швейцарцы почитают Суворова, пожалуй, больше, чем мы, русские. Показывают: «А вот стол, за которым сидел Суворов, а вот кровать, на которой он спал, а вот дом, мимо которого он проезжал». А в Болгарии за каждой службой поминают нашего русского Царя–Освободителя — Александра Николаевича.
Над городом Эрфуртом, где творил свою музыку Бах, возвышается высокая, почти конической формы гора, наверху которой стоит замок с очень интересной историей. Именно там скрывался в свое время Лютер от гнева Папы и Императора. Когда–то за этот замок боролись два феодала. Один был хозяином фактическим и юридическим, и курфюрст его поддерживал, но другому очень хотелось занять этот замок. Никак они не могли решить этот вопрос. В Германии действовал закон: чья земля, того и собственность на земле. И тогда лазутчики соперника на осле привезли мешок земли с юридической справкой, что земля взята там–то, и высыпали под стену замка. Против этого возразить было нечего и все перешло в руки этого второго феодала.
Замок украшен большим вызолоченным металлическим крестом. Жители Эрфурта, указывая на него, говорили мне с гордостью: «Это советский крест». А было так. В 1945 году, когда Германия была поделена между советскими и союзническими войсками на зоны военного контроля, советское командование обменяло западную часть Берлина на Верхнюю Саксонию, которая поначалу досталась американцам. Янки — мужики хозяйственные: увидели блестящий крест на горе, не поленились туда забраться, спилить его и увезти. Когда пришла Советская армия, местные жители пожаловались генералу Чуйкову, что крест стащили. Он сказал: «Нехорошо», — и отдал приказ: восстановить. И наши восстановили его. Тоже деталь, которая может иметь некоторое значение.
Бывают поразительные вещи. Мне не раз приходилось встречаться с солдатами вермахта. С некоторыми устанавливались дружеские отношения, и никто из них не испытывал враждебности к русским. Те, кто побывал в русском плену, вынесли самые теплые впечатления о нашем народе, — например, как русская женщина, встречая в разоренном селе конвой пленных немецких солдат, давала им горячую картошку, чтобы они не только поели, но и согрели обмороженные руки.
Помню, в Италии, в маленьком городке, где меня, конечно, знают, зашли мы в магазин купить в дорогу сыру. Продавец отрезал кусок пармезана, и, когда я протянул ему деньги, замотал головой: «Нет–нет–нет! Вы — русский, Вы — епископ! Вы знаете — мой дед был у вас в плену».
В Германии есть у меня друг, пастор. Он говорит: «Знаете, русская женщина спасла мне жизнь! Нас гнали в бой — она меня перекрестила в дорогу. Весь взвод выбили — я остался жив». Он был студентом–богословом, а потом стал священником.
Или: сидит напротив меня епископ. «Ну, а вы как, воевали?» — «Да, воевали под Волоколамском». «Ах, вот как? А я — епископ Волоколамский». — «Нет–нет, мы только мимо проходили!» Но, когда они узнали, что в Волоколамске есть епископ, приехала делегация и вручила мне большой напрестольный крест. Немец, солдат, при отступлении из Волоколамского района забежал в горящую церковь, увидел крест на престоле и сунул его себе в рюкзак. После войны поступил в семинарию, стал священнослужителем и вот, — вернул мне этот крест. Вот такие парадоксы истории.
Другой мой знакомый пастор Хаммерли, в Штутгардте, неплохо говорил по–русски — с акцентом, конечно, но довольно свободно. Русский он учил, находясь в плену. В качестве «практики» у него было общение с конвоем, а вместо тетради и ручки — доски на лесоповале и мел или кирпич, которыми он писал на этих досках русские слова. Потом дома, в Германии, он в своей Евангелической Церкви стал одним из консультантов по делам Русской Православной Церкви. Его жена — полная, очень добродушная немка — вдруг потеряла зрение, — это было уже давно, вскоре после войны. Муж сказал ей: «Знаешь, Эльза, русские молятся Николаю Чудотворцу. Давай, молись и ты, чтобы он тебе вернул зрение. А ты пообещай делать что–нибудь хорошее». А она как раз вязала ему теплые носки — вязать научилась еще с войны. «Хорошо, — сказала она, — я буду вязать носки всю жизнь, и буду раздавать их бедным». И действительно, глаза у нее поправились без всякой медицинской помощи. Я неоднократно бывал у них — это очень милая семья, — и несколько связанных ею пар носков лежит у меня в шкафу.
Униаты
В 1946 году один из виднейших униатских священников, отец Гавриил Костельник, глубокий патриот, очень остро переживавший национальную трагедию своего народа — Львовской, Тернопольской, Холмской областей — поднял духовенство и некоторую часть народа на возвращение к Православной Церкви. Я еще застал тех пожилых и даже старых людей, которые пережили гонения на Православие в Галиции в начале XX века (матушка Параскева, Курилович, сын которого потом был епископом). Они мне рассказывали, как венгерские жандармы заставляли их отказаться от Православной Церкви и принимать унию. Напомню, что нацисты в Германии получили благословение и поддержку папы Пия XII, и поэтому, когда наши войска отступали с территорий, уже захваченных немцами, то православное население попало в очень тяжелое положение. И Московская патриархия, сама пережившая тяжелые годы преследования, зная, к чему приведет, если униатские приходы будут под властью римского престола, приняла этих людей, эти приходы под свое покровительство, в свою юрисдикцию.
Однако разница традиций все же сказывалась. Когда происходило воссоединение, киевский митрополит хотел пригласить с собой знаменитого дьякона, у которого был чудовищный, могучий бас. Но священники, переходившие из унии, возразили: «Нам быкив не треба. Бо ангелы тенором спевают». Непривычен для униатов и русский обычай стоять на богослужении. Вскоре после воссоединения кто–то из бывших униатов говорил после долгой службы: «У вас, у русских, ноги чугунные». Кто–то из наших нашелся: «А у вас, простите, что чугунное, когда вы в исповедальне целый день сидите?» Католический священник, исповедуя, сидит в закрытом «ящике», скрючившись, на маленькой скамеечке, не видя тех, у кого принимает исповедь. Там три окошка, так что он может исповедывать сразу троих, но это тяжело и так бывает редко, зато двоих — дело обычное. То, что священник не видит исповедуемого вызвано, видимо, тем, что в отличие от нашей, католическая исповедь представляет собой прямо–таки допрос. Если человек назвал какой–то грех, то далее у него подробно выпытывают по вопроснику: когда это произошло, при каких обстоятельствах, были ли свидетели, повредило ли это кому–то кроме самого согрешившего и т. д. А потом священник должен, в соответствии с услышанным, назначить епитимью. Строго ли это соблюдается, я не знаю, спросить было неловко, — да и, конечно, они бы ответили «соблюдается». А мы — «только свидетели», все сразу переадресовываем.
Довелось мне принимать первого кардинала, приехавшего в Советский Союз — это был венгерский кардинал Лекаи. Среди впечатлений было и неожиданное: служба в одиннадцать утра, в девять подъем, а в десять он угощает кофе. У них можно есть не менее, чем за двадцать минут до службы. Когда к нам в 1947 году приходили униаты, они, бывало, выходили перед службой курить. Наши удивлялись, а те говорили: «Так це не ижа!» — «Не еда» — значит.[124]
До 1991–1992 года существовали и отдельные маленькие униатские приходы, и основная масса приходов, перешедших в юрисдикцию Московской патриархии. Но когда «Незалежная Украина» провозгласила свою независимость, когда националистические круги — РУХ и другие силы — потребовали отделения и Церкви от Москвы, тогда во Львове осталась всего только одна маленькая православная церковь, а раньше там было несколько десятков церквей и монастырей. Сейчас идет очень сложный церковно–политический процесс, направленный на создание равновесия в западных областях Украины между римско–католической, униатской, православной, а теперь уже и раскольничьей церковными общинами для того, чтобы оставить людям спокойную атмосферу вероисповедания. Но, как я уже говорил, коварство римского престола в этом отношении очень осложняет все попытки, все возможные способы действия для умиротворения положения.
8. Русская эмиграция
Русская культура широка и всеобъемлюща не только по своему содержанию, но и по живым ее носителям. Почти 50 миллионов человек русской культуры, русскоязычной литературы, находятся за пределами России. Это не только послереволюционная эмиграция, но и старообрядцы, переселившиеся еще до Первой мировой войны в Канаду, в Соединенные Штаты, в Бразилию, которые говорят на чрезвычайно забавном языке. Существует много смешных фраз, в которых славянский соединяется с английским. «Мамо, закрой виндóву, а то чилдренята засикенеют» — это, конечно, выдуманная. Но есть и подлинные: «Взял кару и поехал до шопу» — такое можно услышать в Канаде.
Эмиграцию «первой волны», которая была выплеснута в 1917 г., я знаю не из учебников, не с чужих слов, а из живого общения. Должен сказать, что русская эмиграция — самая несчастная. Русский человек за границей никогда не чувствует себя дома. Мне приходилось встречать многих — были и те, кто внешне переделался, но все же до конца адаптировавшихся внутренне я не знал.[125] Мне часто доводилось бывать среди русских людей, живущих за рубежом, со многими я был и остаюсь в дружбе. Нередко меня просили привезти щепотку русской земли.
В Париже древний старичок–офицер мне говорил: «Нет, я до сих пор еще в состоянии войны с Германией! Я Брестского договора не подписывал!» А у самого зубов нет, так что звучало трогательно. В мое время на Западе появилось очень много монахов из военных:[126] в частности, русский архиепископ Парижа был одним из летчиков–истребителей в годы Первой мировой войны — архиепископ Георгий, очень милый, мягкий человек, но вот ведь — летал на этих первых «бумажных» машинах!
Когда враг вторгся в Россию, русская эмиграция поднялась — неоднородно, но основная масса поднялась на защиту отечества. Достаточно вспомнить мать Марию, княгиню Оболенскую, семью Левандовских, — Любовь Георгиевна Левандовская и по сей день живет в Париже, — и других, которые в рядах Сопротивления в тылу врага вели борьбу с нацизмом, погибая в газовых камерах и поднимая русскую душу на защиту Отечества.
Миссия нашей эмиграции была нести русскую культуру западному миру, и эту миссию она выполнила. Так, в идеях II Ватиканского собора, которые произвели почти что революцию на Западе, отразилось влияние русской богословской мысли, после революции развивавшейся в Париже. В Свято–Сергиевском институте в настоящее время работают в основном французы, они не всегда знают русский язык, но память о русских истоках остается. Сейчас мы нередко знаем чужие имена лучше, чем свои. Например, многим известно имя французского богослова и антрополога Тейяра де Шардена. А между тем задолго до него, еще в XIX веке, наш профессор Казанской Духовной Академии Несмелов написал двухтомную работу «Наука о человеке». Тейяр де Шарден тоже формировался под влиянием русского богословия.
После 1917 года на Западе появились ответвления русских монастырей, которые пытаются сохранить нашу духовную школу. Так, когда в результате зимней кампании 1939–1940 гг. Валаам отошел к Советскому Союзу, валаамские иноки перешли в Финляндию. От Нового Валаама появились маленькие общины в Германии и Соединенных Штатах Америки, — так что некоторым образом эта традиция все же продолжилась.
Страна наша велика и обильна, и парадоксально, что память Преподобного Сергия, который для нас, москвичей, является центральной фигурой нашей духовной истории, в Сибири, пожалуй, не везде и празднуется. Точно так же Иов Почаевский стал духовным лидером для целого края, но за пределами его известен гораздо меньше. А вот преподобный Серафим через нашу эмиграцию стал всемирно признанным святым. Мы видим его изображения с чертами японского лица или даже африканского, и имя Серафим очень популярно в эмиграции.
Русская культура развивается на перекрестке исторических путей, поэтому веротерпимость нам прирождена. У нас никогда не было религиозных войн. Наше русское самосознание интегрально само по себе. Русским может быть любой: и таджик, и татарин, и грузин, и еврей — лишь бы он был носителем русской культуры. Среди моих друзей в Швеции был потомок протоиерея Турчанинова, нашего знаменитого церковного композитора. Его жена — тоже дочь священника. Ее отец был карелом, мать — гречанка, а она — русская.
Был у нас в Париже замечательный настоятель Трехсвятительского подворья о. Александр Тýринцев. Он из старой дворянской семьи, учился в университете, по окончании курса их «забрили» в офицеры, он, как офицер царской армии, оказался по ту сторону фронта, потом эмиграция, богословское образование, — наконец, он стал священником. Мы с ним дружили. Если я был в Париже, то до утра сидели у него, если он бывал в Москве (а он приезжал каждый год), то у меня, он также часто посещал друзей, которые у него здесь оставались. Помню, как–то в очередной раз, — тогда еще живы были мои сестры, они приготовили вкусный ужин, угощали его. «О. Александр, кушайте пожалуйста, смотрите: вот это!» «Ну, что вы меня кормите? Я говорить хочу!» — Он уставал от французской речи, хотя в Париже было много русских. Правда, в советском быту он тоже чувствовал себя не совсем комфортно. В один из его приездов был с ним такой случай. Сидит он в ресторане гостиницы «Советская» — это лучший ресторан и лучшая гостиница была в Москве. Сидит он, а рядом — грохот оркестра, немыслимые децибелы. Он спрашивает официанта: «Простите, а нельзя, чтобы потише?» — «У нас так принято». — «Ну, позовите, пожалуйста, метрдотеля». Приходит метрдотель — галстук–бабочка, все как положено. О. Александр говорит: «Уважаемый! — «товарищем» он назвать, конечно, не мог, в силу своего воспитания, а «господин» тогда еще не было принято, это было в 70–е годы. — Уж очень громко, — даже есть невозможно под такую музыку!» А рядом народ танцует. Метрдотель говорит: «Вы, гражданин, ошибаетесь: у нас трудящиеся отдыхают». Тогда о. Александр говорит: «А можно директора попросить?» — Тот видит: уважаемый человек, с бородкой, держит себя очень деликатно, — позвал. Пришел директор ресторана, уже насупившийся. «Чем вы недовольны?» — пробасил он. «Да вот, видите ли, уж очень громкая музыка. Ну хорошо, я один сижу, а то вот люди за соседним столиком — они ведь не слышат друг друга!» — «У нас трудящиеся отдыхают, у нас так принято!» — «Уважаемый! Ведь отдыхать–то лучше в тишине, ведь созерцать нужно!» Тот в ответ что–то рявкнул и о. Александр «накрылся» со своими пожеланиями. Правда, он сказал фразу, которую я повторять не хочу. Фраза была очень корректная, но мне это не присуще.
На Пушкинской площади, если стоять к памятнику Пушкина лицом, справа — большие доходные дома. До революции они принадлежали семье светлейшего князя фон Ливен. Потомок аристократического рода Андрей фон Ливен стал впоследствии священником. Скончался он в Болгарии, в эмиграции. Был очень заметный человек — огромного роста, более двух метров, — все на него обращали внимание.
Я был знаком с его дочерью, Еленой Андреевной, которая жила в Англии и преподавала английский язык. Елена Андреевна говорила своим студентам–англичанам: «Вот вы гордитесь Британией, могуществом Британии, но вы же совершенно не знаете английского языка. Почитайте словарь: какое богатство слов и форм! А вы говорите на языке матросов и портовых рабочих». Также как и мы сейчас говорим на языке прессы, часто даже неправильно употребляя слова. Из других детей о. Андрея старшая дочь, Ольга, была настоятельницей монастыря в Болгарии, сын Павел работал на Би–Би–Си.
Елена Андреевна рассказывала, что о. Андрей в юности, будучи студентом университета, принадлежал к «золотой молодежи», более усердно посещал театры, чем лекции и был весьма изобретателен на шалости. Однажды после студенческой вечеринки, закончившейся среди ночи, он позвонил профессору астрономии. Звонить по телефону тогда надо было через «барышню». «Барышня» соединила и он задал профессору вопрос: «Скажите, профессор, чем вы кормите Большую Медведицу?» — Тот долго молчал, а потом мрачным сонным голосом ответил: «Млечным путем!» — и повесил трубку.
Тем не менее о. Андрея все вспоминали как человека, одаренного необыкновенными душевными качествами. Он писал стихи — в классической традиции, в духе Майкова и Фета. Елена Андреевна даже завещала мне право издания его произведений.
В Греции у меня есть друг, архимандрит. Родился он в Воронеже, в 1937 г., говорит по–русски в совершенстве. Его отец был инженер, работал по контракту, до 1937 г., конечно. Вовремя уехал. Это великолепный монах, очень образованный, организатор прекрасный, вырастил его старый афонский монах. Он в окрестностях Афин организовал монастырь, а мой знакомый, о. Тимофей, в молодости (теперь он уже седой) был священником в «Русском доме». Там доживали век русские эмигранты, я там часто бывал. В очередной мой визит он мне говорит: «Мы с такой радостью увидели, что русские спортсмены православные!» Я в ответ: «Да, да…», — а сам думаю, что же это он увидел? Оказывается, были какие–то международные соревнования, и все спортсмены не могли взять то ли верхнюю планку, то ли дистанцию на прыжке в длину, а когда пришел советский спортсмен, он перекрестился, прыгнул — и поставил рекорд. Я про себя подумал: может, это потому, что в советское время была такая манера — в шутку креститься? Это был фильм такой, где герой во время канонады крестится и что–то такое шепчет. Может, это было в шутку? Но на его круг людей — православных греков и русских эмигрантов — это произвело колоссальное впечатление как самый важный аргумент в пользу того, что вера в России жива.
Зарубежная Православная Церковь имеет как бы несколько уровней. На том уровне иерархии, на котором приходилось контактировать мне, отношения очень благожелательные; нам всегда охотно показывали святыни — как, например, гробницу святителя Иоанна в Сан–Франциско. Противодействия я никогда не встречал. Но шок бывал. Подходили, бывало, под благословение, а потом спрашивали: «А вы откуда, батюшка?» Отвечаешь: «Из Москвы», — а в ответ тут же отдергиваются как ошпаренные. Но поздно — благословение принято.
Помню, на книжной выставке во Франкфурте, пришлось мне познакомиться с протоиереем, графом Игнатьевым. Во время первой встречи — то и дело искры проскакивали. Он, чопорный такой, сказал мне с форсом: «Владыка, я не могу принять ваше благословение!» — «И не надо! Я вам его и не предлагаю». Вижу: человек с амбицией, но поговорил с ним — благожелательно, снисходительно. Скажет он что–нибудь — а я как будто не слышу. Расстались дружелюбно. Прошел год–другой — и мало помалу зачастил он в Москву, и стал очень хорошо чувствовать себя в нашей Церкви, и благословение прекрасно принимает. Совсем другой человек по сравнению с тем, что было в первый раз.
Бывает, что их священники приезжают к нам. Служить они не могут, но в крестном ходе участвуют. Молодежь и подавно не чувствует этого разделения. Этот уровень дает надежду, что Русская Церковь хранит внутреннее единство, а внешние перегородки когда–нибудь падут.
Но есть и другой уровень, завязанный политически. Церковь, к сожалению, всегда употреблялась как орудие человеческих страстей. Есть «Церковь в себе» — как вещь в себе — по Канту, а есть «Церковь для них». Вот «для них» она всегда была средством и это создавало и создает сложности. Одни, связанные какими–то политическими путами, другие — материальными, третьи — в силу личного характера — сохраняют враждебное отношение. С этими трудно. Вот, например, семья Граббе. Епископ — уже и в преклонном возрасте, до последних дней находился во враждебной позе. Сын его даже получил запрещение за нарушение канонов в своей же собственной юрисдикции. Поэтому можно сказать, что и отношение неоднозначное, и контингент неоднородный, пестрый, — и только подвиг усердной молитвы и с той и с другой стороны поможет нам когда–нибудь преодолеть это греховное разделение.
9. Ориентальные Церкви
Еще до конфликта с Западом христианский Восток преодолел очень сложное разделение между национальными Церквами внутри себя. Восток кстати, — понятие условное. Северная Африка считалась Востоком, хотя потом она отошла к Западному миру.
Во времена Византии Восток не только процветал — он изнемогал в богословских спорах: о вере, о дисциплине. Богословов волновали очень тонкие философские вопросы, которые пронизывают существо веры. Если бы эти споры оставались чисто академическими, то, конечно, кончались бы мирно, но к богословию часто примешивались мирские интересы — оттого и споры были столь неразрешимы. Некоторые люди не выдерживали придворных интриг, сопутствующих спорам, и уходили в пустыню — в то время уже возникло восточное монашество.
Церковь — это национальная формация, живое тело народа. Только Католическая Церковь является наднациональной — так исторически сложилось. Апостол Павел очень хорошо говорит, что в Церкви нет ни эллина, ни иудея, ни раба, ни свободного, но — при условии, что у всех один Христос. То есть, если человечество сумеет преодолеть свои пристрастия, свои человеческие интересы, подчинив их одной высокой идее, тогда, действительно, нет никакого различия между городом M и городом N, между гражданином X и гражданином Y, но если при этом каждый думает, что свои интересы ему все–таки дороже, здесь возникает очень много различий мировоззренческих. Таким образом, этнический фактор в религии имеет большое значение. К примеру, сирийцы и по своему характеру, и по своим обычаям, по всей предшествовавшей сложившейся культуре отличались от египтян. Даже сирийские монахи отличались от египетских. Сирийские богословы, — а это была блестящая плеяда антично образованных христианских писателей, — делали акцент на одних вопросах христианской веры, александрийские — на других. То, что они находились в одной системе Византийской империи, дисциплинировало, всегда мог явиться некий военный чин и в приказном порядке завершить спор. Тем не менее споры не прекращались.[127]
На грани катастрофы Восточная Церковь была в IV в., когда возник спор о рождении Иисуса Христа — это была так называемая арианская ересь. В Александрии в начале IV в. пресвитер Арий, талантливый оратор, стал утверждать, что Христос не рожден, а сотворен Отцом. Казалось бы, совершенно отвлеченный вопрос. Но Арий был очень амбициозным человеком, ему хотелось быть архиепископом. Против него выступил обличителем молодой дьякон Афанасий, получивший впоследствии название «Великий». Потом он стал архиепископом александрийским, но его трижды изгоняли с кафедры, и он был вынужден спасаться бегством, чтобы не быть убитым. Арианский спор владел Церковью почти сто лет, и до сих пор мы слышим его отголоски. При императорском дворе сначала поддерживали сторонников Афанасия, потом — сторонников Ария (потому что ересь зародилась в Александрии, а Александрия, как уже было сказано, давала хлеб), потом появились полуариане, которые приспосабливались и к той, и к другой точке зрения.
Кстати, во время арианского раскола проявились и отношения с Западом. Был период, когда единственным лидером на Востоке оказался епископ Кесарии Каппадокийской Василий, также названный «Великим». Собрали Собор и пригласили римского епископа. Тот послал своих малообразованных клириков, они посидели, послушали, ничего не поняли, косвенно поддержали ариан и уехали. Тогда Василий написал Папе письмо: «Придите к нам, упавшим на колени». Его друг Григорий Богослов положение Церкви сравнивал с тем, как бывает ночной бой на море: мрак, темнота, свищет ветер, вопли побежденных и побеждающих, хруст костей и дерева, — и никто не знает, кто рядом с ним. Когда Рим не оказал той поддержки, на которую надеялись, Василий писал: «Если умилосердится над нами Господь — чего нам желать еще? А если пребудет гнев Божий — какая нам помощь от западной гордости?»
В результате арианских споров от Константинопольской и прочих Церквей Востока отделилась некоторая часть христиан — особенно египетских. Это был первый раскол, большой и страшный.
Потом возник другой богословский вопрос: Если Христос — истинный Бог, единосущный Отцу, то как он может в то же время быть и человеком? Человеческая природа является реальностью, божественная — тоже, но реальностью незримой, и она выше человеческой природы по своим свойствам, потому что если бы не было ее, Христос не воскрес бы. Но Он страдал как человек. Что в это время испытывала божественная природа? Она была бесстрастна или тоже сострадала? Многим сочетание двух природ во Христе казалось невозможным, и они утверждали, что природа во Христе только одна, божественная. Сторонники этого мнения стали называться монофизитами (по–гречески «мони фисис» — «единственная природа»).
В 451 г. в предместье Константинополя, Халкидоне, собрался Собор, давший ясный ответ на вопрос, как в лице Господа Иисуса Христа могут сочетаться две природы, божественная и человеческая: они соединились неслитно, нераздельно, неразлучно. На Собор приехали все — в том числе и от Папы Римского, от Карфагенской Церкви, из Египта, с побережий Сирии. А из Армении, где с начала IV века тоже существовала Церковь, не приехали, потому что в это время персы воевали с Константинополем, делили между собой Армянское царство, — словом по причинам чисто политическим армяне приехать не могли, их епископы на этом Соборе не были и в обсуждении богословских вопросов участия не принимали. На Соборе рассуждали не только о богословии. В это время Константинополь возвышался, Константинопольская епископская кафедра уже должна была занять место кафедры царствующего града. Собор под влиянием двора, решил: пусть Константинополь будет первым. И приняли комментарий к протокольному порядку размещения апостольских кафедр — к так называемому диптиху. Греки, поскольку в их руках была администрация, поддержали это постановление, известное в истории как 28–е правило. Армян известили, они ответили, что вера общая, а порядок их не касается. И все бы обошлось, — но споры продолжались и дальше, и от армян потребовали согласия с решениями Халкидонского собора не только в богословской части, но и в протокольно–порядковой, канонической. Армяне отказались, сказав, что они это не подписывали. Так произошел еще один раскол — отделение Армянской Церкви. А там потянулись эфиопы, копты, сирийцы. Существовала еще Церковь Южной Индии. В результате образовалась большая группа «Древних Восточных Церквей». Поскольку мы тоже называемся Восточной Церковью, в наших богословских межцерковных отношениях мы называем их «древние Ориентальные Церкви».[128]
Среди моих друзей есть человек, с которым мы, правда, встречаемся очень редко — Патриарх Коптской Церкви Шенуда. Египет — очень интересная страна. В основном там сейчас живут арабы. Государственной религией является ислам. Христиане существуют, но в весьма тревожной атмосфере. Исторически в Египте всегда было две Церкви: одна — совершенно вымершая древняя Церковь коптов, коренного населения, другая — греческая.
Когда восторжествовал Насер, он разными методами постарался избавиться от греков.[129] Греков и греческую Церковь из Египта почти что выселили, остался там Патриарх — очень милый, хороший человек, мой сверстник. У него невероятно пышный титул: «Патриарх Александрии, Ливии, Пентаполя и еще каких–то древних городов, всей Африки и судья Вселенной».[130] Такая типично–византийская претензия на глобализм, который сейчас критикуют.
Копты тоже всегда жили в притесненном состоянии, но несмотря на это у них выработалось особое чувство собственного достоинства. Но вот ушел Насер, пришел новый президент и был избран Патриарх Шенуда — человек европейски образованный. Надо сказать, что в Европе несколько коптских анклавов. Есть, к примеру, коптский монастырь под Мюнхеном — маленький монастырек, копты в нем в основном студенты.
И вот — такой образованный монах, долго работавший в средствах массовой информации вдруг избирается Патриархом. Кто знает обстановку, недоумевали: неужели не нашлось более почтенного человека? А он–то как раз оказался человеком очень почтенным — монахом убежденным, по призванию, и притом — усвоившим все достижения европейской цивилизации. И когда я побывал в Египте второй раз — лет через десять–пятнадцать после начала его деятельности, и попал в коптский монастырь — я его не узнал. По пустыне наш джип шел как по асфальту. Никакого самума не было, все было тихо, спокойно, но на песке еле отпечатывались протекторы — настолько он был слежавшийся. Однако этот песок все время в движении, он все время перемещается. И среди этой пустыни древний, маленький, полуразрушенный монастырь превратился в оазис. Насколько хватает глаз — зелень, огороды, растут пальмы. Идут паломники — нарядные, веселые, улыбающиеся. Монахи — жизнерадостные, сильные, молодые люди. Вот что могло сделать одно желание превратить пустыню в цветущий оазис, в котором Патриарх Шенуда, — ныне уже почтенный старец — был главным движителем процесса.
А наряду с этим есть хижина из плитняка, покрытая частью плитняком, частью тростником, и сидит в ней старый монах в рубищном одеянии из грубой шерсти или, может быть, льна. С ним очень трудно говорить, потому что он не знает по–русски, а я не знаю его языка, кто–то мне что–то переводит. Я был у него несколько минут, мы просто сидели и молчали, потом я задал вопрос по поводу устроения нашего монастыря, который я тогда только что получил; он поклонился и односложно ответил через переводчика — этим встреча и закончилась. Но ощущение живого общения, когда люди настраиваются на одну общую волну, снимает даже необходимость разговора. У этого монаха вообще ничего нет — только какая–то связка из тростника, на которой он сидит. Зато он в своем внутреннем созерцании обнимает все нужды мира. Это подвижник, отшельник. Вокруг него кипит монастырь, ходят люди, а он в своем отдалении переживает за всех. К нему подходят — на него достаточно только посмотреть, поцеловать его руку, упасть перед ним на колени.
Соединение активности сильного, яркого, европейски образованного — но природного копта, египтянина Шенуды и духовной силы старцев, которых он сохранил, — это и было вкладом Церкви в современный процесс цивилизации. Едва ли кто поедет смотреть новостройку в том же самом Египте. Едут смотреть пирамиды, едут смотреть акул в Красном море; кто может, кто хочет — те карабкаются высоко на Синайскую гору — на 3 000 метров над землей — преимущественно ночью, потому что днем очень жарко, если Вы приехали туда от мая до ноября. А кому повезет, те могут поехать в дальний монастырь и посмотреть вот на такого старца, который как генератор духа поддерживает тех, кто работает вовне. Сейчас, кстати, ученые пришли к выводу, что мысль имеет вес. Мыслить, молиться — это то же, что участвовать в социальной жизни.
Древнее понимание красоты: красота в гармонии. Есть очень красивые лица, антропометрически правильные. Но если внутри человека разлад, если зло захватывает его, то лицо становится некрасивым. И наоборот — могут быть неправильные черты лица, но при внутреннем благородном содержании, духовной насыщенности внутреннего состояния, это лицо воспринимается как самое красивое. Гармония формы и внутреннего содержания и является той красотой, которая способна спасти мир. Именно этой красотой создается христианская цивилизация, охватившая ареал от Эфиопии на юге до Исландии на севере.
В Эфиопии, надо сказать, — самые красивые женщины. Это признают и в самой Африке и за ее пределами. Действительно, очень правильные, хотя и типично африканские, черты лица, грациозные движения. Я побывал в нескольких местах Эфиопии, поэтому скажу: красота — отличительный признак если не каждой эфиопской женщины, то, во всяком случае, большинства.
Отсюда, из верховий Нила, Царица Южская некогда отправилась в Палестину, чтобы увидеть талантливого сына царя Давида. И как говорят, не только ребенка оттуда унесла, но еще и скрижали завета прихватила. Во всяком случае, экскурсоводы в Эфиопии уверяют, что скрижали хранятся у них. Я просил: «Ну, покажите!» — но они всегда отвечали: «Нет–нет, сегодня закрыто!»
Когда мы начинали свои экуменические контакты, был такой случай: миссионеры, прибывшие в Африку, встретились с вождем племени, который, оценив добропорядочность их намерений, представил их своим соплеменникам следующим образом: «Не смотрите, что они белые, душа у них такая же черная, как у нас».
Сейчас в нашей тихо идущей дискуссии об отношении к этим Церквам есть разные мнения, есть и резкие суждения об их «неправославии», есть и более мягкие. В принципе их и наше богословие, чуточку различаясь в терминах, содержание имеет общее — так что, при условии согласования терминологии, возможно было бы и воссоединение. Я занимался этим вопросом несколько лет, участвовал в дискуссиях с греками, которые очень долго отстаивали свои крайние позиции, но потом пошли на уступки — зато появились наши противники соглашения с этими Церквами, таким образом, вопрос завис и наметившееся воссоединение отодвинулось на неопределенное время, — но, тем не менее, личные дружеские связи у нас существуют и с Армянской, и с Коптской, и с Эфиопской Церквами, и с Церковью Южной Индии, и с так называемой Сиро–яковитской церковью, так что общаемся мы вполне дружески, но служим врозь. Для нас, естественно, особенно болезненно сказывается рубеж с Армянской Церковью, потому что армянская диаспора — одна из древнейших на территории славянских земель.[131]
10. Замечательные личности
Папа Иоанн XXIII
Папа Иоанн XXIII был человек очень интересный, смелый на язык. Когда он был молодым прелатом и папским нунцием в Болгарии, во время большого светского приема и обеда рядом с ним посадили некую влиятельную особу в очень смелом декольте. Молодой прелат весь обед сидел, потупив очи в свою тарелку, а когда официант стал обносить всех фруктами, он взял у него вазу и поднес даме: «Мадам, я прошу вас взять яблоко» — «Монсеньер, что вы делаете, такая честь…» — «Мадам, я прошу вас взять именно яблоко, потому что Ева, только съев этот плод, поняла, что не совсем одета». Не знаю, был ли в действительности этот эпизод, но мне его рассказывал племянник Папы, Марк, ныне епископ.
Он также показывал мне в Риме его виллу. До Иоанна XXIII Папой был Пий XII, человек очень суровый. Он держал колоссальную службу безопасности, за стол всегда садился один, а когда гулял по саду, там никого не должно было быть кроме охранников. Когда избирали Иоанна XXIII, исходили из соображений, что это недалекий старичок, который недолго будет править. Однако он оказался человеком ярким и совершенно иного склада, нежели прежний Папа. За стол он садился с целой толпой родственников и гостей, а когда в первый раз вышел гулять в сад, с ним произошел такой случай. Садовник, попавшись ему навстречу, бросился от него бежать, а он пустился вдогонку. Человек он был полный, грузный, бежать ему было нелегко. В конце концов он закричал этому садовнику: «Куда же вы от меня бежите, я же Папа!» Тот на бегу отвечал: «Я вижу, что Папа, потому и бегу! Нам раньше никогда не разрешали смотреть на Папу!»
Вилла его представляла собой простой деревенский дом с птичником. После смерти Иоанна XXIII в ней так и продолжали жить его родственники.
Архиепископ Макариос
Архиепископ Макариос был очень милый, приветливый человек. на Кипре его все любили и когда он умер, от Никозии до Киккского монастыря, где его хоронили, народ стоял сплошной цепью — где–то гуще, где–то реже, но без перерыва.
Как президент он ездил в сопровождении эскорта автомобилей и мотоциклистов, а после того, как на него было совершено покушение, его часто сопровождал также вертолет. Но когда он, как архиепископ, ездил служить по кипрским городкам и деревням, при нем не было почти никакой охраны — иподьяконы, дьяконы, — и иногда один автомобиль сопровождения. Однажды он приехал в деревню, где его особенно любили. Там заранее готовились к встрече высокого гостя, которая должна была происходить в церкви, а приветственную речь должен был говорить с амвона учитель местной школы, как самый образованный человек. У греков, как и у католиков, проповеднический амвон расположен очень высоко. Учитель, маленький толстый грек, принес тщательно подготовленную речь (в высокопарном византийском стиле) и заранее взобрался на амвон. Но, когда архиепископ Макариос подъехал к деревне, весь народ выбежал из церкви и бросился встречать его за околицу, и учителю пришлось слезть с амвона и бежать вдогонку за всеми. Прибежав на место, он не растерялся, взобрался на кучу сухого навоза и торжественно начал свою речь: «Ваше Блаженство! В этот знаменательный день, стоя на сем священном и возвышенном месте, я хочу приветствовать Тебя…» Этот пример я всегда приводил, преподавая в Академии, когда объяснял, как не надо готовиться к проповеди: ведь обстоятельства могут измениться.
«Епископский» дождь
1964 год… Святейший Патриарх Алексий посещает Болгарию. Патриарх Кирилл Болгарский — личность незаурядная, член Академии наук, виднейший мировой знаток истории болгарского Возрождения, кстати, оставивший мне завет, который я до сих пор не выполнил: произвести исследование влияния русского славянофильства на болгарское освободительное движение. Так вот, он пожаловался: «Ваше Святейшество, трагедия! Национальная трагедия: три месяца нет дождя — в Казанлыке гибнут розы. Розового масла не будет!» Надо сказать, что Святейший Патриарх Алексий, путешествуя по Востоку, обычно привозил за собой дождь, что на Востоке всегда было особенно ценно и дорого. А Патриарх, при контрастном своем характере имел и чувство большого внутреннего умиротворения. Спокойно глядя на Патриарха Кирилла, он сказал: «Ну, ничего, ничего… Господь даст, все будет. Не надо так тяжело воспринимать… Все будет!» И когда мы приехали в Казанлык, нельзя было выйти из машины: стеной лил дождь. И люди смеялись, плакали, хлопали в ладоши, усиливая еще больше брызги, и когда нас прикрыли зонтиками, естественно, с двух сторон зонтика вся вода стекала на нас. Но все были счастливы.
Спустя несколько лет — кажется, в 1971 или 72 году — мне довелось быть на Кипре и архиепископ Макариос сказал: «Вы знаете — национальная трагедия! Три года нет дождя. Гибнут цитрусовые посадки, экономика вся гибнет». Я ему рассказал этот эпизод. Он спросил — совершенно серьезно: «А Вы нам дождь не можете сделать?» Я говорю: «Видите ли, невозможно — там был Патриарх, а я всего–навсего епископ». — «Ну хотя бы маленький, епископский дождик!» Мы посмеялись, выпили по чашке кофе, он вышел меня провожать к машине и… пошел дождь! Но он высыхал в этой раскаленной атмосфере, не каждая капля даже попадала на полированный камень, он буквально таял в воздухе. Я был в составе делегации — «боролись за мир», — и потом, куда бы мы на Кипре не приезжали, везде меня спрашивали, будет ли «епископский» дождик.
Не так давно, году в 1996–м, я снова был на Кипре. Приехали мы в декабре, когда там дождь вполне обычен, но в этот год зима не устанавливалась, было сухо, солнечно и тепло — впору купаться. Тогда в шутку возник вопрос о «митрополичьем» дожде. Я сказал, что никакого дождя делать не буду. Но, как только мы сошли с трапа самолета, похолодало, набежали темные тучи и начался дождь, который продолжался все три дня нашего пребывания. Он был такой сильный, что затопило весь город, было парализовано движение, так как машины не могли пробиться через толщу воды; не было электричества. Там, где остановились мы, оно, правда, было, потому что мы жили на горке, и у хозяина был свой движок. Но под конец разразилась гроза, где–то поблизости от нас раздался страшный удар грома. Казалось, что треснула гора или слетела крыша. Электрический разряд был такой силы, что не только пробки выскочили, но и сам движок сгорел. Мне тогда мои друзья сказали: «Уезжай–ка ты поскорее!» И когда мы, собираясь улетать, подъезжали к аэродрому, дождь утих.
Нравы, обычаи, достопримечательности
В западных монастырях, везде, где я бывал, существует такой обычай: перед Рождеством над каждой кельей пишутся мелом имена трех волхвов. Эти имена известны исключительно из апокрифов.
Четки мы носим не для украшения, это вещественный знак молитвы. Если человек в уединении — ему это не очень нужно, а если все время болтается в миру — это помогает.
Я помню замечательную картину в Монреале — лет тридцать тому назад. Там на горе стоит собор, а вокруг разбит парк. На горе этой подвизался какой–то подвижник, а потом возник целый духовный центр. В собор ведет лестница, не помню, сколько ступеней, но очень большая. Середина ее деревянная и паломники поднимаются на коленях, читая «розарий», молитвы по четкам. И вот, спускаюсь я вниз, — медленно, о чем–то размышляю, а навстречу мне поднимается семья, по–видимому, латиноамериканцев: мужчина, женщина, несколько детишек и среди них — совсем крохотная девчушка, которая на коленях по ступенькам идти не может, а ползет на четырех лапках. И все они — с четками, на каждой ступеньке читают молитву, перебирают бусинку и двигаются дальше. Поравнявшись со мной, малышка подняла глаза — а я был в рясе, в черной одежде, — она настолько испугалась, что выронила свои четки. Отчаяние ее было невероятным: она потеряла то количество молитв, которое прочитала!
Тем не менее не все могут молиться по четкам. В Лондоне была у меня знакомая — Розмари. Она была адъютантом–переводчиком у Де Голля. Хорошо говорила по–русски. Она англичанка, но приняла Православие, очень усердно молилась, однако говорила: «Вы знаете, я по четкам не молюсь: это слишком вещественно!»
Самое страшное ругательство у нее было: «Так дэлат нэчэстно». Это была маленькая, сухонькая старушка, но на машине гоняла — будь здоров. Говорила: «я с 14 лет за рулем». А еще был у меня в Германии друг, старичок–немец, который говорил: «БМВ — машина для молодых».
В одном из маленьких городков под Нью–Йорком шерифом был священник — сын матроса с броненосца «Потемкин». Это был человек двухметрового роста, никогда не повышавший голоса. Когда Патриарх приезжал в Соединенные Штаты, он встречал его и, отпихнув всех сотрудников, говорил: «Я здесь главный», — и даже за руль садился в кодиллаке. При своих внушительных внешних данных он правил силой нравственного авторитета. Так и был — настоятелем прихода и шерифом местной общины.
Когда я был в Мюнхене, решил зайти в пивную. Из любопытства: что же это за обстановка, в которой могло зародиться такое явление, как фашизм? Конечно, я был в гражданском. Пришел, заказал себе пива — мне принесли огромную полутора–или двухлитровую кружку. Взял я ее за ручку — неудобно, тяжело. Тогда взял за верх — так сказать, «за талию». Тут подходит ко мне какой–то немец и спрашивает: «Вы откуда?» — «Из Москвы — говорю, — я русский». — «Подумать только! А кружку вы держите как баварец!» Он был от этого в восторге, и я очень себя зауважал: как говорил Достоевский, русский человек — всечеловек. Вообще Бавария — особенная страна. Баварцы шутят, что они — не Германия, что они сами по себе. Полны высокого о себе мнения, очень блюдут свою «особенность».
Очень интересный эпизод рассказывают в Аахене, где в алтаре древнего собора находится гробница Карла Великого. Во время Второй мировой войны союзная бомба пробила крышу над алтарем. Естественно, по закону баллистики она должна была идти по прямой и попасть либо непосредственно в гробницу Карла Великого, либо рядом. Но удивительно, что в передней части алтарной апсиды было отверстие, поэтому бомба изменила траекторию и под прямым углом вылетела в противоположную стену. Жители Аахена говорят, что Карл Великий был очень вспыльчивый человек и он страшно рассердился, когда бомба попала в храм. Он встал из гробницы и вытолкнул ее наружу.
На протяжении последних 20 лет я постоянно бываю в Италии. Итальянцы — удивительный народ. Отношение к ним в Европе всегда было несколько пренебрежительным, иначе как «макаронниками» их не называют, но итальянские памятники — это совершенное воплощение гармонии в камне, итальянские дороги намного превосходят немецкие — не говоря уж об американских; итальянские тоннели в несколько десятков километров, пробитые сквозь толщу гор — это комфортное путешествие, чувствуешь себя, как на свежем воздухе, — между тем, как в тоннеле от Парижа до Версаля от выхлопных газов крысы дохнут.
Всем хорошо известен Рембрандт. Лет двадцать тому назад, находясь в Италии, я зашел в музей, где были выставлены всего два его полотна, несколько карандашных рисунков и офортов. Я видел их и раньше — в репродукциях, — но в этот раз увидел как будто впервые. Особенно поразила меня техника рисунка. Рембрандт не имел карандаша в современном виде — он появился довольно поздно, и вначале это был свинцовый карандаш — тусклый, мягкий, — и уж конечно, никаких ластиков. А при изготовлении офорта у художника в пользовании была только тонкая металлическая полированная пластинка, на которой он процарапывал рисунок. Потом к дощечке прикладывался лист и получался отпечаток. Стереть неправильную черту он не мог. Я был потрясен: какой же точности должен быть рисунок, и какой силы — талант, не имеюший права на ошибку.
Со Швецией нас роднит и ландшафт, и очень многое — но много и различий. Ведь что такое Швеция? Там на лужайке не полежишь. Если по нашей русской привычке захочешь поваляться на зеленой травке, без синяков не обойдешься: травка–то очень красивая, но под нею камни. Очень часто приходится видеть: прекрасно возделанное поле, ровное, хорошо ухоженное, — и вдруг на нем как будто волдыри, болезненные участки, — это выпирает валун. И сельскохозяйственная техника, очень совершенная, обходит эти валуны. В русских былинах эти камни тоже присутствуют. Когда Микула Селянинович пахал на своей Сивке–бурке, у него сошка «по камушкам почиркивала».
Как–то в кругу моих друзей–шведов я с почтением упомянул о викингах. Один из моих собеседников брезгливо поморщился: «А! Разбойники!» По существу, так оно и есть. Викинги — люди, которым на земле делать было нечего, они строили свои корабли и отправлялись куда–нибудь в Исландию, Гренландию, — можно даже с уверенностью утверждать, что они осваивали побережье Северной Америки. Приходя на новую землю, они старались чем–то поживиться. Известный заздравный возглас, — как мы говорим: «Ваше здоровье!» — у шведов звучит: «Сколль!» Что такое «сколль?» Это верхушка черепа, по–нашему сказать, «сколок». Когда завоеванный город переходил в руки викингов, то тамошнему предводителю отрубали голову, верхушку черепа ссекали и из нее пили за здоровье. Сейчас, конечно, поднимая хрустальную рюмку, об этом никто не думает, но, честно говоря, большого удовольствия от этого пожелания не испытываешь.
В начале XX века Швеция была нищей страной. Шведы тайком, без паспортов, на лодках отправлялись в Данию (есть место, где расстояние по морю совсем невелико), чтобы там хоть как–то заработать на хлеб. Но там они тоже никому не были нужны и местные жители баграми отталкивали эти лодки от берега, не давая им причалить.
Сейчас Швеция — одна из благополучнейших стран. Там очень высоко развита благотворительность. Мне приходилось видеть предприятия, на которых работают инвалиды, причем такие, которые и передвигаться сами не могут. Сидит такой человек — без рук, без ног, — за компьютером, на голове у него как будто венчик и длинный «клюв», которым он нажимает на клавиши. Государство не отказывается от этих людей, заботится о них. К этому надо стремиться и нам.
За последние 30 лет в Швеции многое изменилось к лучшему. В первый раз я приехал туда в 1968 году. Мы тогда были не особенно искушены в западных контактах, а у них в это время был пик «свободной любви»[132] и порнографии. В Дании тогда проходил всемирный фестиваль этого направления, а в маленьком шведском университетском городе Упсала работало множество специальных шопов. Помню, нынешний Патриарх Грузии, когда наш автобус остановился на переходе, так и ахнул: «Что это такое?» Витрина магазина, напротив которого затормозил автобус, была заполнена изображениями разных «скрытых частей». Мы возмутились, а наши шведские друзья нам сказали: «Мы ничего не можем сделать! Мы, родители, заявляем в полицию, а нам отвечают, что полиция тоже ничего не сделать не может, потому что король издал указ: для повышения рождаемости у каждой школы поставить такой магазин». Рождаемость упала настолько, что детей стали самолетами в кошелках завозить из Индонезии — сам видел. Но — пришел новый король. Жена — испанка, католичка. И в два года все вычистили.
Помню, в одну из пятниц в Стокгольме я решил побродить по городу, — наутро, в субботу мне надо быть вылетать. В пятницу вечером на улице творилось что–то страшное — не знаю, в аду, наверное, так! Шум, свист, гам, банки из–под пива летят, машины сигналят, из окон ноги торчат, — словом, что–то жуткое. Я как высунулся, так и вернулся в гостиницу. Утром встаю: вся улица засыпана бумажками всевозможными, банками от пива, — и стоит армия спасения в красных пиджаках, под гитару про Господа Бога поет. «Так где ж вы вчера были? — «О–о–о, вчера было очень страшно!»
Недавно был я там снова, и снова в пятницу, пошел по улицам. — Тишина, спокойно. Ни одного «такого» магазина — то есть они, наверное, где–то есть, но плотно спрятаны, с глаз долой. Не знаю, насколько повысилась рождаемость, но по улицам уже можно спокойно ходить и днем, и ночью, с одинаковой безопасностью, — нормальный стандарт человеческих отношений.
Как–то во время одной из моих прогулок по Стокгольму ко мне подошел человек и спросил, не курю ли я трубку. Я ответил, что нет, и он отошел. Через некоторое время другой обратился ко мне с тем же вопросом — и так за время нашей прогулки подошло несколько человек. Наконец я не выдержал и спросил у очередного подошедшего, почему все задают мне этот вопрос, а он сказал, что объявлен конкурс на фотографию старого моряка с бородой и трубкой, с тем, чтобы выбрать эмблему города. Я тогда очень пожалел, что не сфотографировался хотя бы раз — а то, может, быть, заработал бы кучу денег. Позднее в Англии, посещая квартиру Шерлока Холмса, я купил себе трубку — так она у меня до сих пор и лежит, не знаю, кому ее подарить.
Были мы с нашим церковным хором на Фаррерских островах. Это крайняя точка перед полярным кругом. Островов — восемнадцать: семнадцать «жилые», восемнадцатый — необитаемый. Как только подует ветер, они оказываются совершенно отрезаны друг от друга. У жителей любимое присловье — «может быть». Там могут, например, сказать: «Приглашаем вас на свадьбу — может быть».
На Западе раньше существовала практика, вошедшая в обиход под названием «retreat». Сейчас это называется «уик–энд». Но уик–энд ассоциируется, прежде всего, с катанием на горных лыжах, с прогулками в хорошей компании, с «поддатием» умеренным или неумеренным, с различными развлечениями, — все, чтобы развлечься, расслабиться, отдохнуть. Между тем, сто лет тому назад (конечно, в определенной среде), уик–энд состоял в том, что люди, перегруженные городской суетой и нервотрепкой, уезжали куда–нибудь в монастырь или в загородное поместье и там, ни с кем не общаясь, просто приходили в себя. А в нашей русской традиции в прежнее время к посещению храма еще добавлялись и обычаи гигиены: пять дней человек работает, в пятницу вечером идет в баню, парится, сбрасывает усталость, заботы, в субботу идет ко Всенощной, потом в воскресенье к Обедне, проводит день в кругу семьи, и с понедельника — снова за работу.
Наш церковный счет на часы (первый час, третий, шестой и девятый) пошел от древней стражи. Три часа — это «санитарный» срок, который человек может стоять на одном месте. В средние века в широком употреблении были металлические доспехи, и стражник в доспехах стоял на посту. Как–то я спросил у одного хранителя музея: сколько же выдерживал человек, закованный в латы, у которого и грудь сжата, и ноги в металле, и на голове шлем. Он ответил: «Пока не загремит», — т. е. у него начинается удушье, он падает, его выволакивают и ставят нового.
Мы, христиане, к сожалению, молиться строго по часам не умеем. А мусульмане — умеют. Где бы ни был мусульманин — в международном аэропорту, на вокзале, в дороге, в шикарном автомобиле — пришло время, он вынимает коврик, становится на колени, молится, сворачивает свой коврик. Есть даже специальные часы с компасом, указывающим, где находится Мекка. Как говорится: Молись пророку, обратясь Востоку.
У мусульман муэдзин призывает к намазу с минарета. Минареты высокие, лестницы в них крутые, карабкаться трудно. И вот в Каире устроили так: сначала установили мегафон на минарете, а потом провели провода вниз, так что муэдзин мог спокойно лежать внизу на своем коврике и возглашать намаз. Насер, когда узнал об этом, крепко всыпал за такую «изобретательность», перерезал все провода, так что пришлось муэдзинам снова карабкаться на минареты. Но от мегафона они уже не отказались.
Знание народных обычаев очень важно, а незнание порой может привести к катастрофе. Был в Афганистане такой просоветский деятель Бабрак Кармаль. Настоящей карьеры не сделал, и не удивительно. Воспитан он был по–европейски, точнее — по–советски, отеческих традиций не знал, и отправился в мечеть прямо в ботинках. И все — погиб в общественном мнении! На Востоке любой — хочет, не хочет, верит, не верит, — а в мечеть, да и в буддийский храм должен входить без обуви. Правда уж, конечно, если приходится туда идти, надеваешь какие–нибудь подследники — не очень–то хочется своими ногами по их коврам ходить.
Как–то раз корреспондент одной из газет мне хвастается: «Знаете, к нам Назарбаев приезжал. И вот мы — только мы! — дали кадр: он с рюмкой в руках». Я говорю: «Вы что ж, с ума сошли? Он же все–таки мусульманин! Надо тогда было писать, что в рюмке была минеральная вода». — «Да?.. А мы и не подумали!..» Назарбаев, может быть, и не мусульманин, как и не буддист — он бывший партийный деятель. Но показать его с рюмкой — значит сделать ему крупную гадость.[133]
Понятие «немец», т. е. человек, не говорящий на привычном языке, существует в разных культурах. Михаил Степанович Капица, крупнейший дипломат и китаевед, который консультировал нас перед разными поездками, рассказывал, в частности, свой опыт: когда он впервые приехал в Китай и вышел в Пекине из вагона поезда, то обнаружил, что его никто не встречает. Он тут же обратился к какому–то почтенного вида пожилому человеку и на хорошем китайском языке спросил, как ему пройти в советское посольство. Тот посмотрел на него с огромным удивлением: «Как?! Вы… можете говорить по–человечески?!».
В Индии до сих пор если корова ляжет посреди скоростного шоссе, движение остановится. Правда, сам я такого не видел, да и теперь там все огорожено. Но даже если на центральной городской магистрали появляется корова, то движение останавливается, такое впечатление, что красный свет. Пока их величество корова не сойдет, ни таксист торопящийся, ни другая машина не поедет, разве что со спецсигналом будет как–то лавировать, объезжать. Я наблюдал такую картину — правда, это было давно, несколько десятков лет назад, в шестьдесят первом году. Жили очень бедно, и для многих заработок состоял в том, чтобы продать несколько стеблей сахарного тростника. И вот, тележка с сахарным тростником стоит на улице, и торговец продает тростник таким же бедным людям как он. Сам отламывает стебель, грызет, запивает водой — вроде пообедал. И вдруг на улице появляется теленок, и этот торговец хватает в испуге свою тележку и бегом бежит на другое место, куда–нибудь даже на другую улицу. Я спрашиваю: «Что с ним случилось?» — «Да ничего не случилось. Но появился теленок. Теленок приходит есть его тростник. Прогнать он его не может, потому что теленок священный. А тот уже как–то съел весь его заработок».
Там же в Индии мне пришлось видеть прокаженных. Это страшное зрелище: потерявшая человеческий облик серая масса, с искаженными чертами лица, с кожей, сплошь покрытой язвами. Они все время в движении, потому что все тело страшно зудит. Это несчастнейшие люди. Так называемая лепра при контакте не передается, и в то же время они заразны. У нас за Сергиевым Посадом, на сотом километре, есть лепрозорий. Мне приходилось там бывать. Можете представить мое состояние! Но врачи меня успокоили: «Ничего страшного. Мы все ходим в белых халатах, моем руки перед едой, и никто из нас не заражается». Проказа всегда считалась нравственным проклятием, это не болезнь тела, но болезнь человека.
Переводчики
Где–нибудь за торжественным обедом на престольном празднике Владыка расссказывал и просто курьезные мелочи:
Сопровождавшие нас переводчики были, конечно, приставлены к нам с «особым заданием». Однако в те времена существовала такая парадоксальная ситуация, что искренность, прямолинейность вызывала уважение даже у самых «опасных» структур.
Вспоминаю Виктора Сергеевича Алексеева. С ним я участвовал во многих поездках, и надо сказать, что у меня о нем самые светлые воспоминания. Он служил на Балтийском флоте, по окончании войны ушел учиться. Это был великолепный образец морского офицера: в нем была прямота, благодаря которой рядом с ним можно было чувствовать себя спокойно и уверенно. Мне кажется, что он и в экуменической среде, в Женеве, пользовался своеобразным уважением и доверием, хотя все, конечно, понимали, какую миссию он выполняет. Одно могу сказать: в нашей нынешней среде людей, по масштабу равных ему, я не вижу. Это и жизненный опыт, и образование, и природный талант, от Бога данный.
Манера общения у него была прямолинейная, была и очень характерная для него способность растворить напряженность атмосферы. Он обладал хорошим «морским» юмором, запросто травил анекдоты и иной раз в самой сложной ситуации разряжал обстановку какой–то своей репликой или рассказом.
Помню, когда мы были в Индии и осматривали Тадж–Махал, нам рассказывали, что такой–то шах, как только женился на своей нежно любимой жене, начал строить этот великолепный мавзолей. Виктор Сергеевич процедил сквозь зубы: «Эх, упустил время! Ну, ничего: как только вернусь, сразу начну копать жене могилу!»
Был еще один очень влиятельный человек, из комсостава Первой конной армии, Иван Васильевич. С Виктором Сергеевичем они были на ножах, и каждый раз старались профессионально друг другу «подсолить». Как–то я привел в пример один эпизод, литературный, что Дюма, путешествуя по России, писал записки, в которых есть такая фраза: «У русских был царь Иван IV, очень жестокий, за что русские прозвали его «Васильевичем»». Я произнес эту фразу, все посмеялись. Тут мимо идет Иван Васильевич. Виктор Сергеевич окликает его и говорит: «Иван Васильевич! А вот владыка Питирим говорит, что у Золя есть такая фраза: у русских был царь Иван IV. Он был такой же злой и противный, как вы, за что его тоже назвали Васильевичем». Такие эскапады у него были постоянными: нет, нет, да что–нибудь такое отмочит.
Но самая «жестокая месть» была у него, когда в Афинах Иван Васильевич вдруг оказался «новорожденным». Сначала, с утра, были заседания, а потом, в ресторане Иван Васильевич вдруг сказал: «Я хочу угостить вас всех шампанским». В Москве шампанское тогда стоило, если память мне не изменяет, рубль семьдесят, — во всяком случае, не дороже двух рублей. А за границей это было то, что не каждый себе позволит. Иван Васильевич заказал, а Виктор Сергеевич «поспособствовал». В результате появилась торжественная процессия: впереди шел метрдотель, затем — некий человек, несущий диплом или номерной знак этого шампанского, потом — человек с тележкой, на которой везли само шампанское. Разлили бутылку, потом — еще. Когда же принесли счет, Иван Васильевич поплохел — потому что это не только перекрыло все его суточные, но и всего, что у него было, пожалуй, не хватило бы. Когда он робко спросил, что ему делать, руководитель делегации, митрополит Никодим, — человек широкой души, — сказал, что все пойдет за счет представительских.
Таможенные мытарства
Епископ Василий (Кривошеин) приезжал в Россию довольно часто, но всегда почему–то подвергался тщательнейшему досмотру на таможне. Видимо, как–то раз он попал в какой–то черный список и потом уже не мог из него выйти. Однажды офицер–таможенник пытал его с особым пристрастием.
— Что это вы везете?
— Облачение.
— А зачем оно вам? Что вы, так служить не можете?
— Нет, не могу.
— А почему оно у вас не одно?
— Оно одно, это только разные детали.
— А без них нельзя?
— Нельзя.
Так спрашивалось о каждой вещи. Наконец дошла очередь до архиерейского жезла.
— Это что?
— Это жезл, символ архиерейской власти.
— А зачем на нем змеи?
— О, это древний символ! Вот видите: две змеи, одна умная, другая — глупая, ведут беседу. Прямо как мы с вами!
Таможенник выругался и пропустил его.
Когда Грузинскую Церковь принимали во Всемирный Совет церквей, был такой случай. Заседание центрального комитета ВСЦ проходило в Париже. Католикос Ефрем II приехал, везя с собой для представительских целей целый ящик грузинского вина. во Францию не разрешалось ввозить вино в количестве больше одной бутылки, и на таможне его задержали. Он был человек очень вспыльчивый, упрямый, сразу начал шуметь и возмущаться, покраснев до багрового цвета. К счастью, при нем был очень опытный переводчик, из бывших флотских офицеров, который быстро нашел выход из положения. «Вы знаете, — обратился он к служащему таможни, — что Грузинская Церковь — это самая древняя из существующих христианских Церквей. В ней все определяется традициями, а одной из традиций является то, что священник каждый день должен совершать литургию, и при этом может употреблять только чистое грузинское вино. Мы ничего не можем с этим поделать». Ему поверили и пропустили.[134]
Чего только мы не возили в наши поездки и каких только тяжестей не таскали! Как–то приехали в Германию, где нас встречали студенты. Они же должны были нести наш багаж. У меня был тяжеленный чемодан с книгами. Досталась мне девица, рослая и на вид крепкая, бойко схватила мой чемодан — и тут же села. Что делать? Кое как, толкая животом, дотащил до машины сам.
В Англию нельзя было ввозить спиртное, но мы возили туда водку. Однажды я вез целый чемодан водки. Помню, иду храбро за тележкой, в которой везут мой багаж, и вдруг с ужасом замечаю, что одна из бутылок разбилась, и за моим чемоданом тянется благоухающий след. Служащий спрашивает: «Спиртное есть?» Я показал на мокрый след: «Видишь — уже нет!» Пропустили. Не разрешалось также ввозить фотоаппараты, — точнее, можно было иметь при себе фотоаппарат для съемок, но привозить для продажи было нельзя. А я как раз этим очень неплохо поддерживал наш приход: покупал у нас старые фотоаппараты, возил их туда владыке Антонию, а они их там очень выгодно продавали. Возил я их в митрошницах, клобучницах. Однажды я вез с собой три фотоаппарата. На пропускном пункте служащий спросил меня: «Ничего не декларированного нет?» «Нет» — невозмутимо ответил я и тут только увидел, что дно одной из коробок отстало и в щель виден ремень от фотоаппарата…
Как–то нам надо было срочно выезжать, а билетов не было. Тогда один наш священник (впоследствии епископ) взялся все уладить. Приехал в Аэрофлот, зашел прямо в комнату, где сидела билетерша и сказал: «Мне нужны билеты на такой–то рейс». — «Билетов нет» — отрезала она. Он спокойно сел в кресло (был он, конечно, в штатском), положил ногу на ногу, вытащил сигарету. «Что ж? Я буду ждать. Мне надо». — «Я же вам сказала, что билетов нет!» — настаивала на своем билетерша. Он устроился поглубже и повторил: «Мне нужны билеты». — «У меня через десять минут обед! Уходите!» — «Ну что ж? Я уйду, пойду в другую инстанцию. Вас завтра снимут с работы». Тут же билеты были готовы. Что значит уверенность!
Однажды в Афинах сотрудник посольства обратился ко мне с просьбой: «Коньячку в Москву не отвезете?» Я, думая, что речь идет об одной бутылке, согласился. И вот перед самым вылетом привозит он мне целый ящик коньяку, вручает, и мгновенно исчезает, — так что я не успел опомниться и не сказал даже, что у меня кончились деньги и я не могу оплатить провоз. Первым моим побуждением было оставить ящик прямо в аэропорту, но потом я побоялся это сделать: решит, чего доброго, что выпил! Пришлось делать остановку в Софии, где мои ученики, учившиеся в Московской Духовной Академии, дали мне денег.
На Афон мы обычно ездили рейсом «Москва — Фессалоники», а оттуда уже по прямой. Но когда я ехал туда в первый раз, мне надо было сделать пересадку в Австрии, что было очень неудобно, поскольку я еще с трудом ориентировался. Подхожу к столику, за которым на тоненьком стульчике сидит тоненькая барышня, подаю свой билет, к которому прилагалась целая гирлянда талончиков на багаж: одиннадцать чемоданов. Она спрашивает: «А где остальные билеты?» «Чьи? — недоумеваю я, — Вот мой билет!» — «Билеты других владельцев багажа», — поясняет она. Когда я сказал, что это все мой багаж, она чуть со своего стула не упала.
Однажды мы были в Америке на каком–то конгрессе и в последний день нам преподнесли подарки: каждому из членов нашей делегации подарили по довольно большой — около метра в высоту — глиняной статуе Моисея. Мы, конечно благодарили, а про себя ругались всеми словами. Им хорошо — они подарили, а нам–то теперь что с этим делать? И уже в аэропорту, в нейтральной зоне, все искали укромные углы: кто нашел — быстренько поставил туда своего Моисея и отошел как ни в чем не бывало. Слава Богу, всех пристроили.
11. Паломничества
О смысле паломничества Владыка много размышлял в последние годы…
Сейчас все шире распространяется американский стиль туризма: галопом по Европам. Для гостей главное — побольше вывезти из поездки, а для хозяев — может быть, поменьше показать, но непременно накормить, дать все условия и все удовольствия, чтобы был зримый, вещественный, материальный результат. Один из русских, живущих в Бари, рассказывал мне такой случай: в Помпеях группа американцев садится в автобус, между собой говорят: «И чего было ехать–то — одно старье!»
Русский стиль путешествий был другой. В путь отправлялись, взяв с собой запасную обувь, обычно лапти[135], да котомку с чесноком и солью, — хлеб добывали по дороге, разве что краюшку или немного сухариков брали на черный день. И шли неспешно, от города к городу, от монастыря к монастырю. Это было паломничество ради духовного обогащения. Есть замечательная книга: «Инока Парфения путешествие по монастырям России, Малороссии, Валахии, Святой горы». Он прошел весь этот путь от Сибири (родом был сибиряк) — до Иерусалима. Мотивы паломничества всегда одни: прикоснуться к истокам своего настоящего и найти дорогу в будущее.
Святая Земля
Паломничества во Святую землю и на Святую гору Афон начались с первых веков принятия христианства на Руси. В XIX веке паломничество как организованное предприятие приобрело большой размах. Количество русских паломников исчислялось тысячами. Потом наступили события Первой мировой войны и революции, число паломников уменьшилось, если и посещали Иерусалим русские люди, то они были в основном либо из эмиграции, либо из тех районов, которые отошли к Венгрии или Польше. Тем не менее поток русских не прекращался.
В Иерусалиме очень много мест, связанных с имущественными владениями России. Более 150 лет тому назад была организована русская Духовная миссия, затем она создала Русское Православное Палестинское общество. Оно не закрывалось даже в советский период и было главным имущественным субъектом в Палестине, которая находилась тогда под протекторатом Великобритании и только в 1948 г. приобрела свой государственный статус. Вопрос о русской собственности сейчас стоит очень остро. Эта собственность в советское время перешла под юрисдикцию Русской Зарубежной Православной Церкви, но фактическим ее владельцем оставалось Палестинское общество. Когда организовалось государство Израиль, общество вступило в юридические отношения с законной властью. Конечно, за этот период произошло много серьезных событий, потерь, утрат. Могу привести такой пример. И частные лица, и правительство императорской России скупили много земли в Палестине. В частности, из четырех теплых источников, которые были известны еще по римским хроникам, три принадлежали России. Два из них Советское правительство подарило государству Израиль, один оставило для себя. Сейчас этот источник находится в тяжелом положении, потому что безграмотные строители, можно сказать, его загубили: они перекрыли теплый ключ. А место это довольно интересное: источник на берегу Геннисаретского озера, там стоит небольшое здание, церковь, есть и бухточка, отгороженная от основной акватории озера всего–навсего проволочной сеткой. Но в бухточке — теплая вода, — не то, что теплая, прямо горячая, а рядом стоит холодная, так что вы можете лежать в горячей воде, а сквозь крупную сетку руку просунуть в холодную. К теплому источнику приплывают греться рыбы. Помню, старушка–монахиня занималась рыболовством и регулярно отлавливала по рыбине к трапезе. Не знаю, удастся ли этот источник восстановить, но живые картинки я храню в памяти до сих пор.
На берегу Средиземного моря есть древний город Яффа. Там тоже немалые пространства принадлежали России. Наш фруктовый сад был настолько большой и настолько зарос за время всех имущественных неурядиц, что в нем водились дикие звери. Наши представители, которые приезжали оттуда в 1948 году, рассказывали, что в этот сад за апельсинами выходить небезопасно: может наброситься пума и заявить свои «права на владение». Конечно, многое изменилось с тех пор.
Надо сказать, что власти государства Израиль много сделали для восстановления тех природных условий, которые были нарушены за столетия беспрерывных войн. В частности, пользуясь библейскими повествованиями, стали восстанавливать лесной массив, делать там лесопосадки, и это сразу меняло климат.
Назарет — исключительный город. Население его в основном христианское и праздник Благовещения празднуется особенно радостно, всем народом. Маленьких детишек, преимущественно девочек, но и мальчиков тоже, одевают в разноцветные платьица — белые, голубые, розовые, — с полупрозрачными крылышками. Их носят на руках, дарят им подарки, и умилительно видеть этих маленьких ангелочков, — весь город становится похожим на рай. Этому городу дана особая благодать — быть домом младенчества Господа.
Паломники едут в Палестину, в частности, чтобы побывать на месте, где крестился Господь Иисус Христос. Много лет назад и я посетил эти места, и конечно, окунулся в Иордан. Там даже сделана небольшая излучина и, поскольку течение очень быстрое, а дно неровное, с крупными камнями, валунами, — протянута цепь, держась за которую, можно спуститься вниз и окунуться, не рискуя быть снесенным течением. Но вот недавно, в 1997 году, археологи установили, что подлинное место крещения Господа находится в Иордании, на левом берегу Иордана: река под действием климатических условий сменила русло. Песок лежит в этих местах очень плотно, но в то же время находится в постоянном движении.
В начале октября 2001 г. мне довелось побывать там. Это была деловая командировка, ехать в которую мне очень не хотелось, — из–за этого у меня сорвалась намеченная поездка в Германию, но это был приказ, а приказы, как известно, не обсуждают. Поехал — и очень рад, что побывал. Я встретил там большой интерес к России и русской культуре. Там довольно много семей, где жены русские. Многие хотели бы, чтобы были русскоязычные телеканалы. Однажды ко мне подошел какой–то человек и на вполне правильном русском языке, хотя и с акцентом, стал говорить, что он учился в Баку, и что ему очень не хватает русского языка. Видел я и молодого короля Иордании, в котором не чувствуется ничего королевского. Отец его был королем в любой обстановке, а этот скорее похож на менеджера или бизнесмена средней руки.
Когда выдалось немного свободного времени, мне было предложено несколько экскурсий — на выбор. Я, конечно, выбрал место крещения Господа. Оказалось, что найти его помогло наше «Хожение игумена Даниила во Святую Землю», где все подробнейшим образом описывается, и даже подсчитано, сколько шагов от этого места до той или иной точки. Он писал, естественно, на славянском языке, его перевели на английский, тщательно исследовали и обнаружили подлинное место крещения — что подтверждается найденными развалинами храма IV века. Заиорданская пустыня была местом пребывания многих подвижников. Там проповедовал пророк Илия, туда же пришел Иоанн Креститель. Там найдены остатки фундаментов храмов первых веков нашей эры. Я привез оттуда ветку и камешек. Там разбросано много щебенки, но я попросил археолога найти мне подлинный. Он покопался немного, поискал — и нашел.
В истории Иерусалима было немало трагических событий, древний город был уничтожен, но при раскопках были найдены места, соответствующие евангельскому повествованию, в частности и место распятия Господа Иисуса Христа, где поставлен храм Воскресения Христова. Должен сказать, что когда мы мыслим своими русскими масштабами, нам представляется, что суд Пилата был в одном месте, двор первосвященника Каиафы — в другом, Голгофа и распятие — в третьем. А в Иерусалиме все очень близко одно от другого. Меня это поразило. От Сионской горницы до Гефсиманского сада, учитывая изгибы улиц, сложный путь — всего около километра. От претории до Судных врат — метров триста.
Все помнят, что Пилат, ознакомившись с делом Иисуса, не признал Его виновным, — тогда присутствовавшие иудеи стали требовать казни. У нас частенько говорят в проповедях, что та самая толпа, которая только что восклицала «Осанна!», на следующий день кричала: «Распни Его!» Ничего подобного! «Осанна!» кричала толпа в окрестностях Иерусалима, люди, которые толкались на улицах города, может быть, не имея и крова. Это были те простые верующие из Галилеи, Иудеи, из дальних стран, которые никакой политики и знать–то не знали. А «Распни!» кричали те, специально наученные, подученные, закупленные голоса, которые вместе с дворней, со слугами, со стражами первосвященника были допущены в претор, куда не вошли даже сами священники — они стояли у входа. Туда, внутрь впустили, может быть, человек двести, а может быть, и того меньше. После того, как Пилат умыл руки, Иисуса вывели через Судные врата Иерусалима — это место принадлежит Русской Духовной миссии. Там сохраняется под деревянным застекленным коробом часть камней, которые лежали у порога. На этом месте выстроено трехэтажное здание с большими помещениями, храмом и моделью храма Гроба Господня.
Выйдя через Судные врата, до Голгофы Господь прошел еще метров двести (а может быть, и меньше). Каждый раз в Великую Пятницу по Via Dolorosa идет несколько крестных ходов. Очень тяжело бывает, когда совпадает празднование Пасхи в Западной и Восточной Церквах. Тогда крестные ходы беспрерывно следуют один за другим. Идут православные, идут католики, идут мелхиты, копты, протестанты разных мастей — все с крестами. Мне однажды тоже Господь дал счастье пройти по этим улицам, неся, точнее поддерживая крест. Кресты несут по–разному: у одних они небольшие, чисто символические, — а греки, например, делают очень большой крест, в натуральную величину, как можно предположить, — и несут его несколько епископов. Так как людей довольно много, тяжесть этого креста распределяется, но я прямо скажу — у меня он был на левом плече: это очень тяжело. Тем более, когда Господь нес крест один и только потом «задели», как говорится в Писании, Симона Киринеянина, чтобы он мог помочь его нести.
Храм Гроба Господня — это сооружение, которое в общем–то не производит грандиозного впечатления: он зажат между зданиями. Всего исторически было последовательно три храма. Нынешний, представляющий собой большую базилику с неровными краями, покрывает и место погребения, и Голгофу, там много внутренних встроенных алтарей — в память о том или другом событии, в частности, в честь равноапостольного Константина и матери его царицы Елены, которая находилась там во время раскопок в специальном помещении и из окошечка наблюдала, как они происходят.
Слева от входа — камень, где было положено тело Господа Иисуса Христа. Здесь же Голгофа. Три десятка ступенек наверх, и на террасе, на уровне второго этажа, стоит крест в память о том кресте, который был поставлен. Здесь два престола, католический и православный. Католический — на месте пригвождения (крест был положен горизонтально, когда Господа прибивали к нему гвоздями); православный — на месте водружения. Дальше по лестнице спускаются вниз, куда на холсте спустили тело распятого Господа Иисуса Христа, здесь же камень помазания, а под другим куполом большая часовня, так называемая кувуклия, которая покрывает тот горный склон, в котором был выдолблен гроб. Гроб был заготовлен заранее Иосифом Аримафейским и Никодимом, которые погребали Христа. Гору, естественно, давно снесли, на ее месте поставили эту часовню из дорогих пород камня, входить туда нужно пригнувшись, там место погребения и там раньше зажигался благодатный огонь. Последние годы он появляется в самых различных местах, в воздухе вдруг начинают вспыхивать искорки, голубые огоньки, постепенно они превращаются в пламя, и пламя течет по стене, его можно брать в руки и вытирать лицо, первое время оно не обжигает. Но когда зажигают свечи и уже горит парафин (там свечи не восковые, а парафиновые), появляется самое настоящее пламя. Его тут же гасят полицейские, от гаснущих свечей все помещение заполняется дымом, так что трудно различить даже лицо рядом стоящего человека, люди рукоплещут, поют, танцуют — в этой страшной тесноте, так что это праздник большого эмоционального напряжения.
В колокольне рядом расположен армянский монастырь. В свое время был спор между православными греками и армянами, кто из них более древний владелец и, соответственно, кто будет получать огонь. Обычно это делал Иерусалимский греческий Патриарх, но храм находится во владении арабской семьи; архимандрит, настоятель храма, хранитель Гроба Господня, ежедневно утром приходит в эту семью, получает ключ, открывает храм, а вечером его возвращает. Армяне, видимо, договорились частным образом и приобрели право на субботу, на получение огня. А огня не было. Но паломники были утешены тем, что вдруг огонь пошел по колонне, по фасаду храма, и, как память того события, на ней до сих пор остается опаленная трещина.
Патриарх Никон в XVII веке послал специального человека, чтобы обмерить храм, и возвел его топографическую копию в Новом Иерусалиме.
Основной поток туристов в Иерусалим идет на Страстной неделе, к Великому Четвергу, в Великую Субботу днем сходит благодатный огонь. Созданы международные агентства, организующие этот поток туристов. Надо сказать, что люди подлинно духовного настроения всегда сдержанно относились к этому ажиотажу. Конечно, там оживают представления о Евангельских событиях, но подлинного переживания пасхальных дней, трепета священной ночи, такого, каким оно бывает у нас, там нет. Конечно, благоговейное, молитвенное посещение святых мест в древности было подвигом, оно было сопряжено с опасностями, в последние же годы это комфортабельные лайнеры, автобусы и гиды, которые иной раз говорят паломникам совсем не христианские вещи. Поэтому стало уже нормой желание поехать туда: «Ах! Святая Земля! Ах! мечта жизни!». Честно признаюсь: я там был однажды[136], неоднократно имел возможность поехать, но не собрался ни разу, потому что паломничество хорошо совершать в молитвенном настроении, когда никто тебя не толкает, не пристает с предложениями купить якобы по дешевке какие–то мелкие безделушки и религиозные предметы: четки, крестики, бутылочку воды из Иордана. Сейчас это превращено в такой наглый и пошлый бизнес, что хочется сохранить то впечатление, которое осталось от чтения библейских книг и благоговейного переживания описаний прежних паломников.
Вспоминаю одну сценку, которую, может быть, неделикатно воспроизводить, но все же я ее приведу. Настоятель одного из храмов в Палестине, грек, говорит мне — быстро–быстро, на смеси греческого с русским: «Как хорошо, как хорошо, что вы приехали! Надо больше, больше, больше русских паломников. Ведь это все золотые рубли!» Он, старичок, помнил те времена, когда из царской России приезжали паломники. Бедные люди шли пешком, но расплачивались всегда золотыми рублями царской чеканки. Весь этот коммерческий ажиотаж, конечно, производит отталкивающее впечатление. В России его все–таки нет и будем надеяться, что никогда не будет.
Афон
Афон — это высокий скалистый полуостров, по форме напоминающий трезубец. Это место почиталось еще в античности — по–видимому, какие–то духовные токи там всегда существовали. Когда Божия Матерь хотела разделить с апостолами их труды, и отправиться на проповедь, Ей было откровение, что у Нее будет другая дорога. Действительно, Она путешествовала, корабль Ее причалил у берегов этого полуострова, Она сошла на землю, благословила это место и оно с тех пор стало называться «Айон Орос» — Святой Горой.
Святая Гора как место паломничества и подвига всегда была особой благоговейной целью посещения. Перед Первой мировой войной она тоже в значительной степени имущественно принадлежала Российскому государству. Богатые люди скупали земли. Один из сибирских купцов построил скит с самым большим храмом на Святой Горе, создал там монашескую семинарию, но поскольку территориально и юридически там преобладают греки, мы потеряли этот скит. Греки дочиста его разграбили. Афон управляется синодом, в который входят представители семнадцати монастырей: семнадцать голосов, из которых только один наш, русский. Русское присутствие на Святой горе — с XI века. Пополнение наших монастырей идет очень трудно.
Русские монастыри подчинялись Константинопольскому Патриархату, который в ХХ веке проводил в основном антирусскую политику. Отношения у нас с ним всегда были сложные — иногда лучше, иногда хуже, но сложные — всегда. В конце 50–х гг. вообще была угроза, что мы потеряем на Афоне все, что имеем. Патриарх Афинагор был настроен явно враждебно. Он был американский грек или албанец. Надо сказать, греки–киприоты к русским относятся хорошо, афинские греки — с некоторым лукавством, а американские настроены явно антирусски. Патриарх Кирилл Болгарский тогда сказал ему: «Ваше Святейшество, Господь никогда не простит вам, если славянская лампада на Афоне погаснет». И началось наше освоение Афона. Первым побывал там митрополит Никодим, вторым — я.
Афон — это место подвига монахов, куда запрещено ступать женщинам. Лет тридцать назад был случай: американская корреспондентка, переодевшись в мужское платье, проникла туда по подложным документам. Когда это обнаружилось, был большой международный скандал. Женщины–паломницы могут только проплыть вдоль границы суверенных вод Афонского полуострова, посмотреть в бинокль, послушать рассказы, а мужчинам туда доступ довольно свободный, причем гораздо сложнее посетить Святую Гору нам, священникам, клирикам Русской Церкви. Для этого требуется получить визу греческого правительства и согласие Константинопольского Патриарха.
Вспоминаю случай, когда лет двадцать назад мне нужно было быть там на празднике святого великомученика и целителя Пантелеимона, 9 августа. Это была далеко не первая моя поездка, обычно все проходило мирно, но в этот раз были какие–то осложнения. Я получил визу греческого правительства, затем была послана телеграмма в Константинополь, в Стамбул. Патриарх должен был дать свое сообщение в Афины. Я в министерстве иностранных дел спрашиваю: «Пришла телеграмма из Стамбула?» (А меня уже известили из Москвы, что ответ есть). «Нет, не пришла. — говорят мне, — Мы знаем, что ответ послан, но у нас сегодня почта не работает». Тянули несколько дней. В субботу мне там надо быть, в последнее утро, в пятницу, я пришел и говорю: «Давайте мне разрешение или я уезжаю сам». — «Нет, разрешения нет, телеграмма не пришла». — «Но вы же знаете, что Патриарх выслал мне разрешение!» — «Да, знаем, разрешение есть, а самой телеграммы нет». Тогда я пошел на обострение и говорю: «Хорошо. Я могу путешествовать по Греции в любую точку?» — «Да, пожалуйста». — «Я могу целый месяц (а виза у меня была месячная) жить на границе со Святой Горой?» — «Да, пожалуйста». — «Могу я общаться с прессой?» — «Да, конечно, у нас страна свободная». — «Тогда я вас предупреждаю, что я сейчас туда вылетаю, в полной своей форме — с высоким клобуком на голове и посохом в руках, и буду тридцать дней ходить там по границе и всем паломникам рассказывать, чтó вы сделали, а потом вернусь в Афины и в последний день соберу международную пресс–конференцию, а в положенный срок улечу в Москву» — «Ну, зачем же так обострять вопрос? Нет, ведь, знаете, надо ведь как–то… Я сейчас пойду еще узнаю». — И выносит мне разрешение. Но у меня оставалось только минут сорок, поэтому я бросил свой багаж и с последним рейсом вылетел туда, прилетел на Афон уже ночью. Дальше тоже были приключения: как моряки отказывались плыть (там надо катером доплыть от пристани до нашего монастыря). Ночью приплыли, ворота закрыты, надо было еще докричаться, достучаться. Так что сложности были всегда, и сейчас они есть.
Афонские монастыри не похожи на наши. Наши, как правило, окружены стеной, внутри огороженного пространства храм и кельи. Там это стена, на которой стоят кельи с выходом внутрь. Все они, в том числе и наш Пантелеимонов монастырь, расположены «по нижнему ярусу»: несколько шагов — и будет море. А дальше поднимается вверх, до двух километров, — хребет, до вершины которого можно добраться всего несколько дней в году, а на отвесной стене — скиты, где живут монахи, пройти к которым вообще невозможно. Есть там и пещера, куда можно пробраться по узкой тропинке. Пропитание монахи получают снизу. Они спускают на веревке корзину к воде, и проплывающие мимо рыбаки, путешественники, паломники кладут туда кто рыбу, кто фрукты, кто хлеб. Положат — монах выглянет, подтянет корзинку — есть у него пища. Если корзинка пуста — вернет обратно.
На самом верху есть храм Преображения. У меня ни разу не было возможности туда собраться. На это нужно много времени и сил, потому что горная тропинка — крутая, и там, конечно, лютый холод по сравнению с той жарой, которая внизу, но усердные паломники бывают и там.[137]
Пантелеимонов монастырь — это целый город. Верхний храм — Покрова. Много каменных построек. У них были великолепные мастерские — слесарные, токарные. Помню, в нашу первую поездку переводчиком у нас был флотский офицер, он как на это посмотрел, так ахнул: «Ой, да у вас тут такие мастерские, что можно легкое вооружение сделать!» Хорошо оборудованная пристань, склады для приема и отправки товара. Конечно, содержать такой ансамбль сложно и трудно. Лет сорок тому назад был пожар, который начался в горах. Сгорело огромное количество ценного леса и чуть не пострадал сам монастырь. Там имеется богатейшая библиотека — сотрудники нашего Отдела потом скопировали всю ее на фотопленки — от всяких неожиданностей. Не знаю, цела она в Отделе или нет, но копия находится в Академии наук.
Иверский монастырь был раньше грузинским, но поскольку братия была малочисленна, они продали его грекам. Там хранится одна из главных святынь Афона — Иверская икона Божией Матери. Когда ходишь по горе и говоришь с монахами, обычно спрашивают: «Во Ивéре были? Ну как лампада?» В храме у ворот монастыря — икона Божией Матери, и перед ней висит большая лампада размером с водосвятную чашу — масла в ней литра полтора, не меньше, и горит ровный, маленький огонек. У греков лампада устроена очень интересно: в нее наливают оливковое масло и фитилек пускают на пробке, а не на проволочках, как у нас. Чтобы масло не воспламенилось от близкого соприкосновения с огнем, вниз подливают воду и масло всплывает. Как только начинаются какие–то политические обострения, конфликты или природные бедствия, иверская лампада начинает раскачиваться. Перед шестидневной войной 1967 года — я за месяц до нее был в Иерусалиме, а потом на Афоне, — рассказывали, что лампада раскачивалась так сильно, что чуть не выплескивалось масло.
Очень глубокие переживания испытываешь, когда проходишь по этому храму. В наше первое паломничество, когда мы добрались до Иверского монастыря, с нас уже градом лил пот и было большим облегчением войти под прохладные монастырские своды. Когда же подходили к иконе, я вдруг после какого–то рубежа совершенно ясно, телом почувствовал исходящее от нее теплое дуновение. Я думал, что ошибся: отошел подальше, вновь ощутил сырой холод храма, вернулся и снова почувствовал ласковую струю теплого воздуха.
Иверский монастырь, как и храм Гроба Господня, тоже был повторен в России при Патриархе Никоне — на Валдае.
На Афоне до сих пор византийское время — по солнцу. Сутки начинаются в четыре часа дня. Службы там долгие, одну только молитву «Богородице Дево, радуйся» поют сорок минут. Так, однажды, стоим мы, и один знакомый афонский монах толкает меня и говорит: «Пойдем, выпьем кофе, а то заснем!» Пошли, выпили по чашечке, съели по ломтю арбуза, вернулись, а они все поют. Это было часов в десять, в одиннадцать. После двенадцати, естественно, никаких вкушений быть не может. Кончили службу около четырех, часа полтора отдохнули, а в шесть уже снова были на ногах.
Как–то иду я по берегу и вижу: на камне недалеко от берега сидит монах и сосредоточенно смотрит в воду. Потом вдруг — раз! — нырнул — прямо в подряснике — достал что–то из воды, аккуратненько ногтем вынул что–то из середины, съел и опять сидит, смотрит. А подрясник у него от морской соли весь окостеневший. Оказывается, в Греции так ловят морских ежей, которых едят прямо сырыми. И есть–то там — всего с ноготок, сколько ж надо поймать, чтобы наесться? Вообще у них все эти черепокожие даже за рыбу не считаются; они их едят и в пост.
Жизнь на Святой горе сложная, трудная и контрастная. Терпеть приходится и жару, и холод. Один старенький монах — о. Симеон — просил привезти ему валенки.[138] Я удивился: «Да ты что, отец? У меня клобук размок от жары!» А он показал на каменный пол и сказал: «А ты в декабре постой!» В следующий раз я уже вез целых три чемодана валенок. О. Симеон как увидел их, так, не дожидаясь, пока все распакуют, схватил пару валенок, прижал к груди, спрятав под мантию, и потащил к себе.
В правоте его слов мне и самому пришлось убедиться. Как–то действительно приехали мы на Афон в ноябре или декабре. За долгую службу я уже успел понять, каково здесь стоять, а потом ночью в отведенной мне келье не мог согреться: так и провел короткий перерыв между двумя службами скрючившись на кровати. Как ни пытался согреться, все равно весь промерз и отсырел.
Италия
В Риме неподалеку от центрального вокзала есть термы императора Домициана, превращенные в музей археологии. И там есть целый зал эпитафий. Мне запомнилось большое черное базальтовое надгробие, на котором белым мрамором очень тонко выложен скелет человека, и под ним надпись: «Гнóфи сеафтóн», что в переводе с греческого значит «Познай самого себя». Действительно, с мыслью: что же такое я? — человек рождается и с ней же умирает. Познавая себя, он познает и Бога.
Римские катакомбы открыты для туристов и богомольцев. В некоторых из них мне довелось побывать. Как правило, это узкий проход среди породы камня, который выбирали на строительство города, потом — комната: условно–круглая (где–то выступ, где–то ниша в стене). Грубо обтесанные стены, по стенам вырублены скамьи и в середине тоже круглый, уже ровный камень, служивший престолом…
Милан — огромный древний город. В центре его стоит совершенно удивительный собор — как пирожное из белого резного камня. В нем есть уголок, где хранится древняя византийская икона. Помню, когда я впервые ехал в Милан, мои друзья меня предупреждали: «Кардинал очень сухой человек, его зовут «мороженой рыбой», если он вообще вас примет, это будет большая честь, потому что он ни с кем не общается». Встретились мы с ним, первые пять минут присматривались друг к другу, выпили по чашечке кофе. Потом он спрашивает: «Были ли Вы в соборе?» — «Нет, — говорю, — Ваша эминенция, господин кардинал, я считал своим долгом сразу же нанести визит Вам» — Он внезапно оживился: «Ну так знаете, я Вас провожу!» И повел меня прямо к этой древней иконе. «Вот это наше самое главное сокровище!»
У самой границы древнего города, у стены, расположен университет и тут же базилики, которые называются «Амброзианум». Там лежат мощи святителя Амвросия Медиоланского. Его тело сохранилось полностью: иссохшее, но совершенно цельное. Амвросий Медиоланский родился в 340 году, умер в возрасте 57 лет. Его отец занимал высокую должность, был префектом Галлии. Естественно, дал своим детям прекрасное образование. Амвросий стал юристом, и даже комендантом города Милана. Однажды, когда в Церкви избирали епископа, было несколько кандидатов и началась потасовка, Амвросия вызвали для ее прекращения. И когда он вошел в храм, тоненький детский голосок вдруг произнес: «Амвросий — епископ!». Взрослые сначала удивились, а потом подумали: а почему бы нет? Человек известный, образованный, богобоязненный. Амвросий был добрый христианин, но епископство в его планы никак не входило. Он, конечно, отказывался, даже скрывался, но в конце концов все–таки был проведен по всем степеням и рукоположен во епископа. Юридическое прошлое чувствовалось и в его епископской деятельности. У него, например, есть сочинение «О должностях священнослужителей». Ему также принадлежит молитва, которую священники должны читать перед совершением литургии. Он предстает в ней как ходатай за народ, которому служит.
В итальянском городе Анконе покоятся мощи святого Кирика. Надо сказать, что имя этого святого по–итальянски звучит странно для русского слуха: Чирик, — даже некоторую неловкость испытываешь. Мощи сохранились абсолютно полностью и хранятся открытыми, что для нас тоже непривычно.
По Руси
На Руси тоже достаточно мест, куда может пойти паломник. Первая и главная святыня Киевской Руси — это Киево–Печерская лавра с нетленными останками, со святыми мощами подвижников, которые вели там святую жизнь. Некоторые из них помимо церковной биографии имеют и свое «гражданское» лицо — например Илья из города Мурома, Илья Муромец, сказочный богатырь, охранявший рубежи русской земли от печенегов, хазар и разных кочевников. Действительно эти иссохшие останки сохраняют все черты человеческого тела. Они шоколадного цвета, но остаются все формы и даже иссохший кожный покров. Лицо по нашему обычаю им закрывают, видны только руки. И когда подходишь к деснице Илии Муромца, видишь, что размером она отличается от прочих, что это кисть человека сильного, могучего. Есть в отдельных каменных пещерках мироточивые главы — черепа, которые погружены в сосуде в маслянистую жидкость, от них самих исходящую. Ее исследовали, но не могли установить, что это такое.
В последнее время стали популярны исторические исследования Фоменко, одного из ведущих наших математиков. По шкале позитивной науки это, можно сказать, гений: он решил задачи, которые до него считались не решаемыми. Но когда я ознакомился с его работой, я не знал, смеяться мне или плакать и вспоминал только слова известной басни: «Беда, коль пироги начнет пещи сапожник, а сапоги тачать — пирожник». Рассуждения, что Куликовская битва была в Москве на Кулишках или на Сухаревской площади, а Мамай — смутьян «местного разлива», потому что имя его от слова «мама», как Батый — от слова «батя» — все это глубина, может быть, достаточная для математика, но русскому национальному сознанию, — в частности, моему, принять ее невозможно. Я согласен, что летоисчисление — вещь весьма относительная, но куда же нам деть ту историческую память, которая передавалась мне от отца, отцу — от деда? Она, может быть, и претерпела известную рефракцию в письменных документах, может быть, обросла новыми эмоциональными и фактическими добавками, но основа ее неизменна. Я, конечно, не помню своего прадеда, который жил 300 лет назад, но что он жил — это факт.
У меня хранится крест с Куликова поля, который был обнаружен при удивительных обстоятельствах. Давно, еще до революции, местный землевладелец, граф Олсуфьев, травил в тех краях зайца, скакал по полю. Вдруг конь его вздыбился, так что он чуть не вылетел из седла, и остановился. Он сошел на землю. Никакого крупного предмета, который мог бы испугать коня на полном скаку, не приметил. Это была осень, трава пожухла. Он стал ощупывать землю и обнаружил крест, датируемый XII — XIII веком. Кончик стрелы пробил его с одной стороны. Вероятно, это не было смертельное ранение — видимо, владелец креста получил и другие, но, как бы то ни было, так была найдена реликвия, которую потом бережно передавали из рода в род. Естественно, я отношусь к ней с большим благоговением.
Меня всегда поражало то свойство личности князя Димитрия Донского, что он по–хозяйски подошел и к организации этого похода, и к его завершению. Ведь он стоял там еще неделю и всех павших воинов аккуратнейшим образом похоронил: русских с русскими, ордынцев отдельно, а кроме того — собрал весь «металлолом», пригласив с этой целью заморских купцов. Князь Димитрий захватил и богатейший обоз Мамая, но его содержимое — ковры и прочие ценности, — не повез с собой, а тут же продал. То оружие, которое можно было перековать и использовать, он отправил в свои московские или серпуховские кузницы, а поле за собой убрал — потому там мало что находят на поверхности. Русские воины могут покоиться где–нибудь возле монастыря — но это предмет будущих серьезных исследований. До сих пор сохранилось название города Епифань. А ведь Епифаний — это настоятель монастыря, который задержал целый отряд, шедший на помощь Мамаю, щедро угостив их монастырским пивом и квасом, так что на следующий день они оказались неспособны к битве. Правда, его тут же за это и казнили, но вот ведь это тоже веха в нашей истории.
Неподалеку от Сергиева Посада стояло село Благовещение, построенное еще при Сергии Радонежском по образцу обители: в центре находилась церковь, а вокруг, в каре, или, как было написано в книге «четверокрестно», дворы. Деревянная церковь сохранялась, конечно, не XVI, но, по крайней мере, XVII века. Начали было ее реставрировать. В 50–е годы побывал я там — с фотоаппаратом. На стене детским почерком было написано: «Плотники не работают, а пьянствуют. Лесом торгуют. Сволочи[139] они». Потом реставрацию прекратили, а деревню сожгли — не знаю, осталось ли там хоть что–нибудь.
Валаам — это скалистый остров, голые скалы, поросшие лесом. До него не доберешься иначе, как по воде. Мне рассказывали старые монахи, какие, бывало, приходилось им там испытывать трудности. Ближайший населенный пункт — на берегу. И вот монах плывет на лодочке, чтобы запасти на зиму спички, немножко муки, немножко соли — сахар они не употребляли, разве что ягоды сушеные. Плывет монах на этой лодочке — поднялся ветер, вода плеснула к нему в лодку. Соль растворилась, мука промокла, назад возвращаться поздно. Пристает он к берегу с пустым своим дорожным мешком, и следующие осенние и зимние месяцы он вынужден питаться тем, что найдет в лесу, вплоть до того, что будет есть древесную кору. Так и доживет до весны. Но это время пройдет для него в чтении церковных книг, а главное — в сопереживании тем бедам, которые мир претерпевает на удаленном от него берегу.
Я всегда утверждаю, что водка никогда не была русским напитком. Это царь Петр привез ее из Голландии. Там это был напиток моряков в ледяных волнах северного моря. Русские же пили меды — «сытые», «пьяные», «хмельные». Полвека тому назад пришлось мне быть в Почаеве. Мы, три молодых богослова, проделали на машине длинный путь от Черного моря, от Одессы, до Западной Украины. По пути останавливались в монастырях, выстаивали продолжительные службы. Поскольку это было паломническое путешествие, держали пост. Все это было довольно утомительно. Стояла летняя жара, устали мы отчаянно, а потом еще долгое почаевское богослужение, которое мы выстояли. Назавтра надо было подниматься в четыре часа утра, чтобы ехать дальше, и мы не знали, как силы хватит. И вот настоятель приносит кувшин и предлагает нам выпить какого–то очень вкусного напитка — квас монастырский. Выпили мы по большому стакану — понравилось. Выпили по второму. Дальше уже не помню, был ли третий, или нет. Но мы пережили удивительный подъем настроения. Было так все смешно! Мой друг сидит напротив меня, я смотрю на него и не могу удержаться от смеха, а его тоже разбирает хохот. Так мы просмеялись, наверное, минут десять–пятнадцать, а потом нам вдруг «поплохело» — аж похолодели: выяснилось, что себя мы ощущаем только до пояса, а ног у нас нет вообще. Но прошло еще несколько минут, и ноги появились, но главное — мы уже совершенно не чувствовали той усталости, которую привезли с собой. Наутро мы проснулись полные сил, и никакой тяжести в голове. Кстати, в греческих монастырях до сих пор на трапезу каждому дается маленький кувшинчик вина, а к нему — большой кувшин воды. По праздникам могут дать два кувшинчика.
Легкий натуральный алкоголь — это, конечно, совсем не то, что какое–нибудь разрекламированное пиво или прочая гадость, которой нас потчуют сейчас.[140] Мне пришлось бывать и в Дании, которая считается страной пива, был я и в Праге, и в Мюнхене — и везде меня интересовали обычаи. И я уверенно могу сказать, что ни в одной из этих стран ни один уважающий себя человек не станет пить пиво прямо из бутылки –так себя ведут только люмпены.
В Кирило–Белозерском монастыре я был лет тридцать назад. Там когда–то один монах взял на себя подвиг: приносил большие валуны и укреплял берег. На него удивлялись, но кое–кто из паломников ему и помогал. А потом вода стала прибывать, и оказывается, если бы не этот монах, стена уже начала бы рушиться.
Для тех, кто любит русскую старину, очень интересен город Торжок. Он сохранился почти полностью, из 36 его церквей 34 остались в целости. В центре города расположен древний Борисоглебский монастырь. Он основан оруженосцем князя Бориса, который после его гибели взял его голову и скрылся в глуши лесов. К сожалению, древний собор не сохранился — в XVIII веке старину ломали не меньше, чем в XX, и на его месте построили новый собор в классическом вкусе. Но строил его архитектор Львов, человек разнообразно одаренный. В советское время в подвале этого собора была темница для заключенного духовенства. Лет 30 назад я со своими помощниками предпринял поездку по окрестностям Торжка. Помню, как раз на территории монастыря, хожу я, обвешанный фотоаппаратами, да еще с 8–миллиметровой кинокамерой, снимаю. Вдруг слышу какой–то посвист и окрик. Я поднял глаза, присмотрелся более внимательно. Оказывается, это тюрьма, и часовой проявил интерес к моим занятиям. Вскоре вышел лейтенант. Я сказал, что я директор церковного издательства, предъявил удостоверение, мы пошли пообедали, а потом еще несколько лет переписывались, были большими друзьями.
Матушка–государыня Екатерина II паломничала в Троице–Сергиеву лавру таким образом: доезжая в карете до определенного пункта, дальше шла пешком, сколько позволяли ей «дворцовые» ноги, затем садилась в карету, уезжала на ночь в путевой дворец, а наутро, возвратившись в карете к тому месту, с которого уехала, продолжала свой пеший путь. Мы, будучи студентами Академии, решили проделать путь таким же образом, но нам это быстро надоело и мы просто пошли пешком.
Раньше в России было много говоров и всегда можно было отличить рязанца от вологодца. С одной из моих знакомых, филологиней, был трогательный случай — лет 50 назад. Приезжает она, полная чувства собственного достоинства во Владимир на Клязьме посмотреть знаменитый Успенский собор — тогда он был еще закрыт. Ну, у кого спросить? Нашла старушку. «Бабушка! Скажи, как мне в собор пройти?» — «Что? Не знаю. А что это такое?» — «Ну как же, бабушка, собор, церковь большая!» — «Так то собор! Собор — конечно знаю — вон туда. А то… забор какой–то!» Сейчас под воздействием радио и телевидения все это, конечно, уходит. А жаль!
12. Брюсовский храм
Историю Брюсовского храма Владыка излагал в своей личной интерпретации…
Брюсов переулок — это маленький короткий переулок, который соединяет Большую Никитскую улицу с Тверской. Он начинается прямо от памятника Чайковскому перед консерваторией и через арку выходит на Тверскую. Там, где находится Всероссийское музыкальное общество — я как член этого общества там иногда бываю — некогда стоял пороховой дворец Ивана IV. Иван IV боялся ночевать в Кремле. Он с детства помнил интриги, убийства, покушения, и поэтому подземным ходом из Кремля уходил ночевать под охрану опричников. Пороховой дворец — это артиллерийский арсенал. Там в подвалах хранились бочки с порохом, там были ядра, лежали пищали, т. е. пушки, которые заряжали ядром и они стреляли. В XIX веке этот участок был застроен обыкновенными гражданскими домами. Там был один маленький дом, выходящий за «красную линию» улицы. Когда его раскрыли из–под поздних наслоений — обнаружился великолепный теремок. Он и сейчас украшает наш переулок. Брюсовым переулок называется потому, что этот пороховой дворец император Петр Алексеевич — Великий — отдал начальнику артиллерийской службы, шведу полковнику Брюсу. Понятно, по принадлежности: раз артиллерист, значит должен жить в артиллерийском доме. А потом этим домом владел его сын, генерал Брюс — уже при Анне Иоанновне и Елисавете Петровне. И так он был Брюсовым переулком до 1936–37 гг., когда его переименовали в улицу Неждановой, потому что в домах этого переулка жили артисты Консерватории и Большого театра. А в 90–х годах ему вернули прежнее название, хотя Антонина Васильевна Нежданова нам, честно говоря, ближе, чем полковник Брюс. Но историю не переделаешь. Церковь наша — Воскресения словущего –поставлена на месте древнего монастыря пророка Елисея[141] — до сих пор там есть Елисеевский переулок. Рядом было много источников и были московские бани, очень популярные. На этом месте встретились впервые возвращенный из польского плена, из Кракова, митрополит Филарет, будущий патриарх Московский, со своим сыном, уже двадцатилетним юношей Михаилом Романовым, первым царем из новой династии Романовых. И в память об этом поставили деревянную церковь в 1619–20 году. А в 1634 году построили каменную. С тех пор она и стоит на этом месте. Вплоть до начала 90–х гг., до массового возвращения храмов, наш был самым «центральным» из не закрывавшихся в Москве.
Брюсовский храм я помню еще с детства. Меня водили туда на праздник иконы Божией Матери «Взыскание погибших», 18 февраля. Я застал еще и храм Рождества Богородицы в Палашах, где прежде находилась эта икона, но сам я помню ее уже в Брюсовом. Самые ранние воспоминания относятся, наверное, к 1932–му или 33–му году: во всяком случае, ростом я был еще ниже стола. На праздник собиралось множество народа, и к самой иконе меня даже не подводили. В детстве у меня всегда болели уши, поэтому под шапкой у меня был повязан платок, и я помню, что шапку мне снимали перед входом, на паперти, а платок развязывали уже внутри.
На этот праздник народу всегда было полно. Кстати, Колчицкий очень ревновал народ к этому празднику. Чашу его терпения переполнил такой случай: его матушка — матушка Варвара, — тоже пошла на этот праздник и, притом, что толпа стояла на улице, попыталась сквозь нее пробиться, говоря: «Я матушка о. протопресвитера!» — «Ну и что же? — ответили ей. — Места–то все равно нет!» Она пожаловалась, и после этого Колчицкий заказал точную копию с иконы, повесил ее в Елоховском и сам стал служить в этот день. Часть народа ходила туда.
Я начал служить акафисты в этом храме с 1963 г. Церковь тогда была под угрозой сноса, — и это был уже второй натиск. Первый имел место в 1930–е гг., и тогда храм отстояли артисты Художественного театра во главе со Станиславским.[142] А тогда, в 1963 г., Патриарх благословил мне раз в месяц служить в этом храме акафисты, и я стал там регулярно мелькать. Вообще же место моего служения в те годы было другое. В 1963 г., с июля по октябрь, я был настоятелем Елоховского собора, а потом в течение ряда лет служил в Новодевичьем.
Потом в 1971 г., когда Патриарх Пимен, вызвал из Ленинграда владыку Серафима, назначил его митрополитом Крутицким и Коломенским, и попросил меня уступить ему Новодевичий, потому что у него были больные ноги, и ему трудно было бы ездить в какую–то другую церковь. Я спросил: «А где же мне служить?» — «А вы будете со мной в соборе, да и без меня, пожалуйста, служите». Через некоторое время он предложил мне на выбор три места: Сокол, Сокольники и Хамовники. Я тогда сказал: «Сокол и Сокольники, пожалуй, не потяну по слабости здоровья. Объем там огромный, народу много, а у меня голос от природы слабый, и напрягать его я не люблю. А в Хамовниках уже сложилась своя жизнь, я там буду лишний». И попросил себе Брюсовский храм.
Сокол и Сокольники всегда были богатейшими храмами Москвы, и то, что Патриарх Пимен мне их предложил, было своего рода материальной поддержкой. Но я с церкви никогда денег не брал, так что мне это было безразлично. В Хамовниках действительно была своя жизнь. Там служил замечательный настоятель, о. Павел Лепехин, сложилась своя община. И хотя после него священники менялись, дух сохранялся. Но не только это было причиной моего нежелания. Церковь эта довольно «мучительная»: душная, с низкими сводами. Я служил там на «Споручницу грешных», и службы эти всегда были очень тяжелы: народу тьма, икона маленькая, и все к ней стремятся подойти. Храм двухъярусный, но и по второму ярусу не пройдешь.
Насчет Брюсова Патриарх не отказал, но время шло, а благословения его тоже не было. С октября по январь шло согласование. Какие–то силы препятствовали моему вселению туда. Конечно, это могли быть и служители: так как храм приходской, а архиерей в храме это неудобство для всех. Но настоятелем тогда был о. Владимир Елховский, и я не думаю, что препятствия исходили от него.
Прежде, чем стать священником, о. Владимир был офицером, военным инженером. Вскоре после окончания войны явился в Чистый переулок, как был, в своей фронтовой гимнастерке. Тут же потребовал: «Доложите обо мне Патриарху» — и заявил, что хочет быть священником. Таким визитом были невероятно удивлены, но ему повезло. Патриарх принял его, и вскоре он был рукоположен и получил храм. Военную простоту и прямоту в общении он сохранил навсегда. Он и в службе долго не мог избавиться от военных привычек. Когда его только рукоположили, у него даже возгласы звучали по–армейски, выходя на амвон, он по–военному командовал: «Ми–р–р всем!» Со временем это стало менее заметно. О. Владимир шутил, что церковные награды — митру, палицу, набедренник, право служить с отверстыми Царскими вратами нужно давать все сразу — молодым священникам, пока им всего этого еще очень хочется. А потом постепенно отнимать по одной, и уж в качестве последней награды священнику надо предоставлять право служить с закрытыми Царскими Вратами, чтобы старенький батюшка мог и посидеть, если совсем устал.
Скорее всего, препоны чинили какие–то гражданские организации. К тому же тогдашний староста, Иван Михайлович, был что называется «под патронажем» и избавиться от него было невозможно.[143]
Церковного старосту за богослужением у нас поминают как «ктитора». Это старый термин, но в советское время произошла его трагикомическая метаморфоза. Исторически ктитор — это тот, кто вносил средства на содержание храма или монастыря. Им мог быть император или богатый купец, — во всяком случае, тот, кто давал деньги. А в нашей действительности ктитор стал должностным лицом, и либо избирался общиной, либо назначался исполкомом. Это был чиновник на жаловании и зависел он от того, сколько может взять из церковной кассы. Безусловно, были и очень хорошие старосты, которые самоотверженно увеличивали церковную кассу своими заботами, питаясь от нее в соответствии со своими минимальными нуждами, по совести, но были и те, кто, не внося ничего, разрушал тем самым и приход, и храм.
Я, конечно, без службы не оставался: служил то в соборе, то в Волоколамске на приходах — благо там в это время все престольные праздники да чтимые иконы: Покров, Знамение, великомученица Варвара, мученик Уар. Наконец, в крещенский сочельник я приехал в собор, а Патриарх Пимен говорит: «Владыка, езжайте служить в Брюсов». Так в этом храме я и остался — с Крещения 1972 г. Народу в нем никогда много не было, и мне в нем было уютно. По указу Патриарха, я должен был также следить за исправностью богослужения.
Со временем храму было передано помещение во дворе. Это был деревянный барак — судя по всему, самострой времен гражданской войны[144]. Пол в нем был земляной, поверх земли когда–то были положены доски, которые от старости сгнили. В советское время в этом доме жили какие–то люди, не имеющие никакого отношения к храму. У них было только электричество и, кажется, газ, не было даже канализации. Общественная уборная находилась под алтарем храма, там, где сейчас мастерская. При храме не было никаких особых помещений, только комнатка для священников — там, где сейчас находится ризница, и еще была буквально фанерная пристроечка уборщицы Евдокии Степановны и матушки Евдокии, — где сейчас находится умывальник.
И вот, наконец, барак был передан Издательскому отделу. Решение было принято на уровне секретаря ЦК и не прошло всех необходимых инстанций, — поэтому на дом и сейчас нет документов. Получив помещение, я сразу начал в нем международную работу: стал водить туда иностранные делегации и послов. Они видели земляной пол и ужасались: в каком виде центр церковной просветительской деятельности. Информация стала просачиваться за границу. Тогда власти стали предъявлять мне претензии, что я «веду пропаганду». По этому поводу у меня был разговор с Куроедовым, и я сказал, что, действительно, нельзя же вести просветительскую работу в таких условиях. Он согласился. Тогда я спросил:
– Вы можете разрешить построить новый дом?
– Не могу.
– А не знать, что он строится, можете?
– Могу.
– А какое время? Неделю?
– Нет.
– А сколько?
– Ну, день. За день управитесь?
Поэтому дом построен без всякого проекта и нигде не проходил утверждения — любая инстанция могла наложить вето. Управились и с разборкой старого дома и с постройкой нового за выходные — с вечера пятницы до утра понедельника. А Куроедов все время сидел и трясся, не позвонят ли с вопросом, что происходит. Но все обошлось. Вообще Куроедов был неплохой человек. Я до сих пор чту его память и в день его смерти вместе с его женой и дочерью посещаю его могилу. Похоронен он на Митинском кладбище. В нем было много черт партийного работника, но было и другое. Он многое понимал и во многом шел навстречу, с ним всегда можно было договориться. Уже позднее, после того, как он был уволен со своей должности, он признался: «Владыка, я же мальчишкой в храме прислуживал!» То же можно сказать и о Карпове. Это была очень интересная фигура с определенным внутренним багажом благородства. Хотя он и был чекистом, участвовал в изъятии церковных ценностей в 20–е гг.
Когда я начал служить в Брюсовском храме, там были свои певчие. Я ни в какие отношения с ними не вступал, давая им «дожить». Потом они постепенно ушли и тогда я пригласил на должность регента Ариадну Рыбакову. Дед ее был протоиерей[145], отец — артист Большого театра, браться тоже были в музыке. Она тогда только окончила консерваторию и работала учительницей в музыкальной школе — с ее–то задатками и потенциалом. В те годы еще были живы старые регенты, и пригласив ее, я дал ей возможность учиться у них, да и сам что–то ей подсказывал. Помню, вначале она дирижировала растопыренной рукой. Я сказал, что так не делают — «А нас так учили!» Потом, постепенно, привыкла.[146] Наш хор со временем достиг большого мастерства и мог исполнять практически любой репертуар. От других прославленных хоров его отличала удивительная тактичность в исполнении и традиционность.
Со временем я почувствовал необходимость вывезти хор за рубеж — надо было познакомить западную публику с нашим пением. Но сделать это в те годы было нелегко. Я разговаривал с синодалами — безрезультатно. Все говорили, что никто не пропустит. Мы тогда уже вывозили выставки, но я понимал, что одни молчаливые картины или фотографии впечатления не производят. Наконец, пошел к Куроедову. «Вот — говорю, — Владимир Алексеевич, выставка 150 квадратных метров, а что мне делать с двумя экскурсоводами?» — «А что, мало? Ну, так возьмите больше» — «Больше… но сколько можно?» — «А сколько нужно?» — «Да вот, двадцать два человека…» — «Ну и берите!» — «Да, но ведь вы знаете, как, русские люди, как выпьют, запоют…» — «Ну и пусть поют!» Когда же в газетах появилось сообщение, что в Нюрнберге произвел фурор хор, приехавший с архиепископом Питиримом, все заахали «Что? Как? Какой хор?» Но дело было уже сделано.
В тот, первый наш выезд в Германию я очень волновался и по другому поводу: Германия — очень музыкальная страна. Там есть такие коллективы — просто обычные работающие люди. Днем он, скажем, слесарь–сборщик. А вечером они собираются в клуб и играют классический репертуар на различных музыкальных инструментах: струнных, духовых. В домах у них везде фортепиано. Я думал, что будет очень трудно нам получить признание. Но меня успокоили, сказав, что наш репертуар и по содержанию, и по исполнению, намного превосходит этот общий фон. Действительно, когда состоялся первый концерт, успех был сенсационным. Мы проехали более тридцати городов Германии с фотовыставкой и с концертным сопровождением. Ведь наша церковная музыка несет в себе все богатство и древних распевов, и классики со времен Возрождения.
Постоянным прихожанином Брюсовского храма был Иван Семенович Козловский. Правда, рассказы о том, что он пел там в хоре — всего лишь легенда. Иван Семенович был человеком мужественным, но осторожным и в церкви все–таки не пел.[147] У него было место в глубине левого клироса, он приходил и стоял там всю службу. Козловский ходил в пальто и галошах даже летом, а после каждого концерта «остывал» не меньше часа.
13. Афганский вопрос
С воинами — «афганцами» Владыку связывала многолетняя дружба…
Когда в январе 1980 года я приехал в Германию, меня забросали вопросами: зачем мы вошли в Афганистан. Я тогда имел смелость сказать, что мы оттуда просто не выходили.
Исход афганской войны для меня был ясен с самого начала. Афганистан — страна с особым родовым укладом. В детстве мне запомнилась одна прочитанная книга, в которой русский путешественник, беседуя с афганцем и интересуясь условиями их жизни, спросил, чем они питаются. В ответ был перечислен очень скудный набор: лепешка, иногда — барашек с какими–то горькими приправами, — все очень просто. Но удивительнее всего было другое. «А что вы пьете?» — спросил путешественник. — «Воду». — «Ну, понятно, воду, но что все–таки?» — «Воду», — повторил афганец, не поняв вопроса. Тогда русский путешественник, бывалый, знаток Азии, Востока, уточнил: может быть чай или еще что–то — там было какое–то перечисление. Оказалось, что чай пьют только больные, здоровые люди пьют воду, а об алкоголе у них и речи не было.
Со временем у меня появился и более основательный интерес: изучая русскую политику в отношении южных стран — Китая, Индии, Персии, куда в Первую мировую войну был даже послан отряд горных стрелков, я понял, что Афганистан — особая модель человеческого общества, с которой можно жить только в добрососедских отношениях, поэтому неудача британского колониализма была заранее предрешена, а русская политика в отношении Афганистана раньше строилась на глубоком понимании уклада жизни, который отличал эту страну. Русское присутствие в Афганистане было всегда — оно было мирным, дружественным, на основе взаимных интересов. В годы революционного перелома, 1917–1921, с Афганистаном у нас не было басмаческих проблем, а афганский рынок очень поднялся за счет русского имущества, которое сплавляла туда новая власть.
Таким образом, воевать в Афганистане было делом заведомо безнадежным. Вторым фактором был так называемый «вьетнамский синдром».
Вспоминаю, как мы принимали у нас на Погодинской делегацию ветеранов Вьетнама из Соединенных Штатов, и руководитель делегации выразил удивление, что иерарх высокого ранга занимается этой проблемой, в то время как религиозные организации США ничем подобным не интересуются. Для меня внимание к воинам — «афганцам» было делом совести и гражданского понимания проблемы. Поэтому, когда в 1989 году я стал депутатом, первый вопрос, который я поставил нашему высокому руководству, был вопрос о положении участников афганской кампании.
Несколькими годами раньше я познакомился с Александром Александровичем Котеневым. Он тогда занимался историей Великой Отечественной войны, работал в архивах, я консультировал его по вопросам, связанным с Церковью, и мы подружились. Я поделился с ним своими соображениями и мы решили, что надо повернуться к этой проблеме независимо от того, будет она получать поддержку, или нет.
Тогда мы организовали концерт нашего церковного хора (в доме литераторов на Большой Никитской) в поддержку воинов — «афганцев» — поддержка была не столько материальная, сколько чисто идейная. Вскоре после этого родился союз воинов — «афганцев», и я с честью берегу в своем сейфе билет № 2 (первый номер был у Котенева). Ряд акций мы смогли провести самостоятельно, а потом вошли в контакт с благотворительными организациями Запада и, в частности, в Италии получили помощь для инвалидов — колясками. На этой основе нашей делегацией была направлена миссия благодарности в Италию, в Рим. Делегацию принимал папа Иоанн Павел II. Я не счел возможным иметь с ним встречу, поскольку в это время сильно обострились отношения католиков и униатов с православными на Западной Украине, но нашу делегацию римский первосвященник принял очень внимательно, состоялась беседа, и дальше эта работа продолжалась, несмотря ни на какие конфессиональные различия. В Италии есть благотворительная организация (некоторое время ее возглавлял кардинал Мартини, передавший затем руководство другим лицам) — она занимается подобными проблемами как внутри собственной страны, так и за ее пределами. Мы получали от них помощь, некоторые инвалиды выезжали в Италию на протезирование. Вершиной нашей деятельности стало создание «Дома Чешира» в Солнцеве.
Теперь, вспоминая этот пройденный путь, я могу сказать, что мы не сделали того, чего хотели, — в этом была и наша вина, — но я продолжаю поддерживать дружеские отношения со многими «афганцами», ежегодно 27 декабря мы совершаем в нашем храме панихиду о погибших, отмечаем молитвой и дату вывода войск из Афганистана. В трудный для меня период реорганизации Издательского отдела Александр Александрович Котенев на некоторое время принял меня и моих сотрудников в Царицыне. И я, насколько позволяют силы и возможности, остаюсь верным другом тех, кто прошел эти огненные смерчи.
14. Новые времена
Новые времена Владыка, подобно летописцами Древней Руси, оценивал, прежде всего, с нравственной точки зрения…
До ноября 1987 года вопрос о праздновании 1000–летия Крещения Руси мы решали в полной самостоятельности, Совет по делам религий не имел какой бы то ни было позиции по этому вопросу. Но в конце ноября вдруг было выступление Генерального секретаря о том, что юбилей будет рассматриваться как всенародный праздник. Таким образом, плотина была прорвана. Потом началась перестройка, были приняты новые законодательства, но для церковных кругов все это было неожиданностью.
Ощущение было — как весной, когда сходит снег: кажется, что земля под ним мертвая, — и вдруг вы видите озимые всходы — сочную, зеленую, молодую травку.
Когда впервые встал вопрос о пересмотре законодательства о религиозных культах, у меня состоялась беседа с одним очень крупным генералом юридической службы, который участвовал в обсуждении проекта этого законодательства. Он тогда сказал: «Представьте мое положение! Мы, студенты и преподаватели, весь действующий актив, со студенческой скамьи и доныне формировались, исходя из того, что религии у нас не может быть, потому что быть не должно. И вдруг сейчас нам нужно определить законодательный кодекс, регулирующий моральные и прочие вопросы в отношении конфессий. У нас нет для этого ни достаточных представлений, ни даже словаря».
Я, как мне кажется, понимаю этих людей. Понимаю то состояние, которое переживает пожилой генерал, или просто ветеран, когда я венчаю его с «боевой подругой», с которой он познакомился в августе сорок первого, находясь в госпитале, и они вместе прошли всю жизнь. У них уже внуки и правнуки, а они становятся под венец. Конечно, я читаю им особые молитвы: просить у Господа Бога «чадородия» для них несвоевременно, но главное, что у них есть внутренняя потребность освятить свой брак. Один старый генерал говорил: «Я с удовольствием хожу в церковь, мне там хорошо, но перекреститься я не могу, — у меня какой–то барьер. Все на меня смотрят, я что–то не так делаю». «Ладно, генерал, давайте руку, — сказал я. — Вот, смотрите: два пальца сюда, три пальца сюда, вот так!» — Вздох облегчения и улыбка. Солдат Великой Отечественной с особой гордостью вынимает из нагрудного кармашка тот листок с молитвой, который дала ему бабушка или мать перед отправкой на фронт более полувека тому назад.
Интересно, что первым, кто пригласил священнослужителя на встречу, была Высшая Партийная школа. С военной же организацией самый первый опыт общения у меня был по приглашению начальника Академии Главного Политического Управления. С тех пор у нас там организовалась служба, потом мы даже создали общественную организацию под названием «Солдаты Отечества», состоящую из офицеров, уходящих в запас.
Еще в 60–е — 70–е гг., когда нас спрашивали: «Как вы живете? У вас же запрещена пропаганда религии?» — мы отвечали: «Ничего, выстояли, живем по христианским заповедям, молимся». — «Каким образом?» — «Бабушки!» — «Бабушки? Ну а дальше–то что?» Прошло несколько лет. «Ну, и где же ваши бабушки?» — «О, ничего, бабушки привыкают!» Внуки, которых вырастило уже следующее поколение бабушек, понемногу стали приводить их самих в Церковь.
В нашем поколении положительным было то, что мы видели живых носителей традиции. А одна из главных причин современной дестабилизации — в неукорененности. Если человек хранит традицию, бережет собственные корни, он всегда способен найти в себе силы возродиться.
Когда началась перестроечная эра, я пригласил в нашу Теряевскую школу комиссию из Министерства образования, возглавил ее вице–президент Академии. Мы тогда в течение года провели программу «Наши корни». В конце года состоялся открытый урок, на котором дети читали свои доклады. Некоторые доходили до пятого колена. А одна девчушка вышла и разрыдалась: «Я ничего не могу сказать. Мама говорит, что у меня был дедушка, он погиб на фронте. А кто мой папа, я не знаю». Действительно, это беда.
Думаю, не погрешу, сказав, что именно у нас на Погодинке родился Фонд культуры. Мы сидя на диване перед камином, обсуждали проблемы культуры, потом просили нашего академика Лихачева обратиться с личным письмом к Раисе Максимовне Горбачевой, он был принят, она его внимательно выслушала, и так появился оргкомитет, а затем был создан Советский Фонд культуры. Это было большое начинание — можно сказать, характеристика нашего времени. Потом появились боковые ответвления, удерживать все это централизованно было невозможно и даже вредно. Работа на местах особенно важна, потому что Фонд культуры — это не только организация, это и сами люди.
Так в 1987 г. началось мое сотрудничество с семьей Горбачевых — с того, что мы с Раисой Максимовной создали Фонд культуры. А с самим Михаилом Сергеевичем я встретился уже на политической основе в 1989 году. Я был первым священнослужителем, который вошел в Парламент. Горбачев говорил, что я перестроился раньше, чем он. Правда, в нем самом «перестройка», к сожалению, так до конца и не произошла, и в этом его трагедия: слишком сильна была инерция среды, в которой он был воспитан.
Однажды на заседании Совета народных депутатов, когда прения затянулись, кто–то вздохнул: «О Господи Боже!» Тогда Лукьянов, председательствовавший на заседании, быстро отреагировал: «Сказано: не произноси имени Господа Бога твоего всуе». Он, конечно, человек образованный, начитанный, и сказал это скорее не из религиозных побуждений, а для того, чтобы показать свою образованность, но прозвучало забавно.
14 февраля 1987 года в Москве открылся очень интересный форум «За мир, разоружение и безопасность человечества». И вот вечером накануне открытия этой конференции, академик Велихов, писатель Чингиз Айтматов и я собрались и подумали: ну хорошо, пройдет конференция, поставим галочку, разъедемся и что дальше? Я сказал: «Давайте создадим какой–нибудь «комитет продолжения» или оргкомитет. Жизнь требует работы, а не отчетности». Велихов наутро пошел к Горбачеву, высказал эту идею, и на пленуме без всяких согласований объявил, что создан «Фонд за выживание и развитие человечества». Несколько тяжелое название, но оно правильно передает суть. Потом мы создали также Международный «Зеленый крест», чтобы сохранить природу. Сейчас этот фонд в сотрудничестве с другими организациями: «Совет Земли», ЮНЕСКО — подготовил документ «Хартия земли». Этот документ я представлял во многих странах. Некоторые республики, например, Татарстан, приняли его на законодательном уровне. А Татарстан — это значительная часть Волги. Суть «Хартии» в том, что мир — единое целое, в котором невозможно развивать одно за счет другого. Современное естествознание, сделав широкий круг по поверхности, возвращается к изначальному пониманию мироздания. Бог создал мир как цельную, взаимосвязанную систему, в основе которой лежит нравственное начало. Всякий безнравственный поступок имеет роковое значение — если вовремя не остановиться, начинается распад. В основе и человеческих отношений, и отношения человека к окружающему миру лежит заповедь: не делай другому того, чего не желаешь себе.
Нельзя пить воду, в которой смешаны чистые источники и канализационные отходы, нельзя есть продукты, насыщенные нитратами и облученные ураном, нельзя летать на лайнерах, которые сжигают миллионы тонн кислорода. А ведь кислород рождается только в нетронутой природе, его производит биота, девственный лес, а не садовый участок в шесть соток.
Тогда, на заре перестройки, когда мы чувствовали определенную «силу в мышцах» и уверенность в правильности избранного пути, мы хотели выкупить бразильские леса и озеро Байкал, для того, чтобы защитить их от хищнического уничтожения. К нам тогда примкнули состоятельные люди, даже миллионеры.[148] Конечно, ничего из этого не получилось — все это было, так сказать, «на заре нашей наивности».
Надо сказать, что на всех этих экологических собраниях чувствуешь себя несколько саркастически. Как говорили в старину, «писатель пописывает, читатель почитывает», а жизнь идет сама по себе. Губили землю — и будут губить, отравляли воздух — и будут отравлять. Но все–таки сознание богословов, которые изучают нравственную сущность человека, и физиков, которые исследуют недра бытия осязаемого, материального, сходится в одном: нельзя пренебрегать тем основным законом цельности бытия, который продиктован нам самим существованием мира. Аморальное поведение — это все равно, что нарушение техники безопасности. Проступок — это нарушение закона, который дан человеку Богом.
Хозяйство — это одна из сложнейших областей человеческой деятельности. Однажды мне надо было говорить об этом перед германскими предпринимателями, и накануне вечером в гостинице я придумал схему, которая показалась мне логичной. Это так называемый «жизненный треугольник», изображенный в аксонометрической проекции. Тогда, в гостинице, я спросил себе несколько бананов и трубочек от коктейля и с их помощью сконструировал наглядную модель. Для единообразия я воспользовался модными ныне греческими и латинскими терминами, начинающимися с буквы «э», и то, что получилось, назвал «схемой четырех Э».
Итак, в основе — равносторонний треугольник, вершины которого: экология, экономика, этика. Наша жизнь проходит, прежде всего, в окружающей нас природе, на нее направлена наша созидательная деятельность. Экология, экономика, от греческого «икос» — «дом», — это, говоря по–русски, «Домострой». Так называется наш памятник XVI века, составленный протопопом Сильвестром, духовником царя Ивана Грозного, вдохновлявшим первые годы его царствования. «Домострой» — это и есть наша «экономическая заповедь». Он охватывает все — от высоких духовных ценностей до того, как квасить капусту, солить грибы и печь блины. Но помимо экономики и экологии важна также и этика, нравственность. Впрочем, треугольник равносторонний и за основу каждый может взять то, что ему ближе. Это — земная, горизонтальная проекция замысла Великого Творца, Господа Бога. В вертикальной плоскости я помещаю четвертое «э» — Энергию. Творцы богодухновенных книг избегали произносить имя Бога, заменяя его атрибутами Творца. Одно из таких имен — Сила. У древних церковных писателей есть мысль, что видимый мир — это «огустение Божественного Духа» (этот взгляд не надо путать с пантеизмом). В наше время физики тоже говорят о высоких энергиях, о том, что сама материя нематериальна. Поэтому я с полным правом могу назвать творческую силу Бога — Энергией. Божия Энергия создает мир. Согласно библейскому повествованию, Бог сотворил мир за шесть дней (день — это мера времени, но не объем его), и в последний день был создан человек, как высшее творение Бога, как посредник, связующее звено между миром материальным и духовным. Поскольку человек духовен, в нем есть энергия добра, разума, творчества. Ценность деятельности человека зависит от его духовного содержания. Человек, в свою очередь, тоже должен стремиться к Богу, восходить к нему. Когда я рассказывал об этом немцам, я употребил английское слово на «э» — education — «образование», от латинского educatio — «воспитание», «выращивание», «развитие». Но в русском языке соответствующие слова начинаются на другие буквы, поэтому схема осталась «схемой четырех».
Создав первых людей, Бог сказал: «Вот вам рай совершенный. Работайте и сохраняйте». В раю тоже надо было работать — но работа там была радостной. Только когда человек был наказан за своевольство, труд «в поте лица» стал для него проклятием. С грехопадения прародителей произошла трагическая перемена созданного Богом мира. Мы живем в мире искаженном, — но мы должны сделать его лучше. Да, ничто не рождается само собой. Да, нужно вскрыть недра, чтобы оттуда достать и примитивный каменный уголь, и редкие драгоценные металлы. Да, без воды — никуда. Водные запасы находятся в кризисном положении. И для каждой сферы деятельности нужно иметь гарантированное решение. У хорошего хозяина и собаки не злые (хотя надежные сторожа), и коровы дают молоко. Все зависит от отношения к делу. Так, мы некогда весело посмеивались, как плохо живут в Японии полицейские: они вынуждены через определенный период времени бегать в какую–то будку, чтобы подышать кислородом. За последнее десятилетие мне не раз пришлось бывать в Токио. С нашей Садовой не сравнить — чистый воздух! В Дании я первый раз побывал в 1976 г. Тогда от труб пивных заводов шел сладковатый запах этого напитка. Сейчас — прошло уже больше двадцати лет, — на всех трубах колпачки, и ничего подобного вы не почувствуете. В Швеции по улицам бегают зайцы и белки, их можно кормить, а в усадьбе правнука нашего Толстого вы можете увидеть и дикого оленя.
В начале 90–х в нашем обществе была внутренняя тяга поднять тот мощный пласт культуры, который мы постепенно теряли. Было совершено беспрецедентное событие: приглашение соотечественников из–за рубежа, когда приехали потомки дворянских родовитых фамилий. На праздник Преображения 19 августа 1991 года была Патриаршая служба в кремлевском Успенском соборе. А по выходе со службы мы увидели танки у Боровицких ворот, опустевшие улицы. В тот же день по радио услышали нескончаемое «Лебединое озеро» и непривычное слово «путч». Но прошли эти тревожные 3–4 дня, и вскоре начался стремительный распад Советского Союза, — это уж я особенно комментировать не буду, все сами видели.
Одним из первых ударов, которые нам нанесла псевдодемократия, была образовательная программа Сороса, направленная на хищение мозгов, покупку талантов с вывозом их на Запад, а также на разложение устоев нашего общества. Недавно в кругу высоких воинских чинов затронули этот вопрос. Из 23–х регионов, где эта программа распространена, 9 безусловно ее приняли. Эти области находятся на грани моральной катастрофы. «Моральный кодекс строителя коммунизма» все–таки на три четверти состоял из общехристианской, новозаветной морали. А сейчас те учителя, которые еще недавно вдохновляли молодежь «высокими примерами» пионеров и комсомольцев, за чуть повышенную плату проповедуют совсем иные идеалы, — вплоть до того, что детям второго класса уже предлагаются альтернативы нормального брака.
Когда я бываю за границей, я обычно прощелкиваю телевизионные программы, хотя времени смотреть телевизор у мня нет. Такого безобразия, как у нас, нет нигде. Во Франции законодательно запрещено показывать иностранные фильмы более 12% эфирного времени, в Америке бесконечные драки, стрельбу можно было увидеть лет 30–40 тому назад, сейчас эту отыгранную массу спустили к нам.[149]
Лет десять тому назад одна ученая дама выступила в печати со статьей — статья большая, целый подвал: об агрессивности русского народа. Речь шла о том, чтобы в пищевые продукты, в частности, в хлеб, добавлять какие–то химические вещества, депрессанты, для подавления этой природной агрессивности. Я тогда имел возможность видеть эту даму регулярно и при очередной встрече сказал ей, что руки подать ей не могу, поскольку оскорблен лично и национально. Она стала оправдываться, что я, дескать, не так ее понял, но я возразил, что читать, слава Богу, пока еще не разучился и понимать написанное тоже.
Когда шла борьба за права человека, некоторые говорили: хорошо, права, — но где же обязанности? Где чувство долга, ответственность? Ведь без этого тоже нет человека! Любые контакты между людьми возможны только на одной платформе — на основании порядочности. Если этого нет — любые права бесполезны.
Была у нас такая история. Весьма уважаемые люди мне говорят: «Мы хотим помочь Вам в издательской деятельности». — «Очень приятно. А что для этого нужно?» — «Вот мы создали Международный университет, на Петровке, прекрасное здание с колоннами, рядом с Петровским пассажем. Там такие люди, такие все интеллектуальные…» Я говорю: «Ну хорошо, хорошо, давайте посмотрим. Изучить вопрос надо!» С тем членом правительства, который мне это предлагал, я был хорошо знаком, так что не доверять не было оснований. Попили чайку и на этом разъехались. На следующее заседание приезжает некий Асахара. Я тогда даже представления не имел о том, чтó он такое. Мохнатый такой человек, от этого у него и все движения какие–то гротескные. Обнимается. Я только поежился — ну что же, раз обнимается, наверное у них так надо. Нас сфотографировали, потом появилась такая маленькая публикация в газете. А потом через некоторое время оказывается, что это страшная тоталитарная секта «Аум Синрике», которая в Токио взорвала бомбу с отравляющим газом.
Или еще одна история. Есть такая многомиллионная организация Муна, корейские пасторы. Это сейчас уже все знают, что Мун — шарлатан высокого международного класса, а Мунизм — богатая финансовая корпорация, которую корейский предприниматель при поддержке определенных кругов. А тогда у нас еще об этом почти никто не слышал. Так вот, пригласили меня однажды в воинскую часть. Выясняют, не буду ли я против, если там будет корейский пастор. Я спрашиваю: «Это еще что такое?» — «Корейский пастор из Америки. Он кореец, но его отец и мать переехали в Соединенные Штаты и он родился там». Стал он раздавать Библию нашим военнослужащим. Но они сразу сообразили, что к чему, и, получив от него Библию, потом ко мне шли, чтобы я им эту Библию подписал и с ними о ней поговорил.
Помню, много лет назад подходит ко мне на одном общественном собрании один из космонавтов и деловито спрашивает: «В Библии программа есть? Программа всего человечества?» — «Есть. — отвечаю, — Всем хана!» Действительно, если мы будем вести себя так же как сейчас, — по отношению и друг к другу, и к окружающему миру, — конец неизбежен и близок.
В Писании сказано: «Не ваше дело знать времена и сроки». Признаки конца света были уже и в I веке. Достаточно вспомнить 1–е послание Соборное апостола Иоанна: говорят, что антихрист придет? — Так он уже пришел! Что такое антихрист? — Всякое ощущение окружающего зла, всякая борьба зла с добром. Зло, к счастью, пока еще не преобладает в мире. Силы добра неисчерпаемы. Говорят: «хороших людей больше, но плохие лучше организованы». Если бы мы поняли реальную действительность зла и необходимость внутреннего исправления — своего, лично каждого, — картина была бы другая. В каждом человеке сидит маленький антихрист — если дать ему волю, он вырастет в большого. В одних людях антихрист действует по неведению, по недомыслию, в других — по согласию злой воли. Когда бывает в мире обида, это беда не для обидимого, а для обидящего: он совершил несправедливость и тем самым умножил мировое зло. Если ему ответить точно так же — это будет новая ступень зла.[150] Так что, когда именно антихрист будет персонифицирован, во многом зависит от нас самих: если мы вовремя не тормознем себя на пути моральной деградации, то ускорим мировую катастрофу.
[89] Был еще один подобный случай — только без фототехники. Как–то я решил подсмотреть, как молится один старец. Мы с ним были в алтаре вдвоем и, казалось, ничто этому не препятствовало. Но как только началась служба, мне нестерпимо захотелось спать. Я и так–то всегда спать хочу, но это было что–то из ряда вон выходящее. Выйду я из алтаря, сделаю несколько «гимнастических упражнений» — поклонов, возвращаюсь — ничего, полегче. но только взгляну на него — и опять. Так за всю службу ничего и не увидел.
[90] В Серебряном Бору находилась резиденция ОВЦС. — Концевая сноска 26 на с. 385.
[91] Для сравнения: протестантский «гимн–бук» — это книга толщиной в два пальца, а католический Миссал — один увесистый том.
[92] Конечно, непонятность богослужебного языка — это наша трагедия. Поэтому народ любит то, что более понятно: акафисты, основная масса которых, к сожалению, ни по языку, ни по содержанию не соответствует лучшим образцам. Лучшие акафисты — Богоматери, Иисусу Сладчайшему, святителю Николаю. В прежнее время написание акафистов было любимым видом творчества в среде благочестивых людей. У моих старших братьев был друг — очень благочестивый человек, бывший козловский помещик со сложной фамилией Длугоканский. Его дом был одним из немногих (пожалуй, трех) домов в Козлове, где я, приезжая, мог остановиться. Однажды он сказал, что написал акафист, который его несказанно умиляет. Я не знал, что мне делать: отругать его сразу или все–таки ознакомиться с «произведением». Решил все–таки прочитать. И что же там было? «Радуйся, Нечаянная Радость! Радуйся Всех скорбящих радосте! Радуйся, Матерь Божия Казанская!» Он, оказывается, просто собрал все возможные припевы от разных акафистов — названия икон Божией Матери — и соединил их в одно.
[93] В отношении старообрядцев все действительно непросто. Мне приходилось общаться с ними и у нас, и за границей. Лично ко мне они относятся очень хорошо, но из достоверных источников знаю — кое–где лавки и миски после меня все же тщательно мыли.
[94] Сейчас мы прославляем многих священников. Но за что мы их прославляем? Менее всего вспоминают их приходскую и семейную жизнь, а главным образом вспоминают то, что их расстреляли — либо в 1917 г., либо в 1937, либо в 1940. Между тем, настоящий подвиг священника — это его приход и его семейная жизнь.
[95] Последним действующим епископом на Волоколамской кафедре был епископ Иоанн (Широков), арестованный в 1937 г. Потом, в 1959–60 гг. этот титул принадлежал архиепископу Василию (Кривошеину), проходившему церковное служение в Бельгии. Таким образом, в течение 25 лет кафедра находилась без действующего епископа. — Концевая сноска 27 на с. 385.
[96] Как–то раз мы с сестрой Ольгой Владимировной приехали в Спирово. А изображение святителя Николая всегда облачают в настоящее архиерейское облачение, — я свое тоже подарил для этих целей. Стою я перед этой иконой и слышу, бабки переговариваются: «Смотри–ка, он живой!» И непонятно, что их удивляет: живой архиерей, или они думают, что статуя ожила.
[97] Рассказ о преподобном Иосифе Волоцком и истории монастыря воспроизводится с аудио–и видеозаписей экскурсий, которые Владыка сам проводил по монастырю — в этом рассказе отражено его понимание исторической миссии Преподобного Иосифа и иосифлянства. — Концевая сноска 28 на с. 385.
[98] Это Владыкина личная трактовка данного эпизода жития: обычно говорят, что монастырь поставлен на том самом месте, где буря повалила лес. — Концевая сноска 29 на с. 385.
[99] Когда отмечали 520–летие монастыря, одновременно праздновали и 10–летие переезда Теряевской школы из монастыря в новое здание. И тогда говорили, что школе не 10 лет, а 520. Действительно, сначала она была монастырской, потом — земской, потом — советской, но то, что заложил Иосиф Преподобный, живо, и, надеюсь, будет жить и дальше.
[100] Спиридон Тримифунтский — это современник Николая Чудотворца, из простых пастушков с острова Кипр, отличавшийся высокими духовными качествами. Прямо с пастушеской должности он был избран епископом и сейчас это один из самых почитаемых в Греции святых. Его нетленное тело, совершенно высохшее, находится на острове Корфу, который известен в наших русско–греческих отношениях как успех действий русского флота под командованием адмирала Ушакова, и память о России там до сих пор жива.
[101] Из всех Успенских соборов, которые я знаю, это лучший и по архитектурной гармонии, и по своим акустическим данным. В нем не надо напрягать голос — у меня он очень слабый, а в соборе мне легко говорить. Напрягать голос даже нельзя: сразу звучит слишком громко.
[102] Ярополец был имением гетмана Дорошенко. Он не имел сыновей, а дочь свою выдал за Загряжского. Впоследствии Загряжские породнились с Гончаровыми. В Яропольце находятся усадьбы Гончаровых и Чернышовых, и два прекрасных усадебных храма. Как–то гостила у меня в монастыре группа молодежи из Западной Германии. Посмотрели: «Очень интересно, только очень бедно». Конечно, как восстанавливаются дворцы в Европе — не сравнить; состояние наших усадеб производит тяжелое впечатление.
[103] При составлении данной главы за основу взяты записи лекций по западному христианству, прочитанных в РМАТ и МИИТе. — Концевая сноска 30 на с. 385.
[104] Надо сказать, что в Церкви, как и в военной среде, очень четко соблюдается иерархический порядок, и когда два священника в одинаковом ранге начинают рассуждать, кому из них первое, а кому — второе место на службе, они начинают выяснять: «Тебя когда рукополагали?» — «15 февраля. А тебя?» — «25–го» — «Значит, я старше!». Подобным образом поделили и кафедры.
[105] Позднее, когда конфликтной ситуацией на Балканах воспользовалось окрепшее мусульманское государство — Османская империя, — Балканы окончательно превратились в «пороховой погреб Европы». Македония, например, официально освободилась от турецкого ига только в 1913 г., а столкновения с турками продолжались и позднее. «Служишь, бывало, — рассказывал мне один старый священник, — на престоле лежат: Евангелие, крест, браунинг. Только запоют «Иже херувимы тайно образующе…», стоишь с воздетыми руками и вдруг видишь: в окне физиономия в феске. Мало ли, что ему надо? На всякий случай хватаешь браунинг, выпалишь несколько раз в окно, а потом опять — «всякое ныне житейское отложим попечение…» Да и между собой не все у них гладко. Недаром говорят: «Где два серба, там три партии».
[106] Там русское кладбище, русский старческий дом. Очень интересно, что во время немецкой оккупации именно там был центр Сопротивления.
[107] В Англии до сих пор, если вы живете в старом доме, то никакого душа там нет, нужно умываться из тазика. Есть водопровод, но раковина такая маленькая, что в нее можно поместить только руки и потом обтереть лицо, — а чтобы по–русски попариться, а потом окатиться холодной водой, — такое можно найти только в современных саунах.
[108] В XVI в. существовала Священная Римская империя с центром в Вене, и австрийский король считал себя римским императором. Павлу I предлагали титул «кесаря» Священной Римской империи. В XX в. Гитлер создавал Третью Священную Римскую империю — «Третий Рейх». Но за этим фантомом не всегда были реалии. В настоящее время ООН выдвинула программу: «Глобализация и устойчивое развитие». Я на одном международном форуме спросил: «О какой глобализации вы мечтаете? Была глобальная по своему времени Римская империя, были попытки Бонапарта, Бисмарка и некоторых других деятелей, была Российская империя — отличная от западных, но все же глобальная, был Третий Рейх, были тоталитарные режимы — в том числе, у нас. Какую из форм глобализации вы предлагаете?» Никто мне не ответил и не ответит никогда.
[109] В советское время нашей политической дискуссии мы частенько говорили: «Ну, что вы так нервничаете по поводу разделения Германии? Никогда Германия объединенной не была. Кто ее объединил? Кайзер с Бисмарком, да Гитлер. А Германия всегда представляла собой союз свободных государств». Помню одну из забавных историй, происходивших лет 20 тому назад: Бундестаг вынес решение отменить пфенниг. Это была крохотная монетка, покрытая легкой бронзовой амальгамой, стиравшейся через несколько дней. Производство этой монеты было дороже, чем ее покупательная способность. И вот, в Швабии (город Штутгардт, один из культурных центров, кстати, с огромными подземными архивами, ни пулей, ни бомбой не пробиваемыми) швабы заявили: «Как это так — жить без копейки? Это же невозможно! Это же целый пфенниг!» И что если Бундестаг примет такое решение, они выйдут из федерации. Тем не менее, Германия объединилась.
[110] Самая первая моя лекция в Московской Духовной Академии была посвящена Яну Гусу. Позднее именно в Пражском университете я получил вторую свою докторскую степень.
[111] В католическом храме, конечно, чувствуешь себя, как в храме, — особенно где–нибудь в маленькой тихой церквушке. Но что мне органически чуждо — это баварские церкви, с их невероятной пышностью и обилием тяжелой плоти. Не знаешь, то ли ты в храме, то ли на балу каких–то роскошных, упитанных людей: такие разрумяненные мученики, что любо–дорого посмотреть, многопудовые «бесплотные ангелы», царственные дородные подвижницы, не совсем плотно одетые в свои одежды. Впрочем это можно встретить не только в Баварии. Был я недавно в Малаге, в Испании, — там это свойство достигло апогея: не знаешь, то ли молиться, то ли уйти от греха подальше, чтобы не искушаться.
[112] Манерой он очень похож на нашего преподобного Андрея Рублева, без того, что раздражает в более поздней возрожденческой, ренесссансной живописи Запада.
[113] Еще в советское время нашему знаменитому пианисту, Святославу Рихтеру, во время гастролей в Америке предложили остаться на Западе. При любом ответе это была очень опасная для него ситуация, но он легко вышел из положения. «Вы знаете, — сказал он, — я сегодня на завтрак попросил яйцо всмятку. Мне ответили, что не могут его сварить, потому что на кухне сломался компьютер. Извините меня, но я не могу жить в стране, где без компьютера не умеют сварить яйцо». И не обидел никого, и в то же время отказался.
[114] В прежнее время советский человек страшно удивлялся, находя у себя в тумбочке Библию. Вывезти ее, к сожалению, было нельзя: за это можно было получить срок. Некоторые просили нас, священнослужителей — благо нас на этот предмет таможня не обыскивала, — что мы и делали. Наши советские работники, дипломаты, находясь там за границей, среди обилия изданий Библии, не имели возможности ее купить. Поэтому нам приходилось ее им дарить — и там, и здесь, когда они уже пересекали границу. Были случаи в моей практике, когда рассказывал какой–нибудь ответственный торговый работник, что там за границей держал дома Библию по секрету от всех, а возвращаясь обратно, думал: взять, не взять? А вдруг досмотрят багаж? Лучше не буду рисковать, оставлю.
[115] Покойный Андрей Алексеевич Борисяк говорил о журналистах: «Да что им надо? Обедом их накормили, да еще и на извозчика дали». Средства массовой информации вечно ищут «жареного». Говорят: написать, что собака укусила священника — никому не интересно, а вот если священник укусил собаку!…
[116] В один из моих первых визитов в США я спросил у своего хозяина: «Скажите, что такое «дискотека»? У нас в СССР сейчас обсуждается этот вопрос». «Ну, — ответил он — молодежь танцует, развлекается.» — «А можно мне посмотреть, что это такое?» Он взглянул на меня с изумлением: «Епископ, да вы представляете, о чем вы говорите?»
[117] До второй мировой войны в Америке католики были на положении почти что гонимых, а вот к концу войны, когда и во главе ЦРУ, и во главе Католической Церкви в Америке стояли два человека по фамилии Даллес, — католичество расцвело. Надо сказать, что ЦРУ немало позаимствовало у Ватикана в смысле организации разведывательных структур.
[118] «Послание Патриархов Восточно–Кафолическия Церкве» (1723) — документ, в котором единение с Англиканской Церковью рассматривается как желательное при условии принятия ею догматов православной веры, которые излагаются в послании. — Концевая сноска 31 на с. 385–386.
[119] Ламбертские конференции — координационный совет разбросанных по всему миру Англиканских Церквей, созывается каждые 10 лет. — Концевая сноска 32 на с. 386.
[120] ИМКА (YMCA — Yong Men’s Christian Association) — Ассоциация молодых мужчин–христиан, существует с 1854 г. В 1855 г. по ее образцу создана ИВКА (YWCA — Yong Women’s Christian Association) — Ассоциация молодых женщин–христианок. — Концевая сноска 33 на с. 386.
[121] Генеральный секретарь ВСЦ, — если читать, как пишется, Виссерт–Хоуфт, но в нашем просторечии он звался «Виссертуфт», — был человек замечательный. Я помню его внешность — облик рафинированного интеллектуала. Ему принадлежит такая крылатая фраза: «Человечество прошло три этапа своего становления: сначала был матриархат, потом — патриархат, ныне — секретариат».
[122] Тогда и среди нашей, только что вступившей в Церковь молодежи поднялась волна обвинений, что мы, дескать, искажаем Православие, идем на сближение с инославными и тем самым наносим ущерб нашей Церкви. Не они на нас, а мы на них влияли! И Всемирный Совет Церквей на каждой своей сессии получал уроки Православия, которые приносила им не Зарубежная Церковь, а богословы, приезжавшие из Советского Союза.
[123] Помню, я стыдил своих студентов: «Как вы можете выходить на улицу с непокрытой головой и без галстука? Это же неприлично!» — а потом и сам — без галстука я, конечно, не ходил, но с непокрытой головой иногда за границей появлялся на улице. Как–то идем мы с переводчиком, а нам вслед кричат: мне — «Хомейни», а ему — «Брежнев».
[124] Некоторые мои знакомые пасторы перед Пасхой несколько дней не курят.
[125] Другое дело евреи или армяне. Те легко себя чувствуют за границей. Армянин, например, приезжая куда–нибудь на Запад, первым делом открывает телефонный справочник, находит фамилию, оканчивающуюся на–ян, и через пару часов у него в номере уже толпа родственников.
[126] В принципе это старая традиция. Монастыри на Руси всегда были и крепостями, были и монахи–воины. Были и монахи с высшим военным образованием, — например, святой епископ Игнатий (Брянчанинов) имел высшее артиллеристское образование.
[127] Изложение истории может показаться слишком схематичным и упрощенным, но следует учитывать аудиторию, которой была адресована лекция: студенты светского вуза. Догматические вопросы Владыка считал раз и навсегда решенными и, как правило, даже не поднимал их в разговоре с людьми, у которых тонкости могли вызвать недоумение. — Концевая сноска 34 на с. 386.
[128] У армян, коптов сохранился обычай креститься одним пальцем — как символ Единого Бога.
[129] Греки — народ зажиточный, их довольно сильно теребили на таможне, они пускались на разные хитрости, чтобы увезти свои драгоценности, которых у них было довольно много. Например, такая сценка. Пароход уже отходит, вдруг — бежит полная женщина: «Ай–ай–ай, мой дорогой, ты забыл курицу себе на дорогу!» Кидает эту курицу на палубу, таможенник хватает ее, разрывает, и оттуда сыплются драгоценные камешки. Или старый человек говорит: «Знаете, я очень привык к своему креслу, не могу без него» — «Конечно, пожалуйста, пожалуйста!» Ломают ножку кресла, а оттуда тоже сыплются камешки.
[130] Полностью титул Патриарха Александрийского звучит так: «Блаженнейший, Божественнейший и Святейший Отец и Пастыреначальник, Папа и Патриарх Великого Града Александрии, Ливии, Пентаполя, Эфиопии, всего Египта и всей Африки, Отец Отцов, Пастырь Пастырей, Архиерей Архиереев, Тринадцатый Апостол, Судья Вселенной». — Концевая сноска 35 на с. 386.
[131] Когда в Армении в 1989 году случилось землетрясение, я поехал туда, и меня нередко спрашивали: «За что Господь так наказал армян?» Я отвечал: «Не «за что», а «зачем» — для того, чтобы явилась наша солидарность». Господь ничего не делает просто так и никакого наказания не посылает без смысла. Об этом прекрасно сказано в книге Иова. Для чего испытывал Иова Господь? — Чтобы явилась его вера, чтобы он проявил свою верность.
[132] Поставщик идей «свободы, равенства и братства» — французская культура. Сейчас там рассматривается как вполне нормальное явление обмен супругами. Есть в Париже недалеко от триумфальной арки, но на другом берегу Сены, небольшая улочка, где и происходит этот обмен. Ближе к вечеру идут «добродетельные горожане», парами — муж и жена, иногда с собачкой, и прогуливаются вдоль улицы. После нескольких таких променадов кто–то из них приглашает другую пару на чашечку кофе. Они сидят в кафе, а потом расходятся, уже в иной комбинации. За столом они заключают контракт: на неделю или больше. Обменялись супругами, не понравилось — разошлись. Какая уж тут может быть речь об исконных ценностях — дом, семья, дети — которые скрепляли человеческое общество?
[133] Меня однажды тоже «подловили»: сфотографировали на приеме со стаканом в руках: дескать, водку пьет. Я посмотрел и говорю: «Ну конечно: все знают, что водку пьют — стаканáми». На самом–то деле понятно, что стакан используют только когда «принимают на троих», а на приемах из него пьют минеральную воду, так что шока ни в ком эта фотография не вызвала.
[134] Мы потом смеялись: сколько же он должен употреблять каждый день за литургией, если на заседание ВСЦ привез целый ящик. В Москву он обычно привозил чачу в большом количестве, в каких–то невероятных бурдюках, которые укладывал в чемоданы. В гостинице искал повсюду пустые бутылки из–под «Боржоми», ночью разливал чачу и потом раздавал всем в патриархии, а бурдюки всегда увозил с собой.
[135] К лаптям у нас отношение пренебрежительное, а это великолепнейшая обувь, на все сезоны. Лапоть, как правило, надевался на онучу — обертку из шерстяной ткани, а сам он был из липового лыка. Связать лапоть не так–то просто. В этой обуви нога дышит, и они практически невесомы. Лапоть гнется, но не так, как резина. Ходить в лаптях можно было быстро и долго. А корме того, есть даже присловье такое: «Что–то скучно стало, что ли переобуться?» Путники, садились, развязывали шнурки, тоже лыковые, разматывали онучу, шевелили пальцами, обсуждали, сколько кто верст отмахал, потом зашнуровывали вновь и шли дальше.
[136] Воспоминания относятся к периоду до последнего посещения Иерусалима на Страстной седмице 2003 г. — Концевая сноска 36 на с. 386.
[137] В Греции есть еще особое место — Метеоры. На вершинах огромных отвесных скал, возвышающихся среди равнины, приютились небольшие монастырьки. Внешне эти скалы напоминают наши Красноярские столбы — останки не выветрившихся пород. В Армении, в нескольких десятках километров от Еревана, тоже есть скальный монастырь. Он вырублен в скале — вертикально. «Входили» с поверхности и убирали все лишнее. Смотрятся просто как здания, но они не сложены из камней, а вырублены в породе. Ерарт называется.
[138] Обычно мы возили туда чемодан черной икры, два чемодана черного хлеба и чемодана три сушеных грибов — это был обязательный набор. Но бывало и то, что привозили по просьбе афонской братии. Как–то попросили привезти «селедочки». «Разве у вас ее нет?» — спросил я. «Есть, но то голландская, сладкая, а нам бы нашей, солененькой!»
[139] У нас «сволочь» — ругательное слово, а изначально это был дипломатический термин, обозначавший свиту. Являлся русский посол к иностранному двору и заявлял: «Я — посол государя Московского, а это моя сволочь». На дармовом угощении эта публика вела себя соответственно — так и появилось современное значение.
[140] И с Горбачевым, и с Лигачевым я в свое время спорил, что надо восстанавливать рюмочные. Хочет человек выпить — пусть выпьет, но пусть и закусит. В старину говорили: беда не в том, что много пьют, а в том, что мало закусывают.
[141] Владыка всегда рассказывал историю храма именно так, хотя по документам хронологически возникновение Елисеевской церкви четко привязывается к возвращению Патриарха Филарета из польского плена, а храм Воскресения словущего существовал ранее — как сказано в летописи, «на монастыре». В 80–е — начале 90–х гг. по благословению Владыки история храма изучалась по архивным документам. Владыка внимательно читал подготовленные материалы, тем не менее оставался верен своей версии. — Концевая сноска 37 на с. 386.
[142] Мнение о том, что храм не был закрыт благодаря заступничеству Станиславского и других артистов, широко распространено, однако по свидетельству Е.Н. Оранской, дочери о. Николая Поспелова, бывшего настоятелем с 1907 по 1940 г., никаких действий ими не предпринималось — во всяком случае, клиру храма об этом ничего не было известно. — Концевая сноска 38 на с. 386.
[143] Несколько лет мы с ним сосуществовали, а затем Господу было угодно вмешаться: в храме случился пожар. Пожар случился днем, а загорелось от свечи. Одна женщина, у которой сын куда–то сдавал экзамены, наставила целый подсвечник свечей перед «Взысканием погибших». После службы Евдокия Степановна, главная «блюстительница» иконы, куда–то ушла, свечи догорали, что–то упало на ковер… Я тогда куда–то уезжал, куда — не помню. Когда вернулся, о. Владимир сообщил мне о том, что случилось. Я сразу же поехал в храм. Горел даже иконостас, у «Взыскания погибших» лопнуло стекло, икона была вся черная, но осталась цела. Вышло так, что еще до пожара я приготовил документы, свидетельствующие о том, что в храме неисправна проводка, но староста на них никак не реагировал. Когда начали расследовать причины пожара, на это обратили внимание — тогда–то и удалось его «спихнуть».
[144] По мнению некоторых старых прихожан Брюсовского храма, сведения о церковном доме не совсем точны, но здесь в точности воспроизведен рассказ Владыки. — Концевая сноска 39 на с. 386.
[145] Дед Ариадны Рыбаковой, о. Николай Агафонников, вместе с двумя братьями священниками был расстрелян на полигоне Бутово и прославлен в лике новомучеников. — Концевая сноска 40 на с. 386.
[146] Дирижировали в старину сжатой рукой и вообще очень незаметно, без лишних движений. До революции был случай, когда наш Синодальный хор пригласили в Милан. Все посмеивались: нашли кому искусство показывать! Но хор имел невероятный успех, особенно после случая, когда в зале внезапно погас свет. В полной темноте хор продолжал петь чисто и не сбиваясь. Когда свет зажегся вновь, все встали и аплодировали стоя.
[147] Зато он рассказывал такой эпизод. В 1952 г. проводилась большая церковная конференция в защиту мира, для участников был организован концерт и Козловского попросили выступить. «Хорошо, — сказал он, — только я спою то, что хочу». Кураторы наши насторожились: как так, без согласования. А он — категорически: либо я пою, что хочу, либо вообще не пою. В конце концов разрешили. И спел он… на слова Некрасова: «Сейте разумное, доброе, вечное…» У меня с ним были хорошие отношения, и однажды мы совместно совершили поездку в Ярополец, на могилу гетмана Дорошенко, где Иван Семенович «спевал» украинские песни…
[148] В фонд «За выживание и развитие человечества» вошли ведущие нобелевские лауреаты, из самых различных стран — например, пакистанец Абдус Салам, включен был также академик Сахаров, как раз заканчивавший свой нижегородский период. Кроме Велихова от нас — академик Сагдеев, который запустил станцию на Марс. Из Соединенных Штатов — Сюзи Эйзенхауэр, внучка президента, Роберт Макнамара — бывший военный министр, — словом, очень интересная «компания», всего человек тридцать.
[149] Точно также и в остальном. Нам стали сплавлять куриные объедки. Американцы ведь «ножки Буша» не едят. Бедное негритянское сословие ест куриные грудки, кто позажиточнее — индейку, а ножки с когтями отправляют нам — хорошо еще, не головы с клювами.
[150] Мне один протодьякон рассказывал: когда были антирелигиозные манифестации во время Пасхи, к нему подошел какой–то человек и ударил его в живот. «Ну что я буду, драться с ним? Я наклонил свечку и ему горячим воском на лицо капнул!» — в полном расположении духа, очень благодушно.
Комментировать