Оглавление
От публикатора
Протоиерей Владимир Ильич Рожков родился в семье священника в городе Кустанае (сейчас Костанай) в Казахстане 30 января 1900 г. Духовное образование он получил в епархиальном училище в Оренбурге, затем поступил в духовную семинарию. По окончании курса в 1918 г. о. Владимир служил в Красной армии, затем работал в гражданских учреждениях. О своей трудовой деятельности он писал позднее в одном из стихотворений: «Где не работал? Мосты и дороги, / Улицы, парки, дома городов, / Карты долин, плоскогорий, отрогов, / Книги десятка печатных трудов». В годы Великой Отечественной войны, будучи на фронте, Владимир Рожков дал обет, если останется жив, стать священником. 17 августа 1952 г. Владимир был рукоположен во диакона, 15 марта 1953 г.— во пресвитера. Пастырское служение он проходил в городах Уральске и Орске: «В городе Орске служить запретили, / Чтобы не строил я скромненький храм, / “Воду живую” чтоб люди не пили, / Тяжко страдая от жизненных ран».
В последние годы своего служения Церкви о. Владимир был настоятелем Никольского храма в Магнитогорске, 5 сентября 1960 г. отправлен за штат. В январе 1961 г. он писал: «Был я смелым бойцом за Христа — / Всем известны и твердость, и пыл. / Но меня удалили с поста, / Против воли зачислили в тыл. / Но в тылу, как и прежде, веду / За Христа я отчаянный бой, / Презирая опасность, беду, / Не боясь расплатиться собой». Священник жил в Оренбурге со своей верной спутницей и помощницей матушкой Варварой Васильевной. Он сочинял стихи, переписывался с духовенством,с прихожанами, иногда ездил в казахский город Туркестан к своему другу протоиерею Павлу Буланову. Незадолго до кончины о. Владимир посетил Караганду, где общался с преподобноисповедником Севастианом Карагандинским († 1966 г.). Протоиерей Владимир умер в Туркестане 18 апреля 1966 г., накануне кончины прп. Севастиана, погребен на кладбище рядом с игуменом Феодосием, первым православным священнослужителем Туркестана. Краткое сообщение о кончине протоиерея Владимира было опубликовано в «Журнале Московской Патриархии»[1].
Практически все произведения о. Владимира Рожкова до сих пор остаются неизданными[2]. Его поэтическое наследие посвящено прославлению Бога, в стихотворной форме он описывал положение верующих в Советском Союзе. Публикуемые «Записки» о. Владимира — памятник ревностного пастырского служения в годы хрущевских гонений на Церковь: «Всюду везде шел прямой я дорогой, / Совесть моя пред народом чиста. / Ныне служу и стою я пред Богом, / Скорби приемлю за имя Христа».
Архимандрит Макарий (Веретенников)
Книга 1
Глава 1
В 1952 году мне пошел пятьдесят третий год, и я сделал последнюю, третью попытку стать священнослужителем. Летом, имея рекомендательное письмо настоятеля Никольского кафедрального собора покойного о. Константина Плясунова, я уехал в далекую Алма-Ату, чтобы там просить архиепископа Николая рукоположить меня во диакона. Я совершенно не знални о материальной, ни о моральной, ни о духовной стороне современного духовенства; что есть бедные и богатые приходы, хорошие и плохие священникии прихожане. Я всецело предал себя воле Божией, и потому, когда 17 августа 1952 года в Никольском кафедральном Соборе города Алма-Аты архиепископом Николаем я был рукоположен во диакона и назначен в Михайло-Архангельский собор г[орода] Уральска, я все воспринял как Божие соизволение. При последнем наставлении владыка Николай мне сказал, что в Уральск он направляет меня потому, что там настоятелем служит о. Андрей Игнатьев, прекрасно знающий церковную службу, и он быстро и хорошо научит меня служить.
После рукоположения в г[ороде] Алма-Ата я пробыл, вероятно, дней десять. Ежедневно служил, чтобы получить хотя бы маленькую практику. Но служить я мог только на подсказках. Постоянно терялся; не знал как повернуться, когда выходить из алтаря, как вести каждение, выносить св[ятое] Евангелие. Конечно, не знал и прокимнов, часто попадал в большое затруднение. Душой хотелось горячо молиться, но оказывалось, что молитва приводила к забывчивости, к рассеянности, к срывам в исполнении своих диаконских обязанностей. По спине не раз тек ручеек пота от переживаемого напряжения и расстройства.
Мне запомнилась Алма-Атинская служба на погребение Божией Матери. Собор был переполнен молящимися. Плащаница Богородицы лежала на гробнице, вокруг которой стояли подсвечники со множеством горящих свечей и лежало целое море всевозможных цветов. Священство во главе с архиепископом Николаем читали погребальные стихи, народ стоял с зажженными свечами, а мы, диаконы, вели каждение. Я, облаченный в стихарь, стоял с кадилом в изголовье плащаницы и кадил. В голове, перебивая моление, неслись мысли о далеком, далеком. Вспоминалось детство, духовное училище, семинария, годы Гражданской войны, нэпа, пятилетки, снова война, восстановление.
После великого славословия священство подняли плащаницу Богоматери и в предшествии диаконов со свечами и кадилами, людей с иконамии хоругвиями, понесли ее вокруг храма. На множестве лиц стоявшей тысячной толпы народа виднелись слезы благоговейного умиления. Совершив круг, священство поднялось на двенадцатиступенчатую паперть и встало при входе в храм, подняв ввысь святую плащаницу. И все, кто следовал сзади, стали проходить под плащаницей Приснодевы Марии. Многие стремились прикоснуться рукой к плащанице. Мы, диаконы, стояли вблизи и вели каждение.
Вскоре я уехал в г[ород] Уральск на место служения. Это назначение уже само по себе носило характер промыслительности, ибо я начинал свой новый путь с тех мест, в которых прошло мое раннее детство. Мой отец с 1902 по 1909 г. служил священником в Предтеченской церкви г[орода] Уральска. Я был там еще ребенком, в глубине моих воспоминаний сохранились картины ухода казачьих полков на русско-японскую войну, пасхальной иллюминации при храме Воскресения Христова, купанье и рыбалки на р[еке] Чагане, поездок на Бухарскую сторону, сильнейших гроз и ливней.
В первый же день служения настоятель собора протоиерей о. Андрей Игнатьев спросил меня: «Отец Владимир, как звали Вашего отца? Не Ильей»? «Ильей». «Вы не помните меня»? «Нет… Мне, кажется, я не встречал Вас»,— ответил я, глядя на высокого полного священника с седой бородой и волосами. На груди у него сверкал крест с украшениями. «Нет, Вы хорошо знаете меня. И я Вас знаю. Ведь я служил с вашим отцом, когда он был настоятелем Никольского храма в станице Нижнеозерной. Я был диаконом. Ваша матушка, Лидия Федоровна, мне даже кумой приходится. Она — крестная мать моему сыну Николаю». После этих слов я отчетливо вспомнил молодого высокого, худощавого, черноволосого диакона о. Андрея, в доме которого я часто бывал во время летних каникул. К нему приезжали погостить родственники, а я был с ними знаком и разделял с ними удовольствие сельских прогулок. «Удивительно. Никогда бы не подумал, что встречу вас, да еще диаконом,— продолжал о. Андрей, слегка покачав головой.— Вы ведь все были такие форсистые. Как приедете летом на каникулы, то только по рыбалкам, на охоту, да с барышнями погулять». Он задумчиво поглядел из окна соборана р[еку] Урал и добавил: «Чудно, чудно!.. Но, видимо, Господь Бог дает вам какой-то особый путь».
Из великого множества возможных вариантов начала моего служения в Церкви Господь Бог предопределил тот, который был самым невероятным. Я начал свое священнослужение в местах, где протекало мое детство, и под руководство того, с кем я встречался в свои юношеские годы. Я начал усердно учиться богослужению, не пропуская ни одной службы и принимая горячее участие в совершении треб. Но на отличные оценки я не мог рассчитывать. Мне трудно давалось пение из-за поврежденной барабанной перепонки правого уха, да и память начала сдавать: я не рисковал что-либо читать наизусть. Полагал, что впереди у меня долгие годы диаконства и я постепенно все изучу и всему научусь. Я был доволен своим положением, на сердце была постоянная радость и умиление и абсолютно не помышлял о священстве, считая себя не подготовленным к нему ни с какой стороны. Правда, в первые же месяцы пребывания в среде духовенства я столкнулся с фактами канонических нарушений. Они омрачали настроение, но я успокаивал себя мыслью, что все происходящее в уральском приходе — есть явления местного порядка, результат ранее создавшихся отношений.
Я родился в семье священника, учился в духовном училище и семинарии и хорошо знал о всех отрицательных явлениях в жизни духовенства старого времени. Но я полагал, что после тех испытаний и страданий, которые выпали на долю духовенства в 20–30‑е годы нашего столетия, оставшиеся сделали правильную оценку с религиозной точки зрения, восприняв все происшедшее как заслуженное наказание Божие за грехи и пороки, и сейчас приходят в церковь с твердым намерением истинного нелицеприятного служения Богу и в таком духе будут воспитывать как своих сослужителей, так и членов церковных советов, двадцаток и всех прихожан…
Мне думалось, что долгие годы продьяконствую в Уральске, но верно сказано: «Человек предполагает, а Бог располагает». Через шесть месяцев, в начале Великого поста, я получил телеграмму из епархиального управления, в которой мне предлагалось сообщить о своем согласии принять священство и быть настоятелем храма на ст[анции] Уш-Тобе. Я был огорчен этим внезапным вызовом, требовавшим моего срочного ответа. Но я ежедневно с глубокой убежденностью, от чистого сердца несколько раз произносил слова молитвы Господней: «Да будет воля Твоя» и поэтому, поскорбев в душе, я ответил владыке согласием на рукоположение и на назначение. Также сообщал о скором выезде в г[ород] Алма-Ату.
Первого марта 1953 года, во второе воскресение Великого поста, я отслужил последнюю службу в Уральском соборе. Мы, я и жена, собрали свое имущество, сделали прощальные посещения знакомых и провожаемые добрыми пожеланиями, объятиями, слезами близкой группы друзей выехали из Уральска в Оренбург. Мне хотелось побыть в нем хотя бы несколько дней перед отправлением в далекие, незнакомые места, в которых мне надлежало начать новую страницу моей жизни. Кроме того, думалось, что в Оренбурге у соборного духовенства я смогу приобрести иерейский крест, необходимый мне к моменту рукоположения. По приезде я обратился к о. Константину со своей просьбой. Он переговорил со всеми священниками. Ни у кого не нашлось нужного мне креста. Тогда, примирившись с невозможностью приобретения креста, я пошел на городскую станцию и взял железнодорожный билет до города Алма-Аты на понедельник.
В субботу был на всенощной. Выносился животворящий Крест Господень. Захотелось пойти на литургию и в воскресенье. Думалось, может быть, последний раз; ведь впереди полная неизвестность. Перед началом службы, подходя к свещному ящику, я встретился с Марией Александровной, женой о. Константина. Она сообщила, что у них имеется для меня особо приятная новость, и я ее узнаю, если вечером, часам к девяти, приду вместе с Варварой Васильевной к ним. Я обещал быть обязательно.
По воскресеньям в соборе вечером совершалась пассия — служба, посвященная воспоминаниям о Страстях Господних. Как изумительно служилась она в те годы! Какое религиозное чувство вызывало у молящихся благоговейное служение священников, прекрасное пение правого хора под управлением покойного В. П. Косырева, проникновенные слова незабвенного нашего, также покойного отца Константина.
После пассии мы собрались в квартире о. Константина. Сидя за столом,обменивались свежими впечатлениями о закончившемся богослужении. Ровно в девять часов раздался стук, Мария Александровна пошла открывать дверь. Я и Варвара Васильевна напряженно ожидали — кто же войдет? Через минуту в столовую вошел молодой человек, блондин, худощавый, среднего роста, одетый в военный китель без погон. После общего приветствия, по приглашению о. Константина, он также сел за стол. Отец Константин окинул всех взглядом и затем, повернувшись к молодому человеку, показал рукой на меня и сказал: «Вот тот человек, который сможет исполнить вашу просьбу». Молодой человек вынул из кармана газетный сверточек, развернул его и взял в правую руку лежавший в свертке священнический крест. Встал, наклонился ко мне, протянул свою руку с крестом со словами: «Прошу принять на память крест моего отца. Он недавно умер. Перед смертью он завещал, чтобы его священнический крест отдали тому, кто захочет быть священником. Пусть тот человек помянет его. Я не знаю, как это делается и называется. Отец знал, что я живу в городе, где есть архиерей, и смогу исполнить его завещание».
Пораженный словами, я держал в руке подаренный крест. Сколько дней потратили на поиски креста в Оренбурге и не нашли, а перед самым отъездом нужный крест находится и при столь необычных обстоятельствах! «Только не забудьте исполнить просьбу отца,— продолжал молодой человек.— Запишите его имя: Илья Казоев». «Что вы! — воскликнул я, еще более пораженный названным именем.— Я не смогу забыть. Просто невозможно. Меня зовут Владимир Ильич. Имя-то своего отца я не забуду! А, следовательно, и Вашего. А где служил Ваш отец?» «Отец служил священником в с[еле] Адашево Адашевского района Мордовской АССР». «А когда он скончался?» «Шестого февраля этого года».
Наступило всеобщее молчание. Все были подавлены необычайным стечением обстоятельств, влекущим за собой исполнение предсмертного желания неведомого нам о. Илии. Тогда Мария Александровна прервала молчаниеи, чувствуя, что мы ждем объяснения случившемуся, рассказала, обращаясь, главным образом, ко мне и Варваре Васильевне. «Петр Ильич, когда вошел в церковь, то сразу встретился со мной. Рассказал, что ему нужно исполнить наказ отца — отдать крест. Может быть, он и не торопился исполнить его, если бы не одно обстоятельство, заставившее его так спешно придти в храм. Как все молодые, он также думал, что отцовские слова — обычные стариковские выдумки, а посему привез крест и положил его в стол. На днях он долго занимался, притомился и забылся как бы в полусне и вдруг видит, что в комнату входит его отец в облачении и говорит ему: “Почему же ты, сын, не исполняешь моей просьбы?” Он сразу очнулся, пораженный и напуганный видением и утром же пошел в храм, понес крест. Я ему сказала, что мы, наоборот, несколько дней ищем священнический крест для одного человека. Этого человека он сможет видеть и лично передать ему крест, если вечером, в воскресенье, придет к нам часам к девяти».
Молодой человек кивком головы подтвердил сказанное Марией Александровной. «Для нас ясно, как оценивать и воспринимать происшедшее. Все это совершается по воле Божией,— сказал я, обращаясь к Петру Ильичу.—Ваш отец был священником. А вы сами веруете в Бога?» «Я лично ничего в этом деле не понимаю, хотя мой отец и был священником. Но в Бога я верю, да и трудно мне не верить. Я имею на этот счет особые доказательства». Мы все крайне заинтересовались произнесенными словами, и я, естественно, задал ему вопрос: «Какие же вы имели доказательства?» «Вот я расскажу такой случай. Сейчас я демобилизовался, а во время войны был офицером и командовал батареей. Воевал и на нашей территории, был и за границей. Ясно, как мы, офицеры, жили. День прошел, остался жив — хорошо. Поэтому, когда представлялась возможность, не прочь были закусить и выпить… Это было на границе с Венгрией. Мы остановились в одном селении на ночлег. Устроили солдат, а сами, трое офицеров, расположились в одном доме. Попросили приготовить хороший ужин и достать вина побольше. Сели за стол. Нам прислуживала молодая женщина, понимавшая и говорившая по-русски. Выпивая, один из нас упомянул о судьбе. Тогда другой стал говорить, что никакой судьбы нет и рассказы про нее — сплошные враки. Я отмалчивался, ибо в душе в судьбу верил, но виду не показывал. “Зря не верите в судьбу,— промолвила молодая женщина, слышавшая наш разговор.— Даже есть люди, которые могут сказать, что человека ожидает”. “Ну это чистые сказки”,— сказал отрицавший судьбу. “Нет, не сказки. В этом доме есть бабушка, которая может сказать каждому, что его ожидает”. “Раз есть такая, давай ее сюда. Пусть она нам скажет, что нас ждет”. Женщина пошла на кухню, из-за печки вывела старушку, привела в комнату, посадила на стул и сказала, что мы просим ее сказать о нашей судьбе. Старушка внимательно посмотрела на каждого и, показывая на одного, сказала, что он будет тяжело ранен, на другого — будет убит, а обращаясь ко мне, промолвила: “А этот – счастливый. Ты останешься невредим, но только на вот тебе эту вещицу, положи и носи ее в кармане, не открывай до конца войны”».
С этими словами молодой человек полез в карман кителя, вынул из него небольшой белый патрончик, слегка приплюснутый с одного конца, положилего перед собой на столе и продолжал: «Вот этот талисман она и дала мне. Дальше дела пошли так. Мы двинулись к Праге, на освобождение Чехословакии. Шли, конечно, преодолевая сопротивление, с боями. Исполнилось все, как сказала старуха. Один мой друг вскоре был тяжело ранен, другой убит, я же дошел до Праги. Здесь мы попали в крепкий переплет, под сильный обстрел. Осколком ударило меня в грудь, но не пробило, а только сплющило вещичку, данную мне старушкой. Тогда я открыл ее, и вот что оказалось в ней». С этими словами молодой человек открыл лежавший пред ним патрончик и протянул его о. Константину. Тот внимательно осмотрел патрончик, лицо его выразило большое удивление, и передал соседу справа. Затем Варвара Васильевна передала мне для осмотра, я — Марии Александровне. Оказывается, в патрончик была вложена отлитая из свинца маленькая статуэтка Мадонны — Матери Божией. Это она приняла на себя удар осколка, чтобы сохранить того, кто должен был выполнить через восемь лет отцовское завещание — предсмертный наказ старого русского православного священника.
В понедельник ранним утром я выехал из Оренбурга. В моем чемодане лежал крест о. Илии Казоева, а на мне лежало обещание отслужить панихиду, помолиться об упокоении души усопшего раба Божия, новопреставленного священноиерея о. Илии. В четверг я прибыл в Алма-Ату. В пятницу на преждеосвященной литургии был в соборе. К службе приехал архиепископ Николай. Я подошел к нему за благословением. Благословляя, он сказал мне, что в воскресение он рукоположит меня во священника и спросил, имею ли я священнический крест? Я ему и присутствующему при разговоре протоиерею о. Леониду Малинину подробно рассказал историю подаренного мне креста. Владыка сильно поразился, а о. Леонид, прослезившись, сказал, что покойный о. Илья сделал мудрое завещание и он сам хотел бы последовать такому примеру. Он также хотел бы, чтобы его наперсный крест подарили тому, кого Господь Бог первым удостоит после его смерти (о. Леонид болел раком) получить награду в Никольском соборе.
Пятнадцатого марта 1953 года в Никольском соборе г[орода] Алма-Ата архиепископ Николай возложил на меня крест, привезенный за тысячи километров, а 17 марта, на третий день моего священства и в сороковой день по кончине, я лично отслужил панихиду по новопреставленному о. Илье. Здесь же в г[ороде] Алма-Ата я сфотографировался с надетым на меня крестом о. Илии и карточку с соответствующей надписью послал жене и детям покойного. Сообщил им и адрес своего предстоящего служения. Владыка передумал, и помимо моих просьб я был назначен вторым священником в Никольский храм города Чимкента.
Я полностью выполнил обещание, данное Петру Ильичу. Но крест о. Илии постоянно, на службе и при требах, был на мне, он напоминал мне о неизвестном, и я стал постоянным (видимо, вечным, до последнего вздоха) молитвенником о неведомом мне священнике. Каждый раз, совершая проскомидию, я вынимал частицу за усопшего. Имя его записал в свое поминание. Служа в Чимкенте, летом я получил неожиданную посылку. Родственники о. Илии выслали мне оставшиеся служебники, требники, богослужебные книги. Они были сильно изношены, закапаны воском, порваны переплеты. Впоследствии я привел их в порядок и раздарил нуждающимся, сделав на корках надписи, призывающие молиться об упокоении иерея о. Илии.
К Св[ятой] Пасхе 1959 года я был награжден наперсным крестом. Крест о. Илии оказался свободным, и внутренний голос подсказал мне, что я должен повторить ранее сделанное, т. е. подарить этот крест рукопологаемому во священники с условием, чтобы тот отслужил по рукоположении панихиду по приснопоминаемому о. Илье. Лето 1959 года я провел в Оренбурге. Постоянно бывал в кафедральном соборе на архиерейских службах, и вскоре мне представился случай осуществить свое намерение. Петр Сычев, окончивший Саратовскую семинарию, решил принять сан священника при условии разрешения ему целибата (без женитьбы). Он обратился ко мне с просьбой —не смогу ли я подарить ему служебник или требник. К сожалению, к этому времени я все уже раздарил. Я предложил ему в подарок священнический крест. Петр Сычев согласился. Тогда я написал краткую историю даримого креста и отдал ее вместе с крестом с наказом отслужить панихиду по о. Илии.Сейчас о. Петр Сычев служит во Всехсвятском храме г[орода] Бузулука. Я знаю, что он выполнил обещание и своим старательным пастырским служением достойно продолжает дело о. Ильи. Не сомневаюсь, что носимый о. Петром крест побуждает его, как когда-то и меня, всякий раз вынимать частицу из заупокойной просфоры и тайно молиться: Господи! Прости вольные и невольные прегрешения усопшего раба Твоего о. Илии и сподоби его быти во Царствии Твоем.
Ноябрь 1961 г., г. Оренбург (22.02.1966 г.).
Глава 2. Начало священнического пути
«Отец Владимир, тебе пора отправляться. Отец Сергий тебя заждался, подходит Страстная седмица, ему одному будет трудно»,— такими словами напутствовал меня владыка Николай, когда прошло 10 дней после моего рукоположения. За это время я под руководством протоиерея Леонида Малинина самостоятельно отслужил несколько дней великопостной службы.
В пятницу я выехал в г[ород] Чимкент. Ночью мне не спалось, мысли кружились вокруг слов из шестопсалмия: «Господи, скажи мне путь, воньже пойду». Люди думали послать меня за Алма-Ату, к китайской границе, в Уш-Тобу, я дал согласие поехать туда. Некоторые батюшки в комнате для приезжающих говорили, что Уш-Тоба хороший, богатый приход. Меня не интересовала такая оценка прихода, в жизни я не был голодным, а богатства не искал. То, что я хотел бы от своего священства, о чем я молил Господа Бога при своем рукоположении, я выразил в стихотворении «Никола Милостивый», его я написал на пятый день после хиротонии. Разве это не мои слова, не мои желания?.. Разве не удивительно и то, что Господь Бог снова направляет меня в места, где я уже был?
Я не знаю, каким я увижу Чимкент сейчас, но я помню, каким он был в 1921 году. В те годы курсанты Ташкентской военно-топографической школы летнюю практику проходили в Ташкенте и Сайраме. Мы жили на верхнем этаже двухэтажной чайханы. Рядом протекала быстрая Качкарата. За ней лежал старый город: четырехугольники плоских крыш, гребни глиняных дувалов — заборов, уличные стены домов без окон, кривоколенные узенькие тупички и улочки, острые иглы минаретов и пирамидальные тополей. Около чайханы с раннего утра до позднего вечера разноголосил муравейник восточного базара, напротив, на высокой горе высились стены старинной узбекской крепости. В одном месте сползшая часть горы обнажила старинное мусульманское кладбище, в глине виднелись сидящие скелеты…
На вокзале меня встретил староста церкви. Положив вещи в багажник автомашины, мы поехали по булыжной мостовой, покрытой весенней жидкой грязью; деревья уже распустились, на пригорках зеленела молодая трава. Время не обошло город, индустриализация страны дала Чимкенту крупнейший свинцовый завод, мясокомбинат, маслозавод, машзавод. Территория города расстроилась: появились новые районы жилых домов. В одном из них была построена церковь, в которой мне надлежало служить.
Приехали за полчаса до начала всенощной под Вербное воскресенье, церковь была заполнена и окружена прихожанами. Мы пришли в сторожку, в которой временно проживал недавно приехавший настоятель протоиерей о[тец] Сергий Ногачевский. Мы поздоровались как старые знакомые, ибо встречались, когда он был настоятелем оренбургского собора. Вскоре подошел диакон, им оказался также знакомец по Оренбургу, бывший иподьякон Оренбургского епископа о[тец] Александр Стрельников. «Как хорошо! Мы так молились с о[тцом] Сергием, чтобы Вас назначили к нам»,— сказал о[тец] Александр, обнимая меня. Я подумал, что, может быть, в этом — в их усердных молитвах скрывается причина внезапного изменения владыкой моего назначения. Мы все вместе прошли в алтарь, отец Сергий предложил мне сослуживать, и я облачился, но вскоре принесли младенцев для крещения, и я был послан крестить их. Так началась моя священническая служба на приходе. Я понял, что [за]кончился легкий, безответственный период диаконства, а начался ответственный и трудный путь священства. Отныне я должен оставить робость, неуверенность, сомнения в своих знаниях, а возложив твердое упование на помощь Божию, все служение и требоисправления выполнять хорошо, как лучшие священники. «Отец Владимир, не робейте, все пойдет хорошо. Вот увидите, что Сам Господь будет помогать в службе. Я это испытал на себе»,— ободрил меня о[тец] Александр, заметивший мою робость.
Никольский приход был двухштатным. Считалось, что один священник должен ежедневно служить в храме, а другой исполнять требы. Практически получалось, что мы оба были заняты с утра до позднего вечера — так много было треб. В то время не было никаких ограничений и верующие исполняли на домах все требы, трудно было представить, что верующий войдет в новый дом или квартиру без водосвятного молебна, не устроит поминальный обед по усопшим в сороковой день или годовщину, не вызовет к тяжелобольному священника причастить Св. Таин и пособоровать. Хоронили покойников с выносом из дома в храм и затем провожали на кладбище, отстоящее от храма в трех километрах. Часто можно было видеть такую процессию по городу: впереди несли выносные крест и иконы, крышку гроба, за ними шли облаченные священник и диакон, потом несли на руках или везли на автомашине, покрытой ковром, гроб с телом усопшего, за ним следовали провожающие, родные и знакомые, после них шел оркестр. Заупокойное «Святый Боже» священнослужителей чередовалось с мелодией траурного марша, исполняемого оркестром. Так в основном хоронили греки, составлявшие 50% прихожан. Они же внесли особенность в обряд бракосочетания. Греки всегда настаивали, чтобы венчание совершалось ночью, в 11–12 часов, согласно их традиции. Приходилось уступать. Свадебная процессия греков часто нарушала ночной покой города. Впереди двигались музыканты с трубами и барабанами, затем целая стая детворы, потом шли молодые, сопровождаемые богато разодетой толпой родственников и знакомых. При обводе молодых вокруг аналоя присутствующие бросали на них горсти риса, серебряных монет, пачки серпантина.
На обязанности священников Никольского храма лежало [также] обслуживание горняцкого городка Ленгер, районного села Белые воды и других мест. Выполнение таких больших обязанностей требовало от меня значительных физических сил, а особенно душевных. Ведь «доброе пастырство» — это искреннее сопереживание со всеми прихожанами их радостей, горестей, печали, скорбей. «Доброе пастырство» — это значит, что при крещении — порадоваться с родителями и восприемниками о рожденном младенце, при венчании — сказать теплые напутственные слова молодым, при отпевании — поскорбеть об умершем, при причащении и соборовании больных, в большинстве ждущих своего смертного часа,- найти слова христианского ободрения и наставления. Богослужение и требы совершай так, чтобы присутствующие «горе’ имели сердца», без раздражения и озлобления принимай несправедливые нападки и клевету от тех же прихожан, прощай их, покрывая своим снисхождением. Я постоянно ощущал такую тесную связь с прихожанами…
Однажды я поделился с о[тцом] Сергием своими думами о «добром пастырстве», и он мне ответил: «Знаете, о[тец] Владимир, постоянно душевно гореть не сможете, просто не хватит душевных сил. Если на каждой требе,— добавил многоопытный, высокорелигиозный мой настоятель,— вздохнете от души несколько раз, сможете от всего сердца помолиться 2–3 минуты, то и это будет великим счастьем, как для Вас, так и для наших верующих прихожан». Конечно, о[тец] Сергий был полностью прав. Я понял его правоту, когда в течение одного дня я должен был совершать несколько погребений, крещений младенцев, напутствовать умирающих и ряд других треб. Казалось, можно было бы пасть духом от такой перегрузки, но оказался прав и о[тец] Александр, наш диакон: Сам Господь Бог стал невидимо помогать в служении, появилась физическая выносливость, а душевные силы стали укрепляться и пополняться через посылаемые Господом встречи, события и явления. Они ясно говорили, что я не одинок, что всегда со мной помощь Божия, преподанная мне благодать при рукоположении, «всегда немощная врачующая и оскудевающая восполняющая». Эти события отгоняли от меня всякие сомнения, навеваемые духом нашего времени, многократно увеличивали убежденность в истинности религиозного мировоззрения и необходимости несения тяжести креста доброго пастырского служения.
С 9 августа, со всенощной начиналась моя служебная седмица. На воскресенье приходилось празднование памяти св. великомученика и целителя Пантелеимона. Дня за 3 я стал готовиться к воскресной проповеди. Мне не хотелось говорить с чуждого голоса, т. е. пользоваться обычными многочисленными сборниками проповедей, я предпочитал сказать маленькое, менее совершенное, но свое прочувствованное, продуманное «живое слово». Предстоял день памяти глубоко чтимого святого и естественно, что мои мысли кружились вокруг темы о святых мучениках, о наших небесных покровителях и помощниках. Хотелось сказать, что они остались такими же покровителями и на нынешний день, и для нас, живущих в ХХ веке. Но где найти доказательства своему убеждению, кто засвидетельствует правдивость моих слов?
В субботу после обедни меня позвали в старый город причастить больную. Я быстро собрался, и мы пошли. Квартира, в которую мы вошли, состояла из двух комнат. В первой комнате на кровати лежала больная — еще молодая, полная женщина, по плечам ее рассыпались волосы. Боли заставляли ее сильно страдать, она хваталась руками за голову и пыталась разорвать надетое на ней платье. Говорить она не могла, но по глазам я видел, что она всех узнает и понимает, что к ней пришел священник. Вокруг кровати стояли родные и знакомые. Я прочитал положенные молитвы, дал разрешительную молитву, поскольку она не могла говорить, приобщил Св[ятыми] Дарами. Мучительные страдания умирающей Екатерины вызывали у всех окружающих слезы, а у меня сердце разрывалось от сострадания. Но что мог я сделать? Трое врачей побывали у нее, и они оставили ей множество лекарств, в флакончиках и порошках лежавших на подоконнике. Я понимал, что только Господь Бог может помочь ей, и я сказал ей с полной убежденностью: «Екатерина, я вижу, как тяжко твое страдание. Проси своего ангела-хранителя, чтобы он помог тебе в этот час. Тебе будет легче, он услышит, поможет, я заверяю тебя в этом»,— с этими словами я разоблачился и вышел в соседнее зало, чтобы взять шляпу и летнее пальто. «Батюшка, может быть, Вы выпьете стакан чаю, ведь Вы прямо из церкви, когда еще придете домой»,— сказала хозяйка квартиры, мать больной. «Хорошо, налейте стакан, выпью»,— ответил я, присаживаясь к круглому столу и думая, что там, в храме, вероятно, меня ждут новые требы и домой я попаду в лучшем случае к вечеру.
Больная стала затихать, присутствующие перешли в зало и сели вдоль стен на стулья. Вдруг одна женщина обратилась ко мне с такими словами: «Отец Владимир, а Вы верно сказали, что святые угодники всегда помогут, если им молиться. Я сама получила великую помощь от св[ятого] великомученика и целителя Пантелеимона». При этих словах я вздрогнул, как бы от электротока, и поспешно сказал ей: «Да? Вам помог великомученик Пантелеимон? Расскажите нам, когда и как это было».— «Вот как это было. Замуж меня отдали молодой, мы жили с родителями мужа. Через год у меня родился сыночек, все мы были сильно рады, но через месяц я заболела, у меня появилась грудница. Ребенка кормить не могла, его нянчила и кормила свекровь, а я целую неделю лежала в постели, обливалась слезами и молилась святому великомученику Пантелеимону, чтобы он исцелил меня. В седьмую ночь, истомившись, наплакавшись, я задремала, мамаша с сыночком находились и спали в соседней комнате. Вдруг мне снится ярко-ярко. В комнату входит великомученик Пантелеимон таким, каким его рисуют на иконах. Подходит ко мне, прикасается к больной груди ложечкой и говорит: «Ты здорова». Я страшно испугалась, приподнялась на кровати и закричала: «Мамаша, давайте ребенка, я его кормить буду!» В комнату вбежала перепуганная мамаша, а я ей кричу: «Давайте сыночка!» Она на меня смотрит и думает: не иначе сошла с ума. Я продолжаю кричать. Тогда она идет и приносит ребенка, я взяла его на руки, приложила к груди. Он сразу взял грудь и стал сосать, болезни как не бывало, как будто я и не болела. Ваши слова, о[тец] Владимир, меня и затронули».
В воскресенье, 10 августа, я говорил проповедь о святых мучениках, о святом великомученике Пантелеимоне, об их помощи нам, живущим на земле. Убеждал, что святые угодники небесные заступники христиан и поныне. Глядя на молящихся, я видел, что среди них стоит и та женщина, которая вчера рассказала нам о полученном исцелении. Свою воскресную проповедь я закончил такими словами: «Я убежден, что среди вас, заполняющих этот храм, немало людей, которые за свою жизнь прибегали с горячими молитвами ко святым и просили их помощи. Многие и получали ее. Также убежден, что многие обращались к ныне прославляемому святому мученику Пантелеимону, обильно изливающему свою помощь на всех православных. Закончим же нынешнюю службу молебным пением к нему. Аминь». Спускаясь с амвона и идя на средину храма, я по глазам молящихся видел, что мои слова нашли путь к их сердцу.
Город Чимкент очень разбросан. Жилые кварталы располагались по долинам, или, как там называют, балкам. В городе в то время была одна автолиния: Свинцовый завод — Кирпичный. Мы не имели автомашины и на требы ходили пешком. Путь занимал полчаса-час времени. Обычно во время пути я вел разговоры с провожатым, приходившим с вызовом. Так было и на этот раз. Мы шли в третью зеленую балку причастить тетку моей спутницы, женщины лет 35. Она сама начала разговор со мной: «Отец Владимир, как хорошо и какую правду Вы сказали о помощи святых! Я слушала Вас и вспоминала, как мне помог святитель Николай, я его сильно почитаю и всегда ему молюсь».— «Святитель Николай? Я о нем слышал так много, когда служил в уральском соборе. Знаете, на престольный праздник ставили тысячи свечей. Приходит один, а покупает свечей 20, оказывается, что деньги соседи дали. Не только русские, но и киргизы. Вас как звать?» — спросил я спутницу. «Ксенией».— «Ксения, расскажите, пожалуйста, как вам помог святитель Николай».— «Хорошо, слушайте. Перед войной мой муж работал на железной дороге. Как война началась, его взяли сразу, я осталась одна с двумя мальчиками. Была молодая, ладная, и ко мне сильно приставали мужчины, меня это обижало до слез. Меня крушила дума: как жить, как прокормить детей. Вы сами знаете, какое тяжелое время было. Стали давать огороды, дали и мне на службе мужа, огороды в лугах, разрезали на участки и стали обрабатывать. Все городские, никто ничего не знает, не умеет: как сделать грядки, как сажать. Кроме того, каждому нужно было вырыть колодец для полива. Люди работают, а я вожусь на своем огороде, ничего не ладится. В голове одна только дума: как накормить детей. Хлеб был дорогой — буханка 250 рублей. Вдруг вижу: из ближайшего лесочка вышел и идет вдоль огородов мимо меня старичок, небольшого роста, белая бородка. Останавливается около меня и говорит: «Что это ты больно трудишься? Сядь, отдохни, покушай хлебца».— «Что ты, дедушка,— ответила я ему, а сама подумала: Господи, как жить? Старики привязываются. Говорит о хлебе, а я не знаю, как накормить детей.— Мне нужно сделать грядки и колодец выкопать».— «А ты не торопись, успеешь все сделать, садись, покушай. Ты не беспокойся, я дам хлебца и ребятишкам»,— сказал он, как бы прочитав мои мысли. Тогда я села. Старичок вынул из сумки газету, развернул ее и вынул буханку хлеба. Отрезал мне кусок, а остальное передал мне со словами: «А это возьмешь ребятишкам». Солнце пошло на закат. Я в душе печалилась, что ничего за день не сделала. Он, как бы снова читая мои думы, промолвил: «Не расстраивайся: и грядки будут, и колодец будет». С этими словами старик встал и медленно ушел в лес. Видя, что наступил вечер и все уходят домой, я также покинула свой огород. На следующий день рано-рано я побежала на огород, чтобы наверстать потерянный день. Место было знакомо, и я пришла на огород раньше всех. Когда же взглянула на свой огород, то ужасно удивилась: на нем были сделаны грядки и выкопан колодец. Смутилась и подумала: может быть, я заблудилась и пришла на чужой огород? Но вскоре стали приходить соседи, ошибки не было — я была на своем огороде. Смущенная, я никому не сказала, что нашла на огороде, и занялась посадкой, как умела. Затем летом на огороде стали происходить такие же непонятные, удивительные события. Как ни приду на огород, а он у меня уже полит. Что за диво, кто поливает? Старалась приходить на огород в самую рань и никого не заставала. Ужасно расстроилась, может быть, кто считает мой огород своим? Сказать боюсь. Подошла осень, урожай уродился хороший. Надо собирать овощи, а я все волнуюсь, боюсь что-либо брать — придет кто-то и скажет: это мой огород, что ты берешь? Но никто не приходил. Я собрала большой урожай, набрала всего, хватило на всю зиму детям и мне. Я убеждена, отец Владимир,— закончила Ксения с величайшим убеждением свой рассказ,— это приходил святитель Николай. Я так усердно молилась ему, чтобы он спас моих детей от голода, помог мне их вырастить». Слушая Ксению, я также не сомневался, что слушаю очевидца, рассказывающего об одном чуде из бесчисленного множества чудес святителя Николая. В душе звучали слова акафиста: «Пище и отрадо к тебе прибегающих… Николае, великий чудотворче!»
«Приезжали из Белых вод, просили приехать к ним. Может быть, Вы, о[тец] Владимир, с Антоном Андреевичем съездите?» — спросил меня о[тец] Сергий. «Конечно, съездим»,— ответил я. Антон Андреевич Радченко служил в Никольском храме регентом и псаломщиком. Выше среднего роста, полноватый, русый, круглолицый, слегка прихрамывающий на левую ногу, Радченко служил в этом приходе давно и знал все порядки. Я попросил его собрать все, что нам потребуется для совершения треб в районе, сам взял запасные Св[ятые] Дары и крестильный ящичек. Собравшись, мы отправились на остановку автобуса, курсирующего между Чимкентом и Белыми водами.
Через час мы были на месте, в доме, в котором обычно останавливались. Весть о нашем приезде быстро распространилась, и вскоре к дому потянулись заинтересованные. В основном в районе совершалось крещение младенцев и детей, которых по каким-либо причинам родители не смогли свозить в церковь. Вечером с Антоном Андреевичем я отправился причащать и соборовать больных. Когда мы вернулись, то у дома снова собрались желающие покрестить младенцев. Молодые мамы держали ребятишек на руках, а рядом стояли также молодые кумовья, все были весьма оживлены, но слегка насторожены необычайностью предстоящего. Крещение мы закончили в 11 часов ночи. Утром же к дому наоборот пошли пожилые женщины и старики, не имеющие ни физических сил, ни материальных средств для поездки в чимкентскую церковь. После прочтения утренних молитв я провел общую исповедь, вызвавшую у многих слезы, и стал причащать Св[ятыми] Дарами. После причащения прочитали благодарственные молитвы, затем совершили общий и заказные молебны, общую панихиду с заочными отпеваниями. Подошло несколько запоздавших крестин, совершили и их. Собрались в Чимкент, но пришли люди и стали просить, чтобы мы задержались и послужили в близлежащем поселке Афган. Мы согласились, перебрались в поселок и стали совершать просимые требы в вышеописанном порядке.
Мы разместились в добротном, вместительном доме. К нему примыкал ряд хозяйственных построек, а за ними раскинулся большой фруктовый сад. Хозяева дома, муж и жена, люди за 60, были знакомы Антону Андреевичу. Уже поздно ночью, закончив все требы, мы и хозяева сели ужинать. Обычно, как я заметил, за столом шел разговор по религиозной и церковной тематике. Этому способствовало и то, что все мы находились под впечатлением картины глубокого религиозного чувства народа, проявляющегося в многочисленности треб. Налицо было торжество православия. «Как хорошо у вас в поселке, какие дома, постройки, сады!» — сказал я, обращаясь к хозяйке дома, вспоминая впечатления, полученные при ходьбе с требами. «Да, о[тец] Владимир, слава Богу,— ответила хозяйка.— Николай Чудотворец нас милует».— «Почему Вы выделяете св[ятителя] Николая Чудотворца, разве у Вас есть к этому какие-либо основания?»— взглянув на передний угол, спросил я. В нем было много икон, но среди них выделялся большой образ святителя Николая, перед иконой горела лампада. «Да, выделяю, всю жизнь к нему прибегаю за помощью. За жизнь чего только не было: война, голод, коллективизация, ссылки, снова война, снова голод,— из всего вывел».— «Все же удивительно,— ответил я,— вот, я служу священником, встречаюсь со множеством людей, и какое множество их говорит о полученной помощи от святителя Николая. Как правдивы слова акафиста: «Радуйся, чудес пучино, Богом излиянная!» Действительно, море чудес. Вы, может быть, расскажете, как помогал вам святитель Николай?»
«Хорошо,— ответила хозяйка.— После 1937 года в нашем поселке появились сосланные, несколько священников, одного из них они называли архиереем. Как они могли жить? Только подаянием. На квартиру их тоже не больно пускали. Видите, какой у нас большой сад? Когда мы здесь селились, то на двор нарезали четверть десятины. Я предложила сосланным священникам в глубине сада вырыть землянку и в ней жить. Они ее и сделали. А кормиться? Я их подкармливала, кое-кто из женщин, знавших их, приносил кто что мог. Наступила война, продукты стали иссякать. Я продолжала делиться с ними, но задумывалась: а как же дальше будем? Отводила душу в молитве святителю Николаю, просила его о помощи, за свою жизнь не раз я прибегала к нему с горячей молитвой и не раз он помогал. Услышал он и эту мою молитву. Когда все в доме [за]кончилось, не осталось и горсти муки, я загорюнилась, вышла к воротам и стою. Вдруг вижу: едет на ишаке старый казах, одет в овчинный полушубок, на голове лисий малахай, сзади его лежит мешок с чем-то. Думаю: куда он едет и с чем? Глядь, он подъезжает к нашим воротам и говорит: «Хозяйка, пшеницы надо?» У меня перехватило даже дыхание, в то время найти человека, продающего хлеб, было невозможно. Я очень обрадовалась, но вспомнила, что сейчас у меня нет денег. «Бабай, очень надо. Все кончилось, есть нечего, ни семье, ни людям,— я рассказала ему, кто у меня живет,— но у меня нет сейчас денег».— «Ничего,— ответил старик,— после отдашь». С этими словами он снял мешок с пшеницей и поставил его около меня, сел на ишака и поехал обратно в горы, не сказавши, кто он, как звать, откуда. Я стояла ошеломленная неожиданным и обрадованная случившимся. Привезенную пшеницу стали молоть на ручной мельнице, мешать с картошкой и печь лепешки. И знаете, о[тец] Владимир, Вы не поверите — дальше было так: как только пшеница у меня кончается, то старик казах является и привозит снова хлеб. Так было до конца войны, я до сих пор не знаю его имени и откуда он приезжал. Кто же мне помог? Только он, наш заступник, святитель Николай Чудотворец»,— закончила свой рассказ хозяйка и перекрестилась.
Мы, слушавшие ее с напряженным вниманием, последовали ее примеру: осенили себя крестным знамением. Я же в душе тайно возблагодарил Господа Бога за то, что Он дал мне возможность встретить еще одного очевидца чудес святителя Николая. Какое их множество! В бытность еще диаконом в г[ороде] Уральске я раз сказал настоятелю о[тцу] Андрею Игнатьеву о своем удивлении от исключительного почитания верующими Божьего угодника. «Знаете, о[тец] Владимир,— ответил он,— здесь и удивляться нечему. Вряд ли найдется хотя бы один верующий, который за жизнь не прибегал к святителю Николаю в тяжелых обстоятельствах и чтобы он не помог. Вот и я с вашим отцом (Царство ему Небесное!) только с его помощью остались живы. После Крещения поехали мы с о[тцом] Ильей на Кинделю со святой водой, поехали на вашей лошади. Поселок небольшой, быстро обошли, но уже начало темнеть. Хозяева говорят: «Оставайтесь ночевать, а завтра поедете». Мы же думаем: дорогу хорошо знаем, лошадь хорошая, часа через 3 будем дома, может, попутчики будут из Покровки. Выехали, отъехали верст 10, и начался сильный буран, быстро сбились с дороги. Что делать? Ехать дальше — пропадем наверняка, лучше пробиться к омету сена и там дождаться утра. Подъехали, остановились за ветром, распрягли лошадь, покрыли ее и стали ждать. Буран хотя и сильный, но ночь лунная, на расстоянии десяти сажен видно. Вдруг замелькали огоньки — идут волки, голов десять, обложили нас полукругом и сели. Мы напугались до ужаса: разорвут и лошадь, и нас. А они подбираются все ближе и ближе. Тогда мы с о[тцом] Ильей встали на колени и давай молить св[ятителя] Николая: спаси нас не ради нас, а ради детей наших, не оставь их сиротами! Пожалуй, никогда так горячо не молились. И что же? Встает один волк, затем другой, третий. Думаем, что пришел наш конец, а они повернулись и цепочкой пошли в степь. Вскоре наступило утро, буря прекратилась, и мы благополучно приехали в станицу». Об этом случае с отцом впервые я услышал от о[тца] Андрея Игнатьева. Обычно к Крещению мы уезжали в город для продолжения учебы, но можно ли сомневаться в словах столь надежного свидетеля, как протоиерей о[тец] Андрей?
К нам часто заходила одна из прихожанок храма, Варвара Алексеевна В., человек очень сложной судьбы, высокообразованная, воспитанная, до революции пытавшая проявить себя в искусстве, после изучавшая стенографию и работавшая стенографисткой на всесоюзных съездах и совещаниях. При встрече я рассказал ей о поездке в Белые воды и об очередном свидетеле чудес св[ятителя] Николая. «Все же, Варвара Алексеевна, я никогда не мог представить, что на свете так много людей, получивших помощь от святого угодника».— «А я нисколько, о[тец] Владимир, не удивлена,— ответила она.— Святитель Николай помогает людям не только в большом, но и в малом. В рассказанных вами случаях помощь оказывается в тяжелейших обстоятельствах: св[ятитель] Николай спасает от голода, сохраняет детей, спасает от волков, а совсем было маленькое дело со мной, и св[ятитель] Николай все же отозвался на мои молитвы. Все возможно, что Вы даже посмеетесь надо мной, но я глубочайше убеждена, что это была помощь св[ятителя] Николая, а потому все расскажу».— «Что Вы, Варвара Алексеевна, Вы хорошо знаете, что я отлично могу видеть великое в малом, прошу рассказать».— «Это было, когда я была девушкой и мы жили в селе. У меня была подруга, мы часто виделись. Раз я заперла квартиру и пошла к ней, ночь была прекрасная, лунная, и я засиделась у нее, отправилась обратно почти в полночь. Идти нужно было километра два. Когда я пришла домой, то оказалось, что я потеряла ключ. Очень расстроилась: где искать потерянный ключ,— и обратилась с самой искренней мольбой к святителю Николаю. И представьте, как будто внутренний голос какой-то говорит мне: иди, ключ лежит в ручье, который переходила. Я послушалась — ни малейшего сомнения — и тотчас пошла. Подхожу к ручью, гляжу в воду и вижу — у бережка лежит, сверкая под луной, мой ключ… Меня никто не разубедит, что это был ответ на мою искреннюю, горячую молитву к святителю Николаю».
Когда вызывают на дом причащать больного, то часто говорят: напутствовать. За этим выражением скрывается глубокий смысл. В подавляющем большинстве больные, вызывающие священника,— это люди готовящиеся пойти в последний путь, ожидающие своего смертного часа. Для них последняя исповедь и последнее причащение Св[ятых] Даров — напутствие. Сейчас сильно распространился рак желудка. Часто больной не в состоянии принять малейшую крошку, чтобы его не стошнило. В этих условиях перед священником встает вопрос: как быть? Однажды я попал в такое положение. Меня вызвали на улицу Шмидта, пришла за мной дочь больной, прилетевшая с Колымы. Дорогой она мне рассказала, что мать ее болеет с полгода раком желудка и сейчас кроме воды ничего не может принимать. Врачи дочери сказали, что мать доживает последние дни, а может быть, часы.
В комнате я увидел еще не старую женщину, лежавшую в кровати. Она так исхудала, что по существу были лишь кости и кожа, ежеминутно ее рвало. Я поисповедовал ее, но причастить Св[ятых] Даров не решался… решил напоить крещенской водой. Обратился к присутствующим с просьбой дать мне ее, полагая, что в доме вода имеется, ибо в переднем углу висели иконы в кивоте, украшенном полотенцами. Но в доме крещенской воды вопреки ожиданиям не оказалось. «Отец Владимир, а у меня есть вода из источника препод[обного] Серафима Саровского, может быть, ее дать?» — спросила меня стоявшая в толпе женщина. «Вода из источника Серафима Саровского?— спросил я, удивленный необычайностью предложения: вдруг в Чимкенте, за тысячи верст от Сарова, находится вода из источника.— Где? Здесь, в этом доме?» — «Нет, не здесь, а у меня дома. Я живу рядом, могу сходить».— «А как она к вам попала?» — «Я привезла ее с собой. Мы жили недалеко от Сарова, летом мы, девушки, ходили в него [в Саров], я еще тогда взяла воды из источника батюшки Серафима. При коллективизации мы уехали сюда, я с собой взяла эту воду».— «Ну, что же, сходи, принеси»,— сказал я и задумался. Сейчас 53‑й год, а она взяла воду перед революцией — почти 40 лет[3]. Что с водой, сохранилась ли?..
Вскоре пришла женщина и протянула мне флакон. Я взял его и поднял в руке к свету окна. Флакон был наполнен светлой, чистой жидкостью, без всякого осадка на дне. Я открыл флакон, налил в ложку воды и прежде всего выпил сам, по вкусу вода была свежей, как бы только что взятая из колодца. Тогда я налил вторую ложку воды и дал выпить отходящей в дальний последний путь страждущей рабе Божией Марии. Я сам стал свидетелем сохранности воды, взятой 40 лет тому назад из источника преподобного Серафима Саровского. Антирелигиозники, не имеющие возможности опровергнуть сохранность крещенской воды, объясняют ее тем, что священники применяют при освящении серебряные кресты. Сверхнаивно! Серебряный крест (а часто его и нет) на целую текущую воду! Я свидетельствую, что вода у этой женщины сохранилась в обычном стеклянном флаконе, закупоренном пробкой. Им не понять, что Духом Святым всякая душа живится, Духом Святым освятилась вода в источнике батюшки Серафима, Саровского чудотворца.
В воскресные и праздничные дни Никольский храм г[орода] Чимкента не вмещал молящихся, часть их стояла снаружи, у дверей. Впереди, у амвона, стояли стайками дети, мальчики и девочки, а дальше люди пожилого возраста, но среди них вкрапливались лица молодежи обоего пола. При взгляде на них у меня возникала одна и та же мысль: кто же созывает этот народ? Можно понять, когда приходят сюда люди 40-летние и старше. В детстве они слышали о Боге, видели православный уклад жизни в доме своих родителей, а когда сами прожили 40 лет, то поняли уже на опыте собственной жизни, что истина, радость и успокоение только в Боге, в храме. Объясняю присутствие детей: они слышат о Боге от верующих родственников, с которыми и пришли в храм, а детское сердце так легко воспринимает весть о Боге. Но что побудило прийти сюда молодежь?
«Батюшка, идемте причащать бабушку, она уже пятый день просит привести батюшку»,— сказала молодая женщина, прилично одетая, обращаясь ко мне по окончании службы. «А далеко нам идти?» — «В сады на р[еке] Бадаме, там мы живем». Река Бадам от церкви в расстоянии 5 км, следовательно, часа полтора ходу. «Бабушку как звать, сколько ей лет?» — спросил я молодую женщину дорогой. «Ей уже 80 лет, звать Верой».— «Вы ей внучкой приходитесь?» — «Да».— «А сколько вам лет, замужем?» — «Мне двадцать восемь, есть муж и дочка»,— ответила спутница. «Вы говорите, что бабушка пятый день ждет священника, чтобы причаститься Св[ятых] Даров. Простите, если я полюбопытствую: а как Вы относитесь к религии? Веруете?» — «Да, я Бога признаю,— с полной определенностью ответила женщина,— верую, я и свою дочку крестила».— «Может быть, на Вас влияла бабушка? Вы молодая, а наше время атеистическое; всюду только и твердят, что Бога нет, а религия — обман».— «Пример бабушки на меня не влиял, но я видела в жизни такое, что меня убедило в том, что Бог есть, вот и верую».— «Может быть, Вы расскажете, что видели и что Вас убедило»,— попросил я.
Моя спутница не стала отказываться, сразу же приступила к повествованию: «Во время войны я была молоденькой девушкой. Всех призывали работать или учиться на курсах, чтобы работать на определенном производстве. Нас, 11 девушек, направили в школу за Фрунзе, к г[ороду] Пржевальску, это за полтысячи километров от дома. Сколько было слез у нас и наших родителей, но так или иначе нас собрали, и мы поехали. Скоро дорожные впечатления заставили нас примириться с разлукой, начались шутки, смех, разговоры, но одна девушка не принимала горячего участия в наших шутках, все больше отмалчивалась. Когда наступила ночь и стали готовиться ко сну, то она вынула из сумки маленькую книжечку и стала читать. Мы заинтересовались и стали приставать к ней, чтобы она показала нам книжечку. Она показала, книжечка оказалась молитвенником, данным ей ее родителями в дорогу. Мы попытались смеяться над ней, но она перестала даже разговаривать с нами на эту тему. Она оказалась столь упорной, что читала свой молитвенник и в школе. В школе нам было тяжело, и мы решили бежать домой, пригласили ее, она согласилась. Мы знали, что бежать нам нельзя, нас могут задержать, а посему решили, что сядем в поезд только на соседней станции. Она находилась километрах в двадцати, идти к ней нужно было берегом озера, заросшего сплошной стеной 5–6‑метрового камыша. Мы вышли часа в два, сперва шли бодро, тропинка была хорошей, но дальше стала пропадать и наконец завела нас в тупик. Мы испугались, начали выбираться и окончательно заблудились. Вокруг был непроходимый камыш. Сделали еще несколько попыток, но безрезультатно. Надвинулась ночь, и мы в ужасе остановились, каждый шорох вызывал мысль о хищных зверях, сбились в кучку, прижались друг к дружке и так сидели. Кончилась ночь, взошло солнце, наша подружка вынула свою книжечку и почитала ее. Ободренные днем, мы решили двинуться на запад. Стали пробираться прямо через камыш друг за дружкой, так мы двигались с полчаса. Вдруг впереди замелькали просветы, и мы вышли на торную тропу и вскоре увидели водокачку. Станция оказалась той, на которую мы и шли. Через несколько часов пришел попутный товарный поезд, мы забрались в переполненный вагон и поехали. У каждой сердце ёкало — пойдет контроль и сразу обнаружит, что мы бежали, кроме школьных удостоверений у нас никаких документов не было. Контроль пришел, потребовали документы, мы предъявили свои удостоверения. Они поняли, что мы бежали, и приказали приготовиться к высадке. Подошли и к нашей подружке, она подала такое же удостоверение, но ей ничего не сказали о высадке. Мы, пораженные этим, сказали контролю: «Почему ее вы не высаживаете? У нее такое же удостоверение».— «Ничего подобного,— ответил контролер.— У нее совсем другой документ, правильный».— «Но как же,— закричали мы все,— она же наша подружка!» — «Нет, она не ваша подружка»,— ответил контролер и пошел дальше. На станции нас сняли с поезда, отправили обратно в школу, судили товарищеским судом за дезертирство, и мы стали продолжать учебу. Наша же подружка уехала обратно домой к родным и там провела военное время. Вот откуда у меня вера в Бога».
На берегу арыка, протекающего через фруктовый сад, стоял четырехоконный дом, крытый камышом, построен он был из сырцовых самодельных кирпичей. Из просторных сеней, используемых как летняя кухня, мы попали в первую комнату. В углу, у стены стояла деревянная кровать, а на ней лежала маленькая худощавая старушка, повязанная белым платочком и одетая в темное платье. «Здравствуй, Вера, вот я и пришел»,— сказал я, войдя в комнату и обращаясь к старушке. За мной вошла внучка, в комнате была, видимо, мать моей спутницы и несколько соседок. «Слава Богу! Дождалась я тебя, благослови, батюшка»,— еще бодрым голосом ответила старушка. Приготовив на столике Св[ятые] Дары, я стал читать положенные молитвы, не торопясь, выговаривая каждое слово. Старушка с напряженным вниманием слушала их и крестилась. Затем попросил всех выйти и поисповедовал Веру. У нее чувствовалось какое-то приподнятое настроение, какое бывает, когда мы получаем удовлетворение затаенного сильного желания. Причастив бабушку, я стал собираться, вдруг Вера обратилась ко мне: «Батюшка, я нынче умру». В ее словах чувствовался не вопрос, а утверждение. Это поразило как меня, так и присутствующих, я подумал, что, может быть, она от старости уже заговаривается. «Один Господь ведает, когда наступит кому час кончины»,— ответил я, подошел и благословил ее со словами: «Пребудь с Господом».— «Нынче я умру»,— снова с твердой уверенностью сказала мне старушка.
На следующий день часам к 6 вечера я пошел в храм, чтобы отслужить вечернее богослужение. Издали увидел, что в храм вносят покойника. На машине лежал деревянный крест, у дверей храма стояла крышка гроба. Войдя, среди толпы провожающих я увидел мою вчерашнюю спутницу к бабушке Вере. «А Вы почему здесь, кого провожаете?» — спросил я ее с удивлением. «Батюшка, я провожаю бабушку».— «Как так, разве бабушка умерла?» — «Да, она умерла. Вчера, когда Вы ушли, она попросила сводить ее в сад, я ее сводила, она пришла, снова легла на постель, попрощалась со всеми нами и умерла. Это было часа через 2 после Вашего ухода». Я пошел в алтарь, облачился в черную ризу, открыл царские двери и приступил к отпеванию бабушки. На ее лице лежал посмертный покой, умиротворение, она как бы спала. Белый новый платочек покрывал голову, на лбу лежал венчик, одета была не в темное платье, а в белую новую кофточку с маленькими розовыми цветочками. Закончилась долгая человеческая жизнь. Господь даровал ей то, о чем просит каждый верующий,— христианскую, безболезненную, непостыдную, мирную кончину. В окна падали последние лучи заходящего солнца, облачко кадильного дыма поднималось ввысь, трепетали огоньки горящих свечей. Слова погребального канона и стихир поражали глубиной своего содержания и потрясающей правды, на глазах провожающих были слезы скорбной печали. Все видели исполнение извечного закона для людских поколений: «Яко земля еси и в землю отыдеши, аможе вси человецы пойдем».
Поездки в район были утомительными, а посему, когда о[тец] Сергий предложил мне с Антоном Андреевичем поехать в горняцкий поселок Ленгер, я не отказался, но в душе посетовал на этот приказ. Совесть обличала меня за сетование: там же нас ждут верующие, которым трудно, а иногда и невозможно приехать, как-то: тяжелобольные и подобные им. Ум же, лукавствуя, отводил этот упрек, выдвигая довод, что, мол, все могут доехать дачным поездом. Чимкент связан с Ленгером железной дорогой, часа через два мы доехали, быстро дошли от вокзала до дома, в котором обычно совершали требы. Хозяин дома пошел оповещать прихожан о приезде священника… Раньше всех пришла женщина и попросила пойти с ней причастить и пособоровать больную, мы тотчас же собрались и пошли. Дорогой я стал спрашивать о больной, и вот что поведала мне женщина: «Больная — моя единственная дочка, я вдова. Ах, какое большое у меня горе! Мой муж работал на шахте, имели дом, наступила война, его взяли на фронт, вскоре убили, я осталась с дочкой, она училась в горном техникуме. Закончилась война, дочка [за]кончила учебу, поступила работать, стало легче жить. Дочка — хорошая, добрая, красивая, я радовалась, думала: выйдет замуж, будут внучата. Но скоро у дочки заболели ноги. Здесь ее лечили-лечили, но не вылечили и послали в Ташкент. Там определили, что у нее туберкулез костей, решили положить в гипс. Она лежала 6 месяцев, а когда гипс сняли, то оказалось, что у нее парализовало ноги и они омертвели. Стали лечить по-другому, но также ничего не добились. Вызвали меня, сказали, что она неизлечима и приказали забрать домой. Привезла, она 6‑й год лежит, мучается».
Лето было в полном разгаре. Дома, удаленные от уличных штакетных оградок вглубь усадеб, скрывались в зелени. В большинстве мощеные дорожки от входных калиток до домов превратились в ниши из виноградных лоз с висящими зреющими гроздьями. Вокруг было столько красоты, что трудно было поверить, что где-то здесь есть несчастные люди. При входе в комнату мне прежде всего бросилось в глаза открытое широкое окно, из него был виден на фоне ясного голубого неба горный хребет Алатау со снеговыми вершинами и сам сад, под окном была клумба цветов. Затем я увидел, что к окну придвинута кровать, а на ней лежит больная, покрытая белой простыней до подбородка. Лицо ее было редкой красоты, волны черных кудрей обрамляли головку, правильные тонкие черты лица, резко очерченные овальные брови, голубые глаза, в которых застыла какая-то робость, удивление и мольба. К кровати была приделана подставка, а на ней лежала развернутая книжка, на маленьком столике стоял радиоприемник, по комнате бегал, резвился маленький котенок, играя бумажкой.
«Как тебя звать?» — спросил я девушку и положил на ее голову руку от острого прилива сострадания к больной. «Меня зовут Клава»,— ответила она, и я увидел, как ее глаза наполнились слезами и они покатились по щекам. «Ты хотела, чтобы мы пришли и помолились с тобой?» — «Да»,— прошептала она. «А в Бога ты веруешь?» — «Да, верую»,— вторично прошептала девушка. Антон Андреевич поставил на стол блюдо с мукой. Посредине блюда стоял стаканчик с маслом и вылитым в него красным вином, а вокруг него были воткнуты семь зажженных свечей и семь помазков, рядом положил полотенце и блюдце. Мы приступили к соборованию. После первого прочтения св[ятого] Евангелия наступил момент первого помазания, я взял помазочек, обмакнул его в освященный елей и подошел к больной. Глаза ее по-прежнему были полны слез. Я сделал крест на лбу, на щеках, близ носа, губ, оставалось сделать на руках и груди. Протянул руку к простыне, чтобы откинуть ее, но девушка вздрогнула и испуганно вскрикнула: «Не надо, не открывайте». Но заметив на моем лице удивление и не зная, что помазание груди и рук положено по чину соборования, тихо добавила: «Мне стыдно».— «Клавочка, не стыдись меня, ведь я же священник и старик, нужно помазать руки и грудь». Я откинул простыню, девушка напряженно глядела на меня. Я собрал все силы, чтобы лицо мое скрыло от нее и окружающих мой ужас при виде ее тела. Собственно говоря, его не было, лежал живой скелет человека, обтянутый бледной прозрачной кожей, просматривалась буквально каждая косточка, к тому же кости рук и ног были парализованы и скрючены. Подавленный увиденным, я продолжал соборование.
Закончив соборование, я взял стул и сел около Клавы и стал говорить с ней. Но что можно было сказать этому страждущему человеку? Только одно, самое лучшее, самое правдивое, могущее объяснить ей ее жизнь и дать надежду. Я стал говорить о христианском понимании человеческой жизни с его верой во Христа, в воскрешение мертвых, в жизнь будущего века, что и она, Клавочка, через веру во Христа становится участницей жизни вечной. Она с широко раскрытыми глазами жадно слушала меня. Затем я встал, благословил ее, поцеловал в лоб и со словами «пребудь с Господом» вышел, провожаемый взглядом, в котором светилась не робость и мольба, а благодарность и умиротворение. Когда мы вернулись, то нас ждали пришедшие прихожане. Мы стали совершать требы в установленном порядке. На следующий день мы возвращались в Чимкент. Голос совести вновь укорил меня за нежелание поехать в Ленгер и говорил, что только ради одной Клавочки я должен был бы быть в нем. Ведь кто, кроме священника, мог ей, переносящей величайшие страдания и приближающейся к неизбежной смерти, говорить о надежде на лучшее, причастить Св[ятых] Даров и тем самым, по слову Писания, сделать ее соучастницей жизни вечной? Больше я не был в Ленгере. Ничего не знаю о Клавочке, но думаю, что [за]кончились ее земные страдания. В Чимкенте я заметил, а последующие годы священства дали множество подтверждений, что приглашение священника причастить тяжелобольного, истомленного многолетними страданиями, часто предваряет кончину страдальца. Для них часто в прямом смысле звучат слова: «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему с миром!»
Священнослужение не внесло в мою жизнь разрыва с прошлым. Я, как и раньше, интересовался общенародной жизнью, разделял общую радость и общую печаль, в доме по-прежнему были газеты «Известия», «Литературная газета», журналы, книги, брошюры. Я ходил на базар и в магазины, часто с женой и отцом Александром, молодым дьяконом, делали прогулки за город, в район кладбища, откуда открывался прекрасный вид на весь город и снеговой хребет Алатау. Я имел крепкую сердечную и духовную связь с тысячами прихожан, являвшимися честными, трудолюбивыми гражданами Советского Союза. Среди них, на вид как бы простых людей, сколько было мудрых, ясно представляющих и понимающих всех и вся…
Став священником, я получил большую возможность наблюдать за жизнью множества людей под углом гордого утверждения: каждый кузнец своего счастья. Люди, приходившие в храм на исповедь, и особенно те, больные, приглашавшие меня на дом, рассказывали мне о своей жизни без всякой утайки и без прикрас. Ежедневно я видел всеобщую радость при крещении, счастье и восторженность при венчании, скорбь, слезы и даже отчаяние при погребении родных и близких. В Ашхабаде произошло катастрофическое землетрясение со многими тысячами человеческих жертв. О нем не сообщали газеты, но я встречал людей, которые были на восстановлении города в первые же дни и своими глазами видели размеры и ужас ашхабадской катастрофы. 5 марта 1953 г. умер И. В. Сталин, правивший страной почти 30 лет. Впервые известие о его смерти я услышал по радио в вагоне, когда ехал в Алма-Ату. Все были поражены, у многих исказились от внутренней боли лица, на глазах появились слезы. Те переживания были понятны…
В Чимкенте я прослужил только один год, и он закончился для меня большой неожиданной печалью. В прощеное воскресенье 4 марта 1954 года, когда все должны примириться, вступая в Великий пост, я получил из епархиального управления указ, датированный 4 марта, об освобождении меня от службы, увольнении за штат с запрещением в священнослужении на 6 месяцев за непослушание своему епископу. За что же меня наказали? В чем заключалось мое непослушание епископу? Никольский приход был тяжелым. Предшественник о[тца] Сергия, преследуя личные цели, подобрал соответствующие церковный совет и ревкомиссию. Отец Сергий, приняв приход, попытался оздоровить совет, но встретил яростное сопротивление, группка верховодов, чувствуя, что приходит конец их самовольству, перешла к травле нового настоятеля. Он, опасаясь стать жертвой их интриг, стал просить перевода на новое место. Просьбу его удовлетворили, но нужно было назначить нового настоятеля. Выбор епархии пал на меня, мне предложили принять приход и провести оздоровительные мероприятия: немедленно снять с работы бухгалтера, как не соответствующего возложенным на него обязанностям, убрать старосту, как не оправдавшего доверия, допускающего злоупотребления, не желающего признавать и подчиняться настоятелю. В случае оказания препятствий (совершенно очевидных) предлагалось добиться у двадцатки перевыборов полностью церковного совета и ревкомиссии. Я решительно отказался, у меня ведь не было хотя бы маленького опыта, чтобы управлять приходом, да еще в столь сложных условиях. Кроме того, климат Чимкента оказался тяжелым для жены, в декабре она покинула город. Об этом я писал в управление, и мне тогда был обещан перевод на свободное место в Преображенскую церковь г[орода] Уральска. Мой отказ вызвал гнев секретаря епархиального управления с птичьей фамилией, как говорил покойный архиепископ Варсонофий (о[тец] Анатолий Синицын), и я получил указ с запрещением в священнослужении.
Я был поражен, но не знал, что ко мне применили самую высшую меру церковного наказания. Только впоследствии я узнал, что запрещенный священник не должен носить иерейский крест, благословлять верующих и не может быть освобожден от запрещения никем, как только наложившим запрещение. Отец Сергий не объяснил мне это, ему было стыдно, ибо он послужил причиной моего жестокого наказания, он стремился как можно скорее уехать и выдвинул мою кандидатуру из самых, как ему казалось, добрых побуждений. Сочувствуя, он сказал мне: «Отец Владимир, не отчаивайтесь… Даже преподобный Феодосий Черниговский был в запрещении. Я по многолетнему опыту знаю, что к Великому посту всегда складывается обстановка, затрудняющая проведение поста в истинно православном духе». Вечером, будучи запрещенным, я с надетым крестом прощался со своими сослужителями и благословлял подходивший ко мне народ, выражавший сочувствие и полное недоумение от полученного указа. В конце первой недели Великого поста я уехал в Оренбург, чтобы там ожидать окончания срока запрещения. Только на следующем приходе я понял, что путь «доброго пастыря» связан с неизбежными огорчениями от неожиданных событий. «Добрый пастырь» всегда должен быть готовым покинуть любимый приход и отправиться в новый, памятуя слова 36-го зачала [Евангелия] апостола и евангелиста Иоанна Богослова: «Есть у Меня и другие овцы, которые не сего двора, и тех надлежит Мне привести, и они услышат голос Мой, и будет одно стадо и один Пастырь» (Ин. 10,14-16).
Декабрь 1961 г. Оренбург (27 февраля 1966 г.).
Глава 3. Бесспорное чудо
Святейший Алексий, Патриарх Московский и всея Руси, 10 августа 1961 г. при вручении архиерейского жезла новопоставленному епископу Костромскому и Галичскому Никодиму[4] сказал: «Все мы веруем, что не от человеческой воли зависит жребий людей, но Сам Господь наш ведет каждого из нас — и смиряет, и возвышает и что «никто же сам себе приемлет честь, но званный от Бога, якоже и Аарон» (Евр. 5,4)». Какие глубокие, правдивые слова! Мне захотелось этими словами начать свои воспоминания об уральском периоде. Все, что произошло со мною после Чимкента, по моему разумению, является бесспорным подтверждением их…
В Оренбурге о[тец] Константин, увидя меня в соборе со священническим крестом и зная, что я нахожусь в запрещении, объяснил мне, что на меня наложено самое строгое наказание и, согласно Положению, я не должен в этот период надевать крест. Но я крест снимать не стал, я не считал себя в чем-либо виновным, наоборот, полагал, что со мной поступили несправедливо и жестоко. У меня сохранились 2 письма за подписью архиепископа Николая[5] с предложением принять настоятельство в Чимкенте и обещанием награждения. Я их показал о[тцу] Константину и владыке Михаилу[6], чтобы им были ясны причины моего запрещения и размер моей виновности. «Отец Владимир, может быть, Вы пожелаете служить в нашей епархии?» — спросил меня отец Константин недели через две после моего приезда, видимо, он этот вопрос согласовал с епископом Михаилом. «Конечно, я охотно стал бы служить в Оренбургской, но не знаю, как быть в связи с этим запрещением»,— ответил я. «Мы запросим согласие у Алма-Аты, у владыки Николая, ведь только он может снять с Вас запрещение и дать согласие на переход в другую епархию… Нет, ничего, отец Владимир, не выходит,— сообщил мне через 12 дней отец Константин.— Вам ничего больше не остается, как только поехать в Алма-Ату и просить владыку Николая о снятии запрещения».— «Да, только так, отец Владимир»,— подтвердил присутствовавший при разговоре епископ Михаил.
Шла 6‑я неделя Великого поста, я собрался поехать в далекую Алма-Ату в 3‑й раз. Приехал вечером в Вербное воскресенье, в понедельник отправился в епархиальное управление. «Вот как ты загордился, отец Владимир, не хочешь даже ехать к своему епископу. Богатым, видимо, стал, и ряска на тебе новая»,— с улыбкой сказал владыка Николай, благословляя меня. «Да нет же, владыка,— ответил я, припадая к его руке.— Просто я ничего не знал, и никто мне не сказал, что надо было из Чимкента прямо ехать в Алма-Ату к Вам. Думал, как по гражданке: сказали — 6 месяцев, следовательно, 6 месяцев и на глаза не показывайся».— «Ну, ладно, ладно, сходи к о[тцу] Даниилу на исповедь, а там на Страстной и Пасху послужишь с нами». Я поисповедывался у отца Даниила, слепого протоиерея, числившегося духовником при соборе, а владыка прочел надо мной разрешительную молитву, снявши запрещение.
Прежде чем выехать в г[ород] Алма-Ату, я из Оренбурга на Благовещение Пресвятой Богородицы съездил в Уральск к настоятелю Преображенской церкви протоиерею о[тцу] Михаилу Серебрякову. Мы познакомились, и он дал свое согласие на мое служение в его приходе, место второго священника после смерти о[тца] Иоанна Зорина было свободным. Уезжая в Алма-Ату, я втайне надеялся, что упрошу владыку Николая назначить меня на ранее обещанное мне епархией место. Легко понять, как я огорчился, когда вечером в общежитии познакомился с о[тцом] Михаилом Костроминым и от него узнал, что он получил назначение вторым священником в Преображенскую церковь и в среду вылетает в г[ород] Уральск. Да будет воля Господня!.. Куда пошлют, туда и поеду, подумал я, отгоняя огорчение, стал старательно помогать соборным батюшкам в служении и в требах. Чтобы поддержать меня материально, владыка предложил настоятелю собора о[тцу] Исаакию зачислить меня временно в собор на должность псаломщика. На Пасху в алма-атинском соборе совершалось одновременно 3 Божественных литургии: одна в соборе владыкой в сослужении священников, другая на специально построенном помосте в ограде собора и третья в нижнем, полуподвальном Успенском храме. В нижнем храме пасхальную литургию владыка поручил служить мне. Так удивительно трансформировалось мое недавнее запрещение: вместо 6 месяцев запрещения на 50‑й день поручили ответственное пасхальное служение в кафедральном соборе. На Радоницу с раннего утра до позднего вечера я служил на прекрасном алма-атинском кладбище, похожем скорее на благоустроенный парк.
Вскоре я узнал, что в уральском Михаило-Архангельском соборе, в котором я служил диаконом, освобождается место второго священника, занимаемое протоиереем о[тцом] Михаилом Зеленским, владыка собирается назначить меня. «Мы решили, о[тец] Владимир, тебя послать в уральский собор к о[тцу] Александру Вышковскому. Не будешь возражать? Как ты с ним уживешься?» — спросил меня владыка. «Думаю, что уживусь, что мне с ним делить»,— ответил я, поразившись вопросу, но не придал ему особого значения. Когда я был диаконом, то мы дружили, он постоянно брал меня с собой на требы. В то время он сильно «болел» шахматами, я тоже играл в них, и о[тец] Александр буквально ежедневно затягивал меня к себе, чтобы сыграть. В душе я тяготился таким положением, у меня не оставалось времени на самостоятельную учебу, она же была мне крайне необходима, ибо я не имел еще практики. После повторного вызова приехал о[тец] Михаил. Он не хотел уходить из Уральска, но ему разъяснили невозможность дальнейшего пребывания в нем и отпустили из епархии, а мне выдали указ о назначении вторым священником в уральский собор. Такое назначение превзошло самые радужные мечты.
Служба в уральском соборе устраивала меня буквально во всех отношениях, прежде всего сам собор — я его очень любил и люблю. Не знаю дату его постройки, но говорили, что он построен лет триста тому назад. В нем венчался Емельян Пугачев на уральской казачке Усте Кузнецовой. Настоятель собора отказался венчать при живой жене на второй, и тогда Емельян приказал его убить; в правом углу Никольского предела до сих пор сохранилась могила, в которой похоронен убитый священник. Четыре квадратные колонны поддерживают 9 сводов потолка собора, построенного в форме куба; стены чуть ли не саженной толщины; прорези узких окон с чугунными решетками; пол также покрыт чугунными плитами; шестиярусный иконостас с иконами, которые когда-то были в серебряных и позлащенных ризах; колокольня в виде сторожевой башни,— все сделано так, чтобы собор мог в одну минуту превратиться в неприступную крепость. Против главного престола окна в трех полукругах стен, против боковых престолов по окну, сектор обзора — 900. Круглый год, где бы солнце ни восходило, первые лучи врываются в алтарь и разгоняют полумрак, притаившийся в сводах потолков и углах стен. Из окон виден Урал и Бухарская сторона, покрытая лесом, воды текут и текут, глядишь — и нападает раздумье о человеческой жизни. Вот так же, как воды Урала, в этих местах протекала жизнь многих поколений, это они выбили ногами каменные и чугунные плиты. Так же протечет жизнь и будущих поколений, все внешне изменится, но вечной и неизменной останется только Божия правда… Как бы все здание собора было пропитано святостью от многовекового моленья в этих стенах, так легко было служить в нем, как часто в душу приходило молитвенное умиление и религиозное вдохновение!
Город. Район около старого собора назывался Куренями. Старенькие, почерневшие, с прогнившими тесовыми крышами флигелечки на два окошечка чередовались с саманными землянками с плоскими крышами. Вместо заборов всюду стояли плетни, во дворах — стога сена. Женщины с коромыслами на плечах гонят скот на водопой, к берегу приткнуты многочисленные лодки, между ними снуют стаи уток и гусей, по берегу сидят рыбаки с удочками… Какое столетие? Я шутя говорил, что это XVIII век. От собора стрелой идет Советская улица, застроенная в подавляющем большинстве одноэтажными, реже двухэтажными каменными домами, одиночками высятся 4‑этажный «Каревский» дом, новое здание облисполкома, надстроенный педагогический институт. На многих домах висят мраморные мемориальные доски: в этом доме был штаб В. И. Чапаева, здесь останавливался А. С. Пушкин, там Л. Н. Толстой, [В. И.] Даль. Но курсирующие автобусы, вывески учреждений и магазинов, щиты с театральными афишами, художественные панно с пропагандой задач народнохозяйственных планов, доски почета против здания облисполкома, памятники В. И. Чапаеву, Д. И. Фурманову, Мише Гаврилову говорят, что город живет в нашу эпоху, в советское время.
Меня встретили дружелюбно как священнослужители, так и прихожане. Настоятель собора был протоиерей о[тец] Александр Вышковский, диакон – о[тец] Никита Заборов, ранее певчий в правом хоре. Прихожане надеялись, что с моим приездом прекратятся деления на группировки, так терзавшие и мутившие приход, ведь я считался другом о[тца] Александра. Сперва мы поселились в добротной землянке у хорошей знакомой по временам диаконства, у Татьяны Петровны Слесаревской, а вскоре отремонтировали соседний деревянный дом с окнами на р[еку] Урал, стоявший в 12 метрах от обрыва крутого берега. Вместо умывания можно было ходить купаться, из окон любоваться плывущими баржами и пароходами, рядом была Ханская роща, любимое место воскресного отдыха горожан. От собора до дома ходьбы не более пяти минут, посетить собор за день несколько раз не составляло никакого труда — никого не задержишь с требами. Жена, Варвара Васильевна, включилась в свое любимое дело — стала петь в правом хоре. Короче говоря, наша жизнь в Уральске сложилась хорошо. С каждым месяцем службы более сердечными, более любовными становились мои отношения с прихожанами. Все видели и знали, что я живу радостями и горестями прихожан, редкий день не приглашали на дом для совершения водосвятых молебнов, панихид и других треб.
И снова я, как и в Чимкенте, стал сталкиваться с фактами глубочайшего почитания святителя Николая. Собор днем не закрывался. На правой колонне висел образ святителя, перед ним в любое время дня горели свечи, поставленные попутно забежавшей женщиной, или мужчиной, или подростками, особенно девушками. Если служился молебен в доме, то св. Николаю. Однажды я освящал новую построенную землянку, хозяева попросили служить молебен св. Николаю. Когда отслужили и сели за стол, я шутя сказал: «Я думал, что будем служить молебен вашим ангелам-хранителям, а вы так же, как и все, попросили служить святителю Николаю».— «Батюшка, как же не служить ему? С его помощью мы и смогли построиться. Я сам служу в лесничестве, меня почти и дома нет,— сказал молодой хозяин,— а хозяйка моя, сами видите, на сносях, а она одна все стены выложила и не повредилась. Еще перед началом мы обрекались ему молебен отслужить».
Ольга Александровна Ивантеева, старушка лет 70-ти, коренная жительница Уральска, являлась самой усердной прихожанкой собора, все свои заботы и любовь она отдавала ему. Она часто забегала к нам. Придя с молебна домой, я застал ее у нас. «Куда ходили, батюшка о[тец] Владимир?» — спросила она меня. «Ходили на Почиталинскую улицу освящать новый дом, Ольга Александровна,— отвечал я ей,— и, конечно, служили молебен святителю Николаю».— «У нас уж так в Уральске. Все мы, уральцы, во всех делах прибегаем к Николе Милостивому,— продолжала старушка.— Помнишь, батюшка Владимир, как дедушка Поликарп рассказывал? Бывало, когда казаки соберутся багрить, то сбивались в артели, меж собой старшего выбирали. Прежде чем поехать, обязательно решали, какую часть улова отделять на собор. Перед началом справят молебен, да и по конце обрекутся, молебен и свечи поставят. В соборе-то в иконостасе иконы были все в серебряных и золотых окладах. Как и не чтить Николу Милостивого,— продолжала старушка,— сколько помощи он людям оказывает… Вот и со мной было, помощь дал. Я рано овдовела, с двумя малыми сынами осталась. Как-то надо было кормиться, корову хорошую держала, на базаре молоко продавала, тем и перебивалась. Вдруг из табуна моя корова пропала, искали, искали — нет коровы. Я слезами изошла, думаю: как жить дальше буду, чем ребят кормить буду. Заявили в милицию. Не находят. Я же все к Николе Милостивому припадаю, прошу, молю, свечи ставлю. Прошло несколько месяцев, а я все не сдаюсь — прошу святителя мне помочь. Подошел и зимний Николин день, я собралась к ранней обедне. Выхожу к воротам и вижу, что у ворот стоит какая-то корова. Подошла, поглядела да и ахнула — стоит моя корова. Всех соседей позвала, и все видят, что это моя корова, я загнала ее во двор. Через день пошла в милицию заявить, а там уже есть заявление о пропавшей корове. Дело дошло до суда. Все подтверждало, что это моя корова, суд присудил ее оставить мне, а уральскому хозяину, который купил ее в поселке Свистине, получить деньги с того продавца. Свистинский-то хозяин не может сказать, где он ее купил, у кого, ясно — покупал краденую. Прошло время, и решил ее продать, но продал в Уральск, а она, корова, на Николин день ушла со двора да и возвратилась ко мне. Вот, батюшка Владимир, как Никола Милостивый помогает. Как не будешь почитать его?»
В Уральске я встретился с таким явлением, которые атеисты отрицают целиком, но и многие верующие в него не твердо верят. Это вопрос о порче людей, т. е. о вере не только в добрых духов, ангелов, но и в злых, демонов, в то, что злые люди с помощью демонов могут наносить вред другим людям, а истинные, глубоко верующие христиане с помощью молитвы именем Христовым изгоняют бесов, т. е. снимают порчу. Собственно говоря, христиане не должны сомневаться в этом, ибо св[ятое] Евангелие неоднократно говорит об исцелении Иисусом Христом бесноватых, а в 16‑й главе стиха 17 Евангелия от Марка приводятся слова Иисуса Христа, сказанным Им апостолам, о том, что апостолы Его именем будут изгонять бесов. Кроме того, я как священник знал, что в полном требнике помещаются заклинательные молитвы св. Василия Великого на изгнание бесов, но в своей священнической практике я всячески уклонялся от просьб верующих помолиться над порчеными не потому, что не верил в силу Божию и возможность исцеления, а от постоянного сознания своего недостоинства, греховности, малого молитвенного подвига.
На святках к концу всенощной пришла женщина, она попросила меня пойти к ней и отслужить водосвятный молебен, я и диакон о[тец] Никита быстро собрались и пошли с женщиной. Идти нужно было на Почиталинскую улицу, за старый базар, ночь была лунная, морозная, снег скрипел под ногами. Дорогой женщина сказала мне: «О[тец] Владимир, я пригласила Вас, а сама все волнуюсь — застанем ли мы дочку?» — «А что с ней, куда она денется?» — «Батюшка, она у меня порченая, никакой святости не терпит, как что — так и убежит. А сейчас вот какой мороз — убежит и замерзнет».— «Сколько ей лет? Когда ее попортили?» — «Ей уже много лет — тридцать, работала на мясокомбинате, подруга ее попортила из-за кавалера, несколько лет не работает. Хотелось ее причастить, да близко к церкви не подходит, не то что в нее войти». Я видел, какое большое горе переживает несчастная мать. Когда стали подходить к дому, то у калитки нас встретило несколько женщин и сообщили нашей спутнице, что ее Катя, как бы предчувствуя наш приход, выскочила без пальто из квартиры и побежала по улице. «Ах ты Господи, где теперь ее найдешь? Погибнет, замерзнет она»,— с глубокой печалью сказала мать. «Нет, не погибнет, не замерзнет. Вот увидите, что она придет ночевать домой»,— уверенно сказал я, повинуясь внезапно возникшему в душе решению помолиться о порченой, прочитать молитвы св. Василия Великого, но о своем решении я никому не сказал.
Квартира спутницы состояла из одной квадратной комнаты с одним большим окном. Под окном стоял столик, по боковым стенам кровати, в переднем углу, над кроватью матери, висело несколько икон, близ входной двери стоял кухонный столик, в углу висел рукомойник, простой шифоньер и два стула дополняли меблировку комнаты. Мы начали служить водосвятный мобелен, пришли соседки и молились с нами. Когда освятили воду, я стал окроплять помещение и почему-то особо тщательно решил окропить кровать сбежавшей Кати. Сперва я окропил подушки и одеяло, попросил снять его, окропил простыни, затем матрац с обеих сторон и приказал снова застелить кровать. Затем попросил всех встать на колени, встал сам и, не объясняя никому, стал читать с глубочайшей верой в милосердие Божие заклинательные молитвы применительно к сбежавшей страждущей рабе Божией Екатерине.
В воскресенье в соборе, выйдя из алтаря на исповедь, я увидел среди исповедников мать Кати, глаза ее сверкали от радости. Рядом с ней стояла молодая женщина с бледным лицом и испуганными глазами. «О[тец] Владимир, это моя дочка Катя, она хочет причаститься, поисповедайте ее». Я позвал ее к аналою, она дрожала, как бы от страха, и по ее глазам я видел, что она готова убежать. Я накрыл ее голову епитрахилью, положил руку сверху и просил ее успокоиться, не бояться, наоборот, радоваться тому, что она причастится Св[ятых] Таин. Вряд ли она могла понимать мои слова. Я прочитал разрешительную молитву и, наклоняя ее голову, заставил поцеловать крест и Евангелие. К св[ятой] чаше ее подводила мать и несколько женщин. Я упорно глядел в ее глаза и повелительным шепотом ободрял ее, по ее лицу катился крупный пот, глаза остекленели. Я положил ей в рот частицу Св[ятых] Даров и сразу увидел, что она не может закрыть рот и проглотить частицу. Я обомлел и стал резким голосом приказывать ей проглотить частицу. Она сделала судорожное движение, проглотила частицу Св[ятых] Даров и обессилено повисла на руках поддерживающих ее женщин. В дальнейшем она уже безбоязненно приходила в собор и вместе с матерью простаивала продолжительные службы. Велика была радость матери, и она неоднократно благодарила меня и говорила, что после приобщения Св[ятых] Таин поведение Кати резко изменилось к лучшему.
В Уральске со мной произошло то, что дает мне полное право утверждать, что Господь Бог сподобил меня собственными глазами видеть бесспорное чудо. В начале сентября 1954 года ко мне зашла Ольга Александровна с просьбой пойти с ней и причастить знакомую ей женщину, мы пошли. Худощавая женщина не производила впечатления ни больной, ни старой, было непонятно, почему она сама не пришла в храм, а вызвала священника на дом. «Давно Вы не исповедовались, не причащались Св[ятых] Таин?» — спросил я ее на исповеди. «Очень давно — с 1937 года»,— ответила она. «Какие еще грехи отягощают вашу совесть?» — задал я, полагая, последний вопрос. «Батюшка, на мне лежит тяжелый грех».— «Какой же? Скажите, я слушаю».— «Я зарыла Св[ятые] Дары в землю». Я приготовился выслушать любой признание о грехопадениях человека, но никогда не мог предположить, что услышу о таком грехе и тем более из уст женщины. Я был ошеломлен признанием. «Как же это могло случиться? Как Св[ятые] Дары могли попасть к вам?» — «Мой муж был священником, у него хранились запасные Дары дома, ведь вызывали приобщить в любое время. Это был 1937 год, раз ночью приехали, забрали моего мужа и увезли, с тех пор я его не видела и не слышала о нем. Я испугалась, что придут с обыском, разбросают Св[ятые] Дары, осквернят святыню. Взяла все, как у него было свернуто, и зарыла в землю».
«О Господи, как же мне быть?» — подумал я. «Известие учительное» наставляет, что малейшее небрежение к крупице Честного Тела и малейшей капле Честной Крови Христа — смертный грех… Упадет капля Св[ятой] Крови на пол, и то полагается соскоблить пол в этом месте, сжечь стружки и пепел пустить в текущую реку, а здесь лежат Св[ятые] Дары! Надо их взять… Но, может быть, лучше не открывать? Что могло сохраниться в земле за столь большой срок?.. Но ведь это Святые Тело и Кровь Христа, разве они могут подвергнуться уничтожению?.. Не пытаясь их взять, разве я не проявлю маловерие?.. Град этих и близких им вопросов пронесся в моем сознании. Нет, я должен отогнать от себя маловерие и взять Св[ятые] Дары из земли…
«Вы узнаете место, где зарыли Св[ятые] Дары, можете мне показать?» — спросил я. «Да, я хорошо его знаю»,— ответила она. Она указала мне место. Я извлек из земли узелок, завернутый в женский платок, и унес его к себе на квартиру, положил на стол, стал осторожно его развертывать, затаив дыхание от мысли: что же я увижу в свертке. Прежде всего развернул епитрахиль из коричневого шелка, здесь же лежали поручи из того же материала, материал сопрел и от прикосновения распадался, отделка же из позументов сохранилась, но потемнела. Затем я развернул пакетом сложенный покровец из зеленого бархата, бархат также попортился и легко рвался. В средине покровца лежала медная позеленевшая дароносица большого размера, я открыл ее. Она была наполнена частицами Св[ятых] Даров, они настолько сохранились, что можно было подумать, их положили только вчера: ни малейшей плесени, ни запаха, твердо сохранившие свою форму. Пересчитал, оказалось 75 частиц. Как же мне поступить дальше, снова задумался я. Что значит это событие? Может быть, при очередном богослужении лично потребить найденные Дары?.. Нет, эти Дары были предназначены для верующих, священник не по своей воле не смог дослужить, его уже нет в живых, я должен закончить его дело — этими Св[ятыми] Дарами буду причащать прихожан собора. Таким решением завершились мои размышления. Я еще раз тщательно перебрал частицы Св[ятых] Даров. Отпорол от епитрахили, поручей и покровца позументы и кресты, истлевший материал сжег и пепел пустил в Урал. В свое поминание записал имя покойного, на свой черный бархатный мешочек для нагрудного ношения дароносицы нашил 2 отпоротых позументных креста, чтобы они напоминали мне о случившемся, побуждали молиться о неизвестном мне о[тце] Митрофане, дела которого Господь Бог поручил мне закончить.
Обычно при совершении Божественной литургии пред причащением я опускал в чашу две или три найденные частицы. Они были столь сухи, что не сразу размокали, не тонули и резко выделялись от частиц только что раздробленного Св[ятого] Агнца. Положенными частицами я приобщал два или три произвольно выбираемых причастника. Таким образом в 1954–1955 гг. в уральском соборе я причастил 49 человек. Мне запомнился один случай приобщения этими частицами. Был будний день, народа в храме было мало, но все же нашлось 2 исповедника, а следовательно, и причастника, это были две женщины. Я решил причастить их найденными Дарами, вышел исповедовать. Подошла женщина лет за 40. Я узнал, что она приехала погостить в Уральск из Москвы, где она не имеет возможности ходить в храм, а тем более приобщаться, я пообещал ей приобщить ее найденными Дарами. Затем подошла другая, помоложе, лет 25. Она с мужем приехала из Китая, их назначили в совхоз. Сейчас она приехала в Уральск и пользуется случаем, чтобы причаститься самой и причастить мальчика, своего сына, двух лет. Я также и ей пообещал причастить найденными Дарами. Возвратившись в алтарь, я опустил в чашу две частицы. Вышел, прочитал молитвы. Стали подходить причастники. Первой подошла приехавшая из Москвы. Я взглянул в чашу, чтобы взять лжицей нужную частицу, но, сколько ни всматривался, а частицы не видел, смутился, я же сам клал их… Прошло минуты 2 в тягостном напряжении, но я так и не увидел частицы. Тогда взял частицу из раздробленного Агнца и приобщил женщину. Следом подошла приехавшая из Китая. Я взглянул в чашу и сразу увидел резко выделяющиеся плавающие две частицы, одну из них я взял лжицей и приобщил молодую женщину.
В Уральске я не смог закончить дело о[тца] Митрофана, в 1955 г. мне пришлось уехать и оставшиеся 26 частиц я взял с собой. Господь Бог привел меня в бузулукский Петропавловский собор, и на этом приходе я продолжал причащение найденными Дарами, но только наоборот стал приобщать или на дому и тех, вызов которых совпадал с произвольно назначенным днем использования только одной частицы. В Бузулуке Дарами, привезенными из Уральска, я приобщил 18 человек, я записал их имена, возраст и адреса местожительства… В число причастников попал и Терентий, 82-летний старик, приехавший в Бузулук к сестре в гости из Ново-Сергеевки Переволоцкого района. «Братец, годы твои большие, все может быть. У вас в селе церкви нет — так и умрешь без покаяния, ты бы, пока здесь, на всякий случай пособоровался и причастился».— «А что же, сестрица, разве я возражаю, сподобил бы Господь. Конечно, в селе у нас ни церкви, ни попа». Это был бодрый, крепкий старик, во время соборования стоял на ногах, держа в руках зажженную свечку, с расстегнутым воротом рубашки, на его шее висел на гайтане медный нательный крестик.
Но наиболее удивительна судьба Владимира Александровича Цинговатова. Я 3 раза причащал его Св[ятыми] Дарами, привезенными из Уральска. Первый раз при внезапном приглашении к нему в январе 1956 года, второй раз — перед днем его ангела, 15 июля, и третий — перед моим отъездом в г[ород] Орск в октябре того же года. До Октябрьской революции Владимир Александрович работал в уездной земской управе, после революции стал работать бухгалтером, имел 6 детей, к моменту нашей встречи был вдов, получал пенсию. В начале революции прекратил ходить в церковь, считал себя полностью отпавшим, но в доме иконы держал. Болел эмфиземой легких, приходил час его кончины, врачи предупреждали родных, что он доживает считанные дни, но это было видно и без врачей. Родные подготовились к его неизбежной скорой смерти и даже купили продукты на поминальный обед и только скорбели, что он не хочет перед смертью поисповедоваться и причаститься. «Владимир Александрович, ты хотя бы перед смертью причастился бы»,— уговаривала его сестра Мария Александровна. «Не хочу я исповедоваться — не у кого, современных я и за попов не считаю».— «Напрасно так говоришь. Все хорошо отзываются об о[тце] Владимире, говорят, он [о]кончил семинарию, живет рядом, на Комсомольской, позвать?» Он дал согласие, меня пригласили, и я обещал прийти после обедни.
Когда я вошел в комнату, то увидел, что на кровати лежит человек ниже среднего роста, с седым бобриком волос на голове, несколько дней не бритый и тяжело дышит. Над кроватью висел ковер, а на нем двуствольное ружье, к кровати был придвинут столик, на нем лежала груда лекарств, в переднем углу висела икона святителя Николая, у окон стояли стулья, а посреди комнаты продолговатый четырехугольный стол. Я взял стул и сел около Владимира Александровича. Между нами сразу возник сердечный откровенный разговор, он говорил мне о своих религиозных сомнениях, я же примерами из жизни окружающих людей и своей рассеивал их и убеждал, что Господь Бог есть, был и будет и что человеческая жизнь имеет смысл только при вере в Бога. Сам же Господь, снисходя к нашему маловерию и желая нас укрепить, беспрестанно посылает чудеса; их не видят только те, кто заражен духом отрицания Бога, а следовательно, чудесного. Я рассказал ему о найденных Св[ятых] Дарах в Уральске и сказал, что частицу этих Даров я принес, чтобы ею причастить его. Он был потрясен, он поисповедовался, причастился. При прощании Владимир Александрович, воспрянувший духом, попросил заходить к нему, я пообещал.
Врачи и родные были поражены начавшимся процессом духовного и физического возрождения больного, в ближайшие же дни он стал подниматься с постели, ходить по комнате и сидеть у окна. Мы сделались друзьями, я часто навещал его, предоставлял ему возможность прочитать «Журнал Московской Патриархии» с 1946 года и изумительный акафист митрополита Трифона «Слава Богу за все», читал и свои стихи, с большим интересом слушал его рассказы о прошлом Бузулука, его жителях, делах земской управы, где он служил, об охоте, которой он увлекался, об учебе в Оренбургской духовной семинарии, епископе Владимире[7] и его хоре, в котором пел и Владимир Александрович. Ко дню своих и моих именин, 28 июля, он так поправился, что смог прийти к нам на званый обед. В октябре 1956 года епископ Михаил решил меня перевести в Орск. Я был опечален, но особенно опечалился Владимир Александрович, ему хотелось, чтобы я его проводил в последний путь. Перед отъездом я в третий раз приобщил его уральскими Дарами. Через полтора месяца после моего отъезда… Владимир Александрович, примирившись с Богом и людьми, отошел ко Господу, мне прислали фотографию, запечатлевшую его лежащим в гробу.
К отъезду из Бузулука у меня осталось 6 частиц. Как поступить с ними, задал я себе вопрос в Орске и решил: еще трех причастников я причащу здесь, в Орске, а 3 частицы оставлю себе. В 1957 году этими частицами я причастил в Орске Марию 52 лет, Феодора 69 лет, Анну 31 года. Оставшиеся 3 частицы я брал с собой в Магнитогорск, а сейчас привез в Оренбург. Прошло 28 лет, четверть века, с момента приготовления их о[тцом] Митрофаном, я только сейчас, в марте 1966 года, открыл дароносицу и посмотрел на них и вновь утверждаю, что я свидетель бесспорного чуда.
Однажды в воскресенье к собору подъехали три парных брички. Впереди бричек, правя лошадьми, сидели чернобородые цыгане, одетые в шаровары, заправленные в сапоги, в цветные рубашки навыпуск, сверх них жилетки, на головах каракулевые шапки, за ними на перинах и подушках сидели цыгане, окруженные кучей ребят разного возраста и пола. Остановились у входных дверей. Они слезли с бричек, гурьбой вошли в храм и стали просить покрестить их детей. Я согласился. Расставив ребятишек и держа маленьких на руках, взрослые после шумных разговоров, кто кому будет кумом или кумой, встали. Я покрестил их детей. Не сказавши даже простых слов благодарности, цыгане гурьбой вышли из храма и уехали.
Мы полагали, что на этом [за]кончатся отношения цыган к церкви, и поэтому крайне удивились, когда дней через 10 к 5 часам вечера к собору подъехала бричка, крытая ковром, и цыган, войдя в собор, стал просить, чтобы к ним в табор послали батюшку, так как они хотят помянуть одну свою цыганку. Отец Александр послал к ним меня и псаломщика Сергея Ивановича Юдина. Мы собрались, вышли, сели на ковер, цыган гикнул, и пара сытых лошадей с места взяла в галоп. Табор находился километрах в 15, за р[екой] Уралом, на Бухарской стороне, на большой лесной поляне. Подъезжая, мы увидели 10 больших брезентовых шатров, поставленных по линии. Было тепло, и полы шатров были откинуты, в шатрах виднелись расстеленные кошмы, на них лежали перины, одеяла, подушки, на средней перекладине в каждом шатре висела икона. Метрах в 20 от шатров горели костры, и около них грудились цыганки, видимо готовившие поминальный обед, здесь же были и ребятишки. Недалеко на поляне паслись кони. Дорогой я узнал, что приехавший за нами цыган — старшина табора и он устраивает поминки по своей матери Степаниде.
Панихиду мы служили в шатре старшины, вокруг стояло все население табора. По окончании службы нас пригласили пообедать. Мы сели в шатре со старшиной, несколькими цыганами и цыганкой, по-видимому женой старшины, за низенький круглый стол на низеньких табуреточках. Во время обеда я сказал старшине о своем удивлении от того, что в каждом шатре я увидел икону. «Не удивляйся: мы все крещеные и в Бога веруем»,— сказал старшина. «Я не удивляюсь,— несколько лавируя, смягчая, ответил я,— ведь сейчас время какое: во многих русских домах икон не увидишь, но живут люди на месте, а вы так много ездите. Думал, что и вас неверие коснулось».— «Коснуться-то коснулось, но только получилось наоборот: крепче верить стали».— «Как же так? Что у вас произошло?» —«А вот что, слушай. Один цыган в нашем таборе стал говорить: Бога нет и нет. С ним стали спорить, но он свое твердит. Раз вечером после спора он и говорит: «Нет Бога, я докажу вам: сейчас пойду, свою икону расколю и щепками самовар согрею». Как сказал, так и сделал. Налил в самовар свежей воды, расколол икону и щепки положил в трубу. Самовар вскипел, а как стали наливать, так из самовара не вода, а кровь потекла. Весь табор видел… Самовар разбили, а цыган из табора ушел». Старшина немного помолчал, а затем продолжал: «И вот что еще расскажу. Мы поминаем Степаниду, это моя мать, при ней было. Наступило лето, и мы решили двинуться к Ульяновску. Под Мелекессом[8] подъезжаем к одному селу и видим, что на самой горе много народу собралось. Подъехали, чтобы узнать, в чем дело. Смотрим: на горе небольшое озерцо, светлое-светлое, а вокруг него стоят люди и смотрят в воду. Спрашиваем: что смотрите. А одна нам отвечает, что в воде можно видеть икону Божией Матери. Начали смотреть и мы, но ни я, ни жена ничего не видели, а кое-кто видит и рассказывает, какая икона. Время идет, а все же не видим. Надо ехать, а один говорит нам, что икону можно увидеть где угодно, если взять из озера бутылку воды и камешек со дна и вылить в блюдо. Так мы и сделали, налили в бутылку воды, взяли камешек и поехали. Расположились в лугах, сделали, как нам сказали, и действительно икону увидели. Воду и камешек — обратно, и дальше двинулись… И вот что со мной произошло. Вскоре у меня пали обе лошади. Как цыгану без лошадей быть? Сразу не купишь, подвернулись быки, купил их и решил на них ехать, поехали. Стали переезжать по мосту через небольшую речку, один бык шарахнулся, сорвался с моста, потянул другого быка и бричку. Чуть сами-то спаслись, а быки погибли. Что за напасть! Покойная мать говорит, что это с нами происходит потому, что везем то, что везти не следует. Стали думать, что бы могло быть… Говорим ей, что как будто постороннего ничего нет, а она свое говорит: думайте. Тогда вспомнили, что везли бутылку с водой. Сказали ей об этом, а она и говорит, что вот она — чужая вещь. Куда же ее деть?.. Мать говорит, что нужно опустить ее в какой-либо колодец. Так мы и сделали — в первом же селе бросили в колодец. Скоро я приобрел лошадей, и больше со мной никаких несчастий не было»,— закончил цыган свой рассказ.
Стемнело, обед подошел к концу, начались песни, чувствовалось, что хозяин не поскупился на чарочку за помин Степаниды. Мы попросили отвезти нас, старшина подозвал молодого цыгана и приказал отвезти. Через пару минут подкатила пароконная бричка, нас посадили на ковер, ездовой щелкнул кнутом, и кони помчались. Когда мы подъезжали к собору, то была уже ночь. Курени спали, все замерло, на обрыве высилась громада старого собора, лишь по небу бежала луна и щедро сыпала свое серебро и золото в струящиеся воды Урала.
Сердце каждого истинно верующего человека всегда стремится к богообщению. Чувство богообщения мы получаем через богослужение в храме, через молитву. Особенно усиливается оно, когда человек переходит к «умной» молитве, т. е. молится своими словами. Как можно иначе назвать, как не умной молитвой, акафист митрополита Трифона «Слава Богу за все». Я не видел равнодушных при чтении его. В свое время этот акафист я переписал у покойного о. Константина, но всегда сожалел, что не имеется заключительной молитвы. В Уральске я попытался написать ее, максимально стараясь выдержать язык, и стиль, и содержание акафиста. В августе я закончил молитву в таком виде: «О нетленный Царю веков, начало, течение и конец моего бытия! Как для путника, идущего на крутую высокую гору, видение окружающего мира во всей его красоте обнаруживается только при взгляде назад, так и для меня потребовалось, чтобы воздать Тебе подобающую славу и благодарение и от всего сердца воскликнуть: Слава Тебе, Боже, во веки! — взглянуть на свою и человеческую жизнь с высот истекших и прожитых десятилетий… И только тогда, когда я увидел тысячи снов и один из них иносказал о грядущем дне моей жизни, встретил тысячи тысяч людей, встретил и тех, которые определили мой путь, и когда я сам испытал на себе благодеяния промыслительного стечения обстоятельств, я понял: Ты непрестанно заботишься обо мне. Только тогда, когда я прошел и осмотрел десятки выставок, вник в хитроумие всевозможных творений человеческого ума и рук, я понял, что все это лишь слабое подражание Твоей Премудрости, явленной в творениях всей вселенной. И только тогда, когда я прочитал груды книг, просмотрел тысячи картин, прослушал сотни музыкальных произведений, испытал влекущую очаровательность наук, прикоснулся к тайне творческого вдохновения, я понял, что все это лишь отражение Твоего величия в человеке, отблеска Животворящего Духа. Только тогда, когда испытал всю тяжесть войн, увидел поля с тысячами трупов, города и села в руинах, отчаяние в глазах умирающих, внезапность ран, болезней и смерти, мгновенность невозвратимых потерь, я понял, что Ты благ и милосерден. И только тогда, когда я увидел неизмеримость глубин падения человека в бездны пороков, страстей, самомнения, гордости, я понял, что носимое нами бремя страданий, болезней, печали лишь сверхнеобходимейший знак Твоего благоволения к человеку. Только тогда, когда я прошел по проспектам, площадям, бульварам и паркам больших городов со сверкающими водопадами фонтанов, с изумительными коврами и портретами из цветов, шаровидными кронами деревьев, повстречал восход солнца на берегу лесной речушки с склонившимися ивами, белыми чашечками кувшинок, писком утят и всплесками рыб, вдыхал аромат свежескошенного сена, я понял: Господи, хорошо гостить у Тебя, хорошо у Тебя на земле! И только тогда, когда я увидел в лицах усопших детей сходство с ликами херувимов, нарисованных рукой великих художников, а в лицах взрослых — выражение достигнутого покоя, я понял: земная жизнь — предвестница небесной и истинное счастье человека — прийти в сверкающие чертоги вечного невечернего дня. И только тогда, когда я на всю человеческую историю взглянул через призму длительного и глубочайшего раздумья, я всюду стал видеть следы Твоей незримой стопы, Твоей промыслительной десницы. И Ты ведаешь, как часто из моих уст раздается: Слава Тебе, Боже, во веки! О нетленный Царю веков, край и предел высочайшей человеческой мечты! Молю Тя, обостри мой слух, дабы во все минуты жизни и я слышал Твой таинственный голос и не забывал Твоих благодеяний и даров, чтобы в сердце моем не умолкали слова молитв и благодарений за все Твои тайные и явные милости, и даруй мне силы, дерзающему внити в вечную радость, в час кончины воскликнуть: Слава Тебе, Боже, за все! Слава Тебе, Боже, во веки! Аминь».
В первый же месяц по приезде в Уральск я понял, что владыка Николай не случайно задал вопрос, смогу ли я ужиться с о[тцом] Александром. Он предвидел мои будущие дни и события. В Уральск я приехал в третьей декаде мая, приближались завершающие дни святой Пятидесятницы: на 3 июня приходилось отдание праздника Пасхи, на 4 — Вознесение Господне, на 14 — день Св[ятой] Троицы. В день отдания Пасхи всегда на сердце каждого верующего лежит облачко грусти от мысли, удастся ли дожить до новых светлых, радостных часов проникновенной пасхальной заутрени и литургии… Праздник Вознесения Господня еще резче подчеркивает окончание радостного пасхального периода, неизбежность разлуки с ним. К празднику Св[ятой] Троицы грусть затихает, душа, смирившись, вновь находит радость в службах Св[ятой] Троице и Св[ятому] Духу. Так и не ушел бы из храма, украшенного ветвями зазеленевших кустарников, напоенного ароматом высыхающей травы, покрывающей пол. Из сознания не выпадает впервые после длительного перерыва зазвучавшая молитва «Царю небесный». Любуясь ожившей природой, сердце тайно твердит: действительно Ты — жизни Подателю!..
Еще зимой о[тец] Александр изготовил лодку и купил навесной лодочный мотор. Когда я приехал в Уральск, он заканчивал отделочные работы — шпаклевку и окраску, к дню Св[ятой] Троицы лодка была спущена на воду, отец Александр горел желанием как можно скорее опробовать ее на ходу. На Духов день я с псаломщиком после Божественной литургии уехал в поселок мясокомбината. Там всегда возникало много треб и обычно возвращались только к ночи, а посему было решено, что всенощную отслужит о[тец] Александр с диаконом. Действительно, с мясокомбината мы вернулись часам к 11 ночи. Утром в соборе я заметил у всех какое-то замешательство и смущение, стал допытываться. Оказалось, что о[тец] Александр с диаконом перед всенощной вздумали покататься на лодке и так увлеклись, что забыли о службе. Народ пришел к всенощной, но ее не было, так как служители не могли расстаться с моторкой. Значительная часть возмущенных прихожан ушла домой. Об этом случае была написана жалоба в епархию, но в ней напутали: написали, что с о[тцом] Александром катался я, а не диакон. При расследовании жалобы эта ошибка обнаружилась, и на этом основании жалоба была признана неверной.
В моем сознании не укладывалась мысль, что священники так могут чем-либо увлечься, что забудут о необходимости службы. Но о[тец] Александр, что называется, был на седьмом небе. Вскоре он пригласил меня и Варвару Васильевну покататься с ним на лодке. Мы дали согласие, полагая, что поедем вниз по реке, к меловым горам, подальше от города. Но он поступил иначе, часа 2 мы плавали на виду у многочисленных зрителей — жителей набережной. Мне и Варваре Васильевне было стыдно, мы твердо знали, что люди стояли и думали: вот как попы веселятся, не от нужды. О[тец] Александр, наоборот, ликовал, видя множество зрителей — глядите и завидуйте! Больше мы не ездили с о[тцом] Александром, отклоняя под разными предлогами его приглашения. Он же так увлекся моторкой, что стал уезжать на многодневные рыбалки, бывали случаи опоздания к началу субботней всенощной, завел рыбачью снасть и с присущим ему азартом превратился в яростного рыбака.
Отец Александр не замечал, что его поведение роняет наш священнический авторитет, а его особенно; не замечал, что в храме есть многое, что требует настоятельского взгляда и заботы. Симпатии прихожан стали склоняться на мою сторону, но это о[тец] Александр заметил и реагировал на это болезненно. Свою воскресную службу я всегда сопровождал подготовительной проповедью, а он прибегал к внезапным импровизациям, в подавляющем большинстве неудачным. Для меня возглас: «Яко подобает Тебе всякая слава, честь и поклонение» являлся призывом к реализации его на деле. Я не мог видеть и без боли терпеть какого-либо небрежения ни в расстановке икон, ни в облачении, ни в утвари, ни в самом богослужении, я чувствовал внутреннюю потребность поставить свечечку, положить на тарелку при сборах, раздать мелочь нищим на паперти. Отец Александр не замечал старой пыльной завесы на вратах Никольского предела, приставленных, но не вделанных икон нижнего яруса иконостаса, порванного облачения на престоле, потемневших запрестольных икон. Мою подготовку к проповедям, пожертвования на тарелку и нищим он расценивал как тонкий метод подрыва его авторитета.
Верующий человек свое чувство благоговения к Богу, к святым угодникам стремится выразить через заботу о храме, через пожертвования. Чего только не жертвуют! Иной придет в храм и тайно повесит на крест икону, полотенце или отрез материала. Другая купит на облачение св. престола, на завесу для врат, принесет красного вина, масла, муки для просфор, в Великий пяток, подражая мироносицам, пришедшим с ароматами ко гробу Господню, принесет флакон дорогих духов. Легко представить, как тяжело ранит сердце верующего отсутствие истинного благоговения у священника. Отцу Александру, видимо, было чуждо понимание души верующего, взамен у него был резко выраженный интерес к хозяйственно-финансовой деятельности, он ставил ее во главу угла работы настоятеля. Пользуясь правами дружбы, я неоднократно откровенно говорил с о[тцом] Александром, но в этих разговорах только ясно обнаруживалось наше расхождение во взглядах. Он не желал служить так, как я, а я не мог служить и жить так, как он. Понявши невозможность договориться, я всецело отдался службе и перестал реагировать на поступки отца Александра.
Прихожане всегда тщательно наблюдают за священством, сравнивая одного с другим; одного осуждают и в лучшем случае снисходительно терпят, а другого начинают уважать и любить, отмечая многочисленными знаками своего внимания. Отсюда у одного возникает зависть, уязвленное честолюбие; приход распадается, может быть, не на равные части, но уязвленная группа переходит к всевозможным интригам с целью устранения нежелательного им лица, не останавливаясь пред какими угодно средствами. Сравнивая меня и о[тца] Александра, прихожане стали говорить о том, что как было бы хорошо, если настоятелем собора был о[тец] Владимир. За нежелание и отказ принять настоятельство в г[ороде] Чимкенте я подвергся строгому наказанию, так же я не хотел настоятельства и в Уральске, но людские разговоры дошли до о[тца] Александра, и он принял их за мои желания. Дружеские отношения сменились на враждебные. Он стал создавать для меня такую обстановку, чтобы я попросил епархию о переводе: лишал меня получения полагавшейся оплаты квартиры, часто стал симулировать сердечные приступы, чтобы заставить меня беспрестанно служить, стал травить всех, кто имел хорошее отношение ко мне, и всячески задабривал тех, кто составлял его окружение и опору. В декабре 1954 года я был принужден написать жалобу архиепископу Николаю. В январе о[тец] Александр получил указание из епархии, в копии оно было послано и мне, вот что писалось в нем: «На каком же основании Вы отказываете в этом своему собрату — второму священнику и в то же время без согласия церковного совета, без санкции своего епископа производите за счет церкви дорогостоящий ремонт квартиры регента, представляя ему и обстановку, даете казенную квартиру просфорне, помстаросте, уборщице? Не хочется думать о Вас плохо, но дела Ваши опять начинают говорить против Вас. Когда же будет этому конец?» Получив столь строгое указание, о[тец] Александр начал оплачивать мне квартирные и совершил примирение со мной и старостой.
Но это примирение было внешним, втайне он по-прежнему измышлял всевозможные способы изжития, но, как опытный интриган, делал все через людей. Однажды, когда я пришел вечером служить, мне передали письмо, оно было анонимным, якобы от группы верующих. В нем писалось все, что когда-то говорил о[тец] Александр, и заканчивалось оно требованием беспрекословного подчинения настоятелю и угрозами моего удаления из Уральска. Почерк письма мне показался крайне знакомым. Я подумал и вспомнил, что им написано одно годовое поминание, начал просматривать их и сразу нашел нужное. Оно принадлежало человеку, ежедневно бывающему у о[тца] Александра и активно его поддерживающему. Налицо было доказательство, что о[тец] Александр, несмотря на требование архиепископа, примирился ложно и тайно продолжает свою прежнюю политику. Стало трудно служить. Апостольские правила требуют от священника перед совершением Божественной литургии примирения со всеми, а о[тец] Александр буквально во время службы подбегал к св[ятому] престолу и стремился вызвать меня на какой-либо скандал… Но я перестал реагировать на любые выходки о[тца] Александра, в душе же решил, несмотря на любовь прихожан, на то, что Уральск устраивал нас и в климатических, и в бытовых отношениях, после св[ятой] Пасхи попросить владыку отпустить меня из епархии. Я знал, что владыка отечески относится ко мне, что и нашло свое выражение в награждении меня к празднику св[ятой] Пасхи набедреником, но также и знал, что секретарю епархии протоиерею о[тцу] Анатолию Синицыну, бывшему обновленческому архиепископу, дороги и желательны священники типа о[тца] Александра, они легко находили доступ к его сердцу и получали его крепкую поддержку в своих просьбах.
В начале мая 1955 года епархия еще раз потребовала от нас примирения и предупреждала, что в противном случае нас обоих снимут с работы и уволят за штат. Но теперь я хорошо знал о[тца] Александра, цену его примирения и обещаний. Я попросил епархию о разрешении явиться по личному делу, разрешение было дано, и 16 мая я выехал в Алма-Ату. Перед отъездом в алтаре я увиделся с о[тцом] Александром и регентом Лукьяновым К. Г. Последний был «правой рукой» настоятеля, постоянно нуждающегося в советчиках, которые часто превращались у него в наставников. «О[тец] Владимир, напрасно ты едешь в Алма-Ату, ничего ты не добьешься, подчинился бы епархии»,— сказал о[тец] Александр. «Почему же не добьюсь, разве правда не на моей стороне?» — спросил я. «О[тец] Анатолий очень обязан мне, и он поддержит меня при любом положении, а не тебя». О[тец] Александр полагал, что я еду добиваться снятия его с настоятельства, используя те веские доказательства, которые я имел, он абсолютно не мог подумать, что я еду с просьбой отпустить меня из епархии и тем самым укрепить его положение в Уральске. Всю ставку о[тец] Александр делал на о[тца] Анатолия. Он одновременно в том же поезде послал регента Лукьянова в Алма-Ату с наказом сразу же с поезда зайти к о[тцу] Анатолию и передать пакет, это задание Лукьянов выполнил.
На последнем моем приеме у владыки Николая присутствовал секретарь епархии о[тец] Анатолий и член епархиального управления о[тец] Исаакий. Я не жаловался на о[тца] Александра, а просто рассказал владыке о том, как сложилась моя священническая жизнь в Уральске, представил доказательства нечестного ко мне отношения, сказал о твердых надеждах о[тца] Александра на присутствующего здесь о[тца] Анатолия и закончил просьбой отпустить меня из епархии с правом служения в других местах. О[тец] Анатолий, не ожидавший такого откровенного разговора, смутился. Владыка, облокотившись на руку, внимательно слушал. Прошла минута напряженного молчания. «Да, я вижу, о[тец] Владимир, тебе трудно здесь служить. Скоро я умру (умер через 5 месяцев — 25 октября 1955 года), и тебя некому будет защитить,— сказал владыка и посмотрел на о[тца] Анатолия,— посему я отпускаю тебя с миром из епархии, указ выдадим тебе хороший».
22 мая 1955 года, на день святителя Николая, я в последний раз помолился в алма-атинском Никольском соборе. Земно поклонился архиепископу Николаю, из рук которого я получил благодать диаконства и священства, получил его последнее благословение и вечером уехал в Уральск. Вскоре мне прислали указ об увольнении за штат с правом служения в других епархиях. Мы оба, я и Варвара Васильевна, так устали от пережитого, что решили с месяц отдохнуть в Уральске, используя его природные условия, а только после думать о будущем. О всем случившемся я написал письмо своему другу о[тцу] Константину и владыке Михаилу, с которым познакомился при посещении Оренбурга.
В Уральске закончился период моего священнического возмужания. Я понял, что, священствуя, буду, если сподобит Господь, свидетелем таких радостных, укрепляющих событий, как нахождение захороненных Св[ятых] Даров, и таких омрачающих и расслабляющих явлений, как недостойное поведение священнослужителей и мирян, и что только глубокая вера в то, что все совершается в жизни человека по воле Господней, может удержать меня самого от падения и дать силы терпеливо нести тяготы достойного служения… Из Уральска я уезжал без всякой обиды на кого-либо. Не обижался и на о[тца] Александра, ведь он был лишь орудием моего испытания. Наоборот, в душе я жалел его, ибо видел его духовную нищету и знал, что не испытать ему спокойствия и в дальнейшем. Была лишь печаль от разлуки с любимым старым собором. Бог ведает, куда нас забросит судьба, думалось, что мы больше никогда не побываем ни в соборе, ни в понравившемся нам Уральске.
Февраль—март 1962 г. Оренбург (5 марта 1966 г.).
Глава 4. Год знамений
…Через неделю после окончания служения в Уральске я получил письмо от о[тца] Константина и владыки Михаила с приглашением явиться для переговоров о служении в Оренбургской епархии. Я срочно выехал, обоих застал в с[еле] Колтубанке, где они проводили свой отпуск. Оказалось, что в Петропавловском соборе г[орода] Бузулука имелась свободная вакансия в связи с тяжелейшей неизлечимой болезнью (рак) о[тца] Николая Ключарева. Мне предложили это место, я с радостью согласился и после ряда соответствующих согласований получил указ о назначении меня в собор с 4 июля 1955 года. Так неожиданно и полностью закончилась безработица и зачеркнулись наши «предположения человеческие».
И снова в назначении лежало удивительное явление, неопровержимо свидетельствующее, что «Сам Господь наш ведет каждого из нас». Я снова ехал служить туда, где когда-то был. Зиму 1918/19 г. я учительствовал в селе бывшей Оренбургской губернии. Волна колчаковского наступления докатилась до него, на Страстной неделе 1919 года село было захвачено белыми, но они пробыли в нем не более недели, колчаковские войска получили сокрушительный разгром под Уфой, на р[еке] Белой, и стали стремительно откатываться в Сибирь. Но гражданская война была в полном разгаре, Орск и Актюбинск были в руках белых, Советский Союз(1) сжимало кольцо антантовской блокады. Нельзя было оставаться на мирной работе учительствовать, нужно было брать в руки винтовку. Но за кого? Этот вопрос мной был решен давно, когда я учился в духовной семинарии: за все передовое, лучшее, справедливое, общенародное, против монархического строя. Поэтому, еще учась, я был членом общеученического комитета гор[ода] Оренбурга, выступал на митингах в кино «Аполлон», а когда белоказаки сделали 4 апреля 1918 г. налет на Оренбург и зверски уничтожили красногвардейскую часть, помещавшуюся в бывшем юнкерском училище, то я без малейшего колебания побежал в бывшую городскую думу, где раздавали оружие, получил винтовку и влился в ряды красных защитников города. Ясно, что я мог выступать только на стороне красных. В мае закончился учебный год. Оставив школу, я поехал в Оренбург, явился к начальнику укрепрайона т[оварищу] Киселеву, впоследствии бывшему секретарю(2) ВЦИКа. Он направил меня в распоряжение штаба 1‑й армии, располагавшегося в г[ороде] Бузулуке. Штаб армии занимал здание б[ывшей] женской гимназии, политотдел — второй этаж б[ывшего] Киселевского дома, в нижнем этаже угловой части здания находилась фронтовая партийная школа, в большом здании наискось – штаб 25‑й Чапаевской дивизии, за 2 квартала вниз, к базару, стояла деревянная Петропавловская церковь, превратившаяся ныне в собор. В августе 1919 года я был командирован на Актюбинский фронт, принял участие в боях под ст[анцией] Яйчан, закончившихся разгромом белогвардейского корпуса генерала Белова, затем влился в 24‑ю стрелковую железную дивизию и с ней попал в Среднюю Азию. Так началась моя боевая, военная страда. Кто мог предполагать, что бывший доброволец-красноармеец через 33 года напряженной гражданской работы будет размышлять над словами псалма 90: «Живый в помощи Вышняго в крове Бога небесного водворится… Яко ангелом Своим заповесть о тебе сохранити тя во всех путех твоих» [Пс. 90,1,2]? … Кто мог предположить, что через 36 лет бывший красноармеец, исколесивший свою страну вдоль и поперек, приедет в город своей молодости священником и станет служить в Петропавловской церкви, бывшей долгое время зернохранилищем? Конечно, никто: ни я, ни другие. Такое событие могло произойти только по Божьему соизволению.
Конечно, г[ород] Бузулук за столь большой срок изменился. Он разросся. Прежде от станционного поселка до города лежало чистое поле, на котором виднелись группки отдельно стоящих хлебных амбаров, теперь поле было полностью застроено жилыми домами. С другой стороны города расположился большой машиностроительный завод имени В. В. Куйбышева, за ним жилой массив, доходящий почти до линии железной дороги, высятся 2 элеватора. В городе несколько техникумов, имеется мощный по количеству привозимой продукции сельскохозяйственный рынок. В городе было 2 монастыря — мужской и женский, но закрыты, в первом расположена исправительная колония, во втором городская электростанция. На доме, в котором помещался штаб В. И. Чапаева, установлена мемориальная доска.
Бузулукский приход имел особое организационное построение: в него входило 2 церкви. Петропавловская, деревянная, вклинившаяся в базар, отгораживалась от него штакетным забором и рядом выращенных деревьев; такое расположение вызывало усиленное ее посещение приезжавшими на базар из близлежащих районов; в соборе числились 3 священника. Вторая церковь, каменная, располагалась на кладбище; она была построена купцом Киселевым, при ней числились 2 священника. В обоих храмах имелись диаконы и по 2 хора, правый хор собора был по качеству выше уральского, так что Варвара Васильевна получила полное удовлетворение. Священники, объединенные в один приход, служили поочередно в обоих храмах, в воскресные и праздничные дни по две литургии в каждом храме, и все же в храмах было тесно.
Настоятель прихода был протоиерей о[тец] Николай, ему было лет под 60. Своим ревностным и хорошим служением, исключительным проповедническим талантом, достойным поведением и образом жизни он заслужил всеобщее уважение. Отец Николай до Октябрьской революции окончил духовную семинарию, во время первой русско-немецкой войны[9] был полковым священником, после революции служил на приходах, был миссионером. Затем последовал вынужденный переезд в Сибирь, там он работал по счетной части, жена учительствовала. При всех своих достоинствах, часть прихожан о[тец] Николай отпугивал своей, по моему мнению, излишней строгостью. Он не допускал ко св[ятому] причащению не венчанных, не знающих молитв, на многих накладывал строгие наказания вплоть до отлучения от Церкви. Проповеди о[тца] Николая носили резко обличительный характер, без упоминания о милосердии Божием, у слушателей не оставалось ни малейшей надежды на оправдание перед Богом и наследовании Царства Небесного. Я придерживался другого взгляда, отлично зная трудности жизни современных христиан. Что может сделать женщина-христианка, когда ее муж по тем или иным причинам отказывается от венца: разойтись, перестать ходить в храм и причащаться? Где и когда современный верующий может выучить молитвы, когда молитвенник не найдешь «днем с огнем»? Все ли верующие имеют в своих домах условия для молитвы и соблюдения постов? Глубоко веруя в милосердие и человеколюбие Господа, я давал, как и протоиерей о[тец] Иларион, разрешение невенчанным женщинам, скорбящим от этого вынужденного греха, приступать ко св[ятому] причащению.
В Бузулуке я случайно прочитал книжку о[тца] Норова «Иерусалим и Синай»[10]. В ней есть страницы, косвенно подкреплявшие меня в моем снисходительном отношении к невенчанным, я даже записал их. Патриарх Нектарий в своей истории передал нам весьма любопытное послание знаменитого Георгия Схолария, который по взятии Константинополя турками был избран Патриархом под именем Геннадия[11]. Это послание написано для разрешения недоумений, возникавших у строгих отцов синайских, заметивших большое ослабление церковных правил среди пришельцев, желавших поступить в монастырь. Оно проникнуто глубокою христианской веротерпимостью и до сих пор может применяться к положению Востока.
Приведу один отрывок: «Не соблазняйтесь нарушением чиноположения Церкви. Нарушающие их по неведению или же по расстроенности нашего времени будут помилованы Богом. А вы сами храните послушание и единение, имея в виду утверждение христианства. Ибо уверяем вас о Господе, кто в наше время требует строгого соблюдения всех обычаев и уставов Церкви, как это было ко времени свободы христиан, налагает бремя на бессильных, а кто прощает малое, да сохранит целое, тот имеет дух апостольский. Знайте, что подробности многих чиноположений не существовали в первые века христианства, а введены уже со времени великого Константина, когда начались вселенские Соборы. Но при первобытной простоте Иисус наш привлекал к Себе более последователей, ибо по всей вселенной каждый день за имя Его умирали сотни, тысячи, тьмы верующих и ежедневно возрастало христианство, орошаемое кровью неподобноуставных христиан. И ныне возвратились первые века христианства: у нас нет ни царства, ни Церкви свободной, ни торжественности… И сколько истязаний от неверных! Однако христиане не только не ослабевают в вере, но даже готовы умереть, когда это потребуется. Кто дерзнет сказать, что они не мученики произволением? Кто потребует от них строгого выполнения устава Церкви, когда не позволяют того обстоятельства? Христиане на востоке и западе умирают или терпят неизреченные скорби за Христа, а мы ли будем осуждать или печалиться, что они перемешали зачала утреннего Евангелия и вместо седьмого прочитали девятое или пропели вместо первого гласа второй? Церковь наша воинствует, а во время военное не требует строгого устава ни архистратиг наш Иисус, ни те, которые мудрствуют с Ним». Конечно, не полностью, но в значительной степени эти слова относятся к современным христианам, наполняющим наши храмы. Разве не живут они в «расстроенности нашего времени»? Как я буду «налагать бремя на бессильных», не буду «прощать малое, чтобы сохранить целое»?.. Пусть лучше Господь Бог взыщет с меня за их грехи, как неосмотрительно пользующегося «властью Его, мне данною» прощать и разрешать грехи пришедших к исповеди.
После первых же служб в Бузулуке я почувствовал, что прихожане так любовно относятся ко мне и так же дружелюбны сослужители, как будто я всегда, долгие годы служил в этом приходе. Сперва мы имели затруднения с квартирой, но месяца через 2 этот вопрос получил удачное разрешение. Близость и удобство связи с Оренбургом и Куйбышевым являлись преимуществом Бузулука над Уральском. «Как вам нравится, Варвара Васильевна, в Бузулуке, в соборе?» — спросил владыка Михаил жену, встретив ее в Оренбурге. «Очень нравится, согласны остаться в нем до конца жизни. Мы с о[тцом] Владимиром даже облюбовали местечко на бузулукском кладбище»,— ответила она. Ее слова выражали действительно наше общее желание и оценку бузулукского прихода. «Вот и хорошо, так и живите в нем на здоровье. Я вас не трону с места»,— пообещал владыка.
В декабре… меня вызвали в епархиальное управление. «Отец Владимир, я Вас вызвал вот по какому вопросу: хочу предложить Вам место настоятеля в Орске, в Покровском молитвенном доме. Там очень тяжелая обстановка, нужно выправлять приход. Я полагаю, что Вы с этой задачей справитесь». Для меня снова владыки были ударом, я не желал настоятельства. Кроме того, были свежи воспоминания о тех трудностях, кои выпадали на долю Варвары Васильевны с частыми переездами и устройствами квартир. Не хотелось расставаться с собором, с добрыми богомольными прихожанами. Я стал убедительно просить владыку оставить меня в Бузулуке. Он, будучи чрезвычайно добрым человеком, внял моим усиленным просьбам, оставил на месте и даже наградил 27 декабря 1955 года камилавкой за «отличную и усердную службу». Так закончился для меня 1955 год. Первая половина года прошла в глубокой печали и тяжких огорчениях, вторая в светлой радости служения в Петропавловском соборе. Кто будет, слушая мой рассказ, опровергать правдивость слов: «Человек предполагает, а Бог располагает»…
Первое знамение произошло в январе 1956 года в городе Куйбышеве. На вечеринке окаменела девушка, дерзнувшая протанцевать с иконой святителя Николая Чудотворца в руках. Слухи об этом событии пронеслись по всему Советскому Союзу и вызвали глубочайший интерес. Особенно благоприятные условия для наблюдения за этим чудом имелись в Бузулуке: много бузулукской молодежи живет, работает и учится в г[ороде] Куйбышеве, многие ездят в Куйбышев дачным поездом, машинисты водят поезда между этими пунктами. Все это обусловливало возможность получения подробной информации о событии до его окончания. Более того, случилось так, что у меня на исповеди был один из участников этой вечеринки.
Я лично читал в номере «Волжской коммуны» от 23 января 1956 г. фельетон В. Кулагина «Дикий случай», в котором все происшедшее изображалось как результат болтовни суеверных обывателей, молниеносно распространившейся по городу и вызвавшей толпы любопытствующих горожан и даже приезжавших из районов. В фельетоне говорилось, что милиция, мол, вместо разъяснения собравшейся толпе вздорности этой нелепицы применила резкие формы разгона, а это в свою очередь укрепило веру в якобы какое-то окаменение девушки. При чтении фельетона мне невольно вспомнились слова покойного архиепископа Луки[12]: «Панический страх неверующих перед всяким чудом легко понятен. Одно единственное чудо, даже просто возможность его, напоминает им о живом Боге, Которому они должны были бы служить и от Которого они хотели бы убежать, как осознающие свою вину дети от оскорбленного отца. Поэтому они нарочно отказываются от всякого исследования чудесных фактов не из любви к истине, но из-за страха перед ее последствиями».
Событие произошло следующим образом. Группа молодых людей, юношей и девушек, решили повеселиться и устроить вечеринку, для этой цели они сняли квартиру у старушки, Болонкиной Клавдии Петровны, проживавшей в г[ороде] Куйбышеве, по ул[ице] Чкалова, д. 9, кв. 5. В квартире старушки был красный угол, и в нем висели иконы. Чтобы было весело, каждая девушка пригласила своего кавалера. Среди девушек была одна по имени Зоя, она пригласила ухаживающего за ней молодого человека по имени Николай. Вечеринка происходила под Новый год. Хозяйка, чтобы не мешать молодежи, ушла ночевать к знакомым. Наступил вечер, собрались все участники за исключением Николая, сели за стол. Все были оживлены и веселы, была лишь печальна одна Зоя, оказавшаяся в одиночестве. Над Зоей стали подсмеиваться, причиняя ей сильную боль, она отшучивалась и уверяла, что Николай придет обязательно. После ужина начались танцы, каждая девушка танцевала с приглашенным кавалером. Зоя томилась, чувствуя себя покинутой и оскорбленной. После очередной шутки над ее одиночеством она подошла к красному углу, сняла икону святителя Николая и, держа ее в обеих руках, вошла в круг вальсирующей молодежи и сказала: «Ну и наплевать мне на Николая. У меня есть другой Николай, получше, и я с ним буду танцевать»,— и начала кружиться. Тотчас же раздался ужасный шум и гром, как бы от разламывающихся и падающих стен, сверкнул ослепительный свет, и комната наполнилась густым дымом. Все в страхе попадали на пол, вскоре очнулись и увидели, что среди комнаты стоит Зоя с открытыми глазами и в вытянутых руках держит икону святителя Николая. Подошли к ней, стали спрашивать ее, но она не отвечает, молчит. Стали трогать, но не могут даже сдвинуть с места, все ее тело как бы окаменело. На всех напал страх, и все разбежались, оставив в квартире одну стоящую Зою. Рассказали о случившемся домашним.
Происшедшее казалось абсолютно неправдоподобным. Заинтересованные лица пригласили к окаменевшей Зое врачей и священника. Слухи об этом распространялись по городу, но им не верили, и в порядке опровержения их в окне сатиры появилась карикатура: стоит в танцующей позе девушка и держит в руках икону, а с одной стороны стоит врач в белом халате и делает ей угол, но шприц не идет, и от тела летят искры, а с другой стороны стоит священник и машет кадилом, клубы дыма окутывают девушку. В газете появился вышеупомянутый фельетон. Но события были действительными, а посему сотни, тысячи горожан и приезжих из районов стали запруживать улицу. Милиция выставила охрану дома и стала разгонять толпу, применяя даже обливание водой из пожарных машин и отвоза забираемых на вокзал для чистки снега.
Зоя стояла до св[ятой] Пасхи. Все попытки сдвинуть ее с места, оторвать от пола не давали результатов. Пытались пилить пол, но из девушки начинала идти кровь. Думали сжечь дом, но побоялись, что дом сгорит, а Зоя останется стоять у всех на виду. Решили ждать Пасхи как названного дня окончания события. Среди Великого поста Зоя по ночам стала сильно плакать и кричать: «Что я вижу! Что я вижу!» Стража видела таинственно проникавшего в дом старика. Посты охранения усилили. Массовый поток посетителей к дому прекратился, но одиночки продолжали появляться на улице с целью проникновения в дом, в котором по-прежнему продолжала стоять окаменевшая Зоя.
В апреле 1956 г. произошло второе знамение, косвенно связанное с куйбышевским, но у нас, в г[ороде] Бузулуке. Я знаю его лично, непосредственно. Мы жили по Комсомольской улице в доме № 70, в квартире пожилой женщины Евдокии Ивановны Рыбкиной. Недалеко от нее жила ее подружка, и у нее квартировала Валентина Аверкиева, молодая девушка, окончившая сельскохозяйственный институт, получившая звание ветврача и назначенная в мясоконтольный пункт бузулукского базара. 12 апреля, на 4‑й неделе Великого поста, пришла утром подружка к Евдокии Ивановне и рассказывает: «Ивановна, я пришла тебе рассказать. Валя нынче проснулась и говорит мне: «Я видела сон. Входит в комнату девушка, о которой вы говорите, что она окаменела, и спрашивает меня: «Ты, Валя, в Бога веришь?» — а я отвечаю ей: «Что ты, что ты, я же окончила институт!» Она же мне в ответ: »А ты верь, верь. Вот я и сама не верила, а теперь верю». Что значит этот сон?» А я ей ответила, что пойду поговорить с тобой. Что же может значить этот сон?» — «Сон неспроста,— ответила наша хозяйка.— Видела девушку, значит увидит еще какое-либо диво». Еще немного поговорили и разошлись. Вечером снова прибежала подружка хозяйки. « Ивановна, ведь Валя-то умерла!» — «Что ты говоришь! — воскликнула Евдокия Ивановна, пораженная известием.— Да как же это могло быть? Молодая, здоровая девушка, и вот так внезапно».— «Нынче у Вали был выходной. Когда я пришла от тебя, то Валя занялась стиркой белья. Часа в два к ней пришла подружка-врач и пригласила идти в кино, показывая взятые билеты и расхваливая картину. Валя начала отказываться, ссылаясь на стирку. А та продолжает уговаривать: «Идем на дневной сеанс, придешь и закончишь стирку». Валя продолжает отказываться и говорит о своем нежелании. Подружка не отстает: «Вот старуха какая! Бросай стирку и идем». Оделись и пошли. Дорогой Валя снова отказывается, но та настаивает. Вдруг Валя решительно поворачивается и идет обратно домой, подружка также возвращается. Валя взошла в калитку, внезапно упала на цементированную дорожку и мгновенно умерла». Ее могила находится на главной аллее бузулукского кладбища, поставлен памятник, и на нем написаны даты рождения и смерти Вали, увидевшей во сне куйбышевскую Зою.
Бузулукчане следили за Куйбышевом. Нашлись и такие, которые поехали в Куйбышев под 6 мая, чтобы присутствовать во время пасхальной заутрени близ дома Зои. Говорили, что в эту ночь у ворот дома стояла санитарная машина. В полночь в доме показался свет, из дома вынесли что-то завернутое, положили в машину и уехали. Зою привезли в больницу, она попросила ее не тревожить и сказала, что скоро умрет, на третий день она умерла. Так закончилось куйбышевское знамение. В 1960‑х годах, когда началась усиленная научно-атеистическая пропаганда, я лично прочел в газете ответ на вопрос о куйбышевском событии. Отвечающий утверждает, что ничего похожего в Куйбышеве не было и все рассказы о нем от начала до конца являются злостной выдумкой мракобесов.
В конце мая месяца мы, бузулукчане, стали свидетелями новых знаменательных событий, жаждущие чудес могли пойти и видеть их. В Куйбышевском районе от удара молнии раскололся пологий холм, часть холма отодвинулась метров на 10, и в обнаженной части забили 3 родника. В этих безводных местах появление родников было воспринято как знамение, пошли со всех сторон люди с бидонами за водой. Тогда было приказано заглушить родники, их забивали навозом, кошмами, но родники появлялись рядом. Замучились. Ясно, что мы не могли показываться около родников, чтобы не быть обвиненными в каком-либо мошенничестве, но твердо знали, что они есть. Слухи о родниках дошли до области, и оттуда приезжал специально уполномоченный на проверку. Он брал нашу церковную автомашину, ездил в Курманаевку, а из нее с членами комиссии на место происшествия; наш шофер подробно рассказывал об этой поездке.
Но оказывается, что знамения появления неожиданных источников и вод в 1956 году охватили многие места. Однажды днем меня вызвали в церковь. Я пришел в крестильную и увидел, что желает креститься молодая женщина с тремя детьми разного возраста. «Что это вы надумали сразу всей семьей креститься, и в такой не базарный день?» — с удивлением спросил я. «А Вы не слышали, батюшка, что случилось у нас в Ташлинском районе? Все встревожены, все молятся, а я сама и дети некрещеные, взяла и приехала».— «А что у вас в районе?» — спросил я. «Вот что произошло. Тракторист работал в ночную смену. Утром глядят — не видно на поле трактора. Куда он мог деться? Поле просматривалось полностью. Пошли искать и в конце поля нашли: на пашне образовалось неожиданное озеро, и трактор утонул в нем, все ужаснулись. Откуда в этих местах вода?» Недели через 2 я прочитал в «Оренбургской коммуне» очерк под названием «Чудеса в Кулагине». В нем описывалась история совершенно аналогичная бузулукской, т. е. в полях появился родник, колхозники бросились за водой, даже бригадир в самый горячий момент весенней посевной кампании. Делался вывод, что такое безобразие возможно только потому, что Перволоцкий райком партии и комсомол запустили научно-атеистическую работу. Я очень поразился статье. Подумал, что автор путает адреса, ибо я сам слышал от церковного шофера о его поездке с уполномоченным в Курманаевку. Утром я сказал шоферу о своем недоумении, но он мне ответил: «Когда я возил комиссию в Курманаевском районе к родникам, то дорогой уполномоченный говорил, что он ездил по такому же делу из Сорочинска в Кулагино, машину брали в сорочинской церкви». К осени я прочитал в «Литературной газете» статью, в которой сообщалось, что в Тамбовской области в текущем году появилось много неожиданных источников, население совершало массовое паломничество к ним. Этого бы не было, если бы велась достаточная научно-атеистическая работа, следовало бы к разъяснительной работе привлечь стариков краеведов, они бы разъяснили, что в появлении родников нет ничего чудесного и такие явления происходили не раз за их жизнь. Отрицать, во что бы то ни стало отрицать малейшую возможность чудесного — такова тактика современных атеистов. Но могу ли я, видящий руку Господню, отнести к чистой случайности 3 события, происшедшие со мной в бузулукский период?
Ежегодно в девятую пятницу после Пасхи в оренбургском соборе празднуется, прославляется чудотворный образ Табынской Божией Матери. Обычно на торжественное богослужение съезжаются настоятели всех церквей епархии. В 1956 году настоятель послал меня представлять бузулукский Петропавловский собор. Я принимал участие в торжественном соборном богослужении, отец Константин поручил мне сказать слово в храме, что я и сделал по силе своих возможностей и разумения, принимал непосредственное участие в несении чудотворного образа вокруг храма над цепочками коленопреклоненных прихожан. Мне вспомнилась встреча чудотворного образа, носившегося для погружения в источник с[ела] Табынского в 1947 году… Прошло 9 лет и 14 дней. Я, когда-то «преклонивший колени совместно с толпою», не смевший коснуться образа, уезжаю далеко, казалось бы, навсегда, но вопреки всему возвращаюсь обратно, пребываю в храме как священник, совершаю служение, говорю проповедь и несу чудотворный образ. Легко понять, что снова «глубокая радость наполняет мне душу волненьем».
В бузулукском приходе было принято, что каждый священник ежедневно служит или исправляет требы, но 5‑ю неделю получает в полное свое распоряжение. В этот год впервые было установлено автобусное движение между г[ородом] Уральском и г[ородом] Бузулуком, и мы решили в отпускную неделю съездить в г[ород] Уральск. Это была изумительно удачная неделя. Девятого августа, в день святого великомученика Пантелеимона, мы молились в Преображенской кладбищенской церкви, после службы были у искреннего друга о[тца] Михаила Серебрякова, настоятеля храма. На 10 августа приходилось празднование чудотворного образа Смоленской Божией Матери «Одигитрии», всенощную и обедню были в любимом старом соборе. Нанесли всем, включая и о[тца] Александра, визиты, а со своими друзьями, Татьяной Петровной и Василием Ивановичем, сплавали на лодке к Белым горам, где и провели весь день, рыбача и купаясь… А ведь год тому назад мы думали, что никогда не побываем ни в Уральске, ни в соборе!..
Я любил служить в бузулукской кладбищенской церкви, посвященной имени всех святых. Отсутствие соборного шума и толкотни, производимых приезжими из районов, вид из окна на кладбище и кромку заселенных гор над поймой р[еки] Бузулук вызывали в душе какую-то умиротворенность, покой. После заамвонной молитвы мы выходили на «Высшую…» к особо чтимой иконе Тихвинской Божией Матери. Эта икона раньше была в местном женском монастыре, говорили, что ее принесли на руках из Москвы, когда создавался монастырь. На иконе была искусно сделанная из желтого шелка риза, украшенная камнями, но лик Богородицы от времени потемнел и не просматривался. Как часто я, читая перед Ней молитвы, тайно от всего сердца просил Богородицу дать мне возможность увидеть Ея лик. Однажды, отслуживши в кладбищенской церкви литургию, я пришел домой. «Отец Владимир, здесь без Вас приходила женщина и спрашивала меня, не купит ли о[тец] Владимир у нее иконы. Иконы, говорит, хорошие, старинные, подвенечные, хранились в сундуке».— «Ну конечно, куплю… Но, может быть, очень дорогие? Скажите, пусть принесет». На следующий день, придя с кладбища, я получил от Евдокии Ивановны сверток, в нем лежали 2 иконы среднего размера, хорошего письма, в позлащенных серебряных ризах, с обратной стороны обтянутые красным бархатом. На одной был изображен благословляющий Спаситель, держащий в левой руке развернутое Евангелие с написанными словами: «Заповедь новую даю вам, да любите друг друга». На второй иконе — четко написанный образ Пресвятой Девы Марии с Младенцем на руках. Это был образ, пред которым я так часто молился в кладбищенской церкви — образ Тихвинской Божией Матери. С тех пор обе эти иконы сопровождали нас при переезде в другие приходы, а сейчас украшают красный угол нашей оренбургской квартиры. Совокупность трех встреч с иконами Божией Матери меня поразила…
В Бузулуке я впервые встретился с примером духовной слепоты, т. е. когда люди смотрят и не видят, стремятся сделать хорошее, а получается плохое, оскверняющее святыню храма, несущее в себе признаки грядущей «мерзости запустения». В Бузулуке к Вербному воскресенью было сшито облачение для священников и дьяконов. Матушка Елена после обедни в Лазареву субботу подготовила его к освящению, разложив его в алтаре на плащанице и столах. «Отец Владимир, нынче за всенощной будет надеваться новое облачение, настоятель просил освятить его»,— обратилась она ко мне. Я стоял у южной двери, оттуда смотрел на разложенное облачение и недоумевал: что изображают причудливые рисунки на черном шелковом материале? Издали похожи на цветы, но какой-то необычайной формы. Через несколько мгновений я совершенно ясно увидел, что на черном фоне одной розетки изображен бордовой краской навивающийся четырехлапый дракон с оскаленной пастью и высунутым языком, на фоне же соседней розетки — зеленой краской летящая химера с распущенными крыльями, хвостом и растопыренными когтистыми лапами. «Матушка Елена, а что это за материал, что на нем изображено?» — спросил я. «Вероятно, цветы какие».— «Нет, ни освящать такое облачение, ни надевать я не буду, на материале изображены китайские драконы».— «Что Вы говорите? — воскликнула матушка Елена и подошла к облачению.— О Господи, верно Вы говорите». В алтаре присутствовали о[тец] Иларион и диакон о[тец] Василий, они также подошли к облачению и стали его рассматривать. Ни у кого сомнений не было, все стояли подавленные случившимся. Лежало 3 комплекта священнического облачения и 2 диаконского. В это время вошел настоятель. Алтарница обратилась к нему: «Отец настоятель, на облачении изображены драконы. Отец Владимир говорит, что такое облачение освящать нельзя». Настоятель бросил на меня быстрый взгляд, подошел к облачению и взял в руки ризу, взглянул на нее, мгновенно покраснел и раздраженно сказал алтарнице: «Уберите немедленно все, отнесите в кладовую, нужно его уничтожить». Мы спрашивали монашек, шивших облачение, и диакона, примерявшего свой комплект, как же они не увидели изображение дракона. Все отвечали в один голос: «Нам казалось, что это цветы». В последующие годы я не раз встречал такие явления, как проникновение изображения дракона в храмы, а как осмыслить такой факт?
Постройка Петропавловской церкви, как говорили, относится к началу возникновения города Бузулука… Прошли века, были пожары, бури и грозы, но Господь Бог хранил храм. Когда после революции закрывали и разбирали храмы, он, превращенный в зернохранилище, уцелел и вновь стал домом молитвы — собором. В 1956 г. в целях сохранения храма от молнии по настоянию пожарной охраны на колокольни и над главным куполом установили громоотводы. Металлический прут возвысился на метр над крестами, а затем в расстоянии полуметра от кровли и стен спускался к земле. Подавляющее большинство людей было поражено такой демонстрацией маловерия в Господню охрану и твердой веры в науку, технику. Наступил 1961 год. Бури и грозы не коснулись храма, но началось закрытие церквей. Бузулукский собор буквально попал в число первых, 30 марта 1961 г. его закрыли и разобрали до основания. Конечно, случаи с пошивкой облачения и устройством громоотвода больно ранили сердца прихожан, но поколебать их веру не могли.
Прихожане по внешности такие простые и в подавляющем большинстве бедные, но как они богаты верой и теми знаниями, мудростью, которые дает вера. Глядя на них, я всегда вспоминаю слова апостола Иакова: «Не бедных ли мира избрал Бог быть богатыми верою и наследниками Царства, которое Он обещал любящим Его?» [Иак. 2,5]. В день Благовещания Пресвятой Богородицы в 1962 г. я был в оренбургском соборе. Собор не мог вместить всех пришедших, они стояли снаружи, вдоль стен храма и усердно молились, до них долетали через открытые окна только отдельные слова песнопений. Помолившись, они целовали камни наружных стен собора и шли домой. Только богатство веры и чистота сердца могут заставить поступать так. Как часто, благословляя с амвона народ и видя в глазах молящихся пламя твердой веры, духовной радости, религиозного восторга, я сам возгорался в молитве и служение превращалось в сердечную беседу с Богом «о всех и за вся»… Так духовно насыщенно шла моя жизнь и служение в Бузулуке. Если к этому прибавить, что в нем я продолжал служение за о[тца] Митрофана, приобщая приготовленными им в 1937 году Св[ятыми] Дарами, то кто бы мог поверить, что скоро я дам согласие добровольно покинуть бузулукский приход.
Владыка Михаил ежегодно объезжал приходы епархии. 11 сентября 1956 г., в день Усекновения главы пророка, предтечи и крестителя Господня Иоанна, он служил в Покровском молитвенном доме, в котором настоятельством о[тец] Михаил Липатов. В 20‑х числах сентября я и Варвара Васильевна были вызваны в епархиальное управление, владыка принял нас вечером в своем домашнем кабинете. «Варвара Васильевна,— обратился к ней епископ Михаил,— Вы, вероятно, догадываетесь, по какому вопросу я вызвал вас обоих, очень огорчаетесь и даже обижаетесь». Он немного помолчал и продолжил: «Я принужден снова вернуться к тому вопросу, о котором я говорил в прошлом году. Я только что приехал из Орска, вижу, что необходимо срочно назначить нового настоятеля в Покровский молитвенный дом. Эту должность предлагаю о[тцу] Владимиру и жду Вашего согласия».— «Владыка, как не хочется мне оставлять Бузулук! Я привык к нему, люди ко мне, хотелось бы несколько лет послужить на одном месте»,— сказал я. «Я хорошо понимаю Вас, о[тец] Владимир, и отлично знаю о Вашем успешном служении в бузулукском приходе. Я бы не тронул Вас, но что мне делать? Я оставлял о[тца] Михаила, предлагал ему исправиться, и он давал обещание, но сейчас окончательно убедился, что о[тец] Михаил неисправим, его нельзя оставлять настоятелем. Кроме того, Орск растущий городской приход и во главе его должен стоять культурный, интеллигентный настоятель, поэтому я прошу дать согласие на Ваш перевод». Владыка нам рассказал о причинах, заставляющих его сменить настоятеля. За истекшие годы я хорошо изучил приходскую жизнь и понял, насколько важное значение для нормального развития прихода имеет подбор настоятеля. «Владыка, я понимаю Вас и должен только поблагодарить Вас за предложение и оказанное доверие и дать согласие на перевод,— ответил я.— Только прошу до моего переезда в Орск сделать тщательную ревизию Покровскому приходу и передачу дел и имущества прихода произвести в присутствии епархиального представителя».— «Конечно, о[тец], Владимир, Вашу просьбу исполним. Я надеюсь, что Вы, Варвара Васильевна,— обращаясь к жене, продолжал епископ Михаил,— ясно понимаете, что для пользы Церкви в Орске нужен новый настоятель и о[тец] Владимир самый подходящий кандидат».
Мы вернулись в Бузулук, вскоре я получил указ о назначении меня настоятелем Покровского молитвенного дома и 5 ноября 1956 года прибыл на новое место служения. На сердце снова легла печаль разлуки с приходом, со ставшими духовно близкими, как бы родными прихожанами. Чем мог я успокоить и ободрить себя? Только словами Священного Писания, слыша за ними голос Самого Господа. Думалось… услышал я снова Иисуса Христа: «Жатвы много, а делателей мало» (Мф. 9,37). Попросил Господа, и Он соизволил сделать меня делателем, теперь меня посылают на другой участок жатвы, а я скажу: «Господи, не трогай меня, ибо мне хорошо здесь». Нет, тысячу раз нет! «От Господа стопы человеку исправляются» (Пс. 36,23). Да будет Его святая воля!..
Апрель—май 1962 г. Оренбург (12 марта 1966 г.).
Книга 2
Глава 6. Строительство дома Господня
«Господи! Возлюбил я обитель дома Твоего
и место жилища славы Твоей»
(Пс. 25,8).
Орск. Отныне в этом городе мне надлежало жить и трудиться настоятелем Покровского молитвенного дома. Уже 4‑е место священнического служения, но прежним, резко выраженным остается соизволение Божие вести меня по местам, в которых я когда-то бывал. Уральск — это годы далекого, почти забытого детства и отрочества, Чимкент — пара месяцев курсантской военно-топографической практики, Бузулук — несколько месяцев напряженной подготовки перед поездкой в действительные военные части Восточного фронта, город же Орск — годы геодезической работы.
1933 год. Первая пятилетка. Страна строит первенцы индустриализации. Я начальник топографической партии Средневолжского геотреста, располагаюсь в городе Орске, а подчиненные топографы и техники ведут мензульную съемку[13] в поселках Кумацком, Казачьем, районах станций Орск, Гудрон, Губерля. Везде лежат нетронутые степи. На месте будущего индустриального Орска существуют, как отдельные островки, крекингзавод и мясокомбинат. Планом пятилетки намечена постройка Орского локомотивостроительного завода, цеха его должны занять несколько квадратных километров, а строящийся город [был рассчитан на] 250 тысяч населения. В марте 1934 года я приезжаю из Куйбышева на постоянную работу в Орсклокомотивстрой на должность старшего геодезиста. Управление строительства помещается в бараке, мы, техперсонал и рабочие, живем в брусчатых домах типа РД–16, а главное начальство сидит в старом Орске, куда ездят на лошадях. Экспедиция государственного института проектирования городов ведет геотопографические работы для составления генплана завода и города. Я выделен от управления строительства приемщиком геодезических работ и, кроме того, непосредственно обслуживаю постройки района соцгорода. В 12‑м квартале соцгорода закладываются первые многоэтажные дома. Геодезическую разбивку их произвожу я, и, таким образом, в первом доме нового Орска, так называемой пятиэтажке, заложена частица и моего труда. Через 22 года на месте пустырей возник большой современный город с десятками крупнейших заводов союзного значения, а я снова приезжаю в него, но уже священником, более того, настоятелем, т. е. человеком полностью ответственным за духовное и материальное процветание общины верующих — советских граждан, жителей и строителей города.
В каком же положении я принял приход? В состоянии полной запущенности. Начну со здания молитвенного дома. При открытии прихода в районе непланового поселка был куплен обычный каркасно-засыпной дом размером 6Ч10 метров. В дальнейшем его удвоили в длину, пристроенную часть слегка расширили, все здание нарастили на полтора метра в вышину, на крыше сделали 2 маленькие главки. Общая площадь здания достигла 132 кв. метров, которая, конечно, не могла удовлетворить потребности прихода в городе со 180 тыс. населения. С южной стороны молитвенного дома остались следы попытки пристроить террасу. Не радовало и внутреннее убранство храма. Стены были увешаны без всякого порядка разномерными иконами. На некоторых местах потолка и стен были повешены большие иконы — картины на темы Священного Писания, но их художественное исполнение прежде всего говорило о полном небрежении или неумении иконописца. Деревянный иконостас был «инкрустирован» гипсовой лепкой, выдававшей, что ее сделал «мастер на все руки», а не лепщик. Еще большую грусть вызывал алтарь. На горнем месте висел написанный тем же беспомощным художником образ Царя славы, а остальное пространство стен было беспорядочно увешано множеством пожертвованных маленьких иконок размером 9Ч12 и 12Ч20 см. Потолок, обшитый вагонкой, рассохся, зияли щели. На жертвеннике, накрытом платком, стояли дискос и хромированная чаша. Они были из разных комплектов. Когда я заглянул в чашу, то увидел, что внутренняя полуда отпала и обнажила почерневший металл. «Отец Алексей,— спросил я второго священника,— неужели нет другой чаши? В этой же служить нельзя».— «Отец Владимир, есть еще одна, в ней служим в праздники, а в этой в будни. Конечно, вино в ней быстро скисает, но настоятель говорит, что нет возможности ни отремонтировать эту чашу, ни купить новую». Ризница в убогом состоянии. Приход был трехштатный, а в шкафу висели лишь одиночные ризы, на соборное служение выходить было не в чем, но о[тец] Алексей разъяснил, что оно здесь не практиковалось.
Штат священнослужителей в то время был следующим. Настоятелем являлся священник о[тец] Михаил Липатов. На этом приходе он служил уже 10 лет, со всеми сжился и сроднился, церковный совет, ревкомиссия, двадцатка были им тщательно подобраны и его желания и намерения понимали с полуслова. Отец Михаил установил хорошие отношения с властями как в городе, так и вне. В городе Орске жили в собственных домах его взрослые замужние дочери и брат. В 30‑х годах о[тец] Михаил прибыл в Орск как спецпереселенец и здесь работал каменщиком по кладке заводских труб. Он был убежден, что никто и ничто не поколеблет его настоятельского положения до самой смерти. Вторым священником служил о[тец] Алексей Левшин, третьим — отец Илья Бородин, впоследствии ставший в епархии первым отреченцем от Бога и сана. Оба священника были в полной зависимости от настоятеля, пугавшего их откомандированием с прихода, а следовательно, лишением места. Диакон о[тец] Василий Петрушев был из одного села с о[тцом] Михаилом и находился с ним в родстве, он полностью разделял взгляды и практику настоятеля по всем вопросам. Особенно меня поразило то, что в таком большом городском приходе причт 4 раза в год — на Пасху, Рождество, Крещение и престольный праздник — ходил по домам верующих; в домах их часто угощали водкой и бражкой, они не отказывались от угощения и часто к вечеру бывали сильно «навеселе». В хождении по домам кроме настоятеля и диакона была заинтересована также группа приближенных лиц. В орском приходе выпивкой сопровождались многие требы, водку подавали после отпевания, молебнов и панихид. Чтобы можно было свободно посидеть, старались требы сосредотачивать на поздний вечер.
Напротив молитвенного дома, через дорогу находился церковный дом, используемый для крещения. В нем была та же бедность. Несколько икон в переднем углу, под ними на полочке стоял простой стаканчик со Святыми Дарами для причащения младенцев. Среди комнаты — самодельная купель из простого железа, покрашенного белилами, но кое-где обнаженного и поржавевшего, вдоль стен комнаты разместились столы для раздевания детей.
Общине Покровского молитвенного дома принадлежало 5 жилых домов, но из них только 2 были оформлены на общину, третий, самый лучший, был оформлен в личную собственность настоятеля о[тца] Михаила, четвертый — на его дочь Веру, а пятому так и не удалось установить юридического хозяина. Значительная часть облигаций госзаймов, приобретавшихся церковью, хранилась на личных счетах бывшего старосты Овчинникова М. И. и члена церковного совета Суровцева П., уже умершего.
Можно подумать, что я нарочно сгущаю краски, изображая такую запущенность дел. Чтобы не допустить этих сомнений, я просто процитирую только несколько строк из акта ревизии от 3 ноября 1956 года, составленного ревизором епархии. Этот акт без всяких возражений был подписан как бывшим настоятелем, так и членами совета, ревкомиссии и бухгалтером. Вот что было записано в акте: «Инвентарной книги по учету имущества, церковной утвари и инвентаря не имеется, таким образом, все приобретенное храмом и пожертвованное верующими имущество и инвентарь после 1951 года не учтены… Фактическое наличие товарно-материальных ценностей имеет расхождение с данными учета. Проверкой установлено, что продавцами у свечного ящика практикуется продажа возвратных свечей, в момент снятия остатков обнаружился излишек свечей в количестве 81 штуки. Оформление первичной документации слишком примитивно (записки, тетрадки, шпаргалки). Деньги выдаются исключительно по распискам, в большинстве которых нет даже фамилии, имени и отчества получателя, а лишь только его росчерк. Ежемесячно у продавцов имеется недостача и т. д.».
На второй день моего приезда приходилось 7 ноября — день празднования революции. Обычно в этот день рано утром совершалась литургия и служился молебен о даровании мира и процветания нашей дорогой родине. Когда 6 ноября я пришел ко всенощной, то увидел, что церковь убрали по-праздничному, паникадила, подсвечники, седмисвещник были вычищены, на иконы повешены чистые полотенца, престол был накрыт скатертью золотистого цвета. Наведенная чистота радовала, но чувство ощущения бедности помещения, иконостаса, облачения не покидало меня. Угнетала пустота потолков в алтаре и беспорядок висевших на стенах иконок. Я перевел свой взгляд на престольное покрывало и поразился увиденному: посередине покрывала было изображено солнце, испускающее лучи, а из каждого угла скатерти к нему ползли, извиваясь и оскаливая пасти, драконы, стремясь его растерзать. Я остолбенел, но сдержался и во время службы никому не сказал об увиденном. По окончании всенощной я обратился к алтарнице, ведавшей ризницей: «Феклуша, это что за покрывало, которым покрыт святой престол?» — «Это, о[тец] Владимир, наше самое лучшее, китайское, в праздники покрываем. Понравилось?» — «А разве Вы ничего не видите? Его не только стлать на престол, но даже в церкви держать не следует, на нем изображены драконы,— я развернул углы скатерти и показал присутствующим.— Больше его не употребляйте и унесите из храма, дайте нам другой комплект престольного облачения. Отец Алексей, давайте переоблачим св[ятой] престол». Когда сняли покрывало, то я увидел, что о[тец] Алексей вместо расстегивания пуговиц или развязывания ленточек стал со всех четырех сторон отстегивать английские булавки. Я вновь удивился и спросил: «Что это у вас престольное облачение застегивается на английские булавки?» — «Да, у нас все так пошито»,— ответила Феклуша. «Облачение надо исправить, сделать его на пуговицах, как везде, чтобы никаких английских булавок на престоле больше не было»,— сказал я, отходя к жертвеннику. Около жертвенника стоял термос, в нем приносили кипяток для теплоты. Термос был также китайский, и на нем была приклеена бумажная фабричная этикетка. Я сорвал ее и показал присутствующим: «Смотрите, в чем носите кипяток,— и здесь извивающийся дракон». По глазам людей я видел, что не только у меня, но у всех было тяжело на душе от обнаружения знаков «мерзости запустения».
Через несколько дней на приставном престоле я совершал раннюю литургию. Когда я развернул св[ятой] антиминс, то прочитал, что он освящен для храма св[ятых] апостолов Петра и Павла. Стало отрадно от такого знаменательного, ободряющего совпадения. Я грустил, что пришлось покинуть бузулукский Петропавловский собор, в котором вторым приделом был Покровский. Переехав в Орск, я получил обратное положение: главным престолом стал Покровский, а приставным — св[ятых] ап[остолов] Петра и Павла. Это совпадение ясно говорило, что я по-прежнему нахожусь под небесным духовным водительством и покровительством Пресвятой Девы Марии и первоверховных апостолов Петра и Павла.
Но с чего мне начинать настоятельскую деятельность и можно ли надеяться на какие-либо изменения к лучшему? Сложившаяся обстановка в епархии давала такую надежду, было самое главное и основное для успеха — епархией управлял епископ Михаил (Воскресенский). Когда я вспоминаю о нем, то на ум приходят слова псалма: «Вознесох избранного от людей моих» (Пс. 88,20). Он родился в семье священника, ставшего в 20‑е годы архиереем, окончил духовную семинарию, после которой поступил в Московский университет на историко-филологический факультет, затем работал в гражданских учреждениях. После возвращения с фронта Отечественной войны в 1946 году он принимает священство и через 7 лет, в 1953 году, хиротонисан во епископа Оренбургского и Бузулукского. Выше среднего роста, худощавый, с небольшой бородкой и длинными седыми волосами, он имел типичный вид архипастыря. Высокообразованный, знающий и любящий искусство, без всякого религиозного фанатизма, но горячо и искренне любящий Церковь, лишенный гордости, самомнения, корыстолюбия, отзывчивый и добрый, он со всеми приветлив и прост в обращении. Свою любовь, богатые способности и энергию отдает делу благоустроения епархии. В лице настоятеля кафедрального собора протоиерея о[тца] Константина имеет достойного и энергичного помощника. При них началась многолетняя роспись оренбургского собора, превратившая его в столь благолепное место молитвы, приобретались церковная утварь и облачения, построили прекрасное помещение для крестильной, купили дом для епархиального управления, позолотили купола, установили новые иконостасы. Причем владыка Михаил всегда стремился не только к хорошему, но к уникальному или, в крайнем случае, к воспроизведению лучших образцов XVIII и XIX веков, используя свою богатую библиотеку по вопросам церковной архитектуры. Доказательством этих стремлений являются иконостасы и киоты оренбургского собора. Ежегодно епископ Михаил объезжал приходы епархии и радовался каждому проявлению старания настоятелей по благоустройству приходов, каких бы сторон оно ни касалось. При нем развернулись широкие работы по ремонту и реконструкции храмов, включая и постройку новых (Саракташ, Кувандык). При епархиальном управлении были созданы бригады художников-иконописцев, мастерские по изготовлению различной утвари и больших крестов на главы церквей. Епископ Михаил не знал скуки, всегда был занят. Мне приходилось часто встречаться с ним, каждый раз я заставал его за каким-либо делом. В те годы он перерабатывал свою диссертацию «Религиозные мотивы в творчестве русских поэтов» — интереснейший и полезнейший труд, или он составлял свои краткие, но глубокие по содержанию проповеди, делал выписки из книг и журналов, подбирал материалы к росписи собора и других церквей епархии. Короче говоря, обстановка в епархии была такой, что каждый настоятель, радеющий об устройстве прихода, украшении храма, находил в епископе Михаиле мудрого руководителя и активного помощника. Я знал, что только горячее желание выправить орский приход побудило владыку Михаила освободить от настоятельства о[тца] Михаила Липатова и что он поддержит меня в моих действиях.
Руководящие власти в лице уполномоченных при облисполкомах и других также не чинили каких-либо препятствий в проводимых работах по ремонту и постройке церквей, а тем более внутреннему благоустройству. Все еще помнили указания ЦК КПСС в ноябре 1954 года, подписанные Н. С. Хрущевым, «о некоторых ошибках в проведении научно-атеистической пропаганды». Никому не приходило в голову отрицать действенность постановления Совета Нар[одных] Комиссаров СССР от 22 августа 1945 года, которым представлялось церковным общинам патриархии, епархиальных управлений, приходским общинам и монастырям юридическое право на приобретение транспортных средств, производство церковной утвари и предметов религиозного культа, продажу этих предметов общинам верующих, аренду, строительство и покупку в собственность домов для церковных надобностей с разрешения уполномоченных в областях, краях и республиках. Предлагалось не препятствовать церковным общинам производить колокольный звон, используя имеющиеся колокола, и не препятствовать приобретению их. Предлагалось исполкомам при планировании предусматривать в пределах возможного необходимость снабжения строительными материалами приходских общин для ремонта церковных зданий (Сообщение председателя [Совета] по делам Р[усской] П[равославной] Ц[еркви] от 28 августа 1945 года № 4198). Никто еще не забывал, что представитель советского правительства на Соборе Русской Православной Церкви в 1945 году сказал: «Православная русская церковь в дни тяжелых испытаний, которым неоднократно подвергалась наша родина в прошлом, не порывала своей связи с народом, жила его нуждами, чаяниями, надеждами и вносила свою лепту в общенародное дело» (газ[ета] «Известия» от 4 февраля 1945 года № 29). Дружелюбное отношение к Русской Православной Церкви и верующим подчеркивалось тем, что в начале 1957 года советское правительство постановило распространить социальное страхование на граждан, работающих в церковных общинах, за исключением священнослужителей и членов церковного совета. По этому постановлению все церковные общины обязывались заключить трудовые соглашения со сторожами, уборщицами, шоферами, счетоводами, живописцами, резчиками и т. п., визировать их в профсоюзе коммунальных работников, вносить за них в союз 18% с получаемой ими зарплаты, что даст им право на зачисления работы в общине в трудовой стаж и получения пенсии на общих основаниях со всеми трудящимися.
Прежде всего выправление прихода надо было начинать с создания здоровых, нормальных отношений между служителями. По личному опыту я знал, что в многоштатных приходах всегда есть условия к недовольству и недоразумениям. Церковный устав, излагающий порядок служения и взаимоотношений, часто подчеркивает: «аще изволит настоятель». На основе этого указания в подавляющем большинстве приходов чрезвычайно выпячивается настоятель и принижаются другие служители. Настоятель служит только поздние и праздничные литургии, не выполняет никаких треб, но пользуется лучшим материальным обеспечением. Каждый подчиненный находится в напряжении, ожидая, что прикажет настоятель: крестить, отпевать, служить молебен. Если до революции, когда в настоятели приходили лучшие, заслуженные, такое положение находило оправдание, то его нельзя было поддерживать сейчас. Оно противоречило демократическим взглядам нового, молодого священства и вызывало у них затаенное недовольство. Но это у тех, которые попадали в подчинение, а тех, которые сами попадали в настоятели, развращало и губило.
В один из воскресных вечеров я созвал своих сослуживцев на совещание. «Вот, теперь наш приход стал четырехштатным,— сказал я,— и нам необходимо подумать, как будем дальше служить. Мой план и предложение такие: воспользоваться опытом гражданских учреждений и служить по графику. График будет висеть, и каждый заранее будет знать на 4 недели, что и когда ему нужно делать, сможет более тщательно подготовиться к служению и правильно построить свой служебный и бытовой режим. Нас четверо, и все мы должны нести равные тяготы. Я отказываюсь от преимуществ настоятельства, буду иметь, также как и все, одну неделю служебную, другую на крестинах, третью на разъездных требах, четвертую резервную, т. е. помогать всем, где это потребуется. За собой оставляю лишь право на поздние литургии двунадесятых и великих праздников. Давайте более тщательно рассмотрим предлагаемый мной график»,— закончил я свое выступление.— Должен добавить, что все священники должны обязательно, за исключением выходных, приходить утром в храм, посылку вызывных следует отменить, ведь ходят рабочие и служащие ежедневно на работу…» — «Отец Владимир, а как же будет с отдыхом и если человек заболеет?» — спросил меня встревоженный о[тец] Илья, любивший поспать и наиболее часто пропускавший службы. «У нас есть резервный, при помощи его каждый еженедельно будет получать выходной день, он же будет заменять болящего». Отец Алексей был доволен предложенным графиком, на него ложилось большей частью служение и совершение треб за проспавших или не вышедших. Отец Михаил, чувствуя в моем предложении косвенное осуждение имевшегося порядка на приходе, насупился и молчал. Но преимущество введения графика было столь очевидным, что его приняли единогласно.
«Есть и еще вопрос, который мы должны обязательно обсудить,— хождение по домам верующих в праздники. Я считаю, что от хождения нужно отказаться. Сейчас изменились условия, мы живем в большом городе с многоэтажными домами. Сколько оскорблений и ругательств наслушается священник при хождении, кроме того, часто и батюшки своим поведением дают повод к ним. Я за решительный отказ от хождения». Предварительно я обменялся мнениями и знал, что о[тцы] Алексей и Илья против хождения по домам и подчинялись лишь настоятелю, получавшему вместе с диаконом при хождении широкую возможность выпивок. «Нет, надо ходить по домам, мы по домам ведь разносим благодать»,— прогудел басом диакон о[тец] Василий. «Отец Василий, ты говоришь о благодати, а забываешь, каким тебя часто привозят домой после хождения»,— ответил я. «Отец Владимир, народ нас будет осуждать, если перестанем ходить,— не выдержал о[тец] Михаил,— да и доход уменьшится».— «Отец Михаил, я переговорю с прихожанами и уверен, что они даже одобрят такое решение. Конечно, доход уменьшится, но не на большую сумму, к тому же я официально об отказе от хождения предлагаю сообщить в горфо и просить их учесть это обстоятельство при обложении налогом». Отец Алексей и Илья меня поддержали, а Липатов и диакон были против. Идти в этом вопросе в приказном порядке было нельзя, и я сказал: «Вижу, что вам трудно сразу согласиться с отказом. Давайте поступим так: кто согласен прекратить хождение, то завтра подпишем и пошлем в горфо заявление, а те, кто — за хождение, могут его не подписывать и по-прежнему ходить в праздники по домам, о чем также будет знать горфо». Отец Михаил и о[тец] Василий не захотели остаться на отшибе и согласились подписать заявление и тем самым прекратить ходить по домам.
Будучи простым священником, я любил ежедневно бывать в храме, а теперь, когда стал настоятелем, тем более усилились мои посещения храма. Во время обедни я читал поминания, вел исповедь, выходил крестить младенцев, после обедни часа два решал со старостой административно-хозяйственные и финансовые дела. Личный пример неленостного служения обличал нерадивых и заставлял их подтягиваться в дисциплине и службе, в дальнейшем на приходе исчезли какие-либо недоразумения между священнослужителями. Прихожане, видя столь четкий распорядок, только радовались.
В ноябре нужно было составить смету на 1957 год, форма и соответствующие указания были даны епархиальным управлением. Я обратился к старосте церкви Якову Пантелеимовичу Шеремету: «Яков Пантелеич, к 25 ноября нужно составить смету. Следовало бы продумать каждый пункт сметы, чтобы она была действительным документом к руководству. Ты попроси бухгалтера Фролова, чтобы он подобрал соответствующие данные и вечером заглянул к нам». Но с бухгалтером Фроловым мне увидеться не пришлось. Еще при производстве ревизии епархиальным ревизиром он понял, что кончилось время отчетности по «руководящим запискам». Ему стыдно было показаться на глаза, и он решил отказаться от дальнейшей работы, об этом он заявил старосте, староста мне. «Ну что же, давай искать нового бухгалтера. Отказ Фролова, может быть, к лучшему, он позволит найти нового бухгалтера, поставить дело учета так, как следует»,— осталось мне ответить на сообщение старосты. Вскоре нашелся новый бухгалтер — пенсионер Михаил Михайлович Андреев, ранее он работал в ИТК[14], отлично знал дело учета, отличался деловитостью и требовательностью к подотчетным лицам. Прежде всего я поручил ему сделать сравнительные таблицы приходо-расходных статей месячных отчетов и смет за последние 7 лет. Когда они были сделаны, то для нас стала ясной картина прошлого, мы смогли точно определить наши перспективы, увидеть скрытые резервы. Смета на 1957 год была составлена с увеличением приходной части против прошлых лет. В ближайшие же месяцы бухгалтерский учет Михаил Михайлович превратил, как говорится, «в зеркало производства», за что он получал неоднократные похвальные отзывы от управления.
В старосте Я. П. Шеремете я нашел единомышленника, болельщика за храм, за честное отношение к своим обязанностям. Как бывший железнодорожный мастер-путеец, он с полслова понимал меня и одобрял мои требования, ему можно было поручить любое хозяйственное дело и быть уверенным, что он его выполнит только на «хорошо». За его плечами был большой жизненный опыт и большая энергия. Впоследствии у него появилась такая манера: часа через 2 по окончании воскресных и праздничных служб он заходил в алтарь и докладывал мне о результатах. Было заметно, что он радуется и гордится нашими успехами. «Яков Пантелеич, больно у нас в храме бедно: ни хороших икон, ни утвари, ни облачений. А ведь у нас есть средства — ни перед Богом, ни перед людьми нам не оправдаться»,— однажды я сказал ему. «Отец Владимир, я не против улучшения, но с чего начинать? Давайте, указывайте»,— ответил староста. «Сейчас зима, с храмом делать, конечно, ничего нельзя. Начнем с крестильни, переоборудуем ее, чтобы люди имели уважение к ней, ведь сколько бывает в ней молодежи! Пригласи ко мне Петра, который писал вам иконы». Я рассказал старосте о плане переоборудования крестильной, он приступил к его осуществлению. Через месяц помещение крестильной нельзя было узнать. В красном углу был установлен изящный киот с остекленной дверцей, внутри он был обит золотистым крепдешином; там висела небольшая икона Спасителя, преломляющего хлеб, под иконой на постаменте, обтянутом шелком, стояла небольшая хрустальная чаша со Св[ятыми] Дарами, покрытая специально вышитым покровцом. По обе стороны кивота висели на стенах большие иконы Спасителя и Божией Матери. Немного левее на специальной подставке стоял большой образ Казанской иконы Божией Матери. Перед всеми иконами висели горящие лампады. Здесь же стоял аналой, на нем лежали Евангелие, крест, Требник и крестильный ящичек. Полы, стены, окна, двери, потолки сверкали свежей масляной краской, продолговатые столы для раздевания детей также были покрашены, на окнах висели новые гардины. Перед крестильным помещением оборудовали комнату для ожидающих и комнату для занятий бухгалтера и приема посетителей. В доме стала жить только одна женщина, выполнявшая обязанности сторожихи и помощницы при крещении.
Наибольший интерес к делам благоустройства из священников проявлял о[тец] Алексей. Я привлек его к ним, и он оказался ценным помощником — у него был большой опыт, так как он до священства служил много лет диаконом в кафедральном соборе. Облачение престолов, жертвенника и украшение алтаря стало его привилегией. На первых порах я сказал ему: «Отец Алексей, посмотрите, как висят у нас иконы… в полном беспорядке. Неужели нельзя их было повесить поаккуратнее?» — «Конечно, можно было. Но ведь, о[тец] Владимир, всякую попытку в этом направлении бывший настоятель воспринимал как подрыв его авторитета… недолго было и вылететь из прихода». Выбрав свободную неделю, мы сняли все иконы, рассортировали их по размерам и содержанию, а затем стали вешать в новой композиции, строго соблюдая закон симметрии и горизонтальности. Эффект получился разительный: каждому входящему в храм бросались в глаза наведенный порядок, забота о храме. После переоборудования крестильной и перевешивания икон как прихожане, так и все служащие поняли, что слова о налаживании прихода говорились не на ветер. Группе же оппозиции, ждавшей возврата старого настоятеля, стремившей опровергать малейшую мысль об улучшении, стало невозможно выступать с защитой о[тца] Михаила и о его якобы неправильном снятии с настоятельства: факты улучшения были налицо.
Смету на 1957 год, прежде чем послать на утверждение в епархию, подвергли рассмотрению на собрании церковного совета, ревкомиссии и членов двадцатки. Открывая собрание, я сказал: «Нам всем известны результаты ревизии и отмеченные недостатки. Кроме того, сейчас мы тщательно просмотрели итоги за 7 предыдущих лет и пришли к выводу, что приходная часть сметы должна быть выше. Такое увеличение мы и закладываем в смету предстоящего года, но для этого мы должны навести порядок во всем. До сих пор у нас как бы не было возврата свечей, не было поступлений от крестильной, а в ней продаются свечи, крестики, иконки. Сейчас у нас постоянный бухгалтер, он поможет всем наладить правильный учет, а мы его в этом отношении будем поддерживать. Нам нужно поднять доход, впереди у нас большие расходы, здание храма требует капитального ремонта. На прошлой бесхозяйственности нужно поставить крест, а в дальнейшем всем без исключения к своим обязанностям относится добросовестно, помня, что все мы служим в храме. Кому трудно перестроиться, пусть заранее уйдет». Выступивший бухгалтер изложил вводимую систему учета во всех звеньях, связанных с материальными ценностями: староста, кладовщик, продавцы. Смета была единогласно одобрена, и все пообещали приложить старания к изжитию бывших недостатков.
Наибольшего напряжения для своего выполнения от священника требовало совершение крещений младенцев в воскресные и праздничные дни. Трудность возникала по двум причинам. С одной стороны, детей теперь крестят подросшими — полу- и годовичками, а к этому возрасту они становятся капризными — кричат, плачут и т. д. С другой стороны, подавляющую часть крестин совершают в воскресенье, когда бывают свободны родители и кумовья, а следовательно, приходится крестить одновременно несколько детей. Один из них заплачет, другие подхватывают; родители и кумовья начинают волноваться, пытаются их успокаивать. Священнику нужно иметь крепкие нервы и выдержку. Конечно, в таких условиях должна быть хорошая помощница, способная вести запись, продавать свечи, крестики и получать плату за крещение. Эту обязанность в Орске исполняла Мария Г., доверенная, «правая рука» о[тца] Михаила. Наступило воскресенье, когда я должен был крестить. До часу дня не прекращался поток посетителей. Приходилось одновременно крестить до 10 младенцев, на них полагается 20 восприемников — комната забивалась до отказа. По окончании крещения в комнату входили матери, чтобы получить молитву на сороковой день и причастить детишек. Мария отлично справлялась со своими обязанностями и не замечала, что я внимательно слежу за ней. По окончании крещений я пригласил Марию в конторку и повел такой разговор: «Помнишь, Мария, когда я приехал, то ты сразу меня предупредила, что на тебя будут многое наговаривать, но этим сплетням верить нельзя».— «Помню, о[тец] Владимир, наш разговор, болтают на меня, завидуют».— «Я сказал, что людским разговорам верить не буду. Скажи: нынешний день по числу крещений как всегда?» — «Конечно, обычный, как всегда»,— ответила Мария, не догадываясь о ходе моих размышлений. «Так вот, давай подсчитаем: сколько может быть крестин за месяц,— сказал я и подробно при Марии подсчитал ожидаемое число крестин в месяц.— Верно будет столько?» — «Да, будет»,— продолжала недоумевать Мария. «А раз так, то церковь должна получить такую-то сумму и мы должны получить со склада столько-то свечей и крестиков».— «Отец Владимир, многие же берут свечи и крестики в церкви»,— сказала Мария, догадываясь о цели разговора. «Мы вместе с тобой нынче видели, что в церкви берет крестики только десятая часть, а остальные здесь.— Я немного помолчал, давши Марии возможность оправиться от смущения.— Вот, я взял справку со склада, что и когда ты получала, а из бухгалтерии справку, сколько и когда сдавала за проданные свечи и крестики. Полная несуразица: со склада почти не получала, а торговала, торговать торговала, а церковь денег почти не получила». Мария была подавлена. Я в душе жалел ее, знал, что не сама она пошла на эту систему, другие понудили, но оставить ее на этом месте не мог. Она была той червоточиной, которую нужно было удалить, и я продолжал: «Видишь, Мария, мне не нужно слушать людей. Нынешний день показал все, тебе нельзя оставаться в крестильной».— «Отец Владимир, я исправлюсь, буду делать так, как Вы прикажете».— «Ты была на собрании. Я говорил, что нужно работать добросовестно, а ты нынче при мне продала несколько свечей уже зажигавшихся, правда?» — «Да,— Мария поняла, что дальнейшее запирательство только ухудшит ее положение, но все же выдвинула довод.— Я это делала для пользы церкви».— «Ты все твердишь: для пользы церкви. Но какая же ей польза? Она денег с тебя не получила. Для пользы церкви нужно было делать так: проданные и затушенные свечи ломать и складывать в огар, продавать те, новые, полученные со склада, деньги сдавать под расписку старосте или кассиру». Мария поняла, что ее я не оставлю в крестильной и попросила: «Отец Владимир, но оставьте меня уборщицей в церкви, я столько лет работала в ней».— «Хорошо, Мария, на эту должность мы тебя переведем и даже будем доплачивать, если будешь петь и читать на левом клиросе».— «Спасибо, о[тец] Владимир»,— ответила Мария. На следующий день я сообщил о разговоре с Марией и принятом решении старосте и бухгалтеру и попросил найти подходящего кандидата для работы в крестильной. Вскоре он был найден.
Но еще большее значение для финансового состояния церкви имела нормальная, здоровая работа продавцов свечных ящиков. Их было двое: Лопин и Хорошилов, оба являлись членами церковного совета с начала организации общины, большие друзья бывшего настоятеля. Их плохую работу отметили в акте ревизии, но просто их снять было нельзя, появились склоки и жалобы, нужно, чтобы они сами пожелали уйти из продавцов. Вначале они, как и о[тец] Михаил, ожидали, что я постараюсь установить с ними тесный контакт и, может быть, возникнут между нами желательные им отношения. Я же уклонился от всякого вмешательства в их дела, снятие остатков, рапортичек о реализации производил бухгалтер. Они успокоились и подумали, что все может идти так, как раньше. Однажды во время обедни я пошел в крестильную не через алтарную дверь, а через общий выход и должен был пройти мимо свечных ящиков. За ними стояли продавцы, и перед ними лежали разложенные иконки, лампадки, крестики, венчики, свечи. Я отлично знал внешний вид свечей, получаемых с епархиального склада, чужие, посторонние свечи мог отличить безошибочно. Проходя мимо Лопина, я взглянул на лежавшие перед ним свечи и увидел, что среди них лежит связка чужих. Я тотчас же подошел к ящику и взял эту связку. Лопин вскинул глаза, увидел меня и сразу смутился. «Тимофей Яковлевич, это что же такое?» — сказал я, показывая взятые свечи. «Свечи»,— ответил продавец. «Я беру их».— «Но как, о[тец] Владимир, за них нужно заплатить деньги»,— сказал овладевший собой Лопин, видимо надеявшийся как-то вывернуться. Я вынул из кармана деньги, причитавшиеся за свечи, отдал их продавцу и вышел. После обедни я пригласил в бухгалтерию всех членов церковного совета и ревкомиссии, на столе попросил положить свечи нашего склада. Когда все собрались, то я рассказал им о произведенной мной покупке свечей у Лопина, положил их рядом с другими и попросил их тщательно сличить. Тут же присутствовал Лопин. Сравнивать было нечего: любому было видно, что лопинские свечи куплены в магазине. «Как же поступим в этом случае? Может быть, ты, Тимофей Яковлевич, что скажешь в свое оправдание?» — задал я эти вопросы. Но кто что мог сказать? Все молчали. Тогда я предложил: «Мне думается, что лучше всего Тимофею Яковлевичу самому уволиться. Ему уже много лет, и все подумают, что он на старости хочет отдохнуть». Не будь вещественного доказательства, может быть, Лопин стал сопротивляться, жаловаться, но он понимал, что каждому я могу показать купленные у него свечи и тем самым происшедшее предать широкой огласке. «Да, я прошу освободить меня от продажи свечей»,— прошептал Лопин, вынуждаемый обстоятельствами.
Через 3 месяца попросил освобождения и второй продавец — Хорошилов Василий Тихонович. Плохое качество его работы стало изобличать не только сравнение с многолетними данными, но и с результатами новой продавщицы свечей Варвары Литвиновой. Каждый месяц оказывалось, что результаты Хорошилова ниже, чем наполовину. На наш вопрос, почему это происходит, он отвечал: «У ней место лучше, все к ней идут, а меня обходят». Мы поменяли продавцов местами, но результаты оказались даже хуже: у Литвиновой выручка пошла выше среднегодовых, а у Хорошилова стала падать ниже самых минимальных. Когда мы показали эти итоги Хорошилову, он, понявши, что кончилось прежнее бесконтрольное житье, сам попросил освободить его от работы. Просьбу удовлетворили, на его место была принята Александра Иванова.
Приближались праздники Рождества Христова и Крещения Господня. Хотелось их чем-то отметить, решили сшить новое облачение на престолы и полный комплект священнического и диаконского облачения. Шитьем ведала алтарница, она же и ризничая, монахиня Феклуша. «Феклуша, церковный совет решил к праздникам сшить облачение на престолы и для священников. Сами порадуемся и прихожан порадуем — увидят, куда идут их пожертвования. Сможешь это дело организовать?» — спросил я. «Смогу, о[тец] Владимир, помощница у меня есть, Параскева Яковлевна скроит, а шить помогут Шура Иванова и Нюра Болтавская. Конечно, народ сильно обрадуется»,— ответила Феклуша, большая любительница чистоты, порядка и церковного благолепия. «Только всем руководить буду я, чтоб сшить как надо. Дам форму выкройки крестов — видишь, какие у нас они неаккуратные. Сошьем голубое для Богородичных праздников. А отделка какая будет?» — спросил я. «Думаю, неплохо будут ленты золотистого цвета»,— предложила Феклуша. «Да, получится неплохо,— ответил я, оценив сочетание цветов.— Купите также хорошие пуговицы, чтобы все было хорошо». В ближайшие дни я вместе со старостой и Феклушей объехал все универмаги, и мы купили понравившейся нам материал. Когда я дал выкройку крестов в натуральный размер и по ней нашили кресты на престольное облачение, застегиваемое на бронзовые изящные пуговицы, все поняли, что я не привередничаю, а действительно сторонник и любитель хороших вещей. К Рождеству Христову в епархии мы приобрели новый позлащенный комплект утвари, а имеющейся посеребрили. Народ был поражен такими изменениями и удивлялся: откуда берутся такие средства? Им же без конца раньше твердили: нет денег… Начались добровольные целевые пожертвования: кто жертвовал на завесу, кто на утварь, кто на облачение и прочее.
Петр Михайлович Базлин, приглашенный старостой, пришел, когда я был в канцелярии. Мне сообщили о его приходе, и я тотчас же пришел в церковь. Входя, я увидел молодого человека лет 27, ниже среднего роста, блондина, с простым открытым лицом, одет был в дешевый костюм, в руке держал кепку. Я знал, что он работает на заводе токарем, но любит и увлекается живописью, что и побудило его брать у нас заказы. «Я пригласил Вас, чтобы познакомиться,— сказал я, подавая ему руку,— и выяснить, не пожелаете ли Вы продолжить у нас работать».— «Да, я охотно буду у вас работать»,— ответил он. «Вот и хорошо. Но только мы должны договориться заранее о том, что я хотел бы получить от Вас. Вы меня извините, если я спрошу Вас: сможете ли Вы писать лучше, чем писали до сих пор?.. Мне сказали, что большинство икон и картин написано Вами, но ведь это слабая работа».— «Но почему же? У меня все принимали, и никто не делал никаких замечаний»,— ответил он, смущенный моей критикой. «Еще раз простите за откровенность, но я преследую цель не обидеть Вас, а чтобы Вы уяснили, что я буду хотеть от Вас. Давайте вместе просмотрим написанные Вами иконы». Мы пошли по храму, и я конкретно указывал на недостатки той или иной работы. «Как правило, везде нарушается пропорциональность частей тела, не прописаны лица и одежда, какие-то приглушенные тона… Икона для верующего часто заменяет книгу, глядя на нее, он должен подниматься своей мыслью к высшему, лучшему, красивому. Мы прославляем Богородицу, как «честнейшую херувим и славнейшую серафим», но посмотрите, как неудачно написан этот образ. Вместо того чтобы умиляться, глядящий на него раздражается: ладонь чуть ли не больше лица. Вы видели иконы афонского письма? Вот чему следовало бы подражать».— «Нет, я не видел таких икон».— «А как Вам платили за работу?» — «Платили… 15–30 рублей за икону».— «Ну, конечно, мало, вот поэтому Вы и писали с маху. Давайте договоримся так: я буду платить Вам так, как платят в Союзе художников, и буду давать хорошие образцы и, кроме того, просматривать работу в самом процессе, чтобы все недостатки устранять по ходу работ. Согласны Вы на такие условия?» — «Конечно, согласен»,— ответил Петр, обрадованный возможностью дальнейшей работы в храме. «Прежде всего давайте перепишем образ Тихвинской Божией Матери. Затем вот прекрасная икона афонского письма Иверской Божией Матери, с него напишите копию в размере Тихвинской, так как эти иконы, вставленные в хорошие кивоты, будут стоять около обоих клиросов, во взаимной увязке».
Так началась наша многолетняя работа, перешедшая в самые искренние дружеские отношения. Имевшийся у Петра талант, любовь к делу, трудолюбие, подкрепленные дружеской критикой, дали отличные результаты. Их признали все, а владыка Михаил, имевший специальную бригаду иконописцев, дал нам право писать иконы на месте. Когда написанные иконы были вставлены в кивоты, то снова пошел разговор: как же так, их написал тот же Петр, а почему раньше он не писал так? Многие поспешили заказать Петру иконы для пожертвования в храм. Мне пришлось разъяснить, что Петр будет писать только по принятому плану переоборудования храма. Кто имеет желание пожертвовать икону, пусть деньги лучше передаст старосте, а мы уже сами будем иметь дело с заказами Петру.
Из множества дел, которые пришлось решать в первые месяцы настоятельства, два оставили наиболее тягостное впечатление. Первое — канитель с регентом правого хора Додоновым, вечно пьяноватым, грубым и нахальным человеком. Он считал себя незаменимым, отец Михаил имел в нем постоянного собутыльника, терпеливо сносил все его выкрутасы. Наше знакомство произошло таким образом. В первый праздничный день после обедни он зашел в алтарь и вызывающим тоном заявил мне: «Отец настоятель, нам бы праздничные получить».— «То есть, какие праздничные и кому именно?» — удивленный его развязанностью спросил я. «Хористам, ведь нынче праздник».— «А сколько?» — испытывая Додонова, задал я вопрос. «А это уже Вы сами решайте».— «Вы, Додонов, кажется, работаете на производстве?» — «Работаю на стройке плотником».— «И у вас каждое воскресенье дают праздничные?» — «Нет,— ответил несколько смущенный Додонов.— Но здесь же церковь. Отец Михаил нам всегда давал».— «Нет, я каждое воскресенье выдавать праздничные не собираюсь. Из каких средств? Будете получать праздничные на Рождество, Пасху и престольный праздник, как везде».— «Раз так, то хористы петь не будут»,— сказал озлобленный Додонов. «Никого не неволим, но только заявляю, что кто уйдет, того больше не примем. На днях я загляну к вам на спевку и поговорю с хористами о необходимости соблюдения дисциплины, о выборе ответственного учетчика явок и оплате хористов по числу посещений». Варвара Васильевна несколько месяцев билась с регентом, пыталась перевоспитать его, но исправиться Додонов не мог — не только не укреплял дисциплину, но лично постоянно был примером ее нарушений. Однажды в большой праздник, придя пьяным, сорвал всенощную, и я его уволил. Вскоре прибыл новый регент — Антон Андреевич Радченко. Додонов увидел полный крах своей незаменимости, пришел с извинениями и просьбой оставить его в хоре хотя бы певцом, я ради пользы дела отказал ему в этом.
Второе дело — оформление юридической документации на 2 церковных дома. Один, на улице Пржевальского, как я уже сказал, был оформлен в личную собственность о[тца] Михаила, на другой, по улице Аккермановской, якобы были потеряны документы. Пригласив о[тца] Михаила в канцелярию, я повел такой разговор: «Отец Михаил, нам необходимо оформить документы так, как следует». Отец Михаил молча слушал и на лице изображал полное непонимание. «Надеюсь, что не считаете Вы дом на Пржевальского своим? Уплатила церковная касса. Нужно, чтобы Вы переоформили документы через суд или нотариуса. Это в интересах Вашего доброго имени». Я знал, что веду бесполезный разговор. Отец Михаил не только не постарается переоформить, но всячески будет тормозить. «А на дом, где крестильная, значит, нет документов, потеряны? — продолжал я.— Как же терять столь важные документы!» — «Потеряны»,— угрюмо ответил о[тец] Михаил. «Больше у церкви никаких домов нет и не было?» — «Нет»,— резко ответил о[тец] Михаил, встал и вышел из канцелярии.
Недалеко от церкви находилась землянка, и в ней жила просфорня Настя. Ходили слухи, что и этот дом принадлежит церкви. Я вызвал Настю. «Настя, кому принадлежит дом, в котором ты живешь?» — спросил я. «Мне».— «А у кого ты его купила?» — «У церкви за 500 рублей в рассрочку, и я плачу за него в церковь»,— ответила она, не зная истории с домами. Я был ошеломлен: в сдаточном акте этот дом был пропущен. «У тебя есть какие-либо документы на покупку?» — спросил я. «Конечно, есть,— ответила Настя, не подозревая, какой интерес представляет он для меня.— Я могу принести его».— «Да, сходи, принеси». Настя принесла домашнее соглашение. Этот район жительства был неплановым и все сделки купли-продажи у нотариуса не оформлялись. Документ вскрыл убийственную картину. Дом был когда-то куплен церковью за 700 рублей, но оформлен на дочь о[тца] Михаила Веру. Вскоре Вере отец купил хороший дом в плановой части, дом переоформили в порядке якобы совершенной продажи на диакона о[тца] Василия Петрушева, приехавшего с родины о[тца] Михаила. Наступил день, когда и диакон купил себе хороший дом, тогда снова составили договор продажи дома диаконом просфорне за 700 рублей, но словарным соглашением уплатить только 500 рублей. Стало ясно, что «потеря» документов на дом по Аккерманской прикрывает оформление дома на какого-либо родственника о[тца] Михаила. Я составил акты с изложением истории покупки этих домов церковью, о неимении у кого-либо из граждан на них прав и попросил подписать членов церковного совета, ревкомиссии, самого о[тца] Михаила Липатова и бухгалтера. Просфорне вернули уплаченные ею в счет покупки 50 рублей и предоставили дальнейшее бесплатное проживание.
Было только 2 способа вернуть церкви дом по улице Пржевальского: или получить решение суда о принадлежности дома церкви, так как деньги платила она, уплатив 3% судебных пошлин со стоимости имущества, или получить от о[тца] Михаила и его жены дарственную, что он дарит собственный дом Покровскому молитвенному дому, уплатив 6% госпошлины от стоимости. Мы несколько раз обращались, даже через адвоката, в нар[одный] суд, но судья проявлял упорное нежелание принять исковое заявление. Тогда я категорически потребовал от о[тца] Михаила и его жены поехать со мной к нотариусу и дать дарственную на дом. Жена, желая уклониться, заявила, что она неграмотная, не умеет даже расписаться. Я предложил взять к нотариусу кого-либо, кто сможет расписаться за нее. Насилу доехали до конторы, и в присутствии нотариуса о[тец] Михаил и его жена подарили дом, купленный на церковные деньги, Покровскому же молитвенному дому. Значительно легче прошла операция перечисления облигаций госзаймов с личных счетов на счет церкви, владельцы счетов написали заявления в центральную сберкассу о перечислении…
Кажется, можно свободно вздохнуть, подумал я, заканчивая дела у нотариуса и в сберкассе. Теперь нужно направить все силы на решение основной задачи прихода — заменить ветхое здание молитвенного дома новым храмом. Но впереди меня ждал не отдых, а новые испытания. Во 2‑й половине февраля… милиционеры начали ходить по домам жителей непланового поселка, где находилась церковь, а также и плановой [части поселка], где жил я, с предупреждением, что ожидается большой весенний подъем вод реки Урала, а посему всем необходимо подготовиться к переселению из района затопления. Прежде всего предупреждение вызвало у меня недоумение. Как это могло быть — новая застройка и вдруг будет подвергаться затоплению? Проектировщики и изыскатели должны были строго определить максимальный вековой уровень весенних вод. Я лично стал опрашивать старожилов, чтобы они указали, до каких пор доходила вода в катастрофическом 1942 году и в последующие годы высоких вод. Застройка нового Орска началась после войны, и никто не мог точно указать горизонт 1942 года; помнили воду 1946 года: вода была не выше чем на полметра. Съездил в комиссию по борьбе с наводнением и спросил, какого подъема они ожидают. Никто не ожидал, что в 1957 году подъем воды будет выше 1942 года. Большинство окружающих нас жителей на предупреждение о выселении смотрело как на обычную ежегодную «профилактику», не отвечающую действительности.
Вода начала прибывать 13 апреля, в субботу. К вечеру река Елшанка вышла из берегов, заливая огороды и затопляя ближайшие дома. 14 апреля, в Вербное воскресенье, вода повредила устои железнодорожного моста и пролет рухнул, железнодорожная связь на линии Ново-Троицк—Орск прекратилась. Вечером мы, как и тысячи горожан, пошли смотреть разлив с железнодорожного полотна. Вода с ревом проносилась в мостовое отверстие, палочка, втыкаемая в границу затопления, через несколько минут оказывалась в воде, и по ней легко было определить ход подъема. Лощины, подходившие к полотну со стороны поймы, уже наполнились водой, некоторые столбы связи наклонились и натянули провода. У многих, смотревших разлив, теплилась надежда: вот, вода встанет и начнет сбывать, откуда, наконец, взяться такому количеству воды, чтобы затопить районы жилых домов? Но ожидания не оправдались. Вода стремительно наступала, под воду уходили одна гривка за другой. Люди начали эвакуировать свое имущество и скот. Мы (я и староста) сняли дом в незатапливаемом районе и в него вывезли имущество церковного склада и часть ризницы, решив остальное поднять на хоры правого клироса в момент затопления. Из своего же дома я и жена решили не вывозить ничего, полагая, что если вода поднимется до уровня 1942 года, то только на дециметры зальет полы; составим мебель друг на друга, одежду свяжем в узлы, а сами будем отсиживаться на чердаке дома. Также решило поступить большинство соседей. При встрече людей стал обычным такой диалог: «Как вода?» — «Продолжает подниматься»,— следовал ответ.
Во вторник поздно вечером, 16 апреля, мы, как и все, стояли на полотне железной дороги. Приречная сторона вся в воде. Уже 11 часов ночи, все встревожены: что принесет ночь? Вода обычно приходит ночью. Все говорят, что спать в эту ночь нельзя. Завтра, в среду, я должен отслужить последнюю в этом Великом посту литургию Преждеосвященных. Вернувшись с полотна, мы уже поверили в реальность затопления нашего района и стали связывать в узлы вещи и составлять мебель, на спинки одной кровати положили гардероб, на него стулья, кресло, на другую кровать поставили письменный стол, этажерку с книгами, швейную машину. На кухонные столы сложили узлы с одеждой. Еще днем Варвара Васильевна подняла на чердак керосинку, спальные принадлежности, теплую одежду, запас пищи и несколько ведер с водой. Закончив складывание, решили прилечь отдохнуть, но не раздевались, свет не потушили.
Часа в 3 ночи раздался тревожный стук в окно и послышались крики: «Вода идет!» Мы тотчас же вышли на улицу, никто не спал, во всех домах горел свет. Пошли вместе с народом к лощине, идущей из поймы р[еки] Урала и пересекавшей железнодорожное полотно и наш район, по ней и должна была прийти вода, размывшая сделанные железнодорожниками укрепления. Лощина наполнялась буквально на глазах. Через 10 минут [река] вышла из берегов и пошла на нас. Мы быстро пошли к домам, но вода нас догоняла. Из смотровых колодцев канализации ударили бурлящие фонтаны. Соседи схватили визжавшую свинью и потащили ее вверх по ул. Пржевальского. По лощине переходили по колено в воде. Каждая минута отрезала наш район от города. Мы стояли на крылечке высотой в 60 сантиметров и смотрели, как вода зашла на наш двор и стала подниматься. Обутые в резиновые сапоги, мы ходили по воде. Вскоре в воде оказалась первая ступенька крыльца, затем вторая. Уже рассветало, вот-вот должно было подняться солнце. Мы заперли квартиру и полезли на чердак. Вдруг Варя вспомнила, что она забыла в столике свой паспорт, я спустился, отпер квартиру и достал паспорт. Вода затопила крыльцо и вошла в дом. Тогда мы решили на всякий случай поднять на чердак все узлы с одеждой. Ходя по воде, я передал Варе узлы, запер квартиру и влез на чердак, втянув за собой на чердак лестницу.
День выдался прекрасный — солнечный, безветренный. Было как-то странно сидеть на крыше и видеть вокруг море воды. Мы выбрали несколько ориентиров: столбы изгороди, стена из лаков противоположного дома и по ним стали следить за подъемом воды. В среднем в час вода поднималась на 10 сантиметров, но эти как бы маленькие сантиметры поглощали большие площади: хребтик за хребтиком уходили под воду. Беспрерывно над нами пролетали вертолеты, эвакуировавшие население старого города, особо тяжело пострадавшего от наводнения. Раз над нами пролетел вертолет с коровой. Варя на чердак подняла и кучу журналов, но не читалось. Мы сидели на крыше террасы и, пораженные, смотрели на свои ориентиры. До верха столбов штакетной изгороди оставалось не более 20 сантиметров. Я размышлял над своей извечной темой, спорил сам с собой. «Человек кузнец своего счастья»,— пытаются уверить меня. Согласиться с таким утверждением это значило согласиться с тем, что мы сами пожелали и даже стремились в великие дни Страстной седмицы и Пасхи быть не в храме, а сидеть на крыше затопленного дома, в котором погибает с трудом нажитое имущество, что мы сами желали приехать в Орск и попасть здесь в столь ужасное бедствие. Сплошной абсурд!..
Наступила ночь. Мы решили спать по очереди, меняясь через 2 часа. Свет выключен, полная темнота и тишина, нарушаемая лишь уханьем развалившегося дома или сарая, отчаянным криком о помощи, кудахтаньем встревоженных кур и мычанием невыдоенных коров. Кое-где из полуприкрытых дверей чердаков виднелся слабый свет от зажженных фонарей. Прямо по затопленным улицам проплывали лодки ночного патруля милиции, забиравших всех лодочников во избежание хищения оставленных вещей на чердаках домов.
Прошел четверг. Бурный подъем воды прекратился, но медленная прибыль шла. Нашу ограду вырвало из земли, она не уплывала, так как толстой проволокой была прибита к сараю. Еще одна тревожная ночь. Участились обвалы домов, крики о помощи. Нарастало чувство тревоги. Мы подняли свои узлы на связи стропильных ног, не зная о том, что когда здание погрузится в воду на две трети, то столбы вырвет, здание всплывет и рухнет.
В пятницу вода встала. Наступила третья ночь, мы оба не спали. Здание сильно намокло и могло рухнуть каждую минуту. Кроме того, опасались мародерства, как в 1942 военном году, тогда мародеры подплывали к домам, лезли на чердаки, взламывали двери и грабили. Когда в 2 часа ночи стали подплывать к нашему дому и послышались голоса: «Где они?» — мы, сидя на чердаке, притихли и приготовились захлопнуть дверку. Лодка переплыла через затопленные ворота. Послышались голоса: «Где вы? Нам приказали снять вас немедленно. Мы милиция. Завтра ожидается сильный ветер, дом ваш крайний, свободно может рухнуть. Народ без конца приходит в комиссию и говорит, что мы нарочно не снимаем вас. Давайте быстрее, вещи завтра заберете». Мы подчинились приказу, спустились в лодку и минут через 15 были на проспекте Станиславского у почты. Когда рассвело, действительно поднялся сильный ветер, по воде побежали барашки от нарастающих волн. Мы взяли дежурную лодку, чтобы снять узлы с одеждой. Плыли к дому по проспекту Станиславского, в конце его несколько кирпичных больших домов рухнуло полностью. Спустили с чердака вещи в лодку и поплыли к окнам, чтобы заглянуть в дом. Вода в комнатах стояла на высоте выключателя, вещи были в воде, по комнате плавал таз с посудой, а на подоконнике, частично погруженная в воду, расцвела розовая герань. Возвращались по улицам Пржевальского и Сталинградской. Вещи привезли в сарай о[тца] Алексея и сами поселились у него.
Была Страстная суббота. В ночь должно совершаться пасхальное богослужение, но служить нам было негде, наш храм стоял затопленным. К вечеру вода пошла на убыль в самом замедленном темпе. На первый день Пасхи я и о[тец] Алексей сходили на полотно железной дороги, пытаясь издали определить глубину затопления церкви, крестильной и причтовых домов. Вечером на автомашине проехали по городу у района затопления: Первомайку, Водоканал, ул. Строителей. Главная магистраль — ул. Строителей — была затоплена, вода держалась на уровне окон первого этажа универмага. Съездили на гору к ущелью, границы затопления не просматривались: всюду вода и вода. За ночь уровень воды снизился.
В понедельник я и о[тец] Алексей решили проникнуть в церковь. Надевши резиновые сапоги, мы отправились к ул. Васнецова, частично на лодке, частично на плоту и пешком добрались до храма. Он был закрыт, проникнуть внутрь можно было через узкое окошечко над хорами, что мы и сделали. Вода поднималась от пола на полтора метра, глиняная штукатурка намокла и в большинстве отвалилась, пол сантиметров на 10 был покрыт илом. Табуретки, столы во время воды плавали, а сейчас, перевернутые, лежали, где попало. Часть икон и занавесей побывали в воде. В алтаре вода на 5 сантиметров не достала верха св[ятого] престола. В шкафу висела часть оставленного облачения, намокшего и покрытого тиной. Книги, утварь поднимались на хоры. Воздух в здании был удушлив. Мы открыли все двери и окна, чтобы создать сквозняк. Пошли, осмотрели крестильную и дома. Все получило большие повреждения.
Во вторник собрался народ, и мы начали восстановление храма. Оно заключалось в том, что прежде всего нужно было снять намокшую штукатурку, удалить ее и грязь из помещения, все промыть, протереть и начать проветривать, просушку(3), а затем снова оштукатурить и красить. В четверг Светлой седмицы мы отслужили утреню и литургию пасхальным чином, началось прерванное ежедневное богослужение. Люди могли добираться до храма только в резиновых сапогах. В среду Варя вместе со своей сестрой, приехавшей встретить св[ятую] Пасху и попавшей в наводнение, добрались до нашего дома. С большим трудом топором открыли намокшие двери и окна. Все, что было в доме, намокло и попортилось: мебель, книги, швейная машина и один узел с одеждой. Лощина на углу Хмельницкого и Пржевальского была еще с водой, и мы ходили к своему дому через чужие дворы и огороды.
Как восстановить разрушенное, где достать лес, необходимый для починки полов, дверей, окон, оград и проч., ведь нуждаться в нем будут тысячи пострадавших граждан? Я и староста пригорюнились, не зная с чего начать. Но Господь Бог сразу послал нам неожиданную помощь. В субботу старосте сообщили, что недалеко от церкви живет человек, который купил в учреждении и разобрал овощехранилище. Он собирался строить дом, но раздумал, предлагает купить у него весь лес, а кирпич и камень он оставляет у себя на случай стройки, просит за лес уплатить столько, сколько он уплатил за все овощехранилище. Мы тотчас же пошли, осмотрели лес, немедленно купили, и на следующий день на церковном дворе было сложено 46 кубометров круглого и пиленого леса, вполне годного для ремонтных работ. Владыка Михаил очень сочувственно отнесся к нашему бедствию и на 3 месяца освободил от взносов в епархию.
Конечно, первоочередным и главным объектом восстановления был наш храм. Как только просохли деревянные части здания, заботливые руки прихожанок отштукатурили и побелили стены; внутри храма маляры покрасили масляной краской окна, потолки, полы и панели стен, а также крышу, купола и отбронзировали кресты. Используя данное еще о[тцу] Михаилу разрешение, произвели пристройку хорошей остекленной террасы площадью в 40 квадратных метров, сделали ее на каркасе, чтобы можно было в любое время передвинуть террасу на новое место.
К концу ремонта был выполнен наш заказ на иконы как художниками епархиального управления, так и Петром. Иконы писались большего размера на полотне, чтобы можно было их использовать в будущем храме. Когда иконы повесили, то алтарь преобразился. Над св[ятым] престолом на потолке был помещен образ Святой Троицы, на горнем месте — Царь Славы со стоящими по бокам Пресвятой Богородицей и Иоанном Предтечей, между ними образ Спасителя, благословляющего хлеб и чашу, с написанными словами св[ятой] Евхаристии. В линию с ним, вправо — образ Покрова Божией Матери и св[ятых] архангелов Михаила и Гавриила, а влево — образ святителя Николая Чудотворца и первоверховных апостолов Петра и Павла. Каждый образ был писан с лучших образцов под строгим контролем, был продуман до мелочей. Например, ап[остолы] Петр и Павел были написаны на фоне города Коринфа, фотографию которого случайно увидели в «Огоньке». Хорошие образа Покрова Божией Матери украсили вход в храм, а ап[остолов] Петра и Павла — на террасу.
Староста, как бывший дорожный мастер, произвел планировку дворовой территории и засыпал ее гравием. Сделали новый колодец из железобетонных колец, над колодцем — навес на четырех колоннах с маленькой главкой и крестом над ней. Предполагалось, что колодец будет использован для одновременного совершения пасхальных богослужений. Тщательно отремонтировали крестильную, полностью перебрали весь низ, подгнившие столбы заменили новыми. Внутренняя отделка производилась только масляными красками. Не забыли покрасить ни крыши, ни ворот. Знали, что в последующие годы отдадим все силы и средства на постройку нового здания храма. Также добротно были отремонтированы жилые дома, гараж, погреба, ограда. К августу месяцу ремонтно-восстановительные работы были закончены полностью.
В июле также обновился причт прихода. Отца Михаила Липатова перевели в Абдулино, вместо него назначили окончившего Саратовскую семинарию о[тца] Александра Соседкина. Через некоторое время уехал в Сибирь протоиерей о[тец] Максим Паникоровский, а вместо него прибыл о[тец] Борис Сандар, также окончивший Саратовскую семинарию. К Преображению Господню в Орск приехал владыка Михаил в сопровождении протодиакона Павла и двух иподиаконов. Он совершил архиерейское богослужение в обоих храмах, доставившее духовную радость прихожанам, усыпавших цветами как дорогу в храм, так и кафедру. После богослужения епископ Михаил тщательно осмотрел проделанные работы по ремонту и остался доволен сделанным.
20 августа я и о[тец] Сергий Дмитриев, настоятель Никольского храма города Орска, поехали проводить владыку в Медногорск. Думали попасть ко всенощной, но неполадка с машинами нас задержала. Подъехали к храму в одиннадцатом часу ночи. Полагали, что кто ожидал, разошлись по домам. Но жажда православного народа видеть своего архиерея так велика, что и в столь позднее время нас ожидало множество прихожан. Когда машина владыки вывернулась из-за угла, то раздался колокольный трезвон, все присутствовавшие зажгли свечи, а отец Илья Бородин, бывший настоятелем, встретил епископа Михаила с крестом на блюде и кратким приветствием. Мы и народ прошли в храм, зажгли паникадила, подсвечник, лампады, и владыка Михаил совершил молебен св. Николаю, небесному покровителю их храма. С таким же духовным горением, радостью прошло на следующее утро служение Божественной литургии. Владыка Михаил очень любил природу, поэтому, будучи на приходе, никогда не отказывался посетить то или иное живописное место. Отец Илья предложил съездить на р[еку] Урал, протекающую в 40 километрах от города. Все охотно согласились. Поехали и мы, орчане, я также люблю природу. На память сфотографировались: владыка с букетом полевых цветов, я с неизменной веточкой полыни, сзади протодиакон о[тец] Павел.
Между прочим, после наводнения я стал фотографировать многие моменты восстановления и благоустройства храма. Вот и сейчас я перелистываю фотоальбом. Снимки говорят, казалось бы, о недавних годах, но как они не похожи на нынешний! Владыка Михаил далеко — в Казани, протодиакон о[тец] Павел слепнет, без лупы не может читать, я не служу, предаюсь воспоминаниям, а Илья Петрович Бородин, встречавший епископа Михаила как настоятель медногорского Никольского храма, в буквальном смысле слова нынче, 15 июля 1962 года, в клубе им[ени] Дзержинского г[орода] Оренбурга проводит беседу на научно-атеистическую тему!
Глубокой осенью я получил отпуск. Мы решили съездить в прославленную Почаевскую лавру[15], а заодно посетить и Киев. Поехали через юг. 7 ноября приехали в город Уральск и провели в нем неделю, посетили оба храма и всех прежних друзей. В Уральске пришлось изменить маршрут, на Днепропетровский поезд сесть трудно: шел переполненным, и мы решили ехать через Москву. Чис. 17 ноября прибыли в Почаев и остановились в монастырской гостинице.
После первого посещения храмов лавры нам стал понятен тот восторг, который уносит в своем сердце каждый паломник и всю свою жизнь вспоминает о днях пребывания в монастыре. Четыре часа утра. Тишина. Кое-где светятся огоньки ночников. Но зазвенел колокольчик в руке послушника-будильщика, все просыпаются, быстро одеваются и отправляются в пещерный храм. Сперва по ступенькам лестницы поднимаешься на паперть Успенского собора, проходишь мимо его и начинаешь спускаться по извивающейся лестнице в пещерный храм. Прежде всего идут к гробнице прп. Иова Почаевского. Горят лампады, читается акафист, старик монах сидит около гробницы и благословляет проходящих скуфейкой подвижника. Большинство приложившихся к мощам проползает в узкое отверстие, ведущее в ту тайную пещеру, в которой пребывал преподобный Иов в молитвенном подвиге. Совершается уставная служба. По сторонам храма у аналоев стоят иеромонахи-исповедники. Паломники подходят к ним на исповедь, нынче они получат радость св[ятого] Причащения в храме чудесной лавры. Я подхожу к одному иеромонаху. «Отче, поисповедуй меня»,— говорю я. «Скажи, что у тебя на душе, что тревожит твою совесть, я слушаю тебя, брате»,— отвечает старец. Я говорю ему обо всем пережитом в Орске и заканчиваю такими словами: «Трудно жить в миру — множество соблазнов, вокруг шум, ссоры, козни. Вот если бы иметь условия и обстановку, как у вас, было бы легче жить и спасаться».— «Отче, ты ошибаешься, ответил мне старец.— Тишина у нас только кажущаяся. И здесь живут злоба и соблазны, мы также далеки от исполнения заповедей Христовых, надежда только на милосердие и человеколюбие Божие». Из пещерного храма мы прошли в главный Успенский собор. В нем перед спущенной иконой Почаевской Божией Матери совершался молебен. Мы помолились и приложились к чудотворной иконе, прошли к источнику над стопой Божией Матери, поцеловали слепок Божественной стопы и испили воды.
Накануне дня св. архистратига Михаила наместник лавры о[тец] Севастьян оказал мне честь, пригласивши сослуживать на всенощной и поздней литургии. Служили семь человек: два архимандрита, двое из белого духовенства и два игумена. За всенощной совершался акафист архистратигу Михаилу, а после литургии молебен. Мог ли я когда-либо подумать, что будет время — я приеду в знаменитую лавру священником, облачусь в ней и как священник «неосужденно предстану пред святым престолом»! Не является ли это щедрой наградой Пресвятой Девы Марии! Естественно, что в монастырской гостинице все паломники перезнакомились и узнали, кто откуда. Оказалось, что люди приехали из Мурманска, Свердловска, Ташкента, Оренбурга, Харькова, Киева, Владивостока и других близких и дальних мест. Все приехали добровольно, подчинялись лишь велению своих сердец, и за то получили щедрое вознаграждение — ощущение духовной радости, восторга, незабываемых до самой смерти…
Вечером мы посетили Андреевский собор[16], приложились к мощам ангела-хранителя жены — святой мученицы Варвары и прослушали всенощную, литургию же во Владимирском соборе. Любовались архитектурой, росписью, отделкой. Смотря на Богородицу Васнецова[17], я думал, что ведь это писал автор знаменитых «Трех богатырей». Разве это не опровержение современной клеветы об ограниченности верующего человека?
В Москве мы застали Марию Александровну, она третий месяц жила в столице, ежедневно посещая в больнице отца Константина. На Сретение Господне 1957 года он отслужил свою последнюю службу. В Оренбурге ему помочь не могли и направили в Москву с диагнозом: опухоль в мозгу. Он лежал в лучшей клинике, и лечили его лучшие врачи. Мне и Варваре Васильевне разрешили увидеться с о[тцом] Константином, я почти полчаса провел с ним. Он, остриженный под машинку, с небольшой бородкой, лежал на подушке; по-прежнему сверкал живой взгляд, он проявлял интерес ко всему и не походил на тяжелобольного. Я рассказал ему о наших дорожных впечатлениях и об оренбургских новостях. Расставаясь, мы крепко обнялись. Я вышел из палаты в полной уверенности, что операцию он перенесет хорошо и мы еще множество раз будем переживать радость от встреч. Один день мы затратили на поиски материала на облачение. В магазине по улице Горького мы купили 25 метров отличного шелкового штофа светло-красного цвета из расчета пошивки облачения на весь причт, купили также несколько отрезов на покрывала для престолов и жертвенника.
Первая половина 1958 года была самым спокойным и радостным временем для Покровского прихода, склоки прекратились полностью. Уехал в Сибирь с о[тцом] Михаилом диакон о[тец] Василий Петрушев, последний сторонник бывшего настоятеля. Как было не радоваться прихожанам — месяца не проходило, чтобы не появлялись новые доказательства постоянной заботы церковного совета о благолепии храма и службы. К Рождеству и Крещению были написаны новые иконы праздников для положения на аналой, сшиты облачения из привезенного материала. Праздник Крещения Господня отметили постройкой в ограде церкви изо льда креста высотой в 3,2 метра. Делал его по моему эскизу Д. Павлов, прекрасный столяр-мебельщик. Каждый брус льда был отшлифован. Под основанием креста в углублении была вставлена маленькая иконка праздника, и перед ней могли зажигаться лампады. Крест вызвал всеобщее восхищение. Мы не разбирали его до весны, всякий входящий в ограду обязательно подходил полюбоваться крестом. К Великому посту был написан образ Иисуса Христа в терновом венце размером 65Ч80. Когда наступил пост, то мы черным материалом закрыли запрестольный образ Царя Славы и на черном фоне стал выделяться написанный образ Иисуса Христа. Такое убранство горнего места целиком отвечало настроениям великопостных прихожан, будя в сердце чувства умиления и благоговения.
11 февраля 1958 года Оренбургскую епархию постигло горе — умер в Москве настоятель собора о[тец] Константин Плясунов, мой близкий друг. Его любили и уважали все служащие и прихожане, он являл собой пример истинного пастырского служения. Получив извещение о кончине, мы — я, Варвара Васильевна и о[тец] Сергий с женой — выехали в Оренбург, чтобы присутствовать на чине отпевания. Боялись опоздать, но оказалось, что вагон для доставки тела не получили, а покойника доставят в Оренбург на самолете. Несколько дней была нелетная погода, и только к вечеру 15 февраля, в годовщину Сретения Господня и последней службы о[тца] Константина в соборе, прибыл долгожданный самолет. Отец Константин еще в Москве в морге был облачен по священническому чину и положен в гроб. С аэродрома гроб занесли сперва в дом, отслужили панихиду и затем перенесли в собор. Всю ночь и последующий день люди шли прощаться с любимым пастырем. Похоронить его в ограде собора не разрешили, предложили хоронить на городском кладбище. Наступил день отпевания. Храм, ограда и прилегающие улицы были заполнены народом. Чин отпевания совершал епископ Михаил в сослужении 18 священников при 4 дьяконах. По окончании отпетия гроб с телом покойного восемь облаченных священников обнесли вокруг собора, и многотысячная толпа двинулась к кладбищу. Всю длинную дорогу гроб несли на руках, люди беспрерывно менялись — многим хотелось хотя бы сотню шагов пронести дорогого о[тца] Константина. На всем протяжении Челябинского шоссе люди стояли у ворот, многие залезли на крыши сараев, по сторонам шоссе виднелись машины милиции и скорой помощи. Вот и свежевырытая могила у самого края кладбища. Краткая лития, несколько надгробных слов, последнее целование близких, и комья земли застучали о крышку опущенного в могилу гроба. Закончилась земная жизнь преждевременно скончавшегося протоиерея о[тца] Константина, ему исполнилось от роду только 54 года!
Конечно, наводнение 1957 года сильно повредило и без того ветхое здание молитвенного дома. После Крещения началась резкая деформация: северная стена начала отходить под давлением перекрытия, появились продольные трещины шириною в 1–2 см, потолки провисли, на хорах певцы высокого роста не могли стоять, двери покосились. Было очевидно, что здание без капитального ремонта существовать не может. Я сфотографировал обнаруженные повреждения здания и при докладе представил епископу, уполномоченному облисполкома и в горсовет, прося в нем о разрешении постройки нового здания храма на существующем месте или на усадьбе крестильной. Одновременно начали усиленно заготовлять лес круглый и пиленый, но покупку его производить только при наличии документов, подтверждающих собственность продаваемого леса. В апреле 1958 года по указанию горсовета архитектурное управление прислало комиссию для осмотра молитвенного здания. Комиссия осмотрела церковь, признала необходимость срочного ремонта и предложила принять временные меры предосторожности: снаружи здания поставить противоупоры, а внутри 4 подпорки в местах наиболее провисшего потолка.
Я считал, что строительство должно вестись только при наличии проектно-сметной документации: мы будем знать потребность в материалах, транспорте и имели бы ориентировку при найме рабочей силы. Но проектная контора не захотела принять от меня заказ на проект реконструкции без разрешения горсовета. Я поехал со старостой в горсовет к председателю: «Здание молитвенного дома после наводнения пришло в ветхость, о чем говорит акт комиссии горсовета. Просим вас помочь нам — разрешите проектной конторе изготовить нам проект и выделить 50 тысяч кирпича или шлакоблоков»,— попросил я. «Нет, ни то, ни другое мы не можем сделать. Проектная контора загружена плановыми заданиями, а кирпича у нас не хватит даже для детсадов»,— последовал ответ. «Но как же нам быть?» — «Вы народ богатый, покупайте лес и сделайте каркасно-засыпное здание. Проектировщиков сами можете найти в Орске, здесь инженеров целая армия». Я понял, что дальнейшие мои просьбы ни к чему не приведут. Мы откланялись, но совет о каркасно-засыпном здании взяли за основу дальнейшей деятельности. Вскоре я нашел инженера-проектировщика. Он составил хороший проект реконструкции и смету, получившие полное одобрение и утверждение епископа Михаила. Проектом предусматривалась постройка храма на том же месте с сохранением старого здания на время строительства. Вокруг старого здания закладывался фундамент, на нем возводились каркасные стены выше конька существующей крыши, связываемые перекрытием из ферм с пролетом в 12 метров, здание венчалось двумя куполами, общая высота достигала 16 метров. Предусматривались фигурные окна высотою в 2,5 метра, по фасаду — колонны, отделка цокольной части и барабанов куполов.
Фасад здания я вычертил на большом листе ватмана, этот лист вывесили в церкви для ознакомления прихожан с намеченной постройкой. Вероятно, подавляющее большинство прихожан не верили, что возможно построить столь красивое и величественное здание, но горячо откликнулись на целевой тарелочный сбор на постройку храма. Каждый стремился положить на тарелку посильную жертву, был даже случай присылки пожертвований из других мест и бросания в алтарь чрез врата во время службы сверточка с деньгами.
Мне теперь понятно, как были построены прежние чудесные храмы и монастыри. Душе русского православного человека присуща громадная любовь к храму, забота о его благолепии, и каждый считает счастьем принять непосредственное участие в постройке храма. Это свойство верующих сохранилось и доныне, оно резко проявилось при последовавшем строительстве орского храма. Для закладки фундамента нам нужно было до 100 кубометров бута. После соответствующих разрешений мы получили их на орском карьере. В транспорте нам помогла авторота, обещавшая за наличный расчет выделить на 6 июля, воскресенье, 5 автосвалов, договорились и с рабочими карьера о погрузке бута на автомашины. На 6 июля приходилось празднование Владимирской иконы Божией Матери, шла воскресная и праздничная служба. Староста уехал в карьер, чтобы руководить погрузкой камня. Казалось, что все должно было идти без запинки, но в середине службы я получил от старосты записку, что авторота вместо 5 автосвалов выделила 7, но рабочие карьера, обещавшие производить погрузку бута, на работу не явились, и таким образом создается угроза срыва вывозки бута. Храм был переполнен прихожанами, пришедшими на воскресное богослужение. Я вышел на амвон, рассказал о создавшемся положении и попросил принять личное участие в погрузке, отправившись на карьер. Тотчас же нашлись добровольцы из народа и певцов хора. Добровольцев-грузчиков возглавила Варвара Васильевна, приехав на карьер, она организовала погрузочные бригады по числу автосвалов, позаботилась о еде и воде для работающих. Их оказалось около 100 человек, они, как муравьи, рассыпались по откосам карьера, отбирая лучшие куски и складывая их в кучу для быстрейшей загрузки машин. Машины замелькали, как челноки в ткацких станках. Разгрузкой руководил М. С. Давыдов, оставшиеся с ним прихожане складывали привозимый бут в штабеля. К 4 часам вечера было вывезено с карьера 63 автомашины бута. На следующий день по городу слышались дружелюбные шутки: «Вот, батя устроил своим старушкам воскресник. Нам нужно агитировать народ, а у него и 70-летние что выделывали — подчистили карьер под метелку!»
На 9 июля, день празднования Тихвинской иконы Божией Матери, было намечено рытье котлована для фундамента. Тайно в душе я питал надежду, что, может быть, в дальнейшем нам удастся обложить храм кирпичом или блоками, а посему фундамент решили заложить из расчета тех нагрузок, т. е. фундамент сделать сплошным с закруглением в местах опор до 2 метров. К службе многие пришли с железными лопатами, завернутыми в мешки. По окончании праздничного молебна мы вышли и приступили к копке, разбивку осей здания я со старостой произвел раньше. Народу с лопатами было так много и всем хотелось непосредственно участвовать, что пришлось на каждый погонный метр поставить по несколько человек, они менялись каждые 10 минут. Ясно, что при таком избытке рабочей силы рытье котлованов было закончено к 2 часам дня. На следующий день началась кладка фундамента нанятыми каменщиками, но к ним каждый день приходило много добровольных помощников, они подносили бутовый камень и раствор для заливки. Цемент имелся в достаточном количестве, и раствор делался усиленным. Я лично вел ежедневный неослабный контроль за тщательностью исполнения строительных требований. В основание центральной алтарной опоры я поставил медный крест и лично забетонировал. Через 12 дней, к 21 июля — [к празднику] Казанской иконы Божией Матери,— фундамент нового храма был закончен. Теперь прихожане, глядя на него, могли легко представить величину будущего храма и поняли, что на стене храма вывешивалась не просто картинка. Можно было нанимать плотников. На разговоры с ними ушла неделя. Некоторые приходили, полагая, что [мы] ничего не понимаем в строительстве, и запрашивали несуразную цену. Тут нам помогала смета с ее данными о потребной рабочей силе. Рвачи поняли, что им здесь не поживиться, а пришли те, кто хотел поработать и разумно заработать. Рабочие знали, что ни я, ни староста не скупимся на наградные, но только при условии высокого качества выполненной работы. Плотничьи работы закипели.
Конечно, при строительстве у нас, не имевших ничего, возникало множество затруднений, казалось непреодолимых, но Божие благословение было с нами, и мы их безболезненно преодолевали. Для крепления каркаса здания и ферм перекрытия нам нужно было почти 2 тонны поковок: болтов, шайб, хомутов, скоб и пр[очего]. Нам удалось решить и эту сложнейшую задачу. Трудно было с 6,5‑метровыми досками для ферм, но нашлись и они. А как поднять фермы наверх без крана?.. Но нашелся и подъемный кран, и 12-метровые тяжелые фермы встали на место.
В начале сентября, после Успения Божией Матери, епископ Михаил посетил Орск. К этому времени у нас стояли стены, были установлены оконные колоды, на земле монтировались фермы, т. е. будущее здание просматривалось. Владыка, его свита и мы сфотографировались на фоне постройки. Епископ Михаил был поражен и обрадован размерами здания и в виде шутливого одобрения сказал мне, что можно уже думать об иконостасе и он постарается подобрать его. Я хорошо знал, что за его шуткой скрывается самое твердое намерение, а посему сердечно поблагодарил его, но попросил разрешение на то, что иконы иконостаса писать под моим наблюдением нашему иконописцу. Качество его работы было столь очевидно, что владыка не отказал в моей просьбе.
Вскоре после отъезда архиерея в один из вечеров мы подняли фермы перекрытия. Здание резко выделялось из одноэтажных домов непланового поселка, его стало легко видеть со многих точек городской территории, а особенно четко из окон вагонов пассажирского поезда Оренбург—Свердловск. Мне передали, что один из ответственейших руководителей города сказал: «Это что же такое?! Еще немного, и поп заставит нас из окон молиться на его кресты. Не дело, нужно выправить положение!» После этих слов, видимо ставших приказом, все, как говорится, перевернулось на 1800.
Начало изменений пришлось на праздник Воздвижения Креста Господня, 27 сентября 1958 года, в этот день я служил позднюю литургию. Во время службы дважды приходил милиционер с вызовом меня в отделение милиции, я ответил, что могу быть только после окончания богослужения. В милицию я поехал вместе со старостой Я. П. Шереметом. Здесь мне предъявили обвинение в самовольном строительстве нового молитвенного дома, составили акт и предложили подписать. Я крайне удивился предъявленному обвинению, отказался подписать акт и показал имеющееся у меня разрешение уполномоченного облиспокома от 17 июля 1958 года, оно гласило: «В соответствии с указаниями Совета по делам Русской православной церкви при Совете Министров СССР от 10 июля 1958 года № 1488, разрешаю Вам произвести перестройку (капитальный ремонт) молитвенного дома. Об этом разрешении доведите до сведения исполком Орского горсовета». Милиционер с неподписанным актом поехал в райсовет на мотоцикле, а мы следом на автомашине. В кабинете секретаря райсовета при нас устроили экстренное заседание административной комиссии. Мне снова твердили о самовластье, я отрицал наличие такового. Тут же комиссия вынесла постановление: «За самовольное строительство нового молитвенного дома на площади старого молитвенного дома Рожкова Владимира Ильича подвергнуть одному месяцу исправительно-трудовых работа с вычетом 25% и предложить в трехдневный срок снести незаконное строение. В случае невыполнения строение разобрать в административном порядке за счет владельца». Выслушивать меня не стали. При росписи в постановлении я сделал приписку: «Строго на основании имеющихся документов».
Мог ли я в действительности признать себя виновным в каком-либо самовластье, в совершении чего-либо противозаконного, вредного для народа? Еще в октябре 1957 года, после разрушительного наводнения, я официально сообщил как Орскому горсовету, так и уполномоченному при облисполкоме о плохом состоянии молитвенного дома и просил разрешения на строительство нового на нашей усадьбе по Аккермановской улице № 28. Весной 1958 года, прежде чем начать строительство, я побывал со своими просьбами о помощи стройматериалами в горсовете, в райсовете, у многих директоров стройуправлений и заводов. Всюду я говорил о постройке молитвенного дома, и многие оказывали помощь. Новое здание молитвенного дома нужно для тысяч верующих граждан Орска, Новотроицка и близлежащих районов, дети которых являются активными работниками. В этом году построены новые здания церквей в Саракташе, Кувандыке, отремонтировано в Медногорске. Почему же нельзя сделать в Орске? Ведь не открывается новая церковная община в области, а только для существующей, зарегистрированной на месте ветхой, развалившейся церкви возводится новое крепкое здание методом, принятым всеми органами при ремонте своих домов, т. е. закладываются параллельные стены. Свобода вероисповедания признается Конституцией Советского Союза, общинам верующих предоставляются права юридического лица. Газета «Известия» и наш церковный журнал[18] очень часто сообщают о поездках церковных деятелей за границу и заграничных к нам. «Вы приговорили меня к месяцу исправительно-трудовых работ. Что прикажете мне завтра делать, куда выходить работать?» — спросил я у председателя. Он ничего не ответил, а лишь махнул рукой. Мы вышли из кабинета.
Вечером я уехал с докладом о случившемся к епископу в Оренбург. Епископ Михаил очень огорчился и принял непосредственное участие в хлопотах о разрешении докончить начатое строительство. Не получив такового в области, владыка и я в начале ноября выехали в Москву. Были в Патриархии, но здесь уже отгородились от участия в разборе таких конфликтов. Затем попали на прием к зам[естителю] председателя Совета по делам Р[усской] П[равославной] Ц[еркви]. Епископ Михаил полчаса упрашивал его о выдаче разрешения. Затем вызвали меня, я снова слушал обвинения в самовольстве, но оправдывался и просил от имени верующих городов Орска и Ново-Троицка разрешить достроить здание. Поездка имела положительные результаты. В декабре в Орск приехал уполномоченный облисполкома, переговорил с руководством города и дал мне словесное разрешение на окончание строительства. По приезде из Москвы я договорился с плотниками об окончании каркаса, и вскоре они сделали каркасы куполов. С первых же весенних дней 1959 года мы могли форсировать окончание стройки, а сейчас, зимой, стали усиленно заготавливать пиломатериалы, столярку (рамы, двери) и проч.
Но не только хозяйственно-строительные заботы требовали от меня раздумий. Были и другие события, когда я задавал себе вопрос: как понять их и как мне следует поступить. Одно событие произошло в конце 1958 года. Недалеко от Покровского молитвенного дома в неплановом поселке жил о[тец] Антоний Петухов. Я с ним ни разу не встречался, но много о нем слышал. Говорили, что еще до о[тца] Михаила Липатова он был настоятелем молитвенного дома, он его организовывал и открывал. Когда-то о[тец] Антоний, потеряв первую жену, вторично женился, имел от нее детей, но факт второженства скрыл от епископа Мануила[19]. Когда епископ узнал об этом, то запретил о[тцу] Антонию в служении, но последний не посчитался с запрещением и, оставив службу в Покровском молитвенном доме, стал служить и обслуживать ряд пунктов, где не было церквей и священства, он периодически бывал на станциях Айдырля, Домбаровка и Кваркино. Верующие в этих населенных пунктах, равно как и в самом Орске, относились к нему хорошо; сам он также, видимо, не тяготился своим запрещением и не делал попыток к снятию его, тем более наложивший запрещение архиепископ Мануил в конце 1948 года был осужден и находился в заключении. Но в конце 1958 года подошел час его кончины, и он захотел поисповедаться и пособороваться. Пришли ко мне женщины и стали просить выполнить просьбу умирающего. Но как мне быть, могу ли я разрешить запрещенного? Может быть, посоветоваться с о[тцом] Антонием телеграфом запросить архиепископа Мануила о снятии запрещения? Но о[тец] Антоний был в таком положении, что такой совет мог ему показаться (да и был бы по существу) только вежливым отказом, нежеланием выполнить предсмертную просьбу. Отбросив всякие колебания, я пошел. Отец Антоний уже чуть-чуть владел речью. Я только спросил его, действительно ли он хочет поисповедаться, он прошептал: «Да». Тогда я пособоровал его и причастил Св[ятых] Таин. На страждущее, изнеможённое его лицо легли тени умиротворения, отхода в «страну далече», вскоре о[тец] Антоний умер. Приближенные хотели облачить его в ризу, как священника, и просили его отпеть по священническому чину. Но я ответил, что я причастил его в его последний час, невзирая на запрещение, но отпевать буду только по чину мирянина. Народ меня любил и уважал, а посему послушался. Отца Антония одели в рясу и принесли в храм, который он когда-то открывал. После отпетия под пение «Святый Боже» вынесли из храма, и погребальная процессия двинулась на кладбище старого города. Оставшиеся после него св[ятой] антиминс, дароносицу, утварь, богослужебные книги я взял в храм, они, как и их хозяин, вернулись туда, откуда были взяты. В факте отпетия о[тца] Антония в храме и возвращении его вещей в храм я усмотрел знак, что Господь Бог принял искреннее раскаяние о[тца] Антония и по Своему великому милосердию и человеколюбию принимает его с миром в Свои небесные обители, а меня делает свидетелем яркого показа Божия соизволения в судьбе человеческой.
Второе событие связано с протоиереем о[тцом] Михаилом Ильинским. Когда он приехал служить в Орск, то недели 2 жил у нас. Он приступил к служению после 40-летнего перерыва, эти годы он был на светской работе и выслужил пенсию. Живя у нас, о[тец] Михаил вспоминал о прошлом. Я с глубочайшим интересом слушал его рассказы о служении священников в дореволюционные годы на севере Сибири среди крещеных инородцев. Сам же рассказывал о современных условиях служения, о том, как идет жизнь священника. Рассказал ему о случае нахождения захороненных Даров Святых в г[ороде] Уральске и показал ему Дары. Он был поражен этим рассказом. Вскоре он поехал в Оренбург, где у него были родственники. Приезжает, передает мне сверточек и говорит: «Отец Владимир, я был поражен вашим рассказом о Святых Дарах. Приехав в Оренбург, я спросил Настю: «А куда делись те святые принадлежности, с которыми о[тец] Федор Важанов ходил по селам в тридцатые годы?» Она ответила, что они спрятаны, зарыты. Мы вместе разрыли, достали, и я передаю их Вам». В свертке был св[ятой] антиминс, несколько медных иконок и небольшой кипарисовый крест. Я не смог отнести этот случай к простой человеческой случайности, ведь трудно придумать подобное при самом сильном воображении: моя жизнь со всеми происшествиями, жизнь о[тца] Михаила, наша встреча в Орске, разговор… и земля возвращает то, что было спрятано в ней: в г[ороде] Уральске отдает Святые Дары, а теперь — святой антиминс. Конечно, святой антиминс я должен был сдать своему епископу, но меня заинтересовал крест. Рассматривая его, я на обратной стороне заметил тщательно зашлифованный кружочек. Что это могло быть? Может быть, в кресте заделаны святые мощи? Я осторожно вскрыл его. Действительно, углубление было сделано для мощей, но их не было. Тогда я решил с одного антиминса, сильно поношенного, снять святые мощи, заделать их в крест и крест оставить для положения на престол будущего Покровского молитвенного дома. Я вложил святые мощи в кипарисовый крест, тщательно заделал и на обороте масляной краской написал историю креста и вложения в него святых мощей с наказом хранить его до скончания века. Господь Бог судил иначе. Я храм не достроил, и теперь кипарисовый крест со святыми мощами сопровождает меня в моих скитаниях и напоминает мне, как и хранимые Святые Дары, о том: «что человеку невозможно, то Богу возможно».
Рождественские и крещенские праздники прошли хорошо. Их отметили торжественными богослужениями, новыми иконами, новым облачением. Опыт прошлого года позволил сделать на Крещение еще более величественный и красивый ледяной крест — высотой в 4,5 метра, он вызвал еще большее восхищение, чем в 1958 году. Но оказывается, это были последние радостные дни для прихожан храма. Начались вызовы меня и старосты в горсовет, райсовет, где требовали от нас немедленной разборки нового здания. 24 января меня и старосту к 10 часам утра вызвали в горсовет, а к 12 часам дня в райсовет. Здесь в кабинете председателя мы застали целую комиссию. «Так что же Вы, Рожков, не выполняете решение административной комиссии и продолжаете самовольно строить здание?» — такими словами встретил меня председатель. «Гражданин председатель, о каком самовольстве вы говорите? Вы же знаете, что у меня есть разрешение уполномоченного облисполкома»,— ответил я и показал взятое разрешение. «Но Вам не разрешали строить новое, а Вы его строите, Вы изменяете габариты здания. Говорят, Вы инженер, то должны понимать, что нарушаете закон».— «Да, я инженер и понимаю, что мне дано разрешение на реконструкцию здания, и таким образом возведение параллельных стен не является самовольством, а необходимостью, чтобы не прекращать богослужения и тем самым удовлетворения религиозных потребностей орской общины верующих. Проезжайте по Орску и увидите, что ремонт всех домов, пострадавших от наводнения, ведется только так».— «Вам не разрешали это делать, Вы увеличиваете площадь».— «Конечно, площадь на немного увеличится, но само здание остается на месте. Ведь для кого оно строится? Для верующих советских граждан».— «Еще раз предлагаю разобрать к 1 февраля. Надо [за]кончить, а не самовольничать».— «Гражданин председатель, Вы говорите, что я самовольничаю. А разве я не в этом кабинете лично у Вас просил помочь мне лесоматериалами, и Вы дали разрешение получить несколько кубометров досок с лесобазы? А разве не в советских предприятиях мне изготовили поковки, отпустили бутовый камень, цемент?» — глядя ему в глаза, спросил я. «Ну вот что. Говорят, что Вы человек умный, должны понимать: было время одно, а сейчас другое, не упрямьтесь и к 1 февраля разберите здание. Все»,— с этими словами он встал, и мы вышли из кабинета.
2 февраля я получил отношение уполномоченного облисполкома, в котором предлагалось «разобрать незаконную новую стройку, а ремонтировать старый молитвенный дом в соответствии с данным разрешением № 43 от 17 июля 1958 года», т. е. аннулировалось данное в декабре разрешение на окончание начатого строительства. Было ясно, что спасти стройку нельзя, но в то же время я не мог согласиться с тем, что своими руками разберу то, с чем были связаны надежды верующих, так щедро помогавших строительству и личным трудом и пожертвованиями. Какой же я буду «добрый пастырь»? А если придется пострадать, то ведь за храм Божий и только исполнятся слова Писания: «Изгнани правды ради — егда поносят вас, изженут и рекут всяк зол глагол» (Ин. 15,18). Нет, разбирать я не буду, ни прихожане. Пусть разберут сами.
14 февраля меня снова вызвали. Я поехал опять со старостой и подал от имени церковного совета заявление, в котором мы соглашались снять купола, не ставить на храме кресты, т. е. чтобы ничто не напоминало приезжающим и проходящим о наличии церкви и не нарушало, как уверяли нас, архитектурный ансамбль города. Наша просьба была отвергнута. 7 марта последовал новый вызов: увещевают, советуют пожалеть себя, не доводить дело до суда. Из Оренбурга получил известие, что назначен новый уполномоченный. 13 марта я получил официальное отношение райисполкома, в котором меня обвиняют, что я «продолжаю умышленно игнорировать советские законы, не выполняю постановление адм[инистративной] комиссии и письменные указания уполномоченного о сносе незаконно возведенного строения вокруг существующего дома. В четвертый раз предлагаем Вам в срок до 19 марта 1959 года снять самовольно возведенное строение».— «Нет, разбирать построенное я не в состоянии, строил не для того, чтобы разбирать»,— так я ответил на последней явке в райисполкоме 16 марта 1959 года. Вскоре я получил вызов явиться к новому уполномоченному, имея на руках регистрационную карточку на право служения. 1 апреля я явился, и у меня была отобрана регистрация на право служения в Покровском молитвенном доме города Орска, а следовательно, и фактическая возможность закончить строительство дома Господня.
Но в городе Орске мы прожили еще полтора месяца. На апрель владыка дал мне отпуск, чтобы я мог закончить административно-хозяйственные дела и подготовить хозяйство к сдаче новому настоятелю. К Благовещению Пресвятой Богородицы, 7 апреля, мне удалось закончить одно дело, тянувшееся несколько месяцев. Меня угнетало, что позлащенная дарохранительница, стоявшая на престоле, потускнела и пылилась — в воздухе Орска много пыли и газов,— необходимо было дарохранительницу прикрыть остекленным футляром. Сперва попытались сделать его из дерева, но ничего красивого не получилось. Мне подсказали сделать его из металла. Я сделал эскиз: 4 резных колонны, установленные на фигурную подставку, поддерживают свод, на котором высятся 5 глав, имитировавших главы Успенского собора во Владимире. Подставка, колонны, свод — хромированные, а купола — из бронзы. Внутри свободно устанавливалась золоченая дарохранительница со Святыми Дарами. Перед всенощной мы поставили ее на престол. Когда открылись царские двери, то глаза всех устремились в алтарь: лучи света играли огоньками на выступах колонн, куполах футляра и самой позлащенной дарохранительнице. «Вот, о[тец] Владимир построил какую прекрасную церковь!» — зашептали обрадованные прихожане. Я же с печалью думал и грустью: «Господи, ту церковь мне не пришлось достроить, но вот эта, вероятно, переживет всех нас: не сгниет, не сгорит… Да будет воля Твоя! Пусть хотя бы она напоминает православным людям о нашем намерении и старании построить дом Божий. Пошли человека, который смог бы достроить начатое и продолжить неленостное служение». К святой Пасхе, по представлению епископа Михаила, я был награжден Святейшим Алексием, Патриархом Московским и всея Руси, наперсным крестом. Увидя меня на пасхальной службе с новым наперсным крестом, прихожане обрадовались за меня и единодушно сказали: «Отец Владимир так трудился, что действительно достойно заслужил эту награду».
Удаляя меня из Орска, городские власти и уполномоченный полагали, что теперь удастся быстро разобрать «незаконное, самовольное сооружение». Они исходили и исходят из предположения, что строительство храмов ведется исключительно ради личных, корыстных целей служителей и церковного совета, нагревающих руки на стройке и получающих еще большую возможность для обирания одурманенных темных людей. Я говорил как в Москве в Совете по делам Р[усской] П[равославной] Ц[еркви], так и городским властям, что постройка нового здания есть самое сильное желание верующих двух городов, но они, конечно, не верили. Отбирая у меня регистрацию, уполномоченный одновременно предписанием от 25 марта предложил церковному совету «разобрать незаконную застройку; старый молитвенный дом можете ремонтировать в соответствии с данным вам разрешением от 17 июля 1958 года». Прихожане воспротивились такому требованию. Начались многочисленные хождения ходатаев, как членов церковного совета и двадцатки, так и отдельных граждан, по кабинетам руководителей города и района с неотступными просьбами о разрешении на достройку. Всем казалось нелепым, кошмарным разбирать почти готовое здание. В хлопотах прошел весь апрель. Не добившись удовлетворения своих просьб в городе, прихожане поехали к уполномоченному и председателю облисполкома. И здесь ничего не добились, но руки не поднимались на добровольную разборку здания. Прошел и май месяц, можно было пропустить строительный сезон — нового не добьешься, а старое здание рухнет. Верующие послали делегацию в Москву. Делегация была со своими слезными просьбами в Патриархии, в Президиуме Верховного Совета СССР, в Совете по делам Р[усской] П[равославной] Ц[еркви] при Совете Министров СССР и даже у своего орского депутата военного министра СССР маршала Малиновского Р. Я. Просьба осталась без удовлетворения. Сложнейший и трудный путь был пройден полностью. Среди делегатов в Москву была и бывшая красная партизанка Ольга Вишнякова…
Настоятелем в Покровский молитвенный дом был назначен иеромонах о[тец] Илья Б. Он приехал в 20‑х числах апреля, т. е. тогда, когда юридически место было за мной, как находившимся в отпуске до 1 мая. Среднего роста, полноватый, с русыми длинными волосами, неподстриженной бородой и усами, в черном подряснике, лакированном монашеском ремне, в скуфейке, с наперсным крестом, с захлестными четками в левой руке, он производил хорошее впечатление. Еще более оно улучшилось, когда он совершил первое богослужение: хороший голос, дикция, содержательная проповедь, чинная служба, монашеский клобук на голове. Народ был доволен. Был доволен и я, сказавши окружившим меня прихожанам, обеспокоенным дальнейшей судьбой прихода: «Видите, вам скорбеть, печалиться нечего — владыка прислал хорошего настоятеля. Будем надеяться, что он и храм достроит, и дела церковные пойдут так же хорошо».
Заботясь о будущем прихода, я решил произвести тщательную передачу дел, документов, имущества с подробным оформлением, с актами инвентаризации на 1 мая. Это даст о[тцу] Илье сразу ознакомиться с хозяйством(4), чтобы ничего не пропало при передаче, а с другой стороны, не даст возможности впоследствии кому-нибудь что-либо свалить на меня. Были проинвентаризированы склады, ящики продавцов, касса, ризница, утварь и прочее. 30 апреля 1959 года я сдал в кассе и на счетах 95 865 рублей, на 75 тыс. облигаций, на 40 тыс. рублей церковных товаров, готовый каркас здания храма, 40 кубометров пиломатериалов, 11 тонн цемента, 200 килограмм[ов] разных красок, 200 кг олифы, много хорошего облачения, утвари, полный комплект богослужебных книг, в полнейшем порядке всю юридическую документацию и бухгалтерскую отчетность.
При сдаче произошло небывалое происшествие. У кладовщика М. С. Давыдова, отличавшегося аккуратностью, не сошлось наличие свечей по складу с книжными остатками. Недоумевал я, староста и бухгалтер, кладовщик же твердил: «Не иначе у меня украли на складе». Я потребовал вторичной проверки склада. Давыдов, видя, что я не отступлюсь, пока не докопаюсь, не выясню в чем дело, сознался, что он по требованию нового настоятеля произвел переоценку и пересортировку свечей и запутался с остатками. «Что же ты, Марк Спиридонович, так торопился, ведь я еще не сдал дела? Подождал бы хотя моего отъезда… Разве этому я учил вас?» — сказал я. Давыдов и присутствующие опустили глаза. После случая с кладовщиком стало ясно, что после моего отъезда быстро разрушится все то, над чем я так упорно и долго трудился…
В тот год святая Пасха приходилась на 3 мая, естественно, что Светлую седмицу и Радоницу мы решили провести в Орске. Варвара Васильевна усердно трудилась — пела в правом хоре, а я ежедневно, как и раньше, бывал на всех службах, стоял в алтаре и по привычке читал поминания, слушал службу и пение. Прихожане постоянно толпой окружали меня, выражали свое сочувствие и любовь, и некоторые просили дать на память фотокарточку. Я снялся у последней написанной под моим руководством иконы Почаевской Божией Матери и эту карточку раздарил просителям. Однажды поздно вечером жену остановила на улице незнакомая старушка. «Матушка, наверное, скорбите, что приходится уезжать из Орска? Отец Владимир тоже поник: сколько трудов на стройке положил»,— сказала она. «Убиваться не убиваемся,— ответила жена,— но, конечно, печально. Не думали, что придется расставаться с Орском».— «А ты, матушка, не горюй да и о[тцу] Владимиру скажи то же. Это даже к лучшему. Все равно скоро закрывать церкви-то станут и те, которые есть, батюшек сильно обложат налогом и притеснять будут всякими манерами. Это я хорошо знаю от верных людей. Так и скажи об этом о[тцу] Владимиру». Всегда помнил евангельские слова: «Вы будете ненавидимы всеми народами за имя Мое» [Мк 24. 9], «Будут поносить вас, гнать и всячески неправедно злословить за Меня» [Ин. 5,11], но все же я не поверил словам неизвестной старушки. Думалось, что эти времена придут тогда, когда обезлюдят храмы, придет в них «мерзость запустения». А ведь сейчас храмы не вмещают молящихся, расцветают и крепнут от их постоянной заботы и помощи… Закон охраняет свободу совести и представляет верующим возможность молиться. Сами верующие — советские труженики, строители новой жизни…
Отъезд мы назначили на 17 мая, в воскресенье, поездом, отходящим из Орска в 5 часов вечера, имущество было отправлено в субботу, при себе остались чемоданы. Часов с 3 дня стали походить прихожане, пожелавшие проводить нас, быстро наполнился народом дом и двор. Кто-то принес в подарок маленькие иконочки святителя Николая и великомученицы Варвары. Вокзал «Локомотив» был от дома в 250 метрах, за полосой огородов. Люди, учитывая, что поезд на станции стоит только 2 минуты, попросили в последний раз благословить их дома. Мы помолились и стали прощаться, провожающие обнимали матушку и подходили под благословение ко мне. Пошли на вокзал. Присутствующие на вокзале не удивились множеству провожающих, все знали, что нынче отец Владимир уезжает из Орска. Подошел поезд, я и Варя вошли в вагон. Истекли 2 минуты стоянки, и поезд медленно тронулся. Провожавшие замахали руками, слышались возгласы: «Не забывайте нас, молитесь за нас!» По лицам многих текли слезы. Сзади, за толпой, лежал город Орск с громадами труб и заводов, а на фоне его, на переднем плане, выделялся мощный каркас недостроенного храма…
На площадке вагона я простоял до ущелья, пока поезд не завернул за скалу и город не скрылся из глаз. Скрылся из глаз, но не из сердца. Сердечная память заставляет писать эти страницы, пишу, а где-то в подсознании звучит мелодия и слова: «На реках Вавилонских тамо седохом и плакахом» (Пс. 136). Особо ранят сердце: «Аще забуду тебе, Иерусалиме»,— и оно отвечает: «Нет, мне никогда не забыть трудов и надежды, печалей и радости, испытанных в Покровском молитвенном доме города Орска!»
Июнь—ноябрь 1962 года (22 марта 1966 г.). Оренбург.
Глава 7. В напастех, и скорбех, и в болезнех
Такими словами характеризует человеческую жизнь тропарь Казанской иконе Божией Матери. И она действительно такова, поэтому так умиляется сердце верующего человека при словах: «Заступнице усердная!.. Всех нас заступи, о Госпоже, Царице и Владычице, иже в напастех, и в скорбех, и в болезнех обремененных грехи многими». После отъезда из Орска я буквально оказался в таком положении — пришла тяжелая болезнь, пришли напасти, пришли и скорби. Первая пришла только ко мне, и она по милости Божьей ушла, оставив лишь след своего посещения. Напасти и скорби пришли не только ко мне, но ко всем верующим во Христа и терзают сердце и душу их доныне, все углубляясь и расширяясь.
Через несколько дней после приезда в Оренбург на втором суставе указательного пальца правой руки я заметил маленькую черную точечку, но не придал ей значения. Вскоре палец начал распухать, обнаружилось, что на нем будет нарыв. Я не пошел в больницу, а начал лечиться домашними средствами. Они не помогли, опухоль распространилась на всю кисть, появились сильные боли. Я пошел в поликлинику. Врач осмотрел руку и сказал: «Знаете, Вы так запустили руку, что придется, видимо, отнимать палец, а может быть и кисть, если не удастся остановить болезнь. Сейчас вскроем нарыв»… Я был ошеломлен словами доктора. Сестра сделала мне уколы новокаина, я положил руку на стол, доктор подошел и быстро сделал два продольных взреза вдоль пальца, стараясь проникнуть до самой кости. От боли и напряжения у меня выступила испарина и, видимо, бледность. Видя мое состояние, меня подвели к кушетке и предложили полежать, я лег, отбросив больную руку… Когда я очнулся, то палец уже был забинтован. Начались ежедневные хождения на процедуры, мне делали по несколько уколов, вливая пенициллин, стараясь не допустить заражения. Борьба с болезнью продолжалась месяца два, палец удалось сохранить, даже не выпала пораженная болезнью кость, но остался навечно след взреза, и сам палец полностью не сгибается…
Напасть пришла в виде изменения политики финансовых органов в вопросе обложения духовенства подоходным налогом. В те годы духовенство облагалось в соответствии с инструктивным письмом Министерства финансов СССР от 13 декабря 1946 г. Им предусматривалось, что только священники, диаконы и псаломщики облагаются по статье 19‑й, а все остальные граждане, работающие в церковных организациях, облагаются по статье пятой, т. е. наравне со служащими и рабочими советских учреждений и предприятий. Епископы и преподавательский состав духовных академий и семинарий облагались также по статье пятой. Обложение духовенства шло из суммы годового дохода, показываемого налогоплательщиком в подаваемых декларациях, и проверялось поквартальными обследованиями фининспекторов. Инструкцией допускался опрос членов церковного совета и других лиц, но в случае расхождения суммы дохода с показаниями налогоплательщика рекомендовался дополнительный опрос его. Налог прогрессивный: при доходе 200 рублей в месяц взималось 34% от общей годовой суммы, при 300 руб. в месяц — 42%, при 400 — почти 50%. При обложении же по статье пятой налог не превышает 10–13%.
Я приехал в Орск в конце 1956 года. Покровский молитвенный дом существовал 10 лет. Конечно, за эти годы вопрос о доходах духовенства финорганами был достаточно изучен и размер подоходного налога определился. Фининспекторы составили только 2 акта обследования — один при окончании года, другой в середине, причем данные о количестве совершенных треб брались из книг учета настоятеля, ни к каким дополнительным опросам других лиц фининспекторы не прибегали. Приезжавшие из области ревизоры соглашались с установленным размером дохода и не находили каких-либо оснований к резкому увеличению налога. Так было в 1957 и в 1958 гг.
Но наступил 1959 год. Как я уже упоминал, в январе… прошел 21‑й съезд КПСС. Из его решений вытекала необходимость развертывания научно-атеистической пропаганды, одним из его звеньев явилось усиление налогового обложения духовенства, но требовалось провести эту операцию научно обоснованно. Вот как она прошла в Орске. 25 февраля 1959 года райфо вручило нам платежные извещения на 1959 год. Они предусматривали незначительное повышение дохода на 1959 год и соответствующий перерасчет за 1958 г. Согласно извещению, я должен был уплатить в 1959 году 2100 руб. налога, к 15 марта мы произвели соответствующие уплаты. Казалось, поскольку налог установлен самими финработниками, не должно было возникнуть каких-либо недоразумений, но в последних числах марта приехал в Орск старший инспектор облфо гр[ажданин] Г. со специальным поручением проверить налоговое обложение духовенства г[орода] Орска. Размер дохода он стал выявлять методом опроса широкого круга лиц. В это время я отсутствовал, уезжал в Оренбург сдавать регистрационную справку уполномоченному. Когда я приехал, то опрос лиц инспектором был закончен. Он вызывал старосту, продавцов обоих ящиков, просфорню и одного молодого священника. Переговорив с ними, я понял, что инспектор преследует цели максимального увеличения подоходного налога и что показания опрошенных лиц дают ему возможность любого повышения дохода, а следовательно, и налога.
Вот как шел опрос приглашавшихся. Приглашены продавцы. Входят, инспектор встречает их самой дружеской улыбкой, приглашает садиться на стулья и начинает вести беседу: «Ну, как идут дела в вашем молитвенном доме? Как будто неплохо… Пожалуй, тесно в таком маленьком помещении, устаете?» — «Да, слава Богу, прихожан много, конечно, тесно»,— отвечают польщенные вниманием продавцы. «Вы продаете просфоры. Почем они у вас продаются и сколько люди дают священникам?» — «Человек покупает просфору у нас, и если поминанье отдает на проскомидию, то вкладывает в поминанье для батюшек 10 копеек, а если на обедню, то 50 копеек».— «Хорошо. А не бывает так, что вместо 10 копеек прихожане вкладывают священникам 20 или 30 копеек?» — задал вопрос фининспектор. «Нет, как будто так не бывает»,— отвечают продавцы, удивленные вопросом инспектора. «У вас прихожане — народ добрый, батюшек любят,— улыбаясь, говорит инспектор.— Может, и бывает так, хотя бы изредка?» — «Ну, может быть, когда и случилось»,— отвечают продавцы, не догадываясь, что такое их согласие требуется инспектору, пишущему акт опроса. «Хорошо, я больше вас не задерживаю, распишитесь в акте»,— подавая ручку, говорит инспектор. Затем в кабинет входит староста. «Скажите, пожалуйста, сколько у вас подается поминаний на проскомидию и обедню?» — «Не скажу, не считали мы их в отдельности»,— ответил староста. «Ну примерно: будет пополам?» — «Нет, пожалуй, много».— «А будет обеденных 40%?» — «Тоже не будет».— «А 15% будет?» — «Да, 15%, пожалуй, будет»,— отвечает утомленный допросом староста. «Подпишите акт, Вы свободны». Вызывается молодой священник. Он только 2 месяца служит на приходе и по существу не знает фактического положения, но, желая показать себя осведомленным, без запинки отвечает на любые вопросы инспектора. Священник давно забыл вычисление процентов, а потому легко соглашается с предложением инспектора, что обеденные поминания составляют 20%, иначе соглашается с тем, что в каждое пятое поминанье вкладывается 50 копеек. Но инспектор не прочь повысить не только цену, но и количество подаваемых поминаний: он задает священнику вопросы о количестве поданных просфор на Пасху, Рождество, каждый двунадесятый праздник, на каждую родительскую, на дни больших и малых праздников, держа перед собой специально составленную справку. Священник, вместо того чтобы прямо и честно сказать, что он не знает, наоборот пытается отвечать на каждый вопрос, соглашаясь с произвольно устанавливаемой инспектором цифрой. В итоге разговора появляется подписанный акт со множеством цифр, дающих возможность составления любых расчетов.
По возвращении из Оренбурга я поехал к инспектору, встретил он меня, как и всех, любезной улыбкой. Я привез с собой книгу ежедневного учета дохода с подведенными месячными и годовыми итогами. Присел к столу, началась беседа, опрос. «Сколько просфор у вас продано за год?» — спросил инспектор. «Сейчас скажу Вам»,— ответил я, открывая страницу с годовыми итогами. «Нет, нет, Вы книгу отложите, я прошу ответить без нее. Скажите, сколько было продано просфор на родительскую после Пасхи».— «То есть как это на память, а для чего же ведется книга учета?» — ответил я, взглянув ему в глаза, отлично понимая к чему он клонит. «Я не доверяю Вашей книге, она не полностью отражает положение. Согласитесь с этим?» — «Почему Вы так думаете? Это все же книга ежедневного учета. Вижу, что она Вас не устраивает, сколько же Вы хотите накинуть на недоучет: 5–10%?» — «Все же давайте вспомним по отдельным дням без книги»,— настаивал инспектор. «К сожалению, я не могу, просто не в состоянии заниматься такими удивительными воспоминаниями»,— твердо ответил я. «А скажите, какой у вас процент просфор подается на литургию и проскомидию?» — «5% просфор подается на обедню, остальные на проскомидию»,— ответил я, держа развернутую книгу учета. «Вы преуменьшаете, у вас подается на обедню не менее 20%, я точно знаю». При опросе инспектор писал акт. Я, сидя напротив, свободно читал его. В ответах на большинство вопросов он писал «от» и «до», под первой цифрой был мой ответ, под второй — называемая им цифра. «Я попросил бы не писать акт в такой редакции, я не смогу подписать все это «от» и «до». В окончательном подсчете у вас все превратится в «до». Записывайте мои показания точно»,— попросил я. Вопрос о просфорах для инспектора был основным, на нем он построил свой вариант увеличения дохода священников, по количеству остальных треб мы договорились быстро. Видя его твердое намерение во что бы то ни стало повысить доход, я соглашался без особых прений с предлагаемыми инспектором цифрами, подсчитывая в уме, что при этих данных общее повышение дохода не превысит 10% против установленного райфо.
Инспектор уехал в область, не ознакомив нас с общим актом, что нарушало установленный порядок инструкцией. Ему, видимо, были нужны специальные указания. Больше мы его не увидели, но 30 апреля райфо прислало с посыльным новые платежные извещения взамен ранее выданных, по которым 15 марта были уже сделаны первые платежи. По новым извещениям наш доход увеличился в полтора раза и в таком же размере считался и для истекшего, уже оплаченного, 1958 года. Налог же, как прогрессивный, удваивался. Мы написали жалобу в облфо. Я, ввиду отъезда из Орска, отказался принять новое извещение, пошел в банк и уплатил в депозит причитающуюся в меня сумму налога по ранее врученному извещению.
21 мая облфо нам прислало ответ, ставший стандартным в последующие годы для всех жалобщиков: «Доход причта подтверждается материалами опроса священнослужителей и других служителей молитвенного дома и не является завышенным… Облфо не находит оснований для понижения предъявленных вам к уплате сумм подоходного налога и оставляет ваше заявление без удовлетворения». Меня заинтересовал этот ответ, и я решил во что бы то ни стало добиться возможности ознакомиться с этими «материалами опроса» и как «научно» обосновал облфининспектор столь разительный взлет дохода духовенства. Раньше инспектора составляли акт в присутствии налогоплательщиков и один экземпляр акта оставляли им. Теперь же мне упорно отказывали в ознакомлении с актом и расчетами, но счастливый случай помог мне.
В конце мая в оренбургском облфо находится ревизор К. из Министерства финансов РСФСР. Я обратился к нему со своей просьбой, он обещал разобраться с моим делом. 30 мая он принял меня в инспекторской комнате и сказал: «Я просмотрел Ваше дело. Вы должны платить, расчет соответствует и Вашим показаниям».— «Прошу меня извинить, что я буду возражать. Я не мог давать подобных показаний».— «Хорошо, Вы не верите мне. Пожалуйста, посмотрите расчет инспектора и показания опрашиваемых». Я стал просматривать расчет. Почти каждая цифра вызывала мое удивление — откуда она взята? Кроме того, я нашел прямые пункты исправленного завышения дохода. Оказалось, что в расчет вставлен доход от хождения по домам верующих, а он был прекращен еще в 1956 году, о чем было официально сообщено райфо. Во-вторых, стоимость натурных приношений прихожан на Пасху, что противоречило самой инструкции. Процент обеденных просфор определен в 13,3%, а остальные оценены по 20 копеек вместо 10. Так инспектор использовал полученное согласие продавцов на возможность случайных, редких оплат просфор по 20 и 30 копеек. «Какие же это мои показания? Здесь любая цифра выдумана. Откуда взято такое количество крещений, браков, отпетий? Все это чистая подделка»,— сказал я, возвращая ревизору дело. «Что Вы говорите! — воскликнул ревизор.— Это данные взяты из Вами подписанного акта, нате, смотрите»,— он вновь протянул мне дело, развернув его на нужной странице. Я стал читать акт опроса меня райфининспектором М. 30 декабря 1958 г. В конце стояла как бы моя подпись. Я поразился, ибо никаких встреч с инспектором у меня не было, тщательно вгляделся в подпись и воскликнул: «Поразительно, в государственном учреждении занимаются подлогами! Никакого обследования 30 декабря не было, акт подложный, моя подпись подделка — переведена через копирку, по-видимому, с декларации».— «Что Вы говорите, как Вы смеете? Вы шутите».— «Нет, я не шучу. Со всей откровенностью заявляю, что этот акт подложный, я о нем не знаю и никогда его не подписывал. Вижу, мне здесь делать нечего»,— я встал и стал выходить. За столами сидели смущенные, удивленные сотрудники налогового отдела.
Через 2 дня я лично вручал зав[едующему] облфо письменное заявление. В нем сообщил о допущенном произволе в расчете и подложном акте, просил вновь рассмотреть нашу жалобу. Разговор носил бурный характер, выдержать его мне помогало сознание своей абсолютной правоты и опыт бывшего ответственного руководителя учреждения. Зав[едующий] облфо не захотел вникнуть в дело, а положившись на своих сотрудников, в тот же день подписал официальный ответ мне. В нем сообщалось, что он, заведующий, рассмотрел мое заявление и лично проверил материалы, положенные в основу обложения, установил, что доход подтвержден документами и оснований для снижения нет.
Мне не оставалось ничего, как только написать заявление в вышестоящую инстанцию — министерство, что я и сделал. К заявлению приложил копии всех заявлений и ответов на них и ряд справок Покровского молитвенного дома, показывающих завышение расчетов инспектора. Министерство дало указание пересмотреть расчет. Меня вызвали 11 августа к инспектору Г., в моем присутствии он пересоставил акт. Я его не подписал. Инспектор выкинул только прямые абсурды, как не существовавшее хождение по домам и стоимость хлебных приношений на Пасху, а самое главное — повышенный доход, выдуманную им плату в 20 копеек за поминание оставил. На основании пересмотра мне уменьшили налог на 153 рубля, о чем и сообщили в министерство как о выполнении их указаний.
Тогда я написал жалобу в Министерство финансов СССР. Снова затребовали мое дело в Москву, а тем временем облфо описало наше имущество и передало дело в суд о взыскании задолженности. Я и жена поняли, что нам не добиться удовлетворения обоснованной, справедливой просьбы. Я пошел в райфо и внес в сберкассу числящуюся за мной недоимку и попросил выдать мне справку об отсутствии за мной задолженности. Мне ее не выдали. А ведь так недавно, когда я уезжал из Уральска, мне в тех же финансовых органах выдали такую справку и даже по чеку выплатили через Госбанк переплаченные деньги. Почему же не выдали? Новые времена, новые отношения. А сколько неприязни, явной и скрытой злобы, пренебрежения испытал я при посещении учреждений, когда отстаивал новое здание молитвенного дома и когда хлопотал о снижении неправильно начисленного налога! Разве эти отношения не подтверждают справедливость евангельских слов: «Вы будете ненавидимы всеми народами за имя Мое» (Мф. 24,9)? Обстановка, сложившаяся в 1959 году, для меня и жены не явилась необычайной. Мы хорошо знаем Св[ятое] Евангелие и глубоко в него веруем, поэтому глубоко верим, что к христианам должны прийти скорби, но полагали, что эти времена еще далеки. Происшедшее же в 1959 году поразило нас своей неожиданностью… преждевременностью.
К сентябрю рука у меня зажила и стало ясно, что она не помешает моему дальнейшему служению в Церкви. Я написал просьбу в Совет по делам православной Церкви при Совете Министров СССР. В заявлении я писал, что из факта отобрания регистрации за отказ разобрать здание нового молитвенного дома сделал соответствующие выводы и прошу разрешить мне служение в Оренбургской епархии. Вскоре я получил разрешение. Летом произошло событие, оказавшее влияние на мое дальнейшее служение,— Михаил, епископ Оренбургский и Бузулукский, получил в свое управление Челябинскую епархию в связи с уходом на покой архиепископа Иоанна[20]. Ознакомившись с епархией, владыка Михаил с присущей ему энергией принялся налаживать жизнь приходов. Для некоторых из них было необходимо назначение новых настоятелей. Когда я обратился к нему с просьбой с назначением на приход, то он попросил меня подождать, чтобы он смог меня назначить настоятелем одного из двух храмов в гор[оде] Магнитогорске. Снова возникла перспектива ехать в новые далекие, незнакомые места. Я не стал отказываться, всецело положившись на волю Божию, пусть Он в соизволении Своего епископа укажет мне место моего дальнейшего служения православной Церкви. В первой половине ноября 1959 года владыка Михаил назначил меня настоятелем Никольского храма г[орода] Магнитогорска Челябинской епархии. Радовало и ободряло, что небесным покровителем храма, в котором предстояло трудиться, будет всеми любимый и прославляемый святой Никола, Милостивый, Мирликийский Чудотворец.
Январь—март 1963 г. Оренбург (26 марта 1966 г.)
Глава 8. Воздаяние
Наступление новых, иных времен в жизни Церкви почувствовалось в редакции указа о назначении. В 1958 году выдача епископом указа о назначении гарантировала фактическое служение на приходе и не допускало возможности отказа в получении регистрации у уполномоченного Облисполкома. «О[тец] Владимир! Вот вам указ о вашем назначении в Никольский храм г[орода] Магнитогорска,— сказал мне, благословляя, епископ Михаил.— Но вы прежде отправляйтесь в Челябинск, в епархиальное управление. Там увидитесь с секретарем управления о[тцом] Георгием К.— и с ним вместе съездите к уполномоченному гр[ажданину] Салову. О результатах вашего посещения сообщите мне немедленно телеграфом». Вопреки существовавшей практике на этот раз в редакции указа была добавлена такая заключительная фраза: «Настоящий указ дан для предъявления уполномоченному Совета по делам Русской Православной Церкви при Совете Министров СССР по Челябинской области».
30 ноября 1959 года я прибыл в Челябинск. Епархиальное управление находилось в доме № 6 по Сосновскому переулку. Я представился о[тцу] Георгию и передал ему пакет епископа Михаила. Он созвонился по телефону с уполномоченным, доложил ему о моем приезде и попросил назначить время приема. О[тец] Георгий не поехал со мной. Я отправился один. Кабинет уполномоченного располагался на первом этаже громадного здания Облисполкома. Уполномоченный, мужчина лет 45, невысокого роста, худощавый, с нервным лицом, предложил мне присесть. Началась беседа. Он внимательно просматривал мой паспорт, а я рассказывал ему свою биографию. «У Вас великолепная гражданская специальность — геодезист. В пять минут можете устроиться в этом городе. Зачем вам служить священником?» — как бы вскользь заметил уполномоченный.— «Да, я знаю это,— ответил я ровным, спокойным голосом.— Я верующий. Служу священником по убеждению и просил бы Вас выдать мне регистрацию». Уполномоченный пристально посмотрел на меня, открыл стол, взял бланк и стал писать регистрационную справку на мое служение в Никольском храме. «Ну, хорошо… Служите»,— сказал он, вручая мне справку.— «Благодарю Вас»,— ответил я, встал и вышел из кабинета.
В епархиальном управлении были поражены столь быстрым получением регистрации и недоумевали. Вскоре я понял причину недоумения. Епископ Михаил назначил меня настоятелем Никольского храма вместо отчисленного за штат по требованию уполномоченного протоиерея о[тца] Николая Л. На место настоятеля претендовал второй священник — протоиерей о[тец] Николай С. Многие думали, что о[тец] Николай Л. сможет упросить уполномоченного оставить его на месте. Через час после моего возвращения от уполномоченного приехал из Магнитогорска о[тец] Николай С. Ему сообщили, что Салов выдал мне регистрацию. Наша встреча произошла в комнате для приезжающих, где упаковывал чемодан.
В комнату вошел мужчина высокого роста, очень полный, с коротко остриженными волосами, подрезанными усиками и бородкой-экспаньолкой в прекрасном синем костюме. «Давайте познакомимся. Я — Николай С. из Магнитогорска»,— протягивая мне руку.— «Рад Вас видеть и познакомиться с Вами»,— ответил я, пожимая протянутую руку, несколько смущенный такой внешностью и одеждой протоиерея, совершенно необычной для священнослужителей Оренбургской епархии.— «Были у Салова? Получили регистрацию?» — с нескрываемым любопытством и завуалированным сомнением спросил о[тец] Николай.— «Да, был и получил»,— ответил я, протягивая ему регистрацию. Он внимательно, в глубокой раздумчивости ее прочитал.
Поезд в Магнитогорск уходил в 7 часов вечера. Перед выездом о[тец] Николай организовал в комнате для приезжающих обед. На нем были о[тец] Николай, секретарь и я. На столе стояли закуски, вино и водка. О[тец] Николай налил по стопке водки. Чокнулись. О[тец] Николай внимательно смотрел на меня, видимо, ожидал, что я буду отказываться от водки, но я спокойно поднял стопку, пожелал всем «Здоровья!.. со встречей!» и выпил. О[тец] Николай оживился, глаза у него заблестели. «О[тец] Владимир! Мне кажется, что мы с Вами прекрасно сможем сработаться и служить»,— сказал он.— «Я также думаю и буду этому рад»,— ответил я. Я отлично понял причину его радости. Ему показалось, что он нашел возможность дальнейшего контакта со мной. А в то, что может быть «дружба — дружбой, а служба — службой» он не верил.
Поезд прибыл в Магнитогорск утром. Мы сели в ожидаемую нас автомашину, принадлежавшую приходу. Так вот он прославленный первенец индустриализации нашей страны, памятник первой пятилетки! Недалеко от шоссе над городом доминировала гора Магнитная, опоясанная горизонтальными площадками разработок. Под ними высилось здание Агломерационной фабрики. Справа от шоссе расположился металлургический завод, протянувшийся на добрый десяток километров. Домны, мартены, прокатные станы и более сотни вечно дымящихся труб. По сторонам шоссе стоят четырехэтажные дома, но за ними просматриваются сохранившиеся бараки комнатного типа и брусчатые двухэтажные дома типа РД-16. Производит впечатление архитектурный ансамбль близ здания заводоуправления и драматического театра.
У фельдшерско-акушерской школы мы свернули на ул[ицу] Чкалова, и я сразу увидел храм, резко выделявшийся на фоне одноэтажных домов поселка Дзержинского. Я не ожидал увидеть такой храм. Каменный, с двумя рядами окон, с четырехгранным шпилем колокольни и восьмигранным барабаном главного купола, он казался стройным, изящным. В его силуэте я увидел ясное сходство с недостроенным, оставленным храмом в г[ороде] Орске. Впоследствии я понял, что такое сходство вызвано сходными условиями постройки здания. Магнитогорский Никольский храм был построен протоиереем о[тцом] Иоанном Щербатовым в конце [Великой] Отечественной войны. Верующий рабочий народ, истосковавшийся по храму, своими пожертвованиями обеспечил финансовые возможности, а директор комбината гр[ажданин] Носов, ныне умерший, оказал исключительную помощь, выделив нужные стройматериалы и транспорт. Храм строился на месте магазина. Чтобы ускорить строительство, стены храма, как и в Орске, закладывались параллельно стенам магазина. Здание получилось широким, а это потребовало соответствующую высоту колокольни и главного купола. Видя такое сходство, я не раз подумал: Господи! Сколько неприятностей, скорби я принял за Орский храм. Даже отобрали регистрацию. А вот также новый, построенный при советской власти храм, и мне надлежит служить в нем. Может быть, мне нужно было просто подождать? Конечно, это были неверные мысли. Без Орской печали я не попал бы в Магнитогорск и не послужил бы в Никольском храме.
Первые дни пребывания в Магнитогорске омрачились большими неприятностями. В день приезда в местной газете «Магнитогорский рабочий» был опубликован фельетон под названием «Пауки в рясах». В нем давались самые отрицательные характеристики священнослужителям обеих церквей: Никольской и Михайловской. В то же время этот фельетон преследовал цель подготовить общественное мнение к назначенному на 19 ноября 1959 года судебному процессу по делу бывшего строителя Никольского храма протоиерея о[тца] Иоанна Щербатова в последнее время служившего в Михайловской церкви. Он обвинялся в утоплении ребенка в купели при крещении. Мы не знали, что и подумать. Никто из нас никогда не слышал ни о чем подобном. Процессу было придано большое общественное значение. Судебное заседание передавалось через установленные на площадях репродукторы. Мне известен лишь вынесенный приговор: о[тца] Иоанна присудили к трем годам тюремного заключения. Для отбывания наказания отправили в гор[од] Киштым. Впоследствии я не раз читал об этом процессе как в газетах, так и журнале «Наука и религия». Он приводился как доказательство аморальности духовенства, не останавливающихся даже перед убийством детей, и как предупреждение молодым родителям, неосмотрительно подвергающих своих детей смертельной опасности…
Условия служения в Челябинской епархии резко отличались от Оренбургских. Здесь в подавляющем большинство служило священство, приехавшее из областей, присоединенных к СССР в 1939 году. Они принесли с собой своим обычаи, взгляды, взаимоотношения и отношение к самой службе. Чтобы охарактеризовать эти особенности, пожалуй, лучше всего процитировать прощальное обращение к пастве архиепископа Иоанна от 7 июля 1959 года в связи с его уходом на покой. Он писал: «Не имея возможности по состоянию своего здоровья и расстроенных нервов лично помолиться еще с вами и попрощаться перед отъездом к месту своего жительства на покой, считаю себя обязанным сделать это кратким обращением к вам этим маленьким прощальным посланием. Мне хочется открыть вам причину моего ухода на покой и оставление Челябинской епархии.
Вы сами давно видели, что я человек больной и что мне очень трудно совершать богослужения и управлять хотя маленькой, но очень неблагополучной и неспокойной епархией. Я все же через силу совершал богослужения, хотя и не часто, и управлял епархией почти до последнего времени и, быть может, крепился бы и еще, но когда я увидел в последнее время, что мне не под силу руководить кораблем Челябинской Церкви, ибо жизнь церковная и на местах, и даже в самом Челябинске начала приходить в расстройство и все больше стали поднимать голову отрицательные, неспокойные элементы в приходах, вынуждая меня исполнять их злую волю и выходя из подчинения своему епископу, я понял, что не моим слабым силам руководить церковной жизнью в столь сложных условиях. Должен сказать правду, что в Челябинской епархии как духовенство, так и многие верующие, не хотят или не умеют понимать значение епископов в Церкви Христовой. Не только верующие, но и духовенство епархии очень часто показывали свою недисциплинированность и отказывали в послушании своему епископу.
Много горя и огорчений перенес я Челябинской епархии, а поэтому и силы мои слабые надломились, и я попросил Святейшего Патриарха уволить меня на покой, что он и выполнил со свойственной ему отеческой любовью. Покидая вас, я не уношу в своем сердце злобы, ненависти и недоброжелательства. Я всем простил и прощаю все огорчения и обиды, причиненные мне, и за всех буду молиться в своих келейных молитвах».
В Магнитогорском приходе я встретил, как выражается архиепископ Иоанн, отрицательные, неспокойные элементы — группу молодых здоровых женщин, аккуратно посещавших каждое богослужение и ежедневно посещавших квартиры священников. Они внешне рядились под усердных прихожанок храма, думающих только о спасении души, но на самом деле преследовали другие цели: вмешивались буквально во все дела прихода, создавали бесконечные интриги, писали доносы и анонимки, собирали подписи на списках «за» и «против», ездили с любыми ходатайствами во всевозможные организации, но, конечно, при соответствующем вознаграждении. Поражало, что они нигде не работали и всегда были в храме. Меня познакомили с ними и посоветовали, что, если хочу жить спокойно – ладить с ними, ибо они-де в нужный момент встанут грудью на защиту. Я отклонил их помощь и стал пресекать их попытки вмешательства в церковные дела. Тогда они попытались забросать меня анонимками, но я стал предавать их гласности. Народ отлично понимал, чья это писанина и какие цели преследует. Боясь окончательного разоблачения и компрометации, они оставили меня в покое, а вместе с тем и надежду при моей помощи «спасать свои души».
Знакомство с храмом несколько огорчило. Оказывается, что внутреннее убранство храма не соответствует ни хорошей внешности храма, ни мощности прихода. Был приемлем, не требовал замены лишь шестиярусный иконостас. Беспорядочно навешанные иконы в большинстве были плохого письма… Видно было, что их писали базарные живописцы замков, плавающих лебедей, скачущих амазонок и спящих красавиц. Имелась совершенно бедная ризница. Не было комплектных, по штату, облачений для соборного служения. Отсутствовала хорошая церковная утварь. Чувствовалось на каждом шагу отсутствие любовной заботы о благолепии храма. Но этого нельзя было сказать ни о церковных домах, где жили священнослужители, ни о сторожке, где жила просфорня и уборщицы. Квартиры священников были большими и благоустроенными. Имелись хорошие сараи и гараж для автомашины.
У меня был орский опыт, и я видел, что много труда потребует налаживание приходской жизни, и оно вызовет резкое сопротивление многих, заинтересованных в сохранении существующего положения. Но на раздумье у меня не было времени. Через месяц должна быть составлена финансовая смета, а это значит, что я должен ясно и твердо сказать, как мы будем жить и работать в предстоящем году. Может быть, так, как в текущем? Согласимся с тем, что расход будет превышать доход, будем выдавать всем праздничные в размере трехмесячных окладов, не будем покупать свечей, утвари, облачения и уже через год подойдем к полной разрухе. Я несколько дней вместе с церковным советом и бухгалтером потратил на составление сметы на 1960 год. Когда все вопросы утрясли, то созвали собрание с участием членов двадцатки. На нем я выступил и сказал: «В текущем году расходы превысили доход на 25%. Так жить и хозяйствовать нельзя. Мы должны иметь здоровую смету, позволившую удовлетворить все наши потребности. Нам нужны облачение, утварь, иконы и, кроме того, ведь мы приход такого крупного города и должны и можем приступить к росписи нашего храма. Для этого нужно выкинуть ряд излишних расходов. Во-первых, сократить расходы по содержанию хора, снизить завышенные ставки. Во-вторых, выкинуть выдачу всему обслуживающему персоналу и хористам праздничных в размере техмесячного оклада. Оставить праздничные в размере месячного оклада. В‑третьих, у нас нет возврата свечей. Это ненормально и должно быть изжито. Вообще расход должен соответствовать доходу. Я надеюсь, что все вы пришли работать в храм не с целью обогащения, а в поисках христианского спасения душ наших и полностью понимаете справедливость моих желаний и поддержите меня в выполнении намеченного»…
Собрание единогласно одобрило предложенную смету. А те, которым новая смета несла ущемление, решили промолчать, ибо нельзя же было отстаивать необычные трехмесячные праздничные выдачи и дефицитную смету. Я чувствовал, что подавляющая часть прихожан, повидавшая за время существования прихода уже восемнадцать священников, не верила в возможность каких-либо перемен. Но я, опираясь на одобренную смету, решительно приступил к реализации намеченного плана.
Варвара Васильевна поехала в епархиальное управление и там отдала на золочение чашу и два напрестольных креста, а оттуда привезла хороший выносной подсвечник для замены деревянного. Для алтаря изготовили аналои-шкафчики и каждый предмет церковной утвари занял свое определенное место. Сшили под тон священническому облачению диаконские стихари, а также облачение на престол и жертвенник. Ввели соборное служение всеночных[c], твердый распорядок для начала служб.
Варвара Васильевна, участвуя в правом хоре, стала улучшать репертуар и помогать регенту в налаживании дисциплины. Мое служение и проповеди получили полное одобрение прихожан. Приглашенные иконописцы из епархиального управления составили проект росписи храма. Прибыла позлащенная утварь и напрестольные кресты. Купили несколько дорогих красивых покрывал на св[ятой] престол. Уделялось внимание каждой мелочи. Часто за престолом ставили цветы в специально купленных хрустальных вазах. Дела наведения порядка и благолепия в храме были столь очевидны, что прекратились всякие раздоры, прихожане тесно сплотились вокруг храма. Стали возрастать наши финансовые возможности. В воскресные и праздничные дни храм не вмещал молящихся.
В Челябинском епархиальном управлении стали удивляться: «О[тец] Владимир! Что вы сделали с магнитогорцами? Это был самый скандальный приход. Вечно всякие жалобы, приезд делегаций; священники жаловались друг на друга, а прихожане на них всех».— «Заколдовал»,— шутя отвечал я, вспоминая группу смирившихся «искательниц спасения души» — писательниц анонимок и активных ходатаев «за всех и за вся».
Господь Бог судил мне в Магнитогорске выполнить материнское завещание — совершить по ней чин христианского погребения. В 1960 году ей пошел 80 год. Видимо, она уже чувствовала, что подходят ее дни. В своем письме от 10 ноября 1959 г. она написала мне на оренбургский адрес: «Прошу тебя убедительно сообщить мне твое новое место служения, чтобы я знала, где ты находишься. Знаешь, мне это необходимо лично для себя, чтобы тебя известили, если что со мной случится. Здоровье мое, самочувствие вполне нормальное моему возрасту, но все же нужно же готовиться к конечной цели. Неизвестен ни день, ни час, когда это будет!»
Он, этот час и день, пришел неожиданно, когда его менее всего ждали. 21 января 1960 года я и настоятель Михайловской церкви о[тец] Александр Ш. должны были выехать в Челябинск, в управление. Билеты были взяты заранее. Поезд отходил в 19 часов московского времени. Я не хотел беспокоить шофера и отпустил его, решив доехать до вокзала трамваем № 5. Остановка его была близ нашего дома. Езды до вокзала 45 минут. Из дома я вышел без двадцати восемнадцать. Из ворот увидел промелькнувший трамвай. Подошел к остановке и стал ждать. Прошло пять… десять… пятнадцать минут. Скопилось много народа. Волнуемся — в чем дело?.. Идущие сообщили, что трамваи встали — нет тока. Я начинаю беспокоиться, боясь опоздать на поезд. Пытаюсь встретить такси, но их нет. Уже десять минут девятнадцатого. Единственный выход — ехать на своей машине, но ее может вести только сын о[тца] Николая. Бросаюсь домой и в воротах, к счастью, сталкиваюсь с ним. Прошу. Он идет в гараж заводить машину. Тронулись, до отхода поезда осталось 25 минут. На трамвайных путях по-прежнему стоят вагоны: авария еще не ликвидирована. Приезжаем на вокзал за пять минут до отправления. Поезд аккуратно отошел в 19 часов по московскому времени.
Двадцать второго января мы быстро закончили свои дела в управлении. О. Александр предложил мне прокатиться по городу и ознакомиться с обоими храмами г[орода] Челябинска. Я охотно согласился, и мы уехали. Мы вернулись к пяти часам вечера. Секретарь с каким-то взволнованным видом передал мне срочную телеграмму. Я развернул ее и прочел: «Копия телеграммы из Москвы. 19 часов московского времени 21 января скончалась мама похороны 24 дату приезда номер поезда телеграфируй приезде Москву встретим». Глубокая скорбь сжала мое сердце при этой вести. Подавленный ею, я опустился на стул и подумал: Вот и наступил тот неизвестный, но неизбежный час и день, о котором писала мама в последнем письме… Но, ведь, я не смогу последний раз взглянуть на нее. Поездом теперь к 24 не успеешь, а самолетом — вторую неделю идут метели, погода нелетная… Не судьба. Ах, мама, дорогая мама! Больше ты не напишешь мне письма, ни я тебе… Все… Навсегда…
На 24 января приходилось воскресение. Храм был переполнен молящимися. Все знали, что после обедни будет совершен чин отпетия матери настоятеля, умершей в Москве. К концу литургии в храм принесли тело умершего Павла. В 12 часов по местному времени началось отпевание. На него вышли приехавший настоятель Михайловской церкви о[тец] Александр Ш., я, о[тец] Николай и диакон. Народ, бывший в храме, остался на отпевание полностью. Пели оба хора. После св[ятого] Евангелия о[тец] Александр, бывший обновленческий митрополит, сказал исключительно проникновенное слово о жизни и смерти человека в христианском понимании и выразил от себя и присутствующих мне соболезнование по поводу горькой утраты. Разрешительную молитву матери прочитал я, новопреставленному Павлу — о[тец] Александр, а о[тец] Николай — всем заочно отпеваемым в этот день.
Прошло три года со смерти матери. Но я до сих пор не добрался до города Солнечногорска, не побывал на ее могиле, не помолился на ней за упокоение души рабы Божией Лидии и не рассыпал хранящуюся у меня от заочного отпевания землю, не повторил заключительных слов для каждого человека: «Господня земля, и исполнение ея, вселенная и вси живущий на ней».
Подошло время Великого поста. Свой храм мы убрали по-постовому. О[тец] Николай оставил две так называемые постовые иконы: «Иисус Христос» со связанными руками в багрянице и терновом венце и «Плачущая Богоматерь». Они должны вставляться в иконостас. Мне эта идея понравилась, и я ее осуществил. Кроме того, на Горнем месте, задрапированном черным материалом, повесил, как делал в Орске, поясной образ Иисуса Христа в терновом венце. Такая композиция в Никольском храме г[орода] Магнитогорска появилась впервые. Она на всех производила сильное впечатление. Добровольные портнихи сшили к Пасхе облачение на престол, жертвенник и на все аналои из белой шелковой чесучи. Приглашенный резчик вырезал по данному проекту два кивота для двух имеющихся икон афонского письма: вмч. Пантелеимона и Б[ожией] М[атери] «Скоропослушницы».
Забота о храме трогала прихожан и вызывала их сплоченность. Между членами причта также были мирные отношения. Но, как показало время, это было лишь видимость. Если народ полностью одобрял мою деятельность, то сослужители только смирялись с ней. Моя принципиальность во всех вопросах ущемляла их во многих отношениях, но возражать открыто они не решались, рассматривая меня как ставленника и любимца правящего епископа Михаила. О[тец] Николай после ряда попыток убедился, что на свете может быть: «дружба дружбой, а служба службой».
В средине марта я получил анонимное письмо. Оно было написано прекрасным каллиграфическим почерком черной тушью. Было очевидно, что его писал какой-то чертежник. Начиналось оно так: «Дорогой поп!» и далее сообщалось, что «атаман нашей шайки решил на Пасху в вашем храме из старины сделать котлеты. Лучше тебе убраться, пока не поздно». Сообщался вымышленный адрес по несуществующей улице; была приложена печать какой-то старинной монетой и следовало восемнадцать подписей, представляющих какие-то закорючки, сделанные одной рукой. Я показал письмо своим сослужителям и спросил их мнение о том, как к нему отнестись: может быть, передать в угол[овный] розыск или просто не обращать на него внимания. Они мне сообщили, что анонимное письмо — обычная штука в городе: каждый из приезжавших получил подобные запугивающие письма, но за ними ничего не следовало. Действительно, перед 8 марта по городу расползся слух, что в ночь под 8 марта будет зарезано 120 девушек, носящих красное пальто. И я знаю, что некоторые, имевшие пальто такого цвета, воздержались ходить в них под 8 марта. Так или иначе, все магнитогорские девушки остались живыми. Я решил посчитать полученное письмо «за милую шутку» и положил его в свой стол.
Св[ятая] Пасха в тот год приходилась на 17 апреля. На Страстной неделе меня вызвали в райисполком. «Мы вызвали Вас по такому вопросу. У Вас на днях будет большой праздник и большое стечение людей. Вы персонально отвечаете за порядок и за все происшествия»,— сказали мне.— «То есть, как персонально? Ведь в этот день служу я. Как я могу лично наводить порядок? Я прошу Вас — вышлите милицию для поддержания порядка».— «Поэтому мы и говорим персонально, что милиции не будет».— «Почему же милиции не будет?» — недоумевая, спросил я.— «Церковь отделена от государства, вот почему не будет».— «А разве в прошлом году и в предыдущие она не была отделена?.. И всегда давались наряды милиции. Ведь, в церковь и в нынешнем году придут все те же советские люди»,— с легким укором и раздражением сказал я.— «Мы Вас поставили в известность. Все. Кончено».— последовал ответ. Было ясно, что пререкания по этому вопросу в этой инстанции были бесполезными, и я вышел. Вернувшись, тотчас же созвал церковный совет и двадцатку, сообщил им о полученном указании, объяснил, к каким оно может привести последствиям и что нужно делать: «Широко оповестите прихожан церкви о создавшемся положении, чтобы они во главе с членами двадцатки взяли на себя охрану порядка во время пасхального богослужения. Старосте с письменным заявлением обратиться в отделение милиции с просьбой о присылке милиционеров. Начальнику отделения было стыдно отказать в том, что они ежегодно делали. Он пообещал прислать наряд милиции, одетый в штатские костюмы, и предложил выделить в их распоряжение церковную автомашину с шофером.
Наступила пасхальная ночь. В начале двенадцатого я пошел в храм. Двор был заполнен народом, толпы стояли за оградой. Проходя, я глядел на народ и удивлялся: среди стоящих было много молодых парней и девиц. То же самое было и в храме. Закончилась полуношница. Мы вышли из храма с крестным ходом. Справа от меня шел о[тец] диакон, слева — о[тец] Николай. Толпа, стоящая за оградой, прильнула к решеткам. Раздались свистки, крики. Заиграли на гармошках и гитаре. Что-то вспыхивало и гасло. Сзади напирали на нас. Диакон наклонился ко мне и шепнул: «Бросают зажигалки. Ломают ограду».— «Идите спокойно, твердо. Сейчас после первого круга войдем в храм»,— ответил я. Обойдя храм, мы поднялись на паперть. Мне предстояло совершить зачало пасхальной заутрени. Сдерживая себя, я старался не оглядываться назад, но чувствовал, что там идет борьба. Какие-то молодцы, расталкивая людей, стараются лезть на паперть, к нам, а окружавшие и охраняющие нас прихожане сталкивают их вниз. Открылись двери и мы при пении «Христос воскресе» вошли в храм.
Во время заутрени парни, пробравшись в храм и расталкивая народ, стали пробираться к амвону. Стоявший народ, понимая происходящее, старался их не пропускать. Диакону я предложил читать октении в царских вратах, не выходя на амвон. Чувствовалось, что молодцы замышляют устроить какой-то дебош, сорвать пасхальную службу. К концу утрени мне передали записку. Просили не выходить из церкви на освещение куличей, так как известно, что хулиганы намереваются на нас напасть, избить, срезать волосы и храм ограбить. Это они должны были сделать во время крестного хода при третьем обходе.
О полученной записке я не сказал своим сослужителям, чтобы не волновать их и не снижать богослужения. Оно шло торжественно. Над царскими вратами переливались разноцветными огнями неоновые трубки, образующие слова — Христос Воскресе! Горели все люстры и канделябры. Хор, расположенный на втором этаже, звучал сильно и пел с исключительным подъемом. Евангелие читали на трех языках: диакон — на славянском, о[тец] Николай — на русском, а я — на нагайбацком, понятным значительной части наших прихожан. В детстве я живал среди татар, немного знал по-татарски. Мне легко давался акцент восточных языков.
Исключительная тишина стояла в храме, пока не прозвучал последний 17 стих: «Закон Моисей арткылы берилгян, аммя дяулят белян чинных Иисус Христос арткылы булдылар шул (ибо закон дан через Моисея, благодать же и истина произошли через Иисуса Христа)». Молодые люди прекратили свои попытки прорваться к амвону, видимо, решившись дождаться нашего выхода на освящение снеди. К концу литургии я показал записку сослужителям. По окончании службы обратился к присутствующим: «Видите, какая неспокойная ночь. Мы не можем допустить осквернения пасхального богослужения, а посему передайте всем, что выхода из храма на освящение куличей не будем делать, а все, принесенное вами, батюшки будут освящать, когда вы будете подходить к кресту». Народ меня знал и уважал, а посему без всякого ропота послушался.
Варвара Васильевна спустилась с хора и стала ходить за группой находящихся в храме коноводов, собиравшихся «сделать из старицы котлеты» и сама слышала их разговор: «Зря пропала ночь. Там у них (показывая рукой на алтарь) только куски, никаких денег нет; деньги вон где (показывая на свечной ящик), но решетка высока, просто не возьмешь, шум будет. Айда домой!» Наш шофер, дежуривший с нарядом милиции, говорил, что за ночь в толпе у храма было задержано около пятнадцати всяких хулиганов и дебоширов.
Поразительно то, что в 1960 г. почти аналогично прошла пасхальная ночь в Петропавловском соборе г[орода] Бузулука. Вот как описала ее мне знакомая: «У нас на Страстной неделе приехал уполномоченный и запретил служить в ограде и продавать в ограде свечи. О[тец] настоятель перехитрил его: открыл форточку в алтаре и за свечами подходили с паперти. Левых певчих поставил на помост в северных дверях, открыл настежь окна и двери храма так, что в ограде был слышен каждый звук. И храм, и ограда были набиты до того, что иголку не просунешь.
Восемь представителей «совета нечестивых» сумели подойти к самой солее, имея задание бросить специальные зажигалки в алтарь, натворить большой беды, а на другой же день храм должны были закрыть. Но Господь не допустил совершиться злодеянию. Один из нечестивых в ограде предупредил одного из прихожан — высокого, здорового мужчину и тот говорил народу: «Пропустите, уберу бандитов». Протискивался вперед, встал впереди поджигателей, когда они вот-вот уже должны были подняться на самую солею, оттеснил их со ступенек вниз, а там их уже вперед не пускали. Все прошло благополучно. Неверие посрамлено, и «убежали от лица его ненавидящие Его» (Пс. 81,8).
Мне сообщили, что в Преображенской кладбищенской церкви гор[ода] Уральска в эту ночь хулиганы выбили несколько окон, желая спровоцировать происшествие. О происшествиях в пасхальную ночь в Никольском храме я написал доклад и послал в епархиальное управление.
В апреле месяце произошло событие, оказавшее непосредственное влияние для моего дальнейшего служения в Магнитогорске и, как выяснилось впоследствии, для существования Никольского прихода. Епископ Михаил был переведен на Казанскую кафедру и Челябинскую епархию передали в управления Флавиана, епископа Свердловского и Курганского[21].
О[тец] Николай знал еп[ископа] Флавиана еще благочинным в Польше и решил, что настал час стать ему настоятелем Никольского храма. Он немедленно перестал подчиняться мне и стал вмешиваться в административно-финансовые дела. Опять ожили «активистки», почувствовав, что появляется нужда в их деятельности. Я был вынужден подать заявление благочинному с просьбой о принятии мер, обеспечивающих нормальное существование прихода. Такой мерой, по-моему, мнению, явился бы перевод о[тца] Николая в другой приход.
Я надеялся, что для пользы дела так и будет сделано, ибо только что была получена разосланная по приходам копия журнала № 3 заседания Священного Синода от 22 марта 1960 года — документ исключительного значения, о котором мечтали многие священнослужители, болевшие за жизнь Русской Православной Церкви. В этом документе Святейший Алексий признавал засоренность рядов священнослужителей случайны, аморальным элементом и давал указание всем Преосвященным провести тщательную проверку состава священнослужителей всех приходов; «при этом не должно быть колебаний в очищении рядом духовенства от пьяниц, хищников, прелюбодеев и немников». В этом же документе впервые давались указания, что впредь церковная жизнь должна идти в соответствии с постановлением ВЦИКа и СКК от 8 апреля 1929 года «О религиозных объединениях», но не указывалось, что тем самым отменяется постановление СКК от 28 августа 1945 г. № 4198. Между тем по первому церковная община не имела прав юридического лица, а по второму – имела. Пример Патриархии несерьезного отношения повлек к тому, что в епархиях не напечатали и не разослали по приходам постановление ВЦИКа и СКК от 8 апреля 1929 года. Между тем как в нем были такие важнейшие пункты, как о найме религиозной общиной служителей культа, об ограничении района их деятельности рамками местонахождения молитвенного помещения, об отсутствии какой-либо роли настоятели в административно-хозяйственных делах. По указаниям же Св[ященного] Синода настоятель оставался лицом, возглавляющим приход во всех отношениях, и приход имел право покупать дома и автомашины.
Протоиерей о. Иоанн Щербатов, осужденный в ноябре 1959 г. на 3 года заключения, освобождался от уз раньше срока: 16 мая 1960 года он умер в Киштымской тюрьме, просидев только 6 месяцев. Естественно, что родные и глубоко любившие его прихожане хотели и усиленно хлопотали, чтобы тело его было привезено в г[ород] Магнитогорск и похоронено на городском кладбище. Но разрешение на перевоз тела не дали. Тогда его отпели в Кыштымской церкви и похоронили на Кыштымском кладбище. Но какой удивительной оказалась судьба этого человека!
В г[ород] Магнитогорск он попал, будучи священнослужителем, как спецпереселенец в начале строительства завода. Работал всюду, а во время [Великой] Отечественной войны на конном дворе. Когда последовало разрешение на открытие церквей, в Магнитогорске образовалась община верующих. Священником был назначен о[тец] Иоанн. Сперва служили в домах. Старательный, усердный и хороший служитель, о[тец] Иоанн быстро завоевал всеобщую любовь и уважение. Затем приступили к строительству храма. Все трудности и тяжести этого дела легли на о[тца] Иоанна. Храм был построен, и благодарные прихожане полюбили его еще сильнее. Он мечтал до конца своих дней служить в построенном храме и жить в рядом расположенном собственном доме, в кругу своей большой семьи. Более 10 лет он пользовался таким счастьем… Но закружилась голова от такого успеха. Пришли гордость, самомнение, нелады со многими. Епископ снимает его с прихода и назначает в… Кыштымскую церковь. О[тец] Иоанн не подчиняется, и на него накладывается епископское запрещение. Он год живет в Магнитогорске, не служа. Через год снимается запрещение и назначают служить в Михайловскую церковь г[орода] Магнитогорска. О[тец] Иоанн мечтает вернуться настоятелем в Никольский храм. Но происходит, казалось бы, невероятное событие на крестинах — смерть ребенка. Суд. Приговор и о[тец] Иоанн прибывает в непонравившийся ему г[ород] Кыштым, но не для службы в храме, а в тюрьму, где вскоре и умирает. Отпет и погребен, но оказалось, что отец Иоанн не лег на место вечного упокоения.
Недели через 2 после похорон дочь о[тца] Иоанна Фаина поехала в г[ород] Кыштым проведать могилу отца. Там ей сказали, что она сможет получить разрешение в областном городе на перевоз тела отца в Магнитогорск. Она его получила. Вырыли гроб из могилы, погрузили на автомашину, наполненную опилками, и через 10 часов гроб с телом о[тца] Иоанна был внесен в его собственный дом. К дому потекли удивленные и обрадованные прихожане. Мы отслужили панихиду. На завтра приходилась Троицкая родительская. Родные решили захоронение произвести после службы на Троицу. О[тец] Иоанн был отпет, а потому никакого разговора не могло быть о заносе гроба в храм и вторичного отпетия.
На родительскую во время литургии дважды прибегали посыльные с вызовом меня в райисполком. Я недоумевал и старался догадаться о причинах столь срочного вызова. После обедни я поехал в райисполком. «Говорят, что Вы посылаете людей по домам, чтобы собрать больше людей на похороны Щербатова?» — спросили меня.— «Что вы слушаете всякие сказки. Я посылаю?! О привозе его тела сюда знают прихожане и без всяких посыльных», — ответил я.— «Говорят, что Вы хотите его гроб вносить в храм и завтра отпевать. Мы возражаем».— «Удивительно, как много Вам говорят. Кто же собирается вторично отпевать умершего и вносить тело его в храм?.. Я считаю, что мы отслужим панихиду над гробом в доме и проводим на кладбище».— «Это также излишне. Не следует собирать народ». Выходя из кабинета, я увидел сидящих на диване дочерей отца Иоанна — Нину и Фаину. Глаза у них были заплаканы. Спросил: «Вас вызвали сюда?»— «Да, сюда»,— ответили они. Часа через два ко мне пришла жена о[тца] Иоанна. Она сообщила, что райисполком приказал немедленно отвезти тело о[тца] Иоанна на кладбище и захоронить в приготовленной могиле.
До всенощной оставалось полчаса. Мы тотчас же отправились в дом, отслужили панихиду и ушли в храм на службу. Около дома начал собираться народ. Все приходившие ко всенощной, не заходя в храм, присоединялись к толпе провожающих. Мужчины вынесли из дома гроб с телом о[тца] Иоанна и понесли к кладбищу, сопровождаемые громадной толпой. Когда подошли к кладбищу, то ворота оказались запертыми на замок, сторож стал требовать разрешение на право хоронения. Возмущенные рабочие пролезли через имевшиеся в ограде отверстия, на руках подняли гроб ввысь и перенесли его через металлическую решетку. Толпа провожающих также взошла на кладбище через отверстия. Замок остался висеть на воротах.
Вчера сторож, не имевший еще указаний, отвел место для могилы. Она была вырыта близ кромки главной аллеи. Через полчаса на месте ее вырос холм могильной земли, а через месяц стоял мраморный крест, металлическая ограда и были посажены деревья. Большинство людей, идущих на кладбище по главной аллее, проходили мимо креста и читали, что здесь погребено тело протоиерея о[тца] Иоанна Щербатова и каждый верующий крестился и вспоминал его добрым словом.
На сороковой день матушка Вера устроила поминальный обед. На него было приглашено духовенство обеих церквей. На молитвенную память об усопшем матушка попросила взять серебряную обеденную ложку, а мне, походившему на покойного фигурой, и как уверяли прихожане, даже внешностью, кроме того шелковую рясу и все богослужебные книги. Из них я часть отдал в Никольский храм, часть раздал нуждающимся в них, а часть оставил себе.
В первой декаде июня из Орска приехал мой знакомый художник Петр Михайлович, привезший заказанные ему иконы: Иверской Б[ожией] М[атери] и Иисуса Христа благословляющего. Они были размером 1Ч241Ч8 и предназначались для вставки в 2 больших кивота. Иконы были написаны отлично, и когда прихожане увидели их вставленными взамен прежних, то поняли, какое чувство благоговения и умиления вызывает хорошая икона, поняли, почему я так ратую за замен плохих икон.
У Петра был месячный отпуск, и он решил провести его у меня. Я представил в его распоряжение небольшой домик и создал хорошие бытовые условия. Он всецело отдался любимому делу. Скоро помещение заполнилось подготовленными полотнами. Петр вставал с восходом солнца. Домик стоял во дворе, и я постоянно заходил к Петру. Мы совместно обсуждали желаемые исправления. Вечерами обязательно совершали прогулки в окрестности. Обычно ходили на городское кладбище, походящее по своему благоустройству на хороший парк. Иногда вечерами играли в шашки. Петр играл хорошо, но встретил во мне сильного противника и, проигравши, стал ежедневно делать попытки отыграться. За месяц работы Петр переписал запрестольный образ «Царя Славы», написал «Покров Богородицы», первоверховных апостолов Петра и Павла, св. Иоанна Златоуста, св. Николая Чудотворца, икону Б[ожией] М[атери] «Всех Скорбящих Радость», «Моление о чаше». Вновь покрасили все кивоты. Одновременно с работой иконописца мы вели ремонт храма. Покрасили купол и крышу. Стены храма отделали в светло-зеленоватый тон, а архитектурные детали в белый, что еще более подчеркнуло стройность храма. Отделали крестильное помещение, придавши ему вид моленной. Приглашенные мастера произвели капитальный ремонт автомашины.
Видя происходящее, члены церковного совета и прихожане не сомневались в возможности будущей росписи храма и благодарили меня за заботу и труды. Был заложен крепкий фундамент для будущего процветания прихода. При владыке Михаиле, вероятно, так и было бы: он поддержал и помог бы. Епископ же Флавиан с первых дней управления стал относиться к о[тцу] Николаю с благоволением, а ко мне — недружелюбно. За свою бытность я только дважды встречался с епископом, и эти встречи носили, буквально, минутный характер. Чем же было вызвано недружелюбие? Может быть, я заслужил такое отношение?.. Время обнаруживает все тайны, и теперь через несколько лет, не прегрешая против правды, я могу утверждать, что епископ Флавиан в моем вопросе руководствовался не служебными интересами Церкви, а сугубо личными, родственными и земляческими.
На пятнадцатый день после смены епископов о[тец] Николай, ранее такой вежливый, я бы сказал заискивающий, теперь же почувствовавший архиерейское благоволение, кричал на меня: «Я не хочу с Вами служить! Мы Вас сюда не звали! Все равно Вам вырвут бороду и отрежут волоса!» А еще через 10 дней он снова в алтаре повторил: «Не желаю с Вами служить: я — протоиерей и должен быть настоятелем».
В своем первом заявлении еп[ископу] Флавиану я писал об этих неприличных скандалах и многочисленных стремлениях о[тца] Николая использовать свое служебное положение. Не подлежит никакому сомнению, что заявление должно было бы насторожить епископа, тем более оно было проверено благочинным. На него последовала такая резолюция от 18 мая 1960 года: «Предлагаю о[тцу] настоятелю Владимиру Рожкову и протоиерею Николаю С. восстановить между собой братские искренние отношения. Быть настоятелем церкви — это не значит быть безапелляционным руководителем прихода». Как понять последнюю фразу? Видимо, по намеку епископа я должен был принять шофером на церковную машину сына о[тца] Николая, выплатить о[тцу] Николаю за привезенные с запада ненужные жирандоли[22], не требовать уплаты квартплаты и даже выдать денежные субсидии на бедность…
Зато о[тец] Николай резолюцию понял отлично. Через месяц он заявил мне, что сейчас летит к епископу и у него получает отпуск для поездки с женой на курорт. Я согласия не дал: лето было самым тяжелым, загруженным периодом на приходе. Но он улетел. Я телеграммой попросил епископа воздержаться от предоставления отпуска в такое время. В ответ получил также телеграмму: «Решение епископа не нуждается в подсказках». Конечно, о[тец] Николай отпуск получил и в начале июля уехал. На мою докладную епископ не ответил. Было ясно, к какому концу идет дело. Нужен лишь был какой-то подходящий случай, чтобы снять меня. Вскоре он представился. Приближенные о[тца] Николая, не имея возможности перед лицом фактов благоустройства и расцвета прихода клеветать на меня в епархию, написали в местную газету. Тем это было на руку. 20 июля 1960 года в газете «Магнитогорский рабочий» появился фельетон А. Митникова, местного фельетониста, под заголовком «Житие о[тца] Владимира». По Митникову «житие отца Владимира» было таким. Приехав в Магнитогорск, он «сболтнул такое, что он раньше был ни кем-нибудь, а майором и инженером. Нет, ни тем, ни другим Владимир Рожков никогда не был. Он когда-то служил в проектной конторе Оренбургской ж[елезной] д[ороги]. С восьми до пяти он аккуратно подшивал бумаги и протирал казенные штаны». «Во время войны, в тылу ремонтировал дороги». «Несколько лет духовной службы о[тца] Владимира покрыты мраком неизвестности. Известно только, что за это время он сменил пять или шесть приходов, побывал не у дел, или, как говорят церковники, за штатом.
С чего бы это все? А вот, оказывается, с чего. Свет на один из эпизодов биографии Рожкова пролила не так давно газета «Орский рабочий» в фельетоне «Слова с амвона и дела втихомолку». Из Орска, где он был настоятелем моленного дома, о. Владимир бежал, что называется, «быстрее лани, быстрей, чем заяц от орла». Были к тому причины. Скудными показались ему даяния прихожан, и задумал он расширить моленный дом. Затею эту благословил епископ Оренбургской епархии Михаил. Но затея оказалась обычным мошенничеством. Из 170 тыс. рублей, собранных с верующих и предназначенных для реконструкции дома, солидный куш оказался в кармане «святого» отца. Не очень-то обожая публичные скандалы, он предпочел побыстрее скрыться.
И в Магнитогорске о[тец] Владимир затеял какие-то реформы. Церковь он решил реконструировать по своему вкусу. Отнюдь не из эстетических соображений, а сугубо материалистических. Что ж, он уже имеет в этом отношении некоторый опыт и надо полагать не останется в накладе. Между делом о[тец] Владимир не брезгует контрабандными службами: всё лишние деньги. А в свободное время он, говорят, сочиняет душеспасительные стихи. Поэт из него, как из автора этих строк архиерей. Из кожи вон лезет «святой» отец, охмуряет людей. Только на песке построено все это хитроумное сооружение. И напрасно он старается показать, что он якобы лучше, чем его остальные коллеги по темному ремеслу. Все они, в том числе и о[тец] Владимир, как говорится, единым миром мазаны.
Прихожане отлично поняли, что фельетон Митникова — «дань времени». Это время позволило и заставило А. Нилина в марте 1960 года написать фельетон в Орской газете. Меня давно не было в городе, а он счел себя обязанным, перебирая всех священнослужителей Орска, упомянуть и меня. Это он измыслил «солидный куш в кармане отца Владимира из 170 т[ысяч] р[ублей] собранных и бегство из Орска из-за боязни разоблачения». Как видите, А. Митников опирался на печатный материал. О фельетоне А. Нилина я узнал впервые из сообщения Митникова и поэтому не смог своевременно ответить на его клевету. Другое дело сейчас. Если промолчу, то говорят, что «молчанье — знак согласья».
Я решил написать опровержение в форме письма в редакцию газеты. Оно начиналось так: «20 июля 1960 г[ода] в Вашей газете помещен фельетон А. Митникова “Житие о[тца] Владимира”. Я очень польщен, что моим биографом решил стать высокоталантливый А. Митников. Но, видимо, из-за недостатка полноценного материала он исказил все моменты моего “жития”. Идя ему навстречу в его благородном труде, я считаю необходимым послать Вам копии семи документов, которые позволят А. Митникову осветить все, что было для него “покрыто мраком неизвестности”, откорректировать написанную часть моего “жития” и в исправленном виде опубликовать ее на страницах той же газеты».
Среди посланных документов была выписка из трудового списка, по которой оказалось, что последние 7 лет я «аккуратно подшивал бумаги и протирал казенные штаны» в должности начальника проектной конторы железной дороги. Была копия выписки из приказа народного комиссариата путей сообщения о присвоении мне персонального звания инженера-майора пути и строительства. Также выписка из акта сдачи материальных ценностей по Покровскому молитвенному дому гор[ода] Орска. В своем письме в редакцию я процитировал отрывки из своих светских стихов и написал: «Но, пожалуй, цитирование стихов не имеет смысла, ибо уважаемый А. Митников предпочитает высокохудожественную прозу вроде его фельетона обо мне, где все строится по принципу “мели Емеля — твоя неделя”». Копия акта сдачи дел в Орске побудила меня дать такую концовку письму: «Говорят, А. Митников имеет дипломы нескольких высших учебных заведений, а посему он свободно решит такую арифметическую задачку: как из 176,9 т[ысяч] руб[лей], сданных 30 апреля 1959 г[ода], вычесть 170 тыс[яч] рублей, ранее собранных на строительство, по уверению фельетонистов, и тем самым определить, какой же куш останется в кармане святого отца Владимира и почему через 3 месяца после отъезда отца Владимира новая церковь была построена?
Я честно старался помочь А. Митникову в его, повторяю, благородном труде составления моего «жития», и я остаюсь в надежде, что он, Митников, ясно представляет как должен поступать в сложившейся ситуации честный советский человек, честный советский журналист, честный член партии и покажет, что он «помазан другим миром», нежели гр[ажданин] А. Нилин из «Орского рабочего» с его фельетоном «Слова с амвона и дела втихомолку». Я утешаю себя, что «Надежда юношей питает, // Отраду старцам подает», и я скоро прочту исправленное А. Митниковым мое «житие» и по-прежнему останусь с глубоким уважением как к Вам, гр[ажданин] редактор, так и к А. Митникову». Одновременно с написанным обо мне фельетоном и посланным мной опровержением в газету я сообщил уполномоченному при Челябинском облисполкоме и епископу Флавиану в Свердловск.
Митников мою просьбу выполнил. Пользуясь своим положением, он 7 августа 1960 года в той же газете напечатал «Покаяние в грехах или продолжение “жития” о[тца] Владимира». В нем можно было прочитать: «Срам сказать, что наделал автор фельетона “Житие о[тца] Владимира”, опубликованного в газете “Магнитогорский рабочий” 20 июля. Стыдно признаться! Произошла громадная ошибка. И отец Владимир не приминул воспользоваться ею. Он опроверг. Все начисто. Досконально. На двенадцати страницах с приложениями. Он требует “откорректировать” часть его “жития” и в исправленном виде опубликовать на страницах газеты. Ну, что ж. Спешим. Откорректируем и опубликуем. Поведаем миру в исправленном виде. Да простит нас бог! Каемся! Ошиблись. Отец Владимир действительно не протирал казенных штанов. Он не мог их протирать. По той простой причине, что никогда долго не работал на одном месте. Так сказать, не рассиживался на казенном стуле. Всю свою жизнь о[тец] Владимир летал с одного места на другое. И если бы на каждом из них он задерживался долго, слишком много ему пришлось протирать штанов. Целые войсковые склады. И кем только не был В. Рожков. Он летал по разным местам: Оренбург, Кзыл-Орда, Куйбышев, Москва, Орск и т. д. Это до того, как он подался в лоно церкви. А после ему снова не сиделось на месте. В роли священнослужителя он подвизался в городах Уральске, Чимкенте, Бузулуке, Орске и, наконец, прибыл в Магнитогорск. Отчего бы эта страсть к перемене мест и профессий?
В. Рожков любит факты. Не зря он жонглирует этим на 12 страницах своего послания в редакцию. Ну что ж. Факты так факты. Пожалуйста. Совершенно свеженький. Полным ходом идет сейчас ремонт Никольской церкви. А где лес рубят, там, как известно, щепки летят. Во всю орудует в храме маляр, специально выписанный о[тцом] Владимиром из Орска. Платит ему В. Рожков большие деньги. Тайком от финансовых органов… Мы выполнили его просьбу и известили мир о некоторых новых эпизодах жития о[тца] Владимира. Так сказать, откорректировали, и заодно покаялись в своих ужасных грехах и облегчили душу».
Таково было «покаяние» Митникова и его правда… На последнем месте, проектной конторе железной дороги, я, летун, проработал 13 лет, из них 6 лет руководителем отдела, а 7 последних — начальником всей конторы. «Маляр» П. В. работал не тайно, а по трудовому соглашению с церковным советом, при платежах с него удерживался подоходный налог, и аккуратно по квитанциям сдавался в сберкассу. Было бессмысленно продолжать с А. Митниковым разговор. Ему был дан, как говорится, специальный заказ. Он многое не понимал и не хотел понимать. Он удивлялся, что в 1930 году я перешел из экономистов в геодезиста. Может быть, теперь, когда Н. С. Хрущев в своей речи на пленуме 1963 года по идеологической работе сказал, что «сам Сталин не занимался вопросами планирования и не хотел, чтобы другие как следует им занимались», А. Митников поймет, почему в 1930 году я перешел на вдвое меньший оклад зарплаты геодезиста? Между прочим, большинство прихожан восприняло «Покаяние во грехах», как замаскированное извинение А. Митникова. О[тец] Николай из отпуска вернулся. Он ликовал, читая фельетоны обо мне, и надеялся, что теперь епископ использует их как основание к снятию меня с настоятельства, а назначит его.
Печатная клевета не вывела меня из равновесия. Я нашел бы силы и дальше бороться со всем и продолжать служить в Магнитогорске, но только при поддержке архиерея, но ее не было. Поэтому, когда меня вызвали в епархию, то я знал, к чему сведется мой разговор с епископом. Он принял меня в своем кабинете. «О[тец] Владимир! Я вызвал Вас, чтобы сообщить, что должен снять Вас с настоятельства».— «Почему, Ваше Преосвященство?» — «О Вас много пишут в газете».— «Но, Владыко, это чистая ложь, клевета. Ведь у меня на приходе дела идут хорошо. Приход растет, укрепляется».— «Но все же, о[тец] Владимир, я не могу оставить вас в Магнитогорске». Я понял, что разговор бесполезен. Мне было стыдно, что я вижу такого епископа, который так выполняет недавние указания Святейшего Алексия, и я сказал: «Хорошо, Владыко, я сейчас подам заявление — отпустить меня за штат по болезни с правом служения в других епархиях. Прошу дать мне дней десять на сборы к отъезду».— «Ну вот и отлично,— обрадовался епископ, видимо, не понимая, что он совершает бесстыдное дело, и добавил: — на ваше место я назначаю своего брата Митрофана. Указ получите у секретаря, о[тца] Георгия». Я вышел в канцелярию, написал заявление, с ним вернулся в кабинет, и епископ Флавиан, молча, наложил резолюцию: «Определением моим от 6 сентября согласно прошению по состоянию здоровья, почислены[d] за штат с правом перехода в другую епархию».
Вернувшись в Магнитогорск, я объявил всем о решении епископа. Для меня вопрос был окончательно решен, но я должен, как всегда, до последнего дня остаться добрым пастырем. 28 августа день Успения Божией Матери. Я решил провести 30-го чин погребения. Приказал достойно украсить плащаницу Приснодевы. Это выполнили под руководством Варвары Васильевны. Хор подготовил соответствующие чину песнопения. Храм был переполнен. Служба прошла с исключительным религиозным подъемом и торжеством. Сколько глаз омыли слезы умиления! Прихожане были огорчены моим предстоящим отъездом. И даже те немногие, которые составляли окружение о[тца] Николая, приходили ко мне и просили взять обратно свое заявление у епископа. Всех тревожило будущее прихода.
Отслуживши последнюю литургию в Никольском храме 12 сентября, я поехал в Челябинск, чтобы получить указ об увольнении и сдать лично регистрацию уполномоченному при облисполкоме. 13-го без меня приехал о[тец] Митрофан с указом о назначении его вторым в Никольский храм и указом о[тца] Николая о назначении его настоятелем. Мечта его исполнилась. Владыко сдерживал свое первосвятительское обещание. Вторым дал хорошего давнего знакомого, задушевного друга его младшего брата Викентия по учебе и службе в Польше. Теперь все пойдет хорошо. Заживут душа в душу, в единомыслии.
Испытавший горечь клеветы Митникова и Нилова, я предложил произвести тщательную сдачу-приемку дел новому настоятелю. К участию были привлечены все члены церковного совета и ревкомиссии. Акт был составлен в четырех экземплярах: в дело прихода, в епархиальное управление, уполномоченному при облисполкоме и мне. В акте специальным разделом оговорили все, что было сделано по благоустройству храма за время моего присутствия. На 19 ноября 1960 года я сдал о[тцу] Николаю наличных средств 74 490 руб[лей] (в валюте до реформы) и благотворительных товаров и свечей на 371 668 руб[лей] при отсутствии какой-либо задолженности прихода.
Через день приходился праздник Рождества Богородицы. Мы не захотели его омрачать хлопотами по сборам к отъезду. Решили провести праздник в Магнитогорске. Служил о[тец] Николай, сослуживал о[тец] Митрофан. Я стоял в алтаре, близ окна, и с грустью думал: Господи! Вразуми меня правильно понять происшедшее… Вот храм и люди. Тому и другим я отдал все, что было в моем сердце и уме. Ты благословил мой труд: как преобразился храм, как преобразились и умножились люди. А, вот сейчас я уезжаю и оставляю то, к чему припало сердце. По нашему человеческому размышлению, кажется — останься епископ Михаил в Оренбурге, и не было бы этой печали. Что это? — Твое наказание или Промысел, ведущий нас по новым, неизвестным путям, но благодетельным для нас?.. Господи! пошли умиротворение в мое опечаленное сердце и сознание, что я выполняю волю Твою…
Кончилась литургия. О. Николай вышел с крестом. Вышел и я, чтобы сказать последнее слово своей пастве. Все были в напряженном состоянии, полагая, что я, по обычаю многих служителей, буду апеллировать к массе, просить ходатайствовать за меня и проч. Я же кратко сказал: «Мои дорогие! Владыка Флавиан соизволил освободить меня от настоятельства, а назначить им о[тца] Николая. Вторым священником он назначил своего брата о[тца] Митрофана… Сколько раз я наставлял вас в этом храме, что все происходит по воле Господней. Нынче я опять призываю рассматривать все происшедшее так же. Не нужно никаких ходатайств, а тем более непристойностей в храме. Подчинимся воле Господней. Прошу вас помнить обо мне и молиться за меня». Я поклонился народу и ушел в алтарь. Приложившись к святому престолу, я пошел на выход к левой двери. Но народ не дал мне спуститься с амвона. Буквально все присутствующие стали подходить ко мне за последним благословением. Многие проходили мимо о[тца] Николая, стоящего с крестом, и вскоре он, пораженный таким молчаливым осуждением, ушел в алтарь. Через полчаса я благословил последнего прихожанина.
24 сентября 1960 г. мы улетели самолетом из г[орода] Магнитогорска. Под крылом самолета лежал город, в котором мы собирались жить долгие годы, работать, трудиться. Через час тридцать минут мы были в Оренбурге, а через полчаса — на Отепной(5) улице. Закончилось наше многолетнее странствование по чужим городам. Варвара Васильевна — [в] город и дом, в котором она родилась, а я в город, в котором учился и провел значительную часть своей жизни.
В Оренбурге, не предрешая вопроса о своем будущем, я использовал получившуюся паузу, начавши хлопотать о полагавшейся мне по закону пенсии по старости. Документы, требуемые для получения ее, у меня были в полном порядке. За плечами были 33 года работы в советских учреждениях и предприятиях. 30-го сентября я пошел в горсобес и подал заявление. Вскоре мне сообщили о назначении пенсии по старости в размере 97 рублей. Пенсия могла быть еще больше, если бы не истек десятилетний срок, и я не потерял бы права на получение пенсии по зарплате в проектной конторе… Вот и доказательство, что материнское сердце — вещун. Неспроста она беспокоилась обо мне, посылая свои письма: в том же, 1960 году через 10 месяцев, я стал пенсионером.
Хотя я писал в своем последнем стихотворении, что должен покинуть Магнитогорск «без гнева, обиды, печали», последние 2 чувства тревожили меня. Было обидно от сознания, что тот, кто должен поддерживать нас, пастырей, на пути доброго, истинного служения в столь трудное, тяжелое время, как наше, ясно показал низменность своих побуждений, опозоривших бы и простого мирянина… Епископ?! Архиерей?! Только в 1958 году епископ Флавиан при своем наречении сказал, что «архиерею вверяется обширная паства, которую он должен содержать в благосостоянии и превосходной красоте, всюду надзирая, дабы какая-либо скверна или порок, или ничто от таковых пятен не повредили ее доброты и благочестия (Журнал Московской Патриархии. 1958. № 4) и через 2 года епископ Флавиан, давший столь, казалось бы прочувствованное, ответственейшее обещание, меня, укрепившего приход, снимает с настоятельства и побуждает покинуть епархию, чтобы назначить своего старого знакомого настоятелем и к нему перевести родного брата. Ах, какая «превосходная красота, доброта и благочестие» у епископа Флавиана!..
Я не нашел правды у епископа, но может быть, я найду ее выше? И я решил написать в Патриархию, Святейшему Алексию прошение. Свое прошение я начал такими словами: «Ваше Святейшество, я до сих пор не могу оправиться от душевного напряжения, которое было получено мной на последнем приходе. Не могу смириться с мыслью и поверить, что правды нет, даже среди тех, кто должен особо беречь ее, как священнослужители. Уже десятилетия я молюсь о Вас, Ваше Святейшество, считаю Вас великим господином и отцом, а посему в дни моей душевной скорби я и дерзаю прибегнуть к Вам, чтобы получить Ваше наставление — как же жить дальше. Но для того, чтобы моя просьба была правильно понята, я осмеливаюсь подать ее в форме исповеди, сопровождая ее приложением копий ряда документов, подтверждающих правдивость сообщаемого, и, кроме того, прошу простить мне, если я приведу в тексте несколько своих стихотворений. Ведь они только покажут, как давно нарастала моя печаль, как наболело у меня на сердце и как необходимо мне Ваше Святейшеское наставление».
На 15 печатных страницах прошения я кратко рассказал свою биографию, о том, как я пришел к священству, что со мной происходило на приходах, и самым подробным образом описал все происходящее на последнем приходе. Закончил свою исповедь стихотворением «Вот снова сбираюсь я в путь» и словами: «Но мир не пришел в мою душу. Сердце переживает обиду и печаль, а мозг тиранят неотвязные вопросы: неужели нет правды на свете? Как же жить дальше? Вот почему я дерзнул обратиться к Вам, Ваше Святейшество, в надежде получения Вашего отеческого наставления». Подавая прошение, я действительно жаждал наставления, доброго христианского утешения. Совершенно и не думал и не надеялся, что Патриархия предложил епископу Флавиану восстановить меня на прежней должности. Я не был бы рад такому решению, ибо после происшедшего мне было бы морально тяжело служить под началом епископа Флавиана…
В середине декабря я отправил свое прошение в Патриархию. Потянулись грустные дни заштатного состояния. Обстановка, сложившаяся в Церкви, для меня была ясна, и я знал, что она с каждым месяцем будет еще более ухудшаться. Вряд ли мне придется когда-либо послужить в храме. В первой декаде я получил письмо от о[тца] Павла Буланова, настоятеля Никольского храма г[орода] Туркестана. Письмо было полной неожиданностью. Мы познакомились в 1952 г., когда я служил дьяконом в Уральском соборе, а он приехал в Уральск как регент соборного хора. В марте 1953 г. я уехал из Уральска. Вскоре уехал и о[тец] Павел, получивши как священник назначение в Туркестанский храм. Я же в это время служил вблизи, в г[ороде] Чимкенте, и мы увиделись еще раз. Но из-за моего отъезда наша связь оборвалась. И он потерял меня из вида. Сейчас о[тец] Павел писал, что случайно от наших общих знакомых узнал о моем оренбургском адресе и о том, что я не служу, нахожусь за штатом. Он приглашал меня приехать к их храмовому празднику. Я очень обрадовался, поблагодарил за приглашение и сообщил, что приеду погостить обязательно.
17 декабря, в субботу, я прибыл в г[ород] Туркестан, в котором и пробыл 10 дней. Это были дни, наполненные сердечными, дружескими отношениями долго не встречавшихся друзей-единомышленников, и ежедневным молитвенным общением. В субботу же утром я облачился и вышел на молебен и акафист вмч. Варваре. Господь Бог судил, что в последующие годы я стал часто навещать г[ород] Туркестан и о[тца] Павла. О своих посещениях, о том, что я там увидел и пережил, я напишу особую главу, а сейчас только скажу, что на Николин день 1960 года я служил вместе с о[тцом] Павлом литургию и говорил слово о святителе и чудотворце Николае.
Попавши в Туркестан, мне захотелось воспользоваться легкой возможностью посетить место, где я делал первые священнические шаги — Никольскую церковь г[орода] Чимкента. 27 декабря 1960 года я приехал в город и 29 декабря с согласия настоятеля я лично совершил в Никольском храме божественную литургию, а совместно с настоятелем акафисты иконе Божией Матери «Утоли моя печали» и свт. Николаю… Естественно, что из Чимкента я посчитал нужным заехать в г[ород] Ташкент, чтобы увидеть новый собор, построенный в 1958 году епископом Ермогеном(6)[23]. О[тец] Виктор посоветовал мне также посетить храм «Взыскание погибших» на ст[анции] Янги-юль.
Если в Туркестане и Чимкенте никто из священнослужителей, живя в полном покое, не помышлял о наступлении иных времен, то в общежитии Ташкентского епархиального управления и в соборе я встретился с лицами, подобно мне испытавшими на себе эти новые времена. Один из священников после ряда фельетонов был отчислен за штат и больше не мог устроиться, а другой, будучи снят с прихода, объехал 20 епархий и нигде не мог получить место. Как эти священники, так и другие, встретившиеся мне, ничего не знали о постановлении ВЦИКа от 8 апреля 1929 года, о его отменении(7) и все свои неудачи относили лишь на счет плохого характера того или иного уполномоченного.
Ташкентский собор произвел на меня хорошее впечатление. Чувствовалось, что строители продумали каждую деталь и постарались найти наилучшее решение при ее выполнении. Белый, мраморный иконостас и кивоты, также мраморная панель, на которую опирались колонны, бронзовые решетки и люстра, прекрасная современная живопись говорили, что строители не скупились на затраты, преследуя цель получить хороший храм. Архиепископ Гавриил[24], прилежный молитвенник, глубокий старец, поражал молодостью, звонкостью своего голоса. На Новый год за литургией архиепископ рукоположил во священники, окончившего духовную академию Николая Васильевича Юрчука…
Я побывал в Александро-Невской кладбищенской церкви и съездил в г[ород] Янги-юль. В нем я увидел обычный приход, но живущий по правилам монастырского скита. Храм «Взыскания погибших» располагался посредине усадьбы, имея непосредственный выход на улицу. С обеих сторон ворота и калитки. Рядом с одной — дом настоятеля, а с другой — крестильня. Все три стороны прямоугольника двора были заставлены всевозможными службами, необходимыми для благоустроенного прихода: просфорней, трапезной, гостиницей для приезжающих, прачечной, гаражом, кладовыми, дровниками, квартирами для обслуживающих и проч. Двор был заасфальтирован и летом превращался в сплошной виноградник. День для всех обитателей начинался общей молитвой и получением благословения настоятеля на дневные труды. Также и заканчивался: общей молитвой и благословением о[тца] Константина Былинкина, возглавлявшего приход с самого момента его открытия. Легко представить, как влекло верующих в этот приход, где все напоминало им любимые православными монастыри и их службы. Мне рассказывали, что под Успение Божией Матери не только храм, но весь двор заполнился народом, приезжавшим со всех мест. Всенощная начиналась поздно вечером и заканчивалась утром на рассвете. Возглас перед Великим славословием: «Слава, Тебе, показавшему(8) нам свет!» о[тец] Константин произносил при первых лучах восходящего солнца…
4 января я выехал из г[орода] Ташкента обратно. Посещение многих приходов, наблюдения над жизнью, встречи и разговоры со священнослужителями позволили ясно представить картину общецерковной жизни того времени. По возвращении домой я нашел на столе стопочку писем. На одном из них был служебный штамп канцелярии Московской Патриархии. Вот, как быстро ответил. Видимо, поняли меня, подумал я, развернул письмо и прочел: «Священнику Владимиру Рожкову. Святейший Патриарх сейчас в путешествии, а посему не смог ознакомиться с Вашим прошением, а я прочитав его, хочу Вам сказать по поводу Ваших переживаний следующее: священник должен обязательно уметь ладить с людьми, со всеми теми с кем ему приходится соприкасаться, а также почитать своих собратьев, и тогда будет мир и не получится таких эксцессов, которые произошли с Вами!»
Может быть, мне написали не из Патриархии?.. Нет, ответ написан управляющим делами Московской Патриархии архиепископом Дмитровским Пименом[25]. Поставлена дата и исходящий номер: 2462 от 20 декабря 1960 года. Ответ архиепископа Пимена отразил, бесспорно, его жизненную линию. Менее месяца тому назад, 23 ноября 1960 года Святейший подписал указ Преосвященному Пимену: «Ввиду занимаемой Вами должности управляющего делами Московской Патриархии и оценивая труды Ваши, нахожу справедливым удостоить Ваше Преосвященство возведением в сан архиепископа». Высокое искусство архиепископа Пимена «уметь ладить с людьми, со всеми теми, с кем ему приходится соприкасаться», подтвердилось в ближайший же год: 14 ноября 1961 года он стал митрополитом Ленинградским и постоянным членом Священного Синода. Вряд ли история Церкви сможет привести случай столь быстрого, космического служебного продвижения.
Поразило меня и письмо из Магнитогорска от Анны Григорьевны Сашенковой с сообщением о чрезвычайном происшествии. Я цитирую отрывок из него: «О[тец] Владимир! Теперь я Вам опишу, какое было у нас событие в церкви до Николы, как раз на день иконы “Знамение Божией Матери” — 10 декабря. Начали уже служить, я вышла читать шестопсалмие, только что прочитала один псалом, как со всего размаха упал кивот святителя Николая тут, около меня. Я вся обомлела, сердце у меня упало, я стояла ни жива, ни мертва. Тут сбежались все, на меня Василий Феодорович (псаломщик) зашумел: “Почему не читаешь?” Подняли его, святителя нашего Николая, три лампады побились и немного отпало от иконы сверх головы, а так вся икона цела. Как Вы думаете, о[тец] Владимир, признак нехороший, что-нибудь святитель Николай предсказывает нам за наши грехи. Мы все стали какие-то безумцы, друг на друга клевещем, друг друга оскорбляем, себе отчета не даем».
Икона святителя Николая помещалась в 3‑метровом кивоте, поставленном у квадратной, кирпичной колонны, с обеих сторон пристегивалась железными крючьями к петлям, прикрепленным к полу. Крючья так плотно застегивались, что в нужный момент можно было их отстегивать только ударя топором. Налицо было бесспорное знамение, предваряющее какое-то событие. Но ответить я ей не успел. Под Рождество Христово сама жизнь ответила на вопрос Анны Григорьевны, а я узнал об этом ответе из множества хлынувших ко мне писем магнитогорцев, переживших чувство ужаса, отчаяния, стыда и позора.
О них говорит письмо Лидии Тимофеевны Леоновой: «Пишу как раз в первый день Рождества Христова. Начала писать, но без слез не могу, где бы можно найти такой уголок, в котором бы можно легко вздохнуть, нет его нигде, кругом горе и неприятности… Душа моя переполнена таким горем, такой скорбью, что я день и ночь плачу, лишилась сна, я не знаю, что подумать и к чему подойти, одно на душе, что церковь закроют… Много можно описать, но всему этому есть газета, которую я вам вкладываю в письмо».
А вот отклик на событие мужчины: (С. П. Вахтин): «О[тец] Владимир! Вы, наверное, праздник встречали радостно и весело, ну а мы встречали очень печально и позорно. Митрофана проводили за штат. Ну и Николай сегодня не служил. Вчера сказал: “Я завтра служить не буду, еду к епископу”, а сегодня третий день Рождества, а службы не было. Я ходил в ту церковь, и многие ходили. Я вам писал, что упала икона Николы Угодника. Нас встретили с таким фельетоном, который я вам посылаю. Как скоро их Бог попутал, и между себя ссоры, вот святитель Николай не мог терпеть, упал ликом на пол. Простите, я болею. Писать много не могу, сильно расстроился. Мы опозорили всю религию».
В сочельник 6 января 1961 года в газете «Магнитогорский рабочий» была опубликована статья М. Александрова (псевдоним А. Митникова) под заглавием: «Рождественский подарок отца Митрофана». Конечно, содержание ее могло поразить и повергнуть в ужас каждого верующего: «Настоятель Никольской церкви Сапега, намыливал(9) в ванной спину священника Митрофана Дмитриюка. Отец Митрофан от удовольствия встряхивал буйной гривой. Картина была, прямо-таки, идиллическая. Настоятелю церкви вроде бы не положено тереть спину подчиненного священника, но Сапега старался вовсю, потому как знал, что за этой спиной стоит сам епископ Флавиан.
Староста церковного совета и причт лобызались с Митрофаном Дмитриюком, целовали руки. И никто из них не знал, что этот святой отец — сифилитик и (о ужас) занимается мужеложеством… Лишь решительное вмешательство органов здравоохранения привело к тому, что этот опасный субъект был изолирован от общества. Теперь Митрофан Дмитриюк лежит в больничной палате. На досуге он, вероятно, вспоминает свою бурную жизнь… А жизнь его была действительно бурной. Пользуясь поддержкой брата, епископа Свердловского Флавиана, он устраивается в жизни со всеми удобствами. И, вот, теперь в перспективе тюремная камера — наказание за мужеложество, предусмотренное соответствующей статьей Уголовного кодекса… И не исключена возможность, что Дмитриюк преподнес кому-нибудь из своих приближенных рождественский подарок!.. И не зря сейчас в церкви срочно производится дезинфекция. Но как бы не мыли полы и стены, никогда не смыть гнусного позора Дмитриюка. Бледная спирохета грозным призраком нависла над Божьим храмом». Все понимали возможность заражения страшной, позорной болезнью, а посему без всяких возражений прошли через медицинский осмотр. Исключение составил о[тец] Николай. После Крещения он, выйдя за штат, уехал на родину, но и там был подвергнут медицинскому осмотру.
27 января 1961 года в газете «Магнитогорский рабочий» был напечатан раздел под названием: «Ликвидировать очаги заразы и мракобесия». Опубликовывалось несколько писем в редакцию, как бы отклик на «Рождественский подарок отца Митрофана». Врач-венеролог Левков свое письмо озаглавил: «Это опасно» и закончил такими словами: «Никольская церковь стала очагом возможного заражения верующих страшной болезнью. Так не лучше ли закрыть ее совсем? В этом смысле, я как врач и человек присоединяюсь к мнению трудящихся города». М. Палчинский, составитель поездов, писал, что Магнитогорску — молодому социалистическому городу — не к лицу иметь церковь: «И мое предложение: закрыть их!» Группа рабочих агломерационной фабрики сообщала о проведенном сменно-встречном собрании, и заканчивала свою корреспонденцию так: «Так не лучше ли закрыть церкви, которые находятся в городе, а тем более Никольскую, ставшую очагом не только духовной, но и физической заразы. До каких пор там будут действовать, одурманивать легковерных людей проходимцы? Мы, агломератчики, предлагаем закрыть в городе церкви. К нашему мнению, безусловно, присоединятся тысячи магнитогорцев. Неужели это не может служить основанием для закрытия храма, где свили свое гнездо проходимцы?»
Через 5 дней были опубликованы под прежним аншлагом еще 6 писем. Заголовки их говорят сами за себя: «Попам не место в городе», «Время подсказывает», «Поддерживаю», «Мы требуем», «Тунеядцы в рясах» и «Вместо церкви — клуб». Голос общественности, выраженный через газету, был учтен властью, и с 7 февраля 1961 года по распоряжению горисполкома в Никольской церкви прекратилось служение. Священнослужители разъехались, рабочих, служащих, хористов рассчитали, уплатив им за полный февраль и выдавши двухнедельное выходное пособие. До особого распоряжения остались при храме 3 члена церковного совета и 3 сторожа. Митрофан был лишен сана священника, о чем было вывешено сообщение в епархиальном управлении. Сам епископ Флавиан получил инфаркт и слег в постель на долгое время.
В третьей декаде марта Митрофана судили в народном суде. Заметку о суде дал А. Митников. Он озаглавил ее «Преступник в рясе». Так начиналась она: «С фотографии смотрит самодовольная нахальная физиономия. Если бы не длинные волосы и церковное облачение, можно было бы подумать, что перед нами подгулявший купчик. Снимок относится к тому времени, когда бывший священник Митрофан Дмитриюк процветал на духовном поприще. Иначе выглядел этот “пастырь” на скамье подсудимых, от былой его осанки не осталось и следа. В бумажном свитере, остриженной наголо, он производил, по меньшей мере, жалобное впечатление. Впрочем, у присутствующих на судебном процессе Митрофан Дмитриюк вызывал скорее не жалость, а чувство гадливости… Мы не будем приводить всех гнусных подробностей, о которых рассказал следователю подсудимый и которые были оглашены в обвинительном заключении.
На скамье подсудимых бывший священнослужитель. Но слова прокурора звучат обвинением не только (да и не столько) в адрес Дмитриюка. Речь идет о людях, скрывающих под рясами свое черное нутро, обманывающих верующих, наживающихся за их счет. В качестве свидетелей на судебный процесс были приглашены родной брат М. Дмитриюка епископ Свердловский и Челябинский Флавиан и священник Никольской церкви Сапега. Но первый не явился на суд, а второй поспешно уехал из города. Народный суд приговорил М. Дмитриюка к двум годам лишения свободы».
К величайшей радости верующих оказалось, что никто не заразился от Митрофана. Господь не допустил быть этой беде… Ни осуждение Митрофана, ни фельетоны Митникова, ни публикация писем в газете не смогли поколебать у прихожан Никольского храма веру в Бога, любовь к своему храму. «Это Бог [наградил] нас всех за дела наши» — так они оценили все происшедшее и решили начать хлопоты об открытии храма. Начали с ходатайства перед местной властью. В горисполком ходили и члены церковного совета, и члены двадцатки, и многочисленные делегации верующих. Просили, молили со слезами, но в ответ только слышали: «Церковь мы не закрывали, но служить не разрешаем». Неоднократно ездили в облисполком, а там слышали в ответ: «Власть на сметах, там и хлопочите»… В начале марта послали делегацию в Москву с прошением и подписями верующих в количестве 2000 человек. Делегаты не были приняты ни у Патриарха, ни у управляющего канцелярией архиепископа Пимена, ни в Совете по делам православной Церкви. Делегаты просто в коридоре кое-как передали секретарю свое прошение и списки подписей, услышавши его обещание: «Через две недели получите ответ». Прошел назначенный срок, ответа не было. И послали вторую делегацию в Москву. Эта поездка оказалась успешнее. Дней 12 прожили делегаты и смогли попасть на прием. Их выслушали и пообещали впредь до окончательного решения дать разрешение на проведение Пасхального богослужения.
Прихожане обрадовались и стали надеяться на открытие храма. Церковный совет прислал мне письмо с приглашением на служение у них, пойти, как они выражались, на святой подвиг. На это их подтолкнули услышанные слова при хлопотах в облисполкоме: «Плохая вы двадцатка, выпустили из рук настоящего священника. Если бы тогда приехали и он до сих пор служил бы у вас. Флавиан послушал Сапегу и дал вам Митрофана. Теперь страдает через него и сам, всю зиму лежит в постели, больной!»
Я не мог не откликнуться на зов своей паствы. Я ответил так: «Я разделял вашу печаль, согласен разделить общую радость, телеграфируйте результат поездки, предварительно я должен увидеться с вами». Я ответил согласием потому, чтобы не оставлять их, хлопочущих, одинокими, покинутыми. Сам же, по личному орскому опыту, знал, что на открытие нет и малейших надежд.
Горисполком отказал в просьбе верующих о Пасхальной службе. Казалось, прихожанам нужно было понять тщетность своих хлопот, но они сорганизовали третью делегацию в Москву. Она ничего не добилась. Только тогда народ понял, что все их хлопоты напрасны и надежды обманчивы…
Помимо приглашения от церковного совета я получил несколько писем от прихожан. Они, не искушенные в лукавстве нашего времени, считали, что дело с храмом решено положительно и выражали свою радость от предстоящей встречи со мной. Иные чувства питал ко мне оскорбленный моим опровержением, ставшим известным всем сотрудникам редакции, А. Митников. Пользуясь своим служебным положением, он в каждом очередном фельетоне, развивая свой основной тезис о «людях, скрывающих под рясами свое черное нутро, обманывающих верующих, наживающихся за их счет», обязательно, как бы вскользь, упоминал мою фамилию. Сейчас, когда существует статья закона об охране чести и достоинства советского гражданина, я непременно бы обратился в народный суд с обвинением Митникова в клевете, но что мог я сделать в то время? Но молчать я не мог и в мае месяце 1961 года послал заявление секретарю горкома КПСС гор[ода] Магнитогорска с жалобой на А. Митникова. Изложив историю вопроса, я свою просьбу закончил такими словами: «Выше я сообщал, что в сентябре 1960 года я уехал из г[орода] Магнитогорска и, казалось, надо было поступить по русской пословице: «С глаз долой — из сердца вон», но 6 января 1961 года, печатая фельетон “Рождественский “подарок” отца Митрофана”, Митников счет нужным вспомнить обо мне и сообщил общественности следующее: “Скомпрометировал себя до конца бывший настоятель этой же церкви Рожков”. Чем скомпрометировал?! Может быть? тем, что в 1919 году добровольцем пришел в Красную Армию и до 1923 г. служил в ней, а, придя с фронта, тотчас же включился в работу и помимо основной своей работы писал в журналах и работал в газете? 7 мая 1961 года А. Митников в фельетоне ”Святые мошенники” вновь уделяет мне “теплые” строки: “Все знают, что за темные личности подвизались в качестве священников в Никольской церкви — Г. Бутейко, В. Рожков и др.” В чем темнота моей личности? Может быть? в том, что к 1953(10) г. я уже имел трудовой стаж в советских учреждениях и предприятиях в 33 года, не был под судом и множество раз награждался? Налицо систематическое клеветничество, опорочивание, травля и, что удивительно, для этого дела используются страницы советской газеты, органа, подчиненного КПСС и горисполкому… Я убедительно прошу Вас защитить меня от этой травли, дав соответствующее указание как редактору газеты, так и гр[ажданину] Митникову А.».
Ответ из горкома я не получил и не знаю какие меры принял секретарь, но с тех пор мне не сообщали об упоминании моей фамилии фельетонистом А. Митниковым. Но что указания были даны, то это видно из последнего, только что присланного, от 2 августа 1963 года фельетона: «Под маской благочестия». В нем огонь направлен против единственного священника Михайловской церкви Валентина Варфоломеева. Фельетон заканчивается обычным для А. Митникова аккордом: «Церковный совет Михайло-Архангельского прихода, истине вопреки, с усердием преподносит сейчас верующим отца Валентина как служителя святочестнейшего. Поэтому мы и пытаемся объективно возразить: все они, служители Церкви, в общем-то одинаковы».
Фельетонист сдерживается и, несмотря на свои глубочайшие убеждения, в большом фельетоне не упомянул кроме Варфоломеева ни одной фамилии из бывших магнитогорских священников. А. Митников начинал свой фельетон в таком мажоре: «Плеяда святых отцов церкви, то бишь прохвостов в рясах, появлявшихся в нашем городе, позорно канули в лету!» Даже о протоиерее о[тце] Иоанне Щербатове и Митрофане говорит такой обезличенной фразой: «Один из пастырей, как известно, при обряде крещения умертвил ребенка, а другой прославился тем, что носил под рясой в своих дородных телесах опасное для окружающих, венерическое заболевание».
Почти год пустовал отобранный Никольский храм и только летом 1962 года в нем оборудовали планетарий.
К январю 1963 года закончился срок заключения Митрофана. Его освободили, и он поехал к своему шурину (брату жены) в г[ород] Невьянск Свердловской области. Шурин служил в этом городе священником. Митрофан, находясь в заключении, не знал, что с него сняли сан священника, и сейчас, узнавши об этом, был подавлен, говорил много несуразностей, производил впечатление душевнобольного. Третий день на свободе. Наступал праздник Крещения Господня. Шурин и его жена ушли в храм. Митрофан остался один дома. В сознанье, отравленном пьяным угаром, завязла мысль, появившаяся при выходе из заключения: «У меня нет будущего, нет настоящего. Брат теперь не поможет. Прошлое столь омерзительно, что лучше не вспоминать, но забыть его невозможно… Нужен конец… только конец. И нужно поторопиться, пока никого нет дома». В кармане у Митрофана лежал свернувшийся, как змея, привезенный шнурок. Глаза, понуждаемые тяжелой мыслью, заприметили и облюбовали надежный крюк при входе в дом… Взял чистый лист бумаги и написал короткую прощальную фразу: «Ухожу в дальнее плавание». Снял с шеи нательный крестик и положил его на записку… Это произошло 19 января 1963 года (нов[ого] стиля) — Крещение Господне в г[ороде] Невьянске в половине одиннадцатого утра, а в Свердловске, у родственников, на этом времени остановился ход часовых стрелок, хотя сами часы продолжали идти…
Через месяц исполнится 3 года, как я расстался с Никольским храмом и прихожанами. Прихожане до сих пор не забыли меня и шлют мне письма с выражением чувства искренней любви и уважения. Я так мало служил у них и так мало сделал, что эти чувства отношу исключительно к доброте их русских сердец и сохранившейся любви к православному священству. Господи! Вознагради их за их доброту!..
Недавнее письмо от Т. Е. И.: «И вот, мы, бывшие прихожане Никольского храма, идем из Михайловской церкви и говорим: а может быть, архиерей нам пришлет отца Владимира нашего; почему-то мы всегда называем Вас нашим… О. Владимир! Может быть, Вы пожелаете и попросите епископа, чтобы он направил Вас служить к нам… О, Господи! Если бы, правда, Вы приехали сюда, сколько бы доставили нам радости… Мы все пока живы-здоровы. Все мы шлем Вам, а также и матушке, низкий поклон, и желаем всего доброго в вашей жизни». А вот цитирую из письма другой прихожанки, Л. Т. Л.: «Отец Владимир, давно я Вам не писала. Писать начнешь — слезы душат: хотя мало Вы у нас послужили, но не забыть нам Вас до конца жизни. Все ваши движения, и взгляд, и походка, и обращение к людям, тем более Вы очень похожи были на о[тца] Иоанна. Мне запечатлелось, когда Вы читали акафист Божией Матери: “Цвете Неувядаемый”. Все ваши выражения на каждом слове. Как было хорошо и как недолго. Все исчезло. Мы лишились двух священников: первого о[тца] Иоанна, второго о[тца] Владимира, и, наконец, лишились и Божественного храма. Господи! Как тяжело, писавши письмо вся исплачешься, какое горе нас постигло. Или мы так прогневили Господа Бога… Была я в Верхне-Уральске у о[тца] Феодора. Мы говорили о прошлом. Как было хорошо, когда он служил с о[тцом] Иоанном. При каждом разговоре вспоминали и Вас и подходили к тому, что если бы о[тец] Владимир от нас не уехал, и все было бы хорошо, но, видимо, так угодно Богу».
Только так может рассуждать простой, искренний, не мудрствующий лукаво, христианин. Я согласен с Лидией Тимофеевной. Господь Бог над всеми нами. Я верю в это и потому давно, еще до священства написал такие строки: Мой первый и последний день в Твоих руках, // Ты ведаешь, что будет завтра надо мною, // И потому я с именем Твоим в устах // Встречаю каждый день, дарованный Тобою.
Апрель — август 1963 года, г. Оренбург.
Глава 9. Христианская кончина. Туркестан
За высокой стеной, ограждающей храм св. Николая в г[ороде] Туркестане, нашла свой последний приют Мина Яновна Граудинь. Я познакомился с ней в свой первый приезд в г[ород] Туркестан в декабре 1960 года. Ей в то время было 77 лет. Низенького роста, худощавая, одетая в теплое платье и черный платочек, говорившая с резким немецким акцентом, допускавшая неправильное построение русских фраз. Она посещала каждое богослужение. В остальное время усердно помогала в хозяйственных хлопотах в доме о[тца] Павла. В нем бывало много посетителей, и их всегда стремились не только приветить, но и обязательно накормить простым, но сытным обедом. Ежедневно готовились кастрюли разных блюд. Мина с вечера начищала картофель, лук, морковь, заливала горох, заправляла керосинки, приносила воду. Закончив хлопотать, садилась читать. Ежедневно прочитывала акафист Святой Троице. Иногда — чудотворной иконе Божией Матери «Нечаянная Радость», или же «Жития святых». Часто у нее в руках был небольшой, изящный томик религиозных стихов немецких поэтов на немецком языке. Она была латышкой и знала немецкий язык… Спала, где придется: в крестильне, у просфорни, или в каком-либо пустом помещении. За обеденным столом обслуживала обедающих. Сама кушала после. После трапезы убирала и мыла посуду. Не забывала накормить дворовую собаку Тарзана и кошек… Вся ее сознательная жизнь прошла в труде. До Октябрьской революции служила бонной (немкой-воспитательницей) в богатых домах. Когда разбежались ее хозяева, то она стала преподавательницей немецкого языка. Но наступили годы необоснованных массовых репрессий и ее сослали на Ачинский рудник близ города Кентау. Работала в детдоме и школе. Затем переехала в город Туркестан и здесь более 10 лет жила на Мясокомбинате у одних знакомых.
В 1947–1948 гг. при настоятеле Никольского храма игумене Феодосии перешла из лютеранства в православие. Часто посещала храм и жила здесь по неделе и более. Отец Павел, принявший настоятельство после смерти о[тца] Феодосия, видя ее большую любовь к храму, предложил ей остаться при нем. Она охотно согласилась, перешла, поселилась и сказала, что никуда она отсюда не уйдет, здесь и умрет. Пенсии она не получала: не могла собрать нужных справок о труд[овом] стаже, но ей собес выдавал ежемесячное пособие в размере 10 рублей. Эти деньги она тратила на свечи, просфоры и помощь несчастным нуждающимся, окружавшим ее постоянно. Им же она раздавала даренные ей вещи: платочки, чулки и разную одежду. Отец Павел часто прибаливал, и Мина проявляла постоянную заботу о своевременном приеме лекарств. К нему она относилась с особым уважением и любовью, видя в нем доброго, неленостного пастыря стада Христова. Когда я приезжал, Мина с особым вниманием слушала наши с о[тцом] Павлом разговоры. Старалась почерпнуть в них какое-либо назидание. Она вместе с другими послушала мою книжку стихов «В храме» и 5 глав «Записок священника». Ко мне она относилась также с уважением и симпатией. Я отвечал ей тем же, но не выделял ее из множества духовно настроенных прихожанок, встречающихся мне на приходах.
Но жизнь Мины в ограде была сопряжена со многими печалями и скорбями. Подавляющее большинство живущих в ограде к ней относилось пренебрежительно, насмешливо и враждебно. И не скрывало перед ней этих чувств. Ей приходилось ночевать в сенях, перед запертой, не открываемой дверью в квартиру, часто выслушивать прямую брань или же скрытые ядовитые насмешки. Мина отвечала дружелюбием к обидчикам, крестообразно складывая руки на груди, низко кланяясь твердила: «Я не обижаюсь, не сержусь, Бог их простит».
В октябре 1962 г[ода] здание Никольского храма и все постройки на усадьбе должны были быть переданы примыкающему по соседству техникуму. Взамен горсовет предоставил религиозной общине жилой дом, состоящий из двух квартир, и разрешил переоборудовать его под молитвенный дом. Он находился на той же улице, через квартал. Отец Павел попросил меня приехать и помочь им в перестройке дома и оборудовании его под храм. 22 ноября 1962 года я отправился в г[ород] Туркестан в четвертый раз. Застал всех в добром здоровье. Мина Яновна по-прежнему хлопотала, помогая матушке. Дорогой я сильно заболел и Мина с немецкой пунктуальностью утром и вечером стала поить о[тца] Павла и меня домашней настойкой из алое, красного перца и березовых почек.
Приехав, я с головой ушел в организацию и руководство постройкой нового молитвенного дома. Стены уже нарастили, кровлю сделали, приступили к настилке полов. 1 декабря комиссия с участием председателя горсовета, горкомхоза и техникума потребовали от старосты как председателя церковного совета перехода в новое помещение и освобождение старого в трехдневный срок. Староста просил дней восемь. На этом как бы и примирились. Для меня было ясно, что дальнейшая затяжка(11) может вызвать неожиданные плохие результаты. Я и староста были за быстрейший переход, но о[тец] Павел, хотел, чтобы 19 декабря, день престольного праздника, отслужить в старом помещении. Но 4 декабря на Введение во храм Пресвятой Богородицы, объявил с амвона прихожанам о начале разборке иконостаса, колокольни и переносе части икон в новое помещение. Предполагалось, что 8 декабря о[тец] Павел и матушка устроят поминальный обед по погибшем на фронте Отечественной войны сыне, а 10 декабря на праздник иконы «Знамения Божией Матери» отслужим последнюю литургию в старом здании, начнем усиленно заканчивать оборудование нового, чтобы обеспечить его освящение 16 декабря. О дате освящения было сообщено архиепископу Иосифу[26] и благочинному о. Николаю Ширяеву.
5 декабря вечером я занимался в комнате о[тца] Павла. Предстояло решить вопрос с устройством центральной части иконостаса. Она не приходилась в новом здании по высоте. В соседней комнате сидела Мина Яновна и читала книгу «Жития святых». В доме была полная тишина. Вдруг Мина вошла в мою комнату и сказала: «Отец Владимир! А как много сходного в жизни св. Николая и святителя Амвросия Медиоланского».— «Да»,— полувопросительно, полуутвердительно ответил я, забывший житие св. Амвросия. Мина попыталась мне рассказать об этих сходствах при младенчестве и избрании во епископа, но видя мое невнимание к ее словам смущенно умолкла. В руках ее была тетрадочка с переводом стихов с немецкого. Как я теперь жалею, что просто и душевно не поговорил с Миной в тот вечер.
6 декабря приехала из г[орода] Кентау Наташа, перебиравшаяся на постоянное жительство к сыну, работающему на целине. Матушка попросила ее помочь в приготовлении поминального обеда к субботе 8 декабря. Мина также пыталась помочь, но ей слегка нездоровилось, и ничего у нее не клеилось. В этот же день после обеда я взглянул на лицо Мины, сидевшей против меня, и поразился: на нем был ясный отпечаток ухода «в страну далече», но никому не сказал об увиденном. Но оказалось, что смерть, в лице Мины увидел не я один. Вместе с нами обедали Миша и Иван Николаевич, устанавливающие иконостас в новом храме. Впоследствии Иван Николаевич сказал, что он по лицу Мины прочел о ее близкой кончине. Мина попросила о[тца] Павла поисповедовать и причастить ее в субботу. Она самостоятельно пришла к литургии и причастилась. К вечеру стала слабеть, но пыталась двигаться, чтобы пойти ко всенощной. С утра она еще сказала Наташе, спрашивающей ее, что с ней: «Наташа! Я скоро умру. Обманывать меня не надо. Я уже приготовилась. Ты задержись здесь, поможешь матушке. Не забудь кормить Тарзана: в одну мисочку наливай жидкое, а в другую клади корочки. В чулане лежат очистки от лука, отдай Дусе: она ими кур кормит». Наташа рассказала об этих словах Мины, но большинство не поверило в возможность близкой конины. Ко всенощной Мина сама дойти не могла, попросила помочь ей. Поддерживая под руки, ее привели и посадили на лавку. Всенощную она прослужила сидя.
Наступило 9 декабря, воскресение. Двигаться она уже не могла, но со слезами упросила людей на руках отнести ее в храм к обедне. Принесли, посадили на лавку, но она скатилась на пол и уже лежа слушала службу и молилась. Пришла женщина и передала ей 10 рублей полученного пособия. Мина попросила купить 3 свечки и поставить, а затем еще 3. Оставшиеся 8 рублей 20 коп[еек] положила ей в карман. После обедни, также на руках, отнесли ее и положили уже на кровать в просфорне. Было ясно для всех, что приходят ее последние часы.
10 декабря празднуется чудотворная икона «Знамения Божией Матери». Мы решили всенощную служить соборне. Как младший, службу начинал я. Перед полиелеем о[тец] Павел ушел крестить и не вернулся. К концу службы опустела церковь. Я недоумевал. Закончив службу и идя домой, я увидел, что комната, где лежала Мина, и сени заполнены народом. Зашел. Отец Павел, облаченный в епитрахиль, читал отходную. Мина с открытыми глазами лежала на кровати и внимательно вслушивалась в каждое слово. На груди были сложены крестом руки. В левой держала зажженную свечку, а в правой — маленький деревянный крест и им крестообразно осеняла себя. Из горла вырывались хрипы. Грудь бурно вздымалась. Комната была забита народом. У большинства на глазах были слезы. К концу канона Мина стала просить давать ей освященную воду не из чашки, а прямо из чайника, ибо вздрагивающий подбородок расплескивал воду из чашки.
Закончив каноны, о. Павел подошел и, наклоняясь над Миной, сказал: «Мина, я исполнил все, что ты просила. Как тебе тяжело? Что у тебя болит? Ты слышишь меня?» — «Ничего у меня не болит. Мне хорошо. Господь уже принял мою душу»,— ясно и громко ответила Мина. Все были поражены ее ответом. Стали прощаться. Первым подошел о[тец] Павел. Горько плача, обнял ее голову и покрыл лицо поцелуями. Затем подошел я, поцеловал ее в лоб и благословил. Каждый день она утром к нам приходила за благословением и просила ее благословить уходя ко сну. За мной подошла плачущая матушка, Дарья Феодоровна и все присутствующие. Мина уже заплетающимся языком отвечала: «Бог простит».
Отец Павел ушел. Я остался, желая присутствовать при последнем вздохе Мины. Трудно приходит человек в мир рождаясь и с трудом уходит из мира умирая. Хрипы в груди усилились, глаза стали закрываться, правая рука бессильно падала на полдороги при осенении крестом. Я стоял в изголовье кровати и тайно молился. Просил Господа Бога дать быструю и безболезненную кончину. Своих слов не хватало для молитвы. Тогда я подошел к иконам, взял лежащий требник и стал тайно читать отходную. Сзади слышались вопросы: «Мина Яновна! Тебе тяжело? Трудно?» — «Нет мне хорошо! Только вот руки и ноги тяжелыми стали»,— отвечала она уже немеющим языком. На руках появились багровые пятна. Кровь останавливалась. Хрипы стали перемещаться ближе к горлу. Грудь вздымалась менее бурно. Я вышел. Матушка, Дарья Феодоровна и другие остались.
Через час о. Павел и я вернулись. Мина была в полном сознании, но слабела с каждой минутой. Руки не поднимались, находясь в скрещенном положении. Глаза полузакрылись и помутились. Вопросы слышала, но отвечала лишь кивком головы. Отец Павел облачился и вторично начал читать канон на исход души. Дарья Феодоровна с народом пела ирмосы. Закончив канон о[тец] Павел с народом запел: «Господи, услыши молитву мою и вопль мой к Тебе да приидет… Не отврати лица Твоего от мене в оньже аще день скорблю… Приклони ухо Твое ко мне в оньже аще день призову Тя, скоро услыши молитву мою». По лицам поющих текли ручьи слез. На побледневшем лице Мины стала застывать светлая улыбка покоя, умиротворения. Лишь изредка вздрагивал подбородок. Жизнь еще теплилась.
Вновь всем народом запели: «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему с миром». На этом слове, как будто кто-то невидимый оборвал наше пение. Последний раз вздрогнул подбородок у Мины. Наступила удивительная тишина и все поняли, что человеческая жизнь закончилась. Было 11 часов 40 мин[ут] ночи. Отец Павел отвернулся, подошел к иконам и дал возглас к началу литии по усопшей рабе Божией, новопреставленной девице Мине. Полились трогающие сердце верующего слова и звуки: «Со духи праведных скончавшихся, душу рабы Твоея, Спасе, упокой, сохраняя ю во блаженной жизни, яже у Тебе, Человеколюбче.
Мы вышли, а женщины стали одевать Мину в последний путь. Было решено до утра ее положить в крестильной, в которой часто в будние дни совершалось богослужение. В час ночи мы пришли в крестильную. На помосте, покрытом простыней, лежала одетая Мина. На ней было сшитое самой платье-халатик из подаренной ей о[тцом] Павлом старой рясы. Голову облегал белый платочек и подвенечный венок как награда за девственность. До пояса прикрывал белый коленкоровый саван, привезенный из Почаевской лавры. Лицо спокойное, спокойное. Начали служить великую панихиду.
Утром 10 декабря к литургии тело Мины перенесли в храм. Со всех четырех сторон поставили подсвечники. Множество свечей горело на них во время литургии и последовавшей панихиды. Весть о смерти Мины распространилась по городу. В течение всего дня приходили люди прощаться с Миной и приносили всевозможные продукты на поминальный обед. К вечеру из Арыси приехал о[тец] Михаил с матушкой. Они хорошо знали Мину и любили ее. Она так помогала им и делом, и советом, когда он служил в Туркестане дьяконом.
Отец Павел, как духовник Мины, знал больше чем мы. Ему хотелось, чтобы заупокойная литургия и чин отпевания совершались соборне — тремя священниками и чтобы каждый из них сказал о Мине надгробное слово. Отец Михаил не смог принять участие в литургии и вышел только на отпевание. По предложению о[тца] Павла я должен был говорить слово на литургии после задостойника, а он после Евангелия на отпевании.
Еще 5 декабря иконостас разобрали и перенесли в новый молитвенный дом. Престол стоял на виду у всех, и богослужение совершалось как на св[ятую] Пасху, приоткрытых царских вратах. К литургии пришло много людей. Все подсвечники были установлены свечами. Пели оба хора. После запричастного стиха я вышел для произнесения слова. В нем я сказал следующее: «Вчера был день прославления чудотворной иконы Божией Матери — “Знамения”. И в этот день совершается событие, которое мы должны рассматривать как знамение Божьего благоволения ко всем нам. Умерла Мина Яновна. Была она бедной, безродной и часто поносимой. А сейчас — посмотрите на ее одеяние — лежит богатая и даже украшенная веночком, как невеста. Посмотрите сколько людей в храме и все они оказались родственниками Мины по духу. Пришли дать последнее целование и проводить к месту вечного упокоения. Послушайте, как умерла Мина (я подробно рассказал о ее последних часах). Видите, что часто поносимая в жизни, прославляется Господом блаженной кончиной. Такая смерть — награда за ее многотрудный молитвенный подвиг, исполнение ее просьб Господом. Она всегда находилась в тайной молитве. Послушайте, что она писала год тому назад (я прочел почти весь перевод Мины). Она написала: “Дай нам веселость веры во время смерти, открой нам, покажи нам славу Иисусову”, и присутствовавшие видели, как безболезненно, радостно она отходила и слышала ее слова: “Господь принял мою душу”. Она просила, чтобы Дух Святой дал “апостольскую сильную непреклонность свидетельства” и теперь она своей смертью проповедует истинность наших христианских упований о безболезненной, непостыдной, мирной кончине».
Закончилась литургия. Три священника и дьякон оделись в черное облачение и вышли на отпевание. Оно совершалось без каких-либо пропусков. Начали читать 17 кафизму, а оба хора, соединившись, пели. Народ стоял с зажженными свечами. После Евангелия выступил о[тец] Павел. Он сказал: «В лице Мины мы потеряли великую молитвеницу, миротворца, сострадателя. Вы знаете, что когда ей давали что-либо, то она одной рукой принимала, а другой тотчас же раздавала нуждающимся. Всегда всех призывала к миру. Господь открыл ей час кончины. В пятницу днем я зашел в храм и увидел, что у подножия Распятия в рыданиях склонилась Мина. Я не стал прерывать ее молитвы и незаметно вышел. В субботу она исповедывалась. Своими слезами омыла пол. Она сказала мне: “После причастия положите меня на носилки для покойников”. Отец Владимир рассказал вам, как она умирала. Кто бы из нас не пожелал так умереть? Я прошу всех: запишите ее имя в свои поминания, молитесь о ней, а она, находясь пред Престолом Всевышнего, будет молиться о нас».
После отпетия гроб с ее телом обнесли вокруг храма, который она так любила и из которого не хотела уходить, и проводили на кладбище. Начался чин прощания. Стихиры пелись по несколько раз. По окончании отпетия гроб обнесли вокруг храма под пение канона «Волною морскою» и погребальная процессия двинулась к кладбищу. Впереди несли простой, некрашеный крест из двух круглых перекладин толщиной в руку. Еще при жизни Мина заказала сделать его из дерева, которое сама и вырастила, живя на Мясокомбинате. Поминальные столы двумя рядами поставили прямо в храме. На обед подавались постные щи, постный плов, компот, чай, всевозможные пироги и булочки. Трижды заполнялись столы поминальщицами. Слышались разговоры: «Удивительно, как похоронили Мину Яновну… Никого так не хоронили в Туркестане. Когда умер настоятель о[тец] Феодосий, то его отпевал один батюшка, а Мину — трое… Когда умирала, и то при постели стояли двое — о[тец] Павел и о[тец] Владимир. А кому устраивали обед прямо в церкви? Третий раз столы заполняются».— «Так, видно, заслужила она у Господа»,— отвечали многие.
Через день после похорон ко мне подошла певчая правого хора Евдокия Жувачина. «Отец Владимир, мы никогда не забудем Вас за Ваши к нам назидания. Когда хоронили Мину Яновну, Вы прочитали ее стих. Вы не дадите мне его списать?» — «А Вы что любите стихи? — спросил я, удивленный и обрадованный тем, что перевод Мины оказался приятным слушателям и даже заинтересовал их.— Я с удовольствием дам его и вечером принесу». После Мины Яновны осталась папка с ее тетрадями и письмами. Я взял их и стал внимательно просматривать. Они меня заинтересовали, давая четкую характеристику покойницы. Если книги личной библиотеки характеризуют ее владельца, то тем более собственные записи. Прежде всего попалась тетрадь под названием «Цветник духовный». Содержание ее показывает и второе название, написанное в скобках: назидательные мысли и добрые советы, выбранные из творений мужей мудрых и святых. Две тетради были заполнены переписанными стихами. В одной 9 стихотворений на темы Нового Завета, а в другой — 19 на библейские мотивы. В следующей переписано подробное Житие св. Николая и множество текстов из Библии, небольшая выдержка из «Аскетических опытов» епископа Игнатия. Пятая тетрадь носила название «Дела Божии и чудеса». В ней было записано несколько случаев предсказанной смерти.
Девятый день пришелся на день памяти св. вмч. Варвары — 17 декабря. Служба совершалась уже в новом молитвенном доме. От обильно принесенных продуктов осталась мука. Стряпухи снова напекли множество пирожков и булочек. Ими обделили всех, кто присутствовал на литургии и панихиде о новопреставленной рабе Божией Мине.
Господь Бог судил мне быть свидетелем смерти Мины. Мне достался на память томик стихов на немецком языке. Судя по переведенному Миной стихотворению, я знаю, как прекрасны эти стихи!
Январь—февраль 1963 г., г. Оренбург.
Примечания
[1] Вечная память почившим! // Журнал Московской Патриархии. 1966. № 10. С. 19.
[2] См. единственную публикацию: Рожков В., прот. Итальянский аполог XII в. //Альфа и Омега. 2008. № 1(51). С. 302
[3] Автор ошибся, его собеседница взяла воду из источника прп. Серафима перед коллективизацией, т. е. около 1928–1929 гг., вода хранилась около 25 лет.
[4] Никодим (Руснак; 4 апреля 1921 г.— 5 сентября 2011 г.), хиротонисан во епископа Костромского и Галичского 10 августа 1961 г., с 1964 г. епископ Аргентинский и Южноамериканский, с 1968 г. архиепископ, с 1970 г. Патриарший экзарх Центральной и Южной Америки, с 1970 г. архиепископ Харьковский и Богодуховский, с 1983 г. архиепископ Львовский и Тернопольский, временно управляющий Харьковской епархией, в 1985 г. возведен в сан митрополита, с 1989 г. митрополит Харьковский и Богодуховский.
[5] Николай (Могилевский; 6 августа 1877 г.— 25 октября 1955 г.), 26 октября 1919 г. хиротонисан во епископа Стародубского, викария Черниговской епархии, с 1920 г. епископ Сосницкий, викарий той же епархии, с 1923 г. епископ Каширский, викарий Тульской епархии, с октября 1923 г. управлял Тульской и Одоевской епархиями, с 1927 г. до апреля 1931 г. епископ Орловский, с 1945 г. архиепископ Алма-Атинский и Казахстанский, с 1951 г. управлял также Семипалатинской епархией, в 1955 г. возведен в сан митрополита.
[6] Михаил (Воскресенский; 27 декабря 1897 г.— 21 октября 1976 г.), 4 декабря 1953 г. хиротонисан во епископа Чкаловского и Бузулукского (в 1957 г. стал именоваться Оренбургским и Бузулукским), в 1959–1960 гг. временно управлял Челябинской епархией, с июня 1960 г. временно управлял Казанской епархией, с ноября того же года епископ Казанский и Марийский, с июня 1961 г. управлял Ижевской епархией, с 1963 г. архиепископ. С 7 октября 1967 г. архиепископ Уфимский и Стерлитамакский, 23 октября назначен вторично архиепископом Казанским и Марийским и временно управляющим Ижевской епархией, 25 июля 1975 г. уволен на покой.
[7] Владимир (Соколовский-Автономов; 31 декабря 1852 г.— 27 ноября 1931 г.), архиепископ Оренбургский и Уральский в 1896–1903 гг.
[8] С 1972 г. Димитровград, административный центр Мелекесского района Ульяновской области.
[9] Первая мировая война 1914–1918 гг.
[10] Норов А. С. Иерусалим и Синай: Записки второго путешествия на Восток. СПб., 1878. А. С. Норов (1795–1869), российский государственный деятель, ученый, путешественник и писатель, не имел духовного сана.
[11] Геннадий II Схоларий (1403/05 — 1472/73 гг.), в миру Георгий Куртесий, Патриарх Константинопольский в 1454–1456 гг., 1463 г. и в 1464–1465 гг., первым занял Константинопольскую кафедру после падения Византийской империи.
[12] Лука (Войно-Ясенецкий; 27 апреля 1877 г.— 11 июня 1961 г.), св. 12 мая 1923 г. тайно хиротонисан во епископа Ташкентского и Туркестанского, с 5 октября по 11 ноября 1927 г. епископ Елецкий, викарий Орловской епархии. С ноября 1927 г. жил в Красноярском крае, затем в Красноярске, где служил в местном храме и работал врачом в городской больнице. Осенью 1942 г. возведен в сан архиепископа и назначен на Красноярскую кафедру, участник церковного Собора 1943 г. С января 1944 г. архиепископ Тамбовский и Мичуринский, с мая 1946 г. архиепископ Симферопольский и Крымский.
[13] Мензульная съемка — действия при составлении подробного плана местности с помощью полевого чертежного столика (мензулы).
[14] Исправительно-трудовая колония.
[15] Свято-Успенская лавра в Почаеве (современная Тернопольская область, Украина) впервые упоминается в летописях в 1527 г., расцвет монастыря связан с деятельностью игумена прп. Иова Почаевского (1551–1651 гг.), в 1713–1832г г. монастырь принадлежал униатам, в 1833 г. передан Русской Православной Церкви и получил статус лавры, с 1997 г. ставропигиальный монастырь в юрисдикции митрополита Киевского и всея Украины Украинской Православной Церкви.
[16] Протоиерей Владимир рассказывает о пребывании в Киеве.
[17] Автор имеет в виду запрестольный образ Пресвятой Богородицы в киевском Владимирском соборе, выполненный в числе других фресок В. М. Васнецовым в 1890‑х гг.
[18] «Журнал Московской Патриархии».
[19] Мануил (Лемешевский; 1884–1968 гг.), в сентябре 1923 г. хиротонисан во епископа Лужского, викария Петроградской епархии, тогда же назначен управляющим Петроградской епархией. В 1924–1928 г. находился в ссылке на Соловках. С 25 апреля 1928 г. епископ Серпуховской, викарий Московской епархии, с октября 1929 г. епископ Серпуховской и Каширский, викарий той же епархии. С 31 января 1930 г. епархией не управлял. В 1932 г. арестован и сослан в Сибирь, в 1939 г. вновь был лишен свободы и отбывал срок в лагерях Канска, осенью 1944 г. освобожден. С ноября 1944 г. по февраль 1945 г. находился в распоряжении архиепископа Тамбовского и Мичуринского Луки (Войно-Ясенецкого) (см. примеч. 10). С февраля 1945 г. епископ Чкаловский, затем Чкаловский и Бузулукский, с 21 апреля 1946 г. архиепископ. В 1948 г. снова арестован и на 10 лет сослан в Мордовскую АССР. В 1955 г. освобожден, в 1956 г. реабилитирован и назначен архиепископом Чебоксарским и Чувашским. С 22 марта 1960 г. архиепископ Куйбышевский и Сызранский, с 25 февраля 1962 г. митрополит. С 25 ноября 1965 г. уволен на покой.
[20] Иоанн (Лавриненко; 12 марта 1899 г.— 12 декабря 1985 г.), 9 декабря 1941 г. хиротонисан во епископа Ковельского, викария Волынской епархии, с 1942 г. епископ Брестский и Кобринский, в 1943 г. возведен в сан архиепископа с титулом «Полесский и Брестский», с 1946 г. архиепископ Молотовский (Пермский), с 31 мая 1956 г. архиепископ Алма-Атинский, с 14 апреля 1957 г. архиепископ Челябинский и Златоустовский. 15 июля 1959 г. уволен на покой. С 16 марта 1961 г. архиепископ Костромской и Галичский, 5 мая того же года уволен на покой.
[21] Флавиан (Дмитриюк; 14 мая 1895 г.— 3 марта 1977 г.), 20 апреля 1958 г. хиротонисан во епископа Свердловского и Ирбитского, с декабря 1958 г. епископ Свердловский и Курганский. С 25 марта 1960 г. временно управлял также Челябинской епархией, с 23 сентября 1960 г. по 3 апреля 1961 г. временно управлял Пермской епархией. С 7 июля 1966 г. епископ Горьковский и Арзамасский (с 25 февраля 1968 г. архиепископ).
[22] Жирандоль (франц.) — несколько подсвечников на одной подставке.
[13] Ермоген (Голубев; 3 марта 1896 г.— 7 апреля 1978 г.), хиротонисан во епископа Ташкентского и Среднеазиатского 1 марта 1953 г., с ноября 1955 г. по июнь 1956 г. временно управлял Алма-Атинской епархией. Собор в Ташкенте, о котором упоминает В. Рожков, был освящен 11 декабря 1957 г. 20 февраля 1958 г. вновь назначен временно управляющим Алма-Атинской епархией, 28 августа 1958 г. освобожден от временного управления Алма-Атинской епархией и одновременно возведен в сан архиепископа. 15 сентября 1960 г. освобожден о от управления Ташкентской епархией с предоставлением отпуска. С 13 июня 1962 г. архиепископ Омский и Тюменский. С 29 мая 1963 г. архиепископ Калужский и Боровский. 25 ноября 1965 г. уволен на покой в Жировицкий Успенский монастырь с правом служения в нем.
[24] Гавриил (Огородников; 26 октября 1890 г.— 28 февраля 1971 г.), 29 августа 1948 г. хиротонисан во епископа Хабаровского и Владивостокского, с 11 августа 1949 г. епископ Вологодский и Череповецкий. С 28 января по 24 июля 1953 г. временно управлял Архангельской епархией, в 1957 г. временно управлял Кировской епархией. С 27 июля 1959 г. епископ Астраханский и Енотаевкий (с 25 февраля 1960 г. архиепископ). С 15 сентября 1960 г. архиепископ Ташкентский и Среднеазиатский.
[25] Пимен (Извеков; 27 июля 1910 г.— 3 мая 1990 г.), 17 ноября 1957 г. хиротонисан во епископа Балтского викария Одесской епархии. В июле 1960 г. назначен Управляющим делами Московской Патриархии. С 1 ноября 1959 г. временно управлял Костромской епархией. 23 ноября 1960 г. возведен в сан архиепископа и стал постоянным членом Священного Синода. С 16 марта 1961 г. архиепископ Тульский и Белевский с сохранением должности управляющего делами Московской Патриархии. С 14 ноября того же года митрополит Ленинградский и Ладожский. С 1959 по 1962 г. временно управлял Луганской, Смоленской и Тамбовской епархиями. С 9 октября 1963 г. митрополит Крутицкий и Коломенский. С 1963 г. член Всемирного Совета мира и Советского комитета защиты мира, член советского комитета по культурным связям с соотечественниками за рубежом. 18 апреля 1970 г. после кончины Святейшего Патриарха Алексия вступил в должность Местоблюстителя Московского Патриаршего престола. 2 июня 1971 г. избран Патриархом Московским и всея Руси.
[26] ? Иосиф (Чернов; 15 июня 1893 г.— 4 сентября 1975 г.), 14 ноября 1932 г. хиротонисан во епископа Таганрогского викария Ростовской епархии, с 16 февраля 1933 г. по 1942 г. управлял Донской и Новочеркасской епархией, с 1943 г. по осень 1956 г. епархией не управлял, неоднократно репрессировался. С 12 ноября 1956 г. епископ Петропавловский, викарий Алма-Атинской епархии, с 14 марта 1957 г. правящий епископ Петропавловский и Кустанайский. 25 февраля 1958 г. возведен в сан архиепископа. С 15 сентября 1960 г. архиепископ Алма-Атинский и Казахстанский. С 25 февраля 1968 г. в сане митрополита.
Комментарии
(1) Так в рукописи. Вероятно, следует читать «Советскую Россию».
(2) Так в рукописи.
(3) Так в рукописи.
(4) Так в рукописи.
(5) Так в оригинале.
(6) Исправлено, в оригинале ошибочно: Ергиоген.
(7) Так в оригинале.
(8) Исправлено, в оригинале: покавшему.
(9) Исправлено, в оригинале: намыливая.
(10) В оригинале последняя цифра даты неразборчива, прочтение предположительное.
(11) Так в оригинале.
Комментировать