Странницы: Две повести

Странницы: Две повести - Милостынька

Ильюнина Людмила Александровна
(21 голос: 4.0 из 5)
СодержаниеПолный текст Пред. глава

Милостынька

Предисловие

Десять лет назад Господь даровал мне встречу с Тамарой Павловной Кракаянц — замечательной женщиной, «современной блаженной Ксенией», двенадцать лет прожившей в сарае на Немецком кладбище и на собранную милостыньку восстановившей множество заброшенных могил. Познакомились мы после того, как я написала рецензию на документальный фильм «Прощеное воскресенье», в котором рассказывалось о подвиге Тамары Павловны. Статья была напечатана в «Православной газете», матушка позвонила мне и пригласила приехать к ней в гости в Москву, в храм свв. апп. Петра и Павла на Сербском подворье.

При встрече Тамара Павловна подробно рассказала мне о своей судьбе и вручила несколько магнитофонных кассет с записью духовных стихов, которые она сама поет. По горячим следам я написала статью, а потом еще и главку в книге воспоминаний о встречах с современными подвижниками — «Жертва вечерняя».

Прошло немало лет, и появилась настойчивая потребность рассказать о той жизни, которая ушла невозвратно — о деревенском бытии до его полного развала, о советских трудовых буднях и о «весне духовной» конца 1980-х — 1990-х годов. Не случайно, видимо, «под руку» попались кассеты с записями песнопений Тамары Павловны.

Когда я стала их в очередной раз слушать, то они вдохновили на написание этой книги.

Поначалу она задумывалась как чисто документальная и биографическая — автор собирался ограничиться достоверным рассказом о судьбе «современной блаженной Ксении». Но потом, когда оказалось, что в рассказе Тамары Павловны отсутствуют подробности и детали, очевидным стало, что ограничиться фактами не придется. Так в канву документального повествования — о детдомовском бедовании во время войны, о скитаниях по стране, о жизни по найму в деревенских семьях, о работе в Москве и поездках в монастыри — вплелись вымышленные художественные подробности. В первой части это все, что касается деревенской жизни. Автору захотелось пропеть «гимн деревне», где на протяжении десяти лет проживались все летние месяцы. Во второй части это подробности восстановления возвращенных Церкви святынь.

Вот тут и пришло понимание, что имя героини нужно изменить. Дело в том, что Тамара Павловна ездила в основном в Почаев, в других обителях если и бывала, то проездом. Все, что описано в этой главе, происходило не с ней, а с автором книги. И об этом уникальном опыте — участия в восстановлении заброшенных монастырей — очень хотелось рассказать людям. Рассказать о том времени, которое теперь называют «лихие девяностые», свидетельствовать, что для нас они были благословенными, наполненными непрестающей пасхальной радостью.

Третья часть книги о жизни героини на кладбище наиболее документальна. Вплоть до того, что в нее включены все те духовные стихи, которые матушка пела, рассказывая о своей жизни.

Однако в конце повести образ Тамары Павловны или Александры Павловны (так назвала я героиню в память о моей покойной деревенской подруге, прожившей самоотверженную жизнь) становится символическим. Она — одна из тех, на молитвах и подвиге которых стоит Русская земля. Она — наша совесть, напоминание о простоте и чистоте — чего нам так сейчас не хватает.

Часть первая. Сиротская доля

Глава первая. Конец и начало

Бульдозер с огромным ковшом был похож на древнее ископаемое чудовище. Оно обрушило свои острые железные зубья на беззащитное гнездовье, много лет охранявшее затаившуюся жизнь, — и жестоко разбросало его во все стороны. Железные зубья без жалости крушили тонкие стенки и все, что скрывалось за ними: стол, табуретки, маленькую лежанку, полки с книгами и посудой. И вот уже зубья чудища нацелились на бумажные иконы, которыми были увешаны упавшие стены сараюшки. Но вдруг вся железная махина задрожала и встала как вкопанная — прямо под ковш с зубьями бросилась маленькая женщина в застиранном рабочем халате, с белым платком на голове, из-под которого выбивались седые пряди.

— Стой! Что ж ты делаешь? Они же тебя накажут! Семью пожалей, деток своих! — кричала женщина и вытирала рукавом лившиеся из ее больших черных глаз слезы горечи и обиды.

— Ты кто такая, тебе чо тут надо? — прокричал высунувшийся из окошка бульдозерист. — Уйди с дороги, не мешай работать.

— Это ты называешь работой? — всхлипывая, ответила хозяйка разрушенного гнездовья, и вправду чем-то напоминавшая маленькую обиженную птичку. — Сломать дом, в котором человек жил двенадцать лет! «Жил — не тужил, никого не обижал, никого не осуждал и всем мое почтение».

— Ты что это стихами заговорила? Сказал тебе — уходи! — еще более распалился работяга. — Мне сказали, что это незаконная постройка и подлежит сносу. Делаю что велели.

— Эх ты, а ведь и твою бабушку с матерью когда-то так выгнали из родного дома. Отобрали все и пустили по миру. Она же тебе рассказывала, ты что, забыл?

От этих слов грубое, как будто вытесанное из деревянной колоды лицо парня резко изменилось, в глазах промелькнуло смущение и удивление: «Откуда ты это знаешь? Кто тебе расска-зал, что мы из раскулаченных?»

— Откуда знаю, это неважно. Бог открыл. А ты иконы не трогай. Дай я их соберу. Домик мой уже не воротишь, а святых так оставлять нельзя.

Озадаченный бульдозерист развернул свою машину и покинул место разрушения, а опущенный ковш его чудовища, как будто стыдясь содеянного, склонился к земле.

«Ну вот и пришел конец моему житью в городке!» — сказала самой себе Александра Павловна, но слезы на ее глазах высохли, потому что в душе своей она ясно услышала: «Была ты всю жизнь от рождения странницей, так будь ей до конца. Это твой удел, не ропщи. Дом-то у нас на небе, а здесь — только временное пристанище». Она села на скамейку у одной из восстановленных ею могилок, и вдруг вспомнила, что в раннем детстве она уже видела такую же картину разрушения родного крова. В дом, где она жила с мамой в Новочеркасске, попала бомба. Девочка в это время играла на улице, а мама осталась под развалинами.

Глава вторая. Сиротская доля

Дети войны, сироты — какими словами сказать о вас? Не может сердце вместить ту боль, которая выпала вам на долю. Недаром так любили вы петь песню, родившуюся еще в годы первой волны сиротства в России — после революции:

Ах, умру я, умру, похоронят меня,
И никто не узнает, где могилка моя.

В детском доме, куда попала Тая, дети умирали от голода и болезней, и много их безвестных могилок осталось в степи — на месте временной дислокации кочующего сиротского дома. Большая смертность была зимой и весной, а летом дети очень много работали, чтобы прокормить себя: сажали картошку и окучивали ее, пропалывали огород, собирали на бахче арбузы, а в поле колоски. Работали все, даже самые маленькие, полный рабочий день — только с перерывом на обед и дневной сон.

Собирали во время прогулок объедки на свалке, бывали серьезные отравления, но это не останавливало. Есть все время хотелось.

Потом малыши сами придумали подкормку — изловчились ловить сусликов и отдавать на «общий котел». Для требующих «витамина роста» организмов это стало спасением. А еще спасали наши бойцы. Детей отправляли в госпитали с концертами, там в больших палатах они пели бодрые советские песни, делали пирамиды (символ сталинской эпохи), стоя друг у друга на плечах. Раненые хлопали детям и старались поделиться с ними своими скудными запасами. Часто в госпитале повторялась одна и та же рвущая душу бойцов сцена: какой-нибудь малыш после хорового пения начинал ходить вдоль коек и спрашивать каждого лежачего больного: «А ты не мой папа? А ты его не видел?»

Тая не задавала таких вопросов, она совсем не помнила своего отца и про себя думала, что у нее его и не было. Она давно уже нафантазировала себе целую историю про то, что жила она раньше в каком-то другом, очень радостном и красивом мире, где не было войны и голода, а сюда, на землю ее послали ненадолго, и потом она вернется домой, в чудесный мир. Когда после отбоя она ложилась в свою кроватку, стоящую в длинном ряду таких же сиротских кроватей, она воображала, что вступает на корабль, и стоит ей закрыть глаза, он домчит ее в страну грез. Во сне в этой стране ее встречала мама, сажала на свой велосипед и катала по красивым холмам и горам, залитым солнцем. Мама до войны работала почтальоном и действительно развозила почту на велосипеде по всему району, поэтому, наверное, и в чудесной стране она не расставалась с сияющим спицами красивым синим велосипедом.

— Ей ты, чернявая, что опять дрыхнешь дольше всех, мало тебя били! — грубый окрик над ухом, а вслед за ним сильный тычок в бок заставили открыть глаза. Тая опять на земле, и рядом с ней стоит невзлюбившая ее воспитательница — Фаина Георгиевна.

— Еще раз не встанешь вовремя — в чулан посажу. А сейчас оставайся без завтрака, цыганка проклятая, — срывая голос, кричала немолодая и на редкость безобразная видом мегера-воспитательница.

— Я не цыганка, у меня в документах написана фамилия, и мне сказали, что она армянская, — защищалась девочка.

— Мало ли что там написано, я нутром чую цыганскую поганую породу. Сколько тебя ни учи, ты все по-своему, — Фаинины глаза на выкате покраснели от натуги, и черные маленькие усики над верхней губой как будто ощетинились. — И не смей со мной спорить, без обеда оставлю, не только без завтрака.

Девочка закусила губу и замолчала, а про себя прошептала: «Мамочка, помоги мне! Она такая страшная, как фашисты прямо.» У воспитательницы действительно были садистские наклонности: она не только лишила девочку завтрака, но и заставила ее сидеть за столом вместе со всеми и смотреть, как другие дети едят. Но тут она просчиталась — соседки Таи незаметно засунули ей в карман кусочки хлеба и сахар. Прозвенел колокольчик — пора выходить в школу. Тая идет по коридору и жадно засовывает себе в рот подаяние подружек, и вдруг из комнаты выбегает Фаина Георгиевна, в руках у нее почему-то оказался утюг.

— Ты что жуешь? Я же тебя лишила завтрака. Ах ты, воровка! — и страшное орудие в руках беснующейся фурии обрушилось на голову девочки. Дети закричали от страха, а обуянная злобой «фашистка», как называли ее между собой ребята, стала приказывать: «А ну быстро одевайтесь и выходите!»

В школе Тае стало плохо, она потеряла сознание, и тогда дети признались учителям: «Фаина Георгиевна Таю утюгом ударила». Девочку положили в больницу. Долго лежала Тая в больнице, детдомовские друзья навещали ее, приносили гостинцы — картошку и семечки; в те времена они заменяли апельсины и конфеты. Однажды пришла их добрая учительница по русскому языку, принесла письмо и сказала Тае:

— Вот ребята придут к тебе, дай им это письмо переписать. Нужно, чтобы детской рукой было написано. А в адресе напишите: «Москва. Кремль. Швернику». Я больше не могу смотреть, что ваша Фаина творит, нужно, чтобы с ней разобрались.

Дети письмо написали и отправили, а учительница та уволилась — испугалась, видимо, что узнают в детдоме, что это она детей научила.

Пока еще Тая лежала в больнице, приехала комиссия, и над Фаиной Георгиевной состоялся открытый суд. Осудили ее на передовую, вестей от нее больше не было, видимо, кровью она омыла свою жестокость. Ведь ничто не проходит в жизни даром, а в народе говорится, что нет страшнее греха, чем сироту обидеть. Но вот ведь чудо — сироты эти военные столько видели страшного, столько бед пережили, а не озлобились, не очерствели душой. Только на всю жизнь запомнили сиротские песни и в трудные минуты жизни запевали:

Зачем ты, мамочка, родила,
Зачем на свет нас создала?
Лучше б в море меня утопила,
Чем в детдомскую жизнь отдала.
Вот сижу на детдомской постели,
Вспоминаю и мать, и отца,
А могучие, горькие слезы
Так и льются из глаз без конца.
Вот умру на детдомской постели,
Похоронят меня кое-как,
Гроб сколотят из старого теса
И оденут детдомский халат.
И никто обо мне не заплачет,
Ни отец и ни родная мать,
Только вороны тяжко слетятся
На сырую могилу мою.
Пропоют они песню такую
Про несчастную жизню мою,
Как давали по корочке хлеба
И в мундире картошку одну.

А чтобы подбодрить себя, вспоминали другую — военную песню, с оптимистическим припевом:

Нас не тронешь — мы не тронем,
А затронешь — спуску не дадим,
И в воде мы не утонем,
И в огне мы не сгорим.

Тая была запевалой, ее сильный громкий голос объединял ребят в общей радости или помогал преодолеть боль. Ее часто просили: «Тая, спой!» — и она пела песни, запомнившиеся ей после просмотра фильмов, которые им показывали иногда, когда приезжал киномеханик, натянув белую простыню в одной из комнат.

Голуби вы мои милые,
Что ж вы не летите в небо вновь,
Голуби вы сизокрылые,
Мне верните первую любовь.

Пела она не понимая, о чем это. Но вскоре Тае пришлось петь совсем другие песни. Однажды, когда она дежурила на кухне и никого рядом не было, к окну подошла цыганка и позвала ее: «Чавэла, авен ко мне. Иди сюда. Ты тут от голода умрешь. Пошли с нами, горя не будешь знать».

Это случилось уже в куйбышевском детском доме, куда детей перевезли из Ростова-на-Дону. По дороге поезд попал под бомбежку, были раненые и убитые. Устала от сиротских бед девочка, и потому поддалась уговорам цыганки, сбежала с ней. Не она первая, не она последняя сбежала из детского дома. Так началась кочевая жизнь.

Глава третья. Цыганский табор и начало скитаний

Сначала Тае у цыган очень понравилось — вольная воля, на улице ночевали, пели, плясали, заботы не знали. Нравилось ей то, что весь табор был разбит на кибитки, и вместо дома у каждой семьи была своя телега, затянутая клеенкой или парусиной. И главное — что не стояли на месте, а все время двигались — от одной деревни к другой, изредка останавливаясь на окраине городов. Тогда Тая еще не понимала, «что такое хорошо и что такое плохо» — к девяти годам ее никто этому еще не успел научить. Потому она радовалась вместе со всеми, когда цыгане приносили в табор краденую живность и готовили ее на костре, радовалась, когда делили между собой ворованные вещи, и сама уже не прочь была что-нибудь стащить. Табор был большой, Таю взяла к себе та цыганка, которая выманила ее из детского дома. Мама Роза стала звать ее «девочка», и Тая готова была отдать ей свое сердце, поверив, что та ее признала за дочку. Роза была уже немолода и действительно имела виды на девочку, так как немолодую цыганку из-за ее дикой и малопривлекательной внешности люди побаивались — гадать отказывались, милостыню просто так не подавали, разве иногда получалось что-нибудь утащишь, да в военное время люди стали бдительными, и в дом-то ее редко кто впускал. Вот и стала Роза учить сиротку науке попрошайничества. Отправляла ее одну по окрестным селам. «Ни из одной хаты без милостыни не выходи», — так она наказывала, и Тая наказ выполняла.

Подойдет чернявая, одетая в обноски девочка к окну деревенской избы, начинает петь детдомовские жалостливые песни и причитает: «Люди добрые, пожалейте сиротку! Подайте сколько можете! Пусть вашим деткам хорошо будет!» Разбередит песня душу, и несут бабы последнее: кто картошку, кто хлеба кусок, огурец соленый, сахара кусочек.

Придет Тая с «уловом» в табор, радуется. Песню запоет уже не жалостливую, а веселую:

Там цыгане пьют и гуляют,
Там цыгане пьют и гуляют,
Стояла-думала цыганочка молода.
Один цыган не пьет, не гуляет,
Ох, думала я, цыганочка молода,
Как нам жить-поживать
и свободу не отдать.
Ох, думала я…

Прокочевала Тая с табором долго — больше года. Веселая, беззаботная жизнь уже стала казаться девочке единственно возможной на земле. Но Бог уберег будущую Свою молитвенницу от того, чтобы она превратилась в настоящую цыганку. Однажды ее «наставница» украсила Таю золотыми серьгами и кольцами, бусами и отпустила погулять по табору — покрасоваться. А может быть, и какие другие нечистые мысли были у «грязной Розы» (как звали ее за глаза другие цыгане). Но девочке неудобно было в этих побрякушках, и она все с себя сняла и бросила в канаву, — она не знала цену золота, и ей было не жалко дорогих украшений. Когда она вернулась в свой дом-кибитку, то ее добрая мама Роза вдруг стала похожа на злую Фаину Георгиевну, — узнав о судьбе своих «цацек», она стала жестоко бить девочку, трепать за волосы, стегать подвернувшимися под руку вожжами. Тая вырва-лась от нее и убежала из табора.

Вот она, свобода, о которой она недавно так весело пела. Но куда с ней пойти? Кто сиротку приютит? Кто в военное время, когда своим детям есть нечего, кусок от них отберет и чужому ребенку отдаст? Но по тем временам десятилетняя девочка уже ребенком не считалась, она вполне могла работать. Вот и стали Таю нанимать поденщицей.

Первая хозяйка, которая наняла ее, была спокойной и расчетливой деревенской женщиной. Марья Ивановна — так ее звали — сразу поняла, что девочке можно не платить, работать она будет за кров и еду, а дел по хозяйству было невпроворот. Вставала Тая каждый день в четыре утра, топила печь, выгоняла корову на пастбище, потом шла за водой на пруд — несчетное количество ведер нужно было залить в бочку, чтобы хватило на поливку большого огорода. Главной ее заботой считалась работа няньки. Сынишке Марьи Ивановны было полтора годика, был он живым и подвижным, — только успевай следить, чтобы никуда не свалился, не схватил острое или горячее, чтобы был сыт и доволен.

Когда днем Тая укладывала мальчика спать, она бежала на огород поливать огурцы, кабачки и помидоры, бросала корм курам и уткам.

До вечера опять возилась с мальчиком, а вечером должна была помочь хозяйке поставить тесто для завтрашнего хлеба или пирогов и взбить масло.

Но прошло лето, урожай был собран, у Марьи Ивановны появилось свободное время; с хозяйством и мальчиком она могла уже справиться сама. Кроме того, в избу Таю она пускать ноче-вать не хотела, а в сараюшке, где девочка спала летом, стало уже очень холодно по ночам. И хозяйка сказала своей поденщице: «Ищи себе новое пристанище. Ты мне больше не нужна». Дала ей на дорогу ломоть хлеба и луковицу и выпроводила восвояси.

Куда идти сиротке? Война еще не кончилась, кругом горе и разорение. Пришла Тая на станцию рядом с Куйбышевом, залезла в товарный поезд и поехала куда глаза глядят. Долго ехала, оголодала совсем, вышла на какой-то большой станции, стала просить милостыню. Нашлись добрые люди, пожалели, дали хлебушка, водой напоили. Дождалась она следующего товарняка, опять залезла в теплушку, а в вагоне-теплушке ехали люди, и одна женщина ее спрашивает:

— А куда ты едешь? К кому?

— Не знаю, — отвечает Тая. — Я сирота круглая, никого у меня на свете нет, и еду куда глаза глядят.

Женщина тогда говорит:

— А поехали со мной, мне нужна помощница.

Тая согласилась и вышла вместе с ней из теплушки на ближайшей станции. Пришли они в дом к тете Лиде — так назвала себя женщина, и Тая подивилась: «Какая беднота! Ничего в доме нет. Стол деревянный да лавки, и топчан в углу».

Оказалось, что женщина эта позвала к себе девочку для того, чтобы та стала ее кормилицей — собирала милостыньку и приносила в дом. Опять помогли детдомовские жалостливые песни. Так два года девочка кормила тетю Лиду и радовалась, что у нее есть крыша над головой и никто ее не бьет и не обижает. И привязалась она к «тетечке», как называла ее теперь, так при-вязалась, что опять поверила — вот ее судьба, вот ее вторая мама.

И наконец пришло радостное известие — война кончилась! Но Тае это известие принесло слезы. Она-то ведь надеялась, что останется у «тетечки» жить навсегда, ведь она была одинокой, у нее не было детей, а тетя Лида вдруг сказала:

— Ну вот, война кончилась. Скоро работа появится и в магазинах все будет, и ты мне больше будешь не нужна.

Обида девочки была такой великой, что в тот же день она ушла от обманувшей ее сердце корыстной женщины.

Опять скитания. Пошла Тая на вокзал, а там строго стало: долго оставаться нельзя, и в теплушку уже так просто не залезешь. И пришлось стать «каликой перехожей» — ходить по миру, милостыню просить и ночевать где попало: то в чуланах, то в сараях заброшенных, а то и в лесу под кустом. Так прошло все лето. Одежда уже вся обносилась на девочке, стирать и зашивать было негде. Шла она как-то по одному селу, видит — на веревке платье висит, сняла его, надела хорошее платье, а старое повесила на веревку. Хотя и видели это из окна хозяева дома, но не заругали ее, а еще и хлеба ей вынесли, пожалели сиротку. Но в дом не пригласили, у самих нужда великая.

И опять скитания. Многих добрых людей, которые выносили ей подаяние, она просила: «Возьмите меня к себе, я все делать умею». Но везде получала отказ: «Сами еле выживаем». Но все-таки в одной деревне с говорящим названием «Крестцы» нашлась одна женщина — тетя Ксения, которая взяла Таю в няньки — у нее было пятеро детей, и она не справлялась с малышами и большим хозяйством. Тае опять пришлось не только с детьми нянчиться, но и корову доить, и свиней кормить, и за огородом ухаживать, мыть, стирать, на сенокос ходить. Да еще и в лес за ягодами успевала девочка сбегать — по ведру ягод, не меньше, приносила. Тетушка Ксения оказалась доброй женщиной, она даже не упрекнула Таю, когда увидела, как жадно та за обедом ест хлеб, да еще и блинов специально для нее пекла побольше, чтобы она наелась.

У тетушки Ксении Тая впервые увидела в избе икону. Но висела она там только по традиции, никто в доме не молился. И жили все-таки больше «по расчету, а не по любви». Потому, когда младшие дети немного подросли, тетя Ксения сказала: «Ну что ж, ищи себе другое место. Ты мне больше не нужна». Таю пожалела старшая дочь хозяйки: «Как, мама, тебе не стыдно? Она столько для нас сделала. Надо ей помочь. Я на работе спрошу, может быть, кому-то нужна нянька». И действительно, нашла семью с ребенком.

Стала теперь Тая жить у Валентины Федоровны и Федора Петровича — нянчиться с их мальчиком и работать по хозяйству. Еще и обед нужно было приготовить, чтобы хозяев накормить, когда они с работы приходили на обеденный перерыв. Здесь, так как чувство голода не отпускало ее, Тая, чтобы не напугать своих хозяев прожорливостью, прежде чем сесть вместе с ними обедать, съедала целую буханку хлеба тайком. И опять она прижилась в новом доме, и опять думала, что навсегда. Ни-кто ведь ей не говорил, что нужно думать о самостоятельной жизни, нужно в город ехать учиться или на стройку, или еще какую-нибудь работу искать, где дают жилье и прописку, и устраиваться са-мостоятельно, ведь ей уже исполнилось 15 лет.

Из этого так полюбившегося ей дома Тае пришлось уйти из-за страшного искушения. Однажды Валентина Федоровна уехала по работе на несколько дней, муж ее Федор пришел домой пьяный и стал домогаться Таи. Она сначала не поняла, что ему нужно, а когда он сильно ударил девочку, она громко закричала, услышали соседи, спасли Таю от насильника и взяли ее к себе. Люди тогда жили одной жизнью, им не было безразлично, что происходит по соседству.

Но наутро Тая все-таки пошла обратно, ей было жалко мальчика, которого она нянчила. Когда она пришла в дом, то на душе стало так тяжко, так стыдно, что она схватила с этажерки пузырек с нашатырным спиртом и выпила его. До смерти было несколько шагов, но именно в это время вернулась домой Валентина Федоровна и, ни о чем не расспрашивая, стала спасать девочку — отпаивала ее парным молоком с яйцами. На первых порах это народное средство помогло, но потом еще целый месяц держалась высокая температура и желудок болел нестерпимо.

А в это время соседи подали в суд на Федора. Но Тая на суде сказала, что она все прощает и лучше уедет, чтобы никого больше не расстраивать. Ей уже исполнилось 16, она смогла получить паспорт и завербовалась на стройку на Дальний Восток.

Глава четвертая. Деревенские воспоминания

Александра Павловна открыла глаза, как будто очнувшись ото сна. Начало ее жизни промелькнуло перед ней так быстро, как будто киномеханик увеличил скорость прокрутки пленки и кино вмес-то положенных полутора часов шло всего полчаса. Картина была черно-белая, без подробностей, без ярких деталей, как будто снимал не очень талантливый режиссер-документалист.

Но в душе жили образы, которые этот торопливый режиссер не отобразил, и сейчас она стала вызывать их из глубин памяти как утешение для себя самой, горевавшей от потери святого уголка.

Это были образы старой деревни. Той, с которой Тая — вы догадались, что так звали Александру Павловну в детстве и юности — сроднилась за пять лет странствий. Оккупанты в эти края не вошли, потому в целом строй жизни деревни не был нарушен. И суть этой жизни можно было выразить одним словом — она была общей, народной. Каждый чувствовал себя частью своей деревенской общины и общего народного целого. Так было до войны, когда в деревне еще сохранялся вековой уклад, несмотря на коллективизацию и раскулачивание. Война же всех еще больше объединила.

Настроения деревни определялись этой общей бедой.

Тая вместе с жителями Крестцов (так называлась деревня, где она жила дольше всего) ходила на площадку перед магазином, где на столбе висела черная тарелка громкоговорителя, и жадно вслушивалась в мощный голос диктора, который объявлял о положении на фронте. Многие из деревенских не понимали, о чем идет речь, они не знали географию, но председатель колхоза, оставшийся в тылу по болезни и по возрасту, объяснял:

— Это от нас еще далеко. А вот к Москве совсем близко.

— А что же будет, если немец Москву возьмет? — пугались бабы.

— Ну, этого не допустят! Горой станут!

Бабы успокаивались, они и не подозревали, что Москва не была сдана врагу только чудом.

Вся деревня жила в войну одной семьей. Собираясь за обедом, Валентина Федоровна с супругом рассказывали друг другу о последних новостях: кому пришла похоронка, а кто, наоборот, получил хорошее письмо с фронта, кому из мальчишек 1926 года рождения пришла повестка, а кто дождался кормильца своего уже сейчас, правда, сильно увечного. И Тая, хотя это были для нее совсем чужие люди, переживала за всех крестцовских, как за своих родных.

А как работали во время войны и сразу после войны, себя не жалея! Пословицу тогда сложили: «Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик». Общий сенокос, общие посадки овощей и уборка, — каждый за троих работал, дети не отставали. Тае нравилось, когда ее тоже звали на общие работы, она была сильная и шла в ряду, не отставая от взрослых женщин. Они ее подбадривали: «Вот что значит сильная порода! Ты, говоришь, сама из армян, они на солнце во какую силу получили, мы такую только упрямством можем взять». Больше всего Тае нравилось трепать лен — красотища такая! Огромное поле, и все в синеньких маленьких цветочках, не наглядишься.

А еще ей нравилось общее застолье после работы, и особенно в праздники. Посреди главной улицы ставили длинные столы, приносили лавки. Каждый нес из дома что мог. И долгими часами после страды сидели крестцовские перед кувшинами с квасом и тарелками с пирогами, картошкой, зеленью и грибами. Какой вкусной тогда казалась еда! Простой хлеб, политый подсолнечным маслом и посыпанный крупной солью, был вкуснее любого пирожного!

Во время застолья, как и на всех полевых работах, народ пел. Ох, как пели! Это не были нудные детдомовские песни, и не цыганская гордая вольница, в этих песнях воплотилась мудрость народная, веками накопленная, от дедов внукам переданная. И как сердце отзывалось на слова этих песен! Как будто в эти минуты каждый становился веточкой на стволе огромного народного дерева, которое веками стоит под бурями, не ломаясь. И Тае в эти минуты вовсе не хотелось быть запевалой, никак не хотелось проявить силу и красоту своего голоса, она чувствовала, что это будет некстати и уничтожит песню. Песня народная не для самовыражения родилась, а именно для того, чтобы соединить людей, маленькое «я» претворить в сильное и родное «мы». И не «мы — детдомовские», не «мы — цыгане», не «мы — комсомольцы», а мы — весь народ русский. И не только те, кто сейчас живет на этой земле, но и те, кто жил на ней прежде и будет жить потом. Какая сила, какая мощь и какое смирение на глубине! Песня — как предчувствие молитвы, подступ к главному единению народа — в молитве. Но об этом Тая узнает позднее.

Все переживали крестцовские вместе — и радости, и горести. Люди жалели друг друга. На всю жизнь запомнила Тая историю, которая случилась у их соседей. Сын бабы Тони до войны женился на самой красивой девушке деревни, да еще с золотым характером, звали ее все Верушка. Через месяц после свадьбы он ушел на войну, а молодая жена перешла на жительство к свекрови. И вот через год герой-летчик приехал на побывку в деревню и принес известие: у него теперь другая жена образовалась, там, где он служит, так что, «Верушка, ты свободна, иди куда хочешь».

И мать сына в тот же день вытолкала из дома, а невестке своей сказала: «Никуда тебя не отпущу, живи тут. Ты мне как дочка стала, а родством не разбрасываются». В народе вообще принято было тогда и незнакомых людей называть именно так: дочка, сынок, мать, отец, сестренка, братишка. Поэтому и соседок своих Тая звала не просто по имени, а называла «баба Нюра», «дед Андрей», «тетя Фрося», «дядя Степан». И чув-ствовала — свои они ей.

Здесь, в деревне, она впервые услышала слово о Боге. Одна из ее подружек, Леля Исправникова, рассказала, что дома у ее бабушки собираются старушки и читают и поют на незнакомом языке, и в стаканчике огонек зажигают перед каким-то дедушкой в шапке, нарисованным под стеклом. «А возьми меня с собой, за ними подсмотреть. Мне ужас как хочется узнать, что они такое делают», — взмолилась Тая. И Леля согласилась. В тот вечер, когда бабушки должны были прийти в дом к Исправниковым, девчонки забрались наверх русской печи и затаились там. Пока бабушки не пришли, Тая с интересом рассматривала избу. Она отличалась от дома ее хозяев, которых называли «деревенской интеллигенцией». Хозяйка была бухгалтером-счетоводом, а хозяин — шофером председателя колхоза, потому они старались обставить избу по-новому. Здесь же, у Исправниковых, все было от века неизменным: большой стол у окна, вокруг простые лавки, в красном углу божница с иконами, у другой стены комод с тремя ящиками, рядом с ним большой деревянный сундук, за ситцевой занавеской кровать. Но хозяйка избы — это, конечно, русская печка, кормилица-поилица, всех хворей прогонительница. Как хорошо было лежать наверху печи, каждой косточкой чувствовать ее живительное тепло, вдыхать запах свежих грибов, которые сушились под самым потолком, и сверху смотреть на протекающую в доме жизнь!

Вот и старушки собрались на молитву, бабушка Наталья начала читать Псалтырь. Но девчонки не удержались, зашебутились в своем убежище, и бабушки их обнаружили:

— А ну слезайте! Что вам тут нужно?

Тая смелая была и прямо спросила:

— Хотим узнать, на каком это языке вы говорите и что за дедушка в шапке тут нарисован.

— Это Николай Угодник, чудотворец. А язык церковный, — ответила Лелина бабушка Наталья.

— А что это за язык такой? — продолжала любопытствовать Тая.

— Тот, на котором Бога славят, — сказала бабушка и перекрестилась.

— Бога? А это кто? И что такое вы пальцами делаете? — спросила изумленная дикарка.

Именно так ее про себя назвала бабушка Наталья. И потом долго ей рассказывала о Творце всего мира, о Спасителе Иисусе Христе, о Божией Матери. Тае эти рассказы пришлись по серд-цу. Она слушала их, как будто давно знакомые, как будто получила весточку из раннего детства, из той чудесной страны, куда она любила уплывать во сне. И главное, что она узнала — мама ее жива, люди не умирают, то есть умирает только тело, а душа остается.

— Но чтобы душе попасть в Дом Божий, ей нужно быть крещеной, — сказала бабушка Наталья.

— А как это сделать? — порывисто воскликнула Тая.

— А у нас тут есть бабушка-крестилка. Церковь-то давно в деревне закрыли, вот бабка Неонила и крестит деток. Она все правильно делает, потому что когда-то в церкви прислуживала, и ее священник, перед тем как его отсюда увезли, благословил детей крестить.

— А я уже не ребенок, — возразила Тая.

— Да это я так, вообще сказала — про детей, креститься не поздно в любом возрасте, — успокоила ее бабушка Наталья.

Так в 1949 году в деревне с символическим названием Крестцы армянская девочка Тая приняла святое крещение с именем Александра.

И то, что крестили ее не в церкви, а в деревенской избе, и не священник, а простая деревенская старушка, имело символический смысл, — придет время, и станет Александра Павловна блаженной, народной плакальщицей, юродивой. Но до этого ей пришлось быть странницей «советского образца»; устраиваясь по вербовке на работу туда, где возьмут, она исколесила пол-России.

И кино памяти об этой части ее жизни опять закрутилось в ускоренном темпе.

При прощании с миром деревни в памяти Таи прозвучали слова стихотворения, которые когда-то прочитала ей встреченная на пути странствий добрая учительница.

«Светопись» — название старых, истершихся фотографий.
Рассматриваю их и вижу, как льется незримый свет
Уже отшумевшей жизни. Так отзвуки эпитафий
Звучат из святых селений, где «времени больше нет».
В свете живут предметы: изба, в ней столы и скамейки,
Печка, посуда на полках, старенький самовар,
Бабушка с чашкой чая замерла тут навеки
И образ ее совершенный я принимаю как дар,
Как поученье о праведно прожитой жизни.
Без слов говорят и лицо в бороздах вековечных морщин,
И руки, устало прильнувшие к доскам стола,
И улыбка такая, в которой и тени не видно беспечности глупой.
Кофточка с рваными рукавами, косо повязанный старый платок,
Валенки с дыркой от моли — под старость обувь в деревне в любую погоду,
Коты и собаки, и куры у ног.
В рамках портреты на стенах,
Там неизменно она молодая,
а рядом с войны не вернувшийся муж.
Ни возмущенья, ни ропота,
ни тени унынья в ней нет,
И весь ее мир избяной,
который теперь бы назвали убогим,
Славой нетленной у Бога сияет.
А нам словно весть посылает
Светопись снимков старинных.

Не все слова в этом стихотворении были понятны для Таи, но образ деревенской избы и ее хозяйки-старушки встали перед ней как живые, и как будто благословили ее на терпение, которого ей нужно было набираться еще на долгие годы…

Глава пятая. На стройках коммунизма

Завербовалась она на Дальний Восток на стройку, а попала на лесоповал. Тяжелая же была работа! Мужики лес валили, а женщины должны были ветки обрезать на деревьях и жечь на кос-тре. Ноги уставали от постоянной ходьбы, руки оттого, что ломать и отпиливать ветки было очень нелегко. А кострища разгорались такие, что, бывало, и фуфайки вспыхивали на девушках. Работа тяжелая, а отдых какой может быть в бараке?

В доме семейный дух все покрывает и бережет. А в бараке — то же столпо-творение, что и на работе, тот же чад, тот же мат, та же грубость.

Там, на лесоповале, случилось с Таей самое страшное, о чем ей вспоминать не хотелось: один из местных громил однажды улучил момент, когда она в лесу далеко ушла от общей делянки, и набросился на нее, как зверь, и как зверь терзал ее. После этого она не пошла в барак, а сбежала на станцию, по пути ела сырую картошку, которую нашла в поле. Дождалась поезда и опять пустилась в странствия.

И тут ее подстерегала опасность: она забралась, не разбирая, куда ее несет, в вагон, где ехали одни мужчины-солдаты. Поезд тронулся, выпрыгивать было поздно, в страхе она залезла на верхнюю полку и лежала там полдня — не спускалась, не пила, не ела. Тогда попутчики говорят ей: «Не бойся, если ты молодая, то будешь нам сестра, если старая — будешь нам мать. Сойди, не бойся! Поешь чего-нибудь». Она спустилась, они ее накормили, расплакалась Тая, рассказала, что с ней приключилось, и призналась, что ей некуда теперь идти. Один военный пожалел ее и говорит: «А поезжай ты к моей матери, я тебе адрес дам. Она добрая, тебя приютит». В адресе значилось: «Чувашская АССР, поселок Комсомольское».

Чудом добралась Тая до места, которое было указано в адресе. Но когда она туда приехала, оказалось, что дома того, какой она искала, уже нет, и матери того бойца нет в поселке, и никто не мог ей сказать, куда она уехала. Что делать? Куда сиротинке деваться? Только по миру опять идти. Кормить — кормили добрые люди, но на ночевку никто не пускал. И опять пришлось ночевать где попало — и в сараях, и на вокзалах, и в стогах сена в поле. Благо что лето было на дворе. Опять вспомнились сиротские песни, опять душа затосковала.

Подул, подул холодный ветер,
И зазвенел зеленый гай.
Вчера я с миленьким гуляла
И все просилася домой.
Пусти, пусти меня, мой милый,
Ведь завтра праздник годовой,
Меня мамаша ругать будет,
А я скажу: в саду была.
В саду я розочку срывала,
В саду веночки я плела
Я у подружки ночевала,
Подруга косу мне плела.
Подул, подул холодный ветер,
И зазвенел зеленый гай…

Но вот нашлась одна женщина, взяла к себе Таю домработницей. Опять началась страда с раннего утра до поздней ночи, но девушка была к этому привычна, со всем управлялась: и со стиркой, и с уборкой, и с готовкой, и с огородом, и со скотиной. И вдруг хозяйка заметила, что домработница ее стала поправляться как на дрожжах, и говорит:

— Ты что, нянечка, беременная?

— Да нет, это я у вас хорошо кушаю, потому так поправляюсь, — ответила ни о чем не подозревавшая Тая.

Но потом оказалось, что на самом деле понесла она во чреве с того страшного дня в лесу. Женщина, тезка ее Александра Ивановна, оказалась доброй, не выгнала ее, а как пришло время рожать, устроила в больницу. И восемнадцатилетняя Тая родила сына.

Жизнь мальчика началась с муки: в роддоме нянечка положила младенцу грелку, плохо ее закрыла и сожгла ему ручку и животик. Ребенка не приносили кормить, каждый час делали ему уколы. Только через неделю принесли ребенка матери. А у Таи поднялась температура до 40 градусов, так плохо ей было, что думали, все — умирает. Но Бог сохранил жизнь и матери, и младенца. Только куда ей с ним идти? Хотя сердце обливалось кровью, что еще одного сироту она впустила в этот мир, Тая отдала его в дом малютки, а сама поехала искать работу в Москву. Там она устроилась на строительство спортивной площадки с большим трамплином. Ей дали общежитие, и она была рада.

Работа была совсем не женская, тяжелая, но выбирать не приходилось. Так прошло три года. Материнское сердце изнывало от тоски, и, спросив разрешения у своих соседок и у начальства, она решила ехать в Чувашию и забирать сына к себе.

Так они стали в общежитии жить как будто бы и семьей. Девушки-соседки, все тоже приезжие, а некоторые также испытавшие сиротскую долю, очень полюбили маленького слабенького мальчика, нянчились с ним по очереди, помогали Тае. Но недолго это продолжалось, враг рода человеческого посеял в их души неприязнь, они донесли на Таю, ребенка отобрали и поместили в детский дом. Почему это случилось? Тяжело вспоминать…

Глава шестая. Утешение в воспоминаниях

«Ах, как тяжело было», — обращается Александра Павловна к незримому слушателю. Ведь на кладбище рядом с ней никого нет, но она чувствует, что найдутся те, кто обязательно пожалеет ее, когда узнает обо всех муках ее жизни. Может быть — это ты, наш читатель?

И опять в утешение себе Александра Павловна вернулась к воспоминаниям о том счастливом времени, когда она жила в деревне и так успела напитаться полнотой деревенского детства. «Теперь такого уже нет, — опять обращается Александра Павловна к незримому слушателю, — теперь и деревни-то уже нет. А тогда сколько было радости».

Особенно вспомнились уличные игры, в которых обязательно участвовало много ребятишек. Тая, так как она уже была не маленькая, только со стороны наблюдала, как деревенские девчонки проводят время в забаве, которая называлась просто «игральня». В каком-нибудь укромном углу, чаще всего между поленниц, будущие хозяйки создавали себе дом или магазин. В ход шли простые палочки, листики, тряпочки — они обозначали чашки, тарелки, какие-то съестные товары. Но главным в этой игре был разговор, воображаемые события взрослой жизни. Так дети проживали жизнь взрослых, и прежде всего семейные ситуации, заранее к ним готовясь.

Дети среднего возраста очень любили игру с неизвестно откуда в деревне взявшейся приговоркой: «Али-Баба!» — кричит одна группа детей, взявшихся за руки. «О чем, слуга?» — отвечает ей другая группа, которая стоит на расстоянии нескольких метров от первой. «Пятого-десятого, Таю нам сюда», — отвечают первые. И Тая несется что есть мочи вперед. Если разорвешь руки группы-противницы — уведешь с собой кого хочешь в свою группу, если не разобьешь — сама останешься на противоположной стороне поля. Вот такое веселое сражение.

Ребята постарше играли в лапту или «вышибалу». Тут тоже было две группы, нужно было запятнать мечом кого-то и так захватить в плен. В еще более взрослом возрасте играли уже в новую игру — волейбол, но так ее не называли в деревне, называли просто «круг».

А было еще и плавание на настоящем огромном круге. Ребята ухитрялись найти где-то шину от трактора и превратить ее в круг для плавания. Цеплялись за этот круг со всех сторон и воображали, что это корабль куда-то плывет, а они — матросы. Тут же на берегу жгли костры и в золе пекли картошку. Как это было вкусно! Выхватить горячую картофелину прямо из золы и, дуя на руки, откусывать по маленькому кусочку.

Но главным утешением для Таи были ее тайные походы на конюшню. Летом, когда темнота наступала поздно и хозяева ее уже ложились спать, она тайком пробиралась к длинному деревянному зданию фермы, тихонько снимала заколду и пролезала в полутемный длинный проход между стойлами лошадей. Рядом с каждой лошадью висела табличка с ее именем, она до сих пор их помнит: Орлик, Черныш, Зорька, Ветер, Битюг.

Лошади ее уже знали, она приносила им хлеба для угощения, и потому они не ржали, а только тихонько фыркали и подставляли свои шеи, чтобы она их погладила. А нежность лошадиных губ, которые осторожно брали с ее руки кусок хлеба, — может быть, это единственная нежность, какую она испытала в своей жизни…

Иногда ей разрешали посидеть верхом на лошади, — это когда был сенокос и домой везли уже остатки сена. А какое веселье было прыгать на этом сене, уминать его на сеновале — это дело поручали детям, и они даже не подозревали, что это работа. Просто радостно прыгали на душистом и мягком месиве из сухих трав, падали, зарывались с головой, и так не один час!

А начиналась летняя пора для детей с того, что они штурмовали деревья черемухи. Это дерево почему-то очень удобно для лазанья, забирались иногда на самую верхушку, объевшись ягодами, так что во рту еще долго оставалась терпкая оскомина. А косточками черемухи стреляли друг в друга, сделав дудочку-стрелялку из зеленого стебля диделя.

Детей иногда брали с собой и на рыбалку. Какое это было захватывающее занятие! Сначала ставили сети: далеко заплывали от берега, детям разрешали подавать и держать сеть, а взрослые рыбаки потихоньку ее спускали в воду. Но самым интересным было на следующий день или через день отправляться проверять сети. Бывалые рыбаки сразу же по весу сети определяли, сколько попалось в нее рыбы. Если рыбы было немного, детям разрешали складывать сеть на дно лодки, а рядом под ногами трепыхалась еще живая рыба, холодная и серебром блестящая на солнце. А какой вкусной была эта рыба, когда ее тут же, придя домой, потрошили, чистили и жарили на огромной чугунной сковородке! И ели все вместе, по тарелкам не раскладывали, каждый брал кусок прямо со сковородки. Так же ели и тюрю (кусочки хлеба с молоком), и кашу из большого чугунка. Казалось бы, неудобно — нужно дотягиваться каждому к общей посуде и стараться не пихнуть соседа, но именно в такой еде из общей миски, так же как и в пении хором, была своя особая радость — семья вместе и душа на месте.

Однажды Александра Павловна услышала песню, в которой были слова: «Лето — это маленькая жизнь», — и подумала: «Вот ведь как правильно кто-то сказал». В деревне летом жизнь кипела, ребятишки вместе ходили за ягодами и грибами и пугали друг друга медведями и волками, вместе ходили на гороховое поле, чтобы тайком набить карманы свежими сочными стручками. Срывать горох на большом неоглядном поле — это совсем не то, что аккуратно срезать его с грядки на даче. Иногда вытаскивали с колхозного поля и репу, и брюкву, и, наскоро обмыв в какой-нибудь бочке, уплетали за обе щеки. Но если бы за этим занятием детей застали взрослые, — крапива обеспечена, нахлестали бы по голым ногам за милую душу. Потому умыкание с поля репы и брюквы было связано с волнующим холодком риска, который примешивался, словно горчинка, к сладкой белой мякоти. Внутренняя сторона кожуры имела красивый волнистый узор, репа и брюква похрустывали во рту. Заманчиво было с этой хряпкой спрятаться в поле ржи. Однажды, когда Тая на что-то обиделась (сама уже не помнила — на ребят или на своих хозяев), она ушла в ржаное поле неподалеку от деревни, улеглась на землю среди колосьев и пробыла среди колышущихся на ветру стеблей целый вечер. Помнится, что ее искали, кричали на задворках деревни: «Тая! Тая! Где ты? Вернись!» — а она не выходила. Только когда стало смеркаться, выбралась из своего убежища. На всю жизнь запомнила она запах спелой ржи и красоту золотых зерен с длинными усами, ярко-синие васильки у ног, утешающие и прогоняющие незаслуженную обиду.

Зимой все было по-другому. В мороз долго не погуляешь. Хотя, конечно, вихревой спуск с горы на больших самодельных санках ни с чем не сравнишь. Но и зимой люди не хоронились по своим хатам, общинная жизнь не прерывалась. Для этого в деревне существовала особая изба, которая называлась «беседная», и сюда собирались женщины и девушки с рукодельем, а иногда пускали и парней, так сходились на «беседы». Сидели вечерами и судили-рядили, обсуждали какие-то недавние события или вспоминали о прошлом. Рассказы были всякие — и назидательные, и веселые. Иногда в дни праздников в беседной избе плясали под гармошку и пели частушки.

Александра Павловна задумалась и вспомнила, как она любила русскую избу, каждую, в которой ей приходилось жить. Ведь это был целый мир, особенно для ребенка. Кроме общей горницы с хозяйкой — русской печью, в избе еще были всевозможные чуланы для хранения разных вещей и запасов, был сенник, в нем хранился запас сена, необходимый для коровы, которая стояла в задней части избы — в хлеву. Самым любимым местом была повить, верхний этаж над хлевом — там стояли короба с мукой и крупой и было много свободного места, где можно было «погулять» в холодное время года и поиграть в прятки, когда в дом приходили подружки. Из повити приставная лестница вела на чердак, из его маленького оконца открывался дальний вид на улицу. И это было так интересно — тебя никто не видит, а ты видишь, что делают соседи, куда идут прохожие. На чердаке висели дубовые веники и разная целебная трава в связках — напоминание о летних лугах. Еще был подвал, куда спускаться было страшновато, того и гляди крышку над головой захлопнут. Сколько рассказов на «беседах» об этом было! Но именно ее, Таю, хозяева посылали в подвал за капустой, морковью, свеклой и банками варенья, чтобы показать, что доверяют ей все свои запасы. И хоть и провела она в цыганском таборе почти год, воровать у доверившихся ей людей, слава Богу, не научилась, потому хозяева были ею довольны. Воровать не научилась, а милостыню просить научилась. Через эту милостыню и произошла беда. И опять печальные воспоминания закрутились в ускоренном темпе.

Глава седьмая. Скорби и радости

О рождении второго мальчика и о его отце Александра Павловна вспоминает неохотно. Сокрушается только: «Не знала я Бога, блудно жила, как все. В общежитие к нам ходили парни, и девчонки друг перед другом ничего не стыдились».

Накормить и одеть двоих детей стало очень трудно, зарплаты не хватало. Кто поможет сироте? Соседки молодые были, им для себя деньги нужны. И вспомнила Тая опять, как она в детстве и ранней молодости «ходила по миру». Так в один воскресный день пошла она на улицы Москвы просить подаяние. Милостыньку мос-квичи давали охотно, сердца их были смягчены военными страданиями. Пришла Тая с собранными деньгами в общежитие, и в простоте души не стала таиться от своих соседок, говорит им: «Девчонки, считайте, сколько я денег собрала». Они посчитали и говорят: «Что же это такое?! Мы столько за месяц зарабатываем, а ты за один день собрала!» И подали на нее в суд, мол, она срамит звание советского труженика и недостойна детей воспитывать. Таю лишили родительских прав. Старшего мальчика забрали в детский дом, а младшего она еще кормила грудью, хотя и отдала его, как было принято в те годы, уже в два месяца в ясли. И вот принесла она его в ясли и плачет: «Не отдавайте его в дом малютки. Вот на руке пять пальцев, режь их, каждому ведь больно. Так и за ребенка больно». И заведующая яслями, добрая душа, смогла ос-тавить ребенка, да еще и Таю подкармливала. А соседки вскоре раскаялись в том, что они наделали, и написали заявление на пересмотр дела. Родительские права восстановили, и Тая смогла вернуть сына из детского дома. Хотя он на всю жизнь запомнил, что дважды жил в казенном заведении. Рана сиротства не зарастает никогда.

Может быть, высшему начальству стало неудобно, что они не защитили мать-одиночку, но, во всяком случае, вскоре ей с детьми дали комнату в семейном общежитии, а потом одно-комнатную квартиру в доме барачного типа. Но жить, вернее выживать, по-прежнему было очень трудно. Работать нужно было целыми днями, да еще дрова таскать, так как комната в бараке отапливалась печью. Нужно было успеть все для детей сделать, и не унывать, любовью их окружить.

Но потом наконец настало более благополучное время, и стали бараки разрушать, а людям давать квартиры. Так Тая с детьми получила квартиру на окраине Москвы, на улице Печатников. Как же они радовались! Своя квартира, и без печки, с центральным отоплением! Бытовая жизнь стала легче, но все равно детей-то подымать надо, а денег опять не хватает. Пришлось пойти на вредное производство, где зарплату побольше платили. И так десять с лишним лет она надрывала свое здоровье, пока не устроилась на более легкую работу.

Дети подрастали, нужно было их куда-то вывозить на лето. И вот вспомнила Тая о своей доброй хозяйке из куйбышевской деревни — Валентине Федоровне, и написала ей, спросила, нельзя ли приехать с детьми на лето. Хоть и страшное искушение пришлось пережить семье Демидовых из-за Таи, но Валентина Федоровна откликнулась очень приветливым письмом и разрешила приехать.

Тогда только Тая стала понимать, что Бог заботится о сиротах. Бог их не оставляет и добрых людей посылает на пути.

Демидовы приняли их как родных, о том, что было плохого прежде, не вспоминали. Особенно радовался приезду Таи с сыновьями подросший Толик — мальчик, у которого она была в няньках. Он стал уже взрослым юношей и охотником, так что по случаю приезда дорогих гостей после ночной охоты принес из лесу диких уток и тетеревов, и был устроен «пир горой». Как в прежние времена, поставили столы на улице и созвали всю деревню, опять пели песни хором и плясали. Тая очень любила плясать, еще в детском доме она научилась танцевать и лезгинку, и кадриль, и гопак. А удали ей, хотя она уже и была матерью двоих детей, было не занимать.

Так как в этот раз в доме Демидовых она была не наемной работницей, а, можно сказать, дачницей, она вместе с детьми вдосталь походила по лесу. И детям, которые ничего не видели до этого, кроме «каменных джунглей», впервые открылся таинственный, шумящий солнечный и сумрачный зеленый мир. На полянках уже созрела первая ягода — земляничка. Самая сладкая, самая душистая ягодка! Много ее не наберешь, она так и просится в рот. Запах и аромат земляники даже от полутора десятков спелых ягодок распространялся по всей избе, а если их удалось достаточно много принести из лесу, то высыпали их в большую миску с молоком — и опять вспоминалась прошлая жизнь, — вся семья брала деревянные ложки и рассаживалась вокруг миски за общей трапезой. Так же ели и чернику, и лесную малину. Но за этими ягодами уже приходилось ездить за несколько километров, в ближайшем к деревне лесу они не росли.

Ездили за этими ягодами всей семьей и почти на целый день, выезжали с утра на рейсовом автобусе. Выходили на ближайшей остановке, проехав полчаса по ужасной дороге с рытвинами и ухабами, и тут же попадали в приветливое необъятное лесное царство. Черничных низеньких кустиков и высоких кустов малины было тут столько, что хватало на весь автобус ягодников. Взрослые набирали по большому оцинкованному ведру — литров по десять ягоды, а детям обычно давали с собой в лес трехлитровые бидоны, для ребенка это было много, не каждый мог столько набрать. Детей пускали в основном по малину, ее собирать легче, не надо кланяться поминутно.

Когда собирали ягоды, то держались стайкой, особенно друг от друга не расходились, а вот грибы нужно искать в одиночку. Тут и случилось с Таей очередное испытание — она вместе с детьми заблудилась. Поначалу, когда они во-шли в лес, все казалось знакомым и нестрашным. Потом, когда грибы — аппетитные коричнево-желтые маслята — стали попадаться часто, они стали углубляться в лес без разбора дорог и тропинок. А когда полные корзинки набрали и остановились, то вдруг поняли — заблудились. Младший сын стал плакать, но Тая, пожалуй, впервые со дня своего крещения вдруг вспомнила о Боге и стала молиться: «Боженька, родненький, пожалей сироточек, не дай нам тут загинуть. Выведи!» И детей на колени поставила и сказала: «Молитесь!» Вдруг старший мальчик вскрикнул: «Мама, смотри, тут зарубки на деревьях!» Так по зарубкам они и вышли на тропинку, которая вывела их из леса. Оказалось, не так далеко они от деревни ушли.

Лето пролетело быстро, вернулась Тая с детьми в Москву, и продолжилась обычная жизнь — работа одна, другая, третья и бесконечные заботы о детях.

Еще быстрее в документальном кино памяти, которое прокручивалось перед впавшей от потрясения в забытье Александрой Павловной, пролетело несколько лет обыденной жизни. И опять очередная скорбь замедлила быстро мелькающие кадры. Сын. Младший сын, ее боль и мука.

Просила она его никуда не ходить на Пасху, а он пошел в компанию, там один парень стал приставать к девушке, он заступился и получил удар ножом в живот.

Вот тогда Александра стала молиться горячо, умоляюще за сына, как потом будет молиться и за незнакомых ей людей. Сына отвезли в больницу, сделали ему операцию, и долго он был на грани жизни и смерти. Но мать вымолила у Небесной Заступницы Пресвятой Богородицы милость к сыну.

Александра Павловна пришла в больницу, пока не видели врачи, накормила сына добытой с трудом черной икрой и, сама не понимая почему, сказала ему:

— Через три дня ты дома будешь.

Сын ответил:

— Живой ли?

— Живой, тебя Мамочка Небесная спасет.

Перекрестила его, прочла «Отче наш», «Живый

в помощи Вышнего» (90-й псалом) и ушла. Когда она пришла навестить сына после работы через три дня, она уже не застала его в больнице, а в палате ей сказали: «Мы слышали, ты сказала, что через три дня он будет дома, там его и ищи».

Опять заплакала Александра Павловна, обращаясь к незримому слушателю: «Вот как помиловал меня Господь, а я ведь даже в церковь не ходила. Он помиловал за то, что я сиротка круглая. Некому было меня учить».

Александра Павловна поднялась со скамьи у могилы и сказала, теперь уже самой себе: «Нечего горевать без просвету. Дело уже не исправишь. Надо ехать на квартиру к сыну». И она побрела по кладбищу, а потом по улице, ведущей к ближайшей станции метро. Но по дороге она опять вспомнила чудесную историю про своего младшего сына, к которому теперь направлялась проситься на постой. Когда он еще был маленький, у него началось воспаление коленного сустава, врачи уже назначали день операции. Но Александра не хотела этого, боялась почему-то. Кто-то сказал ей, что нужно ехать на станцию Загорск, в Троице-Сергиеву Лавру, и просить священников, чтобы они помолились и помазали маслицем мальчика. Поехали они уже ближе к вечеру и остались ночевать. Тогда обычным делом было оставлять паломников ночевать прямо на полу в большом трапезном храме. Улеглись они на полу, а ночью какая-то грузная женщина от неловкости наступила на мальчика, пробираясь мимо спящих. Александра закричала, бросилась защищать своего птенца и толкнула обидчицу. Та завопила на весь храм: «Помогите, она пьяная! Вызовите милицию». Среди ночи Александру с мальчиком отвезли в отделение милиции, но милиционер оказался справедливым, пожалел их, напоил чаем и отпустил. Вернулись они в Лавру, а навстречу им идет батюшка и кланяется:

— Простите меня!

— А за что же мне вас прощать? — удивилась Александра.

И батюшка признался:

— Это я вас велел вывести из храма. А Божья Матерь меня укорила: «Ты не гони их, а помоги им». Идите сейчас в храм, вас никто не тронет, ты исповедуйся, и с мальчиком оба причаститесь.

И после причастия чудо произошло — шишка на коленке у сына прошла.

Чудеса много значат в нашей жизни, но не всегда они могут по-настоящему изменить человека. Александра еще долго мыкалась по свету до тех пор, пока из простой горемычной женщины не стала современной блаженной, юродивой Христа ради. Но это уже совсем другой рассказ.

Часть вторая. «Весна духовная»

Глава восьмая. Почаев и Киев

Дети подросли, и вспомнилась прежняя кочевая жизнь, что-то позвало в дорогу, не усидеть было на месте. Как будто кто-то сказал ей: «Александра, ищи свою долю, ты ее еще не нашла». В последние предпенсионные годы Александра Павловна стала работать проводницей в поездах дальнего следования, и однажды ее напарница рассказала, что на Украине есть такой великий монастырь — Почаевская Лавра. А там чудесная пещера, в которой лежат мощи святого Иова. Если человек очень грешный, то он влезть в пещеру может, а вылезти никак не может, пока все свои грехи не исповедует. Но зато потом так на душе чисто, так радостно!

— А мне это как раз и нужно, — призналась Александра Павловна, — покоя нет у меня на сердце. А в чем дело — не знаю.

— Говорят еще, что там можно попроситься, чтоб тебя взяли в духовные дочки, и будет о тебе отец духовный заботиться, — прибавила подружка-проводница.

— Ой, у меня будет отец, и я не буду сиротинкой! Поеду! Вот вернусь со смены и сразу поеду, — загорелась надеждой сиротская душа.

Сказано — сделано. И вот уже Александра Павловна держит путь на Западную Украину, в Тернопольскую область, в поселок Почаев.

Огромных размеров величественные храмы Свято-Успенской Почаевской Лавры еще издалека потрясли новоиспеченную паломницу. Войдя в Успенский собор, она сразу же с порога обратилась к монаху, который торговал свечами:

— Я сироточка, у меня никого нет! Возьми меня, батюшка, в дочки духовные.

Батюшка даже опешил от такого натиска:

— Нет-нет, я сам больной, я не умею молиться.

А Александра Павловна не отстает:

— Батюшка, тебя Матерь Божия исцелит, только возьми меня в духовные чада к себе.

А монах опять отказывается:

— Я очень больной. Молиться за тебя не могу.

Александра Павловна прожила два дня в монастыре. Первое дело она сделала — побывала в пещере преподобного Иова. На удивление, из пещеры она легко вылезла, потому исповедоваться и причащаться не стала. А со вторым делом никак не получалось. Вот она опять подходит к монаху-свечнику:

— Батюшка, мне завтра ехать надо. А завтра понедельник — это день тяжелый.

Батюшка, до сей минуты очень спокойный и тихий, вдруг как всполошился:

— Да что ты такое говоришь — «понедельник день тяжелый»? Да это же день Михаила Архангела, всех Ангельских Сил. Благословляю тебя в понедельник ехать. Как зовут тебя?

— Александра.

— А чад твоих?

— Владимир и Петр.

— Ну вот, теперь езжай, а я буду за вас молиться.

Только сказал это батюшка, как на душе у

Александры Павловны стало так радостно, так мирно, что она и понять не могла — что же произошло.

Приехала она в Москву и стала думать: «Надо как-то батюшку лечить». В то время черная икра была не такая дорогая, как теперь, и хотя и с большим трудом, но достать ее можно было. Александра Павловна купила несколько банок икры и еще разные консервы рыбные, конфеты, шоколад, фрукты, и через две недели опять поехала в Почаев. В первую свою поездку она как будто ничего не видела вокруг себя, потому что душа ее горела жаждой найти отца — того, кто ее сиротскую душу поймет и утешит, и ничего ее больше не интересовало.

А в этот раз она, уже успокоившись под крылом молитвы своего батюшки, почувствовала великую благодать, исходящую от иконы Божией Матери Почаевской, которая висела над Царскими вратами в Успенском соборе. Ежедневно для молитвенников ее спускали на разноцветных шелковых лентах, чтобы люди могли приложиться и помолиться о своих нуждах. Александра Павловна почувствовала, что душа ее наполняется благодатной силой, в то время, когда она прикладывалась к иконе и к еще одной святыне Почаевской Лавры — стопочке Божией Матери.

«Полюбила я Бога, Матерь Божия духовно меня родила тогда. А потом Она меня воспитывала. Надо было меня из того плохого человека, каким я была, сделать хорошим», — признавалась потом матушка, рассказывая о своем пребывании в Почаеве.

Здесь, в Почаевском монастыре, Александра Павловна впервые столкнулась с явлением, которое напугало ее — она увидела одержимых. Они съезжались в Почаев со всей огромной страны. Когда с верха Царских врат спускали Почаевскую икону, они начинали кричать на разные голоса. Кто-то кричал с невероятной силой голоса: «У-у, погибаю», — и потом обзывал человека, в котором сидел злой дух: «Ах ты. . . зачем ты сюда приехала?» От кого-то громко, на весь храм, раздавался нечеловеческий хохот, из кого-то исходил громкий собачий лай, кто-то бессвязно в быстром темпе что-то бормотал, кто-то корчился на полу или прыгал по-лягу-шачьи. Бесам, живущим в людях, было плохо при приближении к святыне. Многие из них не могли приблизиться к иконе, приходилось их насильно тащить двум мужчинам, а иногда и втроем было не справиться с нечеловеческой силой, которая им сопротивлялась. Некоторые из тех, кому с трудом удавалось приложиться к иконе, тут же падали на пол и лежали без чувств, иногда у них тут же начиналась рвота. Иные, упав на пол, кричали так сильно, что барабанные перепонки с трудом могли это выдерживать. Такие же картины Александра Павловна наблюдала и у входа в пещеру преподобного Иова, и у стопочки Божией Матери, и на «Божией горке».

Это место особенно полюбилось нашей страннице. Располагалось оно в двенадцати километрах от Почаева, неподалеку от села Кимнота. Идти нужно было через лес, через большое колхозное поле, минуя две деревни. Шли обычно гуськом друг за другом, вытянувшись в цепочку, всю дорогу пели тропари и молитвы. Шли босиком, обувь несли в руках.

Горка стояла одиноко посредине поля, на вершине ее была построена часовня и бил источник. Здесь иеромонах, который обычно сопровождал паломников, служил молебен Божией Матери, после чего люди окунались в целебные воды. В первый раз, когда Александра Павловна отправилась в паломничество на Божью горку, народу собралось много, около двухсот человек. И была среди них женщина очень интеллигентного вида, которая во время пения молитв и тропарей вдруг стала кричать не своим голосом: «Перестань! Куда ты идешь? Зачем ты это поешь?» А когда стали приближаться к горке, стала поносными словами обзывать батюшку, который шел впереди всех паломников. Когда поднялись на горку и начался молебен, женщина упала на землю с душераздирающими криками и во все время молебна ползала по земле, как змея. Видя такое зрелище, люди стали молиться о ней, многие со слезами. Когда батюшка сказал женщине: «Залезай в источник, окунись!» — то крик ее стал настолько страшным, что казалось, у нее сейчас разорвется глотка. При этом она стала скрести землю, как будто бы хотела вырыть яму и укрыться в ней, укрыться под землю. Батюшка понял, что сама она в источник не сможет войти, и попросил двух мужчин силой столкнуть ее в воду. Они попробовали, но не смогли сдвинуть ее с места. Попросили третьего мужчину помочь, но и втроем они не могли сдвинуть ее. Тогда батюшка, пока они ее держали, возложил на ее голову крест и прочел молитву, и тогда удалось завести несчастную в воду. Батюшка опять положил крест не голову болящей и трижды окунул ее в источник. Люди, стоящие вокруг, молились со слезами, просили Божью Матерь об исцелении. Вдруг все увидели, что над головой женщины появились клубы сизого дыма, и почувствовали страшный смрад. Все стали еще сильнее молиться, пораженные таким явлением. После этого страдавшая от духов нечистых еще какое-то время стояла в воде, а потом спокойно вышла из источника. Лицо ее было просветленным и спокойным, она оглядывалась по сторонам, явно не понимая, что происходит и почему все на нее смотрят.

После этого по очереди все стали окунаться в источник. Александра Павловна приблизилась к воде со страхом и трепетом — никогда она еще так явственно не осознавала присутствие злой силы в этом мире, хотя не один раз уже сталкивалась с ней в своей многоскорбной жизни.

В Почаеве наша сиротинка обрела много родных душ. Ночевала она, как и большинство паломников, не раздеваясь и не разуваясь, на половиках, которые специально приносили в храм на ночь, для того чтобы было не так холодно лежать на каменных плитах. В четыре утра раздавался колокольчик — дежурный будил на молитву, в пять утра начиналось монашеское правило в храме и полунощница, а после нее ранняя литургия в церкви преподобного Иова. Во время своих неоднократных приездов в Почаев Александра Павловна обнаружила, что среди молящихся встречает одних и тех же людей. Разговорившись с ними, она узнала, что они живут при монастыре кто по полгода, кто год, а многие приехали сюда насовсем. Это были странники Божии.

Среди них выделялись те, которых почитали как блаженных. В 1980-е, когда Александра Павловна начала ездить в Почаев, было их не так много, как в прежние годы. Но из «старинных блаженных странников» особенно почитали Володю слепенького, блаженного Петра и блаженную Раису.

Слепенький Владимир очень любил петь духовные стихи, и многие люди замечали, что поет он со смыслом — обращаясь к конкретному человеку, таким образом обличает его тайные грехи или предсказывает испытания. Пел он иногда и песни собственного сочинения. Люди собирались вокруг него, слушали и плакали. Милиционеры часто арестовывали слепенького, угрожали ему, за-прещали появляться в Лавре, но проходило время, и его тонкий дребезжащий голосок опять раздавался со ступеней паперти Успенского собора. Песни его говорили о горькой народной доле, о горькой правде жизни.

Блаженный Петр носил всегда одну и ту же одежду: старый пиджак, грязные штаны, обувь его была обмотана тряпками и перевязана веревками, на поясе была повязана шаль, а на голове женский платок. Походка его была похожа на походку ребенка, он раскачивался и подпрыгивал. Подходя к иконе Михаила Архангела, Петр возглашал громким голосом: «Михаил! Поруби их своим огненным мечом, ты ведь видишь, как они мучают народ Божий!» Непонятно, кого он имел в виду — бесов или милиционеров, которые постоянно издевались над верующими, выгоняли из монастыря, арестовывали за нарушение паспортного режима, а часто и сильно избивали. Так же громко Петр-юродивый молился и перед другими иконами. А людей так же вслух иногда обличал в грехах. Во время литургии или вечерней службы юродивый становился на колени, стелил перед собой носовой платок и изо всех сил бил лбом об пол, так что на лбу у него появлялись большие синяки. Звуки сильных ударов его лба о каменные плиты были слышны даже в другом конце большого Успенского собора. Кое-кто считал Петра сумасшедшим, тем более что большую часть Лавры в Почаеве в то время занимала психиатрическая больница, но немало было людей, которым он предсказал какие-то важные события в их жизни, предостерег или даже спас от возможных бед, — они почитали его как человека Божия.

Так же относились и к блаженной Раисе. В прошлом она работала завучем средней школы в Пермской области, но однажды тайно покинула своего неверующего мужа и приехала в Почаев. Она, как и все странники, круглый год ходила в одной и той же одежде — стареньком демисезонном пальто серого цвета, в старых галошах, одетых на босу ногу. Была Раиса очень скромной и молчаливой. Многие паломники были свидетелями того, что она молится все ночи напролет где придется: в открытом поле, в заброшенной сараюшке, в чьем-нибудь временном пристанище. Когда кто-то подходил к ней с милостынькой, она брала совсем немножко — кусочек хлеба, маленькое яблочко, и потом за такого человека молилась со слезами.

В праздничные дни в Почаев приезжало еще больше, чем в обычные дни, странников: нищие, калеки — хромые, слепые, гугнивые. Так же как и на протяжении всей истории Лавры, вся эта «Христова братия», сидя вдоль дорожек монастыря и при входе в него, пела скорбные, преис-полненные народного горя псалмы и песни, иногда аккомпанируя себе на гармошке или на шарманке.

Я лежу на холме,
На холме стоит крест дубовый.
Ой, горе ж мне.
Летит ворон надо мною,
Говорит мне таковы слова…
Ой, горе ж мне.
— Тридцать лет ты жил и три года.
Так поди, взгляни, что ты заслужил.
Ой, горе ж мне.
За слова свои — тьму кромешную,
За дела свои — муку вечную.
Ой, горе ж мне.
Что ты каркаешь, птица черная,
Что пророчишь мне тьму кромешную?
Ой, горе ж мне.
Ты б летел себе к мертвечатине,
Я хоть и лежу, но пока живой.
Ой, горе ж мне.
Может, взыщет нас всех Взыскание,
Матерь Божия, Богородица.
Ой, горе ж мне[6].

Александра Павловна, живя с небольшими перерывами в Почаеве по два и по три месяца, попала в свою стихию. Такими родными показались ей Божьи странники, что ей захотелось стать на них похожей. Она стала проситься у своего батюшки и ее благословить на странствия, тем более что к этому времени она уже оформила пенсию и была свободна от житейских забот. Отец Памва не благословил матушку на странствования, разрешил только в Киев съездить, но монастырское послушание все-таки дал:

— У вас в Москве открыли Данилов монастырь, там наверняка нужна помощь. Вернешься из Киева, найди в Москве Данилов монастырь, обратись к наместнику, попросись потрудиться, скажи, что тебя духовник твой, почаевский игумен Памва, благословил.

— А что же я буду там, в монастыре, делать? Я монашкой-то быть не хочу, — встрепенулась Александра Павловна.

— А кто тебе сказал про монашку? Данилов — мужской монастырь, долгие годы он был тюрьмой посреди Москвы. Представляю, в каком там состоянии сейчас храмы, нужна помощь в очищении от «мерзости запустения». Помнишь эти евангельские слова?

— Да, батюшка родной, я Евангелие, как вы велели, каждый день читаю. Поняла: значит, нужно грязь выносить. Это я готова, благословите.

— Ну так благословляю тебя ехать в Киев, поклониться святыням, а потом трудиться в Данилов в Москве, — напутствовал радостную Александру Павловну ее «родненький батюшка», к этому времени исцеленный заботами и молитвами своей сиротинки от тяжелого недуга.

В «Матери городов русских» Александра Павловна пробыла недолго. Ночевать тут было негде, первую ночь она спала на вокзале, но ее заметили милиционеры и сказали: «Еще тут появишься, арестуем за бродяжничество». С трудом пустила ее на две ночи незнакомая старушка. После службы в храме святого князя Владимира Александра Павловна пыталась почти каждую прихожанку упросить взять в дом сиротку, но «чернявость» паломницы пугала людей. Только одна баба Нюра не испугалась взять ее в свое скромное жилище.

Владимирский собор потряс «новорожденную Сашу» (как она себя называла, обращаясь к Божией Матери) своими росписями. Вся русская святость предстояла тут в ярких красках, а Божья Матерь в алтаре была как живая. Сиротская душа разговаривала с Ней, как с родной мамочкой.

Побывала Александра Павловна и в Софийском соборе, который представился ей очень пустынным, так как он еще находился в ведении музея и икон в нем было мало. А мозаика Божией Матери Оранты показалась ей слишком грозной, «Мамочкой» ее не назовешь, это — Воительница, Царица.

Но самым главным переживанием в эти дни паломничества в Киев стало посещение только что открытой после долгих лет «музейного плена» Киево-Печерской Лавры. Богослужения в Лавре совершались на особом подъеме. Наша паломница как раз попала на праздник Киево-Печерских преподобных, молящихся собралось так много, что литургию служили под открытым небом перед входом в дальние пещеры. Богомольцы передавали друг другу радостную весть: «Главы старцев стали мироточить».

— Что это значит? — спросила Александра Павловна у бабы Нюры, которая стояла рядом с ней во дворе Лавры.

— Ты видела, сколько у нас святых в мощах пребывают? — ответила старушка, которая бывала в Лавре еще до ее закрытия в 1960-е годы. — И на каждой раке есть табличка, на ней имя свя-того написано. А испокон века в Лавре в особых сосудах хранились главы отцов, чьи имена неизвестны. Их называли мироточивыми, потому что от их святых костей исходило миро.

— А что такое миро? — удивилась все для себя открывающая заново в «мире веры» Александра Павловна.

— Это маслице такое чудесное, запах как у целого луга цветов и душу веселит. Главы эти мироточили до закрытия монастыря, я помню. А как превратили нашу Лавру в музей, перестали мироточить. Теперь люди опять молятся в монастыре, и отцы как бы проснулись.

— А что делают с этим маслицем?

— Батюшка после службы всех будет помазывать. Не потеряйся, вместе в пещеры спустимся. Тогда все и увидишь.

Спуск в полутемную пещеру по узкой лестнице внутри скальной породы показался Александре Павловне спуском в какое-то загадочное подземное царство. Почти у самого входа была небольшая келья-комната, в которой стоял шкаф, а в нем большие круглые стеклянные сосуды, в них буквально плавали в прозрачной благоуханной жидкости честные главы. Монах опустил кисточку в один из сосудов и помазал подошедшую Александру Павловну миром — по-ставил крестик на лоб, на глаза, на уши и на руки.

Когда они вышли из дальних пещер, баба Нюра ей сказала:

— А монах, который нас помазал, он особенный — стихи пишет и поет их сам. Мне наши прихожанки дали переписать. Много таких жалостливых, про нашу долю.

— А мне дашь почитать, бабушка? Я так песни люблю! — взмолилась Александра Павловна.

— Да нешто мне жалко, дам, конечно.

Среди стихов иеромонаха Романа песенная

душа нашла одно, которое тут же запела. С этой песней она покидала Киев, как будто прощаясь со всей своей прошлой горемычной сиротской жизнью и отдавая всю свою будущую жизнь на милость Усердной Заступнице — Пресвятой Богородице.

Если тебя неудача постигла,
Если не в силах развеять тоску,
Осенью мягкой, осенью тихой
Выйди скорей к моему роднику.
За родником — белый храм,
Кладбище старое,
Этот забытый край Русь нам оставила.
Если глаза затуманились влагой,
Из родника поплещи на глаза.
Можешь поплакать, спокойно поплакать,
Кто разберет, где вода, где слеза?
Видишь, вон там журавли пролетели,
У горизонта растаял их крик?
…Если ты болен, прикован к постели,
Пусть тебе снится целебный родник.
За родником — белый храм,
Кладбище старое.
Этот забытый край Русь нам оставила.

Глава девятая. Данилов монастырь

Данилов монастырь передали Церкви в мае 1983 года. Это было огромным событием для всех православных России. Времена были еще самые «застойные», и верующие в нашей стране все еще считались людьми «второго сорта». Потому весть об открытии монастыря почти что в самом центре столицы советского госу-дарства быстро не только облетела все храмы Москвы, но и достигла дальних рубежей страны. Люди потянулись в монастырь, старались помочь чем могли.

Благодаря благословению отца Памвы Александра Павловна оказалась среди первых помощников древнейшей, основанной в тринадцатом столетии благоверным князем Даниилом обители. И увидела она в полуразрушенных стенах действительно «мерзость запустения». Почти полвека в монастыре располагался детский спецприемник для малолетних преступников. На территории была устроена настоящая помойка!

Изо дня в день добровольные трудницы Данилова разбирали завалы грязи, накопленные дикими обитателями святого места. Одна из женщин-трудниц тогда сказала Александре Павловне: «Вот недаром говорят, что бесы любят грязь. Они в ней как в родной стихии». И прочла стихотворение, которое она написала своему сыну, пытаясь научить его бороться с беспорядком в своей комнате.

Можно стать блудным сыном, из дома не выходя,
И дом отразит и покажет, как это случилось.
Вот предо мною живая картина ухода
в страну под названьем «Мрачок»:
Носки на столе, тут же тарелка
с засохшим огрызком чего-то,
Пепельница с окурком, липкая гуща
пролитого кофе — пятном на полу,
И тут же кучки носков, бумажек,
целлофановый мусор,
Пыли слой на шкафу и комоде,
кровать с помятым бельем.
Можно, не видя того,
кто проживает в таком «окруженье»,
Печальный портрет написать
и горько вздохнуть:
«Когда же в себя он придет,
когда соберет свои мысли и чувства,
И воздухом чистым задышит,
и путь покаянья найдет,
Как сын из евангельской притчи?»

— Можно я перепишу? Это мне для внуков пригодится, — попросила Александра Павловна интеллигентную женщину, написавшую эти стихи. Она оказалось преподавателем универ-ситета и была с детства церковным верующим человеком, поэтому все то время, пока они вместе работали, просвещала Александру Павловну. Она рассказала ей о святом благоверном князе Данииле, о том, что он был уникальным правителем, ни разу не воевал, и смог защитить Москву только своим благочестием и молитвой. Таким образом он продолжал дело своего отца — святого Александра Невского, который стал спасителем Руси в самое тяжкое и непростое время, когда ей угрожала опасность и с Востока, и с Запада. Рассказала она и о том пророчестве, которое узнала от своей матери — прихожанки Данилова до закрытия. Монастырь закрыли в 1930 году, последним из семнадцати обителей, украшавших и одухотворявших Москву.

— Мама мне рассказывала, — с волнением вспоминала Нина Александровна, — как прихожане пытались защитить родную обитель. Дежурили денно и нощно у ее врат, но их разгоняли милиционеры. В конце концов монахов выгнали и многих арестовали, а в опустевшие корпуса и храмы стали заселять бездомных, беспризорников и несовершеннолетних преступников.

— Значит, это был детский дом? — откликнулась Александра Павловна, — ох, знаю я, каково это — жить в детском доме.

— Нет, здесь было пострашнее, чем в обычном детском доме, — ответила Нина Александровна. — Здесь не просто несчастные дети были собраны, а те, которые уже привыкли творить зло и ничего кроме этого не знали. Мама рассказывала, как плакали прихожане в те дни, думая, что навсегда потеряли святое место. И вдруг откуда-то появился юродивый, он стал веселиться, плясать и хлопать в ладоши, приговаривая: «Что вы плачете? Здесь еще такой монастырь будет! Звон какой! Служба!»

— Значит, так и будет! И мы все это увидим! — по-детски радостно воскликнула Александра Павловна.

Вместе с Ниной Александровной она стала не только трудиться в монастыре, но и ходить на богослужения в Данилов. Поначалу они проводились в совсем маленькой церкви-часовне у Святых ворот. Помещение было тесное, с трудом вмещало всех желающих побывать на уставной монастырской службе, но как же там было благодатно! Впервые Александра Павловна услышала знаменный распев и удивилась — ни на какие песнопения, которые она так любила, это не было похоже. Сначала он показался ей заунывным, однообразным, но потом она сделала открытие — этот напев не мешал, а совпадал с Иисусовой молитвой, которую ее духовник благословил творить не только в пути и дома, но и во время богослужения.

В маленьком храме преподобного Серафима Саровского было много святынь: частицы мощей благоверного князя Даниила, преподобного Саввы Сторожевского, святителя Иоанна Тобольского, икона-мощевик с множеством частиц мощей святых, келейные четки преподобного Серафима Саровского, кусочек его мантии и кусочек камня, на котором он молился тысячу дней. Этот «Серафимов уголок» в храме, где под стеклом лежали святыньки, особенно полюбился Александре Павловне.

После того как мусор у стен был убран, добровольные трудники принялись за расчистку соборов монастыря. Троицкий собор выглядел как храм только с внешней стороны, внутри же от прежнего ничего не осталось. Он был разделен на два этажа, прорублены дополнительные оконные проемы. Из амвона сделали сцену, в алтаре повесили экран, на месте жертвенника, где на стене еще сохранялась фреска «Снятие со Креста», устроили туалет. Это вообще было традицией большевистских богоборцев — устраивать отхожее место в алтаре.

Не лучше выглядел и другой храм — в честь святых отцов семи Вселенских Соборов. Третий храм — преподобного Симеона столпника — был превращен в вещевой склад. На земле некрополя монастыря, где было похоронено много известных людей, находились спортивная площадка, хозяйственный двор, гараж. На монастырской площади стоял памятник Ленину. Он возвышался здесь, как идол, в ублажение которого и была устроена вся эта разруха и «мерзость запустения на святом месте».

Бог дал долгую теплую и сухую погоду осенью 1983 года, и основные черновые работы были завершены до первых заморозков. А потом Александра Павловна узнала, как материально нуждается монастырь, и ей захотелось, кроме того что она трудилась физически в обители, помочь ей и материально. А как она могла помочь? Пенсионных денег едва хватало на жизнь. И опять она вспомнила о милостыньке. Стала она собирать ее у ближайшей к монастырю станции метро «Тульская». Не говорила, что на монастырь, — кто знает, как люди к этому отнесутся, говорила привычное: «Помогите сиротинкам!» Тогда еще Россию не захлестнула волна беспризорничества и сиротства, и просящих подаяние на улице увидеть можно было крайне редко. Потому Александра Павловна ежедневно собирала немалую сумму, всю милостыньку она приносила в монастырь, тайком бросала в кружку для пожертвований и радовалась, что помогает монастырю.

Особенно радостно было осознавать, что ее лепта участвовала в воссоздании былой красоты, когда один за другим стали открываться для прихожан обновленные храмы. Как будто уже переселившейся в Царствие Небесное чувствовала себя Александра Павловна, когда она стояла на службе в восстановленном храме в честь отцов семи Вселенских Соборов. Благодаря Нине Александровне она теперь знала и кто такие «отцы Соборов», и что такое «Вселенский Собор», и почему их было семь, а восьмого быть не должно.

В храме был большой многоярусный иконостас, написанный игуменом Зиноном, он и создавал это ощущение пребывания в Царствии Небесном, в окружении святых. Фигуры на иконах были не статичные, а движущиеся, связанные единым ритмом, а яркие краски облачений святых создавали впечатление бесконечного праздника. В храм вернулись находившиеся здесь до разорения обители частицы мощей святого покровителя града Москвы — преподобного Даниила. Александра Павловна с большим воодушевлением вместе со всеми каждый день пела тропарь, который теперь знала наизусть: «Явился еси стране нашей яко звезда пресветлая, благоверный княже Данииле, лучами света твоего озаряя град твой и обитель твою, людем православным поборник еси, пленным свободитель и нищим защититель, моли Христа Бога державе Российстей даровати мир и спасти души наша».

Особенно запомнилось Александре Павловне, так же как и другим трудникам и прихожанам Данилова, появление в монастыре больших колоколов и поднятие их на восстановленную монастырскую звонницу. Возрождение колокольни из небытия было чудом, совершившимся на глазах прихожан. Три ажурных яруса ко-локольни увенчали верх надвратного храма, стоявшего без них более полувека. Как только зазвонили первые колокола еще на наземной звоннице, в монастырь пришел тот, кто был звонарем в монастыре еще до его закрытия. Михаилу Ивановичу Макарову было около восьмидесяти лет. Он еще помнил своих учителей, обучавших его звону — монаха Авеля и сапожника дядю Николая.

— Мы звонили вслед за Иваном Великим, — рассказывал Михаил Иванович, — у того сила на всю Москву, а у нас мелодичность, какой не было ни в одном храме и монастыре. В тридцатые годы наши колокола, говорят, увезли в Америку.

И действительно, колокола Данилова монастыря оказались за океаном, но там не затерялись — были установлены на площадке перед Гарвардским университетом[7]. А в 1985 году в Данилов колокола пришлось собирать по всей стране из закрытых храмов. С Божьей помощью была собрана целая звонница — колокола в 220, 159, 100, 75, 50, 25 и 15 пудов. Незабываемым был день поднятия их на колокольню. Поднимали при помощи мощного крана. Все, затаив дыхание, внимательно следили, как этот гигант бе-режно опускал священный груз на колокольню.

Александра Павловна никогда в жизни не переживала такого чувства — казалось, вместе с колоколами, один за другим поднимаемыми на колокольню, взлетала в радостную высь и ее душа. А когда зазвонила новая звонница, среди лета пришла Пасха. Такое радостное ликование только на Пасху приходилось переживать!

Вставлю здесь авторскую ремарку — теперь, когда прошло уже тридцать лет с тех благодатных времен, теми, кто их пережил, они вспоминаются как пасхальные. Наступила «духовная весна», предсказанная старцами. Началось возрождение монастырей и храмов. Радости не было конца.

Особая радость посетила всех, когда в ноябре 1987 года Церкви отдали Оптину пустынь. По благословению духовника Александра Павловна стала трудницей этой славной обители.

Глава десятая. Оптина пустынь и Шамордино

Крапива выше меня ростом
Растет у стен монастыря.
Лишь на заброшенном погосте
Так буйно всходят семена.
Лишь на местах минувшей славы,
Среди стареющих святынь,
Такие вырастают травы.
Крапива да еще полынь.

Иеромонах Василий (Росляков)

Именно такую картину увидела Александра Павловна, впервые попав в знаменитый на всю Россию монастырь на калужской земле. Добиралась от Москвы на перекладных — поездом до Калуги, автобусом до Козельска и пешком через лес в Оптину. И вот она уже идет по тропинке, окруженной высокими мачтовыми соснами, и думает: «Как тут легко дышится! А сердце в этом лесу так радуется, как в церкви». Когда она высказала эти мысли вслух, то ее спутницы, бывалые «оптинки», подтвердили: «Конечно, этот лес особенный — сколько святых людей здесь проходило, творя молитву. Этот лес в чистоте хранит память о старцах, может быть, даже больше, чем храмы, на которые без слез смотреть нельзя».

Оптинский отец наместник архимандрит Евлогий запомнил Александру Павловну еще по Данилову монастырю, откуда его после завершения первого этапа восстановительных работ опять направили «на передовую» — восстанавливать поруганную пустынь. Батюшка приветливо встретил знакомую трудницу со словами:

— Ну что, мать, ты опять хочешь поработать во славу Божию? Здесь не легче будет, чем в Данилове, а, пожалуй, и потруднее. Здесь у нас и холодно, и голодно пока, но такая благодать.

— Благословите, батюшка. А я-то, как только отец Памва направил сюда и как узнала, что вас из Данилова перевели, так подумала: «Ну, батюшка быстро все восстановит. Ему Бог помо-гает».

— Твои слова, да Богу в уши, как говорят в народе. Будем стараться, чтоб так было, — как всегда тихим голосом, опустив глаза, ответил настоятель великой обители, которого старцы оптинские на своем небесном совете выбрали теперь в игумены.

Александра Павловна нашла себе пристанище в домике одной местной жительницы и стала ходить каждый день в Оптину на привычную для нее работу — вычищать грязь из заброшенных храмов: Введенского, Казанского и Марии Магдалины. До разорения в Оптиной было девять храмов, теперь осталось только три «дышащих на ладан». Купол над Казанским храмом рухнул в пустое пространство молитвенного зала, завалив его кирпичом, вместо окон зияли пустые проемы. А на месте разрушенной абсиды были навешены огромные двустворчатые двери, которые закрывали (от кого? от чего?) стоявшую десятилетиями в пустом остове храма сельхозтехнику. Эти двери так раскачивались и скрипели на ветру, что наводили на душу тоску, и их вскоре сняли с петель и унесли подальше.

Прежде за Казанским собором стояла церковь в честь Владимирской иконы Божией Матери, теперь от нее не осталось и следа. Рассказывали, что разрушению храма предшествовал один случай. Местные жители превратили храм в хлев и стали замечать, что в дни великих церковных праздников животные начинали метаться по храму, как бесноватые. Храм со зла решили сровнять с землей, а кирпичи по домам растащили.

Во Введенском храме профтехучилище механизаторов, которое долгие годы хозяйствовало в Оптиной, сделало свои мастерские в одном из приделов, и здесь, как и в Казанском храме, стоял трактор, вместо пола — разъезженная тракторная колея. Фрески на стенах местами — на самом верху — еще напоминали о том, что здесь когда-то люди молились, а внизу они были сбиты, соскоблены святотатцами. Местные жители рассказывали, что многие из них потом за это поплатились.

Храм святой Марии Магдалины также был лишен купола, в пустых дверных и оконных проемах гулял ветер.

Главной святыней монастыря на протяжении десятилетий запустения был клочок земли за абсидой Введенского собора, на котором лежал кирпичный обмазанный штукатуркой крест — так местные жители (вернее, батюшка отец Леонтий и прихожане из деревни Прыски, что находилась на другом берегу полноводной Жиздры-реки) сохраняли память о месте захоронения старца Амвросия. Когда монастырь вновь открыли, сюда каждый день стали приходить монахи и трудники, молились великому старцу и поминали двенадцать других старцев оптинских, которые были погребены неподалеку. Их присутствие, их близость ощущались при начале «строительной страды» в Оптиной с 1988 по 1991 год особенно остро. Александра Павловна в Оптиной открывала для себя необъятный мир русского святого старчества и настоящего мо-нашеского братства, которое в те годы в Оптиной включало в себя всех, кто там трудился.

Александра Павловна особенно подружилась с одним из братии — иноком Трофимом. Она часто встречала его за воротами монастыря, когда он спешил на хоздвор, чтобы «оседлать» монастырский трактор и отправиться в поля, а в свободное время на огороды к местным бабушкам. Трофим для Александры Павловны стал как будто бы родным братом. А познакомились они после того, как Александра Павловна получила известие, что должна съезжать от приютившей ее хозяйки. В слезах она сидела у понтонного моста на берегу Жиздры и никак не могла успо-коиться. Бегущий мимо инок остановился и спросил:

— Что случилось? Ты разве не знаешь, что в монастыре плакать запрещено?

— Как запрещено? — встрепенулась Александра Павловна и вытерла слезы.

— А разве ты не знаешь, что Бог тебя любит, все скорби твои знает и по силе твоей крест налагает? — с улыбкой, как к маленькой девочке, обратился большеглазый инок к опешившей труднице. И продолжил радостно:

— Да ты посмотри, сколько радости в том, что мы веруем в Бога, даже волос с головы человеческой не пропадет без Его святой воли! Ведь все для нашего спасения! У Бога милости мно-го! — при этих словах радостный инок раскинул руки в стороны, как будто обнимая весь мир, и вдохновенно произнес: — Слава Тебе, Боже!

— Как зовут тебя, братик? — спросила Александра Павловна, почувствовавшая в сердце удивительный покой и веселье.

— Инок Трофим. Не унывай, сестренка. Никогда не унывай. Все образуется.

И действительно, отец наместник в тот же день благословил Александру Павловну перебраться на жительство в обитель — теперь она ночевала в домике прачечной и помогала прачке гладить тяжелые облачения после стирки. Какая радостная это была работа! Постоянное соприкосновение с церковными одеждами настраивало душу на молитвенный лад, часто за работой она пела:

Что, Адам, сидишь ты против Рая
Птицей обреченною в сетях,
И, на место чудное взирая,
Руки простираешь, как дитя?
— Раю, мой Раю,
Раю, мой Раю.
Птицы забились в гнезда,
Мир в этот миг не дышал.
Плачь же, пока не поздно,
Вместе с Адамом, душа.
— Раю, мой Раю,
Раю, мой Раю.
Все живое, тем словам внимая,
Плакало, Адам, вместе с тобой.
О, душе, унылая и злая,
Если б ты постигла эту боль.
— Раю, мой Раю,
Раю, мой Раю.
Ныне на что надеюсь?
Весь уж в геенне горю!
На небо взирать не смею,
Только Адаму вторю.
— Раю, мой Раю,
Раю, мой Раю.
Ангеле, хранитель, не отрини,
Что склоняешь скорбную главу?
Иль меня Господь из Книги жизни
Вычеркнул, как сорную траву?
— Раю, мой Раю,
Раю, мой Раю.
Слезы, струясь потоком,
Смойте всю скверну с меня!
Не был в аду потопа,
Видно, рожден для огня!
— Раю, мой Раю,
Раю, мой Раю[8].

Здесь, в Оптиной, ей впервые открылась глубина покаяния. Здесь она впервые поняла, что не жалеть себя постоянно нужно и причитать: «Я — сиротка!» — и этим оправдывать свои грехи, а понять наконец, что сама во всем виновата. Грехи эти сама натворила, никто не заставлял, а теперь нужно плакать и каяться.

Первые службы в монастыре, братия которого в то время состояла из отца наместника, двух иеромонахов, двух иеродиаконов и пяти послушников, совершались в надвратном храме в честь Владимирской иконы Божией Матери. Совсем небольшая комната с бумажными иконами, приклеенными к фанере, в которую нужно было подниматься по крутой деревянной лестнице, наполнялась благодатной пасхальной радостью всякий раз, когда молодая братия собиралась здесь на молитву. «Оптина воскресает, поэтому мы все тут постоянно переживаем Пасху!» — сказал однажды батюшка на проповеди, и Александра Павловна крепко запомнила эти слова. Потом это чувство будет перелито отцом Василием (Росляковым) в слова молитвы: «Восста из мертвых земле Оптинская, яко иногда Лазарь четверодневный; прииде Господь по мольбам отцев преподобных на место погребения ея и рече: Гряди вон. Восста пустынь и на служение исшед, пеленами обвита…[9]

Проповеди отца Василия на Александру Павловну, как и на других богомольцев, производили очень сильное впечатление. Стоило ему сказать несколько слов, как тут же слушатели оказывались в ином измерении. В них пробуждалась духовная жажда, стремление идти дальше и дальше по Божьему пути, убегая от эгоизма, от пустой попечительности о земном устройстве.

В Оптиной в первый год ее «восстания от мертвых» Александра Павловна столкнулась с такой нищетой, какую знала только на заре своих дней, когда жила в детском доме. Повара в трапезной, например, ежедневно ломали голову, что сготовить на обед и ужин, если отец келарь выдает на день пол-литра постного масла на всех и лишь перловку в неограниченном количестве. Картошка и другие овощи были роскошью, своего огорода у монастыря еще не было, все приходилось покупать или принимать на пожертвования. Но зато какими радостными были монастырские трапезы! Трудники и трудницы тогда трапезовали вместе с монахами в бывшем здании монастырской больнички за оградой обители. Длинная комната на первом этаже двухэтажного белого здания вмещала до ста человек. Монастырь старался и паломников, которых из Москвы стало привозить новообразованное общество «Радонеж», хотя бы чаем напоить, а бывало, что и обед удавалось приготовить для всех. Ведь люди приезжали в монастырь не только помолиться, но и поработать. Убирали мусор со двора, выстраивались в цепочку и передавали из рук в руки старые кирпичи, разбирая завалы в Казанском соборе. А потом так же по цепочке разгружали грузовики с новыми кирпичами. Александра Павловна тоже стояла в этой цепочке и опять, как и в Даниловом, радовалась — она вместе со всеми, всем миром восстанавливает монастырь. Монахи тогда работали больше всех остальных. Трудники в обители менялись, а монахи своими руками вынесли на носилках буквально тонны мусора.

Вскоре пригодилась одна из профессий Александры Павловны — маляр-штукатур. И вот она уже стоит на лесах и возвращает прежнюю белизну стенам Введенского собора. И кажется ей, что не только стены храма покрывает первозданная чистота, но и душа ее вместе с этими стенами очищается, возрождается. Работали даже по ночам при свете прожекторов. И работали так вдохновенно, что монастырь на глазах преображался. Однажды Александре Павловне в ее штукатурных трудах прислали на помощь инока Трофима. Она ему пожаловалась:

— С тех пор как работаю штукатуром, помолиться некогда. В келью прихожу, нужно прачке помочь. А на молитву уже и сил нет.

— А ты за работой молись, — сказал никогда не унывающий инок, — вот так, — и, зачерпнув мастерком раствор, при каждом движении вслух четко стал молиться: — Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя. Поняла, сестренка?

— Поняла.

— А еще запомни: «Старайся сохранять добрую душу. Это выше всех внешних подвигов». Знаю, много горя ты повидала, но не обижайся на людей.

Вскоре после того, как в Введенском храме начались богослужения, Бог послал знамение — 17 ноября 1988 года замироточила большая икона Казанской Божией Матери. Взволнованный дежурный по храму сообщил отцу наместнику: «Батюшка, Казанская мироточит!» Братия и паломники побежали в храм и увидели, как на груди Божией Матери, чуть ниже благословляющей руки Младенца Христа, выступают капли благодатной росы. Начали служить молебен, всех охватил невольный трепет от особого, близкого присутствия самой Преблагословенной. Поздним вечером того же дня по дивному благоуханию обнаружилось, что мироточит еще и аналойная икона преподобного старца Амвросия. Мироточение было обильным и длилось весь день. Александра Павловна впервые в жизни видела, как таинственным образом на красочной доске иконы появляются капельки маслянистой прозрачной жидкости и медленно стекают вниз. 10 декабря 1988 года в день праздника стал мироточить большой образ иконы Божией Матери «Знамение». Благодатная роса на иконе появилась на глазах у молящихся после чтения акафиста, перед началом литургии. Капли маслянистой влаги икона продолжала источать и во время совершения службы. Все монахи говорили о том, что это какое-то знамение, что-то должно в монастыре случиться. На следующий день отец наместник Евлогий попал в автокатастрофу и был доставлен в больницу в тяжелом состоянии. Эта беда еще более сплотила братию и трудников, каждый день за литургией поминали болящего наместника и всей душой желали его выздоровления. Вернулся отец Евлогий в Оптину через два месяца, и не один: с ним приехал новый духовник обители — игумен Илий, много лет проживший на Афоне в Пантелеимоновом монастыре. Так вернулось в Оптину пустынь старческое служение.

А чудеса в восстанавливающемся монастыре продолжались. Гостиницы у Оптиной тогда не было, и паломники ночевали во Введенском храме на полу. Один паломник постелил матрас как раз под иконой Божией Матери Казанской, но одеяла ему не досталось, и он от холода не мог уснуть. И вот подошла к нему среди ночи Монахиня и укрыла теплым платком. Проснулся он утром, ищет, кому бы отдать платок, и вдруг как побежит. Подбежал к монахам и говорит вне себя от радости: «Я же хромой был! А теперь и бегать, и прыгать могу». Отослали этого паломника к старцу, а старец сказал, что Монахиня эта была Сама Божия Матерь.

Александру Павловну эти чудесные события как-то уж очень захватили. Ее восторженное состояние заметил «дорогой братик» (как она называла инока Трофима) и как-то подошел к ней со словами:

— Ты, сестра, что-то уж очень высоко летаешь. Не забыла ли, что главное для нас — покаяние? Это самый безопасный путь жизни и прохождения молитвы. Но когда молишься, смотри, не предавайся неразумной печали, а то напрасен будет труд твой. Молиться нужно просто. Поняла?

— Поняла, — ответила Александра Павловна, и потом не раз вспоминала этот урок инока Трофима. И еще вспоминала его слова, который он исполнял на деле: «Согнись как дуга и будь всем слуга». И еще такие: «Кто считает себя грешнейшим из всех людей, тот обретает благодать и слезы покаяния, а кто без слез надеется обрести покаяние, того надежда пустая. Но плач этот должен происходить не от жалости к себе, нужно плакать о грехах».

На покаянный лад особенно настраивали душу ранние литургии в скиту. Сама дорога в скит ранним утром в окру-жении вековых сосен устремляла к серьезности и собранности.

Александра Павловна стоит перед воротами скита с облупившимися еле различимыми изображениями святых пустынников и просит: «Батюшка Амвросий, не бросай меня! Батюшка Иоанн Креститель, помоги мне покаяться!» Скитской храм святого пророка и предтечи Господня Иоанна был еще в то время полупустым — в нем было всего несколько икон, но местный резчик уже успел вырезать удивительное голгофское Распятие. Дерево было светлым, теплым, и казалось, что когда прикладываешься к нему, то на самом деле прикладываешься к страдальческой живой плоти Господа. Этот резчик, после того как произошла трагедия — утонула в Жиздре его маленькая дочка, — стал оптинским монахом Макарием.

На второй год в возрождающейся Оптиной было уже пятьдесят монахов, но в скиту им еще жить было негде. Церкви отдали только храм, в остальных домиках по-прежнему жили местные жители и располагался музей, посвященный писателям, бывавшим в Оптиной до революции. Большой радостью было, когда монастырю отдали домик старца Амвросия у Святых скитских врат. Хозяйка никак не хотела выезжать из него. Но однажды, когда у нее случился приступ бронхиальной астмы и она могла умереть, к ней в комнату (бывшую прежде кельей старца) вошел сам преподобный Амвросий с вопросом:

— Где твой нательный крест?

— Да тут, в комоде, — пролепетала испуганная женщина.

Она видела изображения преподобного старца в монастыре на фотографиях и иконах и узнала его.

— Надень его и больше не снимай, — строго сказал ей преподобный Амвросий и вышел из хибарки.

Женщина надела крест, приступ прошел, и она со всех ног побежала к отцу наместнику Евлогию: «Забирайте хибарку. Боюсь, что старец меня накажет!»

В хибарке решили по возможности восстановить ту обстановку, какая была при жизни преподобного. Александру Павловну, выделявшуюся среди всех трудников особым горением на работе, послали на этот «ответственный участок монастырской стройки». И тут она встретила молчаливого инока Ферапонта, который подарил ей сплетенные им четки, а еще книгу. В ней лежала закладка и карандашом была отмечена следующая история: «Один человек вырезал кресты для монастыря. И однажды он подумал, что много пользы приносит людям. Вскоре он сильно заболел, и ему привиделось, будто лежит он в могиле, а поверх него мно-жество вырезанных им крестов. И вдруг крестики эти на глазах его стали превращаться в прах. И открыто ему было, что Богу не так нужны дела и рвение на работе, как душевная чистота и смирение. А если смирения нет, то и все дела напрасны». Александра Павловна, простая душа, после того как она прочла подаренную книгу, искала возможность, чтобы задать вопрос убегавшему от общения иноку Ферапонту. Случилось так, что однажды она встретила его на скитской тропинке, деваться иноку было некуда, и пришлось выслушать дерзкий вопрос:

— Вот, батюшка, я заметила, что вы все молчите и молчите. Как у вас это получается? А я вот люблю поговорить и думаю, что людям друг с другом нужно беседовать. Зачем молчать так много?

Брат Ферапонт опустил глаза долу, но все-таки ответил на вопрос настойчивой трудницы:

— Молчание — лекарство, которое лечит душу. Господь хранит твою душу, пока ты хранишь язык. Надо знать, что в каком бы затруднительном положении ты ни оказался, победа в нем — в молчании.

— А как же научиться молчать-то? — не унималась Александра Павловна.

— Все зависит от устроения человека: если и раньше мало говорил, то не нужно много времени, чтобы положить хранение устам, а если есть привычка к многоглаголанию, то придется потрудиться. За две-три недели можно привыкнуть, если принуждать себя к молчаливости.

Но поучение инока Ферапонта наша героиня, увы, тотчас же забыла. Вспомнит она о нем только через три года, когда брат Ферапонт вместе с братом Трофимом и отцом Василием на Пасху 1993 года примут смерть от меча сатаниста.

Получив это страшное известие, Александра Павловна вспомнит и поучения Трофима, и проповеди отца Василия, и молчание Ферапонта. А пока все уроки будущих новомучеников не коснулись еще ее сердца, и потому не смогла «начинающая христианка» выдержать того испытания, которое ей вскоре пришлось испытать.

В 1990 году государство передало Церкви Шамординский Казанский женский монастырь. Восстанавливать руины Шамордино опять предстояло оптинским монахам. Александру Павловну благословили на переезд в Шамордино, каждый рабочий человек был тогда на вес золота. Но в Шамординском сестричестве Александра Павловна задержалась ненадолго, — как ни странно, в женском монастыре оказалось жить гораздо труднее, чем в мужском. Женщинам почему-то особенно трудно «носить тяготы друг друга», наоборот, они легко заражаются друг от друга всевозможными слабостями человеческой натуры.

Александра Павловна, так же как и в Оптиной, трудилась в Шамордино на уборке мусора из громадного (как будто не в отдаленной деревне, а в центре столичного города построенного) Казанского собора. Потом попала на полевые работы, выкапывала картошку, собирала ее в ящики и мешки вместе с другими трудницами и послушницами обители. Но вкусив в Оптиной духовной сладости братской жизни, она не находила ее в суровых трудовых буднях женского монастыря. Утешала только природа. Монастырь был расположен в очень красивом месте — на высоком холме, под которым протекала быстрая речка с красивым названием Сирена. За оградой монастыря взору открывались такие бескрайние просторы, что казалось, — всю Россию отсюда видно. Вот и запросилась душа Александры Павловны опять в путь. Ушла она из Шамордино самовольно, за что была наказана духовником. Когда она приехала в Почаев, отец Памва строго сказал ей:

— Не выполнила послушания. Испугалась трудностей, вот и поживи пока в Москве, никуда не благословляю больше ездить.

Глава одиннадцатая. Обретение мощей преподобного Серафима. Дивеево

Сама Александра Павловна воспринимала свое возвращение в город как наказание. Но прошел месяц с небольшим, и оказалось, что это было не наказание, а благословение Божие на очередное странничество, на сей раз в рядах большого крестного хода.

Однажды, по обыкновению придя на воскресную литургию в Данилов монастырь, Александра Павловна узнала, что 11 января 1991 года в Санкт-Петербурге были обретены мощи преподобного Серафима Саровского. Через три недели мощи были привезены в Москву. Александра Павловна была среди тех, кто встречал их на Ленинградском вокзале. Случилось это на праздник иконы Божией Матери «Утоли моя печали»: морозный день, поземка, но погода никак не сказывалась на настроении собравшихся, радость переполняла всех! Тихо и непрерывно текло над Николаевским-Ленинградским вокзалом молитвенное пение, как вдруг стройно грянуло всеустное: «Ублажаем тя, преподобне отче Серафиме!» Вдалеке, в самом начале перрона, показалась большая, в рост, икона преподобного, неторопливо двигавшаяся ко встречавшим. Вслед за иконой, покачиваясь на людских волнах, плыла золотая лодочка со святыми благоуханными мощами.

Торжественное шествие по улицам Москвы возглавил Его Святейшество. Раку с мощами преподобного Серафима несли попеременно иерархи и пресвитеры. Духовенство и верующие пели тропарь и величание преподобному Серафиму. Во время крестного хода уличное движение было приостановлено. Праздничный звон доносился с колокольни Богоявленского патриаршего собора. И понеслось радостное — как бы и не ко времени, накануне Сретения, перед Великим постом: «Христос Воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав!» Когда мощи преподобного внесли в Богоявленский собор, сразу начался благодарственный молебен: ни книг, ни последования — все наизусть, по вдохновению, такое воодушевление было!

С февраля до июля 1991 года мощи преподобного пребывали в Богоявленском кафедральном соборе. За это время Александра Павловна успела не раз подойти к мощам великого угодника Божия, а когда узнала, что летом состоится крестный ход в Дивеево, поехала к отцу Памве в Почаев просить разрешения на то, чтобы ей вступить в ряды крестоходцев. Батюшка был очень воодушевлен сбывающимся пророчеством преподобного Серафима о том, что он будет лежать мощами в Дивеево, и с радостью благословил свою неутомимую духовную дочь на очередные подвиги:

— Да, такое бывает однажды в истории. Конечно, иди. И за меня помолись, и за обитель нашу. Ведь наши старцы предсказывали, что Почаев ждут непростые времена. Неизвестно, когда это будет, но святые слов на ветер не бросают.

Вернешься из Дивеево, приезжай рассказать обо всем, что увидишь.

Грандиозный крестный ход для переноса мощей преподобного Серафима Саровского в Дивеево — во главе со Святейшим Патриархом, иерархами и священнослужителями — вышел из Москвы 22 июля. Тысячи людей из городов, сел и деревень стали крестоходцами и по пути шествия выходили поклониться переносимым на архиерейских руках (по воздуху), при пении пасхальных песнопений, честным останкам преподобного. Некоторые, для того чтобы увидеть раку с честными мощами, забирались на крыши многоэтажных домов, некоторые, подобно Закхею, залезали на придорожные деревья, иные повергались на колени в дорожную пыль или стояли под проливным дождем. И так было по всему пути следования: повсюду люди выходили на обочину, встречали мощи преподобного, каждый по-своему выражал радость от встречи со святыней.

Первая остановка святых мощей была в древнем подмосковном городе Богородске — так назывался до переименования Ногинск. 23 июля — память положения честной ризы Господа нашего Иисуса Христа в Москве. В Богородске святые мощи принимал под своими сводами только что восстановленный из руин Богоявленский собор, во дворе которого кое-где еще были следы большой строительной работы. Но и в этом можно было усмотреть нечто знаменательное, напоминающее частые посещения юным Прохором с матерью строящегося кафедрального собора в Курске.

«В явлении мощей преподобного Серафима Саровского в это трудное для Отечества время, — говорил Святейший Патриарх Алексий жителям Богородска, — мы усматриваем милость Божию. Господь посещает нас духовными радостями, дает нам утешение, являет нам молитвенника сильного, который через всю жизнь пронес радость о Воскресшем Господе Спасителе».

Для Александры Павловны, которая без устали шла за мощами вторые сутки, особенно радостной была остановка во Владимире, потому что его епископом в это время уже стал знакомый ей по Данилову и Оптиной пустыни владыка Евлогий. Архиепископ Евлогий со множеством клира вышел навстречу мощам к Золотым воротам города. И тут взору Александры Павловны открылась такая поразительная картина: мощи стоят по центру, владыка Евлогий во вратах, клир около него, а вокруг все заполнено народом! Огромнейшая площадь внизу от собора сплошь занята людьми, которые пришли поклониться преподобному Серафиму. Два дня мощи преподобного находились в древнем Успенском соборе города Владимира. За эти два дня Александра Павловна успела осмотреть все святыни города. И тут, пожалуй, впервые в жизни она пережила острое чувство любви к России и, несмотря на армянскую кровь, почувствовала себя исконно русским человеком.

Во Владимире она неожиданно встретилась в Ниной Александровной — своей наставницей в Даниловом монастыре. Оказалось, что она уехала с владыкой Евлогием из Москвы во Владимир и теперь помогала ему, поступив на работу в епархиальное управление. Когда Александра Павловна рассказала своей «учительнице-просветительнице», что отныне считает себя русской, та, следуя привычке просвещать свою сестру во Христе, пояснила: «И неудивительно. Православный — значит русский, русский — значит православный. Об этом еще Достоевский писал». Александра Павловна не знала, кто такой Достоевский, но слова ей понравились, они точно объяснили, что с ней произошло.

Нина Александровна рассказала также жаждущей наставления Александре Павловне о том, что древние стены Успенского собора во Владимире хранят память о русской истории: это и стоны многострадального русского народа в годину монголо-татарского ига, это и пламенные молитвы о могуществе России ее первосвятителя святого митрополита Петра, это и слава патриотического служения великих сынов земли Владимирской святых князей Александра Невского и Дмитрия Донского.

Утром 26 июля 1991 года у стен возрождающегося Боголюбского монастыря был отслужен молебен, и священнослужители крестообразно осенили святыми мощами собравшийся во множестве народ. И снова в путь по бескрайним российским просторам. Невдалеке проплывает всемирно известный храм Покрова на Нерли. Краткая остановка в Гороховце, потом в Вязниках запоминается лучезарными детскими лицами. И все среди лета возглашают пасхальное «Христос Воскресе!».

К вечеру процессия прибыла в Нижний Новгород. Большой ярко раскрашенный собор, масса людей. Собор стоит на открытой площади, тени нет, жара. Пришлось выносить мощи на паперть южного придела, чтобы люди могли приложиться: народ шел нескончаемым потоком.

Святейший Патриарх Алексий служил Божественную литургию под открытым небом. Александра Павловна причастилась святых Христовых Таин и еще сильнее пережила чувство народного единства — причащался весь собор, все паломники-крестоходцы из разных мест России.

Причастие придало силы, для того чтобы пройти последний отрезок крестного пути. Величественный Воскресенский собор города Арзамаса — последняя остановка святых мощей по пути в Дивеево. После торжественного крестного хода вокруг собора святыня вновь устанавливается в специальную автомашину, в которой с ней постоянно путешествуют монахи — представители крупнейших монастырей Русской Церкви. Священноиноки Троице-Сергиевой, Киево-Печерской и Почаевской Лавр, Валаамского, Даниловского, Ново-Спасского монастырей и Оптиной пустыни сразу же начинают стройное молебное пение с акафистом преподобному. На горизонте еще долго виднеется величественный Воскресенский собор Арзамаса, а по обочине дороги стоят с крестами и иконами местные крестьяне. С детской простотой они говорят о том, что «наш батюшка Серафим» уже вечно будет пребывать в Дивеево — четвертом уделе Царицы Небесной.

…И вот, наконец, крестный ход вошел в Дивеево. Дивеевская обитель только что начала возрождаться: на пожертвования, стекающиеся со всего мира, быстрыми темпами отреставрировали Троицкий собор, где была устроена богатая сень для святых мощей. Но нет еще купола на колокольне, да и звон небольших колоколов явно не соответствует великому событию. Но сердце подсказывает: не это главное. Главное впереди. Одна из паломниц, которая шла рядом Александрой Павловной от Арзамаса, сказала ей:

— А вы знаете, что Божия Матерь благословила основательницу Дивеевской общины монахиню Александру такими словами: «. в месте жительства твоего Я устрою обитель великую Мою, на которую низведу все благословения Божии и Мои, со всех трех жребиев Моих на земле: с Иверии, Афона и Киева»?

— Нет, я ничего о Дивееве не знаю, — призналась Александра Павловна, — но теперь буду любить это место, раз Мамочка Небесная тут живет.

После молебна в Троицком соборе Святейший Патриарх сказал слово, которое крепко запомнила Александра Павловна.

«Перевернута последняя страница Дивеевской летописи. Мощи преподобного Серафима Саровского прошли через всю Россию — из города на Неве через Москву, Московскую область, владимирскую землю, нижегородскую — и прибыли в Троицкий Дивеевский монастырь.

Исполнилось пророчество великого старца. Мы видели, с какой духовной радостью встречали православные верующие в городах и весях драгоценную святыню нашей Церкви — святые мощи преподобного. Действительно пасхальной радостью исполнялись наши сердца, и мы пели пасхальные песнопения, вспоминая его слова, что среди лета будут петь Пасху. Начинается новая страница истории Дивеевской обители. Она будет иметь огромную притягательную силу для паломников, которые придут сюда почерпнуть духовное утешение и силы у преподобного Серафима».

Ночью у цельбоносных мощей святого неоднократно происходили чудеса по исцелению бесноватых, так жутко кричавших поначалу и постепенно затихших, — сила Божия побеждала злое сопротивление. Учительница Нина Александровна, которая вновь оказалась в Дивеево рядом со своей ученицей, опять вспомнила Достоевского. «Федор Михайлович и о России так говорил: что из нее выйдут бесы и она, как гадаринский бесноватый, смиренно сядет у ног Христа».

В самый день памяти преподобного Серафима Саровского 1 августа в Дивеево было совершено четыре Божественных литургии. Практически богослужение не прекращалось в течение целых суток. После всенощного бдения, за которым Святейший Патриарх помазал всех молящихся освященным елеем, в 12 ночи началась первая литургия, потом в 3 и 6 часов утра. Литургии были совершены в основных трех приделах Троицкого собора. Поздняя литургия совершалась под открытым небом — на специально сооруженном помосте во дворе монастыря. В сослужении Святейшему Патриарху участвовали двенадцать иерархов и многочисленные клирики.

Александра Павловна, стоя среди многотысячной толпы, заполнившей огромный двор Четвертого Удела Божией Матери, совсем уже позабыла чувство сиротства, которое сопровождало ее почти всю ее жизнь. «Мы все — одна семья, Церковь нам мать, и Бог — Отец. И сколько же теперь у меня братьев и сестер!» — радостно повторяла про себя постоянно искавшая любви и единения душа. Любовью откликнулось сердце и на слова Святейшего Патриарха, которые он произнес в тот день в Дивеево:

«Совершилось второе обретение святых мощей преподобного Серафима Саровского. Он вернулся к нам в дни, когда в обществе так много противоречий и противостояния, а в людях — не-терпимости и вражды, великую милость явил нам Господь — мощи Своего угодника. Прп. Серафим учил: “Стяжи в себе дух мирен — и тысячи спасутся вокруг тебя”, приветствуя каждого в любое время года: “Радость моя, Христос воскресе!” Его радость о Воскресшем Спасителе и особая евангельская любовь согревала всех приходящих к нему.

Промыслительно явление мощей преподобного в наше время, когда так необходимо растопить холод в сердцах людей. Это еще одно обращенное к людям напоминание о вечности и о том, что мир, рожденный от Святого Духа в сердце человека, будет распространяться и на окружающих его.

Христос воскресе, радость моя!»

В Дивеево Александра Павловна узнала много нового о любимом ее «батюшке Серафиме» и его пророчествах. Паломники передавали их из уст в уста. «Велики дела Твои, Господи! То, что совсем недавно казалось неосуществимым и загадочным, стало действительностью. И все делается, как сказано в пророчествах батюшки Серафима. Изрек старец: “…в Дивеево будет диво, когда убогий Серафим ляжет в Сарове, а плоть свою перенесет в Дивеево. Много в Сарове почивает святых, а открытых мощей нет, никогда и не будет, а у меня же, убогого Серафима, в Дивееве будут!”»

Александра Павловна прожила в Дивеево три дня. На взгорках в окрестностях поселка выросли палаточные городки. Порядок поддерживали казаки, съехавшиеся сюда с Кубани, Дона, из Забайкалья. Их традиционные одежды многие люди видели впервые, им соответствовали выправка молодецкая и дух товарищества. Сердце радовалось при взгляде на этих молодых ребят, которые хранят заветы своих дедов.

Местные дивеевские жители рассказали во время одного из молебнов о том, что, пока крестный ход продвигался по Арзамасу, в Дивеево паломники наблюдали чудесное явление на небе. До того спокойное солнце вдруг стало радостно изливаться, «играть», как бывает в пасхальное утро. Солнце так «радовалось», что даже неверующие удивлены были его необычному состоянию. Тогда же многие богомольцы сподобились видеть в Дивеево радугу над крестом Троицкого собора.

Теперь, когда уже прошел не один десяток лет со дня того великого саровского торжества, мы можем сказать: что-то таинственное произошло в то время с самой душой народа. Стала оживать она, эта душа. Стала собираться вокруг единственно верного ядра, которое объединяло и хранило нас на протяжении веков, — вокруг веры православной. Преподобный Серафим действительно пришел со «всемирной проповедью покаяния», и, как блудный сын, народ русский стал возвращаться к Отцу Не-бесному. И потому Александра Павловна так остро переживала в те дни чувство, о котором поэт сказал: «Знаю я, что вместе мы — народ», и продолжил:

Это все мое родное, это где-то в глубине.
Это самое святое, что осталось во мне.
Это нас хранит и лечит, как Господня Благодать.
Это то, что не купить и не отнять[10].

Александра Павловна, вернувшись в Москву, вскоре поехала в Почаев, выполняя благословение духовника — отца Памвы. Она рассказала ему, что увидела своими глазами, как возрождается Русь, как восстанавливаются повсюду храмы и монастыри, и о том, что в Дивеево она пережила чувство святости самой этой земли, в которой похоронено столько блаженных стариц. Кресты их могил за Троицким собором стоят как знамение победы над разрухой и как знамение надежды на то, что скоро вся серафимовская обитель возродится.

Она рассказала своему «родному батюшке», что теперь считает себя исконно русской, и еще о том, что за две недели крестоходства и проживания в Дивеево встретила столько хороших людей, которых считает теперь своими братьями и сестрами, и потому ей ничего в этой жизни не страшно. Рассказала, как многотысячная людская река, сопровождавшая мощи «пасхального святого» батюшки Серафима, громогласно творила вслух Иисусову молитву, перемежая ее пением пасхального тропаря.

Но после всех этих рассказов с «восторгом взахлеб» она призналась батюшке, что все-таки словами никак не передать чувство радости и счастья, которое испытывали в те дни «летней Пасхи» все крестоходцы и богомольцы дивеевские. «Как на небе мы были! А там нет нашего языка?» — восклицала и одновременно спрашивала Александра Павловна. А потом взмолилась:

— Батюшка, только не отправляйте меня опять жить в Москву. Мне так тяжело в большом городе. Пошлите еще в какой-нибудь монастырь, я готова работать, и буду стараться все вытерпеть.

— Ну что ж, поезжай во Владимир к владыке Евлогию, он сейчас несколько женских монастырей начинает восстанавливать и найдет для тебя дело, — батюшка помолчал, как будто вглядываясь вдаль, и вдруг добавил: — Но если владыка благословит в какое-то другое место, не отказывайся. Слово епископа — закон.

Глава двенадцатая. Валаам, Свирский, Тервеничи

Последние слова отца Памвы оказались пророческими. Владыка Евлогий не оставил Александру Павловну во Владимире, сказав ей: «Тебе нужно более суровое место для послушания. Поезжай-ка ты на Валаам. Там трудная жизнь сейчас, и очень нужны рабочие руки. Я напишу записку наместнику — игумену Андронику, он человек добрый, примет тебя. К тому же монахи там даниловские, кого-то из них ты наверняка узнаешь, смогут тебе совет дать, когда понадобится. Только торопись, скоро навигация закончится, и на Валаам будет не попасть. Постарайся приехать до праздника преподобных Сергия и Германа Валаамских — до 24 сентября. Накануне праздника нужна будет помощь в подготовке к встрече паломников, так что тебя примут с радостью».

Сказано — сделано. Цельный характер Александры Павловны не допускал промедления или расхождения между словом и делом. От-дохнув в Москве всего лишь два дня, вдохновенная монастырская трудница купила билеты на поезд в Санкт-Петербург. В городе на Неве она никуда не поехала (ее и не благословил на это батюшка). На метро от Московского вокзала доехала до Финляндского, оттуда электричкой до Приозерска. В маленьком городке без труда нашла пристань, монастырский катер «Иоанн Дамаскин» как будто специально ее дожидался. Александра Павловна еще с несколькими пассажирами 19 сентября 1991 года отбыла к месту своего нового послушания — на Валаам.

Валаам потряс ее суровостью северной природы. Она, человек южный, привыкла к бескрайним степным просторам, к изобилию растительности, вообще к ярким краскам, к размаху. Суровые камни и высокие сосны Валаама поначалу показались ей безжизненно-тоскливыми. Но потом, когда ее благословили побывать в скитах (вернее, на тех местах, где когда-то были скиты, а теперь стояли полуразрушенные «музейные объекты»), она начала постепенно открывать для себя величие природы «северного Афона». Эти камни как будто напоминали ей слова брата Ферапонта: «Настало время учиться молчанию. Пора учиться собранности и строгости». Но исполнить эти наставления на деле было очень трудно. Немногочисленная братия и столь же немногочисленные трудники вынуждены были жить в таком окружении, которое никак не соответствовало святому месту. Валаам в народе называли в то время «пьяным островом» — в двухэтажных зданиях, образующих двойное каре вокруг главного Преображенского храма монастыря, в бывших монашеских кельях жили личности, «не просыхающие» от многолетнего пьянства. Пили не только мужчины, но и женщины, а дети в таких семьях быстро набирались дурных привычек. Александре Павловне, прошедшей в своей жизни «огонь и воду», ничего не было страшно, но вот молчать не приходилось, постоянно нужно было ставить на место «хозяев острова», как они себя называли.

Благо что среди валаамской братии она встретила «маленького отца Феофана», который на исповеди и в простой беседе, когда им случалось столкнуться на дворе монастыря, утешал ее: «Ты все правильно делаешь, им нельзя давать на голову садиться. А что кричала, в этом покайся, поклончики положи. Проси у Бога дать выдержку».

В монастыре Александра Павловна несла различные послушания: помогала на кухне и в прачечной, мыла полы, потом пригодились и малярно-штукатурные навыки. За работой по старой привычке Александра Павловна пела, но теперь не светские, а духовные стихи:

Господи, помилуй, Господи, прости,
Помоги мне, Боже, крест свой донести.
Ты прошел с любовью Свой тернистый путь,
Ты нес крест безмолвно, надрывая грудь.
И за нас распятый, много Ты терпел,
За людей молился, за врагов скорбел.
Я же слаб душою, телом также слаб,
И страстей греховных я преступный раб.
Я великий грешник на земном пути,
Я ропщу, я плачусь, Господи, прости,
Помоги мне, Боже, дай мне крепость сил,
Чтоб свои я страсти в сердце погасил.
Помоги мне, Боже, щедрою рукой,
Ниспошли терпенье, радость и покой.
Грешник я великий на земном пути,
Господи, помилуй, Господи, прости.

Зимой на Валааме было тяжело. В единственный магазин, располагавшийся в Успенском трапезном храме, куда вход был из алтаря, продукты зимой не завозили, от материка остров был отрезан, купить там можно было только крупы и спиртное. Но милостью Божией у монастыря появился друг-благодетель — вертолетчик Вадим Базыкин. Он стал ежемесячно, а то и чаще прилетать на остров с «гуманитарным грузом», и теперь монахи могли не только сами прокормиться, но и поддержать жителей острова. Наместник монастыря игумен Андроник, как справедливо сказал о нем владыка Евлогий, действительно был человеком добрым, и с самого начала своего игуменства на Валааме благословил монахов с местными не ссориться, а наоборот, делиться с ними тем, что Бог послал.

Зимой на Валааме были проблемы не только с пропитанием, но и с обогревом. В большом нижнем храме Преображенского собора, освященном в честь преподобных Сергия и Германа, где под спудом почивали их мощи, было очень холодно. Согреться можно было только у больших старинных печей. Служили первое время при свечах, и не каждый день, а несколько раз в неделю. Потихоньку стали восстанавливать собор. Отец наместник старал-ся дружить с музейными сотрудниками, поэтому местный музей помог сделать в храме временный иконостас. А потом и сотрудники, и местные жители потянулись в храм. Выстаивать долгие монастырские службы они не могли, но приходили поставить свечки, приложиться к иконам и немного постоять на молитве.

Запомнился Александре Павловне праздник Всех святых. Служба в храме преподобных Сергия и Германа началась вечером и продолжилась почти до утра — сначала всенощное бдение, потом литургия. Отслужили и двинулись крестным ходом на Всехсвятский скит. Вроде устать должны были?! Посчитали: 14 часов на ногах, но не было усталости. Радостный был крестный ход, паломников много приехало, и все благодать чувствовали. В то лето в скиту были обретены мощи преподобного Антипы Валаамского. Во время ремонтных работ около Страстной часовни, которая стоит у ворот скита Всех святых, был обнаружен нетленный остов гроба. Гроб открыли и увидели, что в нем мощи нетленные. Их достали, омыли вином и поставили на поклонение братии. Александра Павловна на всю жизнь запомнила, как отец наместник позвал всех трудниц в свой кабинет, где на столе лежали благоухающие останки, еще не облаченные покровами, потому прикладываться можно было непосредственно к святой плоти, ощущая свое недостоинство и греховность.

Александра Павловна за те месяцы, что она прожила на Валааме, прониклась большим уважением к игумену Андронику. Она удивлялась, как он — такой молчаливый, погруженный в молитву монах — так много смог сделать для возрождающегося хозяйства монастыря. Он нашел благотворителей, на деньги которых было приобретено сорок единиц техники (легковые и грузовые машины), были выкуплены речные суда, — так у монастыря появился свой флот, началось восстановление храмов и корпусов на главном подворье монастыря.

Лето 1992 года на Валааме запомнилось Александре Павловне как время духовного подъема и непрестающей радости — появилось много паломников, и все они старались помочь монастырю. И опять чувство народного единства, участия в общем святом деле переполняло бывшую сиротку, теперь же всем сестру, а кому-то мать. 10-12 июля 1992 года Спасо-Преображенский Валаамский монастырь посетил Святейший Патриарх Московский и всея Руси Алексий II. Его Святейшество привез в дар монастырю Валаамскую икону Божией Матери — это был список с чудотворной иконы, увезенной в Финляндию. Передал его возрождаемой обители Смоленский храм Петербурга.

Александра Павловна была в числе собравшихся на пристани в Никоновой бухте и, когда над головами монашествующих, поддерживаемая их руками, поплыла ее «Дорогая Мамочка», то казалось, что Она легкими стопами (на иконе Владычица изображена в полный рост) обходит «северный Афон» и благословляет его. Возглавлял крестный ход с иконой детский хор питерского подворья монас-тыря, звонкие мальчишеские го-лоса прославляли «Честнейшую Херувимов» так радостно, что подпевать им хотелось не останавливаясь.

В храме над ракой преподобных Сергия и Германа Валаамских был отслужен молебен. Святейший Патриарх приложился к почивающим в храме мощам преподобного Антипы Валаамского и возжег храмовые лампады от благодатного огня, который в первый раз привезли в Россию из Иерусалима, совершил малую вечерню с чтением акафиста основателям обители.

Вечером 11 июля в Валаамский монастырь прибыл президент России Борис Николаевич Ельцин с супругой. Стоя в толпе паломников у Знаменской часовни, Александра Павловна увидела, как по большой монастырской лестнице, возвышаясь над всеми сопровождающими, поднимается седой человек с простецким лицом, а потом громким голосом приветствует Патриарха и жмет ему руку. «Вот я сподобилась так близко увидеть правителя нашего, — думала Александра Павловна. — Теперь молиться за него буду, чтобы он Церковь защищал». И как будто в ответ на ее мысли Борис Николаевич, обращаясь к игумену Андронику, пообещал, что будет помогать монастырю и скоро весь Валаам станет монашеским — местным жителям предоставят квартиры в Сортавале.

После того как праздники закончились, отец наместник позвал Александру Павловну и еще несколько трудниц в свои покои и сказал:

— Вы много поработали, и думаю, что нужно вам отдохнуть. Сейчас летом появилось много желающих помочь монастырю. Люди специально во время отпуска готовы приехать потрудиться «во славу Божию», а вы поезжайте-ка в паломничество. Завтра теплоход прибывает, который на обратном пути с Валаама будет заходить в Свирьстрой, оттуда паломников на автобусах повезут в знаменитый Свирский монастырь и в новый Покрово-Тервенический, благословляю вас присоединиться к этим группам, да потом вам уже наверняка пора навестить своих домашних и духовников повидать. А в сентябре, если захотите, можете возвращаться на Валаам.

— А вы нас примете? — вырвался во-прос у Александры Павловны.

— Не я здесь распоряжаюсь, если Матерь Божия и святые угодники благословят, то сможете опять потрудиться в монастыре, — почти неслышно, пряча глаза за большими очками, ответил отец игумен.

Не хотелось Александре Павловне покидать Валаам, она как будто бы чувствовала, что больше сюда не вернется. Но подспудно она уже осознавала, что все-таки женщине в мужском монастыре не место. Только по великой нужде в помощи разоренным обителям ей был послан дар — потрудиться для возрождения святыни. А придет время, монахов будет больше, и они сами уже будут справляться со всеми послушаниями. Она же будет вспоминать, какое утешение ей послал Господь — быть участницей возрождения славных русских обителей.

На теплоходе «Короленко» Александру Павловну поселили в одну каюту с тремя валаамскими экскурсоводами. Они рассказали ей, что давно уже мечтали побывать в Свирском монастыре и очень рады, что отец Андроник благословил их на паломничество.

— А почему вы об этом мечтали, что там такого особенного, в этом Свирском монастыре? — удивилась Александра Павловна, потому что никогда прежде не слышала этого названия, которое вскоре станет известным по всей России.

— Потому что там преподобному Александру Свирскому явилась Святая Троица, — ответила рыжеволосая и голубоглазая экскурсовод Ирина.

— Как такое могло быть? Троица на небе, как на земле Она могла появиться? — по-детски спросила Александра Павловна.

— А ты слышала или читала в Библии о явлении Трех Ангелов Аврааму?

— Да, слышала, на проповеди батюшка рассказывал еще в Почаеве.

— Ну вот, так же было и на берегу Рощинского озера. Молился преподобный Александр, и ему явились Три Ангела, благословили его и велели церковь построить в честь Святой Троицы. На месте явления Троицы, где стояла келья преподобного, потом построили часовню. И с тех пор землю свирскую называют святой.

— А преподобный Александр — это тот, который жил на Святом острове на Валааме?

— Да, это он. Он бежал от славы человеческой в далекие лесные края и там основал монастырь.

— А монастырь сейчас действует?

— Нет, пока нет. Но мы все надеемся, что скоро там появятся монахи. Но говорят, что даже и сейчас, хотя в монастыре и нет монахов, там такая благодать…

В Свирьстрой приплыли рано утром, на причале паломников уже дожидались автобусы. Миновав «петровскую верфь» — город Лодейное Поле, паломники через мост въехали в «заповедное царство» — так назвали окружавший с двух сторон дорогу лес валаамские экскурсоводши. И действительно, лес тут был какой-то особенный — мягкий сероватый мох как ковром устилал прозрачное пространство с одинокими соснами. Деревья не были такими дремучими, как на Валааме, стволы на солнце отливали рыжим золотом. Даже из окна автобуса были видны шляпки грибов, неумело прятавшихся во мху и кустах черничника. И вот с правой стороны показалось озерная синь, потом скромные домики деревни, и наконец появились звонница о трех главках и мощный купол Троицкого храма. Но автобус миновал этих первых стражей свирской земли, с правой стороны опять показалось озеро, и вот уже они стоят перед деревянными навесными воротами монастыря.

«Опять все та же мерзость запустения, как говорил мой батюшка», — подумала Александра Павловна, увидев рядом со стеной обители огромную кучу угля, от которой бывшие когда-то белыми стены превратились в пепельно-серые. Вошли под арку Святых врат, и почему-то сердце сразу же забилось сильнее. Непонятное волнение охватило, хотя картина разрушения обители была удручающей. В братских корпусах не было ни дверей, ни окон, железо с крыш было сорвано. Храм, выкрашенный в безобразный желтый цвет, — недаром сумасшедшие дома (а именно этому заведению вот уже тридцать с лишним лет принадлежал монастырь) раньше называли «желтыми домами». Кругом во дворе лежали кучи мусора.

Но глаза видели одно, а сердце чувствовало совсем другое. Корабельные подружки Александры Павловны взяли ее за руку и потянули вправо от ворот. «Вот она, Троицкая часовня. Давай, пока все пойдут в храм, сначала зайдем в часовню», — сказали они ей.

«Маленький каменный домик с круглой крышей, три ступеньки вверх, и ты уже находишься в другом измерении», — так красиво потом объяснили Александре Павловне ее спутницы, что с ней произошло в тот миг. Какая-то особенная тишина охватила, обняла все ее существо. Как будто кто-то незримый взял ее на руки, как малое дитя, и приласкал, приголубил. Паломницы встали на колени и вместе пропели «Царю Небесный, Утешителю». И так им было хорошо! Они не заметили, как промелькнуло полчаса и группа паломников, уже вышедшая из собора, стала входить в часовню.

«Давайте поскорей сбегаем в Преображенский собор, чтобы не отстать. У нас еще есть время, пока все осматривают часовню», — поторопила своих спутниц синеглазка Ирина.

Преображенский собор внутри был в еще более печальном состоянии, чем снаружи. Только под самыми хорами уцелели лики святых на стенах, а во-круг был полный разор — облупленные стены, куски штукатурки, того и гляди готовые свалиться на голову, зияющая пустота в алтаре. Но в пустом, сыром и холодном боковом приделе у правой стены почему-то захотелось встать на колени и замереть в молитве.

— Почему так? — спросила Александра Павловна у своих начитанных подруг.

— Я читала, что именно на этом месте стояла рака с мощами преподобного Александра Свирского, — отозвалась Татьяна, экскурсовод с большим стажем, влюбленная в русские северные земли.

— А эти мощи были одной из самых больших святынь нашей Церкви, потому что они были полностью нетленными, — добавила вездесущая Ирина-синеглазка.

— Где же они теперь? — обеспокоенно спросила Александра Павловна.

— Неизвестно. Много версий существует по поводу того, куда их увезли в 1918 году из монастыря. Но вот ведь нашлись же мощи преподобного Серафима, которые тоже были увезены в неизвестном направлении из Сарова. Значит, Бог даст, откроют Свирский монастырь, и его игумен захочет в него вернуться плотью. А духом он его и не покидал, вы ведь все это почувствовали? — с воодушевлением обратилась к подругам восторженная Ирина.

И опять они запели тропарь Духу Святому, встали на колени, приложились к тому месту, где когда-то стояла рака. Александра Павловна почувствовала, что как будто бы распахнулась какая-то тайная дверь в ее душе, и слезы ни с чем не сравнимого умиления полились из глаз. Но подруги стали торопить ее — нужно было догонять группу.

Паломники потянулись гуськом вдоль по аллее огромных кленов, которая вела из Преображенской в Троицкую часть монастыря. Групповод остановила их на мосту над высохшей протокой и сказала: «За ворота мы войти не можем. В Троицкой части находится Областная психиатрическая больница. Собор Троицкий в таком же, если не в худшем состоянии, как и Преображенский. А корпуса хотя и жилые, но тоже производят ужасающее впечатление разрухи. Да это и отсюда, с моста, видно».

С двойственным чувством покидали паломники свирскую землю — с одной стороны больно было видеть надругательство над святыней, но с другой стороны — сердце безошибочно подсказывало, что святыня не умерла, она «затаилась на время» и обязательно восстанет, как восстали уже многие обители на «воскресающей Руси».

— Бог в наше время повсюду творит чудеса, — откликнулась на мысли паломников групповод. — Сейчас мы поедем в Тервеничи, где прежде никогда не было монастыря, а теперь люди ездят отовсюду в далекую деревню к чудотворной иконе и целебному источнику Божией Матери.

От Свирского монастыря до Тервеничей доехали за один час. Дорога петляла среди лесов и редких поселков и деревень. Александра Павловна еще никогда не была в так называемой русской глубинке, на сотни километров отстоящей от городских центров. Даже из окна автобуса можно было увидеть и понять, как трудно тут живут люди: давно не ремонтированные дома, кое-где с завалившейся на бок крышей и покосившимся крыльцом, почти израсходованные поленницы дров (запасы впрок делать не по карману) и дороги с непролазной грязью, рытвинами и колдобинами. Да и вид самих людей, которые стояли у дверей сельмага в одном из поселков, не внушал радостных мыслей, на лицах присутствовали явные следы российской беды — горького пьянства. И вдруг после этих картин упадка народной жизни на горе появился голубой купол храма, и сердце у Александры Павловны отпустило: «Не все потеряно. Возродятся храмы, и народ возродится — так все батюшки наши говорят».

Групповод, еще не выпуская людей из автобуса, рассказала краткую историю нарождающегося монастыря. Год назад молодой иеромонах Лукиан по Промыслу Божию в увиденном им разрушенном храме в поселке Тервеничи прозрел будущую обитель и призвал сестричество храма Веры, Надежды, Любови и матери их Софии в Санкт-Петербурге, где он был настоятелем, вместе начать возрождение храма.

13 октября 1991 года, накануне праздника Покрова Богородицы, состоялся постриг первой насельницы поднимающегося монастыря. Утром в день Покрова Богородицы — 14 октября — в разрушенном храме иеромонах Лукиан отслужил первую литургию. Предыдущая литургия была здесь, в благолепном тогда еще храме, в 1937 году. Первое благословение и первое пожертвование было принесено с небес. Было это так. Иеромонах Лукиан, засучив рукава вместе с тремя молодыми людьми, выполнял земляные работы по благоустройству территории монастыря. Недалеко от них остановилась машина, из которой вышли два человека. Они тут же поинтересовались, могут ли поговорить со священником. Батюшке они поведали о том, что специально приехали из Петербурга, чтобы выполнить настойчивую просьбу своей усопшей бабушки, которая три дня подряд является им во сне и просит их съездить в Тервеничи, найти батюшку и дать ему десять рублей. Бабушка жила в деревне Ребовичи в 21 км от Тервеничей. «Там строится монастырь», — сказала явившаяся во сне. И это неважно, что сумма денег, пожертвованная с небес, была небольшой. Пожертвование обрадовало всех, так как было воспринято прежде всего как известие о благословении Божием на жизнь нового монастыря, и кроме того, именно эта сумма, подобно двум драхмам вдовы, оказалась больше всех — она предварила последующие щедрые пожертвования, в которых так нуждался поднимающийся из небытия монастырь.

А в этом году произошло обретение святынь — из Одессы в созидающийся монастырь прибыла икона Божией Матери, которая по благословению митрополита теперь носит название «Тервеническая», а совсем недавно — весной этого, 1992 года — под холмом, на котором стоит храм на месте явления Божией Матери, был обретен источник. И от иконы, и от воды источника происходят исцеления, поэтому люди едут в Тервеничи за помощью Царицы Небесной.

Когда паломники вышли из автобуса и поднялись по дорожке к храму, у Александры Павловны захватило дух от восторга. Она подумала: «Правильно сделала групповод, что рассказывала в ав-тобусе, здесь ничего не хочется слушать. Здесь без слов поет душа. И еще летит — так много неба вокруг, такой простор полей и озера под горой!» Она забыла, что не одна стоит на высоком холме, и невольно запела любимое песнопение:

Мира Заступница, Матерь всепетая,
Я пред Тобою с мольбой:
Бедную грешницу, мраком одетую,
Ты благодатью прикрой.
Если постигнут меня испытания,
Скорби, утраты, враги, —
В трудный час жизни, в минуту страдания
Ты мне, молю, помоги.
Радость духовную, жажду спасения
В сердце мое положи;
В Царство Небесное, в мир утешения
Путь мне прямой укажи.

Александра Павловна не заметила, как к ней подошла высокая худая женщина в черных одеждах, потянула ее за руку и спросила:

— А откуда ты знаешь нашу любимую песню, которую мы с батюшкой за трапезой поем?

— Да я много песен знаю. А эту люблю, потому что люблю Мамочку Божию, — как со старой знакомой заговорила Александра Павловна с послушницей монастыря. И в свою очередь спросила:

— А как вы тут живете, не трудно вам в такой глухомани?

— Какая же у нас глухомань? У нас тут Матерь Божия, а с Нею везде благодать.

— Как это Она — у вас? Что это значит?

— Ее видели на источнике, на полях наших. А икона, на которой изображено явление Божией Матери на источнике, мироточит, и даже иконочки бумажные — копии с этой иконы — тоже мироточат. Так близко к нам Владычица.

Но помолчав немного, послушница добавила:

— А вообще-то трудно тут. Особенно зимой было трудно — и в храме, и в кельях так холодно, что вода замерзала. Согревались молитвой. Так и учились молиться. Теперь уже полегче — после того как к нам икону Божией Матери с родины батюшки — из Одессы привезли, все стало меняться. Сразу помощь пошла. Пойдем в храм, ты увидишь ее. Группа твоя уже ушла в храм, не отставай от них, тебя за это не похвалят.

Александра Павловна пошла вслед за послушницей в храм, и только она сделала несколько шагов, как увидела, что на нее устремлен взгляд больших печальных глаз. Сколько в этом взгляде было любви, сострадания, кротости, молитвенности. На Свою сиротиночку с иконы, получившей имя Тервенической, смотрела Сама Матерь Божия. Александра Павловна вместе со всеми своими спутницами сделала три поклона перед иконой, приложилась к краю фиолетового мафория Приснодевы и прошептала: «Спасибо Тебе, Мамочка, что привела меня сюда. Как у Тебя здесь хорошо! И как бы я хотела тут остаться! Как бы я хотела послужить Тебе и Господу!»

Мы верим в то, что Матерь Божия услышала сердечное моление любящей души. Но исполниться просимому суждено было в совсем другом месте и очень нескоро.

Часть третья. Жизнь в «городке»

Глава тринадцатая. Болезнь и «встреча» со старцем Захарией

Давно не видела своего батюшку-духовника Александра Павловна, потому собиралась в Почаев основательно — столько собрала гостинцев, что сумки были почти неподъемные. Но жалеть себя она не привыкла и, перевязав платком ручки двух сумок, взвалила их на плечо и поехала в Почаев.

Батюшка ее встретил радостно, но на настойчивые вопросы, где ей теперь трудиться и нельзя ли поехать в Тервеничи, почему-то ничего определенного не отвечал, а только сказал: «Бог управит. Сама все увидишь». Так батюшка учил свое чадо предаваться воле Божией и не быть настойчивой в отношениях с духовным отцом.

Воля Божия на сей раз была в том, чтобы провести Александру Павловну через горнило лютой болезни. До Москвы она еле-еле доехала, надорвалась-таки, таская тяжелые сумки.

После этого несколько долгих лет, с трудом передвигая ноги, она могла добираться только от дома до храма — больше дороги у нее не было. Этот путь, который доставлял ей великие страда-ния, она приняла как епитимью за грехи всей своей жизни. Преодолевая его, она исповедовала Царице Небесной все, в чем согрешила, и каялась.

Сначала плакала о себе, а потом стала плакать о людях.

Дай усталой главою склониться,
Матерь Божия, мне пред Тобой,
Дай горячей молитвой забыться
От горячей печали земной.
Ты Сама знала скорби земные,
Твоя так же томилась душа,
Проливала Ты слезы святые,
Когда мучили Сына Христа.
Ты поймешь мою боль и страданья,
Что так часто бывают со мной,
На Тебя все мое упованье,
И люблю я Тебя всей душой.
Ты всем и во всем помогаешь
Благодатною силой Своей,
Ты от горя и мук защищаешь.
Буду славить Тебя до конца моих дней.

1990-е годы были годами бедования народного. Сколько несчастных, опустившихся людей видела Александра Павловна в метро и на улицах Москвы, когда, преодолевая свою немощь, ехала на службу в храм! Сердце обливалось кровью, хотелось всем помочь. Дома она теперь не просто молилась, а плакала, часто навзрыд, умоляя Царицу Небесную спасти Россию. И ее мо-литва вместе с молитвами многих праведников и рядовых верующих людей вытащила тогда страну из угрозы большой войны и самоистребления народа. Но, как сказано, «молиться за людей — это кровь проливать». И вот наступил момент, когда Александра Павловна готова была уже расстаться с жизнью. Болезнь ее обострилась, и сын, у которого она жила в это время, вызвал «скорую помощь».

Когда они приехали в больницу, сыну и самой Александре Павловне сказали: «Готовься умирать. До утра не доживешь». Но боголюбивая душа взмолилась: «Господи! У меня нет добрых дел! Как же я буду умирать, когда ничего еще не сделала? Я — та овечка, которую Ты пошел искать, оставив девяносто девять других, которые уже сделали добрые дела». И потом почему-то добавила: «Пошли меня на добрые дела в городок!»

Утром врач приходит и удивляется:

— Как это ты жива еще? Никакой надежды не было.

— А меня Матерь Божия исцелила. Нужно добрые дела делать, — ответила блаженная пациентка недоумевающему доктору.

Выписавшись из больницы, исцеленными «веселыми ногами» она пошла в храм. После службы к ней подошла одна из прихожанок и протянула книгу: «Возьми, прочти, тебе это надо». Александра Павловна отказываться начала — не любительница она была читать, только если по благословению. А женщина настаивает: «Возьми. Тебе это надо».

Взяла она книгу и прочла название: «Старец Захария». Принесла домой, на дальнюю полку положила: «Что я буду читать о каком-то неизвестном старце?..» Три дня книжка пролежала на полке, а потом во сне Александра Павловна услышала отчетливый голос: «Прочти эту книгу». Начала она читать и остановиться не могла, три раза за ночь перечитала от корки до корки — так потрясло ее житие многострадального старца.

В книге было написано, что похоронен старец в Москве, на старом Введенском кладбище, в народе называемом Немецким. Александра Павловна на следующий же день отправилась искать на большом московском кладбище могилу полюбившегося ей старца.

Но прежде чем мы начнем рассказывать о главном подвиге жизни нашей героини, обратимся к житию старца Захарии, которое, как смеем предполагать, не всем читателям знакомо. А без знания фактов жизни старца Зосимы, в схиме Захарии,непонятно будет, почему именно с ним так сроднилась Александра Павловна.

Житие, вернее, жизнеописание старца Захарии, так как он еще не прославлен в лике святых, очень отличается от канонических текстов житий, написано оно в народном простецком стиле. В нем много умилительных картин, которые особенно дороги простым душам, очень много чудес, предсказаний, пророческих снов, много описаний событий, которые вызывают сострадание. Даже краткая характеристика старца, которая составлена автором рассказов о нем, объясняет, почему Александра Павловна так полюбила старца Зосиму. Вот она: «Он был наставником, утешителем, молитвенником для страждущих, грешных, одиноких людей, отцом всех сирот, калек, отроков и младенцев. Царица Небесная поставила его на службу людям».

Матерь Божия особо избрала и возлюбила Захарию (таково было имя его не только в схиме, но и в миру) уже в юношеском возрасте. Родился Захария в 1850 году, 2 сентября, в Калужской губернии, в зажиточной крестьянской семье. В 17 лет по благословению оптинского старца преподобного Амвросия юноша поступил в монастырь «Белые берега». А по пути в Оптину ему впервые явилась Богородица и предсказала всю его будущую жизнь. Вот как это описано в той самой книге о старце Захарии, которую три раза за одну ночь прочла Александра Павловна:

«Так, разговаривая, они шли все дальше и дальше. Она вела Захарию совсем не в ту сторону, в которую он направлял свой путь. “Был у Меня единственный Сыночек, — говорила Она, — да злые люди отняли Его от Меня и убили Его”. Так незаметно прошли они версты три. Женщина остановилась и говорит: “Вот я в эту деревню иду. Тебе благополучный путь. Так побудь же у старца Макария в Оптиной на могилочке и побеседуй со старцем Амвросием, он благословит тебя поступать в монастырь”. Сказала это таинственная Женщина и стала невидима. Изумленный ее исчезновением, Захария смотрит направо-налево, вверх. Да где же Она? Нет нигде. Господи, кто эта Женщина? Стал думать, вспоминать разговор Ее, и вдруг все понял: да ведь это Матерь Божия!» После этого в книге описано чудесное хождение «по воде аки по суху», которое повторится в жизни отца Захарии потом еще дважды. А Божия Матерь явится ему еще не один раз.

Из «Белых берегов», тяжело заболев, инок Захария вынужден был уйти. Прожив несколько лет в лесу на послушании у отшельника старца Даниила, по откровению во сне он отправился к знаменитому на всю Россию старцу — преподобному Варнаве Гефсиманскому. Старец благословил инока Захарию перейти на жительство в Троице-Сергиеву Лавру, которой подчинялся Гефсиманский скит.

Многоскорбным было жительство Захарии в Лавре. Сменил он тут по воле начальства и братий, его невзлюбивших, двадцать разных послушаний. Тружеником был великим и молитвенником. Подвергся нападению лжемонаха (а на самом деле переодетого убийцы), после чего едва жив остался. Терпел постоянные утеснения и даже побои от «лжебратий» — монахов, нерадиво живущих в великой Лавре и срамящих ее имя. За врагов своих Захария всегда молился. Не только за живых, но и за усопших грешников молился с великими слезами. Странствовал, прося милос-тыню на монастырь. Любил нищую братию и опекал ее как мог, живя в обители. Тяжко болел и был исцелен чудесным образом. И последним покинул монастырь после его закрытия в 1922 году.

О том, что слово его было с силой, свидетельствует тот факт, что пришедшие его выгонять из кельи красноармейцы не могли шага ступить, когда он большим крестом провел незримую линию на пороге кельи и сказал: «Кто перешагнет, умрет!» Из обители ушел сам, оплакав ее запустение, которое было послано как наказание за нерадивое житие некоторых монахов.

Жил в Москве на квартирах духовных чад ровно пятнадцать лет, став старцем-утешителем для многих людей в то скорбное время. Отошел ко Господу после мучительной раковой болезни, которую претерпевал с великим мужеством, 2 (15) июня 1936 года. И остался в благодарной памяти своих многочисленных духовных чад.

В книге «Старец Захария» напечатаны краткие поучения батюшки, вдохновившие нашу героиню на подвиг подвижнической жизни на кладбище. «Богу ученых не нужно, Ему одна любовь нужна». «Уныние — это палач, который убивает энергию, необходимую для получения в сердце Духа Святого. Унылый теряет молитву и умирает для подвигов. Ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах не унывайте». «Почаще осеняйте себя крестным знамением. Помните: крест воздвизается, и падают духов воздушных чинове». «Достигайте простоты, которую дает только совершенное смирение. Словом это не объяснишь, только опытом познается. А в Боге и для Бога нужно жить только в смирении и простоте. Достигайте в смирении любви простой, святой, совершенной, обнимающей молитвой всех. А милосердием к немощным, больным, непонятым, несчастным, в грехах погрязшим подражайте своим небесным покровителям — святым. Радость небесную постарайтесь стяжать, чтобы с ангелом радоваться покаянию всякого заблудшего человека». «Берегите жемчужину веры, которая есть путь к вечному блаженству нашему и близких сердцу нашему людей». «Берегите совесть свою, она есть глас Божий — голос Ангела Хранителя. Как надо беречь свою совесть, учитесь у старца отца Ам-вросия Оптинского. Он стяжал благодать Святого Духа. Мудрость без благодати есть безумие». «Премудр тот, кто стяжал Духа Святого, стараясь исполнить все заповеди Христовы. И если он премудр, то и смирен».

Но, конечно, не только эти и другие слова поучений старца Зосимы вдохновили на подвиг нашу героиню. Пришел ее срок, нашла она свою долю, созрела ее душа для того, чтобы служить людям, продолжая дело великого подвижника.

Глава четырнадцатая. Милостынька на часовню

Книгу «Старец Захария» после троекратного ночного чтения Александра Павловна выучила наизусть. Встав утром, она отправилась искать могилу старца на московском Введенском кладбище.

Метро «Семеновская», Немецкая слобода, Лефортово. Воспоминания о петровском времени. Старинная архитектура здесь сохранилась, создавая иллюзию погружения в прошлое. На-поминание о современности — разве что трамвай изредка прогрохочет, но это если идти проторенным путем. Александра Павловна пошла к кладбищу прямиком с улицы под названием Новая дорога. Кладбище находится на высоком северном берегу реки Синички, впадающей в Яузу слева. Синичка уже давно течет в трубе, а вот рельеф, созданный ее руслом, не изменился. Нако-нец, поднявшись по Новой дороге, Александра Павловна подошла к красным кирпичным готическим воротам кладбища. На мемориальной табличке, висящей у входа, она прочла краткую историю старинного кладбища: «Основано в 1771 году в период эпидемии чумы. Название получило из-за Введенских гор (Лефортовский холм). Изначально на кладбище хоронили лютеран и католиков, за что и называли его Немецким или Иноверческим».

За воротами был установлен стенд с текстом: «На кладбище похоронены 54 Героя Советского Союза, 27 Героев Социалистического Труда, 90 революционеров и старых большевиков, более 770 ученых, около 300 артистов, композито-ров и дирижеров, 95 литераторов, более 80 художников, скульпторов и архитекторов, почти 200 заслуженных врачей, учителей, строителей, заслуженных деятелей культуры, заслуженных мастеров спорта, множество лиц духовного звания». Рядом с пояснительным текстом на стенде был помещен план кладбища, на котором были обозначены захоронения известных людей, но могила старца Захарии на плане обозначена, конечно же, не была.

«Батюшка, родненький, помоги мне тебя найти», — взмолилась Александра Павловна. И старец Зосима, который и при жизни, и после кончины творил немало чудес, встретил свою будущую вер-ную служку чудом. Вглядевшись в глубину кладбищенского пространства, Александра Павловна увидела, что на центральную дорожку с правой стороны поворачивают три женщины явно «бого-мольного вида» — в длинных юбках и повязанных под подбородок платках. Кинулась она к ним:

— Матушки, а вы не от старца Захарии идете?

— Не только от него, тут много святых людей похоронено, — настороженно откликнулись богомолки.

— Я других не знаю, а к старцу Захарии мне так надо, он мой родненький, я ему поклониться хочу. Покажите дорожку, будьте добреньки, — взмолилась Александра Павловна.

— Да ладно, не убивайся ты так. Вот до первого поворота дойдешь, поверни направо, еще несколько метров пройдешь и увидишь крест покосившийся, а на нем портрет и надпись «Старец Захария», — подробно объяснили богомолки дорогу к старцу.

Дойдя до могилки старца Захарии и увидев сломанную ограду, крест, почти упавший на землю, и мусор вокруг могилы, Александра Павловна рухнула на колени и запричитала: «Батюшка, родненький! Да как же ты тут заброшен! Да как же так можно! Я обещаю, что все исправлю. И могилку твою обновлю, и домик тебе построю. Ты так всех жалел, кто же тебя теперь пожалеет?» Потом, оглянувшись вокруг, она увидела, что и другие старинные могилы находятся в запустении. И будто кто-то ей сказал: «Вот твой городок, в который ты так просилась. Но не умирать, а работать».

Мысль эта так крепко утвердилась в душе Александры Павловны и так упорно звала к действию, что ясно было — надо ехать в Почаев и просить благословения на новое дело у своего духовного отца.

Когда она приехала в монастырь, батюшка, еще ничего не выслушав, сказал:

— Какая ты бледная, под глазами круги! Не узнать тебя прямо. Срочно собороваться.

— Да я недавно соборовалась, — возразила Александра Павловна.

— За послушание. Иди собороваться, — строго сказал батюшка и больше ни о чем не стал разговаривать.

Потом, когда она после соборования пришла опять к отцу Памве, он ее спрашивает:

— Ты когда лежала в больнице, умирала, что у Бога просила — здоровья?

— Да, батюшка, — отвечает Александра Павловна.

— А что еще, добрые дела творить? — как будто он в то время стоял рядом с умирающей, спросил батюшка.

— Да, просила. А какие эти дела, я не знаю, — призналась чудесно исцеленная женщина.

— Тебе Господь должен был показать, ты только должна была быть внимательной. Вспомни, что с тобой было в последнее время.

— Да, батюшка, я как раз спросить приехала: хочу могилу старца Зосимы восстановить, и если Бог даст, то и другие могилы, там так их много, брошенных.

— Бог благословит. Раз сердце тебе подсказывает, что ты должна это сделать, то старайся выполнить.

Вернувшись в Москву, Александра Павловна первым делом отправилась к заведующей Немецким кладбищем и спросила ее:

— Могу ли я заказать хороший гранитный крест на могилу старца Захарии?

Холеная кладбищенская начальница посмотрела на бедно одетую пожилую женщину с удивлением и сказала:

— А вы знаете, что такой памятник очень дорого стоит?

— Ну, сколько, например? — не смутилась матушка.

— Три тысячи.

Поясним читателю, что в то время, до дефолта 1998 года, это были большие деньги.

— А когда заплатить? — уверенно продолжила разговор новоявленная послушница старца Захарии.

— Я узнаю у мастеров, когда они могут начать работу, и вам позвоню, — с удивлением ответила кладбищенская «бизнес-леди».

Вскоре Александре Павловне позвонили, назвали сумму первого взноса. Тогда она взяла все деньги, что скопила себе на похороны, и последнюю полученную в тот день пенсию, и отдала первый взнос. А дальше что? Дальше уже привычный путь — милостынька. Опять встала она у метро с кружкой, ни копейки себе не оставляла из подаяния, а все копила на то, чтобы батюшке сделать не только памятник, но и усыпальницу. В это время один известный поэт и музыкант написал про нее песню, которая потом прозвучала в фильме «Прощеное воскресенье»:

Летним вечером, тихим вечером
Вышел я до ларька табачного.
Там старушка в платочке клетчатом
Христа ради деньжата клянчила.
Дал я ей пять тыщ, на, мол, на обед,
Или фруктами, вон, побалуйся.
А она прошептала мне в ответ:
«Вона как оно не задалось-то».
Говорю я ей: «Зря ты, бабка, так,
Посмотри, как люди поднялись-то.
Если жить с умом, будет все ништяк,
А ума-то у нас прибавилось.
А что деньги разрухой нажиты,
Так ведь каяться будем в старости».
А она отвечала все так же мне:
«Вона как оно не задалось-то».
А потом меня будто прорвало,
Стал я бабушке вдруг рассказывать,
Что куда ни глянь, так одно фуфло,
Что с делами пора завязывать.
Что во мне самом, как ни вороши,
Не найти ни добра, ни жалости.
А в ответ будто стон моей души:
«Вона как оно не задалось-то».
Я пошел домой, а она вослед
Все крестила да причитала мне.
А вокруг нее то ли Божий свет,
То ли солнце садится алое[11].

Глава пятнадцатая. Жизнь в «городке»

Усыпальницу, обитую медными листами, с луковкой и крестом на крыше, над могилой старца Захарии Александра Павловна при по-мощи наемных работников смогла установить в довольно-таки короткий срок. Внутри усыпальницу обили вагонкой, так что она действительно стала похожа на келью. На стене повесили памятную доску со словами: «Старец Захария прожил 86 лет (1850-1936), совершил много подвигов, сотворил множество чудес, засвидетельствованных очевидцами. Некоторые чудеса сотворил Бог ради Захарии еще в детстве его. Он трижды видел Троицу и трижды наяву Богоматерь; дважды ходил по воде, как по суше, по его молитве воскрес умерший, он исцелял больных и очищал от грехов. Это подвижник, достойный имени святого». На могилку, после того как над ней поставили часовню, стало приходить еще больше чем прежде людей, потому что из уст в уста по Москве передавалось известие о том, что на Введенском кладбище похоронен такой чудесный старец, который слышит любую просьбу о помощи и помогает очень скоро. Александра Павловна приглашала священников, они служили панихиды на могилке у старца Захарии, а люди писали записочки с именами своих усопших сродников.

Казалось бы, Александра Павловна исполнила дело, ради которого она пришла на кладбище. Но при виде той разрухи, которая царила в «городке» вокруг, она решила, что не может все оставлять как есть. И закипела работа по благоустройству участка вокруг могилы старца Захарии.

Тогда ей пришлось близко узнать, что такое русская беда — горькое пьянство. Именно горькое, потому что не от сладкой жизни пьет русский человек. Пьянство стало повальным в 1990-е годы, когда страной управлял мощный олигархический клан, ее разваливали и разворовывали. Страна расползалась, как каша по столу, теряла признаки единого государства: в упадке были армия и флот, милиция обслуживала бандитов, пенсии и зарплаты люди получали как редкую подачку, а на востоке страны полыхала Чеченская война. Простому человеку трудно было найти место под солнцем — найти работу и пропитание. Александра Павловна стала спрашивать могильщиков (тоже чаще всего пьяненьких), где ей найти работников в часовне, а они отвечали:

— Ну, сюда к тебе только алкоголиков можно послать на работу. Примешь?

— А что же они, не люди? Лишь бы мастера были хорошие, — согласилась Александра Павловна.

Так появился Владимир Николаевич — мастер на все руки: и по дереву, и по железу он мог работать. И красиво, и споро у него все получалось. Одно слово — народный умелец. Александра Павловна сама принимала участие во всем: пилила засохшие деревья, убирала мусор, красила оградки. И однажды она поняла: «Мне тут нужна келья. Пока я из дома еду туда-обратно, полдня проходит». И попросила она Владимира Николаевича: «Как бы мне тут келью найти и поселиться в городке?» Он показал заброшенный строительный вагончик или гараж и говорит: «Вот, если немного подремонтировать, то и будет тебе келья». Начал он работать — и запил, пропал. Так она осталась в своем домике с протекающей крышей и щелями в осеннее время года, но возвращаться домой не стала, осталась в «городке» и стала устраивать в своей келье иконостас. Всю стену «кельи» обклеила иконами, напечатанными в календарях. Работала она и пела:

Небесный ангел мой хранитель,
Хранитель ты души моей,
Душе моей единородный,
Будь милостив к рабе твоей.
Храни меня во все минуты,
Храни меня во все часы,
Храни меня в напастях лютых,
Среди бездонной темноты.
Ты послан Богом для храненья,
Тебе Господь так поручил,
Пролей мне в сердце умиленье,
И как мне жизнь здесь, научи.
Здесь путь терновый и прискорбный,
Могу ли я его пройти?
Хранитель ты мой неукорный
И можешь ты меня спасти.
Ты держишь меч в руке горящей,
Им всех врагов ты победишь,
Ты, к Богу вечному парящий,
Меня на Небо возведи.
Когда приду к Лицу Христову,
То что скажу Ему тогда?
Прошу, предстань передо мною
И перед Богом оправдай.
Ты знаешь жизнь мою земную,
Ты спутник есть души моей,
Веди меня в страну родную
И Бога славу покажи.
Я вечно странница на свете
И здесь чужая всем живу,
А там — Отечество нас встретит
И там хвалу тебе скажу.
Там ни печали, ни вздыханья,
Там слезы горькие не льют,
Там нет стесненья, ни страданья,
Одни лишь радости текут.
Проси венец мне у Владыки,
Меня достойной сотвори,
Хотя грехи мои велики,
Но ты страданья расскажи.

А защита ей была действительно нужна. Уму непостижимо, как это вообще было возможно: немолодая женщина ночью одна на кладбище, которое, кроме того что там были погребены многие выдающиеся личности, славилось тем, что среди древних могил любила собираться секта «готов». Поклонники темной мистики выбрали это место, потому что существовала легенда, будто бы под холмом, на котором стоит Немецкое кладбище, расположен целый город всевозможных подземелий, катакомб и подземных склепов, и что войти в эту подземную Введенку можно только через какие-то определенные старинные постройки — часовни или склепы, которые расположены на кладбище.

Приходили на кладбище по ночам и наркоманы, и «охотники за приведениями», рассказы о которых в связи с Немецким кладбищем в то время были очень распространены в народе московском. Александре Павловне действительно не раз приходилось слышать страшные звуки вокруг своей сараюшки, а порой и видеть, как в маленькое оконце ее хрупкого пристанища заглядывают омерзительные, наводящие ужас тени. Почти не спала она по ночам все те двенадцать лет, которые провела в «ковчеге» на кладбище. Именно тогда она научилась пламенно молиться, так, что границы между земным и небесным стирались и присутствие горних сил было явным.

Дорогой читатель, уверяю вас, что все здесь сказанное не вымысел, хотя очень трудно поверить, что в наше время возможен был такой подвиг, о каких мы читали только в древних патериках или в житиях блаженных.

Много страдала Александра Павловна, живя в своей келье на кладбище, — замерзала, воевала с мышами и крысами, которые ходили прямо по кровати, осы и муравьи не давали пить чай и есть. Не раз неутомимую молитвенницу избивали злые люди, требуя денег, которые она собирала, прося «Христа ради». Не только избивали, но и убить грозились. А она все вытерпела и не испугалась. Поначалу насмехались над ней и работники кладбища — могильщики, мастера гранильной мастерской и админи-страция. Но все-таки — и это настоящие чудо — не прогоняли ее, давали ей жить в не оформленном юридически жилище. А прошло время — и многие из них стали приходить за советом к невзрачной нищенке. Отвечала она чаще всего, напевая духовный стих, она знала их так много, что казалось, на все случаи жизни они у нее припасены.

Скоро, скоро близкий час
Моей смерти подойдет,
Скоро, скоро Ангел Господень
Чашу горьку поднесет,
Он разлучит душу с телом,
А душе он даст приказ:
«Ты иди скорее к Богу,
Он потребует сейчас».
Ох, как страшно и ужасно
На ответ к Богу идти,
А куда еще страшнее
Все грехи в душе нести.
Я явлюсь Лицу Христову,
На престоле Он сидит,
На мои грехи велики,
На меня Он не глядит.
И с поникшей головою
На коленях мне стоять,
Горько плачу я, рыдаю,
Но уж поздно мне рыдать.
А по левую сторонку
Искуситель мой стоит,
Все грехи мои велики
Крепко в лапах держит он.
И от юности моей
Все на свитке у него.
Прочитала, зарыдала —
Не щадила сирот, вдов,
Бедных, нищих не дарила,
Не познала Божьих слов.
Ангел, добрый мой хранитель,
На руки твои смотрю,
Добрых дел я в них не вижу,
Только плачу и скорблю.
А Христос тогда сказал мне:
«На земле есть Мой закон,
Кто его не почитает,
Выбрал вечный он огонь».
Горько плачу я, рыдаю,
Но уж поздно мне рыдать,
Добрых дел я не имею,
Царства Божья не видать.

«Родные, дорогие братья, сестры! — говорила Александра Павловна всем людям, приходящим к ней, — творите добрые дела! Пока можно, творите добрые дела, без них нет спасения!»

Сама же она в то время, можно сказать, дышала добрыми делами: нашла еще одного горемыку — Анатолия, он ей помог привести в порядок одну из красивейших усыпальниц на кладбище, в которой в запустении, упрятанная от людских глаз, находилась дивная картина К. Петрова-Водкина «Христос-Сеятель».

Александра Павловна однажды попросила священника церкви апостолов Петра и Павла отслужить панихиду на кладбище. Батюшка попросил администрацию открыть часовню, и то, что они там увидели, всех ужаснуло. «Господь в помойке стоит!» — заплакала матушка. «Дайте ей ключи, пусть уберет тут все», — попросил батюшка у хозяйки кладбища. Та даже обрадовалась получить бесплатную работницу и дала ей ключи. Как тяжко было убирать зловонные завалы в часовне, сдобренные голубиным пометом! Не раз бедная матушка выбегала на воздух с приступом рвоты, но все-таки смогла все разобрать, вымыть, вычистить, а потом на собранную милостыньку поставить в часовне подсвечник, иконы и лампады. Теперь у нее было место особого уединения на кладбище. Здесь она иногда с громким воплем, вырывавшимся из глубины души, молилась о помиловании земли Русской и о всех лежащих на кладбище этом. Молилась она даже и за иностранных воинов — тех, кто упокоился под обелиском с надписью: «Здесь лежат германские воины, верные долгу и жизни своей не пожалев-шие ради отечества. 1914-1918»; а на другом конце кладбища похороненных летчиков из полка Нормандия-Неман; и даже за французских солдат, погибших в Москве в 1812 году. Но больше всего, конечно, за наших воинов Великой Отечественной, Афгана, Чечни. Рядом с могилами мальчишек, которые были ровесниками ее сыновей во время этих последних войн, кто-то показал Александре Павловне могилу так же рано погибшего поэта Дмитрия Кедрина и подарил ей листочек с его стихотворением, написанным в начале Великой Отечественной. Это стихотворение она часто читала как молитву на могилах всех павших воинов:

Колокола

Видно, вправду скоро сбудется
То, чего душа ждала:
Мне весь день сегодня чудится,
Что звонят в колокола.
Только двери в храме заперты,
Кто б там стал трезвонить зря?
Не видать дьячка на паперти
И на вышке звонаря.
Знать, служение воскресное
Не у нас в земном краю:
То звонят чины небесные
По душе моей в раю.

«Божья Матушка, спаси души всех здесь похороненных! Прости им их грехи. Помилуй их. Останови войну, убереги детей», — умоляла Александра Павловна Царицу Небесную все двенадцать лет, навещая каждый день могилы защитников Отечества. Может быть, и по ее молитвам прекратилась наконец война в Чечне и страна стала постепенно оживать.

К некоторым упокоившимся на Введенском кладбище у Александры Павловны было какое-то родственное отношение. Когда впервые появился у часовни старца Захарии режиссер, снимавший фильм о «печальнике за бедных, больных и одиноких», она повела его на экскурсию по этим дорогим ей могилкам.

— Смотри, Андрюша, на оградке могилы доктора Федора Гааза укреплены настоящие кандалы, в каких шли ссыльные в Сибирь. Гааз добился, чтобы вместо неподъемных тяжелых кандалов сделали легкие, и еще — чтобы кольца на концах цепей, в которые заковывались руки и ноги арестанта, были обшиты кожей. Святой доктор, как называли Гааза при жизни, говорил: «Спешите делать добро!» — вот и нам так надо, а у нас мало добрых дел, — всегда улыбавшаяся Александра Павловна вдруг погрустнела. — Часовню-то Эрлангеров разграбили: все сломали, семисвечник унесли, иконы унесли. Пойдем, я тебе покажу.

— А кто такой этот Эрлангер, и почему его часовню называют «часовня желаний» и пишут на ней всякое? — спросил вдруг почувствовавший себя маленьким ребенком рядом с этой ге-роической женщиной Андрей.

— Антон Эрлангер построил первую в России большую паровую мельницу. Он был очень богатым и всю жизнь помогал бедным, потому что Христа возлюбил. Видишь, это картина «Христос-Сеятель». Господь сеет любовь к наши сердца, которой нам не хватает, — и вдруг почти навзрыд взмолилась матушка: — Господи, прости тех, кто здесь безобразничал. Вразуми их, что-бы души их не погибли.

— Как же вы их просите простить, когда их наказать надо за зло, которое они сотворили? — следуя обычной логике, удивился Андрей.

— Зло злом не победишь. Не надо на них злиться, а жалеть надо. Вот я на одну могилку хожу и жалею батюшку дьякона, — и Александра Павловна показала на белый мраморный крест через дорожку от часовни Эрлангеров. — У отца Петра был красивейший голос, и все прихожане очень радовались, что в их церкви проходят такие красивые службы. И вот попутал бес. Решил дьякон, что с таким голосом можно и на сцене выступать.

Ушел в мир и стал петь в театре, но через какое-то время голос у него исчез. Позже отнялись и ноги. Долго он страдал и обвинял себя в предательстве Бога. Но умер тихо, видно, вымолил он себе прощение.

— А вы откуда все это знаете? — не уставал удивляться Андрей.

— Так ведь люди сюда приходят ученые, экскурсии даже водят, я постою-послушаю, а потом и сама другим рассказываю, вот как тебе сейчас. Смотри, Андрюша, вон там у стены участок — рас-сказывать ничего не надо на этих могилках, только плакать, ты посмотри, какие все молодые. Этих ребят свои же перестреляли. А еще тут лежат милиционеры, которых бандиты застрелили.

И опять обычных слов у Александры Павловны не хватает, и она начинает петь:

Малое пойми ты для начала:
Мы — народ, а не по одному!
Если в русском совесть замолчала,
Значит, имя «выродок» ему.
Жизнь вокруг — неписанная повесть,
Но умей соблазны побороть!
Если в русском замолчала совесть,
Значит, им гнушается Господь.
На Руси живем, а не в пустыне!
Упреждаю, брат, в который раз:
Если снова нас Господь покинет —
Не дай Боже, Он покинет нас!

Двенадцать лет слез молитвенных, труда, лишений преобразили Александру. Внешне она стала походить на любимую русскую святую блаженную Ксению — обувь и одежда у нее износилась.

Даже зимой она ходила в легких тапочках, иногда на босу ногу, и в халатике — и не замерзала, не простужалась и не болела. Однажды, когда над ее кельей совсем сняли крышу, чтобы насте-лить новую, пришлось ей ночевать в часовне старца Зосимы-Захарии. Спала прямо на плитах, больше молилась, чем спала. Часто приходили люди — постучатся, матушка откроет часовню, и вместе молятся, читают записки и о упокоении, и о здравии, радуются общей любви к старцу Захарии.

Но однажды постучался к ней староста местной церкви. Она не знала, кто это, но почему-то открывать ему не стала. Как будто Ангел Хранитель или сам старец Зосима ей шепнул: «Его сюда не пускай!» А через какое-то время он вернулся с начальницей кладбищенской, Александра Павловна ей открыла. А он как начал кричать:

— Ты тут незаконно живешь, ты тут деньги лопатой гребешь. Смотри, я твою сараюшку сломаю, а тебя сдам в сумасшедший дом.

— Что я тебе сделала? Что ты так на меня злишься? Я с тобой не ссорюсь, не ругаюсь, почему ты меня хочешь обидеть? — стала его успокаивать Александра Павловна.

А он еще больше ярится:

— Смотри у меня! Это так не пройдет.

Потом Бог послал знамение, как она это поняла. Пропал у нее кот, который келью ее делал уютной, скрашивал одиночество и мышей и крыс ловил. Искала Александра Павловна его по всему кладбищу, звала: «Вася! Вася!» — но кот так и не нашелся.

После этого приснился ей сон, как разрушают ее келью, а она рядом стоит и поет:

Я люблю Тебя, Боже, я люблю всей душой,
Но в груди моей мало огня,
И мой дух изнемог под неравной борьбой,
Одолела усталость меня.
Боже мой, я молю, укрепи Ты меня,
Вся надежда моя на Тебя.
А лукавый смущает и мучит меня,
Хочет в сети свои затянуть,
Но Ты, Боже — скала и твердыня моя,
Ты не дашь мне духовно уснуть.
Боже мой, я молю, укрепи Ты меня,
Вся надежда моя на Тебя.
Ты зажжешь мое сердце священным огнем,
Дашь мне радость спасения вновь.
Дай мне твердой и верной всегда Тебе быть,
К моим ближним дай, Боже, любовь.
Боже мой, я молю, укрепи Ты меня,
Вся надежда моя на Тебя.
Научи меня волю Твою познавать,
Чтить Закон Твой великий, святой,
Научи меня, Боже, обиды прощать
И врагам, и друзьям всей душой.
Боже мой, я молю, укрепи Ты меня,
Вся надежда моя на Тебя.
И когда Ты придешь осудить этот мир,
Мир греховный, порочный и злой,
Да войду, о Господь, на брачный Твой пир,
Пир прекрасный, чертог золотой.
Боже мой, я молю, укрепи Ты меня,
Вся надежда моя на Тебя.

Глава шестнадцатая. Изгнание из «городка» и Прощеное воскресенье

Что было дальше, вы уже знаете, мой читатель. Пока Александра Павловна работала в другом конце кладбища, далеко от своей кельи, староста подогнал трактор с ковшом и приказал разметать только что отремонтированный домик до основания. Матушке Ангел Хранитель шепнул: «Там твою келью рушат», — она побежала, но прибежала только тогда, когда дело уже было сделано.

…Тяжело было после долгих лет проживания в «городке» привыкать к жизни в городе и из кельи возвращаться в квартиру. На душе было неспокойно, поехала Александра Павловна в Почаев к духовнику за советом — как ей быть теперь.

Как приехала, нашла отца Памву в храме, подошла и плачется:

— Батюшка, нет у меня больше кельи, выгнали меня. И так выгнали, что в сумасшедший дом хотели сдать.

— Не плачь, твоя келья на небе. И не обижайся на людей. Значит, такая воля Божия. Ты у старосты церковного прощения попроси, тогда и на душе легко будет, — спокойно ответил отец архимандрит.

— Батюшка, а я так много еще хотела сделать: и могилки сиротские поднять, чтобы их было видно, и часовню, где «Остров мертвых» нарисован, подновить, уже художника нашла, он мне обещался журавлей сделать, а еще есть часовня со святителем Николаем. Что же мне теперь делать? — все еще не унималась Александра Павловна.

— Ничего уже делать не нужно. Уходи с кладбища, ты уже стара так жить, как жила. Готовься к смерти, очищай свою душу от грехов. Сейчас для тебя это важнее, чем что-то строить и вос-станавливать. А перво-наперво — попроси прощения, — особенно строгим голосом повторил свое благословение батюшка. Но потом ободрил: — Знай, что я за тебя всегда буду молиться, никогда тебя из своего синодика не вычеркну.

Отец Памва недаром торопил Александру Павловну возвращаться в Москву, — приехала она в город накануне Прощеного воскресенья, и на вечернюю службу пошла в храм Петра и Павла. Трудно было кланяться в ноги обидчику перед всем народом, но она это сделала, и не у него только прощения просила, а у всех:

— Простите меня, я великая грешница. Простите, я не хочу в стадо волков попасть, простите и двери откройте мне к овечкам Христовым. Простите меня, я боюсь вечного огня. А кто из вас не грешен, бросьте на меня камень.

И, повернувшись к обидчику, опять упала на колени:

— Прости меня, Петенька. Давай будем друзьями. Я больше не буду тебя беспокоить, совсем уйду отсюда.

Как и говорил батюшка, после того как Александра Павловна попросила прощения, на душе у нее стало светло-светло, и решила она опять ехать к Почаев. Ведь там ее все знают, и работу всегда можно найти, а без работы она не умела сидеть.

В Почаеве Бог ей послал встречу с человеком, глядя на которого она поняла, какие бывают настоящие рабы Божии, готовые за ближнего умереть. Это был блаженный Федор. В свое время, когда власти тайно хотели увезти из монастыря настоятеля, он залез на колокольню и стал звонить — народ собирать. А милиционеры поднялись на колокольню и его оттуда по лестнице тащили, так что всего переломали, стал он инвалидом на всю жизнь. Но не озлобился, а только молился, и за это Бог ему послал дар прозорливости. Он знал все про тех людей, которые к нему подходили — и прошлое их знал, и будущее. Матушку он принял как родную и сказал:

— Ты будешь моей сестрой.

А она ему в ответ:

— А ты мне братом, — и песню запела, посвященную старцу Зосиме:

Тихо, безмолвно на кладбище,
Только березки шумят,
А над могилкой старчика,
Воркуя, голубки сидят.
Вот я пришла к тебе, отченька.
Здравствуй, мой старчик родной.
От бед, печали и горести
Здесь отдохну я душой.
Столько тебе я поведаю,
Столько тебе расскажу,
Лишь пред тобою я выплачу
Бедную душу мою.
Только с тобой сердце радостно,
Легко и просто с тобой.
Как я люблю тебя, отченька,
Батюшка мой дорогой.
За оградой кирпичной осталась
Мирская беда-суета,
Тебе же от мира достанется
рест и надгробья плита.
Дорогой ты мой старчик Зосима,
Смиренный страдалец земной,
Во плоти был ангел небесный,
Батюшка мой дорогой.
Как ты терпел униженья
И побои от братий своих,
Терпеливо, безгласно, с любовью
Всегда ты молился за них.
За смирение твое и терпение,
Пост и жизненный подвиг большой,
По вере твоей и молитве
Крест в тебя, растворившись, вошел.
Дорогой ты мой старчик Зосима,
Ты, себя осенивши крестом,
По воде, как по суше прошел.
И в суровое время гоненья
Ты в слезах на молитве стоял.
Крестом обведя свою келью,
Последним из Лавры ушел.
За смиренье твое и терпение
Козни вражьи ты разрушил,
И, облекшись в небесную славу,
«Слава Богу за все!» — говорил.
Помоги же мне, ты мой батюшка,
Свой крест до конца донести.
Ты научи меня, отченька,
Как душу мою мне спасти.
Феденька послушал песню и сказал:

— Ну вот и мечта твоя исполнилась, ты теперь можешь стать странницей Христовой. Если ты хочешь там быть рядом со старцем, тебе нужно еще потрудиться.

И отправилась матушка странствовать по возрождающейся России. Опять просила милостыньку и отдавала все на строительство и восстановление монастырей. И во многих из сотен поднявшихся по всей нашей земле монастырей есть «лепта вдовицы» — милостынька блаженной Александры.

Странничество матушки продолжается. Может быть, и ты, читатель, не раз встречал Александру Павловну у станции метро или у храма, на православной выставке или где-то в отдаленном паломничестве. С виду она неприметная простая бабушка — в застиранном халатике с черным платком на голове, в домашних тапочках на босу ногу, в руках кружка для пожертвований. Не проходите мимо, подайте милостыньку, она помолится за вас и облегчит вам жизненную ношу.

А мы помолимся за нее: «Спаси, Господи, Свою странницу и помогай ей на всех путях ее. Аминь».

[6] Стихотворение иеромонаха Романа (Матюшина).

[7] В 2008 году колокола были возвращены в Россию и установлены на звоннице Данилова монастыря.

[8] Стихотворение иеромонаха Романа (Матюшина) из сборника «Внимая Божьему веленью», Минск, 1998, написано в 1985 году.

[9] Стихира Службы преподобным оптинским старцам, записанная иеромонахом Василием (Росляковым) в его дневнике, найденном в келье после мученической кончины в 1993 году на Пасху.

[10] Строки из песни С. Трофимова «Родина».

[11] Автор песни — С. Трофимов.

Пред. страница К оглавлению

Жанры и темы

Проза, Повести, История, Вера

Другие книги автора

Рекомендуем

Комментировать