<span class=bg_bpub_book_author>Соколова Н.Н.</span> <br>Под кровом Всевышнего

Соколова Н.Н.
Под кровом Всевышнего - Часть III. Детство будущих пастырей

(304 голоса4.0 из 5)

Оглавление

Часть III. Детство будущих пастырей

Мальчики начинают служить

С 1955 года наша семья начала жить в построенном нами новом доме. Отец Владимир ежедневно чуть свет уезжал на службу в Лосинку, а я оставалась дома с четырьмя детьми и молоденькой няней Машей. Однако редко около меня было четверо моих малышей, обычно их было семь или восемь. Три племянника врывались к нам, как только приоткрывалась дверь в их старый дом. А там, в первой же проходной комнате, лежала моя старая свекровь, которой мы раза три в день приносили покушать. Малыши-племянники были ровесниками моим детям, никто из них еще не ходил в школу. Они не были озорниками, всегда слушались с первого слова, всегда старались вести себя так, чтобы я их не прогоняла. Но четверо моих детей, сын шофера Толя да трое племянников не могли соблюдать в доме желаемой тишины и порядка. Бывало, такой шум и возню поднимут, что голова кругом пойдет. Мой отец Владимир не переносил шума. Скажет: «А ну-ка, идите к себе», — и сразу вместо восьми детей в доме останется четверо. Толю родители тоже забирали от нас, так как снимали в селе комнату. А от своих родных детей шума не было. Сима, всегда спокойный, тихо играл машинкой, девочки возились с куклами, а Коленька или строил что-то из кубиков, или начинал благоговейно «служить». Он часто бывал в храме и, будучи очень впечатлительным, будто носил в себе желание продолжить дома то, что видел в церкви. Помня совет отца Алексея Мечева, мы не запрещали детям играть в богослужение, но и не подталкивали к этому.

«Служба» начиналась у них с раннего младенчества. Мы видели следующее: ребенок едва ходить начал, еще не умеет говорить, не понимает речи взрослых, а уже «служит» Богу. Он держит в ручонке вертикально карандаш или палочку, заменяющую ему свечку, встает перед иконами и серьезно, сосредоточенно, не обращая внимания на членов семьи, начинает петь или, вернее, гудеть что-то похожее на «аллилуйя» или «помилуй!». Потом малыш берет за шнурки свой башмачок и медленно, благоговейно раскачивает им, то есть «кадит». И чем старше, тем больше он «служит»: обвязывается пеленкой, заменяющей ему фелонь, торжественно поднимает вверх длинную ленту, считая ее орарем. Рядом с Колей неизменно становился Сима и повторял все движения братца. И никогда ни одной улыбки при этом, ни баловства. Мы с отцом наблюдали только и радовались: дети изливают, как умеют, свои чувства перед Господом.

Бабушка Зоя как-то спросила своего любимца:

— Коленька, что тебе ко Дню ангела подарить? Внук принес ей узенький матрасик, который клали в коляску под Любочку. К углам матрасика была привязана тесемка.

— Бабушка, смотри, — сказал Коля, — веревка эта мне уже шею натерла, а это моя епитрахиль! Сшей ты мне, бабуленька, настоящую епитрахильку, как у батюшек.

Бабушка не замедлила сшить внуку маленькую голубую епитрахиль, но Симе захотелось иметь такую же. И у него вскоре появилась епитрахиль, но уже песочного цвета с оранжевыми крестиками. Потом бабушка нашила своим «маленьким батюшкам» и фелони, и стихари, в которых дети стали прислуживать в храме. Коле было четыре года, когда он впервые вышел со свечой. Сима был рослым ребенком, скоро догнал Колю и стал прислуживать вместе с ним. Руководил, конечно, Коля: «Ты делай все так же, как и я», — говорил он. Они важно сходили со ступенек амвона, потом поднимались, кланялись друг другу и расходились в разные двери.

Однажды Коля, придя домой, с улыбкой рассказал мне, что «Сима сегодня крестился левой рукой…». — «Какой ты, такой и я, — оправдывался малыш. — Мы стояли на литии друг к другу лицом. Коля начал креститься рукой, которая ближе к двери. Но у меня почему-то плохо получалось», — недоумевал Симочка. В свои четыре года Симочка не мог еще многого понять в богослужении. Однако он терпеливо стоял со свечой даже длинные акафисты, которые любил у нас читать отец Димитрий Слуцкий. Но однажды к концу литии, когда духовенство продвинулось от дверей к середине храма, Симочка взошел по ступенькам на амвон. Отец Димитрий прошептал:

— Сойди назад, еще не все.

Но Сима так устал уже, что махнул ручонкой и сказал:

— Да ну Вас, Вы очень долго…

Он вошел в алтарь, сел на горнее место (позади Престола) и, потушив свечку, начал спокойно отдыхать. Но больше такое не повторялось: мальчики внимательно всматривались в лица священнослужителей, которые давали им указания. Дети очень любили разжигать уголь в кадиле, подавать, принимать и ставить свечи. Они делали все благоговейно, старательно, понимая, что предстоят пред Богом.

Дома в своих играх мальчики копировали богослужение. Коля любил читать акафисты. Букв он еще не знал, смысла слов не понимал, но громко и монотонно повторял священные слова, слышанные в храме. Ни смысла, ни связи не было между словами, но кончались они уже правильно: «Радуйся, Николае, великий чудотворче», — и тому подобное. Двоюродные братья — Митя, Витя и Петя — тоже участвовали в этих молениях. Они терпеливо стояли, подпевая то, что знали. «Отец дьякон, эктенью!» — подсказывал Коля. Дьяконом был неизменно Сима. Подняв орарь, он тоненьким голоском взывал: «Паки, паки миром Господу помолимся».

Часто «служба» неожиданно прекращалась, и Коля объявлял молебен. Это приводило детей в восторг. Они брали в руки кто иконочку, кто свечу, кто чашку с водой, а Коля — кропило. Для этого иногда ломалась ветка цветка. И дети шли из комнаты в комнату, даже в старый дом, где лежала бабушка. Коля запевал: «Пресвятая Богородица, спаси нас». И все за ним повторяли. «Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе!» — и все опять повторяли. Брызги летели, головки детей были мокрые, но ни смеха, ни шуток не допускалось. Если кому-то становилось весело, то слышалась команда старших: «Все! Больше не будем», — и служба тотчас же прекращалась. Эти игры продолжались у детей до семи лет, то есть до отроческого возраста, пока умишки их были еще в младенческом состоянии. Мы, родители, детям не препятствовали «служить», но они сами понемногу прекращали, видно, слышали уже голос совести, побуждавшей смотреть на вещи уже серьезно, вдумчиво.

Среди покойников

Живя вблизи кладбища, дети наши привыкли равнодушно относиться к явлению смерти. Почти ежедневно мимо нашего дома или несли на руках гроб с покойником, или везли его в машине. Я слышала веселый крик: «Ура! Покойник! Машина в красных пеленках! Сейчас будет играть оркестр, будут звонить в колокола, а может, даже и палить. Мамочка, одень нас скорее, мы пойдем на кладбище!» — и вся компания бежала к храму.

Придя домой, дети хоронили куклу, коробки из-под обуви служили гробом, они брали алюминиевые крышки от кастрюль и били ими так, что звон стоял в ушах, трубили в бумажные трубы, стараясь повторить мотив траурного марша. Иногда хоронили кого- нибудь из своей компании: укладывали, закрывали расшитыми подушками, служившими венками из цветов, кадили, размахивая лампадкой на цепочках, пели «вечную память» и что умели. Часто до меня доносились окрики: «Лежи смирно, не садись, ты — покойник!». Но у «покойника» терпения не хватало, и игра прерывалась.

Однажды произошел такой случай. Жена церковного сторожа попросила у меня большое корыто. Прошло дня три, корыто мне понадобилось самой. Я послала в ограду (то есть к храму) своих двух старших мальчиков, которым было шесть и пять лет, надеясь, что у двоих хватит силенок донести тяжелое металлическое корыто. День был жаркий, все дети гуляли и, конечно, побежали вслед за Колей и Симой. Няня Маша натягивает уже веревки для белья под окнами, я снимаю наволочки с подушек, вдруг слышу пение детских голосов: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас». И мотив тот, который бывает, когда несут покойника. Гляжу в окно и вижу целую процессию. Впереди идет трехлетний карапуз Петя, несет на голове дощечку, заменяющую ему крышку гроба. За Петей идет Коля, кадит консервной банкой на веревочке и во весь голос выводит слова молитвы. Четверо детей несут за углы корыто, в котором лежит Любочка. Все поют, но часто останавливаются, приказывают Любе лежать смирно, а она то и дело садится. Корыто выскальзывает из слабых ручонок, Люба качается, вот-вот вывалится…

— Маша, Маша, — кричу я в окно, — возьми скорее у детей Любку, они ее уронят, ушибут!

Маша летит, подхватывает двухлетнюю крошку на руки. Но ребята протестуют:

— Отдай «покойника»! — кричат они. — Кого же мы хоронить будем?! Дома меня малыши спрашивают:

— А почему у нас нет покойника? У других есть, а у нас нет…

— Вот и хорошо, что нет, ведь покойник — горе!

— Покойника зовут Горе? — спрашивают дети.

Но вот у нас умерла моя свекровь. Детям все было интересно и ново. Люди приходили и приносили цветы, в комнате служили панихиду, из кухни неслись вкусные запахи от готовящихся на поминки блюд…

— Вот и у нас покойник, — говорили дети.

— А тебе не жалко бабушку? — спросила я малыша. — Вот ее в землю закопают…

Последовал такой ответ:

— Это не бабушка, это в гробу — покойник. А бабушку нашу ангелочки на небо к Боженьке унесли, ей там хорошо, она там болеть не будет. Мы все уже это знаем, нам объяснили…

И не удержать детей от веселых игр! Живут они настоящим моментом, не помнят прошлого, не заботятся о будущем, здоровы, сыты, в тепле и радуют всех своими улыбками и лаской. Про их невинность сказал Христос: «Если не будете, как дети, то и не войдете в Царствие Небесное».

Однажды случилось моему пятилетнему Серафиму очутиться одному в склепе, среди старинных металлических гробов, в темноте и под землей. Симочка ничуть не испугался, а произошло это так. Делали наружный ремонт летнего храма. Внутри его всегда было очень сыро, так как вокруг он густо зарос высоким кустарником. Прелые листья и земля поднимались уже высоко вокруг кирпичных стен. Тогда отбросили эту землю и решили, как полагается, сделать отмостку, то есть крепкую дорожку вдоль стен. Уравнивая дорожку, наткнулись на сводчатый кирпичный бугор, который шел поперек полосы дорожки. Бугор был невысокий, сантиметров двадцать пять, на него не обратили внимания. А это был верх сводчатого узкого прохода, ведущего из-под алтаря храма в склеп — усыпальницу строителей и попечителей храма купцов Кондрашовых. Рабочие засыпали дорожку мелкими камушками, осталось только зацементировать отмостку.

Был теплый летний вечер. Я пошла в храм, взяв с собой трех старших детей. Праздник был небольшой, людей почти не было. В конце службы я разрешила детям выйти на улицу, погулять в ограде. На мальчиках были кремовые шелковые рубашки, расшитые «русским» крестиком внизу и на рукавах широкой пестрой полосой. Бабушка Зоя со мной всю зиму трудилась над этими вышивками, уж очень нам хотелось нарядить наших мальчуганов. Выхожу после всенощной к воротам ограды, меня ждет моя тройка детей, но в каком же виде? Все умазаны желтой глиной, головки в земле, ручки черные.

— Где вас носило? В могилу свежую, что ли, на кладбище? Ведь я вам велела из ограды без меня не выходить!

Коленька начал бойко мне рассказывать:

— Мы бегали вокруг стены храма, играли в «паровозики», бегали только по узенькой дорожке. Я — впереди, за мной Сима, а сзади Катя. И вдруг Симки не стало. Он, бегая, остановился на каком-то бугорке дорожки, подпрыгнул и провалился в землю. Слышу — кричит: «Ребята, я провалился!». — «Да где же ты?». А он: «Я под землей!». Мы с Катей пошли на его голос, видим — ямка небольшая чернеет, а из нее Симкин голос раздается. Я ему кричу: «Как тебя вытащить? Давай руки!». А он в ответ: «Здесь глубоко, я до дырки не достаю. Я сейчас на гроб заберусь, тогда, может быть, и до верха достану». Мы с Катей легли на землю, руки ему свои протягиваем в дыру. Сима за них уцепился, стал подтягиваться, так мы его и вытащили. Ух, тяжелый!

— Ну, молодцы, спасли братца. Пойдемте скорее мыться да переодеваться, как поросята ведь вымазались, «обновили» рубашечки.

— Нам не до чистоты было, мамочка: уж очень там кругом темно, гробы вокруг стоят… — сказал Симочка.

— А ты не испугался? — спрашиваю.

— Да ведь я не один был, а то бы испугался.

— Вот так-то, сынок, — говорю, — Господь никогда не оставит: и из-под земли тебя вынет, только надейся в жизни на Него.

За грибами

Две осени подряд, когда Коле и Симе было шесть и пять лет, мы всей семьей ездили за грибами. Нас сопровождала жена шофера Ривва Борисовна с сыном Толей, а если не они — то няня Маша. Уезжали мы из дому часа в четыре вечера, так как по утрам батюшка наш служил. Погода стояла дождливая, весь день дети сидели дома и с нетерпением ждали возвращения отца из храма. Пораньше обедали, пораньше укладывали детей днем спать, чтобы к четырем часам все уже были готовы в путь. Брали с собой хлеба, огурчиков, яблок и т.п., а отец всегда привозил спелый арбуз. Наскоро пообедав, мужчины давали команду: «В машину!». А дети уже давно ждали этой желанной минуты, уже были все в резиновых сапогах, пальтишках и с корзиночками в руках. Коля садился впереди на колени к отцу, я с Риввой Борисовной сзади и с нами Толя, Сима, Катя и Любочка. Первое время Любочка боялась движения машины и кричала: «Ай-я-яй! Бака!» (значит: «Бах!»). Дети успокаивали ее: «Нет, не бака, не бойся!».

Ездить приходилось всегда далеко, километров за 25–30. Вблизи с утра ходили грибники и по лесу валялись только отрезанные корешочки. Было досадно. Да и трудно было остановиться так, чтобы и машина могла съехать с шоссе, и чтобы лес оказался грибным. Бывало, видишь заманчивую природу — березки, мелкий ельник, веселые опушки. Кажется, была бы я сама грибом, так и сидела бы вот на той моховой кочке под сосенкой! «Сюда, сюда, — кричим мы все, — сворачивайте поскорее в сторону!». Но Тимофей наш поставит машину на обочину и один или с батюшкой пройдет на разведку. Быстро возвращаются, садятся за руль и едут дальше. «Почему?», — волнуются все. «Нельзя углубиться в лес, через пять-шесть метров от дороги уже столбики с колючей проволокой». Опять запретная зона! И так проедем двадцать пять километров, пять-шесть запретных зон обнаружим: везде концлагеря! И что делать зекам в лесу? Но это нашим умам было непостижимо. Видели только тут и там вышки с часовыми на них, мчались быстро дальше. А однажды вышли на поляну, трава высокая, но тут и там загадочные маленькие бугорки. Мужчины наши переглянулись и скомандовали:

— В машину!

— Да почему же?

— Это кладбище, — шепнул мне Володя.

— Как кладбище? Ни одного ни крестика, ни памятника нет, лес глухой кругом и дорога-бетонка (окружная Москвы).

Только теперь, сорок лет спустя, мы узнали, что в лесу были закопаны те несчастные заключенные, которые умирали тут на тяжелой работе, прокладывая ту дорогу, по которой с грохотом теперь мчатся вереницы машин.

Так, заехали мы однажды за тридцать километров от дома, туда, где теперь город Черноголовка. Был уже шестой час вечера, через два часа должно было начать смеркаться, а мы и выйти из машины не можем. Досадно! Тогда спустились на проселочную дорогу и решили по ней ехать дальше и дальше, пока в грязи не завязнем. Дождь моросил беспрестанно, но пустынная лесная дорога густо поросла травой, двигаться по ней тихо было приятно. И сидят там под елочками и березками маленькие крепкие белые грибочки, все с темной шапочкой. В окна машины увидели их дети, раздался крик: «Останавливай! Выпустите нас: грибы с черными головками! — и запрыгали дети по мокрому мху, визжали и собирали грибки, как с грядки, затем бежали ко мне обратно и с восторгом опоражнивали в ведра свои маленькие корзиночки. — Смотри, уже сколько! И одни белые! Даже березовых и осиновых мало». А уж на сыроежки никто и не глядел. Все были рады, что наконец нашли грибное место, куда кроме нас, казалось, никто еще не заходил.

С этого дня мы стали ездить прямо в Черноголовку (так называлась тогда маленькая деревушка, которую мы последней проезжали, уже съехав с шоссе). И набирали мы там за полтора-два часа полные корзины, килограммов до двадцати-тридцати. Батюшка уходил с Колей подальше в лес, Тимофеич брал с собой сына Толю. Со мной всегда оставались девочки, а иногда и Сима, если он не шел со старшими. Меня всегда оставляли караулить машину, хотя я очень боялась и просила Машу или Ривву Борисовну не уходить далеко. Они сочувствовали мне и обходили ближайшие кустики, находя и там много грибов. Я тут же в лесу чистила грибы, чтобы дома можно было их мыть и сразу варить. Сидела я, чистила и поглядывала по сторонам. Если где-то видела человека, то сразу сигналила. Приходил Володя и спрашивал:

— Что случилось?

— Да ничего, мне просто страшно, там кто-то шел.

— Аккумулятор сядет, не сигнальте зря.

— А вы аукайтесь почаще, а то ушли и пропали. А муж в ответ:

— Это вы, женщины, все кричите друг другу, а мы, мужчины, и так знаем, где кто.

Но однажды случилось такое, что с той поры я то и дело слышала густой бас Тимофеича: «Эге-ге-гее!» и Володин тенор: «Ау‑у!».

Мужчины с Колей и Толей ушли, а мы с Риввой Борисовной и тремя малышами остались. Моросил дождик, дети больше сидели в машине и уплетали арбуз с хлебом. Грибы мы перечистили, пора бы уж собираться домой, а мужчин нет. Напрасно то я, то Ривва Борисовна отходили поодаль и кричали, никто не откликался. Сима сигналил — ответа не было. «Где наши отцы? Неужели заблудились?».

Я ушла в кусты, встала на колени, начала молиться Господу: «Вла-дыко, верни нам наших отцов, наших деток!». И Царицу Небесную, и святителя Николая, и преподобного Серафима, и преподобного Сергия — всех я призывала на помощь. Стало смеркаться, дождь пошел сильнее. Уж какие там грибы, когда в глазах все рябит. А из машины раздается беззаботный смех детей, да тревожные ауканья Риввы Борисовны временами оглашают темный лес.

— Симочка, Катя, попросите Бога, чтобы наши папы с детьми к нам вернулись, — говорила я детям.

Они крестились, повторяли за мной и снова весело играли.

— Мы помолились, папа придет… — и твердо веря, без сомнения сердец, дети продолжали улыбаться.

Мы оставили их и вышли на широкую просеку, ведущую вглубь леса. Уже совсем смеркалось, когда мы увидели темный силуэт высокой фигуры, движущейся издали в нашу сторону.

— Ох, что за чудовище идет! — испугалась Ривва Борисовна.

— Не бойтесь, это человек, но на шее у него сидит другой и машет руками.

Подошел наш Тимофеич. Своим пиджаком он накрыл грузного Толю, который держался за голову отца, а рукава отцовской куртки свешивались, развеваясь по ветру и цепляясь за ветки кустов. Тимофеич тяжело дышал, пот лил с него градом, он был красный, с испуганными глазами.

— Мы заблудились! Я километра три отмахал лишних, прежде чем вышел… Где хозяин? Поехали!

— А где хозяин? — спросила Ривва Борисовна. — Где Володя?

— Не шутите! Я устал, поехали!

— Володи и Коли нет, — сказала я.

— Как?! Значит, и они заблудились? Пойду их искать…

Тимофеич повернулся и исчез из виду. Мы только слышали, как все дальше и дальше от нас раздавались его мощные крики: «Э‑ге-ге-ге!». Он шел на то место, где расстался с Володей. А там он забрался на дерево, и крик его стал далеко разноситься над мокрой листвой.

А батюшка с Коленькой так увлеклись сбором грибов, что не заметили, как заблудились. Стали кричать, но никто им не отвечал.

— Чем громче и чаще я кричал, — рассказывал мне потом Володя, — тем больше пугался Коля: «Никто нам не откликается, — со слезами говорил он, — а мы уже и не знаем, куда идти!».

Наконец они выбрались из чащи на широкую просеку. Но куда идти по ней? Ни компаса, ни солнышка, один лес… Пошли куда глаза глядят. Тихо кругом, смеркается… Володя сказал сыну: «Коля, помолись своему святому — святителю Николаю». — «Папочка, я от страха все молитвы забыл…». — «Да ты просто скажи: святитель Николай, помоги нам выбраться из леса и вернуться к своим». Коленька перекрестился, повторил с чувством слова отца. А батюшка решил, что святитель Николай непременно подскажет младенцу правильный путь. Вдруг Коля решительно сказал: «А зачем, папа, мы все идем да идем, а не знаем куда? Давай вернемся туда, откуда мы вышли — на просеку». Отец послушался. Вскоре они опять были на пересечении дорог, куда вышли после плутания по лесу. Остановились, отдохнули, помолились. Стали прислушиваться. И тут им показалось, что через лес доносится какой-то гул.

— Уж не голос ли чей? Пойдем туда! — рассказывал потом батюшка. — Углубились опять в чащу, но идем и прислушиваемся. И точно! Издали доносился голос человека. Мы обрадовались, шагаем уж в одном направлении, на голос. А чаща кругом непролазная. И вдруг перед нами огромная голова с ветвистыми рогами. Коля шарахнулся в сторону, а я ему — «Не бойся, это лось…». И снова стоим, ждем голоса. Опять услышали! И тут уж я, что есть силы, откликнулся. Лезем в темноте дальше. Ага, и голос уже ближе! Я опять кричу: «Ау‑у!». А в ответ уже ближе Тимофеичево: «Эге-ге- ге!». Спешим друг к другу, встречаемся и обнимаем друг друга, целуемся, как на Святую Пасху!

Тимофеич ведет хозяина к машине, в которой малыши уже заснули крепким сном. А мы, жены, кидаемся в объятия к мужьям, чмокаемся и благодарим Бога, что пропадавшие нашлись. При свете фар выбираемся из лесу и к полуночи возвращаемся домой.

Слава Тебе, Господи! Все хорошо, что кончается хорошо. С этих пор я уже не боялась сидеть около машины в лесу, каждые три-четыре минуты слышала голоса своих мужчин и была спокойна.

Проблема с няней

1956 год был для меня по сравнению с предыдущим и последующими годами как бы годом отдыха. Стройка была закончена, дети здоровы, и сама я отдыхала от беременности и рождения детей. Мы даже гостей охотно принимали, оставляли их часто ночевать. В те годы церкви кругом были закрыты, поэтому в наш гребневский храм приходили за шесть, семь и более километров. Отстояв всенощную, старушки ночевали у нас, а утром шли к обедне.

Из Болгарии приезжал мой дядя Владимир Евграфович, родной брат папы. Николай Евграфович не видел брата тридцать пять лет. Во всех анкетах родители мои от него «отрекались», то есть писали, что не имеют родственников за границей, иначе им бы не давали возможности работать в советских учреждениях. Но после смерти Сталина, когда Хрущев разоблачил коммунистический террор, дышать стало много легче. Начали возвращаться в СССР те, кто в молодости эмигрировал от революции, как, например, матушка Силуана и митрополит Вениамин, вошедшие уже в историю. В 1955 и 1956 годах мой дядя Владимир Евграфович два раза посетил Россию — свою Родину. Каждый раз папа посылал ему вызов, и дядя гостил в Москве недели по две. Повидаться с ним приезжали две сестры из Горького (Нижнего Новгорода). Тетя Вера, моя крестная, навестила меня с дядей Володей в Гребневе. Они были рады видеть нашу семью, дядя говорил мне: «У тебя, Наташа, дом — полная чаша».

Да, действительно, Господь изливал на нас Свою милость, мы были счастливы и ни в чем не нуждались. Однако я всегда помнила, что все наше благосостояние зависит от Господа, что враг ходит, «как рыкающий лев», ища нашей гибели. И чуть ослабевала молитва, как беда уже стояла у порога. Как-то Катенька утром что-то проглотила, отчего посинела и едва переводила дыхание, жалуясь на боли в животике. Почему-то Володя остался с детьми, а я побежала звонить по телефону, вызывала скорую помощь. Но врач отказалась приехать, велела нести больного ребенка во Фрязино. Я была не в силах это сделать, автобусов и машин тогда еще ни у кого не было. Помню, что я горячо молилась, пока бегала звонить. Пришла, а Володя говорит: «Она уснула, все обойдется. Под столом мы нашли расколупленное испорченное крутое яйцо. Возможно, Катя проглотила скорлупу…».

Господь близко, но надо беспрестанно звать Его, не забывать о Нем. А то как-то слышу грохот и жалобный плач. Бегу наверх, вижу: сидит Катюша на полу, рядом с ней приемник. Кате было года два, но она уже говорила: «Он падал на меня, я его держала и просила — Господи, помилуй!». Так Катя стянула за шнур с невысокого шкафчика огромный приемник, но чудо в том, что он не упал на ребенка, что двухлетняя крошка смогла удержать его. Подобные случаи часто бывают с детьми, и всякая верующая мать должна ежечасно, ежеминутно предстоять душой пред Богом, ибо в Нем наше спасение. Так и поют в храме: «Работайте Господу со страхом и радуйтеся Ему с трепетом».

Не скажу, чтобы я много посещала храм. Сердце рвалось туда, но постоянные заботы не давали сосредоточиться в молитве, голос совести влек меня к детям. Оставлю их на няню часа на полтора, стою в храме, а мысли о доме. Ухожу с половины службы, через пять минут я дома. Няня Маша не в духе, девочки заплаканные, грустные, мальчики серьезные, нахмуренные ходят.

— Что тут у вас случилось? — спрашиваю.

— Я выгнала племянников ваших, не могу я со всеми семерыми справляться! — говорит нянька и плачет. — Как начали они меня все бить, так я их тут же и вытурила…

— Ребята, вы били няню? — спрашиваю.

Коля и Сима стоят передо мною красные, возбужденные, но задрав носы, как победители.

— А что же? Зачем она девочек обижает? Если они маленькие, постоять за себя не умеют, то мы их защищали. Нас много, мы сестренок в обиду не дадим!

Недаром болело мое сердце. Я поняла, что на семнадцатилетнюю Машу нельзя возлагать бремя воспитания детей. Помочь она могла мне тем, что приносила воду с колодца, дрова, уголь, мыла посуду, гладила белье, мыла полы, чистила картошку и т.п. И нечего было больше с нее спрашивать. Маша была из далекой деревни, сирота. Мать ее умерла, а отец был пьяница. Когда старшего ее брата взяли в армию, то жизнь девочки стала невыносимой. Изба стояла нетопленая, дров не было, кушать было нечего, отец пил… Тетка сжалилась над сиротой и привезла Машу в Москву, определила ее к нам в няньки. Сначала Маша была смирна и послушна, но вскоре познакомилась с дочкой гребневского священника Лидой, попала под ее влияние. Маша уже не хотела жить у нас как своя, но только как наемница. Жалованье мы ей платили большое. Маша оделась, обулась, но стала предъявлять свои требования и капризы. Она не захотела питаться за общим столом, отказывалась с нами обедать. Уйду я отдыхать после обеда с детьми наверх, а Маша, оставшись одна, пьет какао с молоком, кушает яйца, бутерброды с колбасой, сыром — в общем, выбирает себе все, что повкуснее. Торты, печенье, конфеты и пироги — все это у нас было в изобилии, но стояло убранным. Батюшка на машине привозил нам со своего прихода, с поминального стола столько, что и не съесть было. Но я считала своим долгом делиться с бедными, которых было всегда много. Да и посты мы (хоть понемногу) старались помнить, поэтому питались скромно, без излишеств. Это могло Маше не нравиться, она ведь сама-то не получила религиозного воспитания. Изголодавшись в деревне, Маша сначала набросилась у нас на еду, но вскоре растолстела и с ужасом заметила, что ее фигура потеряла изящество. Да и печень ее стала протестовать против жирных блюд.

Маша начала болеть. Да еще на горе свое она влюбилась в нашего шестнадцатилетнего племянника Никитку, который часто приезжал из Москвы навещать свою бабушку. Тогда Маша наряжалась в свои выходные платья, бежала к колодцу, за молоком к соседям — куда-нибудь, только бы встретить Никитку. А мальчишка смеялся над ее чувствами, отчего Маша горько плакала. Мы не могли понять, что делается с нянькой. А она стала говорить, что рабочий день ее кончился, что она идет гулять. Как будто за день она не нагулялась с детьми! Так вот и было: вечером надо детей мыть, ужин готовить, печь топить, а помощницы нет! Брала я с собой Машу в храм, просила ее там смотреть за детьми, которые часто выбегали на улицу. Так перебивались мы с ней четыре года, но слава Богу и за это.

А радости тоже Господь нам обильно посылал. В тот год я боялась, что крошка Любочка напугается Деда Мороза, а потому решила сыграть эту роль сама. Старшие с нетерпением ждали Рождества, когда и к нам обещал прийти Дед Мороз. Они встретили меня с восторгом, получили подарки, и никто из них еще не сомневался в подлинности «Деда Мороза». А было всем восьмерым ребяткам (с племянниками) не больше шести лет. Когда я вскоре, скинув тулуп, пришла в их компанию, то малыши наперебой рассказывали мне о только что ушедшем Деде Морозе, показывали полученные ими игрушки. А Симочка, ласкаясь ко мне, сказал: «У Деда Мороза руки были совсем как твои, мамочка. Даже колечко золотое у него было на том же пальчике, как у тебя».

А подарок родного дедушки Николая превзошел все ожидания. Дедушка привез Коленьке настоящую маленькую скрипку. Батюшка сказал: «Это уже не игрушка, это настоящий дорогой инструмент. Чтобы играть на нем, надо поучиться». Коленька охотно выразил желание учиться, но у кого? Тут мы вспомнили, что наш старенький церковный регент когда-то играл на скрипке. Я сходила с Колей к Ивану Александровичу, попросила его показать нам, как играть… Иван Александрович был уже почти слепой, видел только свет и мрак. Но он любезно нас принял, объяснил нам, что скрипка — не шутка. Надо иметь слух и большое трудолюбие. Старичок подвел Колю к фортепиано и проверил его слух. «Прекрасно!». Потом Коля спел под музыку молитву. К этому он привык, так как отец Владимир часто по вечерам собирал детей для пения церковных молитв. Иван Александрович сказал: «Надо учить ноты, надо запомнить, какой пальчик и на какой струне играет нужную ноту. Это не сразу дается. Пусть Коля приходит ко мне регулярно, я буду с ним заниматься». Мы были очень благодарны.

Так закончилось Колино беззаботное детство, началась пора учения. Ему шел уже седьмой год, пора было готовиться к школе. Приближалась новая пора.

Школа — горе!

Трое учительниц, набиравших себе учеников в 1‑й класс, отказались взять в свой класс нашего Колю. Они знали, что Соколов Коля — сын священника, боялись, что придется с ним проводить воспитательную работу. Но в тот год набор был так велик, что пришлось взять еще одного педагога. И вот новая учительница, сама впервые вступающая на эту должность, согласилась записать Колю в свой класс. Молоденькая, неопытная, она приехала в Гребнево издалека, с грудным ребенком на руках, с веселым мужем-гармонистом. Они сняли комнатушку рядом со школой, решив поочередно сидеть со своим ребенком. Учительницу звали Антонина Гавриловна. Ребята рассказали ей, что Коля Соколов — «маленький поп», так как многие дети видели Колю в храме и на крестных ходах в стихаре и со свечой в руках. Но Антонина Гавриловна решила не заострять на этом ничье внимание.

Коля пошел в школу охотно и смело, так как вместе с ним в школу поступил его двоюродный брат Митя, с которым их посадили за одну парту. Коленька как привык дома по праву старшего руководить всеми детскими играми, так и в школе сразу взял инициативу в свои руки. Он рассказывал ребятам какие-то истории, все его внимательно слушали, учительница то и дело оставляла Колю вместо себя, а сама бегала домой проведать своего ребенка. Об этом мне рассказала уборщица: «Дивлюсь я на Вашего сына! Как он умеет с детьми обходиться! Сидят ребятишки у него тихо-тихо… Одна девочка заплакала, в туалет захотела, а не знала, куда идти. Так Коля ее за ручку повел, потом стоял и ждал, чтобы отвести девочку обратно в класс. А туалет-то далеко, через двор идти надо. Она вышла, да опять плачет: «У меня чулок спускается, не могу резинку пристегнуть…». Так Коля ей и чулочки подтянул, и пряжку пристегнул, и слезки вытер…». Мне это было не удивительно, так как Коля дома всегда помогал мне, одевая младших сестренок. Увидев вдали товарищей, он побежал к ним навстречу. А ребята гурьбой высыпали на улицу с криком: «Ура! Коля идет! Сейчас он игру затеет!».

У меня промелькнула мысль: «Не занимает ли он постоянно детей то играми, то рассказами, чтобы завладеть их вниманием, чтобы они со скуки не стали бы его дразнить «попом», не стали бы смеяться над его положением в церкви?». Но, так как Коле было не привыкать верховодить детьми, то я успокоилась. Да и занятий в школе часто не было, так что ребята то и дело отдыхали. Только проводишь в школу, а дети уж идут назад.

— Почему вернулись? — спрашиваю.

— Да у учительницы дочка заболела, три дня гулять будем. День, два поучатся и опять сидят дома:

— Теперь учительница сама заболела!

Наконец болезни кончились, а дети опять возвращаются, не учившись:

— Сегодня — День танкиста!

А потом гуляют — День космонавтики, потом — День здоровья. Это значит, что пошли гулять в лес, а на опушке всех распустили по домам.

Ну, первые-то классы мы и сами без учителей дома с детьми проходили. Вот сидим осенью на терраске, видим, что Антонина Гавриловна идет к нашим соседям за молоком, несет ребенка на руках. Ветер поднялся, дождь хлынул, учительница забежала к нам переждать непогоду.

— Ну, как дела идут? — спрашиваю.

— Ах, плохо, я то и дело детей распускаю. Муж загулял, ведь он гармонист, на каждой свадьбе играет, домой не приходит. А с кем же мне ребенка оставлять? Вот на вашего Колю класс бросаю, а сама бегу дочку четырехмесячную проведать. Еще беда — крыша потекла. Хозяйка на ремонт деньги с нас требует, а их у нас нет! Пожалуйста, дайте взаймы хоть двести рублей…

Ну как не дать! Ведь плачет бедняжка, пеленкой слезы утирает.

Вскоре я стала замечать, что Коля часто краснеет, у него часто бывает одышка. Он ложится, жалуется на боль в животе, температура у него слегка повышается.

Я пригласила домой знакомого детского врача, ту самую Ольгу Николаевну, которая спасала Колю, когда в трехмесячном возрасте он лежал со мною во фрязинской больнице. Ольга Николаевна внимательно осмотрела Колю, нашла у него заболевание сердца — ревмокардит. «Он не понимает, — сказала она, — что у него не животик болит, а сердечко». Потом приезжал врач-сердечник, велел Коле лежать и прописал кучу всяких лекарств огромными дозами. Сначала трудно было уговорить Колю лежать, но он стал слабеть с каждым днем. Лежал он один в кабинете отца Владимира, так как врачи предписали ему полный покой: «Никакого напряжения, ни крика, ни шума, ни волнений не должно быть около него», — говорил врач.

Полный покой при наличии в доме еще шестерых детей мы Коле обеспечить не могли. Мы почти перестали пускать к себе племянников, своим детям велели играть в других комнатах, любимую скрипочку до поры повесили высоко на гвоздик.

Когда Коленька не дремал, я читала ему вслух, Симочка приходил к братцу и тихо играл рядом с ним, забавляя больного. Так пролежал наш первенец четыре месяца. Но лекарствами мы его не донимали. Бабушка и дедушка привезли из Москвы знаменитого врача-гомеопата. Тот подтвердил, что у Коли — ревмокардит, но отменил всю кучу лекарств, а выписал свои горошинки. Мы запаслись ими и начали лечение сначала.

— Отчего эта болезнь? — спросила я. — Может быть, мы после ангины рано выпустили ребенка на улицу?

Пожилой, необычайно симпатичный врач сказал так:

— Нет, это не от инфекции. Это была сильная нервная нагрузка на неокрепший еще детский организм. Вы говорите, что он пошел в школу? Вот так оно и бывает, когда из мирной, тихой, ласковой семьи ребенок вдруг попадает в новое шумное общество, где окрики, ругань, грубость и постоянное нервное напряжение. Он мог Вам и не жаловаться, переносил терпеливо в себе перемену жизненной обстановки, но вот результат! Ребенок слишком напрягался, теперь ему требуется продолжительный отдых и лечение. Не загружайте его ничем.

Мы поблагодарили врача, он уехал, а мы с Володей многое поняли: излишнее внимание к ребенку пагубно действует на его здоровье. А Коленька наш на самом деле был перегружен: легко ли было семилетнему малышу постоянно владеть вниманием класса, чтобы не вызвать у детей памяти о том, кто он, чтобы предохранить от насмешек и себя, и свою веру.

У постели больного ребенка наша жизнь потекла еще тише прежнего, были отменены (даже на Рождество) всякие праздники, дни рождения и т.п. Как я была этому рада! Как тяжелы для меня были эти гости с прихода отца Владимира, ведь я с детства не привыкла готовить застолья и угощенья. Но мой батюшка считал, что если он посещает своих сослуживцев в дни их семейных праздников, то и он должен, в свою очередь, приглашать к себе батюшек с матушками. А за ними ехали в наш дом и алтарники с дьяконом, и уборщицы, да и все, кому не лень. Счастье, что мы жили далеко от Лосинки, а то бы я пропала. Любопытные так и лезли к нам с подарками, а мне, кроме тишины и покоя, ничего не надо было. Ведь своя семья состояла уже из восьми человек (это со свекровью и нянькой), да три племянника постоянно прорывались в наш дом. Итого, одиннадцать человек надо было три раза в день накормить. А уголь, вода, дрова и стирка — все это было на мне. Зимой беспрестанное поддерживание огня в котле для отопления — это было для меня как работа истопника. От шлака и угля мои руки были заскорузлыми и не отмывались, а концы пальцев часто трескались до крови. Слава Богу, Он помогал мне все терпеть с радостью. С прихода приезжали две-три простые женщины, которые носили воду, стирали белье, кололи и пилили дрова, но это было временами, не часто. Я им была рада. А вот когда праздная, любопытная публика приезжала «поздравить с праздником», то это меня раздражало. Хотелось ответить: «У меня нет ни праздников, ни отпусков, ни дней отдыха. Ежедневная топка печи, ежедневная кухня на десять-двенадцать человек, ежедневный уход за детьми, которых надо одеть, раздеть, девочек причесать и т.п.».

Да, это был обычный «крест» семейной жизни, глядя на который со стороны, люди говорили мне: «Счастливая матушка!». А я, матушка, еле ноги волочила, так как кроме семейных дел была то беременна, то больна: частые ангины очень меня ослабляли, а грипп тоже раза три-четыре за зиму переходил в семье от одного к другому. Так вот я и сказала тогда мужу, что пока Коленька болен, мы не будем устраивать дома никаких застолий. Надо усилить молитвы, надо принести Богу покаяние и вымолить у Него снова здоровье нашему первенцу. Отец согласился. Так тихо протекла зима 1956–57 года, а в следующую зиму… Там был другой «крест».

«Если по плоти живете, то умрете». Мы решаемся на пятое дитя

На следующий год в школу из нашего дома пошли уже четверо — Симе и двоюродному брату Вите исполнилось семь лет. Осенью мы отказались от поездок за грибами: утром — школа, вечером — уроки. Я предлагала Володе ходить одному в лес, но он ответил: «Это не интересно, вблизи грибы все обобраны, а далеко ехать не с кем. Один я ничего не принесу». Однако Коленька нас удивлял. Отпросится у меня один на полчасика до уроков «в ближние березки», а возвращается точно по бою часов на колокольне и ко всеобщему удивлению приносит в корзиночке столько, что и на обед хватало. «Да ты как с грядки рвешь», — говорили мы ему. Болезнь сердца у него, по милости Божией, прошла, мальчик был по-прежнему оживлен и весел. Господь услышал наши молитвы, вернул здоровье нашему первенцу, простил наши согрешения. О, как благодарить нам Господа? Но мы с Володей знали как: «Если Господь благословляет нас детьми, то нечего нам отстранять от себя Его благословляющую руку». Как ни трудно, но надо еще раз поднять посылаемый нам труд, то есть наш крест ко спасению душ и… решиться еще раз на (пятого уже) ребенка. И стала я просить у Господа: «Отче, пошли нам еще дитя — во славу Твою. Если Ты нам простил наше нежелание (в предыдущие четыре года) иметь еще дитя, то, в знак Твоего прощения, дай нам сыночка Федора (а имя Федор — Дар Божий). И дай нам, Боже, черноволосенького, как дед его Николай, да еще бы кудрявенького хотелось…». Так я молилась и верила, что Бог даст.

А в конце июля на именины отца Владимира к нам опять приехало на машинах много гостей. Стояла жара, и мы все пошли гулять в рощу. Одна дама (А.И., хозяйка дома священника) донимала меня передачей всех толков и сплетен, распространяемых о нашей семье. Да что греха таить — я и сама порой любила поболтать и посмеяться. Я рассказала А.И. о том, что меня многие жалеют, подозревая, что мне муж изменяет, потому что видят, как Володя подвозит в нашей машине Наталию Ивановну. А эта милая дама, хотя и была когда-то прекрасна собой, но жила уже седьмой десяток лет… Мы с А.И. от души смеялись, потом я сказала:

— Про меня говорят: «Вот матушка Наталия и в храм-то теперь стыдится ходить». А я и на самом деле почти не хожу… Мы ждем Федю.

— Это Ваш брат — Федя? — спросила А.И.

— Нет, сын!

— Как, сын? У Вас разве кроме Коли и Симы есть еще сын? Этого не может быть…

— Почему не может быть? Сейчас — нет, потом — будет!

— Откуда сын Федя будет? — спросила А.И. Тут уж я рассмеялась:

— Вы не знаете?! Федор — Дар Божий — будет у нас зимой.

— Ах, какая я дура! — воскликнула А.И. — Так поздравляю Вас!

— Нет, поздравлять будете на крестинах… — возразила я.

Мне надо было дать понять этой даме, любительнице праздников, что мне стало уже тяжело принимать гостей и собирать столы… Мы были с ней одни среди березок и сосенок, разговора нашего никто не слышал, однако весь приход батюшки скоро узнал, что я беременна. «Вот и хорошо, перестанут нас осаждать», — решила я.

Видит Бог, мне было всегда совестно собирать эти застолья, своих именин я старалась не справлять. Накормить голодного — это дело Божие. Но накупать для потехи горы колбас, ветчин и т.п. — это грех! Сколько людей нуждается, а тут у священника в доме какая-то «обжираловка» устраивается: и торты, и пироги, и вино! А Володя мой без конца бывал на подобных праздниках и потому считал своим долгом тоже устраивать у себя нечто подобное, хотя пьяных у нас никогда не бывало. Моего отца эти застолья очень огорчали, но составить серьезный разговор ему не удавалось. Я была с ним согласна, как всегда. Смех, шутки — разве это образец компании в доме священника? Я просила родителей на эти часы уводить детей подальше от дома, что мама и делала. А папу просила сидеть с гостями за столом, но это ему было так тяжело! «Будем молиться, чтобы таких гулянок в доме у нас не было», — утешала я папочку. И вот эти застолья опять надолго прекратились — Господь послал нам труды да болезни. Зимой, когда в школу пошел Серафим, посыпались на детей инфекционные заболевания.

Буду терпеть!

Серафиму школа не понравилась с первых же дней. Впереди него за партой сидел озорник, голова которого была так чисто обрита, что казалась лысой. Так этот «лысый» неожиданно поворачивался назад и, махнув рукой, скидывал на пол все находящееся на Симиной парте. Сима смиренно слезал со скамейки, подбирал свои тетради, карандаши и все другое, раскладывал снова все на парте. Но через три минуты «лысый» снова скидывал вниз все учебные принадлежности Симы. Так повторялось раза четыре. Прерывать речь учительницы и жаловаться Сима не хотел, решил сам проучить озорника. Сима вытянул из своих подтяжек резинку, натянул ее и щелкнул резинкой по голове «лысого». Тот от неожиданности громко закричал, схватился за голову. «Сима, встань в угол», — скомандовала учительница. Сима молча пошел в угол. На перемене он собрал в ранец свои вещи и ушел из школы. «Нет тут справедливости, — решил он. — Почему Людмила Васильевна даже не спросила меня, за что я щелкнул «лысого»? Не буду учиться!».

Сима дошел до ручья, сел под деревья и начал уплетать свой завтрак. К нему подплыли утки. Сима кидал им корочки, они ловили, ныряли, крякали от радости. Солнце ярко светило, был тихий осенний день, желтые листья украшали кусты. «Как тут тихо и хорошо», — с наслаждением думал Сима. Но вот вдали показались дети, возвращающиеся из школы. Сима присоединился к братьям, взял с них слово, что они дома ничего не расскажут. На следующее утро обида на школу у Симы прошла, и он решил: «Ладно, буду терпеть».

Выходя из школы, дети увидели драку. Соседа, мальчика Сашку, ребята повалили и били его чем попало. Сима моментально скинул со спины ранец, отдал его двоюродному брату Вите, а сам кинулся на помощь Сашке. «Он лежал уже на земле, а они били его ногами», — с возмущением рассказал Сима дома. Высокий и крепкий Сима стал раскидывать в стороны дерущихся, но попало и ему. Из дверей школы вышла учительница, которая видела все в окно и после рассказала об этой драке мне. Она быстро разогнала мальчуганов, а Сима пришел домой с дырой на коленке.

— Сынок, это новую-то форму порвал? — спросила я.

— Да, было дело… — вздохнул Сима. — Но ведь ты, мамочка, зашьешь?

С этого дня к компании наших четырех братцев присоединился и Саша. Но вскоре Сима перестал с ним ходить вместе, даже ждал, «когда Сашка пройдет». Почему? Сима рассказал: «Сашка просит у меня, чтобы я ему принес из церкви огарок от свечей. Он хочет что-то из воска лепить. Но я ответил, что из храма ничего нельзя брать. Сашка обиделся, больше мы не дружим».

Я с интересом наблюдала, как отличались характерами друг от друга мои два сына. Коля легко сходился с ребятами, руководил их играми, был как бы в центре жизни класса. Сима, наоборот, как и дома, держался особняком. Он охотно сидел на земле у забора и не принимал участия в шумных играх. Ну, если уж дети попросят его включиться в игру, то Сима послушно встанет среди играющих. Видя, что Сима игрой не очень заинтересован, я часто посылала его за дровами, углем, за водою к колодцу. Он был рослый, сильнее других, поэтому я чаще всего пользовалась его услугами. Но бывало так, что не могу дождаться воды, иду сама к пруду, спускаюсь к колодцу, вижу: стоит мой Серафим, любуется природой, забыл про все на свете. Говорю:

— Сынок! У меня дома ни воды, ни ведер, ни тебя… А он в ответ:

— Ой, мамочка! Здесь так хорошо! Я бы век не ушел отсюда: деревья, как в зеркале, отражаются в пруду, чайки летают, розовые облака плывут, тишина кругом… — и такое счастье озаряет детское личико моего сынишки, что мне становится ясно: блаженство общения с Богом уже коснулось души Симочки.

А школьный учитель Покровский Н.А. рассказывал мне следующее: «Задумают ребята расшевелить Серафима, договорятся на перемене донять его, чтобы Сима хоть погонялся за ними. Я вижу все в окно: кто пихнет его, кто поддразнит, кто-то швырнет в него чем-то. А Сима ходит медленно, спокойно, будто всецело погружен в тяжелую думу. Ни на кого он внимания не обращает, будто не слышит и не видит, что вокруг него делается. И какие проблемы решает он?».

Дома я спросила Серафима:

— Ты о чем задумываешься на переменах? Он ответил:

— Ребята начнут приставать, а я начинаю девяностый псалом читать про себя. Он длинный. Пока я до конца прочту, все уже разойдутся. У ребят не хватает терпения мне досаждать, когда я их будто не замечаю.

Вот так со школьной скамьи начинал будущий епископ прибегать к помощи Всевышнего. И входили в сердце мальчика моего слова Господа: «За то, что он возлюбил Меня, избавлю его; защищу его… воззовет ко Мне — и услышу его».

Племянники

В ноябре 1958 года, как обычно, начались морозы, подули ветры. Темнело уже рано, все семеро детей проводили у меня свои длинные вечера, на улице было сыро, холодно, никто больше не гулял. Мне с каждым днем становилось все тяжелее подниматься на второй этаж, где надо было чем-то занимать ребятишек, иначе начинались возня, шум. А безделья мы избегали, зная, что это — начало всех пороков. Нянька Маша ушла, как только заметила мою беременность. Свекровь ослабла и слегла, не пекла больше просфор, не топила русскую печь. Все хозяйство в семье деверя в руки взяла энергичная сильная сноха Варвара, она и за скотиной ухаживала, и за хлебом для коров ежедневно во Фрязино путешествовала. Уйдет, бывало, на четыре-пять часов, и трое детей ее остаются со мной. Отец их пропадал целыми днями в ограде, то есть при храме. Он был и истопником, и звонарем, и дворником, и уборщиком полов вместе с женою, и даже сторожем, так как ключи от храма висели у них дома. От должности старосты Василия, наконец, отстранили после того, как два раза прощали ему нетрезвость, возвращая к должности. Материальное положение их семьи ухудшилось, пенсия инвалида войны была у Васи невелика. Но на водку и на папиросы он всегда находил. Они взяли себе весь огород, заявив нам, что «с вас хватит, и чтобы ноги вашей в огороде не было». Мать и сестра Тоня были на стороне Васи. Мы с Володей не протестовали: с тех пор, как я то носила, то кормила детей, я перестала выходить в огород для работы. У Вари это получалось ловко и быстро: и поливка, и прополка грядок, и окучивание картошки — где мне было равняться с ней, выросшей в деревне и всю жизнь знавшей огород да коров. А о воспитании детей Вася и Варя не имели понятия, даже кормить их вовремя не старались, не раздевали и не укладывали их спать, мыли и переодевали детей очень редко. Вечером малыши засыпали кто на лавке, кто на печке, кто на полу. Василий разносил грязных и неумытых сыновей по их постелям, стаскивая со спящих детей брюки и ботиночки, в которых они ходили с утра и до ночи. Три раза в день в кухне на полу ставился самовар, когда закипал, он торжественно водружался на середину стола, семья усаживалась, и начиналось долгое чаепитие. Это считалось традицией. К чаепитию приглашались все случайно находившиеся (по делам церкви) в доме. Даже уже уснувших детей будили и тащили к столу: «Они без чая уснули!». Пока мы жили вместе, нас с Володей это возмущало: «Разве нельзя было вовремя накормить уставших малышей кашей с молоком, чтобы они сытые спали и больше не мешались?». А когда мы стали жить отдельно, то дети Никологорских постоянно обедали и ужинали у меня, подъедая все с аппетитом. У них же самих обед готовился только по воскресеньям, когда из Москвы (с вечера) приезжала тетя Тоня. Тогда были и суп, и каша, и селедка, и т.п. А в обычные дни у Никологорских к чаю были хлеб, молоко, дешевые конфетки да картошка с сырым репчатым луком. Больше дети там ничего не видели, так что считали счастьем находиться у нас. Племянники повторяли частушку, говоря, что в ней сказано об их семье:

Жизнь в колхозе хороша,
И обильна пища:
Утром — чай, в обед — чаек,
Вечером — чаище.

Подрастая, дети научились печь со мною пирожки, жарить котлетки, замешивать блины, крошить винегрет и т.п. Они были послушны, как и мои, делали все охотно. Я их мыла, стригла (борясь со вшами), одевала в свое, когда они говорили: «У мамы чистого для нас ничего нет, она никак не постирает». Только, в отличие от своих детей, мы с Володей племянников никогда не наказывали. Провожали до двери в их половину, говоря им: «Мы устали, побудьте пока у себя». Я спрашивала у священников: «Благословили бы меня совсем закрыть дверь в проходную комнату». Но это было невозможно, пока жива была свекровь. А когда она умерла в 1960 году, наш духовник отец Василий Холявко мне сказал: «А от кого же эти дети узнают о Боге? Вы уж их терпите, сколько можно, это Ваш крест».

Но несла я этот крест не с радостью, а часто с воздыханием. Совесть не позволяла мне без причины гнать от нас племянников, так как они льнули к нам, не находя у себя дома внимания. Однажды Митя в жаркий полдень пропал. Часа три его искали, мать с граблями в руках бегала вдоль берега, шарила по болотцам и колодцам (теперь, через сорок лет, увы, все колодцы пересохли!). Наконец, около пяти часов вечера на глазах отца Митя выполз из собачьей конуры. Он был заспанный, весь в соломе и сухих листьях, потому что отдыхал с собакой. Тетя Тоня, их крестная, заботилась о племянниках: она покупала им обувь, одежду, привозила игрушки и книжки. Но родители ради порядка в доме убирали все далеко: книги шли в сундук из боязни, что дети их запачкают и порвут, игрушки в плетеной сумке подвешивались высоко под потолком, так что были детям недоступны. Ребята скучали и целый день рвались к нам. Я слышала тихий стук.

— Кто стучит?

— Тетя Наташа, пусти погреться, я тихо сидеть буду, я — Митя.

— Иди. Опять стук:

— Вы Митю больше меня любите, пустили его, я — Витя.

— Ну, заходи, только чтоб тихо было. Теперь громко стучит свекровь:

— Что же ты, Наташа, делаешь? Двоих пустила, а третий скучает, плачет! А Петя:

— Я буду с девочками в куклы играть, я буду их папой.

Итак, часу не прошло, как все опять вместе! Что с ними делать? Читать не умеют, уроков не задано, учителя болеют. Встречаю я их учительницу Антонину Гавриловну, спрашиваю ее:

— Как Вы детям объясняете счет с переходом через десятки? Я смотрела их тетради — много ошибок, Ваших поправок, а оценок нет. Ответ был таков:

— Ах, они меня с ума свели, до чего же глупы! Дала я им самостоятельную работу, ушла домой на час. Прихожу — о, ужас! Вонь — не продохнешь! Ребята разулись, портянки свои размотали, кругом носки, сапоги, валенки разбросаны. Сидят на полу, босые ноги вытянули, пальцы на ногах своих считают. «Это что такое?» — говорю. А они в ответ: «А тут восемьдесят три минус пятьдесят семь, где же мы восемьдесят три пальца на руках возьмем, а чем писать будем? Приходится разуваться».

— Да Вы бы им объяснили: две ноги — это десять пальцев, можно их не пересчитывать.

— О, нет! Этим идиотам проще каждый раз от нуля считать!

Ну, что взять с таких педагогов! Культурные родители вполне могут сами до третьего-четвертого класса учить своих детей дома. Но в те годы школа была обязательна: священникам грозили судом, если они будут держать детей дома.

Ветрянка, скарлатина

Ноябрьским вечером мы уютно сидели с детьми за низеньким столиком, смотрели картинки, вырезали, рисовали, я читала мальчикам что-то вслух. Симочка и Витя притихли, повесили головки. «Что с вами, ребятки?» — спросила я. Они пожаловались на головную боль. Поставила я им градусники, у обоих мальчиков температура оказалась выше тридцати восьми градусов. «Или у вас клопы завелись? — спросила я Витю. — Ты весь в прыщах».

На другой день приехал врач и обнаружил у Вити ветрянку, а у Симы скарлатину. В больницу Симу не могли положить, так как был контакт с ветрянкой. «Ну, теперь открывайте ворота для болезней всех и надолго: поочередно весь ваш детский сад переболеет», — сказал врач.

Мы дали знать об этом моим родителям. Мамочка моя, всегда скорая на помощь, тут же приехала и увезла к себе в Москву моих дочек. Она меня всегда очень жалела, говорила: «Прислуги у тебя нет, а надо и дров, и угля, и воды принести! Ты беременна, береги будущего ребенка, не уставай. Закрой дверь и не пускай пока к себе племянников, а то заразятся скарлатиной. Болезнь тяжелая! Я увезу внучек, а у тебя только два мальчика останутся. В школу их теперь не провожать, теперь у вас надолго карантин. А к Рождеству все приедете к нам в Москву, будем ждать появления на свет Феденьки». Собрала я платьица дочуркам, простилась с ними надолго, но они были рады, что едут к бабушке и дедушке, не унывали.

А дом наш погрузился в непрерывную тишину. Симочка лежал больше недели, не поднимая головку, спал и терпеливо переносил боль в горле. Коля был всегда с ним, приносил братцу пить, ухаживал за больным, не шумел. Батюшка не велел мне в те дни вообще выходить на улицу, почему-то (как никогда раньше) боялся, что я поскользнусь и упаду и зашибу животик. Весь вечер Володя заносил в дом воду, уголь, дрова, а на машине, возвращаясь из храма, доставлял мне все необходимые продукты. Ни о каких гостях не могло быть и речи. И все же мне было очень тяжело: огромный живот мешал наклоняться, а воздуха мне не хватало, я задыхалась. Хотелось лежать на полу, но муж не давал, боялся простуды. «Неужели будет время, когда я стану снова нормальным здоровым человеком?» — мечтала я. И так, в мирной тишине уютного дома и без общества, не видя никого, кроме мужа и двух детей, я проводила в молитве последние два месяца беременности, когда складывался характер будущего нашего сына Федора, тихого, уравновешенного, миролюбивого, терпеливого, но настойчивого и аккуратного во всем. Хоть и пятая беременность была у меня, но в предыдущие я почему-то ясно не осознавала, что внутри у меня — будущий человек. Мне раньше не приходило в голову молиться о том, кто еще не родился. Но, вынашивая Федю, я любила его уже тогда, когда он был в моем огромном животе. Я поглаживала его, ласкала, возносила к Богу молитвы о Феде: «Да будет дитя сие избранным сосудом Твоей благодати…».

Вскоре и Колю свалила ветрянка, так что хламить в доме было уже некому. Но Коля перенес ветрянку легко, не так, как Сима. Последний получил болезнь на болезнь, организм его, ослабленный скарлатиной, плохо сопротивлялся. Симочка покрылся сыпью с головы до ног, прыщи были крупные, с гнойными головками, чесались невыносимо. Врач говорил: «Как настоящая оспа!». Я сосчитала количество оспинок от уха до середины лба, их было тридцать. И так у сынка было усыпано все тельце! Чесались язвочки сильно, и Симочка будил меня по ночам: «Мамочка! Сил нет терпеть, помажь меня зеленкой». Я вставала и раскрашивала все его горящее тельце. Но за жизнь Симочки никто не опасался — мальчик был крепкий, спокойный, кушал с аппетитом. Девочки в Москве тоже на двадцатый день приезда покрылись ветрянкой. Володя заезжал к нам постоянно, а Симочка как-то сказал: «Передайте бабушке Зое, как я терплю, ведь ни одного прыщика не сколупнул!».

Дело в том, что Зоя Вениаминовна всегда восхищалась Коленькой, его живостью, находчивостью. Зоя Вениаминовна говорила: «Это мне замена (сына). Ведь весь внук мой старший — вылитый Колюша, убитый на фронте, только глазки у Соколика не голубые». Я не разделяла мнения бабушки, но разрушать ее иллюзию не старалась. На Серафима же бабушка всегда удивлялась: уж очень он был сдержанный, задумчивый и молчаливый. Поэтому Симочка старался понравиться бабушке, замечая, что она частенько смотрит на него с подозрением чего-то в нем неладного. Когда мальчики были совсем еще крошки, был такой случай. Готовлю я обед на первом этаже, но слышу наверху топот, смех и голосок Симы:

— Ну, Колька! Ну, Колька!

В ответ только хохот. Понимаю, что Коля Симу донимает, но отойти от плиты не могу. Слышу опять:

— Ну, Койка! Вот уж как дам, так уж дам тебе! Топот, смех и, наконец, голос Коленьки:

— Что ты, братец! Драться нельзя! Ведь я же играл с тобой! Слышу — чмоканье, поцелуи и смех:

— Ну, ядно (ладно), пйощу (прощу), — лепечет Сима, и братцы чмокаются.

За обедом я спросила:

— Коля, чем ты братца донимал?

Плутишка со смехом рассказывает:

— Симка не знает еще, на какую ногу какой башмак надеть. Вот он их поставит рядышком перед собой, разглядывает, а я как подфутболю его башмачки, так они и разлетятся! Сима найдет их, опять усядется на пол, а я опять его ботиночки поддам… Он за ними бегает, а я их поддаю. А как он сжал кулачки, так я его расцеловал — вот и все!

Благодарение Богу — детки мои между собою никогда не дрались, не ссорились. «Мир имейте между собою», — эти слова Господа Иисуса Христа были всегда девизом нашей семьи. Видно, благословение отца Митрофана да молитвы родителей и друзей благодатью Святого Духа охраняли мир семьи.

Рождественский Божий Дар

Оставалось около недели до Нового 1959 года, когда у Симы снова заболело горло. Такой страшной ангины с высокой температурой врач наша никогда еще не видела, поэтому предположила дифтерит. Немедленно сделали вливания сыворотки, брали у всех анализы, но дифтерийных палочек не обнаружили. Тогда сноха Варвара отправила Митю и Витю в школу. Мы предостерегали Варю, уговаривали выдержать детей дома. До каникул оставались считанные дни, а дети были ослаблены ветрянкой. Но нас не послушали, дети четыре дня проучились и сильно закашляли. А поскольку племянники приходили к нам, то занесли коклюш, который подхватили за эти дни в школе. Но коклюш сразу распознать невозможно, ошибочно его принимают за простуду. Так у нас и было. А так как срок моих родов был недалек, то я в первых числах января переехала со своими детьми в Москву.

Покашливали мальчики, закашляли и девочки, но внимания на это мы не обратили. Хоть и очень тихо стало в нашей старой квартире, однако поставили елочку, встретили Рождество Христово. На третий день Рождества нам принесли билеты на елку в Лужники. Меня в те дни тоже разобрал кашель, я очень ослабла, все время клонило ко сну. Я осталась с Любочкой дома, а мама моя с тремя внучатами поехала в Лужники. Любочку мы обманули, чтобы она не плакала, сказали, что старшие уходят к врачу делать уколы, что это им надо для школы. Люба не плакала. Она сидела на высокой табуретке и вилкой кушала жареную картошку, когда вечером дверь распахнулась и в кухню ввалились трое наших заснеженных, румяных, закутанных ребятишек. Бабушка начала их раздевать, а Катюша подскочила к Любочке и стала с жаром ей рассказывать о елке. Но четырехлетняя Люба ничего не поняла, так как верила, что дети были у врачей.

«Вас там так кололи?» — сказала малютка и взмахнула вилкой. Острый конец вилки попал в Катюшин носик. Крик, слезы, кровь, снег! То ли шубку снимать, то ли кровь унимать, то ли Любочку утешать, которая испугалась крови и плакала больше, чем Катя. Ну, тут и дедушка помог. Раздели всех, умыли, усадили рассказывать о поездке: «Колюшка ликовал от восторга, готов был спрыгнуть вниз к Деду Морозу. Катюшка удивленно жалась ко мне, расспрашивала обо всем, что видела впервые в жизни. А Серафим никак не реагировал: сидит, развалившись на стуле, да уплетает гостинцы, его ничем не удивишь. Один раз только спросил: «А много денег этим артистам платят?». Все ведь понял!» — рассказывала бабушка.

Я видела, что мамочка моя очень устала и мечтает отдохнуть. Но, как ни жалко мне ее было, все же мне пришлось сказать: «Спасибо тебе за все, родная моя, дай тебе Бог силы, потому что отдыхать тебе не придется — я уезжаю, пора…».

То был третий день Рождества, мой отец Владимир был в Гребневе. Хотя он меня ни разу не провожал, всегда провожала мамочка, однако проститься с ним хотелось. Ну, что делать? Папочка мой сходил за такси, мы оставили на деда детей, велели им ложиться спать, а сами вдвоем поехали… Ближайший образцовый роддом меня не принял, мамочка моя вернулась домой, а меня повезли на «скорой» куда-то далеко-далеко… Около двенадцати ночи меня, наконец, водворили в отделение для больных, так как у меня была повышенная температура. А я и не знала, что у меня тоже коклюш, думала — простуда. Я знала, что у папы моего горит лампада перед чудотворным образом Богоматери, а потому надеялась, что как и девочек родила легко, так и теперь Господь не оставит.

Около четырех часов утра появился на свет Федюша. Он закричал и сразу погрузился в глубокое обморочное состояние, в котором пребывал больше суток. Думается мне, что душе его показан был рай с его блаженством, потому что за Фединой душой я замечала с младенческих лет: «звуков небес заменить не могли ей скучные песни земли». Волосы новорожденного были черные, кудрявые. А утром бабушка Зоя, усадив внуков завтракать под наблюдением дедушки, сама побежала на улицу к телефону. Она быстро вернулась и с сияющей улыбкой объявила:

— Ребята, в вашем полку прибыло, Феденька родился.

— Ура! — дружно закричали дети, а дедушка благоговейно перекрестился.

Силою Иисуса Христа

В роддоме мне сообщили, что у старших детей врач установил коклюш. Особенно сильно болела Катенька, потому что ее парили, делали ингаляции, натирали, ставили горчичники, в то время как коклюш лечится только свежим воздухом. Тогда я поняла, почему и у меня уже до родов и после родов по временам были сильные приступы кашля. В роддоме меня лечили, но никто не догадывался, что это коклюш. Феденька, наконец, начал активно брать грудь, а в первые четыре дня своей жизни был инертный, вялый, как будто погруженный в глубокий сон. Но я объясняла это тем, что его, наверное, в «детской» подкармливают. Но на седьмой и восьмой день он сосал хорошо, соски мои треснули и боль, когда он брал их, была невыносимая. Я молилась, прося у Господа терпения. И как-то показалось мне, что Спаситель склонился ко мне низконизко, а любящий взор Его смотрит на меня с состраданием. Это утешило меня.

Но вот мы поехали домой. Снегу выпало столько, что машины не могли подъехать к крыльцу. Дедушка Николай Евграфович взял на руки новорожденного и бережно понес его впереди нас. Бабушка Зоя Вениаминовна сказала мне: «Смотри, как дед несет младенца, с каким благоговением, будто святыню несет, еле-еле шагает».

Я понимала, что папа идет с молитвой, вносит в дом Дар Божий. Мы просили детей не дышать на Федю, боялись заразы, но чувствовали, что болезнь неизбежна. Мне приснился сон. Сижу я с Феденькой на диване, а из коридора через открытую дверь на нас надвигается фигура смерти. Она похожа на огромного запеленатого ребенка. Я оцепенела от ужаса, не могу ни сдвинуться, ни шевельнуться. С трудом протягиваю вперед одну ногу и делаю ногой в воздухе крест, а сама говорю: «Силою Иисуса Христа! Силою Иисуса Христа!». Я сама бессильна, как окаменела, но силою Бога Иисуса Христа как бы перегораживаю путь смерти. И она остановилась на пороге, будто не смея противиться Господу. Я в ужасе проснулась. «Все-таки не взяла она у меня Феденьку», — подумала я.

Крестить младенца пришли Понятовские — отец с дочерью, у которой не было своих детей. Она была женой священника отца Анатолия, служившего вместе с отцом Владимиром. А крестный Николай Павлович Понятовский был знаменитым гомеопатом и глубоко религиозным человеком. Он был другом Николая Евграфовича. Семье казалось, что с крещением Феди они еще больше сблизятся с нами, хотя и бывали у нас почти ежедневно, так как жили рядом. Они искренне скорбели, когда увидели, что мы уезжаем в Гребнево. Но оставаться в Москве нам было уже совестно и невозможно: комнат было всего три, а нас с детьми было уже девять человек да еще наплыв гостей, так как были Святки, да еще врачи. Бабушка очень уставала. Однако она оставила при себе Катеньку: «Где ты там в Гребневе воды натаскаешься с колодца на эти кучи белья?» — говорила она. Мучительный коклюш тянется шесть недель. И каждый вечер Катюша просыпалась от спазмов кашля со рвотой, после которой и простыню, и пододеяльник приходилось менять. Царство Небесное самоотверженной бабушке Зое Вениаминовне. Если б не она, то не выходить бы мне ребятишек.

В конце января закашлял и Федя. Отец Владимир поместил меня с ним в своем кабинете, а сам спал в детской. Только спать-то нам с ним почти не приходилось. Началось круглосуточное дежурство у кроватки Федюши. Он был настолько мал, что мог захлебнуться рвотой, вызванной кашлем. Понятовские приехали на своей машине, привезли крестнику знаменитого детского врача. Тот велел раздеть догола новорожденного, катал его по постели, внимательно смотрел, слушал. Младенец был полненький, как бочоночек, но, охладившись, залился кашлем. «Типичный коклюш!» — сказал врач, велел держать форточки открытыми день и ночь и почаще выносить ребенка на улицу. Но стояли сильные морозы, была опасность получить воспаление легких. Вообще же врачи считали, что коклюш у ребенка до года, да еще зимой — это смертельно.

Предоставив все на волю Божию, все уехали, оставив меня одну с четырьмя больными детьми. Но отец Владимир приезжал (у нас была машина) ежедневно, весь вечер носил с колодца воду, топил печь, колол уголь, дрова и т.п. В общем, помогал мне, как мог: кормил из бутылочки Федю, выносил его на улицу, чтобы остановить мучительный приступ кашля. Батюшка тоже заразился от детей, хотя в детстве, как и я, болел уже коклюшем. Однажды приступ кашля у батюшки случился в алтаре. Настоятель отец Михаил отнесся к нам с отеческой любовью: «Уж коли на всех вас напасть такая, — сказал он, — то посиди недельки две, отец, дома, со своей семьей». Спасибо ему!

Наступила самая тяжелая пора. Мы с отцом две недели вообще не раздевались, в постель не ложились. Старших уложим, уберемся, один из нас не отходит от Феди.

Непрерывно капаем ему из пипетки в ротик молочко, теплый чай, прислушиваемся, как он глотает. Крошка наш уже не кричит, грудь не сосет (сил нет), ручками и ножками не шевелит. С сильным приступом кашля питание его вылетает на пеленки, но мы перепеленываем и опять кормим. «Ничего, что-нибудь уже впиталось», — успокаивает меня муж. Стараемся предупредить рвоту, быстро заворачиваем кашляющего младенца, выскакиваем скорее на мороз. Валенки, тулуп и шапки стоят наготове: один из нас сам одевается, другой заматывает ребенка и открывает двери — боремся за каждую секунду. Ночь, метель, вьюга, ветер — выйти нельзя. Тогда стоим в дверях террасы. Ребенок, как только вздохнет свежего воздуха, в ту же секунду успокаивается и засыпает. Тихонько заносим его в теплый дом, разворачиваем, стережем. Батюшка мой, видя, что момент критический, решил причащать Федюшу ежедневно Святых Христовых Тайн. Благо, что отец сам священник, что храм рядом, что отец знал, как это делать. Так и остался жить на свете наш Федюша, поистине только чудом — силою Иисуса Христа.

«Только с чистою совестью...»

В то тяжелое время приснился мне в подкрепление духа братец мой Николай, убитый на войне. Как всегда он был оживлен и радостен, уверял меня, что он жив. Братец обещал не оставлять меня и помогать растить детей. На мой вопрос: «Как же ты можешь помогать, когда тебя с нами нет?», — он ответил: «Сохраняя и соблюдая (детей) во имя Его». Эти слова остались в моем сердце, как звуки утешения, надежды.

Сестра Марфо-Мариинской обители Ольга Серафимовна Дефендова привезла мне в Гребнево для помощи по хозяйству молодую верующую няню. Ольга Серафимовна наставляла няню Катю молиться, говоря, что, находясь в нашей семье, девушка может спасать свою душу. Катя эта была из деревни, из недавно пришедших к Богу. Ей в селе не давали паспорта, что практиковалось в 50‑е годы, чтобы удержать молодежь, убегающую в города.

Я видела, что Катя никакого понятия не имеет о жизни в большой семье. Она мне говорила: «Давайте делать все по очереди, например, жарить картошечку, помешивать ее, а самой в это время читать про себя молитву. Это надо так делать, чтобы не рассеиваться, а быть сосредоточенной в молитве. Гладишь белье — молись и т.д. В общем, одно дело сделаем, потом другое, ведь спешить-то нам некуда». Я с удивлением слушала Катю. Хотелось ей ответить, да сдержалась я, думала, что она сама потом все поймет. Эх, не одно, а четыре-пять дел сразу делает хозяйка! Надо помнить о том, что печь разгорается и через десять- пятнадцать минут надо начать засыпать уголь. Надо одновременно следить, чтобы дети одевались и умывались, иначе опоздают в школу. Тут же жаришь, готовишь завтрак. Вдруг все бросаешь и летишь на второй этаж, где закашлялся Федя. Так целый день и кидаешься из одного угла дома в другой: там пол подтираешь, там Любочку переодеваешь, белье без конца замачиваешь, полощешь, так как рвота при коклюше детей мучает все шесть недель.

Да, Катя скоро заметила, что у нас не до непрестанной молитвы: обед варится, а в это время стираешь, гладишь белье, но слушаешь, как школьник урок свой долбит. А тут еще племянников трое в дом врываются, батюшка просит подать еду больной бабушке (свекрови) и т.п.

Екатерина повесила голову. Что с ней? Оказалось, что пятилетний племянник наш украл у нее всю ее месячную зарплату, но она постеснялась нам это сказать. Уже прошло четыре дня, когда я спросила Петю: «Ты взял деньги у нас? Скажи, а то няня плачет». Малый уже потерял деньги, но показал сам, где они лежали: внизу шкафа, на полочке, дверка туда была не заперта, легко открывалась. На вопрос мой, зачем ему деньги, он сказал, что хотел купить себе телевизор. А телевизор тогда только что появился, и у нас в доме тоже. Родственники наши, никогда не ходившие к нам в прошлые годы, теперь спешили к нам, как только до них доносились звуки телевизора. Батюшка мой догадался поставить телевизор над лестницей, освободив все три комнаты от этого чуждого православной семье предмета. Однако шуму в доме прибавилось. Впоследствии мы строго выключали телевизор на время постов, но бывали и исключения. В те годы ничего безнравственного мы по телевизору еще не замечали, а если показывали что-то по Чехову, Гоголю, Островскому или тому подобное, то и мы с батюшкой смотрели телевизор с удовольствием. Правда, я замечала, что после сидения у телевизора трудно бывает молиться, даже сон пропадает. Я каялась, но противостоять всем в семье не могла, да и сама порой надеялась увидеть что-то хорошее. Увы, хорошее пропало!

А в начале 1960 года, когда я в батюшкином кабинете сидела над больным Федюшей, то я молилась со слезами о его выздоровлении и детские программы по вечерам не могли прервать моего слезного вопля перед Богом.

В апреле, когда болезнь утихала, около двенадцати часов дня я услышала Федин кашель. Я прибежала на второй этаж, взяла на руки двухмесячного младенца и вдруг…

Я позвала мужа: «Володя! Федя умирает!». Отец схватил меня за локоть и высунул мою руку с ребенком за окно. Там был еще мороз. Головка Феди в чепчике лежала на моей ладони. «Постоим, может быть отдышится», — сказал отец. Он поддерживал мою руку с ребенком и меня саму. Мы молча стояли несколько минут, мы молились. Личико Феди было бело, как снег, и спокойно, недвижимо; безжизненные глазки широко открыты. Он не шевелился, внутренние мышцы его были расслаблены, и через пеленки мне на ноги вылилось все, что было у ребенка внутри. Я почувствовала, что душа Феденьки улетела, а это безжизненное тельце стало мне вдруг как чужое: «Господи! Господи!» — без слов стучали наши сердца. И Господь явил Свою силу: личико ребенка вдруг стало подергиваться, глазки закрылись, бледность стала пропадать. Отец тут же втянул через форточку мою руку с сыном. «Скорее грей его», — сказал муж и помог мне лечь так, чтобы засунуть под мышку головку ребенка. Слава Богу, что Володя был рядом, а то я упала бы, ноги мои подкашивались. Но от радости не умирают. Мы поцеловались и душой возблагодарили Господа. Мы почувствовали, что Бог слышит нашу молитву.

Под праздник Благовещения все дети заболели еще гриппом. К кашлю присоединился насморк, температура, хрипы в легких. Врач прописал банки, горчичники. Приходила учительница (таких было мало), рассказывала, что за уроками она своего голоса не слышит — такой грохот стоит от беспрерывного кашля сорока человек. Великим постом эпидемия охватила всех детей. Наши все лежали в жару, слабые, капризные, расстроенные: ни игр, ни книг, ни церкви с богослужениями — одни только уколы, лекарства, врачи. Батюшка уехал на службу, а няня Катя собралась в храм. «Как же ты меня одну оставляешь? Надо и за печкой следить, и к Феде бегать, и ужин готовить. Ведь вечером надо накормить батюшку, шофера, детей… А из храма придут, как всегда, богомольцы к нам на ночлег. Придет и медсестра ставить детям банки! Кому воды дать, кому горшок, кому спирт, спички — да мне хоть разорвись, не успеваю дверь отпирать, а Федюшка кричит — бутылочку с молочком держать ему некому!». Но нянька ушла, сказав: «В праздник такой грех работать…». А вернулась она вечером — плач, крик стоит, я с ног сбилась — никак всех своих больных не ублажу. «Нет, тут не спасешь душу», — решила Екатерина. Она вызвала к нам в Гребнево своего духовника, чтобы он, видя обстановку в доме, дал ей свое благословение от нас уйти.

Нарочно меняю имя священника, потому что живы те, кто знал его. После посещения Гребнева он жил еще тридцать восемь лет, умер в глубокой старости. Надеюсь, что за эти годы он вырос духовно и Господь открыл ему то, чего в 1959 году он еще не понимал.

Отец Виталий пользовался большим уважением как моих родителей, так и Ольги Серафимовны. Все вместе и прибыли они к нам в Гребнево на легковой машине. Мой батюшка был дома, поэтому кругом все было в полном порядке: тепло, чисто, вазы с яблоками, нарядные дети рядышком сидят на диване — в общем, парад. Няня Екатерина, как обычно, в платочке, длинной юбке до пола, подходя под благословение, с умилением на лице кланялась своему духовнику, касаясь рукой пола.

Отец Виталий внимательно осмотрел все комнаты, нашел все в норме, но сказал: «Да, хозяйство большое. Тут надо прислугой сильную бабу иметь, Екатерина наша для этого дела не подходит. Ей для духовного роста надо читать душеспасительную литературу, часто посещать богослужения, вычитывать молитвенные правила… А в многодетной семье это все едва ли возможно». Все благоговейно сели за трапезу, но за обедом царила какая-то натянутая атмосфера. Николай Евграфович, как всегда, вел разговоры на высокие темы, а мой Владимир радушно угощал, но был очень сдержан. «Будто инспектор к нам прибыл, чтобы все проверить», — шепнул он мне тихо. Дети поняли настроение отца и притихли: девочки притаились в кукольном уголке, Сима молча и недоверчиво следил за гостями, только Коленька оживленно съедал взглядом каждого, стараясь понять, что происходит. Я попросила разрешения поговорить с отцом Виталием.

Мы сели за стол. Я надеялась в лице отца Виталия найти опытного духовника, который помог бы нам наладить жизнь семьи так, чтобы это не было мне не по силам. Я просила отца Виталия благословения на такую супружескую жизнь, чтобы больше мне не рожать детей, ибо я уже выбилась из сил.

— О нет, — ответил священник, — детей рожать — Ваша обязанность!

— Тогда не увозите от меня няньку, потому что одна я не в состоянии справиться с делами, — умоляла я, — сейчас нам трудно, но уже март. Скоро окончится сезон отопления, детей не надо будет собирать в школу, они будут целыми днями гулять, дома станет тихо. Феденька поправится, подрастет, а бабушка с дедушкой на лето приедут к нам. О, они мне очень помогают: бабушка поварит, а дед так умело занимается со старшими детьми! Тогда няня Катя пусть и уходит от нас, а пока я не могу ее отпустить: дети устали от болезней, Федя так слаб и мал, а впереди уборка дома перед Пасхой, тяжелые дни Страстной недели, когда к нам в дом приходят ночлежники из окрестных деревень, старички…

Отец Виталий ответил:

— Вот видите, как трудно будет у вас Кате, ее надо увозить отсюда, в такой суете душу не спасешь!

— Батюшка, — не унималась я, — ведь суета у нас для Бога, как и жизнь вся для Бога, для Господа и детей родили и растим их для Царствия Небесного. Служить старикам, детям, больным — это как самому Христу служить! Катя тут у нас должна на деле понять слова Христа: «Что вы сделали одному из малых сих, то Мне сотворили». И как Катя сможет молиться, если отвернется в эти тяжелые дни от нуждающихся в ее помощи? Разве совесть не загрызет ее? Она прикрывается Вашим, батюшка, благословением. Но Вы-то должны понять, что без подвига любви будут ничтожны все вычитывания и выстаивания служб.

Или Вы не сочувствуете нам, не знаете, как трудно выхаживать больных детей?

Я не выдержала, залилась слезами. А священник начал распространяться на философские темы, что счастье наше в Боге, в блаженстве души с Ним…, что от Бога нас отделяет грех, что я должна думать о душе своей, стараться заметить свои грехи, каяться.

— Я дошел до такой высоты духа, — говорил отец Виталий, — что каждый, даже маленький грех за собой замечаю, стараюсь уничтожить в себе его корни. Вот сижу летом в гамаке, жена подносит мне кофе, а я любуюсь облаками, природой — блаженствую с Богом — и стараюсь найти за собой еще какой-то грех…

Я слушала священника с рыданием. Не то горе щемило мое сердце, что забирается от меня единственная помощница. Нет! Я знала, что Бог меня не оставит. Но больно было за священника, Катю и других, которые не понимали слов Священного Писания: «Если я раздам все имущество мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы». И еще: «Любовь долготерпит, милосердствует…».

— Вы думаете о душе своей? — спросил меня отец Виталий.

— Нет, — ответила я, — мне некогда думать. У меня нет души. Есть одно тело, которое вертится с утра до ночи, как игрушка-волчок, крутится, пока не упадет. А молитва? Немногословна: «Господи! Помоги, ведь Тебе служу!». Батюшка, — сквозь слезы говорила я, — как можно оставить детей хоть ненадолго, когда они для Бога, для Церкви Его выхаживаются нами? Мы за них в ответе…

— Ну, — скептически ответил отец Виталий, — еще неизвестно, вырастут ли они и какими будут. В наше время трудно вырастить христиан, соблазну много.

Он презрительно оглядел моих крошек. Сима от него отвернулся, Коля впился в него глазами.

— Если только этот… — сказал отец Виталий, а на остальных махнул рукой. — Малы еще, чтобы мечтать о будущем.

— Но ведь это невинные детские души, требующие ежеминутно любви, ласки, заботы, — сказала я. Но отец Виталий меня не понимал. Мама меня спросила:

— О чем ты плакала?

Но я смолчала. Мне и по сей день больно за прошлую черствость сердца этого православного священника. Прости его, Господи, и упокой его душу.

Няня Екатерина уехала, но Господь не оставил нас. Не пожалел нас священник, не пожалела православная девушка, молодая, полная сил и желания спасти свою душу. Но откликнулась на нашу нужду жена водителя Ривва Борисовна, хотя и была некрещеная еврейка. Она не побоялась заразы коклюша, оставалась у нас подолгу с маленьким сыном Толей. Ривва с нежностью и любовью пеленала, кормила Федюшу, купала детей, стирала и прекрасно готовила очень вкусные блюда как в пост, так и в праздники. Это искусство она переняла у мужа, который был по специальности поваром. А уж какие огромные да красивые куличи они преподносили нам на Праздник Пасхи! Да помилует Господь их души на том свете за то, что они жалели нас и наших маленьких детей.

Мы искали себе прислугу, взяли девку из соседней деревни. Но дней через пять пришлось с ней расстаться: ходит по дому, поет советские частушки, нечистоплотная, грязными руками норовит взять Феденьку, села на Колин (подростковый) велосипед, уехала на два километра за хлебом и до ночи пропадала. Потом мне рассказали, что она ходила по избам деревни, предлагая купить у нее новенький велосипед, подаренный Коле к Пасхе.

Тут приехала из Москвы семидесятилетняя «маросейская» матушка-вдова Павла Федоровна. Она была в ужасе от этой румяной здоровенной девки, умоляла нас с Володей скорее от этой прислуги избавиться. Недели две Павла Федоровна жила с нами, окрыляя нас благодатью маросейской общины. Ее ласка, тихие речи, сердечная радость изливались в каждого из нас. Были уже светлые Пасхальные дни, природа ожила, все кругом улыбалось. Феденька подолгу спал на свежем воздухе и с каждым днем становился крепче.

Однажды у Володи выдался выходной день, и батюшка мой решил прогуляться по весеннему лесу. Я с радостью отправляла детей в лес, так как беготня у дома им надоедала, а дальше церковной ограды мы их одних не отпускали. Сама с ними ходить, как в прежние годы, я не могла, меня связывала колясочка с Федей: крошку надо было то пеленать, то кормить, то беречь от ветра и комаров. Для дальних прогулок Федя был еще мал — ему шел только пятый месяц. Я стала собирать батюшке для детей завтрак, шапочки, курточки, но Володя решительно отказался от этого груза: «Эту суму я должен буду таскать с собой? Нет, сейчас ты их накормила, до обеда дома — потерпят. И за одеждой их следить не буду: это мне только и считать их панамки да куртки! Ведь со мной и трое племянников идут, всего семеро ребят. Их бы не растерять, а одежонки — в чем ушли, в том и вернутся». С отцом спорить нельзя! Весело побежали дети впереди отца.

Я ждала их часам к двум, обед был на столе. Катя и Любочка днем всегда спали, но в этот день их дома не было. Почему не вернулись вовремя? Я начала беспокоиться, милая Павла Федоровна меня утешала: «Да ничего и не случится, если разок днем не поспят! В кои-то веки с отцом в поход пошли, пусть уж досыта нагуляются». В эти святые дни Пасхи мы отдыхали от забот и тревог великопостных дней. Мы сидели с Павлой Федоровной на лавочке, Федя спал в своей колясочке. Утро было тихое, солнечное, но днем набежала туча, хлынул ливень. «Но где же мои дети? Гром гремит, а они в лесу!» — вздыхала я. Павла Федоровна старалась рассеять мое волнение. Указывая мне на Божье милосердие, изливающееся на нашу семью, она говорила: «Смотри, Наташенька, как к тебе Господь милостив: и муж хороший, и дом новый, и машина своя, и детки здоровые. Не попустит Господь беде случиться, Он любит вас!».

Отец Владимир с детьми вернулись только к шести часам вечера. Но пришли они, против моего ожидания, веселые, восторженные, полные впечатлений от дня, проведенного в лесу.

Я кинулась к Любочке:

— Дочурочка моя, как же ты устала, весь день ходила!

— Ничуть не устала, — отвечала четырехлетняя крошка, — я не ходила, я то у папы на плечах, то у Симы на спине сидела.

— Изголодались, детки мои? — спрашиваю я.

— Нет, — отвечают, — нам папа в палатке огромный куль пряников купил, еще бутылки с лимонадом, мы сыты.

— Ну, батюшка, — говорю, — больше тебя с детьми не отпущу, я измучилась, вас ожидая.

— Да я и сам не пойду, — вздыхает отец, — думаешь, легко Любу на спине таскать?

Уплетая ужин, дети наперебой рассказывали о том, как они пережидали дождь под кустами, как просыхали, как купались в речке Воре, качались на деревьях: «Ух, здорово!» — вспоминали они.

Воспоминания из 40-х годов

В тот памятный день, чтобы не томиться в напрасных волнениях и ожидании, мы с Павлой Федоровной предавались воспоминаниям прежних лет, когда часто виделись с ней, живя рядом. Это было лето 1939 и 1940 годов. Мы снимали избы в глухой деревне, в двух километрах от железнодорожной станции. Нас было три семьи «маросейских»: Хватовы, Шмелевы и Пестовы. У Шмелевых было трое детей, наших ровесников, у Хватовых — один мальчик Сереженька одиннадцати лет. Мне было четырнадцать лет. Он был моим «маленьким пажом». Брат мой Коля ходил по грибы, играл в футбол и волейбол, дружил с Юрой — двоюродным братом, жившим у нас. Брат мой Сергей увлекался рыбалкой, днем спал. Подруг у меня не было, я чувствовала себя в деревне очень одинокой, скучала по храму. Сереженька «Хватик» скрашивал мое лето: я ходила вместе с ним в ближнюю рощу по грибы, так как далеко в лес со старшими нас с Хватиком не брали. А грибов перед войной было очень много. Мы с Хватиком, найдя семью белых грибов, прятали их под листья, не трогая. А через день мы возвращались и с радостью замечали, как выросли за сутки наши беленькие грибки. Сережа провожал меня и на берег реки, где я впервые начала в то лето писать пейзажи. Природа в Губастове была изумительно красива и привлекательна: извилистая речка кончалась болотом и плотиной, на которой шумела водяная мельница. Необъятные поля, нетронутый лес, только не было храма, некуда было по воскресеньям и праздникам прибегать к Богу!

«А между небом и землею — знак примирения — белый храм…». Да, он виднелся вдали, но ходить туда нам не разрешали: храм был «живо-церковный, красный». Что это такое — нам, детям, еще никто не объяснял, а просто сказали: «Там нет благодати». Но, видя нашу тоску по церкви, Павла Федоровна повезла меня с Сережей на поезде в Коломну, где был тогда храм. Солнечным утром мы с Хватиком бежали километра три до электрички, после поезда топали по пыльной дороге, томясь от жары. Сережа очень хотел пить, но терпел. Однако в храм втиснуться мы не смогли, храм был переполнен. Павла Федоровна ставила нас в тени под окном храма, откуда доносились звуки богослужения. А сама она все же пробилась через толпу, обливаясь потом и задыхаясь от жара свечей. Она вернулась к нам совсем изнемогшая, сказала: «Вас бы там раздавили». Больше на такое «паломничество» мы не решались. Родители наши придумали проводить всенощную среди природы, за рощей, в поле.

Тогда стали собираться три наши семьи по субботам и под праздники. Мы переходили по мосту речку, пересекали небольшую рощу, скрывающую нас от глаз сельского люда. Пройдя метров сто по лугу, мы опускались на землю под семью березами, дававшими нам прохладную тень. Мальчикам доставляло удовольствие взобраться на деревья, которые они называли своим наблюдательным пунктом. В случае если кто-то посторонний приблизится к нашей компании, ребята должны были дать нам знать, чтобы пение вечерни замолкло. Но к нам никто ни разу не подходил: дачников в деревне не было, а колхозники работали от зари до зари. Молодежь гоняла футбол, играли в волейбол, о молитве никто уже не думал.

В 1939 году никому из колхозников, воспитывавшихся советской властью уже в течение двадцати лет, и в голову не приходила мысль, что можно молиться Богу среди поля, без икон, без крыши над головой, сидя на травушке. Но взрослые по временам вставали, стояли или тихо бродили вокруг сидящих и коленопреклоненных. А так как среди взрослых были и дети, сидящие в разных позах и даже на деревьях, то издали нас могли принять просто за компанию дачников, отдыхающих на природе. А мы, дети, познавали под голубым небом глубокие слова вечерних молитвословий: «Пришедше на запад солнца, видевше свет вечерний, поем Отца, Сына и Святого Духа — Бога…». Пели все тихо, молитвенно, читали псалмы по книжечкам, принесенным с собою. Среди молящихся мужчин были три профессора (химии, физики). Да и все из «маросейских» были люди с высшим образованием (как Драгуновы, навещающие своих родных — Шмелевых). Нас обдувал ласковый теплый ветерок, так что комаров не было и никто не мешал нам совершать «всенощное бдение».

Пишу в кавычках, потому что священника среди нас не было. Их возгласы заменялись словами: «Молитвами святых отцов наших…». Уехав на работу после выходного дня, папа мой забыл в нашей избе на подоконнике свой маленький карманный молитвослов. Я знала, что отец с этой книжечкой не расстается. Я решила до папиного приезда спрятать молитвенничек в свой карман, чтобы не попал он к неверующим людям. Я спустилась по крутому берегу к реке, спряталась за высоким кустарником. Передо мною расстилалась зеркальная гладь, противоположный берег был далек и безлюден, кругом царила тишина. Тут я достала из кармана папин молитвенничек, начала искать в нем что-нибудь новое. Утренние и вечерние правила мы уже читали наизусть с одиннадцати-двенадцати лет, так что молитвенник никогда раньше я в руки не брала. Акафисты святым у нас были в отдельных книжечках, а о существовании акафиста Иисусу Христу я никогда не слышала. Тут он открылся мне. Я впилась в него, как голодная в хлеб: «Иисусе, желание мое — не отрини меня!.. Иисусе, Пастырю мой — взыщи меня…», — шептала я.

Я как будто нашла ключ в комнату, где могла теперь быть с моим Спасителем. Я без храма в деревне тосковала по Нем, не находила слов для беседы с Господом, не знала, что сказать Ему. А тут знакомые евангельские события вставали пред моим мысленным взором, и образы их сопровождались обращением ко Христу. Я целовала крохотную потрепанную книжечку, прижимала ее к сердцу. Через нее я нашла общение с Богом, я стала счастлива.

Когда отец приехал, я сказала ему:

— Папочка! Я нашла твою книжечку, она мне так понравилась, что жалко с ней расставаться.

Радостная улыбка осветила лицо отца.

— Я очень рад, что ты хочешь иметь ее, она теперь твоя, — сказал отец, целуя меня.

— А ты как же? — спросила я.

— У меня есть другая такая же…

Я была удивлена, так как молитвенник в те годы был редкостью. С тех пор прошло уже двадцать лет, но Павла Федоровна, приехавшая к нам в Гребнево, оживила воспоминания довоенных лет. Ее голос — сопрано, поющий молитвы под березками, навсегда вошел в мое сердце. Я любила ее, тихую, ласковую, нежную, любила и ее сыночка, похожего на мать. В Москве мы продолжали встречаться, их семья приходила молиться в нашу тайную церковь (в папином кабинете). А через двадцать лет в Гребнево Павла Федоровна призналась мне, что строила планы моего счастья с ее Сережей. Тогда я, как умела осторожнее, давала понять Павле Федоровне, что нам, детям, и в голову никогда не приходили подобные мысли. Во- первых, Сережа был на три года моложе меня, я всегда имела к нему снисхождение, как к младшему брату. А ведь девушке свойственно искать в лице будущего мужа опору в жизни, нравственную силу, твердые убеждения. Это было то, что меня покорило в моем Володе. А его желание — отдать свою жизнь для служения Церкви, Богу — явилось тем, что соединило нас навеки. В высоком же и нежном Сереже Хватове не было и тени той решимости и благодатного горения, которые я нашла в сердце моего будущего мужа. Сережа не пошел по духовной линии, хотя оставался глубоко верующим, а отец его Иван после войны даже служил дьяконом. Теперь, через двадцать лет, я обнимала и целовала милую Павлу Федоровну, благодаря ее за помощь мне по хозяйству, уход за Феденькой, прощаясь с ней и прося не забывать меня в ее святых молитвах. И, видно, молитва этой праведницы была каплей, переполнившей чашу милосердия Божьего. Оно излилось на нас тем, что Господь послал нам в помощь человека.

Наталия Ивановна

Человеком, пришедшим на помощь нашей многодетной семье, стала маленькая, щупленькая Наталия Ивановна — инвалид 1‑й группы. После перелома бедра одна нога у Наталии Ивановны была короче другой, поэтому она ходила с палочкой, с трудом переваливаясь всем туловищем из стороны в сторону. Отец Владимир часто привозил нам со своего Лосиновского прихода то шерстяные носочки, то варежки и т.п. Батюшка говорил: «Молитесь за больную Анастасию[6], это она вас обвязывает. А когда ее увидите — благодарите!». Но я с детьми на приходе у мужа бывала раза два в год, где же нам было кого-то благодарить. Когда мы уходили, нас всегда окружала плотная толпа женщин, нас разглядывали, как невидаль, расспрашивали, сколько кому лет, как зовут, совали нам в руки гостинцы, подарки, целовали… Мы спешили спрятаться в свою машину, которая нас увозила, часто без отца. У батюшки всегда были еще дела, и он очень не любил наших посещений. Да и детям не нравилось бывать в Лосинке, хотя мальчикам там разрешалось надевать стихари и прислуживать, что было уже запрещено при Хрущеве. Ребята говорили: «У папы как встал, так и стой всю службу, не сходя с места». Да, отец был строгий. Но я боялась, что строгость оттолкнет от храма детские сердца. Я слышала мнения некоторых детей: «Храм — это место, где дети мучаются, выстаивая часы». Упаси Боже, да не сложится такое понятие у детей верующих родителей. А то священник Орлов говорил моему батюшке: «Моим уже двенадцать и четырнадцать лет, их никаким калачом в храм не заманишь». Чтобы такого не случилось, я в гребневском храме никогда не заставляла детей стоять по принуждению. Едва замечаю, что ребенок начинает крутиться, вздыхать, умоляюще спрашивать, скоро ли конец, я тут же отпускаю дитя на улицу: «Устал? Иди, побегай, посиди на лавочке, а соскучишься — приходи обратно». Старших приходилось посылать на улицу, чтобы следили за малышами. Но в церковной ограде я требовала поведения, соответствующего месту: не кричать, не носиться на велосипеде, не начинать шумных игр, не виснуть на заборах, на лавках, не валяться в снегу или на траве и т.п. Да такого «свободного» поведения не позволяли детям их костюмы: они были наглажены, чисты, девочки носили длинные юбки. Я говорила детям: «Отдыхайте, но ходите, как перед лицом Господа Бога, чтобы не стыдно было вам снова вернуться в церковь». И дети минут через двадцать возвращались ко мне, шепотом спрашивая:

— А что ты о нас папе скажешь?

— Скажу, что были в храме, стояли, сколько могли, — отвечала я.

Я часто и сама выходила из храма, чтобы проверить, что делают дети, чтобы позвать их, когда начнут помазывать елеем или петь величание празднику, читать Евангелие. На чтение канона я всегда выпускала детей, но на «Величит душа моя Господа» — звала назад. Они знали молитву «Честнейшую херувим», им доставляло удовольствие подпевать хору.

Такого церковного воспитания я не могла требовать ни с одной няньки, а потому всегда просила у Господа сподобить меня саму растить детей. А помощница моя Наталия Ивановна была сама из тех, кто обратился к Богу недавно, после перенесенных тяжелых утрат. В молодости Наталия Ивановна жила в Алма-Ате, у нее был свой дом, сад, муж и дети. Она четыре раза рожала детей, но двое вскоре умерли, растила Наталия Ивановна только двух сынков. «До войны я не вспоминала о Боге», — говорила Наталия Ивановна. Но муж не вернулся с фронта, младший сын умер. Оставшись с одним мальчиком, Наталия Ивановна решила переехать в Москву, где у нее были родные. Имея только начальное образование, она устроилась работать на фабрику, в «Химчистку», и опять была далека от религии, пока не позвонили ей из больницы: «Сын Ваш в тяжелом состоянии, упал на уроке физкультуры, ушиб голову». Он скончался через два часа на руках матери. После этой беды последовала другая: сама Наталия Ивановна упала с лестницы на фабрике, сломала ногу.

И вот, только лишившись семьи и здоровья, Наталия Ивановна задумалась над жизнью: к чему она ее вела? Что ждет ее дальше? Муж — в числе отдавших жизнь свою за Родину. Господь примет его, как исполнившего заповедь Божию о любви к ближнему. Четверо детей умерли в детстве, стало быть, и они унаследуют, как еще безгрешные, Небесное Царство. Тогда и ей самой надлежит встать на путь, ведущий в вечную жизнь. И Наталия Ивановна пришла в храм, чтобы остаток дней своих служить Богу. Она посещала все службы, вязала для детей отца Владимира. А когда услышала, что у батюшки в семье больной младенец, то решила: руки у меня есть, я могу его пеленать, кормить из бутылочки. Итак, Феденьке Бог послал няньку. Ну, и сильный же, настойчивый характер был у Наталии Ивановны! Мамочка моя говорила: «Ей бы министром быть, если б образование имела!». Во все дела она вникала, давала советы, батюшку уважала, а Федюшку и детей — всех нас любила без памяти! Часов в шесть утра она приходила ко мне в детскую, забирала к себе Федю со словами: «Поспи, моя дорогая, пока дети спят, ведь ты всю ночь не спавши». — «Нет, я спала», — говорю я. А Наталия Ивановна свое: «Знаю я, знаю… Не рассказывай мне. У меня были дети, я знаю, какой сон с грудничком, знаю…». И унесет от меня крошку моего, а я и на самом деле еще часик посплю.

А в десятом часу утра Наталия Ивановна отправлялась с Федей в ограду, то есть к храму. Там под липками они оставались часов до шести вечера, пока их комары не одолевали. Старшие дети тоже гуляли в ограде, приносили для Феди очередные бутылочки с питанием, пеленки, забирали грязное бельишко. Обедать Наталия Ивановна отказалась приходить, поэтому ребята носили ей и суп, и второе, и питье. Она разъезжала с колясочкой по всем дорожкам церковного парка, выбирая безветренные уголочки у стен храмов, натягивая «паруса» из пеленок над младенцем. Так и провел Феденька свое первое лето на воздухе, окреп и подрос. В августе он уже крепко сидел и в декабре начал ходить. Зимой, конечно, долгое гуляние прекращалось, Наталия Ивановна командовала уже по дому. Я в тот год отправляла в школу Катюшу, которая мечтала с пяти лет о школе, выучилась сама читать и писать. Она внимательно следила за уроками братишек, забрала себе поношенный ранец, набила его книгами, таскала за собой. Катя целыми днями играла в школу, воображала, что учит уроки, собирает книги, смотрит на часы, говорит: «Пора идти, надо еще успеть с горы на «панфее» (портфеле) покататься». Все рассмеялись: «Вот почему ребята стали рано из дому выходить — снежная гора на пути появилась!». Но и этот год немного пришлось нашим детям посещать школу. Опять пошли инфекционные заболевания, перебравшие всех по очереди: с начала года — свинка, потом корь. Ничего, Бог миловал, все поправились, хотя старшие болели тяжело. Феде сделали прививку гамма-глобулина, и он перенес корь на ногах. Даже сыпь была только под глазками. Но Наталия Ивановна очень волновалась: «Ах, у него все на нутро ляжет». Напрасно мы ее успокаивали, переубедить ее в чем-либо было невозможно. Доходило до смешного. Наберет она копеек полный кошелек, начнет разбрасывать монетки горстями по всем комнатам. Денежки звенят по стеклам, раскатываются, ребята хохочут. «Нет, вы не смейтесь, так надо, чтобы денег в доме было много, они должны везде валяться», — уверяет Наталия Ивановна. К сожалению, она верила в приметы.

Девочки мои, играя в своем уголке в куклы, надумали там готовить обед. Принесли на второй этаж хлеба, яблок, морковки и т.п., устроили кукольную столовую. Вскоре в детской появились огромные черные тараканы. Мы с отцом стали думать, как нам бороться с тараканами, но Наталия Ивановна твердо заявила: «Не надо их травить: это к деньгам, к богатству».

Вообще, в семье все слушались батюшку. Володе не нравилось своеволие Наталии Ивановны. Вечером он мне говорил: «Все спят, день окончен, скажи Наталии Ивановне, чтобы кончала греметь на кухне кастрюлями». Но говорить ей было бесполезно. Она указывала мне на грязь, уверяла, что копоть можно отчистить, и продолжала скрести мои черные сковородки. Отец качал головой: «Вот неугомонная! Доведет себя до инфаркта. Пойди, выверни пробки». Я слушалась. «Ах, беда какая! Свет погас», — вздыхала Наталия Ивановна и в темноте добиралась до своей постели.

Как ни благодарны мы были Наталии Ивановне за ее бескорыстную помощь и самоотверженный труд, все же терпели мы ее только по нужде. Присутствие чужого по духу человека в своей семье всегда вносит дисгармонию в обычный уклад жизни. Дети быстро начинают перенимать у нового человека то, что раньше они не встречали: манеру держаться, говорить, действовать. Например, моим ребяткам никогда раньше и в голову не приходило, что можно не слушаться, не подчиняться, спорить с родителями. Дурной пример заразителен. Были и со старшими детьми случаи неповиновения и своеволия, но это быстро пресекалось строгостью родителей. Но над «бабой Натой» (так звал Федя Наталию Ивановну) мы с Володей не могли проявить свою власть. Она упорно оставалась при своем мнении, а мы — при своем. Например, когда Федя подрос, Наталия Ивановна стала требовать, чтобы его белье стиралось отдельно от другого детского. Нет, я не могла выделять Федю. Бывало, что малыш ломает и рушит все, построенное на полу старшими. Дети защищают свои домики, отгоняют Федю, а он кричит, сопротивляется. Наталия Ивановна слышит его плач, входит и говорит: «Кто мово? (то есть — «кто моего обидел?») А ну-ка все до одного, чтобы не было никого!» — командует Наталия Ивановна. Это значит, что все дети должны уйти из комнаты, предоставив Федюшке раскидывать и кубики, и игрушки. «Нет, — говорю я няньке, — так не годится. Федя должен знать слово нельзя». Но быть строгой со своим любимцем Наталия Ивановна была не в состоянии, баловала его.

Мы заметили, что как скоро Федя увидит миску с водой, принесенную на стол, чтобы вымыть ему личико и ручки после еды, он оживает, перестает отворачиваться от ложки, с восторгом плещется. Пользуясь моментом, Наталия Ивановна умудряется в эти минуты всунуть в рот малышу еще несколько ложек супу. Тогда тазик с холодной водой стал ставиться на стол одновременно с кашей, супом, с любой едой. Федюшка дрыгался, умывался, стол был залит, вода текла и на пол. Довольная радостью Феди Наталия Ивановна быстро отправляла ему в рот ложку за ложкой. В один из таких моментов вошел отец и спросил:

— Что это такое?

Наталия Ивановна с улыбкой ответила:

— Мы, папочка, так кушаем, иначе не умеем.

— Прекратить это баловство! — рявкнул отец.

— Да он иначе ротик не откроет, он уж так привык кушать, — защищала Наталия Ивановна Федю.

— Захочет есть — рот откроет! — твердо сказал отец. — И чтоб такого болота я больше не видел.

В следующее кормление годовалый Федя долго хлопал по клеенке ручками, показывал нам, что мы забыли поставить воду. Но я сказала, что отца надо слушаться. Наталия Ивановна чуть не плакала от горя. Конечно, кушать Федя стал и без воды, но Наталия Ивановна стала все чаще уезжать в свою Перловку. «Благословляю Вас поехать и отдохнуть от нас», — ласково говорил ей отец Владимир. Наталия Ивановна покорялась, но долго жить без Феди уже не могла. Через неделю или две она опять приезжала (на машине), причем привозила Феде новые дорогие игрушки, обувь и т.п.

Детство Федюши

Младший братец Федя был всегда радостью для всех членов семьи, предметом любви и заботы. Однажды Ривва Борисовна стала (конечно, в шутку) просить у четырехлетней Любочки подарить ей братца. Она долго, серьезно и убедительно говорила:

— Любочка, зачем вам Феденька? Он плачет, по ночам вам спать не дает, много времени отнимает у мамы… Отдай его мне!

— Нам самим Федя нужен, — твердо ответила крошка.

— Нет, скажи — зачем вам Федя? У папы с мамой и без него четверо ребят, — не унималась Ривва Борисовна.

— Мы его себе выродили, значит — нужен! — отрезала Любочка. — Не отдадим.

Да, дети на самом деле считали себя участниками в приобретении младшего братца. Сколько раз они слышали от отца слова: «Нагнись, подбери все сам, маме трудно». Уезжая, отец всегда говорил: «Помогайте маме, кто только чем может. Маму надо беречь, у нее ребеночек внутри», — и дети наперебой старались, не ожидая моих приказаний. «Отдохни, мамуля, мы сделаем это сами», — то и дело слышала я. А когда Федю принесли домой, то дети считали счастьем чем-нибудь ему послужить: подержать бутылочку, пока он сосет, подержать головку ребенка во время купания, снять с веревки пеленочки и т.п. Когда в семь месяцев Федя сидел в своей кроватке, то старшим было поручено следить, чтобы он не упал, приподнимать малыша, обкладывать подушками, развлекать Федю своими играми. Однажды мальчики закричали мне сверху (кухня была внизу):

— Мама, Федя к тебе, видно, хочет, плачет. Соскучился он, не смотрит на наши игры, мы тебе его сейчас принесем!

— Нет, — говорю, — не несите, по лестнице вам опасно с Федей ходить: упадете, уроните… Минут через двадцать я освобожусь от кухни и сама к вам поднимусь, позабавьте его пока чем-нибудь.

Слышу смех, грохот… А когда поднялась в детскую, то ахнула: одеяла на полу, а ребята — мокрые от пота.

— Мама, мы придумали забаву! Мы стали кувыркаться через голову. А Федюшка как увидит нас кверху ногами, так и заливается смехом. Смотри, мама!

— Вот и молодцы, — говорю, — теперь можно идти обедать. Только постели уберите, а то папа не любит беспорядка.

— А скоро он приедет? Ведь в четыре часа хотел.

— А вдруг раньше освободится? Уберитесь уж.

К приходу отца дети всегда собирали игрушки, мели пол — в общем, наводили порядок. Отец, благословив встретивших его детей, всегда проглядывал комнаты. Ребята впивались в него глазами, ждали похвалы. «Молодцы, порядок, — говорил отец. — А гуляли сегодня? Почему мокрые валенки не на батарее?».

Заслужить похвалу отца было счастьем. Он ласкал, целовал детей, особенно нежен был с Колей. По ночам Коля зачастую перебирался со своего дивана под бочок к отцу. Зачем? Коля говорил: «Мне ночью в темноте становится страшно. Я переберусь к папе, нащупаю его пушистую бороду, тогда сплю спокойно».

Слово батюшки было для детей законом, им и в голову не приходило ослушаться отца. Однако Федюшка стал рано проявлять своеволие, с которым приходилось бороться. Возможно, это было последствием присутствия Наталии Ивановны, в поведении которой чуткое дитя подмечало порою протесты.

— Ребята, — скажу я, — позовите Федю домой.

— Звали, он не идет.

— Еще раз позовите, скажите — мама тебя зовет.

— Он все равно не идет, заигрался в песке.

— Скажите Феде: мама плачет.

Смотрю — бежит Феденька ко мне, спрашивает:

— Ты, мамочка, плакала? Почему?

— Сынок не слушается, не идет ко мне.

— Нет, я пришел, не плачь, — и он целует мать.

Федя рано научился стоять за свою самостоятельность. В полтора года он отлично бегал, но на прогулки мы все же брали с собой ему колясочку. Старшим было запрещено садиться в коляску или носиться с пустой коляской, воображая себя шоферами, давая гудки, сигналы… Но восьмилетнему Толе очень захотелось побегать с коляской по дорожкам, вокруг храмов. Федя расхаживал по траве. Толя схватил его, усадил в коляску со словами: «Лежи, я тебя буду катать». Но Федя сел и намеревался вылезти. Тогда Толя прижал Федю своим телом в надежде, что при быстрой езде Федя не посмеет уже вылезти. Но не успел Толя начать свой бег, как раздался его крик. Толя заплакал и убежал. За обедом мать Толи Ривва Борисовна показала мне: «Смотрите, какой синяк у Толи на скуле. А вокруг синяка восемь красных полосок как от укуса четырех нижних и четырех верхних зубов. Толя! Щечки свои в рот Феде не пихай».

Когда Феде пошел второй год, Наталия Ивановна уже не жила у нас постоянно и лишь изредка наезжала. Зимой следить за Федей мне помогали дети. А вот как стало тепло, разбегались старшие по поляне, никто не хотел сидеть около Феденьки. Тогда мы с Володей нашли выход из положения. Мы нарисовали циферблат, распределили часы дня по всем ребятам, ведь с племянниками их было семеро. Кому час, кому полтора — весь день был расписан на этих самодельных часах. А учились в школе старшие кто в первую, кто во вторую смену. Теперь я могла всегда требовать, чтобы в свой дежурный час школьники не отходили от Феди: катали его в колясочке, водили за ручку, играли в песок, но глаз с малыша не сводили. За это им полагалось денежное вознаграждение на мороженое. Вечером ребята подходили к батюшке, и он с ними рассчитывался: кому десять, кому пятнадцать, кому двадцать копеек. Дети сияли от счастья — ведь это был их первый заработок в жизни. А следить за Федей приходилось не один год. Мальчик был очень наблюдательный, за всем кругом следил, все запоминал — что и как делается, за все брался сам, никого не спрашивая. Я часто обращалась к Федюшке за помощью: «Феденька, найди мой фартук» или «Федюша, ты не знаешь ли, где мне взять ножницы?», «А где у папы молоток лежит?». И малыш, еще не научившись говорить, все мне находил и быстро приносил. Ему было года три, когда я из кухни услышала его не раз повторяющуюся просьбу к Симе:

— Уйди, не подсматривай! Иди, делай свои уроки, не подглядывай, что я делаю!

Голосок Феди звучал все настойчивее, и мне казалось, что малыш вот-вот заплачет. А Серафим стоял у двери в столовую и то и дело заглядывал туда.

— Сима, что ты донимаешь Федю, оставь его, — сказала я.

— А ты знаешь, чем он играет? Он принес в столовую кубики, бумаги и щепочки. Федюшка под столом уже печурку сложил, ему только чиркнуть спичкой осталось…

Я кинулась в столовую, приподняла длинную скатерть и увидела Федю со спичками в руках. Слава Богу, что Господь прислал в тот час Симу, а то бы длинные кудри моего малыша не уцелели.

А в пять лет Федюшка задумал сам залить угасавшую печь. Он видел, что я всегда сначала заливаю водой шлак и золу, когда вычищаю печь. Федя набрал воды в ковш и, сунув ручонку в печь, начал заливать золу. Но каменный уголь еще на дне не погас, зашипел… Горячим паром Феде сильно обожгло кисть руки и пальчики. Он долго плакал. Ребята приносили в тарелке с улицы снег и охлаждали обожженную ручку Феди. Целую неделю потом он носил ручонку на перевязи, зажила она только тогда, когда прорвавшийся пузырь стали мазать стрептомициновой эмульсией, которую выписал нам врач. Так неудачно кончилось желание Феди помочь своей мамочке. А делать для нас что-то приятное ему часто хотелось.

Раз вечером мы с отцом сидели наверху, в его кабинете, обдумывали, что приготовить на ужин. Захотелось блинов. Прошло с полчаса, мы все еще продолжали мирно беседовать. Вдруг входит Федюшка, несет нам на тарелочке стопочку чудесных блинчиков. Мы вытаращили глаза, ведь дома никого из старших не было:

— Где ты взял блины?

— Сам испек. Я видел, как мама месит и жарит, вот сам и испек. А малышу было всего пять лет. Однажды мы ели сладкие мясные котлеты, и все с недоумением переглядывались.

— Это я фарш подсахарил, чтобы вкуснее было, — сказал Федюша.

Я чувствовала его безграничную любовь, когда он бывал со мною в храме. Я стояла на клиросе, вокруг меня пел левый хор. Держать ребенка на руках было тяжело, я опиралась рукой на широкий обитый бархатом валик деревянной загородочки. Сидя на этих перилах, Федя засыпал, прижавшись ко мне. А на стене над Федей красовался во весь рост написанный его Ангел — святой великомученик Феодор Стратилат. Федюша в возрасте двух-трех лет мог спать на службе под пение хора, просыпался, целуя меня, улыбающийся, довольный.

Владыка Стефан

Однажды в Гребнево приехал служить обедню епископ Стефан. Феде было два года. Я взяла его в храм, где он проспал около меня всю службу. Владыка сказал прекрасную проповедь. Мне навсегда запомнились его слова: «Все вы, хозяюшки, каждый день чистите картошку. За этим делом нетрудно про себя читать Иисусову молитву. Так читайте ее: хотя пять, хотя семь минут, но ежедневно призовете Господа…».

Я видела Владыку Стефана, когда еще была школьницей, а Владыку звали тогда Сергей Алексеевич. Он был врачом. Родители мои говорили, что советуются с Сергеем Алексеевичем насчет здоровья папы и Сережи, но, кажется, это было не так. Зачем тогда уводили Сергея Алексеевича в папин кабинет? Зачем нас, детей, туда не пускали, пока Сергей Алексеевич был у папы? Я только впоследствии узнала, что Сергей Алексеевич был уже тайным священником, что он был тоже из «маросейских». Потом Сергей Алексеевич был арестован, отбыл ссылку, вернулся в Москву. А в начале 60‑х годов Сергей Алексеевич был уже викарием Патриарха, епископом Можайским.

В Гребневе его принимали с большим почетом, все ему показывали как посетившему нас начальству. Отец Димитрий Слуцкий, наш настоятель, был инженером и прекрасным хозяином, ему было что показать. Он служил в Гребневе около десяти лет и обновил оба церковных здания, отстроил сторожки, сделал ограду. До отца Димитрия везде была гниль и грязь. Но батюшка нашил новые облачения, произвел внешний и внутренний ремонт обоих храмов, приучил народ ходить ко всенощной и отстаивать со свечкой в руке акафисты святым, которые он очень любил читать.

В день приезда Владыки отец Димитрий устроил обильный стол, созвал много гостей. Владыка Стефан был усажен среди духовенства за средним столом, а столы поставили буквой «П».

Я знала, что в доме у отца Димитрия нет энергичной хозяйки, что некому будет обслуживать праздничный стол, хотя старушки прихода приготовили всего в изобилии. Я смело вошла в столовую, когда все уже сели за стол. Обстановка была напряженная, все молчали, будто стеснялись при Владыке начать разговор. «Благословите, батюшка, обслужить дорогих гостей», — сказала я весело, проходя мимо отца Димитрия с блюдом горячей рыбы. Отец Димитрий вздрогнул, но, увидев меня, молча закивал. Я подошла сбоку к Владыке, положила ему на тарелку рыбу и сказала:

— Пожалуйста, Владыка, кушайте на здоровье. Я рада Вас видеть, а Вы меня не узнаете?

— Нет, узнал, Вы похожи на своих родителей. Я слышал, что Вы где-то в Гребневе живете…

— Да, лет двадцать пять прошло со дня нашей последней встречи. Теперь Бог привел меня свить здесь свое гнездышко. Вот и дом наш виден из этого окошка!

— Очень рад, очень рад, — говорил Владыка Стефан, улыбаясь.

Я продолжала обслуживать стол, забирала грязную посуду, разносила горячее. Еще несколько раз мы с Владыкой за это время перемолвились друг с другом. Владыка спрашивал о здоровье моих родителей, передавал благословение моему супругу. Лицо его сияло, как будто он встретил своих родных. Видя радостное настроение Владыки, присутствующие оживились, тягостное молчание прекратилось.

Мне хотелось, чтобы Владыка благословил моих детей, ведь его все считали (кто его лично знал) исповедником, святым человеком. Когда был окончен послеобеденный осмотр территории храмов и служебных построек, отец Димитрий пошел провожать Владыку к воротам ограды, за которой уже стояла легковая машина. Духовенство шло за Владыкой, а вдоль дорожки я выстроила своих ребятишек. Они протянули ручонки, прося благословения. Владыка бережно, благоговейно осенял каждого крестом. Двухлетнего Федюшу оттеснили назад, тогда я сказала: «Владыка, вот еще один, младший, тут…», — и я раздвинула столпившихся детей.

Владыка взглянул на Федю и тихо ахнул. Чему, казалось, удивляться? Малыш в темно-синем бархатном остроконечном капюшончике.

Но Владыка уже не смотрел на него, а медленно поднимал кверху свою голову, пока взгляд его не достиг чего-то необычайного, пред чем Владыка застыл, так и оставшись стоять с поднятой рукой. Все кругом замерли. «Благословите ж малютку, Владыка», — с трепетом сказала я. Владыка Стефан низко склонился над младенцем, осеняя его крестом. Когда машина отъезжала, дети махали Владыке ручками, а он через стекло благословлял их. Что увидел Владыка в небесах над моим крошкой? Будущее покажет.

Музыкальная школа

С третьего класса наш Коленька начал учиться в московских школах — в общеобразовательной и музыкальной. Это предложили мои родители, когда гостили у нас летом во время отпуска Николая Евграфовича. Они видели, что старший внук их одарен большими музыкальными способностями, играет на скрипке, охотно ходит заниматься музыкой и пением к слепому старичку Ладонычеву Ивану Александровичу — регенту церковного хора. А во дворе дома №20, где проживали в Москве мои родители, в тот год открылась музыкальная школа. Чтобы попасть туда, дети проходили большой конкурс, после которого их распределяли на разные инструменты. Вступительные экзамены были уже позади, а мы никак не могли решиться расстаться с нашим первенцем. Нам обещали привозить его домой на выходные дни и каникулы. Коленьку соблазняли тем, что он будет часто видеться со своим дорогим папочкой, так как отец Владимир проводил время от утренней до вечерней службы на квартире наших старичков. Я говорила Коле: «Как ты хочешь. Нам больно расставаться с тобою, но мы с папой понимаем, что такого образования, какое ты будешь получать в Москве, мы здесь в Гребневе тебе дать не можем».

Наконец все решили так: если Колю беспрепятственно примут в музыкальную школу, то, значит, есть воля Божия на то, чтобы жить ему у бабушки с дедушкой. В последних числах августа бабушка повезла своего любимца, чтобы показать его учителям музыкальной школы. Вернувшись, бабушка рассказала нам следующее: «Нас приняли холодно, сказали, что группы уже укомплектованы, что мы опоздали, что надо было начинать учить ребенка музыке с семи лет, отдав его в подготовительные классы». Но Зоя Вениаминовна не сдалась. Она сказала, что музыкой Коля занимался с шести лет, что может сыграть «Сурка» на скрипке, что Коля хорошо поет. Тогда дирекция попросила педагога проверить у Коли слух. Коля не играл на фортепиано, но часто слышал игру бабушки и Ивана Александровича. Когда Колю поставили спиной к инструменту и ударили по клавише, то мальчик тут же показал верную ноту. Тогда педагог ударил одновременно по двум клавишам, велел Коле отыскать их.

— Спой их!

Он чисто спел. Педагог нажал сразу на четыре клавиши, Коля обернулся и нашел каждую из четырех.

— Абсолютный слух! — сказал педагог. — А если я тебе сразу пять звуков в один солью — как, ты отыщешь и их? Попробуй!

— Вот этот я слышал, также и этот, и этот, и вот этот и еще один — вот этот! — победоносно сказал Коля.

Учительница выбежала и стала звать директора:

— Идите сюда! Мы нашли мальчика с абсолютным слухом! В одном аккорде он слышит пять нот!

— Не может быть! — отозвался директор, однако пришел и также сам проверил слух Коли. — Да, такого надо взять, поразительно!

И Коленьку записали в первый класс по скрипке. Бабушка сияла от счастья: «У нас в квартире опять будет Колюша! Замена нашего, замена, родной наш…», — ликовала она. «Да будет воля Божия», — решили мы все.

Итак, Коля начал посещать московскую музыкальную школу. Катюша в семь лет тоже выразила желание играть на скрипке. Первый год обучаться на этом сложном инструменте ей пришлось во Фрязине. В тот год мимо нашего дома уже пустили автобус, так что Кате уже не пришлось ходить в «музыкалку» пешком три километра, как пришлось бы ходить туда годом раньше Коле. Но Кате не повезло с преподавателем. Если Коля носил домой за скрипку всегда пятерки, то Катюша возвращалась домой часто со слезами. А была она всегда очень прилежна, учиться любила. Я провожала дочку иногда на занятия, познакомилась с пожилым скрипачом. Я выяснила, что дело не в ребенке, а в учителе. Те же самые выводы я сделала для себя, когда в последующие годы я посещала занятия Любы и Феди. Дети наши привыкли к культурному обращению, не переносили окриков и раздражения своих учителей.

Катин педагог сказал мне: «Едва повысишь голос на Вашу девочку, возмущенный ее фальшивым исполнением этюда, как Катя вся покраснеет, заплачет… Все! Урок сорван, дальше она уже не в состоянии что-либо понимать!». В последующие годы и Федю отвернула от музыки грубость и распущенность педагога.

Хотелось мне сказать в ответ: «Да ведь это подло: пятидесятилетнему, солидному скрипачу и кричать на семилетнего ребенка!». Да разве мне перевоспитать педагога? Только отношения с ним испортишь. Пришлось сказать дочурке: «Потерпи, радость моя. Не все такие ласковые, как твой папочка».

И Катюша год терпела, а потом тоже переехала в Москву жить у бабушки с дедушкой, а учиться на скрипке у Колиного педагога. И на Катю посыпались пятерки! А к Рождеству она с братцем приготовила несколько вещей, которые они играли дуэтом. О, это был прекрасный номер!

Любочке тоже не повезло во Фрязине. Ее молодой учитель на нее не кричал, восхищался, когда Люба пела ему песенки, но… продвижения вперед было мало. Заперев изнутри дверь класса, молодой педагог вылезал в окно, бегал в палатку «за папиросами». Он не подозревал, что в коридоре за ним наблюдает Любочкин брат Серафим. А Сима рассказывал: «Учитель Любы выходит, зовет своего приятеля из другого класса, и оба они начинают курить, болтать или заниматься упражнением мышц: поднимают стул к потолку, соревнуясь в этом деле. Потом Любин учитель говорит: пойду, отпущу ребенка, она уже устала…».

Чтобы вызвать прилежание к преподаванию скрипки, Любочка не раз дарила своим педагогам то перчатки, то носочки шерстяные, будто передавая им от своих родителей поздравления с праздниками. Так дело шло успешнее. А вот Серафиму с учителями музыки повезло. Но об этом поведаю отдельно.

Симочка и музыка

Когда Симе было десять лет, у них в школе стали преподавать русские народные танцы. Плясали дети под игру аккордеона, эти уроки ритмики всем очень нравились. Учитель говорил, что у Симы отличный слух, что у него «здорово получается», а потому Сима вел в массовых танцах первую пару. Родителей приглашали зрителями на детские утренники, так что и мне привелось однажды увидеть своего милого сына в красивом хороводе.

Но вот наступал Праздник Святой Пасхи. Великая Суббота пришлась на Первомайские дни, в которые все были выходные (в те годы по субботам еще работали). Напротив нашего дома находился клуб. Дирекция клуба решила отвлечь народ от церкви, решила в Великую Субботу в двенадцать часов дня провести в клубе первомайский утренник с песнями, танцами, музыкой. Были приглашены в качестве артистов школьники с их программой народных танцев. А в двенадцать часов дня как раз кончается в храме Литургия, начинается освящение куличей. Как «молчаливая демонстрация», тянулся ежегодно к храму в эти часы православный народ. Все в праздничных одеждах, все с белыми узелочками в руках, многие с цветами, с вербой… Шоссе, спускающееся с горы, в этот день до вечера густо пестрело разноцветными платьями. Люди покупали свечи, зажигали их, воткнув в куличи, выстраивались рядами на церковном дворе, ожидая священника со святой водой. А в храме все обязательно в тот день прикладывались к Плащанице, которая стояла среди храма, украшенная массой цветов. Торжественное предпраздничное настроение верующих, готовящихся к Пасхальной Заутрене, атеистическая власть спешила рассеять музыкой, танцами в клубе.

«Я не пойду отвлекать людей от церкви, в такой святой день грех плясать», — решил Сима. И все наши дети вместе с племянниками тоже решили не идти в клуб. Но там собрались учителя, школьников послали за Симой. Серафим убежал из дома и целый день скрывался где-то в кустах в ограде храма. Меня спрашивали, где мой сын, но я пожимала плечами: «Погода хорошая, все дети гуляют, дома я одна с малышом».

Симу искали, но не нашли, братья скрывали его убежище. Они даже отнесли Серафиму попить и поесть, так как он не показывался у дома до самой ночи. А как только стемнело, ребята нарядились и отправились к Заутрене. Масса милиционеров охраняла храм, молодежь не подпускали даже близко к воротам. Но наши дети, выросшие при храме, знали все лазейки и тропинки через парк, окружающий храмы. Ежегодно ребята заблаговременно забирались на хоры, чтобы оттуда (из-под купола) наблюдать за всем происходящим. Туда же поднимались по винтовой лестнице и дети священников, так что компания у наших была своя.

Но игра аккордеона задела сердце Симочки, ему тоже захотелось иметь инструмент и научиться играть, как Коля, Катя и Люба. Сима самостоятельно пошел на вступительный экзамен во Фрязинскую музыкальную школу. Он сказал: «Меня никто не заставляет заниматься музыкой, я сам желаю учиться».

В одиннадцать лет он был уже ростом с мать, а когда посмотрели на большую, красивую кисть его руки, проверили слух, то педагоги сказали: «Ты природный контрабасист», — и записали его в класс контрабаса. Итак, с одиннадцати лет Серафим стал по вечерам посещать музыкальную школу.

В тот же год и Любочка начала учиться играть на скрипке, поэтому брат с сестрой часто ездили во Фрязино вместе и возвращались тоже вместе. Автобусы тогда ходили плохо, иногда детям приходилось совершать пешком этот трехкилометровый путь в «музыкалку», как они называли музыкальную школу. Темнеет зимой рано. Дети выходили из дома уже в сумерки, возвращались по темноте. Дорога была не освещена, дождь, снег, метель, ветер — все было, но погода детей не задерживала, они шли весело, бодро, как подвиг совершали. Я просила дирекцию музыкальной школы составить расписание занятий с таким расчетом, чтобы уроки у Симы и Любы были одновременно. Так оно и получилось. Мы не могли допустить, чтобы восьмилетняя Любочка шла одна по пустому темному селу поздно вечером. А вдвоем дети шли весело, хотя их задерживали на уроке сольфеджио до девяти-десяти часов вечера. Борис Иванович Лебедев был одновременно и директором, и преподавателем пения. Он был сыном церковного регента, страстно любил старинную русскую песню.

Тоскуя по звукам, слышанным им в церковном хоре в молодости, Борис Иванович всю душу свою вкладывал на старости лет в детский хор. Он соединял в зале всех детей школы различных возрастов. Мальчики и девочки чудесно распевали под его руководством «Лучинушку», «Однозвучно звенит колокольчик» и другие мелодичные песни, вызывающие тайную грусть и одновременно успокаивающие душу. Дома дети репетировали эти песни, Сима и Люба пели дуэтом. Особенно трогательно звучали слова песни:

Звезды, мои звездочки,
Полно вам сиять,
Полно вам прошедшее
Мне напоминать…

Борис Иванович возил порой свой хор в Москву, где его дети на концертах получали первые премии. Это было понятно: русский народ в те годы томился от тоски по чему-то возвышенному, облагораживающему душу, уносящему хоть на часок от шума суетного мира.

Борис Иванович получал большое удовлетворение от своих занятий с детским хором, но мы, родители, часто переживали, видя утомление детей. Коля и Катя жили уже в Москве, я сидела с маленьким Федей, а отец Владимир вечерами беспокойно поглядывал на часы, волновался. Наконец он не выдерживал: надевал шубу и отправлялся навстречу детям. «Поздно, автобусов нет, детей тоже нет, не замерзли бы где…».

А ребята часто подолгу дожидались во Фрязине автобуса, прыгая на морозе. Я им всегда говорила: «Идите пешком, на быстром ходу не замерзнете, силы у вас молодые».

Однажды в лютый мороз батюшка ушел далеко навстречу детям. Они пришли румяные, а отец белый от инея, осевшего на его баки, усы и бороду. «Тебя, папочка, не узнаешь, ты как Дед Мороз», — смеялись мы. Дома было жарко натоплено, иней скоро стаял, а на бороде отца навсегда остались белые волосы. Так батюшка понемногу седел от волнения за детей.

Перегрузка Симы

Бывали дни, когда уроки музыки кончались не поздно. Тогда мы просили Серафима на обратном пути из Фрязина зайти в булочную и купить свежего хлеба. Трудолюбивый мальчик охотно исполнял поручение, вернувшись домой, с улыбкой вручал мне мягкие батончики.

Но случилось непредвиденное. Отправляя Симу в музыкалку, мы не нашли дома его портфеля с нотами. Так он и ушел без нот, получив от меня выговор. «Забросил куда-нибудь, а теперь вся семья с ног сбилась, разыскивая…». Но и к следующему дню портфельчик не нашелся. Дня через три двоюродный брат Митя сказал: «А в хлебном магазине над полками висит на гвозде портфель, он точь-в-точь как Симин». Портфель ученику вернули, но он неожиданно вскоре пропал снова. Опять пропажу искала вся семья, Федя лазал под кровати, отец смотрел на шкафах. Снова Серафим ходил на уроки с пустыми руками. На этот раз портфельчик нашелся за стеклом будки, в которой продавали мороженое: сынок оставил свои книги на подоконнике, когда купил мороженое. В третий раз Сима вместе с Любой возвращались домой поздно. В набитом автобусе детям удалось занять сидячее место, но ехать было всего пять минут. Ребята с трудом протиснулись к дверям, еле успев сойти на своей остановке. Они тут же спохватились, но машина ушла, увозя с собой Симины ноты и тетради.

Симочка сидел в кухне, пил чай, когда вошел отец Владимир, которому дети уже все рассказали. Батюшка строго сказал: «Голову-то свою еще нигде не забыл?». Сынок расплакался так горько, как я еще ни разу в жизни не видела, ведь он был такой терпеливый, послушный, нежный… Я долго целовала его, говорила в утешение, что портфель опять вернется к нему: «Будем молиться — и все исправится, старенький портфельчик с нотами ведь никому не нужен». А отцу я сказала: «Это мы виноваты. Ему всего тринадцать лет, а он должен следить и за Любой, и за ее дорогой скрипкой, и за своей сумкой с хлебом, и за портфелем. А время уже позднее, мальчик устал после посещения двух школ. Нет, больше Симе никаких поручений давать не будем, а то не случилось бы с ним еще чего хуже!».

А худшее было не за горами. Как-то поздно вечером отец Владимир заглянул в комнатушку, в которой спал один Серафим. Батюшка удивился беспорядку: гардероб был открыт, костюмы и платья валялись тут и там. Батюшка решил, что кто-то искал себе одежду, но поспешил и оставил все вещи разбросанными. Не сказав ни слова никому, отец сам повесил одежду на место и ушел. В следующую ночь отец услышал в этой же комнатке непонятный шорох. Батюшка пошел туда и увидел: Сима стоит раздетый, достает из гардероба платье за платьем, откидывает в сторону, что-то тихо бормочет. Глаза у мальчика полузакрыты, движения бессознательные, речь несвязная.

— Сынок, куда ты собираешься, еще ночь?

— Опаздываю, костюм ищу…

Отец понял, что сын бредит, бережно уложил мальчика в постель, дождался, когда тот уснул. Батюшка рассказал мне все это, и мы решили: пока не будем обращаться к врачам, а дадим сыну возможность отоспаться и отдохнуть. Мы не будили его утром, а когда Сима проснулся, то я сказала ему:

— Сынок, папа видел, что ты спишь беспокойно. Папа велел сказать тебе, чтобы ты дня три не читал, не занимался музыкой, побольше бы спал. Гуляй, ходи на лыжах, катайся с Феденькой с гор на санках — в общем, отдохни.

— О, это я не против, — обрадовался Сима.

Видя подростка физически сильным, здоровым и румяным, мы не могли предположить, что его нервная система не выдерживала большой умственной нагрузки. Впоследствии я увидела, что неопытные родители часто перегружают детей, доверяясь своим наблюдениям над ними. «Он способный! Ему все легко дается!» — говорят мать и отец, загружая ради тщеславия свое дитя. Но не следует забывать, что кроме тела, по виду здорового, у ребенка есть и душа, требующая духовной пищи. А для детей духовная пища не та, что для взрослых. Ребенку еще не в чем приносить покаяние, нечего вспоминать из прошлого, которого еще не было. Умом постичь присутствие Бога ребенку трудно. Поэтому молитва детей не должна быть им навязана, но должна идти у них от их собственной души.

Среди снежных лесов, освещенных солнцем, ребенок сияет от счастья. Видя снегиря, слыша стук дятла, молодая душа ощущает в природе присутствие Бога. А дома — свет лампады, запах еловой хвои, ласки родителей, веселая возня на ковре с младшими детьми — вот то лекарство, которое успокаивает нервную систему подростка. Но ни в коем случае не телевидение, не страшные истории из книг.

«Господь избавил нас от вида ужасов войны, криминала, болезней и тому подобного. Так зачем же нам самим погружаться в этот омут греха? Лучше о святых почитать, чтобы укрепилась в нас вера в Промысел Божий», — говорила я детям. И я с большим трудом и осторожностью подбирала детям отрывки из литературы, стараясь не загружать их усталые головки. В Москве этим занимались с Колей и Катей мои родители. Там школа была серьезнее, а у нас в Гребневе… она ничего не давала.

Школа учила обманывать

Однажды я заметила, что Сима ходит грустный, будто чем-то подавленный.

— Чем огорчился, сынок?

— Я видел учителя пьяным.

С первых лет школьной жизни нам приходилось объяснять детям, что учителя — это такие же слабые люди, как и все мы, говорила, что нет плохих, испорченных людей, но есть больные душой, не познавшие Истины, то есть Бога. «Им трудно бороться с сатаной, они лишены Церкви с ее благодатью. Враг владеет заблудшими людьми, нам надо жалеть их, а не осуждать. К сожалению, падшим учителям тоже доверяют обучение детей. Но их воспитание — в руках родителей. И как может воспитывать другого человека тот, кто даже над самим собою не имеет силы: не может бросить пить, не может сдерживать свой гнев, боится быть честным и лукавит. Но вы, дети, не берите с них пример. Вы начали вступать в общество людей, вам суждено в этом обществе разочарование. Греческий философ Диоген говорил: «Из тысячи нашел я одного». Он ходил днем с фонарем и искал что-то. Его спрашивали: «Что ты ищешь?». Мудрец отвечал: «Человека ищу». Так что, детки, большое счастье для вас, что вы до сих пор были окружены благочестивым обществом, имели перед глазами своими пример отца своего, старичков и друзей наших. В обществе неверующих есть люди, которые боятся греха, потому что в тайне души своей чтут Господа Бога. Но им приходится скрывать свою веру. В нашей Советской стране не дадут быть учителем, если узнают, что человек верует в Бога. Поживете на свете — узнаете, как трудно таким людям».

Понемногу дети узнавали жизнь. Симочка часто передавал отцу запечатанный конверт: «Это тебе, папа, Л.К. велела передать». Л.К. преподавала историю. Она писала отцу Владимиру: «Батюшка! Завтра день памяти моей матери (имя). Прошу Вас помянуть ее в церкви». И не раз, и не от одного учителя приносил Сима подобные «письма». «Как же так? Говорят ребятам одно, а сами верят в другое!» — возникал у детей вопрос. Вскоре к этому они привыкли, привыкли не верить учителям. Да, обман в школе был у детей перед глазами очень часто.

— Что проходили на уроке английского языка? — бывало, спрошу я.

— Ничего. Печку-голландку все утро топили. На днях ждут комиссию из района, так нам велели все тетради пожечь, а завтра завести все новые.

В московской школе, где учились Коля и Катя, я ни разу не была, бабушка сама ходила на родительские собрания. Но в гребневской школе я на собраниях всегда выступала, обсуждала с родителями учение детей. Мне неизменно отвечали: «Да ладно, нашим детям не нужен ни иностранный язык, ни алгебра, ни литература. Нам только справки нужны об окончании средней школы, а знания нам ни к чему. Вы своих сами выучите, а с нас довольно, что дети читать и считать научились».

Однако меня выдвинули в председатели родительского комитета. Эта должность должна была быть зарегистрирована в районном отделе народного образования. И вот Симочка приносит мне записку от директора школы, просят меня срочно явиться.

Я прихожу. Директор закрывает за мной дверь своего кабинета и говорит тихо: «Уж попало мне за Вас! Мне сказали: «Кого Вы хотите иметь председателем? Ведь это — попадья, то есть жена священника! Она в храм ходит, она в Бога верует! Неужели не нашлось среди родителей передового партийного работника? Какой срам!». Пожалуйста, Наталия Николаевна, напишите отказ от своей должности. Мы не имеем права Вас сами снять с должности председателя, так как на это дело Вас поставил родительский комитет, должность выборная, Вы прошли единогласно голосованием… Так Вы сами, будьте добры, хоть по состоянию здоровья откажитесь. Не подведите нас, напишите скорее заявление с просьбой снять с Вас должность председателя». Я пошла навстречу директору, тут же написала заявление. Я знала, что мне еще не раз придется встречаться с директором и с учителями.

В течение недели Сима недоумевал, как ему справиться с домашней работой по алгебре. Задачи были на извлечение корня из чисел. Сима говорил, что этого им учитель Иван Иванович не объяснял. Я уже забыла тот материал по математике, который мы проходили в восьмом классе, а потому помочь сыну не могла. Я говорила ему: «Ты пропустил объяснение или забыл, или не понял…». Сима стоял на своем, уверяя, что о корнях речи не было.

Тогда я пошла к директору, которая сама была математиком. Обращаться к преподавателю мне не хотелось, так как я с ним была не знакома. А разговаривать с неизвестным человеком Иван Иванович вряд ли стал бы. Он часто бывал в нетрезвом состоянии, приходил под хмельком даже на уроки. Ребята сами направляли его в нужный класс, где он иногда засыпал, положив голову на стол.

Я пришла в школу до начала занятий, прошла в кабинет к директору, мы остались с ней вдвоем. Это была милая дама, но, к сожалению, не имеющая никакого понятия о религии. Она жалела моих детей, уверяя меня, что я их «порчу» своим воспитанием. Она радовалась тому, что племянники отца Владимира, подрастая, перестают посещать церковь. Но мой разговор в тот раз касался только математики — извлечения корня из многозначного числа. Я сказала, что сын уверяет меня, что этот материал им Иван Иванович не объяснял и поэтому ни один ученик из их класса не в состоянии был на этой неделе выполнить домашнее задание.

Директор вызвала из учительской Ивана Ивановича и спросила:

— Вы прошли в восьмом классе извлечение корней?

— Да, на этой неделе, — ответил преподаватель.

— А вот ко мне пришла мать одного из Ваших учеников. Она говорит, что сын ее не смог выполнить домашнее задание, видно, не понял Ваше объяснение.

— Никто из них не выполняет моих заданий, — Иван Иванович пробормотал это, с презрением взглянув на меня. Он хотел уйти, но директор его остановила:

— Почему не выполняются задания?

— Потому что ребята в старших классах вообще не выполняют никаких заданий, это давно вышло у них в привычку.

— Но Вы им номера задаете?

— А как же. Задаю все, что требуется по программе.

— Оказывается, что среди Ваших учеников есть такие, которых родители проверяют. Ребята не умеют извлекать корни. Вы им это объясняли?

— Не объяснял и не собираюсь. Эти идиоты таблицу умножения в четырнадцать лет не знают, где же им постичь извлечение корня?

— Но не все же такие? Есть и способные ученики! Я прошу Вас сегодня же объяснить детям этот «пройденный» материал.

— Попробую! Только буду толковать не всем, а кто захочет меня слушать.

Затрещали звонки, мы расстались. Вечером я спросила Серафима:

— Ну как, Иван Иванович объяснил вам корни?

— Да, но его слушали только четверо. Он сказал, чтобы остались те, кто хочет понимать математику. А остальных Иван Иванович попросил удалиться. Но многие не ушли, а пускали голубей (бумажных), носились по партам, шумели, хохотали. Трудно было нам сосредоточиться.

Я с болью в душе наблюдала, какое равнодушное, халатное отношение к учению царило в гребневской школе. Когда на собрании вставал вопрос о замене другим педагогом учителя-алкоголика, то преобладало мнение: «Надо дать доработать до пенсии участнику Отечественной войны». Иван Иванович оставался на должности.

Есть такая пословица: «Не до жиру, быть бы живу!». Это относилось к школе 60‑х годов. Отправляя детей в школу, я молилась Всевышнему: «Боже, сохрани их, спаси их!». Особенно тревожилась я за Симу. Учитель по труду в слесарной мастерской показал ребятам, как обтачивать металл, как делать ножи. Преподаватель дал возможность мальчикам самим поработать за станками. В результате у каждого подростка в кармане появился самодельный, но острый нож. Как его применить? Ребята объявили битву — Гребнево со Слободой. Пришлось вызывать милицию, которая, приехав в школу, обыскала парты, ранцы и карманы мальчишек. Увезли полный портфель самодельного холодного оружия.

Когда пришла весна и приблизились выпускные экзамены, ребята не стали прилежнее. Они шли гурьбой мимо нас, никто из них не имел ни ранца, ни портфеля, ни дневника. Выпускники ходили в школу с пустыми руками, с пустой головой. Они были уверены, что так или иначе их выпустят, то есть дадут удостоверение об окончании начальной школы (семилетки). Да, учителя не чаяли, как избавиться поскорее от этих сорванцов. Были случаи, что ученик переставал ходить в школу. Тогда дирекция посылала педагогов к ученику на дом, даже в дальнюю Слободу, где они униженно просили подростка начать снова посещать уроки. Знакомая учительница рассказывала мне:

«Какой позор мы терпим! Мальчишка лежит перед нами на диване, улыбается и срамит нас: «Ну, что? Попало вам за меня? Небось, из района приезжали, выясняли ваше отношение к детям? Да, вы не сумели привить мне охоту к знаниям! Ну, помесили грязь на Слободе? Дошли до меня, так извиняйтесь за те грубости, которые я слышал от вас в школе!». Паренек хохочет, а мы рассказываем ему о пользе знаний, умоляем его вернуться в школу. «Ладно уж, приду», — снисходительно говорит мальчик, будто делает нам одолжение».

Но как пройдут экзамены? Ведь приедут из района, инспектор привезет с собой неведомую никому контрольную работу… Но, кажется, одна я беспокоилась. Симочка рассказал мне следующее:

«Письменная работа проходила одновременно в четырех классах. Пока приехавшие педагоги с инспектором находились в одном классе, то в другом были наши учителя: Иван Иванович и директор. Я не знал, как решить задачу. Иван Иванович наклонился ко мне и начал диктовать шепотом: А + В и т.п. Я взглянул на учителя вопрошающе: «Ничего, мол, не понимаю…». А он мне шепчет: «Пиши, что говорю, идиот, не спрашивай», — и дальше диктует. Я пишу, а сосед у меня сдувает. А в другом углу директор также диктовала Але — девочке, которая только одна и могла записывать решение задачи. Ну, в двух местах класса появилось решение, а там уж размножить его для нас было делом нетрудным. Когда заходил инспектор, мы делали вид, что думаем. Потом опять списывали друг у друга…».

Симочка весело и с аппетитом обедал, когда в дом наш вбежали девочки из его класса: «Беги, Сима, скорее опять в школу. В твоей работе ошибки есть, на «пять» не выходит, а только на «четыре». Мы все уже переписали свои контрольные работы, у всех будут «четыре» и «пять». Пока инспектора обедом угощают, все переписывают, надо, чтобы не было «двоек» и «троек», а побольше «четверок» и «пятерок». Школа должна показать высокий процент успеваемости…». Но девочкам не удалось уговорить Симу: «Пусть не «пять», а «четыре», не пойду заниматься очковтирательством», — сказал Сима.

Серафиму исполнилось четырнадцать лет, когда он начал учиться в Москве, в музыкальном училище. Последние два года Сима ездил учиться музыке в Москву, так как педагог его ушел из Фрязина. Сима был привязан к нему, не захотел с ним расставаться. Симе пришлось раза три в неделю после уроков в школе ездить в Москву: на автобусе, на электричке, на метро. Сима уезжал в три часа дня, а возвращался в девять-десять вечера. Тогда мы садились с ним за уроки. Благо, их задавали мало, за час мы с ним успевали все просмотреть. Сынок мне говорил: «Ты, мамочка, посиди около меня. Когда ты рядом, у меня все быстро и верно получается». И я всегда садилась, заранее приготовив сынку книги, тетради, проглядев задачи. Я даже ходила тогда на частные уроки английского языка, чтобы помогать сыну. Так дружно мы с ним трудились во славу Божию. Он окончил без троек, но знания не соответствовали оценкам.

Борьба за чистоту детской нравственности

Хоть и видели мы, родители, что преподавание в гребневской школе не на высоте, но других школ не было, а посещение детьми школы считалось обязательным. Священнику, желающему задержать еще на год поступление своего ребенка в школу, пригрозили судебной ответственностью. Поэтому мы вовремя устраивали учиться всех своих детей. Пришла пора и для Федюши. Он не рвался в школу, как предыдущие дети, наверное, видел наше разочарование в учении старших детей. Последние годы дошкольной жизни Феди протекали в тишине дома, так как все семеро старших уже четыре года как пошли учиться. Трое двоюродных братьев по вечерам сидели за уроками под строгим взором своего отца и под несмолкаемый шум радио. Деверь мой Василий считал своим долгом первые четыре года обучения в школе своих детей внимательно следить за выполнением ими домашних заданий. Он заставлял ребят писать все сначала начерно, а потом переписывать начисто. Поэтому племянники наши сидели все вечера на своей кухне, не разгибаясь. Мы не разрешали своим детям без нужды ходить в семью Никологорских.

Свекровь моя умерла, когда Феде исполнился год, поэтому дверь в проходную комнату старого дома обычно была заперта. Этого требовало теперь и то обстоятельство, что к Никологорским зачастую приходили родные из Слободы, среди которых был брат Варвары, вернувшийся из заключения. Мне приходилось проходить через комнату, где сидел этот парень, когда я шла к родным за молоком или несла ведро с очистками для их коровы. Я была в ужасе от жаргона зека, от тех историй преступного мира, которые парень с усмешкой рассказывал нашим племянникам. А Митя, Витя и Петя сидели, раскрыв рот, слушали с восторгом похождения своего дяди со стороны матери. Отец Владимир со дня смерти матери в свой родной дом не ходил, а за делом посылал меня. Мне всегда казалось, что батюшка мой избегал встреч с родными, которые хотя считались верующими, но нам завидовали, в огород нас не пускали. Батюшка мой боялся встретить брата в нетрезвом виде, когда затаенная злоба брата могла излиться наружу и оскорбить священный сан моего супруга.

Федюшка в пять лет не понимал наших отношений с родными. Они ласкали малыша, встречая его на улице, заманивали к себе, Федю усаживали за стол, поили чаем из самовара, задавали ему вопросы. Малыш чистосердечно, наивно отвечал, вызывая улыбки взрослых. Старшие дети докладывали нам, что Федя опять у соседей. Мы не раз запрещали ему ходить к Никологорским, но он не слушался. Однажды отец Владимир раза три посылал старших детей за Федей, но малыш домой не спешил. Когда он вернулся, отец здорово отшлепал его со словами: «Почему сразу не слушаешься? Чтобы больше ноги твоей в старом доме не было!». Феденька плакал, как никогда. Я его целовала, утешала, посылала просить у отца прощения. Я старалась объяснить Феде, почему нельзя ходить в чужую квартиру, но Федя не мог понять: «А почему же они к нам ходят телевизор смотреть, а нам к ним нельзя?». Конечно, Федя с отцом в тот же час примирился и больше никогда не выходил из послушания.

С папочкой своим он очень дружил, использовал отца как учителя литургики. Бывало, приедет отец усталый, ляжет на диван, а Федя говорит: «Ты, папочка, отдыхай, только мне подсказывай, когда я ошибаюсь или не знаю, что говорить». И Федюша благоговейно облачался в свои священные одежды, доставшиеся ему от старших братьев. Федя произносил ектеньи, делал возгласы, часто спрашивал у отца: «А дальше что?». — «Дальше идет пение». И отец тихо пел молитвы, Федя слушал и старался все запоминать. В пять лет он уже пел Литургию верных.

Один старенький, заслуженный священник рассказал мне следующее: «Я шел к жертвеннику во время пения Херувимской. Федя смотрел на меня в упор, стуча пальцем по своей курчавой головке: «Митру снять забыли», — шептал мне мальчик. До чего же он наблюдательный, нас поправляет!».

Дома Федя «служил» с большим благоговением, будучи уверен, что его, кроме мамы, никто не слышит. Иногда Федя пел очень громко, подражая отцу Василию Холявко. Тут зашел к нам отец Алексей, поразился пению ребенка. В другой раз отец Алексей зашел к нам по делу, говорил со мной о проводке электричества, так как это была раньше его специальность. Увидев Федюшку, отец Алексей сказал с улыбкой: «Пойди, Федя, послужи». Малыш посмотрел на священника внимательно. Видя его несерьезное отношение, Федя ответил: «Не моя неделя…».

В школе Федя попал к той же учительнице, которая вела прежде класс Симы, а потом Любы. Теперь Людмиле Васильевне уже около восьмидесяти лет, она посещает храм. Но когда она работала педагогом, никто не подозревал, что в душе своей Людмила Васильевна была верующая. Ей поручили сидеть на моих уроках, когда я вела кружок рисования и лепки. Дирекция велела Людмиле Васильевне не отлучаться ни на минуту, чтобы я не вздумала сказать детям слова о Боге, о религии. Да я и не собиралась в те годы проповедовать. Я хотела только показать ребятам, что среди верующих людей есть и здравомыслящие, нормальные, культурные люди, которые любят детей и могли бы им преподавать, если б власти разрешали. Ведь в те годы детям внушали, что в Бога верят только «дураки и старики», так как наукой доказано… и так далее. А что муж мой священник, что дети мои ходят со мной в храм — это все ребята знали. Однако мы пользовались у них уважением и даже любовью.

Когда на родительском общешкольном собрании встал вопрос о секциях и кружках, которых ни одного в школе не было, то директор просил родителей быть активными и взяться самим вести любые кружки, кто какие сможет. Но все молчали, никто не соглашался. Одна я предложила свои услуги. Многие односельчане знали, что моей живописью расписаны стены храма, что я по специальности — художник. И родители стали предлагать мне заниматься рисованием с их детьми. Так возник у нас кружок.

Ребятки из четвертого и пятого классов охотно прибегали в школу к четырем часам вечера. Нам открывали класс, Людмила Васильевна следила за нашей работой. Мы рисовали, красили, лепили. Я помогала детям, хвалила их усердие, ласкала их. Дисциплины я у них не спрашивала, разрешала вставать, ходить и смотреть, как у кого получается, что очень всех удивляло и радовало. Ведь они уже отсидели утром свои уроки, а теперь пришли в школу для своего удовольствия: порисовать, понаблюдать за работой товарищей, поучиться друг у друга, рассмотреть красивые картинки в книгах. Так весело, дружно и незаметно, без всякого напряжения у нас проходило около двух часов. Дети просили меня: «Давайте собираться почаще! Никак не дождешься этого дня!». Когда вечерело, я говорила ребяткам: «Давайте поскорее складывать свои альбомы, краски… Многим из вас идти домой далеко, надо успеть добежать до темноты».

Большая гурьба детворы провожала меня до дому, то есть до храма. Когда мы шли по мостику через замерзший ручей, то солнце уже заходило. Огромным багровым шаром оно спускалось к туманному горизонту, медленно исчезало за дальним лесом. В эти последние минуты солнечного сияния природа была сказочно прекрасна. Длинные синие тени от деревьев ложились по ледяной корке оранжевого снега, который днем уже таял, а к ночи подмерзал. Вверху небо было еще голубое, а на западе — желтое, переходящее в красный цвет вокруг солнца.

Все мы замирали от восторга на месте. «Как прекрасно создан свет!» — невольно вырывалось из груди. Темнело быстро, дети разбегались по домам. А я, вернувшись домой, не могла удержаться, чтоб хоть в акварели не передать чудо тех мартовских вечеров.

Впоследствии, когда я снова стала писать маслом, я неоднократно повторяла мотив этих вечеров. Только впереди пейзажа я неизменно изображала хитренькую лисичку, ярко-рыжую, с острой мордочкой. Что-то таинственное, предвещающее мне грядущие годы, звучало в этих картинах. Еще трещал мороз, холод неверия леденил сердца людей. Но дело шло к весне, днем солнце уже грело, крепкий наст уже сковал глубокие снега, лиса бежала и скользила. Никто тогда не предполагал, что через тридцать лет солнце веры согреет сердца многих, стают снега, зазеленеют поля, леса — вера даст плоды свои. А в 60‑е годы еще наступала (как на моей картине) длинная морозная ночь.

Переходный возраст

Бабушка Зоя Вениаминовна, когда устраивала в московскую школу Колю и Катю, то скрыла, что внуки ее — дети священника. Но вот в школе каждый ученик должен был сам написать на листочке, кем работают его отец и мать. Катя написала: «Отец — священник», — и подала классному руководителю свой лист. Учительница прочла про себя, подозвала Катю и сказала: «Напиши — бухгалтер, поняла?». — «Да», — ответила Катя и переписала свой листочек. Никто не обратил на это внимания, дети думали, что Катя не сумела правильно написать. Но дело обстояло так.

Вернувшись как-то из школы, Катя сказала: «Бабушка, завтра наша классная руководительница придет к нам домой. Она в эти дни обходит квартиры своих учеников, выясняет, в каких условиях живут ее дети. У нас много икон, начнутся разговоры о религии, о родителях наших». — «Нет, мы ее не пустим дальше столовой, покажем ей твой рабочий уголок — и все. А иконы на полочке в углу мы на завтрашний день загородим картиною».

Так и сделали. Но дедушка, прогуливаясь, зашел к фотографу и принес портрет нашей семьи. На крупной фотографии отец Владимир был в рясе и со священническим крестом. Все полюбовались на фото и поставили карточку на видное место. Катина учительница, войдя в столовую, внимательно оглядела обстановку, и взгляд ее впился в фотографию нашей семьи. «Ну, теперь мне все ясно», — сказала она и ушла, не требуя никаких объяснений. Возможно, что в душе она была верующая, но не хотела выдавать себя, вступая с кем бы то ни было в философские разговоры.

Я часто видела, что тетради детей не проверены. Подчеркнуто красным полтетради, стоит за все «три». А ведь были там работы, выполненные и на «пять», были и с ошибками, за которые следовало бы «единицу» поставить. Такое ведение дела, понятно, расхолаживало детей, но я им говорила: «В Священном Писании апостол говорит: «Все делайте, как для Господа, а не как для человека». Спаситель примет ваш труд, благословит вас за прилежание. Пишите и учитесь так, чтобы совесть ваша была спокойна. Совесть — это голос Божий в душе каждого человека. Имейте чистую совесть, докажите своим трудом вашу любовь ко Спасителю. Он не оставит вас в жизни, с ним вы будете всегда счастливы».

Подобно этому тексту я однажды написала большое письмо своему первенцу. Я часто навещала своих родителей в Москве, но Колю не всегда заставала дома, он был на уроках в музыкальной школе. Меня поразил небрежный почерк в его тетрадях: «Как безобразно Коля стал писать!» — сказала я дедушке. Но Николай Евграфович заступился за внука: «Он весь в меня, у меня тоже некрасивый почерк». Дедушка баловал Колю: решал ему задачи по математике, физике, объяснял ему химию и т.п. А бабушка помогала Коле по-французски, проверяла русский, наталкивала на мысли в сочинениях. Тогда я написала Коле длинное и строгое письмо. Мама сказала мне, что, прочитав письмо, Коля очень плакал. Ничего, это послужило ему уроком, он стал стараться. По музыкальным предметам у Коли всегда были все пятерки, но в общеобразовательной школе сыпались тройки.

У Кати дело обстояло иначе. Она была очень самостоятельная, не допускала до своих уроков никого, всегда думала сама и училась в обеих школах на все пятерки. Но характер у Кати был трудный. Колю бабушка звала «бесконфликтный мальчик», а на Катю она часто жаловалась:

«Бывают срывы, Катя грубит, не слушается. Она отвечает: «Я потом помою посуду» или: «Успею, после вынесу помойку!»». Тогда отец Владимир придумал средство для воспитания дочки. Он завел тетрадку, положил ее на полочку и сказал бабушке: «Вот сюда, пожалуйста, записывайте под числом, когда и как Вам Катенька отвечала или противоречила. Я буду приезжать, читать и сам разберусь с Катей в ее поведении». С этого дня Катя переменилась.

— Ну, что там записано? — спрашивал отец.

— Что Вы, батюшка, — отвечала бабушка, — да разве Катя даст мне что-то для Вас записать? Она меня близко к полочке не подпустит: целует меня, обнимает, извиняется, говорит: «Нет, бабушка, ничего не пиши, я тебе все дела переделаю, только чтобы папочка был мною доволен!».

У старших детей наших начинался переходный возраст, которого обычно все боятся. Но мы с батюшкой не чувствовали в наших отношениях с детьми никаких изменений. Просто с годами ребятки становились самостоятельней, что нас только радовало.

Когда Феде было шесть лет, а старшим мальчикам тринадцать и четырнадцать, то в августе Федюша заболел. У него вдруг сделалось воспаление слезного мешка в глазу. Бежала непрестанно слеза, кругом глаза все посинело, как от удара. Врачи предсказывали операцию, хотели положить Федю в больницу. Но мы решили обратиться за помощью к отцу Иоанну Кронштадтскому, повесть о жизни и чудесах которого мы тогда прочитали. У нас был ему акафист, я усердно и настойчиво просила помощи у новоявленного святого. А Коля и Сима взялись два раза в день возить Федюшку на уколы пенициллина в надежде на исцеление. К всеобщей радости и к славе святого отца Иоанна болезнь Феди быстро отступила.

Наблюдая за детьми, я с радостью замечала, что вера и любовь ко Господу начинает владеть их сердцами. Была Великая Пятница, в храме вынесли на середину святую Плащаницу. У Серафима в обеих школах были ответственные занятия, которые он не мог пропустить. Вечером мальчик грустно сказал мне: «В церкви сегодня такие трогательные службы, а я не смог там быть…». Я почувствовала, что душа его страдает. Я дала сыну акафист Страстям Христовым, сказав: «Уединись и почитай это вечером». Сын взял книжку и долго не выходил из своей комнатки. Все спали, когда Сима принес мне книжку и с благодарностью поцеловал меня. Я спросила его: «Полегче на сердце стало?». Сынок молча кивнул, но глаза его сияли. Я поняла, что слова акафиста помогли ему излить перед Богом свои чувства.

Да не подумает кто-либо, что, видя детей своих начинающими духовную жизнь, то есть жизнь с Богом, я успокаивалась за них хотя бы на час. Нет, я знала, что именно теперь враг сатана будет стремиться всячески погубить как души, так и тела их. Когда Любочке было года два и я не спускала ее с рук, мне говорили: «В Москву привезли Дрезденскую галерею. Там шедевры искусства, там Сикстинская Мадонна. Мы уже четыре раза ходили Ее смотреть и каждый раз получали большое наслаждение. Вы оставьте семью на день, сходите, вряд ли в жизни случится еще раз увидеть дрезденские сокровища».

Но я смотрела на свою необычайно подвижную и шуструю дочурку, брала ее на руки и думала: «Кому дорого это дитя так, как мне? Я за нее в ответе перед Богом. Моя душа спокойна только когда девочка со мною. И какое я могу иметь наслаждение, если тревога будет наполнять мое сердце?». И я никуда не поехала.

Вот эта самая тревога за детей постоянно владела мною. Только находясь мыслию перед лицом Всевышнего, вручая Ему постоянно Его детей, которых Он дал мне только на время, чтобы мне их вырастить и вернуть Ему, только в таком молитвенном настроении я могла находить покой своей душе. Я делаю домашнюю работу, но знаю, что Ангел хранит детей. Но как они молились Ему?

Вот я полощу белье у колодца, недалеко от меня купаются в пруду мои детки. Симочка отстал от них, так как помогал мне донести до колодца тяжелые тазы с мокрым бельем. Вдруг слышу его крик, бегу к пруду. Сынок стоит в воде, держит руками свою ногу, а вокруг него все красно от крови. Оказывается, что Сима наступил на разбитую бутылку и порезал на ступне кровеносные сосуды. Поясом от своего платья я перетягиваю порезанную ногу, из которой кровь бьет ключом. Коля в плавках несется домой, зовет на помощь дедушку и дядю.

Симу возили в больницу, зашивали рану. Он очень ослаб, долго спал, а потом целый месяц провел в постели, так как не мог ходить. Слава Богу, нога зажила, но всем нам был урок: смотрите, как опасно ходите, — гласят слова Священного Писания. Поэтому призывайте всегда своего Ангела-Хранителя и ходите всегда, как пред лицом Господа. Так учили мы детей, но ведь только один Бог без греха.

Каждые осенние каникулы я умоляла ребят не ходить на пруд, ибо лед еще не окреп. Но год на год не приходится. Бывали годы, когда мороз уже так сковывал лед, что наш огромный Барский пруд превращался в ледяное поле. Земля была еще не покрыта снегом, а по пруду можно было носиться на коньках, катать друг друга на санках. Однажды даже мой батюшка бегом катал на санках маленьких ребятишек. Солнце, мороз и воздух так чист и свеж, что всем делается легко и весело. В те же годы, когда в начале ноября пруд был еще не замерзший, мне было спокойнее. Я знала, что дети не полезут к холодной воде. Но тонкий лед — это самое опасное! Ребята прыгали на лодке, примерзшей у берега, потом ушли. Остался один Сима. Он решил испытать крепость льда и вылез из лодки. В тот же момент он провалился. Сима вылез на берег и стремглав пустился домой. В эти часы я обычно спала, без послеобеденного отдыха я не в силах была крутиться до ночи. Младшие дети тоже спали, дома было тихо. Вот вхожу я в ванную и вижу, что на веревочке развешана вся одежда Серафима. А где же он? Тихо хожу по комнатам, ищу сына. Он лежит на отцовской постели, зарывшись в пуховое одеяло, виновато улыбается.

— Сынок, что случилось?

— Я провалился в пруд.

— Не послушался! Я же просила… Что же меня не разбудил? Я бы тебя согрела чем-нибудь.

— Да я уже согрелся. Коля принес мне в ванную сухое белье.

— Бог сохранил тебя, дитя мое, ну, впредь будешь осторожнее.

Я понимала, что сама я уже не могу охранять детей, они выросли. Теперь вся надежда была на Бога. И все же я провожала их летом на купания в пруду, когда им было уже одиннадцать и двенадцать лет. Коля и Сима отлично плавали и ныряли, особенно когда отец привез им ласты и маски. Но сердце мое замирало, когда они пропадали надолго из вида. Я боялась, что они переохладятся, звала их выходить на берег, но докричаться было трудно. В жаркие дни купающихся было много, над водой стоял визг и крик, близко от берега брызгались мои младшие дети, которые были послушнее. Ребятам было удовольствие, а мне — нервотрепка. Я решила все рассказать Володе. Разговор был за вечерним чаем в присутствии бабушки и дедушки. Я жаловалась на ребят, говорила, что не в силах больше с ними ходить на пруд, что они заплывают далеко, где спасать их в случае беды некому. Отец Владимир слушал молча, потом встал, позвал за собой старших сыновей и пошел с ними на верхнюю террасу. Все притихли, ждали развязки дела, дедушка про себя молился. Я видела, как он переживал, может быть, боялся наказания своим любимцам.

Все трое спустились вниз к чайному столу радостные и веселые. Муж целовал меня, благодарил, что я вырастила ему таких славных ребят. Он сказал:

— Они уже достаточно взрослые, чтобы самим отвечать за свое здоровье и жизнь. Переохладятся и заболеют — будут сидеть дома, они это понимают. Спасать их в воде некому, поэтому пусть сами берегут свою жизнь. Они знают, как они всем нам дороги, они не захотят причинить всем нам горе. Так ли, ребята?

— Да, так, — ответили мальчики. Отец продолжал:

— С этого дня ты, мамочка, больше на купания их не провожай. Назначь только время, в которое они должны возвратиться. И чтобы не было опоздания ни на минуту, — окончил отец строго.

— Ну, уж как папа благословил, так оно теперь и будет, — сказала я облегченно.

За младших я не беспокоилась: девочки боялись далеко заплывать, Федя еще не плавал. В послеобеденную жару, когда в доме был «тихий час», Коля и Сима придумывали себе потеху за плотиной. Они садились на велосипеды и уезжали до вечернего чая, причем одевались в самое грубое и темное. Километрах в трех от дома, после плотины, протекал неглубокий ручей, песчаные берега которого были круты и обрывисты. Оставив в стороне велосипеды, один брат избирал себе верх, другой оставался на песке у ручья, под обрывом. Тот, кто внизу, должен был взобраться наверх, но верхний держал свою позицию, спихивал брата. Сцепившись, оба летели вниз. Потом позиции меняли. Понятно, что после такой игры мальчики возвращались мокрые, грязные, исцарапанные, но довольные. Они с восторгом рассказывали двоюродным братьям о том, как они «воюют». Митя и Витя стали проситься с ними. Соколовы согласились взять их с собой, но с условием: один на одного, брат родной на брата.

Теперь мальчики уезжали уже вчетвером. А когда возвращались, то тотчас же переодевались и мылись в ванной, приходили к столу уже чистые, а мне говорили: «Ты, мамочка, только не вздумай стирать нашу одежду. Мы ее завтра опять наденем, опять поедем «воевать»».

Ребята рассказывали: «Мы устанем, объявляем перерыв и сидим рядышком, вспоминая «бой». Обсуждаем подъемы, падения, кусты, за которые можно цепляться… Так здорово, так интересно! А Митя и Витя сидят злые, нахмуренные. Нам смешно: «Почему вы сердитые друг на друга? Ведь игра была добровольная: не хочешь — не лезь, сиди…». Так удивлялись на двоюродных братьев мои ребята.

Я все понимала и радовалась добродушию и обоюдной любви моих детей. Благодать Божия не оставляла их даже в добровольных схватках, даже в удалых, шумных играх. А у племянников, которые в эти годы уже не ходили в храм и не молились, не было охраняющей их от зла силы Божией, поэтому после «боев» Митя и Витя становились мрачные и озверелые. Соколовы не стали брать их с собой. Отец Владимир однажды увидел тело Серафима, когда сын переодевался.

— Почему ты весь в синяках и ссадинах? — спросил отец. Симочка с улыбкой ответил:

— Мы играем так на круче. От Кольки все перетерплю.
Отец Владимир и дети

Нам оставалось только благодарить Господа за ту любовь, которую Он дал в сердца нашим сыновьям. Ни в детском, ни в отроческом, ни в юношеском возрасте Господь не попустил гневу или даже раздражению коснуться их душ. Ссор у нас в семье вообще не бывало. Видно, молитвы родителей да отца Митрофана, благословившего наш брак, хранили нас. Детей наших всегда тянуло друг к другу. Мы с радостью наблюдали, как они советуются друг с другом, обсуждая дела и т.п. Ни раздражения, ни зависти, ни злобы. Вспоминаются слова из послания апостола Павла: «Любовь не раздражается, не превозносится, не мыслит зла… все покрывает, всему верит…» (1Кор. 13).

Между женщинами и у нас в семье бывали «стычки»: шумим, упрекаем друг друга, сердимся… Видно, в меня дочки, не в отца. Муж мой никогда не выходил из себя. Бывало, мы с ним разойдемся во мнениях, я настаиваю на своем, он противоречит. Но чуть я погорячусь, Володя уходит. А если он сердился, то не смотрел на меня. А я ловила его взгляд, старалась заглянуть ему в глаза. И если это удавалось, то точно искра любви вспыхивала между нами, нас уже тянуло друг к другу.

И не было в жизни большего счастья, как сидеть рядом, чувствуя благодать Божию, которая соединяет нас на земле. А будущий век еще закрыт от наших взоров, не знаем еще, куда определит нас Господь, надеемся на Его милосердие. А в этом мире грехов у нас было много, идет еще пора их искупления.

Отец Владимир мой никогда не читал детям что-либо из Священного Писания, никогда не давал длинных наставлений — в общем, в философию не пускался. Но он действовал на детей своим примером жизни: добросовестно относился к служебным обязанностям, к семье. Никогда он никуда не опаздывал, никогда никому не отказывал, ссылаясь на занятость или нездоровье. Никто никогда не слышал от батюшки бранного слова. Но если он сердился, то голос его менялся: рявкнет басом, так что всех дрожь проберет. Не терпел он разговоров на клиросе, не терпел беспорядков. В церкви его боялись, особенно когда он последние двадцать пять лет был настоятелем. Дома тоже дети боялись раздражать отца, слушались всегда беспрекословно. Вечером муж говорил мне:

— Пойдем, попьем чайку в тишине. А я ему в ответ:

— Да ведь еще ни один не спит, сейчас шум поднимут. Отец:

— Я вот им!

Сидим, мирно беседуем, а над нами в детской топот, смех… Батюшка стучит ложкой по трубам отопления. Водворяется тишина, но ненадолго. Батюшка опять стучит и густым басом говорит: «Я сейчас к вам поднимусь». Тихо. Ну, уж если предупреждение не помогает, отец медленно шагает по гулкой лестнице, снимает с себя ремень. Входит отец в комнату, но там все уже спят, зарывшись под одеяла. Так ни разу никому и не попало, отец ведь в них души не чаял. Уйду я, бывало, во Фрязино по делам, вернусь домой — тишина. А где же дети? Стоят мальчики по углам до моего прихода. Я их никогда не ставила в углы, просила взять книгу или давала какое-нибудь дело по хозяйству. Бывало, скажу мужу: «Что толку от их стояния? Лучше б книжку почитали!». Отец отвечает: «Что же, я им не давал читать? Читали бы, не попали бы в угол. А то такой шум подняли!».

Но девочки по углам никогда не стояли, с ними отец был, видно, нежнее. Племянники лет с двенадцати перестали находиться у нас, не умели себя вести: «А ну-ка, идите к себе», — все чаще и чаще говорил батюшка, и дверь к Никологорским надолго закрывалась, чему я была очень рада. Мне было достаточно своих и детей тех священников, которые служили у нас в Гребневе. О, их было много!

Отец Димитрий и отец Василий

Священники, служившие у нас в Гребневе, как будто своим долгом считали посещать наш дом. А менялись они часто. Отец Владимир вел список как настоятелей и «вторых» священников, так и дьяконов. За сорок лет было только два раза, когда священники служили у нас подолгу: отец Георгий Рзянин служил четырнадцать лет, а отец Димитрий — девять лет. А в большинстве случаев служили кто год, кто два, редко три и четыре года, но бывало, что и всего-то несколько месяцев. Такая уж была политика, не давали людям привыкнуть к отцу духовному, не давали священнику узнать свою паству. Какая тут могла быть община? Дьяконы и старосты по пять-десять лет оставались у нас, но потом и их меняли. Особенно болезненно происходили перемены старосты. Всегда собрание, шум, разбор беспорядков, спор из-за кандидатов. Я редко бывала на этих сходках, но часто удивлялась: кого выбрали? ведь могли бы более подходящую женщину найти! Одну из старост прихожане прозвали «одержимая Авдотья». Боялись при ней к ящику подойти: облает, все настроение испортит. А уберут такую, то как погром в сторожках — ни тарелок, ни посуды не найти. Дорогие облачения пропадали целыми комплектами, пропадали иконы, книги. Горе переживал храм, спросить было не с кого, всех меняли по распоряжению райсовета.

Верующий народ плакал. Особенно рыдала толпа, когда, собравшись у ворот, провожала отца Димитрия Слуцкого. За годы своего настоятельства отец Димитрий обновил все церковное хозяйство. До него ограды сплошной не было, кирпичные столбики рухнули, решетку растащили. Отец Димитрий всю кирпичную ограду восстановил. Он произвел внешний и внутренний ремонт обоих храмов, отремонтировал сторожки, полы которых, состоявшие из металлических плит, качались на сгнивших балках. Бог вразумил отца Димитрия забраться под купол летнего храма и пройти по карнизу. Он обнаружил высоко над головами молящихся восемь заштукатуренных, закрашенных круглых окон, рамы которых совершенно уже сгнили. Однажды летом, когда мы утром подошли к храму, мы увидели гору гнилых коричневых досок и бревен, рыхлых, как муравейник. Все удивлялись: откуда эта труха? Каким же чудом эта труха еще держалась и не обвалилась на людей? Силою Божией. Господь сподобил отца Димитрия все заново обстроить, обновить. А здоровье у отца Димитрия было слабое. Худой, как щепка, он мелькал целый день тут и там среди рабочих, когда не было службы. Прихожане его очень любили, что, конечно, не нравилось райисполкому. Уж как они старались опорочить этого подвижника и страдальца! О нем писали клевету в газетах, в журналах, огромные стенды с карикатурой на отца Димитрия стояли тут и там во Фрязине. На них было написано «Не проходите мимо», а отец Димитрий был нарисован необъятной толщины, в облачении и в обществе, порочащем его сан. Но батюшка был не горд, не обращал внимания на травлю, продолжал служить. Тогда власти потребовали от епископа, чтобы отца Димитрия перевели на другое место. А на его место прислали отца Василия Холявко. О, тот тоже был подвижник, переживший очень много.

Отец Василий был родом из украинской семьи. С детства слышал он о Киево-Печерской обители, лет в двенадцать ушел из родительского дома и определился в Лавру сначала послушником. Когда ему было лет двадцать, Василий вернулся в мир и женился, после чего вскоре принял сан дьякона. Вскоре разразилась революция, отец Василий был арестован. Долгие годы провел он в концлагере на Соловецких островах, потом на Новой Земле. Об ужасах тех лет отец Василий никогда нам не рассказывал, говорил только, что «уму непостижимы» те испытания, которым подвергались заключенные. На наши вопросы: «Как же Вы уцелели?» — отец Василий отвечал: «Меня Господь через мой голос спас. На всех советских праздниках начальство лагерей приглашало меня петь на их вечеринках светские песни. Я как начну орать им украинские песни, так они все в восторг придут, аплодируют и говорят: «Этот голос надо сберечь!». Без меня некому стало бы солдат да офицеров пением забавлять. Вот за голос мне и давали самую легкую работу, чтоб я не простудился. Ведь морозы там на севере страшные, ночи полярные длятся месяцами. Почти никто там не выживал, условия были жуткие, работа тяжелая. А я в бане работал, горячую воду выдавал. Если узнаю, что моется священник, то я ему вторую шайку теплой воды дам, да и мыльца добавочную порцию».

К сожалению, за все три года служения у нас в Гребневе отца Василия мне не пришлось расспросить батюшку подробнее о его жизни. Я всегда была окружена кучей детей, заботой о хозяйстве. Если отец Василий сидел с моим мужем за столом, то я должна была подавать, убирать, одновременно топить печь, следить за детьми и т.п. Помощниц у меня в те годы не было. Отец Василий жил в Москве, в Гребнево приезжал на службы. Но летом он любил отдыхать в ограде, прогуливался по липовым аллеям, сидел на лавочках. Вот тут я и подходила к нему, считая за счастье пробыть около духовного человека хоть четверть часика. Ко мне бежал Федюша, приходил в ограду погулять и мой батюшка.

Мой отец Владимир тоже полюбил отца Василия, избрал его своим духовником. И много лет спустя, когда никто из нас уже не жил в Гребневе, отец Владимир ездил к отцу Василию на исповедь в село Коломенское. Он звал и меня, но я перестала уже ездить к отцу Василию, не могла вырваться из дому: болезни, внуки и т.п. А первые месяцы, когда я лишилась этого духовника, я очень скорбела. Любовь к нему мне предсказал еще отец Митрофан: «Да, духовного отца своего надо любить…», — говорил он. А другого духовного отца у меня всю жизнь не было. Сначала был родной папочка, но он постарел и умер… А священники вокруг менялись и менялись, не успевали мы к ним расположиться. Но отца Василия Холявко любили даже наши дети, хотя он был к ним весьма строг. Мы ездили с ребятами к отцу Василию на исповедь, ездили через Москву, потом по железной дороге до станции Удельная, где он служил. Это было очень утомительно. Дети выросли и избрали себе духовника в Москве, в том храме, куда ходил дедушка Николай Евграфович. Мы были довольны, дети ездили везде уже самостоятельно. Со мною оставался Федюша, который не пропускал служб отца Василия, пока не ходил в школу. Убежит Федя, бывало, утром, вернется только к обеду.

— Ты где, сынок, пропадал?

— Батюшке помогал. У него целый мешок поминаний, где же ему все прочесть? Я ему читать помогал.

— Да ведь ты читать не умеешь, букв даже не знаешь!

— А разве надо буквы знать, чтобы Богу молиться? Я перебираю записочки, вожу по строчкам пальцем, губами шевелю, крещусь, кланяюсь. Все делаю, как батюшка. Они мною довольны, говорят мне: «Читай, Федя, читай, твои молитвы скорее всех наших до Бога дойдут».

Федюша причащался часто. Отец Василий его спрашивал:

— Ты сегодня кушал?

А Федя в ответ:

— Забыл. Кажется, что только молоко пил…

Отец Василий часто ездил в Ригу на исповедь к своему духовнику Владыке Леониду. Отец Василий спросил Владыку, как ему быть с Федей, которому уже пятый год. «Причащай», — был ответ.

Когда нашему первенцу было уже семнадцать лет, я рассказала отцу Василию, что Коля очень увлекся девушкой из еврейской семьи, некрещеной. Отец Василий и с этим вопросом обратился к Владыке Леониду. У того был обычай: если он не знал, что ответить, то уходил за перегородку к иконам, там один молился, потом, выходя, давал ответ. Так было и в день приезда к Владыке отца Василия, который мне рассказал: «Владыка вышел, помолившись, и сказал: «Пусть просвещает ее. А если будут продолжаться близкие отношения, то — с Богом под венец»».

С тех пор мы были за Колю спокойны. Его девушка задавала Коле много вопросов, на которые он должен был иметь ответы. Поэтому Коля читал много духовной литературы, которую давал ему дедушка. Николай Евграфович говорил: «Коля молится прилежно, читает много, я за него спокоен». Да, сынок наш семь лет вымаливал у Господа душу той девушки, которую Бог послал ему в спутницы жизни.

За елкой

Когда Феде было четыре года, я в Москве навестила свою подругу детства Лиду Каледа. Она была дочерью священника Владимира Амбарцумова, арестованного в начале 30‑х годов. После моей свадьбы, когда я переехала жить в Гребнево, я Лиду не видела. За эти годы она вышла замуж за человека «нашего круга», а именно за Глеба Каледу, родители которого были когда-то членами Христианского Студенческого Кружка. Глеб и Лида жили первые годы в общей квартире, имели лишь одну комнату, хотя детей у них уже народилось шесть человек. Я сочувствовала Лиде, поэтому приезжала к ней с тем, чтобы взять к себе в Гребнево, хоть ненадолго, одного из ее детей. Родители охотно отправляли со мной Кирюшу, который был ровесником Феде и еще не ходил в школу. Он был худеньким ребенком, и мне всегда хотелось подпитать Киру парным молоком. Кирилл подружился с Федей и охотно гостил у нас как летом, так и зимою.

Перед Новым годом все мои дети съезжались в Гребнево на Рождественские каникулы. В школах уже все отпраздновали новогоднюю елку, но дома я елочку долго не ставила. Я говорила детям: «Сейчас последняя неделя Рождественского поста. Наш христианский праздник еще не наступил. Будем же послушны уставам Православной Церкви, веселиться и праздновать Рождество Христово будем 7‑го января. Накануне Сочельника и мы поставим елочку в доме. У нас запахнет смолою, хвоей, украсим деревце, почувствуем Праздник. А пока — гуляйте, клейте игрушки, цепи, флажки, украшайте дом и с нетерпением ждите Праздника. Тогда придут гости, вы получите подарки, начнете кушать мясные блюда и колбаску, по которой давно соскучились».

Ребята не спорили, они с детства привыкли к тому, что семья наша празднует Рождество 7‑го января. С утра все дети отправлялись гулять, кто на лыжах, кто с санками на горы. Компания была веселая, шумная. К нашим присоединялись дети гребневских священников, приезжавшие в село на каникулы из Москвы и других мест, где дети жили с родителями.

Перед Новым годом мимо нашего дома проходило много людей, несших из лесу елки. Ребята знали от сверстников, что лесник с собакой ходит по опушке, охраняет елочки. Но и нашим детям захотелось самим срубить себе деревце. Еще летом, гуляя, они любовались на молодой ельник, выбирая себе елочку на Рождество. Считать рубку елки за грех, за воровство — это и в голову никому не приходило. Ведь лесу у нас конца-края нет, то и дело встречаются заросли молодого ельника. И вот, вооружившись детскими топориками, вся шумная компания отправилась в лес. Федя с Кириллом просили взять их с собой, но старшие отказывались: «Снег глубокий, вы завязнете, не дойдете».

Тогда я пожалела малышей и пошла с ними в лес, усадив Федюшу и Киру на саночки. Дорожка не утоптанная, мне было тяжело. Старшие взялись помогать мне, но устали и убежали вперед за товарищами. Я просила малышей идти ножками, они покорялись, но без конца падали. Так мы и отстали, пришли на опушку, когда ребята уже рассеялись по лесу. Их крики, смех и говор гулко разносились кругом:

— У кого топор? Дай мне, я срублю вот эту елку!

— Нет, моя куда пушистее! Руби обе: одну нам, другую в Москву бабушке отвезем!

— А милиция машины останавливает и елочки отбирает!

— Не пихайся!

— Я провалился!

— Дай руку, тащи меня!

Я подошла к детям, сказала им:

— Да вы не шумите, ведь лесник не глухой.

— Он ночью стережет, а сейчас день! — кричали мне дети в ответ. Но вот на тропинке из села к нам медленно приближался человек с ружьем, на поводке он держал собаку.

— Лесник! Лесник! — закричали ребята. — Кидайте топор в снег! Стук прекратился, елки бросили, выскочили все на дорожку, бегут ко мне. Я им говорю:

— Ребята, я вас будто не знаю. Со мной только двое малышей. А вы идите вперед, навстречу леснику, не бойтесь…

Усадила я опять Федю с Кирой, повезла. Смотрю — лесник детей остановил:

— Елки рубили? Где топоры?

— Нету топоров! Мы потеряли…

— Вы чьи? Откуда?

— Здешние, приезжие, из Москвы!

Обогнули дети по сугробам лесника с собакой и бегом прочь. А я тащу тяжелые санки, малыши поглядывают со страхом.

— Чьи это ребята? — спрашивает лесник.

— Мои на саночках сидят, — отвечаю.

Мужик махнул рукой и пошел туда, где снег был утоптан. Так и вернулись ребята ни с чем. А к ночи за елками решили идти взрослые: брат Володи Василий, сосед наш и третий — шофер наш Тимофеевич. Им елки нужны были к Новому году.

Я говорила детям: «Нечего спешить! Люди встречают Новый год, и никому больше в голову не придет идти в лес за елками. А сколько их там срубленных будет валяться — тех, что лесник отобрал! Вот тогда мы и выберем себе самую красивую елку! До Рождества еще целая неделя». Однако мужчины пошли в лес. Неверующими всегда владеет стадное чувство: «Как все — так и мы». Дети подошли к окнам, открыли форточки, прислушались: лай собак, выстрелы. Ривва Борисовна в панике: «Ой, в моего Тимофея стреляют! Зачем он пошел? Мы бы в Москве себе елку купили. Убьют мужа!». А выстрелы повторялись. Вскоре вернулся Василий, он был зол и мрачен: «На лесника нарвались! Собаки злющие, а сам ружьем грозит: «Стрелять буду, стой, бросай елки!».

Мы с Иваном елки бросили, идем, а Тимофеич бежать в лес пустился. Так лесник ему вдогонку палил».

Школьный учитель Покровский А.А. тоже был в эти часы в лесу. Мороз, луна, видно все далеко. «Гляжу, — говорит, — человек ко мне бежит. Лесник! Я от него помчал, а он за мной несется. Я — к домам, человек — за мной. Так и преследовал меня, пока я не скрылся за своей калиткой. Ну, думаю, проследил…, теперь знает, кто я. Что-то будет!». Страх нападал на людей, боялись в те годы всегда и всего, ведь лагеря с заключенными еще были повсюду. А бежал-то за учителем не кто иной, как наш шофер Тимофеич, удиравший от лесника. Вернулся Тимофеич не скоро, ведь крюк больше километра сделал, да и бежал-то по рыхлым сугробам. Он весь дрожал, задыхался, был красный, как рак: «По мне стреляли…», — еле вымолвил. Жена радостно: «Провались она — эта елка! Я чуть вдовой не осталась, а Толька — сиротой!». На колокольне часы били двенадцать, дети спали.

Отец Владимир сказал: «Завтра выезжаем рано, служим в храме благодарственный молебен, а теперь пора спать». Наступил Новый год.

А в первых числах января мы приносили с опушки леса столько пушистых елочек! Срубленные, но отнятые у людей лесником, уже никому не нужные. Много елочек приносили к церкви, украшали ими «Иордань», готовя ее к празднику Крещения. Во дворе храма делали из снега бассейн, среди которого ставили баки для воды. Ее освящали на улице. Это было уже через две недели после Рождества.

Дед Мороз

В первый день Рождества Христова все мы шли в храм, потом разговлялись. Только четыре дня оставалось до начала школьных занятий, но один из этих дней мы выбирали для торжественной елки. Гостей съезжалось много, в основном были семьи священников с их детьми. Я еще постом ездила с машиной в «Детский мир» и накупала там игрушек. Но домой я их не завозила, а разгружала у знакомой старушки Елены Мартыновны, проживавшей в пяти минутах ходьбы от нас. Свертки подписывались именами детей, складывались в мешок. Дед Мороз мог без труда распределять подарки: кому — мяч, кому — куклу, кому — конструктор и т.д.

Дом гудел от множества народа, елка сияла огнями, кабинет батюшки был заставлен столами с угощениями. Там сидели взрослые, а дети с нетерпением носились от окна к окну, отыскивая в сумерках ночи долгожданного Деда Мороза. Наконец приезжали дедушка и бабушка с вестью, что видели Деда Мороза, что он уже близко. Напряжение достигало высшей степени, дети теснились, толкались у окон и вдруг кричали: «Ура! Дед Мороз идет!». Тут уж невозможно было их удержать. Забыв всякую предосторожность, они, раздетые, в мороз выскакивали на улицу, кричали: «Сюда, Дедушка, к нам, к нам иди!». Словно обожженные морозом, дети влетали обратно в дом, а другие с восторженным визгом помогали Деду перетаскивать через пороги саночки с набитым мешком.

Дед Мороз величественно и медленно прошел в столовую, взглянул на образа с зажженною лампадою и спросил:

— Куда я попал? Что тут за Праздник?

— Рождество Христово, — закричали дети.

— А здесь знают молитву Новорожденному Христу?

— Да, да, знаем!

— Тогда споем.

И по дому разлилось пение тропаря: «Рождество Твое, Христе Боже наш». Пели и взрослые, и дети и в коридоре, и на лестнице, где бы кто ни стоял.

Дед Мороз сел за фортепиано и спросил:

— А еще что вы умеете петь Младенцу Христу?

Тогда под аккомпанемент фортепиано дети пропели гимн:

Нынче совершилось чудо из чудес, Ныне персть сроднилась с благостью небес, Ныне Человеком стал Предвечный Бог И в вертепе, в яслях, кроткий сердцем, лег…

Далее пели стихи, сочиненные самим Дедом Морозом, но давно знакомые нашим детям.

Дети, цветы и птицы — Их сердце не знает гроз… У них посылал учиться, О них говорил Христос…

— А где же у вас рождественская елочка? — спросил Дед Мороз.

— Наверху, Дедушка, пойдем туда.

Все поднялись в детскую, где начались хороводы вокруг зажженной елки. Дед Мороз придумал массовую игру вокруг стульев, после которой все и сам Дед стали мокрые от пота. Бабушка Зоя заволновалась: «У Деда станет плохо с сердцем!». Тогда усадили Деда в кресло, дали ему отдышаться и положили к его ногам таинственный мешок.

— Что у тебя в мешке, Дедушка?

— А вот узнаете. Кто мне скажет стих, споет или сыграет на скрипке, тому я дам подарок из этого мешка.

Сначала заиграли в две скрипки Коля и Катя: «Как по морю, морю синему…». Замолкли аплодисменты, дети получили подарки. Сима играл на контрабасе «Песню Сусанина», а другие дети рассказывали стихи. Особенно понравилось всем стихотворение «Звезда», где были такие слова:

Не здесь Христос — за облаками, Он на земле среди людей, Он там в миру страдает с вами. Поверь, средь тех рожден Христос, Кто мог любовию живою Стереть хоть каплю братских слез, Кто жертвовал за всех собою, Чье сердце пламенем зажглось, В том сердце и рожден Христос.

Подарки заняли внимание детей, и Дед Мороз незаметно ушел.

— Где же Дедушка Мороз? — спросила шестилетняя девочка.

— Растаял, — ответили ей, указывая на лужу от снега с валенок.

— Да, вот и лужа, растаял… — согласились малыши.

А в кабинете и столовой уже устраивалось чаепитие. Сидели за столом преимущественно взрослые, а ребятам было не до еды. Они ели на ходу мандарины, яблоки, пряники, подбегали к родителям, показывали им свои подарки. Бабушка и дедушка знакомили детей со своим другом Александром Александровичем Солодовниковым, который, к общему сожалению, опаздывал, как всегда, и не видел Деда Мороза. Теперь за чаем Александр Александрович расспрашивал малышей об их впечатлении от Деда Мороза. Дети до семилетнего возраста искренне верят в существование Деда Мороза, а старшие говорят: «Мы хоть и все понимаем, но все равно нам очень интересно».

Часам к девяти вечера гости стали разъезжаться, наш Тимофеич доставлял их до поезда. А Деда Мороза и родителей моих наша «Волга» везла до квартиры в Москве.

Бывало, что не все гости разъезжались, некоторых мы оставляли ночевать. А на следующее утро Праздник продолжался: солнце, мороз, катанье с гор на санках, на лыжах.

Конечно, такую радость нам Господь посылал не ежегодно. Бывало, что дети болели или какие-то другие жизненные обстоятельства не позволяли проводить Праздник весело и шумно. Мы благодарили Бога за все, зная, что Он руководит нашими делами. Но те два года, когда Феде было четыре и пять лет, когда к нам приезжал Александр Александрович Солодовников — эти годы остались в нашей памяти на всю жизнь, как светлые лучи солнца, озарившие нашу замкнутую провинциальную жизнь.

А «Дед Мороз», или друг нашей семьи Александр Александрович Солодовников, вернувшись в Москву с гребневской елки, тут же сел и, будучи под впечатлением вечера, написал стихотворение.

Машина мчалась. Час назад еще мы были на Арбате. Бегут поля, леса летят И вот мы — в царстве благодати. Москву сокрыла ночи мгла, Старинный храм среди села, И Дед Мороз с большим мешком Идет утихнувшим селом. Дом — терем, лесенки, светелки, Огни лампад, дыханье елки И пенье детских голосов, Как хор весенних соловьев. В какую же попали даль мы? Звучат колядки, гимны, псалмы, Двух скрипок праздничный дуэт, А у рояля — старый дед. Ребячьих губ прикосновенья, И глаз их нежное свеченье… И бабушки счастливый взгляд На дедушку и на внучат. Старушки — феи Андерсена — Полны забот об угощеньи. Мальчонка с мягкими кудрями Уселся на колени к маме И на потеху взрослым всем Счищает с торта сладкий крем. Здесь люди все одной чертой Друг с другом схожи — добротой! Исчез, пропал безбожный мир: Здесь вера и любовь, и мир.

В этом стихотворении излил свои чувства старик, переживший много на своем веку, вернувшийся из концлагеря Воркуты.

Александр Александрович был родом из дворянской семьи — богатой, обеспеченной. До революции он получил прекрасное юридическое образование, играл на рояле, пел, писал стихи, говорил на нескольких европейских языках. Лишившись в результате революции всех благ мира сего, Александр Александрович работал в советском учреждении на должности юриста.

Однажды он увидел, что сослуживцы его находятся в затруднении: один из них собрал продовольственную посылочку своему родственнику, сидящему в тюрьме, но не имеет возможности эту посылку послать по назначению. Почему? Да потому, что почта не принимает посылок без обратного адреса. А если написать свой адрес, то это все равно, что подтвердить свои близкие родственные отношения с заключенным. Сие же грозит большими неприятностями. И вот, опасаясь быть приписанным к «делу» заключенного, никто из родных и друзей не решался послать бедняге посылку. Обладая чутким сердцем, не безучастным к чужому горю, Александр Александрович был возмущен положением дел. Он сам охотно предложил подписать на посылке свой обратный адрес, уверяя всех, что ему, незнакомому даже с арестованным человеком, не может грозить никакая опасность. Через некоторое время Александр Александрович был арестован как соучастник «дела» того человека, которому было послано не что иное, как продовольствие, то есть сахар, сухари и т.п. Так Александр Александрович получил ссылку в далекую северную Воркуту, где полярные ночи, метели, снежные заносы и тяжелая работа добычи угля на шахтах.

В 1996 году вышел из печати сборник стихов Александра Александровича. Он очень автобиографичен. Читая стихи, ясно представляешь себе скорби и радости души этого замечательного человека:

Погиб ребенок мой, Что был милее дня… Распалася семья, И я один — в темнице.

Вспоминая годы своей молодости, Александр Александрович всегда кручинился. За эти годы он в старости всегда приносил Господу глубокое слезное покаяние. Он пишет в стихотворении «Покаяние»:

О, если бы темной страсти Не отдал я чистоты…

И дальше:

Сердце под грудой грозной
Раскаяния и стыда…,
Но жаркой струей слезной
Растопится эта беда.

К покаянию, к Богу привел Александра Александровича старец Андроник, с которым он вместе

Комариной тайгою В толпе обреченных шагал, Сгибался в шахтерском забое, На лагерных нарах лежал.

Видя Промысел Божий, то есть заботу Господа о спасении его души, Александр Александрович благодарил Бога за тюрьму, где он был «Уловлен апостольской вершей» (то есть сетью). Он пишет:

Запоры крепкие, спасибо! Спасибо лезвию штыка. Такую мудрость дать могли бы Мне только долгие века. [И] чуя близость тайн чудесных, Я только верю и люблю.

Так Александр Александрович узнал счастье души в единении с Богом. Теперь он уже писал:

В грудь мою ударяют лучи. Она — тимпан и звенит в ответ. Свет! Свет! Божественный свет! Ликуй, радуйся, царствуй, звучи!

В эти-то годы, годы духовной зрелости Александра Александровича, мы познакомились с ним через моих родителей. Они, отдыхая летом в Гребневе, сняли рядом комнатку для него. Зимой он был еженедельным гостем в их квартире, а летом гулял с моими старичками, молился в нашем храме, рисовал со мною пейзажи.

Конечно, сближение с таким замечательным человеком, как Александр Александрович, сильно влияло и на моих детей, которые в двенадцать-четырнадцать лет впитывают, как губки, идеи окружающей их среды. А Александр Александрович давал пример полной отдачи своей судьбы в руки Всевышнего:

Как Ты решаешь, так и надо. Любою болью уязви. Ты нас ведешь на свет и радость Путями скорби и любви.

Дедушка Николай Евграфович

Большое влияние на моих детей и их сверстников оказывал в 70‑е годы их дедушка Николай Евграфович Пестов. Он предупреждал, чтобы после вечернего чая никто не расходился. Часам к шести на террасу собиралась детвора от шести до шестнадцати лет. Многие из их родителей также приходили на эти беседы. Содержание их во многом отличалось от тех, которые отец проводил с нами в моем детстве. Папа уже не читал подряд жития святых по святителю Димитрию Ростовскому. Николай Евграфович теперь критически смотрел на многое из старинной духовной литературы. Он говорил: «Это написано, в основном, монахами и для монахов, написано в далекие от нас времена. Но всякому овощу свое время». Наставления для монахов не годятся для веселой молодежи, начинающей свою жизнь в суете шумной огромной столицы. В разные времена Бог посылал еврейскому народу разных пророков. Теперь верующие люди должны руководствоваться современными наставниками, а духовная литература должна соответствовать умственному развитию новых людей.

Отец мой тщательно подбирал отрывки из духовной литературы, отдельные рассказы. Он обсуждал со слушателями характеры и поведение «героев» всем известной (со школьной скамьи) классической и художественной литературы. Николай Евграфович критически относился, например, к Лермонтову, возмущался поведением Печорина, называя его подлецом. Лермонтов находил что-то прекрасное в образе демона, а Николай Евграфович доказывал, что в сатане нет ничего привлекательного, а только ложь, гнусность и греховная скверна.

Николай Евграфович приводил примеры из жизни замечательных современников, со многими из которых он встречался в жизни. Слушатели Николая Евграфовича ловили каждое его слово, сидели, затаив дыхание. Потом многие высказывались, задавали вопросы. Николай Евграфович отвечал, ссылаясь на тексты Священного Писания, как на руководство в жизни, как на свет, озаряющий путь человека. Николай Евграфович задавал детям вопросы, спрашивал, как следовало бы поступить христианину в том или другом случае. Часто начинались горячие диспуты. Николай Евграфович, пользуясь своим авторитетом, ссылался на подобные ситуации в жизни святых, приводил яркие примеры из жизни подвижников благочестия. Он не делал ударений на внешнюю обстановку, но подчеркивал внутренний мир человека, его духовный рост, цель его жизни.

Эти беседы длились около двух часов и оставляли у всех глубокое впечатление, ибо слова Николая Евграфовича были как зрелые духовные семена, падающие на мягкую почву молодых и чистых сердец. Когда Николай Евграфович гулял в ограде храма, ребята часто окружали его и происходили подобные встречи: в тени вековых лип, сидя на лавочках и на траве, дети внимали словам дедушки. Среди них был Миша Крюков, друг Феди. Миша теперь иеромонах Иероним, служит в Гребневе священником, говорит прекрасные проповеди и молится над могилой Николая Евграфовича, похороненного за алтарем храма. Да и почти все мальчики, посещавшие в 70‑е годы Николая Евграфовича, стали священниками: трое сыновей отца Владимира Недосекина пошли по пути своего отца. Старший Николай, ровесник моим старшим сыновьям, стал игуменом Тихоном, возглавляет монастырь под Москвой. Второй брат его Павлик служит священником в Бельгии, третий — Серафим — учится в семинарии. Трое их сестер — все матушки, то есть жены священников. Сыновья отца Георгия Рзянина, прослужившего в Гребневе дольше всех, Алексей и Сергий — священники в Москве. Брат Миши Крюкова — Сережа — тоже священник. Павлик Вишневский, часто подолгу гостивший у нас, служит священником в Москве. Двоюродный брат его Коля (сын отца Петра Деревянко) стал архимандритом Петром. Перечисленные мною здесь мальчики были товарищами наших детей. Летом они все вместе ходили в храм, гуляли по лесу, играли в крокет и т.п. С некоторыми из этих ребят мы познакомились, когда начали совершать всей семьей паломнические поездки.

Пюхтицы

С 64-го года мой батюшка Владимир стал, наконец, летом брать себе отпуск. В предыдущие годы он служил без отпусков, хотя сослуживцы его отдыхали каждое лето. На мой вопрос — почему так происходит — он отвечал: «Настоятель отец Михаил не уходит в отпуск, поэтому и мне неудобно…».

Батюшка мой все ублажал свое начальство, старался ему угодить. Отец Михаил был стар и слаб, поэтому не крестил, не ходил по требам, за него все это делали молодые священники, которых было трое.

Но после смерти отца Михаила, когда настоятелем стал мой отец Владимир, то и он счел возможным летом отдохнуть. Да и шофер нашей машины требовал отпуска. Без Тимофеича отец Владимир очень уставал от дальних дорог. Теперь он решил, оставив дом на старичков, поехать с семьей в дальние края. Дети наши до той поры бывали только в Сергиевом Посаде, других монастырей мы не знали. И какая же была радость, когда начались сборы, купили билеты и поехали поездом в Эстонию, в Пюхтицкий монастырь.

Все было ново для ребят, необычайно: и вагоны с полками, где они спали ночь, и холод раннего утра, когда мы с вещами дожидались автобуса, и непривычные пейзажи северного края. «Какие огромные камни-валуны по краям поля! — кричали дети. — Да они величиной в два метра!». — «Белые цапли на болоте!». — «А почему изгороди у домов сложены из камней!». — «А поленницы дров сложены, как стог сена!». Такими возгласами сопровождался путь на автобусе по извилистой дороге длиной около двадцати пяти километров. Наконец вдали среди деревьев показались купола храмов и башни монастырских стен.

Нас встретили любезно, провели в бывший княжеский дом «на горке», как называлось это место за стенами монастыря. Большая комната, служившая князю библиотекой, и его кабинет были предоставлены для нашего пользования. По числу приехавших гостей вдоль стен стояли чисто застеленные кровати. Но нам они пока не были нужны. Сложив вещи, мы поспешили в храм, где ежедневно совершалось богослужение. Он был еще тогда не расписан, огромный и полупустой, а хор состоял из трех-четырех певчих. Их спокойное умилительное пение, высота величественного и светлого храма — все это умиротворяло души.

Игуменья Ангелина пригласила нашу семью на трапезу в свой уютный двухэтажный домик. Чистота была везде необычайная. Прекрасные картины по стенам залы надолго задерживали наше внимание. Поражали портреты бывших игумений и отца Иоанна Кронштадтского, который был покровителем Пюхтицкого монастыря. Огромная копия с картины Поленова «Христос в доме Марфы и Марии» была выполнена прекрасно. Дети смотрели на все с благоговением, держались скромно, молчаливо.

Трапеза длилась долго, так как игуменья Ангелина рассказывала нам многое из истории монастыря. Тихо, по-старчески, текла речь этой милой старушки, но было так интересно, что и батюшка мой, и я, и все дети с большим удовольствием слушали матушку-игуменью. Она рассказала нам следующее:

«В начале нашего века здесь простирались почти сплошные леса. Здесь нет сел и деревень, как в России, а лишь на вырубках располагались отдельные хутора в два-три дома. Летом у нас холодно, дождливо, в огородах овощи растут туго. Зато травы у нас высокие, сочные, поэтому местное население занимается по преимуществу скотоводством.

В первые годы столетия мальчики-пастушки стали часто видеть высокую Женщину, которая обходила нашу небольшую возвышенность, появлялась над кустарником и среди полян… Ее величественный вид поразил мальчиков, благодать коснулась их сердец. Видение это повторялось не раз, поэтому пастухи сочли нужным доложить о величественной Женщине православному священнику. А храм православный находился в двенадцати километрах отсюда, где из Чудского озера вытекает река. Православный народ понял, что Пресвятая Дева является, чтобы благословить наш край. Тогда пришли к нашей Горке с крестным ходом, со священником. Внизу на поляне под деревом нашли небольшую икону Успения Пресвятой Богоматери. На этом месте забил ключ. Люди стали брать благодатную воду, и полились исцеления больных. У ручья выстроили часовню. Охранять ее пришли православные монахини, ведь кругом-то тут жили эстонцы, а они были лютеране, Богоматери не молились.

Монахини жили на квартирах у эстонцев, ютились на чердаках, своих углов долго не имели. Но, когда православные умирали, их стали хоронить вблизи часовни. Так получилось кладбище, около которого поставили небольшую деревянную церковь. А около церкви вскоре сложили и домики, в которых разместились монахини, охранявшие храм, часовню и ручей. Так появился Пюхтицкий монастырь.

Вдали от городов, от сел, окруженный лесами, болотами, озерами — наш монастырь не привлекал к себе народ. Только изредка приезжали сюда больные люди, чтобы взять воды из целебного источника Богоматери. Нужда была большая, не было ни денег, ни людей, местное население в православный храм не ходило. Но вот посетил наш край великий угодник Божий отец Иоанн Сергиев (Кронштадтский). Взошел он на горку, что у источника, поглядел на маковку деревянной церквушки, видневшуюся из-за кустов, и сказал матушке-игуменье:

— А собор-то у вас дивной красоты!

— Да где, батюшка? Одни ели торчат среди орешника, нет никакого собора!

— Дивной красоты у вас будет тут собор, матушка! — повторил отец Иоанн.

Он велел послать одну из сестер обители «по сбору». Это означало ходить сестре из села в село, из города в город, питаться подаянием, ночевать у чужих людей, где попало. И у всех надо просить пожертвования на монастырь. А народ русский в те годы отходил от религии. Крестьяне были бедны, а интеллигенция вовсе охладела к вере. Так что на послушание «по сбору» отправлялись с великой скорбью и многими слезами. Вот ходит послушница Анна по городам и селам России, умоляет народ пожертвовать хоть копеечку на бедный эстонский монастырь. Но о существовании Пюхтицкого монастыря никто тогда не слышал, жертвователей находилось мало. Что соберет Анна, то и проест сама, чтобы не умереть с голоду. Больше двух лет ходила Анна, а возвращаться в Пюхтицы с пустыми руками не решалась. Обувь ее развалилась, одежонка истрепалась. День и ночь слезно умоляла Анна Господа послать ей денег на монастырь, заочно просила отца Иоанна Кронштадтского присоединить его святые молитвы к ее горькому воплю.

Однажды, будучи в Питере, услышала она о миллионере Терещенко, которому принадлежало много сахарных заводов на богатой тогда Украине. Народ сказывал, что Терещенко очень религиозен, усердно посещает храм. А когда возвращается из церкви в свой богатый особняк, то у ворот его обычно собирается большая толпа бедняков. Терещенко, выйдя из кареты, оделял каждого просящего тремя рублями. О, это была тогда большая сумма, так как за пять копеек можно было хорошо позавтракать.

Анна рассказывала так: «Смешалась я с толпой, жду, а сама призываю Господа на помощь, Пречистую Матерь Его умоляю сжалиться надо мною. Подъехала роскошная карета, купец вышел, начал раздавать каждому из приготовленной пачки денег. Все к нему теснятся, с праздником поздравляют, здравия желают. Оделил он и меня, горемычную, скрылся за высокими дверями. Народ разошелся. А я сижу на ступеньках парадного крыльца, плачу. «Что мне три рубля? Я ведь на монастырь прошу, не себе на пропитание», — думаю. Выходит нарядная горничная, ласково обращается ко мне:

— Тебе не подал?

— Подал. Но мне надо много денег, я на строительство монастыря собираю, — и я разрыдалась.

Видя меня тощую, оборванную и плачущую, девушка сжалилась и сказала: «Пойдем со мной в людскую, ты нам всем там о своем горе расскажешь». А «людской» звалась помещение на первом этаже, где обитала прислуга: дворник, кучер, повар, прачка, горничная, няньки и прочий люд, обслуживающий дом барина. Простой народ обступил меня, слушали все мой рассказ о нашем монастыре, о чудесах Богоматери на нашем источнике. Меня накормили, пригрели и предложили отдохнуть в их богатом гостеприимном доме. «Тут у нас часто наша родня неделями гостит, места и харчей на всех хватает, — сказала мне горничная. — А я буду искать подходящее время, чтобы доложить о тебе нашему барину. Бывают дни, когда он никуда не торопится, выспится, выйдет в залу и начнет читать газеты да у меня расспрашивать, что нового и интересного слышно в городе. Вот тут-то я господину нашему о тебе расскажу, а он велит тебя позвать. Ты ему упади в ноги, да все, что знаешь о монастыре своем, сама ему и поведай. А пока молись да жди милости Божией». Прошло недели две. Однажды утром горничная позвала меня: «Иди скорее! Господин веселый и в хорошем настроении, тебя ждет». Я вся задрожала от волнения, упала в ноги Терещенко, а он меня поднял, утешает: «Ну, расскажи все про свой монастырь». Я долго рассказывала. Терещенко слушал внимательно, потом спросил: «Ну, четырех миллионов вам пока на строительство храма хватит?». Я ушам своим не верила, упала ему в ноги, а он продолжал: «Я приеду, посмотрю все сам, тогда еще денег дам»».

Терещенко выписал вексель в банк. По этому документу банк Петербурга стал отпускать деньги на нужды монастыря. С этих пор началось процветание Пюхтицкой обители. Почуяв деньги, наехали рабочие люди. Нашли на месте глину, сами стали делать и обжигать кирпичи, стали поднимать стены собора. Так по пророчеству отца Иоанна Кронштадтского вскоре вырос за стеной монастыря второй храм — собор в честь Успения Пресвятой Богородицы. А кругом него построены деревянные красивые домики, в которых стали селиться монахини. Построили и больницу, и гостиницу — двухэтажные здания. А на горке за монастырем князья Шаховские поставили красивый деревянный дом, пристроив к нему домовую церковь. Завели скотный двор, огород, засеяли примыкающие к монастырю поля. Терещенко, как обещал, приехал в Пюхтицы и пожертвовал еще четыре миллиона. Приезжал впоследствии не раз и отец Иоанн Кронштадтский. Монахини любили рассказывать о его чудесах исцелений, явленных в Пюхтицах».

Продолжение рассказов матушки Ангелины

«По Промыслу Божию территория Пюхтицкого монастыря после революции отошла к Эстонии. Если бы Пюхтицы отошли к СССР, то монастырь за семьдесят лет советской власти был бы ликвидирован, как все русские монастыри. Но по молитвам Богоматери этот женский монастырь остался существовать, так как в Эстонии религию не притесняли. Делается понятным, почему Богоматерь избрала именно эту землю, оставшуюся за советской границей. Отсюда свет веры в свое время должен был распространиться на Русь, что мы и увидели впоследствии: монахини, выросшие в стенах Пюхтиц, стали игуменьями монастырей, появившихся после «перестройки».

А в начале Второй Мировой войны, когда немецкие войска стремительно наступали, монахиням монастыря советское правительство предложило эвакуироваться вглубь России. Уехали почти все сестры с игуменьей, но осталось около десяти престарелых монахинь, которые не в силах были двинуться с места. «Нам все равно умирать», — говорили они и остались в Пюхтицах. Немцы устроили в монастыре свой штаб. В боях снесло снарядом колокольню на горке, но в стенах монастыря все храмы и здания оставались целы. В одном из домиков ютились оставшиеся монахини, немцы их не трогали. Но когда советские войска стали наступать, немцы предупредили монахинь, что они монастырь взорвут. «Да будет воля Божия», — ответили монахини и остались на месте. По ночам бомбежка была страшная. Гудели самолеты, рвались бомбы. Монахини не спали, все ночи молились. Наступал рассвет, выходя по утрам из подвалов, сестры думали, что увидят только груды камней, но, к их удивлению, монастырь оставался цел. Так проходили недели. И вдруг стремительным натиском русские так быстро захватили монастырь, что немцы еле успели унести ноги. Им не удалось взорвать храмы, хотя мины были всюду подложены. Вернулись из эвакуации сестры с игуменьей, потекла обычная жизнь насельниц. Война окончилась. Советское правительство по политическим соображениям в те годы уже не закрывало церквей и монастырей: в том случае, если иностранцы сомневались в «свободе» советских граждан, то туристам из зарубежных стран показывали Пюхтицы и Загорск, как свидетельство того, что религия в СССР не притесняется».

Но на самом деле в монастыре скоро почувствовали ложное «отделение» Церкви от государства. У монастыря отобрали гостиницу, больницу, хотели «отрезать» и пахотные земли в пользу колхоза. Но матушка Ангелина была в контакте с председателем колхоза, который не дал властям обидеть монастырь. А «контакт» состоял в следующем: из колхозов люди уходили на производство, так как колхозы плохо оплачивали сельский труд. Работников на полях колхозов всегда недоставало, особенно когда требовались честные руки. Наступила пора уборки картофеля, и председатель всегда просил игуменью на эту работа прислать сестер. Выезжало человек тридцать молодых сестер помогать колхозу. За это колхоз присылал на монастырские поля свою технику — комбайны.

Случилось однажды матушке Ангелине по делам монастыря поехать в Ленинград (так назывался тогда Петербург). Остановилась игуменья в попутной столовой перекусить, села за столик. Подсаживается к ней военный летчик большого чина, вежливо начинает ее расспрашивать.

— Вы монахиня Пюхтицкого монастыря? Ну, уж и дался нам ваш монастырь! Я в войну командовал воздушным флотом. Нам было известно, что в стенах монастыря расположен немецкий штаб. Мы должны были разбомбить его. Целую неделю подряд каждую ночь я посылал наши бомбовозы с заданием — разбомбить Пюхтицы. И лучших летчиков подберу, и карты перед ними разложу, и расчет мы точный сделаем. Ночью улетят, вернутся и доложат: «Задание выполнено, бомбы сброшены по назначению…». А монастырь стоит! Что за сверхъестественная сила Вас охраняет? А когда брали монастырь, то все снаряды в болото плюхались!

Матушка-игуменья с улыбкой объяснила военному, что силе Божией ничто не может противостать. «Если уж Сама Царица Небесная обошла в свое время наш монастырь, то не давала Она нас в обиду ни в войну, ни после…».

Сенокос

Ребята наши, гуляя по лесам, окружавшим со всех сторон монастырь, приносили с собой «трофеи войны», как они шутя называли металлические каски, штыки и другие остатки оружия, увязнувшего в болотах. Все кругом свидетельствовало, что тут происходили бои. А в 60‑е годы, когда мы в Пюхтицах отдыхали, леса изобиловали грибами, ягодами, а поля — высокой сочной травой. Монастырь имел свое стадо коров, чтобы прокормить их, требовалось много сена. А окрестные луга принадлежали колхозу.

Матушка-игуменья договаривалась с колхозом так: косят, сушат траву, складывают в стога монахини. А количество стогов делят пополам с колхозом, которому это было очень выгодно, так как техника (сенокосилки) не могла пройти по болотам. Но и машины не могли подъехать к стогам, стоящим среди сплошных болот. Даже лошади с телегой болото было недоступно. Приходилось ждать поздней осени, когда все болота замерзали. И только в короткий период ноября месяца, пока не выпадет глубокий снег, монастырские лошадки на телегах вывозили с лесных полян стога сена, накошенного еще летом.

Все это нам рассказали Коля и Сима, которых сестры монастыря охотно брали с собою на покос. Отправлялись туда на неделю-две. Все были в резиновых высоких сапогах, брали с собой и корову, чтобы питаться молоком. На телеге везли хлеб, продукты и котлы, в которых на кострах варили пищу. Все это было ребятам ново и романтично. Косить они не умели, но на их долю хватало и другой работы. Надо было нарубить тонких деревьев, напилить их, забить в землю, сделав подобие буквы «X». Между этими «X» протягивали слегу, на которую навешивали длинные травы. Другая слега, положенная на «X» сверху, не давала траве разлететься от ветра. Так сушили травы, а на земле они бы не высохли, так как сыро, болотисто, часто идут дожди. Когда трава высохнет, ее снимают с этих «заборов» и укладывают в стога, под каждым из которых сооружали площадку, возвышающуюся над болотом тоже на сваях. Эти недели, проведенные в Пюхтицах, оставляли в сердцах детей большое впечатление. Конечно, в праздники мы молились в храме, потом угощались на общей трапезе, по окончании которой сестры монастыря пели на русском языке умилительные гимны Богу. Прекрасные голоса четко выводили слова:

Я люблю Тебя, Боже…
Ты зажги в моем сердце
Священный огонь,
Дай мне радость и счастье вновь,
Дай мне верным Тебе быть всегда и во всем,
К своим ближним дай, Боже, любовь.

Ходили мы всей семьей и на святой источник, окунались в бассейн. Там познакомились мы с семьей московского священника отца Сергия Вишневского, который с супругой и тремя детьми, как и мы, гостил в монастыре. Их мальчики были ровесниками нашим, и они крепко сдружились на всю жизнь. Они приезжали впоследствии к нам в Гребнево, бывали на беседах дедушки Николая Евграфовича, когда выросли — тоже стали священниками.

В Пюхтицах мы познакомились с замечательным человеком нашего века — матушкой Силуаной (в миру — Надеждой Андреевной Соболевой). Уроженка Петербурга, она в революцию эмигрировала за границу, где прожила в сказочной роскоши тридцать пять лет. Но она отвергла мир с его соблазнами и вернулась в СССР, не боясь трудностей жизни верующих людей на их атеистической Родине. Многие события из жизни матушки Силуаны уже описаны и в «самиздатовской» литературе, и в «Чудесах XX века». Меня Господь тоже сподобил записать вкратце кое-что об этой удивительной личности, горящей любовью к людям и России.

Но однажды, когда я с матушкой беседовала, она сообщила мне интересный факт из времен революции и сталинского режима. В те годы еще нельзя было называть лица по именам, поэтому я запомнила события без имен.

— Матушка! В дальних ссылках на крайнем Севере томились и умирали сотни наших монахов, священников, архиереев. В неимоверно тяжелых условиях они не падали духом. Имея общение с Господом через молитву, заключенные и ссыльные предчувствовали счастье близкой встречи со Спасителем, сказавшим: «В тот час радуйтесь и веселитеся, ибо велика ваша награда на небесах». Но в последние дни страданий откуда черпали наши мученики духовные силы? Ведь они были лишены Святых Таинств, Святых Даров?

В ответ на мой вопрос матушка рассказала мне следующее:

— Партия заключенных была приговорена к расстрелу. Их посадили в закрытый грузовик и куда-то повезли. Ехали час, другой, кругом непроходимые леса, глушь страшная. Вдруг машина остановилась. Из нее вышел военный (крупного чина), открыл дверь к заключенным, вызвал одного из них по фамилии и имени, велел ему сойти. Сошедший был пожилой священник. Военный захлопнул дверку, приказал шоферу ехать дальше. Машина скрылась, а полковник сказал священнику: «Следуй за мной». Вскоре они вышли на пустынную лесную поляну. Священник молился, так как полковник был хорошо вооружен. Неожиданно военный повернулся лицом к священнику, подошел вплотную, упал перед ним на колени и взмолился: «Батюшка! Примите мою исповедь! Спасите грешную душу! Укажите мне, как мне дальше жить!». И полилась слезная исповедь кающегося человека. Старец слушал и молился. Он отпустил грехи полковнику, наставил его на путь спасения, а на его вопрос — как жить ему в дальнейшем, сказал: «Оставайся на своем посту. Но, когда в жизни твоей представится случай — сделай, что можешь, для облегчения участи верующих людей, для сохранения преследуемой Церкви Божией». «Но как мне спасти Вам жизнь, святой отец?» — спросил полковник. — О, если бы Вы согласились принять тот вариант, который я могу Вам предложить. Я назову Вас моим родным дядей, но глухонемым. Я поселю Вас на крайнем Севере, на краю деревушки. Местная власть будет знать о Вас, как о родственнике большого человека, но как о безопасном для советской власти, как о глухонемом. Вам будут доставлять все необходимое для жизни, даже для совершения Божественной Евхаристии. Я буду к Вам регулярно присылать верного Богу человека. Через него Вы сможете передавать Святые Дары в те отдаленные лагеря, куда, как говорится, и птица не долетит. А мой человек будет ездить, летать, даже до Новой Земли. Согласитесь».

Старец согласился, благословил военного, и тот устроил все, как обещал. Иеромонах проживал долгие годы в отдельной маленькой хибарке, не видя людей, не общаясь ни с кем, кроме Господа. Доставляющих ему пищу и дрова старец молча благодарил низким поклоном. Но несколько раз в год к старцу приезжал человек, посланный «родственником» — военным. Через этих людей лились Божий благодеяния на больных и умирающих в лагерях избранников Божиих.

Псково-Печерский монастырь

На обратном пути из Пюхтиц мы посещали не раз Псково-Печерский мужской монастырь. Он сохранился так же, как и Пюхтицы, потому что территория его в годы советской власти принадлежала Эстонии. В этой обители было что посмотреть и чему порадоваться! И расположение монастыря в глубоком овраге, и архитектура четырнадцатого века, мощные башни, стены, храмы — все это вызывало у нас восторг, все внушало уважение к старине. Наместник, архимандрит Алипий, встречал нас всегда с любовью, водил по саду, расположенному над крышей храма, сидел с нами в зеленой беседке и рассказывал историю монастыря: его возникновение, его судьбу во времена Ивана Грозного, жизнь подвижников-монахов, чудеса у их гробниц. После бесед с отцом Алипием уже по-другому воспринимаешь «Кровавую дорогу». Находясь в этом узком коридоре, круто спускающемся вниз, кажется, что слышишь конский топот, лязг оружия опричников, видишь монаха в черном, несущего перед собою свою отрубленную Грозным голову. Глаза сами ищут среди каменной мостовой следы крови святого Корнилия.

Большое впечатление произвела на всех экскурсия по подземным пещерам. В полутьме, со свечами в руках, ощущая сильный холод, мы медленно продвигались среди могил, слушая о подвигах похороненных в пещерах монахов. У самого входа нам приподняли покрывало, накинутое на гробницу святого. Между верхней и нижней крышкой колоды ясно были видны следы огня, опалившего древесину. Огонь вырывался из гроба каждый раз, когда немцы (во время войны) хотели надругаться над останками святых. Ребята скоблили пальцами стены пещер, набивали карманы песком, чтобы привезти его домой как реликвию. Был праздник, служил архиерей. Мы были за обедней в Михайловском храме, расположенном высоко над оврагом. Народу здесь было везде очень много. Серафим подолгу держал на руках Федюшку, чтобы ему было все кругом видно. Я слышала, что старушки удивлялись: «Этот малыш поет наизусть всю обедню!». Да, Федя с пяти лет уже знал весь ход утреннего богослужения, и нам это было привычно. Но вот начался праздничный трезвон. Я с Серафимом стояла высоко над оврагом, на балкончике. Среди крон лип и дубов нам видна была звонница, на которой монахи ловко перебирали канаты, привязанные к языкам колоколов. До чего же захватывающе, торжественно лились звуки! Я видела, что Сима — в восторге! Я спросила: «Сынок, тебе нравится тут? Может быть, когда-нибудь ты тоже будешь в монастыре?». — «Да», — тихо прошептал мальчик и кивнул головой. Я тогда поняла, куда уже тянулось его сердце. Но в те годы монастырь служил музеем, как нам сказал отец Алипий, да и мы это сами понимали. «Мой самовар — музейная редкость, обстановка — тоже, картина — тоже… Да и сами мы тут — музейная редкость. Потому нас только и терпят», — говорил наместник. Тепло прощаясь с нами, он одарил каждого из детей. А меня отец Алипий, как бы в шутку, спросил: «Ну, одного-то из трех нам оставите?». — «Пока нет: малы еще», — ответили мы.


[6] Интересный случай. Анастасия — христианское имя, полученное при крещении, не понравилось мужу, который с первого дня знакомства стал величать супругу Наталией.

Комментировать

*

30 комментариев

  • Юлия, 03.07.2014

    Замечательная книга. Читается на одном дыхании!

    Ответить »
  • ВАЛЕРИЙ, 07.09.2014

    очень понравилось. СЛАВА БОГУ!!!

    Ответить »
  • zinaida, 08.09.2014

    The God bless.

    Ответить »
  • Наталия, 17.11.2014

    Земной поклон! Спасибо за веру и любовь, в которой растворяешься. Всем рекомендую. На сердце тихо, светло и радостно. Спасибо.

    Ответить »
  • любовь владимировна, 22.01.2015

    Спасибо!!! Книга замечательная!! Перечитывала несколько раз. Покой в душе ‚светло и радостно верные слова..Спаси Господи!

    Ответить »
  • Елена, 01.03.2015

    Спаси Господи! Благодать, мир и радость. Буду перечитывать снова.

    Ответить »
  • Светлана, 26.03.2015

    Книга очень понравилась! Прочитала на одном дыхании. И главное, укрепляешься в вере нашей православной.

    Ответить »
  • Татиана, 15.04.2015

    Спасибо огромное! Книга великолепная, буквально зачитывалась. Столько мудрых идей о воспитании детей в нашей вере…

    Ответить »
  • Светлана, 15.01.2016

    Очень интересная книга.Спаси Господи!!!!

    Ответить »
  • Людмила, 28.01.2016

    Очень интересные воспоминания! И душеполезные! Посоветовала многим своим читающим друзьям. Только, к сожалению, почему-то плохо листаются страницы, зависает эл.книга. Не пойму в чем причина именно этой книги?… Другие ведь идут нормально.

    Ответить »
  • Татьяна, 18.02.2016

    Замечательное произведение! Очень глубокое, серьезное, и в то же время доступное и понятное, читается очень легко. Спасибо автору за благочестивую жизнь и красочное изложение! Храни Вас Господь!

    Ответить »
  • Анна, 25.02.2016

    Очень интересная и полезная книга.Читается на одном дыхании, не дочитав до конца хочется начать сначала .Спасибо , Матушке , за столь красочное описание ее жизни , как будто побывала у них в гостях.Столько важного подчеркнула для себя и в воспитании детей , и в вере.А главное что эта книга дала такое духовное подкрепление! Спаси Господи всех!

    Ответить »
  • Екатерина, 31.03.2016

    Прекрасная книга. И представить не могла, что так сильно впечатлил данный рассказ. На душе благодать. Как хотелось бы воспитываться в такой семье и получать представление о вере с малых лет, чего у меня не было.

    Ответить »
  • Мария, 26.08.2016

    Благодарю Бога, что мне стала попадаться такая литература. Прочитала на одном дыхании и еще хотелось бы вернуться. Приходит понимание: сколько прошло мимо. Благодарю автора за доставленную радость. Всего доброго, Божественной любви.

    Ответить »
  • Екатерина, 26.10.2016

    Очень понравилась книга. Столько мудрости и глубины в обыденных житейских обстоятельствах. Как будто лично побеседовала с автором и еще больше укрепилась в православной вере.

    Ответить »
  • Алина, 08.01.2017

    Дорогие  женщины читайте эту книгу- очень полезная при воспитании детей.
    Я не могла оторваться.  Спаси Вас Господи.

    Ответить »
  • Наталья, 12.02.2017

    Если бы эта книга появилась 30–40 лет назад!!!!

    Ответить »
  • Ольга, 14.02.2017

    Низкий поклон Наталье Николаевне!!!!Произошло переосмысление.Как жаль,что раньше не прочитала эту книгу.Спаси и сохрани Господь всех!!!!!

    Ответить »
  • Людмила, 10.03.2017

    Спаси Господи и слава Богу за все! Какое утешение послал Господь!! Глубокая книга. Низкий поклон всем принимавшим участие в выпуске данного труда.

    Ответить »
  • Татиана, 24.08.2017

    Низкий поклон автору !!! Слава Богу за все! Спаси, Господи! И вразуми и помоги объять прочитанное!

    Ответить »
  • Елена, 24.10.2017

    Сразу проговорю: я ничего не оспариваю, никому не возражаю, никого ни в чем не обвиняю, и говорю только о своём восприятии книги — приятная, но бесполезная.

    Все под впечатлением, все рады за писательницу, все хотят так прожить свою жизнь: верующие, любящие, понимающие и помогающие родители (слава Богу!), глубоко верующий муж (слава Богу!), детки и помощь нанятой работницы в ведении хозяйства (слава Богу!), жизнь в своем доме и не знание голода (слава Богу!). Всеобщий восторг, наверное это подвиг — прожить такую жизнь. Среди ваших знакомых есть женщины, которые жили в таких условиях??? Вряд ли, это похоже на сказку. Тогда чему вы пытаетесь научиться?

    А что бы написала автор книги, если бы всё сложилось так: родители — коммунисты, мама била её пока она не вышла замуж, муж добрый, но неверующий и пьющий, у детей нет гувернантки, а сама она работает на заводе в 2 смены и при своей жизни безуспешно пытается соблюдать Закон Божий. Очень хочу причитать такой вариант и узнать как надо прожить правильно. Возможно такую книгу уже пишут, и остаётся только подождать, потому что нам очень надо научиться правильно жить в наших условиях. У всех прошу прощения за свой отзыв о книге.

    Ответить »
    • Читатель, 30.10.2017

      Я тоже не понимаю всеобщего восторга от этой книги. Уважаемая матушка прожила жизнь в достатке, с прислугой, что в советское время на фоне всеобщей бедности было, мягко говоря, не комильфо. Ее не коснулись ни разруха, ни тюрьмы, ни ссылки, ни голод. О чем книга? О сытой жизни с любимым мужем? Или о том, как они планировали количество детей в семье и наконец-то “решились на пятое дитя”? Далеко не лучший пример для верующих семей. А этот ужас, когда она бросила больного ребенка под забором поликлиники? Не понимаю, чем тут можно хвастаться, о таком следует молчать. А интимные подробности ее родов — стыдно было о таком читать. Для чего надо было выносить это на всеобщее обозрение? Где скромность русской женщины, матушки? И много чего там еще есть весьма спорного.

      Ответить »
      • Vika, 18.03.2019

        Жаль,что вы только это увидели в этой книге. Люди жили с Богом, всегда ходили пред Ним. Неужели, чтобы любить Его надо ходить в лохмотьях, ее так Господь вел. Как женщина она была не очень счастлива, в мирском понимании, муж жил как инок. Она и только она построила вокруг себя такую семью. А сколько лет жила без отопления, если вам так нужны бытовые муки… 

        Ответить »
  • Светлана, 27.10.2017

    Спасибо за духовную литературу. Очень интересно и поучительно)))

    Ответить »
  • Елена, 14.11.2017

    Действительно, очень странная книга.… Особенно поразило, что при такой вере, проповедничестве со стороны отца, семья абсолютно не пострадала никак в годы гонений. При том, что иной раз за одно сборище дома уже срок давали. А тут так странно все. Никто их не трогал, на фронт отец не пошел. Достаточно сытая жизнь с несколькими огородами, пайками, прислугой. Ни голода, ни гонений, ни притеснений, ни ссылок, все тихо и благодатно. Может, это мне так только показалось, не знаю. Родители решали все вопросы и с деньгами (помогали почти всю жизнь), и квартирами, и с детьми сидели. Странное впечатление от книги создалось. Что она хотела этим сказать?

    В то время люди вкалывали как волы. Ни о какой прислуге и речи не было (если ты, конечно, не партийный босс). Жили голодно, очень трудно, бедно. А здесь такое благолепие вдруг.…Двоякое какое-то впечатление.

    Ответить »
  • Ольга, 08.12.2017

    Дело даже не в условиях жизни. В Евангелии от Луки (гл. 12, ст. 48) сказано: «…И от всякого, кому дано много, много и потребуется; и кому много вверено, с того больше взыщут». Господь каждого человека ставит в разные жизненные обстоятельства. При прочтении книги у меня сложилось хорошее мнение, потому что матушка Наталья прожила свою жизнь с горячей верой и неотступной молитвой к Богу, во всем надеясь на Него, — что в наше время теплохладности и потакания греху (я уже не говорю о мелком грехе) это очень ценно.

    Ответить »
  • Незнакомка, 04.01.2018

    Понимаю, разделяю и … суммирую. Как положительные отзывы, так и отрицательные. Про душеполезность и про бесполезность. В книге и того и другого хватает.  Хочу подчеркнуть: речь именно о книге,ибо прошагать жизенный путь матушки в ее ботинках — только это дает право судить о самом авторе. К тому же многие герои книги пока живы.

    Это книга, которую не раз будешь перечитывать — и каждый раз с ней спорить. Я понимаю авторов первых надцати отзывов, понимаю источник их бурного восторга. Читая книгу, мы невольно ассоциируем себя с ее героями…и велик соблазн увидеть в судьбе Н. Н. “несбывшуюся себя”. Мол, я бы в матушки пошла, да вот не получилось как-то… Скорее всего — ботинки не того размера. Дай хоть почитаю, у кого получилось…

    теперь собстно про ботинки:). Книга — замечательный документ и портрет времени, только в профиль. В какой среде воспитывалась героиня? Катакомбная церковь, мечевцы, идея монастыря в миру — не оспаривая эти явления (в этом направлении святость не иссякала), нельзя не согласиться, что именно  эта атмосфера сформировала маленькую Наташу. Вот откуда все ее настороженно-отгороженные отношения с внешним миром. Взгляд из осажденной крепости. Впрочем, изнутри довольно комфортной. Отец-профессор — по з/п в то время — почти как отец-министр… Хотя и Пестовы от тюрьмы не открестились ( читайте внимательнее), но как-то Бог миловал — ну, Ему видней зачем.

    Главы о детстве, о военном времени, о студенческих годах читались вдохновенно. Даже ошибки в воспитании, например, отношение к младшему брату матушка описывает честно, психологически “в точку”. Возможно, с несколько навязчивой назидательностью, но чтобы написать иначе — матушке просто не хватило литературного таланта. Чего стоят хотя бы множественные штампы: светильник веры, море житейское, заблудшие овечки… Ну да не всем же быть Пушкиными. Родилась с кистью в зубах — не факт, что и перо тебя так же слушаться будет.

    И так примерно до знакомства с женихом и первых лет семейной жизни. Впрочем, и эти места интересны с точки зрения исторической-этнографической, и как-то жаль становится эту интеллигентную московскую девочку, попавшую в самую гущу деревенской реальности — не получилось уйти из суетного мира, сам догнал и еще прибавил… ( Про подробности родов и интимной жизни: вот это смелость, скажу я вам! А еще говорили, что в Союзе секса не было…) Хотя…как-то не верится мне, что у двух молодых людей, решившихся в не самые зрелые годы на создание семьи, главным чувством было “исполнить волю Божью”. Да и мысли героини о жертве собственным девством ради того, чтобы Володя рукоположился  — отдают каким- то лукавством, которого она сама не видит. Попытка найти благочестивую обертку для собственных желаний. Естественных и нормальных. (Кстати, как им в день свадьбы удалось избежать посещения ЗАГСа — никак не пойму. 40‑е годы все-таки…)

    А дальше… “жизнь кончилась, началось житие”. Житие протопопицы Натальи, ей самой написанное. Извините, параллель с протопопом Аввакумом напрашивается сама. Стремление автора, простите, ввернуть при любом удобном случае цитату мз Писания — чисто житийный прием. Ощущение, будто четьи-минея Димитрия Ростовского читаешь. Ощущение своей избранности? Скорее опять нехватка писательского дара. Талант — как в анекдоте: прокладывает новую трассу. Любитель — Невольно плагиатит то, что ему близко и привычно. На каких книгах он вырос сам. Возможно, отсюда и другая нехватка — чувства юмора и способности к самоиронии. Которой, кстати, многие святые святые и несвятые святые лишены не были. В том числе и Димитрий Ростовский.

    Да и чувство избранности — чаще граничит с наивностью. Мол, живем для Бога — значит, каждый должен не просто помогать, а хотеть нам помогать. Ага. Щаз. Эх, не тому, видать, жизнь учила… А впрочем, не в советские годы было понимать, что никому мы не нужны, окромя себя и мамки… Разве что наши мемуары кто прочтет. Из чистого любопытства. Если только рискнем их написать.

     

     

    Ответить »
  • Елена, 28.04.2018

    Прочла книгу с удовольствием! Поклон автору! Воспринимается как дневниковые записи — незамысловатые по стилю изложения  и искренние. Все мы люди грешные и несовершенные —  что-то в повествовании вызывает несогласие или недоумение, но вызывает глубокое  уважение стремление семьи строить свою жизнь по Богу, всё в жизни соотносить с Его волей, с его заповедями. И ведь они это стремление и реальный труд по исполнению этого пронесли через всю свою некороткую жизнь (имею в виду и родителей автора). А как за души детей боролись ( здесь мне становится грустно и стыдно за себя — нерешимость, нерадение). А как старались при любом удобном обстоятельстве огонек веры зажечь в других людях. Да, внешних страданий особых не было — репрессий, тюрем, издевательств… Но, видимо, так Господь положил!Есть моменты в книге, которые послужили лично мне к “раскрытию очей сердечных” — цитаты из Евангелия и Посланий, примененные к месту, к реальной ситуации — стали теперь понятны и очевидны!Благодарю автора от всего сердца!

     

    Ответить »
  • Елена, 28.04.2018

    Хочу добавить к своему комментарию от 28.04.2018. Прочла биографию автора  и узнала, что Наталия Николаевна  в 2014 году скончалась — упокой, Господи, душу рабы своей Наталии. И для тех, кто пишет, что скорбей особых в жизни её не было привожу информацию с сайта Правмир:

    Наталия Николаевна Соколова, автор книги “Под кровом Всевышнего”, мать пятерых детей – протоиерея Николая Соколова, протоиерея Феодора Соколова (погиб в автокатастрофе в 2000 году), епископа Новосибирского Сергия (Соколова) (скончался в 2000 году)…

    Вот так, два сына в один год…

    Ответить »
  • Елена, 21.10.2021

    Понравилась книга, написана от души и с одной лишь целью: выразить любовь Богу за все. По поводу разных усмешечек “ну а если бы…” могу сказать, что автору было не до “если бы”. Все принять, за все благодарить, ни от какого креста не отказаться. Честная и открытая книга. Очень светлое ощущение после прочтения.

    Ответить »
Размер шрифта: A- 15 A+
Тёмная тема:
Цвета
Цвет фона:
Цвет текста:
Цвет ссылок:
Цвет акцентов
Цвет полей
Фон подложек
Заголовки:
Текст:
Выравнивание:
Боковая панель:
Сбросить настройки