О любви и самоотвержении

• Предисловие
• О самоотвержении
• О немощи
• Принимать все, что происходит с нами как из рук Божьих
• Ответы на вопросы слушателей в г. Арзамасе
• Ответы на вопросы. Передача «Разговоры с батюшкой» на телеканале «Союз»

Оригинал

Предисловие

Человек, который пытается овладеть православным мировоззрением, должен обрести правильные понятия, которые касаются основ жизни. Основа основ — любовь, и понимание ее человеком, стремящимся к тому, чтобы стать православным, очень отличается от мирского, общепринятого понимания.

«Любовь — это восхождение по разным степеням самоотвержения» — сказано в одной из бесед этой книги, — с ориентацией на полное самоотвержение Христа, Который о распинавших Его сказал: «Прости им, Господи, не ведают, что творят».

Самое ценное в беседах отца Владимира рассказ о практике отказа от эгоизма, от самости, рассказ о буднях монашеской общины. Об одном дне, когда по общей договоренности, члены общины трудились над внимательным отношением друг к другу и над самоотречением. И потом все вместе обсуждали итоги этого дня и те вопросы, которые возникли у подвизавшихся.

Так же ценно и разрешение вопросов мирских людей, которые были заданы протоиерею Владимиру Цветкову при встречах с ним и на телеканале «Союз». Сами вопросы свидетельствуют о том, как мы все далеко отстоим от христианской любви, а ответы по образному слову самого батюшки, заставляют нас постоянно включать рубильник и подниматься на духовную высоту.

И, конечно, главный критерий правильного движения по «степеням любви», главный ориентир духовного восхождения — в Евангельских поучениях и в толкованиях свт. Феофилакта Болгарского, которые включены в эту книгу.

О самоотвержении

Если у нас нет свободного места в сердце, его нужно освободить за счет того, что нам интересно; того, что нравится, где мы отдыхаем как-то — когда увлеченно что-то делает человек: вышивает, читает или что-то еще. Если мы в нашей кладовке сердечной место не освободим для ближнего, для самоотвержения, то мы будем оставаться равными себе, то есть «килькой в собственном соку».

Это сложно, это тяжело, это кровопролитно. Но как сказано: «Дай кровь, прими Дух». Почему «дай кровь»? То есть, отсеки что-то живое и положи на алтарь. Мы с удовольствием слушаем всё, что нам говорится, а решимости стать чем-то другим или чем-то пожертвовать у нас нет. Если у кого-то возникает эта решимость, то Слава Богу, я рад за вас. А плохо, если ничего не возникает, мы ничего не делаем, а просто так слушаем… «А Васька слушает, да ест», — то есть поедает то, что обычно поедает из этого мира и прочее.

Отец Иаким говорит из своего опыта освобождения сердца максимально насколько возможно, от всего, что нравится, что хочется, где отдыхает человек, где получает удовольствие и прочее. Перевести стрелки удовольствий, наслаждений, интересов в то, что угодно Богу, в то, что служит ближнему, в то, что служит и нашему спасению.

Лучше, чем батюшка говорил, тут не скажешь, но вот именно важен этот момент — разборка в своей кладовке. Это у меня кладовка забита вся, если я не разберу, там и не пройти даже, не то, что жить или пользоваться — там даже до полки не дотянуться. Вот это пример моего сердца, допустим.

Поэтому нужно рассмотреть, что у нас там, в кладовке, чем мы живем, что для нас важно, что нас утешает, на что мы тратим свободное время. Душа и свободное время — что мы делаем в свободное время, что мы собираемся делать в нашей жизни, когда у нас освобождается время — чем мы его будем заполнять. Вот это и есть кладовка нашего сердца или душа.

Если она направлена на служение себе или эгоизму, своим желаниям, — понятно, что все, что мы делаем с понуждением в миру, чтобы деньги заработать, доехать до работы, вернуться, купить продукты, приготовить, съесть, поспать, — это все не в счет. Я и моя душа, и то, чем я могу распорядиться, отдать Христу или присвоить себе — это и есть наше свободное, или как у нас здесь называется — келейное время. Хотя, например, ночь, мы можем пользоваться ею, особенно, если раньше встанем или среди ночи встанем по своему желанию. В принципе, не всем нужно спать восемь часов, кому-то надо больше, а кому-то и меньше. Но старцы и подвижники, они спали, как старец Иоанн, 1 час и 20 минут, по 10-15 минут несколько раз. Так, задремывали во время молитвы на скамеечке напротив Христа, подремлют, потом, когда придут в себя, снова начинают молитву Иисусову читать.

Но вот это о кладовке сердечной, первое: о возможности и необходимости, если мы хотим спастись, разобрать и освободить часть кладовки для того, чтобы там поместился ближний, чтобы там поместился Христос. В Апокалипсисе о Господе сказано: «Вот стою и стучу». А представьте, что у нас там все забито, как у меня в библиотеке, и куда я Его приму? Неприлично даже. То есть, мне придется извиняться, и говорить, чтобы в следующий раз пришел. Так же и в дом своей души не впустишь, а придется выйти из него и на улице как-то побеседовать, что, конечно, неприлично. Так и гостей неудобно принимать — на улице, а уж если Христос пришел, то тем более.

Это первое — кладовка, ее разборка и помещение там Христа и ближнего. Такая программа, такая возможность и суть евангельской жизни, потому что, когда мы едим, пьем, спим и прочее — тут христианства никакого нет. Это — выживание, необходимость, для того, чтобы проснувшись, что-то делать как-то, жить. Это первое.

Второе — вот что: мы живем общиной и, может быть, не всегда понимаем, что мы, каждый из нас, — миссионер. А все окружающие — это адресаты миссии. И что мы можем и должны являть ближним Евангелие. Не рассказывать о Христе или цитировать Евангелие, или показывать на стенку — вот, тут написано: «Начать духовную жизнь», и прочее, а жить так, как будто мы попали в Африку, и окружающие нас — такие дикие люди с повязкой набедренной только. И вот надо нам жить так, чтобы они спросили: «Кто ты и почему вот так действуешь?», — нетривиально, странно, кажется иногда, безумно?

Но есть такая зараза, называется она — быт, который заедает. Быт — это чудовище, и оно может поглотить нас и пережевывать всю жизнь. А мы даже не будем чувствовать, что нас жует быт. А потом окажется, что он нас уже не только пережевал, но и проглотил, и мы, как Иона, во чреве быта находимся, недожеванные, так сказать. И хорошо, если он выплюнет нас, а выплюнет он только, когда мы молиться начнем и жить по Евангелию.

Короче, нам необязательно выходить за пределы монастыря, потому что в этом и смысл монастыря, чтобы здесь быть, выходить только по послушанию. Потому что все адресаты нашего миссионерства, они вокруг нас. Более того, первый адресат миссии — это я сам. То есть, вот это освобождение кладовки — это первая миссия. Ну, в принципе, всё это и значит, если не повторяться — когда в первый раз человек приходит на исповедь или мы просто встречаемся, а он спрашивает: что делать, чтобы воцерковиться и стать членом Церкви, — мы все это ему рассказываем.

А где себя прищемить, где что-то у себя отнять? Ведь человек — это нечто такое целостное и органичное. Я говорил, что ракета, если не будет выбрасывать что-то из себя, то она двигаться не будет. Даже медуза, знаете, как она двигается? Она сначала вбирает в себя воду, делает ее частью себя, потом сжимает ее, выбрасывает и реактивной струей продвигается, потом опять расширяется, сдвигается и расширяется. И по такому же принципу, как у медузы, действует наше сердце. Оно тоже разгоняет кровь именно реактивной струей, потому что, когда оно расслабляется, то кровь, идущая из артерии, заполняет сердце, оно в это время отдыхает и наполняется. Это же мышечный такой мешок, он сжимается, и вот эта реактивная струя, она, поскольку сердце не двигается, то она прогоняет по артериям кровь, а через вены возвращает опять в сердце.

Короче говоря, самоотвержение — это вытеснение из себя того, что во мне, мое — это принцип жизни, принцип сердца, принцип ракеты. Даже для торговли это принцип — вот, я что-то отдаю моё, а мне возвращают что-то, что для них кажется менее ценным, чем то, что они получают.

Поэтому община нуждается во внутренней миссии. Если мы думаем: а какая тут миссия, все верующие, можно и о себе думать — делай, что хочется, что нравится, особенно в келейное время. Еще келейное время у нас есть умственное. Ум наш в течении дня — это тоже келейное время. То есть, я могу думать о чем угодно, воображать что-то, вспоминать, могу строить планы, могу обижаться на кого-то, кто иначе живет, замечать грехи его, и даже думать, как этому человеку отомстить, «как он мне сделал», или думать, что вот «он так поступил, а я тоже так же при случае поступлю», и прочее.

Либо я думаю: а как мне стать христианином, и что я могу, от чего отречься, что вытеснить из себя, чтобы там освободилось место для Христа? Потому что можно сказать, что в нашей жизни нет места, и в нашем сердце, и в нашей кладовке, нет места ни Христу, ни ближнему. Это если сказать просто. Если не вспоминать что-то, не собирать… И вот, если мы это примем, вот тогда мы вздрогнем и скажем: «Ой-ойой!», надо что-то делать! Кладовку разбирать, освобождать, и чтобы в это, освободившееся от самого себя, от моего эгоизма место мог вместиться ближний, для начала. А в ближнем, поскольку в нем Христос, войдет вместе с ним и Он Сам.

А мы уже тут двенадцатый год живем, друг друга знаем, и думаем: да чего там, да какой уж там Христос, и вообще, чтобы переходить на второй этаж, где там идеи, сущности и обобщенные понятия о нашей жизни.

И вот то, о чем возглашает священник на литургии: «Горе имеем сердца», то есть, отрываемся от быта, от того, о чем думаем, и возносимся. Называется все это «транцензус» — красиво очень, вот мне нравится, например. Есть слова красивые, а есть не очень — например, «бегемот», «похороны». Как один иностранец говорит: «Такое смешное слово у русских — похороны. Хо-хо-хо». Смешное слово, хотя, конечно, смысл не смешной.

И вот, если так грубо взять, не вспоминаются всякие добрые дела сделанные, самоотвержения, молитвы в монастыре и прочее. А вот, если кардинально взять, по существу, это будет более точная оценка, если собирать — да, вроде, я и ничего. Поскольку здесь все свои, можно так, — грубенько да точненько — такая поговорка есть. Вот все-таки поговорок мы вообще не знаем, не употребляем, мы вообще как не русские в этом отношении, от фольклора — даже сказки редко вспоминаем, а если вспоминаем, то сказки братьев Гримм почему-то, а не про Иванушку-дурачка.

Вообще, что такое Иванушка-дурачок, — это христианин. Так, между нами. Потому что он — Иоанн, поначалу всем кажется что он такой молоденький, глупенький какой-то, а потом он становится старее, чем остальные, а потом — царем, то есть членом Царствия Небесного, царевичем в Царстве — это же сказка.

И поэтому, если у нас хватит решимости, то надо сказать себе, что в моем в сердце для ближнего места нет, а для Христа — тем более, потому что я даже ближнего туда не пускаю. Я — самозамкнутая, самодостаточная, самодовольная система, которая неплохо функционирует, она и на службу ходит, и послушания исполняет, и на трапезу только иногда опаздывает, но приходит все-таки. На службу тоже поначалу опаздывает, и не всегда бывает до конца, находит себе какой-то помысел и уважительную причину. А вообще-то говоря, если кто-то уходит по какой-то причине, то надо у матушки спрашивать благословения уходить. Просто так — у меня послушание, у меня что-то горит, и все прочее. А матушка, я надеюсь, никого отпускать не будет, если только не пожар, как отец Ефрем афонский говорил.

И если во мне нет места для ближнего, нет места для Христа, то это вообще — смерть, я просто мертвец ходячий, и надо что-то делать. Тогда надо вздрогнуть, рассмотреть свою жизнь и принять какие-то меры. То есть, может быть, еще не поздно реанимироваться, как-то ожить, чтобы люди не подумали, что это летаргический сон, или «литургический сон», как один миссионер сказал, про нас вообще, про православных.

Я могу так сказать, — если мы не будем миссионерами в том или ином виде для себя или для общины, надо куда-то идти. Например, есть дом престарелых, очень хорошее место для явления себя христианином. Люди там нуждаются во внимании, надо их причастить, хоть разочек в пост. Ну, на Пасху, я надеюсь, обычно сестры ходят туда, что-нибудь споют или поздравят как-то. Такая вот история.

Второе. Необходима миссия внутри общины. Причем, даже если один миссионер окажется, то другим стыдно станет, и вообще, все плохое — заразное, и хорошее — тоже заразное. Для общины достаточно одного живого члена, не скажу — праведника, а вот если один живой — то потом остальным стыдно станет. Если он решился и начал, то чего, собственно, я сплю? Возникнет здоровое такое соревнование православное, социалистическое. Потому что община — социум. Это второе, что я хотел сказать.

И еще, конечно, отец Иоаким разбередил все наши раны на Валааме и в Петербурге, вообще так русских всех смирил, мягко говоря, если не унизил, и вообще все перевернул, но приблизил к нам Евангелие и Христа. Напомнил, что Он недалеко где-то, а вот — рядом, в ближнем, в нуждающемся. Как вот эта женщина не оказала помощь, потому что там человек десять было нуждающихся, села в автобус и поехала. И вот мы тоже как бы сели в автобус — нашу общину, и поехали. А при том, те, которые в автобусе едут, они тоже бомжи, тоже нуждаются, и есть опасность, что они тоже милостыню просить будут, то есть, ожидать от нас христианской реакции, христианского ответа и прочее. И вот христианского ответа мы не видим, потому что это было бы чудом, и мы всю неделю в восторге бы говорили: какое чудо — одна сестра поступила по-христиански, а не ортодоксально — ее обидели, а она не обиделась, ей сказали что-то, а она улыбнулась и так далее. И потом до нее дошло, что она будет говорить о христианстве, о проповеди, о Христе и прочее, и она уже заготовила, что она скажет, и человек видный прибудет — президент колледжа. А колледж — это университет у них, какой-то факультет его. Вот Оксфорд — в нем 20 колледжей, то есть 20 факультетов, каждый факультет преподает одну какую-то дисциплину. А у нас сейчас колледжами называют ремесленные училища или ФЗУ, или техникум, чтобы красиво звучало, а начинка не важна. Мы русские и нам важна этикетка. Правда, этикетками этими мы уже наелись в первые годы после перестройки, а теперь мы уже смотрим — что эти конфеты в коробке невкусные и несладкие, и больше иностранных не едим, потому что наши лучше.

Вот эта волна, которая три года назад, это цунами, землетрясение произошло на Афоне и в Америке даже, оно доходит до нас. У нас есть возможность очнуться, очнемся мы или будем спать литургическим или летаргическим сном в себе самом, будем в нашу запаянную баночку никого не впускать и не выпускать или же проснемся?.

Далеко ходить не надо, каждый может выбрать пре предмет для служения, им можем быть мы сами, наша община. Ну, а что там условия какие предлагает для братства отец Иоаким, у нас они практически все формально исполняются, только теперь надо наполнить их жизнью, движением и перейти на то, что апостол Павел говорит: «Я распял мир себе и себя миру». То есть, мир себе мы кое-как, вчерне, распяли, оставили его и здесь находимся, а теперь следующий этап — распять себя миру

И вообще мы уже больше иностранных конфет не едим. Наши лучше. Короче говоря, вот эта волна, которая три года назад, цунами, — вот она доходит до нас. У нас есть возможность очнуться.

* * *

То есть нужно постоянно бороться со страстями, своими привычками, своими утешениями, или по крайней мере, потеснить их. Сразу-то нельзя их — раз и все. Как говорил святитель Феофан Затворник — когда страсть ты вычерпываешь, борешься с ней, надо по чайной ложечке, а потом — чтоб устаканилось, привыкнуть к новому состоянию души, без какого-то утешения, — потом еще, опять дать устаканиться, потом понять, что и так можно жить, что это не смерть, что жизнь продолжается, ну и так далее.

Но еще кроме того, чтобы вычерпать по чайной ложке страсть, нужно освободившееся пространство наполнить соответствующей добродетелью. Заботой о ближнем и охотой, — начать охотиться на добрые дела, на исполнение заповедей, на самоотвержение. И тогда мы будем смотреть на мир совершенно иначе. То есть, не будем думать, как бы успокоиться или улизнуть, или отстраниться от послушания и убежать от нужды ближнего, а будем охотиться — а как бы послужить, как бы отречься от себя, как бы вложить себя и свое сердце в другого. Как бы что-то выбросить, чтобы ракета двигалась вертикально, туда — в космос. И так разогнаться, чтобы преодолеть силу тяготения сначала, то есть — оторваться, а потом — силу притяжения земли. Есть первая, вторая и третья космическая скорость. А третья — это когда мы уже от солнца можем отодвигаться дальше, туда, во тьму. Есть такая Божественная Тьма, там, где Господь, где Благодать Божия, — у свт. Григория Паламы об этом сказано.

Это то, что я хотел сказать. Может, кто-то хочет сказать по поводу того, что говорил отец Иоаким, по поводу того, что я сказал? Может быть, что-то уточнить, добавить, опровергнуть.

Но ведь для миссионерства нужны подвижники?

О. Владимир: Нужны подвижники, станьте ими. Это как один иеродьякон, родственник Феофании, инокини, пришел к отцу Кириллу (Павлову), и он спрашивает: «Ну как там у вас в монастыре?», в одесском Успенском монастыре, вот откуда отец Иона, старец почивший. Царствие ему Небесное. «Да, — говорит, — батюшка, хорошо все: кормят нормально, послушания несложные, нетяжелые».

А потом он говорит: «Все хорошо, да вот только старца нет». Вот почему-то отца Иону он за старца не принимал, не понимал, может, по простоте его, отсутствия какой-либо образованности. Мы с ним когда-то исповедывались друг другу на корабле, когда в круизе мы были по Средиземному морю. Я ему поисповедывался, а потом он начал мне исповедываться. И он сказал, что он, вообще-то тракторист по специальности, но батюшка этот — само солнышко и счастье, его страшно любили в монастыре. Мы когда зашли в один женский монастырь, на него все набросились с радостью. Как есть фотография, где о. Иоанн Миронов в Армели, а вокруг сияющие сестры Армелийского монастыря, это в Греции.

И значит, он говорит — старца нет, такая беда. А о. Кирилл ему говорит: «А какая проблема? Ты стань им».

Вот так и тут. Если нет тут подвижника, нет христианина по существу, а не по названию, послушницы по сути, — ничего не остается как кому-то стать этим подвижником, этой послушницей, христианкой, необходимой для того, чтобы тесто заквасилось, и квашня будет. Скиснет, и через край будет переливаться.

А можно спросить про N. Он был подвижник?

О. Владимир: Ну, суть в том, что он какой-то кривой был подвижник, неправильный. В нем был такой физический подвиг, внешний, деятельный, а не было послушания и того, чем, собственно говоря, можно было бы нас взять. А то, что он вставал ночью и постился больше нас, молился и молчал, — в чем-то это как-то помогало, в чем-то держало, но когда это все исчезло — то перестало держать. Почему? Потому что Духа, плода, не было. То есть было делание, но еще плода не было. То есть, росток уже показался, и веточки, даже может быть и цветочки, но плода мы не увидели.

Все же Евангелие, оно определяется на вкус. Более того, Евангелие — это Дух определенный, и вся личность наша сразу ощущает, что вот это — Евангелие, что человек живет по Евангелию. Митрополит Антоний (Блюм) говорит, что никто не может обратиться ко Христу, если не увидит человека, живущего во Христе. И вот я рассказывал, что когда меня привел к батюшке, еще он не был священником, Володя Савицкий, привел меня к отцу Александру Козлову, и когда я его увидел, то почувствовал, душа целиком это восприняла — я первый раз такого человека вижу, такого священника. И я почувствовал внутри себя голос внутренний, кто это — я говорил или Ангел-хранитель, — «этот человек живет по Евангелию». И мне самому захотелось также жить по Евангелию, а это значит — идти за ним, запомнить и ходить, пока он не примет, пока не станет моим духовником.

Поэтому проблема очень простая. Давайте пожертвуем кем-нибудь, выберем его тайным голосованием, и пусть он становится подвижником, и мы будем у него учиться, просветляться и просвещаться.

У меня такой практический вопрос: вот у нас ограниченное время для чтения. То есть получается — помолился, время освободилось — немного почитал и опять молиться… То есть, чтение, которое утешает, на него не тратить время, а только молиться?

О. Владимир: Я думаю так: что вообще не читать ничего для начала, а только молиться. Для начала — делать только то, что не утешает, озлобляет плоть нашу.

Я могу сказать, что по моей вине, возможно — я самый главный читатель, и тут у нас получилась не столько православная монашеская община, сколько изба-читальня. И библиотека подходящая, и все подсели на какое-то чтение. Ну, есть, которые подсели на вышивание, кто-то еще на что-то, но во всяком случае, теперь у нас один враг — так что мы с ним будем бороться совместными усилиями. Придется притеснять это чтение, потому что оно занимает наше свободное время. И в это время, свободное от чтения, будем помогать тем, кто не может оторваться, отвлекаться от чтения.

Честно признаюсь, что мне тяжело читать правило, час, еще час.

О. Владимир: Ну, вот когда ты читаешь час, ты это посвящаешь тому, чтобы тебя Господь помиловал, представляешь какую-то страсть, какие-то грехи, вот какие-то свойства и так далее? Ты это исполняешь, и есть ли благословение на это и совет? И если есть благословение, то становилось ли легче?

Я читаю 2 часа, 3 часа, и как начну представлять, что всю жизнь так буду…

О. Владимир: Вот читал кто-нибудь из вас сотницу о каких-либо своих страстях, о проблемах, может быть, качествах, свойствах? То есть то, что хотелось бы исправить, и почувствовал, как помогает это молитве, было чувство какого-то облегчения, не то, что изменения мгновенного, а действия в этом направлении молитвы?

Помогало. Когда помнишь, о чем ты молишься, не абстрактно, а конкретно, то помогает.

О. Владимир: Ну вот видишь, прими как совет. Тем более, ты говоришь, что у тебя было такое особое состояние, что ничего не помогало, и это было механическое чтение. Почему это называется «правило», — это канон, надо исполнить что бы ни было, как в футболе — «матч состоится при любой погоде», так и тут: мы читаем при любом состоянии, настроении души и прочее, при внимании невнимательном — ктото меня обидел, что-то у меня помыслы рекой. Думаю, как бы ему сказать, или как надо было ответить на то или иное слово и прочее, — а все равно правило читаем. Как говорится: умри, но правило прочитай.

Вот вы говорите, батюшка, что когда отсекается что-то, то должно быть легче. Но если отсекается утешение, то разве будет легче?

О. Владимир: Ничего подобного, я о том, что когда отсекаешь какое-то утешение, то приходит умиление, я такого не говорил, а я говорил, что пролитие крови происходит. То есть, становится больно, и потому резко ничего не надо делать, а по чайной ложке отодвигаем то, что нам нравится, что вы любите, то, что сердце уже обволокло как раковая опухоль. И потом — подождать, чтобы устаканилось, успокоилось, и можно жить. Какое-то напряжение, уныние вначале бывает, потом немного спокойствия, потом уже видим солнышко и радуемся, и прыгаем, тогда дальше еще можно одну ложечку и так далее. Так что ты это выдумала. Это тебе падший дух рассказал, как это страшно, чтобы все эти его учреждения и строения не трогали. А то будет уныние, кошмар, страх, а совсем не утешение, умиление и освобождение.

Конечно, это — подвиг. Представь себе, что вот война, и человек оставляет семью, детей, работу, любимые занятии и утешения, любимую печку и прочее, что он там любит, и идет на войну, с тем, чтобы там встретиться с опасностью и вероятностью умереть. Так и тут. То есть, мы как в быту — сидим на печке, а Христос говорит: пойдем на войну. Оставь все, хату родную и сродников, и давай будем воевать.

Надо знать меру власти над нами падших духов. Они знают, чем нас напугать, оправдать, как обидеться, как позавидовать, и прочее, и прочее. У них много таких свойств и способов.

Взять и лишить нас мира, озлобить, привести в уныние. Но вот самопознание, о котором мы говорили, заключается в том, чтобы осознать, понять самого себя и, соответственно разобравшись, действовать.

А может ли женский ум контролировать чувства, если чувства захлестывают?

О. Владимир: Конечно. Вот старице Синклитикии говорили вот как ты, женщина, среди этих мужчин. А она говорит: «У меня не женский ум. Я женщина только по естеству, а по уму я — мужчина». То есть ум — он, вообще, мужского пола. Если мы будем упражнять свой ум и дух одновременно, то никакая женскость на нас влиять не будет. А женскость наша, она не только у женщин, но и у мужчин есть. То есть, это ничто иное, как падшесть, она называется еще — бабство. То есть, это падшесть наша, эгоизм, любовь к себе, к плоти, к привычному и так далее. Понятно, что надо это сначала разобрать — в чем она заключается и проявляется, поставить под контроль, а потом надо планомерно вытеснять. Из поля власти, прав действовать на нас, на наш ум, на наши чувства.

Превращаться в мужчину постепенно?

О. Владимир: В мужчину превращаться не надо. Наоборот, красота женщины, она от этого не увянет, достоинство не увянет. Допустим, Марию Египетскую в Царствии Небесном не спутаешь с Зосимой. Она стала мужчиной по уму и даже превзошла Зосиму, но женские свойства ее остались. И Божия Матерь, Она была мужчиной по уму, однако осталась женского пола, причем одновременно и Дева, и Мать — оба вида достоинства женского пола. То есть у женщин бывает либо девица, либо мать, либо одно, либо другое.

Вы говорите молиться, чтобы в молитве находить утешение?

О. Владимир: Нет, чтобы утешение находили во Христе. А молитва, это только проявление того, что во Христе мое утешение. Молитва — это просто средство общения. Молитва, это же не просто слова, которые мы произносим, а думаем при этом, что нам нравится или не нравится, и думаем: а когда он кончится, этот час. Это — не молитва, а надсмехательство и издевательство.

Тогда лучше не молиться?

О. Владимир: Нет, не лучше не молиться. Лучше молиться хоть как-то. Ты принимаешь бесовские помыслы, моя радость. И не говоришь: «Вот, помысел такой пришел», а сразу озвучиваешь, как утверждение. И то, что я говорю — это одно, а ты говоришь совсем другое, и приходится с тобой спорить и доказывать. И это безобразное твое поведение разрушает общину. И все, что я строю и делаю, ты разрушаешь и даже не понимаешь, что озвучиваешь помыслы бесовские и живешь в них. Являешься таким репродуктором бесовских новостей.

Вот как в притче, к старцу пришел монах и говорит: «Отче, у меня молитва такая, она с помыслами. То ли мне вообще уйти, жениться, или как?» А он говорит — «нет, ты читай, молись, пусть будет с помыслами. Что лучше — один человек сеет и с плевелами, а другой бросил и ничего никак не посеял — потому что там эти плевелы. А вот настанет голод, кто тогда выявится как благоразумнейший? Кто вообще бросил сеять, то есть, молиться с помыслами, или тот, который посеял, хоть и с плевелами семя, но все же что-то можно было там и собрать и поесть». Он говорит: «Да, конечно, тот, кто посеял с плевелами, он благоразумнее».

Так что, то, что ты говоришь, это против святых отцов и явно против Святого Духа. А твоя утвердительная форма еще подтверждает это, что есть гордыня неимоверная — ты смеешься над духовником в присутствии всей общины. Если хочешь дискредитировать меня, так просто возьми вещи и уйди.

Вот — мое любимое чадо дано как жало в плоть. Так что — ни спать, ни дремать.

Конечно, я не лучший из духовников и вообще оказался духовником промыслом Божиим, а не выбором моим. Я просился у батюшки, отца Иоанна, отца Александра, уехать на Кавказ и там подвизаться в пустыне под руководством монаха, за которым я туда ушел, но батюшка меня не благословил, благословил рукополагаться целибатом. А потом, по благословению отца Иоанна (Крестьянкина) возникло общество свт. Игнатия Брянчанинова, потом все продолжалось уже без моего выбора. А когда я приехал из Лавры прп. Саввы Освященного, отец Кирилл (Павлов) благословил меня на Валаам, а с Валаама мы оказались здесь. То есть, мы из монастыря в монастырь. Не я это все выбирал, моего тут выбора не было. С Валаама благословил отец Панкратий. Мы ходили-ходили, а потом настоятель Спасского монастыря отец Алексей сказал: «Не ищите сами, оно само возникнет, и окажетесь там, куда Господь вас определит». И так мы здесь оказались. Часть откололась, часть здесь присутствует.

О немощи

Немощь наша, которая отчетливо видна — в том, что мы в ближнем видим только немощь. И она бросается, как запах в нос или что-нибудь такое. И если мы не молимся, то вот этого объединения наших двойственностей, двуединства, — не происходит.

Нужно видеть в человеке образ и подобие Божие, образ Христа, так же, как и в себе видеть Христа. Ведь, если Он во всех людях, то и во мне тоже, естественно. Мы знаем, что когда мы причащаемся Тела и Крои Христа, то во Христа облекаемся, как при крещении. И только тогда мы люди, только тогда я становлюсь человеком, — когда я со Христом, когда я молюсь, когда я могу жить благодатью Господа — молюсь и через молитву получаю благодать, — лампочка моя подключена к генератору, и она горит — тогда только я могу видеть правильную картину мира. А прежде всего — правильно понимать ближнего, тогда только я могу его любить. Потому что любить его грехи, немощи, его страсти, его слабости, так сказать по-человечески, просто невозможно.

Потому что благодать-то и дает возможность видеть достоинства, видеть эту лучшую сторону, то, что сокрыто. Как бы грязью чтото покрыто, вот, навоз — и грязью покрытый алмаз, навозом покрытый бриллиант. И мы, конечно, думаем, что это навоз, а это просто покрытый грязью бриллиант или жемчужина. И вот в каждом есть жемчуг, который, как Господь говорит — что если человек узнает, что там жемчуг сокрыт в навозной куче, он приходит, продает имение и покупает эту кучу навоза. И радуется, что приобрел там этот бриллиант.

И поэтому без понуждения, без принуждения не войти в Царствие Небесное. Понуждай себя ежесекундно, а если не можешь — ежеминутно, насколько ты можешь. А если ты уже совсем раз в день вспоминаешь о человеческом достоинстве, об образе Божием в человеке, — ну хотя бы один раз в сутки, хорошо, на бой часов — как Иоасаф Белгородский, у него молитва такая была: «На бой часов» ежечасная.

Понятно, что требуется усилие. Причем на это усилие никто не может понудить, — может предложить, может напомнить. Но как можно человека понудить любить Бога? — Никак. Более того, это непросто даже для монашествующих, для священников. А неверующим это не только, что невозможно, не надо, они и такой задачи не ставят. Они видят все эти немощи очень хорошо, в них разбираются, живут среди них. Но это все равно, что жить на скотном дворе, в котором не убирается навоз — действительно, запах такой стоит, но потом человек привыкает уже, и так вот и живет. Ну как притча о болоте, человек бежит через болото и видит, что там человек уже по пояс в болоте, пытается его вытащить, а он говорит: «Ты что делаешь, оставь, я здесь живу». То есть, он привык уже в этом болоте, в этом воздухе, среди этих ложных ценностей, среди этих обольщений, которыми он готов обольщаться и думать, что это жизнь. Что это то, ради чего он родился, то родное место, где происходит соревнование, и он включается в это соревнование: кто будет богаче, кто будет больше власти иметь, кто будет славнее, кто в той или иной группе будет более ловок в том или ином деле, в котором они объединены.

И вот наша задача — восстанавливать рубильник духовности, постоянно его подключать, он по слабости или по силе притяжения земного, будет опускаться или отключаться, а его надо постоянно опять врубать. С тем, чтобы опять ток шел, чтобы молиться, чтобы иметь энергию божественную, благодать, чтобы у нас была возможность видеть правильно ближнего и мир, а в нем — Христа.

Не ту обиду, что мне нанес он (ближний) вчера или позавчера, и общение с ним мне затруднительно, потому что это подвиг — а если я имею благодать, и подключена моя лампочка к генератору, то я могу понудить себя вступить с ним в отношения — потерпеть хотя бы, не говоря о том, чтобы как-то ему помочь. И как это сделать именно так, как вразумляет Господь, а не укорять или учить как надо жить и так далее: что там не надо делать, а что надо делать.

Конечно, мораль — это очень скучная штука, когда нас учат что-то делать как надо. В принципе, мы все знаем как надо — в нас не хватает силы, в нас не хватает благодати. Для этого мы читаем утренние молитвы, вечерние, ходим на богослужения, послушаемся, отсекаем свою волю для того, чтобы удержать благодать Духа Святаго, ибо это является смыслом жизни человека на земле. Время — это деньги Вечности, как прп. Серафим говорил. Он говорил, что цель христианской жизни — стяжание благодати Духа Святаго. А стяжание благодати Духа Святаго — это не просто какой-то запас, аккумулятор какой-то, конденсатор, а это капитал для того, чтобы сразу пускать в дело, то есть, в оборот. То есть, действовать именно по любви, нетривиально, асимметрично, неожиданно, странно, может, безумно даже. Но по благодати и на пользу своей душе и, соответственно, душе ближнего.

Потому что для ближнего ничего полезней не бывает, как отношения с человеком находящимся в благодати, в молитве, то есть подключенным к генератору, который является любовью. То есть, если мы к генератору любви, к Богу, подключены, то мы тоже можем любить. И Самого Бога — Его же благодатью, и ближнего, и даже самого себя. Но аккуратно, разумно, со смирением, с покаянием, с сознанием своих грехов, и в то же время, с радостью — что я в Боге сейчас нахожусь.

Если мы искренне обращаемся к Богу и молимся, то мы — святы, как говорил Иоанн Пророк в «Добротолюбии». То есть, святость, это — когда человек находится в отношениях с Богом, с Иисусом Христом. И если мы молимся — то мы святы. Мы конденсируем, собираем эту святость с тем, чтобы потом ее тратить на какие-то сложные ситуации, где требуется понуждение, любовь. Потому что любовь — ничего не боится, даже смерти.

Если нам предложат умереть за Христа, и у нас не будет благодати, то мы не сможем умереть за Христа. Это возможно только во Христе и Христовой любовью, Его благодатью. Но для того, чтобы в этот момент ее иметь, нужно тренироваться, чтобы у нас был навык, чтобы нас не застигли врасплох в какой-нибудь обиде, скорби, в каком-нибудь унынии, печали, огорчении, недовольстве и прочем. А мы можем быть недовольны и Богом, не только людьми, но собой мы редко бываем недовольны. Хотя уныние — это есть недовольство собой, в том числе. Вот, я себе не нравлюсь, я себя не люблю, по тем или иным причинам, постоянно или иногда, и от этого тоже я мрачный и печальный, потому что я попал в такое тело, у меня оказалась такая жизнь, что радости мне не приносит. А на самом деле унываю, не потому что жизнь радости не приносит, а потому что я не тружусь, не понуждаю себя приобретать благодать, чтобы я смог полюбить себя. Не только потерпеть себя, а потерпеть и Бога, потерпеть и ближнего, весь этот мир падший, даже не только здесь в лесу, где окружающий мир любить не так сложно, потому что он — Божий, здесь деревья и птицы. Но и в городе — где весь окружающий мир искусственный, всё потребительское, всё для удовлетворения страстей или, по крайней мере, потребностей человеческих.

Вот такое длинное предисловие. Но вопрос, я повторяю, про этот день, который вы провели по договоренности — мы договорились, что наша община в этот день практически учится любить Бога и ближних. А ближние — это мы все, здесь находящиеся. И поговорим — у кого что получилось, или у кого что не получилось, может быть, и почему не получается. Вот, если кто-то что-то хочет сказать, то мы все с удовольствием послушаем.

У нас община дополнилась еще кандидатом в послушницы — вот, Людмила, так что, у нас предметов для любви количественно стало больше. Теперь надо любить особым способом, как члена нашей общины, еще и рабу Божию Людмилу. Со всеми ее недостатками, грехами, страстями, с тем, чтобы видеть красоту ее личности и видеть Христа в ней, и видеть образ и подобие Божие. Так же, как и в каждом из нас. Есть желание что-то сказать?

Вот матушка сейчас что-то скажет.

В отношении любви я мало, что могу сказать, а в отношении сегодняшнего чтения мне понравилось, как старец сказал, что не нужно бояться быть уязвимым. Что человеку, который носит маску, не нужно бояться снять маску и быть собой. Это вдохновляет, потому что в маске, оказывается, ходят не только миряне, но и монахи. Это общая проблема такая — снять маску бывает боязно. Не бояться, что тебя обидят, прощать всем.

О. Владимир: Да, потому что маска, это такая защита, такой скафандр, как латы или бронежилет. То есть, без щита ходить на брань — как Давид против Голиафа.

Если мы видим, что человек радостный, что он явно в Боге, в молитве, а я не могу сдержать себя, уверенности тут не может быть, потому что человек может не выдержать этого. Во всяком случае, любовь отнюдь никогда не проявляла себя в том, чтобы обидеть в надежде, что человек потерпит. Если он обижает, если он досаждает, если бьет, то он уже не в себе. Вообще, даже не человек он в это время. Он есть только некая возможность, некая форма без содержания. Особенно, если это послушник или монах.

Поэтому такой подход говорит о чем: что ты сказала — я выходить без маски, беззащитной не буду, не надейтесь, а если меня тронете — не обрадуетесь. Я терпеть этого не буду! Ни правую щеку не подставлю, ни на еще одно поприще не пойду, ни еще чего-то там… Так что, возьмите на заметку, и пусть ваша любовь будет какой угодно, и ко мне тоже, — я с удовольствием приму. Но если вы не в себе и меня обидите, то вы получите по полной программе, может, даже больше, чем зададите мне.

Это все понятно, это — падшее естество, иного тут нет, это очень скучно. Потому что греховность, падшесть, действие по страстям — они скучны. Некто сказал, что все жанры литературные и виды творчества, все хороши, кроме скучного. А скучным может быть все — рассказ, стихотворение, музыка, драма, кино и так далее, проповедь может быть скучной, даже человек, но тем не менее, его надо любить. И скучных тоже — скучных, унылых, печальных, задумчивых. Даже если ты видишь, что он готов тебя уязвить, задать тебе трепку, а его все равно надо любить, потому что иначе мы не будем христианами, иначе мы будем лжецами. Мы будем лгать самым худшим видом лжи — делом. Не словами или видом, а делом, действиями.

Но в то же время любовь — это не простота такая, которая хуже воровства, а любовь еще есть и рассуждение. С памятью о том, что своими действиями, даже проявлениями любви, можешь вызвать негативное чувство или отношение в ближнем, поэтому ты должен обойти его. Просто избежать, зная, что ты ему когда-то досадил, а он до сих пор помнит об этом и когда видит тебя, то сразу иголки выпускает и меч вытаскивает из ножен, закрывает забрало и ждет, когда ты или мимо пройдешь, или если скажешь что, то получишь. Поэтому в этом случае надо его оббежать, избегнуть прямого столкновения.

Любовь может выражаться не всегда в каком-то контакте, слове или прочем. Иногда в молчании, а иногда в молчаливом обходе и уходе от контакта. Потому что любовь — это крайний вид рассуждения. Рассуждение выше поста и молитвы или выше дара прозорливости, но любовь выше дара рассуждения. Поэтому любовь содержит в себе рассуждение и прозорливость, и пост, и молитву, и подвижничество, и прочее. Причем это подвижничество — деятельное не должно оставляться, то есть прекращаться. Потому что покаяние и все сопровождающие его действия аскетические должны сопровождать человека на протяжении всей его жизни, оно — начало, середина и конец духовной жизни.

А мы сходим с дистанции, как вот бежит человек марафонскую дистанцию, потом начинает качаться, прислоняется к бортику и падает. Не одолевает Марафонскую, если она 50 км, — и теряет сознание. То есть, он сошел с дистанции. Так и мы, то же самое. И мы не все время бежим ровненько, мы сходим, потом встаем, идем, потом опять куда-нибудь заблудимся, потом сориентируемся и опять выходим на дорогу, на тесный путь, ведущий в жизнь вечную.

* * *

Понятно, что всё не просто. Но самое важное — это решимость. Решимость быть христианином на деле. Решимость на деле исполнять заповеди, решимость читать Евангелие и слышать его с желанием и определенными силами, которые готов приложить на то, чтобы следовать этим путем. То есть, нужно прикладывать усилие, когда идешь на службу, прикладывать силы, когда встаешь утром вовремя на звон, прикладываешь усилия даже, когда на трапезу идешь. Вот мы опаздывали как-то на трапезу, но помните, было сказано, что если кто опоздает без уважительной причины: корову, там, или козу не доил, а просто расслабился, чем-то занялся, увлекся, то такая будет стоять перед иконами и читать молитву Иисусову за нас, грешных, чтобы мы не объелись.

Так что имейте в виду — верность должна быть в малом. Господь предупреждает: «Будьте верны в малом».

Господь действует, как любил игумен Валаамский архиепископ Панкратий говорить, что Бог — в малом, а дьявол — в крайностях. Он пытается нас в крайность, в чрезмерность какую-то ввергнуть. А Бог в малом. То есть мы вздохнем, даже без слов, и можем такую благодать получить, что на целый день весь мир изменится. Более того, Бог не требует великих подвигов и трудов, потому что обязательно им будет сопутствовать гордыня — трудно не оценить великий по-настоящему подвиг, как великий. А если что, Богу — смиренно сказали, и Он может даровать нам благодать на целый день. И будем радоваться солнышку и соснам, таким красивым. Вот, напротив растет сосна — не налюбуюсь на нее. Японцы очень любили сосны, сакуру, сосны, гору Фудзияму любили описывать в своих стихах. Такие эстетические центры, коды японские.

Я сам могу сказать, что это трудно — как выяснилось, любить ближнего на деле. А Бога — вообще невероятно трудно. Но если решишься только — сразу Господь дает благодать и радость. Но если благодать и радость, то подвига моего никакого тут нет. Понятно, что это такое — Господь дает решившемуся новоначальную благодать, для разгона, как бы аванс. А потом Он уже отойдет, и ты будешь своими силами действовать, и молясь, и послушаясь, отсекая свою волю. Но когда ты будешь знать, что чуть появится прореха, дырочка в шине, — то все, шина сдулась, тогда ты будешь бережлив и внимателен к мелочам. Здесь не обидеть, тут потерпеть, тут понудить себя, здесь бумажку поднять, там поправить посудину от края стола и так далее. Ты будешь жаден до подвига, жаден до служения ближнему. Ты будешь внимателен к нему, то есть центром твоей жизни станет ближний. Не все время, конечно, придется возвращаться к себе, пойдешь в келью — там ты центр, но и там ты молишься за ближних. Но если ты в среде людей, в социуме, в общении, то — вот они центры, вот Христос, и это — Христос, и это — Христос.

В начале Христос дает новоначальную благодать, задаток такой, аванс, кредит. Вот такой кредит можно брать, у Бога — благодати. Но с тем, чтобы потом рассчитаться, потрудиться. Именно так, как мы без труда, по благодати жили вначале, с тем, чтобы продолжать трудиться, уже своими силами, с усилием, с понуждением проходить путь духовной жизни. Потому что не сказано, что вот кому будет дан дар благодати любви, например, тот войдет в Царствие Небесное, а «понуждающий себя войдет в Царствие Небесное», сказано, что Царствие Божие нудится, и понуждающий себя входит в него.

То есть себя надо понуждать. Вот это «себя», «я», оно и хочет, часть его, какая-то сторона моей личности, хочет Царствия Небесного, а какая-то — не хочет. И вот та, которая хочет, должна понуждать ту, которая не хочет, понуждать ее идти в Царствие Небесное. То есть, исполнять заповеди, любить ближнего, молиться, собирать благодать, как грибы в лесу. А мы, поскольку русские — собиратели. А собирать можно не только грибы-ягоды, а собирать и вот эти крупиночки любви, вот эти вздохи, в малом доброделании подвизаться, как отец Иоанн (Крестьянкин) благословлял.

Вот это центр нашей жизни. Центр, Евангелие, центр иноческой жизни, монашеской, центр христианства и просто жизни. Если я этого не делаю, если не собираю со Христом, то расточаю, то есть нищаю. Это значит что: Ангел хранитель ослабляется, его сила воздействия на меня и управление, а сила падшего духа, который тоже воздействует на меня, усиливается. Поведут меня по дороге, на которой шипы и тернии, издеру там все свои бока, одежду раздеру красивую, хорошую, кожу свою израню. Хорошо, если догадаюсь вернуться, и выберусь опять, сориентируюсь и вернусь опять на тесный путь, ведущий в вечную жизнь. Есть широкий путь, вводящий в пагубу, и узкий, вводящий в жизнь. То есть, надо сужать себя, а русский человек широк. «Я бы сузил» — говорил Достоевский, сузил до того, чтобы можно было ему идти по тесному пути.

Идти по узкому пути нам очень трудно, там расселина такая узкая, а я широкий. А дорога дошла до этого места, и тут уже — между Сциллой и Харибдой. И как тут пролезать, так сказать? Надо диету соблюдать или поклонники класть, не есть недельку-две, тогда, может, пролезешь.

Надо воспитывать в себе чувство?

О. Владимир: Сказано, что понуждающий войдет в Царствие Небесное, а заповедь, она о любви. Понуждать себя на дела любви. Может, у тебя чувства нет, вот как ты будешь любить врага? Ты будешь понуждать себя на дела любви — если он голоден, накорми его, если странник — пустишь его, и так далее. Или будешь ждать, пока у тебя чувство появится к нему любви, и тогда ты откроешь дверь? Или ты скажешь: «Ты постой, а я помолюсь. Может у меня любовь образуется. А то понудительная такая любовь — это не любовь». А он скажет: «Да понудь себя просто. Не надо мне это чувство любви. Я есть хочу».

Как сказано: «Любовь, это не чувство, а степень самоотвержения».

О. Владимир: Видишь, вот мне помогла матушка. Не надо чувств. Когда чувство — это любовь девушки к юноше, юноши к девушке, а наша любовь — самоотвержение. А то вот девушка чувствует любовь к юноше и он к ней, а потом «разбилась лодка любви о быт». Он выходит в трусах и в майке, она в бигудях и с отечными глазами, потому что вчера немножко выпили и закусили, погуляли, — и вся любовь. Она говорит: «Это ли мой жених, который стоял там, под венцом», — и падает в обморок. Раньше в институтах благородных девиц учили правильно падать в обморок, чтобы голову не разбить. То есть, надо было, чтобы сначала ноги прогнулись, потом на пятую точку, а потом заваливаться набок. И чтобы рядом кто-то стоял, и чтобы ты ему в руки прямо упала. И чтобы он нежно обхватил тебя за талию и прижал к себе, как бы нечаянно, желая тебя спасти, чтобы ты не разбилась, спасти.

Так что, не бойся, понуждай.

Еще вот что. Как матушка сказала — любовь, это мера готовности к самоотвержению. Вот как ракета летит, пока она готова к самоотвержению: какие-то части из себя выбрасывает, сжигает чтото в себе. Или свечка — если она не готова к самоотвержению, мы ее зажжем, а она не захочет гореть, не захочет сжигаться. И пусть даже свет нужен другим и благоухание воска, она это понимает, но не хочет, — и сколько ее не зажигаешь, она не горит, к самоотвержению не готова. А свечка — это символ веры, надежды и любви. Любовь — это огонь, надежда — это фитиль, а вера — это воск.

И так же ракета — если не будет выбрасывать что-то, сжигать и выбрасывать, она двигаться не будет. Поэтому нам Господь дал столько всего, чтобы мы от этого отвергались, чтобы мы выбрасывали через сопла. Вот даже на лодке так. Она остановилась, и чтобы двигаться, надо что-то за борт выбрасывать. И в меру того веса, который мы выбросили, она начнет двигаться по воде.

Чаще говорите об этом.

О. Владимир: Да я-то ладно, а вот старцы говорят, сколько уже месяцев, а всё говорят об одном и том же, чтобы мы спасали свою душу. Save our souls — спасите наши души. Souls — души.

Ну, кто еще скажет что-нибудь душеполезное, получилось ли поупражняться в любви к ближнему? Есть ли такая радость — наконец-то мы нашли смысл и суть, и теперь-то уже просто. Мы поняли, что такое — быть христианином, послушником, быть человеком. Ну, теперь всё — «развернись рука, раззудись плечо», как там, у Кольцова.

Никто ничего не хочет сказать. На этом заканчиваем?

Да, еще. Вот если мы будем думать — а какие последствия будут, а что скажут, посмеются вдруг, наверное, — что это она, что-то такое ненормальное, может, заболела? То, конечно, никакой любви, никакого самоотвержения быть не может. Мы будем оставаться килькой в собственном соку. То есть в запаянной баночке, вот как есть, что-то хорошее и что-то нехорошее в себе нахожу и понимаю свои недостатки, но попробуй двинься или что-то… Почему? Потому что духовная жизнь трудна и любовь трудна, а любовь — это крайний, высший образ творчества. То есть, это самый крайний, самый тяжелый вид творчества человеческого.

Можно «Войну и мир» написать, а любви не иметь. Если бы была любовь к Богу и к ближним у Льва Николаевича Толстого, то, может, не был бы он тем, кем был. Понятно, что стать гением русской литературы, написать «Войну и мир» и остальное — 80 томов собрания сочинений, — это легче, чем творчество любви.

А творчество — это риск. А риск в том, что окажешься в смешном положении, окажется, что это ошибка, что это вообще не будет принято людьми, что над этим посмеются. Имидж мой такого умного человека или рассудительного, он понизится на несколько пунктов. Если мы заранее рассчитываем, к чему это приведет, не будет ли отрицательных последствий, то это явно не любовь. То есть, любовь, она не рассуждает. Если бы Александр Матросов рассуждал, то он не бросился бы на амбразуру, потому что он рассчитал бы последствия, — что я упал на амбразуру, через меня пройдет пулеметная очередь, я упаду. Шансов, что наши придут и меня вылечат, никаких нет, потому что там будут стрелять, пока я не отпаду от амбразуры, всю ленту расстреляют. И понятно, что после этих рассуждений ни на какую амбразуру не хочется прыгать.

Или там, Гастелло, направил самолет, чтобы врезаться в эшелон с горючим немецким, а если он подумал бы: «А может, все-таки как-нибудь выпрыгну с парашютом? Потом еще летчиком потружусь, побуду, несколько самолетов собью, может».

Понятно, что в любви есть некое дерзновение, некое безумие. То есть, мы должны отказаться от рассудительности, от логики, и перейти в ту область, где нет логики, нет разумности, рассудительности, — там, где ангелы, и святые, и мученики. Я вот думаю, что отцу Даниилу Сысоеву угрожающие письма были, чтобы он прекратил с мусульманами полемизировать. Не то, что где-то их ругать, а полемизировать просто. Вот, например с Али, Вячеславом Полосиным, бывшим священником, с которым я служил за одним престолом в одном храме. Он был у меня в подчинении, я был исполняющим обязанности настоятеля в храме. Но отец Даниил не перестал выступать, он знал, чем это может закончиться с большой вероятностью, и матушка говорила потом об этом, после его смерти, после того, как его убили. Но он продолжал проповедовать, зная, чем это может кончиться, чем это и кончилось. Однако, он не остановился, не начал рассуждать, взвешивать, чем это кончится, что получится, что обо мне подумают, как у меня жена останется и трое детей, и прочее, как они будут жить дальше без меня. Вот это любовь, это самоотверженность.

Принимать все, что происходит с нами как из рук Божьих

Во имя Отца и Сына, и Святаго Духа. Аминь.

«Вот рука предающего Меня…» Здесь пославянски: «Обаче се, рука предающаго Мя со мною (есть) на трапезе, и Сын убо Человеческий идет по реченному: обаче горе человеку тому, имже предается. И тии начата искати в себе, который убо от них хощет сие сотворити». «Бысть же и пря в них, кий мнится их быти болий. Он же рече им: царие язык господствуют ими, и обладающий ими благодателе нарицаются: вы же не тако: но болий в вас, да будет яко мний: и старей, яко служай. Кто бо болий, возлежай ли, или служай? не возлежай ли? Аз же посреди вас есмь яко служай».

Здесь Господь говорит нам о том, что идет по прореченному пророками, по воле Отца, по Своей воле, но горе человеку им же Он предается. Вот так же и всякая скорбь наша, когда мы что-то терпим, мы исполняем волю Божию. Когда проходим через какую-то скорбь, то у того, через кого она приходит горе большее всегда, чем у нас. Особенно когда мы эту скорбь терпим, с благодарением принимаем от Бога. И, если имеем такую силу — как авва Дорофей говорит, что если мы просто потерпели, помолчали, если нас обидели — это уже хорошо. «Смирихся и не возглаголах». А если мы не только смирились, но и осудили себя, — то это еще больше. А если мы смирили себя и пожалели того, кто нас обижает, помолились за него, — вот это самое высшее, как Господь молился: «Прости им Отче, ибо не ведают, что творят». Вот как пример -первомученик Стефан молился за его убивающих. Среди них был будущий апостол Павел, Савл.

Итак, сначала апостолы стали искать в себе, который от них хочет «сие сотворити». В другом месте говорится: «не я ли Господи?» — и так каждый. А потом, по-видимому, переменили мысли, и начали думать, кто же из них больше. Еще не освященное Пятидесятницей, благодатью, действует в них естество такое же, как у нас сейчас. Они еще в борьбе находятся, не всегда побеждают, знают, что разойдутся после того, как Господь будет взят, показывают человеческую немощь.

У нас два опыта важнейших — один из них, опыт нашей немощи. «Я немощь, нищета, Бог — сила моя», — отец Иоанн Кронштадтский говорил. А второй опыт в том, о чем апостол Павел говорит: «Сила Божия в немощи совершается», то есть в этой немощи совершается сила Божия. Значит так: «Я немощен, а Бог — сила моя». Между этой немощью и силой Божией, которая нисходит на сокрушенного сердцем, и совершается наша жизнь.

Дальше апостол говорит о законах Царствия Небесного и законах, которые должны соблюдаться в Церкви. Что начальство должно быть не для того, чтобы командовать и управлять, а для того, чтобы служить. «По падшему естеству царие господствуют и обладающие благодатели нарицаются, а вы же не так. Но больший яко меньший, а именно старый как служащий». Если ты старший, то больше берешь на себя ответственности. Вот как мать, — она у нас старшая, она несет ответственность, она все делает для ребенка, сама дает все в достатке, а что осталось — доедает. Так что вот это старшинство — по подобию матери, материнской любви, уподобившейся Иисусу Христу.

«Воздвижает или служает». Он же говорит: «Аз же посреде вас есмь яко служай». Это есть истинное, духовное, евангельское, Божественное свойство — смирение возглавляющего, управляющего, исполняющего функции служащего. Странно конечно, потому что по падшему естеству я господствую, властвую, трудиться уже не надо — посылаю других исполнять что-то. А в Церкви должно быть иначе — по подобию Царствия Небесного. Когда Господь сошел с небес, оставил своих служителей — ангелов и не требовал, чтобы все подчинялись Ему, служили. Он сам исполняет страшнейшую такую функцию служения — смерть за тех, кому Он пришел послужить: спасти от смерти, дьявола, греха. И вот блаженный Феофилакт говорит: «Нет ничего несчастнее души, закоснелой в упорстве. Ибо смотри, что говорит Господь: «Вот, рука, предающая меня со мною за столом». Господь пытается спасти Иуду, пытается воздействовать. Так и нам, когда кажется нам бесполезно, человек уже не слышит, какой-нибудь пьющий — он уже не слышит, он уже не может без спиртного, но все равно — мы должны говорить, должны служить, должны помогать ему с тем, чтобы по крайней мере совесть наша была чиста, чтобы он ни сказал: «Вот, если бы ты сказал, если бы отнесся ко мне с любовью, может, я бы и бросил».

Господь говорит о готовящемся предательстве не только для того, чтобы показать, что Он знает имеющее случиться, но и для того, чтобы явить нам Свою благость и злобу предателя, изза которой сей не устыдился быть на Его Вечери, а потом не оставил намерения исполнить свое намерение. То есть служение Господа ученикам, даже и омовение ног, оно не могло подействовать на Иуду. А может и могло, но не подействовало, — так ожесточилось его сердце. Существует некая мера греха, которая делает человека неудобообратимым, не только для человеческих средств, но даже словом и действием самого Спасителя.

Нам надо беречь себя от такого состояния греха, которое уже необратимо. Потому что, если мы будем откладывать борьбу с грехом, откладывать борьбу со страстью, то можно попасть в состояние безвозвратное, из которого уже не выйти при всех человеческих и даже Божественных средствах и молитвах за нас.

Господь также дает нам этим образец, дабы мы до конца старались о пользе падающих. То есть — никого не презирали, ни о ком не теряли надежду на спасение. Нет безвыходных ситуаций, нет безнадежных. Единственно безвыходная, безнадежная ситуация — это после конца мира, после Страшного Суда, когда человек уже будет приговорен к вечным мучениям — вот это безвыходная ситуация, безнадежная ситуация. А все остальное — всегда есть надежда. Нет для христианина безнадежных, безвыходных ситуаций, всегда можно из них выйти, всегда можно справиться, покаяться, стать другим. И только наша косность, наша леность, расслабленность могут клеветать на возможность спасения нашего Богом и нашими усилиям. То есть, мы ослабляем наши усилия и думаем, что и Бог нас не может спасти — это грех и грех.

«И Сын человеческий идет не потому, что будто бы не может защитить Себя, но потому, что Он предназначил Себе смерть за спасение людей. Ибо горе человеку тому, имже предается». Хотя Ему предназначено пострадать, но ты зачем оказался так зол, что решился предать

Его? То есть свобода все равно сохраняется, и если бы Иуда покаялся, то все равно был бы найден способ спасти его.

“И достается тебе в удел горе, что ты оказался склонным на предательство. Так как и змий проклят за то, что он послужил орудием козней дьавола. Услышав сие, ученики смутились. Об этом пространнее узнаешь из толкований на Евангелие от Иоанна глава 13. Они смущаются теперь не только подозрением себя в предательстве. Но от сего смятения переходят к спору. Спорят о том, кто из них больше. До спора о том они дошли последовательно, вероятно один из них говорил другому: «Ты хочешь предать», а сие опять тому: «Нет, ты хочешь предать”». То есть сначала себя обвиняли, а потом уже и друг друга.

Так и мы иногда скажем: «Виноват, да», покаемся, а потом начнем укорять другого и говорить — «А ты сам то-то и то-то делал, и сам ты еще хуже меня».

«А что же Господь? Он укрощает смятение их двумя примерами. Во-первых примером язычников, которых они считали скверными, объявляя, что если они будут так думать, то подобны будут язычникам. Во-вторых, собственным Своим примером, ибо объяснив, что Он служит им, Он этим приводит их к смиренномудрию». То есть, Он говорит о том, что Он служащий, омывает ноги и так далее. И ничего больше быть не может, как пример Учителя.

«Именно в то время, как сказано, Он разделили им хлеб и чашу. Если Я, которому поклоняется вся ангельская и разумная тварь, служу среди вас», — то есть преломляет хлеб, раздает, выполняет функцию служащего, служителя, — «то вы как осмеливаетесь думать о себе много и спорить о первенстве?». То есть о первенстве, по разуму падшего естества, — я лучше, я меньше виноват, я еще что-то… Вот такие свойства падшести, они и у апостолов сохранялись. «Мне кажется, что Он упомянул об этом служении не мимоходом, а чтобы напомнить им: что если вы ели от одного Хлеба и пили от одной Чаши, то одна трапеза делает вас друзьями, единомышленными. Зачем же вы имеете мысли недостойные этого? Притом и Я не так сделал, чтобы одному послужил, а другому нет, но всем вам, равно. Посему из всего этого ты пойми как ученики были тогда еще несовершенны, а впоследствии так чудно просияли. Да упразднится Манихей, который говорил, что некоторые по природе неспособны к обучению и таковым невозможно перемениться. «Вы же есте пребывши со мною в напастях Моих. Я завещаю вам яко завещал Мне Отец мой — Царство».

Что значит — завещать Царство? Завещает царство тот, кто умирает и тогда наследник получает царство. Но, Господь как бы умирает, но как Царь Он остается жив, в вечности. И когда мы слышим на литургии слова «Ибо тех есть Царствие Небесное», то это значит, что мы становимся царями, наследниками, обладателями Царства Небесного. Если бы нам земное, какое-нибудь маленькое, к примеру княжество Монако определили, и то было бы счастье. А тут нам не маленькое и не всемирное царство, а Царство Небесное! И притом — каждому! И так же, как Бог может любить каждого как единственное чадо, каждого больше всех, так же и каждому достанется Царство, и оно не будет делиться на части. А каждому — по Царству Небесному. То есть, то же самое Царство, которым владеет Господь, Царство Божие, Царство Небесное. И ни у кого не будет никаких претензий, что вот «как же, тут еще один царь находится». Потому что Царство это будет не внешним, как вот сейчас царствуют. В вечности, в Царстве Небесном символы упразднятся. И будет только символизируемое. То есть эти земные предметы, все земное — это символ вечности. А тогда каждый сможет обладать Царством Небесным, то есть быть Богом по благодати. И без всякого изъятия, без всяких границ.

И вот еще: дьявол говорил, что «преданы царства мне, и я могу Тебе их дать, если Ты мне поклонишься». Так вот, царства земные, пока они разделенные в этом падшем мире, то падший дух мнит, что они ему преданы, и он может их дарить. Но это только пока мы сами, люди, отдаем эти царства ему, прельщаясь страстями, сребролюбием, властолюбием и многими другими свойствами, которые Царству Небесному не способствуют. Скорее мешают или даже становятся идолами прельщающими, заслоняющими возможность обладания Царствием Небесным.

«Я завещаю вам яко же завещал Мне Отец мой — Царство. Да едите и пиете на трапезе Моей во Царствие Моем, и сядете вы на престолах, судяще обеманадесяте коленах Израилевых». «Рече Господь: Симоне, Симоне, се сатана просил вас дабы сеял яко пшеницу». Вот здесь не совсем точный перевод, есть некоторые неточности перевода по разным причинам,

и даже в славянском тексте. Здесь не «сеял», а «веял». То есть, когда берут лопату и подбрасывают зерно, ветер сдувает плевелы, а зерно опускается на землю. И тем самым, отвеиваются плевелы, которые имеют вид пшеницы, но таковыми не являются. Поэтому «веял яко пшеницу», — мол, Ты подбрось, а я дуну, — падший дух говорит, — и если вернется обратно, то — Твой, Петр. А если дуну, и улетит, то мой. Тогда понятнее, о чем речь, а то так — читаем, вроде понимаем, вроде какая-то сокрытая мудрость, а на самом деле здесь просто неточность перевода.

«…Дабы веял яко пшеницу. Аз же молихся о тебе, да не оскудеет вера твоя. И ты некогда обратишися», — то есть, после падения, враг подует и ты, Петр, где-то не очень далеко упадешь. Потом Господь скажет: «Скажите ученикам Моим и Петрове», — то есть не в числе учеников еще Петр, а отдельно. А потом трижды: «Падший, любишь ли меня?» и возвращает ему апостольское достоинство ученика, «…некогда обратишися», — то есть, покаявшись, вернувшись, обратившись, — «утверди братию твою». Видишь, не просто встанешь на место первоверховного апостола, а будешь утверждать братию. Очень полезно начальнику почувствовать себя в немощи, а потом уже начальствовать. И подчиненным уже не так страшно, — мы знаем, что он понимает нашу немощь, а мы его, не вменяем ему, но не забываем. И так и живем.

«Он же рече Ему, о Господи, с Тобою готов есмь и в темницу, и на смерть идти». Ну, Петр — такой храктер, про него говорят «тотчас» — сразу, первый, холерик. «Господи, я с Тобою». — «Он же рече: глаголю тебе Петре, не возгласит петел дважды дондеже троекраты отвержешеся от Мене». Видите, какая любовь, — Господь не укоряет его, а просто говорит о том, что будет. И говорит, что «обрашся и утвердишь братию» и что трижды отречёшься. Известно, Господь — есть любовь. Но особенно к тем, кого избрал. Поэтому самое страшное, конечно, было Иудино отпадение, потому что Господь избрал Его в ученики. И нам, когда нас кто-то предаст, чтобы не было так тяжко, — мы скажем: да, вот Иуда Господа предал, что уж мы, мы не больше. Ученик не больше Учителя. Христа предали, и меня вот предали. И есть надежда потом покаяться и примириться, не говоря уже о том, что мы и сами не без греха. Где-то, когда-то, кого-то мы тоже предавали. Иногда предавали себя, и свое достоинство, и свое звание, свои дары, которые мы получали от Бога.

«Сказав, «горе предающему Меня» и между тем, научив их (учеников), что должно быть смиренномудрыми». А как Господь нас учит смирению? То есть, если сами не научимся, то попустит искушения. Как пророк Давид говорит: «Пал, возстал. Благо мне, яко Ты смирил мя еси». Блага нет в том, что пал, а благо, что смирил. Ну, если Господь смирил, а если я еще сам смирю себя вместе с Господом, — все в порядке. Урок впрок.

«Господь, как предающему предназначает в удел горе, так, напротив, дает обетование ученикам, говорит им : вы же те, которые пребыли вместе со Мною в искушениях Моих». Но и мы сейчас пребываем с Господом в искушениях, потому что Он несет искушения всего мира: все отвержения Бога, весь сатанизм, всю ложь, гнев, неверие, убийства, аборты, все, что происходит, Господь несет. И мы пребываем с Ним в этих искушениях и вместе с Ним несем немощи наших братьев и сестер, и все, что происходит в этом мире. Что-то мы знаем, о чем-то не знаем, какая-то тяжесть ложится на сердце вдруг, — может, кто-то согрешил, и мы приняли какую-то долю. И нам тяжко, а мы говорим: «Погода, наверное, портится, поэтому тяжело». Нет. Мы же ведь как были, так и есть, и будем целым Адамом. Если мы христиане — то вместе с Христом несем Крест: «Да возьмет крест свой и отвержется себя», — говорит Господь. А на ком же еще лежит общий крест, если по слову Спасителя — «вы свет мира, соль земли», — соответственно, мы несем крест этого греха мира. Господь взял его, но и мы тоже участвуем в этом. Вольно, когда понимаем, или невольно.

«Прибыли со Мной в искушениях Моих», посему и вам Я завещеваю воздаяние, то есть договариваюсь с вами, чтобы подобно тому, как Отец мой завещал Мне, то есть назначил Мне Царство, и вы «будете есть и пить за трапезою Моею». Это образно, конечно, и по нашему пониманию царствовать — это сидеть с царем и самому как царь, — на престолах. На двенадцати престолах царских. «Будете судить, как все цари», будете обладать и судить двенадцать колен израилевых. «Сказал — да ясте и пиете», — не потому что будто там будет пьянство, и будто бы царствие его чувственное, ибо ответом Своим Он научил, что там жизнь ангельская. И получится, что Царствие Божие не есть пища и питие».

Поэтому, если уж насчет пищи беспокоимся, то надо здесь успеть как-то насытиться, успокоиться, завтра заговеемся, например, — и уже до Рождества. Но не переедать, а то тяжело. Мы так, русские, привыкаем жить широко, еще и жалко не пропадать же продуктам. А ведь животных-то нет, мало, какое-нибудь животное маленькое — котик или собачка. Это в деревне нет проблем — есть кому все съесть, не испортится.

«Посему слыша слова — «ясте и пиете на трапезе Моей» никто да не обольщается, но пусть понимает так: что сказано не применительно к тем, кои пользуются почетом от царей мира сего». То есть, на нашем языке, чтобы нам понятно было: когда мы придем и не увидим там никаких столов и яств, но то, что увидим, заставит забыть про какие-то столы, какие-то яства и питие…

«Ибо тех, кои разделяют обеды царя, считают первенствующими над всем». Так и об апостолах Господь говорил: Он предпочтет их всем. Равно, когда слышишь о сидении на престолах, разумей не престолы, но славу и честь». Потому что и сами престолы теперешние царские — это лишь символ славы. Вот, Господь на престоле.

А на каком Он престоле? Не на стуле же. Один из чинов ангельских — Престолы называется. И как это выглядит, нам не представить, конечно, и если представим, то точно не так будет. Хотя иконописцы умудряются как-то изобразить.

«Ибо из сотворенных и рожденных никто не будет там сидеть. Сидеть прилично одной Святой Троице, Несозданному и Царю всего Богу, а тварь, как раба, должна стоять. И это мы говорим телесно о сидении и стоянии». То есть о различии Творца и творения. «Судящий, то есть осуждает тех, кто не уверует из двенадцати колен. Ибо не уверовавшим израильтянам служат немалым осуждением апостолы, которые сами суть израильтяне, однако уверовали». То есть, чтобы свои своих судили. А то придем мы, русские, и будем судить израильтян, ну что это за дела? У нас русских хватает, мы их и будем судить.

«Поелику же предателю Он воздал горем, а им, прибывшим в любви к Нему, обещал в будущем высокую честь, то дабы они не возгордились как бы совершившие нечто великое, что прибыли в любви к Нему и не предали, говорит: «Сатана просил, чтобы сеять вас, то есть смущать, портить, искушать, но Аз молихся». Не думайте, говорит, что все это совершенство от вас самих, ибо дьявол напрягает все силы, чтобы отторгнуть вас от сей любви и сделать предателями. Господь обращает Свою речь к Петру, потому что он был и дерзновеннее прочих, и вероятно возгордился обещаниями Христовыми».

Помните, даже было такое, что он после Пятидесятницы перед иудеями лицемерить стал, и Павел его остановил порицанием некоторым. Конечно, если было сказано, что «на сем камне созижду церковь», дам ключи от Рая, немалая это все слава — и тут сложно, еще до того, как благодать сошла во время Пятидесятницы, не подумать о себе что-то такое, положительное, и себе не приписать чуть-чуть. Посему смиряя его, Господь говорит, что сатана много усилился против них. «Аз же молихся о тебе». Говорит так и про все человечество». То есть так по-человечески общается с Богом Отцом. «Ибо как Бог, не имел нужду молиться. Но, Я, говорит, молился: Да не оскудеет вера твоя. Хотя ты поколеблешься несколько, но в тебе сохраняются семена веры. И хотя дух искусителя отрясет листья, но корень жив, и вера твоя не оскудеет».

Вот так человек иногда согрешает, по какимто причинам — Господь решает, что человека необходимо смирить видимо. Но основа остается, и даже дар Божий остается. И через покаяние, слезы, если еще есть необходимость и возможность, человек встает опять в строй. Потому что Господь следит за тем, чтобы нам не возгордиться и попускает какие-то падения. Все падения наши из-за гордости, для нашего смирения. Они все там точно рассчитаны, попущены падшим духом, ни вправо, ни влево, ни секунды больше, ни меньше, сколько дано, столько и дано. Как Иова мы помним, что дьявол просил искушать и Господь разрешал ровно в ту меру, которую Он дозволял.

«Хотя ты и поколеблешься несколько, но в тебе сохраняются семена веры, и хотя духискуситель отрясет листья, но корень жив, и вера твоя не оскудеет. Ты же обрашеся, утверди братию твою». Вот, когда человек и падает, причем при всех, явно, перед всей вселенной, но это не уменьшает в глазах Господа его достоинства, а наоборот, доводит его до того величия, что в нем есть. Чтобы иметь возможность утверждаться и иметь чувство собственного достоинства, но и смиряться. Вот эти две стороны должны быть у каждого человека. Как св.Иоанн Дамаскин в чине отпевания говорит: «Посреди ничтожества и величества меня соделал». То есть, ничтожество — тварности, падшести, удобопреклонства ко греху, и величия — когда осеняет благодать, появляется сокрушение, покаяние, смирение, доброделание. И тогда мы чувствуем себя совсем иначе, то есть, величие человека ощущаем. И так соединяется: чтобы и величия, и ничтожества не терять, ни одного, ни другого. Вот так и существуем: вместе, динамично, в некоем единстве и борьбе противоположностей.

«И это надо понять именно тебе. Так как Я к тебе первому обратился со своим Словом, то после того, как оплачешь свое отречение от Меня и придешь в раскаяние, утверди прочих». Потому что, если у нас вера колеблется, то мы к кому обращаемся? К тому, кто веру имеет, к Петру. Вот он показал веру, потому что он не отпал, несмотря на падение. Но вера нуждается в укреплении после падения. Нужно опять покаяться, помолиться Петру, и стать опять в строй, получить прощение и опять — в строй, воевать дальше.

Ответы на вопросы слушателей в г. Арзамасе

6 марта 2016 года

Можно ли читать акафист Великим постом, некоторые батюшки говорят, что делать это не нужно?

О. Владимир: Да, мнения существуют разные, все индивидуально. Но я считаю — а почему нет? В храме акафисты постом не читаются, но дома по желанию сердца — можно. На Афоне, например, все четыре воскресения Великого поста вечером вместо, пришедшей от католиков службы под названием Пассия, читают Акафист Божией Матери, разделенный на четыре части. Постом бывают праздники, — например память обретения главы Иоанна Предтечи, 40 мучеников — хочется почитать акафист, читай. Конечно, постом читается Псалтырь. Но, если человек привык читать акафисты, душа его просит — почему нет. Хотя надо сказать, что акафисты — это не уставное чтение. Древних акафистов всего три: Исусу Сладчайшему, «Радуйся Невеста Неневестная» — Божией Матери, святителю Николаю — написаны в VI веке, а остальные с XVIII века начали писать. Многие сами пишут. Например, недавно канонизированным святым.

Какие же ориентиры духовные в современной ситуации?

О. Владимир: Главное — держитесь предания церковного. Держитесь духовников и тех отцов, о которых мы знаем, что они — от Духа. У нас есть предание православное, и две иерархии — одна иерархия официальная: миряне, дьяконы, священники, епископы, Патриарх(это непременно должно быть)^[1], но существует еще и иерархия духовная. Мы свободны, и Богу нужны свободные люди. Старцы не мгновенно старцами становятся, а постепенно, они учатся у других старцев, и важно это преемство сохранить. Оно сохраняется Богом, не мы, не иерархия официальная не может создать старца. — сказать: «Вот назначаем этого старцем!» Это народ определяет — идут к тому, кто исцелил, утешил, сказал грехи, о которых никто не знал, и потом эти люди скажут о помощи старца всем своим друзьям и сродникам, и те на себе испытают эти дары. Но все старцы стоят за официальную иерархию. И не поддерживают тех, кто уже Патриарха готов не поминать.

Если кто-то из мирян ссылается на то, что их батюшка так учит, запомните: надо самим думать и сверяться с Преданием Церкви, с мнением духовных людей, а не то, что «батюшка, к которому я привык так думает — значит — так и есть». Надо все частные мнения сверять с общецерковным.

Относительно старцев, как же свт. Игнатий Брянчанинов писал в 19 веке еще, что у нас иссякли богодухновенные наставники и спасться нужно по книгам? А что сейчас?

О. Владимир: Это правильно было для того времени, Да, свт. Игнатий говорил, что церковь полуразрушена, и лучше ее не трогать, иначе она развалится. Но, посмотрите, что было потом. — я сам почитатель свт. Игнатия, у нас Общество его имени, — но могу сказать, что старцы были и в его время (в Оптиной пустыни, например) и после, и есть сейчас. На Афоне есть старцы? — Я тем был, могу сказать — есть, я видел старцев. Прп. Паисий говорил, что есть еще и великие сокровенные, «невидимые старцы».

А сколько старцев канонизировала наша Церковь, тех, кто жили совсем недавно — старец Иона, старец Кукша, старец Амфилохий, старец Симеон. А те — кого мы знали: отец Иоанн (Крестьянкин), отец Кирилл (Павлов), отец Николай Гурьянов — кто они? Разве они не обладали всеми дарами старчества? И, если иссякнет у нас старчество, с чем же мы останемся? Но пока Бог милостив, это от Бога зависит. Без старцев мы бы не выжили. Вот как старец Софроний (Сахаров) во время войны подвизался в пещере на Афоне и молился до полного изнеможения о победе над фашизмом. И он говорил, что как будто груз с сердца свалился, когда был взят Сталинград. Сколько людей святых вымаливали тогда наш народ; духовными дарами может обладать и простой с виду человек или даже убогий — блаженная Матрона, например.

А исчезнут совсем старцы или духовные люди уже только перед концом, на 8 Вселенском Соборе, как описал Владимир Соловьев уже Антихрист будет присутствовать, но и тогда ему противостанут старцы.

Так что свт. Игнатий говорил, исходя из собственного опыта того времени, в которое он жил, а мы не должны быть пессимистами. Прп. Серафим Саровский в одном из своих пророчеств, которые цензура не пропустила, говорил, что во времена Антихриста, в России будет такое место, куда враг не сможет войти. Это относилось не к Дивеево только, к канавке — это был символ = не вся Россия, а только ее небольшая часть сохранит дух Христов. И это зависит от веры людей, от молитвы — духовное зависит от духовного, а не от территории. Первое оружие христиан — это молитва.

О смущении по поводу встречи Патриарха Кирилла с папой Римским.

О. Владимир: Если мы являемся христианами, то мы желаем, чтобы спаслись все, весь Адам — как молился прп. старец Силуан и старец Софроний. Поэтому католики — это не самые худшие из тех, кто находится вне православия. Они почитают Божию Матерь, особенно усиленно Ей молятся. Недаром, когда они переходят в православие, мы принимаем их в сущем сане. Архимадрит Василий, который теперь настоятель монастыря в Чебоксарах — бывший католик. Я знал его еще в Иерусалиме, когда он был монахом в монастыре католическом св. Иоанна Крестителя в Горнем.

Знаете, как думали христиане в древние времена? — Все доброе, красивое, чистое во всем мире, во все времена принадлежит Богу, а значит Церкви, — Господь говорит «без Меня не можете творить ничего». Церковь брала все из античной культуры, что считала красивым, истинным — из Платона, например. «Строматы» составил св. Климент Алексанрийский. Христиане чувствовали себя царями, владыками мира. А мы теперь стоим, как на картинке в школьном учебнике во времена моего отрочества было — стоит крестьянин на одной ноге в лапте, а вокруг него загородка. Это карикатура была на освобождение крестьян в 1861 году. Так вот и мы стоим огородились и говорим: « Вот тут у нас истина, а там за загородкой — все во тьме и католики, и протестанты, и старообрядцы».

Мы должны знать в чем неправда, в чем ересь того или иного учения, но при этом мы должны ненавидеть грех и любить грешника. Старец Софроний говорил, что если мы будем хотя бы одного человека ненавидеть, то мы не войдем в Царствие Небесное. Представляете?

Что, я должен любить гомосека?

О. Владимир: Конечно, он же страдает. Как старец Порфирий Кавсоколиват говорил: Если на человека нападет тигр, ты же не будешь обличать его, ты будешь стараться спасти. А тут не тигр, тут дьявол. Это же относится и к наркоманам, и к колдунам, и к католикам — мы отвечаем за все человечество. Мы должны помнить, что христианин несет ответственность за весь мир и своей молитвой должен освящать весь космос, всю Вселенную. Если человек во грехе, наркоман, гомосек — значит я плохо молился. Как старец Порфирий говорил: Вот в Афинах развелись супруги, значит я плохо молился, если бы хорошо молился, они бы не развелись. Вот это — вселенское православие, а не на одной ножке скукожившись за загородкой стоять.

Почему же тогда Господь уничтожил Садом и Гоморру?

О. Владимир: Так, а знаете, что это было милосердие Божие? Грехи уже превысили меру. Потому что когда Господь наказывает, то действует римское право — теперь есть надежда на милосердие. Как Достоевский описал — когда человеку оглашали приговор, 20 лет каторги, то он даже радовался — что теперь он искупит свой тяжкий грех, убийства например. Так и тут.

А то, что сейчас в Европе происходит — это по Промыслу Божию такое возможно?

О. Владимир: Святые отцы говорят, что существует воля Божия и попущение Божие. Поскольку мы имеем свободу, и она имеет смысл только тогда, когда мы можем выбирать между добром и злом. И, когда творится зло людьми, то оно творится попущением Божием, как проявление свободы человека. В конце времен зла будет все больше и больше. Прп. Нектарий Оптинский, когда его в 1921 году спросили: «Батюшка, уже конец света наступил?» он сказал: «Нет, конец будет, когда останутся три христианина православных — епископ, священник и мирянин». Даже дьякона не упомянул. Да, конечно, мы идем к концу. Зло усиливается. И особенно в католических странах, где извращения умножаются. А нам надо помогать им, молиться за них.

А что вы скажете про экуменизм?

О. Владимир: Скажу два слова. Мы ездили на гору Синай и встречались с епископом древней Синайской церкви, и один паломник задал ему вопрос об экуменизме. Владыка ответил: «Это все уже прошло, уже не актуально. Сейчас страшнее “мамонизм”». Мамона — это идол поклонения богатству и благам земным. Это первое. Второе — в интернете есть письмо афонитов на эту же тему для тех, кто был взволнован встречей нашего Патриарха с папой Римским. Они так же говорят о «мамонизме», который заключается в том, что уже на Афоне снимают духовных игуменов, которые готовы подвизаться и ставят менеджеров, которые умеют деньги зарабатывать, проводят дороги и прочее. Афон тоже не будет вечным, есть пророчество, что как только Иверская икона Божией Матери исчезнет, придет конец Афону из-за утраты духовного делания. И в России тоже. И епископы, и священники чем заняты мы? — собираем деньги на всякие казалось бы необходимые нужды, и они заслоняют духовное. И тогда я должен спросить себя: может ли мне как-то повредить экуменизм сейчас? И честно скажу — нет. А вот «мамонизм» вполне может повредить. Начну богатство собирать, начнут требовать с меня налоги. И я буду думать только о деньгах.

А могут ли католики и православные молиться вместе? Теперь говорят — да, а ведь раньше это было под запретом?

О. Владимир: Прежний запрет подразумевал, что общая молитва предполагает и общее причащение, а это невозможно. Как помните на литургии есть возглас: «Двери, двери! Премудростию вонмем!» То есть только православные остаются, двери закрывают, и мы поем Символ веры. Но молиться вместе можно, что тут плохого? Мы молимся Христу. Католики в этом ближе всех к нам. И если мы помолимся, они могут стать православными. За последнее время 12 католических священников стали православными. Если мы с любовью отнесемся, а не будем тыкать — «ты еретик». Я спрашивал уже упоминаемого отца Василия, с которым прежде (когда он еще был католиком) общался в Горнем, как он стал православным. Его исцелила блаж. Анна, потом он встречался со старцем Иеронимом на Афоне — и это на него повлияло.

Его приняли с любовью, а не обзывали еретиком. Так и должны поступать православные христиане, а мы все хотим ими быть.

Ответы на вопросы. Передача «Разговоры с батюшкой» на телеканале «Союз»

Могут ли в церкви существовать разные взгляды на одни и те же вопросы?

О. Владимир: Да, могут. Это называется акривия (точное действие по правилам) и икономия, то есть необходимость сообразовываться с временем, местом и в целом с обстоятельствами жизни каждого конкретного человека, иногда отступая от каких-то правил, ради спасения. Например — одни требования к человеку, который давно находится в церкви — к нему надо быть более строгим, и другие — к тем, кто только учится, только переступил порог церкви.

С течением времени, которое приносит много изменений, должно ли и может ли меняться наше мировоззрение?

О. Владимир: Православное мировоззрение основывается на незыблемых основах, но есть и подвижные части, которые реагируют на изменения мира. Мир не такой, каким был при Константине Великом или Иоанне Златоусте или даже до революции в России. Поэтому мы не можем действовать, исходя из тех правил, которые были установлены тогда, мы не можем сохранить «букву», но должны сохранить дух православия. Например, старец Иоанн (Крестьянкин) говорит, что сейчас так быстро развиваются события, что надо приспосабливаться, общаясь с людьми к состояниям их душ. Водительство, педагогика душ меняется со временем, но и от места зависит — одно дело Россия, другое — Европа. Но и в России — одна педагогика в деревне, другая при общении с высокообразованными людьми. Это и есть индивидуальный подход, личностный подход, сообразно обстоятельствам и состояниям.

То есть то, чему учили подвижник в прежние века нам уже не подходит?

О. Владимир: Об этом говорил уже свт. Игнатий Брянчанинов, что мы можем читать писания свв. отцов, восторгаться их высоте, но на деле уже исполнить их не можем: есть то, что можно применять отчасти, а есть те, которые применимы и в наше «расслабленное время». К таковым он относил сочинения свт. Иоанна Златоустого, свт. Дмитрия Ростовского, свт. Тихона Задонского. Для мирян, для монашествующих — Лествица, авва Дорофей, Исаак Сирин. Но все постепенно — по ступенькам поднимаясь. Главное не букву сохранять, а учиться творчеству духовному у отцов. Когда они что-либо писали или говорили, они говорили Духом Святым, сообразуясь со временем и личностью вопрошавшего. Св. Варсонофий Великий молился: «Господи, вразуми меня, что мне сказать, чтобы было полезно тем людям, которые меня слушают». Так Господь даст говорить то, что соответствует людям.

Ну так можно запутаться, трудно разобраться — что тебе подходит для окормления, а что нет.

О. Владимир: Для этого существует духовник. Поэтому у него надо спрашивать, что тебе полезно читать. Один греческий духовник сказал, что даже, если христианин будет читать что-то очень душеспасительное без благословения, то пользы ему не будет. Наша Церковь не может благословлять на что-то вообще, как папа Римский говорит «городу и миру», нет, необходим личностный подход. Благословит тебя духовник читать письма прп. старца Амвросия Оптинского для мирян, ты будешь читать и получать пользу, ну еще и спрашивать, когда что-то непонятно. Православная церковь направлена на конкретного человека, если приход — на конкретных людей.

Вы говорите, что «Божественная педагогика» зависит от географии, социального статуса, образования и прочее, а ведь труды святых отцов написаны без учета всего этого, что же их теперь надо перекладывать, сообразно обстоятельствам времени и места?

О. Владимир: До революции были такие переложения. Но все равно все сводится к духовнику. Надо обращаться к духовнику, к его интерпретациям, к тому, как он понимает святых отцов. И тут все тоже индивидуально. Одному батюшке, например, близок свт. Игнатий Брянчанинов, который предлагает нам как бы философию христианства, а другому свт. Феофан Затворник, который говорит о практике, о технологии пути ко спасению.

Вот именно о практике хочется спросить: насколько будет «положительный эффект», если исполнять все вычитанные рекомендации, в книгах, которые благословил читать духовник?

О. Владимир: Все зависит от опытности духовника, от степени веры и ревности послушника, а потом может быть, что ученик придет и скажет: «Я нашел старца. Отпусти меня». Старец Кирилл (Павлов) говорил, что можно менять духовника по потребности духовной. Но нужно быть внимательным к себе, не ошибиться, чтобы каждый наш шаг был точно по направлению ко Христу.

Что может быть критерием духовности человека, как можно узнать насколько он воцерковился?

О. Владимир: Постоянство и внимательность в исполнении молитвенного правила, как часто человек причащается, что читает, какие у человека падения-грехи. Как он борется с ними. Иногда даже по виду можно определить в каком состоянии человек находится. Хотя состояние человека переменчиво, сегодня он собран и весел, а завтра расслаблен и унывает, на дню несколько раз может меняться состояние. Но в целом человек может замечать, что вот он уже не раздражается так часто — и это уже признак продвижения на пути ко Христу.

Думая о духовном, может ли человек стремиться к каким-то «светским вершинам», к каким-то достижениям в миру?

О. Владимир: Конечно, но тут тоже важно общение с духовником. Например, человекученый, или художник, или музыкант — конечно он должен развиваться в своей области. Но духовнику нужно иметь представление о том, чем занимается человек, духовник должен поинтересоваться конкретными занятиями этого человека. Поэтому ученые чаще всего ищут себе образованных батюшек и желательно именно в той сфере, в которой он работает, творческие люди — батюшек, у которых есть личный творческий опыт.

Особенно это чувствительно в медицинской сфере, когда возникают этические вопросы часто.

Люди по житейскому опыту могут очень отличаться: политики, воины, рабочие у станка — все они приходят в церковь. Есть ли какие-то полезные для всех советы?

О. Владимир: Во-первых в любой профессии надо действовать в полной ответственностью и по совести. Но дальше разное — ответственность политика или воина отличается от ответственности художника или врача. Человек может советоваться с авторитетными людьми в своей области, а потом говорить о полученном совете духовнику и тот, помолившись, может благословить на его исполнение.

Каким уровнем богословия должны обладать миряне?

О. Владимир: В пределах Закона Божия — это минимум. Это краткий курс семинарии. Но, конечно, в меру времени, интересов христианин должен читать Жития святых, труды отцов. Но опять все индивидуально — бабушкам в деревне читать не надо, у них такой опыт жизни, который все заменяет. Ей достаточно того, что она слышит в церкви, читает дома Евангелие крупным шрифтом и акафисты. А человеку городскому, да еще с гуманитарным образованием, например, ему надо найти именно в богословской литературе ответы на те вопросы, которые у него постоянно возникают.

Люди сейчас очень заботятся о здоровье и часто прибегают к различным восточным практикам, насколько это допустимо для христианина?

О. Владимир: Восточные практики — это общее понятие. Например определенные упражнения йоги используются в медицине чисто технически, без духовной составляющей, никакого вреда православным они принести не могут. Есть и другие медицинские наработки тибетских монахов, лечение травами, например, за которым стоит многотысячелетний опыт, если ими пользуется православный терапевт, не придавая этому лечению духовного значения, то ничего плохого в этом нет. У меня есть знакомый врач, который был в Китае, изучил там иглоукалывание, диагностику по пульсу и другие премудрости врачебные, он православный, воцерковленный человек, и я вполне ему доверяю и благословляю у него лечиться. Отец Иоанн (Крестьянкин) говорил, что можно лечиться методами восточными, но у православных врачей.

Можно ли говорить об определенном маловерии в нашем обществе?

О. Владимир: Я бы сказал более сильно — мало людей действительно верующих, церковных у нас. А без церкви не может быть веры или будет вот это самое маловерие. Люди считают себя верующими, православными, но это никак не влияет на их нравственных выбор — грешить или не грешить. Например, взять взятку или не взять, делать аборт или родить ребенка, помочь другому человеку или жить только для себя. Конечно, и люди, которые ходят в церковь, они тоже согрешают, но что говорить о тех, кто не участвует в Таинствах, какой силой он преодолеет греховность свою? У него нет навыка воздержания, все, что ему в голову приходит, он считает возможным к исполнению, правильным. Тем более, что все сейчас пропитано бытовым атеизмом, гораздо более страшным, чем «научный атеизм», который когда-то нам преподавали.

Церковь дает систему ориентиров нравственных, если человек считает себя верующим, но в церковь не ходит, говорит « у меня Бог в душе» — где ему получить эти ориентиры? «Ориент» — это Восток, Христос. Мы имеем компас, знаем направление, куда нам идти, если заблудимся. Потому одно дело — с компасом идти по жизни, а другое — без компаса блуждать. Я даже удивляюсь как в наше время люди еще могут сохранять человеческий облик, не будучи христианами, не будучи воцерковленными. Мне священнику (я уже более 40 лет служу) и то трудно, возникают искушения, ситуации, в которых трудно разобраться, как же бедные люди справляются без Таинств, без духовничества — не представляю. Я удивляюсь мужественности этих людей, их природной или генетически унаследованной нравственности.

Жить среди людей верующих, воцерковленных на самом деле легче, чем среди неверующих, так почему же есть те, кто гнушается верой?

О. Владимир: Очень просто — бесово легко, Божие тяжело. Люди знают, что в церкви надо посты соблюдать, надо от многих вещей отказаться, не грешить. Но, если и дальше народу будет навязываться представление о том, что все позволено», это приведет к еще большему разложению общества, семьи, на личном уровне. Я могу сказать, что современное состояние не самое страшное, перед концом света будет гораздо хуже, но идти к этому можно с разной скоростью. Пройдет еще лет десять и мы будем вспоминать о нашем времени как о более-менее терпимом, так же как сейчас мы вспоминаем о советском времени как более терпимом с нравственной точки зрения, чем наши дни.

Если процент верующих сейчас сокращается, не наступит ли время, когда уже некому будет передавать традиции православные, православное мировоззрение?

О. Владимир: Я думаю, что и сейчас этот процент дошел до какого-то среднего минимума, и дальше уже сокращения не будет. Как в советское время казалось — бабушки умрут, кто придет им на смену, но опять появлялись другие бабушки им на смену, так это все и идет. Я думаю три, пять, самое больше десять процентов от населения страны верующих людей — это та десятина Богу, которая была во все времена. Профессор Болотов, историк Церкви еще до революции об этом писал — «практикующих христиан» (как говорят теперь на Западе) во все времена было не более десяти процентов во всем народе. Думаю, уменьшения верующих не будет, потому что жизнь будет еще тяжелее, и эти тяжести привлекут еще больше людей в Церковь. Наступят времена, когда дальше жить без Бога будет затруднительно или вообще невозможно. Как было во время Великой Отечественной войны, когда храмы стали открывать, люди побежали креститься, молились, каялись.

А в чем сила проповеди в мирное время?

О. Владимир: Надо проповедовать так, чтобы это было интересно. Чтобы человек начал иначе понимать себя и окружающий мир, чтобы ему казалось, что обращаются непосредственно к нему. Как я помню в первый раз попал на общую исповедь к своему будущему духовнику, и он говорил об общих грехах, а я думал, что он говорит конкретно обо мне и думал, что же он мне скажет, когда я к нему подойду, ведь он меня насквозь видит. Я подошел, и он сказал о том, что надо поститься, читать утренние и вечерние молитвы, Евангелие и Иисусову молитву и со всеми вопросами обращаться к нему. У меня были слезы, я ничего не мог сказать, я только смотрел на него и думал, вернее, чувствовал — вот человек, который живет по Евангелию, и если я буду слушаться его, то тоже научусь жить по Евангелию.

Сколько времени человеку живущему в миру можно отдавать на «практическое христианство»?

О. Владимир: Минимум — утренние и вечерние молитвы, посещение богослужения в субботу и воскресение и на праздники. Очень важно — воцерковлять быт, например, пред тем как посуду мыть, помолиться: «Еосподи, благослови». А главное в отношениях с людьми руководствоваться заповедями. Например, позвонили тебе, прежде, чем начнешь разговаривать, скажи «Еосподи, благослови!» Вот старообрядцы у них это сохранилось — воцерковленный быт. Это то, чему можно у них поучиться.

Наша миссия среди воцеркволенных людей должно состоят в том. Чтобы объяснять, что нужно воцерковлять быт, просить о том, чтобы Господь входил в мелочи нашей жизни.

Могут ли священники ощибаться?

О. Владимир: Конечно, мы же люди. Священники — они же не святые, они совершают Таинства и ими освящаются, но есть и свои страсти, и свои немощи, даже прелести какие-то, ложные мнения. Но это-то и помогает, потому что, если бы мы были безгрешными, то храмы бы опустели уже. К святому идти страшно, он ведь все видит насквозь, а вдруг начнет тебя обличать, да еще перед знакомыми, пред друзьями. А так не страшно. Батюшка — такой же грешник, ну, смертных грехов не совершает, молится конечно больше, причащается чаще, но и в нем есть общечеловеческая падшесть. Как прп.Макарий Великий говорил: «Даже у святых есть нечто гордостное». Есть такое определение: «Святость — это минимальная греховность». Вот так и священник — «минимально греховный» из мирян. Есть такая поговорка: «Какой мир, такой и монастырь». То есть церковность она выше мира, но не очень-то намного, главное — отказ от смертных грехов, а целом люди остаются людьми.

^[1] Старец Софроний (Сахаров) говорил о. Адриану, написал письмо в 1990-е годы в Печоры о том, что нужно держаться Патриарха. Отец Адриан сам мне давал это письмо почитать Вот что писал о. Софроний: «…И самый важный пункт: Какому движению церковному следовать. Умоляю Вашу Святыню послушать мой голос, грешного человека: Держитесь всеми силами только Патриаршей Церкви.

Держитесь даже до «исповедничества» (чтобы не сказать «мученичества» (т.е. даже до смерти). Спасение только в Ней. Все другие движения, как бы ни были благочестивыми по внешнему их явлению, — западня вражия. Чрез них придет только раскол, ненависть, гибель общая.

Пишу Вам еще с великим сознанием моей ответственности пред Богом — и Церковью, искупленной драгоценной Кровью воплощенного Сына Божия. Какими бы ни были неизбежные недостатки — Она, и только Она найдет Свой верный путь. Так говорил в свое время Иоанн Златоуст; так говорил пр. Серафим Саровский; так мыслят все, подлинно боящиеся погрешить подвижники всех родов».