<span class=bg_bpub_book_author><a class='bg_hlnames' href='http://azbyka.ru/otechnik/Valentin_Sventsitskij/' target='_blank' title='Валентин Свенцицкий, протоиерей'>Свенцицкий В.</a>П.</span> <br>Проза

Свенцицкий В.П.
Проза

(9 голосов5.0 из 5)

Бог или царь?

Ждали “забастовщиков”…

Ещё с вечера сотня казаков расположилась на опушке леса, мимо которого должны были идти рабочие “снимать” соседнюю фабрику.

Ночь была тёмная, сырая. Время ползло медленно. Казалось, небо стало навсегда тяжёлым и чёрным, — никогда на него не взойдёт тёплое, яркое солнце.

Солдаты полудремали. Изредка кто-нибудь перебрасывался отдельными словами.

Казак Поддубный, широкоплечий скуластый малый, развалившись на животе, растопырив ноги и подперши кулаком колючий выбритый подбородок, по обыкновению поддразнивал тихого, маленького Ефименко, сектанта-штундиста.

— Вот тебе и “не убий!”, — говорил он. — Как прикажут “пли!” — держись только.

Ефименко молчал.

— Слово Божие, слово Божие! — где уж там… Знай слушайся: раз, два… вот те и вся Библия!

Ефименко заворочался под шинелью и отрывисто сказал:

— Кущунствуешь!..

— Уж это там я не знаю, — упрямо продолжал Поддубный, — только что, велят тебе стрелять, и будешь: потому — присяга, крест целовали. А то: “Не убий”. Начальство знает. Господь прямо сказал: слушайтесь начальства — от Бога оно!

— Не разумеешь Писания! — нехотя отозвался Ефименко.

— Да уж ты, известно, книжник — только как же это ты против слова-то Божия пойдёшь. Начальник скажет: пли!, а ты: нет, мол, ваше благородие, вас слушаться не приказано! Эх ты, секта!..

Ефпменко резко повернул свое худенькое тельце и твёрдо сказал:

— Бог или царь!

— Что Бог или царь? — тоже лениво поворачиваясь, спросил Поддубный.

— Бог или царь, говорю, — двум господам не служат, понял?

— Секта!.. А царь не от Бога что ль? Сердце-то царёво, знаешь, чай: в руце Божьей!..

— Слушай ты, — строго и внушительно заговорил Ефименко, — правду говоришь ты, сердце царёво в руце Божьей, да что отсюда выходит? Пред Богом оно ответ даёт, за всякое своё биенье. А коли хоть и царь убивать велит — грешит он. Про всякого человека то же сказано: волос с головы его не упадёт без воли Отца, — ну, а коли ты ограбишь кого, что ж, тоже на Бога свалишь?

— Ну поехал, законник! Ничего я этого не знаю; только что Господь одно сказал: повинуйтесь начальству — от Бога оно!

— Да сказано: властям предержащим повинуйтеся несть бо власть аще не от Бога. Но можешь ли ты ещё слово-то Божие разуметь? Не всякому оно открывается-то.

— Ладно!

— Сказал ещё Господь: царю царское, а Богу Божье, значит, коли царь Божьего требует — грешит он! Нигде Господь не говорил, что начальство больше Самого Господа слушать надо. Нет. А коли какой начальник безбожное дело заставляет делать, знаешь, что велел Господь отвечать?

— Ну?

— То-то вот. Писания не разумеешь. В Деяниях апостольских, знаешь, что говорится? Двух, Петра да Иоанна, к начальникам привели и говорят: бросьте народ учить, мы вам не приказываем, а святой апостол отвечает: разве хорошо пред Богом вас, начальников, больше Бога слушаться? Ну, и не послушал их. Вот как. И все-то почитай апостолы за непослушание властям были казнимы. Господь велел начальству повиноваться! Да велел только до тех пор, покудова начальство безбожного дела не требует. А разве “пли” — не безбожное дело?

— Вот посмотрим, запоешь не то завтра-то, — сонным голосом, почти засыпая, пробормотал Поддубный.

Начинало светать, мутный свет клочьями пробивался сквозь серую мглу. Где-то за лесом не то кто-то плакал, не то собака лаяла… Белый туман поднимался над пожелтевшей травой.

Вдруг откуда-то издали послышался почти неуловимый гул.

— Идут!

Это слово, произнесенное кем-то из казаков, как искра, пробежало по всем.

— Идут!

И все тяжело и сурово стали подыматься с земли.

Действительно, на краю села чёрной, кривой лентой показалась толпа народа. Лента росла, ширилась, можно уже было разобрать, что это движутся люди, а вместе с тем рос стройный гул, который начинал походить на какую-то грустную, протяжную песню.

Поддубный красными от плохого сна глазами бессмысленно смотрел на клубы поднимавшегося тумана.

— На лошадь! — скомандовал офицер, ёжась от холода и платком отирая мокрые усы.

А толпа всё росла, всё приближалась. Песня становилась всё ясней, всё протяжнее.

Казаки выстроились в ряд, преградив дорогу. Лошади фыркали и нетерпеливо били о сырую, холодную землю.

— Ну, секта! держись теперь, — буркнул вполголоса Поддубный своему соседу Ефименко.

В это время толпа подошла совсем близко. Грозные крики наполняли сырой туманный воздух, и вдруг град камней, как дождь, полетел на солдат.

Офицер, что-то крича, махал рукой и куда-то показывал нагайкой.

Залп. Снова град камней. Оглушительный рёв толпы и протяжное, чистое эхо.

К Ефименко, который, не двигаясь, сидел на своей лошади, подскакал офицер.

— Стреляй!.. Стреляй, собака!.. — задыхаясь крикнул он на него нечеловеческим голосом.

— Бог или царь!.. — тихо, едва внятно выговорил сектант.

Офицер хотел что-то крикнуть и вдруг, выхватив револьвер, выстрелил Ефименко в голову.

Лошадь рванулась в сторону, и маленькое трепетавшее тело непокорного казака бессильно упало в холодную грязь.

По изданию: Два пути. 1906. N 1. С. 10–14. Переиздание: Новый журнал. 2010. N 261.
Публикатор: С. В. Чертков

Мать

I

Это случилось поздно вечером.

Ниночку привезли в автомобиле какие-то люди. В комнату внесли на руках и положили на постель. Они успокаивали Анну Григорьевну. Брали её за руки. Говорили что-то. Но Анна Григорьевна могла понять только одно: Ниночку чуть не убил за городом какой-то бродяга — случайно проезжавшие в автомобиле люди спасли её.

В комнатку набралось много народа. Все чужие, незнакомые лица. Говорили шумно и горячо. Но Анна Григорьевна не могла встать с места и неподвижно сидела около постели.

Наконец ушли. И в маленьких комнатках стало совсем тихо.

Ниночка лежала несколько часов в глубоком обмороке. Когда очнулась и увидала над собой лицо бабушки, с такими жалкими, испуганными глазами и странно полуоткрытым ртом, начала плакать бессильно и тихо. Скорей закрыла глаза, не могла смотреть…

Старушка не выдержала, обхватила руками голову своей Ниночки, припала к ней и зарыдала:

— Деточка ты моя… Маленькая ты моя…

Ниночка ненадолго приходила в себя, смотрела сквозь слёзы на склонившееся над ней испуганное, жалкое лицо бабушки и снова впадала в полузабытьё.

Утром начался бред.

Приходил доктор, старичок, худенький, лысый, в больших очках в чёрной оправе. Прописал рецепт и сказал:

— Опасного ничего нет, больная нуждается в абсолютном покое…

Опять в маленьких комнатах целый день толпились какие-то люди. О чём-то спрашивали Анну Григорьевну. Что-то объясняли ей…

К вечеру, слава Богу, ушли все. И опять стало тихо-тихо.

Ниночка лежала теперь с открытыми глазами. Взгляд её был тяжёлый и пристальный. Она часто стонала и просила пить. Анну Григорьевну не узнавала и спрашивала: “Где бабушка?”

— Это я… Вот я, Ниночка… — задыхалась от слёз Анна Григорьевна.

Ниночка смотрела на неё, совсем как чужая, и говорила:

— Бабушка не должна знать… Я одна… Как-нибудь, одна.

Она и комнаты своей не узнавала. Ей казалось, что она брошена в поле. В сырой тёмной траве… Она задыхается от ужаса и острой боли… Рябое лицо… синие мокрые губы.

И прерывающийся голос, хрипит прямо в уши…

И она начинала кричать и биться:

— Унесите! унесите меня!.. Убейте… я не могу… Не могу я…

Днём Ниночка успокаивалась. Засыпала. Несколько раз приезжал старичок в больших очках. Всё прописывал новые лекарства, покачивал головой и говорил:

— Больная нуждается в абсолютном покое…

Недели через две, как-то рано утром, Ниночка позвала:

— Бабушка!

И голос у неё был новый: тихий и ласковый.

Анна Григорьевна подошла. Ниночка улыбнулась ей. Потянула её к себе. Поцеловала и сказала едва слышно:

— Я буду жить… бабушка…

И повернулась к стене, чтобы не расплакаться. Вечером пришёл доктор, остался больной очень доволен.

— Теперь неделя покоя — и вы будете здоровы…

Доктор оказался прав: через неделю Ниночка встала.

II

Но выздоровление шло очень медленно…

Ниночку нельзя было узнать: вся она стала какая-то другая. Раньше, бывало, полчаса спокойно посидеть не могла. А теперь усядется в кресло против окна и сидит так несколько часов, всё о чём-то думает. Подзовёт к себе Анну Григорьевну и молча ласкается к ней и жмётся, точно зябнет. Из дому никуда не выходит: “очень шумно, голова кружится”, и потом: “через улицу переходить боюсь”. Дверь заперли, и Ниночка собственноручно написала записку: “Никого не принимают”. Даже звонок подвязала.

О “том” не говорили ни слова.

Боялись говорить. Обманывали себя — делали вид, что теперь всё кончилось и что всё страшное надо забыть. Но не могли пристально смотреть в глаза друг другу: обе понимали, что самое страшное впереди. Об нём-то и боялись думать больше всего. И в то же время его ждали каждый час, об нём только и думали.

Анна Григорьевна говорила, что пальмы сохнуть начали и не лучше ли вынести их в сад. Говорила, что приходила соседка Александра Игнатьевна, у неё корова отелилась и она предлагает носить молоко на дом. Не снять ли у Ниночки в комнате занавески, от них душно и пыльно. Говорила о всяких мелочах, но глазами и голосом спрашивала всё о том же, сама пугаясь своего вопроса.

И вот то, о чём так страшно было думать, случилось…

Поздно вечером Ниночка постучалась к Анне Григорьевне:

— Ты спишь, бабушка?

— Нет. Ты что, Ниночка? — дрогнувшим голосом окликнула её Анна Григорьевна

Ниночка вошла.

Анна Григорьевна хотела встать ей навстречу, но взглянула на неё и почувствовала, что ноги холодеют и подкашиваются, как в тот первый вечер… В застывших, потемневших глазах Ниночки, в искажённом, побледневшем лице она прочла то, чего ждала с таким ужасом.

Ниночка медленно подошла к постели. Села рядом с бабушкой, обняла её, прижалась к её лицу. И руки её, и всё тело дрожали мелкой дрожью.

В комнатке было темно. Только в углу угасал красноватый свет лампадки; медленные тени тревожно скользили по стенам и потолку.

С улицы доносился жуткий глухой шум, приближаясь, холодным кольцом окружая дом, — точно назойливо заглядывая в черные окна.

Сидели долго, обнявшись, не произнося ни слова.

Вдруг Ниночка нагнулась к уху Анны Григорьевны и заговорила быстро-быстро, шёпотом, останавливаясь, чтобы перевести дух: дрожь мешала ей и зубы стучали как в ознобе:

— Я всё время об этом думала… только об этом и думала… Я не хотела говорить тебе… Думала, с ума сойду… Ненавижу я его… ненавижу я его!.. Я убью себя вместе с ним… Он расти во мне будет!.. Такой же, как тот… Я знаю… Я наверное знаю, что он, как тот… Все равно я задушу его… Лучше сейчас… вместе с собой… Ты прости, бабушка… Ты забудь меня… Я больше жить не могу, бабушка…

Комментировать

*

1 Комментарий

  • николай, 02.04.2015

    Замечательные,психологически точно нарисованные портреты его персонажей, ясная и четкая сюжетная линия, словом, все рассказы Свенцицкого читаются на одном дыхании.

    Ответить »
Размер шрифта: A- 15 A+
Тёмная тема:
Цвета
Цвет фона:
Цвет текста:
Цвет ссылок:
Цвет акцентов
Цвет полей
Фон подложек
Заголовки:
Текст:
Выравнивание:
Боковая панель:
Сбросить настройки