Коварные ловушки романтизма («Хаджи Абрек»)
По приезде в столицу летом 1832 года Лермонтов изменил свой первоначальный план. Здесь прежде всего он столкнулся с тем, что Петербургский университет отказался зачесть ему два года обучения в Москве. Второй неожиданной неприятностью было то, что к трем годам университетской учебы благодаря правительственной реформе программы прибавлялся еще один. Таким образом, если бы поэт поступил в Петербургский университет, то его обучение растянулось бы еще на четыре года, поэтому он оставляет университет. Это говорит о том, что поэт был невысокого о нем мнения, что от обучения в нем ничего не ждал и что смотрел на него, как на тяжкую необходимость. Он отказывается от мысли продолжать учебу на словесном отделении и избирает для себя стезю военного: поступает в школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Трудно сейчас понять, что повлияло на выбор Лермонтова. Одно можно сказать с уверенностью: этот шаг был продиктован отнюдь не склонностью поэта к военному ремеслу. Человек, в 14 лет написавший поэму «Черкесы», где изобразил ужасы войны, не мог идеализировать эту сферу человеческой деятельности. Строгая регламентация дня, казарменный быт, военная муштра, занятия точными науками, зауженный кругозор и примитивные интересы сокурсников — вот что ждало в школе юнкеров бывшего студента словесного отделения. И поэт хорошо понимал, на что шел. Он отождествляет предстоящую ему учебу с тюремным заключением. В письме к М. А. Лопухиной от 15 октября 1832 года он настоятельно просит почаще писать ему. «Теперь ваши письма мне нужнее, чем когда-либо; в моем будущем заточении они доставят мне величайшее наслаждение; они одни могут связать мое прошлое и мое будущее, которые расходятся в разные стороны, оставляя между собою преграду из двух тягостных и печальных лет…» — пишет поэт. В этом же письме отражается и его общее душевное настроение, которое иначе чем кризисное трудно определить. «Грядущие дни не принесут мне новых впечатлений», — констатирует он (IV, 588). На основании этих строк можно сделать вывод о том, что с поступлением в школу юнкеров Лермонтов не связывал никаких надежд и что оно было продиктовано какой-то жизненной неизбежностью. В заметках товарища Лермонтова по юнкерской школе А. Миклашевского говорится: «В конце 1820-х и самом начале 1830-х годов для молодых людей, окончивших воспитание, предстояла одна карьера — военная. Тогда не было еще училища правоведения, и всех гражданских чиновников называли подъячими. Лермонтов, оставив университет, поневоле должен был вступить в военную службу и просидеть два года в школе»[42].
Период обучения поэта в юнкерской школе — один из самых противоречивых в его жизни и наиболее трудных для понимания. Прежде всего бросается в глаза резкая перемена Лермонтова в манере держать себя в обществе однокашников. В университете он вел замкнутый, подчеркнуто отгороженный образ жизни, пресекая все попытки сокурсников проникнуть внутрь своей души или вовлечь его в атмосферу университетской жизни. Многих такой стиль поведения Лермонтова задевал за живое и со стороны казался проявлением его непомерной гордыни. Насколько это мнение было ошибочным, видно хотя бы из того факта, что в юнкерской школе Лермонтов заставлял некоторых своих соучеников страдать от противоположной черты своего характера — от неуемной и чрезмерной общительности. Один из них, А. М. Меринский, вспоминал: «В юнкерской школе Лермонтов был хорош со всеми товарищами, хотя некоторые из них не очень любили его за то, что он преследовал их своими остротами и насмешками за все ложное, натянутое и неестественное, чего никак не мог переносить». Чуть ниже в этих же записках он говорит: «Лермонтов никому не уступал в остротах и веселых шутках»[43]. За ним даже закрепилось прозвище Маёшки (от фр. mr. Mayeux), горбатого, остроумного и циничного героя французского карикатуриста Шарля Травье. По свидетельству мемуаристов, поэт был захвачен всеобщим духом «какого-то разгула, кутежа, бамбошерства», царившего тогда в школе[44]. Если Лермонтов умел быть другим, то, значит, в университетской «нелюдимости» проявляло себя отнюдь не его высокомерие. И то и другое было, скорее всего, маской, под которой поэт тщательно скрывал свое истинное «я». Что это так, а не иначе, что в юнкерской школе «разгульная» манера вести себя была только парадной, гусарской вывеской, было заметно уже некоторым его гвардейским однокашникам. «И заметьте, — писал впоследствии один из них, В. П. Бурнашев, — что по его нежной природе это вовсе не его жанр; а он себе его напускает, и всё из какого-то мальчишеского удальства, без которого эти господа считают, что кавалерист вообще не кавалерист, а уж особенно ежели он гусар»[45].
Следы того, что на самом деле происходило в душе поэта в те годы, проступают в его переписке тех лет. Приведем несколько цитат из писем к М. А. Лопухиной, которая была, пожалуй, единственным человеком, с которым поэт был предельно откровенен и в отношениях с которым никогда не лгал. Возвратившись в город после летних полевых учений, Лермонтов пишет ей: «…как скоро я заметил, что мои прекрасные мечты разлетаются, я сказал себе, что не стоит создавать новые; гораздо лучше, подумал я, научиться жить без них. Я попробовал; я походил на пьяницу, который мало-помалу старается отвыкнуть от вина». Юнкерская школа была для поэта местом, где он вполне целенаправленно отрезвлял себя от прежнего очарования жизнью. В другом месте этого же письма читаем: «…моя жизнь до сих пор была лишь рядом разочарований, теперь они смешны мне, я смеюсь над собой и над другими» (IV, 569, 570). Вот что, оказывается, скрывалось под весельем юнкера Лермонтова: попытка изжить возвышенное отношение к жизни и приобрести на нее приземленный взгляд, принудить себя к опошлению была жестоким насилием над своей душой. Она дорого стоила Лермонтову. По окончании школы, после производства в офицеры, поэт встретился с другом своей незабываемой московской поры А. Лопухиным. После этого радостного свидания с частью своего прошлого Лермонтов поделился своими впечатлениями о встрече с М. А. Лопухиной: «Я был в Царском Селе, когда приехал Алексис; узнав о том, я едва не сошел с ума от радости: разговаривал сам с собою, смеялся, потирал руки; вмиг возвратился я к прошедшим радостям; двух ужасных лет как не бывало…» (IV, 576; курсив мой. — и. Н.). Но, увы, это был только краткий миг радости. Лермонтов уже никогда больше не будет тем Мишелем, которым знали его московские друзья.
Однако Лермонтов, где бы он ни был, в одном оставался неизменным: в своей верности поэтическому долгу. «По вечерам, после учебных занятий, — вспоминал А. М. Меринский, — поэт наш часто уходил в отдаленные классные комнаты, в то время пустые, и там один просиживал долго и писал до поздней ночи, стараясь туда пробраться незамеченным товарищами»[46]. Одним из произведений, написанных в этот период, и была поэма «Хаджи Абрек».
В этой поэме Лермонтов подвергает исследованию одну из особенностей поведенческого шаблона романтического героя, а именно его одушевленность началом мести. Мщение, точнее, убежденность в праве на мщение — одна из устойчивых черт индивидуалистического сознания. Романтическая личность, лишенная возможности идеального существования и ни в чем не находящая удовлетворения, терзаясь муками безысходности, обращается к мщению как к последнему утешению. С таким мщением читатель встречается, в частности, в поэме «Последний сын вольности» («Свершилось! я на месть иду», — говорит Вадим, когда узнает о смерти своей возлюбленной Леды). Такой же местью одушевлен и главный герой «Хаджи Абрека». Но если Вадимово мщение не ставится поэтом под сомнение, то уже в «Хаджи Абреке» Лермонтов лишает это чувство романтического пафоса. Он вглядывается в него с пристальным вниманием, делает его объектом тщательного изучения и открывает в нем колоссальную энергию разрушения, направленную как на самого героя, так и на тех, кто его окружает.
В центре поэмы — кавказец Хаджи, обитатель горного селения Джемат. Хаджи в изображении Лермонтова является романтическим героем. Прежде всего он — выходец из аула, нарисованного поэтом в красках и тонах романтической традиции. Аул «велик, богат», независим («он никому не платит дани»), неодолим («его свободные сыны в огнях войны закалены»), Хаджи — один из достойных сынов Джемата, один из неустрашимых «джемальских удальцов». Вторая отличительная, сугубо романтическая особенность личности Хаджи заключается в том, что он подчиняет свою жизнь одной цели, одному чувству, которое настолько сильно, что все остальное для него перестает существовать. Хаджи готов умереть, чтобы совершить долг мести за своего убитого брата. Однако (и в этом заключается третья романтическая особенность героя) им движет не только стремление исполнить священную обязанность. По своей психологической мотивации его месть не вписывается в рамки кровавого обычая горцев. В беседе с Лейлой герой называет месть своим «блаженством». Из его речи становится очевидным, что в прошлом кроме насильственной смерти брата Хаджи пережил какую-то иную, невосполнимую утрату, после которой для него жизнь потеряла всякий смысл. И теперь ему как сильной личности, не умеющей примириться с потерей, остается только в осуществлении мести находить утешение. «В нем утешенье для людей, / когда умрет другое счастье» (II, 297), — признается Хаджи героине, открывая тайник своей души. В диалоге с Лейлой Хаджи опускается в потаенные глубины своего сердца. Месть для него — это темное наваждение, сильная страсть, лишающая покоя, огонь, воспламеняющий душу, вожделение, захватывающее душу с такой неотразимой силой, что герой не в состоянии ему противиться, и овладевающее им с такой глубиной, что оно превращается чуть ли не в маниакальную идею. Герой признается, что его мщение — это не просто долг перед братом, а «преступлений сладострастье», что «в нем ад и рай души» его и что «за единый мщенья час» он «не взял бы вселенной».
Месть Хаджи не помещается в пределы кавказского обычая не только по своей мотивации, но и по своему исполнению. Объектом его безумного мщения становятся те, кто никакого отношения не имел к завещанию, полученному от умирающего брата. Осуществляя свое мщение, герой прежде всего уничтожает Лейлу как возлюбленную своего заклятого врага, а затем (косвенно) и ее престарелого отца. Решение убить не самого Бей-Булата, а предмет его любви посетило Хаджи в тот миг, когда он заносил кинжал над своей жертвой. Ему показалось, что убить князя — слишком легкое наказание. Мгновение смерти не может покрыть собой годы тех таинственных мучений, которые претерпел несчастный дагестанец. Что это были за мучения, никак и нигде не поясняется. Здесь Лермонтов романтизирует героя, дополняя его образ чертами, никак не связанными с общим ходом поэмы. Однако такое несколько насильственное усложнение образа Хаджи отвечало стоявшей перед ним творческой задаче.
Убийство Лейлы становится главным пунктом в поэтическом обвинении героя. В изображении поэта Лейла — не просто возлюбленная Бей-Булата. Она в каком-то смысле антипод главному герою. Так же, как и Хаджи, Лейла имеет в жизни свое «блаженство». Она — личность, открывшаяся для любви и в этом чувстве нашедшая неповторимый смысл своего существования. «Кого ты ждешь, звезда востока, / с заботой нежною такой?» — говорит о ней поэт, когда наблюдает за тем, как дочь лезгинца поджидает своего возлюбленного. В этом месте он явно любуется ее обликом. Но Лермонтову недостаточно внешнего описания героини. Проникая в ее внутренний мир, он заставляет ее в беседе с убийцей выразить свое понимание жизни. «Я на земле нашла свой рай», — доверительно отвечает Лейла на вопрос Хаджи о том, посещают ли ее настроения смерти. Любовь — это то начало, которое исполняет ее гармонии с собой. Таинство любви не только доставляет ей ощущение полноты и полноценности бытия, не только награждает ее душу состоянием безмятежности, умиротворенности и покоя. Оно оборачивается для нее чувством согласия со всем мирозданием, которое предстает перед ней как величественная поэма о неисчерпаемой благости Творца. «Везде прекрасен Божий свет», — говорит Лейла герою, бесконечно удаленному в своей жажде мести от такого ясного, просветленного и одухотворенного взгляда на мир.
Хаджи не останавливается перед этим высшим олицетворением жизни, перед этой поэтичной одой любви. Ослепленный страстью мщения, он убивает Лейлу и тем самым становится разрушителем того, что для Лермонтова имело значение безусловной ценности. Но Хаджи оказывается виновным еще и в гибели отца Лейлы, который, узнав о смерти любимой дочери, не выдерживает последнего удара судьбы. Этот горький страдалец потерял трех сыновей и двух дочерей, и вся его последующая жизнь сосредоточилась на единственной Лейле. Сраженный известием о ее гибели, старик-лезгинец замертво падает к ногам убийцы дочери. Таким образом, романтический герой оказывается повинным в гибели того, кто изначально искал у него защиты от притеснителя, лишившего его любимой дочери. Пытаясь местью восстанавливать поруганную справедливость, Хаджи оказывается во власти поразительной безжалостности. С полным равнодушием он приемлет смерть старого лезгинца: «Молчанье мрачно храня, / Хаджи ему не подивился» (II, 302). В результате своих действий «джемальский удалец» не только приумножает то, с чем пытается бороться, но и становится повинным в преступлении против подлинных ценностей бытия.
Но суд над законом мести Лермонтов строит не только на противопоставлении жестокого исполнителя акта кровавого возмездия и его ни в чем не повинных жертв. Герой еще и сам в себе содержит обличение мстительности. Поэма завершается картиной двух окостенелых трупов, обнаруженных случайными путниками в «глухой теснине»:
В одном узнали Бей-Булата,
Никто другого не узнал…
(II, 303)
Детали финала поэмы избраны автором не случайно и имеют вполне конкретную смысловую нагрузку. Безучастное отношение к смерти отца Лейлы ставит Хаджи за черту человечности, и ему не находится места среди живых людей. Именно поэтому после акта мести ему остается только скитаться по горам. Никто не знал, где провел Хаджи год до своей смерти. Остался он неузнанным и по смерти. Конечной строчкой поэмы о том, что «никто другого не узнал», автор как бы говорит, что Хаджи, отдавшись во власть стихии мстительности, растворившись в ней, в конечном итоге теряет свою индивидуальность, завершает жизнь полной утратой человеческих черт (кстати сказать, образ обезличенного местью героя будет впоследствии использован Лермонтовым в драме «Маскарад». Персонаж, отравляющий Нину руками Арбенина, хладнокровно и расчетливо, как и Хаджи, убивающий невинную жертву, не имеет ни лица, ни имени. В пьесе он фигурирует как Неизвестный).
Следует отметить, что для Лермонтова месть далеко не всегда отрицательное чувство. Она может иметь и свою положительную сторону. Месть — это не обязательно воздаяние за нанесенную обиду. Чаще всего в ней сокрыто ревнование личности об истине, совершающей поступок мщения из желания восстановить в своих правах поруганную правду. В стихотворении «Поэт» Лермонтов вопрошает:
Проснешься ль ты опять, осмеянный пророк?
Иль никогда на голос мщенья
Из золотых ножон не вырвешь свой клинок,
Покрытый ржавчиной презренья?
(I, 449)
Такое высокое, «пророческое» мщение Лермонтов противопоставлял атмосфере всеобщего бездействия и видел в ней противовес обывательской безучастности толпы ко всему тому, что не входит в область ее приземленных интересов. В этом понимании мщения поэт не был одинок. Например, св. Иоанн Златоуст говорил, что человек, перестающий реагировать на зло, в конечном итоге становится равнодушным и к добру.
В «Хаджи Абреке» Лермонтов смотрит на мщение под другим углом зрения. Исследуя природу этого чувства, он, во-первых, обнаруживает в нем разрушительную энергию такой силы, что личность, попадающая под его власть, теряет духовную независимость. Для Аджи месть становится маниакальной идеей. Во-вторых, поэт открывает в нем губительную стихию, которая заставляет человека, оказавшегося вовлеченным в нее, совершать ряд бесчеловечных, жестоких поступков. Мщение ввергает героя в ту область, где границы между добром и злом становятся неразличимыми. Хаджи, чиня расправу над Бей-Булатом, оказывается убийцей людей не только ни в чем не повинных, но еще и обладающих подлинной душевной красотой. Поэмой «Хаджи Абрек» Лермонтов очерчивает контуры того романтизма, который заключает в себе начало разрушения. Романтизм — явление неоднородное и заключающее внутри себя громадные соблазны. Лермонтов различает ту грань, за которой начинается романтизм демонического характера, в центре которого — сверхчеловек, освободивший себя от всех моральных ограничений. Но поэт не оставляет за таким романтизмом права на существование. Аджи, романтический герой поэмы, уходит в горы, понимая, что после убийства Лейлы и ее отца ему нет места среди людей, заканчивает свою жизнь злобой и превращается в смрадный, обезображенный труп, лишенный узнаваемых черт.
В этом отношении поэма «Хаджи Абрек» продолжает тему развенчания романтической личности, заявленную поэтом в «Ангеле смерти». Только здесь объектом внимания становится несколько иной аспект поведения романтического героя. Если в «Ангеле смерти» герой неожиданно открывал в себе прозаическую сторону, то здесь суд над героем совершается с других позиций. В науке считается, что в ранних произведениях Лермонтова «мщение живет в ореоле непререкаемых для поэта высоких ценностей», что в них он выступает «вдохновенным певцом мести», что за его ранними поэмами «стоит убеждение в правомерности мести» и что в них началу мести отдано предпочтение перед началом любви («любовь у Лермонтова явно затмевается мщением»)[47]. На самом деле уже ранние поэмы («Хаджи Абрек» написана в 1833 году) являются доказательством того факта, что осмысление темы мести (а вместе с ней и самого романтического героя) имело в творчестве Лермонтова более глубокий характер, чем бессознательное ее воспевание. Поэма «Хаджи Абрек» представляет собой художественное размышление поэта о скрытых духовных безднах, таящихся в мести. Она является еще одной страницей в полемичном диалоге Лермонтова с традицией романтизма.
От образа Хаджи тянутся смысловые нити к образу Неизвестного в драме «Маскарад», к Дубровскому Пушкина, для которого так же, как и для Лермонтова, мщение было страшной разрушительной стихией. Пушкин видел в мщении могучий соблазн, который заводит личность в духовный тупик. Увлечение мздовоздаянием делает мстителя противником тех ценностей, которые он своей расправой пытается защищать, приобщает личность началу жестокости и с неизбежностью поставляет ее за пределы той жизни, в которой ровно пульсирует живительный ток любви.
Примечательно, что пушкинский «Дубровский» был написан в один год с лермонтовским «Хаджи Абреком». Думается, что это не простое совпадение, а свидетельство идентичного решения проблемы мести, сделанное двумя корифеями нашей литературы не только вполне самостоятельно, но и, что удивительнее, в одно и то же время. Отметить это обстоятельство заставляет долг справедливости. В литературоведении пушкинское развенчание бунтующего индивидуалиста, которое поэт разворачивает в своих «южных поэмах», нередко противопоставляют раннему периоду творчества Лермонтова, где он якобы выступает как вдохновенный поборник байронизма, даже местами превосходящий своего учителя[48]. Поэма «Хаджи Абрек» является доказательством того факта, что проницательность Лермонтова в постижении соблазнов романтизма была ничуть не меньше пушкинской, и что удивительная зрелость его мысли ни в чем не уступала гению Пушкина.
Комментировать