Глава 5. Империя в кризисе

После убийства императора Коммода, в ночь на 1 ян­варя 193 г. заговорщики во главе с префектом пре­тория Эмилием Летом побудили префекта Рима и се­натора Публия Гельвия Пертинакса взять на себя верховную власть. Его кандидатуру охотно одобрил сенат, который и про­возгласил его принцепсом. Обнадеженные обещанием исключи­тельно щедрых подарков по 12 тысяч сестерциев каждому, пре­торианцы поддержали выбор дворцовых заговорщиков и сената.

Пертинакс родился в 126 г., и когда он занял высший пост в республике, он был уже пожилым человеком – ему шел 67 год. Уроженец лигурийского городка Альбы Помпеи, он вырос в семье либертина, торговавшего лесом. Впервые императором Рима стал сын вольноотпущенника. В молодости Пертинакс был учителем грамматики, а потом стал солдатом и сделал карьеру в легионах, выслужившись в центурионы. При Антонине Пие он уже коман­довал когортой в Сирии, затем легионом, сражался с парфянами; Марк Аврелий назначил его командующим Рейнской флотилии, затем он служил в должности сборщика налогов в Дакии, был удо­стоен звания сенатора, консула, командовал армией на Дунае, управлял провинциями: Мезией, Дакией, Сирией, Британией, где успешно руководил военными операциями, и Африкой, заведо­вал анноной, а перед тем как его провозгласили принцепсом, за­нимал должность префекта Рима.

Пользуясь поддержкой сената, Пертинакс попытался возвра­титься к системе правления, сложившейся при Траяне и его пер­вых преемниках, когда сенат принимал реальное участие в управ­лении государство; он собирался даже привлечь к соправительству с перспективой преемства одного из самых популярных сенато­ров Ацилия Глабриона, который имел репутацию ревнителя рес­публиканских традиций. Армию и преторианские когорты, со­ставлявшие опору императорской власти, Пертинакс намеревался держать в узде строгой воинской дисциплины. Опытный гене­рал, он, подобно Гальбе, ставшем принцепсом после устранения Нерона, не отличался гибкостью, которая ему понадобилась те­перь, когда он занял не только высшую военную, но и ключевую политическую должность. Свои планы он проводил с прямоли­нейной настойчивостью, исходя из соображений их целесообраз­ности для государства, без учета опасности негативной реакции со стороны влиятельных сил.

Колоссальные расходы на войну с германцами и сарматами, потери, вызванные эпидемией чумы, бесшабашное мотовство Коммода перенапрягли казну. Новый император предпринял ме­ры по наведению финансовой дисциплины и экономии расхо­дов, нацеленные на вывод империи из экономического кризиса, в который она была втянута в правление Коммода. Он сократил расходы на содержание дворца, попытался отделить личную им­ператорскую казну от фиска, велел распродать часть дворцовых сокровищ, раздавал выморочные участки земли тем, кто готов был их обрабатывать, освобождая новых владельцев от налогов на 10 лет. Эти меры затронули интересы царедворцев и развра­щенных щедрыми подачками преторианцев. Их недовольство соб­ственным ставленником началось с самого первого дня его прав­ления, когда дворцовой страже он дал пароль «militemus» (будем служить), суливший труды, а не утехи, на которые рассчитывали участники переворота. Пертинакс не считал делом первоочеред­ной важности выдачу вознаграждения преторианцам. Они полу­чили только половину обещанной суммы, остальное предполага­лось выдать позже.

В преторианском лагере начался ропот, императора обвиня­ли в жадности. Преторианцев подстрекал к возмущению консул Фалько, и скоро обстановка накалилась и вылилась в бунт. 28 мар­та 193 г. вооруженная толпа посланцев преторианских когорт на­правилась на Палатин к императорскому дворцу для переговоров о вознаграждении. Пертинакс вышел им навстречу, попытался договориться с мятежниками, но, вероятно, не был готов капи­тулировать перед их требованиями. И один из них, галл родом из Белгики, сразил императора наповал ударом копья. Воздев от­резанную голову Пертинакса на копье, преторианцы с ликовани­ем носили ее по улицам Рима, наводя ужас на благонамеренных обывателей. Вместе с Пертинаксом был убит пытавшийся защи­тить его кубикулярий Элект, один из главных участников заговора против Коммода. Правление Пертинакса продолжалось 87 дней.

Разгоряченные безнаказанностью, исполненные уверенностью в своем могуществе, преторианцы вознамерились поставить им­ператора своей властью, не сообразуясь с волей сената. Более то­го, попирая патриотические и гражданские чувства римлян, они решили устроить аукцион по продаже императорского сана. Он должен был достаться тому, кто пообещает немедленно выдать им максимально щедрое вознаграждение. Условия торга были приняты двумя претендентами: новоназначенным префектом Ри­ма Флавием Сульпицианом, зятем убитого принцепса, и богатей­шим магнатом сенатором Марком Дидием Сальвием Юлианом. Победил Юлиан, предложивший и выплативший из своих лич­ных средств по 25 тысяч сестерциев каждому преторианцу. По хлесткому замечанию Я. Буркхарда, «нашелся богатый глупец.., который щедро заплатив каждому солдату, купил себе несколь­ко недель пьянства и ужаса» (Буркхард, цит. изд., с. 11). Это был выходец из древнего и знатного плебейского рода, сын сенатора, сделавший, подобно своему предшественнику Пертинаксу, воен­ную карьеру – он служил военным трибуном, потом был квесто­ром, командовал легионом, управлял провинциями, его последней должностью был проконсулат в Азии. Перед покупкой император­ского звания Юлиан вел частную жизнь; располагая колоссаль­ным состоянием, он утопал в роскоши и разгуле. По сведениям, которые сообщает Дион Кассий, ему было тогда от 55 до 60 лет.

Продажа императорского титула с молотка оскорбила не толь­ко сенаторов, хотя они и смирились со своим позором и санк­ционировали избрание нового принцепса, и римских граждан, включая плебс, но и армию, задетую разнузданным самоуправ­ством преторианской гвардии. Волна возмущения прокатилась по легионам, расквартированным на всем пространстве импе­рии от Бретани до Евфрата. Негодование объединяло военачаль­ников, центурионов и простых легионеров. Но прорвалось оно разрозненными спонтанными актами в разных концах империи, что неизбежным образом вылилось вскоре в гражданскую вой­ну. Повторялась ситуация, сложившаяся в год четырех импера­торов после устранения Нерона. Фактически одновременно ко­мандующие вооруженными силами в Британии Децим Клодий Альбин, в Паннонии Луций Септимий Север и в Сирии Гай Песценний Нигер по воле подчиненных им легионов были провоз­глашены императорами.

Характеризуя сложившуюся расстановку сил, М. И. Ростов­цев писал: «Природа борьбы была политической, и в ходе ее каж­дая армия пыталась посадить на трон своего предводителя. Се­паратистских устремлений не отмечалось. На деле же каждая из трех армий, набиравших солдат в трех основных частях импе­рии, – кельтско-римская армия Альбина, иллирико-фракийская армия Севера и азиатско (сирийско-азиатская)-египетская ар­мия Нигера, – имела свой особый характер и питала свои на­дежды... Другим важным сопутствующим явлением войн пре­тендентов оказалась ставшая очевидной безнадежная слабость Италии. Преторианцы, некогда столь храбро сражавшиеся за Отона, теперь были не в состоянии, да и не хотели отдавать жизнь за своего кандидата» (Ростовцев. Общество и хозяйство в Римской империи, т. 2, с. 115).

Дунайская армия, провозгласившая императором намест­ника Верхней Паннонии Севера, имела преимущество по своей совокупной боевой мощи – она насчитывала 12 легионов, под командованием Нигера находилось 9 легионов, хотя мобилиза­ционный потенциал Востока многократно превосходил дунай­ские провинции, британская армия с ее 3 легионами имела шанс на успех лишь в случае привлечения на свою сторону легионов, расквартированных в Нижней и Верхней Германии. Еще одним преимуществом Севера была относительная близость его армии к Италии и Риму.

Север повел авангард своих легионов через Эмону (Любля­ну) и Аквилею в Равенну, не встречая сопротивления на марше. Когда он дошел до Равенны, ему подчинился базировавшийся там флот. Между тем, Дидий Юлиан вначале попытался подо­слать к Северу наемного убийцу центуриона по имени Аквилей, но эта затея провалилась. Затем он хотел договориться с претен­дентом, объявив его своим соправителем, но Север проигнори­ровал этот жест. Когда дунайские легионы безостановочно дви­гались по Италии, император приказал воздвигнуть баррикады вокруг Палатина и объявил Севера врагом отечества, но сенат и римляне были не на его стороне. Отвернулись от него и пре­торианцы, продавшие ему императорский титул. Между тем, Се­вер избрал для своей акции удачный лозунг – месть убийцам Пертинакса, который привлекал на его сторону многочисленных сторонников, возмущенных дерзкой выходкой зарвавшихся пре­торианцев. Сенат объявил о низложении Дидия Юлия и провоз­гласил принцепсом Септимия Севера; незадачливого покупателя верховной власти сенаторы приговорили к смерти. 1 июня этот приговор был приведен в исполнение. Когда, как не без сарказма пишет А. Азимов, Дидия «тащили прочь из дворца, он не переста­вал повторять: «Кому я причинил зло? Кого я обидел?» Конечно же, никого; но когда человек идет на рискованную игру, он дол­жен быть готов к тому, что придется платить за проигрыш» (Ази­мов Айзек. Римская империя. Величие и падение вечного города. М., 2006, с. 182–183). По принятым тогда правилам игры другого исхода для политического неудачника быть не могло.

Чтобы избежать ненужного кровопролития, Север, прибли­зившись к Риму, выключил из игры преторианцев, пообещав им прощение в том случае, если они выдадут убийц Пертинакса. Сознавая свое бессилие перед многократно превосходившей ее численно армией, гвардия подчинилась и выдала заговорщиков и прямых убийц императора. После этого Север приказал прето­рианским когортам собраться в парадных мундирах и с полным вооружением у городских ворот; преторианцы подчинились и бы­ли разоружены, одновременно было объявлено о роспуске пре­торианских когорт, а их лагерь, представлявший собой самую мощную крепость Рима, был занят авангардом Дунайской армии.

В начале июня 193 г. Септимий Север вошел в Рим. Встречав­ших его сенаторов он подверг унижению, которое призвано бы­ло указать им на подобающее им с его точки зрения место, при­казав обыскать их, чтобы проверить, не припрятали ли они под тогами кинжалов. Но, расчетливый политик, он одновременно сделал жест навстречу сенату, возобновив действовавший в про­шлом закон, по которому сенатор не мог быть приговорен к смер­ти без предварительного рассмотрения обвинения в сенате. Север провозгласил, что он как принцепс станет проводить политику Марка Аврелия и Пертинакса. По его приказанию устроены бы­ли пышные похороны Пертинакса и совершена его консекрация. Народу он угодил раздачей подарков и играми. Овладение Римом и Италией, обошедшееся без кровопролития, не обозначало еще завершения борьбы за высшую власть. Предстояло померяться силами с соперниками, которые также провозгласили себя им­ператорами и держали под рукой целые армии.

Север облегчил себе эту задачу тем, что слабейшего из двух противников Альбина он на первых порах вывел из игры мирным политическим способом, вступив с ним в переговоры, которые за­вершились его усыновлением, дарованием ему титула цезаря, на­значением его коллегой принцепса по консулату на 194 г. и коман­дующим вооруженными силами в Британии, Галлии и Испании.

Луций Септимий Север стал первым из императоров, родив­шихся в провинции, а не в Италии. Его родиной был расположен­ный в Триполитании город Лептис Магна – старая пуническая колония, входившая затем во владения Карфагена, а при Траяне получившая статус римской колонии. Предки императора были преуспевающими купцами, вероятно, пунического происхожде­ния – Север до конца жизни говорил на латинском языке с аф­риканским акцентом, а его сестра, приезжавшая в Рим в гости к брату, с трудом говорила по-латыни, – но уже в начале II ве­ка род Северов вошел в состав разноплеменной по происхожде­нию римской олигархии. Некоторые из принадлежавших к нему лиц состояли в римском сенате и даже удостаивались консулата.

Септимий Север родился в 145 г. и до 20 лет жил в родном городе, а затем перебрался в столицу империи, где продолжил и завершил образование, а потом, под покровительством влия­тельных родственников, сделал успешную карьеру. Cursus honorum он начал с должности квестора в испанской провинции Бетике, затем занимал ту же должность на Сардинии, в 175 г. был назначен легатом проконсула родной ему Африки. Север был при­вязан к родине и, став принцепсом, откровенно обнаруживал свой провинциальный патриотизм, но когда он вернулся в Афри­ку высокопоставленным римским чиновником, он считал умест­ным подчеркивать свою принадлежность к римскому нобилите­ту, и однажды в ответ на дружеские объятия старинного друга распорядился на основании закона, воспрещавшего плебеям по­добные проявления фамильярности по отношению к нобилям, подвергнуть незадачливого земляка бичеванию. После службы в Африке Север командовал легионами. При Марке Аврелии он стал сенатором. Некоторое время после его смерти он вел част­ную жизнь, но в 187 г. был назначен легатом Лугдунской Галлии.

Потеряв свою первую жену Пацию Маркиану, он женился на Юлии Домне, которая происходила из исключительно богатой семьи Бассианов, наследственных верховных жрецов солнечного бога Гелиогалабала, или, по местному произношению, Эгалабала в Емесе Сирийской (Хомсе). Жену он выбрал на основании астро­логических калькуляций. Этой дочери жреца гороскоп предска­зывал стать царской женою, и когда гороскоп исполнился, и Се­вер, женившись на ней, овладел верховной властью в Римской империи, он, по словам Е. Г. Рабинович, «в отношениях с женой проявлял не свойственную ему кротость, глядя сквозь пальцы на любовные и политические интриги Юлии, которая, без сомне­ния, была окружена для него своеобразным мистическим орео­лом «волшебной помощницы», добывающей своему избраннику царство» (Е. Г. Рабинович. «Жизнь Аполлония Тианского» Флавия Филострата. – Флавий Филострат, цит. изд., с. 220).

При получении известия об убийстве Пертинакса Север нахо­дился в Верхней Паннонии, занимал должность легата этой про­винции и командующего Дунайской армией. Провозглашенный императором, он, по традиции, прибавил к своему имени име­на предшественников и стал Луцием Септимием Севером Пертинаксом Августом.

В «Истории августов» начертан его словесный портрет: «У не­го была красивая высокая фигура, и он носил длинную бороду. Волосы его были светлыми и волнистыми, выражение лица вну­шало уважение, его произношение было приятным на слух, но с некоторым африканским акцентом» (Christ, cit. op. S. 619). Геродиан так охарактеризовал императора: «Север, родом ливиец, проявлявший силу и энергию в управлении, привыкший к суровой и грубой жизни, очень легко переносивший трудности, быстрый в своих замыслах и скорый в исполнении задуманного» (цит. по: Ковалев, цит. изд., с. 723). Прирожденный политик и настоящий пуниец, он, по словам того же историка, «больше, чем кто-либо другой из людей.., обладал особой способностью притворяться и внушать доверие к своей благожелательности, не скупился на клятвы, чтобы затем, если нужно было, нарушить их, прибегая ко лжи ради выгоды, и с языка его сходило то, чего не было на уме» (цит. по: Ковалев, цит. изд., с. 723).

Ровно через месяц после триумфального въезда в Рим Се­вер повел верные ему легионы на восток на войну с Пресцением Нигером, которому охотно покорились провинции Малой Азии, а также несколько городов на фракийском берегу проливов, и сре­ди них Византий, и, что делало его особенно опасным соперни­ком, он заключил союз с царем могущественной Парфии Вологезом IV. Между тем, во Фракии и Азии уже действовала Дунайская армия. Признавший императором Нигера Византий был осажден войсками Севера, но упорно сопротивлялся. Оставив героически оборонявшуюся крепость в тылу, Дунайская армия переправилась в Азию. После одержанных ею побед над войсками Нигера под Кизиком и Никеей она очистила от противника весь Малоазийский полуостров и уже весной 194 г. вошла в Киликию. Под Иссой, где пятью столетиями ранее Александр Македонский одер­жал одну из самых блестящих своих побед над персидским царем Дарием III, Север разгромил легионы Нигера, а сам претендент был убит во время бегства с поля проигранной битвы.

Однако понадобилось еще более года на взятие осажденного Византия, павшего лишь на исходе 195 г. Вымерший от голода го­род был подвергнут грабежу, стены его были срыты, и он лишил­ся муниципальных прав. На азиатские города, упорно державшие сторону Нигера, наложены были тяжелые контрибуции, а те, что вовремя отвернулись от него, вроде Лаодикеи, были вознаграж­дены деньгами и повышением своего статуса. Лаодикее было да­ровано италийское право, и в зависимость от нее поставлена прежняя столица провинции Антиохия Фригийская, где находи­лась ранее ставка Нигера.

На том основании, что Вологез оказал поддержку Нигеру, а многие сторонники павшего претендента перебежали в его вла­дения за Евфрат, армия Севера вторглась в Парфию, легко заняла Северную Месопотамию вплоть до Тигра, вошла в пределы Адиабены. Против римлян воевали арабы и другие вассалы Вологеза, а его основные силы находились тогда в глубине Парфии. В честь победы над Парфией Север удостоился почетных прозвищ Arabicus и Adiabenicus, а его супругу Юлию Домну легионеры аккламировали «матерью лагерей» (mater castrorum). Впоследствии ее именовали также mater patriae и даже mater senatus видимо в насмешку над сенатом, хотя, разумеется, по его же волеизъяв­лению. Тогда же Север назвал себя сыном божественного Марка, и подчеркивая особую приверженность памяти этого императо­ра, своего старшего сына Бассиана Каракаллу он назвал Марком Аврелием Антонином. Вскоре после этого, на обратном пути на запад, Каракалла был объявлен цезарем.

Сенаторы, дорожившие политическим наследием первых Анто­нинов, при которых кандидат в преемники принцепса адоптировал­ся им, не имея с ним близкого кровного родства, в чем виделась дань республиканским традициям, встревожились этим актом Севера, потому что в нем они увидели повторение опыта Марка Аврелия, передавшего принципат родному сыну, который настроил против себя сенат уже самим фактом своего квази-монархического при­хода к власти. Провозглашение юного Каракаллы цезарем консер­вативно настроенные сенаторы справедливо расценили как нена­вистную им попытку основания династии.

Центром притяжения оппозиционеров стал Клодий Альбин; как и Север, провинциал и выходец из Африки. В провозглаше­нии цезарем сына императора он разглядел замысел собствен­ного устранения от участия в верховной власти. Договоренность между Севером и Альбином улетучилась как дым. Империя лицом к лицу стояла перед перспективой возобновления гражданской войны. Первый шаг к ней предпринят был Альбином. В 196 г. он провозгласил себя императором, а в начале следующего года пе­реправил верные ему легионы из Британии в Галлию навстречу войскам Севера. Альбина признал императором легион, стояв­ший в Тарраконской Испании, и гарнизон Лугдуна, где претен­дент разбил свою штаб-квартиру. Но надежда на присоединение к нему мощной Рейнской армии оказалась тщетной. Альбин на­чал вести против нее боевые действия, и ему удалось разбить ле­гата Нижней Германии, а легионы, стоявшие в Верхней Герма­нии, готовились к решающему сражению с соперником Севера.

Между тем, возвратившись в Рим, Север задержался в сто­лице для проведения репрессивных мер против многочисленных сторонников Альбина в сенате. В это время основные силы Ду­найской армии двигались в Галлию по маршруту, проходившему к северу от Альп, перевалы через которые в Реции и Норике бы­ли надежно укреплены. Решающее сражение очередной в исто­рии Рима гражданской войны дано было под Лугдуном 19 февра­ля 197 г. По преувеличенным сведениям, которые сообщает Дион Кассий, с обеих сторон в битве участвовало до 150 тысяч воинов. После того как кавалерия Севера обратила в бегство основные си­лы Альбина, их предводитель покончил самоубийством. Город, оказавший гостеприимство врагу Севера, был подвергнут грабе­жу, при этом многие из его кварталов выгорели. Затем начались казни сторонников Альбина, и не только в Лугдуне, но и в других городах Галлии, Испании и Британии, и наконец, в Риме.

Гражданская война закончилась. Вернувшись после победы в столицу, Север совершил консекрацию Коммода, что обозначало очевидный идеологический поворот по сравнению с тем лозунгом, который он выдвинул, когда ввязался в борьбу за власть, – месть за убийство Пертинакса, бывшего ставленником тех сил, которые организовали свержение и убийство Коммода. Позже, в 200 г., Север перестал носить имя Пертинакса, зато добавил к гирлян­де своих имен слово Pius (благочестивый), которое, по примеру Антонина, обозначало прежде всего особую преданность памяти посмертно произведенного в отцы Севера Марка Аврелия. Этот поворот обозначал конец иллюзиям тех, кто ностальгировал по временам первых Антонинов, умевших ладить с сенатом и под­держивать республиканский декор. Суть принципата как военной диктатуры, заложенная Августом в самое его основание, обнажи­лась с удручающей политических консерваторов очевидностью.

Метко характеризуя сложившуюся при Септимии Севере систему правления, которая составила основу государственного строя на последующее столетие, М. И. Ростовцев писал: «Север начал проводить систематическую милитаризацию управления, полностью бюрократизированного его предшественниками. Во­енизированное чиновничество и на его вершине – монарх с ав­тократическими властными полномочиями и с правом наследо­вания власти внутри своей семьи, прочность положения которого обеспечивается преданностью армии и государственных чинов­ников, а также культом личности императора, – таковы были це­ли, поставленные Севером. Милитаризация чиновничества неиз­бежно означала его варваризацию. Ибо армия состояла теперь исключительно из крестьян малоцивилизованных стран, входя­щих в империю, а также из детей солдат-переселенцев и ветера­нов. Для достижения этой цели ... представителей прежнего верх­него слоя постепенно отстраняли от командования в армии и от управленческих постов в провинциях и заменяли их представи­телями новой военной аристократии. Как и самих императоров, эту аристократию набирали из рядов римских солдат» (Ростовцев. Общество и хозяйство в Римской империи, т. 2, с. 158).

Пока Север действовал в Европе, парфяне вторглись в Ме­сопотамию, и нанеся поражение находившимся там римским войскам, восстановили свой контроль над междуречьем Тигра и Евфрата. Незаурядный полководец, Север в ответ на эту по­пытку реванша действовал стремительно. Легионы были пере­брошены на восток по суше и по морю, и уже летом 197 г. они были сконцентрированы на правом берегу Евфрата. Устрашив­шись превосходящих сил противника, Вологез отступил. После форсирования Евфрата римляне взяли Нисибис, затем Селевкию, а 28 января 198 г. пала столица Парфии Ктесифон. С Парфией был заключен мир, по которому Вологез IV отдавал Риму Месо­потамию, культурно наиболее развитую часть своего царства. На ее территории вновь устроена была римская провинция с цент­ром в Нисибисе, наместник которой назначался из числа всад­ников, а не сенаторов. Поражение Парфии нанесло гибельный удар по этому государству, и в конце концов привело его к па­дению, но Рим не выиграл от этой перемены, ибо два десятиле­тия спустя на его восточных границах оказалось более мощная и здоровая, чем одряхлевшая Парфия, империя – сасанидский Иран. Празднуя победу, армия присвоила Северу титул Parthicus Maximus. Его старший сын Каракалла удостоился тогда звания августа, а младший Гета – цезаря.

199-й и 200-й год Север провел в Египте, где он не только за­нимался административными делами, но и осмотрел знамени­тые древности эпохи фараонов. Оттуда он вернулся в Антиохию, и там вместе с Каракаллой взял на себя консулат. Возвращение победоносного императора в Рим в 202 г. отпраздновано было заодно с 10-летним юбилеем его правления. По словам Геродиана, «для народа он устроил в честь своих побед богатые разда­чи, а воинам подарил большие деньги и разрешил много такого, что раньше им не было позволено. А именно, он увеличил им жа­лованье, позволил носить золотые кольца и брать себе жен. Все это прежде считалось чуждым воинскому воздержанию, так как мешало готовности к войне. Север первый поколебал твердый, суровый образ жизни воинов, их покорность и уважение к на­чальникам, готовность к трудам, дисциплину и научил их любви к деньгам, жадности, открыв путь к роскоши» (цит. по: Ковалев, цит. изд., с. 723). Суровый, но справедивый приговор.

Щедрыми денежными вознаграждениями за победы, одер­жанные в гражданской войне и войнах с Парфией, значитель­ным увеличением регулярно выплачиваемых окладов солдатам и офицерам, легализацией солдатских браков, которые прежде были терпимы как факт сожительства, но не сообщали прижи­тым легионерами детям прав на имя и наследство отцов, – ины­ми словами, дети легионеров считались незаконнорожденными, и только отслужившим свой срок ветеранам предоставлялось пра­во узаконить детей в том случае, если они поступали на военную службу, – не ограничивались жесты императора в пользу армии. Солдатам дунайской и рейнской армий, находившимся в посто­янных лагерях, дано было право арендовать землю, закреплен­ную за их легионами, и жить с женами и детьми не в казармах, а в канабах. Уволенным от службы ветеранам предоставлялись льготы в несении повинностей и привилегии при занятии муни­ципальных должностей.

Одной из самых радикальных реформ Севера стало предо­ставление центурионам сословных прав всадников. Ранее карье­ра удачливого, храброго и сметливого легионера, за редчайшими исключениями, заканчивалась низшей офицерской должностью центуриона – военными трибунами и префектами назначались всадники, в значительном большинстве случаев принадлежавшие к этому сословию по праву рождения, либо приобретшие его на основании имущественного ценза или чрез занятие должностей в городских куриях. Учитывая то обстоятельство, что, в отличие от прежнего порядка, когда легатами становились лица сенатор­ского сословия, а при Севере эта должность стала доступна всад­никам, для легионеров открывался теперь путь на вершины во­енной и государственной власти.

Предпринятые меры гарантировали преданность солдат своему полководцу и надежность армии, но лишь в ближайшей перспек­тиве. Развращая легионеров, чрезмерно поощряя их честолюбие, они затрудняли преемникам Севера задачу держать армию в узде воинской дисциплины и таили в себе опасность солдатских мяте­жей. Обуздав преторианцев, Север по существу дела возложил на всю армию роль привилегированных преторианских когорт, кото­рые в свое время охотно брали на себя арбитраж при появлении вакансии на должность императора либо даже создавали такую вакансию. Но преторианской гвардии можно было противопо­ставить армию, а с армией совладать было уже нечему и некому.

Вооруженные силы республики были увеличены на три легиона, их общее число Север довел до 33-х. Один из легио­нов – 2-й Парфянский, – вопреки многовековой традиции, был расквартирован в Италии, в городе Альбане, близ Рима, что принижало статус Италии, приближало его к провинциально­му. Преторианские когорты ранее формировались по преиму­ществу из италиков. При Севере Италия была лишена подобной привилегии, и преторианцы стали вербоваться из легионеров, независимо от места их происхождения. Ту же направленность имела и введенная Севером практика брать на себя проконсулат Италии. Ранее проконсулат, в котором заключался империй – неограниченные властные полномочия, вплоть до распоряже­ния жизнью подданных, – существовал лишь в провинциях, поскольку свободные жители Италии были не подданными, но гражданами Рима. Проконсулат Италии ставил ее и в этом от­ношении в положение провинции.

После разгрома Альбина в руки Севера попала переписка его с сенаторами и другими влиятельными сановниками, которая предоставила ему безупречные улики против политических про­тивников. Репрессии сенаторов, поддерживавших Нигера и Аль­бина, были проведены с размахом и подорвали позицию сената в системе высших органов власти. Политические решения Север принимал, консультируясь не с сенатом, но с советом принцепса (consilium principis), в котором заседали самые авторитетные юристы. Сенат фактически был отстранен императором от управ­ления государством. «Вся его законодательная деятельность, – по характеристике С. И. Ковалева, – ограничивалась тем, что он заслушивал и утверждал соответствующие послания императо­ра. Назначение городских магистратов (консулов и др.) перешло целиком к последнему, а сенат только ставился в известность. Да и роль этих магистратов значительно ограничилась. Зато еще более выросло значение императорских чиновников» (Ковалев, цит. изд., с. 722).

Эти чиновники подбирались почти исключительно из числа всадников. Одной из ключевых в системе государственного управ­ления стала новая должность второго префекта претория, на ко­торую назначался непременно юрист. Им стал один из самых бле­стящих знатоков римского права Папиниан. Префект претория готовил законопроекты, и одновременно был советником и да­же заместителем принцепса по судебным делам. Префект города (prefectus urbi) получил право уголовного суда над сенаторами. По обвинению в оскорблении величества (crimen laese majestatis) предписывалось подвергать пыткам всех подозреваемых, вклю­чая и сенаторов. Суды присяжных Север упразднил, сам назначая высших судейских чиновников.

Умаление роли сената выразилось также в том, что респуб­ликанская казна – эрарий, находившаяся в ведении сената, бы­ла превращена в римскую городскую казну. Доходы от провин­ций, и императорских и сенатских, при Севере поступали в фиск, который таким образом был окончательно преобразован из лич­ной казны принцепса в государственную казну, состоявшую в ве­дении императора. В связи с этим его личная собственность была выведена из фиска, и для распоряжения ею было учреждено но­вое ведомство, которое так и называлось res privata imperatoris, или ratio privata во главе с прокуратором. На ключевые должно­сти в государственной администрации впредь стали назначаться не только сенаторы, но и всадники, что ставило под вопрос самый статус сенаторского сословия как высшего в Римской республике.

В своей совокупности реформы Севера явным образом обо­значали монархическую и династическую тенденцию, но всего лишь тенденцию. Рим и при Севере оставался республикой. Хо­тя в некоторых актах Севера, как некогда Домициана, величали dominus – (господином), но все-таки не царем (rex). По словам М. И. Ростовцева, «было бы ошибкой видеть в Севере основате­ля восточной военной деспотии... Север полностью милитаризи­ровал принципат Августа; правитель Рима был теперь в первую очередь imperator-ом, генералиссимусом римской армии, но попрежнему оставался верховным чиновником Римской империи, а армия, как и прежде, была гражданской армией Рима» (Ростов­цев. Общество и хозяйство в Римской империи, т. 2, с. 118). Ро­стовцев называет такой государственный строй «римской» «во­енной монархией» (Ростовцев. Общество и хозяйство в Римской империи, т. 2, с. 118). Учитывая то представление о монархии, которое в наше время осложнено реминисценциями средневе­ковья и эпохи абсолютизма, было бы корректнее назвать уста­новленный им режим военной диктатурой. Сам Север, очевид­но, стремился к учреждению наследственной монархии, но он считался с римскими правовыми и политическими традициями, и отдавая им должное, удержался от радикальной трансформа­ции системы правления, иными словами, от государственного переворота, ограничившись коррекцией отдельных механизмов республиканского правления, нацеленной на усиление позиции императора, или, как метко выразился Ростовцев, генералисси­муса, не возлагая на себя при этом царскую корону.

Затирание сената, лишение его ряда властных полномо­чий, принадлежавших ему во времена Антонинов, укрепление бюрократического начала за счет сенатского олигархического способствовало совершенствованию государственного аппара­та, и не только в такой сфере как сбор налогов, но и в правосу­дии. Не склонный в целом к позитивной оценке бюрократиче­ского правления, М. И. Ростовцев тем не менее признает, что «законодательство империи... никогда не было столь гуманным, как во времена Севера. Великие юристы того времени – Папиниан, Ульпиан и Павел – имели возможность беспрепятствен­но развивать свои излюбленные гуманистические рассуждения о равном праве для всех и о долге защищать жизнь человека как таковую, жизнь слабых и бедняков в особенности. ...Как и Коммод, он решил опираться на те классы, которые поставляли ему солдат при рекрутском наборе; отсюда – либеральное законо­дательство и меры по защите крестьян и городского пролетарата от господствующих классов и имперских властей. Alimen­ta, которые отменил Коммод, были введены снова» (Ростовцев. Общество и хозяйство в Римской империи, т. 2, с. 120). Как и во времена противостояния популяров и оптиматов, монархиче­ская тенденция и при Севере была оборотной стороной полити­ки поддержки обездоленных за счет имущих.

Север преследовал крупных землевладельцев, которые завы­шали арендную плату за сдаваемые ими участки. Его аграрная по­литика ориентирована была на возрождение крестьянского зем­левладения, на умножение числа мелких собственников земли. Наместник Египта Субатиан Аквила издал эдикт, в котором со­держится ссылка на императорский призыв, обращенный к мест­ным крестьянам, оставившим свои наделы после разорения, вы­званного преследовнием сторонников Нигера, укрывшихся в этой стране, вернуться в свои деревни. Со своей стороны крестьяне Египта и Малой Азии обращались к правителям провинций с про­шениями и жалобами, которые находили благоприятный отклик.

И все же и горожане и крестьяне страдали от произвола мел­ких полицейских чиновников – frumentarii, stationarii и colletiones, которые рекрутировались из числа малограмотных легионеров.

Выявляя и обезвреживая противников принцепса, политически по­дозрительные элементы, которые клеймились как враги римского народа homines hostes populi romani – по отношению к этим «вра­гам народа» обыкновенно употреблялась аббревиатура hhpr, – colletiones заодно безжалостно выколачивали налоговые недоим­ки, да при этом еще не брезговали и взятками. Налоги при Севере взыскивались с большей неукоснительностью и неумолимостью, чем в правление Антонинов. На городских декурионов, или децемпримов, возлагалась материальная ответственность по недоим­ках городов, которыми они управляли. А для контроля за деятель­ностью органов местного самоуправления в города назначались правительственные чиновники – кураторы.

Крестьяне, страдавшие от произвола со стороны colletiones, подавали жалобы властям. В одной из таких жалоб говорилось, что, когда появляются colletiones, «то ничего хорошего от них ждать не приходится, они только истязают деревню невыноси­мыми реквизициями и штрафами, так что жители, истощенные непомерными поборами этих непрошенных гостей ...вынуждены из-за крайней нужды отказывать себе в посещении общественных бань и вообще лишены основных средств к существованию» (Ро­стовцев. Общество и хозяйство в Римской империи, т. 2, с. 127).

Реакцией на произвол полицейских чиновников были не только прошения, адресованные императорам и правителям провинций, но и разбой. В самой Италии сложилась шайка из 600 latrones – беглых рабов и колонов, дезертиров – во главе с неким Фелик­сом Буллой; эта банда занималась грабежами и разбоем, поль­зуясь сочувсвием и поддержкой сельской бедноты, легко подкупая местных чиновников. Как пишет С. И. Ковалев, «одному центури­ону, попавшемуся к нему в плен и отпущенному на свободу, Булла дал такой наказ: «Посоветуй господам кормить своих рабов, что­бы последним не идти в разбойники» (Ковалев, цит. изд., с. 723). В течение двух лет шайка оставалась неуловимой. Для ее разгро­ма понадобилось задействовать значительные военные силы – преторианцев и кавалерию.

Результаты экономической политики Севера не были одно­значными. М. И. Ростовцев, негативно характеризуя любые ша­ги, направленные на государственное регулирование рыночных отношений, оценивает их скептически. Правительство сталкива­лось тогда с серьезными финансовыми проблемами. Военные рас­ходы обескровили бюджет. Казна испытывала нехватку серебра, отчего пришлось снизить его содержание в динариях. Подмеши­вание в серебряные монеты меди началось еще при Нероне, и по­добная практика продолжалась после него. При Севере в весе динария серебро составляло уже лишь половину. Порча монеты стимулировала инфляцию, создавала почву для денежных спеку­ляций. В некоторых городах возникли черные рынки, на которых за золотую монету (ауревс) платили больше его официально уста­новленной цены – 25 динариев, что явным образом свидетель­ствовало о недоверии населения к фиску. Но с другой стороны, как пишет современный немецкий романист К. Крист, при Се­вере «римскому народу, помимо традиционных хлебных раздач, выдавалось также и масло, – мера, выгодная в первую очередь его триполитанским производителям, поставлявшим это мас­ло, – то есть землякам Севера... Умирая, он оставил запас хлеба, который гарантировал его раздачу в Риме на 7 лет, и запас мас­ла, который мог покрыть его потребление во всей Италии в те­чение 5 лет» (К. Christ, cit. op. S. 615).

Закаленный суровый воин, Септимий Север не чужд был культурных интересов: его близким другом стал лучший исто­рик эпохи Дион Кассий; император и сам занимался литератур­ными трудами и написал автобиографию, его жена Юлия Домна оказывала покровительство светилу медицины Галену и исклю­чительно популярному в ту пору, а также и в средневековье, био­графу греческих философов Диогену Лаэртскому, сочинение кото­рого давало возможность ознакомиться с самыми характерными и острыми высказываниями великих мыслителей и их анекдоти­ческими поступками, она же заказала Флавию Филострату био­графию знаменитого предсказателя, целителя и проповедника Аполлония Тианского.

Септимий Север заботился об украшении имперской столицы, за что был удостоен почетного именования restitutor urbis (восста­новитель города). По его указанию была вполнена первая топо­графическая съемка Рима. При нем на форуме вблизи Капитолия воздвигли триумфальную арку, сохранившуюся до наших дней. На Палатине был выстроен дворец, фасад которого украшал зна­менитый септизоний – изображение семи планет, включая солн­це и луну, и семи соответствующих им божеств, имена которых употребляются в латинских названиях дней недели.

Провинциал по своему происхождению, Септимий Север об­наружил особую заботу о благополучии провинций. По его ука­заниям прокладывались превосходные дороги, связующие отда­ленные города друг с другом и с Римом; он усовершенствовал почтовую службу (cursus publicus), переведенную им в ведение фиска. В провинциальных городах, особенно в родной ему Триполитании и Африке, но также в азиатских провинциях, в Дакии и Паннонии строились храмы, репрезентативные и функциональ­ные сооружения: акведуки, термы. При нем преобразилась Лепта Магна, в которой были выстроены триумфальная арка, базили­ка, храм Геркулеса и Вакха, а также Карфаген, который своими новыми сооружениями приобрел былой блеск времен независи­мости от Рима. Свой африканский патриотизм Септимий Север простирал так далеко, что, по его указанию, в городах Африки, а также в других провинциях были воздвигнуты многочислен­ные статуи смертельного врага римского народа Ганнибала, от­кровенным почитателем которого был император.

Север принимал меры, нацеленные на рост благосостояния про­винциалов, на расширение их гражданских прав, на то, чтобы при­близить их статус к тому, которым давно уже пользовались итали­ки. Финикийскому Тиру, родине Домны Эмесе, а также Пальмире, Эдессе, Нисибису, палестинской Самарии, где поселились ветера­ны, был дарован статус римских колоний. Ряд других провинци­альных городов приобрел латинское или италийское право. Оно предоставлено было Лептису, Утике и Карфагену. Александрия по­лучила самоуправление, к которому давно стремился этот гигант­ский мегаполис. В ней было образовано буле, по образцу греческих городов Эллады и Азии. Главные поселения египетских номов по­лучили городской статус. В некоторых провинциях разрешено бы­ло пользоваться в делопроизводстве не только латинскими и грече­ским, но также и местными языками – пуническим в африканских провинциях, и даже галльским – в провинциях трех Галлий, а так­же в Верхней и Нижней Германии. Опасаясь концентрации власти в руках провинциальных наместников, под рукой которых стояли легионы, способные представлять угрозу императору в случае мя­тежа, Септимий Север разделил некоторые провинции: Сирия бы­ла разделена на Келесирию в своей северной части с расквартиро­ванными в ней двумя легионами и Сирию Финикийскую с одним легионом, Британскую провинцию император разделил на Верх­нюю Британию, расположенную в основном на территории совре­менного Уэльса, с двумя легионами в ней, и Нижнюю, с одним ле­гионом, расквартированным в Эбураке, или Йорке.

Во второй половине правления Севера, когда раны, нанесен­ные гражданской войной, в основном были исцелены, когда се­нат смирился со своим новым приниженным статусом, больше не интриговал и не давал принцепсу оснований для репрессий про­тив своих членов, жизнь в столице и всей империи вошла в спо­койную колею. Ее мирное течение нарушено было лишь однаж­ды низложением и казнью могущественного префекта претория Плавтиана, на дочери которого Плавтилле был женат старший сын императора Каракалла. Плавтиан пользовался огромной властью, современники сравнивали его с временщиком Тиберия Сеяном. При этом он не скрывал неприязни к супруге императора често­любивой Юлии Домне, влияние которой на политику мужа ему удавалось ограничить и которая платила префекту той же моне­той. Обстоятельства низложения Плавтиана, которое приходит­ся на 205 г., мало известны, но они связаны с интригами Домны и с тем, что ей удалось привлечь на свою сторону его зятя и соб­ственного сына Каракаллу.

Для христиан относительно мирными были первые десять лет правления Севера. По словам Тертуллиана, император относился к христианам благосклонно потому, что христианин Прокул ис­целил его от болезни, помазав елеем (см. Болотов, цит. изд., т. 2, с. 107). Но в 203 г. религиозная политика Севера претерпела кру­той поворот – находясь на востоке, он издал декрет, которым judaeos fieri sub gravi poena vetuit, idem etiam de christianis sanxit (Болотов, цит. изд., т. 2, с. 107) (становиться иудеями воспреща­лось под угрозой тяжелого наказания, и этот запрет распростра­нялся также на принятие христианства). Что послужило причиной издания этого закона – неизвестно. В. В. Болотов предполагает, что «христиане здесь могли быть замешаны в чужой истории... Мо­жет быть, – продолжает историк, – одновременно с этим же за­коном Септимий Север издал предписание о том, что обвинения против лиц, принадлежащих к недозволенным коллегиям (collegia illicita), должны поступать в Рим на рассмотрение префекта сто­лицы. Действие этого закона, или совместно обоих, повидимому, не было особенно широко. Но во всяком случае оно затронуло не­сколько местностей и в Европе, и в Азии, и в Африке» (Болотов, цит. изд., т. 2, с. 107).

Тяжелый удар нанесен был по христианским общинам Алек­сандрии и других городов Египта. Как рассказывает Евсевий Ке­сарийский, «когда Север начал преследовать Церковь, то борцы за веру повсюду завершили свое блистательное свидетельство му­ченичеством. Особенно много было их в Александрии; из Египта и со всей Фиваиды сюда, словно на огромную арену, отправлены были борцы Божии; с великим терпением и мужеством перено­сили они разные пытки, умерли разной смертью – и возложены на них венцы от Господа. В числе их был и почитаемый отцом Оригена Леонид, которого обезглавили; он оставил совсем юно­го сына» (Евсевий, цит. изд., с. 199). Во время этих гонений Кли­мент Александрийский оставил огласительное училище, которым ранее руководил, и его заменил в нем сын замученного Леони­да Ориген; в то время, в 204 г., ему было 18 лет, но он уже выде­лялся среди единоверцев поразительной широтой своих позна­ний в Священных книгах, а также внешних науках и философии.

Гонения свирепствовали и в Африканской провинции. 7 мар­та 203 г., по приказу проконсула Скапула, подвергли пыткам и за­мучили несколько христиан, и среди них святых Перпетую, рабы­ню Фелицитату и Сатура. Об их кончине известно из мученических актов (Passio Perpetuae et Felicitatis cum sociis), которые состоят из записей самой Перпетуи, сделанных в темнице, в перерывах между пытками, и очевидцев их кончины. Большая часть муче­ников была схвачена, когда они были еще оглашенными, и кре­стили их уже в заключении пробравшиеся туда пресвитеры. Из­раненные зверями на арене, карфагенские мученики остались живы. Тогда по требованию разъяренной толпы, жаждавшей кро­ви, их вывели на середину арены и закололи. «Еще молодой и не­опытный гладиатор, на которого выпало покончить с мученика­ми, дрожащею рукою нанес Перпетуе несколько ран и, наконец, она сама собралась с силами, чтобы направить нож в свое горло» (Болотов, цит. изд., т. 2, с. 111).

В 208 г. император вместе с супругой и обоими сыновьями отправился в Британию для ведения там военной кампании. Де­ло в том, что, когда Клодий Альбин в 196 г. вывел из Британии в Галлию почти все вооруженные силы, для того чтобы употребить их в гражданской войне против Севера, пикты и другие народы, обитавшие в Каледонии, прорвали вал Антонина, а затем также и вал Адриана, разрушили римские лагеря и крепости и начали грабить и предавать огню римские поселения. Весь север про­винции вплоть до Эбурака подвергся опустошению. После окон­чания гражданской войны легионы, вновь направленные в Бри­танию, восстановили контроль над провинцией, но Север решил предпринять меры для того, чтобы предотвратить повторение по­добных вторжений в будущем. Возможно, он собирался осуще­ствить, наконец, план, который считал реалистичным наместник Британии времен Домициана Агриппа, – покорить весь остров. Как бы там ни было, Северу удалось расширить зону римского контроля, но в начале 209 г. каледонцы и меаты возобновили на­падения на римские лагеря. Между тем, снабжение воющей ар­мии обходилось дорого из-за трудностей при подвозе продоволь­ствия и амуниции, и тогда Север решил оставить ранее занятую территорию вместе с валом Антонина, отступить к валу Адриана и укрепить его новыми оборонительными сооружениями. Таким образом, вся британская операция ограничилась демонстрацией мощи римского оружия воинственным туземцам. Мысль о заво­евании всего острова, если она и была у императора, пришлось оставить, и как оказалось, уже навсегда.

В разгар военной кампании Север тяжело заболел. У него обострилась подагра, которой он страдал долгие годы. Мучи­тельные боли приковали его к одру. Командование вооружен­ными силами император возложил на старшего сына Каракаллу, а тот, похоже, не скрывал от смертельно больного отца, нетер­пеливое стремление поскорее дорваться до высшей власти. Не­которые современники, вероятно, напрасно, даже подозревали его в том, что он ускорил смерть отца. Во всяком случае, Севе­ру молва усваивала обращенную к безжалостному сыну моль­бу: «Не дай им видеть, что ты убиваешь меня» (Буркхард, цит. изд., с. 15). Перед кончиной император произнес и такие сло­ва: «Omnia fui, et nihil expedit» (Я был всем, и ничего не получи­лось). Со сметртного одра он, согласно Диону Кассию, обратил­ся к сыновьям Каракалле и Гете с политическим завещанием: «Будьте дружны между собой, обогащайте солдат, об остальном не заботьтесь» (Cass. Dio, LXXVI, 15,2). Как справедливо замеча­ет русский историк Н. А. Машкин, «трудно судить о достоверно­сти этого афоризма, но он хорошо определяет отношения между императорами и армией» (Машкин, цит. изд., с. 561), во всяком случае, между Севером и его легионерами.

Луций Септимий Север скончался в Эбураке 4 февраля 211 г., прожив 66 лет, из которых 18 он правил империей. За смертью Севера сразу последовала его консекрация, тело его было сожже­но в Эбураке, а прах обожествленного принцепса доставлен в Рим и там торжественно погребен. Биограф Севера Элий Спартиан воспроизводит его последние слова: «Я принял государство, со всех сторон раздираемое восстаниями, а оставляю умиротворенным да­же в Британии. Старый, с больными ногами, я оставляю моим Ан­тонинам (т. е. сыновьям) крепкую власть, если они сами окажут­ся хорошими, но бессильную, если они будут дурными» (цит. по: Ковалев, цит. изд., с. 723), – и замечает далее уже от себя: «По­сле его смерти все высоко оценили его – главным образом пото­му, что государство в течение долгого времени не видело ничего хорошего ни от его сыновей, ни после, когда многие устремились к власти и Римское государство стало добычей для грабителей» (цит. по: Ковалев, цит. изд., с. 723).

По воле почившего Севера легионеры аккламировали им­ператорами двух его сыновей: родившегося в 187 г. в Лугдуне и уже с 198 г. носившего титул августа Марка Аврелия Антонина, по прозвищу Каракалла, которое происходит от названия люби­мого одеяния юноши – длинного галльского плаща с капюшо­ном, и Публия Септимия Гету, который был на год моложе брата и удостоился равного с ним титула в 209 г. Сенат приветствовал их избрание.

Хотя формально братья считались равноправными сопра­вителями, действительное верховенство принадлежало Каракалле, которому однако даже призрак разделения власти был нестерпим. Когда братья, поспешно заключив мир с пиктами, вернулись в Рим, их вражда ужесточилась, и в нее поневоле ока­зались втянуты высокопоставленные чиновники и сенаторы. По­селились они в разных дворцах: старший – в садах Мецената на Эсквилине, а младший – за Тибром, на Яникуле. Сенатское большинство, заинтересованное в продолжении соперничества, стало на сторону слабейшего из соправителей Геты. Примирить враждующих братьев пыталась их мать Юлия Домна и ближай­ший советник отца префект претория Эмилий Папиниан, кото­рый сопровождал Севера в его британском походе. В окружении братьев возникла идея разделить территорию империи в порядке управления на две части и старшему править на Западе, а млад­шему – на Востоке, но и сам Каракалла и весьма влиятельная уже в конце правления Севера Домна решительно отвергли этот план. Мать императоров сказала тогда, что для этого вначале придется убить ее и разделить ее труп надвое.

Взаимная ненависть соправителей не угасала, и как расска­зывает Геродиан, «они уже перепробовали все виды коварства, пытались договориться с виночерпиями и поварами, чтобы те подбросили другому какой-нибудь отравы. Но ничего у них не вы­ходило, потому что каждый был начеку и очень остерегался. На­конец Каракаллла не выдержал: подстрекаемый жаждой едино­властия, он решил действовать мечом и убийством. Смертельно раненый Гета, облив кровью грудь матери, расстался с жизнью. А Каракалла, осуществив убийство, выскакивает из спальни и бе­жит через весь дворец, крича, что он едва спасся, избежав вели­чайшей опасности» (цит. по: Ковалев, с. 725).

Убийство совершено было в покоях Домны, куда она, по просьбе Каракаллы, пригласила обоих сыновей для примире­ния; поразил Гету один из преданных Каракалле центурионов, при этом ранена была и сама Домна, пытавшаяся спасти сына от смерти. Каракалла, сделав вид, что он едва не был убит заго­ворщиками, бежал в воинский лагерь. Произошло это в февра­ле 212 г.. Народ, и что еще опаснее, преторианцы и легионеры были обескуражены происшедшим, их верность Каракалле на некоторе время поколебалась, но щедрые раздачи подарков успо­коили солдат. Папиниан однако не скрывал своего возмущения случившимся: «Легче совершить братоубийство, чем оправдать его» (Sampoli, cit. op., p. 320) – таковым было его заключение о гибели Геты. По воле Каракаллы верными ему легионерами Папиниан был убит. Заодно казням подверглись и другие дей­ствительные или мнимые сторонники Геты из числа сенаторов, всадников, чиновников, центурионы и солдаты из его эскорта. По, вероятно, преувеличенной оценке Диона Кассия, жертвой расправ пали 20 тысяч человек.

Древние историки, писавшие о Каракалле, не были беспри­страстными летописцами или свидетелями; напротив, все они были идеологически предубежденными противниками его по­литического курса, поэтому сомнительна и достоверность приво­димых ими сведений и принадлежащих им характеристик. Как справедливо заметил М. И. Ростовцев, «подробные описания, ко­торыми мы располагаем, не лишены предвзятости; и его совре­менник влиятельный сенатор Дион Кассий, и Геродиан, также его современник, принадлежавший к кругу интеллектуалов греческо­го происхождения и бывший, вероятно, имперским чиновником, и наконец, некий историограф, римлянин по происхождению, произведения которого послужили для так называемых Scriptores Historiae Augustae основным источником биографии Каракаллы, представляют в основном точку зрения высших, образован­ных слоев населения империи, крайне враждебно противостоя­щих императору, которого они считали самым скверным из всех тиранов, известных в истории Рима» (Ростовцев. Общество и хо­зяйство в Римской империи, т. 2, с. 129–130). Но дыма без огня не бывает, и как пишет далее М. И. Ростовцев, «ни Дион, ни Геродион, ни безвестный римский сенатор не занимались выдумыва­нием фактов; они, скорее, постарались выразительно оформить те взгляды, которые были в ходу в наиболее информированных и наиболее интеллигентных слоях населения империи» (Ростов­цев. Общество и хозяйство в Римской империи, т. 2, с. 130).

Ни факт убийства Геты по воле его брата, ни репрессии про­тив его сторонников, ни казнь великого юриста Папиниана, ни посмертная неприязнь Каракаллы к устраненному им незадачли­вому соправителю не вызывают сомнений. В преследовании па­мяти брата император пошел даже на такой мелочный шаг, как изглаживание ее в буквальном смысле слова. По словам знатока латинской эпиграфики Е. В. Федоровой, Каракалла приказал ис­править посвятительную надпись на триумфальной арке на рим­ском форуме, воздвигнутой в 203 г. Ее сохранившаяся редакция гласит в переводе на русский язык: «Императору Цезарю Луцию Септимию Северу, сыну Марка, Пию, Пертинаксу Августу, отцу отечества, Парфянскому, Арабскому и Адиабенскому, великому понтифику, наделенному властью народного трибуна в 11-й раз, императору в 11-й раз, консулу в 3-й раз, проконсулу и императо­ру Цезарю Марку Аврелию Антонину Августу, сыну Луция, Пию Счастливому, наделенному властью народного трибуна в 6-й раз, консулу, проконсулу, отцу отечества, наилучшим и храбрейшим принцепсам, за восстановление государства и за расширение вла­сти римского народа благодаря их выдающейся доблести в Ри­ме и вне его пределов сенат и народ римский». Но такой вид, по заключению Е. В. Федоровой, надпись на арке приобрела после того, как в 212 г., по указанию Каракаллы, в ней «соскоблили конец третьей и всю четвертую строку, где было, вероятно, на­писано: P(ublio) Septimio, L(ucii) fil(io), Getae nobiliss(imo) Caesari (Публию Септимию Гете, сыну Луция, знатнейшему Цезарю. На этом месте написали новые слова: P(atri) P(atriae), optimis fortissimisque principibus (Отцу отечества, наилучшим и храбрейшим принцепсам)» (Федорова Е. В. Введение в латинскую эпиграфи­ку. М., 1982, с. 130).

В расхожей исторической памяти имя Каракаллы сохрани­лось как название самых знаменитых римских терм, колоссаль­ные руины которых до сих пор изумляют посетителей «вечного города» грандиозными размерами и продуманностью своей лишь на первый взгляд хаотичной планировки. Строительство этих терм началось еще при Севере, но завершено было действитель­но в правление Каракаллы.

Но его важнейшее деяние – это Constitutio Antoniana (Кон­ституция Антонина), названная так по одному из официальных имен Каракаллы. Издана она была в 212 г., вскоре после убийства Геты. Текст этого документа известен во фрагментах, сохранив­шихся на папирусе, найденном в Египте в 1912 г., а также по отра­жению его содержания в позднейшем римском законодательстве, в частности, в «Дигестах» святого Юстиниана. «Конституция» да­ровала права римских граждан всем перегринам, кроме так на­зываемых dediticii.

Издание этого акта в самом документе мотивировано побуж­дениями религиозного характера, стремлением умножить число лиц, почитающих богов Рима: «Император Цезарь Марк Аврелий Север Антонин Август объявляет: необходимо, чтобы я прежде всего, естественно, направлял мои помышления на вещи, кото­рые относятся к почитанию богов, на то, чем бы я мог достой­ным образом отблагодарить бессмертных богов за то, что они сохранили мне жизнь в таком покушении на нее (убийство Геты официально было объявлено средством пресечения загово­ра против старшего брата и соправителя с его стороны, и это не было совершенной ложью, а только полуправдой – каждый из братьев стремился к устранению другого как соперника – В. Ц.). Поэтому я верю, что смогу оказать должное их величию велико­лепным и благочестивым образом, если приведу в храмы богов многие десятки тысяч моих людей, сделав их равноправными. Итак, я предоставляю право римских граждан всем живущим во вселенной, кроме поданных (dediticii), чтобы впредь на них уже не распространялись никакие прежние ограничения в правах» (Christ, cit. op. S. 461–462).

Историки, как древние так и современные, по большей ча­сти игнорируют мотивы издания «Конституции», приводимые самим императором, но нет разумных оснований сомневаться в религиозности детей Севера, с материнской стороны происхо­дивших из сирийской жреческой династии. Эта релгиозность бы­ла, естественно, не христианской и даже не характерно римской, но с восточными, сирийскими чертами. По крайней мере, можно предположить, что, оказывая благодеяние многим людям, Каракалла стремился умилостивить богов, отвратить от себя их гнев за совершенное им братоубийство.

Между тем, Дион Кассий считал, что издание «Конституции» имело исключительно фискальные мотивы: щедрые подарки леги­онерам и преторианцам, призванные приглушить их недовольство убийством Геты, истощили казну, и Каракалла решил пополнить ее за счет расширения круга лиц, которые облагались налогами в качестве римских граждан. М. И. Ростовцев, принимая эту вер­сию, не считал ее исчерпывающей. «Действия Каракаллы, – писал он, – помимо того значения их для налогов, на которое указывал Дион, – преследовали две определенные цели. Предоставляя пра­во римского гражданства муниципальным чиновникам и лицам из верхних слоев сельского населения.., а также предоставив это преимущество некоторым людям из низших классов, Каракалла увеличил число тех, кто был связан обязательствами городских литургий. Приобретя новый политический правовой статус, рим­ские граждане были лишены повода уклоняться от этого тяжкого бремени. Каракалла думал, что предоставлением римского граж­данства он польстит этим прежним пасынкам Рима и тем самым завоюет их преданность. Однако суть его намерения состояла не столько в том, чтобы возвысить низшие классы, сколько прежде всего в том, чтобы принизить высшие, и не только в Риме и Ита­лии, но и в провинциях; таким образом он рассчитывал ущемить гордость и самонадеянность правящих городских классов и му­ниципальной аристократии» (Ростовцев. Общество и хозяйство в Римской империи, т. 2, с. 133).

Трудно сказать, насколько в действительности Каракалла спо­собен был испытывать мелкое чувство удовольствия от унижения муниципальной аристократии, к которой по своему происхожде­нию как-никак принадлежал его отец, но эгалитарная тенденция в этом акте несомненно присутствовала. Для Каракаллы, пунийца по отцу и сирийцу по матери, не мог быть близок ни патрициан­ский, ни италийский римский патриотизм. Рим для него, провин­циала по рождению, отождествлялся с империей – вселенной, эйкуменой, orbis. У него не было внятных личных оснований ставить природных римлян или италиков выше греков, сирийцев, афри­канцев или галлов. Его личный эскорт состоял отнюдь не из ита­ликов, а из германцев и сарматов, которым он, очевидно, боль­ше доверял. Предоставление римского гражданства вчерашним перегринам способствовало также правовой унификации импе­рии, явилось одним из средств экспансии цивильного римского права за счет jus gentium, которое не было устранено этим актом, но сфера его применения резко сузилась – римские граждане представали перед судами, действовавшими на основании рим­ского права. С. И. Ковалев справедливо писал, что «Конституция Антонина» представляла собой «завершение традиционной поли­тики Римской империи, политики Цезаря, Клавдия, Веспасиана, Адриана и Септимия Севера, направленной на расширение соци­альной базы римского государства» (Ковалев, цит. изд., с. 724).

Не вполне ясен вопрос о том, кто подразумевался в «Консти­туции» под dediticii (подданные), которым не было предоставле­но прав римских граждан, так что они так и остались перегрина­ми, – и в связи с этим вопрос о масштабности акта. На этот счет высказывались разные и при этом радикально расходящиеся суж­дения. Упоминание в «Конституции» десятков тысяч людей, кото­рые придут равноправными в храмы богов, как будто бы говорит об узкой избирательности правительства в предоставлении римского гражданства перегринам. Первоначально dediticii в Риме называ­ли врагов, которые сдались на милость победителя, без заключе­ния с ними мирного договора, иными словами, ими становились граждане капитулировавших государств. Впоследствии к этой ка­тегории лиц принадлежали также либертины, которые оставались в зависимости от своих прежних господ. Некоторые историки счи­тают, что к числу dediticii принадлежали жители таких округов в провинциях, которые не имели городского устройства. При са­мом расширительном толковании этого термина его распростра­няют на мелких арендаторов, или колонов и даже на большинство крестьян, живших в провинциях, например, на египетских фелла­хов. Более того, существует и такая интерпретация «Конституции», что римское гражданство не было предоставлено ею даже и боль­шей части городских провинциалов, так называемым humiliores, но лишь honestiores, едва ли не большинство которых, впрочем, его уже имело и до Каракаллы. В таком случае слова из «Консти­туции» о десятках тысяч следует понимать буквально и тем самым значение этого акта минимизируется.

Но подобные интерпретации, исходящие из многочисленно­сти dediticii и ограниченного числа перегринов, приобретших права римских граждан благодаря «Конституции», опровергают­ся включенным в «Дигесты» толкованием Ульпиана, современни­ка Каракаллы, который не мог заблуждаться относительно истин­ного смысла этого его акта: «Все люди, находящиеся в пределах Римской империи, – писал он, – сделались римскими гражда­нами на основании конституции императора Антонина» (Диге­сты, 1, V, 17). Конечно, Ульпиан не имел в виду рабов, и некие dediticii, наиболее, вероятно, ограниченные в свободе вольноот­пущенники, прав римских граждан все-таки тогда, при Каракалле, не получили, но в любом случае число их было незначитель­ным, к тому же и dediticii могли приобрести римское гражданство вскоре после Каракаллы каким-либо актом одного из его ближай­ших преемников, оставшимся, подобно множеству других рим­ских законов, неизвестным для исследователей нового времени. Во всяком случае, если бы значительная часть свободных жите­лей империи после издания «Конституции» оставалась без рим­ского гражданства, Ульпиан не мог бы говорить о «всех людях».

До Каракаллы римским гражданством обладало привилегиро­ванное меньшинство, а «Конституция» предоставила его, говоря словами Ульпиана, всем – речь шла не о десятках тысяч, а о де­сятках миллионов, ставших вдруг не римскими подданными, но римлянами. Римлянин (romanus), а на грекоязычном востоке им­перии «ромеос» становится с этих пор именем многомиллион­ного народа, названием политической нации, вроде американца или пресловутого «россиянина». Но верно и то, что если рань­ше римское гражданство было знаком привилегированного ста­туса, то после издания «Конституции» акцент перенесен был на обязанности перед имперским отечеством, не питая больше ам­биций тех, кто им обладал. И конечно, этот акт был одним из са­мых характерных проявлений эгалитаристской политики Каракаллы, общую направленность которой он унаследовал от отца, отважившись при этом на шаги, перед которыми останавливал­ся несравненно более осторожный Север.

По словам М. И. Ростовцева, «Каракалла всей своей политикой открыто – даже более, чем его отец, – показывал, что он полон решимости строить свою власть не на удовлетворении интересов высших слоев общества, городской буржуазии и италийской аристо­кратии, а опираясь на низшие слои и их представителей – солдат...

Он открыто выказывал презрение имущим слоям и образованным людям... У нас нет оснований сомневаться в подлинности его лю­бимого высказывания, которое сообщает ...Дион: «Никому, кроме меня, деньги не нужны, а мне они нужны для того, чтобы дарить их солдатам». И его поведение, и его политика полностью совпа­дают с той точкой зрения, которая выражена в этих словах» (Ро­стовцев. Общество и хозяйство в Римской империи, т. 2, с. 130). Солдаты любили своего полководца. Его невероятная популяр­ность в армии умножалась оттого, что он разделял с рядовыми легионерами тяготы их воинского быта, и даже, наравне с ними, участвовал в саперных и инженерных работах при сооружении или укреплении временных лагерей.

Ежегодные выплаты рядовым легионерам были при нем уве­личены с 500 до 750 динариев в год. Содержание армии погло­щало львиную долю доходов казны и истощало ее. Для покрытия возросших расходов император прибегал к разным средствам. Помимо многократного расширения круга римских граждан, это были: резкое увеличение так называемого «коронного нало­га» (aurum coronarium), взимавшегося в основном с состоятель­ных граждан, в то время как поземельный и поголовный налог, который был основной формой выплат со стороны малоимущих людей, при нем не повышался; удвоение налога с наследства, ко­торый также задевал почти исключительно состоятельный класс общества; на население возлагались продовольственные поставки легионам – поскольку крестьяне едва сводили концы с концами и у них часто не оставалось никаких запасов, бремя этой повин­ности в основном возлагалось на крупных землевладельцев; до­ход фиску приносили и конфискации имущества «врагов римского народа», в основном из числа состоятельных лиц, которые подо­зревались в сочувствии Гете, и следовательно, в участии в заго­воре против императора. Продолжая финансовую политику отца, Каракалла прибег и к такому экономически рискованному сред­ству как дальнейшая порча монеты. При нем доля серебра в ди­нарий снижена была до 20%, остальную часть сплава представ­ляла медь. Ввиду неизбежной при этом дискредитации динария, Каракалла ввел в употребление новую монету, позже названную именем императора антонианом, достоинством в два динария, но лишь немногим превосходившую динарий весом. Но и эта ме­ра не избавила казну от трудностей со сбором налогов – суще­ственную их часть приходилось взимать не деньгами, а натурой.

Забота Каракаллы о содержании армии диктовалась не толь­ко его любовью к солдатам и соображениями собственной без­опасности, но и реальными военными угрозами. В 213 г. лимес в Верхней Германии и Реции был прорван вторгшимися на рим­скую территорию неизвестным ранее германским племенным со­юзом алеманов, в состав которого входили свевы, тюринги, гермундуры, а также переселившиеся с верховьев Эльбы на запад семноны. Каракалла возглавил военную кампанию против вар­варов и отбросил их далеко за лимес. В честь одержанной победы легионеры аккламировали императора Германиком Максимом. Для предотвращения подобных вторжений в будущем Каракалла приказал дополнительно укрепить лимес в Верхней Германии ва­лом и рвом, а в Норике выстроить вдоль границы каменную сте­ну высотой в два с половиной метра. В следующем 214 г. он уже воевал на Дунае с дакским племенем карпов, а также с сармата­ми и германцами визиготами, и вновь одержал победу.

Свои полководческие способности Каракалла ценил высо­ко – трудно сказать, насколько это было справедливо; юного честолюбца манила слава Александра Македонского. А чтобы сравняться с ним, надо было одержать победу не над варвар­скими племенами, а, подобно Александру Великому, над мощ­ной восточной державой: во времена Каракаллы это была Парфия, которая тогда, как, впрочем, и Ахеменидская Персия в эпоху Александра Македонского, переживала кризис. С некоторых пор Каракалла стал подражать Александру с ребяческим простодуши­ем: он держал голову с таким наклоном, который запечатлелся на изображениях великого полководца, «и не только велел, – как пишет К. Крист, – изготовить двойные портреты, на кото­рых одна половина головы имела его собственные черты, а дру­гая – черты Александра, но и для запланированной парфянской войны выставил новую македонсеую фалангу из 16 тысяч чело­век, одетых в историческую форму и с историческим вооруже­нием» (Christ, cit. op., S. 623).

Восточный поход начался в 215 г. Подражая Александру, Ка­ракалла в Пергаме лечился в святилище Эскулапа, воздал в Илионе почести Ахиллесу. Двигаясь со своей армией на восток, он взял в плен царя осроенов Авгаря. Затем он приказал своему вольно­отпущеннику Феокриту ввести войска в Армению, но тот потер­пел поражение от оказавших ему сопротивление армян. Во вре­мя этой войны Каракалла отправился в Александрию для набора легионеров, а также чтобы поклониться там особо чтимой им Исиде. Но жители города вызвали его гнев насмешками, обви­нениями в братоубийстве; называя мать императора Иокастой, они прозрачно намекали на его кровосмесительную связь с Дом­ной, вероятно, не имея на то никаких оснований. Некоторые историки предполагают, что александрийцы уклонялись от вер­бовки в легионы и тем срывали план парфянской кампании. Как бы там ни было, по приказу Каракаллы в городе устроена была резня, жертвой которой пали тысячи; на горожан наложены бы­ли обременительные штрафы, а еще император приказал разру­шить общежития (сисситии) тамошних философов, которых он счел подстрекателями к возмущению.

Эти репрессии побудили Оригена оставить родной город. Опас­ность ему на сей раз угрожала не как христианину, а как философу. Евсевий Кесарийский рассказывает об этом так: «В Александрии разгорелся мятеж, и Ориген, тайно выбравшись из Александрии, на­правился в Палестину и поселился в Кесарии» (Евсевий, цит. изд., с. 217). В правление Каракаллы христиане, как считает В. В. Боло­тов, «не подвергались никакому преследованию» (Болотов, цит. изд., т. 2, с. 111), хотя, по его же словам, гонение, учиненное его отцом Севером, «местами отзывалось еще при сыне его Антонине Каракалле» (Болотов, цит. изд., с. 111).

Вернувшись из Александрии в Антиохию, Каракалла, опятьтаки подражая Александру Македонскому, женившемуся на до­чери Дария, попросил руки дочери парфянского царя Артабана V – подобный династический брак призван был, по мысли императора, создать политический союз двух держав, которому вынужден будет покориться весь мир, но предубежденные про­тив римлян парфянские вельможи убедили Артабана не идти на этот шаг. Оскорбленный отказом, Каракалла направил в Парфию легионы. Когда в ходе войны был взят город Арбела, импе­ратор приказал разрыть находившиеся там могилы парфянских царей и рассеять их прах. Потерпев поражение, Артабан скло­нился к мирным переговорам. Правители враждебных государств встретились – Артабан устроил пир в честь императора Рима, но на этом пиру по приказу Каракаллы римляне напали на парфян; Артабану удалось бежать, а римляне начали опустошать Парфию. В честь одержанной победы Каракалла принял новое победное имя Парфянский. Но противник не был сломлен до конца и гото­вился к реваншу; к продолжению войны готовились и римляне.

И вот во время этих приготовлений, когда Каракалла нахо­дился в пути из Эдессы в Карры, чтобы посетиь там святилище, посвященное богу луны, 8 апреля 317 г. он был убит, прожив всего 30 лет. Император отделился от эскорта по нужде, и был зарублен преторианцем, которому Каракалла отказал в прось­бе о производстве его в центурионы. Убийца не был мстителемодиночкой. Он был лишь исполнителем заговора, во главе кото­рого стоял префект претория Макрин. С его стороны это была, возможно, превентивная мера. Распространился слух, что име­ется предсказание, сулящее Макрину императорский сан. Этот слух достиг главной картиры. Если бы о нем узнал Каракалла, Макрин был бы обречен на смерть – и он решил упредить пе­чальное для него развитие событий; хотя, конечно, это только версия. Возможно, что замысел Макрина устранить Каракаллу и занять его место предшествовал появлению предсказания, слух о котором запущен был самим узурпатором. Поскольку войска преданы были Каракалле, Макрин скрыл от них свою причаст­ность к его убийству.

Расправившись с убийцей и подозреваемыми в заговоре офицерами, легионеры провозгласили организатора покуше­ния, взявшего на себя командование вооруженными силами по должности префекта претория, императором. Макрин обратился в сенат с письмом, в котором извещал его о своем избрании сол­датами, добавив, что он не примет власти без его соизволения, и «сенат, – по словам Ф. Самполи, – охваченный энтузиазмом при получении известия о смерти Каракаллы, благоразумно не стал вникать в прошлое Опилия Макрина и приветствовал его как освободителя» (Sampoli, cit. op., p. 323), утвердив своим принцепсом. Усвоив по сложившейся традиции имя предшественни­ка Марка Аврелия Антонина, Макрин приказал похоронить его с пышными почестями, чтобы отвести от себя смертельно опас­ные для него подозрения со стороны чтивших Каракаллу легио­неров. Узнав о смерти сына, Юлия Домна покончила с собой, за­морив себя голодом.

Характерный внешний вид Каракаллы воспроизводят его ста­туи, а также многочисленные изображения на монетах. На порт­ретах у него по-военному коротко подстриженные волосы на голо­ве, подстриженная борода, низкий лоб, сросшиеся брови, грозный, устрашающий взгляд, мускулистая толстая шея – вид, который не мог не импонировать солдатам, искренне оплакивавшим его.

Марк Опеллий Макрин родился в Цезарее Мавританской в 164 г. и по своему происхождению был романизованным бер­бером и сыном вольноотпущенника. По некоторым, не вполне надежным, сведениям, в молодости он одно время заорабатывал на жизнь ремеслом гладиатора, а также школьного деклама­тора, но имея приличное образование, он сделал карьеру юри­ста, стал всадником, занимался частной юридической практикой, затем служил адвокатом фиска, и дорос, наконец, до высшей из всаднических должностей префекта претория. В его лице импе­ратором Рима впервые стал сановник, не принадлежавший к се­наторскому сословию. И все же сенаторы благодушно отнеслись к его избранию, поскольку при Каракалле они подвергались не­престанному унижению и трепетали за свои жизни, а с Макрином, который был юристом и больше чиновником, чем генералом, они надеялись найти более приемлемый для себя modus vivendi.

Между тем, война с парфянами продолжалась, и под Нисибисом римские легионеры, действовавшие под командованием Макрина, потерпели поражение. Центурионы и солдаты винили в нем не себя самих, а нового императора, у которого, в отличие от Севера и Каракаллы, не было полководчесого опыта и кото­рому, считали они, не благоволили боги. Хуже того, вместо того чтобы готовиться к реваншу, Макрин, озабоченный состоянием фиска, подорванного расходами на войну, вступил в переговоры с Артабаном V и заключил с ним мир, предусматривавший конт­рибуцию в пользу Парфии. Солдаты опасались, что выплачивать­ся она будет за их счет, и им сократят жалование, что собственно уже и происходило в целях экономии средств казны.

О катастрофическом падении популярности Макрина в сол­датской среде через своих наушников была осведомлена сестра Домны Юлия Меса, высланная после убийства ее племянника Ка­ракаллы вместе с двумя дочерями Юлией Соэмией и Юлией Мамеей и внуками Бассианом и Алексианом из Рима в родную Эмесу. Несмотря на нежный 14-летний возраст, сын Соэмии и Вария Марцелла Варий Авит Бассиан был, по праву наследства, постав­лен в Эмесе жрецом бога Элагабала.

Его почитание было заимствовано сирийцами у арабов, поарабски его называли (ила ха габаль), что значило «бог горы», но в Эмесе он, по крайней мере, в восприятии тамошних греков, стал богом солнца; возможно, такой трансформации способствовало эллинизированное произношение его имени как Гелиогобал, пер­вая часть слова получалась тождественной Гелиосу – солнцу. У арабского по происхождению культа Элагабала был свой фе­тиш – черный метеорит конической формы, которая хорошо из­вестна по его изображениям на римских монетах. Адепты этого культа, не отождествляя метеорит с богом, почитали фетиш как место присутствия божества.

Клевреты Юлии Месы распространяли среди солдат 3-го галль­ского легиона, стоявшего близ Эмесы, слух, что двоюродный пле­мянник Каракаллы Бассиан в действительности его сын, а мно­гие из легионеров видели этого мальчика в жреческом одеянии в храме Элагабала, и он им понравился своей красотой и стройно­стью. Агитацию в его пользу поддерживали раздачей денег – ди­настия жрецов Элагабала обладала колоссальными богатствами; возможно, Месе достались и какие-то средства из res privatae, ко­торыми распоряжалась ее сестра в бытность супругой и матерью принцепсов. Когда плоды агитации созрели, Бассиана доставили в военный лагерь, и 16 мая 218 г. он был провозглашен императо­ром с именем своего мнимого отца Каракаллы Марк Аврелий Ан­тонин, к которому сам он добавил имя бога, которому служил, – Элагабал. С этим именем он и вошел в историю.

Макрин, резиденция которого тогда находилась в Антио­хии, направил на подавление мятежа отряд во главе с новым префектом претория Ульпием Юлианом, но он потерпел пора­жение, и хуже того, центурионы и солдаты из этого отряда пе­решли на сторону Элагабала, а сам Ульпий был ими убит. Мятеж­ники двинулись затем на Антиохию. Им навстречу направлены были оставшиеся верными Макрину преторианцы. В 22-х кило­метрах от Антиохии противники встретились. Вначале победу одерживали сторонники Макрина, его преторианцы расстроили боевые порядки мятежников и заставили их отступить, но к ока­завшимся на пороге катастрофы войскам срочно прибыли Мес­са и ее дочь Соэмия, и они переломили панические настроения своих сторонников. Те остановились, перегруппировались и пе­решли в контрнаступление. Верные Макрину преторианские ко­горты были разбиты. Макрин бежал, однако был настигнут в Халкидоне и доставлен в Каппадокию. Затем он еще раз попытался бежать, но был схвачен в одной из вифинских деревень и убит на месте. Вместе с ним погиб и его 9-летний сын Диадумениан, кото­рому отец, чтобы продемонстрировать свое уважение к династии Севера, при провозглашении его цезарем, дал имя Антонина. За все время своего принципата Макрин так и не появился ни разу в имперской столице.

Сенат утвердил Элагабала в должности принцепса и импера­тора. Зиму 218–219 г. юный император провел в Никомидии. Там он, по словам Геродиана, «справляя культ местного бога, в кото­ром он был воспитан, с упоением плясал, одеваясь в самые пыш­ные наряды, украшая себя золочеными пурпурными тканями, ожерельями и браслетами, надев венец в виде тиары, покрытый золотом и драгоценными камнями» (цит. по: Ковалев, цит. изд., с. 727). Юлия Месса пыталась убедить внука хотя бы перед въездом в столицу переодеться в римское платье, «чтобы иноземная и со­вершенно варварская одежда, когда ее увидят, сразу же не оскор­била увидевших ее, так как они непривычны к ней и думают, что такого рода утонченность к лицу не мужчинам, а женщинам. Он же, презрев речи старухи.., желая и сенат и римский народ при­учить к виду такой одежды... сделал свой огромный портрет во весь рост, каким он являлся, выступая и совершая священнодей­ствия, поставив на картине изображение местного бога, которо­му он совершал жертвоприношение; послав изображение в Рим, он приказал выставить его в самой середине помещения сената, на самом высоком месте, над головой статуи Победы» (цит. по: Ковалев, цит. изд., с. 727).

Лишь в конце лета 219 г., проследовав помпезной процесси­ей через Дунайские провинции, Марк Аврелий Антонин Элагабал прибыл в Рим. На всем маршруте следования в столицу им­ператора сопровождал метеорит из Эмесы, или, как остроумно заметил К. Крист, «император сопровождал своего бога» (Christ, cit. op., с. 627). Пиетет императора перед этим фетишем был так велик, что когда уже в Риме его перевозили на колеснице, в ко­торую впряжено было шесть белых коней, в устроенное для не­го святилище, «император шествовал по усыпанному золотым порошком пути перед повозкой, двигаясь задом наперед, чтобы ни на мгновение не потерять из вида своего бога» (Christ, cit. op. S. 628). Став императором, он остался жрецом бога Элагабала, и в его титулатуре слова sacerdos amplissimus dei invicti Solis Elagabali «величайший гаященник непобедимого бога Солнца Элагабала» поставлены были впереди традиционного титула римских императоров «pontifex maximus». Для служения этому божеству на Палатине вблизи императорского дворца был сооружен новый храм; в нем выставили эмесский метеорит, и туда же велено бы­ло перенести древние святыни города, включая жертвенник боги­ни Весты с негасимым огнем на нем. В этом храме, по указанию благочестивого императора, совершен был не виданный раньше обряд бракосочетания Ваала Элагабала с небесной богиней Кар­фагена и Минервой.

Несмотря на свою крайнюю юность и неопытность, или воз­можно, как раз по причине политической неискушенности, им­ператор задумал осуществить грандиозную религиозную рефор­му – упразднить древний римский политеизм и ввести в Риме и во всей вселенной культ единого бога солнца Элагабала, рас­считывая обрести помощников себе в такой авантюре не только со стороны исконных почитателей этого божества, но и моноте­истов евреев, самарян и христиан. В связи с этими его расчетами, он не подвергал христиан преследованиям, но, как верно пишет В. В. Болотов, «если бы этот император царствовал дольше и окон­чательно утвердился в своей мысли заставить и иудеев и христиан исповедывать тот монотеизм, которого он был представителем, то, конечно, положение христиан в его царствование изменилось бы к самому худшему» (Болотов, цит. изд., с. 112).

Но правил он недолго. Его варварская экстравагантность раз­дражала римлян. Уже самый его внешний вид вызывал непри­язнь. По словам Геродиана, «одежда у него была чем-то средним между финикийским священным одеянием и мидийским пыш­ным нарядом. Ко всякой римской и эллинской одежде он испыты­вал отвращение, говоря, что она сделана из шерсти, вещи деше­вой» (цит. по: Ковалев, цит. изд., с. 727). Как писал его биограф, «он носил тунику всю в золоте, носил и пурпурную, носил и пер­сидскую – всю в драгоценных камнях, причем говорил, что он отягощен бременем наслаждения» (цит. по: Ковалев, цит. изд., с. 728). В своей любви к роскоши, в своем экстремальном гедо­низме он мог соревноваться с основательно забытым к тому вре­мени римским простонародьем Нероном, но у того вкусы были эллинистическими, а у Элагабала прямо восточными. По словам того же биографа, «он устилал розами столовые, ложа и порти­ки и гулял по ним. Он не соглашался возлечь на ложе, если оно не было покрыто заячьим мехом или пухом куропаток, кото­рый находится у них под крыльями... Он часто ел пятки верблю­дов, гребни петухов, языки павлинов и соловьев... В своих столо­вых с раздвижными потолками он засыпал своих прихлебателей таким количеством фиалок и других цветов, что некоторые, не будучи в силах выбраться наверх, задохнувшись испускали дух» (с. 727–728). Еще одно жестокое развлечение Элагабала заклю­чалось в том, что он оставлял своих параситов ночевать в двор­це, и когда они засыпали, по его приказу во дворец выпускали львов, леопардов и медведей из императорского зверинца, и те беспрепятственно входили в гости к спящим. Не зная, что эти зве­ри ручные и не нападают на людей, параситы исполнялись ужа­са, а некоторые из них даже и умирали от страха.

Вскоре по прибытии в столицу Элагабал женился на знатной римлянке Юлии Пауле, но оставив ее спустя несколько месяцев, вступил в брак с весталкой Аквилией Северой, ее сменила Анниа Фауста, потом император вернул себе свою вторую жену весталку. Супружеские союзы не препятствовали ему участвовать в двор­цовых оргиях, на которых царил самый разнузданный, изобре­тательный и противоестественный разврат, которому император и заодно жрец Ваала Элагабала придавал значение священной проституции. В народе ходил слух, что участники оргий совер­шают жертвоприношения младенцев и пьют их кровь.

Поприщем забав для Элагабала были и акты государствен­ного управления. Глумясь над политическими традициями Рима и предвосхищая выходки суфражисток и борцов за гражданское равноправие нового времени, он ввел в сенат свою мать и бабуш­ку, прфектом претория назначил танцора, а префектом анноны – парикмахера. Его мать Юлия Соэмия, которая, в отличие от бабки, не пыталась образумить увлекающегося сына и скорее поощряла его в неистовых выходках и безрассудной браваде, его клевреты префект Рима Фульвий, начальник фиска Эвбул, не стыдясь и не прячась от публики, грабили казну.

Бразды государственного правления пыталась удержать в сво­их руках искушенная в политике и не чуждая благоразумия Юлия Меса, но ее советы раздражали внука, закусившего удила, и то­гда, чтобы сохранить династию, она решила передать власть дру­гому своему внуку сыну Юлии Мамеи Алексиану. Меса сумела убедить Элагабала усыновить своего двоюродного брата и даро­вать ему звание цезаря. При этом сын Генезия Марциана и Мамеи Алексиан принял имя Александра Севера. Когда же, запо­дозрив опасность, Элагабал попытался отстранить брата, лишив его сана цезаря, солдаты, ранее преданные ему ради священной для них памяти его мнимого отца Каракаллы, отказали ему в по­виновении. Мать императора Соэмия обратилась с воплем о по­мощи к преторианским когортам, но из этого ничего не вышло. В начале 222 г. 18-летний император Элагабал и его мать Юлия Соэмия были убиты. Императором стал Александр Север.

Аккламированному войсками и утвержденному сенатом им­ператору Марку Аврелию Александру Северу шел 14-й год. Дела­ми государствнного управления занималась вначале Юлия Мес­са вместе со своей дочерью Юлией Мамеей, а после ее смерти, наступившей в 225 г., мать Александра, опираясь на помощь до­веренных сановников. Между тем, облеченного в императорское достоинство юношу продолжали воспитывать и обучать, и это бы­ло традиционное греко-римское образование, так что, в отличие от своего кузена, который культивировал в себе черты азиатского деспота, Александр вырос, если пользоваться современной терми­нологией, интеллектуалом классической традиции, хорошо знав­шим и высоко ценившим политическую историю Рима, включая и его старинные республиканские установления. Одним из его воспитателей был выдающийся юрист Домиций Ульпиан. Алек­сандр был человеком незаурядного ума и великолепной эруди­ции, но с неудобным для государственного деятеля и правителя характером – склонным к рефлексии, колеблющимся, уступчи­вым, охотно возлагающим принятие решений и ответственность на других лиц; поэтому даже в пору его возмужания Ульпиан, уже в 222 г. назначенный на ключевую в администрации должность префекта претория, пока он был жив, и мать императора Мамея держали бразды правления в своих руках.

В 225 г., когда Александру исполнилось 16 лет, он женился на дочери сенатора Орбиане. Тесть императора был удостоен звания цезаря, но чрезмерная, как представлялось Мамее, привязанность юного императора к жене вызвала в душе матери своеобразную ревность – цезарь был обвинен в государственной измене, по­том, правда, оправдан, но его дочь Орбиану удалили из дворца и отправили в ссылку в Африку. Император, любивший свою же­ну, сожалел о случившемся, сетовал и плакал, но пойти против воли матери не посмел.

Уже в первые месяцы правления Александра Севера прове­дена была реставрация старинных религиозных установлений Рима, на которые посягал Элагабал. Фетиш – черный метеорит отправили из Рима обратно в Эмесу, построенное для него святи­лище разрушили, а перенесенные в него древние римские свя­тыни были возвращены на их прежние места.

Острая неприязнь Ульпиана к восточным культам распростра­нялась и на христианство. По его указанию в 226 г., когда мать императора Мамея находилась вне Рима, на Востоке, дочь консулярия и тайного христианина святую Татьяну предали истязаниям по подозрению в том, что она христианка; ее принуждали прине­сти жертву вначале Аполлону, а потом Диане, но она оставалась верной Христу. Тело мученицы резали бритвами и жгли огнем, ее бросали на арену на растерзание голодному льву, и тот не тро­нул ее, и наконец она была вместе со своим отцом усечена мечом.

В своих преследованиях христиан Ульпиан столкнулся с про­тивлением со стороны императора и Мамеи. Александр Север вовсе не был ревнителем исконно римского языческого благоче­стия. Его собственные религиозно-философские взгляды склоня­лись к монотеизму, который был однако совместим с почитанием богов разных народов в качестве своего рода гениев, или эмана­ций единого божества. До известной степени его религиозные взгляды были близки тем, которые разделял его полубезумный кузен, но без свойственной тому провоцирующей нетерпимости и упрощающей вульгарности. Религиозный синкретизм Элагабала выстраивал божества разных народов, в частности, и римско­го, в виде рабов и посланников высшего божества, того, чье имя он носил и который пребывал в эмесском фетише; Александр же не отождествлял божество ни с одним из образов, в которые его облекали верования разных народов, но относился к этим обра­зам не только с уважением, но и с пиететом. В его дворце бы­ла своего рода молельня, куда поместили изображения божеств греко-римских, восточных, но также и бюст религиозного аван­тюриста Аполония Тианского, которого его почитатели противо­поставляли Христу, статуи библейского Авраама и самого Христа.

После смерти Ульпиана христиане в Риме преследованиям уже не подвергались. Как пишет В. В. Болотов, ссылаясь на био­графа императора, Александр Север «чрезвычайно любил од­но общее и христианской и иудейской религии изречение: чего не желаешь себе, того не делай и другому. Этот девиз выставлен был на многих общественных зданиях. Христиан он рекомендо­вал римским избирателям на общественные должности в пример того, что нужно выбирать на подобные общественные места лиц наиболее достойных. Когда в его царствование в Риме поднялся какой-то спор из-за права владения каким-то участком в Риме между христианами и представителями различных обществен­ных харчевен (popinarii), то император, до которого доведен был этот спор, решил дело в пользу христиан, говоря, что лучше, что­бы здесь находилось место для почитания какого бы то ни было бога, чем харчевня. Таким образом этот император был решитель­ным покровителем христиан, хотя в то же время не издавал ни­какого закона, который бы легализировал их положение в рим­ской империи» (Болотов, цит. изд., т. 2, с. 113–114).

Более определенно покровительницей христиан была Мамея; если она и не стала христианской в собственном смысле слова, то к евангельскому учению она испытывала сочувственный ин­терес. В Церковном Предании о ней сохранилась благодарная память. Евсевий Кесарийский рассказывает об общении Мамеи с Оригеном, которое, вероятно, приходится на время ее пребы­вания в Антиохии в 226 г.: «Мать императора Мамея – была ли еще на свете такая благочестивая женщина! – сочла за счастье встретиться с Оригеном – слава его разнеслась повсюду и до­шла до ее слуха – и ознакомиться с его удивительным для всех проникновением в смысл Священного Писания. Находясь в Ан­тиохии, она пригласила его прибыть к ней в сопровождении воинов-телохранителей. Он пробыл там некоторое время, разъ­яснил многое во славу Господа, показал, как обучаться науке Бо­жественной и поторопился вернуться к обычным занятиям» (Ев­севий, цит. изд., с. 220).

Политический курс правительства в начале правления Алек­сандра Севера нацелен был на реставрацию режима Антонинов, основанного на балансировании между военной монархией и се­натской олигархией, иными словами, – на демонтаж созданной Септимием Севером военой диктатуры. Мамея и Ульпиан стре­мились опереться на поддержку сената и стоящего за его спиной истеблишмента как в самой столице, так и в провинциях. Впредь запрещено было вводить в сенат женщин, в чем виделось край­нее унижение этого учреждения. Это распоряжение коснулось ба­бушки императора Юлии Мессы, которая при Элагабале не только была включена в состав сената, но и председательствовала на его заседаниях. Сенат, как и встарь, участвовал в обсуждении важней­ших политических предприятий и законодательных актов. Сенатусконсульты вновь стали результатом дискуссии, которая велась внутри сената, и фактически имели законодательную силу. Вви­ду юности Александра в самом начале его правления был образо­ван государственный совет из 16 сенаторов, выполнявший функ­ции регентского совета. Именно в этом учреждении принимались решения по всем ключевым вопросам государственной полити­ки и управления. Префект претория Ульпиан был возведен в се­наторское достоинство – прежде этот пост занимал всадник – и по должности он председательствовал на заседаниях сената. Еще одним высшим консультативным органом стал восстановленый в расширенном составе совет принцепса (consilium principis), включавший 70 сенаторов и 20 профессиональных юристов всад­нического сословия.

Ближайшими советниками императора и его матери Мамеи, помимо Ульпиана, были также второй префект претория Юлий Павел, ученик Папиниана, и подобно ему и своему старшему кол­леге Ульпиану, выдающийся юрист, а также некоторое время грек Дион Кассий, знаменитый историк, который дважды был консу­лом, во второй раз вместе с императором, а в промежутке меж­ду консулатами – проконсулом в Африке и легатом в Далмации и Верхней Паннонии. В его «Римской истории» обзор правления Александра Севера доведен до 229 г., на котором и заканчивает­ся этот монументальный труд. Политике Александра Дион дал панегирическую оценку, какую она получала и под пером других историографов, писавших о нем по контрасту с представленными ими в монструозном виде Каракаллой и Элагабалом. Эта тенден­ция отражает взгляды сенатской олигархии, к которой принадле­жали писатели, ностальгировавшие уже не по давно исчезнувшей классической республике, но по временам Антонинов.

Правительством Александра принимались меры, направлен­ные на улучшение экономического положения в стране и заботу о      неимущих. Были учреждены алиментарные заведения под на­званиями pueri Mamaeani (мальчики Мамеи) и puellae Mamaeani (девочки Мамеи), до известной степени подобные российскому благотворительному учреждению императрицы Марии Феодоров­ны. Была расширена сеть начальных школ, которые устраивались повсеместно в провинциях, в частности, в Египте – об их суще­ствовании в этой стране известно из найденных там в основном уже в XX веке текстов на папирусах.

«Распространение начального образования в империи, – как считает М. И. Ростовцев, – достигло своего апогея... Имен­но в III в., во времена правления Александра Севера, мы впервые слышим о деревенских учителях как представителях единого со­словия. В третьей книге своих Opiniones Ульпиан упоминает об этих школьных специалистах и подчеркивает, что их можно бы­ло встретить как в городах, так и в деревнях» (Ростовцев. Обще­ство и хозяйство в Римской империи, т. 2, с. 138). В новое время в католической Европе уровень народной грамотности, сравни­мый с тем, который существовал в Римской империи при Алек­сандре, после которого он стал снижаться по причине бедствен­ных войн и смут, достигнут был лишь на рубеже XIX и XX столетий, а в России – в 1930-е гг.

Коллегии ремесленников поставлены были при Александре под контроль правительства, которое давало им заказ, отвечаю­щий потребностям государства и его граждан, и контролировало качество производимой продукции. С целью улучшить санитар­ное состояние Рима, и без того удовлетворительное, были достро­ены термы Каракаллы, ставшие еще более вместительными, а на Марсовом поле, на месте прежних терм Нерона, построили но­вые термы, названные именем Александра; в провинциальных гордах также строились термы, акведуки, цирки, амфитеатры, укреплялись пограничные крепости вдоль лимеса, прокладыва­лись новые дороги.

В заботах о преодолении бедности крестьян и колонов прави­тельство понизило ставки налогов и ввело ограничения размеров арендной платы. Отменен был обременительный уже не столько для крестьян, сколько для крупных землевладельцев коронный на­лог (aurum coronarium) с тем, чтобы стимулировать инвестиции в земледелие, но производительность сельского хозяйства и про­мышленности не росла, и казна страдала от денежного голода. Из­любленным способом паллиативного лечения этой болезни давно уже стала порча монет, и к этой мере фиск снова вынужден был прибегнуть, тем самым подстегивая инфляцию. Дальнейшим не­избежным шагом стала экономия расходов, которая затронула ле­гионы и преторианские когорты. Пренебрегая предсмертной запо­ведью основателя правящей династии Септимия Севера в первую очередь заботиться о солдатах, Александр, по совету Ульпиана, перецеонившего прочность режима, пошел на понижение жало­вания солдатам и центурионам, на сокращение выдаваемых им подарков и уменьшение числа хорошо оплачиваемых командных должностей. «Эта мера сейчас же вызвала резкое недовольство армии, крайне деморализованной щедротами Каракаллы и Эла­габала. Мамею и ее правительство обвиняли в скупости. Начались солдатские волнения» (Ковалев, цит. изд., с. 730).

Напряженные отношения сложились между преторианцами и сенатом. В 228 г. беспорядки разгорелись в самом Риме. В те­чение трех дней происходили стычки между горожанами и пре­торианцами, которых ненавидели за их бесчинства, а также по­тому, что, по большей части, они происходили не из римлян и италиков, как встарь, а из варваров. Прямой повод и обстоя­тельства этих столкновений не вполне ясны, неизвестно даже, какая из сторон учинила мятеж. Возможно, что со стороны на­рода это была ответная акция на бунт преторианцев. Во всяком случае, считая главным виновником своих неприятностей – со­кращения размеров жалования и подарков – префекта прето­рия Ульпиана, подчиненные ему преторианцы ворвались в им­ператорский дворец, где тогда находился Ульпиан, и на глазах Александра и его матери, пытавшихся спасти его, убили своего ненавистного им начальника. Коллеге императора по консулату Диону Кассию также грозила смерть, но он уцелел. Так претори­анская гвардия продемонстрировала правящей семье, кто насто­ящий хозяин в доме. В результате этой оставшейся безнаказан­ной расправы над пытавшимся поднять роль сената Ульпианом подорваны были и позиции сената.

Мамею происшедшее побудило к коррекции политическо­го курса. С формальной стороны полномочия сената остались прежними, но с ним стали меньше считаться, чем прежде. Сде­лан был крен в сторону тех начал политического курса, которые положил в основание своего правления Септимий Север – опо­ра на вооруженные силы и усиление элементов монархическо­го правления. Поскольку важнейшие решения император при­нимал, сообразуясь с советами Мамеи, было найдено уместным подчеркнуть ее место у руля государственного корабля соответ­ствующими титулами. Ее стали величать mater Augusti et castro­rum et senatus atque patriae et universi generis humani, что значит «мать Августа и лагерей и сената, а также отечества и всего ро­да человеческого».

Преторианцев и легионеров снова пришлось задабривать щедрыми вознаграждениями, и для этого повышать размеры налоговых сборов, «особенно росли прямые налоги, падавшие всей своей тяжестью на деревню, – и как пишет С. И. Ковалев, видимо, сгущая краски, но по существу верно. – Население ни­щало и в отчаянии разбегалось, куда глаза глядят. Дороги стали непроходимыми от грабителей, а пиратство на море приняло та­кие размеры, что торговля почти совсем приостановилась» (Ко­валев, цит. изд., с. 730).

Между тем, за восточными границами империи происходи­ли события, чреватые серьезными последствиями для Рима. Пар­фянское государство было подорвано серией провалов в войнах с Римом, и хотя в результате поражения Макрина в сражении под Нисибисом, в конечном счете стоившего ему власти и жизни, Парфия восстановила утраченный ранее контроль над Арменией и частью Месопотамии, удерживать его было нелегко. К тому же внутренние раздоры в Парфии не прекратились, процесс посте­пенной феодализации государства не остановился. Наследствен­ные сатрапы превращались в самостоятельных правителей, ко­торые вели войны между собой и мало считались с центральным правительством. Нередко вспыхивали восстания, справиться с ко­торыми удавалось с трудом.

Такой мятеж разгорелся в Фарсийской сатрапии, или в Персиде, которая некогда была ядром империи Ахеменидов. Во гла­ве мятежников стал Ардашир Бабегхан, внук Сасана, который был наследственным мобедом, то есть зороастрийским жрецом в маленьком городке Штакхре вблизи Персеполя, но при этом претендовал на происхождение от древних царей Персии Ахеменидов. В условиях феодальной раздробленности Парфии его сын Папак сумел стать фактически независимым от централь­ного правительства местным династом, а внук Сасана Ардашир открыто бросил вызов Парфянскому царю Артабану V и пошел войной против него. Знаменем восстания стала реставрация зо­роастризма в его чистом виде, без искажений, внесенных ино­родными греческим и семитским влияниями, так что это дви­жение направлено было против господствовавшей в Парфии эклектичной эллинистической культуры. В Фарсистане оно полу­чило народную поддержку, а поскольку истощенная многовеко­вым соперничеством с Римом могущественная некогда Парфия превратилась в «больного человека» Ближнего Востока, ее цент­ральная власть рухнула под ударом охваченного религиозным и национальным энтузиазмом восстания. В решающем сраже­нии на Ормиздоганской равнине, состоявшемся 28 апреля 224 г., парфянское войско потерпело катастрофическое поражение, царь Артабан, последний из династия Аршакидов, был, по пре­данию, убит рукой самого Ардашира.

Два года спустя Ардашира провозгласили шахиншахом – ца­рем царей, и он стал основателем новой династии, названной име­нем его деда Сасана. Вскоре ему удалось установить контроль над всей Парфией: от Месопотамии до Бактрии. Хотя в новом госу­дарстве сохранилось унаследованное от парфян деление на 18 сат­рапий, их наместники поставлены были теперь под жесткий контроль шахиншаха. Вассальные княжества сохранились лишь на окраинах преобразованной империи с ее новым этническим ядром. Правительству, опиравшемуся на поддержку персидского народа, мощную армию и послушный чиновничий аппарат, до­ставшийся от прежней династии, но послушно перешедший на службу новому могущественному и властному правителю, уда­лось наладить сбор налогов на всем обширном пространстве мно­гоплеменной державы, так что казна не испытывала нехватки.

Зороастризм стал государственной религией, иные культы, свободно существовавшие в Парфии, объявлялись вне закона и искоренялись. Репрессии обрушились на греческие и сирий­ские культы, на евреев и христиан. Для очищения зороастрийской религии от последующих наслоений Ардашир велел подвергнуть редактированию сохранившиеся отрывки из «Авесты», содержа­щей стихотворные гимны (гаты) и изречения, которые зороастристами восприимаются как откровение Ахурамазды, преподанное людям через Зороастра. Эти отрывки были записаны тогда на зендском языке подлинника, который, поскольку он принадле­жит к числу древних восточноиранских языков, в науке называ­ется иногда древнебактрийским; затем составленный таким об­разом канонический текст был переведен на пехлевиский язык, получивший статус официального в Сасанидском Иране. Это был язык с иранской основой, но с присутствием в нем многочислен­ных заимствований из арамейского, который в Парфии и выпол­нял, вместе с греческим, роль официального языка, несмотря на ираноязычие большинства населения государства и ираноязыч­ное происхождение парфянской династии. Пользовались ли при дворе Сасанидов пехлевийским языком, сказать трудно. Неко­торые исследователи считают его искусственным изобретени­ем, – исключительно письменным языком, понятным для обра­зованных персов и других иранцев, в языки и наречия которых проникли арамейские заимствования, а также для семитоязычных арамейцев Месопотамии, которые лучше или хуже и раньше вла­дели языком своих ираноязычных соседей, живших в одном с ни­ми государстве. Вероятно, что редактирование и перевод «Аве­сты» продолжались в течение долгого времени и завершены были уже только в следующем IV столетии.

Так на восточной границе Римской империи на смену одрях­левшей Парфии пришла новая мощная централизованная дер­жава с единой государственной религией, сплотившей разные племена и народы, внутренне хорошо организованная, с дисцип­линированным чиновничеством, с победоносной армией, – об­разно говоря, – с обновленной свежей кровью. Особую опас­ность для Рима несло с собой то обстоятельство, что Сасаниды, притязая на наследие древних Ахеменидов, главной своей внеш­неполитической задачей считали реставрацию Ирана в тех его пределах, в которых он существовал до завоевательных походов Александра Македонского, – иными словами, они претендова­ли на Сирию, Египет, на римские провинции, расположенные в Малой Азии, и даже на европейскую Фракию, – территории, на которых проживало около половины всего населения Рим­ской империи.

Эти претензии словом и делом заявлены были уже Ардаширом I, который в 230 г. напал на римскую армию, квартиро­вавшую в западной Месопотамии, разгромил ее, и продвигаясь дальше на запад, вторгся в пределы Каппадокии и Сирии, уни­чтожая относительно малочисленные римские гарнизоны, раз­бросанные по городам и лагерям этих провинций. Александр Север вместе с матерью Мамеей отправился на восток. Главной ударной силой римской армии были дунайские легионы. Штабквартирой вооруженных сил стала Антиохия.

Между тем, настроения легионеров внушали тревогу Алек­сандру и его матери. В Месопотамии солдатами был убит легат, в египетских гарнизонах зрел заговор, в сирийской Эдессе по­явился узурпатор по имени Ураний Антонин, провозгласивший себя императором и опиравшийся на поддержку взбунтовавших­ся легионеров. Шаг за шагом удалось погасить очаги мятежа. Ура­ний вместе со своими сторонниками был уничтожен, но бунто­вавшие солдаты выдвинули еще одного самозванца – некоего Таврина. Лояльные Александру войска пресекли развитие мяте­жа, и очередной узурпатор был убит. Тем не менее наведение по­рядка в войсках заняло значительное время, на это фактически ушел весь 231 г. в течение которого император и Мамея остава­лись в Антиохии.

Военные действия начались лишь в начале следующего го­да. Воевать с Ираном должны были 12 легионов, которые вме­сте с вспомогательными частями насчитывали до 100 тысяч во­инов – около половины вооруженных сил империи. Для ведения операции войска были разделены на три армии. Армия, действо­вавшая на северном фланге, двинулась через Каппадокию и Арме­нию на Мидию, центральная армия, под прямым командованием императора, вторглась в северную Месопотамию, армия южного фланга двигалась вниз по течению Евфрата для захвата южной Месопотамии. Стратегический план предусматривал, что эти три колонны соединятся после форсирования Тигра.

Северная армия шла стремительно, очистив от персидско­го присутствия Армению, но центральная продвигалась мед­ленно. По словам С. И. Ковалева, Мамея «смертельно боялась за своего сына и затягивала операции, предпочитая, чтобы войну кончили другие. Наконец, под предлогом болезни императора, на которого дурно действовал воздух Месопотамии, двор оста­вили в тылу, и армия пошла быстрее» (Ковалев, цит. изд., с. 731). Своими главными силами Ардашир обрушился на южную армию и нанес ей сокрушительное поражение. В сражении с римляна­ми отличилась великолепная персидская конница, строй, такти­ка боя и вооружение которой были унаследованы у парфян: это были два рода конницы – легкая, вооруженная луками, исклю­чительно маневренная и действовавшая в начале битвы, издале­ка поражая противника тучей стрел, – и тяжелая, предназначен­ная для удара по основным силам врага.

В романе греческого писателя Гелиодора «Эфиопике», напи­санном в середине III века, содержится характерное описание во­оружения тяжелой персидской кавалерии: «Закованный в панцирь и латы, защищенный бронею с ног до головы, всадник взбирает­ся на коня. Он не запрыгивает в седло сам из-за своей тяжести – его поднимают другие. Когда же начинается бой, он спускает коню повода, пришпоривает его и мчится навстречу врагу, гро­мыхая как если бы это был человек из железа или живая метал­лическая статуя. Копье выставлено своим острием далеко вперед, находясь в горизонтальном положении, подвешенное к шее коня, а его тыльная сторона наглухо закреплена в ножнах, прикреплен­ных к конской ляжке, так что при ударе оно не подается назад, но поддерживает руку всадника, которому надо только правиль­но направить удар. Если же он налегает на копье и действует со всей яростью напора, оно пробивает все, что ему встречается на пути и даже может одним ударом поразить двух воинов» (IX, 15, Christ, cit. op. S. 636–637).

Узнав о разгроме южной армии, Александр приказал двум другим армиям отступать. На обратном зимнем пути через гор­ную снежную Армению, северная армия, страдая от холода и го­лода, терзаемая с тыла преследующими ее отрядами противника, понесла тяжелые потери. В свою очередь южная армия, обескров­ленная в сражении с Ардаширом, закончившемся ее поражением, несла дополнительные потери из-за того, что двигалась по безвод­ной сирийской пустыни. Закончив отступление, римские войска соединились в окрестоностях Антиохии. Но Ардашир не стал пре­следовать противника, когда он перешел Евфрат, так что исход войны был не совсем ясен. Персы считали ее победоносной, но и Александр Север, вернувшись в 233 г. в Рим, справил пышный триумф и присоединил к своим именам победные титулы Парфийский и Персидский. В армии однако происходило брожение. Солдаты обвиняли в поражении и напрасно понесенных потерях Александра и его мать Мамею. Правительству пришлось успока­ивать склонных к мятежу легионеров новыми подачками – раз­дачей подарков, опустошавших казну.

Срочный отъезд императора из Антиохии в Рим вызван был тревожными известиями, которые пришли с рейнского и дунай­ского лимеса, прорванного вторгшимися в пределы империи гер­манцами. На рейнской границе сложилось катастрофическое поло­жение: поддержку алеманам, пришедшим из-за Рейна, оказывали варвары, проживавшие в Верхней Германии, в особенности но­вые поселенцы, которым правительство разрешало переходить лимес и оставаться внутри провинции. Оно видело в них мобили­зационный ресурс, поставлявший рекрутов в легионы и вспомо­гательные войска.

Понеся потери, римские части вынуждены были очистить правый берег Рейна и сконцентрировались на его римском бере­гу. В Могонтиак, главный город Верхней Германии, срочно при­были Александр Север вместе с матерью. Наличных в провинции вооруженных сил было недостаточно для того, чтобы справить­ся с ситуацией – отразить вторгшегося противника, разгромить его в пределах свободной Германии и подавить очаги мятежа в провинции. Поэтому проведен был набор легионеров во Фра­кии и Паннонии – местные германцы не годились для войны со своими соплеменниками. На рейнский лимес были переброше­ны войска из Мавритании и Сирии. Сирийские легионеры рва­лись в бой в стремлении победой над варварами смыть позор не­удач, понесенных в войне с парфянами. Между тем, Александр и Мамея хотели избежать кровопролития и отправили к алема­нам посольство, чтобы договориться о мире. Варварам предло­жена была внушительная денежная сумма, лишь бы только они вернулись в глубину своей страны и не тревожили римские про­винции. Слухи о достигнутой договоренности вызвали возмуще­ние в войсках. Подстрекатели к бунту утверждали, что мир куп­лен за счет солдат, которым для выплаты отступного алеманам урежут жалование.

И сразу сложился заговор во главе с Гаем Максимином, на которого император возложил ответственность за обучение но­вобранцев. В правление Септимия Севера Максимин завербовал­ся в римские вспомогательные войска – в кавалерию, и выдви­нулся скоро благодаря незаурядному росту, огромной физической силе и храбрости. О солдатах и новобранцах он заботился и тем заслужил их преданность. Им импонировало и его демократи­ческое происхождение; к тому же в армии, которая в значитель­ном большинстве своем состояла из варваров, а не италиков, военачальник варварского происхождения, что называется, был обречен на популярность.

И вот в марте 235 г., когда новобранцы ранним утром постро­ились на учения и приветствовали своего появившегося перед строем начальника, по условленному заранее сигналу было при­несено пурпурное одеяние триумфатора, и Максимина аккламировали императором. Он только для вида отказывался от предла­гаемой чести, но скоро уступил настояниям солдат.

В тот же день весть о солдатском бунте дошла до импера­торской штаб-квартиры. Александр Север в крайнем волнении и слезах жаловался на измену Максимина. Окружавшие его ле­гионеры были растрогангы этими жалобами, возмущены небла­годарностью узурпатора, поднявшего руку на возвысившего его благодетеля и пообещали защититить своего законного импера­тора и подавить бунт. Но когда на следующее утро к главному ла­герю подошли мятежные войска во главе с Максимином, настрое­ния в нем переменились. Солдаты уже не хотели проливать кровь в гражданской войне и не спешили браться за оружие, чтобы дать отпор мятежникам. Затем «стали раздаваться голоса, требовав­шие выдачи советников императора как главных виновников все­го происшедшего. Другие бранили мать императора за скупость и требовали ее устранения. Тем временем восставшие подошли к воротам и стали звать товарищей присоединиться к ним. Еще несколько минут колебания, и ворота были открыты. Ликующие солдатские толпы бросились навстречу пришедшим – Максимин был признан всей армией. Покинутый всеми Александр, совер­шенно потерявший присутствие духа, едва добрался до своей па­латки. Бросившись в объятия Мамеи он, говорят, плакал и обви­нял ее в том, что она своей неразумной политикой довела его до гибели. В таком состоянии нашли Александра посланные Максимином центурионы и убили его на груди у матери. Мамея и не успевшие убежать придворные разделили участь императора» (Ковалев, цит. изд., с. 732), жизнь которого оборвалась в 26 лет.

Римские историки, которые в большинстве своем смотрели на описываемые ими событиями глазами сенаторского сословия, правлению Александра дают высокую оценку. В отличие от осно­вателя династии Северов и его первых преемников, Александр искренне стремился ладить с сенатом и оказывал уважение это­му древнему учреждению, овеянному славой веков, с которым в древности отождествлялось величие Рима, невзирая на то мизерабильное состояние, до которого он деградировал во времена принципата. Но в армии и в народе Александр не был популярен, даже его гротесковый кузен более импонировал вкусам одичав­шего и развращенного плебса и варварской по своему составу армии, чем благородный, но слабовольный юноша, не осмелив­шийся выйти из повиновения своей властной матери. Александр Север был, несомненно, человеком добрым, мягкосердечным, но и слабовольным в такой мере, которая несовместима с облада­нием властью, поэтому столь незаменима была возле него мать, с ее сильным характером. Но это ее присутствие, ее решающее участие в делах государственного управления раздражало народ и войска и явилось запалом к мятежу.

Высокую оценку нравственных качеств Александра дают историки нового времени. Так, Буркхард сравнивал его с фран­цузским королем Людовиком Святым. «Из множества императо­ров, – писал он, – ни один не вызывает у потомков столько сим­патий, как этот человек, настоящий святой Людовик античности, человек совершенно непостижимый, если принять во внима­ние его окружение» (Якоб Буркхард. Век Константина Велико­го. М., 2003, с. 17), но это сравнение со средневековым королем хромает: благочестивый и отважный Людовик был воплощени­ем идеала средневекового рыцарства, а Александр Север, правив­ший в более жестокие времена, чем Людовик, если и имел в се­бе рыцарские черты, то это было совершенно несозвучное эпохе рыцарство декаданса.

С правления Максимина в истории Рима началась эпоха сол­датских императоров. Она была названа так не потому, что им­ператорами становились рядовые легионеры – императорами аккламировали генералов, но происходило это на волне солдат­ских бунтов, и это были генералы, готовые угождать возносившим их на вершину власти солдатам, которые, впрочем, обнаруживая капризность и привередливость, весьма скоро и легко низверга­ли своих избранников с этой вершины, так что в течение десяти­летий ни одному императору не удавалось окончить жизнь в сво­ей постели – всех их убивали. Римские императоры уподобились тем жрецам Дианы, служение которых заканчивалось гибелью от кинжала убийцы, заступавшего на чреду жреческого служения. Только срок службы императоров был несравненно короче, чем у жрецов, обыкновенно доживавших до старческой немощи, изза которой они и падали жертвой своих молодых и удачливых со­перников. Участь правителей полумира была более трагичной, но они сами выбирали ее, не принуждаемые к тому своим про­исхождением.

И самым характерным в чреде солдатских императоров был первый из них – Гай Юлий Вер Максимин. Он был сыном пас­туха из Фракии, Иордан в своей «Гетике», опираясь на утрачен­ную «Историю» Симмаха, писал, что он «родился от отца гота по имени Микка и от матери аланки, которую звали Абаба» (Иор­дан. О происхождении и деяниях гетов. Getica. СПб., 2001, с. 77); если эти сведения верны, Максимин имел, для римского гражда­нина, сугубо варварское происхождение: Фракия давно уже во­шла в состав империи, а ее население еще до покорения Римом подверглось умеренной эллинизации, но лишь немногие из готов и аланов просочились в пределы Римской империи и поселились внутри нее. О поступлении Максимина на военную службу при императоре Септимии Севере Иордан рассказывает историю, по­добную эпизоду из эпической саги: «Принцепс устраивал воен­ные игры; узнав об этом, Максимин, хотя и был полуварваром и юнцом, после того как были предложены награды, попросил на своем родном языке, чтобы император дал ему разрешение всту­пить в борьбу с опытыми воинами. Север, чрезвычайно удивлен­ный величиной его тела.., приказал ему бороться с обозниками... Максимин уложил на спину шестнадцать обозников с такой лег­костью, что... не давал себе даже никакой передышки в виде пе­рерывов. После того как он забрал все награды, приказано было отправить его в войско, и первая его служба была в коннице. На третий день после того события, когда император приехал в ла­герь, он увидел Максимина скачущим по-варварски; тогда он при­казал трибуну, чтобы тот заставил его научиться римским воен­ным приемам. Максимин ...приблизился к нему и пеший пошел перед ним, едущим на лошади. Император ...стал запутывать мно­жество кругов... различными поворотами, чтобы довести его до утомления; наконец, он сказал Максимину: «Ну, чего же теперь, после бега, хочешь, фракиец?» – Бороться... Тут Север... прика­зал самым сильным из воинов сразиться с ним. Он же повалил на землю семерых самых могучих юношей... и был он один ода­рен цезарем и серебряными наградами и витой золотой цепью; затем ему приказали пребывать среди императорских телохра­нителей» (Иордан, цит. изд., с. 77–78).

При Каракалле этот геркулес дослужился до звания центу­риона. После захвата власти Макрином Максимин уволился от военной службы и вернулся на нее через три года при Элагабале. В правление Александра Севера он отличился в войне против парфян, занимал высокие командные должности, правил Месопо­тамской провинцией в должности префекта, был назначен потом легатом Верхней Германии, и наконец, облеченный полномочия­ми praefectus tironibus, ответственного за обучение войск, возгла­вил мятеж против императора и узурпировал его власть.

Популярный солдатский вождь, Максимин не счел нужным ехать в Рим, чтобы там получить от сената утверждение в зва­нии императора и принцепса. За три года своего правления он так и не побывал в столице, но сенат, при единодушной непри­язни к этому варвару и узурпатору, все-таки признал его своим принцепсом. Сенаторы однако сразу стали обдумывать способы избавиться от него, тем более что Максимин не скрывал своих намерений править не считаясь с сенатом. Образованный при его предшественнике совет принцепса (consilium principis), в ко­торый входили сенаторы и профессиональные юристы из числа всадников, был демонстративно распущен Максимином.

Ответным ударом со стороны сенатской олигархии явился заговор, во главе которого стоял консулярий Магнус. В нем уча­ствовали сенаторы, всадники, а также центурионы и легионеры римского происхождения – опорой Максимина были офицеры и солдаты из варваров, в особенности составлявшие костяк легио­нов выходцы из Фракии, Иллирика и Паннонии, засилие которых вызывало ревность и возмущение со стороны природных итали­ков. Заговорщики планировали в самом начале боевых действий против германцев сразу после перехода по мосту через Рейн само­го Максимина, его штабных чинов и телохранителей разрушить этот мост. И тогда, отрезанный от армии, Максимин будет обре­чен на гибель от рук врага. Но заговор был раскрыт и обернул­ся казнями 4-х тысяч человек, действительно вовлеченных в не­го либо по одному только подозрению.

Вслед затем предпринята была еще одна попытка свергнуть Максимина. Против него удалось настроить служивших в рейн­ской армии сирийцев, недовольных тем, что они утратили при­вилегии, которые предоставлялись им при Северах как землякам принцепсов. Мятежники провозгласили императором консулярия Квартина, который был близок убитому Александру и которого Максимин уволил из армии. Но этот заговор провалился факти­чески сам собой из-за несогласия в стане мятежников, один из которых убил Квартина.

Осознав, как много у него врагов и как эти враги упорны в своем стремлении избавиться от него, Максимин решил стя­жать популярность военными победами, и с этой целью двинул сосредоточенную на рейнской границе армию в глубину свобод­ной Германии. В армии, помимо легионеров, находились вспомо­гательные войска из Африки, – легкая кавалерия, вооруженная луками. Боевые действия шли с успехом. Алеманы вынуждены были отступить в свои леса и болота. Продвигающиеся вглубь свободной Германии римляне выжигали целые поселения про­тивника, уничтожали урожай, вырезали скот, обрекая жителей разоренных мест на голод. Император ни мало не удерживал солдатню от грабежей, нисколько не заботясь о памяти, которую этот поход оставит у германцев. Зато победоносные эпизоды этой войны призваны были произвести впечатление на римлян. Макси­мин приказал запечатлеть их на огромных картинах и выставить эту батальную живопись перед курией для обзора. Императору действительно удалось выкорчевать в Германии очаги вооружен­ного противостояния, и в течение двух десятилетий германцы не пытались прорвать рейнский лимес. В награду за одержанную по­беду сенат вынужден был удостоить Максимина титулами Герман­ский и Великий (Germanicus Maximus). В 235 г. сыну императора Максиму был присвоен титул цезаря, тем самым он стал кандида­том в преемники отцу. Не заезжая в Рим, Максимин перебрался с рейнской границы, из Могонтиака, в Паннонию и разбил свою зимнюю ставку в Сирмии. Оттуда он руководил военными опе­рациями против сарматов и даков.

Между тем, в разных провинциях росло недовольство императором-варваром. Щедрые раздачи вознаграждений солда­там истощили казну, и император вынужден был усилить нало­говый пресс, но средств все равно не хватало, и тогда в ход пошел порядочно подзабытый источник финансирования государствен­ных расходов – доносы на состоятельных лиц, дававшие повод для конфискации их имущества. Биограф Максимина Геродиан так писал об ограбленных: «Каждый день можно было видеть тех, которые вчера были самыми богатыми людьми, а сегодня нужда­лись во всем... Максимин на основании ничтожного доноса под­вергал конфискации имущество главным образом тех, которым было поручено управление провинциями или командование вой­сками, бывших консулов или триумфаторов. Посадив их на повоз­ки, одних, без слуг, он приказывал их везти, путешествуя и днем и ночью, с востока, юга и запада, к себе в Паннонию, где он жил. После мучений и издевательств он казнил их или подвергал из­гнанию» (цит. по: Ковалев, цит. изд., с. 743). Пока изъятиям под­вергалось имущество богачей, плебс смотрел на это равнодушно или даже со злорадством и одобрением. Но затем конфискации в пользу армии коснулись средств, предназначавшихся для устро­ения гладиаторских боев и цирковых представления, разграб­лениям подверглись и храмовые сокровища.

Новые гонения обрушились при Максимине на христиан. По словам Евсевия Кесарийского, причиной особого ожесточе­ния императора против христиан была его «ненависть к дому Александра, состоявшему большей частью из верующих» (Ев­севий, цит. изд., с. 224) во Христа. При этом в первую очередь преследованиям подверглись епископы. Максимин «казнить ве­лел, как виновных в обучении христианству, только стоявших во главе Церквей» (Евсевий, цит. изд., с. 224).

Репрессивная политика императора-варвара усугубила ши­рокое недовольство в разных слоях населения империи. В Афри­ке оно обернулось бунтом. В ответ на ужесточение режима сбора податей, которые проводил прокуратор, в марте 238 г. в Гадрумете восстали арендаторы императорских сальтусов. Их поддержа­ли крупные землевладельцы, чьи имения находились возле горо­да Тисдра. Они вооружили своих рабов и колонов. К восставшим присоединились горожане. Стычка с малочисленным гарнизоном города закончилась его разгромом. Прокуратор был убит, а бун­товщики овладели городом, в котором в ту пору находился враж­довавший с ним 80-летний проконсул Африканской провинции Марк Антоний Гордиан, принадлежавший по происхождению к сенатской олигархии Рима. Мятежники потребовали от Гордиана взять на себя звание императора, угрожая ему в противном случае убийством, и он после некоторых колебаний согласился с предложением, сулившим ему славу и смерть. Ввиду преклон­ных лет новоиспеченного императора его сын Гордиан II был про­возглашен августом и таким образом стал соправителем и кан­дидатом в преемники отцу. Столичный Карфаген сразу признал императором своего проконсула. Затем он был признан легатом соседней Нумидийской провинции Капеллианом.

Положение Максимина складывалось катастрофически – Гордианы получили поддержку в разных провинциях империи, в особенности на Востоке, и что было особенно важным, рим­ский сенат объявил Максимина низложенным, врагом отечества и признал совершенную в Африке узурпацию за законную смену власти. В Риме началось избиение чиновников, оставшихся вер­ными Максимину. Среди жертв этих расправ оказались префект претория Виталиан и префект города. Успеху переворота способ­ствовал запущенный ложный слух о гибели Максимина.

Между тем, в Африке, ставшей очагом переворота, ситуцация внезапно изменилась в пользу Максимина. Легат Нумидии Капеллиан, в прошлом враждовавший с Гордианом, внезапно получил от него отставку. Он ей не подчинился, переметнулся на сторону Максимина и ввел в Африканскую провинцию состоявший в его подчинении легион вместе со вспомогательной мавританской кавалерией. Плохо вооруженные и не имевшие военной выучки карфагеняне, попытавшиеся оказать сопротивление, были раз­биты. Гордиан II пал в безнадежном сражении с превосходящи­ми силами противника, после чего его отец, пришедший в отча­яние, покончил с собой.

Для римского сената путь к примирению с Максимином был закрыт. Там уже был образован совет 20 консуляров с названием vigintiviri rei publicae curandae, который призван был стать штабквартирой общеимперского восстания. Когда в Рим пришло из­вестите о смерти обоих Гордианов, видные деятели этого совета Марк Клодий Пупиен и Деций Целий Бальбин были провозгла­шены императорами. При этом вопреки давно сложившейся тра­диции, когда в подобных ситуациях один из соправителей полу­чал больше полномочий, чем другой, на этот раз они наделены были сенатом равной властью, по некоему подобию правлению древних консулов классической республики. Бальбин принадле­жал к старинной родовитой римской аристократии, а Пупиен был выходцем из плебса, однако опытным и талантливым офицером и деятельным администратором, в прошлом – префектом Рима.

Римский народ с подозрительностью отнесся к интригам се­ната. На Капитолии собралась толпа, из нее раздавались крики не­годования на то, что сенат действует за спиной народа. Особое недовольство народа вызывал Пупиен, который, когда он правил Римом, мало заботился о римской бедноте. Когда Пупиен и Бальбин вышли из храма Юпитера Капитолийского, где заседал сенат, облаченными в пурпур, в них полетели камни. Но ненависть рим­лян к фракийцу Максимину была более жгучей, чем к прежне­му префекту. Поэтому удалось найти компромисс. Возбужденная закулисными интиригами сенаторов толпа и сенат сошлись на том, чтобы третьим цезарем был провозглашен 13-летний внук Гордиана I от его дочери Фаустины, который в ту пору находился в Риме. Он был срочно доставлен на Капитолий. Как и деда, его звали Марком Антонием Гордианом. Действуя в тесном контак­те с сенатом, императоры Пупиен и Бальбин опирались также на совет 20-ти, ставший своего рода штаб-квартирой военных опе­раций против Максимина. Пупиен срочно отправился на север Италии формировать вооруженные силы. В Риме остался Бальбин.

Между тем, в столице росло напряжение, в конце концов вы­лившееся в кровавые столкновения. Поводом для них послужил инцидент, возникший в результате того, что группа ветеранов из преторианской гвардии, ожидавших увольнения, безоружной вошла в помещение, где заседал сенат, чтобы послушать, о чем там говорят, полагая, что речь идет об их участи. Это вторжение встревожило сенаторов, подозревавших преторианцев в том, что они на стороне Максимина. Сенаторы набросились на ветеранов и поразили их кинжалами, а один из сенаторов, выбежав на пло­щадь, призвал народ встать на защиту сената и Рима против пре­торианцев – врагов отечества и сторонников тирана Максимина. Народ поддался на провокацию и стал вооружаться против прето­рианцев, которые укрылись в своем лагере, подвергавшемся фор­менной осаде со стороны горожан. Попытки Бальбина успокоить страсти не увенчались успехом. Вокруг лагеря происходили кро­вавые стычки. Когда римляне отрезали преторианский лагерь от водопровода, преторианцы вынуждены были произвести вылазку, и сражаясь с численно превосходившей их многократно вооружен­ной толпой, подожгли Рим, в результате многие кварталы города выгорели. В городе шли грабежи, в которых участвовали как пре­торианцы, так и их противники из числа римских пролетариев.

Анархия, в которую погрузилась столица империи, сулила Максимину надежду на успех. Произведя щедрую раздачу денег легионарам, он двинул паннонскую армию на Италию. В ее составе на­ходились также вспомогательные германские отряды. Пупиен во главе легионов, готовых защищать Италию от вторжения Максимина, находился в Равенне. На соединение с уже занявшими обо­рону войсками шли 4 легиона из Верхней и Нижней Германии. На сторону сенатских императоров перешли Галльские провин­ции и Египет. Пупиен приказал свозить продовольственные запа­сы и фураж в крепости, расположенные на севере Италии и уни­чтожать то, что не удавалось забрать отрядам, выполнявшим этот приказ. Жители мест, которым предстояло стать театром военных действий, оставляя родные места, укрывались в крепостях либо бежали в горы. Когда Максимин на пути в Италию вошел в Эмону (современная Любляна), город был пуст и лишен продоволь­ственных запасов. Со снабжением армии Максимина возникли серьезные трудности.

Оставив в тылу Эмону, Максимин подошел к одному из круп­нейших городов Италии Аквилее. Город был прекрасно укреплен. Взять с ходу его не удалось – началась осада. При этом от нехват­ки продовольствия страдали не осажденные – городские запа­сы были рассчитаны на долгую осаду, а войска Максимина. Под­чиненный Пупиену военный флот блокировал побережье, лишив противника возможности подвоза продуктов морем. Верные Максимину войска теряли присутствие духа. Римская агентура вела пропаганду, враждебную их полководцу, и она возымела успех.

В июне 238 г. взбунтовался 2-й парфянский легион, кото­рый ранее, при Северах, был расквартирован вблизи Рима, и те­перь легионеры опасались за участь своих жен и детей, оставших­ся в Лации, население которого было враждебно Максимину. Во время дневного отдыха мятежники самовольно оставили свои палатки и бросились к преторию императора. Он попытался их успокоить, но все было тщетно. Максимин, его сын Максим и со­хранившие верность своему императору офицеры были убиты. Обескураженные происшедшим, остальные легионы не реши­лись на схватку с взбунтовавшимися товарищами, и смирились с необходимостью подчиниться сенатским императорам. Головы Максимина и его сына отправили в Равенну. Гарнизон Аквилеи не открыл ворот солдатам Максимина, просившим впустить их. На городские стены были вынесены изображения Пупиена, Бальбина и Гордиана III для принесения им присяги, а за стеной воз­ник импровизированный рынок, где продавали продукты изго­лодавшимся солдатам Максимина.

В Аквилею срочно прибыл Пупиен, объявивший перешедшим на его сторону легионерам прощение и даже распорядившийся вы­дать им подарки. Но, как пишет Геродиан, большинство бывших максимианцев «негодовало и втайне скорбело, что убит выбран­ный ими император, а царствуют ставленники сената» (цит. по: Ковалев, цит. изд., с. 748). Большая часть армии после этого бы­ла распределена по провинциям, по местам постоянной дислока­ции. В Рим вместе с Пупиеном отправились легионеры Рейнской армии и преторианцы.

Столица праздновала победу над ненавистным противником – варваром. Но его гибелью у стен Аквилеи гражданская война не закончилась. Вернувшиеся в Рим преторианцы, узнав об участи своих товарищей, оставшихся в Риме с Бальбином, пришли в не­годование и уже сожалели о смерти Максимина, в то время как легионеры германской армии сохраняли преданность Пупиену. Между двумя императорами начался разлад. Сенат определенно поддерживал Бальбина, а к Пупиену относился как деятелю чуж­дого направления и как к парвеню.

В конце июля 238 г. в Риме шли капитолийские игры. На­род собрался на зрелищные состязания, а императоры Пупиен и Бальбин находились в Палатинском дворце. Поступило доне­сение, что преторианцы идут ко дворцу с явно враждебными на­мерениями. Пупиен, чтобы обезопасить дворец, решил вызвать рейнские войска, в основном состоявшие из галлов и германцев, но Бальбин воспротивился этой мере, опасаясь, что с помощью легионеров Пупиен намеревается устранить его. Пока продолжал­ся спор и замешательство, преторианцы успели войти во дворец, схватили обоих императоров, сорвали с них одежды и с побоями повели их по городским улицам. Когда преторианцам сообщи­ли, что рейнские легионеры двинулись на выручку императорам, они убили Пупиена и Бальбина, провозгласили цезаря Гордиана августом и увели его в свой лагерь. И как пишет С. И. Ковалев, «рейнские войска, прибыв на место происшествия и увидя, что все кончено, также вернулись в казармы. Они не собирались про­ливать кровь за мертвецов» (Ковалев, цит. изд., с. 749).

13-летний подросток не мог править империей и был игруш­кой в руках разных претендентов на власть. Обстановка в Риме оставалась сложной, на грани гражданской войны, пока началь­ником преторианских когорт не стал Гай Фурий Тиместий, кото­рый сумел навести порядок в столице. Это был хорощо образо­ванный человек, по происхождению из всаднического сословия. Свою карьеру он начал при Каракалле с командования вспомо­гательным отрядом в Испании. При Максимине он служил про­куратором в Малой Азии, а после его гибели, вероятно, по воле самих преторианцев был поставлен их префектом и одновремен­но префектом Рима. При этом ему удавалось успешно лавировать между армией и преторианцами, с одной стороны, и сенатом, – с другой. Ключевую позицию в управлении государством он за­крепил браком своей дочери на юном императоре.

В 240 г. в Карфагене разразился мятеж во главе с Сабинианом, которого его сторонники провозгласили императором, но этот бунт был успешно подавлен прокуратором Мавритании. В следующем году началась война на восточной границе импе­рии. Гражданская война подтолкнула главного противника Рима Персию на агрессию. Еще при Макимине персы заняли всю Ме­сопотамию, а в 241 г. они вошли в Сирию. Под угрозой падения оказалась столица провинции Антиохия. Гордиан III и Тиместий во главе армии двинулись на восток против полчищ персидского царя Сапора I. Находясь на марше, римская армия разгромила вторгшееся в Мезию фракийское племя карпов, действовавших в союзе с сарматами.

В 243 г. начались военные действия на Востоке. Римская ар­мия сражалась успешно. Ей удалось вытеснить персов из Сирии, отвоевать город Кары, затем в битве при Ресаине была одержа­на решительная победа над войсками Сапора, за которой после­довало взятие Нисибиса.

Войска готовились к штурму Ктесифона, как вдруг от внезап­но разразившейся желудочной болезни умер предводитель рим­ской армии Тиместий. Распространился слух, что он пал жертвой отравления. Как бы там ни было, командование войсками пере­шло к новому префекту претория Марку Юлию Филиппу, кото­рый был сыном арабского шейха из Хаурана. В римской армии возникли проблемы с продовольственным снабжением. Ходили слухи, что они создаются искусственно Филиппом, который за­держивает поставки. Но циркулировали и другие сплетни, что во всем виноват Гордиан, который, не имея способностей, вмешива­ется в управление армией и военным транспортом. В результате весной 244 г. разразился мятеж, жертвой которого пал 19-летний император. Легионы избрали его преемником Филиппа, и сенат утвердил этот выбор. По приказу Филиппа Араба убиенный им­ператор был консекрирован, иными словами, причислен к сон­му богов, а на берегу Евфрата в его честь был воздвигнут колос­сальный памятник. Народная молва однако обвиняла в смерти Гордиана Филиппа. И это подозрение разделяет едва ли не боль­шая часть историков, хотя никаких доказательстьв этому обви­нению не существует.

Вновь, как и во времена Северов, Римскую империю возгла­вил выходец с Востока, и впервые императором Рима стал рома­низированный араб. Филипп немедленно вступил в переговоры с противником, и в результате был заключен мир на компромисс­ных условиях – Рим вынужден был заплатить Ирану огромный выкуп, ценой которого он сохранил власть над частью Месопо­тамии и Малой Арменией. В июле 244 г. Филипп прибыл в Рим, и сенат утвердил его полномочия.

Уроженец Востока, он осуществил назначения, обнаружив­шие клановый стиль его административной практики: 7-летний сын императора, которого также звали Филиппом, сразу после за­хвата власти отцом стал цезарем, а три года спустя получил титул августа и сан верховного первосвященника. Супруга императора Отацилия Севера удостоилась по примеру императриц Северовской династии титула mater Augusti et castrorum et senatus et pat­riae (мать Августа и лагерей и сената и отечества). Своего брата Юлия Луция Приска Филипп назначил «ректором» Востока – пра­вителем восточных провинций и командующим дислоцирован­ными в них легионами, а тестя Севериана – правителем Мезии и Македонии. Покойный отец Филиппа Марин удостоился консекрации, и в родном городе Филиппа, расположенном к северу от Бостры, переименованном в Филиппополь, был воздвигнут храм в честь бога Марина, а самый этот город возведен в ранг римской колонии и отстроен заново по столичному образцу. В нем выстро­ены были термы, театр, дворец.

Несмотря на ряд совершенных им провоцирующе династиче­ских актов, Филипп стремился поддерживать добрые отношения с сенатом, в котором всегда находились приверженцы республи­канского декора, и привлекал его к обсуждению политических тем. В целях нормализации положения в государстве, дестаби­лизированного в правление Максимина, вылившееся в граждан­скую войну, Филипп издал указ о генеральной амнистии, кото­рым, в частности, всем изгнанникам было разрешено вернуться на родину. Одновременно сенат предоставил императору полномо­чия принимать апелляции и выносить по ним решения. Многие из ранее осужденных лиц при Филиппе были оправданы или ам­нистированы.

Амнистия распространялась и на христиан. Их преследование при Филиппе было приостановлено. В результате сложилось пре­дание, что этот император сам был тайным христианином. Евсе­вий Кесарийский пишет о христианстве Филиппа без уверенно­сти в достоверности этого предания: «Рассказывают, что он был христианином и захотел в последнюю предпасхальную всенощ­ную помолиться в Церкви вместе с народом, но тамошний епи­скоп разрешил ему войти только после исповеди и стоять вместе с кающимися на отведенном для них месте. Не сделай он этого, епископ не допустил бы его по множеству возводимых на него обвинений. Говорят, что Филипп сразу же согласился и на деле доказал, что он искренне благочестив и боится Бога» (Евсевий, цит. изд., с. 228). Этот замечательный рассказ, если он правдив, представляет Филиппа скорее оглашенным, которые в древности находились в храме вместе с кающимися, чем крещеным христи­анином.

При Филиппе принимались меры по снижению налогового бремени, которое давило крестьян и арендаторов-колонов. Апо­логет Филиппа, неизвестный по имени грекоязычный оратор, пи­сал о нем в слове «К императору», особенным образом подчерки­вая его милосердие и человеколюбие: «Кто, кроме него, отличался столь великой и явной расположенностью к людям? Все провин­ции были подавлены и скованы страхом, потому что города ки­шели шпионами, которые бдительно следили за тем, не скажет ли кто-нибудь крамольных слов. Свободно мыслить или говорить было невозможно, всякая достойная и справедливая свобода сло­ва была уничтожена, и каждый трепетал даже перед собственной тенью. От этого страха он избавил и освободил все души, в пол­ной мере вернув им свободу... Отвагу перед лицом врага демон­стрировали многие из прежних императоров, а вот солдаты ею не обладали и легко покорялись врагу; он же с такой легкостью подчинил их себе и так быстро привел их в чувство, что, несмотря на их привычку получать многочисленные и непомерно большие дары, а также на то, что они становились неподатливы и прихо­дили в ярость, если им не давали столько, сколько всегда, и еще больше, он ни в коей мере не пошел на поводу их алчности и не стал давать ей новую пищу» (Ростовцев. Общество и хозяйство в Римской империи, т. 2, с. 163, 164), за что, добавим к сказан­ному, и поплатился вскоре и властью и жизнью. Но в III столетии это была уже общая и почти неотвратимая участь тех, кто наде­вал на себя пурпур.

Самым громким событием правления Филиппа стало про­веденное с невероятной помпой 20 апреля 248 г. празднование тысячелетнего юбилея Рима (Miliatum Saeculum). Предыдущие юбилеи праздновались при Клавдии и Антонине Пие. Юбилей­ные торжества сопровождались играми, театральными представ­лениями, и щедрой раздачей подарков жителям столицы. Это бы­ли последние секулярные игры в истории Рима.

Блеск юбилея омрачен был однако нарастанием внешних угроз. Границы империи в Дунайском регионе в самом начале правле­ния Филиппа подвергались атакам со стороны карпов, принуж­давших императора большую часть времени находиться в Дакии, куда как раз и устремлялось это племя, прорываясь через лимес.

Натиск карпов был отбит, и большая часть этого народа была ис­треблена, так что его имя осталось лишь в наименовнии горной системы, расположенной в центре Европы. Но в 248 г. на Балканах появился несравненно более опасный враг, сыгравший впослед­ствии роковую роль в истории Римской империи, – готы. Рань­ше они уже подходили к границе империи на северо-западном побережье Черного моря, но тогда от них удалось откупиться еже­годной данью. Разгромив карпов, Филипп не хотел больше пла­тить дань готам, и те, вместе с союзниками, среди которых бы­ли и остатки побежденных карпов, вторглись в Нижнюю Мезию. В провинцию их впустили подкупленные врагом разноплемен­ные римские легионеры. Макрианополь однако оказал стойкое сопротивление 30-тысячному варварскому войску и задержал его проникновение вглубь страны. В результате переговоров от готов и на этот раз пришлось отделаться выкупом.

В ожидании репрессий легионеры, впустившие врага в имерию, учинили мятеж, и аккламировали имератором Марина Покациана. В Каппадокии и Сирии выступил еще один узурпатор Иопатиан, сторонники которого были вскоре разгромлены, а сам он убит. Для подавления мятежа Покациана Филипп направил префекта Рима Деция, назначив его правителем Мезии и Паннонии. Сопротивляться превосходно обученной армии, во гла­ве которой стоял лучший полководец империи, мятежники бы­ли не в состоянии. Трезво оценив свои силы, или лучше сказать, свою слабость, они пошли на авантюрный трюк, оказавшийся удачным. Убив ими же избранного узурпатора, они предложи­ли Децию верховную власть. После некоторых колебаний Деций принял предложение и возглавил мятеж. Попытки Филиппа до­говориться с предателем не увенчались успехом, и он вынужден был двинуть против мятежников верные ему войска, навстре­чу которым в Италию шли легионы Деция. Гарнизоны Аквилеи и Конкордии сдались ему без боя. Генеральное сражение, состо­явшееся летом 249 г. под Вероной, закончилось поражением и ги­белью императора. Вскоре после этого в Риме преторианцы уби­ли сына Филиппа Араба, 12-летнего подростка, носившего титул августа, цезаря и верховного понтифика. Брата Филиппа Луция Приска Деций пощадил и даже назначил его наместником Фракии.

Сенаторы с радостью утвердили аккламированного мятежны­ми легионами Деция, пожилого сенатора родом из Иллирика, из­вестного своей приверженностью старинным римским традициям, императором и принцепсом, наградив его титулами августа и це­заря и присвоив ему почетное имя Траяна.

Среди германских народов самым экспансионистским в пер­вой половине I тысячелетии от Р. Х. были готы. Римская империя сталкивалась раньше с германскими племенами кимвров, тевто­нов, херусков, гермундуров, батавов, свевов, маркоманов, но только готам удалось нанести по ней серию таких ударов, кото­рые деформировали ее скелет, тем самым изменив ход мировой истории, хотя это был совсем немногочисленный народ, едва ли достигавший в середине III века, при Филиппе и Деции, 300 ты­сяч человек.

Готы, как и другие восточногерманские народы, – выходцы из Скандинавии. У историка этого народа Иордана, переработав­шего и сократившего труд своего предшественника Кассиодора, перед которым у него было одно несомненное преимущество – он сам принадлежал к этому народу, – Скандинавия, названная им «островом Скандзой», сравнивается с «мастерской, изготов­ляющей племена», или «утробой, порождающей» (Иордан, цит. изд., с. 65) их (officina gentium aut ...vagina nationum) (Иордан, цит. изд., с. 126). Расположенный на территории Швеции Гаутланд, страна гаутов – племени, известного в раннем средневе­ковье и составившего вместе с другими близко родственными ему племенами шведский народ, был вероятной прародиной го­тов. Вероятно, что часть народа гаутов, оставившая родную зем­лю, впоследствии и стала называться готами.

Что послужило причинами выселения? Судить об этом с ка­тегоричной определенностью невозможно, но они были, вероят­но, теми же, каковые подталкивали и других германцев оставлять насиженные родные места, подобно тому как в иные эпохи в дви­жение приходиди другие индоевропейские народы – италики, иллирийцы, славяне, а в глубокой древности также и эллины. Ме­диевист Л. Мюссе писал об этих причинах с уместной долей не­определенности: «Нет сомнения, что в середине последнего тыся­челетия до нашей эры в Скандинавии и Балтийском регионе имело место ухудшение климата, но не похоже, чтобы оно по своему ха­рактеру могло обречь кого-либо на переселение. Отсутствуют всякие признаки перенаселенности... Германцам была известна ver sacrum (священная весна), обязывающая молодых людей искать счастья на стороне с оружием в руках. Или же речь идет всего лишь о все­общем стремлении к приключениям и добыче? Этого мы, разуме­ется, никогда не узнаем» (Мюссе Люсьен. Варварские нашествия на Европу: германский натиск. СПб., 2008, с. 16–17).

Место временной остановки выселившихся из Швеции гаутовготов маркирует уже самим своим наванием остров Готланд; от­туда готы переправились на континент, заняв Балтийское побе­режье от правого берега Вистулы, или Вислы, до устья Прегеля, по соседству с, вероятно, частично оттесненными, а частично поко­ренными и ассимилированными ими на востоке балтами и фин­нами, а на юге славянами.

Эти две фазы переселения не поддаются точной хронологи­ческой привязке. По словам Иордана, готы выселились с острова Скандзы «с королем своим по имени Бериг. Лишь только, сойдя с кораблей, они ступили на землю, как сразу же дали прозвание тому месту. Говорят, что до сего дня оно так и называется Готискандза» (Иордан, цит. изд., с. 65). Внутренняя хронология «Гетики» Иордана, по выкладкам первого ее публикатора Т. Момм­зена, такова, что Бериг, получается, правил готами в середине II тысячелетия до Р. Х., до Троянской войны, но дело в том, что Иордан в своей книге присоединил к истории готов историю дру­гого народа – фракоязычных гетов, именем которых и названа эта книга, «Гетика», и территорию которых впоследствии заняли готы, что наряду с созвучием этнонимов и позволило ему пред­принять подобную контаминацию, так что в одно историческое повествование оказались включенными и готские имена Берига, Гадарига и Филимера, королей из династий Балтов и Амалов, включая Острогота, Германариха и Теодориха Великого и поме­щенные в интервал между Филимером и первым из Амалов Гаптом геты Бурвиста, Комозик и Корилл заодно с мифическими амазон­ками. Но о Филимере, сыне Гадарига, при котором готы еще раз двинулись в поисках лучшей страны обитания, сказано у Иорда­на, что он был «пятым после Берига королем» (Иордан, цит. изд., с. 65) готов. Поскольку начало этого нового переселения датиру­ется, в том числе и на основании археологических данных, сере­диной II века от Р. Х., есть основания предположить, что поселе­ние готов в Прибалтике относится к рубежу эр.

Вместе с готами из Скандинавии выселились гепиды, находив­шиеся с ними в самом тесном родстве. Высадившись на южном берегу Балтийского моря, готы застали там другие германские племена, ранее их перебравшиеся из Скандинавии: «Вскоре они продвинулись оттуда на места ульмеругов, которые сидели тогда по берегам океана; там они расположились лагерем, и сразившись с ульмеругами, вытеснили их с собственных поселений. Тогда же они подчинили их соседей вандалов, присоединив и их к своим победам» (Иордан, цит. изд., с. 65). Как пишет комментатор «Гетики» Е. Ч. Скржинская, «ульмеруги (ulmerugi)... обычно рассмат­риваются как руги с островов, островные руги, так как слово «holmr», «holm» означает «остров». Ульмеруги жили близ Балтий­ского моря (Океана) на островах в дельте Вислы, откуда и были вытеснены пришедшими туда готами» (Е. Ч. Скржинская. Иордан и его «Getica». – Иордан, цит. изд., с. 187). С этнонимом ругов связано название расположенного значительно западнее остро­ва Рюген, который мог быть местом временной остановки ругов на их пути из Скандинавии на материк и где осела часть этого племени. Впоследствии руги, как и готы, переселились на юг, по­вторив приблизительно маршрут, который несколькими столети­ями раньше проделали бастарны, оказавшиеся первым из восточ­ногерманских народов, променявших север на теплое Подунавье.

Вандалы, которых, равно как и ругов, упоминал еще Тацит, занимали при поселении готов на южном берегу Балтики земли между устьями Вислы и Одера, которые они освоили в I столетии до Р. Х. после выселения с севера Ютландии и откуда они позже, во второй половине II века, продвинулись в верховья Эльбы и Оде­ра. Бургунды, обитавшие ранее на острове Борнхольм, впослед­ствии также обосновались между устьями Одера и Эльбы, затем, еще в III столетии до Р. Х., они продвинулись на юг, в прикарпат­ские верховья Вислы. Герулы, жившие раньше на датских остро­вах Фюн, Зеландия и Фальстер, после того как готы двинулись на юг, вначале заняли опустелые места их обитания в устье Вис­лы, а потом часть этого народа последовала за готами в их про­движении в теплые страны, поселившись на территории, распо­ложенной к востоку от той, которую заняли готы, – в низовьях Дона. Вместе с ними, а также с ругами на юг переместилось еще одно малочисленное германское племя скиров.

Причина ухода готов с Балтийского побережья, которая, оче­видно, подтолкнула к переселению и другие германские племена, ясно обозначена Иорданом: «Когда там выросло великое множе­ство людей.., король Филимер... постановил, чтобы войско готов вместе с семьями двинулось оттуда» (Иордан, цит. изд., с. 66).

Численность восточногерманских народов за полтора столетия, прошедших после их поселения на Балтийском побережье, могла увеличиться в два раза и приблизиться к двум миллионам. Пере­населенность понудила готов, равно как и гепидов, герулов, ругов и скиров, сняться с места и отправиться в страну с более теп­лым климатом, плодородной землей и прекрасными пастбищами.

Вслед за готами с нижней Вислы ушли и близко родственные им гепиды во главе со своим королем Фастидой, оставив место своего обитания племенному союзу видивариев, в который, как считал Л. Шмидт, вошли балтоязычные эстии (Schmidt L. Geschich­te der deutschen Staemme bis zum Ausgang der Voelkerwanderung. Die Ostgermantn. Muenchen, 1934. S. 530), оттесненные ранее гепидами и готами от устья Вислы на восток и оставшиеся на ста­ром месте гепиды: «Фастида поднял свое неповоротливое племя и расширил оружием пределы своей области. Он разорил бургундзонов почти до полного истребления и покорил многочис­ленные другие племена» (Иордан, цит. изд., с. 80). Потерпев на рубеже II и III веков от Р. Х. катастрофическое поражение от гепидов в верховьях Вислы, остатки бургундского народа ушли от­туда далеко на запад, и поселившись на берегах Майна, стали се­верными соседями алеманов.

«Многочисленными другими племенами», с которыми столк­нулись гепиды в своем движении на юг, были упомянутые в дру­гих местах «Гетики» венеды, занимавшие обширные территория северного и восточного Прикарпатья, то есть славяне. В начале

I тысячелетия, вероятно, уже не оставалось обитавших в про­шлом в разных концах Европы и даже в Малой Азии венетоязычных племен. Подвергшись языковой ассимиляции итали­ками, кельтами, иллирийцами, германцами и славянами, они передали отдельным племенам этих народов свое имя. Что же касается славян, то в германской среде этноним «венеды» стал общим названием всех славян, напоминанием о чем служит по­ныне употребляемое немцами по отношению к лужицким сер­бам и словенцам не лишенное уничижительного оттенка сло­вечко «винд». Иордан, живший в VI столетии, писал, что венеты «происходят от одного корня и ныне известны под тремя име­нами: венетов, антов и склавенов» (Иордан). Исключительно воинственный во времена Иордана народ – «теперь, по гре­хам нашим, они свирепствуют повсеместно» (Иордан), в про­шлом они, как это видно и из его «Гетики», были миролюбивы и представляли угрозу своим соседям только благодаря своей многочисленности.

Конечным местом миграции гепидов стала северная Дакия. К югу от гепидов в устье Дуная несколькими столетиями раньше обосновались бастарны, или певкины, первыми из германцев пе­ребравшиеся на юг Европы. К востоку от них и к западу от герулов поселились готы, которые своей численностью превосходили другие германские племена – гепидов, герулов, ругов и скиров, – переселившиеся из Балтийского региона в Скифию. В некоторых источниках этноним «готы» служит в качестве общего наимено­вания германоязычных народов припонтийской области.

В общих чертах путь, по которому пошли готы, был известен издревле – по нему еще в эпоху бронзового века доставляли в Сре­диземноморье с Балтики янтарь, а оттуда привозили изделия из драгоценных металлов, бронзы и меди, дорогие ткани, масло и ви­но. По словам М. Гимбутас, «археологические раскопки показы­вают, что в I в. н. э. готско-гепидская культура распростанилась из бассейна нижней Вислы на юго-восток через Польшу вверх по до­лине Западного Буга на Волынь и Подолье. На направление миг­рации указывает ряд изолированных захоронений, могильников и предметы «тришинского типа», получившего название от мо­гильника, расположенного в Брестской области, где В. Я. Кухаренко обнаружил находки безусловно германского типа» (Гимбутас. Славяне. М., 2005, с. 80–81).

Локализация дальнейшего маршрута готской миграции вы­зывает затруднения. Ключевое значение при этом приобретает употребленный Иорданом топоним «Ойум»: «В поисках удобней­ших областей и подходящих мест для поселения» Филимер «при­шел в земли Скифии, которые на их языке назывались Ойум... Та... часть готов, которая была при Филимере, перейдя реку, ока­залась, говорят, перемещенной в область Ойум и завладела же­ланной землей» (Иордан, цит. изд., с. 66). Опираясь на этимоло­гическую версию Л. Шмидта, Г. В. Вернадский писал: «Ф. Браун предполагает, что это имя производно от готского слова Aujom, «водная страна». Однако Л. Шмидт предложил другое объясне­ние имени. Он сравнивает «Ойум» с немецким Aue, что означает «луг», «поле». Имя «Ойум» может таким образом означать «степ­ная страна». «Широкая река», упомянутая Иорданом, должна быть Днепром. Степная зона начинается на правом берегу Днеп­ра к югу от Киева. Итак, кажется вероятным, что готы достигли

Днепра близ Киева» (Вернадский Георгий Владимирович. Исто­рия России. Древняя Русь. Тверь – М., 1996, с. 132).

Но комментатор Иордана Е. Ч. Скржинская не разделяет вер­сии Г. В. Вернадского и локализует место перехода готами Днеп­ра не в его среднем теченье, а в устье: «Невозможно разделить мнение Г. В. Вернадского, что готы пересекли Днепр в том месте, на котором впоследствии вырос Киев... Представляется наиболее вероятным подразумевать под готским «Ойум», названным Иор­даном «желанной землей» (optatum solum), древнюю греческую Гилею на левом берегу нижнего Днепра и его лимана... Теперь там раскинулась степь, но в античное время, в средние века и да­же в XVIII в. еще был густой смешанный лес. Готы, переходившие Днепр с большими затруднениями из-за болот, могли пересечь его в каком-нибудь месте против Гилеи... Может быть, это была область так называемого Великого Луга, где бесчисленные про­токи и мелкие озерца образуют обширное болото» (Иордан, цит. изд., Комментарий, с. 188–189).

Версия Е. Ч. Скржинской, опирающейся на исследование Ф. А. Брауна, (Ф. А. Браун. Разыскания в области гото-славянских от­ношений. Т. 1. Готы и их соседи до V века. СПб., 1899, с. 224) пред­ставляется более корректной. С трудностями перехода через Днепр в его устье Е. Ч. Скржинская связывает и позднейшее разделение гот­ского народа на две ветви: «Восточные, остроготы, заняли левобе­режье нижнего Днепра, западные, везеготы, – его правобережье. Третью, совершенно обособившуюся часть составили готы, ушедшие в Таврику; от них позднее отделились готы-трапезиты (тетракситы Прокопия), передвинувшиеся на Таманский полуостров» (Иордан, цит. изд. Комментарий, с. 189). Существовали и иные наименова­ния двух главных ветвей готского народа: везеготов называли еще тервингами, что значит «лесные люди», из чего вытекает, что ме­стом их обитания была лесистая в ту пору Бессарабия, а острого­тов – гревтунгами – «степными людьми». Г. В. Вернадский в связи с этими этнонимами приводит остроумную параллель со славянски­ми племенами древлян и полян. Он локализует еще одно малочис­ленное готское племя, не упомянутое Е. Ч. Скржинской в цитиро­ванном выше месте, а именно тайфалов, и пишет, что они «остались ...в Малой Валахии» (Вернадский. История России. Древняя Русь, цит. изд., с. 133). Самым многочисленным и могущественным гот­ским народом стали остроготы, названные так по имени короля Остроготы, которому однако подчинялись и везеготы.

По Т. Моммзену, Острогота правил с 218 по 250 г. В «Гетике» приведена генеалогия рода Амалов, к которому принадле­жал Острогота. «Первым из героев, как сами они передают в сво­их сказаниях, был Гапт, который родил Хулмула. Хулмул же родил Авгиса. Авгис родил того, которого называют Амал; от него-то и ведут происхождение Амалы. Этот Амал родил Хисарну; Хисарна же родил Остроготу» (Иордан, цит. изд., с. 76). Филимер, судя по Иордану, к династии Остроготы не принадлежал. Но у Иорда­на Филимера и Остроготу разделяет почти полторы тысячи лет, в которые вмещаются Троянская война, правление персидского царя Кира, и главное, история гетского народа, который он, как уже было сказано, ошибочно отождествляет с готским. В дей­ствительности, если исходить из того, что готы ушли из Балтики при Филимере, а уже в 218 г. ими правил Острогота, между эти­ми двумя королями прошло едва ли более полусотни лет, в тече­ние которых готами правили дед Остроготы Амал, именем кото­рого как первого короля в своем роде и названа династия, и его отец Хисарна. Вполне возможно, что предками первого короля из рода Амалов были упомянутые Иорданом Гапт, Хулмул и Авгис. Каким образом после Филимера власть перешла к Амалу – об этом ничего не известно.

Завладев страной Ойум, готы, «тотчас же, без замедления под­ступают к племени спалов и, завязав сражение, добиваются по­беды» (Иордан, цит. изд., с. 66). Е. Ч. Скржинская и Г. В. Вернад­ский отождествляют иордановых спалов со «спорами» Прокопия Кесарийского, который считал их предками склавенов и антов (см. Иордан, цит. изд. Комментарий, с. 189). При этом Скржин­ская прямо называет спалов славянами, или, точнее, праславянами – предками славян: «Таким образом, – пишет она, – если «спалы» Иордана и «споры» Прокопия совпадают, то, следова­тельно, готы, продвигаясь на юг, пересекли земли, населенные предками славян. В VI в. споры (по Прокопию) жили к северу от Дуная: раньше же, когда готы, перемещаясь к Понту, прошли че­рез земли споров, последние жили, судя по словам Иордана, гдето на левобережье Днепра: ведь готы сразились с ними, перейдя реку... и вступив в область Ойум» (см. Иордан, цит. изд. Коммен­тарий, с. 189).

Г. В. Вернадский в своем сближении спалов со спорами и та­ким образом со славянами более осторожен, и как кажется, бо­лее адекватно представляет этническое лицо этого народа. Спалы, которые у писателя I века от Р. Х. Плиния Старшего названы спалеями, жили в его время в бассейне Танаиса (Дона). Вернадский считает этот народ симбиозом ираноязычных аланов, которые господствовали, и более многочисленных, но подчиненных им славян, таким образом сближая или даже отождествляя их с упо­минаемыми в более поздних источниках антами, а более опреде­ленно с их восточной ветвью: «Восточные анты, – считает исто­рик, – были по крайней мере топографическими наследниками спалов. Существует также интересная лингвистическая парал­лель между именами спалы и анты в отношении их семасиоло­гии. Славянское слово исполин («гигант») должно быть выведе­но из имени сполы. С другой стороны, старое англо-саксонское слово etna («гигант») кажется метатезисом имени etna (анты). Возможно, что под спалами, или гигантами, донецкие славяне подразумевали аланское племя, которое занимало бассейн Дон­ца в первом веке н. э. и установило свой контроль над местны­ми жителями... Имя аланского клана сполы, или спалы, могло позднее применяться к местным славянским жителям» (Вернад­ский, История России. Древняя Русь, цит. изд., с. 125). Такая ин­терпретация генезиса этнонимов и стоящих за ними этнических процессов представляется реалистичной, за исключением одно­го обстоятельства – чрезмерно восточной и чрезмерно север­ной локализации спалов и тем самым славяноязычных антов: «Имя притока Донца, Аскола, кажется отражающим имя людей, упомянутых как Плинием, так и Иорданом (Оскол или Оспол)», но, как замечает в примечании к своему труду сам Вернадский, «д-р Якобсон, принимая отождествление споров со спалами, вы­ражает свои сомнения относительно правомерности параллели Оскол-оспол» (Вернадский. История России. Древняя Русь, с. 391).

У выдающегося слависта были свои филологические основа­ния ставить под вопрос эту параллель, но подобная локализация плохо согласуется также и с археологическими данными. По всей вероятности, столкновение готов со спалами произошло сразу после их перехода через Днепр в его нижнем течении. Бесспор­ным однако является факт тесного общения готов со славянами, восходящего к середине II столетия и продолжавшегося затем на более обширном пространстве Восточной Европы в два после­дующих века, до начала великого переселения народов. Сущест­вуют языковые следы такого контакта – слово «князь» произо­шло от готского kuni (старейшина клана), «полк» от volk (народ), «шлем» от hilms, «хлев» от hlaiv (могила), «хлеб» от hlebu, «блю­до» от biuls, «лихва» от leihve (заем), «долг» от dulgu, «купить» от kaupan, «пенязи» от pennings (кусок металла), «скот» от skattaz.

Но и после прихода готов на юг Восточной Европы в этом регионе численно преобладали не германские пришельцы и не славяне, а сарматские племена. Языги занимали степное меж­дуречье Дуная и Тисы. В степях между Днепром и Доном коче­вали роксоланы, занявшие затем также и оставленную ранее языгами южную Бессарабию, где они стали соседями не асси­милированных сарматами скифов, закрепившихся в Добрудже – на правом берегу Дунайского гирла. Еще один остаток скифского народа, до известной степени уже эллинизирован­ный, обосновался в центре Крымского полуострова. В низовьях Дона поселились аорсы, а на восточном побережье Азовского моря – сираки, которых некоторые историки отождествляют с аланами, или яссами – последним и самым многочисленным сарматским народом, прикочевавшим в Европу из Азии на ру­беже I и II столетий от Р. Х., занявшим обширную территорию от Днепра до Волги, Каспия и Кавказских гор и подчинившим себе как родственные ему сарматские, так и автохтонные пле­мена Приазовья и Северного Кавказа, в частности, меотов, синдов и касогов – предков современных адыгов. Распространяясь на север, аланы достигли верховьев Дона, где проходит граница лесостепи и леса. Пока на юг России не пришли готы и другие германцы, аланы доминировали на этой территории, но затем им пришлось уступить политическое лидерство готам. Готская оккупация Припонтийского региона привела к тому, что аланы разделились на две ветви – восточную, обитавшую от Дона до Волги и сохранившую независимость от пришельцев, и запад­ную. Как пишет польский историк Тадеуш Сулимирский, «архео­логические данные указывают на то, что часть сарматских пле­мен остановилась в Восточной Валахии, но большинство их осело в северной половине Бессарабии и прилегающих районах Мол­довы по обоим берегам реки Прут. Из того, что авторы того вре­мени именуют эти земли Аланией, а Прут – «Аланской рекой» (Alanus fluvius), мы можем сделать вывод, что они подчинили себе местное, гетское, население, хотя при этом они, вероят­но, находились в вассальной зависимости от готов. Множество топонимов с корнем «яс», включая крупный молдавский город Яссы, заставляет предположить, что это была ветвь восточных аланов – аорсы, ясы или птолемеевские асайи» (Сулимирский Тадеуш. Сарматы. М., 2007, с. 147–148).

На территории, занятой гепидами, везиготами и бастарнами, и в ближайшем соседстве с германскими пришельцами издревле обитали оседлые народы фракийской группы – карпы на южном склоне Северных Карпат, а южнее их геты и даки. Наконец, в по­коренных готами городах Северного Причерноморья господст­вовала эллинская речь, в то время как Дакия в этот период после переселения туда многочисленных колонистов из разных провин­ций Римской имерии подвергалась ускоренной романизации. Та­ким образом, территории расположения иранских, германских, славянских, сарматских и фракийских племен, а также поселе­ний грекоязычных и латиноязычных колонистов представляли собой причудливую мозаику, в которой к тому же, как в калейдо­скопе, происходили смещения, хотя народы Причерноморья, даже сарматы, в прошлом кочевники, постепенно привыкали к осед­лому образу жизни.

Переселение готов на юг России оставило археологический след в виде артефактов Черняховской культуры. Ее название свя­зано с могильником, раскопанным В. В. Хвайко у села Черняхова Киевской губернии в 1900–1901 гг. Археолог вскрыл там 247 мо­гил. Впоследствии артефакты, подобные найденным под Черняховом, были извлечены из недр при раскопках на обширной терри­тории, охватывающей Украину, Молдавию и Восточную Румынию. Черняховская культура просуществовала в течение полутора сто­летий, до начала великого переселения на исходе IV века.

Эта культура не была гомогенной, она отчетливо обнаружи­вает присутствие в ней разных компонентов, которые могут быть отождествлены с проживавшими в ее ареале разными этноса­ми: сарматским, фракийским, славянским, а также – в Среднем Поднепровье, на территории исчезнувшей к тому времени зарубинецкой культуры, – балтским. Но эти народы и племена были объединены политически господствующим элементом – герман­ским, готско-гепидским. Разные этносы опознаются по типам за­хоронения: для славян характерны поля погребальных урн, в ко­торые помещали пепел кремированных останков, причем урны клали в неглубоких ямах; сарматские племена ингумировали по­койников и вырывали для них глубокие могилы; готы сжигали останки умерших и помещали пепел в каменных ящиках, на ко­торые сверху ставили новые ящики или плиты, без какой бы то ни было наземной насыпи. Подобные захоронения обнаружены также в устье Вислы, в Скандинавии и Дании.

Некоторые из черняховских деревень отличаются значи­тельными размерами, протянувшись на несколько километров. Археологические данные определенно говорят о заметном ро­сте численности населения в ареале этой культуры. На Волы­ни, в Подолье и в Молдавии раскопаны прямоугольные в плане жилища, стены которых строились из прутьев, обмазанных гли­ной. На глинобитные полы клали деревянные настилы. «Многие из домов, – по словам М. Гимбутас, – состояли из двух комнат, в одной – жилой половине – располагался очаг, во второй по­ловине находились конюшни и клети для животных. Подобная планировка характерна для жилищ германцев. Длина дома мог­ла превышать 12 метров» (с. 85). Жилой дом окружен был служ­бами: зернохранилищами, амбарами. В некоторых усадьбах име­лись также хлевы и конюшни. В Приднепровье, на месте порогов, открыты поселения с жилищами в виде землянок, в которых, воз­можно, жили славяне. Поселения в Среднем Поднепровье состоя­ли из полуземлянок с бескурганными захоронениями, принадле­жавшие, очевидно, сарматам. В низовьях Днепра и Южного Буга раскопаны укрепленные поселения полугородского типа с много­комнатными каменными домами. По предположению М. Гимбутас, «они были оставлены греками, покинувшими этот район по­сле прихода сарматов» (Гимбутас. Славяне, с. 85). Всего в ареале Черняховской культуры раскопано более 1000 населенных мест.

Для черняховцев характерен высокий технологический уро­вень изготовления керамики. В некоторых горнах одновременно обжигалось более ста изделий. Горшки изготавливались из глины, смешанной с песком, они имели серый цвет, шаровидную форму с невысоким горлом и декорировались насечкой. Столовая посуда в виде блюд, мисок, чашек, стаканов и кувшинов, выделывалась из лучших сортов глины без примеси, эти изделия имели лоще­ную поверхность, окрашенную в красный, желтый или оранже­вый цвет. В могилах найдены были фибулы и стеклянные кубки, бронзовые сосуды, импортированные из империи, бусы из янта­ря и драгоценных камней, костяные гребни.

Сразу после покорения народов юго-восточной Европы гепиды и готы вступили в войну между собой. Об обстоятельствах этой войны известно из единственного источника – «Гетики». По очевидно пристрастному и пафосному рассказу Иордана, король гепидов Фастида направил своих послов к Остроготе, «власти которого тогда подлежали как остроготы, так и везеготы.., что­бы выискали они его, засевшего в горах, охваченного дикостью и чащей лесов, и требовали одного из двух: чтобы тот готовил ему либо войну, либо просторы своих земель. Тогда Острогота ...ответил послам, что подобная война ужасает его и что же­стоко и вообще преступно оружием спорить с родичами, но что земли он не отдаст» (Иордан, цит. изд., с. 80). Сражение между готами и гепидами состоялось в верховьях реки Олт, в Трансильвании. «Справедливое дело и быстрота соображения помогли го­там, – резюмирует Иордан... – Фастида, король гепидов, отпра­вился на родину... Победителями возвращались готы» (Иордан, цит. изд., с. 80).

В своем продвижении на юг готы не остановились у границ Римской империи и вторглись в ее пределы в Добрудже при Каракалле в 214 г. Каракалла отбил первый натиск врагов, но они стали повторяться все чаще и все опаснее. Рим вынужден был перейти к политике переговоров с варварами, а лучше сказать, пытался откупиться от них подарками, по существу дела, данью. При императоре Филиппе готы захватили большую часть рим­ской Дакии, так что имперские гарнизоны сохранились в этой провинции лишь в нескольких особенно сильно укрепленных лагерях. В 248 г. они перешли Дунай и вторглись в Нижнюю Мезию. Во главе готских отрядов стояли полководцы Аргайло и Гунтерих. В результате переговоров Риму вновь удалось откупиться от готов данью. Когда мятежные римские легионы свергли Фи­липпа Араба, новым королем готов, наследовавшим верховную власть Остроготы, был уже Книва, принадлежавший не к Амалам, а к другому знатному готскому роду Балтов.

Император Гай Мессий Квинт Траян Деций Август родился на рубеже II и III столетий в деревне Будалии близ города Сирмия в Нижней Паннонии. Судя по именам его супруги Гереннии Купрессины Этрускиллы и сыновей Геренния Этруска и Валенса Гостиллия, которых он назначил своими соправителями, его семья была прикосновенна не только к этрусскому, но и к ил­лирийскому элементу, но будучи сыном состоятельного сенато­ра, Деций сознавал себя не потомком романизированных варва­ров, а настоящим римлянином; и он был истовым римлянином, приверженцем старинных римских традиций, консерватором по своим политическим убеждениям; поэтому он стремился поддер­живать наилучшие отношения с сенатом, предоставляя ему уча­стие в государственной власти, насколько это было еще возможно в государстве, держащемся на боевой мощи легионов и предельно милитаризованном. Реставрируя некоторые из республиканских институтов, Деций восстановил цензуру, назначив цензором са­мого способного и авторитетного сенатора Лициния Валериана. Он призван был стать главным помощником принцепса по граж­данскому управлению империей. В полномочия цензора входи­ла публикация законов, суд над магистратами и другими высоко­поставленными чиновниками, контроль над взиманием налогов и расходами казны.

На кратковременное правление Деция, продолжавшееся всего два года, с 249 по 251, выпали многие бедствия: эпиде­мия чумы, занесенной из Египта, натиск готов и других варва­ров на Дунайской границе, не говоря уж о появлении ряда узур­паторов, правда, быстро ликвидированных, и волнениях рабов, легко подавленных. Но самое страшное бедствие учинено было самим императором, который развязал беспримерное по масш­табам гонение на христиан.

Летом 250 г. вышел эдикт, повелевавший всем жителям империи приносить жертвы официальным божествам Рима. Исполнение этого требования служило своего рода тестом на гражданскую лояльность. К изданию эдикта Деция подтолкну­ла приверженность римским традициям, в центре которых сто­ял древний культ. Деций испытывал отвращение к почитанию инородных богов, давно уже укоренившемуся в Риме – Исиды и Озириса, иранского Митры, сирийского Гелиогабала, гер­манского Тора, но особую опасность он находил в христианстве, принципиально несовместимом с поклонением каким бы то ни было языческим божествам, и что было особенно деструктивным в глазах Деция, с культом Августа и богини Ромы. Заостренность эдикта против христиан была очевидной для чиновников, обы­вателей и для самих христиан, к тому времени уже многочис­ленных, составлявших, возможно, уже более 5 процентов всего населения империи. Текст эдикта не дошел до нас, но из обсто­ятельств гонений видно, что они обрушились в первую очередь на епископов и на тех христиан, кто пользовался особенно вы­соким авторитетом в своих общинах.

В городах империи создавались специальные комиссии из выборных лиц, на которые возлагалась обязанность призывать обывателей к жертвоприношениям и выявлять уклоняющихся, побуждая их к исполнению государственного религиозного дол­га уговорами, заключением в темницы и пытками, а упорствую­щих по усмотрению предавать смерти. Для жертвоприношения устанавливался определенный день. Тем, кто не исполнил свое­го долга в этот день, назначался второй срок. Если же подозрева­емый в непочитании римских богов отказывался воспользовать­ся и этой возможностью самооправдания, он подлежал аресту, за которым следовали пытки, конфискация имущества, изгнание или смертная казнь, которую, впрочем, в отличие от рескрипта Траяна, эдикт Деция предусматривал применять лишь в отдель­ных случаях, по отношению к особо опасным лицам. По существу дела эдикт обозначал отказ от прежней правовой практики пре­следования христиан, восходящей к Траяну и известной из его переписки с Плинием Младшим, заключавшейся в том, что хри­стиан не разыскивали специально, а значит, не предусматрива­лось и проведение особых кампаний против них, но их принуж­дали к отречению и казнили в случае твердого исповедания веры во Христа, что называется в индивидуальном порядке, когда слу­чайно выявлялась их приверженность христианству. Теперь хри­стиан разыскивали, зато казнили не всех упорствующих, а лишь тех, кого считали особенно опасными.

В последовавших за изданием эдикта торжественных жерт­воприношениях в Риме участвовал сам император, в провин­циальных центрах – высшие должностные лица: проконсулы, пропреторы, легаты, презисы. Принесшим жертвы выдавались специальные свидетельства, так называемые libelli, включавшие в себя прошение со стороны принесшего жертву о том, чтобы спе­циально уполномоченные чиновники письменно подтвердили факт жертвоприношения, и подтверждающее свидетельство с их стороны. При раскопках в египетских оазисах Фаюме и Оксиринхе было найдено более 40 таких свидетельств на греческом язы­ке, датируемых июнем и июлем 250 г. Один из этих документов гласит: «Комиссии по жертвоприношениям от Аврелия Хариса из деревни Феадельфия. Я в вашем присутствии, согласно эдик­ту, действительно принес жертву возлиянием и кровавую жертву и вкусил от жертвенного мяса, и я прошу вас засвидетельствовать эту мою подпись. Будьте здоровы». Ниже другим почерком было написано: «В первый год императора Кесаря Гаия Мессия Квинта Траяна Декия благочестивого благополучного Августа 22 пейни» (16 июня 250 г.). «Мы, Аврелии Серен и Герма, видели тебя при­носящим жертву. Я, Герма, подписал» (Christ, cit. op. S. 660–661).

По текстам некоторых libelli видно, что они выдавались не только лицам, заподозренным в исповедании христанства и при­нужденным к отречению от него, но и тем, кого подобные подо­зрения не касались. Вот один такой документ, своим содержанием показывающий, что податель прошения и ранее не был христи­анином: «Избранным ради жертв деревни Александрова остро­ва, от Аврелия Диогена, сына Сатавута, из деревни Александрова острова, 72 лет от роду, над правою бровью рубец. Я и всегда приносил жертвы богам и теперь в вашем присутствии, соглас­но с эдиктом, ...я принес жертву и совершил возлияние и вкусил жертвенных мяс. Прошу вас подписаться. Желаю благополучия. Аврелий Диоген подал прошение. Аврелий Сир свидетельствую в качестве участника.., что Диоген принес жертву вместе с нами. В первый год самодержца Кесаря Гаия Мессия Траяна Декия благо­честивого благополучного Августа. Епифи 2 (июня 25)» (Болотов, цит. изд., т. 2, с. 120). Как видим, в libelli вносились имя и адрес подателя прошения, а также указания на особые приметы. В от­дельных случаях один документ выдавался группе лиц, связанных узами семейного родства: «Избранным ради жертв деревни Фила­дельфия, от Аврелиев Сира и Пасвия, брата его, и Димитрии и Серапиды, жен наших, загородных. Мы и всегда приносили жертвы богам» (Болотов, цит. изд., т. 2, с. 120). Одно из подобных свиде­тельств выдано было жрице Патесуха – египетского божества, почитавшегося в образе крокодила, что совершенно очевидным образом говорит о том, что к жертвоприношениям побуждались отнюдь не только христиане.

Эдикт не затрагивал иудеев, поскольку никаких сведений о гонениях на них при Деции не имеется. Но упорствовать в укло­нении от жертвоприношений могли не одни лишь христиане, а также агностики и атеисты. У христиан однако были к тому несравненно более серьезные побуждения, поскольку агностики и атеисты не верили в загробную жизнь, и для них упорство мог­ло быть проявлением бессмысленной с житейской точки зрения гордыни, к признанию чего относительно легко было склонить значительное большинство из них. Иначе обстояло дело с хри­стианами, для которых участие в языческом культе обозначало неверность Христу, отпадение от Него, и влекло за собой угро­зу вечной погибели, в то время как смерть за Христа была спаси­тельным подвигом сораспинания с Ним.

Среди казненных особенно много было епископов. В импер­ской столице мученической смертью запечатлел свою верность Христу святой Фабиан. Предстоятели Антиохийской и Иерусалим­ской Церквей священомученики Вавила и Александр скончались в тюремном заточении. Епископ Тулузы святой Сатурнин, как пи­шет Григорий Турский, «привязанный к копытам разъяренного быка, окончил свою жизнь, сброшенный с крепости» (Григорий Турский. История франков. М., 1987, с. 18).

Гонения на христиан приостановились, когда границы импе­рии были прорваны на Дунае, причем сразу в двух местах: в Дакии карпами и в Мезии готами. Император вынужден был вместе с сы­ном Гереннием Этруском отправиться на границу, чтобы отразить натиск варваров. Когда 70-тысячное войско во главе с готским ко­ролем Книвой, форсировав Дунай, приблизилось к городу Новы (современному Свиштову), оно натолкнулось на упорное сопро­тивление гарнизона, действовавшего под командованием лега­та Нижней Мезии Гая Требония Галла, и отступило от городских стен, двинувшись далее на юг. Около Никополя полчища Книвы настигла римская армия во главе с самим императором, нанеся в победоносном сражении чувствительный удар противнику. Деций однако не стал добивать врага, надеясь, что после понесен­ных потерь он уже не представляет серьезной опасности, и дви­нул легионы на северо-запад против вторгшихся в Дакию карпов.

Между тем, оправившись от поражения, готы не повернули назад, но пошли дальше на юг. Пройдя через перевалы Балкан­ских гор, они вступили во Фракию. Наместник провинции Юлий Луций Приск сосредоточил расквартированные во Фракии вой­ска в хорошо укрепленном городе Филиппополе (Пловдиве). Взять штурмом Филиппополь варвары не смогли, и готовясь к длитель­ной осаде, грабили и выжигали окружающие его селения.

Узнав о том, что готы не ушли восвояси и уже заняли Фракию, Деций повел армию против них. У города Берея (Стара-Загора) его легионы сделали остановку. И как рассказывает Иордан, когда император «расположил на отдых утомленных лошадей и войско, обрушился на него, как молния, Книва со своими готами и, уни­чтожив римское войско, погнал императора с немногими.., пытав­шимися бежать обратно... в Мизию, к Евсции, где военачальник Галл стоял тогда с большим отрядом на границах» (Иордан, цит. изд., с. 81). Римский гарнизон в Филиппополе после катастрофи­ческого поражения императора при Берее, оказался в отчаянном положении, которое представлялось еще более безнадежным изза того, что погибшим в битве считался и сам Деций. В сложив­шейся ситуации Луций Приск, брат свергнутого ранее Филиппа Араба, был аккламирован подчиненными ему войсками импера­тором. Он начал вести переговоры с противником, результатом которых стала сдача Филиппополя. Готы, разумеется, обещали пощадить жизни воинов и горожан, но войдя в город, они пре­небрегли достигнутой договоренностью и учинили беспощадную резню, перебив десятки тысяч мирных жителей и солдат. Во вре­мя этой резни погиб и Приск.

Тем временем Деций, набрав новую армию на Дунае, готовил­ся напасть на готов, когда они будут возвращаться домой, обреме­ненные награбленной добычей. Решающее сражение произошло к северу от Никополя. По рассказу Иордана, «вступив в сраже­ние, готы пронзают стрелой сына Деция, жестоко ранив его на­смерть. Увидев это, отец ...произнес для укрепления духа воинов: «Пусть никто не печалится; потеря одного воина не есть ущерб для государства». Однако, не будучи в состоянии перенести горе отца, он нападает на врагов, ища либо смерти, либо отмщения. Под Абритом, городом в Мезии, он был окружен и убит, достиг­нув таким образом конца своего правления и предела жизни» (Иордан, цит. изд., с. 81). Это произошло в июне 251 г. Тело по­гибшего Деция найти не удалось. Это был первый римский им­ператор, который погиб не от рук заговорщиков или мятежни­ков, а в сражении с врагом.

В войсках ходил слух, что виновником гибели Деция был ле­гат Нижней Мезии Требониан Галл, который вступил в тайный сговор с готами и заманил императора в ловушку, в болотистую местность, стратегически невыгодную для римлян, рекомендовав ему неверный маршрут. Этот слух едва ли был основательным. Большая часть армии ему не верила, и после гибели Деция импе­ратором был провозглашен именно он, Галл, считавшийся тогда самым способным полководцем Рима. Своим соправителем он поставил собственного сына Волусиана. Сенат, получив известие о смерти Деция, назначил августом его сына Валенса Гостиллия, но конфликта между Галлом и сенатом удалось избежать: сенат утвердил императором Галла, а тот, в свою очередь, признал со­правителем, помимо собственного сына, также и Гостиллия, ко­торый однако вскоре скончался от чумы, продолжавшей свирепст­вовать на просторах империи. «Тогда заразный мор, – как пишет Иордан, – обезобразил лицо всего земного круга; особенно он опустошил Александрию и другие города по всему Египту» (Иор­дан, цит. изд., с. 81).

Положение в Дунайских провинциях складывалось для Ри­ма катастрофически. Там не оставалось боеспособных частей. Готы грабили провинции, не встречая сопротивления. Перегово­ры с варварами стали неизбежными, и Галлу удалось заключить с ними мир, по которому они ушли из пределов империи с бога­той добычей, получив обещание регулярной выплаты им подар­ков, иначе говоря, дани, которой Рим и раньше уже откупался от опасных врагов. Император отправился в столицу, назначив на­местником Нижней Мезии выходца из Мавритании Марка Эми­лия Эмилиана и поставив его во главе дунайских войск, которые тот сумел переукомплектовать, пополнить новобранцами и осно­вательно обучить военному делу.

В правление Требониана Галла христиане пользовались отно­сительной безопасностью, поэтому, вероятно, христианский пи­сатель Иордан высоко оценил Галла вместе с его сыном и сопра­вителем: «Императоры Галл и Волузиан, хотя и пробыли у власти какие-нибудь два года, после чего покинули сей мир, тем не ме­нее за это двухлетие, что они здесь находились, повсюду водво­рили мир, повсюду правили милостиво. Одно только ставилось в упрек их фортуне, а именно – всеобщий мор, но и то лишь со стороны непонимающих и клеветников, привыкших рвать злоб­ным клыком чужую жизнь» (Иордан, цит. изд., с. 81–82).

В конце 252 г. готы вновь вторглись в Нижнюю Мезию. Но на этот раз их встретили прекрасно обученные, готовые к реши­тельному отпору легионы, которыми командовал Эмилиан. Вар­варов изгнали из пределов империи, и римские войска, пресле­дуя их, совершили карательную экспедицию далеко за Дунай. Воодушевленные победой, преданные своему полководцу и чуж­дые элементарной гражданской верности, разноплеменные ле­гионеры провозгласили Эмилиана императором. Вероятно, про­изошло это не без его предварительного согласия, а может быть, узурпация была спланирована им самим. Для не подозревавшего о заговоре Требониана эта акция им же возвышенного генерала была совершенной неожиданностью. Эмилиан повел мятежную армию на Рим. Требониан снял с рейнской границы несколько ле­гионов, чтобы перебросить их в Италию, но мятежник находил­ся уже в Умбрии, и рейнские легионы не успели встретить его. Против армии Эмилиана Галл сумел выставить лишь наспех со­бранные отряды. В сражении, состоявшемся у Интерамны вбли­зи Рима весной 253 г., закаленные в боях легионы узурпатора на­несли сокрушительное поражение верным Галлу солдатам. И сам он, и его сын Волусиан пали на поле боя.

После получения известия о гибели Галла бывший цензор Пуб­лий Лициний Валериан, в ту пору наместник Реции, был провоз­глашен императором, и он повел против Эмилиана войска, кото­рые раньше находились под его командованием в Реции вместе с подоспевшими из Германии легионами, которые в свое время Требониан Галл снял с рейнского лимеса. Армия Валериана оче­видным образом превосходила своей мощью войска, которые мог им противопоставить Эмилиан. Видя это, его солдаты не хо­тели проливать кровь в безнадежной для них гражданской вой­не и нашли выход в убийстве ими же аккламированного импера­тора, правление которого продолжалось всего 4 месяца, с весны до конца лета 253 г.

Сенат утвердил принцепсом своего давнего и самого автори­тетного члена 63-летнего Публия Лициния Валериана, выходца из старинного римского рода. Опытный администратор и пол­ководец, Валериан стремился действовать в тесном сотрудниче­стве с сенатом. В то же время он пользовался поддержкой лучших военачальников, впоследствии в разное время провозглашавших­ся императорами: Авреола, Клавдия, Аврелиана, Постума, Про­ба. По словам Я. Буркхарда, «за время войн с варварами, не пре­кращавшихся со времен Александра Севера, образовался кружок замечательных военачальников, среди которых знание своего дела по справедливости ценилось и уважалось. Валериан был, по-видимому, душой этого круга, по крайней мере в пору нахож­дения у власти. Его военная переписка, часть которой дошла до нас в составе «Historia Augusta», показывает тонкое понимание людей и их способностей (Буркхард, цит. изд., с. 24). Валериан пытался наладить механизм государственного управления, про­должив политические традиции Деция и ориентируясь как на образец на эпоху Антонинов, но у него не оставалось времени для реализации своих идей. На окраинах империи полыхал огонь варварских вторжений.

После того как Эмилиан вывел войска из дунайского реги­она, туда вторглись готы и аланы, предавая города и села ду­найских провинций свирепому грабежу. Хуже того, готы совер­шили морские грабительские набеги на прибрежные города Греции и Малой Азии, отправной точкой которых был Днеп­ровский или Днестровский лиман. Заодно с готами действовали бораны, которых большинство историков считает приазовским племенем автохтонного, сарматского или даже, как полагал А.      М. Ременников, славянского происхождения (см. Ременников А. М. Борьба племен Северного Причерноморья с Римом. М., 1954, с. 90–91). Византийский историк Зосима писал, что бораны для нападения на Пицунду и Трапезунд брали корабли у жителей Боспора Киммерийского, относя этот поход пример­но к 256 г. Позже, в 258 г., разграблению подверглись Халкидон, Никомидия, Никея и Пруса.

В Понтийской провинции варварам в их грабежах помогали некоторые из христиан – бесправных парий Римской империи. Реакцией на такие эксцессы стало составленное в 258 г. и разо­сланное по Понтийской провинции послание епископа Неокесарийского Григория Чудотворца, из жития которого известно, что когда он был поставлен епископом Неокесарии, христиан­ская община в городе насчитывала всего 17 верных, но благода­ря его миссионерской ревности ко времени кончины святителя в 270 г. в Неокесарии осталось лишь 17 язычников, все остальные горожане стали христианами. В этом послании святитель Григо­рий пишет о тяжести грехов, содеянных христианами, перешед­шими на сторону врагов, и налагает на них епитимии – отлуче­ние от причастия на разные сроки. Послание было впоследствие разделено на 12 правил и составило часть канонического кор­пуса Церкви. Из этого документа видно, до какой степени оже­сточены были против римских властей некоторые из христиан, лишенных права на исповедание своей веры и подвергаемых не­скончаемой чреде кровавых гонений, но господствующим в созна­нии христианских общин оставалось иное настроение, которое и выразил святой Григорий: долг христиан – оставаться верны­ми гражданами государства, несмотря на его принципиальную враждебность им, а государственная измена представляет собой тяжкий грех, заслуживающий отлучения от церковного общения. Именно эта резко выраженная в послании черта христианского правового сознания – последовательная лояльность и граждан­ская верность – послужила полстолетия спустя удачному разре­шению затянувшегося конфликта между Церковью Христовой и Римской империей.

В самом начале правления Валериан отправился с армией в Малую Азию для защиты ее от готских набегов, но новое обост­рение чумной эпидемии, косившей легионеров, принудило его вернуться вместе с войсками назад. Действуя параллельно с север­ными варварами, в 252 г. в Месопотамию вторглись персидские войска. Овладев этой провинцией, они затем продвинулись в Си­рию и уже в следующем году взяли один из трех крупнейших горо­дов Римской империи Антиохию, подвергнув ее грабежу и поджегам, после чего с колоссальной добычей ушли обратно за Евфрат. Продолжая пограничную войну, персы вновь вторглись в Сирию, подошли к Эмесе, но жители этого города, в отсутствие римских войск, сами позаботились о своей защите. Возглавил сопротив­ление захватчикам местный жрец Ураний Антонин, который по­сле того как городскому ополчению удалось нанести поражение противнику и заставить его отступить от города, был провозгла­шен императором, настолько бессильной представлялась тогда далекая центральная власть.

В сложившейся ситуации Валериан увидел необходимость своего постоянного присутствия на восточных границах. С этой целью он предпринял разделение империи в порядке управления, ставшее прецедентом для повторявших впоследствии его опыт Ди­оклетиана, равноапостольного Константина и Феодосия Великого. В 253 г. сенат утвердил решение Валериана о назначении сопра­вителем его сына Публия Лициния Валериана Эгнация Галлиена, родившегося в 218 г., в ту пору уже вполне зрелого 35-летнего че­ловека, и удостоил его титула августа. В следующем году Валери­ан поставил его правителем западной половины империи и от­правил на рейнско-дунайскую границу, оставив за собой Восток и перебравшись в сирийскую Самосату, ставшую его резиденци­ей и штаб-квартирой. Попытка узурпации, предпринятая в Эмесе жрецом Уранием Антонином, провалилась из-за распрей в ста­не мятежников еще до прибытия на Восток императора, но это был первый раскат грома, предвещавший разразившуюся вско­ре грозу фрагментации империи и ее распада.

Тем временем Рейнскую границу прорвали франки и алема­ны. Публий Галлиен, правивший на западе, принял решительные меры для их изгнания и укрепление лимеса. Он вызвал два легио­на из Британии, спрямил оборонительную линию в Верхней Гер­мании, чтобы защищать ее более экономно, вступил в перегово­ры с некоторыми из племенных вождей противника, подкупая их и настраивая против других вождей и королей. В конце концов варвары были вытеснены из империи. Но некоторое время спу­стя, в 256 г., алеманы, одолев Альпийские перевалы, вторглись в Италию, когда в ней почти не оставалось войск. Галлиен вместе с армией находился на Рейне. Угроза захвата нависла над столи­цей. Тогда, по решению сената, оружие было выдано гражданско­му населению Рима, и алеманы повернули на север, не дойдя до Рима. Но Галлиен во главе со снятыми с рейнского лимеса леги­онами напал на обременных богатой добычей германцев и в до­лине Падуса нанес им сокрушительное поражение.

Командовать рейнской армией он назначил Кассиана Латиния Постума, штаб-квартира которого располагалась в Августе Треверов, или Трире. Под опекой Постума оставлен был сын Галлиена Валериан, а его вторым опекуном стал префект претория Сильван, который вместе с юным Валерианом находился тогда на Рейне, в Колонии Агриппины (Кельне). В 259 г. между двумя вое­начальниками и опекунами вспыхнул спор из-за дележа добычи, отнятой у алеманов. Сильван потребовал доставить ее в Кельн. Это требование вызвало мятеж солдат, подстрекаемых самим Посту­мом. Они осадили Кельн и потребовали выдачи Сильвана и Вале­риана. Малочисленный гарнизон не стал защищать внука импе­ратора и подчинился требованию мятежников. Попав в их руки, Валериан и Сильван были убиты. Солдаты провозгласили Посту­ма императором галлов и «восстановителем Галлий» (restitutor Galliarum). Узурпатор распространил позже свою власть на всю Галлию, не пытаясь однако взять Италию и Рим, но и централь­ное правительство оказалось не в состоянии подавить мятеж. Так начался распад империи.

Главным врагом однако тогда еще считались не северные варвары и не узурпаторы, а могущественный и агрессивный Сассанидский Иран, военные действия с которым развивались не­удачно для Рима. В 256 г. шли ожесточенные бои под осажденным персами городом Дура-Европос, окруженным мощной крепостью и служившим центральным форпостом Рима на Евфрате. Как по­казывают раскопки города, проведенные американскими архео­логами с участием М. И. Ростовцева, римляне и персы устраивали подкопы и контрмины, соединявшиеся друг с другом и тем сви­детельствующие о жестоком кровопролитии в тесных подземных коридорах. Бои с персами шли с переменным успехом, в них бы­ли и такие моменты, которые дали римскому монетному двору повод чеканить монеты с девизом «Victoria Parthica» (Парфянская победа) – Сассанидский Иран по-старинке именовался в Риме, и потом в Константинополе Парфией, но в конце концов римля­не уступили Дура-Европос врагу, после чего на некоторое время положение на границе стабилизировалось.

В 257 г. Валериан издал эдикт, которым возобновлялись гоне­ния на христиан. Его публикация произвела ошеломляющее впе­чатление, потому что в первые годы правления этого императора христиане пользовались относительной безопасностью, которая после свирепых преследований, обрушившихся на Церковь при Деции, вызывала с их стороны благодарные чувства, замечатель­но выразившиеся в письме святителя Дионисия Александрийского Ермаммону: «Удивительны два облика Валериана, особенно если подумать, как все шло сначала, как он был кроток и расположен к людям Божиим. Так милостив и благожелателен к нам не был никто из императоров; даже те, о ком говорили, что они откры­то стали христианами, не принимали нас с таким явным друже­любием и любовью, как он в начале царствования. Весь дом его был полон благочестивых людей; это была Церковь Божия» (цит. по: Евсевий, цит. изд., с. 249).

Дионисий связывает резкую перемену в религиозной поли­тике Валериана с влиянием на него его любимца хромоногого старика Фульвия Макрина, который занимал должность военно­го казначея в императорской резиденции Самосате. Он называ­ет его «главой египетских магов». Это «он посоветовал» Валери­ану «казнить чистых и благочестивых мужей и гнать, как врагов, тех, кто был помехой для его мерзких, отвратительных заклина­ний (есть ведь и были люди, которые могли одним своим присут­ствием и взглядом, даже только вздохом и звуком своего голоса разрушать все козни демонов-губителей). Он предложил ему со­вершать нечистые посвящения, преступные колдовские обряды, богослужения, неугодные Богу, убедил губить несчастных детей, приносить в жертву младенцев несчастных родителей, рассматри­вать внутренности новорожденных, разрубать и разрывать созда­ния Божии, будто бы ради собственного счастья» (Евсевий, цит. изд., с. 250–251). Внушения лукавого фаворита ложились на бла­гоприятную почву: в поражениях Рима, в грозных опасностях, об­ступивших государство отовсюду, Валериан, стремившийся про­должить политику Деция, с его консервативными убеждениями, с его искренней приверженностью старинным традициям рим­ской республики, важнейшим элементом которых был отечествен­ный культ, мог разглядеть знаки возмездия со стороны римских богов за равнодушие к ним самих римлян, за измену им тех, кто увлекся чуждыми культами, измену, которая наиболее радикаль­ным образом обнаруживалась в уклонении христиан от издревле установленных жертвоприношений. Со стороны христиан это был вызов, подрывавший, как считали приверженцы древней римской религии, самые основы благополучия государства.

Эдикт Валериана запрещал христианам под угрозой смерт­ной казни собираться на богослужение и посещать места погре­бения – кимитерии (греч.). Между тем, христианские общины пользовались легальным статусом лишь под видом погребаль­ных коллегий, которые, подобно некоторым другим коллегиям humiliorum (низших) или tenuiorum (маленьких) людей, могли действовать без участия в них представителей государственной власти, обязательного в коллегиях honestiorum (почтенных). В ме­стах погребения, на кладбищах и в погребальных катакомбах, где покоились также и мощи мучеников, христиане собирались для молитвы и Евхаристии. Поэтому подсказанный «египетским ма­гом» эдикт Валериана ударял в самое средоточие христианской жизни. И все же этот эдикт еще не повелевал казнить христиан уже за самое имя (nomen), как это предписывалось в свое время рескриптом Траяна, но предусматривал смертную казнь за уча­стие в молитвенных собраниях.

В большинстве случаев однако репрессии ограничивались изгнанием. Так, из Александрии префектом Египта был выслан в ливийскую деревню Кефро предстоятель местной христиан­ской общины святой Дионисий. Римская Церковь была обезглав­лена казнью ее предстоятеля священномученика Стефана. В Ке­сарии Палестинской, по рассказу церковного историка Евсевия, в гонение Валериана «три человека... прославились исповедани­ем Христа и украсились божественным мученичеством – стали пищей зверям: одного из них звали Приск, другого – Малх, имя третьего было Александр... Они отправились в Кесарию, вместе пошли к судье и приняли... кончину» (Евсевий, цит. изд., с. 256).

Насытившись исполнением долга перед богами Рима, Вале­риан отправился на восток для продолжения войны с персами. В 260 г. под Эдесой он потерпел поражение. Начались перегово­ры. Царь персов Саппор I, сын свергшего парфянскую династию Ардашира, потребовал личной встречи с Валерианом, и во время этой встречи, обстоятельства которой известны мало, император был предательски схвачен и стал пленником. Это был единствен­ный случай в истории Рима, когда император оказался в руках врагов. Об участи плененного императора рассказывали в Риме, что он стал рабом Саппор и должен был подставлять ему спину, когда тот садился на коня.

Достоверность этой легенды подтверждается рельефным изоб­ражением на скале в Накш-и-Рустаме, близ Персеполя, на которой представлен римский император в полководческом плаще, сто­ящий в согбенной позе перед персидским царем, восседающим на коне. В 1930-е гг. была также обнаружена монументальная трехъязычная надпись, относящаяся к военным событиям 260 г. Начинается она с титулатуры Саппор: «Я, почитатель Мазды, бог Шаппур, царь царей иранцев и не-иранцев, из рода богов, сын по­читателя Мазды, бога Ардашира, царя царей иранцев, из рода бо­гов, внук царя Папака – над царством Ирана я господин» (Christ, cit. op. S. 666). Затем следует очерк о трех войнах Персии с Ри­мом, начиная со времен Гордиана III. О военных событиях, про­исходивших в 260 г., надпись гласит: «Во время третьего похода, когда мы напали на Кары и Эдессу и осадили Кары и Эдессу, им­ператор Валериан пошел против нас. С ним были войска из Гер­мании, Реции, Норика, Дакии, Паннониии, Мезии, Истрии, Испа­нии, Мавритании, Фракии, Вифинии, Азии, Памфилии, Исаврии, Ликаонии, Галатии, Ликии, Киликии, Каппадокии, Фригии, Сирии, Финикии, Иудеи, Аравии, Мавритании, Германии, Лидии, Осроены, Месопотамии, 70-тысячная армия. И по ту сторону от Кар и Эдессы у нас было великое сражение с Валерианом. И импера­тора Валериана мы взяли в плен собственными руками, а также префекта претория, сенаторов и офицеров, которые командова­ли этой армией, мы всех их сделали пленниками и отвели в Пер­сию. И Сирию, Киликию и Каппадокию мы предали огню, раз­рушили и разграбили». Затем следует список 36 взятых городов и резюме: «И людей, которых мы пленили на земле Римской им­перии, из числа не-иранцев, мы депортировали. И в нашем цар­стве Иране, в Персии, в Парфии, в Суссиане и в Ассирии и в дру­гих частях царства, в которых мы, наш отец и наши предки имели владения, там мы их поселили» (Christ, cit. op. S. 667).

Захватив в плен Валериана и разгромив его армию, персид­ские полчища, развивая успех, двинулись маршем на Антиохию. Темп наступления был таким стремительным, что горожане не предвидели нависшую над ними опасность. Большинство их за­воеватели застали в цирке. Город пал, и множество мирных жи­телей погибло от стрел иранских лучников, безжалостно расстре­лявших их. Из Антиохии персы направились вглубь Малой Азии, легко взяли Цезарею, но затем они неожиданным для себя об­разом столкнулись с энергичным сопротивлением. Римская ар­мия под командованием Каллиста нанесла поражение противни­ку, коммуникации которого были чрезмерно растянуты. Персы так же стремительно откатились назад под натиском Каллиста, как еще недавно они наступали. Когда отступающая армия пере­правлялась на левый берег Евфрата, на нее напал отряд правите­ля города Пальмиры Одената. Персы потерпели сокрушительное поражение, и долго потом не пытались уже вторгаться в Сирию.

В год пленения Валериана, подорвавшего престиж империи, обнажившего ее слабость, восстали легионы, расквартированные на Дунае: в Мезии и Паннонии. Мятежники провозгласили авгу­стом наместника Паннонии Ингенуя. Варвары-легионеры, при­званные, по расчету римского правительства, в качестве буфера защищать римский лимес от своих свободных единоплеменни­ков, предъявили счет империи и обратили оружие против нее. На подавление мятежа направлены были войска во главе с од­ним из лучших полководцев того времени Авреолом, и он одер­жал победу в сражении у города Мурсы. Бежавшего с поля боя Ингенуя убили его собственные телохранители. Мезия, жители которой поддержали самозванца, подверглась после этого суро­вым карам. В некоторых городах были перебиты все мужчины, способные носить оружие. Многие мезийцы бежали в Верхнюю Паннонию, и когда Галлиен вернулся в Рим, поступили сведения о появлении нового узурпатора. Легат Верхней Паннонии сенатор Регалиан, успешно отразивший набег сарматов, заявил о своем происхождении от царя даков Децебала, был поднят солдатами на щит и провозглашен императором, и хотя уже через несколько недель Галлиен подавил мятеж, узурпатор успел выпустить мо­неты с двойным портретом, на которм он был изображен вместе со своей женой Дриантиллой, и как осроумно замечает К. Крист, «раритетная ценность этой монеты свидетельствует о краткости его правления» (Christ, cit. op. S. 670).

260-е годы вошли в историю как время 30 тиранов – столь велико было число выступивших тогда узурпаторов, одни из кото­рых стали калифами на час, а другие правили отхваченными ими кусками империи в течение многих лет, превзойдя в этом многих из тех императоров III века, которым удавалось овладеть Римом.

После пленения Валериана Галлиен не предпринимал попы­ток договориться об освобождении отца, выкупить его, возможно, потому, что не был слишком огорчен утратой, а может быть, пото­му, что не хотел поступаться интересами Рима ради отца. В 260 г., когда Валериан попал в руки врагов, ему исполнилось уже 70 лет. В плену он пробыл недолго и скоро умер. Когда Галлиену доложи­ли о смерти отца, тот философически заметил: «Я знал, что отец мой был смертен» (Болотов, цит. изд., т. 2, с. 432).

Христиане увидели в пленении Валериана возмездие за учи­ненные им гонения. Евсевий Кесарийский писал впоследствии: «В скором времени Валериан был обращен в рабство варвара­ми; сын его, став единственным правителем, пользовался властью благоразумнее: он тотчас же своими указаниями прекратил гоне­ние и велел предстоятелям веры свободно исполнять привычные обязанности» (Евсевий, цит. изд., с. 256). Затем Евсевий приводит в переводе на греческий язык соответствующий рескрипт импера­тора: «Самодержец кесарь Публий Лициний Галлиен, благочести­вый, счастливый, август – Дионисию, Пинне, Димитрию и про­чим епископам. Я приказал распространить на весь мир щедроты моих благодеяний: да удалятся все из ваших богослужебных мест, дабы смогли вы поступать согласно моему рескрипту, не будучи ни от кого докучаемы. Все это в меру возможного может быть ва­ми совершаемо, и давно уже дано на это мое согласие. Поэтому Аврелий Кириней, верховный прокуратор, заставит соблюдать мое распоряжение» (цит. по: Евсевий, цит. изд., с. 256–257).

Рескрипт, составленный в 262 г., был выдан на имя епископа Александрийского Дионисия и других епископов Египта, а гаран­тировать его исполнение должен был упомянутый в документе прокуратор Египта Аврелий. Текст единственного сохранив­шегося из таких рескриптов, причем в переводе на греческий, слишком лаконичен, чтобы можно было составить ясное пред­ставление о его точном юридическом содержании. Некоторые историки считают, что он предварял Миланский эдикт 313 г., да­ровав полную свободу веры христианам. Но более адекватной представляется осторожная оценка пределов веротерпимости, обнаружившейся в этом документе, которую, в частности, дает В.      В. Болотов. Интерпретируя рескрипт, он писал: «Римская импе­рия относилась вообще к коллегиям недоверчиво, но всегдашним исключением из этого общего правила пользовались так назы­ваемые collegia tenuiorum и особенно collegia funeratica. Поэто­му даже в то время, когда христиане были преследуемы весьма жестоко, их места погребения пользовались все-таки известно­го рода покровительством законов... Существенную перемену в этом отношении представляет эдикт Валериана, по которому христианам запрещался вход в кимитирии. Галлиен возвраща­ет христианам их собственность, как погребальному обществу в лице его законных представителей, епископов (председатели и в греческих коллегиях назывались епископами). Галлиен оста­вался на почве действующего римского права и отменил только два эдикта, изданные его отцом. Христианство, следователоьно, при Галлиэне еще не получило прав религии дозволенной» (Бо­лотов, цит. изд., с. 135).

Доказательством справедливости такого вывода служит опи­санный Евсевием факт казни христианина Марина в Кесарии Па­лестинской, которой этот мученик предан был уже после издания рескрипта Галлиена. Это был солдат, обвиненный своим товари­щем, позавидовавшим награждению его виноградной лозой, что давало право на занятие должности центуриона, на которое пре­тендовал доносчик. «Судья (им был Ахей), взволнованный проис­шедшим, сначала спросил Марина, какой он веры; увидев, что тот тверд в своем исповедании, дал ему три часа. Когда Марин вышел из суда, Феотекн, тамошний епископ, подошел к нему и ...ввел в Церковь..; откинув полу его плаща, указал на висевший сбоку меч, одновременно подал ему Божественное Евангелие и предло­жил выбрать, что ему по душе... Представ перед судьей, он явил еще большее усердие к вере; его тут же повели... на смерть и каз­нили» (Евсевий, цит. изд., с. 257–258).

Судья поступил в точном соответствии с давним рескрип­том Траяна: христиан не разыскивать, но при поступлении до­носа произвести допрос и увещевание обвиняемого, если тот признавал справедливость обвинения, и в случае упорства под­вергать смертной казни за самое имя (nomen) христианина. Та­ким образом, рескрипт Галлиена, с которым обязан был считать­ся кесарийский судья, не отменял законодательства Траяна. Но в отсутствие доносчиков, которым народ тогда определенно не сочувствовал, христиане могли совершать богослужения и поль­зоваться защитой закона в рамках своих collegia funeratica во гла­ве с епископами таких коллегий.

Не лишено вероятия, что одной из причин, побудивших Галлиена на издание рескрипта, отменявшего эдикты его отца, по­служила измена подстрекателя гонений императорского казначея Фульвия Макриана, которого после пленения Валериана солдаты, тщетно рассчитывавшие на раздачу подарков новым властителем государства Галлиеном, провозгласили императором. Распреде­литель военной кассы, он располагал средствами, чтобы раздать легионерам деньги в компенсацию обманутых ожиданий, иными словами, подкупить их, и очевидно, воспользовался такой возмож­ностью, включившись на старости лет в смертельно опасную игру. Решающее значение в его временном успехе имела поддержка, оказанная ему победителем персов полководцем Каллистом. Со­правителями Макриан назначил двух своих сыновей Юния Макриана и Квиета. Макриана признал императором и командовав­ший римскими солдатами в Греции Пизон. Войска мятежников были разделены на две части. В ставшей штаб-квартирой узур­патора Эмесе остались его сын Квиет и Каллист. А большая часть мятежной армии под командованием самого Фульвия Макриана и его старшего сына Юния двинулась в Европу. Перебравшись че­рез Босфор около Византия, войска Макрианов столкнулись с ле­гионами, во главе которых стоял Авреол. После понесенных ими первых чувствительных ударов от Авреола, мятежные солдаты разочаровались в своих ставленниках и выдали их; ненавистник христиан Фульвий и его сын Юний были казнены.

Тогда же в Элладе войсками Валента был разбит Пизон. По­беда вскружила голову солдатам Валента. Они провозгласили своего начальника императором, но одумавшись, низложили и умертвили его. В Карфагене императором был объявлен воен­ный трибун Цельс, но жители Африки его не поддержали, и семь дней спустя узурпатор был убит, его труп брошен собакам, а по­том, после собачьей трапезы, обглоданный скелет водрузили на крест. В Египте, на время подчинившемся Макриану, известие о его гибели подтолкнуло к узурпации императорского титула еще одного авантюриста, имя которого не сохранилось в анналах, но эта попытка была пресечена верным Галлиену военачальником Феодотом. За возвращением Египта под контроль правительства Галлиена собственно и последовал рескрипт императора на имя Александрийского святителя Дионисия. Между тем, в Эмесе все еще оставались сын Макриана Квиет и до конца державший его сторону Каллист. Против них выступил в поход правитель Паль­миры Оденат. После успешной осады Эмеса была взята, а Квиет и Каллист погибли.

Находившийся в ту пору в Иллирике Авреол, один из самых способных полководцев Рима, также решил попытать счастья, и повторяя опыт опередивших его самозванцев, провозгласил се­бя императором. Галлиен срочно прибыл в Иллирик, и на сей раз ему удалось договориться с Авреолом и убедить его отказаться от притязаний на верховную власть. Случай уникальный в исто­рии Римской имерии, когда узурпатор отказался от своего пла­на, вновь покорился правящему императору и был пощажен, со­хранив и жизнь и начальственные полномочия.

Бедствия продолжали терзать империю. В 262 г. случилось страшное землетрясение, охватившее огромную территорию. Земля тряслась в Италии, в Африке, но особенно пострадала Азия. Во многих городах провалились целые кварталы. Некоторые из приморских поселений затопила вода. Вслед затем еще раз обост­рилась эпидемия чумы, погубившей миллионы людей. В Риме за один день от моровой язвы умирало до пяти тысяч человек.

Племена берберов во главе с мавританским царем Фраксом совершали разбойничьи набеги на Нумидию. На Сицилии вспых­нуло восстание рабов, которых поддержали колоны, городская беднота и дезертиры. Подавить это третье в истории острова вос­стание невольников удалось с трудом. В Византии взбунтовался гарнизон. Солдаты, перебив своих командиров и состоятельных горожан, приступили к разделу их имущества. Подоспевший с вой­сками к мятежному городу Галлиен вступил в переговоры с бун­товщиками, и ему удалось обмануть их. «Когда безоружные сол­даты вышли за город, Галлиен приказал окружить их и перебить» (Ковалев, цит. изд., с. 757).

В 262 г. Балканы и Малая Азия подверглись новому нападе­нию готов. Иордан называет имена разбойничьих атаманов, при­надлежавших к готской аристократии: «Дав волю своему буйству, Респа, Ведук и Тарвар, предводители готов, взяли корабли и, пе­реправившись через пролив Геллеспонтский, перешли в Азию; в этой провинции они разграбили много городов, а в Эфесе сожг­ли славнейший храм Дианы... Перейдя в область Вифинии, они разрушили Халкедон... При такой удаче готы, вторгшиеся в об­ласти Азии, забрав добычу и награбленное, снова переплывают Геллеспонтский пролив: по пути они разоряют Трою... После та­кого их разорения Азии испытала их зверство Фракия. Там они приблизились и подступили к городу Анхиалу, у подножия горы Эмма, близ моря» (Иордан, цит. изд., с. 82).

Готы разграбили прибрежные поселения на Афоне, пытались захватить Фессалоники, употребив при не удавшемся штурме осад­ные машины, напали на Афины, где во время осады отличился как замечательный организатор обороны историк Дексипп, ра­зорили окрестности Коринфа, Аргоса, Спарты. Вслед за тем они вновь продвинулись вглубь Малой Азии, вторгшись в 264 г. в Каппадокию, откуда они вывезли вместе с другими пленниками деда знаменитого просветителя готов епископа Вульфилы. Гра­бительским нападениям подверглись также острова Крит, Родос и даже далекий Кипр.

Помимо варварских вторжений, попыток узурпации верхов­ной власти и откровенного сепаратизма, Галлиен сталкивался с прикровенным сепаратизмом, с политикой, ориентированной на достижение фактической независимости от Рима, но без пря­мого вызова центральной власти. Такой курс выбрал правитель Пальмиры Оденат, в свое время оказавший поддержку империи в ее противостоянии с Сассанидским Ираном, правда, война про­тив Шаппура была жизненно необходима для самой Пальмиры, экономическое процветание которой зависело от безопасности торговых маршрутов, связывающих Средиземноморье с Инди­ей и Китаем и оказавшихся под угрозой в результате персидской агрессии. После ухода персов из Сирии Оденат взял под контроль отвоеванные у них сирийские и месопотамские города: Кары, Нисибию и Ктесифон, подчинив их интересам Пальмиры.

В 264 г. он провозгласил себя императором, признавая при этом верховенство Галлиена и демонстрируя ему вассальную вер­ность. Галлиен вынужден был смириться с этим шагом, удостоив Одената звания corrector totius orientis, но готовил контрмеры. Когда в 267 г. Оденат и его старший сын пали от руки тайного убийцы, возникла молва, обвиняющая в заказе на устранение «корректора всего Востока» императора Рима, который, естест­венно, не взял на себя ответственности за содеянное. Царский престол перешел к младшему сыну Одената Валлабату, но име­нем своего сына стала править его мать Зиновия, происходившая из царствовавшей в Египте македонской династии Птолемеев и среди своих предков числившая знаменитую Клеопатру. Зино­вия оказалась столь искусной правительницей, что вскоре влия­ние Пальмиры на близлежащие регионы вызывало более обос­нованную озабоченность римского правительства, чем это было при ее муже Оденате.

Еще опаснее для центральной власти была ситуация, сло­жившаяся в Галлии, расположенной значительно ближе Пальми­ры к самому сердцу империи – к Италии и Риму. Тем более что провозглашенный императором Постум бросил открытый вызов Галлиену. Подобно тому как Оденат и потом Зиновия в Пальми­ре защищали эллинистическую цивилизацию от иранских зороастрийцев, так Постум и его легионы держали оборону против пытавшихся проникнуть в романизованную Галлию свобод­ных германцев – алеманов и франков. На стороне Постума бы­ли крупные землевладельцы как галльского, так и италийского происхождения, которые жили под оглушительным впечатлени­ем слабости и распада империи, муниципальная аристократия и городской плебс – порвав с Римом Галлиена, Постум выстра­ивал новый, и как многим казалось, лучший, более безопасный Рим на берегах Сены, Сонны и Луары. Армия, коронная админи­страция и муниципальная власть строились в империи Постума по римскому образцу. В этой сепаратистской империи действо­вало римское право, официальным языком была латынь; в то же время на ключевые должности в гражданской администрации и в армии Постум назначал уроженцев Галлии, хотя и романи­зованных. Рассказывали, что когда Галлиен, не видя перспекти­вы победы над Постумом, предложил ему решить судьбу империи поединком, с тем чтобы победитель правил всей Римской имерией, Постум ответил так: «Я не гладиатор, я спас доверенные мне провинции и был избран императором самими галлами» (см. Ко­валев, цит. изд., с. 756).

В двух столичных центрах римской Галлии, расположенных, впрочем, на ее восточных границах, и собственно даже не в Гал­лии, а в кельтизированной и романизованной Германии – в Три­ре и Кельне – чеканилась своя монета. Девизы многих образцов этих монет прославляли Постума как «восстановителя Галлий» (restitutor Galliarum). Положение империи Постума представля­лось настолько прочным, что одно время без всякого завоевания, вполне добровольно, его признавали императором римские гар­низоны в Испании и Британии. Тем самым эти страны фактиче­ски вошли в состав мятежной римской Галлии.

У действительного римского императора, несмотря на мно­жество опасностей, обступивших его отовсюду, не оставалось возможности игнорировать факт существования прочно консо­лидированного сепаратистского образования. С 263 г. верные Галлиену легионы вели военные действия против Постума. Бли­жайшими помощниками императора в этой войне были полко­водцы Авреол, Викторин и Клавдий. Постум рекрутировал вспо­могательные отряды из франков. Война велась с обеих сторон с большим упорством. Галлиен сам вынужден был подолгу нахо­диться на севере Италии и в Галлии на театре войны. Его поло­жение серьезно осложнилось после того, как на сторону Посту­ма перешел один из самых способных военачальников Викторин.

Когда же Галлиену во второй раз изменил лучший римский пол­ководец Авреол, признавший Постума императором, его власть повисла на волоске. Не утратив посреди этих ударов присутствия духа, Галлиен повел оставшиеся верными ему легионы против из­менника, нанес войскам Авреола чувствительное поражение и за­пер их в Медиолане. И тогда Авреол прибег к коварной интри­ге. Он составил список военных трибунов Галлиена, которых тот будто бы по подозрению в измене приговорил к смертной казни, и этот список был сброшен с городской стены с таким расчетом, чтобы он попал в руки мнимо осужденных генералов и офице­ров. Замысел удался, и в окружении Галлиена сложился заговор.

В заговор были вовлечены любимец Галлиена иллириец Марк Аврелий Клавдий, выдающийся полководец Аврелиан, команду­ющий иллирийской конницей Кекропий. Во главе заговорщиков стоял префект претория Гераклион. Трудность однако заключа­лась в том, что солдаты были преданы своему императору, но за­говорщики нашли способ убийства Галлиена, учитывавший это обстоятельство. Среди ночи была поднята ложная тревога в свя­зи с мнимой вылазкой Авреола. Император полуодетым вскочил на коня и во весь опор бросился навстречу предполагаемому про­тивнику, оторвавшись от своего конвоя; и в случившейся сума­тохе убийца нанес ему смертельную рану копьем. Из-за ночной темноты разглядеть убийцу не удалось. Находясь при смерти и не подозревая об участии в заговоре своего любимца военного три­буна Клавдия, Галлиен велел отправить ему императорские ре­галии в Тицин, где располагался находившийся под его командо­ванием вспомогательный отряд, тем самым назначив его своим преемником. Ропот солдат, угрожавший бунтом, был заглушен искусной агитацией и раздачей подарков. Вскоре потом жертва­ми заговоров пали враги Галлиена: Авреол и Постум.

Галлиен нашел смерть, подобную той, которая выпала на до­лю всех почти его предшественников, правивших Римом после Марка Аврелия. И все же для III столетия правление Галлиена ока­залось рекордно долгим: если к годам его единоличной власти присовокупить время соправительства с отцом, получится 15 лет. Это, конечно, не могло быть делом случайного везения. Одной из причин политического долголетия Галлиена явилась особая черта многочисленных узурпаций эпохи 30 тиранов – те из них, кото­рые были подготовлены лучше других и опирались на солидную поддержку, не были направлены на захват Рима, но ограничива­лись сепаратистскими планами. И все же имели значение и вы­дающиеся способности Галлиена.

Масштаб его личности явно недооценивает биограф импера­тора в «Истории Августов», представивший его человеком вялым и безвольным, сибаритом, предающимся то порочным наслаж­дениям и грубому разврату, то отвлеченным научным штудиям и бесплодному философствованию. Если верить Поллиону, авто­ру книги «Тридцать тиранов», Галлиен большую часть времени проводил в кутежах, часто посещал городские трактиры, окру­жил себя мимами и блудницами. В его дворце спальные покои украшались розами и фруктами, а столы покрывались золоты­ми скатертями. Лишь оказавшись в критическом положении, он способен был проявить энергию и напористость, и храбро сра­жался с противником (Поллион, 9). Эта характеристика, воз­можно, верна, но она страдает односторонностью. Из прежних императоров Галлиен более других напоминал Адриана, тонкая художественная натура которого и глубокие интеллектуальные интересы, наряду с чрезмерной сосредоточенностью на личных переживаниях, сочетались с незаурядными политическими спо­собностями. При этом флегматичный по темпераменту Галлиен лишен был нервной раздражительности и чрезмерной впечатли­тельности Адриана.

Тонкий знаток греческой литературы и философии, друг и по­кровитель Плотина, Галлиен выделялся среди современников, живших в эпоху кризиса и упадка римской культуры, незауряд­ной эрудицией. Его отличала особая любовь к эллинской культу­ре и Элладе. Властитель мировой империи, он дорожил званиями гражданина и архонта Афин, получил посвящение в Элевсинские мистерии. Он был замечательным оратором, талантливым поэтом, человеком редкого остроумия, с добродушным характе­ром и благожелательным отношением к людям. «Рассказывают.., что во время цирковых представлений выпущен был свирепый огромных размеров вол. Против него выступил неопытный бо­ец.., стрелял в него десять раз, и не убил. Послышались насмеш­ки. Но вдруг император этому бойцу посылает корону. Когда все встретили этот поступок с недоумением, то он приказал ответить через герольда: «в такого вола столько раз не попасть – трудное дело» (Болотов, цит. изд., т. 2, с. 132).

Современники и историки часто плохо понимали Галлиена, не адекватно воспринимали его слова и поступки. Его редкое, ес­ли не сказать царственное самообладание и нежелание обреме­нять других, выражавшееся в сдержанной реакции на известия о катастрофических событиях, принимали за проявление равно­душия и апатии, инфантильной несерьезности или цинизма. «До­кладывают ему, например, что от его власти отложился Египет. «Ну что ж, отвечает император, разве мы не можем жить без еги­петского льна?» На Азию, говорят, напали скифы (так тогда не­редко называли готов–В. Ц., эта провинция жестоко пострадала от землетрясения. Император отвечает: «а разве мы без азийских тканей не обойдемся?» Отпала от подданства Галлия. Император только засмеялся и сказал: «да разве аррасскими военными пла­щами только и держится римская империя?» (Болотов, цит. изд., т. 2, с. 132).

Но этот изысканно остроумный шутник был расчетливым по­литиком со способностью к стратегическому мышлению и при­нятию трудных решений. Выходец из старинного сенаторского рода, сын императора, тщетно пытавшегося вернуть сенату его былой авторитет и привлечь его к участию в управлении импе­рии хотя бы в тех пределах, в которых он действовл в эпоху Ан­тонинов, Галлиен убедился в бесперспективности восстановле­ния безнадежно утраченных олигархических традиций Рима. Не находя иной опоры, кроме армии и ее генералов, он вернулся к политике, основы которой были заложены столь не похожим на утонченного интеллектуала Галлиена другим любимцем сол­дат Септимием Севером. Он сформировал из лучших офицеров корпус телохранителей под названием «защитники божествен­ной груди» (protectores divini lateris). Из этих янычар назнача­лись военные трибуны и чиновники гражданской администра­ции. Сенаторам же военная служба была совершенно запрещена, а значит, они устранялись и от командования легионами. Мно­гие из сенаторов охотно воспользовались этим ограничением в интересах личного обогащения, что, вероятно, вполне удовлет­воряло императора. Ранее всадники, среди которых большин­ство составляли уже не лица, наследственно принадлежавшие к этому сословию, но выслужившиеся из солдат центурионы, назначались правителями императорских провинций; Галлиен ставил их и во главе сенатских провинций. Хотя «наместни­ками некоторых... провинций по-прежнему оставались сена­торы, однако очень сомнительно, что их должностная власть распространялась на командующих легионами всаднического сословия» (Ростовцев. Общество и хозяйство в Римской импе­рии, т. 2, с. 168).

Еще одним звеном военной реформы Галлиена стало перерас­пределение роли родов войск. Непрерывные войны с варварами и персами, употреблявшими главным образом конницу, побуди­ли императора усилить кавалерию, ставшую основной ударной силой римской армии. Это были численно значительно увеличен­ные в сравнении с прежним порядком вспомогательные отряды германцев, мавров, сирийцев, и особенно иллирийцев, которые могли совершать молниеносные карательные броски через лимес и которые легко было направлять на подавление солдатских мяте­жей, хотя, с другой стороны, у этих варварских и полуварварских конных отрядов не было особых оснований хранить верность Ри­му и его императорам.

«Комплекс реформ Галлиена, продолженных и развитых его преемниками, означал – по словам С. И. Ковалева, – не что иное, как победу армии, не солдатских низов, как было при Максимине, а армейской, в значительной своей части также варвар­ской верхушки» (Ковалев, цит. изд., с. 758). Это была опасная игра. Ставка Галлиена на генералов и на полуварварские отряды в конце концов оказалась бита. Военачальники предали своего императора и организовали его убийство. И все-таки произошло это не через год, два или три после его прихода к верховной вла­сти. По тем временам Галлиен продержался исключительно дол­го, а его преемники шли проложенным им путем милитаризации империи, и в конце концов именно этот путь привел к консоли­дации государства.

III столетие было временем позднего расцвета греческой лите­ратуры и философии, это был век возрождения эллинизма. Харак­теризуя культурную атмосферу эпохи военной монархии, Е. Г. Ра­бинович метко заметила: «Жить стало тяжелее и опаснее, но за предшествующее столетие греческая словесность взяла такой раз­гон, что подавить ее можно было, только приложив к этому не­которые специальные усилия. Этих усилий, однако же, никто не прилагал... Государственная казна, в чьих бы руках она ни находи­лась, по-прежнему субсидировала риторические школы, молодые люди по-прежнему учились у Платона и Фукидида... В известном смысле образование улучшилось, потому что у второй софистики появилась своя классика – уже отжили свое и Дион, и Элий Ари­стид, и Герод Аттик, а по ним тоже учились, иначе мы не распо­лагали бы сейчас их сочинениями» (Рабинович. Жизнь Аполло­ния Тианского Флавия Филострата. – Флавий Филострат, с. 219).

Одним из самых значимых результатов культурного развития III века стала сложившаяся тогда неоплатоническая философия. Центральная фигура в истории философской мысли эпохи – Пло­тин. Он родился в египетском городе Ликополе в 203 или 204 г. и получил образование в Александрии, одной из двух, наравне с Афинами, культурных столиц Римской империи, под руковод­ством Аммония Саккаса, который первым пытался синтезировать учение Платона и Аристотеля и тем самым встал на путь, привед­ший к созданию неоплатонической школы. Плотин принял уча­стие в походе Гордиана III против Сассанидского Ирана, возмож­но, с целью на месте поближе познакомиться с зороастризмом или даже с учением индийских брахманов. Известно, что он изу­чал также религию Египта. В 244 г. он перебрался в Рим, препо­давал там философию, затем переселился в Кампанию, где сбли­зился с императором Галлиеном, считавшим себя его учеником и покровительствовавшим ему. Плотин хотел основать город фи­лософов с названием Платонополь, но из этого прожекта ничего не вышло. Скончался Плотин в 269 г.

Свои идеи Плотин изложил в лекциях, которые, по его заве­щанию, были приведены в порядок учеником философа Порфирием, разделившим написанный учителем текст на 6 тематических разделов, каждый из которых он в свою очередь разбил на 9 ча­стей. Отсюда идет и наименование трактатов Плотина «Эннеадами». Последовательность «Эннеад» основана на возрастающей сложности обсуждаемых в них тем, или лучше сказать, философ­ских разделов. Первая «Эннеада» посвящена этике, вторая – кос­мологии, третья – натурфилософии, четвертая – психологии, пятая – учению об Уме (Нус), шестая – учению о категориях, о числах, и о Едином (то эн).

Развивая синтезирующий подход своего учителя Аммония к философскому наследию классики, Плотин критически пере­оценил это наследие, включил идеи предшественников в гран­диозную композицию, в которой им были использованы также некоторые из положений неопифогорейской и стоической школы, хотя стоя с ее натурализмом была главным объектом его крити­ки. В результате критической переоценки наследия предшествен­ников, основанной на оригинальной творческой концепции, вы­росла целостная система, названная неоплатонической, лишенная пороков эклектизма и в то же время синтезирующая широкий спектр философских идей и в своем роде представляющая собой итог философского развития античного мира.

В представлении Плотина сущее имеет иерархическую струк­туру, и высшую позицию в ней занимает трансцендентное «Еди­ное», которое он называл также Совершенным Первоначалом, абсолютным Благом и Божеством. Единое сверхчувственно, сверхмыслимо и неизреченно. В изложении А. Ф. Лосева, эта потусто­ронность или трансцендентность Единого характеризуется так: «Единое» не есть что-нибудь из сущего, ни идея, ни ум, ни какойнибудь род сущего и ...вообще предшествует сущему. Всякая вещь, созерцаемая как таковая, обязательно отлична от всего иного, т. е. она есть некое одно, противополагаемое всему иному, и потому «Единое» неразличимо и нераздельно соприсуще всему фактиче­ски существующему и всему мыслимому и сущему, так что оно есть и все сущее, взятое в абсолютной единичности, не допуска­ет в себе никакого различия, включая жизнь космоса и челове­ческого ума, являясь принципом всего существующего, хотя и ни в чем не нуждается и недоступно никакому исчислению» (А. Ф. Ло­сев. Плотин. – Философская энциклопедия, т. 4, М., 1967, с. 275).

«Единое» непостижимо человеческому уму, и в то же время, в соответствии с плотиновской диалектикой, оно открывается че­ловеку, причем, двояким образом. Один путь носит отрицатель­ный, или катафатический характер. Он заключается в том, что, имея врожденное представление о божественном источнике бы­тия, человеческий ум не удовлетворяется отождествлением его с какими бы то ни было вещественными предметами, понятия­ми, определениями, категориями, убеждаясь в том, что Единое пребывает за пределами, по ту сторону всякого бытия и мысли. Отвергая всякое ограничивающее его определение, мы логиче­ским образом приходим к идее сверхсущего (ипероусион). Другой путь основан на том, что сам человек обладает способностью вы­ходить за пределы всякой определенности, приходя в состоянии умоиступления или экстаза, и в таком состоянии он сподобляет­ся общения со сверхсущим Единым, приобретая положительное и опытное знание о нем.

Путь человеческого ума к соприкосновению с Единым в экс­тазе и к постижению его сверхсущего сверхбытия воспроизво­дит в обратном направлении нисхождение, или эманация Едино­го в низшие сферы бытия. Обладая абсолютным совершенством, Единое не может ограничиваться собой, замыкаться в себе. Преизбыточествуя полнотой, оно изливается вне себя, ничего не те­ряя чрез такое нисхождение или эманацию, подобно тому как солнце освещает космическое пространство, не утрачивая своей светоносности, или как источник наполняет реки, сам при этом не иссякая. Единое Плотин называет одной из трех божествен­ных ипостасей. Первой ступенью эманации Единого является онтологически стоящая ниже его божественная ипостась, кото­рую Плотин называет «Умом» (Нус). В Уме неразличимое Еди­ное разделяется на субъект (мыслящий) и объект (мыслимое), иными словами, на мысль о бытии и само это бытие. Действи­ем Ума целостное и нераздельное Единое расчленяется на мно­жество идей, составляющих мысленный мир. Средствами тако­го различения служат у Плотина категории, заимствованные им у Аристотеля: сущность, покой, движение, тождество и различие, инаковость, а также числа, пифагорейскую абсолютизацию ко­торых Плотин однако отвергает как чрезмерно натуралистиче­скую. Идеи Ума не направлены на постижение внешних по от­ношению к нему предметов, но на его собственные состояния и обращены они к Единому.

Третья ипостась Божества, по Плотину, иерархически стоя­щая ниже Ума и представляющая собой следующую ступень эма­нации Единого, – это Душа (Психи). Плотиновскую Душу А. Ф. Ло­сев определяет как «смысловое функционирование «Ума» за его пределами, или, как говорил Плотин, «логос ума» (А. Ф. Лосев. Плотин. – Философская энциклопедия, т. 4, с. 276). Душа, в от­личие от Ума, не мыслит уже Единое как свою внутреннюю пред­метность, но стремится к нему как действительно отличному от нее. В Душе Плотин различает две сферы: высшую и низшую. Выс­шая Душа обращена к созерцанию Единого, а низшая, которую он называет природой, к не-сущему (меон), или материи, опре­деляемой как потенция бытия. Подобно тому как Ум расчленя­ется на множество идей, так Душа порождает множество отдель­ных высших душ: богов и бесплотных астральных, или звездных духов, а низшая Душа порождает демонские, человеческие, жи­вотные и растительные души. Никакая индивидуальная душа не может существовать в изоляции от других душ, а значит, все ин­дивидуальные души существуют в лоне единой Мировой Души. Души, по Плотину, в этом следовавшего за Платоном, бестелес­ны и неделимы. В учении о душах главным оппонентом Плотина были стоики, которые усваивали душам такие качества, как ато­мистическую делимость и материальность.

Таким образом, бытие мира, или космоса порождается эма­нацией Единого, нисходящего чрез две других начальных ипо­стаси – Ум и Душу во тьму не сущего, небытия, чистой потен­циальности, или материи. Чувственно воспринимаемая природа, представляет собой результат восприятия вечных идей материей как субстратом, лишенным качества, количества, массы, представляюшим собой вечную и неизменную потенциальность. И в этом смысле материя, меон, представляет собой зло: материальный мир в своей материальности Плотин называл «украшенным трупом», но поскольку форма мира является продуктом эманации началь­ных ипостасей, восходящей к Единому, то с этой своей идеальной стороны чувственно воспринимаемая природа представляет со­бой космос, разумный и прекрасный. Учение об эманации Еди­ного как непроизвольном спонтанном и необходимом процессе, объясняющем происхождение мира, Плотин противопоставлял библейской идее произвольного сотворения мира Богом.

Нравственная цель человека, по Плотину, заключается в осво­бождении от рабства материи и плоти и восхождении к идеальному, умопостигаемому, и в конечном счете к созерцанию Единого. Ре­зюмируя этическое и мистическое учение Плотина, В. С. Соловьев писал: «Первый шаг к возвышению над чувственностью есть бес­корыстное отношение к самой этой чувственности, как к пред­мету познания, а не вожделения; второй шаг есть отвлеченное мышление (например, арифметическое, или геометрическое); бо­лее высокий подъем дается, затем, любовью к прекрасному ради ощущаемой в нем идеи (платонический эрос); еще выше подни­мает нас чистое умозрение (диалектика в платоновском смысле); последний шаг есть восхищение или экстаз, в котором наш дух становится простым и единым как Божество и, наконец, совпа­дает и сливается с ним. Так как высшая жизненная задача исчер­пывается здесь возвращением единичной души к Богу, то в этом воззрении нет места для общественных, политических и исто­рических задач: все дело происходит между отдельным лицом и «неизреченным» абсолютом» (Вл. Соловьев. Плотин. – Энцик­лопедический словарь, т. XXIII. СПб., 1898, с. 917). Плотин и не­оплатонизм в целом, в противоположность стоицизму, носят по­следовательно эскапистский характер, предполагающий в то же время лояльность существующему порядку вещей, в том числе и в гражданско-политической области.

Не трудно заметить известные параллели между неплатони­ческими построениями и богословской систематикой христиан­ских догматов, особенно учением Оригена, которого Плотин знал лично, – в Александрии у них был общий учитель – Аммоний Саккас. Плотиновская триада первоначальных божественных ипо­стасей терминологически сближается с христианским тринитар­ным догматом, но даже структурно и понятийно эти два учения расходятся радикально. Святитель Василий Великий применил термин «ипостась» по отношению к Божественным Лицам, что­бы с его помощью изложить исповедуемый Церковью изначально тринитарный догмат. Божественные Ипостаси, по учению Церк­ви, единосущны и равночестны. Ипостаси же Плотина выстраи­ваются в иерархически нисходящей последовательности – Еди­ное, Ум, Душа. Более близкие сближения просматриваются при сравнении учения Плотина не с церковным богомыслием, а с пан­теистическими и дуалистическими вывертами гнозиса, с учени­ями Валентина и Василида, но интеллектуально дисциплиниро­ванной мысли Плотина был чужд воспаленный фантастический мифологизм гностиков, с их умопомрачительными теогониями, растворяющимися в дурную бесконечность, подобную индуист­скому пантеону.

Возможно, что субординационистская тринитарная систе­ма Оригена выстроена была не без влияния идей Плотина. Чрез Оригена влияние неоплатонизма распространялось и на более широкий круг христианских богословов. Но влияние это не бы­ло односторонним. Неоплатонизм возник в духовной атмосфе­ре позднеантичной мысли, в которой присутствовал уже и голос христианских мыслителей. И все же главный водораздел, отделя­ющий Плотина и неоплатоников от современных им христиан­ских богословов, заключается в очевидном и все решающем факте отсутствия веры в Богосыновство Иисуса Христа, в том, что они, зная уже о Нем, отвергали Его.

Более того, самый знаменитый из учеников Плотина сириец Порфирий был сознательным врагом христианства. Ему принад­лежит сохранившийся в отрывках полемический трактат, кото­рый так и назвается «Против христиан». Судя по имеющимся отрывкам из этого памфлета, он стоит много ниже общего ин­теллектуального уровня сочинений этого философа и представ­ляет собой набор банальностей, воспроизводящих предубежде­ния обывателей греко-римского мира: «Кто они (имеются в виду христиане – В. Ц.), как не враги божии? Какого нисхождения за­служивают те, кто отвернулись от того, чему с незапамятных вре­мен у всех, греков и варваров, в городах и деревнях, в многочис­ленных культах, посвящениях и мистериях единодушно все цари, законодатели и философы учат о божестве и обратились к тому, что у людей считается нечестивым и безбожным? Каких толь­ко наказаний по праву не заслуживают те, кто оставили насле­дие отцов и вместо него ревнуют о чужестранных и всеми пре­зираемых баснях иудеев? Разве это не доказательство крайней низости и легкомыслия беззаботно отрекаться от своего и с не­разумной верой, не поддающейся перепроверке, переходить на сторону нечестивых и у всех народов презираемых людей, и да­же при этом не придерживаться в богопочитании правил, при­нятых у самих иудеев, но мастерить себе новое, изолированное, безнадежное учение, которое не хранит верности преданиям ни греков ни иудеев?» (Christ, cit. op. S. 694–695).

Автор этих избитых инвектив родился в финикийском городе Тире в 232 г. Его настоящее имя было Малх, что в переводе с си­рийского значит «царь». В Порфирия его переименовал Плотин, с которым Малх встретился в Риме, а раньше он брал уроки в Афи­нах у философа Лонгина. Умер этот ученик Плотина в 301, а по дру­гим сведениям в 304 г. Порфирий написал 77 трактатов, из которых сохранилось 18. Среди них комментарии к платоновским диалогам «Пиру», «Тимею», «Федону» «Кратилу», «Софисту», «Пармениду», «Филебу» и «Государству», к лекциям Плотина, космологический опус «О пещере нимф», сочинения, посвященные философским, логическим, этическим, естественно-научным и мифологическим темам, а также две биографии: Пифагора и Плотина.

Порфирий писал, что его учитель Плотин переживал экстаз несколько раз, а сам он лишь однажды. Идеи Порфирия о трех первоначальных ипостасях: Едином, Уме и Душе, о происхожде­нии мира путем нисходящих эманаций, о матери как меоне, не­сущем, о вечности мира, изложенные в «Исходных пунктах для восхождения к умопостигаемому», в основном совпадают с уче­нием Плотина. Но Порфирий уделял больше внимания практи­ческой философии, или этике, разработав учение о 4-х видах доб­родетелей: политических, или общественных, которые он называл метриопатическими, иначе говоря, в основании которых лежит стремление к чести; катартических, высшим выражением кото­рых является апатия, или бесстрастие, очищение души от аффек­тов; душевных, когда совершается обращение души к уму; и па­радигматических, когда все душевные движения подчинены уму.

От Плотина Порфирия отличает интерес к восточным куль­там, к иудейской литературе, откуда он позаимствовал образы ангелов и архангелов, которые у него соседствуют с богами, де­монами и героями классической мифологии, а также к оккульт­ной практике: к астрологии, мантике, или гаданиям, и теургии, учение о которой позже разработал ученик Порфирия Ямвлих в трактатах «О таинствах» и «Жизнь пифагорейская». Первая ступень теургии, «богоделания» – в буквальном переводе с гре­ческого, – это одушевление, вторая – обретение душевной си­лы, третья – воспарение души и завершающая – вознесение к богам. По характеристике А. Ф. Лосева, Порфирий рассматри­вал мистическую, или оккультную практику «как известную не­обходимую ступень в человеческом развитии и потому оставлял ее либо для малоразвитых масс, либо как предварительную сту­пень для философского умозрения. Сам же для себя и для подоб­ных себе Порфирий все-таки оставлял путь чистого умозрения, подчиняя и все религиозные обряды и всю практическую мораль чисто духовному восхождению» (А. Ф. Лосев. Порфирий. – Фи­лософская энциклопедия, т. 4, с. 323).

Широкая известность Порфирия в средневековье, как в Ви­зантии и у западных схоластов, так и в исламской традиции, связана главным образом с двумя его трактатами по формаль­ной логике, посвященными Аристотелю, – «Комментариями на категории Аристотеля», и «Введением в Категории Аристотеля», известным также под названием «О пяти звучаниях». «Звучания» Порфирия – это признаки понятия в терминах формальной ло­гики, а именно, род, вид, видовое различие, собственный при­знак и случайный признак.

С неоплатонической философией соприкасается биография Аполлония Тианского, жившего в I столетии от Р. Х., вульгарно­го пифагорейца, своими почитателями объявленного целителем и чудотворцем. Автор этой книги Флавий Филострат, сын поэ­та и ритора эпохи Антонина Пия и Марка Аврелия, родился око­ло 170 г. на Лемносе, получил образование в Афинах, где давал уроки его отец, и стал потом странствующим софистом, который зарабатывал средства существования публичными декламация­ми им самим сочиненных речей – подобный промысел процве­тал в позднеантичном обществе в эпоху «второй софистики». Фи­лострат умер между 244 и 249 г.

Заказ апологетической, или если употребить более адекват­ное жанровое определение, ареталогической биографии Аполло­ния шел от супруги императора Септимия Севера Юлии Домны, в руки которой попали записки ниневийца Дамида, друга и спут­ника Аполлония, посвященные его приключениям и сохранив­шие его изречения и наставления. Юлия родилась в семье жреца из Эмесы, служившего сирийскому богу солнца Элагабалу. В ре­зультате искусной и весьма свободной литературной обработ­ки записок Дамида, которую и выполнил Филострат, получилось занимательное повествование. Филострат сделал максимум воз­можного, переложив неумелые записки в приемлемую для взыс­кательного греко-римского читателя увлекательную биографию экзотического персонажа, наполненную не лишенными интере­са наблюдениями и оригинальными мыслями.

Филостратов Аполлоний, научившись этому у индийских брахманов, величайшим божеством почитает солнце. На вкус со­временного читателя самые удачные в литературном отношении места в книге – это насыщенные характерными и живыми под­робностями описания экзотических стран, в которых побывал Аполлоний, например, Иранского нагорья и берегов Инда, обы­чаев и нравов обитавших там народов. Эти талантливо набро­санные зарисовки сопровождаются либо действительно меткими и остроумными, либо, часто, банальными замечаниями и поуче­ниями главного героя книги – личности своеобразной, челове­ка способного, но главным образом преуспевающего в искусстве обольщать и покорять простаков, хотя если верить Филострату, среди таковых оказывались и сильные мира сего, например, пар­фянский царь Вардан. Насколько достоверны сведения, сообща­емые писателем и почерпнутые, вероятно, от его главного ин­форматора Дамида, сказать трудно, ввиду беллетризированного характера написанной им биографии. Приблизительную анало­гию ей в этом отношении может составить биографический или исторический роман нового времени, и даже не романы Вальте­ра Скотта, а например, сочинения Дюма. Филостратовский Апол­лоний, может быть, так же похож и не похож на свой действитель­ный прототип, как Луи XIII из «Трех мушкетеров» на реального короля с этим именем.

«Исторический Аполлоний, – писала автор исследования, посвященного книге Флавия Филострата, Е. Г. Рабинович, – был странствующим пифагорейцем. Его пророчества и исцеления яв­но пользовались известностью гораздо более широкой, чем у дру­гих современных ему бродячих чудотворцев, а потому и репута­ция его была двойственной: те, кто не верил в его чудеса, считали его удачливым шарлатаном, а те, кто верил, – порой пророком, но порой и колдуном» (Рабинович. Жизнь Аполлония Тианского Флавия Филострата. – Флавий Филострат, с. 249). Позднеан­тичное общество испытывало острый интерес к экстравагант­ным религиозным учениям, и книга Филострата способствовала расширению круга адептов целителя из Тианы, но мудрость это­го изобретательного и назойливого пифагорейца представлялась слишком плоской и вульгарной для интеллектуалов, принадле­жавших к миру высшей культуры, и чрезмерно окрашенной в вос­точные эллинистические тона для пуристов эллинской классики и ревнителей аутентичных римских традиций. «Элементы пифа­горейской практики были усвоены низовой культурой и стали предметом насмешек, имевших давнюю и прочную традицию... В течение всей своей жизни Аполлоний часто встречался с непри­язненным отношением именно людей образованных... Лукиан, живший поколением раньше Филострата, в своем памфлете про­тив другого пифагорейского пророка пишет, что тот научился своему ремеслу от некоего уроженца Тианы, близкого к Аполло­нию... Даже отдаленная связь с Аполлонием для Лукиана и кру­га его читателей была компрометирующей» (Рабинович. Жизнь Аполлония Тианского Флавия Филострата. – Флавий Филострат, с. 249). В языческих кругах Аполлония, Порфирия Иванова сво­ей эпохи, противопоставляли Христу, но из культа Аполлония не вышло новой религии, тем более мировой религии, и остано­вить распространение евангельской проповеди книга Филостра­та, разумеется, не могла.

Шедевром греческой беллетристики стал роман Лонга «Даф­нис и Хлоя», написанный в начале III века, об авторе которого ни­чего не известно, кроме его имени. Это история любви юноши и девушки, родившихся от знатных родителей, но выброшенных ими и воспитанных в семьях рабов, пасших овец и коз своих гос­под. Дафнис и Хлоя претерпевают опасные приключения и в кон­це концов благополучно соединяются и одновременно обретают своих действительных родителей, отчего радикально меняется их социальный статус, но счастливы они были и в пору своей па­стушеской бедности, счастливы во взаимной юношеской любви, подвергавшейся испытаниям, но все преодолевавшей, счастливы также и потому, что жили в непритязательной простоте и гармо­нии с природой.

Эта идиллия послужила одним из образцов для галантных пасторалей эпохи рококо, но античный роман отличается от своих новоевропейских подражаний отсутствием жеманности и игры, серьезным отношением к жизни, своеобразной религи­озностью. Лонг написал свою книгу, чтобы восславить древнего бога Эрота, который, и в этом он следует идеям Платона, правит миром. «Дафнис и Хлоя», стилистически принадлежащий своей эпохе – позднему эллинизму, чужд господствовавшего в настро­ениях современной ему интеллектуальной элиты иронического скептицизма. Написанный ритмической прозой, роман однако лишен манерности, вычурности, литературщины. По господст­вующему в нем настроению он близок лирическим шедеврам греческой архаики, поэзии Сафо, тем более что действие рома­на разворачивается на ее родине, на острове Лесбосе, в окрест­ностях Митилены. Если эта позднеантичная пастораль и имита­ция, то в высшей степени искусная имитация, когда гениально выполненная подделка не уступает оригиналу, в действительно­сти не существовавшему.

Самую меткую характеристику этому роману дал престаре­лый И. В. Гете в одном из разговоров с Эккерманом: «Роман этот... прекрасен. Все в нем залито сиянием дня, и кажется, что видишь геркуланумскую живопись... Несмотря на умеренную замкну­тость, ...в этом романе представлен целый мир. Пастухи.., земле­пашцы, садовники, виноградари, корабелы, разбойники, воины, именитые горожане, знатные господа и крепостные... Не говоря уж о ландшафте... в немногих штрихах он обрисован так точно, что за действующими лицами мы видим виноградники на взгорье, пашни и фруктовые сады, пониже – пастбища, перелески и ре­ку, а вдали – морские просторы. И нет там ни единого пасмур­ного дня, нет туманов, туч и сырости – неизменно безоблачное голубое небо, напоенный ароматами воздух и вечно сухая зем­ля... В целом это произведение... – свидетельство высочайшего искусства и культуры. Все в нем продумано, ни один мотив не упу­щен... Вкус, законченность, тонкость восприятия ставят его в один ряд с лучшим из того, что когда-либо было создано в этом жанре. Все напасти, извне вторгающиеся в счастливую жизнь, как-то: на­бег врагов, разбой и война – быстро преодолеваются и почти не оставляют следа... И до чего же умно все сделано... великолепно даже то, что Хлоя – хотя Дафнис и она не ведают большего бла­женства, как голыми спать друг подле друга – до конца романа остается девственной: мотивировки здесь так убедительны, что, собственно, затрагивают все важнейшие проблемы человеческой жизни» (Эккерман Иоганн Петер. Разговоры с Гете в последние годы его жизни. Ереван, 1988, с. 412–414).

При всем таланте Апулея и Петрония, ничего равного по ху­дожественному совершенству роману Лонгу не было написано в прозе на латинском языке, тем более в III столетии, когда рим­ская литература переживала глубокий упадок, выродившись в со­чинение трафаретных учебных речей и подражающее классике рифмоплетство, формально вполне аккуратное, но лишенное ин­дивидуальности и творческого вдохновения. Хуже того, равноду­шие позднего римского общества, ввергнутого в политическую катастрофу, к культурным ценностям привело к утрате именно в этот век, а не в средневековье, как это порой превратно пред­ставляют, не дошедших до нас произведений латинской класси­ки, в том числе и настоящих шедевров. К ним не было интереса у читателей, их перестали переписывать, тиражировать, а редкие старые манускрипты обречены были на утрату уже по причине своей раритетности и из-за недолговечности писчего материала античности – папируса, несопоставимого по прочности со сред­невековым пергаментом.

Но в двух областях культуры и в эту позднюю эпоху Рим стоял на высоте, и это были области, в которых он обнаруживал ори­гинальность и мощь своего гения, – архитектура и юриспруденция.

Выдающимся юристом был Эмилий Папиниан, родом из си­рийской Эмесы, близкий друг, а по некоторым сведениям, через Юлию Домну родственник Септимия Севера, назначившего его префектом претория. В 212 г., после смерти своего покровителя, Папиниан, пытавшийся удержать Каракаллу от братоубийствен­ного замысла и потом недвусмысленно осудивший убийство Ге­ты, пал от руки легионера, подосланного Каракаллой. Главные сочинения Папиниана – это 37 книг «Questiones» (Вопросы) и 19 «Responsa» (Ответы), многочисленные отрывки из которых были включены в «Дигесты» Юстиниана. Они собственно и пред­ставляют собой сохранившиеся тексты этого великого юриста.

В своих «вопросах» и «ответах», написанных лаконично, с пре­дельной логической точностью, Папиниан анатомирует гипоте­тические казусы, вскрывает самую их суть и находит безошибоч­ные решения, в которых учитываются специфические нюансы рассматриваемых дел, соотносимые с правовыми нормами. Вот один из замечательных примеров его изумительного искусства в казуистике: «Римский гражданин покупает раба, ошибочно ду­мая, что покупает у собственника, и затем отпускает раба на во­лю. Как незаконный, хотя и добросовестный владелец раба, он не может сообщить ему свободу, и раб должен возвратиться под власть прежнего господина. Но... что будет с таким рабом, если этот господин не будет найден? Ведь он никогда не может полу­чить свободы, а между тем лишается выгод, связанных с положе­нием раба. Это установляет неравенство между ним и другими рабами, всегда имеющими надежду на свободу. Возвращение его в рабство противоречило бы общему принципу римлян – покро­вительствовать свободе раба» (цит. по: Энциклопедический сло­варь, т. XXVI. СПб., 1899, с. 786–787). На этом основании Папиниан признает такого раба обретшим законную свободу.

Принадлежащие Папиниану лаконичные формулировки юри­дических норм отличаются ясностью, емкостью и исчерпывающей глубиной: «даром считается данное без какого-либо юридического принуждения» (donari videtur, quod nullo iure cogente conceditur), «в соглашениях контрагентов следует обращать больше внимания на волю, чем на слова» (in conventionibus contrahentium voluntatem potius quam verba spectari placuit). Изречениям Папиниану присущ высокий моральный пафос. Он писал: «В интересах че­ловека сделать добро другому» (interest hominis hominem beneficio affici), «никого нельзя ставить в невыгодное положение в ин­тересах другого лица» (non debet alteri per alterum iniqua condicio inferri). Замечательным остроумием отличается такой его глубокомысленый афоризм: «Подлинные философы пренебрегают деньгами, стремление же к ним разоблачает их учение как лице­мерное» (vere philosophantes pecuniam contemnunt, cuius retinende cupidine fictam adseverationem detegunt).

Для позднейших юристов сочинения Папиниана служили об­разцом. В 426 г. император Валентиниан III издал закон о цити­ровании, касавшийся юридических текстов и их использования в судебной практике. В соответствии с этим актом обязательная сила в судах сохранялась за сочинениями Папиниана, Павла, Ульпиана, Гая и Модестина, а также тех юристов, которые цитиро­вались этими классиками. При этом в случае противоречий меж­ду суждениями классиков судебное постановление должно было основываться на мнениях большинства, при равенстве противо­речащих мнений предпочтение отдавалось мнению Папиниана, и только если у Папиниана не было ответа по возникшему вопро­су, то решение, какому из ответов, обнаруживаемых у классиков, отдать предпочтение, должен был принимать судья.

Юлий Павел, сочинениям которого актом 426 г. была так­же придана сила действующего закона, был учеником Сцеволы и Папиниана. При Септимии Севере он занимал должность ассесора, или помощника префекта претория, вместе с Папинианом он был членом императорского совета (consilium), а при Александре Севере – префектом претория. Это был самый плодовитый из юристов своей эпохи, составивший 86 сочине­ний в 319 книгах (свитках); больше написал лишь живший ра­нее него Лабеон. Ему принадлежат Notae (замечания) на труды Юлиана, Нерация, Сцеволы и Папиниана, учебные руководства: «Sententiae» «Institutiones» и «Regulae» (Правила), 76 книг толко­ваний на Эдикт, 16 книг «Ad Sabinum», содержащих систематиче­ское изложение права с опорой на систему Сабина и Помпония, казуистические «Questiones» и «Responsa», монографии по от­дельным юридическим проблемам. В качестве советника Алек­сандра Севера он подготовил акты императорского законода­тельства: «Decreta» и «Imperiales sententiae».

Павел, подобно своим современникам Ульпиану и Модестину, а также позднейшим юристам, имеет репутацию эпигона и ком­пилятора классиков юриспруденции, последним и самым авто­ритетным из которых признается Папиниан. Он действительно не столько предлагал оригинальные решения, сколько опирался на предшественников, подвергая их наследие критической оцен­ке, извлекая из него рецепты, выдержавшие испытание временем и критическим анализом, и отвергая устаревшие или ошибочные. В своем отношении к огромной массе материала, накопленного юридической мыслью Рима, Павел обнаруживает великолепную эрудицию, аналитический дар, оригинальность суждений, неза­висимость от внешней силы авторитета. В «Кодексе» святого Фе­одосия Павел назван юристом «полным света, совершеннейшим по изложению, и справедливейшим по юридическим рассужде­ниям» (Кодекс Феодосия, 1, 4, 2). Отрывки из его сочинений со­ставили одну шестую всего текста «Дигест» святого Юстиниана.

Младший современник Павла Домиций Ульпиан родился в 170 г. в Сирии, при Септимии Севере он служил помощником префекта претория Папиниана, при Каракалле – префектом ан­ноны, Александр Север назначил его префектом претория, и он стал ближайшим советником императора. В 228 г. взбунтовались преторианцы, недовольные сокращением жалования, и на глазах императора и его матери Маммеи они убили своего ненавистно­го им начальника, причем это убийство осталось безнаказанным, потому что император вынужден был считаться с возросшим вли­янием преторианской гвардии, способной добиваться исполнения своих мятежных требований. Ульпиан был упорным противни­ком христиан, расходясь в этом с императором. Творческое на­следие Ульпиана по объему немногим уступает наследию Пав­ла. Им написан комментарий на Эдикт, составивший 83 книги, учебные руководства по праву: «Institutiones», «Regulae» (Прави­ла), посвященные казуистике Responsae (Ответы) и ряд моно­графий, в том числе «De appellationes», «De fideicommissis», тру­ды, посвященные полномочиям магистратов: De officio praefecti urbi (Об обязанностях префекта города), De officio consularium, De officio proconsulis, De officio quastoris. В «Дигесты» Юстиниана включено 2462 отрывка из его сочинений, составляющих около трети всего сборника.

По характеристике М. Бартошека, «хотя по самобытности мышления и глубине понимания Ульпиан уступал Павлу, он был не менее острым аналитиком... Ульпиан писал ясным, элегант­ным языком, снискавшим ему огромную популярность... Возмож­но, – замечает далее исследователь, – между Ульпианом и Пав­лом ...существовало научное соперничество, во всяком случае они нигде не цитируют друг друга» (Бартошек, цит. изд., с. 345).

Как и Павел, Ульпиан был комментатором и систематиза­тором трудов и идей предшественников, но оригинальность его вклада в развитие юриспруденции в особом интересе к фи­лософии права. Именно Ульпиану принадлежит ряд чеканных формул, относящихся к теории права. Это он дал классическое определение самого феномена права: «jus est ars boni et aequi» (право есть творчество, или, говоря более прозаическим язы­ком, делание, практика в области доброго и равного). Область права этим определением отделяется от науки и искусства: под­разумевается, что наука – это творчество в области истинно­го, а искусство – в области прекрасного. Указанием же на «рав­ное» проводится различение права и морали, которая, относясь к области «доброго», не ограничена требованием равенства, или справедливости. «Предписания права, – по Ульпиану, – заключаются в том, чтобы честно жить, не чинить вреда дру­гому, предоставлять каждому то, что ему принадлежит» (praeceptae juris sunt haec – honeste vivere, alterum non laedere, suum cuique tribuere). Ульпиан разделял право на три рода: jus naturale (естественное право), которое относится ко всем живым суще­ствам, jus gentium (право народов) и jus civile (право граждан­ское), под которым подразумевалось позитивное право рим­ского государства. Естественное право не знает рабства, его не существовало, по Ульпиану, в золотом веке, до возникновения политических обществ, ибо «omnes liberi nascerentur» (все рож­даются свободными), но этот институт появился вместе с по­литическими обществами, или государствами. Рабство, проти­воречащее природе вещей (contra naturam rerum), допускается римским правом, потому что оно допускается jus gentium (пра­вом народов). Римское право, писанное (ex scripto) и неписанное (sine scripto), Ульпиан делит на два вида: ius publicum (публич­ное, или государственное право), которое относится к пользе Римского государства, и ius privatum (частное право), затраги­вающее пользу или интересы частных лиц.

Учеником Ульпиана был последний из пяти классиков юри­спруденции, за толкованиями которых актом 426 г. признавалась сила действующего закона, Геренний Модестин, грек по проис­хождению. Долгое время он жил в Далмации, затем в Риме, где с 226 по 244 г. занимал должность префекта городской стражи (vigilum). Основные сочинения Модестина – «Пандекты» в 12 кни­гах и «Regulae» (Правила) в 10 – представляют собой не столько оригинальные исследовния, сколько компилятивные учебные ру­ководства, обобщающие и излагающие наследие предшественни­ков. Самая солидная из его монографий «De excusationibus» (Об оправданиях) написана на греческом языке. Тексты Модестина до­шли до нас в отрывках, помещенных в «Дигесты» святого Юстини­ана. Историки права отмечают недостаточную осведомленность Модестина в ранней юридической литературе. По большей части он пользуется трудами своего учителя Ульпиана и Павла, заим­ствуя у них цитаты из текстов других юристов.

Сильная сторона Модестина в точных формулировках право­вых норм и определений юридических терминов. Ему принадле­жит классическое определение брака, помещенное в «Дигесты», затем вошедшее в канонические сборники и тем самым получив­шее церковный авторитет: «Брак – это союз мужчины и женщи­ны, общение жизни, соучастие в божеском и человеческом праве» (nuptiae sunt conjunctio maris et feminis et consortium omnis vitae, divini et humani juris communicatio). Модестин – автор ряда дру­гих лапидарных и продуманных юридических формул: «Все пра­во введено соглашением, или установлено необходимостью, или закреплено обычаем» (omne jus aut consensus fecit aut necessitas constituit aut firmavit consuetudo); завещание – это проявление нашей воли о том, что мы желаем, чтобы произошло после на­шей смерти (testamentum est voluntatis nostrae justa sententia de eo, quod qui post mortem suam fieri velit); «безумный достаточно наказан безумием», то есть освобождается от наказания за про­ступки (sufficit furore ipso furiosum puniri); «не следует слушать свидетелей, недобросовестно меняющих свои показания» (testes qui adversus fidem suae testationes vacillant, audiendi non sunt); «Рим – наше общее отечество» (Roma communis nostra patria est). Эта формула обязывает римских граждан подчиняться не только властям муниципии, где они проживают, но и магистратам Рима.

Одна из самых заметных тенденций в развитии права эпохи позднего принципата – сужение властных полномочий патерфамилиаса, затронувшее положение его детей и рабов. Уже ранее патерфамилиасы лишены были права бесконтрольного распоря­жения жизнью своих детей. Убийство рабов также перестало счи­таться вполне легальным актом. Имущественные права домочад­цев, включая невольников, были расширены благодаря развитию такого института как пекулий (peculium) – в первоначальном значении этим словом обозначалось стадо мелкого скота. В праве так стали называть имущество, выделенное домовладыкой в рас­поряжение сына или раба для самостоятельного хозяйствования, при сохранении права собственности на это имущество у патерфамилиаса. Если сын эмансипировался или раб отпускался на во­лю, то пекулий переходил в собственость этих лиц. Особый ста­тус приобрело со временем имущество, которое сын приобрел на военной службе в виде жалования или военной добычи, – так называемый лагерный пекулий (peculium castrensе). В эпо­ху прнципата сын мог распоряжатья им по своему усмотрению, без контроля со стороны отца, и даже имел право завещать его. Лишь в случае смерти обладателя лагерного пекулия без завеща­ния он переходил к отцу. Впоследствии право свободного распо­ряжения пекулием распространилось также на имущество, при­обретенное не только на военной, но и на гражданской службе.

Параллельно в завещательном праве расширилась возмож­ность передавать наследство тем лицам, которые в соответствии с законами республики наследовать римским гражданам не мог­ли – перегринам и рабам. Юридическим институтом, послу­жившим этому прогрессу, явился фидеикомисс (fideicomissum), в буквальном переводе – вверенное честности. Первоначально так называлась обращенная к наследнику неформальная прось­ба наследодателя об исполнении какого-либо пожелания в пользу третьего лица, в том числе и относительно выделения ему части имущества. В эпоху принципата соответствующее обязательство, имевшее ранее исключительно нравственный характер, приобре­тает юридическую силу, его выполнения стало возможным доби­ваться в судебном порядке. Получив широкое распространение ввиду своего неформального характера, фидеикомисс, пользова­телями которого были лица, ограниченные в правах, либо их во­все лишенные, по своим фактическим последствиям приблизил­ся к формальному завещанию (testamentum).

В позднем римском праве разработано было учение о сово­купности вещей или лиц (universitas), от которого оставался один шаг до понятия «юридическое лицо», которое у римских юристов однако так и не появилось. Под совокупностью вещей подразуме­вались в одном случае составные вещи (universitas rerum cohaerentium), например, дом, корабль, ювелирное изделие, состоящее из разных элементов, а в другом – совокупность разрозненных предметов, объединенных общей целью (universitas rerum distantium) – библиотека или стадо. В том и другом случае подобные вещные совокупности имеют юридический статус, независимый от его отдельных компонентов. С понятием юридического лица сближается римский юридический термин «совокупность лиц» (universitas personarum). В публичном праве это populus Roma­nus (римский народ), civitas (община-государство, аналог грече­скому полису), colonia, municipia, в частном праве – collegia, so­cietas (товарищество). Подобные корпорации рассматривались в качестве правовых общностей (universitas iuris), которые про­тивопоставлялись фактической совокупности (universitas facti), не имевшей юридического статуса, например, толпа или преступ­ная шайка, банда.

В обязательственном праве поздней эпохи, как пишет рус­ский романист Н. А. Машкин, наблюдается «стремление освобо­диться от старого формализма. Так, например, стипуляционное обязательство (устный контракт – В. Ц.) можно было формули­ровать в любых выражениях, даже не на латинском языке. Та же тенденция находит свое выражение и в так называемых безымен­ных договорах (contractus innominati). Сущность их состоит в том, что если между двумя людьми состоится неформальное соглаше­ние и если один из них выполнит свое обязательство, для друго­го также становится юридически обязательным выполнение его обещания» (Машкин, цит. изд., с. 571). Поздние римские юристы выработали следующую классификацию взаимных обязательств, выраженную в лапидарных формулах: do ut des (даю, чтобы ты дал), do ut facias (даю, чтобы ты сделал), facio ut des (делаю, что­бы ты дал), facio ut facias (делаю, чтобы ты сделал).

В III столетии римское право, основные нормы которого сло­жились ранее, не только подверглось продуманной и обоснован­ной систематизации, но и было гуманизировано, в основном под влиянием философии и этики стоицизма. По остроумному замеча­нию А. Дж. Тойнби, «в эпоху Севера, когда школа юристов-стоиков переводила идеи стоиков в нормы римского права, стало ясно, что превращение римского волка в платоническую овчарку – дело рук греческих философов... Возвышенный философский ум рас­крывается в альтруизме эллинистического правящего меньшин­ства, существование и влияние которого осуществлялось через государственного служащего» (Тойнби А. Дж., цит изд., с. 344). Именно это обстоятельство способствовало тому, что в после­дующие века человеческой истории римское право служило об­разцом и основой для правовых кодексов новых уже христиан­ских государств.

В эпоху позднего принципата, как уже было сказано, не угас и архитектурный дар римского народа. В 203 г. на республикан­ском форуме в Риме была воздвигнута выполненная в мраморе триумфальная арка в честь Септимия Севера, посвященная побе­дам императора в Месопотамии. Поставленная в низине, у под­ножья Капитолия, она компенсирует невыгоду своего местопо­ложения значительной высотой – 23 метра. Это трехпролетная арка с центральным проемом, значительно превосходящим раз­мерами боковые; именно такой тип триумфальных сооружений сложился в архитектуре в середине II столетия. Почтенная своей древностью и относительно хорошо сохранившаяся – утрачены возвышавшиеся над аттиком фигуры Септимия Севера и его сы­новей Каракаллы и Геты на колеснице с шестеркой коней и че­тыре конных группы по углам аттика, – эта арка не заслужила высокой оценки у историков римской архитектуры, которые на­ходят ее чрезмерно декоративной и помпезной. «Грузная из-за нерасчлененного аттика и нечеткости вертикальных ордерных членений, – она, по словам А. И. Опочинской, – перенасыще­на скульптурным декором, заполняющим все поверхности, сво­бодные от архитектурных деталей. Многословна и пространная надпись, славящая императора и занимающая всю плоскость вы­сокого аттика» (А. И. Опочинская. Рим, М., 1995, с. 57–58). Укра­шающие арку рельефные композиции с измельченными фигурами не представляют собой шедевров искусства ваяния.

Самое значительное сооружение III столетия в Риме – это расположенные у Капенских ворот термы, известные с именем Каракаллы, хотя их начали строить еще при Септимии Севере, а завершили строительство уже при Александре Севере. Гранди­озные руины терм, из темно-красного кирпича и бетона, зани­мающие обширную территорию, – это сохранившиеся остовы целого комплекса строений, в который, помимо собственно терм, входили также библиотеки, нимфеи, палестры. Этот комплекс представлял собой в плане квадрат со стороной 450 метров. Руи­ны производят фантастическое впечатление горного пейзажа, об­разованного выветрившейся вулканической массой, но основан­ная на их исследовании реконструкция терм выявляет прекрасно продуманное в архитектурном и инженерном отношении стро­го симметричное строение с резервуаром воды, подключенным к акведуку Марция, вестибюлями, раздевальнями, парильнями, массажными, с кальдарием, тепидарием и фригидарием. Круглый кальдарий с горячим бассейном увенчан куполом, образцом кото­рому послужил купол Пантеона. Его конструкция в свою очередь через купол константинопольской Софии оказала влияние на цер­ковное зодчество Византии и исламского мира, на Брунеллески, построившего знаменитый собор во Флоренции, на архитектуру барокко и классицизма, на купольные сооружения функциональ­ной архитектуры XIX и XX столетий – вокзалы или выставочные павильоны. При аскетически сдержанном оформлении фасадов, термы Каракаллы в свое время поражали роскошью отделки ин­терьеров, великолепием мраморных чаш и порфировых колонн, прекрасной напольной мозаикой. Все сооружение держалось на мощных субструкциях, между которыми размещались водопро­вод, водостоки, котельная и другие технические устройства.

Один из сохранившихся памятников провинциальной ар­хитектуры второй половины III столетия – знаменитая Порта Нигра (черные ворота) в Августе Треверов, современном Трире. Ворота состоят из двух арочных проемов, расположенных между четырехэтажными башнями; над проемами расположена двух­этажная галерея. Порта Нигра представляет собой дошедший до наших дней фрагмент городской стены. Все сооружение произ­водит характерно римское впечатление архитектонической ло­гики, мощи и сдержанной декоративности.

При всех своих блестящих достижениях зодчество III столе­тия уступает предшествующей эпохе, золотому веку Антонинов. И причина этому кроется не только в усталости творческого ду­ха, но и в ограниченности материальных ресурсов. Это был пе­риод экономического регресса, вызванного усилившимся давле­нием варваров на границы империи, а также чредой гражданских войн, правлением солдатских императоров, дававших волю гра­бительским инстинктам тех, кто возносил их на вершину власти и низвергал с нее. М. И. Ростовцев характеризует политические процессы этой эпохи в категориях классовой борьбы. «Структура римского государства, – писал он, – оставалась незыблемой до тех пор, пока империя не оказалась перед лицом внешних опас­ностей... Когда... соседи Рима возобновили свои нападки ...ока­залось, что империя, опираясь только на состоятельные классы, уже не в состоянии противостоять внешним войнам и что необ­ходимо расширить оборонную базу... Городская буржуазия, бла­госостояние которой веками создавалось трудом низших классов, в особенности крестьян, не проявила ни желания, ни способности взять на себя защиту империи от внешних врагов... Для защиты государства императоры были вынуждены в первую очередь при­влечь крестьян... Римская армия постепенно становилась армией крестьян, с представителями высших классов во главе. В основном речь шла о беднейших крестьянах, крестьянском пролетариате... Поэтому... эта армия в итоге представляла интересы низших клас­сов империи... Орудием армии при этом были, конечно, ее пред­водители императоры, которых она выбирала и которым подчи­нялась... Городская буржуазия постепенно осознала угрожавшую ей опасность и неоднократно пыталась спасти свое привилегиро­ванное положение..; для этого она также привлекала предводите­лей армии, императоров. Отсюда – возобновление гражданской войны, свирепствовавшей во всей империи и поставившей ее на край гибели... Буржуазия подвергалась террору и несла большие потери, сильно страдали города; новые властители – императо­ры, а также чиновники – выдвигались в основном из крестьян­ского сословия» (Ростовцев. Общество и хозяйство в Римской им­перии, т. 2, с. 210–211).

В другом месте классической монографии Ростовцева чита­ем: «Армия сражалась с привилегированными сословиями и не успокоилась, пока эти сословия полностью не утратили свой со­циальный престиж и пока жертвы полудикой солдатни ...не бы­ли повержены окончательно. Движущими силами были зависть и ненависть, и люди, пытавшиеся уничтожить господство буржу­азии, не имели никакой позитивной программы» (Ростовцев. Об­щество и хозяйство в Римской империи, т. 2, с. 203).

Это писал историк, переживший российскую смуту начала XX столетия. Драматические события, происходившие в Риме III века, М. И. Ростовцев стилизует под русскую революцию, но поскольку эти параллели им не вымышлены – они начертаны самой историей, опыт российской катастрофы, посреди которой он жил до своей эмиграции, не сбивал с толка проницательного ученого, не уводил его в сторону легковесных и надуманных ал­люзий, а помогал проникнуть в самую суть кризиса, пережито­го древним Римом в канун своей христианской трансформации, глубже его западноевропейских современников и коллег – ро­манистов.

Чреда государственных переворотов, сопровождаемых граж­данскими войнами, разрывала транспортные артерии империи, создавая кризисную ситуацию с доставкой продовольствия в Рим и другие крупные города, обрекая на голод массу людей. Рекви­зиция продуктов питания у крестьян в пользу воюющих армий мало чем отличалась от узаконенного грабежа и сопровожда­лась не санкционированными, но тем не менее обходившими­ся обыкновенно безнаказанно откровенными грабежами, а ино­гда и убийствами крестьян или горожан, пытавшихся сохранить свое имущество.

В сложившихся обстоятельствах крестьяне бежали из деревень в города, где пополняли ряды полунищего пролетариата, живше­го случайными заработками, или присоединялись к шайкам лес­ных разбойников и морских пиратов, а оставашиеся на земле ка­тастрофически сокращали запашку, и поскольку это повторялось из года в год, площади культурного земледелия неуклонно съежи­вались, уступая натиску бравшего реванш леса в Европе и Малой Азии и пустыни в Египте, Сирии и Месопотамии. Перманентные грабежи и поборы, падение спроса разоряло городских ремес­ленников. Высшие городские слои, обладавшие властью в муни­ципиях, в попытках затормозить падение доходов и сохранить прежний приличный образ жизни, пытались переложить подат­ные тяготы на низшие классы, доводя их до разорения и нище­ты и тем самым подстрекая к бунтам, жертвой которых и стано­вилась в первую очередь недалекая и алчная буржуазия. Целые провинции страдали от голода, а хроническое недоедание ста­ло уделом едва ли не большинства населения Римской империи.

Помимо насильственных смертей, голода и умножившихся эпидемий, которые выкашивали население целых городов и их сельской периферии, демографическая ситуация складывалась ка­тастрофически и из-за резкого падения рождаемости. Если в пред­шествующие столетия инстинкт размножения утрачивали прикос­новенные к высшей культуре греки и италики, то в III столетии под резонансным влиянием ускоренной романизации и элинизации, с одной стороны, и разорения и обнищания, с другой, – рожать переставали и вчерашние варвары, приобщившиеся к до­стижениям греко-римской цивилизации. Численность населения империи сократилась со времен Траяна, вероятно, на треть, не превышая на исходе III столетия 50 миллионов.

Всеобщая деморализация составляла господствующую черту эпохи. Предельный эгоизм и цинизм, алчность грабителей и кор­румпированных чиновников, безудержный авантюризм не теряв­ших присутствия духа искателей счастья и удачи, апатия людей малодушных и робких, повергнутых в безнадежное отчаяние чре­дой обрушившихся на них несчастий, пир во время чумы, который устраивали для себя стремительно разорявшиеся гранды, сопро­вождавшийся эксцессами вульгарной или изощренной чувствен­ности – характеризуют настроения, образ жизни и чувств рим­лян поздней эпохи. Гражданский энтузиазм, взрастивший Рим и сотворивший его владыкой полумира, иссяк почти без остат­ка; если прибегнуть к оксюморону, Рим падал под тяжестью сво­ей духовной немощи и пустоты.

В это безумное пиршество и в этот кошмар отчаяния или оту­певшего равнодушия не была вовлечена лишь одна фракция рим­ского общества, к которой принадлежали как бедные, так и состо­ятельные люди, высокообразованные и неграмотные, свободные и рабы, италики, греки и варвары, так что выделялась она не по сословной или этнической принадлежности, а по единству в вере. Речь идет, естественно, о христианах, число которых, несмотря на повторявшиеся кампании их истребления, неуклонно росло, так что уже само их существование стало серьезной проблемой для римского государства, прикосновенной к перспективе его вы­живания, стало для Рима камнем преткновения, обойти который стороной он уже не мог.

Первая половина III века в истории гонимой Церкви была спокойным периодом, своего рода паузой между преследования­ми, воздвигнутыми против христиан в конце II столетия Марком Аврелием, а в середине III – Децием. Гонения, учиненные импе­раторами Септимием Севером в 203 г. и потом Максимином, но­сили кратковременный эпизодический характер. Число христи­ан в эти годы продолжало расти, увеличившись за полстолетия, возможно, более чем в два раза и приблизившись в канун Дециевых гонений к 3 миллионам. Христианские общины существо­вали уже во всех провинциях империи, хотя и сохранялась преж­няя неравномерность в их распределении по разным регионам. Наиболее христианизированными, как и прежде, оставались Ма­лая Азия, Сирия, Египет, Африка, Италия, Южная Галлия и Испа­ния. Количество христиан в таких мегаполисах как Рим и Алек­сандрия приближалось уже к сотне тысяч, не один десяток тысяч насчитывали Церкви Антиохии и Карфагена. Многочисленные общины существовали также в Ефесе, Смирне, Коринфе, Фесса­лониках, Афинах, Лугдуне, Кордубе.

В первые два века истории Христианской Церкви не было приходов в современном смысле слова. Все богослужения совер­шались в городской церкви епископом в сослужении пресвите­ров, диаконов и церковнослужителей. Такие церкви устраивались в катакомбах, на кладбищах, в частных домах. В эпоху гонений христианские общины существовали почти исключительно в го­родах. Недаром латинское слово «paganus», первоначально обозна­чавшее деревенских жителей, приобрело значение «язычник» – «поганый» (по-славянски и по-русски).

Но с ростом числа христиан одна епископская церковь уже не могла вмещать всю городскую общину. В середине III века в круп­нейших городах империи, таких, как Рим, Александрия, Антиохия, Ефес, Коринф, кроме главной кафедральной церкви, устраиваются и другие храмы, около которых для молитвы собираются верую­щие, живущие поблизости. Епископы назначали в такие церкви для совершения Литургии и других богослужений пресвитеров. В ка­нонических источниках самое раннее упоминание о приходской церкви во главе с пресвитером находим в 6-м правиле Гангрского Собора: «Аще кто кроме церкви особо собрания составляет, и, пре­зирая церковь, церковная творити хочет, не имея с собою пресви­тера по воле епископа, да будет под клятвою».

В III столетии евангельская проповедь достигла и сельской периферии, особенно в высоко урбанизированных странах, там, где крестьяне, обстоятельствами жизни принуждались к посто­янному контакту с горожанами, среди которых уже значитель­ную часть составляли люди, уверовавшие во Христа. Сельским жителям было затруднительно участвовать в воскресных бого­служениях в городском храме, поэтому с умножением числа хри­стиан в сельской местности появляются христианские общины, вне городов, в местах, удаленных от городских стен. В эти уда­ленные места, ввиду их вызываемой обстоятельствами большей независимости от епископа, чем в городских обшинах, во главе которых ставились пресвитеры, назначались хорепископы – от «хора» (сельская периферия). Но имея епископскую степень, эти предстоятели сельских общин состояли в зависимости от местно­го городского епископа и хиротонисать в пресвитеры или диако­ны они могли только тех кандидатов, которых избирал правящий городской епископ. Если прототипами городских епископов яв­ляются 12 апостолов, то поставление хорепископов совершалось во образ апостолов из 70.

Умножение числа христиан в каждой общине в параллель с развитием и усложнением богослужения приводило к необходи­мости большей дифференциации в распределении обязанностей между теми, кто всецело посвящал себя церковному служению. Результатом этого процесса стало появление института клири­ков, которые получают на свое служение посвящение от еписко­па, но при этом иерархически ставятся ниже диаконов, иными словами, тех, кого ныне называют церковнослужителями. В от­личие от трехстепенной иерархии священнослужителей, имею­щей происхождение в апостольском веке и рассматриваемой по­этому как Божественное установление, степени низших клириков были введены в жизнь Церкви исторически, они не существовали в ней с самого начала. Но уже в апостольский век в христианском богослужении участвовали лица, на которых возлагались обязан­ности, подобные тем, какие исполняли впоследствие церковно­служители. Это были миряне, служившие привратниками храма, блюстителями порядка за богослужением, чтецами, и действова­ли они под началом диаконов. Постепенно они составили иерар­хию от высших до низших чинов. Из мирян исполнители церков­нослужительских обязанностей переходили в разряд клириков.

Этот процесс в латиноязычных церквах происходил быстрее, чем в греческих. Первое бесспорное известие о субдиаконах, или иподиаконах на Западе, в Риме, дает письмо епископа Римского Корнилия к Антиохийскому епископу Фабию. Переписка относит­ся к 250 г. В своем послании Корнилий перечисляет должностных лиц Римской Церкви и среди них упоминает субдиаконов. Он пи­шет, что «в Риме под главенством епископа состояло 46 пресвите­ров, 7 диаконов, 7 иподиаконов, 42 аколуфа, а также заклинатели, чтецы и привратники» (цит. по: Н. Суворов. Учебник церковного права. 5-изд., М., 1913, с. 16). Как замечает в связи с этим ме­стом из послания епископа Корнилия Н. Суворов, «так как в Ри­ме крепко держались предания о 7 мужах иерусалимских, как родоначальниках диаконской должности, то, несмотря на гро­мадную численность христианской общины в таком городе, как Рим, Римская Церковь не считала возможным увеличить число диаконов, а вместо того создала 7 вспомогательных к ним ипо­диаконов, или субдиаконов» (Н. Суворов, цит. изд., с. 16). К той же эпохе относится и известное из истории Карфагенской Церкви поставление священномучеником Киприаном исповедника Оптата субдиаконом. В своем 29-м послании святой Киприан вслед за сообщением об этом поставлении пишет, что предварительно он испытал Оптата, «есть ли в нем все то, что должно быть в тех, кто готовится к клиру» (цит. по: Учебно-богословские и церковно­проповеднические опыты студентов Киевской Духовной Акаде­мии. 1912 г. Киев, 1913, с. 230). Значит, иподиакон (субдиакон) в ту пору считался не мирянином, а клириком.

Когда число верующих еще более возросло и иподиаконы бы­ли уже не в состоянии исполнять обязанности низшего служения, им в помощь назначались особые служители – аколуфы. Перво­начально аколуфы, как низшие служители, помогали принимать жертвенные дары – хлеб и вино, наблюдали за чистотою священ­ных сосудов, исполняли обязанности, подобные тем, которые не­сут ныне алтарники. Аколуфов, как и иподиаконов, уже в III сто­летии начинают причислять к клирикам, что очевидным образом вытекает из процитированных выше строк из письма Римского епископа Корнилия к Антиохийскому епископу Фабию.

Степень экзорцистов, или заклинателей, восходит к тем христианам апостольского века, которые, независимо от того, являлись они священнослужителями или мирянами, обладали особой харизмой – даром заклинания злых духов. В эпоху гоне­ний (I – начало IV вв.) этот дар был распространен среди хрис­тиан. Св. Иустин Философ в «Разговоре с иудеем Трифоном» го­ворит: «Мы, верующие в распятого при Понтии Пилате Иисуса Христа Господа нашего, заклинаем всех демонов и нечистых ду­хов, и держим их в нашей власти» (цит. по: Учебно-богословские и церковно-проповеднические опыты, с. 304). Ориген писал: «Тех (т. е. демонов. – В. Ц.) многие из христиан прогоняют из одер­жимых не посредством каких-либо измышлений, магического или медицинского искусства, но только молитвой и простыми заклинаниями, и притом такими, которые может употреблять и самый простой человек, как вообще простецы (idiotai) делают это» (цит. по: Учебно-богословские и церковно-проповеднические опыты, с. 302). Упоминание «простецов» говорит о том, что этот дар в век Оригена не был связан со служением в клире, но на За­паде заклинание уже в начале III столетия, а возможно, и еще раньше становилось делом клириков. Тертуллиан писал: «Сами еретические женщины, как они смелы! Они осмеливаются учить, спорить, делать экзорцизмы, обещать исцеления и даже крестить» (цит. по: Учебно-богословские и церковно-проповеднические опы­ты, с. 306). Осуждая еретичек за их поползновения на исполне­ние обязанностей, не свойственных женщинам, Тертуллиан тем самым выразил, вероятно, господствовавшее в православной Аф­риканской Церкви убеждение, что заклинание – это дело муж­чин и, вероятно, клириков, поскольку «деланию экзорцизмов» отведено место рядом с учительством и совершением креще­ний. Святой Павлин Ноланский (V век), рассказывая об иерар­хическом служении пресвитера Феликса, писал: «В первые годы он служил лектором, потом занял ступень, служение которой со­стояло в том, чтобы голосом веры заклинать злых и изгонять их священным словом» (цит. по: Учебно-богословские и церковно­проповеднические опыты, с. 306). Речь здесь идет, несомненно, о служении экзорциста. Святой Феликс скончался в 256 г., сле­довательно, ступени чтеца и заклинателя (экзорциста) он про­шел в начале или, во всяком случае, в первой половине III века.

Появление чина чтецов (лекторов) связано с чтением Священ­ного Писания за богослужением. В первые века истории Христиан­ской Церкви читать в храме могли все члены Церкви – священно­служители и миряне, но впоследствии соответствующее служение закрепилось за лицами, особенно искусными в чтении. Эти ли­ца были подчинены диаконам и вошли в состав низшего клира.

В конце II столетия лектор (по-гречески – анагност) стано­вится должностным лицом в Церкви. Замечание святого Павли­на о том, что до поставления в заклинатели Феликс служил чте­цом, свидетельствует о существовании этого чина на Западе уже в начале III века. В середине III века о лекторах (чтецах) как об особой церковнослужительской степени пишут уже Римский епи­скоп Корнилий и священномученик Киприан Карфагенский.

Низшая из церковнослужительских степеней –привратников, или остиариев (по-гречески – qurwroi) была учреждена позже, уже только в IV веке. В первые три столетия христианской исто­рии не существовало еще особой степени остиариев. Как на За­паде, так и на Востоке обязанности привратника возлагались на мирян, а затем – на иподиаконов, или субдиаконов.

Помимо церковнослужительских степеней, Древняя Церковь знала еще и такие должности, с которыми хотя и связано было определенное служение, но оно не означало принадлежности их исполнителей к клиру. Уже во II веке, в эпоху гонений, на Запа­де появляется такое церковное состояние как фоссоры, или копиаты, – «труждающиеся» (гробокопатели). Почитание останков христианских мучеников вызвало стремление противопоставить убийствам христиан и обесчещению их святых мощей заботу о погребении и охране мощей. Таким образом, возникла особая группа лиц, для которых погребение мучеников и всех усопших христиан стало их главной обязанностью. На Западе фоссоры со­ставляли особую коллегию. На Востоке они появляются позже, лишь в IV веке.

Еще одна церковная должность, не сопряженная с пребыва­нием в клире, – эксцепторы. В обязанности эксцепторов входи­ло составление стенографических мученических актов. Выпол­няли эти обязанности и миряне, и клирики низших степеней, обыкновенно люди молодого возраста. Древняя Церковь знала и такую должность, как герменевты. Они тоже могли быть и ми­рянами, и клириками, и особенно часто бывали чтецами. Герменевты переводили Священное Писание и поучения предстояте­ля во время богослужения там, где общины были смешанными греко-латинскими по языку или в их состав входили люди, дер­жавшиеся местных языков (сирийского, армянского, коптского – на Востоке; германских или кельтских наречий на Западе) и не владевшие классическими языками. Возможно, что эта должность выросла из харизматического истолкования пророческих речей апостольского века.

В Древней Церкви существовали и такие служения, кото­рые исполнялись женщинами, именовавшимися церковными вдовицами, диакониссами и пресвитериссами. Клириками они безусловно не считались, хотя и получали посвящение от епи­скопов. Источники не дают вполне однозначной информации о том, какие обязанности возлагались на пресвитерисс, диако­нис и церковных вдовиц, но предположительно, вдовицы зани­мались делами благотворительности, ухаживая за больными и старыми христианами, распределяя помощь среди нуждаю­щихся, диаконисы помогали епископам и пресвитерам при со­вершении ими крещения женщин, а пресвитериссы приносили Святые Дары тем христианкам, кто по болезни или старческой немощи не мог участвовать в таинстве Евхаристии вместе со всей общиной.

В III столетии складывается поместная структура Вселенской Церкви. Отправной точкой ее образовния стало относительно регулярное проведение епископских Соборов. Вначале в таких Соборах участвовали епископы близлежащих городов без учета административного устройства Римской империи, и председа­тельство на них, вероятно, зависело от личного авторитета, старейшества по хиротонии, апостольского происхождения кафед­ры и лишь в последнюю очередь от пребывания возглавляемой им общины в административном центре провинции. Но когда на исходе II века созывались Соборы для обсуждения вопроса о вре­мени празднования Пасхи, то, как это видно из «Истории» Евсе­вия Кесарийского, на некоторых из них председательствовали епископы провинциальных столиц: Феофил, возглавлявший хри­стианскую общину в Кесарии Палестинской или Ириней Лион­ский (см. Евсевий, с. 191–192). Соборы созывались уже в грани­цах одной провинции при высокой степени ее христианизации и наличия в ней нескольких христианских общин, под предсе­дательством епископа столичного города. В регионах, где число христиан и церквей было незначительным, Соборы объединяли епископов нескольких соседних провинций и председательство на нем принадлежало одному из столичных епископов. Из пред­седательства на Соборах вырастали и некоторые другие юрис­дикционные полномочия.

Таким образом, первой формой объединения нескольких епископий, в ту пору «парикий», в одну поместную Церковь явились Церкви провинций Римской империи (по-гречески – епархия), таких как Вифиния, Понт, Палестина, Македония. Название ад­министративной единицы «епархия» было перенесено на находя­щуюся в ее пределах поместную Церковь. 34-е Апостольское пра­вило гласит: «Епископам всякаго народа (экасту этнус) подобает знати перваго в них и признавати его яко главу...» Под народом в правиле понимается, однако, не этнос сам по себе, а христиане, живущие в одной провинции: дело в том, что в названиях провин­ций, как правило, воспроизводился этноним народа, заселявшего ранее провинцию и затем подвершегося эллинизации или лати­низации: Галатия, Фригия, Лидия, Паннония.

Римскую кафедру после смерти Виктора в 202 г. занял Зефирин, который преставился в первый год правления Элагабала, после 16 лет возглавления столичной Церкви. С 218 по 223 г. римской общиной управлял Каллист, оставив после кончины епи­скопство Урбану. В 230 г. епископом Римским был поставлен Понтиан. После шестилетнего пребывания Понтиана на кафедре, его преемником «стал Антерот, а после Антерота, несшего свое слу­жение только месяц, – Фабиан» (Евсевий, цит. изд., с. 225), ко­торый возглавлял общину в течение 14 лет, пока не пал жертвой гонений, учиненных Децием. В эти же годы Александрийскую Церковь последовательно возглавляли три епископа: Димит­рий – в течение 42 лет, с 189 г. по 231, Геракл – с 231 г. по 246, и святой Дионисий, надолго переживший Дециево гонение. На Антиохийской кафедре после кончины Максимина в 201 г. за пол­века сменилось пять епископов: Серапион, Асклепиад, Филипп, Зевин и святой мученик Вавила, занявший ее в 238 г. и замучен­ный в 250. После преставления в 212 г. епископа Элии Капито­лины, как в ту пору официально называли Иерусалим, Наркиса, возглавлявшего общину, почитаемую матерью всех Церквей, его преемником стал святой Александр, замученный за Христа в 250 г.

Христианские общины существовали и за пределами Римской империи, в особенности за ее восточными границами, а также в том регионе, который был предметом многовекового соперни­чества между Римом и Парфией, где местные династы пользо­вались автономией, нередко предоставлявшейся им парфянами или римлянами либо на паритетном начале, на основании дого­воров между этими двумя великими державами. Самым крупным буферным государством была Армения, но одним из вассалов то Парфии, то Рима была и расположенная к северу от Месопо­тамии Эдесса, или Урфа, являвшаяся главным очагом арамей­ской народности. По древнему Церковному Преданию, правитель Эдессы Авгарь отправил письмо самому Спасителю, слух о чуде­сах Которого дошел до него, и просил Его в нем прийти к нему и исцелить его. Исцеление Авгаря совершилось без его личной встречи со Христом. С этим событием связано почитание Убру­са – Нерукотоворенного Образа Спасителя. Исцеленный Авгарь принял учение Христа, и первым епископом Эдессы стал Аггей, поставленный апостолом Фаддеем. Но затем, при сыне Авгаря, эдесские христиане подверглись гонениям, и около 51 г. от Р. Х. Аггей был замучен.

Сведения о дальнейшей истории Эдесской Церкви сбивчи­вы, но на рубеже II и III произошло событие, повторявшее при­нятие учения Христа благодарным за чудесное исцеление Авгарем и предвосхищавшее подвиг святого императора Константина, даровавшего Церкви свободу и покровительствовавшего ей. В ту пору епископом Эдессы был Палут. В некоторых списках пред­стоятелей Эдесской Церкви его имя следует непосредственно за Аггеем. И это, очевидно, соответствует действительной истории Церкви, с тем только необходимым уточнением, что этих двух святителей разделяет полторы сотни лет, в течение которых само существование эдесской христианской общины проблематично.

Но в сирийской хронике под 201 г. рассказано о наводнении в Эдессе, разрушившем дворец царя Авгаря Великого и повредив­шего христианскитй храм. Комментируя эту запись, В. В. Боло­тов писал: «К этому времени Эдесса была городом христианским. Эдесским государем (василевс) был в это время (191 – авг. 214) Лукий Элий Септимий Абгарь IX бар-Ману Великий, который несомненно принял христианство, о чем свидетельствует Юлий Африкан, знающий его за благочестивого человека (иерон андра), и Бар-Дайцан (Вардесан) эдесский, бывший в дружествен­ных отношениях с ним... В виду всего сказанного, несомненно, что в конце II или начале III века христианство в Эдессе бы­ло религией государственною. Отсюда легко понять, в каком смысле Палут, по имени которого даже во дни Ефрема Сирина еретики называли православных палутианами, оставил о себе воспоминание как первый епископ Эдесский: Палут действи­тельно был первым епископом, признанным государственной властью» (с. 256).

В 216 г., когда в Эдессе правил сын Авгаря IX Авгарь X, город был захвачен римлянами. Император Каракалла включил терри­торию упраздненного царства в провинцию Осроену, и для эдесских христиан вновь начались трудные времена, каковыми они были во всей империи, хотя первая половина III столетия была относительно мирной эпохой для Церкви, что, с одной стороны, способствовало ее внешнему росту, умножению числа христиан, но с другой, – приводило к охлаждению исповеднического горе­ния в их среде, во всяком случае, в какой-то ее части, что можно вычитать в христианских памятниках этой эпохи.

Обильный свет на строй церковной жизни, на быт и нравы христиан рубежа II и III века проливают сочинения Тертуллиана. К христианкам, преданным суетным заботам об украше­нии себя, он обращался со словом обличения: «Многие из вас... так усердствуют в своем приукрашивании, что не отличаются от язычниц» (Тертуллиан Квинт Септимий Флорент. Избранные сочинения. М., 1994, с. 349). Саркастически иронизируя, он пи­сал: «Некоторые из вас красят волосы шафраном, как будто сты­дятся своего отечества, и сердятся, что рождены не в Галлии или Германии... Христианка будет возлагать себе шафран на голову, как на алтарь? Что это, как не жертва нечистому духу?.. Впро­чем, и черные волосы получить из белых пытаются те, кто сты­дится старости. Какая несообразность! Они стыдятся возраста, до которого страстно желали дожить... Поможет ли спасению вашему забота об украшении головы?» (Тертуллиан, цит. изд., с. 352). Свои наставления морализатор Тертуллиан завершает предельно серьезным предостережением: «Я не уверен, что ру­ки и ноги, привыкшие к запястьям и браслетам, выдержат тя­жесть оков и пут. Боюсь, что шея, покрытая изумрудом и жем­чугом, не сможет подставить себя под меч... Времена христиан всегда, и особенно ныне – век железный. Нам готовят мантии мученичества: Ангелы нас в них уже облекают» (Тертуллиан, цит. изд., с. 356–357).

В трактате, обращенном «К жене», Тертуллиан рассуждает о девстве и вдовстве, о первом и повторном браке, о браке христи­анина и христианки и о таком браке, в котором жена христианка, а муж – язычник, и свои мысли он иллюстрирует почерпнутыми из жизни примерами. Идеал для христианина – совершенное це­ломудрие, девство. Утверждая это, Тертуллиан ссылается на апо­стола Павла: «Нигде не читаем мы, что брак запрещен, ибо он сам по себе – благо. Только апостол нас учит тому, что лучше брака. Позволяя его, он предпочитает ему воздержание... Жениться нам позволено лишь в силу необходимости, а так как необходимость обесценивает дозволенное, то и сказано: Лучше жениться, чем раз­жигаться (1Кор.7:9)... Если лучше жениться, то потому только, что разжигаться хуже. Но насколько же лучше не жениться и не разжигаться» (Тертуллиан, цит. изд., с. 335). И затем Тертуллиан пишет о христианках, «которые отвергают брак и предпочитают святость: они – Божьи невесты, для Бога – их красота и невин­ность. С Ним они живут, с Ним беседуют, с Ним проводят и дни и ночи, Ему приносят свои молитвы в приданое и от Него полу­чают, словно свадебный подарок, милость. Они избрали благую участь и, отказавшись от замужества на земле, уже причислены к сонму Ангелов» (Тертуллиан, цит. изд., с. 336).

Провозглашая в столь энергичных выражениях превосход­ство девства над браком, Тертуллиан все-таки и брак христиан­ский рисует в светлых тонах: «Как описать счастье брака, советуемого Церковью, освящаемого ее молитвами, возвещаемого Ангелами на небесах, благословляемого Богом Отцом?.. Как же приятно должно быть соединение двух сердец в одинаковой на­дежде, служении и вере! ...Они вместе молятся, вместе прекло­няют колена, вместе постятся, взаимно одобряют друг друга. Они равны в Церкви Божьей и на трапезе Божьей, равно делят гоне­ния и отдых, ничего друг от друга не скрывают, друг другом не тяготятся. Каждого из них в болезни можно свободно посещать, творить милостыню, нет опасности присутствовать при совер­шении Святых Тайн, нет препятствий к исполнению ежедневных обязанностей, нет нужды тайком креститься и шепотом произ­носить молитвы. Они вместе поют псалмы и гимны» (Тертуллиан, цит. изд., с. 343–344).

И по контрасту с браком единоверцев Тертуллиан предста­вил супружеские отношения христианки и язычника: «Служи­тельница Господня должна жить с чужими ларами, справлять языческие праздники и дни рождения царей, глотать дым аро­матов в начале года и каждого месяца... Участвуя с мужем в пи­рах и попойках, она, привыкшая служить христианам, иногда бу­дет вынуждена прислуживать своим противникам... Из чьих рук она будет принимать пищу? Из чьей чаши отпивать вино? Какие песни они с супругом услышат друг от друга? Это будут театраль­ные, трактирные, кабацкие напевы... В них все – чужое, враж­дебное, негодное, уводящее от пути спасения» (Тертуллиан, цит. изд., с. 342). Перечисляя искушения супружеского сожительства с язычником, писатель-моралист выбирает самые тягостные из них: «Нужно явиться на бдение? Муж назначит в это время сви­дание в бане. Придет день поста? Муж именно в этот день при­гласит друзей на пир. Случится ли крестный ход? Именно в этот день как никогда много хлопот по дому. Кто позволит жене для посещения братьев обходить деревни, навещая бедные хижины? Какой муж захочет расстаться с ней ночью, чтоб она пошла мо­литься с братьями во время ночных собраний? Стерпит ли он, чтоб она проводила ночь в праздновании Пасхи? Отпустит ли он ее со спокойной душой на трапезу Господню (1Кор.11:20), которая у язычников пользуется дурной славой? Стерпит ли он, чтобы она тайком ходила в темницу целовать оковы мучеников?» (Тертуллиан, цит. изд., с. 341).

Из описания злоключений христианки, состоящей в браке с язычником, виден образ жизни и занятий верных, которые уча­ствовали в дневных и ночных богослужениях, причащались Свя­тых Таин, праздновали Пасху и очевидно также другие праздни­ки, участвовали в крестных ходах, постились, молились у себя дома, раздавали помощь бедным, обходя для этого их жилища, посещали содержимых в узах исповедников.

Решительно отвергая вступление христиан в смешанные бра­ки с язычниками, Тертуллиан иначе относится к бракам, которые заключены были в язычестве, но стали смешанными из-за кре­щения лишь одной стороны. В своем рассуждении о таком браке он фактически повторяет мысль апостола Павла: «Согласно Пи­санию (здесь имеется в виду 1Кор.7:12–16), язычники, уверо­вавшие в браке, не только не оскверняются союзом с прежними женами, но могут и освящать их» (Тертуллиан, цит. изд., с. 340).

В эпоху гонений христиане как римские граждане вступа­ли в брак по гражданским законам Римской империи, посколь­ку римское право для действительности брака требовало лишь взаимного согласия на него. Но признавая допустимость для сво­их верных вступать в брак по нормам римского права, Церковь, с одной стороны, не находила в них прямого противоречия сво­ему догматическому учению о браке, а с другой, – считая эти нормы не выражающими полноты новозаветного учения о бра­ке, она настаивала на том, чтобы христиане, вступая в брак, ко­торый, по учению апостола Павла, представляет таинственный образ соединения Христа с Церковью, сообразовывались прежде всего с христианской брачной этикой.

Далеко не все браки, легальные по нормам римского брака, бы­ли приемлемы для христиан с их высоким представлением о союзе мужа и жены: например, брак между близкими родственниками, отношения конкубината – длительного сожительства мужчины со свободной, незамужней женщиной. Вступая в брак, христиа­не предварительно испрашивали на него благословение у своего епископа. О намерении заключить брак объявлялось в Церкви до заключения гражданского договора. Святой Игнатий Богоносец в Послании к Поликарпу Смирнскому писал: «А те, которые же­нятся и выходят замуж, должны вступать в союз с согласия епи­скопа, чтобы брак был о Господе, а не по похоти. Пусть все будет во славу Божию» (Антология. Раннехристианские отцы Церкви, с. 429). Браки, не объявленные церковной общине, приравнива­лись в Церкви к блуду и прелюбодеянию. Таким образом, хри­стиане вступали в брак и через церковное благословение, и че­рез принятый в римском государстве юридический договор. Но именно благословение епископа на брак и было в Древней Церк­ви формой совершения Таинства брака.

Случаи, когда христианки вступали в брак с язычниками, хо­тя, вероятно, и редкие, но не вполне экзотические в христиан­ской среде, иначе бы они не заслужили внимания Тертуллиана, говорят не только о человеческой греховности вообще, но и бо­лее конкретно, о некоем понижении нравственной высоты хри­стианской жизни по мере внешнего роста Церкви и вхождения в нее значительной части населения Римской империи.

Когда перед христианином со всей неотвратимостью встава­ла проблема выбора между неукоснительной верностью Христу и Его заповедям и компромиссом с духом века сего, не всякий делал его в пользу исповедничества или мученичества. Священ­ник Сергий Мансуров писал о подобных коллизиях: «Для среднего христианина-римлянина прежде всего возникал вопрос, как про­жить, как прокормить семью так, чтобы своим занятием и зара­ботком не оказаться на службе идолопоклонства и языческой рас­пущенности. Для нравственного, добросовестного христианина это было не так просто. В качестве курьеза рассказывают про об­ратившегося астролога, который пытался сохранить свой зарабо­ток, гадая по звездам. Что ему следовало переменить занятие – это не требовало слишком много доказательств. Но было немало случаев, когда положение было менее ясно и когда «потребность жизни» толкала христиан на сомнительные сделки с совестью. Можно составить немалый список занятий (профессий), так или иначе соприкасавшихся с идолопоклонством и безнравствнностью. При внимательном рассмотрении даже плотник, каменщик, архи­тектор, не говоря уже о торговце тканями, благоуханиями, цве­тами, об учителе, чиновнике, военном и так далее, оказывались на службе ложных богов. Для чуткой совести это был вопрос не­маловажный, кому работать своим жизненным занятием – Богу или демонам, Его врагам» (Мансуров, цит. изд., с. 274–275). Выбор этот со всей серьезностью вставал перед христианами с обострен­ной религиозной совестью, а многие из обратившихся подчиня­лись житейской необходимости и рутине, тем самым обнаружи­вая свою теплохладность.

Еще одним проявлением охлаждения явились внутрицерковные конфликты, за которыми не стояло глубоких богослов­ских расхождений, когда ни одна из конфликтующих сторон не уклонялась в ересь, и тем не менее ожесточение сторон, в кото­ром просматриваются личные мотивы, доводило спор до прямо­го раскола. Особенно характерно, что в таких распрях камнем преткновения как раз обыкновенно служила церковная дисцип­лина, вопрос об отношении к падшим. Самый громкий резо­нанс имел раскол, потрясший Римскую Церковь при епископе Каллисте, который возглавлял столичную христианскую общи­ну с 217 по 222 г.

С ним порвал общение святой Ипполит, возглавивший от­делившуюся общину римских христиан. В историю Церкви Ип­полит вошел как первый антипапа, при этом он, в отличие от своего оппонента, почитается святым мучеником не только Хри­стианским Западом, но и Востоком. Каллист был рабом христи­анина Карпофора, от имени которого он вел банковские опера­ции в Риме, хотя и раб и его господин, судя по их именам, имели греческое происхождение. В ту пору еще большинство римских христиан имело хотя и разноплеменное, но по преимуществу вос­точное происхождение, и их языком был греческий, на котором совершалось и богослужение в Риме. Обанкротившись, Каллист решил бежать от своего господина, но был застигнут, когда уже садился на корабль, и отправлен Карпофором на ручные мельни­цы. По уговорам своих христианских друзей Карпофор освободил Каллиста и предоставил ему возможность оправдаться, после чего он явился в синагогу и учинил там беспорядок, вероятно, пытаясь побудить находившихся в ней евреев к богословской дискуссии, возможно, он таким образом хотел закончить жизнь мучеником. Но по приговору префекта города Фускиана Каллист был приго­ворен к каторжным работам на сардинских рудниках. Произошло это на границе 180-х – 190-х гг. Благодаря заступничеству конкубины императора Коммода христианки Марции сардинские узники-христиане были освобождены. В Рим Каллист вернулся после смерти своего господина Карпократа либертином, и тесно сблизился с епископом Зеферином, который поставил его пресви­тером, испытывал к нему большое доверие и поручил ему устрой­ство христианского кладбища поблизости от Аппиевой дороги, которое известно ныне под именем катакомб Каллиста. После кончины Зеферина Каллист избран был его преемником.

Человек бывалый и многоопытный, знавший в прошлом и за самим собой поступки, сомнительные в нравственном отноше­нии, Каллист в своей дисциплинарной практике склонялся к снис­хождению и икономии, что и вызвало протест со стороны одного из авторитетных римских пресвитеров Ипполита, и он обрушил­ся на него с обвинениями «1) в том, что он принимает в церков­ное общение всех отлученных, равно как и возвращающихся из еретических сообществ; 2) что он утверждает, будто бы епископ не подлежит низложению, если бы даже впал в смертный грех; 3) он поставил в иерархические степни лиц второбрачных и трое­брачных и не низложил даже и тех, которые женились, занимая клировые должности..; 4) Каллист покровительствует прелюбо­деянию и убийству; 5) при нем дерзнули ввести в Церкви второе крещение» (Болотов, цит. изд., т. 2, с. 370).

Относительно обвинения в покровительстве прелюбодеянию В. В. Болотов писал, что в нем речь идет о матронах христианках сенаторского сословия, которые вступали с единоверцами низ­ших сословий в неполноценные по гражданским законам браки, так называемое contubernium, сохраняя при этом свои сословные права, в противном случае, при вступлении в полноценный брак (œnnubium) они бы утрачивали свои привилегии. «Каллист, – по словам Болотова, – как сам раб по происхождению, меньше всего конечно был расположен поддерживать аристократические пре­тензии тогдашнего законодательства вопреки точке зрения хри­стианской, меньше чем другой епископ способен был смотреть на раба или вольноотпущенника, как на существо низшей природы. Поэтому Каллист признал подобные неравные браки законными по суду Церкви» (Болотов, цит. изд., т. 2, с. 372). Что же касает­ся обвинения в покровительстве убийству, то в этой связи Боло­тов замечает: «Некоторые аристократические матери желали со­всем не иметь детей от своих худородных супругов... Подобный мотив весьма возможен в ту пору, когда огонь первого христиан­ского одушевления охладел (как показывает сама возможность вопроса о сенаторских правах). Были покушения на детоубий­ство» (Болотов, цит. изд., т. 2, с. 373), вероятно, все-таки на истреб­ление плода. Наибольшее затруднение вызывает интерпретация обвинения во введении второго крещения. Болотов самой убеди­тельной из многих версий считает ту, которую выдвинул И. Дел­лингер: «Ипполит упрекает Каллиста лишь за то, что он не прервал церковного общения с Агриппином, еп. Карфагенским, который узаконил на Соборе перекрещивание еретиков» (цит. по: Боло­тов, цит. изд., т. 2, с. 373), расходившееся со сложившейся уже в то время более дифференцированной практикой Римской Церкви.

Каллист, очевидно, отверг эти обвинения, и святой Иппо­лит пошел на раскол с ним, возглавив немногочисленную общи­ну своих единомышленников. Раскол продолжался и после смер­ти Каллиста при его преемнике епископе Урбане, но он не дожил до появления нового, новацианского раскола в Риме, относящего­ся уже к середине III столетия. О святом Ипполите известно, что он был сослан на Сардинские рудники и вероятно там закончил свою жизнь исповедником, при этом ни точная дата его престав­ления, ни обстоятельства его кончины не известны.

Святой Ипполит – один из выдающихся церковных писателей эпохи гонений. Большая часть его сочинений посвящена полеми­ке против ересей: маркионитов, монтанистов, ноэтиан и феодотиан. Среди них особое значение имеют три обобщающих полемиче­ских труда: «Малый лабиринт», «Вивлидарион» и «Философумены», ранее утраченные и обнаруженные в 1842 г. В «Философуменах» представлены в полемическом изложении не только христианские ереси, но и древние философские системы. При этом автор приво­дит обширные цитаты из философской классики, в частности, из этого труда известны некоторые изречения Гераклита, нигде бо­лее не сохранившиеся. До нас дошли отрывки из экзегетических сочинений Ипполита, его проповеди.

Около 220 г. он составил сборник дисциплинарных правил, или канонов, который известен по его переделке, выполненной в III веке в Египте, где он получил название «Церковные каноны Святых Апостолов». В основу этого памятника легло «Дидахи» с его учением о двух путях жизни и смерти. В «Церковных кано­нах» однако, в отличие от «Дидахи», упоминаются уже не только епископы и диаконы, но и пресвитеры, зато уже ничего не гово­рится о странствующих пророках и учителях. «Церковные кано­ны Святых Апостолов» поныне входят в состав действующего пра­ва Коптской и Эфиопской Церквей.

В первой половине III века появилось и «Наставление апо­столов» (Дидаскалия тон апостол он), усваиваемое апостолам, в действительности составленное, по предположениям большин­ства исследователей, одним из епископов Сирии. В христианских Церквах этой страны «Дидаскалия» пользовалась особым авто­ритетом. Греческий подлинник «Дидаскалии» сохранился лишь в переработанном виде в составе более позднего памятника – «Апостольских постановлениях», но до нас дошли переводы «Дидаскалии» на сирийский, эфиопский и арабский языки, а также латинские фрагменты. «Дидаскалия» представляет собой простран­ное сочинение религиозно-нравственного и дисциплинарного со­держания. В нем в виде Соборного послания апостолов излага­ются поучения о разных сторонах церковной жизни, в основном богослужебной и дисциплинарной. В этом памятнике, помимо трех иерархических степеней, упоминаются церковные вдови­цы, диакониссы, чтецы и иподиаконы.

В III столетии Кафолической Церкви по-прежнему проти­востояли гностические ереси, но размежевание с ними в эту эпоху стало более отчетливым и жестким, так что фактически исчезла сама возможность для мимикрии гностицизма под цер­ковное христианство. Реальную опасность представляло однако влияние гностических идей на образ мыслей церковных христи­ан из интеллигентной среды, причем в эту эпоху более соблаз­нительной оказалась не пантеистическое, а дуалистическое на­правление гнозиса.

Особую угрозу представляла новая религиозная доктрина, по­явившаяся в III веке за пределами Римской империи, в далеком от Рима и Александрии Иране. Речь идет о манихействе, которое представляло собой предельно синкретическую систему идей, вы­росшую на почве местного зороастризма, но вобравшую в себя влияния христианства, буддизма, митраизма.

Основатель и эпоним манихейства Мани, или Манес, родил­ся в 216 г. в Селевкии. Его отец Патек принадлежал к гностиче­ской иудеохристианской секте елказаитов, в ней получил рели­гиозное воспитание и сам Мани, но после более чем 20-летнего пребывания в этой секте он порывает с елказаитами, и начина­ет проповедь нового учения, которое он выдает за богооткро­венное. Согласно коптскому манихейскому трактату, «Мани по­лучил одно-единственное откровение в возрасте двенадцати лет: Святой Дух, Параклет, обещанный Иисусом, снизошел на него и открыл ему «тайну», долгое время оставшуюся сокрытой, а именно: о противостоянии света и тьмы, происхождении мира, сотворении Адама» (цит. по: Элиаде. История веры и религиоз­ных идей. От Гаутамы Будды до триумфа христианства, с. 628). В начале 240-х гг. Мани совершил путешествие в Индию с целя­ми отчасти миссионерскими, отчасти же для лучшего ознаком­ления с религиями этой страны.

Вернувшись в Иран, он поселился в столице Сассанидской им­перии Гундешапуре, где получил признание и покровительство со стороны шаха Саппора I, благодаря которому он мог в тече­ние трех десятилетий проповедовать свое учение, разъезжая по всему Ирану. Но когда после смерти и вскоре затем последовав­шей смерти его сына и преемника Хормизда, в 273 г. новым ца­рем стал его брат Бахрам, Мани был вызван в столицу царства, и там верховный зороастрийский маг Картер обвинил его в том, что он отвращает своей проповедью иранцев от их отечествен­ной религии. Сам Бахрам захотел встретиться с Мани, который настаивал на богооткровенном происхождении своего учения. «Отчего же это откровение было даровано тебе, а не нам, повели­телю страны?» – спросил царь. «Такова воля Божия!» – ответил Мани (см. Элиде, История веры и религиозных идей. От Гаутамы Будды до триумфа христианства, с. 434). По приговору царя про­поведник новой религии был закован в цепи и брошен в зиндан. В темнице, куда к нему допускали учеников, он провел 26 дней. Скончался Мани 26 февраля 277 г., по одной версии, пронзенный стрелами, а по другой, – с него живого содрали кожу. Тело про­поведника было разрублено на части, голову выставили на город­ских воротах, а остальное бросили на съедение собакам – по зороастрийскому учению это не самый худший способ обращения с человеческими останками.

После смерти Мани Бахрам издал указ об искоренении его учения, но последователи Мани разбрелись по миру от Китая до Испании, и хотя в целостном виде эта религия успеха не имела, но чрез инфильтрацию в другие религиозные миры влияние ма­нихейства колоссально, в разные эпохи оно репродуцировало се­бя в христианских и исламских ересях, в буддизме и индуизме. Мани изложил свое учение в семи трактатах, один из которых «Шапураган» написан на среднеперсидском языке, а другие – «Живое Евангелие», «Книга тайн», «Сокровище жизни», «Кни­га исполинов», «Послания» и «Деяния» (Прагматейа)» – на ара­мейском. Оригиналы этих сочинений утрачены, но сохранились фрагменты из них в переводах на коптский, согдийский, турецкий и китайский языки. Уже одно это обстоятельство выразительно говорит о географическом размахе манихейского влияния.

Сердцевину манихейства составляет дуалистическая интер­претация бытия, заимствованная у зороастризма, но доведенная до логического предела. По учению Зоратустры, злой дух Ариман лишь испортил и исказил в истоках своих благое творение Ахурамазды, доктрина же Мани основана на идее онтологического рав­новесия двух природ, или субстанций: правящего на севере Бо­га, или Отца Величия, являющегося источником добра и света, и Князя тьмы, материи и зла, царствующих на юге. Отцу Вели­чия свойственны любовь, вера, верность, мужество и мудрость, а среде его пребывания, светлому эфиру, – благотворное веяние, прохлада, свет, вода и согревающий огонь, в то время как темной материи присущи противоположные качества – заразный воз­дух, бурный вихрь, мрак, туман и пожирающее пламя.

Пружину космической драмы, развертывающейся в трех временных актах, составляет противостояние этих двух начал. Князь тьмы, или сатана, вторгается в область света. Бог высыла­ет против него Первочеловека, но тот терпит поражение, и де­моны, названные также архонтами, пожирают его сыновей, это была однако Пиррова победа тьмы, потому что в ее состав чрез поглощение сыновей света вошли светоносные элементы, кото­рые в конце концов приведут к ее разложению, поражению и вос­становлению первоначальной симметрии и равновесия света и тьмы, добра и зла. Перипетии этой борьбы перегружены ми­фологическими деталями, носят чрезвычайно запутанный и вы­чурный характер во вкусе гностических генеалогий. На одном из этапов противостояния два демона, мужского и женского по­ла, вначале пожирают все свое нерожденное потомство, а потом рождают Адама и Еву.

По характеристике А. Пюэша, в манихейской интерпретации «наш род появился на свет вследствие отвратительных каннибаль­ских и половых актов. Он, род человеческий, хранит на себе стиг­маты этого дьявольского происхождения: тело – звериную форму архонтов – и libido, желание, которое побуждает человека к сово­куплению и бесконечному воспроизводству, то есть, по замыслу материи, к удержанию в плену светоносной души» (H. Ch. Puech. Le Manicheisme. Son fondateur, sa doctrine. P., 1949, p. 81).

Поскольку в потомстве Адама присутствует свет, на его спасение направлены усилия Отца величия. Спасителем Адама становится Ахурамазда, или Иисус. Но спасение это не представляет собой еди­нократного акта, оно будет продолжаться до скончания века. Ха­рактеризуя манихейскую эсхатологию, М. Элиаде писал: «Сколько будет существовать мир, столько продлятся распятие и предсмерт­ные муки исторического Иисуса. Правда, частицы света, т. е. ду­ши блаженных умерших, постоянно переносятся к небесному Раю «кораблями» Луны и Солнца. Но, с другой стороны, окончатель­ное спасение запаздывает из-за тех, кто не следует пути, указанно­му Мани, то есть не воздерживается от производства потомства» (Элиаде, История веры и религиозных идей. От Гаутамы Будды до триумфа христианства, с. 440).

Аскетический экстремизм, выраженный в негативном отно­шении к супружеской жизни и деторождению, составляет ту мет­ку, по которой опознается манихейское влияние в христианских сектах древности и средневековья. Этический пафос манихейства в том, чтобы крайним воздержанием убить жизнь, вырваться из тюрьмы материального мира, находящегося в плену демониче­ских сил, князя тьмы. Многие из мыслящих и ищущих истины ока­зались в плену манихейского мифа. Даже человеку столь острого ума и глубокого сердца как Августин понадобились годы для то­го, чтобы преодолеть манихейский соблазн.

В полемических, апологетических и миссионерских целях Церковь нуждалась в систематизации своего Предания, а также в том, чтобы представить его в виде, совместимом с интеллекту­альными навыками образованных людей греко-римской культу­ры. При всей напряженности в отношениях между христианской мыслью и эллинистической философией ее «понятийный язык был единственным средством превратить смыслообразы Писания (со­здававшегося на протяжении веков в замкнутой этно-культурной среде) в достояние всей цивилизационной ойкумены, выявить их универсальное значение» (А. А. Столяров. Тертуллиан. Эпоха, жизнь, учение. – Тертуллиан, цит. изд., с. 24).

На рубеже II и III столетий осознана была первостепенная важность изложения в философских терминах основополагаю­щего тринитарного догмата. Христиане изначально исповедо­вали веру в то, что Господь Иисус Христос Сын Божий и Бог, что Божественное достоинство принадлежит также исходящему от Отца Святому Духу и в то же время они твердо стояли на почве библейского единобожия, отвергая исходившие из иудейской сре­ды обвинения в языческом тритеизме, иными словами, Церковь от Самого Спасителя и апостолов приняла веру в Божество Отца, Сына и Святого Духа и в то, что Бог един.

В этом своем исповедании она опирается на Священное Пи­сание, на такие его места как «Идите, научите все народы, кре­стя их во имя Отца, и Сына, и Святого Духа» (Мф.28:19); «В нача­ле было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог» (Ин.1:1); «три свидетельствуют на небе: Отец, Слово и Святой Дух; и сии три суть едино» (1Ин.5:7); «нет иного Бога, кроме Единого. Ибо хотя и есть так называемые боги, или на небе, или на земле, так как есть много богов и господ много, – но у нас один Бог Отец, из Которого все, и мы для Него, и один Господь Иисус Христос, Ко­торым все, и мы Им» (1Кор.8:4–6); «для чего ты допустил сатане вложить в сердце твое мысль солгать Духу Святому... Ты солгал не человекам, а Богу» (Деян.5:3, 4). Из совокупности этих новоза­ветных изречений с очевидностью вытекает и вера в Единого Бо­га, исключающая политеизм, и в частности тритеизм, и исповеда­ние Божества Отца, Сына и Святого Духа. Для христиан, подобных мужам апостольским, исполненных евангельской веры в Боже­ство Спасителя, взращенных на чтении Ветхозаветных и Новоза­ветных Писаний, в этих изречениях, составляющих квинтэссен­цию Священного Предания, не обреталось камня преткновения. Но рационально устроенное сознание, воспитанное на формаль­ной логике Аристотеля, при усвоении новозаветной керигмы стал­кивается с затруднением представить в непротиворечивом виде библейское единобожие и веру в Божество Сына и Святого Духа.

В предшествующую эпоху перед этим затруднением, как при­мирить изначальную веру христиан в Божество Спасителя и уна­следованное Церковью от иудеев единобожие, иными словами, строгий монотеизм, стоял мученик Иустин, христианин и философ. В своих размышлениях он нашел опору в столь хорошо известном эллинистической философии термине «логос» (слово), который апостол Иоанн применил к Сыну Божию. По мысли Иустина, на­ходившегося под влиянием Платона, Бог абсолютно трансцендентен миру. Посредником между Ним и миром является Логос, Сло­во. При этом он различает Слово, имманентное Богу, сущее в Нем Самом (Логос эндиафетос) до сотворения мира, и Слово, исшед­шее из Бога пред сотворением мира (Логос преферикос). Слово исходит из Бога, подобно тому как огонь, зажженный от пламени, не умаляет силы исходного пламени. В этой схеме нетрудно уга­дать элементы субординационизма и даже пантеизма, а с другой стороны, богословие Иустина, которое в основных чертах совпа­дало с идеями другого апологета Феофила Антиохийского, не мог­ло удовлетворить приверженцев более прямолинейного формаль­но логического образа мыслей, оставаясь, на их вкус, чрезмерно туманным и двусмысленным.

Предельно вульгарный опыт упрощения богословия шел от крайних противников Монтана, так называемых алогов, ко­торые, чтобы ниспровергнуть учение Монтана, настаивали на подложности Евангелия от Иоанна и Апокалипсиса, на которые по премуществу и опирался обличаемый ими ересиарх. Но Цер­ковь, естественно, отвергла посягательство неразумных алогов на свое драгоценное достояние. По крайней мере, подлинность и богодухновенность Евангелия от Иоанна признавалась в кон­це II века всею Церковью, если не считать обрушившихся на не­го отщепенцев.

Но на рубеже II и III столетий предпринимаются более про­думанные опыты логически непротиворечивой интерпретации основного догмата Церкви. Логическая ясность достигалась од­нако ценой фундаментального искажения Священного Предания, ценой отказа от догмата о троичности, так что в науке одним из наименований возникших на этой базе ложных учений стало «антитринитарные ереси», правда, В. В. Болотов отвергает этот термин, остроумно замечая, что «только филологическое убоже­ство могло допустить соединение греческого «анти» с латинским trinitas» (Болотов, цит. изд., т. 2, с. 306), и предлагает вместо него другой и имеющий древнее происхождение термин – монархианство: «Тертуллиан, когда третирует их «злейшими и пустейши­ми монархианами», то передает, что военным кличем и знаме­нем их было – «мы держимся монархии» (monarchiam tenemus)... Под монархией разумелось учение о Боге едином» (Болотов, цит. изд., т. 2, с. 306).

Монархианство существовало в виде двух отдельных ересей, приверженцы одной из них отрицали Божество Христа, считая Его лишь человеком, в Котором действовала сила (динамис) Божия (отсюда идет название еретиков динамистами), другая ересь ис­ходила из тождества Сына с Отцом и Святым Духом, находя в раз­личии лиц лишь разные образы, модусы, явления Бога в тварном мире. Эту ересь принято поэтому называть модалистской. В обе­их версиях монархианства учение о едином Боге оставалось не­прикосновенным, но ради него отвергался тринитарный догмат.

Первым из динамистов был уроженец Византия Феодот Кожев­ник, а его учениками стали Феодот Меняла, Асклепиадот и Артемон. Ересь началась с того, что Феодот Кожевник, отрекшийся от Христа в гонение, затем в свое оправдание стал говорить, что от Бо­га он не отрекался, а Христос только Человек; нигде в Писаниях, утверждал он, Он не назван Богом, хотя Он и родился сверхъесте­ственным образом от Девы Марии и наделен был особой доблестью (арети), так что чрез Него действовала сила Божия и в Нем оби­тал Дух Божий. В дальнейшем своем развитии ересь деградирова­ла до принижения самого избранничества Христа в человеческом роде. Если первоначально еретики признавали Его величайшим из всех потомков Адама, то потом встал вопрос о соотношении Его достоинства с достоинством библейского Мелхиседека, поскольку Христос «священник... по чину Мелхиседекову» (Евр.5:6), и Мелхиседек признан был ими выше Христа, как посредник между Богом и Ангелами, в то время как Христос всего лишь Посредник меж­ду Богом и людьми.

Против такой хулы на Христа православными авторами были составлены полемические сочинения. Евсевий Кесарийский ци­тирует одного из неизвестных писателей, опровергавшего ерети­ков: «Они говорят, что в старину все люди и сами апостолы были наставлены и учили тому, чему учат сейчас; истина сохранялась до Виктора, тринадцатого епископа в Риме; с его же преемника Зефирина истину стали искажать. Слова их могли бы показать­ся убедительными, если бы им не противоречило, во-первых, Святое Писание, а затем и сочинения некоторых братьев, напи­санные еще до Виктора в защиту истины... Я разумею Иустина, Мильтиада, Татиана, Климента и многих других. Все они призна­ют Христа Богом. Кто не знает книг Иринея, Мелитона и других? Все провозглашают Христа Богом и Человеком. И сколько псал­мов и песнопений от начала христианства написали верующие братья, славя Христа как Слово Божие!.. Не совестно ли им воз­водить ...клевету на Виктора? Они ведь прекрасно знают, что са­пожника Феодота, главу и отца этого богоотступнического уче­ния, первого заявившего, что Христос – просто человек, Виктор отлучил от Церкви» (цит. по: Евсевий, цит. изд., с. 196).

При столь откровенном разрыве с Преданием и верой Церк­ви еретики не могли расчитывать на доверие христиан, в про­стоте сердца почитавших Спасителя Господом и Богом. Их уси­лия были направлены поэтому на привлечение в свое сообщество интеллигентных людей, с оглядкой принимавших Евангелие. А чтобы приобрести кредит в этой среде, еретики щеголяли сво­им светским образованием, познаниями в разных науках, судя по богословскому убожеству ереси, вероятно, все-таки весьма по­верхностными. Но как пишет тот же цитируемый Евсевием пра­вославный полемист, «если кто-либо обращал их внимание на из­речение Писания, они доискивались, будет ли оно силлогизмом объединяющим или разделяющим. Оставив Святое Божественное Писание, они занимаются геометрией: от земли взятые, от зем­ли говорят, не зная Сходящего с небес; а некоторые прилежно за­нимаются геометрией Эвклида; они восхищаются Аристотелем и Теофрастом; Галлена чтут почти как Бога. Злоупотребляя язы­ческой наукой для своего еретического учения, они с ловкостью безбожников разбавляют цельную истину Божественного Писа­ния. Нужно ли говорить, что с верой они и рядом не стояли» (цит. по: Евсевий, цит. изд., с. 198–199).

Радикальный разрыв с последователями Феодота Кожевника, их отлучение от общения, обезопасил Церковь от интоксицации динамической ересью, воспроизводившей основные идеи ранее сложившегося иудеохристианского евионитства. Большую угро­зу представляла иная – модалистская версия монархианства. Ее появление связано с именем пылкого обличителя Монтана и его последовательниц Праксея, о личности которого, помимо поле­мических выпадов против него Тертуллиана, известно мало, так что некоторые историки оспаривали само существование этого че­ловека, выдвигая остроумную, но неосновательную гипотезу, что Праксей (в переводе с греческого «делец») – это прозвище, кото­рым Тертуллиан удостоил другого модалиста Ноита.

Праксей прибыл в Рим при епископе Елевферии, в 180-е гг., затем вскоре он оставил этот город. Его богословские воззрения известны главным образом чрез, возможно, не вполне прозрач­ную призму темпераментных обличений Тертуллиана, писавшего против него задним числом, но хорошо помнившего о его выступ­лении против Монтана, учением которого всерьез увлекся сам Тертуллиан. Праксею он приписывает патрипассианство – уче­ние о том, что на Голгофе пострадал Бог Отец. О том, что такое обвинение хватает через край, писал В. В. Болотов: «Патрипассианство получилось бы только в том случае, если бы Праксей допу­стил, что Сам Pater passus est, что вочеловечился, не изменяя сво­ей модальности, Сам Отец; а если бы Праксей сказал, что Отец воплотился, но in modo Filii, то термин «patripassiani» уже к этой доктрине будет неприменим» (Болотов, цит. изд., т. 2, с. 311). Но чему в действительности учил Праксей, об этом трудно судить с ответственностью.

Лучше известны воззрения приехавшего в Рим из Смирны Ноита. Под Сыном он подразумевал человечество Христа. Бог в Самом Себе, невидимый, сокровенный и бесстрастный – это Отец, но в Своем явлении миру, пострадавший за род человече­ский на кресте, Он уже предстает в модусе Сына. Для выражения этой своей идеи Ноит использовал слово «Ииопатор» (Сыноотец), которое было заимствовано у него самым известным из модалистов Савеллием.

Это был римский пресвитер, начитанный в Священном Пи­сании, имевший основательные познания во внешних науках, сильный в слове проповедник и, при епископе Зефирине, наря­ду со святым Ипполитом и Каллистом, один из самых влиятель­ных пресвитеров столичной Церкви. Когда учение Ноита вызва­ло смущение в римской общине, никто из видных церковных деятелей столицы не мог уклониться от выражения своей пози­ции по отношению к нему. Святой Ипполит отверг его как ересь, епископ Зефирин высказался так: «Я знаю единого Бога Иисуса Христа и кроме Его не знаю другого рожденного и пострадав­шего» (Болотов, цит. изд., с. 313). Каллист был солидарен с Зефирином, а Савелий поддержал Ноита. Каллист, после кончины Зефирина ставший его преемником, стремясь предотвратить рас­кол, отлучил Савеллия от Церкви, тем не менее Ипполит в сво­ем споре с Калистом, обвинял его в сочувствии савеллианским заблуждениям.

Развивая доктину Ноита, Савелий распространил мысль о тож­дестве Бога Отца и Сына также и на Святого Духа. Бог в Самом Себе, в молчании (сиопон) является абсолютной монадой, но в Своем явлении миру, становясь Словом говорящим, Он пред­стает в трех формах (схематисмус) как Отец, как Сын и как Дух Святой. В Ветхом Завете Он являл Себя как Отец, преподавший людям Закон, во время земной жизни Христа Он в Его Лице (просопон) явил Себя как Сын и ныне Он действует как освящающий Дух, ниспосылающий благодать. Савеллий сравнивал три фор­мы, или модуса явления единой Божественной Монады с солн­цем, солнечным светом и теплотой – образ, к которому позже прибегали и православные богословы, а также с телом, душой и духом человека. По отношению к Отцу, Сыну и Святому Духу Савеллий использовал понятие «лицо» (просопон), укоренивше­еся после Никейского Собора в православной триадологической терминологии, но у Савеллия это понятие не обозначало дей­ствительного различия Лиц в их Божественном бытии, но лишь разные образы явления Бога миру, подобные актерским маскам, что собственно и значит «просопон» в первоначальном смысле. Это становится особенно очевидным в связи с тем, что, по мыс­ли Савелия, до явления Христа не сущствовало лиц ни Сына, ни Святого Духа, а когда Божественная Монада предстала в лице Сы­на, исчезло лицо Отца, и точно так же с момента Пятидесятницы исчезло лицо Сына. Сама же Божественная Монада при подоб­ной эволюции оставалась и вечно будет оставаться неизменной, без всякого внутреннего различения в Ней, а с кончиной мира и Дух Святой возвратится в лоно Монады. Конструкции Савеллия нельзя отказать в логике и стройности, но она совершенно не в состоянии объяснить присутствующие в Евангелии молит­венные обращения Спасителя к Отцу, например, Его Гефсиманскую молитву: «Отче Мой! Если возможно, да минует Меня ча­ша сия» (Мф.26:39), иначе как в русле откровенного докетизма.

Отвергнутое в Риме, савеллианство распространилось в Ли­вии и Пентаполе, откуда, вероятно, и происходил ересиарх. В сере­дине III века его главным обличителем стал епископ Александ­рийский святой Дионисий. По его инициативе Савеллий был осужден Александрийским Собором 261 г., затем еще раз, уже в 262 г. при Дионисии Римском, он был осужден Собором, состо­явшемся в столице империи.

При самом появлении модалистской ереси ее яростным про­тивником стал африканский богослов Тертуллиан, обрушившийся с язвительным обличениями уже на первого модалиста Праксея. Квинт Септимий Тертуллиан родился около 155 г. в Карфагене в языческой семье центуриона проконсульской когорты. Образо­вание он получил в риторической школе, где приобрел прекрас­ное знание греческого языка, а затем изучал юриспруденцию. При императоре Коммоде он был профессиональным юристом, и весьма успешным. Вполне вероятно, что авторитетный зна­ток права Тертуллиан, чьи толкования вошли в «Дигесты» свято­го Юстиниана, и христианский писатель с таким именем – это одно и то же лицо. При императоре Севере Тертуллиан вернулся в родной Карфаген, и там около 193 г. произошло его обращение.

Крестившись, он женился на христианке, и по некоторым пред­положениям, впрочем, мало достоверным, был посвящен в пре­свитера. Со времени своего обращения Тертуллиан обратил свой блестящий литературный дар на защиту Церкви и христианско­го вероучения.

Затем с ним произошла своего рода духовная катастрофа. По словам В. В. Болотова, «в 197 г. он защищал Церковь еще как хри­стианин, вполне кафолический. В 201 или 202 г. он стоит всеми симпатиями на стороне монтанизма, не разрывая однако свое­го союза с кафолическою Церковью. Но в 208 или 209 г. ...Тертуллиан уже заявляет, что африканские монтанисты, к которым примкнул он, имеют свои богослужебные собрания, отдельные от кафолической Церкви» (Болотов, цит. изд., т. 2, с. 356). Позже Тертуллиан отошел от монтанизма, но не для того чтобы вернуться в лоно Церкви, а возглавил свою собственную секту, о существо­вании которой на рубеже IV и V веков упоминает блаженный Ав­густин: «Тертуллианисты... называются по имени Тертуллиана... Их остатки смогли сохраняться в городе Карфагене вплоть до на­шего времени, однако мало-помалу исчезали» (цит. по: Тертул­лиан, цит. изд., с. 371–372). Время кончины Тертуллиана неизвестено, но он несомненно пережил 220 г.

К периоду от его обращения в середине 190-х гг до 220 г. от­носятся его апологетические, полемические, догматические и нра­воучительные сочинения, одни из которых написаны до его отпа­дения в монтанизм, а другие под влиянием этой ереси. Несмотря на свой разрыв с кафолической Церковью, Тертуллиан в большин­стве своих сочинений, до известной степени даже в тех, которые были написаны уже после отпадения, выражал православные дог­маты, которые он противопоставлял гностическим доктринам и модализму, и делал это с литературным блеском и неотрази­мой вескостью аргументации.

В апологетическом трактате, обращенном «К язычникам», он находит неопровержимые, уничтожающие доводы, чтобы выявить граничущую с абсурдом юридическую несостоятельность пре­следования христиан властями Рима: «Вы и сами судите христи­ан вовсе не так, как судите злодеев. Ибо схваченных преступни­ков вы пытками принуждаете сознаться, если они отрицают свои поступки; а христиан, добровольно сознавшихся, вы подвергае­те пыткам, чтобы они отреклись. Какая извращенность – проти­водействовать признанию, идти против самого предназначения пыток, принуждать виновного уходить безнаказанным, отрекать­ся против воли!» (Тертуллиан, цит. изд., с. 38).

Тертуллиан стал первым латиноязычным богословом круп­ного масштаба, и наряду с Августином, вероятно, самым выдаю­щимся христанским писателем Запада. В известном смысле слова он основоположник латинского богословия, а его вклад в разра­ботку латинской богословской терминологии вообще не с чем сравнивать. Создавая богословские термины, он либо изобре­тал неологизмы, вроде innascibilis (нерожденный), либо вклады­вал новое значение в ранее существовавшие слова: persona (Ли­цо, применительно к Божественным Ипостасям), sacramentum (таинство), satisfactio (удовлетворение, имеется в виду – правде Божией, понятие, ставшее впоследствии ключевым в католиче­ской сотериологии). Тертуллиан также обогащал латинскую бо­гословскую лексику кальками греческих слов – Trinitas (Трои­ца), praescientia (Промысл), providentia (Провидение), incorporatio (воплощение), либо латинизированными грецизмами: apostolus, dia conus, neophitus, haereticus, diabolus.

Мастер глубоких и при этом броских словесных формул, Тер­туллиан знаменит и как автор афоризмов, которые вошли в исто­рическую память человечества. Это ему принадлежат хрестома­тийно известные изречения: «Что Афины – Иерусалиму? Что Академия – Церкви? Что еретики – христианам? Наше уста­новление – с портика Соломона» (Тертуллиан, цит. изд., с. 109); это Тертуллиан назвал кровь мучеников семенем Церкви, это он назвал человеческую душу христианкой по природе. Но ему на­прасно приписывают и такое пререкаемое изречение credo, quia absurdum est (верую, потому что нелепо), но эта ошибка возник­ла не на пустом месте. В этой провокативной формуле резюме его глубоких парадоксов: «Сын Божий распят – это не стыдно, ибо достойно стыда; и умер Сын Божий – это совершенно досто­верно, ибо нелепо; и, погребенный, воскрес – это несомненно, ибо невозможно» (Тертуллиан, цит. изд., с. 166); «разве не уди­вительно, что омовением разрушена смерть? Да ведь тем более следует верить там, где именно потому и не верится, что это уди­вительно! Ибо каковы должны быть дела Божьи, если не сверх всякого удивления. Мы и сами удивляемся, – но потому, что ве­рим» (Тертуллиан, цит. изд., с. 93).

Тертуллиан прибегал к парадоксам, потому что, блистательно владея искусством логической аргументации, он знал о границах логического постижения сути вещей, тем более относящихся к гор­нему миру. Сверхъестественная тайна бытия Божия не поддается рациональному познанию, поэтому словесные формулы богоот­кровенных догматов не могут укладываться в прокрустово ложе аристотелевских силлогизмов. Язык парадоксов, – и в этом об­наруживается глубина богословской интуиции Тертуллиана, – способен более адекватно, чем логически стройные определения, приблизить взыскующий высшей истины человеческий ум к ее постижению, притом что эта истина в существе своем остается всегда принципиально непостижимой тварному восприятию. Ком­ментируя стиль богословсколй мысли Тертуллиана, А. А. Столяров справедливо писал: «Важнейшие формулировки Символа веры – поистине сверх-разумны. Все учения, объявленные ересью, пыта­лись привнести рациональный, логический элемент в описание тайны Откровения. Общая формула такова: чем логичнее описа­ние, тем оно (потенциально) еретичнее с точки зрения подлин­ной религиозности» (А. А. Столяров. Тертуллиан. Эпоха, жизнь, учение. – Тертуллиан, цит. изд., с. 33, прим.). «Тертуллиановы «парадоксы» показывают, до какой границы может продвинуть­ся разум в поисках истины» (А. А. Столяров. – Тертуллиан, цит. изд., с. 33).

Исповедуемый Тертуллианом символ, который он называ­ет «правилом веры», гласит: «Бог един и нет иного Бога, кроме Творца мира, Который произвел все из ничего через Слово Свое, происшедшее прежде всего. Слово это, названное Сыном Его, Ко­торое по-разному открывалось патриархам в имени Божьем, все­гда слышно было в пророках, сошло, наконец, из Духа Бога-Отца и Благости Его на Деву Марию, стало плотью во чреве Ее и про­извело родившегося от Нее Иисуса Христа. Затем Он возвестил новый Закон и новое обетование Царства Небесного, творил чу­деса, был распят на кресте, на третий день воскрес. Вознесшись на Небо, воссел одесную Отца, послал наместником Своим Духа Святого, чтобы Он водил верующих. И придет Он со славой да­ровать праведным плоды жизни вечной и небесного блаженства, а нечестивых осудить к пламени вечному, воскресив тех и других и возвратив им плоть» (Тертуллиан, цит. изд., с. 112). «Правило ве­ры» Тертуллиана – это своего рода конспект Никейского Симво­ла, в котором присутствуют основные догматы в их православном выражении. В нем, правда, взаимоотношения между Божествен­ными Лицами не представлены с той ясностью и отчетливостью, которая явилась результатом развития соборной богословской мысли Никейской эпохи. В изложении В. В. Болотова, учение Тертуллиана о Троице выглядит так: «Каждое из Лиц Св. Троицы есть Бог. «Et Pater Deus, – говорит он, – Et Filius Deus, et Spiri­tus Sanctus Deus, et Deus unusquisque» ...Каждое из трех Лиц есть Бог, все три – Бог; три различаются как Лица, но едино, как суб­станция» (Болотов, цит. изд., т. 2, с. 321).

В то же время тринитарному богословию Тертуллиана при­сущ субординационистский оттенок, которого, впрочем, не смогли избежать и самые глубокие богословы из числа его современни­ков. «Он говорит, что Отец есть субстанция, Сын есть излияние, есть portio de summa. Бытие Сына подле Отца есть как бы форма, в которую вытекает существо Отца. Отсюда ясно, что Тертуллиан учил о подчинении Сына Отцу. В такой же зависимости от Отца от ставит и Духа Св.» (Болотов, цит. изд., т. 2, с. 322). Специфику тертуллиановского субординационизма В. В. Болотов выводит из юридического склада его мышления, который, с одной стороны, предполагает чеканную строгость формулировок, а с другой, – их упрощающую топорность, недостаточную гибкость и тонкость, которая свойственна мысли богослова, имеющего навык погру­жения в философские контрверсы. Принципиально Тертуллиан к философии относился с явным предубеждением: «Что обще­го между философом и христианином? Между учеником Греции и учеником Неба? Между искателем истины и искателем вечной жизни?» (Столяров. – Тертуллиан, цит. изд., с. 33). И все же од­на из философских школ была ему близка. Он высоко ценил Се­неку и стою, и некоторые особенности его воззрений, например, его учение о материальности Ангелов и человеческих душ заим­ствовано у стоиков. Своеобразный «материализм» Тертуллиана доходил даже до усвоения телесности Самому Богу. Блаженный Августин, правда, интерпретировал эту его своеобразную идею в максимально извинительном смысле: «Можно подумать, что он потому назвал Бога телом, Что Он – не ничто, не пустота, не качество тела и души, но повсюду целен, не разделен простран­ственными промежутками и пребывает неизменно в Своей при­роде и субстанции» (цит. по: Тертуллиан, цит. изд., с. 372).

А вот о том, что Тертуллиан не только по профессии, но и по стилю своего мышления был юристом, красноречиво говорят не­которые из используемых им выражений, поворотов мысли, ар­гументов. Так, сопоставляя авторитет Ветхого и Нового Завета, он писал: «Даже и в человеческом законодательстве новый закон всегда отменяет старый» (Тертуллиан, цит. изд., с. 263). Настаи­вая на тезисе, выдвинутом в самом заголовке сочинения «О вос­кресении плоти», Тертуллиан исходит из того, что праведный суд Божий не может оставить без воздаяния плоть, соучаствовавшую душе в ее добрых или злых делах (Тертуллиан, цит. изд., с. 200), а вот как строится в ином месте того же трактата аргументация в доказательство той же мысли о неотвратимости загробного воз­мездия плоти и ее воскресении, опирающаяся на библейские сло­ва «Взыщу и вашу кровь от всех зверей и от руки брата взыщу ее» (Быт.9:5): «Но взыскивают только то, что требуют назад; требу­ют назад только то, что должно быть возвращено, а возвращено будет, конечно, то, что будет потребовано назад и взыщется для возмездия. Ведь не может получить возмездия то, чего вообще не было» (Тертуллиан, цит. изд., с. 212). Характерно уже и само название одного из важнейших сочинений Тертуллиана «О прескрипции (против) еретиков», представляющей собой специфи­чески юридический термин, обозначающий непризнание довода противной стороны в суде по процессуальным причинам.

Так вот, характеризуя юридическую логику тертуллиановского субординационизма, В. В. Болотов писал: «Субстанция» является у Тертуллиана юридическим, а не философским поня­тием. В силу этого Тертуллиану не трудно было допустить, что Сын и Св. Дух сообщники Отцу по субстанции, т. е. по владению ею. Но если Отец, Сын и Св. Дух совместно владеют одною субстанциею, то понятие единства владения не обусловливает еще полного равенства. Тертуллиан говорит, что в Троице есть нечто общее (status, substantia), но Лица Троицы различаются по сте­пени и по форме. Не всякий владелец есть владелец полностью, а может быть владельцем и третьей части. И для пайщика в 50% и 25% владение остается одним и тем же – нераздельным, status владения один и тот же, а различаются только gradus» (Болотов, цит. изд., т. 2, с. 323).

Но разрыв Тертуллиана с Кафолической Церковью обуслов­лен был вовсе не субординационизмом его триадологии. Великий христианский писатель, как уже сказано, увлекся монтанизмом. На взгляд блаженного Августина, самым опасным его заблужде­нием было то, что он, «перейдя в катафригийцы (которых прежде опровергал), стал, против учения апостольского (1Тим.4:2–3), осуждать второй брак как разврат... А еще сам он определенно утверждает, что души плохих людей после смерти превращают­ся в демонов» (цит. по: Тертуллиан, цит. изд., с. 372). Монтанистский ригоризм Тертуллиана шел дальше осуждения повторного брака. Он и в первом браке усматривал едва терпимую уступку греховной чувственности: «Брак – это не что иное, как вид раз­врата... Сам Господь говорит: Всякий, кто с вожделением взгля­нул на женщину, мысленно уже соблазнил ее (Мф.5:28). Чело­век, ищущий брака с женщиной, не творит ли того же самого, хотя бы после и женился на ней? Да и женился ли бы он на ней, прежде чем посмотрел на нее с похотью? Ведь невозможно брать в жены ту, которой не видел и не возжелал. Неважно, что до же­нитьбы он не желал чужой жены: до женитьбы все жены – чу­жие, и никакая жена не выйдет замуж, если муж уже до брака не прелюбодействовал с нею взором... Что толкает мужчин и жен­щин и к браку и к прелюбодеянию? Плотское вожделение, ко­торое Господь приравнял к прелюбодеянию... Самое лучшее для человека – совершенно избегать женского пола» (Тертуллиан, цит. изд., с. 364).

Гневный сарказм вызывает у Тертуллиана уже одно только стремление христиан, с его точки зрения явно недостойных это­го имени, иметь детей: «Вероятно, подобный христианин менее будет заботиться о гонениях, с большим мужеством претерпит муки, умнее станет отвечать при допросах, и, наконец, гораздо спокойнее умрет, оставя после себя детей, чтобы было кому по­хоронить его. Можно подумать, что христиане действуют таким образом для блага государства, опасаясь, как бы не обезлюде­ли города, если они не будут заводить детей. Они, может быть, страшатся, чтобы не перестали процветать законы и торговля, чтобы не опустели храмы, чтобы никого не осталось, кто бы мог кричать: «Христиан на растерзание зверям!» Вероятно, кто хочет иметь детей, тому не противен этот крик. Казалось бы, одной за­боты о детях достаточно, чтобы заставить нас оставаться холо­стыми» (Тертуллиан, цит. изд., с. 366).

Ригористический максимализм Тертуллиана внушал ему и та­кие провоцирующие изречения как «Проникнись же ненавистью, христианин, к искусству» (Тертуллиан, цит. изд., с. 284). Эта его рекомендация обусловлена, конечно, связью языческого искус­ства и зрелищ, вроде спортивных состязаний и гладиаторских бо­ев, с языческим культом. Единственным зрелищем, приемлемым для христианина, он считает ожидаемую в самом скором времени парусию – «пришествие Господа, уже всеми признанного, торже­ствующего, справляющего триумф!.. А потом будут и другие зре­лища: день последнего, окончательного суда... Это будет пышное зрелище. Там будет чем восхищаться и чему веселиться. Тогда-то я и порадуюсь, видя, как в адской бездне рыдают вместе с самим Юпитером сонмы царей, которых придворные льстецы объяви­ли небожителями. Там будут и судьи – гонители христиан, объ­ятые пламенем более жестоким, чем свирепость, с которой они преследовали избранников Божиих. Будут посрамлены и преданы огню со своими учениками и философы, учившие, что Богу нет до нас дела, что души или вовсе не существуют, или не возвратят­ся в прежние тела... Тогда-то мы и послушаем трагических акте­ров, голосисто оплакивающих собственную участь; посмотрим на лицедеев, в огне извивающихся, как в танце; полюбуемся возни­цей, облаченным с ног до головы в огненную красную ризу... Но с еще большим удовольствием погляжу я на тех, кто свирепство­вал против Господа... Такого зрелища, такой радости вам не пре­доставит от своих щедрот ни претор, ни консул, ни квестор, ни жрец, причем, благодаря вере, силой воображения уже сейчас мы можем в общих чертах представить его» (Тертуллиан, цит. изд., с. 293). Сила воображения тут увлекла темпераментного афри­канца за границы эмоций, дозволенных христианину.

И все же церковные христиане последующих эпох высоко ценили сочинения Тертуллиана. К числу их усердных читателей и почитателей принадлежал его земляк священномученик Киприан. Блаженный Иероним в книге «О знаменитых людях» писал со слов его секретаря, дошедших до него через некоего Павла из Конкордии, что «Киприан обыкновенно ни дня не проводил без чтения Тертуллиана и то и дело говорил ему: «Подай учителя», – имея в виду Тертуллиана» (цит. по: Тертуллиан, цит. изд., с. 371).

Тертуллиан обладал широкой эрудицией, отразившейся в его сочинениях, посвященных самым разным темам. Богословские, фи­лософские, этические взгляды писателя представлены в них фраг­ментарно и до известной степени хаотично, иными словами, им не хватает системы, так что представление богословия Тертуллиана неизбежным образом основывается на реконструкции его идей, разбросанных по разным трактатам.

Опыт построения целостной богословской системы естествен­нее ожидать от александрийцев, где уже во II веке была откры­та богословская школа – знаменитое Огласительное училище.

После кончины Пантена в 190 г. его возглавил Тит Флавий Кли­мент. Этот выдающийся богослов родился в Афинах в середине II века в языческой семье. После обращения и крещения он много путешествовал в поисках наставника духовной жизни по южной Италии, Сирии и Палестине. Приехав в Александрию, он посту­пил в ученики к Пантену, а потом и сам преподавал в Огласи­тельном училище. В начале III столетия, когда начались гонения, развязанные Септимием Севером, Климент удалился из Египта в Каппадокию вместе со своим учеником Александром, кото­рый впоследствии занял Иерусалимскую кафедру. В эту пору его учитель Климент стал пресвитером, как это видно из послания Александра, адресованного Антиохийской Церкви: «Эту грамотку я переслал вам, братья и господа мои, через Климента, блажен­ного пресвитера, человека хорошего и почтенного» (цит. по: Ев­севий, цит. изд., с. 209). Тит Флавий Климент Александрийский преставился до 215 г.

Климент был прекрасно образованным христианским писа­телем. Он тщательно изучал Священные Книги – в его сочине­ниях встречаются многочисленные цитаты из них, хорошо знал своих предшественников ранних христианских писателей, пре­восходно ориентировался в греческой философии и поэзии. Среди его сохранившихся сочинений – «Извлечения из Феодота», про­поведь «Кто из богатых спасется», но важнейший труд Климен­та – трилогия, состоящая из «Протрептика», или «Увещания к эл­линам» – «протрептики» писали Аристотель, Эпикур, Клеанф, чтобы расположить читателя к занятиям философией, – «Педа­гога» и «Дидаскала». Но третья часть, написанная в виде собра­ния разрозненных мыслей, заметок, воспоминаний, получила затем название «Строматы», что значит «ковры» или «лоскуты».

В «Строматах», по словам Евсевия Кесарийского, Климент «не только рассыпает мысли из Писания, но берет и у эллинских писателей, если что покажется ему полезным; вспоминает мне­ния многих, развертывает вероучение и эллинов, и варваров; вы­правляет ложь ересиархов, приводит множество сведений, закла­дывая основу для разностороннего образования. Ко всему этому добавлены рассуждения философов, так что заглавие «Строматы» находится в полном соответствии с содержанием» (Евсе­вий, цит. изд., с. 210). Сам Климент писал о своих «Строматах», ставших самой знаменитым его сочинением: «Это воспомина­ния, собранные на старость, средство от забвения. Это простое начертание лучших мыслей, наполнявших достойные удивления, светлые, вдохновенные и живые речи мужей блаженных и досто­памятных, которых я имел честь слушать. Из них один блистал в Греции, и именно в Ионии, другой цвел в Великой Греции. Один из них происходил из Келесирии, другой из Египта. А еще двое блистали на Востоке; один происходил из Ассирии, с дру­гим же познакомился я в Палестине, и по рождению он был ев­рей. Встретил я его позже остальных, но по духовным силам он первенствовал. На нем-то успокоился я и остановлся, поселив­шись в Египте и выследив, что он скрывается именно здесь. Был он поистине сицилийской пчелой. Собирая цветы с пророческого апостольского луга, напечатлевал он в душах слушателей некую мудрость – чистую и святую» (Отцы и учители Церкви III века. Т. 1, М., 1996, с. 35). Так писал Климент о своем учителе Пантене. «Они же, – продолжает Климент, – сохраняли истинное предание блаженного учения, которое приняли прямо от святых апостолов Петра, Иакова, Иоанна и Павла, как сын от отца... По Божию изволению оно дошло и до нас, запав в душе семенами, которые завещали нам предшественники и апостолы» (Отцы и учители Церкви III века. Т. 1, с. 35).

Пафос Тертуллиана в противопоставлении Иерусалима Афи­нам, богооткровенной христианской истины суетным умство­ваниям языческих философов, в то время как Климент всячески подчеркивал, что и древние дохристианские мыслители были причастны истине, что и в их трудах присутствует Божественный Логос. Одной из причин этого Климент считал исторически со­мнительное обстоятельство – знакомство античных философов с пророческими Книгами, ибо Моисей древнее Платона, который черпал из сокровищницы Богооткровенных Писаний. По словам иеромонаха Илариона (Алфеева), ныне митрополита, основная идея его трилогии – «показать постепенное восхождение хри­стианина к истинному «гнозису» (знанию) под руководством Ло­госа. Божественный Логос (Христос) выступает в первой части как «увещатель», обличающий язычество и призывающий обра­титься к истинной вере, во второй – как «педагог» (букв. Детоводитель), постепенно ведущий уверовавших во Христа к нрав­ственному совершенству, в третьей – как «дидаскал» (учитель), открывающий «посвященным» тайны истинного гнозиса» (Иларион (Алфеев), иеромонах. Климент Александрийский. – Отцы и учители Церкви III века. Т. 1, с. 23).

В учении о Логосе Климент преодолевает воззрения апологе­тов предшествовавшего столетия, в частности, святого Иустина Философа или Феофила Антиохийского, разделявших Логос эндиафетос (Слово, сущее в Боге) и Логос профорикос (Слово, открыв­шееся миру). У Климента Логос один и тот же, и Он тождествен Сыну Божию, о взаимоотношениях Которого с Отцом Климент писал в «Строматах» так: «Отец, поскольку Он Отец, не без Сына существует; отцовство Отца предполагает, что у Него есть Сын, единственно истинный Учитель, открывающий нам Отца» (Отцы и учители Церкви III века. Т. 1, с. 225). Необходимость бытия Сы­на уже потому, что есть Отец, подразумевает идею о превечном бытии Сына. И все же в учении Климента содержится столь ха­рактерный для богословия его эпохи субординационизм. Он об­наруживается в его рассуждениях о том, что Бог Отец не может быть предметом познания, поскольку Он абсолютно трансцендентен, или, как излагает богословие Климента В. В. Болотов, «суще­ственное средство науки заключается в возможности выводить одно понятие из другого, а Бог есть Единое Первое; по отноше­нию к Нему нет первой посылки; следовательно, и познать Его невозможно. Сын, как Софиа полипоикилис, Своим ипостасным существованием выясняя для человека свойства Божии, являет­ся необходимым посредником, приводящим мир к познанию Бо­га» (Болотов, цит. изд., т. 2, с. 326).

Христология Климента содержала в себе легкий налет докетизма. Он не ставил под вопрос действительность вочеловечения Сына Божия, но человеческую природу Христа представлял прин­ципиально отличной от той, которая принадлежит остальному человеческому роду. Для него отличие Христа по человечеству от остального человечества не сводилось к одной только непричаст­ности греху. Климент считал нелепым само предположение, что Господь имел такие же телесные потребности, как обыкновенные люди. «Спаситель, правда, ел, но ел не для поддержания Своего существования, не для Своего тела, которое было поддерживае­мо в своем существовании божественною силою, а чтобы не по­дать повода думать, что Он – призрак, потому что на самом де­ле явились люди, которые воображали, что Он открылся только видимым образом» (Болотов, цит. изд., т. 2, с. 329).

Климент Александрийский сделал первую попытку, относитель­но удачную, построения богословской системы. Несравненно более успешным был опыт научной систематизации богооткровенных догматов в их целостности и взаимосвязи, предпринятый учени­ком Климента Оригеном. Он родился около 185 г. в Александрии в семье превосходно образованного христианина Леонида, кото­рый успел преподать сыну, отличавшемуся редкими способностя­ми, основательное знание Священного Писания и внешних наук. В юные годы Ориген посещал также уроки философии, которые давал основатель неоплатонической школы Аммоний, как о том писал в своей биографии Плотина Порфирий. Немалый интерес представляет характеристика Оригена, которую тот дает в сво­ем сохранившемся в цитируемых другими авторами фрагментах трактате «Против христиан». Отрывок из него приводит Евсевий Кесарийский: «Горячо желая сохранить грязные рассказы иудей­ского писания, они (христиане) обратились к толкованию, кото­рое совершенно не вяжется с содержанием этих рассказов: тут было не столько защиты этих нелепиц, сколько самодовольного восхваления собственных писаний. Ясные слова Моисея они тор­жественно объявили загадочными и клялись Богом, что они, как изречения оракулов, полны тайного смысла... Этот нелепый метод заимствован у человека, с которым я часто встречался в юности, весьма известного в то время, известного и теперь своими сочи­нениями, – я разумею Оригена; слава его широко разошлась сре­ди учителей этой веры. Он был учеником Аммония... Аммоний ввел его в науку и многое ему дал, но в выборе жизненного пу­ти Ориген свернул на дорогу, противоположную дороге учителя... Ориген – эллин, воспитанный на эллинской науке, – споткнул­ся об это варварское безрассудство, разменял на мелочи и себя, и свои способности к науке. Жил он по-христиански, нарушая за­коны. О мире материальном и о Боге думал как эллин, но эллин­скую философию внес в басни, ей чуждые. Он жил всегда с Пла­тоном, читал Нумения, Крония, Аполофана, Лонгина, Модерата, Никомаха и писателей, известных в пифагорейских кругах. Поль­зовался книгами Херемона стоика и Корнута; узнав от них алле­горическое толкование эллинских мистерий, он применил его к иудейским писаниям» (Евсевий, цит. изд., с. 215–216). Проци­тировав Порфирия, Евсевий поправляет его, замечая, что тот «яв­но лжет (чего бы и не насказать врагу христиан!), будто Ориген обратился из эллинов... Ориген хранил от предков унаследован­ную христианскую веру» (Евсевий, цит. изд., с. 216).

В гонение, учиненное Септимием Севером в 202 г., отец Оригена Леонид был обезглавлен за верность Христу. Его сын всем сердцем стремился последовать за ним в темницу и снискать мученический венец, но, как рассказывает биограф и предан­ный почитатель Оригена Евсевий Кесарийский, мать удержа­ла его от последнего и решительного шага: «Сначала она умо­ляла его пожалеть мать, так его любящую, но юноша, узнав, что отец взят и сидит в тюрьме, всем существом своим тянулся к му­ченичеству. Видя это, она спрятала всю его одежду: пришлось сидеть дома. Ничего не оставалось делать – а при своей, не по возрасту, горячности он не мог сидеть спокойно, – как послать письмо отцу и горячо уговаривать его идти на мученичество; вот его собственные слова: «Держись, не передумай ради нас» (Ев­севий, цит. изд., с. 200).

После казни отца имущество семьи подверглось конфиска­ции, и Ориген взял на себя содержание матери и шестерых млад­ших братьев, а средства на это он добывал уроками греческой грамматики. После бегства Климента из Александрии, 18-лет­ний юноша, снискавший известность в христианской общине своей всесторонней эрудицией и превосходным знанием Свя­щенных Книг, своей исповеднической ревностью, возглавил по поручению епископа Александрийского Димитрия Огласи­тельное училище. Послушать Оригена приходило такое мно­жество христиан, что юный учитель вскоре решил отказаться от уроков грамматики и всего себя без остатка посвятить пре­подаванию и изучению Писания. Чтобы не оставить семью без средств к существованию, он продал имевшиеся у него «сочи­нения древних писателей, которые еще недавно с такой лю­бовью изучал; купивший их приносил ему ежедневно четыре обола, которых ему хватало. ...В течение целого дня нес он тяж­кий труд своей аскезы; большую часть ночи посвящал заняти­ям Священным Писанием, упорно вел жизнь самого строгого философа, то упражняя себя в посте, то строго отмеривая вре­мя сна; спал по рвению своему не на тюфяке, а на голой зем­ле» (Евсевий, цит. изд., с. 202–203).

Пылкая ревность Оригена, прозванного Адамантием (алмаз­ным), подтолкнула его на опрометчивый поступок. Евсевий Ке­сарийский рассказывает о нем в самом извинительном для не­го тоне: «Поняв слова «Есть скопцы, которые сделали сами себя скопцами для Царствия Небесного» в их буквальном смысле, ду­мая и выполнить спасительный совет, и прекратить грязную кле­вету язычников (ему, юноше, приходилось беседовать о вопросах

Божественных не только с мужчинами, но и с женщинами), он и поторопился на деле осуществить спасительные слова» (Евсевий, цит. изд., с. 205). В ту пору, вероятно, епископ Александрийский Димитрий не придал этому, по характеристике Евсевия «детско­му проступку» (Евсевий, цит. изд., с. 206), «свидетельствующему о душе юной, незрелой и в то же время глубоко верующей и стре­мящейся к самообузданию» (Евсевий, цит. изд., с. 205), важно­го значения, и Ориген продолжал преподавание в Огласитель­ном училище.

Начинающим ученикам Ориген давал уроки диалектики, фи­зиологии, геометрии и астрономии, потом переходил к занятиям философией и затем уже богословием, при этом во главу угла он ставил изучение Священного Писания. По словам своего благо­дарного ученика святителя Григория Неокесарийского, Ориген, беседуя с учениками, «употреблял всевозможные доводы, трогал, как говорит пословица за всякую веревку, прилагал все свои си­лы. Он восхвалял философию и любителей философии.., говоря, что они одни живут жизнью разумных существ, так как стремятся жить правильно и достигают знания о самих себе... Он стремил­ся не просто одолеть меня своими доводами, но благоприятным, человеколюбивым и благородным расположением спасти и сде­лать причастником как тех благ, которые проистекают из фило­софии, так и других, особенно тех, которые Божество даровало ему одному превыше многих или, может быть, превыше всех ны­нешних людей – ...спасительное Слово, Которое ко многим при­ходит и всех, с кем встречается, покоряет» (цит.: Отцы и учители Церкви III века. Т. 2, М., 1996, с. 19).

Оставаясь руководителем училища, Ориген не один раз вы­езжал из Александрии. В 212 г. он побывал в столице империи, чтобы, как писал он сам, «увидеть самую древнюю Церковь» (Ев­севий, цит. изд., с. 212), которую тогда возглавлял Зефирин. В Ри­ме он, по свидетельству блаженного Иеронима, познакомился со святым Ипполитом и выслушал одну из проповедей этого бого­слова. Около 215 г. он, по поручению епископа Димитрия, отпра­вился в Аравию, правитель которой обратился к предстоятелю Александрийской Церкви с просьбой направить к нему Оригена для беседы с ним. В 216 г. он еще раз покинул Александрию, на этот раз из-за угрожавшей его жизни опасности, когда, подавляя мятеж, который подняли в Египте провозгласившие себя импера­торами Фульвий Макриан со своим сыном и братом, Каракалла отдал Александрию на разграбление легионерам и велел закрыть в ней все школы.

Ориген нашел прибежище в Кесарии Палестинской и там по просьбе епископов Кесарийского Феоктиста и Иерусалим­ского Александра беседовал с народом, изъясняя ему Священное Писание. Это обстоятельство вызвало неудовольствие еписко­па Александрийского Димитрия, который укорял своих собра­тий в направленном им послании в том, что они дозволили проповедовать мирянину в присутствии епископов, назвав это делом неслыханным. В ответном послании Александр и Феок­тист писали: «Зачем он говорит явную неправду? Где найдутся люди, способные принести пользу братьям, оттуда и приглаша­ют их святые епископы проповедовать народу; так делали на­ши блаженные братья: в Ларанде Эвелпист пригласил Неона; в Иконии – Цельс Павлина; в Синнаде – Аттик Феодора, – вероятно так поступали и в других местах только мы этого не знаем» (Евсевий, цит. изд., с. 217). Это был первый известный документально конфликт между Димитрием Александрийским и Оригеном, который однако не помешал Оригену по возвраще­нии в Александрию продолжать преподавание в Огласительном училище. В 226 г. Ориген выезжал из родного города в Антио­хию для беседы с покровительствовавшей христианам матерью императора Александра Севера Мамеей.

Между тем, в жизни Оригена произошла значительная пере­мена вследствие обращения им из гностической Валентиниановой ереси в православие состоятельного александрийца Амвросия. Благодаря нему Ориген принялся за основательное научно-текс­тологическое и экзегетическое исследование Писаний. «Амвро­сий, – по словам Евсевия, – не только настоятельно убеждал и уговаривал его взяться за эту работу, но и щедро предоставлял все необходимое для этих занятий. Более семи скорописцев пи­сали под его диктовку, сменяясь по очереди через определенное время; не меньше было переписчиков и красиво писавших деву­шек» (Евсевий, цит. изд., с. 220).

Около 231 г. Ориген отправился по церковным делам в Эл­ладу, и остановившись на пути в эту страну в Кесарии Палестин­ской, он был там рукоположен епископом Феоктистом в пресви­теры. Такое поставление расходилось с установленным в Церкви порядком, не допускавшим рукоположений лиц, находившихся в ве­дении иных епископов. Когда Димитрий Александрийский узнал о случившемся, он созвал один за другим два Собора, на которых Ориген был объявлен лишенным пресвитерства и отлученным от церковного общения. Одним из оснований для прещений послу­жило совершенное им в юности самооскопление. Весьма вероят­но, что Ориген подвергся отлучению и за ошибочные богословские суждения. Как писал иеромонах Иларион (Алфеев), ныне митро­полит, «есть основания предполагать, вопреки Евсевию, что Ориген был отлучен Димитрием Александрийским не только по дис­циплинарным мотивам, но и за свои догматические заблуждения. На это косвенно указывает сам Евсевий, когда говорит (Евсевий. Церк. Ист., 6, 36), что Ориген «писал письма к Фабиану, епископу Римскому, о своем православии» (следовательно, в его правосла­вии сомневались)» (Иларион (Алфеев), иеромонах. Ориген. – Отцы и учители Церкви III века. Т. 2, с. 21). Блаженный Иероним писал в письме к Павле, что Ориген осужден «не за ересь, не за новости догматические, как клевещут теперь на него бешеные, но пото­му, что не могли выносить славы его красноречия и знаний, по­тому что, когда он говорил, все казались немыми» (цит. по: Отцы и учители Церкви III века. Т. 2, с. 18), но тот же Иероним в своих поздних письмах к Паммахию и Маркелле присоединился к «кле­вете» «бешеных» (см. Отцы и учители Церкви III века. Т. 2, с. 21).

После кончины епископа Димитрия Ориген вернулся в Алек­сандрию, но преемник почившего Геракл, в отсутствие Оригена воз­главлявший Огласительное училище, подтвердил отлучение своего предшественника. По делу Оригена созывался Собор в Риме, и на нем подтверждены были возложенные на него прещения. Но епи­скопы Палестины и Аравии не согласились с решениями Александ­рийских Соборов и взяли Оригена под свое покровительство, после чего он навсегда переселился в Кесарию, где основал Огласитель­ное училище, подобное Александрийскому, и в течение 20 лет, до самой смерти, преподавал в нем, одновременно занимаясь научно­богословскими трудами.

Популярность Оригена как богослова была настолько вели­ка, что все лекции, которые он читал в Кесарии, записывались стенографистами. Одним из его почитателей был епископ Кеса­рии Каппадокийской Фирмилиан, который, по словам Евсевия, «иногда, церковной пользы ради, приглашал его к себе, в свою область, а иногда сам отправлялся к нему в Иудею и проводил с ним некоторое время, совершенствуясь в вопросах богослов­ских» (Евсевий, цит. изд., с. 224).

Литературное наследие Оригена поражает своим объемом. Святитель Епифаний Кипрский насчитал 6 тысяч его трактатов. Из его текстов сохранилась лишь крохи, но и они составили в Пат­рологии Миня 7 увесисистых томов. До нас дошли фрагменты его главного труда – «Гекзапл», представляющих собой первое науч­ное издание библейских книг. Название труда связано с тем, что библейский текст был помещен в нем в 6 параллельных столбцах. Первый из них составил еврейский оригинал, второй – тот же текст в греческой транскрипции, остальные столбцы представля­ли собой переводы Акиллы, Симмаха, Феодотиона и Септуагинта. Для некоторых ветхозаветных Книг Ориген отыскал иные пе­реводы. Псалтирь он переписал в 9 столбцах – Эннеапла.

Ориген написал толкования на все Священные книги Вет­хого и Нового Завета. К числу его библеистских сочинений при­надлежат также омилии – беседы на отдельные места Писаний и схолии – изъяснения особенно трудных мест библейского тек­ста. Из экзегетических трудов богослова сохранились лишь от­рывки, наиболее полный – 4 книги из 9, посвященных толкова­нию Песни Песней в свободном латинском переложении Руфина. Для экзегезы Оригена характерно смелое употребление аллегори­ческого метода, который стал отличительной чертой александрий­ского богословия. Из нравственно-аскетических трудов Оригена полностью сохранились трактаты «О молитве», включающий самое раннее из известных толкований на Молитву Господню, и «Увещание к мученичеству». Из эпистолярного наследия Оригена до нас полностью дошли послания, адресованные святому Григорию Неокесарийскоому, Юлию Африкану и еще несколько писем, включенных в «Церковную историю» Евсевия Кесарийско­го, а также эпистолярные отрывки.

Самый значительный апологетический труд Оригена называ­ется «Против Цельса». Он был написан около 244 г. Книга Цельса «Истинное слово» появилась в 178 г. В этой книге, сохранившей­ся лишь в виде цитат, помещенных у Оригена, Цельс, по харак­теристике иеромонаха Илариона, «не повторял вслед за предше­ствующими антихристианскими авторами вульгарные обвинения в адрес христиан, на которые приходилось отвечать апологетам II в. Он тщательно изучил Библию и раннехристианскую литера­туру; он умел отличить учение Церкви от учений гностических сект... В восьми книгах своего труда Ориген последовательно опро­вергает обвинения Цельса, доказывая Божество Иисуса Христа, истинность евангельского свидетельства, высоту христианской нравственности» (Иларион (Алфеев), иеромонах. Ориген. – От­цы и учители Церкви III века. Т. 2, с. 25).

Важнейший догматический труд Оригена «О началах», пред­ставляющий собой первый в христианской литературе опыт сис­тематического изложения догматического богословия, был на­писан в 220-е гг. и сохранился на греческом языке в отрывках, а в полном виде он дошел до нас в вольном латинском переводе Руфина. Уровень свободы или произвола переводчика по отно­шению к оригиналу столь высок, что в иных случаях нет уверен­ности, что он корректно воспроизводит самые мысли Оригена. Как писал исследователь текста этого переложения Н. Петров, «Руфин, несомненно, исправил те места Пери архон, где говорит­ся о Св. Троице и о воскресении плоти» (Н. Петров. Сочинение Оригена О началах. – Ориген. О началах. Новосибирск, 1993, с. 23) с очевидной целью устранить из этого трактата сомни­тельные с догматической точки зрения идеи александрийского богослова.

Понятие о Боге для Оригена тождественно понятию о Боге Отце: «Апостольское ...учение, ясно преданное, сводится к следу­ющим положениям. Во-первых, – что един – Бог, Который все сотворил и создал и Который все привел из небытия в бытие.. ; и что этот Бог в последние дни... послал Господа нашего Иису­са Христа, для призвания сперва Израиля, а потом и язычников, после измены народа израильского. Этот Бог, праведный и бла­гой Отец Господа нашего Иисуса Христа, дал закон, и пророков, и Евангелие... Потом (Церковное Предание учит), что Сам при­шедший Иисус Христос рожден от Отца прежде всякой твари... Далее, апостолы предали, что в отношении к чести и достоин­ству сопричастен Отцу и Сыну Св. Дух» (Ориген. О началах, цит. изд., с. 43–44).

По характеристике В. В. Болотова, триадологическая систе­ма «древних богословов... была совсем другая, чем наша, осно­ванная на никейских понятиях и положениях. Наша точка зрения основывается на признании единства существа (оусиа) и на раз­личении от существа ипостасей. Такое построение есть синтез. Триединый Бог, по нашему пониманию, есть синтез Отца, Сына и Св. Духа. Напротив, древние писатели излагали учение о три­едином Боге в схеме генетической. Отец мыслится здесь, как еди­ный Бог, и если Он есть Отец, то не мыслим без Сына и Св. Духа» (Болотов, цит. изд., с. 324). Уточняя, следовало бы лишь заме­тить, что синтетическая тринитарная схема идет от блаженно­го Августина, а триадологическая мысль Афанасия Великого да и Никеоцареградский Символ основаны на генетической схеме, но только, благодаря учению о единосущии, лишены субординационистского оттенка, которого не избежал и Ориген.

Вот одна из самых выразительных иллюстраций у Оригена взаимоотношений Бога Отца и Сына Божия, именуемого им также Премудростью: «Подобно тому, как изображение челове­ка, смотрящегося в зеркало, с полнейшею точностью отражает все движения и действия, производимые человеком, – подобно этому и Премудрость желает дать о Себе именно такое же поня­тие, когда называет Себя чистым зеркалом действий и силы От­ца» (Ориген, цит. изд., с. 66). Ориген понимал, конечно, что вся­кое сравнение хромает. Во всяком случае, его, очевидно, мало беспокоил тот изъян его сравнения Бога Отца и Премудрости Божией с человеком и его зеркальным отражением, что из него ни­как не вытекает мысль о единосущии Ипостаси Сына Отцу. И все же, как верно писал В. В. Болотов, «рождение Бога Слова он по­нимает так высоко, что дальше богословам нельзя было идти. Он учит, что рождение Сына не aeternum, а sempiternum, что Сын не просто геннитос, а аеи геннитос. Сын рождает вечно, и этот акт всегда и вечно совершается. «Быть» для Сына значит «рождать­ся» и, таким образом, нельзя сказать о Сыне, что он «родился». Из богословия Оригена вытекает, что Сын совечен Отцу» (Боло­тов, цит. изд., с. 323–324).

Беда однако заключается в том, и в этом, собственно, а не в столь характерном для доникейского богословия субординационизме, состоит главный порок оригенизма, что и самый мир, со­творенный Богом, он мыслил совечным Ему, обнаруживая в этой идее чрезмерную зависимость от Платона и Аристотеля и несо­мненное родство с онтологией современного ему неоплатониз­ма. Ориген, по словам протоиерея Гергия Флоровского, «во имя Божественной неизменяемости ...отрицает всякое возникнове­ние... Он приходит к выводу о вечности всякого существования, о совечности всего Богу. В этом именно Ориген близок к Ари­стотелю, с его учением о вечности мира» (Г. В. Флоровский. Вос­точные Отцы IV века. Париж, 1931, с. 11). Отсюда проистекает и навлекшая на него анафему V Вселенского Собора доктрина о предсуществовании человеческих душ, которую, разумеется, не следует уподоблять восточным учениям о метампсихозе, но ко­торая тем не менее радикально расходится с традиционной биб­лейской антропологией.

Церковью не принято и учение Оигена об апокатастасисе, то есть восстановлении, что подразумевает в эсхатологическом за­вершении спасение не только осужденных грешников, но даже и падших духов, но эти упования Оригена и не были отвергнуты Церковью как явная ересь. Их разделял и такой почитатель алек­сандрийского богослова как святитель Григорий Нисский. Встре­чаются в сочинениях Оригена и другие опрометчивые высказыва­ния. Так, в найденном в 1941 г. в Тире папирусе «Диалог Оригена с Ираклидом и епископами, которые с ним», записанном стено­графистами и озаглавленном «Об Отце и Сыне и о душе», Ориген говорит об Отце и Сыне как о «двух Богах».

Заблуждения Оригена уже при его жизни вызвали острую ре­акцию со стороны епископа Александрийского Димитрия, при­дирчивым критиком богослова был еще один его современник священномученик Мефодий Олимпийский, об опасности его рас­ходящихся с Церковным Преданием идей писали священомученик Петр Александрийский, святитель Епифаний Кипрский, блажен­ный Иероним. В то же время его восторженными почитателями были святитель Григорий Неокесарийский, церковный историк Евсевий Кесарийский и мученик Памфил Кесарийский. Святой Афанасий Великий, каппадокийские отцы, епископ Аквилейский Руфин ссылались на труды Оригена как на сокровище плодотвор­ных богословских идей. И все же для Василия Великого, Руфина, блаженного Иеронима в его позднюю пору очевидны были рас­хождения Оригена с церковным учением по отдельным догма­тическим темам: так, перелагая трактат Оригена «О началах» на латинский язык, Руфин подошел к своему труду не только как пе­реводчик, но также и как редактор и цензор. Осуждение Оригена на V Вселенском Соборе не изгладило из церковной памяти его имя и его наследие, которое продолжало оказывать влияние на православную богословскую мысль последующих столетий, разу­меется, не своими теологуменами и тем более явными ошибками, но глубиной проникновения в тайны Божественного Откровения. Хотя и не бесспорным, но самым крупным, самым масштабным богословом доникейской эпохи был Ориген.

В 250 г. Деций издал декрет о преследовнии христиан на всем пространстве империи, и уже в следующем году Ориген подвергся аресту. Его ревностный почитатель Евсевий с пафосом писал о его исповеднических страданиях: «Что и сколько пережил Ориген в это гонение и какой был этому конец, когда злобный демон выстроил против этого человека все свое воинство и накинулся на него все­ми силами и средствами – больше, чем на всех, с кем он вел то­гда войну; что и сколько выдержал за веру Христову этот человек: оковы, телесные муки, истязания железом, тюремное подземелье, многодневное сидение с растянутыми до четвертой дыры ногами, угрозу сожжения и вообще что только ни делали с ним враги – все он мужествнно вынес. А конец этому был такой: судья всей силой власти воспротивился его казни» (Евсевий, цит. изд., с. 230). Из­мученный пытками, Ориген скончался вскоре после своего осво­бождения в 253 г. в финикийском Тире.

Гонения Деция обрушились на Церковь после длительного затишья, и поэтому оказались особенно болезненными. Алек­сандрийский святитель Дионисий рассказал о том, что произо­шло с ним в правление Деция в письме, адресованном Герману, которое приводит Евсевий Кесарийский: «Когда при Деции объ­явлено было гонение, Сабин в тот же час послал фрументария разыскать меня; я четыре дня сидел дома, ожидая прихода фрументария, а тот кружил по всей окрестности, выслеживая меня по дорогам, рекам, по полям, где, подозревал он, я прячусь или разгуливаю. Как пораженный слепотой, он не смог найти дом, да и не верил, что я сижу дома, когда меня преследуют. С трудом че­рез четыре дня, когда Господь велел мне уйти и чудесным обра­зом уготовал путь, я и мои слуги, и многие братья – все вместе мы отправились» (Евсевий, цит. изд., с. 230).

В пути Дионисий и его спутники были схвачены, но когда об их аресте узнали люди, пировавшие на свадьбе в ночное время, они бросились на выручку, хотя, судя по их дальнейшему поведе­нию и по тому, что они были совершенно неизвестны святителю, едва ли они принадлежали к Церкви, так что отношение к хри­стианам со стороны простого народа существенно изменилось за два столетия, прошедших со времен Нерона. Эти люди, как пи­шет далее святитель, «догнав нас, радостно закричали. Воины, охранявшие нас, тут же убежали, а они обступили меня: я же как был, так и лежал на голых носилках. И я – видит Бог – принял их сперва за разбойников, которые нас разденут и ограбят. Я си­дел на своем ложе голый, в одной рубахе; остальная одежда ле­жала около меня, им я и протянул ее. Они же велели мне встать и как можно скорее уходить. И тогда, поняв, зачем они пришли, я стал криком просить и молить их уйти и нас оставить. Если же хотят они мне добра, то пусть предупредят взявших меня и са­ми отрубят мне голову. Пока я это выкрикивал.., они силой меня подняли. Я навзничь упал на землю, но они потащили меня за ру­ки и за ноги. Они взвалили меня на спину, вынесли из этого го­родка и увезли, посадив на осла» (Евсевий, цит. изд., с. 230–231).

В письме к епископу Антиохийскому Фабию, преемнику скончавшегося в узах святого Вавилы, Дионисий рассказыва­ет о мученических подвигах христиан из Александрии, одни из которых подверглись преследованиям еще до издания эдикта Деция, а другие уже на основании этого эдикта. Старца Юлиа­на, Крониона, по прозвищу Енус, Епимаха и Александра сожг­ли в негашеной извести; Вису, египтянина Немезиона и святую деву Аммонарию обезглавили после пыток; старицу Меркурию и многодетную мать Дионисию усекли мечом, не подвергая пред­варительно мучениям; Макария заживо сожгли. В своем письме Фабию Дионисий рассказывает также о 15-летнем отроке Диоскоре, который «вызвал общее восхищение и удивил судью умны­ми ответами на его убеждения; он отпустил отрока, сказав, что он, считаясь с его возрастом, даст ему отсрочку для раскаяния» (Евсевий, цит. изд., с. 234). Самого епископа Дионисия спасли от гонителей против его собственной воли. Святитель Григорий Неокесарийский ушел тогда в пустынные места вместе со своей немногочисленной паствой.

После относительно безопасного существования в правле­ние Северов и при Филиппе Арабе многие христиане привыкли к мирной жизни, духовно расслабились и не выдержали испыта­ний. При прежних гонениях число павших никогда не было столь значительным, как в правление Деция. В уже цитированном пись­ме Фабию Антиохийскому Дионисий Александрийский рассказал о поведении малодушных. После издания эдикта, пишет он, «все притаились. Многие видные люди явились сразу: одни из страха; магистраты – повинуясь своим обязанностям, некоторых тащи­ли близкие. Вызванные по имени подходили к нечистым жертвам, одни – бледные и дрожащие, словно не они собрались принести жертву, а сами шли как жертвы на заклание. Толпа, стоявшая во­круг, осыпала их насмешками: явные трусы, они боялись и уме­реть и принести жертву. Другие быстро, с готовностью подходи­ли к жертвеннику, развязностью своей подтверждая, что никогда и не были христианами... Из тех, кто был схвачен, одни даже по­шли в тюрьму и кое-кто долго просидел в заключении, но затем они отреклись, не представ еще даже перед судом; другие неко­торое время терпели пытки, но терпеть дальше отказались» (Ев­севий, цит. изд., с. 233).

Многие из принесших идольскую жертву и тем уберегшие се­бя от казни потом раскаивались в содеянном и просили епископов о принятии их в церковное общение. В своем отношении к пад­шим Церковь разделяла их по степеням в зависимости от тяже­сти содеянного греха, применяя по отношению к падшим разные сроки отлучения от причастия Святых Таин. Самыми тяжкими признавались случаи отречения от Христа до применения пыток, в стремлении избежать их, сопровождаемые собственоручными жертвоприношениями. Таковых дозволялось причастить лишь на смертном одре. С наибольшим снисхождением Церковь относи­лась к тем, кто, раскаявшись в совершенном падении, открыто исповедали себя христианами, подверглись за это пыткам, и вы­держав их, остались живы и просили епископа о принятии в об­щение. Наконец, особую категорию падших составили так назывемые либеллатики, которые, по словам В. В. Болотова, «жертв сами не приносили, но только получали от заведывающего этим делом чиновника... так называемые libelli, которые удостоверя­ли, что предъявители их жертвы римским богам принесли и по­тому от преследования должны быть свободны» (Болотов, цит. изд., т. 2, с. 119). Более извинительными считались те, кто «не вы­правляли даже этих фальшивых свидетельств, но посредством по­дарков или влиятельных связей добивались того, чтобы их име­на в их отсутствие вносились в списки тех, которые совершили жервоприношение. Это были так называемые acta facientes» (Бо­лотов, цит. изд., т. 2, с. 119).

Священномученик Киприан счел тогда благоразумным уда­литься из Карфагена, чтобы продолжать духовное окормление своей общины из изгнания чрез адресованные ей послания. По отношению к падшим он обнаруживал икономию, принимая раскаявшихся в отречении от Христа и в особенности либеллатиков через покаяние. Между тем, некоторые из пастырей счи­тали, что падшим вовсе нет прощения или что простить их мо­жет лишь Сам Господь, Которого они предали, и отказывали им в принятии в общение. Отвергая столь крайний ригоризм, священномученик Киприан писал: «Какая насмешка над братскими чувствами, какая жалкая уловка для несчастных – увещевать их к удовлетворению за грехи покаянием – и отказывать в исцеле­нии по удовлетворении, говорить нашим братьям: плачь и лей слезы, воздыхай и дни и ночи, прилагая все усилия омыть и за­гладить твой грех, – но после всего этого ты все-таки умрешь вне Церкви» (цит.: Болотов, цит. изд., т. 2, с. 376).

Карфагенский пресвитер Новат и диакон Феликиссим, уже раньше выходившие из повиновения своему епископу, на этот раз обвинили его в том, что он проявляет снисхождение к падшим по­тому, что и сам, бежав из Карфагена, присоединился к их числу. Но одновременно с этим Новат и Феликиссим, особенно послед­ний, стали утверждать, что отрекавшиеся от Христа и кающиеся в своем падении могут-таки получить прощение и быть приня­ты в общение церковное, но не властью епископа, а чрез мирные грамоты (libelli pacis), если таковые они получат от исповедни­ков, и они действительно стали принимать в общение предъяв­лявших подобные грамоты, не входя в сношения с епископом. Реакцией на подобное самоуправство со стороны святителя Кар­фагена стало отлучение раскольников.

Параллельные события происходили в Риме. Там против епи­скопа Корнелия, принимавшего павших в церковное общение, выступил пресвитер Новациан, который стал клеймить Корнелия как либеллатика. Его позиция однако, в отличие от Новатовской, была предельно ригористической, и он отказывал в принятии в церковное общение всем падшим. Порвав со своим епископом, он обманом добился рукоположения в епископский сан от трех провинциальных епископов Италии, и таким образом учинил рас­кол, который по его имени получил название новацианского. Новациане сами себя именовали кафарами, то есть чистыми, тем самым обвиняя Кафолическую Церковь в том, что она запятнала себя общением с падшими. Новацианский раскол оказался более устойчивым, чем тот, что учинили в Карфагене Новат и Феликис­сим, и продержался до VII столетия.

Когда до Карфагена дошли известия о появлении новацианского раскола, святитель Киприан вместе с созванным им Со­бором безоговорочно поддержал епископа Римского Корнелия. Между тем, священномученик Стефан, возглавлявший Римскую Церковь после преемника Корнелия Луция, принимая в обще­ние раскаявшихся новациан, не велел совершать крещение тех из них, кто получил крещение в расколе. Аналогичным образом поступал он и с приходившими в Кафолическую Церковь из дру­гих расколов и даже ересей, в этом решительно расходясь со свя­тым Киприаном, в связи с чем между ними состоялась переписка.

Святой Стефан писал Киприану: «Если кто от какой бы то ни было ереси обратится к вам, то да не вводится при этом ничего нового, кроме того, что предано, то есть да совершается над та­ковым одно возложение рук в знак покаяния, так как и сами ере­тики всякого обращающегося к ним от другой ереси взаимно не крестят, а только приобщают» (Киприан Карфагенский. Творе­ния. Киев, 1891, ч. 1, с. 350). Доводы епископа Стефана против повторного крещения присоединяемых к Кафолической Церкви еретиков уязвимы, в особенности ссылка на практику самих ере­тиков как на пример для Церкви. Небесспорно и его утверждение, что перекрещивать приходящих от еретиков и раскольников – это новшество. В действительности в разных Церквах существо­вала разная практика.

И священомученик Киприан не преминул указать ему на шаткость его аргументов: «До такого-то несчастия уничиже­на Церковь Божия и невеста Христова, что она должна подра­жать примерам еретиков, – писал он Помпею, включившему­ся в обсуждение этой темы, – и христиане должны делать то, что делают антихристы... Брат наш Стефан простер свое жес­токое упорство до того, что даже и крещению Маркиана, Вален­тина, Апеллеса и прочих хулителей Бога Отца вздумал усвоять силу рождать чад Богу» (Киприан Карфагенский, цит. изд., ч. 1, с. 353, с. 355). Сам же Киприан утверждал, что всякое креще­ние, полученное от еретиков и даже раскольников безблагодатно, поэтому крестить надо не только приходящих от явных ере­тиков, но и от схизматиков, в частности и от новациан: «Нельзя и не должно делать исключение для Новациана... Если Церковь, которую любит Христос и которая очищается Его банею, одна, то каким образом тот, кто не в Церкви, может быть любим Хри­стом или очиститься Его банею?.. Церковь одна, а будучи од­на, она не может быть и внутри и вне. Если она у Новациана, то не была у Корнелия. Если же она была у Корнелия, то Новациан не принадлежит к Церкви» (Киприан Карфагенский, цит. изд., ч. 1, с. 362–363).

Свои мысли о Церкви, не терпящей никакого нарушения иерархического и соборного единства, святой Киприан выска­зал в «Книге о единстве Церкви», написанной еще до спора со Стефаном Римским. Это в ней содержится хрестоматийно извест­ное изречение святителя: «Всяк отделяющийся от Церкви присо­единяется к жене-прелюбодейце и делается чуждым обетований Церкви... Тот не может уже иметь отцом Бога, кто не имеет ма­терью Церковь» (Киприан Карфагенский, цит. изд., ч. 2, с.181).

На Карфагенском Соборе 252 г. принято было постановление, исключающее возможность присоединения из ересей и расколов без повторного крещения. Однако в своей выработанной на позд­нейших Соборах дисциплинарной практике Церковь опиралась на идеи, которые в споре со священномучеником Киприаном вы­сказывал святой Стефан, и получившие крещение в расколах, ко­гда они присоединяются к Православной Церкви, принимаются в соответствии с правилами этих Соборов, без повторного кре­щения, чрез миропомазание или покаяние. Впрочем, и сам свя­той Киприан в своих рассуждениях на эту тему избегал ригори­стических крайностей и в послании Юбаяну он писал: «Но скажет кто-нибудь: что же будет с теми, кои прежде сего, обратившись от ереси к Церкви, приняты были в Церковь без крещения? Господь, по милосердию Своему, силен даровать им прощение и тех, кои, быв приняты в Церковь, в Церкви же и опочили, не лишит даров Церкви Своей» (Киприан Карфагенский, цит. изд., ч. 1, с. 347). Обнаруженная святым Киприаном гибкость предотвратила раз­рыв общения между Римской и Карфагенской Церквами, опас­ность которого вызывалась разной дисциплиной присоединения крещенных в еретических и схизматических общинах.

Оба святителя Стефан и Киприан пали жертвой гонений, раз­вязанных Валерианом. После того как епископ Стефан крестил и потом рукоположил в диакона военного трибуна Немесия, дочь которого Луциллу он ранее исцелил, гнев императора обрушился как на трибуна, ставшего диаконом, так и на поставившего его епископа. Немесия вместе с дочерью Луциллой и управляющим их домом Симфронием, а также с обратившимся при виде бес­страшно претерпеваемых ими истязаний другим военным три­буном Олимпием, его женой Екзуперией и сыном Теодолом, со­жгли. Тогда же были обезглавлены римские клирики Бон, Фавст, Мавр, Примитив, Калюмниз, Иоанн, Екзупераций, Кирилл, Фео­дор, Василий, Кастел, Гонорат и Тертуллиан. Самого святителя Сте­фана допрашивал Валериан, приговоривший его к отсечению го­ловы. По Церковному Преданию, император приказал совершить казнь в храме Марса, но когда туда привели мученика, храм начал разрушаться, и палачи в страхе разбежались. Святитель Стефан скрылся в катакомбах, где потом, в начале августа 257 г., он был убит искавшими его преторианцами.

Год спустя, в августе 258 г., император Валериан издал но­вый эдикт против христиан, которым предписывалось казнить всех оставшихся твердыми в вере епископов, пресвитеров и ди­аконов; сенаторов и всадников из числа мирян лишать граждан­ства и подвергать конфискации имущества, а затем, если они останутся упорными в исповедании Христа, казнить и их, хри­стианок из числа знатных матрон ссылать в отдаленные места, а христиан, состоящих на императорской службе, отправлять на сельские работы в императорские сальтусы. Многие из христи­ан были по эдикту Валериана приговорены к каторжным рабо­там на рудниках.

Сразу после издания этого эдикта был схвачен и заточен в тюрьму преемник священномученика Стефана Римский епи­скоп Сикст вместе с двумя диаконами Феликиссимом и Агапитом. На пути в темницу им встретился первый из семи римских диако­нов Лаврентий. Святитель предсказал ему близкую смерть и велел поторопиться с раздачей церковного имущества нищим. Испол­нив повеление епископа, Лаврентий пришел на суд, перед кото­рым предстояли уже Сикст, Феликиссим и Агапит, и доложил свя­тителю об исполнении его поручения, после чего его подвергли аресту. 6 августа епископ Сикст вместе с диаконами Феликиссимом и Агапитом были обезглавлены. Диакона Лаврентия заточи­ли в темницу и подвергли пыткам: его бичевали плетьми с желез­ными крючьями, оловяными прутьями, обжигали кровоточащие раны огнем. Свидетели его страданий воин Роман, а также на­чальник тюрьмы Ипполит вместе со своими домашними приня­ли крещение. Мученика Романа усекли мечом. Святого Лаврентия положили на железную решетку, и палачи рогатиной прижима­ли его тело к жаровне. Обращаяст к мучителям, святой, по пре­данию, сказал: «Вот, вы испекли одну сторону моего тела, повер­ните на другую и ешьте мое тело!». Его последние предсмертные слова были обращены к Спасителю: «Благодарю Тебя, Господи Иисусе Христе, что Ты сподобил меня войти во врата Твои» (На­стольная книга священнослужителей. Т. 3, М., 1979, с. 698). 10 ав­густа 258 г. святой Ипполит похоронил мощи мученика в пещере, а три дня спустя и сам он вместе с другими римскими христиана­ми пролил кровь за Христа.

В Испании презид Терраконской провинции Эмилиан допраши­вал местного епископа Фруктуоза, и как пишет В. В. Болотов, «на вопрос судьи: «епископ ли ты?» Фруктуоз ответил «sum». А судья на это ответил ему «fuisti», что значит: ты был епископом», то есть ты когда-то существовал... В числе его домашней прислуги были христиане, которые дочери Эмилиана рассказывали, что святые мученики, епископ и диаконы, взяты на небо. Говорили об этом и самому Эмилиану и он ходил смотреть, не увидит ли и он воз­несения на небо душ святых мучеников. Очевидно, и этот презид в своих карательных мерах против христиан не считал нужным выходить за пределы тяготевшей над ним официальной необхо­димости» (Болотов, цит. изд., т. 2, с. 130), – заключает историк.

После издания первого эдикта Валериана против христиан святой Киприан был подвергнут ссылке: «30 августа 257 г. про­консул Африки Патерн пригласил к себе в secretarium Киприана, епископа Карфагенского, и объявил ему, что получен император­ский указ, предписывающий, чтобы те, кто не держится римской государственной религии, возвратились к ней и принесли жертвы. «Что ты на это мне скажешь?» – «Я христианин и епископ, отве­тил Киприан: я не признаю никаких других богов, кроме единого Бога». – «При этом намерении и остаешься?» – «Да». – «Так не угодно ли (poteris) отправиться в ссылку в город Куруби?» – «От­правляюсь». – «Указ касается не только епископов, но и пресви­теров. Кто пресвитер в этом городе?» – «У вас есть прекрасный закон, запрещающий доносы, и я не стану доносить об них. На­ше учение (disciplina) не позволяет явиться самим, да это и тебе было бы неугодно (tuae quoque censurae hoc displiceat). Но когда начнется о них розыск, они найдутся». – «Я найду их. Воспрещаю также под угрозою смертной казни составлять молитвенные со­брания и посещать кимитирии» – «Делай, что тебе приказано» (Болотов, цит. изд., т. 2, с. 128).

Из ссылки святой Киприан писал послания, одно из которых адресовано христианам, сосланным на каторжные работы в руд­ники: «О ноги, столь крепко скованные, которые раскует не куз­нец, а Господь! О ноги крепко скованные, которые спасительным путем направляются в рай! Тела не нежит в рудокопнях постель и перина, но его подкрепляет Христос Своею прохладой и уте­шением. Утробы, изнуренные трудами, лежат на голой земле, но лежать со Христом – не наказанье. Обезображенные положени­ем и грязью, члены остаются немытыми, без бани, но духовно омывается внутри то, что со вне осквернено телесно. Мало там хлеба, но человек живет не одним хлебом, но и словом Божиим. Одежда не сберегает вас от стужи, но кто облекся во Христа, тот роскошно одет. Дыбом стоит волос на полуостриженной голо­ве, но так как глава мужу Христос; то какова бы голова ни бы­ла, она всегда прилична, потому что славна именем Господа. Вы остаетесь без Божественной жертвы, но зато вы сами жертва Бо­гу» (цит. по: А. П. Лебедев. Эпоха гонений на христиан. М., 1994, с. 128–129).

За изданием второго эдикта Валериана против христиан по­следовала казнь святого Киприана. Мученический акт, в котором запротоколирован допрос Карфагенского святителя, является до­кументом поразительной силы. 14 сентября 258 г. священномученика допрашивал проконсул Африки Галерий Максим. «Ты Таский Киприан?» – «Я». – «Ты папа сакрилегов?» (русские варианты «святотатцы», «кощунники» не вполне адекватны, сакрилегами называли преступников, виновных в оскорблении римских богов, в ту пору главным образом христиан. – В. Ц.) – «Я». – «Импе­раторы приказали тебе принести жертву (caeremoniare)». – «Не сделаю (non facio)». – «Подумай о себе (consule tibi)». – «Делай, что приказано. В деле столь справедливом нечего раздумывать...» Проконсул так формулировал обвинение: «Ты долго жил как sacrilegus... Ты показал себя врагом римским богам и священным законам. Августейшие императоры не могли убедить тебя возвра­титься к исполнению римских религиозных обрядов. В предосте­режение тем, кого ты вовлек в свое преступное сообщество.., ты своею кровью заплатишь за нарушение законов». И затем про­читал приговор: «Thascium Сyprianum gladio animadverti placet» (Тасция Киприана надлежит умертвить мечом. – В. Ц.). – «Deo gratias» (благодарение Богу. – В. Ц.), ответил святой епископ» (Болотов, цит. изд., т. 2, с. 128–129).

Святые Киприан и Стефан расходились во взглядах на присо­единение к Кафолической Церкви крещеных еретиками и расколь­никами, но они были единодушны в убеждении, что кающихся в отречении от Христа по малодушию надлежит принимать в цер­ковное общение чрез покаяние. Такой и была дисциплина Древ­ней Церкви. Подобным образом принимались в общение и ви­новные в иных тяжких грехах, а случаи грехопадений по мере распространения христанства во все более широких кругах рим­ского общества становились уже не столь исключительно редки­ми, как это было в предшествующую эпоху, когда христиане со­ставляли малое стадо. Древняя Церковь не знала современной и средневековой практики тайной исповеди. Покаяние прини­малось епископом, и это был публичный церковный суд в при­сутствии верных. Срок отлучения от причастия устанавливался в зависимости от тяжести содеянного греха и от состояния души кающегося, и продолжался 5, 7, 10, 15 и даже 20 лет, в самых тяж­ких случаях, каковыми рассматривалось отречение от Христа, не вызванное пытками и сопровождавшееся хулой на Него и выда­чей Священных книг, – пожизненно, так что кающийся удостаи­вался Святых Таин лишь на смертном одре.

В III веке выработался постоянный порядок обратного приня­тия в церковное общение грешника, подобный тому, как посте­пенно, проходя через степень оглашенных, принимались в Цер­ковь уверовавшие во Христа. Разные степени покаяния отражены в 12-м правиле св. Григория Неокесарийского: «Плач бывает вне врат молитвенного храма, где стоя согрешивший должен просити входящих верующих, дабы они помолилися за него. Слуша­ние бывает внутри врат в притворе, где грешник должен стояти до моления об оглашенных, и тогда исходити. Ибо правило глаго­лет: слушав Писания и учение, да изженется, и да не сподобится молитвы. Чин припадающих есть, когда кающийся, стоя внутри врат храма, исходит вместе с оглашенными. А чин купно стоящих есть, когда кающийся стоит купно с верными, и не исходит с огла­шенными. Конечное же есть причастие Святых Таин».

Из текста этого правила видно, что существовало четыре сту­пени покаяния, которые последовательно проходил кающийся грешник. Находящиеся на 1-й ступени именовались плачущими. Они не допускались внутрь храма, но, стоя вне церкви, с плачем сокрушались о своих грехах и умоляли входивших в храм помо­литься о них. 2-я ступень– слушающие. Это те, кто, стоя в при­творе, слушали Священное Писание и проповедь, а затем перед началом Таинства Евхаристии покидал храм вместе с оглашенны­ми. Принадлежащие к 3-й ступени именовались припадающими или коленопреклоненными. Они могли стоять в храме и допуска­лись до самого амвона. После удаления из церкви оглашенных и слушающих припадающие повергались ниц на землю, и епи­скоп читал над ними молитвы, возлагая на них руки, после чего и они покидали храм. И, наконец, находившиеся на 4-й ступени, купно стоящие, или вместе стоящие, могли оставаться в храме до конца Литургии, но не допускались до чаши и к принесению жертвенных даров в храм. Пройдя все ступени покаяния, раска­явшиеся грешники принимались в церковное общение.

Ввиду умножения случаев отречения в гонения Деция и Ва­лериана, а также совершения христианами иных грехов, Церковь особое внимание стала уделять дисциплинарным темам. С этим связано составление такой книги как «Правила Святых Апосто­лов». Первое вполне ясное упоминание об этом сборнике встре­чается в постановлении Константинопольского Собора 394 г. В церковно-исторической, литературе немало внимания уделено тому обстоятельству, что некоторые Апостольские правила обна­руживают сходство с правилами Антиохийского Собора, состояв­шегося в середине IV века. В связи с этим большинство западных ученых нашего времени и некоторые русские авторы склоняются к выводу, что заимствования внесены в «Правила Святых Апосто­лов» из канонов Антиохийского Собора. Но сравнивая «Правила Святых Апостолов» с канонами Антиохийского Собора, можно обнаружить, что, во-первых, в 3, 21, 23-м правилах Антиохий­ского Собора есть ссылки на прежние постановления, а по со­держанию этим канонам соответствуют 14, 15 и 76-е Апостоль­ские правила, в то время как в «Правилах Святых Апостолов» даны ссылки лишь на Священное Писание, во-вторых, правила Антиохийского Собора подробнее, обстоятельнее Апостольских, что тоже говорит об их более позднем происхождении. Наконец, самое главное, Апостольские правила исходят из иного и более древнего церковного устройства, чем каноны Антиохийского Собора. Так, при большом сходстве содержания 34-го Апостоль­ского правила и 9-го правила Антиохийского Собора, обраща­ет на себя внимание следующее: Апостольское правило говорит о разграничении церковных областей по этническому принци­пу, разумеется, связанному с территориальным: «Епископам всякаго народа подобает знати первых в них», – а 9-е правило Ан­тиохийского Собора исходит из существования митрополичьих округов, соответствующих административному делению импе­рии на провинции, введенному в начале IV века при Диоклети­ане. Поэтому первый епископ в 9-м правиле Антиохийского Со­бора именуется митрополитом. Доказательством укорененности «Правил» в апостольском предании является их полное согласие с учением Нового Завета. Некоторые правила обнаруживают близ­кое совпадение с самим текстом Св. Писания. Об апостольском авторитете «Правил» говорит их соответствие нормам церков­ной жизни первых веков.

Признание за «Правилами» апостольского авторитета одна­ко не равносильно усвоению апостолам самого текста правил. В средневековье, особенно на Западе, апостолы действительно считались их авторами. Еще в XVI веке, после выхода «Магдебургских центурий», в которых высказано было сомнение в апо­стольском происхождении «Правил», Турриан пытался доказать, что они изданы на Апостольском Соборе в Иерусалиме. Но вни­мательное изучение их содержания и текста, наконец, осознание того обстоятельства, что если бы Древняя Церковь признавала эти «Правила» Апостольским Писанием, то они были бы включены в Новозаветный канон, приводят к выводу, что эти Правила не были написаны или продиктованы апостолами. Однако, как кор­ректно замечает епископ Никодим (Милаш), «они получили свое начало от апостольского предания и через устную передачу сохра­нились между апостольскими преемниками; в силу же явившихся церковных потребностей, они были собраны еще до I Никейского Вселенского Собора неизвестным благочестивым человеком, ко­торый назвал их канонами апостольскими, чтобы показать этим, что они путем предания получили свое начало от самих апосто­лов» (Никодим, епископ Далматинский. Правила Православной Церкви с толкованиями. Т. 1. Троице-Сергиева Лавра, 1996, с. 89).

С «Правилами Святых Апостолов» тесно связан еще один древ­ний сборник – «Апостольские Постановления». Причем «Поста­новления» появились раньше Апостольских правил, поскольку они упомянуты в последнем 85-м правиле. Первые 6 книг «Апостоль­ских Постановлений» совпадают с «Дидаскалией», текст которой, однако, подвергся в новом сборнике значительной переработ­ке. 7-я книга «Постановлений» близка по содержанию к «Дидахи», 8 книга носит по преимуществу церковно-правовой харак­тер и содержит ряд изреченных от лица каждого из 12 апостолов правил о рукоположении клириков, об их правах и обязанностях и о церковной дисциплине. Эта книга имеет особое название «Постановления Святых Апостолов о рукоположениях». Фикция апостольского происхождения выражена здесь в весьма притяза­тельной форме: каждый апостол представлен говорящим от свое­го имени в первом лице: «Первым говорю я, Петр. Во епископа ру­кополагать, как в предыдущем все мы вместе постановили, того, кто беспорочен во всем, избран всем народом, как наилучший...», «и я, Иаков Алфеев, постановляю об исповедниках. Исповедник не рукополагается, ибо исповедание есть дело воли и терпения, но он достоин великой чести» (Постановления Апостольские. Ка­зань, 1864, с. 254, 286). Трулльский Собор (691 г.) отверг «Апо­стольские Постановления» как книгу, поврежденную еретиками. Тем не менее отрывки из 8 книги «Апостольских Постановлений» и после Трулльского Собора продолжали включаться в греческие церковно-правовые сборники. Ничего еретического в этих псевдоапостольских канонах нет, но по строгому смыслу 2-го правила Трулльского Собора они не имеют юридической силы в Церкви.

«Апостольские Постановления» особенно ценны как истори­ческий источник, потому что содержат в себе верную картину цер­ковной жизни и богослужения первых столетий. Из этой книги видно, что Таинство Евхаристии в каждой общине непременно совершалось в воскресный день. Помимо анафоры чин Литургии включал в себя чтение Священного Писания. «Апостольские По­становления» предписывают совершать Таинство Преложения на вине и хлебе в день его выпечки. Как в «Дидахи» и в «Дидаскалии», «Апостольские Постановления» воспрещают приступать к Таин­ству христианину, не примирившемуся со своим братом. В этом памятнике по отношению к Евхаристии употреблено выражение «антитипон» «вместообраз царского Тела Христова».

В относящемся также к середине III столетия памятнике «Апо­стольское Предание» содержится полный текст анафоры, который из употребляемых ныне евхаристических молитв особенно бли­зок к анафоре Эфиопской Церкви. В этом же памятнике приве­дены чины крещения и епископской хиротонии.

Во второй половине III веке, после гонений Деция и Валериа­на, когда для Церкви вновь наступили мирные времена, богослу­жение чаще стало совершаться в наземных храмах, которые воз­двигались на мощах мучеников. Есть сведения о том, что в Риме существовало более 40 таких храмов, но не один из них не до­шел до наших дней, так что памятниками христианского хра­моздательства этой эпохи остаются почти исключительно ката­комбные церкви.

Катакомбы сохранились в разных городах империи, напри­мер, в Неаполе, Сиракузах, но самые обширные в Риме. В средне­вековье, после прекращения в них богослужений и последовавше­го затем перенесения покоившихся в них мощей прославленных святых в наземные храмы, они были оставлены и забыты, и вновь открыты уже только в конце XVII столетия. Первоначально они назывались цеметериями (coemeteria), что собственно обознача­ет кладбище, гипогеями или ареями, и только позже стали так­же называться катакомбами. В них хоронили останки христиан, которые помещались в устроенных вдоль узких коридоров мно­гоярусных нишах (loculi), которые замуровывались после погре­бения каменными плитами или кирпичами. В местах, где покои­лись мощи мучеников или святителей, устраивались помещения для молитвенных и евхаристических собраний, иными словами, церкви, и Таинство Евхаристии совершалось в них над мощами мучеников. В Риме катакомбы устраивались вблизи дорог, веду­щих из города, – Номентанской, Лаурентинской, Салярии. Осо­бенно хорошо обследованы катакомбы, расположенные на юге Рима, вдоль Аппиевой дороги. Самые знаменитые из них носят имена епископа Римского Каллиста, Домициллы, святого муче­ника Севастиана. Общая протяженность высеченных в туфе га­лерей в катакомбах имперской столицы приближается к тысяче километров. Эти коридоры проходят на разной глубине. В неко­торых катакомбах они располагаются на пяти уровнях, или эта­жах (alea).

Стены погребальных корридоров не имели украшений, кроме надписей и эмблематических изображений на плитах, которыми заслонялись погребальные камеры. Но стены и плафоны крипт, в которых были устроены церкви, а также саркофаги с останка­ми епископов и мощами мучеников, имели декор: живописный или рельефный. Это были по преимуществу символические изоб­ражения хлеба и винограда как символов Тела и Крови Спасите­ля, венка или пальмы как знаков победы над грехом и смертью, феникса, символизирующего воскресение и бессмертие, голу­бей с оливковой ветвью в клюве, якоря, верхняя часть которо­го нередко имела форму креста. Корабли символизировали об­щину верных и напоминали о спасительном ковчеге Ноя; олень, идущий к источнику, представлял христианина, жаждущего слы­шать слова Божия.

Особенно часто в катакомбах встречается фигура рыбы, на­поминающая о Христе, потому что пять первых букв греческих слов «Иисус Христос Божий Сын Спаситель» (Иисус Христос Феу Иос Сотир) составляют слово «ихфис», что значит «рыба». Другое часто встречающееся символическое изображение – это агнец. Жертвенным агнцем назвал приближающегося к нему на берегу Иордана Спасителя Иоанн Креститель. Иисус Христос в катаком­бах изображался в виде Доброго Пастыря – пастуха, несущего на плечах заблудшую овцу. При этом лику Христа чаще всего при­давались юношеские черты. Обыкновенно Он был безбородым, и облаченным в римское одеяние. В катакомбах встречаются как живописные, так и рельефные изображения Доброго Пастыря. Ре­же они представляли собой полнообъемные статуи. Встречается в катакомбных церквах и иной тип Спасителя – в виде Орфея, укрощающего игрой на лире обступивших Его диких зверей. Божия Матерь изображалась в катакомбах в виде Оранты – Моля­щейся, с воздетыми горе руками.

На стены катакомб наносились и сюжетные изображения, ил­люстрировавшие события Священной истории Ветхого и Нового Завета: Ной в ковчеге, жертвоприношение Исаака, Моисей, ис­секающий воду из скалы, Даниил во рву со львами с воздетыми руками, три отрока в печи Навуходоносора, беседа Христа с самарянкой, воскрешение Лазаря, отречение апостола Петра, Вос­кресение и Вознесение Спасителя. В катакомбах святого Каллиста есть фреска III века, на которой изображен юноша-христианин перед судом, выносящем ему приговор.

Живописные и скульптурные изображения, подобные тем, что особенно хорошо известны по римским катакомбам, встре­чаются и в других городах Италии, в Элладе и на Востоке импе­рии. Замечательные раннехристианские фрески, относящиеся к середине III столетия, были открыты в начале 1930-х гг. в бап­тистерии, устроенном в частном доме, который был перестроен в христианский храм, в расположенном на берегу Евфрата сирий­ском городе Дура-Европос. Священные изображения – Пастырь Добрый, Адам и Ева, Давид и Голиаф, Исцеление расслабленно­го, Хождение по водам, Жены-Мироносицы – покрывали стены и потолок баптистерия. В палитре фресок доминируют красный, желтый и черный цвета. На стенах обнаружены граффити, в ко­торых призывается Божие благословение на писавших, их близ­ких, названных по именам – Павла, Петра с сыном его «смирен­ным Симеоном», Дорофея и Прокла.

В начавшуюся после гонений Валериана относительно мир­ную передышку Церковь Христова начала выходить из катакомб. Из литературных источников известно о том, что в эти годы в раз­ных городах Римской империи не только в частных домах устра­ивались места для молитвенных собраний верных и совершения в них Евхаристии, но и сооружались наземные христианские хра­мы, которые могли вместить сотни, а может быть, и тысячи мо­лящихся, хотя, подвергшиеся вскоре потом разрушению от рук гонителей или ставшие жертвой времени, эти церкви не сохра­нились до наших дней.