Самарянка. Современная монастырская история

(92 голоса: 4.1 из 5)

Содержание Полный текст Пред. глава След. глава

Часть вторая

1. Скит

Дверь чуть слышно скрипнула – и в черном проеме появились две светящиеся зеленоватые точки.

– Захады, дарагой, гостэм будэшь, – с нарочито выраженным кавказским акцентом сказал Мишка, повернувшись к двери.

Точки тут же двинулись с места и через мгновение обрели кошачий контур, с громким мурлыканьем протиснувшись через узкую дверную щель. Подойдя к старому деревянному топчану, контур, едва различимый во тьме, остановился и снова уставился двумя немигающими точками на лежащего Мишку.

– Где ж ты так долго шлялся, бродяга? Мы думали, что тебе надоела здешняя жизнь, решил удрать отсюда, – нагнувшись, он погладил мурлыкавшего гостя и слегка потрепал за ушки.

– А мокрый, мокрый какой! Дождь опять зарядил. Где ж тебя носило целую неделю?

Рыжий кот по кличке Мурчик был старым обитателем здешнего скита: он пришел сюда с первыми новыми поселенцами и с той поры никуда надолго не отлучался. Питался он тем, что перепадало с не слишком сытого монастырского стола, дополняя постный рацион ловлей добравшихся до этих безлюдных мест мышей. Его природа была устроена так, что он совершенно не тяготился отсутствием хвостатых подруг и не испытывал приливов вполне естественного беспокойства. Этим мирным поведением и равнодушным отношением к тому, что влекло его сородичей к продолжению кошачьего рода, Мурчик вполне вписывался в дух здешней отшельнической жизни.

Да и бежать-то ему, бедолаге, даже взыграй зов природы, было некуда. До ближайшей деревни с жутковатым названием Волкобойня – без малого полсотни верст, но и там практически никого и ничего не осталось. Жили–доживали свой век несколько одиноких стариков да старух, давно позабытых всем белым светом. Ни электричества, ни школы, ни церкви, ни магазина, ни хотя бы какого-нибудь коллективного хозяйства там давно не было. Даже сельсовет располагался в соседней деревне, до которой было ходу по сплошному бездорожью через дремучий лес добрых три – четыре часа.

Про какие-то удобства скитской жизни и говорить было нечего. В далеком прошлом это, правда, была обитель, крепко стоявшая как духовно, так и материально. Основали ее старообрядцы, бежавшие в незапамятные времена от царского гнева. Здесь, в совершенно диких и недоступных местах, они пускали корни новой жизни, не желая никакого общения с «щепотниками» – русским людом, принявшем церковную реформу Патриарха Никона и ставшем осенять себя крестом не двумя, как это наперекор всем казням и гонениям продолжали делать старообрядцы, а тремя перстами.

Бросая в городах веками нажитое добро, старообрядцы забирали с собой лишь толстые старопечатные и рукописные книги, старинные образа – и с упованием на милость Божию пробирались в глухомань, где возжигали новые лампады и свечи, зорко охраняя древний устав и традиции.

Тогда-то и выросли в здешних местах скиты, удаленные даже от своих единоверцев. Перед черными досками икон, овеянных славой многих чудес и преданий, день и ночь совершалась молитва. Псалтырь и другие церковные книги были закапаны свечами и слезами тех, кто считал выбранную ими жизнь подвигом веры и благочестия.

Но куда не смог добраться царь, туда добрались большевики – и рукою их безбожной власти были погашены последние лампады, теплившиеся возле святых образов. Сами ж скиты разорили либо довели до такого состояния, что с уходом оттуда последних обитателей об этих местах вовсе забыли, словно и не было никогда. Отныне про них лишь изредка вспоминали охотники, промышлявшие на пушного зверя, да лесорубы, валившие огромные стволы на далеких заимках. Заброшенные, заросшие молодым лесом, наполовину разрушенные и истлевшие от времени скиты служили им убежищем от непогоды и временным ночлегом. Иногда на остатки и обломки этой старины натыкались геологи.

Так бы и вовсе забыли про здешние скиты, если б однажды не нашлась чудотворная икона, надежно спрятанная от большевистских варваров. Старинный образ Казанской Божьей Матери – наиболее почитаемый у старообрядцев – списанный, если верить преданию, едва ли не с оригинала, чудесно найденного по личному повелению Самой Богородицы девочкой Матроной на пепелище в Казани, но бесследно исчезнувшего в преддверии грозных революционных событий, был главной святыней здешнего скита, возведенного в Ее честь и потому тоже называвшегося Казанским. Сравнительно небольших размеров, этот образ в прежние времена помещался в огромном киоте из дорогого кипариса, привезенного со Святой Земли, украшенного афонскими мастерами тонкой резьбой и позолотой. С годами возле этого образа появилось столь великое множество драгоценностей – начиная от золотых и серебряных нательных крестиков до украшений с дорогими камнями, оставленными людьми разных сословий в благодарность за явленные милости от Божьей Матери, исцеления и помощь, – что часть из них приходилось передавать в распоряжение обители. Однако люди шли и шли со всех концов, наслышанные о благодеяниях и чудесах, источаемых Казанской Заступницей.

С тех пор, как икону спрятали, о ее существовании знало лишь несколько человек, поклявшихся хранить тайну до гробовой доски. Но один за другим они оставляли этот мир, переселяясь в загробный. И вот осталась последняя хранительница этой тайны – старица в миру Агафья, которой и передавать-то святой образ уже было просто некому. Вера и благочестие вконец оскудели. И тогда, чувствуя неотвратимое приближение смерти, она решила открыться здешнему православному архиерею Владыке Серафиму, засвидетельствовавшему свою верность Христу многими лишениями от безбожных властей. Когда Владыка принял из рук умиравшей старицы великую святыню, он мудро усмотрел в этом особый знак Богоматери к возрождению разоренной обители.

А вскоре в лесную глушь, куда без охотничьего оружия ступать было небезопасно из-за бродившего там дикого зверья, пришли первые поселенцы: пять стареньких монахов. Дикостью, неустроенностью и опасностями здешней жизни их уже нельзя было испугать. Как и архиерей, они за долгую жизнь натерпелись от своих гонителей столько горя, унижений и лишений, что перспектива окончить свои годы в тихом уединении, молитве и близком духовном общении, ожидавшие их в скиту, воспринималась ими как самая лучшая награда за все пережитые страдания. Получив благословение на подвиг отшельничества, старцы Вассиан, Авраамий, Сергий, Иоанн и Феогност, пряча у самого сердца чудом сохраненную святыню – образ Казанской Богоматери, смиренно направились к месту своего будущего пустынножительства. В отдельных узелках, перекинутых через плечи, старцы несли священнические ризы и все необходимое для совершения Божественной литургии.

Двое из них – Вассиан и Авраамий – были архимандритами, выгнанными вместе с монахами из своих обителей богоборцами. Остальные трое сохранили священнический сан иеромонахов, а самый старший из них – отец Иоанн – был к тому же схимником, доживая свой век в инвалидной коляске и непрестанной молитве, ибо физически он уже не мог трудиться.

Несколько дней они пробирались через дремучие заросли, буреломы, натыкаясь на непроходимые топи, чадящие удушливым болотным газом, сверяя путь у местных жителей – потомков старообрядцев, кое-где оставшихся по здешним хуторам и вконец заброшенным деревням. Они едва ли не ощупью находили дорогу, по которой в прежние времена целыми потоками шли и ехали паломники, жаждавшие поклониться славной чудотворной иконе, припасть к ней с мольбой и слезами, попить водички из местного родника, тоже обладавшего чудесной силой исцелять многие болезни души и тела.

Когда вконец обессилившие старцы пришли на место, их взору предстала картина страшного запустения. Деревянная церковь, стоявшая на прочном каменном основании, была совершенно разорена. На месте икон, украшавших когда-то резной иконостас, зияли черные проемы, затянутые паутиной и грязью. Уютно здесь чувствовали себя лишь лесные птицы, свившие прямо над алтарем и на балках, скреплявших купольную часть, несметное количество гнезд.

Скромный домик, некогда разбитый на кельи прежних обитателей скита, тоже имел удручающий вид, хотя здесь были заметны следы геологов, охотников, лесозаготовителей и просто бродяг. Всюду валялись грязные истлевшие окурки, сгоревшие спички, ржавые консервные банки, пустые бутылки из-под водки, обрывки старых газет и лохмотья, разбросанные на самодельных деревянных топчанах. Такая же картина предстала и в другом домике, бывшем, судя по всему, приютом для паломников и гостей.

Проведя многие годы в таежных лагерях, старцы знали, что где-то тут должны были находиться предметы, необходимые каждому, кого может занести сюда – таков непреложный закон здешней жизни. И действительно, вскоре они наткнулись на ящик, в котором лежали два топора, пилы, свечи, алюминиевый котелок и такая же посуда, запас спичек, завернутый в кусок целлофана, чтобы не промокли, огарки парафиновых свечек. А в небольшой жестяной коробке их ожидало настоящее лакомство: несколько кусков рафинированного сахара, пачка чая и кулек с гречневой крупой.

– Отец Вассиан, тебе здешние места ничего не нагадывают? – развязывая свой узелок, отец Феогност то и дело осматривался по сторонам, и по его слегка удивленным глазам можно было догадаться, что эта обстановка ему в самом деле была хорошо знакома.

– А вот возьмем мы с тобой, отче, по топорику, поплюем на ладошки, крякнем по-молодецки, да и вспомним, как лес валили на «Черных камнях», там такой же был, – ответил тот, слегка улыбнувшись в густую седую бороду. – Эх, кабы сюда помощников помоложе да посильнее! Работенки тут, поди, не только нам хватит.

Но, к удивлению отшельников, уже через несколько дней к ним пришел первый такой помощник. Звали его Варфоломей, а кем он был и откуда пришел – этого не знал он и сам. Таких странников на Руси в старину называли святыми, Божьими людьми, юродивыми Христа ради.

– Здравствуй, Мамочка, – со слезами обратился он к образу Богоматери, возвращенному в скит. – Заждались мы Тебя, Родимая, осиротели совсем. А в лесу-то холодно, страшно…

Молясь перед святым образом, он всякий раз сжимался, сворачивался в комочек, плача и о чем-то жалуясь и жалуясь своей Заступнице.

Глядя на то, как Варфоломей крестился – двумя перстами, можно было догадаться, что он был потомок старообрядцев. Об этом же свидетельствовал большой медный складень[32] старинного литья и подобный ему литой медный крест с Распятием. Все вместе, и без того невероятно тяжелое и громоздкое, Варфоломей носил на толстой кованой цепи, надетой на шею, отчего был похож на подвижника древности с железными веригами.

Носил он одну–единственную холщовую рубаху, всегда застегнутую на все пуговицы до самого подбородка. Остальная ж одежда, в которой он пришел в скит, более всего походила на настоящие лохмотья, бывшие когда-то чьим-то пиджаком, брюками и курткой. Их Варфоломей почти никогда не снимал, работая, ложась спать и просыпаясь в одном и том же виде. Еще более странный вид ему придавали длинная густая борода и всколоченные волосы, которых, казалось, мыло, ножницы и расческа не касались никогда.

На окружающий мир этот чудаковатый странник смотрел детскими голубыми глазами из-под густых бровей, сдвинутых на самую переносицу. Говорил Варфоломей мало, да и то, начиная говорить вроде вполне осмысленно, вдруг переходил на понятную лишь ему одному «тарабарщину», сопровождая ее странными жестами, гримасами и смехом. Когда же он брался за работу – а ею он был занят постоянно, – то и вовсе ни с кем не разговаривал, а все время улыбался, что-то бормоча под нос.

Несмотря на уже далеко не молодой возраст – выглядел он лет на пятьдесят с лишним, Варфоломей отличался физической выносливостью и недюжинной силой в руках. По характеру ж был сущий ребенок: совершенно незлобный, бесхитростный и даже беззащитный, по-детски радующийся утреннему солнцу, щебетанию птиц, детенышам диких зверей. Последних он любил особенно, то и дело таская из лесу маленьких волчат, лисят, барсуков. Однажды он принес в скит даже маленького бурого медвежонка, но умудренные жизнью монахи уговорили Варфоломея немедленно отнести детеныша назад, дабы не накликать ярости его взрослых сородичей. Варфоломей постоянно носился со своими лесными воспитанниками, о чем-то разговаривал с ними и терпеливо кормил с ложечки, а, ложась спать, укладывал рядом с собой.

Но, едва встав на ноги и окрепнув, звереныши по зову природы навсегда убегали в лес, уступая место другим. Единственный, кто получил в ските постоянную «прописку» вместе с отшельниками, был рыжий кот, которого за пазухой принес тот же Варфоломей еще маленьким котенком.

Правда, время от времени сюда прибегал совсем молодой волк со странной кличкой Борзик, больше похожий на драного бездомного пса. Всякий раз, увидев Варфоломея в его грязных лохмотьях, он со всех ног бросался к нему, узнав своего хозяина. При этом волк скулил, визжал, лизал ему руки. Но, погостив день–другой, снова убегал в лес.

– Смотри, Варфоломей, – говорили ему старцы, – когда-нибудь твой дружок всю стаю приведет за собой. Не боишься, что и косточек от нас не останется? По всему лесу растащат.

В ответ Варфоломей лишь улыбался и, глядя своим небесным взглядом прямо в глаза молодого хищника, трепал его за холку и шептал что-то на самое ухо, отчего Борзик снова приходил в неописуемый восторг и начинал лизать Варфоломею не только руки, но и лицо, волосы, бороду.

– По-волчьи он, что ли, общается с ним? – улыбались монахи, глядя на это зрелище. – Дивны дела Твоя, Господи…

Дивным было и то, что Варфоломей оказался прекрасным плотником, у которого работа просто кипела в руках. С его помощью монахи сумели быстро залатать дырявую крышу в храме, восстановить купол с крестом, кельи, ограду вокруг скита и ворота: отныне они запирались, более–менее охраняя от диких зверей, успевших почуять близкое присутствие человека. Кроме того, обитатели заброшенного скита расчистили место, служившее прежним хозяевам огородом, и засеяли разбитые грядки взятыми с собою семенами.

Варфоломей проявил себя и как искусный печник. Он разобрал печи, давно отслужившие свой век, и сложил новые, дававшие много тепла и уюта. В отдельной русской печи, сложенной им же, монахи пекли просфоры и хлеб, пользуясь запасом муки, взятым с собой в дорогу.

Но, несмотря на крайнюю скудость в еде, даже эти запасы скоро исчерпались. И тогда тот же Варфоломей, посланный, видно, Самим Богом на помощь подвижникам, стал ходить в ближайшие окрестные деревни, выпрашивая или покупая на скромные деньги монахов муку, крупы, растительное масло, сахар и другие продукты. Он совершенно не боялся ни расстояния, ни самой лесной глуши с обитавшими там хищниками, зная наверняка, что они его не тронут. Обычно он шел в одну сторону целый день, неся за плечами пустой рюкзак, где лежала записка отшельников с просьбой помочь Христа ради или продать часть продуктов, в которых они нуждались. Переночевав у кого-нибудь дома или же в одной из брошенных хат, Варфоломей на другой день возвращался в скит, радуясь, как малое дитя, тем гостинцам, которые дали добрые люди.

Вместе с продуктами он также тащил в скит всякую всячину, брошенную хозяевами, навсегда покинувшими захолустные деревни. То был разнообразный инструмент – рубанки, молотки, косы, лопаты, металлические скобы, гвозди и прочий хлам, который, однако, со временем находил свое применение в нехитром монастырском хозяйстве.

Питались отшельники от трудов рук своих и того, что им посылал Господь. Дикий мед, лесные грибы, ягоды тут не переводились. Рыбы в здешних заповедных местах тоже было вдосталь. Лес, кроме того, изобиловал целебными травами. Собирая и высушивая, монахи заваривали их вместо чая, лечили неотступную простуду и немощь в старых ноющих костях.

Жизнь постепенно налаживалась. В скит снова потянулись люди, искавшие молитвенного уединения, духовной опоры, мудрого совета и утешения. Одни оставались помогать немощным отшельникам, другие, вкусив здешней жизни, шли искать Бога дальше, третьи ж были просто паломниками, наслышанными о святой иконе и источавшихся от нее чудесах.

Кто-то помог расчистить главную дорогу от поваленных деревьев и густого кустарника. Но все равно добраться сюда транспортом можно было лишь в хорошую сухую погоду. Когда же в этих местах начинались дожди – а такая погода была, как правило, затяжной – дорога быстро размокала, превращаясь в непролазную жижу, справиться с которой мог разве что хороший вездеход да человеческие ноги, влекомые сердцем и верой.

Православный народ всегда любил чудеса: искал, находил, бережно хранил, а нередко и сам выдумывал их – чудесные предания, больше похожие на сказку, сохранившие в себе народный дух простоты, искренней веры в чудо, а потому легко усваивавшиеся и передававшиеся из уст в уста. Спокон веков страждущая душа тянулась к святым мощам, чудотворным иконам, скитам и монастырям, всюду искала блаженных старцев и стариц, юродивых, выпытывая у них то, что кому-то другому, возможно, казалось таким простым и понятным. Да и само хождение по святым местам за сотни, а то и тысячи километров было свойственно лишь тому народу, которому Бог открывал Себя в простоте, детскости веры, ее непосредственности и отсутствии даже тени лукавства или корысти.

За десятилетия безбожной жизни русская душа истосковалась за тем, что всегда питало ее, поднимало на подвиг, помогало возводить храмы невиданной красы и благолепия, уединяться в горах и лесах, плача у святых образов и Псалтыри, жить той жизнью, которая иному казалась непостижимой, лишенной всякого смысла. Поэтому любой слух о новой иконе, новом чуде, таинственном старце или старице тут же распространялся, побуждая верующий люд снова идти и искать ответы на извечные вопросы, волновавшие русскую душу.

И когда пошел слух о заброшенном ските, где засияла лампада прежнего подвижничества, люди интуитивно потянулись к этому свету. Народ шел разный: и мужчины, и женщины – молодые, пожилые, с детьми и без детей, больные и убогие, состоятельные и вовсе нищие.

Однажды сюда пришел молодой незнакомец. Был он крепкого, богатырского сложения, с небритой щетиной, начавшей превращаться в густую темную бороду и усы. Вытерев о траву свои невероятно грязные кроссовки, свидетельствовавшие о долгом пути по лесным тропам, он вошел в открытые двери церквушки. Перекрестившись почти всей пятерней и неловко поклонившись на образа, он снял с плеча сумку, перекроенную из старого солдатского рюкзака, и поставил на пол.

Если б кто и заглянул в нее, чтобы узнать, что там хранилось, все равно б ничего не понял. Две застиранные, выгоревшие полосатые майки, бывшие когда-то тельняшками, какие носят воины–десантники; моток необычайно прочных канатов, напоминающих парашютные стропы, летняя камуфляжная куртка. В отдельном пакетике там лежали несколько фотографий, но и они мало что могли рассказать человеку, который заинтересовался бы личностью этого незнакомца. С тех фотографий смотрели и улыбались какие-то солдаты, офицеры, рядом стояли готовые к походу боевые машины пехоты, бронетранспортеры, а еще дальше виднелись очертания заснеженных горных вершин. Что это были за люди? Кем они доводились и доводились ли ему вообще кем-нибудь? Где фотографировались?..

Осмотревшись по сторонам, незнакомец подошел к старичку, сидевшему возле свечного ящика. Его благообразное лицо было укрыто черным куколем схимы, из-под которой выглядывала лишь реденькая старческая бородка. Старичок сидел в инвалидной коляске и перебирал толстые узелки монашеских четок, от непрестанной молитвы вытертых до блеска.

– Мне б отца Иоанна позвать, – вошедший незнакомец слегка тронул не то дремлющего, не то молящегося старца.

– А зачем его, грешника окаянного, звать? – старец откинул куколь назад и посмотрел на парня спокойным взглядом. – Вот он, прямо перед тобой. А ты кто таков будешь, добрый молодец?

Вместо ответа незнакомец расстегнул сумку и достал оттуда сложенный вдвое конверт. Едва взглянув на него, схимник теперь посмотрел на стоявшего перед ним здоровяка с нескрываемым удивлением:

– Отец Лука? Жив?! Слава Тебе, Господи…Мы ведь с ним однополчане. Вместе воевали. Его под расстрельную статью подвели. Нас на магаданские рудники и кайло в руки, а ему сразу «вышкарь»[33]. Сначала Звезду героя хотели дать – за то, что на своей «тридцатьчетверке»[34] один с боем прорвался из немецкого окружения и на броне вытащил наших бойцов, а потом передумали и заменили расстрелом. Дескать, не имел права красный командир попасть в окружение врага. А раз попал – значит, сам враг. Так рассудили. Про тех-то, кто за броню, за гусеницы хватался, лишь бы не в плен к немцам, разговор вообще короткий был. Всех в расход. В окружении ведь были. Выходит, враги. По-ихнему так получалось. Одного не знали: что в тех местах, куда они нас подыхать гнали, Бог близко. Спаситель наш… Многие тогда уверовали в Него.

Старец тяжело вздохнул и перекрестился.

– Жив, раз пишет, – незнакомец по-прежнему чувствовал себя неловко и скованно.

– Это правда: раз пишет – значит, жив, – старец теперь улыбнулся, снизу вверх посмотрев на рослого парня. – А сам-то кем будешь, богатырь? Как зовут? Случаем, не Илья Муромец?

– Какой из меня Илья Муромец? Мишкой меня зовут…

И тут же сам поправился, кашлянув в кулак:

– Михаилом. Меня отец Лука прислал.

Старец несколько раз обкрутил четки вокруг своей сухонькой кисти и прикоснулся к руке незнакомца, легонько разжал его могучую широкую ладонь и посмотрел на нее. Она была шершавая, словно наждачная бумага, в мозолях, а наискось ее рассекал зарубцевавшийся темно-лиловый шрам.

– Рука воина, – тихо промолвил старец. – Иль впрямь воевал?

– Да так, участвовал.., – с еще большим смущением ответил Мишка. – В горячей точке. На Кавказе.

– Эх, Русь-матушка, – отец Иоанн отпустил Мишкину ладонь и снова спрятал свое лицо под черный монашеский клобук с крестами. – Одна беда не успеет уйти, как другая в дверь стучится. Для нас была война народная, а вам, молодым, горячие точки достались. И не видать конца этим бедам. Потому что Бога забыли…

Он замолчал, но, вдруг вспомнив о конверте, который ему принес стоявший рядом незнакомец, раскрыл его, приготовившись читать.

– Так как, говоришь, величать тебя, добрый молодец?

– Михаилом.

– Михаил… Я ведь тоже когда-то таким богатырем был. И тоже Михаилом. Выходит, тезки мы с тобой, Миша. Тезки и воины.

Он раскрыл конверт, старческими дрожащими руками поднес письмо к самим глазам и углубился в чтение.

2. Послушник

Мишка сидел напротив старца в его крохотной комнатушке и молчал. Молчал и отец Иоанн, глядя на парня, только что открывшему ему свою жизнь. Это тягостное молчание, давившие обоих, совершенно не отвечало радости солнечного света, залившего всю келью: деревянные, без всякого покрытия стены, такой же деревянный, сбитый из грубых досок топчан, несколько скромных образов, оправленных в рамочки и висевших в строго определенном порядке в углу от раскрытого настежь окна.

– Что же теперь думаешь делать, вояка? Как дальше судьбу строить? – схимник придвинулся на своей инвалидной коляске ближе к Мишке.

– Кабы я сам знал, – Мишка сидел, не поднимая головы и отвечая старцу едва уловимым полушепотом. – Все, что умею – так это воевать. Стрелять, драться, партизанить… Кому теперь все это нужно? Разве война – это ремесло?

И опять замолк, вперившись взглядом себе под ноги.

– Как тебе сказать, солдат? – в задумчивости ответил старец. – Премудрый говорит: «Всему свое время. Время войне, и время миру». Так-то. Да ведь только войны разные бывают. Вот в чем штука. Мы отцами своими, что с гражданской вернулись домой, гордились. Песни им пели, легенды слагали. Поди ж, разбери тогда, кто был прав, а кто виноват: белые или красные. Рубали, кромсали шашками друг дружку: сын – отца, брат – брата. Это потом мы уразумели, что Господь наказал нашу землю за отступление от Бога.

Не успели раны зажить, как новая напасть – немцы пошли с войной. Опять «вставай, страна огромная, вставай на смертный бой». И вставали. И шли. Впереди немец, а сзади заградительный отряд: своих же косит, если кто дрогнул и вздумал отступать. А уж если в плен к немцам попал или окружение, то и вовсе пощады не было. Сталин поражения никому не прощал: ни маршалу, ни рядовому. Вот так, солдатик…

А теперь что творится? Кто, с кем, против кого, зачем?.. Неужто нельзя в своем доме жить в мире со всеми? Немцы пришли, так хоть понятно было, против кого и во имя чего мы воевали. А вам-то самим понятно, за что вы воевали? За что проливали свою и чужую кровь?

– Нам думать некогда было. Мы задания выполняли. Приказы. А думали другие: кто отдавал эти приказы.

Старец в глубокой задумчивости смотрел на Мишку, понимая его состояние.

– Как дальше жить будешь, солдат?

Мишка пожал плечами, все еще не поднимая головы:

– Сам не знаю. Запутался я в своей жизни. Не вижу в ней ни смысла, ничего. Другие видят, а мне не дано. Наверное, рожей не вышел.

– А сказать тебе, почему не видишь? – тихо спросил его старец и тут же сам ответил:

– Потому что живешь во тьме. Во мраке. Бредешь, сам не знаешь куда. То лбом стукнешься, то в ров глубокий угодишь, то в яму свалишься.

Мишка еще ниже нагнул голову, почти к самим коленам, и не то прошептал, не то простонал:

– Меня учили одному: воевать. И не просто воевать, а побеждать. Иначе победят меня. Вот эту науку я знаю. А другой не научен. Не было других учителей.

Монах подвинулся к Мишке еще ближе и теперь положил свою старческую руку прямо на его густую шевелюру:

– Говоришь, воевать тебя учили? Вот и повоюй вместе с нами, солдат. Богу храбрые воины тоже нужны. Настоящие, надежные, верные воины, какие не побегут с поля боя и не станут в тылу прятаться. Или ты, может, думаешь, что в нашей жизни нет настоящих сражений? Поживи с нами, коль особо некуда спешить. Я тебе дам совет мудрых людей: если хочешь познать истину – остановись. А если хочешь услышать ее – помолчи.

Старец кивнул в сторону раскрытого конверта с письмом, который привез Мишка:

– Отец Лука за тебя просит. Приглянулся ты ему. И надо ж такому случиться, что вы встретились. Я-то, грешный, был уверен, что отца Луки давно нет на этом свете. Последний раз мы виделись годков эдак пятьдесят назад, когда после смерти Сталина нас по амнистии отпускать стали. Тогда он молодой был, курчавый, хоть и седой весь, как лунь. А каков теперь – даже не могу представить.

– Старенький совсем, – несколько оживился Мишка. – И тоже в колясочке. Ноги давно высохли. Да и сам он еле-еле, душа в теле. Мы случайно познакомились. Я ехал к своим однополчанам, они сибиряки, да с пересадкой пришлось в одном городишке почти сутки торчать без дела. Пошел прогуляться. Гляжу: не то монастырь, не то храм какой, да и зашел туда. Там никого не было. Только монах в инвалидной колясочке сидит возле большой иконы и молится. Я подошел, чтобы свечку поставить. Слово за слово, разговорились. Как узнал он, что я в эту сторону путь держу, попросил передать письмецо. Я так подумал, что друзья мои никуда не денутся, а просьбу надо уважить.

– Спаси тебя Господь, воин. Обрадовал ты меня, старика, этим письмом, утешил. Ведь прожитые годы, хоть и горькими были, а нет-нет, да и вспомнятся. Только одно ты не так сделал во всей этой истории с отцом Лукой.

– Что же именно? – Мишка удивленно вскинул взгляд на схимника. – Вроде, все так. Вот побуду малость, подсоблю вам, как просил отец Лука, да и двину дальше к своим друзьям. Наверное, волнуются уже: выехал – и как в воду канул.

Отец Иоанн улыбнулся и как-то загадочно посмотрел на своего собеседника:

– Нет, что касается его просьбы, все ты сделал правильно. В одном ошибся: думаешь, будто твоя встреча с отцом Лукой и то, что приехал ты к нам, это простая случайность. У Бога – запомни, солдат – нет ничего случайного. И нет ничего невозможного. Поживи, подсоби нам, старикам. Молодые руки ох как нужны! У нас пока один надежный помощник – Варфоломей да его дружок. Вон, полюбуйся на красавца.

И отец Иоанн указал взглядом за спину Мишки в сторону приоткрытой двери. Мишка повернулся и от изумления аж вскочил со стула:

– Да это же волк! Настоящий лесной волк!

– Представь себе, – невозмутимо ответил монах, глядя на Мишкину реакцию. – Ну и что? Даниил не с волками, а со львами во рву сидел, и те его даже не тронули. К преподобному Сергию в гости медведь ходил – причем, хочу заметить, не дрессированный, не из цирка или зоопарка, а всамделишный, из леса. И ничего, дружили, даже он помогал святому. И к Серафиму Саровскому косолапый хаживал. А к нам – волк. Он нас не боится, а мы его, потому что давно знакомы. Так ведь, серый?

Косясь на Мишку, волк осторожно подошел к старцу и лизнул его руку.

– Беги, беги к своему хозяину, – сказал ему старец. – Он рыбу на озере удит.

Волк тут же повернулся и, уже не обращая никакого внимания на молодого незнакомца, трусцой выбежал из кельи и скрылся в глубине двора.

– Это сторож наш, – добавил отец Иоанн, – а мы уже стары слишком, на эту работу не годимся. Вот Борзик нас и охраняет со своим другом.

– Кто-кто? – еще больше изумился Мишка. – Как вы назвали волка?

– Борзик, – спокойно повторил монах. – Эту кличку ему Варфоломей дал, когда щенком из леса притащил. Он и впрямь Борзик – борзый, то есть, быстрый, шустрый. Что тут удивительного?

– Да так, – немного успокоившись, ответил Мишка. – Мне это слово знакомо немного иначе[35].

– Ну, по-иному мы не знаем, – улыбнулся старец и повел разговор о том, что ожидало Мишку в скиту.

Так для Мишки–Спецназа потянулись дни новой жизни: внешне однообразные, малоинтересные, без ярких запоминающихся событий. Утром он чуть свет вставал вместе с монахами – и не потому, что так требовал устав, а потому что с детства не был лежебокой. Армия лишь укрепила в нем это качество.

Побыв некоторое время в храме, он вместе с Варфоломеем отправлялся делать то, о чем его просил отец Иоанн, бывший настоятелем скита, и другие монахи. Варфоломей был для Мишки плохим собеседником: либо бубнил себе что-то под нос, либо нес околесицу, понятную лишь ему одному. Поэтому Мишка предпочитал молчание, предаваясь собственным мыслям. В больших флягах они вдвоем с родника таскали воду, заготавливали бревна для подсобных строений, плотничали, расчищали топорами и лопатами тропинки к скиту и источнику. Несмотря на то, что для такого здоровяка, каким был Мишка, эта работа казалась плевым делом, она занимала весь день.

Жил он вместе с Варфоломеем рядом с воротами. Это был крохотный домик с одной–единственной комнаткой в несколько квадратных метров и пристройкой наподобие веранды. Вечером Мишка закрывал ворота, подпирая их изнутри прочным бревном, а утром, едва проснувшись, распахивал для возможных гостей и паломников. Если же случалось, что кто-то достигал скита ночью, то, услышав громкий стук в калитку, Мишка выходил и провожал путников на ночлег, специально оборудованный в свободном домике.

Гости и паломники вносили в теперешнюю Мишкину жизнь некоторое разнообразие. Кто поодиночке, кто по нескольку человек, а кто целыми группами, они пробирались в эту глухомань, чтобы увидеть чудотворный образ и поклониться ему. Но первыми, кого они чаще всего встречали, ступив в скит, был сам Мишка. Он выходил им навстречу косматый, заросший, одетый в долгополый рабочий халат темного цвета, чем-то напоминавший ветхий подрясник. Поэтому некоторые из гостей, не успев толком разобраться, кто это был, подходили к Мишке и учтиво обращались к нему, величая «батюшкой». Где-то в душе это льстило Мишкиному самолюбию: приезжие незнакомцы смотрели на него с любопытством и даже некоторым подобострастием, считая за подвижника, про каких пишут в житиях святых.

Но скоро и эта роль ему стала надоедать, как и сами паломники, докучавшие бесконечными расспросами о здешних чудесах, неведомых ему лесных источниках, местах, где молились прежние насельники. Мишка ограничивался скупыми ответами, но все же охотно показывал приезжим дорогу к здешнему роднику, рассказывал об иконе то, что сам слышал от других.

Лесной жизнью его нельзя было удивить: он сам вырос в деревне неподалеку от леса. Разве что деревья тут были другие: не раскидистые дубы, а стройные сосны, высокие лохматые ели.

Старцы вели чрезвычайно уединенный образ жизни, почти ни с кем не общаясь и не вступая в долгие беседы с приезжими. Они принимали их, внимательно выслушивали, но на все расспросы всегда отвечали предельно лаконично и скупо. Некоторых мирян это разочаровывало – они надеялись встретить здесь настоящих прозорливцев, а видели перед собой согбенных, немощных, малоразговорчивых, даже, как им казалось, сердитых монахов, недовольных тем, что кто-то решил нарушить их молитвенный покой и уединение. Такими же неразговорчивыми они были и в общении с Мишкой.

Единственным, кто отличался от всех обитателей скита, был отец Иоанн. Сидя в своей колясочке, он охотно принимал всех, кто шел к нему. Кроме того, каждого он одаривал маленьким образком Казанской Богоматери – точь-в-точь таким, какой был в церкви. Кто-то из благодетелей отпечатал этот образок в типографии, и теперь его копий хватало с избытком для всех, кто жаждал приложить подарок старца к самой иконе и бережно забрать с собой как большую святыню.

Проведя целый день в общении с простыми людьми, отец Иоанн находил время, чтобы пообщаться и с Мишкой. Беседы эти проходили уже поздно вечером, когда скит готовился отойти к непродолжительному сну. Это общение заставляло Мишку все чаще и чаще задумываться над своей жизнью, ее смыслом.

– Говоришь, скучно тебе тут, солдат, неинтересно? – отец Иоанн смотрел на Мишку, понимая его настроение. – Что ж, и впрямь у нас мало развлечений. Ни ресторанов, ни театров, ни кино. Одна тоска зеленая. Только задам я тебе одну задачку, добрый молодец Мишенька. Коль так скучно здесь и тоскливо тебе, чего это люди сюда рвутся, а? Тебе скучно, а им нет. Не веришь – расспроси их сам. Все б на свете отдали: квартиры свои городские, дачи, машины, лишь бы к местам этим святым ближе быть. И так спокон веков на Руси было. Бросали все – титулы, звания, славу, дворцы – и шли туда, где тебе кажется скучно. Вот задачка-то какая: и простая, и непростая. Так что не спеши, богатырь. Может, дело не в месте, а в тебе самом?

«И впрямь дивно, – рассуждал Мишка, оставаясь наедине со своими мыслями. – Чего их всех сюда несет? Меня-то понятно. Посижу еще денек–другой, подсоблю – да и пора, как говорят, честь знать. Пацаны, поди, заждались совсем. Старцев тоже понять можно: у них ни кола, ни двора, ни семьи, ни детей. О Варфоломее и говорить нечего. Что взять с больного? А эти чего сюда рвутся? И ведь не скажешь, что фанатики. Давеча вон учительница приезжала, культурная вся из себя, интеллигентная. А муженек ее вообще, видать, из доцентов с кандидатами. А то, гляди, целый профессор. Молились, плакали у иконы, просили о чем-то. Вчера тоже интересные люди были: аж с Украины приехали. И не жалко им денег было в такую даль ехать, будто рядом икон нет. Наверное, влетели в круглую копеечку. Ну-ка наездись по нынешним временам. А они приехали. И не скажешь, что состоятельные люди, богатеи, с жиру бесятся, чудес ищут. Накинулись на вареную картошку, будто целую неделю голодали. Может, и впрямь голодали, лишь бы попасть сюда. И почему-то не скучно им здесь. Рады, как дети малые».

Вспомнилась Ольга.

«Эх, жалко девку, – думал Мишка. – Такой красавице с мужиком бы хорошим жить, детей рожать, добро наживать, а она подалась в монашки. С ума люди сходят или у меня с головой не все лады?».

«Про жениха какого-то небесного мне сказки рассказывала, – продолжал думать Мишка об Ольге. – Это ж надо так себе голову задурить! Ведь не врала, все от души, от сердца рассказывала. Сестричка…».

Мишка улыбнулся, вспомнив, как Ольга благодарила его, когда он заступился за нее в лесу, рискуя своей головой.

«А все равно те подонки ее достали, – Мишка уже не улыбался. – За «бабки»[36] на все готовы… Беспредельщики. Убивать таких надо…».

И тут же поймал себя на мысли:

«Сам-то чем лучше? Или ты не за «бабки» пошел в Чечню воевать контрактником? Или не за «бабло»7 вы продавали тем же абрекам «карандаши»8, взрывчатку, патроны? Чем других судить, на себя посмотрел бы. Все рыло, небось, в пушку».

«Что им такое понятно, чего я не могу понять? – продолжал он думать над словами старца. – Или мне вовсе не дано это? Не всем же монахами быть. А ну как все по монастырям да скитам разбежимся? Кто ж детей делать будет? Американцы, что ли, приедут за нас этим мужским ремеслом заниматься? Или кавказцы. Они и так наших девок паскудят. А защищать страну кто будет, воевать? А на заводах работать и все такое? Тайна, что ль, какая?.. Да нету здесь никакой тайны! Заморочка одна – и все. Жить надо, как все нормальные люди, и не забивать себе голову всякими сказками. Вон как на тебя бабы засматриваются! «Батюшка», «брат», «отец»… А глазенки-то горят! Только одна правду сказала: «Какого беса здесь торчишь? На тебе пахать нужно, а ты со стариками отираешься. Нашел себе теплое местечко». Нет, засиделся я тут. Явно засиделся…».

Но наступало утро – и поручения отца Иоанна, просьбы других старцев, общение с гостями снова и снова откладывало расставание со скитом. В своей душе Мишка все явственней ощущал нарастающее раздвоение. С одной стороны, его тянуло к прежней жизни, привычкам, к друзьям, с которыми он думал снова завербоваться наемником – теперь уже во французский легион – и сделать там военную карьеру. С другой – незримая сила держала его в скиту, настраивая на совершенно иные мысли и впечатления.

Он сдружился с чудаковатым Варфоломеем. В этой дружбе было много странного. Чем больше Мишка присматривался к своему новому другу, тем меньше он казался ему душевнобольным человеком. Его детская простота, умение радоваться природе, находить общий язык с животными и птицами, умалять себя в глазах других меньше всего походило на умопомешательство. Во всем этом была еще одна непостижимая тайна, загадка здешней жизни.

Варфоломей же не просто полюбил, а буквально прилип к Мишке, сопровождая его повсюду: в церкви, во дворе, на работе, в лесу. Он любил рассматривать фотографии, которые тот привез с собой. Всякий раз, находя там своего друга, Варфоломей по-детски радовался и тыкал пальцем в фотографию, показывая на снятого там Мишку.

Еще более странной была его дружба с воспитанником Варфоломея – молодым волком Борзиком. Мишку не переставало удивлять то, что волк время от времени прибегал к Варфоломею, находя его безошибочно всюду, где б тот не был. Заглядывая в желтоватые, с золотистым отливом, глаза лесного зверя, Мишка не видел там никакого хищного блеска. Напротив, они светились добром и преданностью, как у домашнего пса, привязавшегося к своему хозяину.

– Какой из тебя хищник? – Мишка ласково трепал зверя за холку. – Какой ты Борзик? Ты Шарик. Самый обыкновенный домашний Шарик. И как тебя такого сородичи терпят? Шел бы уж из леса на домашние харчи. Чего дурака валять?

Словно чувствуя, что не всем нравится его появление в скиту, волк встречался со своими друзьями в лесу, когда те шли заготавливать бревна или удить рыбу. Борзик почти всегда появлялся неожиданно и со всего разбегу бросался на грудь либо Варфоломея, либо Мишки, приводя последнего в состояние полного оцепенения и ужаса, развеивая сомнения в том, что Борзик скорее был похож на домашнего пса, чем на хищника. Выразив свой восторг, молодой волк укладывался ненадолго возле ног хозяев, давая себя погладить и очистить от прицепившихся к густой шерсти лесных колючек.

Мишка понимал, что скоро он покинет своих друзей, отца Иоанна, других старцев. Он чувствовал, что не способен долго жить этой размеренной, однообразной отшельнической жизнью. Его тянуло на волю, на простор. Его неугомонная душа жаждала новых приключений, борьбы и новых побед.

И однажды Мишка решился. Он встал раньше обычного, поспав лишь пару часов. Через маленькое окошко пробивался свет полнолуния: он был голубым, каким-то таинственным и прозрачным. По всему лесу разносилось пение птиц, чувствовавших приближение утра.

К удивлению, топчан, на котором спал Варфоломей был пуст.

«Оно и лучше, – подумал Мишка, бросив в сумку свое полотенце, мыло и зубную щетку. – Наверное, пошел рыбу удить. Клев в самый раз».

Ему не хотелось огорчать преданного чудаковатого друга внезапным исчезновением. Он чувствовал, как Варфоломей сблизился с ним. Не хотелось беспокоить и отца Иоанна. Мишка был уверен, что мудрый старец без всяких объяснений поймет его и не осудит. Не за что было.

Мишка еще раз окинул взглядом свою комнатушку: не забыть бы чего впопыхах. Секунду подумав, он снова расстегнул сумку и вытащил из пакета одну свою армейскую фотографию. На ней Мишка был сфотографирован сам: с «эрдэшкой»9 и «мухой»10 за плечами, в белом маскировочном халате. Его отряд тогда выдвигался в район Ушкалой11, чтобы там блокировать отступление обнаруженной разведчиками банды. Варфоломей часто разглядывал почему-то именно эту фотографию. Мишка взял маленький гвоздик и легонько пришпилил фото над топчаном своего друга.

«Вот, пожалуй, и все», – про себя сказал он и, тихо отворив запертую изнутри калитку, вышел из скита на дорогу, освещенную тихим лунным сиянием.

Затворив за собой калитку, Мишка сразу взял быстрый шаг. Он знал, что путь до автотрассы был еще дольше, чем до ближайшей деревни, куда рейсовые автобусы уже давно не ходили. Но скит еще не успел скрыться за его спиной, как Мишка внезапно остановился. Прямо перед ним выросла одинокая фигура взлохмаченного Варфоломея. Возле его ног, положив голову на лапы, лежал Борзик. Оба смотрели на покидавшего их Мишку с невыразимой печалью.

– Чего уставились? – шепотом спросил их Мишка, словно боясь разбудить лесных обитателей. – Какого лешего вам надо? Погостил – и будя, как говорит моя бабка. Хватит! Меня друзья ждут. У меня дом есть.

Но Варфоломей не двинулся с места, продолжая смотреть прямо в глаза своего друга, как теперь показалось Мишке, даже с каким-то укором.

– Чего еще? – спросил он уже почти в полный голос. – Что тут непонятного?

И тогда молодой волк, перебирая передними лапами, на брюхе подполз к самим ногам Мишки, положил на них свою голову и тихонько заскулил.

– Что ты мне хочешь этим сказать? – неожиданно даже для себя рассмеялся обескураженный такой волчьей выходкой Мишка. – В друзья, что ли, набиваешься? Или в родичи?

Он присел на колени и погладил волка по широкой сильной спине:

– Атаманом будешь. Вожаком. Настоящим «борз»[37]!

Потом посмотрел на Варфоломея, все так же стоявшего посреди дороги. Луна светила ему в спину, очерчивая силуэт легким абрисом, отчего фигура Варфоломея казалась похожей больше на ангельский лик, спустившийся на землю в этом нежном сиянии.

Что-то непонятно щемящее, доселе неведомое, шевельнулось в Мишкиной душе.

– Хватит на меня таращиться, бездельники, – сказал он, с трудом подавив подступивший к горлу комок. – Пошли трудиться. Рассвет скоро.

И, поднявшись, тем же быстрым шагом пошел назад. В скит.

3. Ночной клуб

И все же на следующий день Мишку ожидала дорога.

– Что, Мишенька, не утомился со стариками деньки свои молодые коротать? – отец Иоанн пригласил его к себе и усадил рядом.

Мишка сразу обратил внимание на незнакомца средних лет, уже сидевшего в келье старца. Лицо его было наполовину обожженным – настолько, что шрамы от ожога закрывали даже часть левого глаза. Обожженными были и обе кисти рук, выглядывавших из–под дорогой кожаной куртки.

– Послал нам Господь добродетеля, – отец Иоанн улыбнулся незнакомцу. – Николаем зовут. И тоже ведь воин. Вот какая оказия получается. Одни воины вокруг. Да… И надобно тебе сегодня поехать с ним в город. Утварь церковную нам пора обновить, а то ведь народ едет разный, неудобно перед ним хвастаться нищетой да убогостью нашей. Можно было бы кого другого послать, да не пошлешь. Дельце ведь хоть и не хитрое, но серьезное, кому попало не доверишь. Утварь-то серебряная, дорогая, а народ в городах нынче такой, что ни за понюх табаку и обидеть, и обобрать, и ограбить могут. А тебя, богатыря, не тронут, побоятся. Так что мы тут маленько посоветовались и решили с Николаем, что лучше тебя с этим делом никто не справится. Он тебя до города подкинет, а уж архиерея сам найдешь. Как говорят, язык до Киева доведет. Передашь ему письмецо, да вот эту милостыню, что Николай пожертвовал нам, спаси его Господь за доброту. Там хватит за все рассчитаться и назад вернуться. Дня за два–три управишься. Чего в том городе болтаться?

Отец Иоанн протянул Мишке пакет, из которого выглядывало несколько новеньких стодолларовых купюр.

– Как, уважишь стариков? – спросил он, прищурив глаза.

Тот понял этот вопрос и пристальный взгляд старца по-другому. Дескать, а вернешься ли? Не удерешь отсюда на радостях вместе с этими хрустящими бумажками?

– Сами ж говорите, что мы люди военные. То какой может быть разговор? – Мишка кашлянул в кулак, пряча конверт во внутренний карман своей армейской куртки. – Все сделаю, как надо.

Он быстро переоделся, надел такие же камуфлированные армейские брюки, выстиранную тельняшку и, сказав Варфоломею, что скоро вернется, отправился в путь.

Большую часть лесной дороги – болотистой, изрытой ямами – ехали молча. Кроме Николая, сидевшего за рулем и незлобно ругавшего страшное бездорожье, были его жена и дочка – девочка лет десяти. Несмотря на ухабы и качку, девочка быстро уснула, уткнувшись в колени матери.

– Ты действительно воевал? – выехав, наконец, на проселочную дорогу, Николай первым прервал молчание.

– Да так, малость, – уклончиво ответил Мишка. Все его мысли уже были на воле, в городе.

– И где же, если не секрет? – не отступал Николай.

– Было дело под Полтавой, – снова уклонился от разговора Мишка.

– Какой-то ты не разговорчивый, – рассмеялся Николай. – Или сердитый дюже. До вечера приедем, не волнуйся.

В салоне джипа опять воцарилось молчание. Обернувшись назад, Николай увидел, как теперь в обнимку с дочкой крепко спала и жена Николая.

– Мои ангелы–хранители, – он перешел почти на шепот. – Если б не они, по мне б давно поминки справили. Я ведь тоже, как ты говоришь, воевал «малость». В Афгане. Командиром разведвзвода был. Получил лейтенантские погоны десантника – и сразу через Джелалабад в самое пекло. Двенадцать ходок на караваны. Наркота, оружие, взрывчатка – все из Пакистана шло.Мы им кислород крепко перекрывали. А она здесь за меня молилась, – он кивнул головой на спавшую жену, – вымаливала меня у Бога, чтобы домой живым возвратился. Бойцов наших тогда «черным тюльпаном»[38] только успевали развозить. «Цинка»[39] в земле с той войны лежит много…

Он вздохнул, вспоминая о чем-то своем.

– Когда после Кандагара я возвратился домой таким вот «красавцем», – Николай показал рукой на свое обожженное лицо, – на меня смотреть было страшно. Никому оказался не нужен: ни стране, ни друзьям – никому. Пил страшно, даже на иглу подсел. А она все равно молилась, рядом была, чтобы я вконец не сломался от всех проблем и обид. Помогла вылезти из грязи, снова человеком стать, свой бизнес наладить. Так-то, братишка… Когда есть у тебя такой ангел–хранитель, то любую беду в жизни победить можно.

– А у меня нет ангела–хранителя, – задумчиво произнес молчавший всю дорогу Мишка. – Ни такого, как у тебя, ни такого, как у других нормальных людей. Никакого. Видать, такой уж я уродился неудачливый. Меня жизнь научила не на ангелов надеяться, а на себя самого, на свои силы, смекалку. Выдюжил – значит, молодец. А если сам слабак, то никакие ангелы тебе не помогут.

Слушая Мишку, Николай чуть заметно улыбался.

– Чувствуется, что в армии ты не портянки со склада выдавал. Но только вот что я тебе скажу, братишка: не все проблемы в жизни нашей кулаком да грубой силой решаются. А кабы так все решалось, как говоришь, то не было б таких людей на свете, как отец Иоанн. Ну-ка, попробуй его сломать! Убить можно, а сломать нет. Пытались, да ничего не вышло. А почему? Потому что духом он сильнее любого силача и палача. Или не то говорю? Ты отца Иоанна лучше моего должен знать. Рядом ведь живешь. Послушник.

– Да какой я послушник! – махнул рукой Мишка. – Еще монахом или, как другие, батюшкой меня назови. Я и сам не знаю, чего торчу здесь. Люди приезжие смотрят – аж самому неловко: здоровый лоб рядом со стариками ошивается.

– Разве ты ошиваешься? – возразил Николай. – Помогаешь ведь, доброе дело делаешь.

В город они въехали вместе с вечерним закатом.

– Я ж говорил, успеем. Может, к нам на ночевку? Или есть где остановиться?

Разглядывая из окна машины, лавировавшей среди огромного автомобильного потока, витрины сиявших разноцветными огнями магазинов, баров, каких-то дворцов, Мишка даже не думал о том, что наступала ночь. Ему хотелось полной грудью вдохнуть этого городского воздуха, городского шума, этой суеты, экспрессии, манившей сверкающей рекламой, какофонией звуков, ритмов, стремительных движений, запахов.

– У меня есть кое-какие дела, – отказался от приглашения Мишка, еще сам не зная, где проведет весь вечер и ночь в этом совершенно незнакомом ему городе.

– Дела завтра будут, – настаивал Николай, – архиерей сейчас, наверное, на покое.

Но Мишка ничего этого не слышал. Его манило туда – в самую гущу городской толпы, где жизнь по-настоящему бурлила, кипела, сверкала.

– Как знаешь, – Николай остановил машину и протянул Мишке свою визитку. – Будут проблемы – звони в любое время.

Какое-то время Мишка бродил по бурлящим городским улицам совершенно бесцельно. Он с интересом рассматривал огромные зеркальные витрины, рампы, сверкающую рекламу, непонятные ему названия иностранных фирм, зазывающих к себе ярким, броским товаром. Все это действовало просто ошеломляюще.

«Да, батенька, отстал ты жизни, беспросветно отстал», – думал он, вертя головой во все стороны.

Рядом со всем этим сверкающим великолепием и городским шиком он в своем стиранном–перестиранном армейском камуфляже и сумкой через плечо выглядел не просто скромно или по-деревенски просто, а откровенно убого.

Неожиданно до его слуха донеслось тяжелое буханье барабана. Где-то совсем рядом гремела музыка. Он осмотрелся – и в небольшом проулке, сворачивавшем со сверкающего огнями проспекта, увидел нечто похожее на открытый трюм корабля, возле которого небольшой стайкой собралась весело хохочущая молодежь. Подойдя ближе, Мишка увидел и название этого заведения: ночной клуб «Корсар».

Несмотря на свое внешнее убожество, Мишке безумно захотелось спуститься вниз по ступенькам, напоминавшим корабельный трап, и провести там хоть немного времени. Спать ему совершенно не хотелось. Лишь появившееся чувство голода напоминало о том, что пора бы и перекусить. Мишка посмотрел на зловещего одноглазого пирата, украшавшего вход в ночной клуб, и решился здесь провести время.

– Ну-ка, молодежь, расступись, – он легонько подвинул стоявшего к нему спиной парня у главного входа.

– Ого, какой дядька пожаловал! – в один голос удивились девчонки. – Прямо настоящий корсар. Такого не над входом, а у входа ставить надо. Реклама будет высший класс!

– А не разбежитесь от страха? – Мишка сделал нарочито свирепый вид и шагнул в их сторону, отчего девчонки завизжали и засмеялись одновременно.

Он чувствовал прилив сил, бодрости и хорошего настроения.

Узкая, почти вертикальная, лестница с деревянными поручнями вела глубоко вниз, откуда буханье барабана и звуки тяжелой электронной музыки доносились с каждым шагом все сильнее и сильнее. Уже почти спустившись, Мишка столкнулся еще с двумя девчонками: обе были длинноногие, но при этом в невероятно коротких юбках, с дымящими сигаретами и коктейлем.

– Ба, вот это персонаж! – ухмыльнулась одна, бесцеремонным взглядом смерив Мишку с головы до ног. – Это что ж за мальчишечка, хорошенький такой!

– Ой, бабоньки, держите вы меня! – облокотилось к стене другая и, выронив от изумления сигарету, глотнула коктейль. – А я-то думала, что настоящие мужики совсем перевелись, как мамонты. Как же я ошибалась…

«Проститутки, наверное, здешние», – подумал он, лишь мельком глянув на внешний вид нагловатых барышень.

Едва Мишка вошел в низкий прокуренный зал ночного клуба, как к нему тут же подошел молодой официант, хрупкого телосложения, весь женоподобный, жеманный, но, тем не менее, одетый под морского разбойника. На нем была расстегнутая атласная рубаха синего цвета и такой же широкий атласный пояс; слегка накрашенные волосы были стянуты назад и заплетены косичкой, а в левом ухе болталась огромная серебряная серьга.

– Для такого солидного гостя могу предложить одно местечко, где вам будет очень уютно смотреть нашу программу и быть ее участником, – учтиво предложил он, улыбаясь Мишке. – Я здешних всех знаю, а потому вижу, что вы у нас впервые. А для новичков у нас всегда есть что-то особенное. Уверяю, вам здесь очень понравится.

– Мне, честно говоря, здесь уже начинает нравиться, – Мишка принял приглашение и последовал за официантом.

– Что будем заказывать? – усадив Мишку за столик, он оскалился совсем не мужской улыбкой.

«Ты, парнишка, случаем, не того? Не из рода «дон Педро»15? – поймал он себя на мысли, наслышавшись о том, что именно в таких ночных заведениях любит развлекаться публика с нетрадиционными ориентациями.

– А что есть, то и будем есть, – весело хохотнул он. – От борща бы не отказался, котлеток или пельмешек…

Теперь хохотнул официант:

– Простите, но тут не заводская столовая. Профсоюзным борщом и тухлыми котлетами гостей не потчуем. А вот, к примеру, фирменный стейк, барбекю можем предложить.

– Бар.., – попытался повторить странное для себя слово Мишка. – А если проще, что это за фрукт?

– Что вы, что вы! – зашептал официант. – Это французский деликатес, по-особому жареное мясо.

– Другое дело, – Мишка опять с подозрением посмотрел на женоподобного официанта, меньше всего похожего на морского волка. – Так бы сразу. Раз мясо, да еще жареное, то подавай сюда скорее, а то я уже изголодался.

– А под мясо что подавать? – официант приготовился записывать заказ.

– Давай-ка, братец, хорошего пивка для рывка, а там видно будет. Мне спешить некуда.

– Рекомендую чудную водочку, – официант снова стал похож на красну девицу. – Супер-пупер! Только для вас! Самая что ни на есть настоящая украинская горилочка. «Холодный Яр»! Смею уверить, что такой вы еще не пробовали.

– Так что кота за хвост тянуть, – Мишка аж крякнул в предвкушении всего, о чем говорил официант, – прямо сейчас и попробую. Грамм триста, да под пивко. Думаю, не «заштормит».

– Думаю, что все равно «заштормит». У нас такая программа, такой клуб, что тут всех «штормит». Вот увидите!

И скрылся в глубине зала, оставив, наконец-то, Мишку одного. Только теперь он смог осмотреться по сторонам и все спокойно разглядеть.

Это был самый обычный подвал, перестроенный и переделанный предприимчивыми хозяевами под развлекательный клуб. Весь его стиль соответствовал духу пиратского корабля. Главный зал, где собирались гости, был отделан маренным дубом темного цвета и действительно очень напоминал корабельный трюм, разбитый по обе стороны от центрального прохода и частично выдвинутой вперед сцены множеством отдельных отсеков, где и сидели посетители клуба. Единственное, что мало соответствовало корабельной правде, – так это черные иллюминаторы, расположенные в каждом отсеке.

Через весь потолок тянулись толстые канаты; они же свисали со стен, переплетаясь между собой в сложные морские узлы. Гости сидели на тяжелых дубовых табуретах за такими же дубовыми столами. На самих столах стояли оригинальные подсвечники: старые бутылки, закапанные свечками. Но зажигать свечи пока не было нужды: через частично прозрачный потолок струился мягкий свет.

Сцена была задрапирована под наполненный ветром парус, через который просматривались очертания мачты, веревочных лестниц и замысловатых корабельных креплений. Там же, на сцене, висела рында – корабельный колокол, больше похожий на те, что висят в церквях, а с самой сцены одним концом свисал якорь, судя по всему, действительно снятый с какого-то корабля или же поднятый со дна.

По обеим сторонам от сцены были два небольших подиума с шестами. Вокруг одного из них уже «работала» стриптизерша: ее тело извивалось в эротических движениях, а сама она была необыкновенно легка и пластична.

В том же углу готовились к вечерней программе ди–джеи. Очень низкие басы ритмичной музыки и буханье барабана, заполнявшее весь зал, им не мешали: они были в наушниках и что-то сосредоточенно рассматривали в мониторе стоящего перед ними портативного компьютера.

Зал постепенно наполнялся. Это были завсегдатаи клуба, давно знавшие друг друга. Они весело смеялись, что-то оживленно обсуждали, сдвигали столы, хаотично расхаживали. Но Мишка по-прежнему сидел один, наслаждаясь новой обстановкой. Он уже сумел оценить изысканный вкус украинской горилки «Холодный Яр» и теперь доедал кусок принесенного жареного – прямо с огня – мяса.

«Мясо как мясо, – он силился вспомнить, как же называлось это блюдо. – Горячее – уже не сырое. Вот и весь фокус».

Он почти доел, как свет вдруг стал медленно гаснуть, и металлический голос из динамиков, чеканя каждое слово, торжественно возгласил:

– Зажгите свечи, дамы и господа. Мы начинаем!

Все начали зажигать огарки свечей, торчавшие из бутылок. Зажег и Мишка.

Клуб погрузился в полумрак. Стихло барабанное буханье. И лишь клубы сигаретного дыма плавали над огоньками свечей, окрашивая людей и стены в мистические тона.

– Итак, дамы и господа, мы начинаем наше плавание, – чеканил тот же голос. – Когда оно окончится, то я, главный пират всех времен и народов – капитан Флинт, сам назову короля нашего вечера: самого злобного, самого кровожадного, самого отважного корсара. По местам стоять! С якоря сниматься!

Сцена окрасилась в багровый, кровавый цвет, по потолку заиграли вспышки лазера, темные иллюминаторы за спиной вдруг засветились, а за ними открылся бескрайний бушующий океан, создавая иллюзию движения и сильной качки.

Раздался удар колокола, и с первыми ритмами, что уже на полную мощь грянули из динамиков, на сцену вышел тот, кто назвал себя капитаном Флинтом. Он был одет в черный камзол с поднятым воротником, на голове красовалась причудливая треуголка, один глаз был перевязан черной повязкой, а за поясом торчал эфес сабли.

Артистично прихрамывая на одну ногу, как и подобает настоящему морскому волку, он подошел к микрофону и, выждав несколько ударов барабана, низким хриплым голосом запел:

По морям и океанам

Злая нас ведет судьба,

Бродим мы по разным странам

И нигде не вьем гнезда…

Все это зрелище уже не просто ошеломило – оно заворожило Мишку. Выпив еще рюмку водки, он не спускал глаз со сцены. То, что время уже приближалось к полуночи, его совершенно не интересовало.

– Приятели, смелей разворачивай парус, – еще более хриплым голосом зазвучал припев этой строй пиратской песенки.

– Йо-хо-хо, веселись, как черт, – во всю глотку подхватил песню зал.

Одних убило пулями,

Других убила старость, – неслось со сцены.

– Йо-хо-хо, все равно за борт! – голос снова утонул в истошных воплях, несшихся из зала.

Вскочив с мест, завсегдатаи клуба образовали прямо в центре зала плотный круг, обнялись за плечи и стали раскачиваться из стороны в сторону, подчиняясь рвавшимся ритмам.

К Мишке подбежали накрашенные девчонки, которые столкнулись с ним на узкой лестнице, когда он спускался в клуб, и тоже потянули его из-за стола:

– Вставай, поднимайся, рабочий народ! Жрать и пить потом будем!

Мишка неожиданно очутился в самом центре этого пляшущего буйства. Все восприняли его появление с необычайным воодушевлением. Они с восторгом смотрели на незнакомого бородача, крепко сбитого, мускулистого, в полосатой тельняшке, чем-то и впрямь похожего на главного героя пиратских книг и фильмов. Он стал тоже раскачиваться в ритм оглушающих децибелов, а окружившие его парни и девчонки так же ритмично были в ладоши и кричали:

– Корсар! Корсар! Корсар!

За свой столик Мишка возвратился совершенно мокрый от пота. Его уже не удивило, что за тем же столиком на свободных скамьях сидели все те же веселые девчонки.

– А теперь давай знакомиться, мальчик, – одна из них протянула ему свою руку. – Я – Надя, а это моя лучшая подруга Лада.

Мишка тоже представился им, каждой неуклюже пожав руку.

– Ну а за знакомство знаешь, что полагается? – вызывающе посмотрела на него Надя.

Мишка подозвал знакомого официанта и заказал ему еще бутылку «Холодного Яра», пару коктейлей и фрукты. Рассчитываясь с ним, он случайно выронил пакет, где лежали деньги на нужные покупки.

– «Зеленью»[40] соришь, юноша? – рассмеялась Лада, заметив у него валюту.

Мишка окончательно расслабился, совершенно не думая о заботах завтрашнего дня. Он острил, хохотал, чокался с какими-то совершенно незнакомыми ему парнями и девчонками, которые подходили к нему и выражали свой восторг.

Ритмы сменялись один за другим, то срывая публику с мест в дикие пляски, то давая паузу для разговоров и отдыха. Мишке казалось, что он давным-давно знает своих мило щебечущих собеседниц. Они лепетали без умолку, поочередно приглашая танцевать и наливая в рюмку.

На сцену снова вышел «капитан Флинт» и все тем же хриплым голосом зарычал в микрофон:

Мир поделен злом и добром,

Очень непросто в нем быть королем,

И, как ни странно бывает порой,

Не разобраться кто шут, кто король.

Быть королем, жить под замком,

Утром война, а днем светский прием.

Сильные мира вдали от земли,

Не понимают, что мы короли.

Короли ночной Вероны

Нам не писаны законы

Мы шальной удачи дети

Мы живём легко на свете.

В нашей жизни то и дело

Душу побеждает тело,

Рождены мы для любви,

А в ней мы просто короли.

Эта песня вдруг совпала с Мишкиным настроением.

«Как точно сказано, – неслось в его уже пьяной голове. – «Мы шальной удачи дети, мы живем легко на свете…». И никакой философии. Никакого дремучего леса. Никаких скитов. Зачем? Все просто и понятно. Даже дураку…».

Счастье не вечно,

Слава слепа,

А королей выбирает толпа.

Мы вызываем судьбу на дуэль,

Нам наплевать, кто охотник, кто цель.

Игры с судьбою смешны и пусты,

Мы за собою сжигаем мосты…

«Боже, как все точно, – Мишка полностью отдался нахлынувшим на него мыслям и чувствам. – «Счастье не вечно, слава слепа, а королей выбирает толпа…». Вот она, настоящая жизнь! Оказывается, как все просто!..».

Зал снова постепенно наполнился мягким светом. Публика шумела, ожидая финала: церемонии коронации главного корсара сегодняшнего веселья. Музыка утихла, а голос из-за сцены попросил полной тишины.

Неожиданно свет полностью погас – и в абсолютной темноте резанул поток яркого света. Он прошелся по всему залу и остановился на Мишке, на миг ослепив его, брызнув в глаза миллионами сверкающих разноцветных огоньков.

– Да здравствует король! – под мощный рев зала возгласил выбежавший на сцену «капитан Флинт». – Слава королю!

– Слава!! – зал содрогался от неистовых воплей, криков и оглушительной музыки.

Стриптизерша, танцевавшая до начала шоу, подошла к опешившему от такой неожиданности Мишке и вывела его на залитую светом сцену. «Капитан Флинт» надел на Мишку такую же пиратскую треуголку, в какой был сам: это был пик праздника. То, что королем вечера выбрали именно Мишку, всем пришлось по душе.

Стриптизерша, едва прикрытая прозрачным пеньюаром, вынесла на подносе красочную бутылку «Холодный Яр» и два бокала. «Капитан» понемногу налил в оба и поднял тост:

– Здоровье нашего короля!

– Короли пьют не так, – теперь Мишке хотелось показать всю свою удаль и богатырскую силу. – Еще бутылку! За мой счет!

Когда ее принесли, Мишка резким рывком сорвал крышку и, запрокинув голову, не выпил, а вылил в себя все до последней капли. Одним махом. Потом на еще твердых ногах подошел к самому микрофону и сделал громкую отрыжку, похожую на настоящий звериный рык:

– Всем привет из глубины королевской души!

Такой удали тут не видел никто. Зал ревел и ликовал. Снова раздалась знакомая музыка и Мишка вместе с «капитаном Флинтом» зарычал в микрофон:

– Приятели, смелей разворачивай парус…

При этом он схватил под мышки своих двух новых подруг и стал кружить их на сцене, чем довел зал до полного неистовства.

– Хочу сказать, – стараясь перекричать бесновавшихся гостей, – что завтра в этом зале состоится финал «Турнира гладиаторов». Бои без правил! В полный контакт! Зрелище не слабонервных! Я, главный пират всех времен и народов, даю право нашему королю быть почетным гостем этого кровавого зрелища!

И положил ему в карман куртки красочный пригласительный билет. Но теперь Мишка плохо соображал суть происходящего. Перед глазами все плыло, плясало, сверкало. Он уже не помнил, как добрался до своего столика и заказал еще одну бутылку. Принеся ее, официант засмеялся:

– Я ж говорил, что «штормить» будет сильно. А он не верил!

Мишка ничего не соображал. Он блаженно улыбался, с кем-то обнимался, расцеловывался, кому-то примерял свою «корону». Тем более, он не слышал, как Надя вполголоса обратилась к своей подруге Ладе:

– По-моему, он уже готов. Но на всяк про всяк кинь ему еще парочку. У тебя остались?

Не говоря ни слова, та открыла сумочку и незаметно вытряхнула из маленького пузырька две таблетки и так же незаметно кинула их в стакан Мишке. Когда они растворились, она поднесла стакан к его рту и почти силой вылила туда.

В помутневшем пьяном сознании Мишки проносились обрывки каких-то совершенно несвязанных между собой мыслей, слов и воспоминаний: океанские волны, горящие свечи, колонна бронетранспортеров, шум горной реки, церковное пение… А через несколько минут все это спуталось еще больше, закружилось, завертелось сплошным вихрем – и Мишка провалился в холодную черную бездну.

4. В ущелье

…Бой гремел где-то далеко в глубине горного ущелья. Слышались выстрелы гранатометов, «бээмпэшек»[41], беспорядочные автоматные и пулеметные очереди, разрывы гранат. В голове Мишки все эти далекие звуки, вместе с шумом Аргуна18, стремительно рвущегося в долину среди горных валунов и теснин, смешались в один сплошной нервно пульсирующий гул.

Он открыл глаза и первое, что увидел – это нависшая прямо над ним скала, за которую каким-то чудом уцепилось маленькое деревце. Оно держалось ни на чем: впившись в холодный серый камень самыми кончиками своих тонких, но цепких корней.

«Ишь ты, – мелькнуло в голове Мишки, – тоже жить хочет. Что человек, что растение – все равно к жизни тянется».

Какое-то время он продолжал смотреть на это деревце, уже вообще ни о чем не думая. Над скалой неслись низкие серые тучи, но Мишке казалось, что это не тучи, а скала вместе с прилипшим к нему деревцем и самим Мишкой несется в том направлении, откуда гремела канонада.

Наконец, он приподнялся и увидел прямо перед собой страшную картину. Бронетранспортер, на котором они выдвигались на задание, горел на обочине дороги, перевернутый на бок. Десантные люки были открыты, и оттуда вперемежку с языками пламени валил черный едкий дым. Вокруг лежали тела убитых бойцов из его отряда: некоторые из них были уже обуглены от полыхавшего рядом огня. Рядом валялась настроенная на перехват эфира боевиков радиостанция.

– Гу тях ду тхо. Вуш мича бу?[42] – слышался оттуда хриплый голос.

– Ца а цависан! – докладывал ему другой. – Мос ду шу?[43]

– Со 5–ый секторе ву! Чьог во хезаш ву хо! Кхн канал те вала![44] – кричал третий.

Было ясно, что близко идет ожесточенный бой.

Мишка попытался подняться на ноги, чтобы посмотреть, остался ли кто-нибудь в живых, но тут же со стоном от жуткой боли во всем теле опустился прямо на пыльную дорогу, стиснув голову руками. Ему снова захотелось лечь навзничь, на спину, и ощутить чувство полета, легкого скольжения, наблюдая за одиноким деревцем на фоне неспокойного неба.

Но в это мгновение он вдруг почувствовал прикосновение сзади чьей-то руки. Мишка обернулся – и увидел перед собой незнакомца, по годам своего ровесника, почти в таком же военном снаряжении, только без оружия.

– Ты кто? Из «морпехов»[45], что ли?

Мишка знал, что рядом с ними, прикрывая один из участков оперативного направления, стоял батальон морской пехоты.

– Какая тебе разница? – ровным голосом ответил незнакомец. – Вставай, я тебе помогу.

– Погоди, – Мишка не спешил вставать, пытаясь нащупать нить связанной мысли и сообразить, что же произошло.

Словно угадав, что терзало Мишку, незнакомец сказал:

– Ваша разведка плохо сработала. Видишь ту высотку? – он указал рукой на одну из скалистых горных вершин, обступивших ущелье со всех сторон. – Там боевики прятали оружие, и сами прятались там же. Вот и подорвались вы на их фугасе.

– А куда же сопровождение смотрело? Разведка прошляпила, а они куда смотрели, когда колонна шла по ущелью? – Мишка постепенно начинал что-то соображать.

– Туда же, куда и вы: на местность, на карту. Вас фугасом, а вертолет сопровождения «стингером». Те же самые боевики. Обычное дело на такой войне. Пошли к речке, за камни, а то снайпер тебе в голове дырку быстро сделает.

Мишка оперся на крепкую руку незнакомца и, хромая от сильной боли в суставе правого колена, послушно пошел к бушующей горной реке.

Неожиданно он остановился и снова посмотрел на парня в такой же камуфляжной куртке, но без оружия и даже без бронежилета – без чего они никогда не выходили на боевые задания.

– Слушай, земляк, – Мишка теперь смотрел на него не только с интересом, но и нескрываемым удивлением, – а сам не боишься быть продырявленным? Ты вроде как не на войне. Только балалайки не хватает. Ты кто такой? Где все остальные?

– Ой, как много вопросов!

– Так ответь, наконец, хоть на один.

– Чего ж на один? Только поймешь ли?

– Кончай пургу мести!

– Ладно, не кипятись. Ваше оружие мне ни к чему…

– Ага, у тебя свое есть. Особо секретное, – оборвал Мишка.

– Ну, вроде того. Все равно не поймешь.

– Конечно, куда нам, лапотникам! Ты что, с неба, что ль, свалился?

Незнакомец улыбнулся, глядя на Мишкино недоумение. Он поднял со скалистого аргунского берега небольшой темно–серый камень, отшлифованный водой со всех сторон.

– Смотри, – сказал он, подавая Мишке, – какую совершенную форму создает безжизненная природа. Вода шлифует камень так, как это способны сделать лишь великие мастера. Да и то не все…

– Ты не ответил мне, – оборвал его Мишка.

Незнакомец опустился на корточки и не кинул, а бережно опустил камень в воду, подставляя его пенящимся бурлящим потокам. Потом взял камешки помельче и начал их бросать в речку.

– Сначала ты мне ответь, – он даже не посмотрел на Мишку, продолжая свое занятие. – Почему ты не утонул, когда провалился под лед? Или забыл, как захлебывался ледяной водой, хватался за края проруби, пытался кричать, звать на помощь? Да и кто б тебя услышал в тот вечер, когда ты решил после школы пойти напрямик через замерзший пруд?

– Ничего я не забыл, – сказал опешивший Мишка. – Так все и было. А ты-то, землячок, откуда это знаешь?

– Мы ж договорились: сначала на мои вопросы отвечаешь ты, а потом на твои отвечу я, – незнакомец по-прежнему бросал камешки в речку, не повернувшись в Мишкину сторону. – А помнишь, как погибли пацаны из соседней деревни, когда поехали на рыбалку? Или забыл?

Мишка побледнел и уставился на незнакомца немигающим взглядом.

– Вижу, не забыл, – таким же ровным и спокойным голосом продолжал он. – Поехали утром, обещали к обеду домой вернуться, но не судилось. Погибли. Пьяный шофер на КАМАЗе их раздавил. А ведь ты с ними тоже собирался порыбачить. Да температура вдруг свалила в постель. Ты еще расстроился, а мать уговорила тебя остаться, хоть и поругался ты с ней тогда крепко.

– Хочешь сказать, что я, это, как его – заговоренный, что ли? – выдавил из себя Мишка.

– Я лишь вспоминаю кое-что из твоей жизни, а ты думай. Помнишь, как погиб Санька–сибиряк? Снайпер его снял прямо с брони. Вы рядышком сидели. Неужто забыл?

Оттого, что незнакомец говорил обо всем этом ровным, совершенно бесстрастным голосом, словно воспроизводя то, что запечатлелось в чьей-то памяти, Мишке становилось жутко.

– Чего молчишь? Думай. А кто тебя полчаса назад вытащил из горящего бэтээра? Твоих друзей скоро «вертушка»23 заберет, потом их запакуют в «цинк» – и по домам. А ты здесь. Живой и, можно сказать, почти невредимый. Только головушка – того – бо-бо малость. Но это скоро пройдет. Чего это так тобою судьба распорядилась, на которую ты ропщешь?

Мишка сидел не просто изумленный, а остолбеневший, не зная, что говорить. Он вдруг почувствовал, что этот незнакомец, что сидел у самой кромки бушующей реки и спокойно бросавший в нее камешек за камешком, был не из соседнего батальона «морпехов» или бойцом из другого отряда специального назначения. Он был посланцем из какого-то неведомого, и в то же время очень близкого и знакомого ему мира – из его собственной жизни, где-то записавшейся, запечатавшейся, а теперь воспроизведенной прямо перед ним, словно отснятая пленка.

Внезапное озарение вывело Мишку из оцепенения.

– Хочешь сказать, что ты – мой ангел–хранитель?

Незнакомец кинул еще один камешек в речку и, повернувшись, наконец, к Мишке, засмеялся:

– Зачем ты задаешь столько глупых вопросов? Сам ведь говорил, что нет у тебя никакого ангела–хранителя. Якобы, судьба–злодейка с тобой хороводы водит и злые шутки шутит. Или не говорил этого?

Мишка снова ощутил, как его сковала необъяснимая сила, парализовав способность хоть что–то осмыслить и понять.

– Мало ли чего я говорил, – механически ответил он. – Ты что, везде за спиной стоишь и все слышишь?

Незнакомец снова незлобно засмеялся:

– Смотри, не пропей мозги. Ты их и так не привык напрягать. А они тебе пригодятся.

Мишка хотел что-то буркнуть в ответ, но не нашел ничего подходящего.

– У тебя сегодня бой, – незнакомец поднялся с корточек и подошел к Мишке, – так что отдыхай, набирайся сил. И ума тоже. Не забудь, о чем говорили. А пока отдыхай.

Он подошел вплотную, и тут Мишка увидел в глазах своего собеседника бездонное синее небо, наполненное тихим сиянием и тишиной. Мишка отвел взгляд немного в сторону, пытаясь понять, откуда могла отражаться эта неземная красота, но увидел над собой все те же скалы и низкие серые тучи, уносившиеся в ту сторону, откуда продолжал греметь бой.

– Такое бывает, – улыбнулся склонившийся над ним незнакомец. – Одни видят серые тучи, а другие – голубое небо, которое за ними спрятано. И солнце. Постарайся заглянуть туда – и сам увидишь.

– А разве…, – Мишка не успел закончить начатую фразу, как снова провалился в пустоту и беспамятство.

5. Бой без правил

Мишке показалось, что он сомкнул глаза лишь на секунду. Но когда снова открыл их, то, к своему удивлению, уже не увидел ни странного собеседника, ни скалы, к которой прилепилось маленькое беззащитное деревце, ни шумного Аргуна, метавшегося, словно дикий зверь, в горловине каменного ущелья. Не было слышно боя.

Слегка приподнявшись, он с удивлением увидел, что лежит возле тихой речушки, совершенно один. Небо еще было темным, но на востоке, где огнями сотен окон мерцали городские многоэтажки, уже занялась заря. Какое-то мгновение Мишка пытался сопоставить реальность того, что он видел перед собой сейчас, с тем, что произошло там, возле объятого огнем бэтээра. Он не мог сообразить, где же на самом деле был сон, странное видение, а где начиналась реальность.

Он встал, подошел к самой кромке речушки и ополоснул отекшее лицо. Голова страшно гудела, в ней еще пульсировало буханье барабана, а во всем теле ощущалась такая тяжесть, словно оно было истерзанным, разорванным на мелкие части, исполосовано и раздавлено. Сознание постепенно возвращалось, восстанавливая в памяти все, что там смогло сохраниться за прошедшую ночь.

Он ощупал карманы. Пакета с деньгами, переданными ему в скиту, не было. Они бесследно исчезли. Ужас, смешавшийся с отчаяньем, охватил Мишку.

– Боже мой, – застонал он, опустившись на илистый берег и хватаясь за голову. – Боже мой!.. Что я натворил!..

Только сейчас он начал по-настоящему осознавать то положение, в котором оказался после пьяного ночного куража. Он мгновенно просчитал все возможные варианты выхода из создавшейся ситуации, но все они были тупиковыми. Он даже не мог представить, как, с какими глазами, словами он возвратится назад, если вообще возвратится. Как его встретят старцы, чудак Варфоломей, что скажут и подумают о нем, узнав о том, как он распорядился их деньгами и доверием. Чувство стыда – горького, граничащего с желанием немедленно наложить на себя руки – заполнило все сознание Мишки, вытеснив оттуда обрывки ночных воспоминаний.

– Ах ты…, – он не жалел самых грязных слов, обвиняя себя в том, что произошло.

Где-то глубоко в подсознании мелькнула мысль:

«Чего раскудахтался, как баба? Гульнул на славу – и молодец. Остальное не бери в голову. Это тебе не с танком наперевес в атаку идти. Ты и так погамбалил на тех стариков. И что? Хоть спасибо от них дождался? Шиш с маслом! А сегодня «за так» даже папка мамку не целует».

Но Мишка отогнал эту шальную мысль, не дав ей укрепиться. Он лихорадочно думал лишь об одном: где взять исчезнувшую сумму?

«Стоп! – он ухватился за новую мысль. – Вроде, был какой-то базар насчет боев без правил».

Мишка пошарил по карманам и нашел мятый пригласительный билет с программой вечера, где помимо участников боев и прочего предлагалась возможность заработать на тотализаторе.

«Значит, бабло будет немалое, – сделал он вывод. – Это единственный шанс вернуть деньги, как-то выкрутиться».

Он вспомнил про Николая, обещавшего помочь, если приключится какая беда. Однако новая волна стыда, позора, нахлынувшая при одной мысли о том, что Николаю придется рассказать начистоту о своих ночных похождениях, заставили Мишку сосредоточиться на возможности заработать, выиграв престижный поединок.

Весь день он бесцельно ходил по городу, мысленно настраиваясь на предстоящий вечер. Он слабо представлял, каким образом сможет принять участие в боях, поскольку не был заявлен в программе, но твердо верил, что такой случай ему непременно представится.

Мишка спустился в клуб, когда снова сгустились сумерки. Он вошел туда, как триумфатор, под ликование и всеобщий восторг завсегдатаев и вчерашних свидетелей его удали. Все тот же расфуфыренный официант одарил его особенной лучезарной улыбкой.

– Что, чем лучше вечером, тем хуже утром, да? – хозяин вечера, накануне именовавший себя «пиратом всех времен и народов», по-дружески похлопал Мишку по плечу и пригласил сесть рядом с собой. С этой точки можно было прекрасно наблюдать за всеми поединками. Недалеко от них расположилась отдельная небольшая ложа для особо почетных гостей.

Ринг находился теперь в самом центре зала, соединяясь со сценой узким переходом, по которому должны были выходить участники поединков. Столиков, где проводили свой досуг посетители клуба, вообще не было. Зал теперь более всего напоминал арену, залитую светом и заполненную до отказа любителями острых зрелищ. Между ними сновали какие-то дельцы, предлагая делать ставки на того или иного бойца. В зале стоял невероятный шум. Все ждали начала боевого шоу.

Однако первые же поединки сильно разочаровали не только Мишку, но и публику.

– Из них гладиаторы, как из меня ассенизатор, – махнул рукой раздосадованный Мишка, глядя на то, как те неуклюже махали руками, то и дело падая на ринге, суетясь и затягивая время.

Зрители ж теперь выражали свое недовольство оглушительным свистом, криками и бранью.

– Ты погоди, не суетись, – кричал почти на ухо Мишке его сосед. – Это ведь шоу. Тут своя интрига должна быть. Настоящее зрелище впереди. А что, может, сам пойдешь в бой, как вчера?

– Может, и пойду, – крикнул ему в ответ Мишка. – Что с этого иметь буду? Опять бутылку водяры24?

Сосед громко засмеялся:

– Сегодня на кону солидные «бабки» стоят. Как говорится, победитель получает все и сразу. Так что не суетись. Это тебе, брат, не с телками на сцене плясать.

И в самом деле, после нескольких поединков, рассчитанных больше на разогрев публики, начались настоящие зрелищные бои. Их участники теперь демонстрировали все: силу удара, изворотливость, динамику движений, разные стили восточных единоборств.

Напряжение нарастало. По всему чувствовалось, что главный поединок был впереди. Зрители неистово кричали, поддерживая своих кумиров. И, наконец, наступила кульминация.

– Гроза и гордость Кавказа! – громогласно объявил ведущий вечера. – «Железный Абдулла»!

И под звуки тяжелого рока на ринг вышел настоящий богатырь, одетый в длиннополый атласный халат с накинутым на голову капюшоном. Когда он его скинул, публика заревела от восторга. На ринге стоял действительно гладиатор – атлетического сложения, с мощным торсом, играющими бицепсами, на крепких тренированных ногах. Приветствуя публику, он поднял вверх огромные кулаки, перед которыми, казалось, никто не устоит.

«Кто ж он такой?» – пытался понять Мишка, вглядываясь в смуглого атлета.

Тем временем в противоположном углу ринга появился соперник «Железного Абдуллы»: такой же крепко сложенный парень, но явно уступающий ему в атлетической мощи.

Уже первый обмен ударами дал понять, что он долго не продержится. Абдулла наносил удары, словно играючи, растягивая удовольствие. Противник же, напротив, пытался добиться победы на первых секундах боя, поэтому торопился, делал много ошибок, открывая себя для атаки то с одного, то с другого бока.

Второй раунд поединка, едва начавшись, был остановлен. Абдулла сделал резкий удар справа – и его соперник рухнул на пол.

Зал ревел и неистовствовал. Победитель с гордым видом расхаживал по кругу, вызывая желающих сразиться с ним. Но таких храбрецов не было. Мишка почувствовал момент и понял, что пришло время действовать.

«Ну что ж, или грудь в крестах, или голова в кустах», – подумал он и поднялся с места.

– Ты куда, парень? – ошарашено посмотрел на него сосед. – Никак рехнулся? Он же тебя одним ударом убьет!

– Да не собираюсь я с ним драться, – усмехнулся Мишка, – просто проверю, на самом деле он железный или это так, для красного словца сказано.

Весь зал на мгновение затих и повернулся в сторону Мишки, двинувшегося к рингу.

– Это же наш король! – крикнул кто-то, узнав в нем вчерашнего рубаху–парня.

В ответ публика взревела так мощно, что, казалось, потолок, из-за которого по всему залу разливался свет, вот-вот обрушится прямо на голову.

– Король! Король! Король!! – скандировали зрители, предвкушая что-то совершенно необыкновенное.

Мишка вышел на ринг и снял с себя тельняшку десантника, обнажив такой же мощный, накачанный стальными мышцами торс, крепкие закаленные руки. На груди, чуть повыше левого соска, была сделана татуировка: голова кобры, изготовившейся к атаке на жертву.

– О, знакомая картинка, – сказал Абдулла, подойдя к Мишке и ткнув пальцем в его грудь. – Отряд «Кобра», да? Мы, случаем, под Ведено[46] не встречались?

– Не знаю. Может, и встречались. Может, и не только там, а и под Шатоем, Бамутом[47].

Только сейчас Мишка рассмотрел своего соперника. Он был похож на мулата, очень смуглый, необыкновенно крепкий и подвижный. Говорил он с сильным восточным акцентом, что еще больше выдавало в нем бывшего наемника, воевавшего в горячих точках.

– Я смотрю, ты географию неплохо знаешь! – рассмеялся Абдулла.

– Учителя хорошие были, – с насмешкой ответил Мишка.

– Муха ю фамилн командирш?[48] – он вдруг перешел на ломанный чеченский язык.

– Я сам себе командир, – ничуть не смутившись, парировал Мишка.

– Тогда сразимся, как настоящие мужчины? – Абдулла смотрел на него вызывающе. – Посмотрим, чему тебя еще научили твои учителя.

– А чего не сразиться? Сразимся, – Мишка уже разминал ноги, – в обиде не останешься.

– Смотри, брат, чтобы тебе не пришлось кровью харкать, – злобно сверкнул глазами «Железный».

– Я для тебя не брат, а русский Спецназ. Если ты на Кавказе не набрался ума, то сейчас я преподам тебе несколько уроков.

Они разошлись в противоположные углы, готовясь к поединку.

– Не знаю, парень, кто ты такой и откуда, – сказал Мишке подошедший тренер, взявшийся быть его секундантом, – но постарайся продержаться хотя бы до конца первого раунда. И еще один совет. Ты сам видел, как он бьет правой. Но это ловушка. Главный удар у него – левой. Под нее упаси Бог попасть. Тогда все. Вынесут ногами вперед. Помни, что я сказал. Удачи тебе, безумец!

Он хлопнул его по плечу и отошел в сторону, оставив Мишку на ринге. Раздался удар гонга. Оба соперника стали сближаться. Мишка занял правую боевую стойку, чем сразу вызвал у Абдуллы некоторое неудобство.

Несколько секунд они просто стояли друг напротив друга, почти не двигаясь и не атакуя. Абдулла впился взглядом в Мишку, словно пытаясь загипнотизировать, парализовать волю. Затем он сделал прыжок вперед и нанес ему удар справа. Мишка качнулся назад, и тут же снова получил удар той же правой – прямо в грудь. Он отпрянул – и ощутил за спиной упругие канаты ринга.

Сделав несколько шагов в сторону, Мишка начал кружиться вокруг Абдуллы, провоцируя его на новую атаку. И когда тот уже начал наносить ему очередной удар справа – теперь уже прямо в голову, Мишка вдруг пригнулся и резко, с разворота, что есть силы, ударил Абдуллу пяткой чуть выше локтя левой руки. Этот удар назывался «укорачиванием рук». Левая рука Абдуллы мгновенно повисла, как плеть, и ему осталось уйти в глухую защиту, чтобы сдержать мощную атаку соперника. Гонг остановил поединок, объявив о завершении первого раунда.

– Ты все правильно понял, парень, – кричал Мишке в самое ухо секундант, стараясь перекричать свист и крики в зале. – Еще один такой удар – и все, он твой. Тогда не суетись. Все сделай красиво и правильно. Ты где так научился драться?

– В детском садике, – крикнул ему в ответ Мишка и, утерев пот с лица, вышел на ринг.

Он снова увидел перед собой злобные, разъяренные, пылающие бешеной ненавистью, глаза соперника.

– Абдулла, – вызывающе крикнул ему Мишка, – а ты, оказывается, совсем не железный. Зачем людей обманываешь? Нехорошо!

Даже сквозь крики и шум он услышал, как тот скрипнул зубами и сделал по горлу характерное движение рукой.

Какое-то время они старались наносить друг другу точные удары. Со всех сторон сверкали фотовспышки. Каждому хотелось запечатлеть мгновения этого незабываемого боя. Неожиданно ослепительно яркий луч блеснул прямо в глаза Мишке, отчего он зажмурился – и тут же получил сокрушительный удар в голову. От этого удара он упал навзничь, раскинув руки и потеряв сознание.

В сверкающих огнях, которыми был залит ринг, он вдруг опять увидел горящий бэтээр, подорвавшийся на фугасе, а вокруг него – мертвые, обугленные тела своих боевых друзей. Потом он увидел отрезанные головы десяти десантников, попавших в плен к боевикам.

«Может, все это твоих грязных рук дело?», – мысль, мелькнувшая в затуманенном мозгу, быстро вернула сознание. Он увидел над собой склонившегося рефери, считающего секунды:

– Четыре! Пять! Шесть!..

Мишка поднялся и снова приготовился к поединку. Он видел перед собой глаза Абдуллы, кипевшие уже не злобой, а насмешкой, предвкушением скорой победы. Мишка почувствовал, как в его жилах стала закипать кровь. Стиснув зубы, он перешел в атаку. Ловко уходя от новых ударов Абдуллы, он наносил ему мощные удары сам, заставляя соперника отходить к канату и закрываться в глухой защите. Он даже не видел, что главное убойное оружие Абдуллы – левая рука – бездействовало, и он работал лишь правой, изредка пытаясь применить удары ногами.

Наконец, Абдулла упал на ринг. Оттолкнув рефери, Мишка нагнулся над своим соперником, немного приподнял его и снова нанес ему мощнейший удар. Потом еще и еще.

– Получай! – кричал прямо в лицо Абдулле разъяренный Мишка, нанося все новые и новые удары. – Это тебе за наших пацанов! За Леху! За Сибиряка! За его молодую вдову! На, гад, получай!!

В это время зал, доведенный до полного неистовства и безумия, кричал, словно это кровавое зрелище проходило действительно в римском Колизее, где бились бесстрашные гладиаторы:

– Убей! Убей его!!

Когда Мишку оттащили назад выбежавшие на ринг судьи, он был абсолютно невменяем и весь в крови своего соперника. Глядя, как такого же окровавленного Абдуллу понесли с ринга, Мишка процедил сквозь зубы, точно зная, что тот его услышит даже на том свете:

– Никто, кроме нас! Запомни этот главный девиз русского спецназа!

Он стоял посреди залитого светом ринга – абсолютный победитель и триумфатор. Его обнимали незнакомые люди, кто-то накинул на плечи такой же дорогой атласный халат, в каком был и Абдулла. Оглушительно гремела музыка, рев толпы и аплодисменты, сверкали вспышки фотокамер. И среди этого грома, рева, свиста Мишка вдруг услышал тихий старческий голос отца Иоанна:

«Вам-то самим понятно, за что вы проливали свою и чужую кровь?».

Он с ужасом увидел, как за Абдуллой, которого без сознания уносили с ринга, тянулся алый след его живой крови. Мишка посмотрел на свои окровавленные руки. Потом он увидел, что ею была забрызгана вся его грудь. Ощутил ее на своем лице. Он почувствовал запах крови – живой человеческой крови, к которому привык на войне, убивая противника и теряя своих друзей. Это был знакомый ему сладковато-тошнотворный запах и привкус. Ему захотелось поскорее вытереть свои руки, но все, что он видел вокруг себя, было забрызгано и замазано кровью. Даже халат, прикрывавший его торс, тоже был алого, кровавого цвета.

Его быстро увели с ринга. Он услышал, как кто-то сказал:

– Через час чтобы он был наверху. Делай с ним, что хочешь, но приведи в чувство.

Молодая светловолосая девушка проводила его в ванную комнату, сверкающую чистотой, приятно пахнущую дорогой парфюмерией, мылом, шампунями.

– Давай я помогу тебе раздеться, – сказала девушка, снимая с него халат.

– Иди отсюда, – буркнул Мишка, постепенно приходя в себя.

Он разделся, снял с себя окровавленные брюки и лег в приготовленную для него теплую ванну с ароматными травами. Дверь снова открылась и рядом с Мишкой снова появилась та светловолосая. Она была тоже совершенно нагой.

– Чего пришла, кобыла? – Мишке не хотелось даже смотреть на нее.

– Дурак, я все сделаю, как надо, – та не ответила на его грубость. – Лежи спокойно.

– Пошла вон, – Мишка опустился в ванну еще глубже, стараясь откиснуть от слипшихся на его теле сгустков крови.

– Какие мы стеснительные, – засмеялась девушка. – Может, ты еще вообще нецелованный, а?

Перехватив злобный взгляд Мишки, она поспешила оставить его одного. Он встал и включил холодный душ, подставив лицо под упругие струи.

«Вам-то самим понятно, за что вы проливали свою и чужую кровь?», – снова вспомнил он слова старца.

«Господи, – взмолился Мишка, – как же мне теперь жить со всем этим? Как жить с этой кровью?».

Он стоял и стоял под холодной, почти ледяной водой, уже посиневший от холода, не в силах дать ответ на вопрос, звучавший в его ушах и сознании:

«За что вы проливали свою и чужую кровь?».

Он чувствовал, что еще миг – и не выдержит этого внутреннего напряжения, сойдет с ума.

«Господи, как мне жить после всего этого?».

Он с размаху, что есть силы, ударил кулаком в стенку, покрытую дорогим кафелем, отчего тот треснул и мелкими кусочками осыпался в ванну. Кровь снова потекла с Мишкиной руки.

Когда он вышел из ванны и оделся, волнение и нервная дрожь во всем теле немного утихли.

– Пошли, красавчик, – девушка повела его наверх по инкрустированной деревянной лестнице.

В шикарно меблированной комнате Мишку ждали четверо элегантно одетых молодых мужчин. Один из них пригласил Мишку присесть возле большого стола.

– Это тебе. Три штуки[49]. Честно заработал, – он протянул ему через стол конверт. – Остальная часть полагается сопернику. Таковы условия поединка.

– Это тоже твое, – Мишка сразу узнал тот конверт, который у него украли минувшей ночью. – Другой раз будь немного умнее и меньше откровенничай с «сосками»30.

– А ты молодец, – добродушно рассмеялся тот, кто, по-видимому, был главным в этой компании. – Завалить самого Абдуллу! Это, скажу тебе, очень крепкий орешек. Молодчина. Давай знакомиться, что ли?

По Мишкиному виду можно было догадаться, что он совершенно не был настроен на задушевные разговоры. Ему хотелось одного: отдохнуть.

– Ладно, парень, – перед ним положили несколько заполненных листков. – Мы предлагаем тебе контракт. Вот его условия. Однокомнатную квартиру со всеми удобствами, машину фирма тебе предоставляет авансом, остальное будешь зарабатывать тем же способом, что и сегодня. Ты нам понравился. Как, лады?

Мишка повертел листки и, ничего не соображая, положил их назад.

– Лады, коль не будет беды, – попробовал отшутиться Мишка.

– Тебе надо хорошенько отдохнуть, – по-своему поняли его уставшее состояние хозяева. – Эта девушка проведет тебя в номер, где есть все необходимое. Даже с тобой может остаться. А завтра обо всем и потолкуем. Тебе крупно повезло, парень! Такой шанс выпадает не каждому.

Но намеченного разговора не состоялось. Даже страшная усталость и разбитость во всем теле не помешали Мишке подняться, как обычно, рано утром, когда все еще спали. Он запер номер на ключ и неслышно покинул ночной клуб. Выйдя на улицу, он глубоко вдохнул бодрящий утренний воздух и поспешил заняться тем, ради чего приехал в город.

Через день он уже был готов ехать назад. Найдя визитку Николая, он набрал его номер.

– Вот и молодчина, что позвонил, – обрадовался тот, услышав Мишкин голос. – Ты не поверишь, но сегодня я снова еду в скит, надо кое-что забросить. Так что будешь снова попутчиком.

Мишка рад был опять встретиться с Николаем, его женой и дочкой, все так же свернувшимися калачиком на заднем сиденье и мирно спавшими.

– Не слыхал, что произошло? – Николай весело делился с Мишкой последними новостями. – У нас в ночном клубе какой-то заезжий Робин Гуд давеча так отделал известного каратиста, что того до сих пор не могут привести в чувство. Не слыхал? Нет? Да ты что! Весь город гудит, только и разговоров на эту тему.

Мишка смотрел в приоткрытое окно и вдыхал ветер.

– Я бы этому парню руку пожал! Веришь: просто жизни нет от бардака и беспредела. Нет, ты не подумай, что я расист какой или скинхед. У меня друзья разные есть, в том числе кавказцы. Все нормальные, порядочные люди. Ничего не могу сказать плохого про них. А вот беспредельщиков надо наказывать. Хозяевами себя возомнили. Девчонок наших паскудят, людей обижают, на чужой бизнес хотят лапу наложить. Вот их и проучили. Теперь всех беспредельщиков из города погнали. Всех!

Мишка улыбался, но эту тему не хотел обсуждать.

– Нет, я бы тому герою лично б руку пожал, – опять восторженно сказал Николай. – И откуда он взялся такой на нашу голову? Случаем не знаешь?

Он косо посмотрел на Мишку, но тот сказал:

– Включи лучше музыку. Устал я что-то за эти дни. А с чего – и сам не пойму.

Не отвлекаясь от дороги, Николай порылся в коробочках с лазерными дисками и вставил один из них в проигрыватель. Тихо заиграла гитара, и чей-то очень теплый голос запел:

За окном береза,

За березой поле,

А за полем хлебным старый сельский храм.

Принесу я слезы,

Горести и боли,

Радости и беды чистым образам.

– Кто это? – тихо спросил Мишка, изумленный проникновенным душевным пением.

– Бородий. Валентин Бородий, молодой певец с Украины, – так же тихо ответил Николай, словно боясь вспугнуть лившуюся песню. – Большой, скажу тебе, талант. Талантище!

Припаду с поклоном

К Матери Всепетой:

Радосте скорбящих, Ты меня взыщи!

У святой иконы

Озарится светом

Мрак моей пропащей, гибнущей души.

«Как же я за вами соскучился! – вздохнул Мишка, вспомнив своего чудаковатого друга Варфоломея, отца Иоанна, других старцев. – Варфоломей, небось, уже рыбы наловил. Ждет, когда приеду, чтобы ухи наварить. Скоро, скоро уже… Как мне вас не хватало!..».

Нет, не одиноки

Мы по жизни этой

Крест свой без роптанья по земле нести!

Светит нам высоко

Невечерним светом

Матерь Всесвятая пламенем любви!..

«Чего искать? Чего бегать? – думал Мишка, ловя каждое слово звучавшей песни. – Хватит, навоевался».

Когда они приехали в скит, Мишка пошел искать отца Иоанна. Тот был в церкви. Сидя в своей инвалидной колясочке, старец беззвучно молился возле старинного образа Богоматери. Мишке не хотелось нарушать это молитвенной спокойствие и тишину. Он подошел и опустился на колени перед иконой. Ему показалось, что Матерь Божия в это мгновение заглянула ему в самую душу Своим всепрощающим нежным взглядом. Мишке захотелось молиться и молиться, как это делал старец, но он не мог найти нужных, подходящих для такого душевного состояния слов. Вместо этого в его душе и сознании звучала песня:

Тихим взором нежным

Снизойдет прохладой

С досок потемневших кротость и любовь.

Ты моя надежда,

Ты моя отрада,

Ты мне утешенье, радость и Покров!

6. Молитва

Мишка лежал на жестком деревянном топчане, закинув руки за голову и уставившись на темный, почти черный потолок. В дальнем углу бегал отблеск горящей лампадки. Он вспоминал странного собеседника, явившемуся ему в том ночном видении, и силился понять, что же это было на самом деле: сон, какая-то галлюцинация, плод собственного воображения или же тайна, вопрос, поставленный ему для того, чтобы помочь по-новому осмыслить прожитую жизнь.

«Такого не бывает, – размышлял Мишка. – Я уже многое забыл, а кто-то обо всем помнит. И прорубь, куда я провалился под лед. И Ваську с Генкой, когда они под КАМАЗ попали. И тот бой, когда все наши бойцы подорвались на фугасе. Или это в моей башке все записалось, а потом вдруг воспроизвелось. Допустим. А почему раньше такого не было? И кто он вообще такой? Так ведь и не ответил. Только камешки в речку кидал…».

Рядом заворочался Варфоломей. Потом приподнялся, сел на край топчана, свесил ноги и, не открывая глаз, словно во сне, тихим голосом запел:

Мой Ангел–хранитель,

От Бога мне данный

В сопутии жизни земной,

С младенчества сердцем любимый, желанный,

Ты был неразлучно со мной.

И, не открыв глаз, снова бухнулся на топчан, продолжая тихонько петь:

Зачем же в годину

Скорбей, испытанья

Твой голос небесный затих?

Зачем я не вижу

Во мраке блистанья

Серебряных крыльев твоих?..

«Вот еще чума на мою голову, – вздохнул тяжело Мишка, оторвавшись от своих дум и прислушавшись к Варфоломею. – Тоже мне певец с погорелого театра. Не пойму: дурак он, в самом деле, или только прикидывается. Были ж такие люди на Руси – юродивые. Ходили по городам, селам, чудачили. Одни с них смеялись, а другие за святых почитали. Может, и Варфоломей такой? Если раньше юродивые были, то почему теперь их не может быть? Кто ему сказал, что я решил покинуть скит? Ведь никто не знал, кроме меня самого. Никто. А он узнал. Или нутром почувствовал».

Варфоломей продолжал что-то мурлыкать в подушку.

«Вот с какой это стати он распелся? – продолжал размышлять Мишка. – Как будто опять мои мысли читает. Или то впрямь ангел был? Вот так живем, ходим, говорим, всякие дела делаем. И не догадываемся, что все где-то фиксируется, запоминается. А вдруг на самом деле так? Что тогда?».

Теперь уже Мишка подскочил с топчана и сел на край, пытаясь связать нахлынувшие на него мысли и чувства в один узел. Перестав мурчать в подушку, Варфоломей повернулся и открыл глаза.

– Чего опять вытаращился? Давно не виделись? – незлобно спросил Мишка, пытаясь справиться с роем мыслей в голове. – Ты еще про крейсер «Варяг» спой. Знаешь такую песню? «Наверх вы, товарищи, все по местам, последний парад наступает!». Давай. А я подпою. Пусть монахи прибегут, посмотрят на наш концерт по заявкам трудящихся.

В ответ Варфоломей запустил руку под подушку и, вытащив оттуда какой-то предмет, кинул его Мишке:

– Держи, служивый! Да покрепче!

Мишка мгновенно поймал этот летящий предмет. Им оказалась обычная сосновая шишка размером с лимон. Она легко умещалась в ладони. Мишке захотелось бросить шишку назад, в Варфоломея, но тот вдруг подскочил к нему и, сильно сжав обеими руками его ладонь, горячо зашептал:

– Крепче, крепче держи! Не выпускай!

– Хватит валять дурочку, – Мишка легко высвободил свою ладонь и, чтобы успокоить Варфоломея, положил шишку себе под подушку. – Отсюда она никуда не денется. Давай-ка спи!

Варфоломей приложил палец к губам и теперь уже как-то заговорщически повторил шепотом:

– Не выпускай! Крепко, крепко держи ее!

Мишка махнул рукой, не желая участвовать в этом непонятном спектакле, но все же продолжал думать о связи случившихся с ним событий.

– Варфоломей! А Варфоломей! – Мишка снова повернулся к своему чудаковатому другу. – Ты сам-то как думаешь: Бог есть? Чуешь меня?

Варфоломей молчал, укрывшись с головой и тихонько похрапывая.

– Чуешь, раз молчишь и в две дырочки сопишь. Вот и мне кажется, что есть. Не знаю, как тебе это объяснить, но теперь и я верю, что есть какая-то сила над нами. Или внутри нас. А может, то совесть наша перед Богом ответ держит? Как думаешь?

Варфоломей по-прежнему лежал молча. Мишка тоже помолчал немного, потом достал из-под подушки спрятанную шишку и легонько кинул ее на топчан Варфоломея.

– Ты мне одно скажи, сопун, как узнал, что я тогда уехать собрался? Ты же не спишь, а только вид делаешь. Как догадался?

Варфоломей заворочался, что-то пробормотал, потом взял шишку и положил себе под подушку.

– Волчок под бочок – и молчок! – тихо засмеялся он.

– Ага, все понял, – вздохнул Мишка и опять повернулся на бок. – Что тебя, что волчка твоего спрашивать – все без толку.

Он старался перебирать охватившие его мысли о Боге и смысле жизни, вспомнить что-то еще, но запутывался в них все больше и больше. Наконец, он устал думать и уснул.

После утренней службы Мишка пришел к отцу Иоанну и рассказал ему о всех своих злоключениях во время поездки в город.

– В тебе огонь бушует, а укротить некому, – в раздумье сказал старец, поправляя кочергой горевшие в печи поленья. – Здесь вот тоже огонь, – он указал на печку, – да только от него пользы много: и светит, и греет, и готовить на нем можно. А в тебе бушует, клокочет, словно вулкан. И пользы никакой: ни тебе самому, ни людям. Одна беда.

Он взял доллары, которые Мишка выиграл.

– Вот принес ты эти деньги. Говоришь, заработал. А о том подумал, угодна ли эта жертва Богу? Или будем дальше строить храмы, украшать их иконами да колоколами на ворованные деньги? Сначала страну разорили, народ Божий пустили по миру, довели до полной нищеты и отчаяния, детей развратили, а теперь благотворением занялись, храмы стали строить! На краденные, ворованные, обманом, на чужих слезах, на чужом горе, на кулаках да мордобоях заработанные! Думаешь, этими деньгами откупимся от Божьего гнева? Нет, еще больший накличем на свою голову! Почему Богу приятна была жертва Авеля, а Каинову отверг? Пусть сначала все, кто грабил народ, у этого народа прощения просят! Все, кто ободрал его, как липку! Пусть вернут награбленное, обманом нажитое, а потом идут к Богу с покаянием.

Мишка молчал, не смея перечить старцу или оправдываться перед ним. Стыд, горький стыд палил, жег его душу, утверждая в правдивости слов о полыхавшем там пламени.

– Запомни, солдат: «Жертва Богу дух сокрушен. Сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит». Запомни и заруби эти слова в своей памяти. Так святой пророк сказал. А деньги, – он кивнул на пачку долларов, – забери. Куда хочешь девай их, но отсюда забери. На них крови человеческой много.

Мишка в совершенном смущении положил деньги в карман.

– Тебе Бог дал здоровье, силу, ум, – уже сочувственным голосом спросил отец Иоанн. – А для чего? О том думал или нет? Чтобы один другому физиономию квасить? Или тоже доллары покажешь, когда Он призовет к ответу и спросит, что ты дал взамен?

– Думал, – растерянно ответил Мишка. – Только сложно мне понять все. Не знаю, как дальше жить.

– Как жить? – старец теперь улыбнулся, посмотрев на опустившего голову Мишку. – А так, чтобы святым быть.

– Мне? Святым? – от неожиданности Мишка вскинул голову и удивленно посмотрел на монаха.

– Да, солдат. Святым. Грешить заканчивай.

– На мне печать ставить некуда, а вы: «Святым». Столько всего накуролесил…

– Накуролесил. Вот и потрудись исправиться. Другие ж могли. Тоже куролесили: и воевали, и кулаками махали, и водку пили. А потом покончили с прежней разудалой и развеселой жизнью – и стали святыми.

– Наверное, побольше моего знали. Потому и стали, – пробурчал Мишка.

– Жить, говорю, стали по-другому. Свято. А не купаться в грехах, как прежде.

– А с моими грехами что мне делать? Как жить? Небось, у них все по-другому было.

Старец опять ласково улыбнулся, посмотрев на Мишку.

– Грех он и есть грех. Так что, солдат, у всех одинаково начиналось. Да по-разному кончилось. А как жить тебе?..

Отец Иоанн вздохнул и прикрыл глаза, опустив голову.

– Что было – то было. Господь сказал одному грешнику так: «Держи, – говорит, – сердце свое в аду, но не отчаивайся». Видишь, как все просто? Каяться надо, просить Бога помиловать за наши грехи, считать себя великими грешниками перед Ним. Искренно, слезно считать, а не как лицемеры. Но при этом не отчаиваться в спасении. Господь ко всем милостив. А к кающимся грешникам – наипаче. Это тоже держи в уме. Я такой же солдат был, как и ты. Наукам разным не учился. Все, что знаю и чему научен – то от Бога.

Мишке снова захотелось возвратить заработанные доллары, но, вспомнив строгие слова наставника, не рискнул гневить его.

– Живи пока с нами, – отец Иоанн подкинул в печь пару смолистых поленьев. – Живи, пока не поймешь, не уразумеешь, чего Бог ждет от тебя. А там решишь, как быть дальше: остаться или же идти дальше кулаками махать, из пулемета строчить. Наши силенки совсем слабы, а тебя Господь силой не обидел. Потрудись для благого дела. И дрова заготавливать надо, и просфорное тесто месить – всюду крепкие руки нужны. Когда мы впервые пришли сюда – одно дело было. Теперь забот прибавилось. Так что сделай милость, не откажи старикам. А там, глядишь, и мы тебе пригодимся. Не смотри, что совсем ветхие стали…

Мишка вышел из кельи старца. Солнце светило ярко, но было уже по-осеннему холодно. По двору скита ходили одинокие паломники, приехавшие сюда помолиться из разных мест. Некоторые сидели на лавочке, с удовольствием подставив лицо солнечным струям, лившимся с пронзительно голубого неба.

Мишка прошел через двор и направился к приоткрытым дверям храма. Возле них стояла женщина средних лет, не спускавшая глаз с Мишки. Когда он подошел еще ближе и взялся за дверную ручку, она вдруг остановила его и повернула к себе.

– Батюшка, помолись за моего мужа! – она умоляюще посмотрела на Мишку.

Ее глаза были заплаканы и полны отчаяния.

– Я не батюшка, – буркнул Мишка и хотел пройти мимо. Но та не пустила его.

– Помолись! Христом Богом прошу!

– Кто я такой? – Мишку охватило сильное смущение. – Вон священники есть, старцы.

– А я тебя прошу! – она еще крепче схватила Мишкину руку. – Его с отрядом ОМОНа в горы послали. Нельзя ему погибнуть! Ребеночек его у меня под сердцем бьется. Понимаешь?

– Да кто я такой, чтобы молиться? – Мишка попытался освободиться от руки незнакомки, но та буквально вцепилась в него. – Просто живу здесь, помогаю.

– Вот и помогай. Только помолись за моего Алешу. Ни о чем больше не прошу. Помолись.

Она смотрела на него одновременно и требовательным, и умоляющим взглядом, и взгляд этот сейчас касался каких-то совершенно неведомых уголков Мишкиной души.

– Правда, не умею молиться, – сиплым от волнения голосом прошептал он. – Но попросить попрошу. Как умею.

– Так и попроси, милый. Как умеешь, – женщина прошла за ним к чудотворному образу.

В храме не было ни души. Даже послушник, обычно неотлучно сидевший возле свечного ящика, закрыл его и куда-то ушел. Пахло ладаном. Все подсвечники тоже были пусты, и лишь возле почитаемого образа Богоматери горели пучки свеч.

Мишка подошел к иконе, перекрестился, и, приподняв рабочий халат, больше схожий на монашеский подрясник, опустился на колени.

– Я и правда не умею молиться, – прошептал он, обернувшись к незнакомой женщине. Но, увидев снова ее заплаканные глаза, обращенные к святому образу, больше ничего не стал говорить в свое оправдание. Перекрестившись еще раз и сделав поклон, он собрался с мыслями. А потом с сильным волнением начал:

– Матерь Божия, кто я такой, чтобы просить Тебя? Прости, что беспокою. Не за себя прошу, а за вот эту рабу. Как зовут тебя? – шепотом спросил он.

– Полина, – утерев слезы, так же шепотом ответила она.

– За Полину прошу и мужа ее Алексея. На войне он. Опасно там. Очень опасно. Ради их ребеночка будущего, ради слез и молитв жены спаси его. Спаси его, Матерь Божия, и огради. Ты ведь все можешь. Вон сколько чудес от Тебя!..

Женщина уже не просто плакала, а рыдала, не в силах сдержать слез.

«А ведь она не от моих слов плачет, – подумал Мишка, снова собираясь с мыслями. – Она сердцем молится. Бога чувствует. Божью Матерь».

В его душе вдруг проснулось горячее сострадание к этой совершенно незнакомой ему женщине. Он представил, как действительно тяжело и опасно ее мужу там, куда его командировали, а ей одной тут, да еще беременной.

– Матерь Божия, – вздохнул Мишка, подняв взгляд к святому лику. – Спаси его! От всего спаси, что может приключиться там. От снайперской пули, от засад боевиков, от минных ловушек. А еще от болезней, холода, увечий, головотяпства нашего русского, от своих же дураков, трусов и предателей. Спасай его всегда, ночью и днем, на боевых заданиях и когда возвращается с них. Чтобы не спился, не сел на иглу, не сошел с ума от всех кошмаров и грязи.

– Спаси его, Матерь Божия! – Мишка чувствовал, что Заступница слышит его слова, внимает им. – От плена бандитского спаси. А коль случится такая беда, и там не оставь его. Пусть не дрогнет. Дай ему сил все перенести. Но пусть лучше этого не случится. Возврати его домой к жене. Ты ведь видишь, как она любит его и ждет. Возврати его живым и невредимым.

– Если он и провинился в чем перед Богом и Тобою, – Мишка не замечал, как слезы текли уже и по его щекам, – то накажи меня, а его спаси. Меня есть за что наказать. Во всем виноват и грешен перед Тобою. От самого детства и до сегодняшнего дня. Какой есть, такой и стою пред Тобою. Прости за все. Не отвернись от меня. Услыши. Аминь.

Он опустился пред образом в глубокий земной поклон, продолжая просить Заступницу всех христиан уже не словами, а сердцем вымаливая жизнь незнакомому воину, оказавшемуся в том же краю, где побывал когда-то и сам.

Наконец, он поднялся с колен и неслышно пошел к выходу. Его душа внутренне снова рвалась предстать пред святым образом – пусть неумытая, нераскаянная, ничего не умеющая, но в надежде на милосердие и любовь Божией Матери к грешникам. Но Мишка понимал, что больше того, о чем он просил, уже не способен.

– Откуда ты все это знаешь? – женщина вышла за ним и легонько тронула за руку.

– Что именно? – немного успокоившись, взглянул Мишка.

– Ну, про снайперов, ловушки минные, засады. Сам, что ли, воевал там?

– Да так, – уклонился от прямого ответа Мишка, – в книжках разных читал.

– Где ж ты так молиться научился? Я ведь молитвы разные знаю, а такой, какую ты читал, не припомню. Тоже, что ль, в книжках вычитал?

– Ежели что не так, не по-книжному, то прости. Предупредил же тебя, что не умею молиться.

Женщина опередила Мишку на шаг, встала перед ним и заглянула ему в глаза.

– Это ты меня прости, солдат. Я ведь знаю, что ты воевал. По глазам твоим вижу. Сердцем бабским чую. Оно не обманет. Воевал. Понюхал пороху.

– А кто тебя ко мне подослал?

Женщина первый раз за время их общения слегка улыбнулась:

– Не подослал, а подсказал. Надоумил, к кому подойти, чтобы мольбу мою услышали.

Мишка в изумлении посмотрел на нее.

– Ну и…

Женщина робко посмотрела в сторону храма, откуда они только что вышли, и чуть слышно прошептала одно–единственное слово:

– Она…

7. «Бумажечки»

Уставший от всех дум и переживаний Мишка лег на топчан. Он даже не взглянул на Варфоломея, сидевшего на корточках у открытой створки печки и изо всех сил дувшего на едва теплившийся там огонек. Мишка еще пытался осмыслить слова, сказанные ему старцем, то начиная думать о встрече у дверей храма, но его мысли кружились и кружились, ни на чем не останавливаясь и ни за что не цепляясь. Ему казалось, что он в шаге, даже в полушаге от чего-то очень важного – только протяни руку и возьми ключ от некой тайны, но странная сила не пускала его сделать это последнее, решающее движение.

Настырная возня Варфоломея с сопением и вздохами оторвали его от этой внутренней борьбы.

– Слышь, кудесник, любимец богов, возьми кусок бумаги и подложи под щепки, – обратился он к Варфоломею. – Ты где слишком умный, а где как дите малое. Печи кладешь, а разжечь огонь в печи ума не хватает?

– Лежи, лежи, служивый, – не переставая дуть, ответил Варфоломей. – А коль такой умный, то скажи, где бумаги взять?

– «Где взять, где взять…», – пробормотал Мишка, не желая вступать ни в какие разговоры, но, вспомнив, что у него лежала не то газета, не то порванный журнал, ответил:

– Раскрой сумку.

Варфоломей порылся и с тихим радостным мурлыканьем под нос занялся топкой печи. А Мишка снова попробовал сосредоточиться на пляшущих в его голове мыслях. Он даже не заметил, как начал погружаться в сон. И наверняка б заснул, если бы не скрип входной двери и вскрик удивления, смешанный с ужасом:

– Что ты вытворяешь, безмозглая твоя голова?

В дверях стоял отец Платон.

Несмотря на сравнительно молодой возраст – ему едва перевалило за тридцать – он был уже архимандритом и давал понять, что с его словом и мнением обязаны считаться все. А по-иному, как он полагал, и быть не могло. Рядом с ветхими, немощными старцами, впервые проложившими в эту глухомань первую тропку, к тому же на своих дряхлых и немощных ногах, а теперь проводившими остаток своих дней в непрестанной молитве и келейном уединении, молодой монах кипел энергией и здоровьем. Да и на монаха он был похож не слишком. Скорее на художника. Или писателя. В крайнем случае, на геолога, которого ненадолго занесло в здешние места. Среднего роста, с аккуратно стриженой бородкой и такой же аккуратной прической, переходящей на затылке в элегантный хвостик. А когда он снимал подрясник, пошитый, как и все другие его облачения, из очень дорогой материи, и оставался в джинсах, модной футболке и куртке, с мобильными телефонами в обеих руках, и в таком виде садился за руль своего «внедорожника», то от его монашеского вида и вовсе не оставалось следа.

Отец Платон не скрывал, что пользуется безграничным покровительством сверху. Ради стремительной духовной карьеры он бросил учебу на экономическом факультете университета, посчитав, что на новом поприще сумеет более успешно реализовать себя и как человек с деловой хваткой, и как духовное лицо. Не скрывал отец Платон и того, что его присутствие в таком захолустье было связано с планами коммерческой «раскрутки» скита с целью привлечения еще большего числа благодетелей и прибыли от нескончаемого потока паломников, тянувшихся в это безлюдье для молитвы перед чудотворным образом, да за мудрым советом здешних старцев.

В храме он служил редко, занимаясь в основном встречами с деловыми людьми, переговорами и поездками в город, где его ждали те же бесконечные дела и встречи.

От резкого голоса отца Платона, появившегося в дверях, Мишка вздрогнул и вскочил с топчана, где уже дремал, запутавшись в своих мыслях.

– Ты что делаешь, безмозглый?! – отец Платон готовился в дорогу и потому стоял, как обычно, в джинсах и спортивной кожаной куртке.

Даже не повернувшись в сторону архимандрита, Варфоломей продолжал что-то палить и подбрасывать в открытую дверцу печки, так же мурлыча себе под нос. Вместо него ответил Мишка:

– Неужто непонятно? Печку топит. Дрова отсырели, вот он их сухонькой бумажечкой.

Отец Платон стремительно подбежал к Варфоломею и вырвал у него комок бумаги, готовый полететь в огонь.

– Бумажечка?! – снова взвизгнул архимандрит, поднося ее к самым глазам Мишки. – Это ты называешь бумажечкой? Или тоже стал таким, как твой полоумный дружок? Даже хуже! Он дурак, с него взять нечего! А ты-то зачем дурака из себя корчишь? Или впрямь такой и есть?

Теперь Мишка понял причину бешеного возмущения отца Платона. Он увидел в руке архимандрита скомканную стодолларовую купюру – одну из тех, что лежали в его сумке. От того, что по своей наивности сделал Варфоломей и чем это обернулось, Мишке стало весело. Он громко рассмеялся, чуть не повалившись опять на свой топчан. Но, вспомнив, что перед ним все же стоит архимандрит, быстро унялся, хотя внутренний смех от всего происшедшего просто раздирал его.

– Может, ты это тоже называешь «бумажечкой»? – отец Платон, немного придя в себя, теперь смотрел на Мишку надменно и с презрением.

Он сразу невзлюбил его, приехав в скит. Он не мог понять, что держало этого здоровяка в такой глуши, и от непонимания видел в Мишкином присутствии недобрый умысел. Но еще больше он не любил Варфоломея – всегда немытого, нечесаного, в рваных лохмотьях, с грязными, годами нестрижеными ногтями, дурно пахнущего лесной гнилью и псиной от постоянного соседства с дикими обитателями.

Но больше всего отца Платона раздражало то, что этот оборванец появлялся всегда в тот момент, когда на встречу с отцом архимандритом в обитель на дорогих иномарках приезжали знатные гости. Варфоломей появлялся всегда некстати, крутился вокруг гостей, заглядывая им чуть не в рот, что-то канюча, над чем-то посмеиваясь, вызывая у приезжих господ смущение и брезгливость. Те старались каким-то образом отгородиться от этого надоедливого чудака, но тот, напротив, ставал еще более откровеннее в своем чудачестве. Отец Платон был рад убрать из скита обоих – и Мишку, и Варфоломея, но старцы не позволяли ему.

– Что скажете, сударь? – с насмешкой спросил отец Платон, теперь уже наслаждаясь своим превосходством. – И много еще у вас таких «бумажечек» на растопку? Может, поделитесь? Подкинете малость?

Мишка заметил, что Варфоломей притих и, теперь повернувшись к стоящему к нему спиной отцу Платону, следил за обоими. Ему стало обидно за своего друга. Он без тени смущения посмотрел в глаза архимандриту и чуть улыбнулся.

– Много-немного, а держим на всяк случай. Поди, не в городах живем, не в столицах, где полно киосков с газетами да журналами. Варфоломей, а ну покажи, сколько там еще этого добра?

Не вставая с пола, Варфоломей как-то по-собачьи, на четвереньках, подполз к сумке и вытряхнул оттуда остаток лежавшей там пачки с долларами, а потом так же приковылял к Мишке и протянул ему.

– «Тонны» на две с половиной[50] потянет, – Мишка взглянул на пачку оценивающим взглядом, а потом бросил ее назад Варфоломею. – Я думал, ты давно спалил.

Поняв Мишкины слова по-своему. Варфоломей в один прыжок очутился возле печки и бросил туда всю пачку. К тому времени огонь в топке уже плясал веселыми язычками, и очутившаяся там пачка сразу занялась. Опешивший, остолбеневший лишь на мгновение отец Платон ринулся следом и, грубо оттолкнув Варфоломея, голыми руками выхватил из печи уже дымившиеся стодолларовые купюры. Он даже не пожалел своей дорогой модной куртки, погасив об нее слегка обугленные края.

– Слава Богу, – зашептал он, внимательно осмотрев пачку со всех сторон, – слава Богу… Целехоньки!

Мишка снова не сдержал смех:

– Да что вы так переживаете, отче! У нас этого добра полный сундук! Берите, нам не жалко!

Отец Платон метнул взгляд по убогой комнатке, ища этот самый сундук, но тут же понял, что теперь его просто разыгрывают.

– Я слышал, ты воевал где-то? – отец Платон снова овладел кипевшей в нем злобой и ненавистью к обоим. – Оно, между прочим, видно, что с головой у тебя не того…

Он многозначительно покрутил в воздухе правой ладонью. Потом, не дожидаясь ответной реакции, сунул спасенные доллары в боковой карман куртки и вышел вон. Но в дверях обернулся и язвительно процедил:

– Я еще разберусь, откуда у вас эти «бумажечки»! И, сказать по правде, не удивлюсь, если вас обоих или, по крайней мере, тебя, – он сверкнул глазами на Мишку, – отсюда увезут в наручниках.

К своему большому удивлению, Мишка был абсолютно спокоен. Ему ни в чем не хотелось оправдываться. Он вдруг почувствовал неведомое, необъяснимое облегчение, радость от осознания того, что у него забрали то, в чем укорил его старец – заработанные в ночном клубе деньги. Ему ни капли не было жаль этой утраты, даже если б они действительно дотла сгорели в печи, не доставшись никому. Напротив, Мишке теперь казалось, что именно такого поступка – решительного, без капли сожаления об утрате большой суммы – ждал от него отец Иоанн, а потому чувствовал на душе не только облегчение совести, но и радость пока что неосознанной до конца победы, происшедшей внутри него самого.

Утихомирился и Варфоломей. Сначала он сидел с радостным выражением лица возле печки, глядя, как огонь разгорается все сильней и сильней, а потом взял веревку и пошел в лес собирать сухие ветки.

Отец Платон, между тем, продолжал негодовать. Уже сев за руль, чтобы ехать в город, он вдруг выключил мотор и, громко хлопнув дверцей, решительным шагом пошел к маленькому домику, где жили старцы.

К отцу Иоанну он не вошел, а влетел, даже не постучав в дверь кельи и не сотворив уставную молитву. Старец сидел в своей колясочке, сосредоточенно слушая, о чем ему со слезами рассказывала немолодая женщина. Разговор между ними был очень тихий, прерываемый глухими рыданиями гостьи, и потому неожиданно шумное появление отца Платона мгновенно разрушило эту доверительную атмосферу. Женщина тут же спрятала заплаканное лицо в шерстяном платке, которым были укутаны ее плечи, и, стыдясь слез, повернулась к многочисленным иконам, висевшим в углу кельи.

– Вот полюбуйтесь, отче, до чего мы докатились! – прямо с порога начал отец Платон, вытаскивая из кармана куртки пачку зеленых купюр.

– И до чего же? – изумленно поднял глаза старец, глядя на возбужденного архимандрита. – Отчего вы, родненький, такой беспокойный? Никак обидел кто?

Отец Платон хмыкнул и, по-прежнему демонстративно держа пачку, с иронией в голосе ответил:

– Ваши воспитанники, простите великодушно, с жиру бесятся! Оттого и гневаюсь. Пока я день и ночь мотаюсь, чтобы хоть как-то поддержать нашу обитель, привлечь сюда лишнюю копейку, пока я не знаю минуты покоя и отдыха, некоторые жируют в полном смысле этого слова!

– Ай-яй-яй! – всплеснул сухонькими ладонями старец. – Сало, что ли, едят?

Глаза отца Иоанна светились миром и теплом, что еще больше взорвало отца Платона.

– Нет, отче, не сало. Кабы сало! Вот этими самыми долларами, – теперь он потряс ими над головой, – ваши любимчики растапливали печку.

– Ай-яй-яй! – снова всплеснул ладошками старец, сразу догадавшись, о ком и о чем идет речь. – Вот так берут – и в печку?

– Да, представьте себе: берут, рвут, мнут – и в печку. Купюра за купюрой.

– И много сожгли? – отец Иоанн с прищуром на левый глаз посмотрел на пачку в руке архимандрита.

– Небось, не одну сотню! Да на эти деньги можно столько всего завезти! Вот уж истинно сказано: заставь дурака Богу молиться, так он лоб разобьет.

– Истинно, истинно, батюшечка!

Отец Иоанн взял пачку и теперь внимательно рассмотрел ее вблизи.

– А что, родненький, и впрямь это большие деньги?

Отец Платон снисходительно улыбнулся:

– Кабы вы жили не в лесу да побольше общались с образованными, культурными людьми, то знали б цену этим «бумажечкам».

Не выпуская пачки из рук, отец Иоанн кротко улыбнулся:

– И то правда, батенька! Ни образования, ни ума – ничего у меня, грешника, нема! Сущая правда. Кого нам Бог посылает, с теми и общаемся. А уж вы, батюшечка родненький, на нас за то не гневайтесь. Ах, проказники, топить деньгами печку… Щепок, дров им в лесу мало!

Мирный, спокойный тон старца немного успокоил и отца Платона. Он протянул руку, чтобы забрать назад купюры и ехать в город, но старец продолжал держать их, о чем-то размышляя.

– Евдокия, а Евдокия! – обратился он к тихо сидевшей и не встревавшей в разговор женщине. – Небось, ты пограмотней моего будешь. Ну-ка прикинь, голубушка, тебе этих денег хватит свою беду поправить?

И подал ей пачку с долларами. Пока та в совершенном изумлении смотрела на них, боясь даже дотронуться, отец Иоанн пояснил отцу Платону:

– Беда у нее большая случилась. Хата сгорела дотла, а с хатой корова – единственная кормилица ее деток. Как говорят, хоть реви, хоть плачь… Ну так что, хватит или нет?

Не веря своим глазам, она держала в дрожащих руках купюры, будучи не в силах вымолвить ни слова.

– Ты, мать, не тяни. Хватит или нет, спрашиваю?

– Батюшка… Миленький… Благодетель… Да тут хватит не то что из бревен, а кирпичный дом купить, вместе с сараем и коровой… За что мне такая милость?..

– Вот и купи, коль, говоришь, хватит, – спокойно ответил отец Иоанн. – Забирай эти бумажки, да иди и купи все, что нужно. Не тяни. Да отца Платона, благодетеля своего, благодари, это он гроши принес. В самый раз пригодились. А то б думали–рядили, где взять. Молись за него.

Женщина на коленях приблизилась к архимандриту, ухватила его руку и принялась обливать ее слезами:

– Не только я, а и дети мои будут молиться за вас, батюшка! Весь век свой молиться будут!..

Отец Платон хотел что-то сказать, но понял, что это бессмысленно. Уловив его растерянность, старец спросил:

– А вы в город, родимый? Так владыченьке нашему поклончик от нас, грешников, не забудьте отвесить. Помним, передайте ему, поминаем в наших молитвах и его о том же просим смиренно.

Потом снова повернулся к женщине:

– А ты, Евдокия, хватит плакать да кудахтать, как курица. Иди с Богом да помни о Его милости. «Возверзи на Господа печаль твою, – говорит святой Давид, – и Той тя препитает». Помни это.

Отец Платон вышел из кельи старца так же стремительно, как и вошел туда. В нем опять закипала злоба. Возле машины во дворе скита к нему под благословение подошли несколько приезжих паломниц. Но, даже не взглянув на них, он сел в машину и на скорости рванул по лесной дороге.

«Все расскажу владыке, – думал он, все больше и больше распаляясь. – Пусть знает, какими чудесами тут занимаются эти святоши. А не поможет – сообщу выше. Там за такие фокусы по головке не погладят. Не монастырь, а настоящий дом дураков и престарелых. Или престарелых дураков…».

Он выехал из монастыря на бешеной скорости и, не стараясь выбирать дороги почище, мчался среди леса. Неожиданно он увидел, как впереди, прямо на самой обочине, по которой он ехал, замаячила чья-то фигура. Подъехав ближе, он безошибочно узнал Варфоломея, что вызвало у него еще больший прилив ярости и гнева. Варфоломей, тоже узнав, чья это была машина, почтительно снял засаленную шапку и поклонился проезжавшему мимо архимандриту.

Когда машина почти поравнялась с Варфоломеем, отец Платон заметил грязную лужу и, круто повернув руль, намеренно въехал туда на большой скорости, обдав Варфоломея потоком лесной грязи и болотной жижи. Даже не взглянув в боковое зеркало, отец Платон процедил:

– Придурок… Ублюдок… Как и твой дружок. Погодите, я вам еще устрою тут райскую жизнь… Всем вам устрою… Святоши…

А Варфоломей стоял и с тем же почтением смотрел вслед уносящемуся «внедорожнику». Лишь когда он скрылся за поворотом, он вытер лицо, стряхнул с себя грязные липкие листья, поправил за спиной вязку сухих веток и медленным шагом поплелся в скит, грустно улыбаясь своим сокровенным мыслям.

8. Оксана

Осень пришла сырой и холодной. С утра скит и окрестный лес накрывал туман, отчего и без того мокрая дорога превращалась в сплошное бездорожье. В этих местах осень всегда была одинакова, лишь не на долго открывая небо для солнечных лучей и скромного тепла. Посетителей в скиту становилось все меньше и меньше. Люди спешили воспользоваться каждым погожим деньком, чтобы сделать последние приготовления к грядущей зиме.

– Не знаю, как быть, – вслух размышлял отец Иоанн, позвав к себе Мишку. – И в город надо бы поехать, запастись кое-чем, пока дорогу вконец не развезло, и отпускать тебя боюсь. Уж больно горяч. А там и до пожара недалеко. Просто не знаю…

Отец Иоанн взял длинную кочергу и поворошил ею тлевшие в печи поленья.

– А вот какое тебе будет боевое задание, солдат. Как раз для твоих крепких рук и сноровки, – уже без сомнения сказал старец. – Евдокию, прихожанку нашу из соседней деревни, ты ведь хорошо знаешь?

Мишка утвердительно кивнул головой.

– Купила она себе новый домик, на те самые гроши, которыми вы печку топили, – улыбнулся старец. – Как раньше писали в газетах, пустили мы военный атом на мирные цели. Так вот, домик-то новый, а крыша худая оказалась. Надо бы помочь бедной вдове с детишками. Бери-ка ты своего друга Варфоломея, да и ступайте в деревню. Дорогу знаете, а инструмент, материал, какой нужен, на месте найдете. Там поживете, Евдокия не даст вам с голоду ноги протянуть. Делов-то для таких орлов! Дня за три, даст Бог, управитесь, как раз до затяжных дождей.

В тот же день, ближе к вечеру, Мишка с Варфоломеем были на месте. Евдокия приняла своих помощников очень радушно, выделив им отдельную комнатку. Радовались и дети. Их у вдовы было трое, все мальчики–погодки.

– Муж мой покойный, Царство ему Небесное, следил за порядком в лесу, чтобы меньше браконьерством занимались. Так за это и «отблагодарили», – Евдокия вкратце рассказала гостям причину своего вдовства. – Застрелили его глубокой осенью, три года назад, а нашли лишь весной, когда снег сошел. Только косточки и остались, да и то не все…

Чтобы не терять времени даром, Мишка с Варфоломеем поднялись на крышу и метр за метром осмотрели ее. Она действительно нуждалась в ремонте. То тут, то там зияли дыры разных размеров, а в одном углу из-за просадки нуждалась в еще более основательном ремонте.

– Эге, напарничек, – сказал Мишка, прикидывая объем предстоящих дел, – тут нам с тобой работенки хватит. Это тебе не в лес по грибы да ягоды ходить или хворост таскать. Давай-ка тащи сюда доски, бревна.

Варфоломей тоже все осматривал, ко всему примерялся со знанием настоящего мастерового.

Уже к следующему утру о гостях, приехавших к Евдокии, знала вся деревня.

– Дусь, а Дусь, – спрашивали ее другие женщины, когда она шла в маленький ларек за хлебом, – а что это за женихи к тебе нагрянули? Один, правда, уж больно лохматый, прям леший, а второй ничего, пригожий мужичок. Видный!

Евдокия лишь отмахивалась от всех шуток:

– Да успокойтесь, бабы. Не про вас такие женихи. С монастыря они оба здешнего.

От такой новости те цепенели:

– Монахи? Неужто оба? Даже тот, что помоложе?!

– Оба – не оба… Вам-то какая печаль? – отбивалась от надоедливых расспросов Евдокия. – Вы что, куры, каких петушок долго не топтал, а? Ишь, разгорелись бесстыжие глазенки. Аль нечем больше заняться, как на заезжих мужиков таращиться? Аль у голодной куме лишь одно на уме?

К удивлению Мишки, в сарае нового дома, который купила Евдокия, нашлось все необходимое для ремонта: и кровельное железо, и гвозди, и готовые доски с тесаными бревнами. Поэтому, несмотря на моросящий дождь, работа закипела с раннего утра.

Евдокия не могла нарадоваться на своих помощников. Радовались и дети. Каждый из них старался хоть чем-то помочь, на что мать строго одергивала их:

– Хватит крутиться под ногами у взрослых! Без сопливых обойдутся.

– Ми не сопливые, – оправдывались те, показывая матери свои чистые носики.

Зато Мишке было приятно заступиться за этих мальцов:

– Пусть привыкают к хозяйству. Молоток тоже надо уметь держать. Да и все остальное уметь делать. Мужики ведь…

И нарочито просил их таскать наверх разные гвозди, доски.

Работа спорилась, когда Евдокия заглянула на чердак, где трудилась дружная бригада, и скомандовала:

– А ну всем мыть руки и за стол! Как говорил мой покойный, война войной, а обед по расписанию.

Все послушно спустились вниз. На столе стояла кастрюля наваристого борща, жареная курица, соленые бочковые грибы, жбан парного молока.

– Куда столько? – Мишке стало неловко за такое обилие приготовленной еды. – Назад же забраться не сможем.

– Сможете, сможете, – хлопотала вокруг них Евдокия, рада поухаживать за своими помощниками. Да и вообще ей было приятно, что в доме появился мужской дух. Радовались и дети, уплетая за обе щеки то, что перед ними поставила мать.

– Видали? – улыбалась она. – В компании и пустые щи деликатесом покажутся.

Мишка не затягивал с обедом. Световой день был короткий, а недоделанной работы оставалось много. Они уже готовы были встать из-за стола и поблагодарить хозяйку, когда в большую комнату, где они все сидели, вошла девушка. Увидев незнакомцев, она густо покраснела:

– Ой, теть Дунь, а я думала… А я не знала…

Евдокия подошла к ней и ласково обняла за плечи:

– Это голубушка, соседушка наша. Оксана.

Девушка покраснела еще больше и что-то зашептала Евдокии на самое ухо.

– Да так бы сразу и сказала. Чего стесняться? Тут все свои. Пошли.

Они вышли во двор, но через минуту Евдокия возвратилась.

– Уж не знаю, как вас, ребятки, просить, – она смущенно посмотрела на Мишку.

– Да не надо просить, – понял ее взгляд Мишка. – Чем помочь? Мы завсегда рады.

– В подвал слазить, – вытирая руки о края фартука, попросила Евдокия. – Там фляга ихняя стоит с маслом. А у меня руки слабы тягать. Да и резали меня в больнице давеча…

– Вы, тетка Дуся, нас называете своими, а смотрите как на чужаков, – хмыкнул Мишка. – Все сделаем!

Оставив Варфоломея и детвору допивать молоко из глиняных кружек, он вслед за Евдокией вышел во двор, в глубине которого был погреб.

– Ни света, ни ступенек – ничего еще не успела сделать, – причитала Евдокия, едва поспевая за Мишкой.

– А как же вы туда спускаетесь? По веревке, что ль?– рассмеялся Мишка.

– По лесенке, – махнула рукой она. – Да лесенка такая, что не приведи Бог. Так что осторожней, родимый, не сорвись.

Увидев Мишку, щеки Оксаны снова занялись румянцем.

– Вот нам Бог какого богатыря в помощники послал! – радостно сказала Евдокия, подходя ближе.

Мишка заглянул в погреб и потрогал торчавшую оттуда хлипкую лестницу.

– Да уж, тетка Дуся, лестница, скажу вам, военная, – усмехнулся он и, отставив ее в сторону, прыгнул вниз.

– Господи, помилуй! – вскрикнула Евдокия.

Мишка быстро нашел алюминиевую флягу, наполненную почти доверху душистым домашним маслом, и подал наверх. Оксана схватилась за боковые ручки, но ее девичьи руки не могли справиться с такой тяжестью. Мишка все понял, спустил флягу назад, потом нашел в подвале какие-то старые ящики и, взгромоздившись на них, сам поднял флягу и поставил ее на край погреба.

Только теперь он увидел Оксану вблизи. Это была девушка лет двадцати, сохранившая при здешнем деревенском образе жизни грациозность и стройную осанку. Из-под ситцевого платка пробивались густые рыжевато-золотистые волосы, спадая непослушной челкой на самые глаза, оттеняя их зеленоватый цвет и бездонную чистоту. Две ямочки на щеках придавали ее и без того красивому русскому лицу особое очарование.

«Эта красавица, видать, не одного парня свела с ума», – подумал Мишка, глядя на нее с улыбкой, приводя тем самым в еще большее смущение и снова вгоняя в густую краску.

– Бидон вытащили, а кто меня тащить будет? – подмигнул Мишка, торча из подвала. – Кто подаст руку бедному крестьянину?

Оксана растерялась еще больше и, жалобно посмотрев на Евдокию, лишь прошептала:

– Теть Дусь…

– Ладно девок наших смущать, – Евдокия рассмеялась добрым смехом. – Они у нас тут невесты скромные. Да вот беда: все женихи перевелись, одна шпана да хулиганье по деревне бродит.

От этих слов Оксана закрыла лицо платком и хотела бежать со двора вместе с флягой, но она была настолько тяжелой даже для ее работящих рук, что девушка в бессилии села прямо на крышку и снова умоляющим взглядом уставилась на Евдокию.

– Ну что, богатырь, – обратилась она к выбравшемуся из подвала Мишке, – как говорится, взялся за гуж – не говори, что не дюж. Сделай еще одно доброе дельце: помоги нашей девочке отнести флягу. Она тут недалече живет.

Мишка поднял флягу и вместе с Оксаной вышел на улицу.

– Дорогу хоть не забыла домой? – снова улыбнулся Мишка, искоса посмотрев на нее.

– Может, пособлю? – вместо ответа спросила она, пытаясь взяться за другую ручку.

– Может, и пособишь, – стараясь не слишком иронизировать над смущенной девушкой, сказал Мишка. – Но лучше не надо. Так быстрей управимся, а то мне на крышу лезть надо. Дел много.

В молчании они прошли половину деревенской улицы, когда прямо перед ними, возле деревянного сельповского магазина появилась компания из нескольких парней. Все они были заметно выпившими и вели разговор между собой оживленно, громко, не стесняясь в выражениях и брани. Увидев Мишку с бидоном и рядом с ним идущую Оксану, они примолкли. Наконец, тот, что был повыше и поздоровей, перегородил им дорогу и с презрением обратился к Оксане:

– Хахаля нашла? Пока, значит, Костик в городе копейку зашибает, ты, шалава, мать твою, шуры–муры, разные амуры решила завести?

Грязно выругавшись, он смачно сплюнул на землю густые сопли. Поняв, что дело идет не к добру, Мишка решил немедленно прекратить этот разговор.

– Слушай, во-первых, я не хахаль, а приехал сюда работать…

– Да? – с наглым видом прервал его тот же парень. – Работать? Сюда? И чем же ты работаешь, мастер? Инструмент хоть в порядке? Ксюха, ты проверила?

Вся компания громко расхохоталась.

Мишка опустил флягу и вышел немного вперед. Оксана тут же встала рядом, слегка взяв его под руку:

– Не надо с ними связываться. Пойдемте… Прошу вас…

Нагловатый парень снова расхохотался:

– Так мы еще на «вы»?

– Оставь свои шутки знаешь где? – вспыхнула Оксана. – Человек к тетке Дусе приехал, помогает. Чего привязались?

– Ой, ой, ой! – парень обошел вокруг Мишки, не спуская с него презрительного взгляда. – Это он, что ли, человек? И не стыдно тебе, Ксюха, рядом с этим фраером?

Мишка не испытывал ни малейшего страха перед пьяной компанией. Он не сомневался, что справится со всеми без особых усилий, но не хотел, чтобы по деревне о нем пошла слава приезжего драчуна. Стараясь сохранить спокойный тон, он попытался утихомирить нагловатого незнакомца:

– Слушай, земляк…

– Тамбовский волк тебе земляк, падла! – тот снова резко оборвал его. – И потом прошу на «вы». А то как «тыкну»!

Он замахнулся и попытался ударить Мишку прямо в переносицу. Но эта попытка оказалась настолько неуклюжей, что тот без особого труда перехватил кулак и стиснул его в своей мощной ладони. Глядя в захмелевшие глаза, он начал сжимать сильнее и сильнее, а потом вдруг резко согнул его руку в запястье, как рычаг. От резкой боли парень со стоном упал на колени.

– Отпусти, сломаешь!

– Ничего, – Мишка продолжал держать его кулак, – как сломаю, так и отремонтирую. У меня инструмент в полном порядке. И всегда при мне. Не сомневайся.

Стоявшие на ступеньках магазина дружки сделали движение, чтобы прийти на выручку, но Мишка остановил их одним взглядом: жестким, решительным. Поняв все без слов, они попросили отпустить их собутыльника, беспомощно барахтавшегося на коленях.

– Самбист? Каратист? Да? – парень тер посиневшую руку.

– Артиллерист, – спокойно ответил Мишка и, подняв флягу, спокойным шагом пошел вслед за бледной Оксаной.

– Погоди, Костик вернется, он тебя, фраер, вилами отсюда гнать будет! И с тобой, Ксюха, базар будет! – крикнул им вслед все тот же задиристый парень.

Отойдя немного, Оксана мельком взглянула на Мишку:

– Как вы их, однако…

Никак не отреагировав на похвалу, Мишка предложил:

– Давай на «ты», а? Я ведь тоже деревенский, разным этикетам не обучен. И, кстати, Михаилом меня зовут.

Так они подошли к дому, где жила Оксана. То была обычная хата, сложенная из толстых бревен, со всех сторон законопаченная, а кое-где утепленная толстым шифером. Войдя во двор, Мишка сразу почувствовал идущий изнутри дома запах гари.

– Там, случаем, не пожар? – с тревогой спросил он Оксану.

– То печка у нас такая. Пока разгорится – весь дом в чаду. Перебрать бы, да некому. Сам видел, кто у нас в деревне остался, – и она кивнула в ту сторону, откуда только что пришли.

– Это дело тоже поправимое, – Мишка поставил флягу у самых дверей дома.

Оксана впервые посмотрела на него открыто, не пряча своего лица и не краснея. А потом улыбнулась – и на ее щеках появились две ямочки.

9. Петро

Но ни на следующий день, ни через день Мишке не удавалось покинуть дом Евдокии. Вслед за крышей хозяйка попросила поправить сарай, вычистить колодец, укрепить забор вокруг двора. Если Варфоломей ко всем просьбам относился спокойно и безропотно, то Мишку все это начинало раздражать. Ловя на себе загадочные улыбки Евдокии, ему казалось, что она специально удерживает их обоих возле себя.

– Не ворчи, ворчун, – говорила она, усаживаясь за столом напротив Мишки и наливая ему полную тарелку вкусного деревенского борща. – Вы теперь у меня в послушании. Так-то, отцы и братья! Старец велел держать вас столько, сколько будет нужно. Так что не сопи, а ешь, пока рот свеж.

Но еще через день Мишка не выдержал.

– Нам и впрямь пора назад, – стараясь как можно спокойным тоном умилостивить свою новую хозяйку. – Надо будет – еще придем, пособим. А то уже вся деревня на нас смотрит. Смеется. Скоро по всем хатам пойдем плотничать, мастерить…

– По всем – не по всем, а в одну вы завтра точно пойдете, – рассмеялась Евдокия. – Угадай с трех раз: в чью?

И, уловив в Мишкиных глазах тень смущения, рассмеялась еще больше. Но потом добавила уже совершенно спокойно:

– Надо им пособить, бедуют они сильно. Их батька уж как пять лет бревном придавило. Он на заимках работал, лес валил. Вот и накрыло его сосной. Хоть и жив остался, да что это за жизнь без обеих ног?..

И она горестно махнула рукой.

– Какой мужик был! Теперь ему одна радость – в рюмку носом, а Глаше, жене его, да Ксюхе одно горе. Без мужика-то в доме знамо как…

И она снова махнула рукой.

Если хозяйка дома Глафира – мать Оксаны – встретила своих помощников радушно, приветливо, сразу взявшись хлопотать вокруг них, то сам хозяин – Петро – не проявил к ним никакого гостеприимства. Смерив их тяжелым угрюмым взглядом, прокуренным голосом буркнул:

– А, прибыли помощники…

Он сидел в старом ватнике, без шапки, со всколоченными редкими волосами, давно небритый, в неуклюжей инвалидной коляске, взятой или перекупленной у кого-то. Она была очень старой и неповоротливой, управлять ею можно было с помощью двух передних рычагов, попеременно двигая их взад и вперед. Мишка не смог скрыть своего удивления, навидавшись в госпиталях, какими средствами пользовались его боевые друзья, получившие тяжелые ранения или ампутации. Ноги Петра – вернее, то, что от них осталось выше колен – были укутаны побитым молью шерстяным платком и перехвачены такими же старыми, потертыми от времени кожаными ремнями.

– Что, никогда калек не видал? – недобрым смехом хрипло засмеялся Петро, обнажив редкие желтые зубы.

– Почему не видал, – Мишке не хотелось вступать с ним в разговор. – И не такое видал…

– Не такое? – Петро подкатился к нему ближе. – А какое, ежели не такое? А? Слушок по деревне гуляет, что ты монах. В серых штанах. На заду латка, белая подкладка. Так что ты видал в жизни своей, монах?

– Не заводись! – прикрикнула на него Глаша. – Люди помочь пришли, а он с порога завелся, как сумасшедший.

– Он и впрямь не того, – уже тихо, почти шепотом сказала она, когда с ее помощью Петро укатил в другую комнату, и они остались наедине.

– После того, как эта беда с ним случилась, – она указала взглядом на свои ноги, давая понять, о какой беде идет речь, – прямо взбесился. Что ни скажи – все ему не так, за все цепляется, за все скандалит.

Она тяжело вздохнула и покачала головой.

– А уж как приложится, – Глафира слегка щелкнула пальцем по шее, – то вообще беда. Безногий хулиган. Хоть из дома беги! Жалко Ксюшу, девочку мою. Ой как жалко… Такого натерпелась от отца родного, такого наслушалась… Молюсь, чтобы послал ей Бог счастливую долю. А мне уж крест, видать, такой: терпеть до конца. Или он меня со свету сживет, или его Господь приберет.

Пока Глафира тихонько причитала, Мишка с Варфоломеем принялись за дело. Они разобрали часть печки, прочистили дымоход, а потом, замесив целый ушат маслянистой вязкой глины, приготовились все сложить назад и проверить исправность.

– Э, нет, соколики, – остановила их хозяйка, – так не годится. Так дело не пойдет.

– Как не пойдет? – удивился Мишка. – Не так, что ли, делаем?

Глафира рассмеялась:

– Да все так, хорошие вы мои! Обедать давно пора. А то скажут, что уморила вас с голоду.

Мишка взглянул на часы. И впрямь, ему казалось, что они приступили к работе недавно, когда с раннего утра пришли сюда, а стрелки уже показывали послеобеденное время.

Они вошли в просторную комнату. Посредине стоял большой стол, накрытый простенькой плюшевой скатертью, поверх которой была застелена такая же простая клеенка. В углу примостился старенький черно–белый телевизор «Рекорд» с двумя усами комнатной антенны, а прямо над ним висели несколько почерневших икон, украшенных рушниками.

– Я ведь с Украины родом, мои корни далеченько отсюда, – начала объяснять Глафира, подведя гостей к образам. – В тридцатых нас, как всех тогдашних куркулей, сюда сослали. Хотя какие мы куркули были? Корова своя, лошадь своя, все хозяйство свое… Землица тоже была. Хоть и немного, но своя. А как без своей земли и без хозяйства? Коммунистам это не нравилось. Им коммунизма хотелось. Вот и получили мы от их щедрот энтого самого «коммунизма» под самую что ни есть завязку. Что в руки успели взять – с тем и погнали нас, как скотов каких. Эти иконы от моей мамы покойной, Царство ей Небесное, родненькой. Не пережила она того страшного времени… Я уж тут родилась, да за этого ирода замуж вышла. Пока работал – нормальный мужик был. А теперь потерял ум свой совсем…

– Это кто, я ум потерял? – услышав приглушенный разговор, Петро снова выкатился на своей неуклюжей и страшно скрипучей коляске из другой комнаты, бывшей, по-видимому, их спальней. Глаза его уже не пылали утренней злобой.

– Нет, сосед наш, – буркнула Глафира, глядя на него.

– Так зачем ты к нему бегаешь? Аль греха не боишься, мать? – и он громко рассмеялся.

– А хочешь я тебе задачку одну задам? Посмотрим, какая ты умная. – Петро явно отошел от утреннего настроения. – Горело в церкви 7 свечек. Три погасли. Сколько осталось?

– Как сколько? – Глаша задумалась на мгновение и быстро взглянула на Петра, ища в его вопросе подвох. – Чего тут считать? Четыре осталось, коль три погасли.

Поняв, что уловка удалась, Петро расхохотался:

– Эх ты, грамотей! Как же четыре, когда три!

– Как это три? – растерянно посмотрела на него Глафира. – Четыре!

– Три, говорю тебе русским языком! Три погасли, а остальные просто сгорели! А еще счетоводом в бригаде работала!

– Тьфу на тебя! – тоже без всякой злобы ответила ему Глаша и взялась помогать Оксане, хлопотавшей у стола.

– Ты не сердись, монах, – уже совсем мирным голосом сказал Петро, подвигаясь ближе к столу.

– Да какой я монах, – немного с досадой ответил Мишка, глядя от смущения себе под ноги.

– Как это какой? Самый настоящий. В серых штанах! – и опять Петро рассмеялся, на что Глафира строго одернула его.

– Эх, ребятки, кабы вернуть мне мои ноги, разве я сидел бы в этом тарантасе без дела? – вздохнул он. – У меня все в руках кипело, первый парень на деревне был. Она не даст соврать.

– Был, – буркнула Глаша, – да весь сплыл.

– Да, мать, сплыл, – грустно кивнул он головой. – То лес валял да по реке сплавлял, а теперь сам как бревно на вашей шее. Ни Богу, ни людям не нужен. Никому…

– Мели, Емеля, твоя неделя – Глаша вытерла руки о фартук и придвинула Петру тарелку борща. – Не ты Богу, а Бог тебе не нужен. Так лучше скажи. Кабы нужен тебе был Бог, глядишь, на своих двоих бы бегал.

Петро поводил по тарелке самодельной деревянной ложкой, думая о чем–то своем.

– Мне-то? Бог-то?

И вдруг, словно очнувшись, крикнул Глаше на кухню:

– Я на такие вопросы, сама знаешь, просто так не отвечаю. Неси-ка сюда гостям–помощникам.

Глафира появилась в комнате, держа в руке бутылку.

– Украинскую горилку когда-нибудь пробовали? Нет? Настоящий первачок! – она налила Мишке и Варфоломею по половине граненого стакана.

– А мне? – умоляющим взглядом посмотрел на нее Петро.

– Рука в …, – осеклась она, посмотрев на гостей. Но потом налила и ему.

– Ты о Боге почему-то всегда вспоминаешь только после этой отравы, – Глаша налила немного себе и совсем чуть-чуть Оксане и вместе с ней тоже присела за стол.

– Так коль отрава, говоришь, чего ж ты ее так расхваливала? «Горилочка», «первачок», «настоящая»… «Отравой» гостей потчевать будешь? Чего молчишь?

Петро явно был настроен побалагурить.

– Это кому как, – быстро выкрутилась Глаша. – Для хороших людей – лекарство, а для таких иродов, как ты – отрава.

– Ну, так выпьем за то, чтобы, как говорится, здоровы все были. И не кашляли! – Петро поднял свой стакан и, не дожидаясь, когда его примеру последуют другие, выпил одним махом.

Выпил и Мишка, принявшись закусывать хрустящим огурцом, накладывая в тарелку маринованных грибочков.

– Чего не пьешь? – обратился Петро к Варфоломею, глядя, как тот что-то внимательно рассматривал в стоящем перед ним стакане.

– Мух много нападало, – он брезгливо поморщился и с отвращением отодвинул от себя стакан.

– Ты что, сдурел? – хохотнул Петро. – Какие мухи? Зима на носу, они все давным-давно сдохли.

– Много мух, много, – пробормотал Варфоломей, – какой ты после этого хозяин, коль в хате полно мух. Ишь, все летают, летают проклятые! А зеленые, зеленые какие! С навоза, видать. Такие только там водятся.

Петро положил ложку на стол и вопросительно уставился сначала на Глашу, а потом на Мишку.

– Что-то я не пойму вас, ребята.

– Да это он так, юморит, – Мишка попытался взглядом намекнуть Петру, что его напарник не совсем обычный человек.

– А, такое дело, – понял его Петро и снова принялся за еду. – Ну что ж, мухи – это не самолеты, не бомбардировщики. Ешь, родимый, не обращай на них внимания.

Они выпили еще немного, доели то, что поставила хозяйка, и хотели уже вставать из-за стола, как Петро удержал Мишку:

– Куда торопиться, давай погомоним немного. С кем, как не с гостями погомонить? Они у нас теперь бывают редко. Да и какие это гости? Вся деревня – родичи. Ходят друг к дружке, как к себе домой. Коты, собаки – все общее. Только дети да жены еще чьи-то. Глядишь, скоро коммунизм во всем будет. Как завещал нам великий Ленин.

Услышав это имя, Глафира цыкнула на Петра и в испуге перекрестилась.

Перекрестился на образа и Варфоломей, вставая из-за стола и собираясь доделывать печку. Глафира хотела забрать бутылку, но Петро остановил ее:

– Мать, мы по чуточку, для поддержания темы.

– Ага, – Глафира не убирала руки, – у тебя по чуточку не получается. А потом такие темы с твоего языка, что всем святым тошно становится. То-то лежишь теперь колодой. С Богом не шути! Не только без ног – без головы останешься!

Но, видимо, почувствовав, что Петро был действительно настроен миролюбиво, оставила на столе бутылку, два стакана и солку с нарезанным хлебом. Петро тут же плеснул в оба стакана.

– Для русской души энто дело и впрямь как эликсир или бальзам какой, – он уважительно посмотрел на бутылку. – Не промочив горла, ни одну песню душевную не споешь, ни одна мысля умная в голову не полезет.

– Да-да, – иронично ответила ему Глаша с кухни, – особенно в твою.

– Что они понимают, бабы? – Петро в задумчивости взял стакан. – Расскажи-ка лучше, монашек, как жизнь, что нового?

– Да не монах я никакой, дядька Петро, – полушепотом ответил Мишка, – что вы заладили, ей-богу!

– А коль не монах, то что забыл в той богадельне? Правды какой шукаешь аль от правды тикаешь?

«Прилип, как банный лист», – подумал с досадой Мишка, будучи не рад тому, что остался за столом, когда Варфоломей уже занимался делом. Не зная, что ответить и желая перевести разговор на другую тему, он предложил:

– Давай, дядька Петро, просто выпьем, а то мне дело пора делать.

– А за что пить-то будем? – он чокнулся краем своего стакана о Мишкин. – У нас «просто» не пьют. Иначе пьяницей стать можно. За здоровье пили, за дела ваши хорошие тоже подняли. Ну, предлагай, коль подняли.

Мишка немного подумал и решил закончить это застолье:

– А за мир во всем мире. За это мы не пили. Выпьем – и пойдем. Добро?

Он тоже чокнулся о стакан Петра и выпил. Самогонка, которую сварила Глафира, была крепкой, градусов шестьдесят, не меньше. Петро тоже выпил и коснулся руки Мишки:

– Как ты сказал: «Выпьем – и пойдем»? Нет, выпьем – и снова нальем.

И плеснул в стаканы.

– За мир – это ты хорошо сказал, – Петро опять стал задумчивым. – Слыхал такую песню: «Хотят ли русские войны»? Там дальше так: «Спросите вы у тишины». А я вот не у тишины, а у тебя хочу об этом спросить. Вы же, монахи, все про все знаете. К вам все за советом, за ответом едут. Вот и скажи мне: хотят ли русские войны?

И пристально посмотрел Мишке в глаза. Тот спокойно выдержал этот взгляд.

– Ты сам ведь русский? – тихо спросил Петро и сам ответил:

– Русак, по глазам вижу. Чьих-то будешь?

– Издалека, – Мишке не хотелось ввязываться в долгий разговор с начинавшим хмелеть Петром.

Тот грустно усмехнулся:

– Не хочешь разговаривать со мной… Оно и впрямь: чего с пьянью безногой говорить?

Он опять пристально посмотрел Мишке в глаза, и в этом взгляде Мишка вдруг ощутил желание Петра найти ответ на какой-то мучавший, терзавший его вопрос.

– Дядька Петро, – смутившись от этого пронзительного взгляда, Мишка заерзал на стуле, – я, как и вы, деревенский. «Хотят ли войны»? «Не хотят ли»? Мое дело маленькое. Сказали воевать – значит, пойдем воевать.

– А сказали пить – будем пить. А сказали бить – будем бить. Так?

Мишке опять захотелось встать и уйти, но теперь он сам чувствовал появившийся в его сознании, душе непонятный клубок мыслей, ждавших, что их распутают.

– Ты хоть раз думал, для чего мы живем на этом белом свете? – Петро сейчас смотрел на Мишку совершенно трезвым, даже просветленным взглядом.

– Как будто мне больше думать не о чем, – буркнул Мишка.

– Тогда какой ты русский? – не спросил, а прошептал Петро. Прошептал твердо, не ожидая, не требуя никакого ответа, тем более возражений.

– Тогда ты не русский. Кто угодно, только не русский!

Он взял свой стакан и выпил, не приглашая Мишку.

– Эх, монах ты монах, в серых штанах… Не смотри, что я такой убогий, калека безногий. То я теперь таким стал. И впрямь наказан Богом. А ведь не таким был. У меня несколько «кругосветок»! Знаешь, что это такое? На подводной лодке, без глотка свежего воздуха и свежей воды месяцами ходить вокруг земного шара и нести боевое дежурство. С ядерными боеголовками на борту! Мичманы, офицеры безусые, не на много старше нас были. Страну охраняли. Нас весь мир уважал! Боялся! Потому как знал, что с нами шутки плохи. Я акустиком служил. На флоте это глаза и уши корабля! Я каждый шорох прослушивал! Американцы за нами гоняются, а мы нырь! – и нету нас. Лежим на дне без единого звука в эфире. Потом снова нырь! – и мы уже под самым носом у чужих берегов. Кнопку нажми – и там только пепел посыплется. Я бывал на пусках, видел, какая это мощь. Где теперь все это? Где армия, где страна? Где флот наш и все остальное? Где гордость наша? Или вот так пропьем все до капли – да и ляжем на веки вечные в землю, чтобы и духу нашего даже в помине не осталось.

Он взял бутылку, чтобы налить себе снова, но передумал и поставил на место.

– Ладно, согласен, что Бог меня наказал. Меня лично. Было за что. Не спорю. Но страну нашу, народ наш – за что? За что отвернулся от нас?

Мишка задумался и ухватился за первую мысль.

– Дядька Петро, а церковь у вас в деревне есть?

– Уж лет сорок, как нема, – махнул рукой Петро. – Сначала склад колхозный там был, потом конюшня, а потом сгнила вся. Сломали ее на дрова людям. Кому эта рухлядь сдалась?

– И в моей деревне нету, – сказал Мишка. – Тоже сначала забрали, потом закрыли, потом клуб с песнями да плясками туда загнали. Может, за то мы и наказаны?

– А коль и так, то сколько ж можно наказывать? И почему всех? Все зачем должны страдать? – Петро с жаром схватил Мишку за руку. – Ведь как я думаю? По-русски, просто. Умру. Отнесут меня за деревню, зароют в яму. Поплачут у гроба, повоют, особенно бабье. Это они хорошо умеют. Потом все соберутся дома. Выпьют, закусят. Разбредутся по хатам, будут ждать, кто следующий. А я пойду прямехонько на суд Божий. Возьмут меня ангелы под белы рученьки свои и поведут.

И там спросит меня Бог: «Ну что, Петро, водку ты пил?»

«Пил», – скажу. Чего душой кривить?

«И погулял ты изрядно».

«И это было», – скажу. Молодой ведь был, здоровый, как бык. Силенка, кровушка играли в жилах.

«А помнишь, какими словами ругался?»

«А чего не помнить? – скажу. – Отпираться не буду».

И скажет тогда Бог: «Наказать бы тебя, Петро, да ты уже и так в жизни крепко наказан. В одном ты молодец: не врешь, не оправдываешься. Рук не пытался наложить на себя, как другие на твоем месте. И Я на тебя не сержусь, хоть и грешник ты большой».

Вот так я думаю. Каждый за свое получит. А народ… Он-то за что страдает?

Петро взял бутылку и медленно налил себе четверть стакана.

– Эх, погибаем не за понюх табаку. Погибаем. Народ мелкий стал, гнилой. Вся деревня спилась. И так везде. Ксюшке замуж пора, а кто женихи? Одна шпана. Босота. Тот из тюрьмы, тот в тюрьму. Один уже спился, а другой почти. Где взять нормальных? И вот смотрю я: сидит передо мной крепкий русский парень, настоящий богатырь, руки мастеровые. И не пойму: чего в монахи потянуло? Тебе же детей строгать надо, на своей земле хозяином быть, а не лоб в поклонах бить. Могу понять, чего туда старики, бабы разные, вроде моей Глашки, едут на богомолье. А вот что тебя туда понесло? Ты же мужик! Аль платят хорошо?

Мишка усмехнулся, представив, как он выглядит со стороны.

– Так ведь там не артель какая или колхоз, – уклончиво ответил он. – Тут другая история…

– Другая? – тут же оживился Петро. – А какая ж такая?

– У каждого своя, – снова уклончиво ответил Мишка. – У меня тоже. Долго рассказывать. Да и не каждому понятно. Коль я сам еще мало чего понял, то другим подавно неинтересно будет. В книжках, вроде, все просто и понятно. Жил князь в свое удовольствие, припеваючи жил: тут ему и слава, и почет, и богатство, и победы над врагом, жена красавица, детки малые. А он раз! – и в монахи. В самые что ни на есть рядовые монахи. От всего отказался, все роздал, что имел – и стал монахом. В одном черном рубище. Вот и пойми, что тут просто, а что нет.

– Так то сказки, – рассмеялся Петро, – враки бабские. Что б вот так, из князи – в грязи? Басни! Сказки бабушкины! Сам-то, небось, не веришь в это.

– Верю, – спокойно ответил Мишка. – И кабы не знал таких людей – ну, не князей, конечно, но все же – то, наверное, тоже не поверил бы. А есть такие люди. Были раньше и теперь есть. Да не все их понимают.

– Ну-ну, монах, – задумчиво сказал Петро. – Читай свои книжки дальше, ищи там ответы на свои вопросы. Может, когда и мне расскажешь. Если доживу, конечно.

Он тяжело вздохнул.

– А может, и не надо над этим думать? Живут же люди в других местах и странах, ни о чем таком божественном не думают, и живут припеваючи. Я на своем веку многое видел. Пока служил, то посмотрел на их житье–бытье. И никто не терзается там такими вопросами, над которыми мы голову ломаем. Аль скажи кому – бросай все и айда в монастырь! В сумасшедший дом отправят. Факт!

Он еще о чем-то подумал, потирая небритую щеку.

– А может, русская душа не может без этих вопросов? Другая может, а наша нет? Сами себя терзаем ими, мучаемся, мучаемся… Мы сами себя понять не можем, чего ищем, чего хотим. А уж другим нас понять вообще невозможно…

Петро допил свой стакан, откинулся на спинку инвалидной коляски и прикрыл глаза.

– Знаешь, о чем я думаю, монах? Собрать бы всех нормальных мужиков и баб – со всей земли нашей – ученых разных, работяг, башковитых людей, кто мозги не пропил и совесть не потерял. Да придумать такую подводную лодку, чтобы посадить их всех туда, нырь! – и нетушки нас. Как, куда? А нас нету нигде! Мы в другом месте новую жизнь начнем строить. Не знаю где: под водой, под землей – но так, чтобы никто не знал, куда мы испарились. А потом снова нырь! – и Русь воскресла, когда над ней поминки справлять будут. Во хохма будет! Вот обхохочемся мы тогда со всех умников! Не зря Иван–дурак умнее всех оказывался, не зря! Веришь, что такое чудо возможно?

Мишка улыбнулся, ничего не ответив.

– Что, монашек молодой, слабо в такое поверить? – Петро смотрел на него, прищурив глаза. – Думаешь, по пьяной лавочке чушь несу? Нет, я правду говорю. Вот в это чудо я как раз верю.

Он повернулся в сторону кухни, где слышался звон посуды, и позвал:

– Ксюшка, а ну выглянь сюда!

Оксана отодвинула простенькую деревенскую занавеску, которой была отгорожена кухня от главной комнаты, и выглянула, смущенно улыбаясь.

– Опять шуточки?

– Да не шуточки, доця. Хочу попросить тебя: своди гостя нашего вечерком к озеру на Игнатовку.

– Ага, аж побежала! – тут же возразила Оксана. – Пусть кто-нибудь другой идет. Да и гостя нечего таскать.

И снова скрылась за занавеской. Мишка с удивлением взглянул на Петра:

– Чего это она? О чем?

Петро хохотнул и почесал затылок.

– Да хотел, чтобы тебе одну заковыку показали. Может, тогда поймешь, об чем это я. Есть тут озерцо у нас. Так себе озерцо. Иное болото в лесу поболе будет. Да не об том речь. Озерцо то на возвышенности стоит.

– Ну? – с еще большим недоумением посмотрел Мишка.

– Баранки гну! Ты не торопи меня, а вникай лучше. Говорю тебе, что озерцо то наверху. Кумекаешь, монах? Все речки да речушки, как и подобает их природе, внизу текут и собираются в разные озера, а это озеро вроде как само по себе…

– Ну? – Мишка никак не мог понять, к чему клонит захмелевший Петро.

– Опять баранки гну! Ты как не русский, монах. Говорю тебе, чудаку, озеро это наверху, а все другие речки и озера внизу, по законам природы. Откуда это озеро взялось – никто толком не знает и объяснить не может. Даже писали про него в каком-то научном журнале. Только давно. Ученые приезжали, ходили вокруг, головами качали. А потом говорят: «Такого не может быть». И уехали свою статью писать.

Посмотрев в пустые, ничего не выражающие глаза Мишки, Петро налил в оба стакана.

– Я вижу, без ста грамм ты туго соображаешь. Давай!

Они чокнулись и выпили. Закусив квашеными грибами, Петро продолжил:

– Скажи-ка мне, мил человек, что строили в старину на возвышенных местах?

– Церкви, конечно, – тут же ответил Мишка.

– О! Подействовало! – обрадовался Петро. – Теперь кумекаешь, об чем это я тебе рассказываю? Стояла там когда-то красивая такая церковь. Красивая, с куполами, колоколами. На всю округу тот звон слыхать было…

– Да не про церковь вы рассказывали, дядька Петро, а про озеро какое-то, – попробовал уточнить Мишка.

– Это теперь там озеро. А раньше, при царе горохе, когда людей были крохи, стояла церковь. Народец в здешних местах веками живет. Ну и поставили они церковь.

– А озеро? Озеро причем? – недоумевал Мишка.

– А притом, что оно появилось на месте церкви! Есть такая не то легенда, не то сказка, не то быль. Подошли к деревне татары, окружили со всех сторон. Куда народу деваться? Некуда! Верная смерть всем. И тогда вошли все, кто в деревне остался, в ту церковь – и стар, и мал. Стали молиться. И тут церковь раз! – и нету ее. Словно растворилась. Провалилась под землю. А на ее месте озеро появилось. Татарва ворвалась, а народец – тю-тю!

Петро вопросительно посмотрел на Мишку, ожидая его реакции. Но вместо этого Мишка положил себе немного грибов и тоже стал закусывать, по-прежнему мало что не понимая.

– Ну и что с того? Мало ли чего говорят? Я тоже слыхал про святой град Китеж. Кто-то от кого-то там бежал. Так не то что церковь, а вся деревня, целый город ушел под землю ушел. Или под воду… Не помню.

– Не знаю, чего ты там слыхал и от кого, а я тебе истинную правду говорю. Ушли люди, как на подводной лодке, на самое дно. А дно там, скажу тебе, о-го-го! Ни конца, ни края! Пробовали смельчаки разные нырять, посмотреть, что там, на дне. Всем ведь интересно. Даже водолазы были. Приехали вместе с учеными. Хотели какой-то аппарат специальный туда опустить, вроде телевизора. Да без толку все.

– Все это, конечно, интересно, что вы мне тут рассказываете, но мне работать пора, дядька Петро. Засиделись мы.

Мишка положил вилку в пустую тарелку, давая понять, что разговор по душам окончен.

– Чудаче человече, погодь маленько, – опять удержал его Петро. – Ты ведь еще не знаешь самого интересного.

Чтобы не обидеть калеку, Мишка остался сидеть, но всем видом давая понять, что все эти рассказы про какое-то озеро ему уже изрядно надоели. Между тем Петро растягивал удовольствие от своего рассказа, готовя собеседника к самому интересному.

– Вот спрошу тебя опять, монах. Вы же в чудеса разные верите? Так и скажи мне, поверишь ли ты в то, что там, – Петро вдруг поманил Мишку к себе, перешел на шепот и пальцем показал куда-то вниз, – люди до сих пор живут? На дне нашего Игнатовского озера! То ли еще глубже…

От такого неожиданного вопроса Мишка хохотнул и пристально посмотрел на Петра, ища в его захмелевших глазах очередного подвоха.

– Что, монашек молодой, слабо в такое поверить? – снова рассмеялся довольный своим рассказом Петро – Видать, ты в детстве русских сказок мало читал. Кабы читал, то знал, что в каждой сказке есть намек – добрым молодцам урок.

И опять поманил к себе Мишку.

– Есть у нас такое поверье. Если прийти на это озеро в самую Пасху – ну, когда начинают ходить вокруг церкви, то можно услышать, как на дне озера тоже в колокола звонят и люди поют. Красиво поют! Христа славят! А иногда можно слышать эти звуки и в другие дни, но опять-таки только ночью, когда вокруг тишина.

Перейдя на едва уловимый шепот, Петро хриплым голосом дохнул в самое ухо Мишке:

– Я ведь тебе не басни рассказываю. Потому как сам слыхал. Все слыхал. И звон колокольный, и пение…

Мишка перестал улыбаться, слушая Петра.

– Дядька Петро, а это, случаем, послышалось вам не после.. Ну, этого самого, – он взглядом указал на почти пустую бутылку самогонки.

– Паря, не обижай старого акустика! – Петро тоже стал совершенно серьезным. – У меня слух что тогда, что сейчас знаешь какой? Я даже слышу, о чем тараканы на другом конце деревни шепчутся. Не, это не обман слуха, не иллюзия какая или мираж, как иногда бывает. Тут что-то другое… Только…

Он опять поманил к себе Мишку:

– Только шибко страшно там стоять и слушать. Долго не выдержишь. Вот тут и я сам не знаю, почему. Так что если ты и впрямь такой богатырь, как есть, то сходи туда и послушай. Ксюшка моя тебя проводит. Да и ей не так страшно самой будет. Может, услышите что. А, может, не только услышите. Но и увидите…

– Что мы там увидим? – оживился Мишка.

– Меньше знаешь – крепче спишь, – сразу оборвал его интерес Петро, уйдя в свои мысли.

– Разве в том дело? – задумчиво сказал он и снова взглянул на Мишку. – Понял хоть, к чему тебе рассказал, аль нет? Можно спастись народу. Можно! Ты, монах, не веришь, а я верю. Крепко верю в такое чудо. Вот так уйти на дно или еще куда – и начать новую жизнь. А остальные пусть живут, как знают. Пьют, колются, веселятся, гуляют, продают последнее. Им все равно недолго осталось. А мы нырь! – и нетушки нас. Я бы и сам пошел туда. Небось, хороший акустик и там пригодится, чтобы сволочь какая ненароком нас не засекла. Я хоть и безногий, а морская закалка во мне осталась. И слух у меня острый.

Мишка хотел еще о чем-то спросить Петра, но, увидев, как тот прикрыл глаза и окончательно ушел в себя, понял, что спрашивать его было теперь бесполезным делом.

– Помоги-ка мне, монах, – пробормотал Петро, не открывая глаз. – Устал я… Тесно моей душе грешной на этом свете. Ох, как тесно моей душечке грешной… Рвется она, родимая, и сама не знает куда. Тесно ей…

Мишка помог Петру перебраться с коляски на кровать, где тот обычно спал. Едва успев лечь, он тут же захрапел. Но неожиданно открыл глаза и снова пробормотал:

– Ты все же сходи туда… В Игнатовку… На озеро… Ксюшка покажет… А там глядишь…

Он замолк на полуслове и захрапел.

10. У озера

Ночь была прозрачная и тихая. Над лесом висел желтоватый диск луны, а все небо – от края и до края – было усыпано мерцающими звездами. Крупные, маленькие, красноватые и похожие на огоньки сварки, рассыпанные пригоршнями по небосводу, они сплетались в единый узор – на первый взгляд бесформенный, абстрактный, хаотичный, но при внимательном рассмотрении наполненный абсолютной гармонией и красотой. Мишка то и дело поднимал голову, любуясь бескрайними просторами звездного мироздания, улавливая то здесь, то там короткие вспышки падающих метеоритов.

– Как в горах, – задумчиво сказал он, вспоминая о чем-то своем.

– А ты что, в горах бывал? – спросила его Оксана, которая, наоборот, шла, опустив голову и всматриваясь в тропинку, чтобы не ступить в грязь.

– Да так, в молодости… Туристом…

– Ладно старить себя прежде времени. «В молодости»… Старец нашелся. Можно я тебя под руку возьму?

И, не дожидаясь Мишкиного согласия, легко просунула свою ладошку под его богатырскую руку.

– Только не думай ничего такого, – шмыгнув носом, сказала Оксана. – Шибко темно, а я в темноте плохо вижу.

– Как же ты замуж собралась, раз плохо видишь? – хохотнул Мишка.

– Во-первых, одно другому не помеха, – тут же отпарировала Оксана, – а во-вторых, я замуж не спешу. Сам видел, какие у нас в деревне женихи.

– Женихи как женихи. Что у вас, что у нас, – Мишка не переставал любоваться звездной красотой. – Везде одинаковые. По молодости у всех дурь, а семьей обзаведутся – глядишь, людьми становятся. Пеленки, распашонки, детишки, заботы разные…

– А сам чего? – осторожно взглянув на него, спросила Оксана. – В бобылях, поди, решил остаться? Или впрямь в монахи? Только ты не обижайся. Интересно просто.

– Чего обижаться? – хмыкнул Мишка, тоже взглянув на Оксану. – Ты по-простому спросила, а я по-простому отвечу: не знаю. У одних как-то все просто: родился, крестился, учился, женился… Ну, армия перед тем, конечно. Пацаны должны пороху понюхать. Я так считаю. Домой возвращаются другими, не теми, кем до этого по деревне шлялись. Не без того: погуляли малость, пошалили на воле – и пора, как говорят, честь знать. Мои годки уже все поженились, кое-кто успел даже по второму заходу. Один я задержался. Да только так думаю: сначала в себе разберусь. Уж больно много вопросов в душе накопилось.

Некоторое время они шли молча, думая каждый о своем. Оксана все так же опиралась на Мишкину руку. Он чувствовал ее близость, упругую девичью грудь под своим локтем, улавливал приятный запах ее тела.

– Далеко еще? – он решил прервать неловкое молчание.

– Не очень, – не сразу ответила Оксана, то и дело цепляясь за Мишкину куртку, чтобы не споткнуться. – Сейчас кладбище, потом перелесок, а за ним Игнатовка.

– Кладбище? – переспросил Мишка.

– Что, боишься? – рассмеялась Оксана. – А по тебе не скажешь.

– Я свое отбоялся, – хмыкнул Мишка.

Впереди действительно показались старые покошенные кладбищенские кресты.

– Хочешь анекдот, чтобы веселее было идти? – спросил Мишка и тут же начал рассказывать:

– Короче, идет одна дама мимо кладбища. Ну, как мы с тобой сейчас, только она сама. Идет, значит, ночь, темень, кругом ни души, ветер свистит. И вдруг видит: идет к ней какой-то мужичок.

«Вы что, боитесь?» – спрашивает ее ласковым голосом.

Та трясется, кивает головой.

«Не бойтесь, я вас провожу», – говорит весело мужичок и идет рядышком.

А та по-прежнему трясется от страха.

«Да что вы все время трясетесь? – улыбается мужичок. – Кого вы так боитесь?».

«Мертвецов», – еле выдавила из себя дама.

Мужичок рассмеялся, весело так, обнял ее за плечи и ласково успокаивает:

«А чего нас бояться?..»

Оксана вздрогнула от такой шутки, а Мишка рассмеялся.

– Ну и шуточки, однако…

Вдруг Мишка высвободил руку Оксаны:

– Погоди минутку.

Он подошел к торчавшему из могилы металлическому кресту. Рядом со старыми, заросшими бурьяном, осыпавшимися холмиками эта могилка выглядела сравнительно свежей. Подойдя ближе, Мишка увидел на кресте прибитую табличку с фотографией улыбающегося парня в форме десантника. Он потер табличку, чтобы лучше рассмотреть это лицо.

– Чечня, – тихо сказала Оксана, тоже подойдя ближе. – Жалко, хороший парень был. Не то что эти отморозки…

Она кивнула в сторону деревни.

– Они по соседству с нами жили. Он на четыре года меня старше был. Ромка…

Она о чем-то вздохнула и замолчала.

– Рвался на эту проклятую войну, словно смерть свою искал. Да и повоевал там всего ничего. Где-то в горах попали в засаду. Кто не погиб на месте, тех боевики в плен взяли. А потом забили до смерти. Да еще выкуп за каждого просили. Удалось договориться, чтобы отдали наших ребят похоронить по-человечески…

Она подошла к самому кресту и вгляделась в фотографию.

– Ромка… Ромчик… Все девчонки по нему с ума сходили. А он одно в армию. В десантуру.

– Такое там часто случалось, – Мишка не спешил уходить. – Поди, каждый день наших пацанов паковали в «цинк».

– Откуда знаешь? Тоже, что ли, побывал там?

Мишка ничего не ответил, а только погладил фотографию незнакомого ему солдата.

– А я думаю, чего это тебе горы вдруг вспомнились, – Оксана снова просунула свою руку под его локоть. – «Турист»…

Они прошли кладбище, затем снова поле, а за ним и совершенно голый перелесок. Природа готовилась к зиме.

Наконец, за перелеском в свете восходящей по небосклону луны Мишка увидел само озеро, окутанное столькими легендами и тайнами. Оно сверкало, искрилось под луной, совершенно тихое, безмятежное, умиротворенное, отражая в себе все великолепие и красоту висящего над ним звездного шатра.

– Боже, красотища какая! – Мишка остановился.

Озеро действительно было необычным. Сразу за ним почти во все стороны начинался глубокий овраг, и казалось, что озеро образовалось на странном плато, возвышенности вопреки всем законам природы.

Почувствовав удивление Мишки, Оксана сказала:

– Тут кого только не было! Ученые разные с приборами, водолазы, что-то изучали, старались понять, как все так получилось. Говорят, даже кино сняли, по телеку показывали, но я сама не видела. Никто так и не смог разгадать этой тайны. Пошли на ту сторону…

Озеро было небольшим. Обойти его не составляло труда. Переступая через старые гнилые бревна, они вышли к шалашу, поставленному недалеко от берега.

– Это рыбаки придумали, – пояснила Оксана, – но отсюда все озеро видно.

Они присели возле шалаша на старое бревно. Мишка поднял маленький камушек и собрался бросить его в воду, но Оксана остановила его.

– Не надо. Если хочешь что-то услышать или увидеть, то не надо. Да и красоту такую жалко нарушать. Давай лучше тихонько посидим и помолчим…

Они замолчали, думая каждый о своем и ловя каждый шорох этой серебристой лунной ночи. Где-то далеко–далеко внизу, на дне самого оврага, было слышно тихое журчание речушки с грозным названием Ревуха.

– А долго молчать? – прервал эту тишину Мишка.

Рядом с Оксаной, в совершенно безлюдном месте, возле шалаша, он чувствовал себя неловко. И эта неловкость с нарастающим внутренним волнением не давала ему сосредоточиться на главной цели здешнего присутствия. Наверное, поняв состояние Мишки, Оксана вполголоса сказала:

– Если честно, то я сама не знаю, чего мы ждем. Ничего этого – ну, о чем люди болтают – сама я никогда не видела. Так, только со слов других знаю. Здесь на Пасху какие-то люди каждую весну приезжают. Странные такие, как отшельники. Сядут в разных местах вокруг озера и ждут чуда. Потом сойдутся, помолятся, и опять по своим местам. Может, сектанты какие, не знаю… Сейчас вер всяких развелось.

– Это точно, – Мишка выдохнул густой пар.

– Холода скоро, – Оксана сделала то же самое.

– Судя по приметам, не очень…

Они опять замолчали. Становилось все прохладнее и прохладнее. От озера вообще тянуло зимним холодом. Мишка передернул плечами и вдруг заметил, как Оксану вообще пробирала дрожь. Она поджала колени почти к самому подбородку и уткнулась носом в теплую юбку.

– Эдак ты долго не высидишь, – повернулся к ней Мишка. – Иди-ка сюда…

И он приготовился ее обнять.

– Аж разбежалась, – Оксана не сдвинулась с места. – Не за тем пришли.

– Да ладно тебе, – Мишка придвинулся сам и, расстегнув свою куртку, накрыл Оксану, обняв ее за плечи.

– Так, небось, теплее будет чудес ваших дожидаться.

Ничего не ответив, та продолжала сидеть, уткнувшись носом в подол.

– Только ты не подумай, что…

– Ничего я такого не думаю, – так же тихо сказал Мишка, – нормально все…

– Нет, я серьезно. Ты не подумай, что я… Ну, что мы…

– Да не думаю я ничего такого, – Мишка еще теплее прикрыл бок Оксаны, – а то как пожалуешься своим женихам…

– Ой, – поморщилась Оксана, – давай не будем.

– Давай, – согласился Мишка. – Но ведь все равно женихи. Один, по крайней мере. Костик, кажется?

Оксана снова уткнулась носом в подол. Помолчав немного, она словно в раздумье сказала:

– Приходите свататься – я не буду прятаться… А у вас не так, что ли? Поспела девчонка – и айда замуж. Как говорится, выйти замуж – не напасть, лишь бы замужем не пропасть. Вот так у нас женихаются. А я такого не хочу. Уж лучше одной жить, чем такое «счастье» под боком иметь. Не хочу. Ни за Костика, ни за кого другого. Ты сам видел, чего они стоят.

– Да везде пацаны одинаковы. Я ж говорил тебе: в семье они другими стают. Умнеют, что ли…

– Да не везде. И не всегда умнеют. Ты вот почему-то не такой, как они.

От этих слов Мишка тихо рассмеялся.

– Ты просто не видела, каким я бываю. Это сейчас что-то во мне хрустнуло, надломилось. Или перепуталось… Сам не знаю. Раньше все было просто и понятно, как и вашим деревенским пацанам. А теперь, после всего, что со сной произошло в последнее время, больше непонятно, чем понятно… Не знаю, может, это только со мной такое творится…

Оксана слегка повернулась к Мишке.

– А девчонка у тебя есть? Ну, там, дома? Или в другом месте где? Любишь кого?

Мишка тоже взглянул на Оксану.

– Девчонка? Как тебе сказать…

Он вспомнил Ольгу. Вспомнил, как впервые увидел ее возле своего закадычного дружка Пашки. Вспомнил, как Ольга тихо разговаривала с ним в храме, когда он лежал с окровавленной рукой, нежно и заботливо забинтованной самой Ольгой.

– Как тебе сказать?.. Девчонки были. Как у всех ребят. И до армии, и после. А так, чтобы одна и на всю жизнь…

Мишка снова вспомнил Ольгу, ее взгляд, улыбку.

– Девчонкой ее не назовешь. Красивая. Гордая. И в тоже время беспомощная, слабая…

– А где же она?

Мишка косо посмотрел на Оксану, думая, что сказать.

– В монастыре.

Оксана в удивлении вскинула брови.

– Да, в монастыре. Судьба ее туда привела. Сложная судьба. Калеченная…

– Так она что – монахиней стала? – Оксана смотрела на Мишку с нескрываемым удивлением.

– Не успела… То грустная история…

И снова уставился на сверкающую гладь ночного озера, уже думая не о таинственных чудесах, а об Ольге. Он даже не сразу почувствовал, как Оксана положила ему голову на плечо.

– Значит, ты через нее?.. Ну, в монахи?..

Рядом с Оксаной Мишка чувствовал прилив неизвестного ему тепла и нежности. От неизведанности, непонятности этого чувства ему становилось не по себе.

– Заладили вы все: «монах», «монах»… Далось вам это слово. Если живешь в монастыре или скиту, так сразу монах. В серых штанах…

– Но зачем-то ведь ты пришел туда? Не на аркане ж тебя привели.

Мишка поднял гладкий маленький камушек и начал перебрасывать его с ладони в ладонь.

– А зачем туда другие идут? Жили себе – кто кем: тот ученым, тот солдатом, тот князем, а потом пошли в монастырь. Другие с них смеются, думают, что головой повредились, рассудком, а им словно тайна какая открылась. И позвала за собой. Как думаешь, не бывает такого?

– Думаю, что бывает. Я б и сама пошла в монастырь, кабы точно знала, что не судьба мне счастья в деревне искать.

– Так чего сидишь тут? Небось, в городе и сытнее, и повеселее будет. А там, глядишь, и судьбу свою найдешь. Или она тебя.

Оксана усмехнулась.

– В городе? Да, там точно найдешь… Нам, деревенским, только там осталось искать. Надька, подружка моя, тоже подалась туда. Моделью захотелось ей стать. Актрисой. Только другим делом пришлось заниматься. Заставили. Иначе, говорят, мы тебя сгноим. Так что уж лучше одной, чем на такое «счастье» нарваться.

– И то правда, – согласился Мишка. – Все-таки жалко вас, девчонок. Ребятам легче. Погулял, погулял – женился. Развелся, опять погулял – снова женился. Хоть до старости, пока «женилка» не засохнет. Мужику никогда не поздно. А вас природа по-другому устроила. Вам рожать надо. Вы без любви не можете…

Оксана никак не ответила на Мишкины слова, думая о своем.

– А знаешь, – задумчиво сказала она, – я ведь еще ни с одним парнем… Ну, это…

Мишка без слов понял ее и прижал крепче к себе.

– Мать пилит, отец пилит: «замуж пора, замуж пора»… А за кого пора?

Оксана вдруг отодвинулась от Мишки и пристально посмотрела ему в глаза:

– Хочешь, я тебя ждать буду? Ты только не подумай, что я набиваюсь. Просто знай, что я готова тебя ждать, пока ты сам не поймешь, чего ищешь в этой жизни.

Мишка ощущал, как слова Оксаны, ее присутствие открывали в душе все новые и новые чувства – доселе ей неведомые, необыкновенно теплые и нежные. Мишкина душа, привыкшая к бескомпромиссности, порой жесткости, решительности, агрессии, вдруг стала безоружной и удивительно тихой, мирной, такой же безмятежной, как это лунное сияние, разлитое по всей глади озера, вокруг которого ходило столько легенд и преданий. Он снова прижал ее к себе и неуклюже погладил широкой шершавой ладонью по голове.

– Так-таки будешь ждать? – прошептал он, не зная больше, что сказать. – Меня никто не ждал. Даже друзья мои, когда сказали, что я погиб…

– А я буду, – так же шепотом сказала Оксана…

Посидев еще немного, они встали со своего бревна и медленно пошли назад. Чуда так и не было. Все так же светила луна, забираясь все выше и выше на небосвод, отчего с каждой минутой становилось прохладнее.

Они шли молча, понимая, что главное, что хотели или должны были сказать друг другу в эту дивную ночь, уже было сказано. Легкий, слегка уже морозный ветер дул им в лицо. Поэтому они не слышали – просто не могли слышать – тихого ангельского пения, которое вдруг начало подниматься к звездному небу из глубин очарованного ночным великолепием озера.

«Свете тихий…», – неслось к небу, сливаясь с тем, что пели звезды, созвездия в ответ на эту молитву.

И уж конечно, они не видели – потому что просто не могли этого видеть, – как из глубин озера показались мерцания таинственных свечей – сотни, тысячи огоньков, образуя свои созвездия и узоры невиданной красы…

Проводив Оксану до самой калитки дома, Мишка захотел снова обнять и поцеловать ее. Но Оксана сделала шаг назад и зашла за ограду.

– Не надо, – прошептала она. – Просто знай, что я тебя буду ждать. Только тебя. И никого больше…

11. Дарина

Мишка не сразу сообразил, что в главные ворота скита кто-то громко стучал. Сквозь сон ему казалось, что он снова слышит не то выстрелы гранатомета, не то далекие разрывы. На какое-то время они затихали, но через минуту раздавались снова: монотонные, неотвязчивые, требовательные.

Поняв, наконец, что это не сон, а действительно стучатся в ворота, Мишка встал и, набросив на плечи свою куртку, вышел из теплой комнатки, где они спасли с Варфоломеем. На дворе еще была сплошная темень.

– Кого принесло в такую рань? – сонно пробурчал он, доставая из куртки ключи, которыми каждый вечер запирал ворота, а по утру отпирал их. Хотя в последнее время отпирать их вовсе не было никакой необходимости. С наступлением холодных осенних дождей, часто сменявшихся мокрым снегом, превращавших здешние лесные дороги в сплошное месиво, паломников уже не было. Редко кто отваживался идти сюда пешком, по бездорожью. Про транспорт и говорить было нечего. Даже отец Платон, еще недавно бороздивший здешние дебри на своей машине, теперь поставил ее под навес.

– Не спится людям, не сидится, – полусонно пробурчал он, отпирая калитку.

И тут же в обступившей со всех сторонам мгле он увидел светящиеся подфарники огромного «хаммера» – настоящего монстра, которому были нипочем ни грязь, ни бездорожье.

Он даже не успел что-то сообразить, как к нему из темноты подошел коренастый незнакомец и с заметным акцентом вежливо обратился к нему:

– Простите за ранний визит, батюшка. Мы к вашему начальству. Не знаем, как сказать правильно. Простите…

– Да никакой я не батюшка, – Мишка поднял воротник куртки, чтобы не капало за шиворот. – Так, живу тут, помогаю понемногу.

– Так и помоги, раз тут живешь, брат.

Незнакомец был почти ровесником Мишки, может, несколькими годами старше. Он был одет в очень дорогую дубленку, от которой веяло такими же дорогими мужскими духами.

– Мы тут никого не знаем. Беда у нас большая, понимаешь? Кто тут у вас самый главный? Сведи нас к нему.

Мишка помялся, стоя в калитке.

– В такое время у нас еще все отдыхают: и самые главные, и не самые…

– Мы все понимаем, – жарко остановил его незнакомец. – Мы отблагодарим всех. Беда у нас, брат… Большая беда…

– Ну, коль такое дело…

Мишка постоял еще немного, думая, как поступить, а потом быстро пошел в сторону келий, где жили старцы, сказав гостям уже на ходу:

– Ждите здесь. Я сейчас вернусь.

… В келью отца Иоанна, слабо освещенную лишь несколькими самодельными восковыми свечами, вошли три незнакомца. Один из них прижимал к себе комочек, оказавшийся большеглазой испуганной девушкой. Увидев старца, сидевшего под старинными образами, она слабо вскрикнула и потеряла сознание. Тот, кто держал ее в объятиях, глухо заплакал, уткнувшись в ее черные, как смоль, растрепанные волосы.

– Это ничего, что мы люди другой веры? – обратился к старцу тот молодой парень, который встретил Мишку у ворот скита. – Мы тут все близкие родственники. Но другой веры. Не такие, как вы…

– Почему не такие? – мирно возразил ему отец Иоанн. – Не люди, что ли? А то что другой веры… Так ведь Христос тоже пришел к своим, а те Его не приняли, отвергли. Даже осудили на смерть. Вот и скажите, кто тут свои, а кто чужие.

– Простите, – вежливо ответил парень. – Просто мы не знаем ваших порядков, обычаев. У нас беда большая. И, наверное, только вы знаете, как нам помочь.

Тем временем мужчина, что был годами старше, помог посадить девушку в темном углу кельи, оставшись рядом. Тот же, кто до этого держал ее в объятиях, подошел ближе к старцу.

– Я ее отец, – взволнованно сказал он. – Она у меня одна–единственная. Память от жены, от нашей любви. Она подарила мне эту радость, а сама ушла. Умерла после родов… Я заплачу любые деньги, чтобы спасти мою красавицу, помочь ей… У меня есть все: деньги, много денег, успех, уважение, большой дом. Я много помогаю другим. А вот помочь своей родной дочери не могу… Ничем не могу…

Старец глубоко вздохнул, понимая состояние отца, и вопросительно посмотрел на него, ожидая, что тот сам поведает обо всем. Несчастный отец взглянул на дочь, которая не то задремала, не то продолжала быть в том состоянии, как переступила порог кельи.

– На нее что-то нашло – шепотом заговорил он, подвинувшись к схимнику. – Или кто-то сделал так, чтобы ей было плохо. А может, непонятная болезнь к ней привязалась, не знаю. У меня возможности неограниченные. Всюду ее показывал: и в столице, и за рубеж ездили, консультировались. Никто ничего не может толком понять или объяснить, что с ней происходит.

– И что же именно? – осторожно поинтересовался старец.

– Жить она не хочет! – так же шепотом ответил отец. – Тает, словно свечка. И все внезапно. Была словно лучик солнца в моем доме, улыбка с лица не сходила, планы разные строила, в Англию хотела ехать учиться. У меня там тоже свой бизнес есть, друзья, влияние. И вдруг как заговорили ее недобрые люди. Не знаю, верите вы в это или нет, но такое бывает, поверьте. Ведьмы, шептухи разные везде есть, у всех народов. Только по-разному называются. Одна надежда на вас, святой отец…

Старец едва заметно улыбнулся и ласково посмотрел на встревоженного гостя.

– Во-первых, я вовсе не святой, а грешный. А потом, я ведь не врач. Уж коль вы ее светилам медицинской науки показали, то чем могу помочь я, убогий и немощный?

– Я сам не знаю, – опустил голову отец. – Точнее знаю, что ей могут помочь только здесь. Кто-то или что-то – не знаю.

Он умоляюще посмотрел на старца:

– Она все время сюда просится. Понимаете? Сюда. А почему – не могу понять.

Отец Иоанн коснулся руки отца.

– Как вас зовут, любезный?

– Джабар.

– А не смущает вас то, что мы ведь все здесь православные христиане?

– Не смущает, – горячо отреагировал он на этот вопрос. – Я с нашими авторитетными людьми тоже советовался, прежде чем ехать сюда. Надо идти туда, куда зовет ее Бог. Разве не так?

– Так, – задумчиво произнес отец Иоанн, внимательно слушая незнакомца. – У всех нас одна надежда. На Бога.

Он поднялся со своего табурета, на котором сидел, и, опираясь на тяжелую старческую палку, подошел близко к девушке.

– А ее как зовут? – шепотом спросил он отца.

– Дарина.

– Красивое имя. Да–ри–на, – по слогам повторил он.

Услышав свое имя, девушка открыла глаза и тут же схватила сухонькую руку старца, прижавшись к ней щекой. Свободной ладонью старец ласково погладил ее по голове.

– Красивое у тебя имя. Почти как наше Дарья. Сейчас это редкое имя, старинное очень.

Перед старцем сидела настоящая восточная красавица. Правда, еще совсем юная, но бесспорно красавица. Ее глаза – даже заплаканные, растерянные – были необыкновенно красивы, выразительны, а тонкие, слегка изогнутые брови лишь подчеркивали их чарующую восточную красоту. На лоб девушки спадали вьющиеся темные волосы, оттеняя болезненную бледность ее лица. Алые губы что-то шептали, и по ним было видно, что девушка готова была вот-вот расплакаться снова.

Она не отпускала руку отца Иоанна, словно найдя то, что так долго и мучительно искала. Старец по-прежнему гладил ее по голове, думая о том, чем облегчить страдания своей юной гостьи.

Наконец, она посмотрела на старца. Глаза на ее изможденном, мертвенно–бледном лице горели мольбой и полным отчаянием.

– К Ней хочу, – хрипло прошептала она, – туда…

И взглядом указала в ту сторону, где был их храм.

Одевшись, отец Иоанн сам отпер дверь в храм и запалил несколько свечей возле чудотворного образа. Затем сделал глубокий поклон и тихим голосом сотворил молитву:

– Не имамы иныя помощи, не имамы иные надежды, токмо Тебе, о Богомати. Ты нам помози, на Тебе надеемся и Тобою хвалимся, Твои бо есьмы рабы, да не постыдимся.

Его тихий старческий голов звучал в совершенно безлюдном, спящем храме четко, отдаваясь гулким эхом под самым куполом.

Затем он подошел к стоящим в притворе гостям.

– Значит, говорите, вас не смущает то, что вы пришли в наш святой храм?

– Нисколько не смущает, – ответил отец девушки. – Мы тоже верующие.

– Ну что ж… Да будет на всех нас святая воля Божия…

Он повернулся в сторону Дарины и, ласково погладив ее, тихо спросил:

– И кто же тебя позвал к нам?

– Она…

Дарина сделала движение, чтобы освободиться от державших ее отцовских рук и, опершись уже на руку старца Иоанна, медленным шагом, слегка шатаясь от слабости и терзавшего ее внутреннего состояния, пошла в сторону святого образа Богоматери. В какое-то мгновение всем, кто продолжал стоять у двери, показалось, что она вот-вот снова упадет без чувств прямо на пол, но старец сделал знак, чтобы те оставались на месте и продолжал идти в ту сторону, куда влекло девушку.

Подойдя к святому образу, Дарина со стоном опустилась перед ним на колени и совершенно затихла, свернувшись в комочек на стареньком коврике прямо возле резного киота. Отец Иоанн присел рядом и, беззвучно творя молитву, так же ласково гладил ее по голове.

Возле дверей снова раздались глухие рыданья: то плакал несчастный отец.

Наконец, Дарина сделала усилие подняться. Отец Иоанн помог ей опереться на его сухонькую руку. Девушка прижалась к стеклу, за которым стоял сам чудотворный образ, и, глядя на него радостным, просветленным взглядом, открывала Богоматери то, что до этого момента давило ее изнутри, терзало, мучило, забирало жизнь. Молился и старец, тоже с умилением взирая на образ, украшенный многими крестами во свидетельство простых людей о милостях Небесной Заступницы.

Дарина вдруг повернулась к своему скорбному отцу:

– Я не хочу отсюда уходить…

Щеки девушки, до этого бывшие мертвенно–бледного цвета, с нехорошим серым оттенком, в эту минуту горели румянцем, а все лицо ее, взгляд, улыбка излучали тепло и благодать.

– Я хочу быть с Ней… Она зовет меня к Себе…

Отец подошел к дочери и крепко обнял, прижав к себе.

– Чем мне благодарить вас? – тихо спросил он старца. – Называйте любую цену, просите все, что считаете нужным. Я сделаю, исполню, достану для вас все. Но сначала скажите мне, что все это такое? Что с ней случилось?

Отец Иоанн снова кротко улыбнулся.

– То, что нам надо, вы не сможете купить.

– Я могу все, – уже уверенным голосом возразил отец девушки. – Вы просто не представляете моих возможностей. Многие меня считают всесильным.

– Всесильным? – старец быстро взглянул на него. – И все можете?

Поняв дерзость, Джабар поспешил оправдаться:

– Я хотел сказать, что всесилен только в своем деле. А в таком, – он взглядом указал на дочь, – увы, совершенно бессилен. Только скажите, что все это значит? За что она страдает? За чьи грехи? В чем она провинилась перед Богом?

Они возвратились в теплую келью старца, где Дарина быстро погрузилась в глубокий сон. Она дышала ровно, а на ее лице играл все тот же румянец. Она снова превращалась в ту восточную красавицу, какой была до болезни.

– Вы спрашиваете, что это за болезнь и за что страдает ваша любимая дочь? – отец Иоанн сидел на табуреточке возле печи. – Так спросили однажды ученики своего Учителя, когда однажды увидели слепого при дороге. Вот так шли, шли – и вдруг видят: сидит на обочине несчастный слепой. От самого рождения слепой. Никому не нужный, всеми забытый, грязный… Люди идут мимо, и редкий прохожий кинет ему в кружку мелкую монетку или даст кусок хлеба. А тут Учитель с учениками. И те, глядя на страдания слепца, спрашивают, за что он страдает: за грехи своих предков или за свои собственные. Интересный вопрос? Почти точь-в-точь, как и вы спросили меня, грешника.

Джабар ничего не ответил, вникая в смысл слов старца.

– А Учитель ответил им на этот вопрос вот как. Что страдает этот несчастный человек ради того, чтобы на нем прославилось имя Господне. И после этого мгновенно исцелил слепца. И тот прозрел. Видите, как все просто?

Джабар впервые за все время, пока он был рядом со схимником, улыбнулся и пожал руку старцу.

– И все же мне не хочется оставаться неблагодарным. Чем я могу послужить вам?

– Кто мы, чтобы нам служить? – старец улыбнулся в ответ. – Мы служим Богу. В этом вся наша здешняя жизнь. И награда. За все благодарим Господа. И других учим тому же…

– И все-таки…

Старец взглядом остановил Джабара.

– Пусть Даринушка немного побудет у нас. Тут ее никто не обидит. Поживет, подышит нашим воздухом монастырским. Он здесь особенный, молитвенный. От такой благодати она быстро на поправку пойдет.

Джабар посмотрел на спящую дочь, словно желая знать ее согласия, и в это время Дарина открыла глаза. Она встала, подошла к отцу и ласково обняла его.

– Что, голубушка, погостишь у нас? – спросил ее старец.

В ответ девушка еще крепче обняла отца, тем самым без слов прося его согласия.

– Она у меня одна, ни в чем отказа не знает, хотя и неизбалованна, – ласково погладил ее Джабар. – Но оставлять одну?.. Тут?.. Удобно ли?

– И нам, и ей очень удобно. И спокойно. Поверьте, любезный. У нас даже гостевая комната для посетителей есть. Простите, что, быть может, это не то, к чему привыкли такие большие люди, но все необходимое для жилья есть.

– Может, охрану вам оставить? У меня такие орлы, что…

– И охрана у нас есть, – улыбнулся старец. – Не хуже вашей, между прочим. Даже понадежнее будет. Помните, была раньше такая песня про летчиков: «Мне сверху видно все, ты так и знай»? Такая вот у нас охрана, откуда все видно.

Девушка шла в свой домик, служивший маленьким приютом для гостей, в сопровождении Мишки.

– Как тебя зовут, красавица?

– Дарина, – тихо ответила она, не поднимая глаз.

– В смысле Дарья?

– Нет, в смысле Дарина, – так же тихо повторила девушка. – А отца моего Джабаром зовут.

«Ну и дела», – подумал он, провожая девушку до двери.

На обратном пути он встретился с отцом Платоном.

– Видал, какие господа нас посетили? – он весело хлопнул Мишку по плечу. – Это тебе не ходоки к Ленину.

Мишка удивленно посмотрел на архимандрита.

– Чего вытаращился? – отец Платон снова хлопнул Мишку. – Ты хоть знаешь, что это за люди были? Сам уважаемый Джабар! Хозяин заводов, газет, пароходов! А также нефтяных скважин на Востоке, в Скандинавии, Каспии. Миллионами ворачает. Мил-ли-о-нам-ми! Потому что не простой смертный, а олигарх. О–ли–гарх! Понимаешь?

– И что с того? У них тоже беды случаются. Люди ведь, хоть и миллионеры.

– Ну ды, – хохотнул архимандрит. – Богатые тоже плачут! Был такой фильм. «Мыльный» сериальчик. Нам бы их беды!

– У каждого свои, – Мишке не нравился этот тон.

– И то верно, – отец Платон поежился от холода. – Лишь бы побольше «отстегнули» от своих щедрот. У нас дырок много, а у них «бабок», – он показал выразительный жест пальцами перед лицом Мишки. – Интересно, много они кинули «зелени» нашему старчику?

– Да ничего они не кинули, – Мишке хотелось побыстрее закончить этот неприятный разговор. – Девчонку тут свою оставили пожить. Она дочка того самого Джабара.

Архимандрит всплеснул руками:

– Батюшки святы! Оставили? У нас?! Ну, теперь точно папаша раскошелится. Видать, беда и впрямь приключилась, коль сам великий Джабар на поклон пришел.

От нескрываемого удовольствия он потер руки и поспешил к себе в теплую келью, на ходу вынимая стильный мобильник и вызывая кого-то на связь.

12. Захват

Быстро сгущались сумерки. Холодный осенний дождь, зарядив с самого утра, не переставал целый день, загнав в домики и под крыши все живое, что было в скиту и вокруг него. Не было слышно ни птиц, ни зверей. И лишь Врфоломей уже в который раз за этот день стоял посреди дворика, совершенно босой, в одной рубашке, и, глядя куда-то поверх вековых деревьев, нараспев тянул лишь одному ему понятную фразу:

– Ой, жара грядет, жара! Ой, жара грядет, жара…

Мишка в который раз пытался затащить его к себе в домик, где было тепло и уютно. Но, посидев немного и пообсохнув, Варфоломей снова выходил на средину двора и тянул, тянул странную фразу о какой-то жаре, никак не лепившейся к опустившейся на землю промозглой сырости и холоду.

– Беду, что ль, кличет на нашу голову? – буркнул отец Платон, видя, как Мишка, укрыв своего друга старым тулупом, тащил его в теплый домик. – Вон по областному радио сегодня то и дело передают о сбежавших арестантах, просят сообщить, если кто что видел или слышал. Говорят, рецидивисты. Особо опасные! К тому же вооружены. Хотя в такую дыру да в такую погоду даже зеки не побегут…

Скит совершенно растворился в сумерках. Дарина сидела в кельи отца Иоанна и при свете одной–единственной свечи о чем-то тихо беседовала с ним. Варфоломей сидел у печи, уставившись на пляшущий в середине огонь, совсем промокший, замерзший от холода, не переставая дрожащим голосом твердить одно и то же:

– Ой, жара грядет, жара…

«Когда же ты, наконец, угомонишься?», – думал Мишка, тщетно пытаясь уснуть и ворочаясь с боку на бок. Наконец, под монотонный распев Варфоломея Мишка стал медленно погружаться в сон. Тепло, шедшее от печки, накрывало его приятными волнами, а бесконечное бормотание чудака про какую-то жару превращалось в подобие тихой песни, вытеснявшей из его сознания остатки мыслей и воспоминаний. Под это монотонное пение и бормотание он постепенно заснул.

Когда Мишка открыл глаза, Варфоломея рядом уже не было. Это мало удивило Мишку.

«Наверное, опять свои арии распевает», – подумал он, собираясь подняться и пойти снова забрать со двора своего промокшего и продрогшего друга. Но кроме заунывного ветра и капель дождя, барабанивших по окну, ничего не было слышно.

Мишка полежал еще немного с открытыми глазами, глядя на отблески огня, догоравшего в печи. Было так тихо, что Мишка слышал даже сопение кота Мурчика, свернувшегося калачиком у печного поддувала.

«Где же этот певец из погорелого театра?», – снова подумал он и, набросив куртку, вышел во двор, не затворив за собой дверь. Варфоломея нигде не было. Мишка тихо позвал его, но никто не отозвался.

«Вот чума болотная», – вздохнул Мишка, жалея своего чудаковатого друга, представляя, каким промокшим он приведет его.

«Хоть бы без болезни обошлось, – снова подумал он, – небось, не мальчик по осенним лужам босиком шлепать, да и не тот сезон, чтобы резвиться…».

Что-то нехорошее, недоброе насторожило Мишку во внезапном исчезновении Варфоломея, да и самой тишине. В этой тишине он вдруг интуитивно почувствовал, как бывало с ним на войне, близкое присутствие какой-то опасности. Зайдя в тень, он огляделся по сторонам, всматриваясь в непроглядную темень. Но ничего, кроме контуров храма и келий не видел. Слабым светом светилось лишь крошечное оконце отца Иоанна – свидетельство того, что в эту пору старец молился при свете лампадки. Он вгляделся еще пристальнее – и неожиданно заметил тонкую светящуюся щель в дверном проеме храма.

«Ну не чума? – покачал головой Мишка. – Как это он умудрился забраться туда, когда я лично запер дверь на замок?».

Будучи уверенный, что Варфоломей находился в церкви, Мишка поднял воротник куртки и быстрым шагом направился в ту сторону. Но не успел он сделать и нескольких шагов, как ощутил мощный удар тупым предметом в спину, который едва не сбил его с ног. Он сделал резкий шаг вправо, разворачиваясь для отражения нападения сзади, но в это мгновение новый удар – теперь уже в самый затылок, такой же сильный и снова чем-то тупым и тяжелым – сразил его на мокрую землю и лишил сознания…

…Первое, что ощутил Мишка, начав приходить в себя, был запах церковного кагора и сладковатый вкус этого благородного вина во рту.

– Пей, пей, братан, – услышал он сквозь сильнейший звон в голове чей–то знакомый хрипловатый голос. – Как говорится, не ради скотского удовольствия, а для выздоровления.

Сделав невероятное усилие, Мишка открыл глаза, и в его еще помутненном сознании один за другим стали проясняться окружившие со всех сторон образы знакомых и совершенно незнакомых людей. Но первым он узнал именно того, кто склонился над ним с кружкой вина.

– Матроскин…, – простонал Мишка, силясь сообразить, что все это значит.

– Узнал! Узнал, бродяга! – радостно воскликнул тот, кого Мишка назвал Матроскиным и, повернувшись к стоящему рядом худощавому незнакомцу, резко плеснул ему остаток вина прямо в лицо:

– Глухарь, тебя бы этим прикладом да промеж глаз! Ты хоть знаешь, кто это? Мы с этим пацаном червей в горах жрали, когда вы со шлюхами трахались! Вшей кормили! От пуль не прятались!

– Матрос, ты че, в натуре? Сам же сказал паковать всех мужиков! Ты че?

Матрос гневно сверкнул глазами на своего подельника и снова склонился над Мишкой:

– Мишань, прости, брат, в натуре промашка вышла. Помнишь, как по нам родной «град»[51] работал, когда мы зачищали под Бамутом? – Он осклабился и потряс еще плохо соображавшего Мишку за плечи. – Помнишь? Свои по своим! «Вертушки» дали наводку, за «духов»[52] нас приняли, а те и врезали по нам со всех стволов. И ничего, обошлось! Нажрались мы тогда с радости, что живыми остались. Помнишь?

Мишка приподнялся с пола, на котором лежал, и осмотрелся по сторонам. Рядом с ним, связанный и прислоненный к стене, сидел бледный, насмерть перепуганный отец Платон. Чуть поодаль беспомощно барахтался и что–то мычал с кляпом во рту Варфоломей.

– А где?.. – Мишка хотел спросить про двух старцев, живших в скиту.

– Нормалек, братишка, – поняв его, ответил Матрос. – Мы че, звери, что ль, в натуре? Старикам везде у нас почет! Мы их только прикрыли, чтобы сквозняком не продуло. А так все путем, братан. Давай присоединяйся к нашей компании. Выпей, закуси тем, что Бог послал.

Сильно пошатываясь от боли в спине и затылке, Мишка оперся о руку Матроса и медленно поднялся, держась за стену. Только теперь он смог рассмотреть всех, кто был в комнате, служившей в скиту небольшой трапезной. Кроме связанных отца Платона и Варфоломея, за столом вместе с Матросом и Глухарем сидело еще четыре незнакомца. Все они были с автоматами, давно небритые, с угрюмыми лицами и настороженным взглядом.

– Во, кореша мои, – Матрос кивнул в их сторону, – Крест, Мерин, Чифирь, Тунгус. Это тебе не захарчованные чуваки[53] или какие-нибудь сявки. Ну, Глухаря ты теперь и так знаешь…

– Не въеду никак, что это за маскарад такой? Что за публика, а? И сам ты откуда, Матроскин?.. Или мне все это снится?

Матрос громко расхохотался и хлопнул Мишку по плечу:

– Не, братуха, не снится!

– А стволы откуда? Сбежали с зоны? – кивнул он в сторону автомата, висевшего у него на плече.

Улыбка сошла с лица Матроса. Он пристально посмотрел в глаза Мишке.

– Не сбежали, а амнистировали себя[54]. Короче, беглые мы, братан. Беглые…

Молчавший до сей минуты архимандрит вдруг встрепенулся:

– А, так то, наверное, про вас целый день по радио сообщали, что группа рецидивистов совершила побег?

Матрос повернулся к отцу Платону и резким движением притянул с пола к себе.

– Смотри, святой отец, чтобы тебя по телевизору не показали. С вырванным языком. Или вообще без головы. Нам терять нечего. Так что прикуси свое жало, чтоб мы еще один страшный грех на душу не взяли.

– Развяжите меня, – уже мирным тоном сказал отец Платон, обращаясь к Мишке.

Мишка нагнулся над архимандритом и развязал узел, которым его руки были стянуты назад.

– Тоже додумались кого вязать, – буркнул Мишка, освобождая от крепких пут и своего друга Варфоломея.

– Мишок, нам думать некогда, – снова за всех отозвался Матрос, усаживаясь за большой дубовый стол. – Ты ведь сам знаешь, что в нашей профессии думать вредно. Даже опасно. Мы только малость обогреемся, обсохнем у вас, а с утреца рванем дальше. Тут не келдым[55].

Мишка тоже сел за стол на широкую лавку. Сознание постепенно возвращалось к нему, и он начинал все осмысливать, несмотря на пульсирующую в затылке страшную боль. Он провел ладонью по больному месту и ощутил там большую гематому, а на ладони остались следы спекшейся крови.

– Все равно не пойму, – Мишка взглянул на Матроса, – как все связать: ты, какой-то побег, какой-то лагерь, зеки…

Матрос весело рассмеялся.

– Давай лучше выпьем за нашу встречу!

Он налил в алюминиевые кружки вина из откупоренных бутылок, в том числе архимандриту и Варфоломею.

– Вы уж простите, господа, что мы похозяйничали без спросу. Честно говоря, пять суток по лесу, почти без сна, без крошки во рту… Давай, братуха, за встречу! За нас, за боевой спецназ!

Он стукнул об Мишкину кружку и залпом выпил все до капли. Потом не спеша, наслаждаясь, как тепло начало разливаться по телу, отломил краюху хлеба и, посыпав на нее солью, закусил.

– Со мной, Мишок, как говорится, даже прокурору все ясно. Отвоевал, отстрелял свое, вернулся домой. А кому я там нужен? Снайпер. С реальным боевым опытом. Кому? Куда ни сунусь – везде волком смотрят. И у всех один интерес: «мочил»[56] или нет? Нет, говорю, ждал, пока мне их снайпер дырку в черепе навылет сделает. Обидно стало… Когда нас готовили к этой работе, а потом забрасывали в горы, никто почему-то не спрашивал, зачем и почему. А теперь вдруг такими правильными стали. Моральными. Ну а тут вдруг откуда ни возьмись подвалили крутые ребята, да и предложили работенку по моему профилю.

– Валить кого, что ли? – спросил Мишка, слушая рассказ своего боевого друга.

– Не, цветочки дарить. Анекдот такой есть. Пацан вернулся из армии, бежит к своей возлюбленной, на ходу покупает ей красивую розу. А продавщица знакомая была, да и говорит ему: «Ты, милок, не шибко рвись туда, потому что пока солдатскими портянками вонял, она себе другого жениха нашла». Тот так удивился: «Правда? Тогда дайте мне еще одну розочку». Так и я. Стал делать свою работу, а другие им цветочки красивые приносили. Ну и… Короче, чего бодягу разводить? Закрыли меня всерьез и надолго. При дедушке Брежневе сразу расстреляли бы, а теперь закрыли. Вернее, думали закрыть. Да не так сталось, как им гадалось…

– Все равно не пойму. Ты что, в киллеры подался?

– Не в киллеры, а санитары. Это, между прочим, по нынешним временам почетная профессия. Очищать общество от разной мрази. Хотя я в эти дела не вникаю. Мне ставят задачу, а за ее выполнение платят хорошие бабки. Остальное меня не касается. Война отучила меня стыдиться своей работы. Два боевых ордена в Чечне я получил не за победу в шахматном турнире. Мне их Родина дала! Родина! В которой мне, им, нам всем теперь не нашлось места. Поэтому, Мишань, будем сами завоевывать себе место под солнцем. Милости от природы или от Бога пусть ждут другие. А мы будем завоевывать сами! Нас ведь чему-то учили?

Он подмигнул Мишке и снова разлил всем вина.

– Пей, пей, святой отец, – Матрос посмотрел на архимандрита, – подкрепись на дорожку хорошенько, чтобы силенок хватило. Наверное, мы тебя с собой прихватим.

– Зачем это? – встрепенулся отец Платон. – С какой стати мне быть вашим попутчиком?

– Грехи отпускать будешь, коль судится нам пасть смертью храбрых в сражении с ментовским спецназом. Их у нас – грехов этих – много. Так что подкрепись, дорога дальняя, а песня грустная. Я знаю, что все стежки–дорожки под контроль взяты, нас повсюду рыщут.

Матрос выпил, крякнул и, не закусывая, обратился к своим подельникам:

– Тунгус на шухер, остальным пару часов на отдых. А вам, – он взглянул на отца Платона и Варфоломея, – в дальний угол и рта не открывать, пока я не разрешу.

Раскосый зек, которого звали Тунгусом, послушно встал за дверями, не выпуская из рук автомата. Остальные тоже с оружием расположились возле теплой печки и почти мгновенно задремали.

– Классные пацаны, – вполголоса сказал Матрос. – Тоже повоевали, кто где. И тоже оказались никому не нужными, когда вернулись с орденами. Что за страна? Что за жизнь такая?..

Он о чем-то задумался, а потом пристально посмотрел на Мишку.

– Слушай, а сам-то ты каким лешим здесь очутился? В монахи решил податься? Как все понимать?

– А так и понимать. Живу, значит, покуда тут. Пытаюсь что-то понять, сделать…

– Грехи, значит, замаливаешь?

– А ты что предлагаешь? Снова «калаш»39 в руки – и от бедра веером?

– Ты прям философ стал. Сократ. Не узнать. Сказал бы кто, что своего старого боевого друга, с которым нас бросали держать те проклятые высотки, я встречу здесь, в этом захолустье, в этой дыре, вместе с какими-то монахами, я бы посчитал того за сумасшедшего.

– Так что предлагаешь? – снова повторил свой вопрос Мишка. – С «калашом» в руках порядки в стране наводить?

– Ну, тогда давай все монахами станем. И начнем бить поклоны. Или думаешь, замолим свою жизнь?

– А у нас, Матроскин, другого пути нет, как замаливать. Отвоевались…

– Ты что, серьезно это?

– Вполне. Я тут о многом по-другому стал думать.

Матрос налил в кружку вина, выпил и насмешливо посмотрел на забившегося в угол отца Платона.

– Святой отец, отпустишь нам долги наши? Вон друг мой верит, что отпустишь.

– Милиция вам всем отпустит, – буркнул он. – Тут далеко не убежишь и не спрячешься. Впаяют всем вам по делам вашим. За Бога не спрячетесь, Он все видит, как вы тут над нами…

– Вот так-то, Мишань. А ты говоришь «молиться». Не, такая философия не по мне.

– И я так думал, Матроскин. Пока на жизнь свою по-новому не взглянул.

Матрос низко опустил голову и тяжело вздохнул.

– Мишань, сказать тебе, что мучит мою совесть? Нет, даже не то, что приходилось убивать «духов». На то и война, чтобы кто-то кого-то убивал. Мы с тобой солдаты, пешки в большой игре. Я так думаю, что если нам и придется держать ответ, то тем, кто отдавал приказ убивать и послал на войну, отвечать придется намного строже. Не о том я, братко…

Он опять налил вина и выпил.

– Не дает моей совести покоя одна молоденькая горяночка, которую Фаттах, командир отряда, приказал… Ну… Поставить на карусель[57]. Пока она не скажет, куда боевики ушли и где оружие прячут. Мы ведь тогда у боевиков Бараева сидели на самом хвосте, в затылок им дышали. А они все равно сумели как-то соскочить, выскользнуть. Вот Фаттах и вызверился на ту горяночку, которая в ауле со стариками осталась. «Имейте ее, – говорит, – пока все не расскажет». Вот мы ее и «отымели». Злые все были. А потом застрелили. Свидетели в таком деле ни к чему, сам понимаешь. Так вот я и думаю: за такие приказы и такие дела нам не будет прощения ни на этом свете, ни на том…

Он поднял глаза на Мишку и прошептал:

– Она мне часто снится… Плачет… Спрашивает, зачем мы с ней так… Ведь о тех боевиках и тайнике она ничего не знала. А мы ее… Всем отрядом… А потом в Аргун… Уже когда застрелили… Поди объясни ей, что то приказ был. Приказ! А приказы не обсуждают. Особенно в наших делах! Я не знаю, что снится тем, кто отдавал нам эти приказы: тому же Фаттаху, Харламу, Чомбе, Упырю. Помнишь их еще?

– Матрос, – Мишка тронул его за плечо, – мы по уши в дерьме. И никогда от него не отмоемся, если опять будем воевать. Нет разницы с кем: со своими, с чужими, под заказ или, как говорится, ради спортивного интереса. Надо начать новую жизнь и принять от нее все, что она пошлет.

Матрос осклабился.

– И что ты мне предлагаешь, кореш? Назад, на «шконки»41? Ведь мне моя жизнь уже ничего другого не пошлет. У меня, братан, знаешь какой срок? Выше только «вышкарь». Так-то… «А жить так хочется ребята, а вылезать уж мочи нет…». Так что, Мишок, у меня только один путь: вперед и вперед. А то давай с нами? Вместе и начнем жить по-новому. С новыми именами, новыми паспортами, на новой родине. Давай, а?

– Это где ты собираешься начать такую красивую жизнь?

Матрос посмотрел на своих спящих друзей, потом в сторону архимандрита и, нагнувшись к самому уху Мишки, чуть слышным голосом зашептал:

– Идем на верное дело. Все алмазно![58] Полный «гешефт»![59] Несколько дней ходу отсюда есть одно местечко, где староверы припрятали свое золотишко. Лежка надежная тоже есть. А там делаем загранпаспорта – и за бугор. Все продумано. Соглашайся, братан! Это нас с тобой сама судьба свела! Помнишь, как мы с тобой мечтали вместе вернуться, вместе красивую жизнь строить? Когда жрали в горах червей, потому что куска хлеба не было. Помнишь? Так давай с нами!

– Нет, Матроскин, – отрицательно покачал головой Мишка, – то, что ты предлагаешь, это не новая жизнь, а побег из этой. А от нее все равно никуда не убежишь. Как и от себя самого. Я это уже понял. Все в нас самих – и старое, и новое, и прошлое, и будущее… А в кладоискатели я подавно не гожусь.

– Как знаешь. Я все равно был рад встретить своего боевого друга. Нас ведь почти никого не осталось. Так что надо торопиться жить, а не коптить небо.

Матрос повернулся с отцу Платону:

– Ну что, святой отец, как поется: «Пора в путь-дорогу – дорогу дальнюю, дальнюю, дальнюю, друзья». Мы тебя с собой берем.

– Я никуда с вами не пойду, – молодой архимандрит снова стал страшно бледен. – Хоть убейте меня – не пойду.

– А вдруг возьмем и убьем?

Матрос взял автомат, передернул затвор и ткнул стволом прямо в грудь отцу Платону.

– Как, не страшно умирать?

– Оставь, Матроскин, – Мишка опустил ствол и отвел его в сторону. – Здесь такие шутки не понимают.

Тот серьезно, без тени улыбки посмотрел на Мишку:

– А я, братан, шутить не собираюсь. Ты не в игре, а наша игра слишком серьезная, чтобы шутить. Он пойдет с нами. На всякий случай. Если менты нас обложат. А обойдется – то возвратится живым и невредимым. Что мы, звери какие? Или нехристи?

– Это что же, заложником меня хотите взять? Как все это изволите понимать?

– А так и понимать, как сами изволите, ваше благородие, – буркнул Матрос, хмуро взглянув на архимандрита. – В дороге объясню. А сейчас ноги в руки – и с нами!

Подельники Матроса тоже поднялись и собрали со стола остатки еды и недопитое вино в бутылках.

– Ну что, братко, давай на посошок, что ли? – Матрос налил себе и Мишке и поднял кружку. – Бог знает, увидимся или нет?..

Мишка взял кружку в ладонь. Он хотел сказать Матросу важные для него слова, такие, чтобы они коснулись его души, сердца, чтобы остановили от того, на что тот отважился. Но не находил этих слов.

– Нашли заложника, – презрительно вдруг хмыкнул отец Платон. – Представляю, какой будет шум, когда узнают, что в плену банды оказалось духовное лицо, с которого и взять-то нечего. К тому же, монах. Гол, как сокол! А были б вы повнимательнее, то знали, кого брать себе в попутчики.

– И кого же? – Матрос настороженно посмотрел на архимандрита.

– Небось, есть кого, – снова хмыкнул тот и быстро посмотрел на Мишку.

От такой неожиданности Мишка со всей силы стиснул кружку, что она сплющилась, а красное вино выплеснулось на стол.

– Ну-ка, ну-ка, святой отец, с этого места поподробнее…

– Да есть тут у нас одна…

Мишка впился взглядом в отца Платона, давая ему понять, чтобы тот молчал.

– Чего пялиться на меня, как на врага народа, – уловив перелом ситуации в свою сторону, отец Платон сразу осмелел и подошел к Матросу и его дружкам. – Знаю, что говорю.

– Я не понял, у вас что, тут и бабы есть? – опешил Матрос. – А почему…

Он взглянул на того, кого звали Мерином.

– Вроде, все осмотрел, – понял он без лишних слов. – Бабами даже не пахнет. У меня на них чутье знаешь какое?

– Так то не баба, – ухмыльнулся отец Платон, – а так, девчонка, смазливая пигалица, дочка богатого папаши.

Мишка хотел резко оборвать архимандрита, но Матрос жестом остановил его. Он подошел вплотную к отцу Платону и пристально посмотрел ему в глаза.

– Есть у нас тут одна, – архимандрит искоса взглянул на Мишку, – давеча сидела у нашего старца Иоанна.

– Ревматизм, что ли, лечила ему? – хохотнул Чифирь, но Матрос оборвал шутку и приказал Мерину немедленно разыскать девушку.

Уже через несколько минут он привел ее, страшно испуганную, плачущую, бледную и втолкнул в комнатку, где были все остальные.

– Точно, Матрос, там она была! В шкафу пряталась, думала, что не найдут.

– Откуда такая куколка? На «босявку»[60] не похожа, – Матрос подошел к ней и тыльной стороной ладони поднял ее подбородок. Несмотря на испуг и растерянность, она тут же тряхнула головой, чтобы освободиться от этого фамильярного прикосновения.

– Вы еще не знаете, что сделает вам мой отец, когда обо всем узнает!

Матрос и вся его компания расхохоталась.

– А он не знает, что мы сделаем с тобой, – сквозь смех отпарировал Матрос, – причем, прямо сейчас, здесь.

В это мгновение Мишка резким движением выхватил у хохотавшего Чифиря автомат и, передернув затвор, крикнул:

– Девчонку не трогать! Уложу всех!!

– Тихо, тихо, – Матрос попытался успокоить своего бывшего друга. – Кончай «базлать»[61]. Не для того мы взяли на рывок[62], чтобы тут устроить «мочилово»[63]. Успокойся, братан.

Держа автомат в одной руке и не опуская ствола, Мишка левой рукой схватил Дарину, притянул к себе и закрыл ее собой.

– Уложу всех! – грозно повторил он. – Девчонка моя!

– Раз твоя, то какой может быть базар? – Матрос старался разрядить обстановку.

Тем временем отец Платон что-то зашептал ему на ухо.

– Так бы сразу и сказал, что твоя, – снова примирительным тоном повторил он и вдруг таким же стремительным, внезапным и мощным ударом выбил у Мишки автомат, и теперь вместе с девушкой он оказался под прицелом нескольких стволов.

– Мишаня, кончай дурить, – Матрос взял Дарину за руку и притянул к себе. – Мы давно не пацаны. Если хочешь, то давай с нами. Если нет – не мешай. Прошу…

Он снова поднял подбородок Дарины и посмотрел ей в глаза.

– Чего испугалась, козочка? Твое счастье, что время у нас в обрез. Некогда развлекаться. Этим делом мы с тобой займемся на лоне природы, если твой папаша вдруг вздумает упрямиться и не захочет помочь джентльменам удачи.

Девушка умоляющим взглядом посмотрела на Мишку, в нем одном видя свою надежду на спасение от бандитов.

– Матроскин, мы с тобой и без того много бед наделали, – хриплым от волнения голосом сказал Мишка. – Или тебе мало, что та горянка по ночам мучает? Не боишься, что она тебя на том свете первая встретит? Первая тебе в глаза посмотрит! Не боишься? Ради нее отпусти девчонку.

– Братан, у нас большая игра. Ты даже представить себе не можешь. А в такой игре обязательно нужны козыри. Понимаешь? Не шестерки, а тузы. Твоя барышня нам в этом поможет. Через своего доброго и богатого папашу А ты давай с нами, последний раз предлагаю. С другим бы даже разговаривать не стал. А тебя знаю. Ты настоящий боец.

Мишка поднял свою куртку, валявшуюся на полу, и надел на себя.

– Отец Платон, как же ты после всего этого жить будешь? – тихо спросил он, глядя в глаза архимандриту.

– Иди, иди! Послушничек… Я давно, между прочим, присматриваюсь к тебе и догадывался, что ты тут неспроста. Ступай своей дорогой, а как нам жить – то наше дело.

Матрос одобрительно хлопнул Мишку по плечу, и они скрылись за дверями комнатки, где остались отец Платон и тихо плакавший Варфоломей.

13. Побег

Они шли без остановки и отдыха уже несколько часов. На смену предрассветным сумеркам, когда скит остался позади, пришло хмурое, серое утро. Низкие облака сплошной пеленой со всех сторон окутали лес, пряча верхушки деревьев в тумане и измороси.

Беглецы шли цепочкой один за другим, почти след в след. Впереди шел Тунгус, знавший эту местность и хорошо ориентировавшийся на ней. Он останавливался лишь на несколько минут, чтобы сверить маршрут с самодельной картой и нанесенными туда ориентирами.

Сразу за Тунгусом шел Матрос, а за ним все остальные. Мишка шел в середине цепи, поддерживая Дарину. Она с большим трудом успевала за группой, то и дело спотыкаясь в своих модных сапожках о старые лесные коряги, сучья поваленных деревьев, увязая в грязи. Девушка тяжело дышала, ее мокрые от пота волосы прилипли к лицу, но она даже не пыталась их отбросить назад, испуганными глазами глядя лишь себе под ноги, где хлюпала грязь и болотная жижа. Похотливо глядя на нее, Чифирь насмешливо бросил:

– Держись, королева! Ночлег не скоро. А там мы тебя обогреем. Спереди и сзади…

– Красиво идем! И погодка как на заказ, – Матрос поправил на плече автомат и сумку. – Видать, «водолаз»[64] молится, чтобы Господь нам удачу послал. Собаки в такую слякоть след не возьмут. А поднимать «вертушки» тем более не станут, будут ждать с моря погоды. Ну а мы, даст Бог, к тому времени будем далеко–далеко, где кочуют туманы. Давай поднажмем еще, отдыхать потом будем.

К Матросу, обогнав всех, подошел Мерин:

– Глухаря опять кумарит[65], – вполголоса сказал он, – долго не выдержит. Надо б остановиться, закатать колеса[66]…

– Я сказал поднажать надо! – резко оборвал тот. – Отставить базар и только вперед! Все удовольствия каждый получит, когда сделаем дело. Правильно говорю, братан?

Мишка, к которому обратился через плечо Матрос, ничего не ответил. У него за плечами висел рюкзак с продуктами, которые беглецы взяли с собой из монастырских припасов. Тут было несколько буханок свежего хлеба, мешочки с гречневой крупой, чай, сахар, сухие спички да несколько бутылок сладкого вина. Оружие никто из группы Мишке не доверил.

– Держись, ты только держись, Дарья, – чуть слышно подбодрил он заплаканную и перепуганную Дарину, – как-нибудь все образумится.

Уже снова сгущались сумерки, когда вся группа, вконец обессиленная, промокшая, голодная, остановилась на ночлег. Они протиснулись в небольшую землянку, брошенную неведомыми обитателями здешней глуши, и решили разжечь огонь, чтобы обогреться и хоть немного подсушить одежду. Землянка была настолько низкой и тесной, что они заползали туда почти по-пластунски, сразу стараясь плотнее прижаться друг к другу. Стены этого дикого жилища были совершенно мокрыми, затянутыми плесенью, паутина спускалась со сгнивших бревен, которыми была перекрыта землянка. Посреди этого лесного жилища сохранились следы костра, вокруг которого грелись прежние хозяева, а рядом – охапка хвороста и смолистых сосновых веток.

Мерин тут же достал из кармана пустую пачку из-под сигарет и, хорошенько размяв ее, обложил сухим хворостом, готовясь разжечь огонь.

– Сначала маскировку, а потом заземляться, – скомандовал Матрос.

– Не учи ученых, – буркнул Мерин, – все будет тип–топ. Раз до сих пор на хвост не упали, то теперь по такой погоде нас никто не засечет.

– Сохнуть надо, однако, – проворчал Тунгус, – завтра болота будут, холодные болота. Медвежьи топи называются.

– Да хоть верблюжьи. Скажи-ка лучше, Сусанин, сколько еще? – обратился Матрос к Тунгусу, бывшему проводником.

– Если будем идти, как сегодня, то два броска. Может, три.

– Или пять. Или десять, – буркнул Матрос, раскуривая прямо от разгоравшегося огня промокшую сигарету.

– Ну а ты как, снегурочка? – он подвинулся к Дарине, в страхе прижавшейся к Мишке. – Может, тебя и впрямь обогреть, а?

Он схватил ее за руку, но Мишка тут же высвободил ее:

– Мы об этом не договаривались. Девчонка моя.

– Пока что, – осклабился Матрос. – А дальше ситуация покажет.

Дарина сидела, прижавшись к Мишке, и вся дрожала. От пережитого стресса ее била мелкая нервная дрожь. Кроме того, вся ее одежда промокла насквозь, что также вызвало сильнейший озноб.

Мишка снял с нее кожаную курточку, в которой она приехала в скит, и укутал ее в свою теплую одежду.

– Хоть бы не заболела, – он подоткнул полы куртки ей под ноги, – сейчас выпьешь горячего чая.

– Матрос, глянь, прям как отец родной, – рассмеялся Мерин, раздувая показавшийся огонь. – Батяня…

– Слышь, Мишань, а чего и впрямь стал такой душевный? – глянул на него Матрос. – Ты ей еще колыбельную спой.

– Сам сказал, что она наш козырь в игре, – Мишка по-прежнему сидел рядом с Дариной, обняв ее, – а раз так, то ее беречь надо. Чтоб ни один волосок с головы!

– Дело говоришь, братан, – одобрительно хмыкнул Матрос, – вот ты и береги. А не убережешь, то мы с тебя первого и спросим. Да, братва?

Беглецы одобрительно отозвались в ответ. Глухарь тем временем держал над огнем ложку, готовя в ней дозу для себя. То тяжелое состояние болезненной ломки, которое он испытывал, отражалось на его лице болезненными гримасами и судорогами. Казалось, в эту минуту его совершенно ничего не интересовало, кроме одного: пустить себе в вену очередную дозу наркотика. Остальные пили подогретое в кружках вино, затягиваясь по очереди тюремной «травкой».

– Балдеем по-черному, – протянул Мерин, не скрывая удовольствия. – Если б еще водочки, да стаканчик …

Прежде чем он кинул в маленький котелок, где уже булькала набранная из лужицы дождевая вода, сразу две пачки заварки, Мишка отлил немного кипятка в свою кружку и протянул Дарине:

– Пей, тебе надо согреться.

Та безропотно взяла кипяток и, дуя в кружку, чтобы не обжечься, стала пить маленькими глотками.

– Может, плеснуть красненького? – глядя на нее, рассмеялся Матрос.

Дарина злобно сверкнула на него своими темными восточными глазами.

– Ты, девочка моя дорогая, наверное, под несчастливой звездой родилась, – Матрос тоже наслаждался теплом, разливавшемся по всему телу, – так что на нас глазенками своими не сверкай, не испугаешь. Мы народ бывалый. Пуганный. Нам бы, как говорится, день простоять да ночь продержаться. Так-то, девочка… Если менты на хвост не сядут, то путать тебя в свои дела не будем. А коль сядут, то мы попросим твоего папашу…

– Вы еще не знаете, кто мой отец! – гневно оборвала его Дарина. – Да он вас…

– В том-то и дело, милая ты наша барышня, девочка дорогая, что знаем. Или догадываемся. Поэтому с ним у нас базар особый будет. По душам. А ты пока отдыхай, сил набирайся. Завтра день трудный. По болотам пойдем…

Все стали устраиваться поудобнее, чтобы задремать. Подбросив в огонь еще немного сухого хворосту, Мерин взял автомат и сел возле входа в землянку. Остальные еще теснее прижались друг к другу и тут же задремали. Мишка сидел, прижав к себе Дарину. Он чувствовал, как дрожь в ее теле постепенно утихала, и она тоже погружалась в дремоту.

– Матроскин, – тихо прошептал Мишка, – спишь или нет?

В ответ никто не отозвался.

– Не спишь, – так же шепотом сказал Мишка. – Мы ведь с тобой солдаты. Спецназ. Нехорошо прикрываться девчонкой. Не по-нашему это. Как думаешь?

И снова никто не отозвался.

– Матроскин, мы с тобой смерть видели. Помнишь, как сидели в «гнезде»[67], когда нас кинули на улицы Грозного? Спина к спине! Не разбежались, как паршивые собаки, как псы, а сбились, как волки, в одну стаю и прикрывали друг друга. До последнего патрона! Родные браться не так близки, как мы с тобой сроднились в том бою. Зачем теперь изменять всему этому?

– То не мы изменили жизни, а жизнь изменила нам, брат, – так же тихо, наконец, откликнулся Матрос. – У тебя она теперь одна, а у меня сам видишь какая. Тогда в одном «гнезде» были, а теперь в разных. Давай спи. Болота, топи пройдем, там легче будет. Тунгус эти места знает. Несется, как леший.

– Кто тебе сказки про клад рассказал?

– То, братан, не сказка. За нее уже много людей свои головы сложило. На зоне у нас давно слушок ходил про сокровища, которые в здешних местах староверы спрятали. Шли, бежали через самую топь, когда до них большевики в лесах добрались. Да и прихватили с собой самое ценное, в том числе золотишко. Царские монеты, золотые оклады с икон, старых книг, украшения всякие. Много золотишка… Сидел у нас один «богодул»[68]. Сколько он себя помнил, столько и сидел закрытый. Поди, с самой войны. Или еще раньше. То был авторитет, скажу тебе! Всю зону держал. Сейчас таких нет. Или почти нет. Теперь шпана разная, беспредельщики. Наколок понаделают и думают, что они уже в авторитете. Нет, авторитет заслужить надо, как боевую награду.

Так вот, перед тем, как откинуть копыта, он раскололся и рассказал путь, по которому надо идти, чтобы найти то место. И приметы. Поклялся, что эту тайну ему поведал один старовер, которого упекли по молодости вместе с ним. Взял с него страшную клятву, что тот будет молчать до самой смерти, а потом передаст верным людям. А когда его прихватило, то кроме нас, корешей его близких, никого рядом и не оказалось. Выходит, мы и есть те самые верные, кому можно довериться. А ты говоришь: «сказки». Граф Монтекристо – это сказки. Не ради сказки и не ради того, чтобы нам еще один срок за побег накинули, мы караул сняли и рванули когти. Если и дальше повезет, тогда для нас действительно настанет не жизнь, а сказка. Золотишка там на всех хватит, на всю оставшуюся жизнь. Нашим детям и даже внукам достанется. Молиться за нас будут, когда мы откинемся. Главное – взять это добро. А там прорвемся. Не впервой, поди. Так что, Мишок, давай с нами. Считай, что ты в доле. Там на всех хватит.

– А девчонка? И она в доле?

– Нет, она просто в игре. Я думаю, что святой отец уже доложил кому следует. Все это входит в наши планы. Она поможет нам прорвать кольцо, случись что. А там…

– Матроскин, нельзя прикрываться девчонкой, – снова попытался переубедить его Мишка. – Мы с тобой солдаты, а не террористы. Мы спецназ! Кроме того, сейчас мы сами себе отдаем приказы. Сами себе командиры. Поэтому кивать будет не на кого.

Матрос замолчал, думая о своем.

Неожиданно до их слуха донесся вой: протяжный, заунывный, жутковатый. Потом этот вой подхватили в другом месте глухого дикого леса.

– Волки, – сразу определил Мишка. – На охоту вышли. Или поживу учуяли.

Но Матрос не обратил внимания на Мишкины слова. Он продолжал думать о свеем.

– Скажи мне, почему в жизни такая несправедливость? Чем мы хуже тех, кто на воле? Кто ворует, народ свой грабит, купается в роскоши. Я ведь видел этих «святош». Их заказы выполнял. Все чинно, благородно, культурно. Даже красиво. На их бабки церкви строят, сами они со свечкой стоят. Так почему их Бог не наказывает, а нам до конца дней своих носить клеймо зэка? Или это тоже Богу угодно? Куда Он смотрит, если все знает и все видит?

– Матроскин, не в тему гнешь, – тихо возразил ему Мишка.

– Не в тему? Что ж, тебе легче… Спрятался в лесу – и, глядишь, уже праведник. Свечку поставил, грешки замолил, отбил поклоны – и праведник. Святой… Не, братан, ты попробуй стать святым в том дерьме, где я живу. Где живут миллионы таких пацанов, как мы с тобой, мучаются, продают свою совесть и не могут найти места в жизни. Там стань святым!

– Матрос, ты опять не о том! Если думаешь, что в монастырях одни праведники собрались, то глубоко ошибаешься. И если думаешь, что там все тишь да гладь – тоже. В монастырях не тыл, а передовая. Только там своя война. Я не могу тебе всего объяснить, потому что сам еще не все уразумел до конца. Но поверь, что там тоже борьба. И свое дерьмо, из которого надо выбираться.

Вспомни, Матрос, как мы с тобой тогда в Грозном отстреливались. Стрелять уже нечем было. Вспомни, как мы приготовили гранату, чтобы взорвать себя, чтобы не попасть в плен. Как в мыслях распрощались со всеми, кто нас ждал. Как стали молиться, не зная ни одной молитвы, просить помощи. И вдруг появилась та обгоревшая «бэха»[69], которая вытащила нас из того ада. Всех, кто там еще живым оставался. Помнишь? Так и в жизни, Матрос. Кажется, уже все, нет надежды. Крышка! Нет никакой надежды, никакого просвета! Со всеми попрощался. На всем крест поставил. А тот, кто нам тогда «бэху» послал, и теперь ждет, когда мы позовем на помощь. Понимаешь ты это или нет? Никакое золото, никакие клады – ничто не изменит нас без Бога. И не спасет.

Матрос немного помолчал, думая над Мишкиными словами.

– Дивно ты заговорил, братан… Про Бога, про надежду… Слов-то каких нахватался! Ты мне еще про любовь и про верность что-нибудь красивое расскажи. Перед сном полезно. Как колыбельная песенка для детишек. Ну, точно философ. Вроде, не был таким… Может, и прав. Но я молиться не умею. И не умел никогда. За меня мать молится. Одна она у меня осталась на воле. Страдает сильно… Теперь, если твой Бог смилуется над нами, смогу ей чем-то помочь, утешить. А назад у меня теперь дороги нет. Хоть молись, хоть матом гни. Чалиться на киче[70] мне больше не хочется. Беглый! Вооружен и очень опасен. Ребята, которые сейчас наш след повсюду ищут, тоже знают, с кем имеют дело. Одно из двух: или мы их, или они нас. В деревянный бушлат[71]. Так-то… Спи лучше. Философ…

14. Медвежья топь

Беглецы продолжали идти в том же порядке. Тунгус то и дело останавливался, вглядываясь в самодельную карту. Остальным иногда казалось, что он сбился с пути и старается разобраться в нанесенных ориентирах и условных знаках.

– Смотри, Сусанин, отпилим тебе ногу, чтоб вспомнил дорогу, – мрачно шутил Матрос, осматриваясь по сторонам.

От непрекращающегося мелкого дождя все окончательно раскисло. Дарина все чаще и чаще спотыкалась, скользила ослабшими ногами на каждом лесном бугорке и готова была упасть, если б не крепкие Мишкины руки, которые ее поддерживали. Еще в землянке Мишка заметил, что Дарина заметно ослабла, стала кашлять, а к утру ее начало сильно температурить. Во сне она бредила, зовя на помощь своего отца, то странно улыбаясь и утихая.

– Сколько еще? – буркнул Матрос, видя, как вся группа постепенно выбивалась из сил, едва успевая за ловко скользящим по лесным тропам Тунгусом.

– Еще столько, полстолька да четверть столько, – осклабился он серыми сгнившими зубами, но, не встретив в угрюмых лицах своих подельников ответа на шутку, ответил уже серьезно:

– Если «аристократ»[72] ничего не напутал, то ходу часа два. Дальше – топь. Там год за два пойдет. Трудно будет, однако…

Матрос обернулся на Мишку и подмигнул ему. Потом посмотрел на обессиленную Дарину.

– Что, девочка? Это тебе не с фраерами по городским кабакам да ночным клубам бегать. Терпи, барышня.

– Не вытерпит, – вместо нее ответил Мишка. – Слаба очень. Такой бросок не для нее. Напрасно ты ее взял. Упадет – будем на горбу нести.

– И понесем, братан, – снова подмигнув ему, сказал Матрос. – На горбу. Пройдем болота – тогда и бросим.

– Как это бросим? – Мишка остановился в изумлении. – Она же с нам идет. Как это бросим, Матроскин? Когда это мы своих стали бросать?

– Мы своих и не бросаем. Только она нам такая своя, как мне тетка английская королева. Или нашему забору двоюродный плетень. Она, брат, не своя. Ни вам не своя, ни нам. Она – наш последний аргумент, последний козырь, если менты вместе с их спецназом все же упадут нам на хвост. Та что не надо меня пытаться разжалобить. Мы все игре. Выиграет тот, кто окажется сильнее, выносливее, хитрее. Лучше покрепче держи девочку, чтобы свои модные сапожки не запачкала и не споткнулась. А жалобить не надо. Я давно стал безжалостным. И к себе, и к другим…

Дарина никак не реагировала на этот разговор, который касался ее судьбы. Она шла, механически вцепившись в Мишкину куртку, с прикрытыми глазами, горя от жара.

– Отдохнуть бы надо чуток, – кивнув на нее, сказал Мишка. – Иначе не дойдет.

Так они шли еще около часа, когда дорога стала заметно круче, превращаясь в непрерывный подъем. Идти по мокрым, скользким, извилистым тропинкам, цепляясь за бесконечные корни, продираясь через поваленные деревья было еще труднее. Беглецы тяжело дышали, то и дело скользя, спотыкаясь и падая, от их мокрых спин валил пар.

Когда подъем кончился, перед беглецами открылся вид на бескрайнюю топь, поросшую мелким кустарником и карликовыми березками. Все остановились на краю высокого холма, оставив за плечами много километров сплошного леса – с его оврагами, буреломами, завалами старых деревьев. И теперь им предстоял новый, совершенно неизведанный, полный опасностей путь по ненехоженым лесным болотам.

– Вот она, Медвежья топь, – снова осклабился Тунгус.

– А чего, другой дороги не было? – спросил Мерин, тяжело переводя дыхание.

– Как это не было? – Тунгус всматривался в свою карту. – Была. На «бам». Прямо в руки лягавым.

– Тунгус, в натуре, может, в самом деле можно как-нибудь обойти это гиблое место?

– Это тебе не гора, куда умный не пойдет. Хотя и там иногда лучше в гору, чем вокруг. А тут, – он показал рукой на топь, – один путь – вперед. Или назад, к ментам. Однако, бегут за нами.

Матрос дал команду всем отдыхать, набираться сил перед тяжелым броском. Беглецы скинули всю поклажу и, набросав на кучу мокрых сосновых веток, расположились на привал. В это время со стороны леса снова послышался протяжный волчий вой. Ему вторил еще один, а потом еще.

– Видать, чуют, твари, что пожива будет…

Чифирь взял автомат и передернул затвор:

– Может, пальнуть разок, чтоб не выли?

– Я те как пальну! – Матрос вырвал у него автомат. – В болотах нас никто не найдет. Ни волки, ни люди.

Мишка тоже собрал мохнатых сосновых веток, разложил их под березой, что росла на обрыве, и бережно помог сесть Дарине. Ей становилось все хуже и хуже. Она прислонилась головой к стволу дерева и, не открывая глаз, снова начала бредить, зовя на помощь отца. Мишка прислонил ладонь к ее лбу. Она горела от высокой температуры.

– Брателло, давай сюда! – услышал он голос Матроса.

Беглецы сели в круг и закусывали тем, что было в рюкзаках. Из рук в руки передавали кружку, наливая в нее вина.

– Взбодри кровь, Мишок, – Матрос налил и ему, – тут тебе не сочинский пляж в бархатный сезон. Придется малость замочить ноги. Берданки за плечи, каждый по шесту – и след в след. Первым идет Тунгус, он здешний, знает, что делать. Топь – дело гиблое. Шаг в сторону – и никто не узнает, где могилка моя. Так что, братва, пьем за удачу.

Они посидели еще немного, затягиваясь сигаретами и собираясь с силами перед трудным переходом. Тунгус тем временем наломал длинные упругие шесты, чтобы ими нащупывать наиболее безопасный путь через трясину.

Мишка подошел к Матросу и вполголоса сказал:

– Матроскин, девочка не вытянет. Слаба совсем.

Они оба подошли к тяжело дышавшей Дарине. Матрос присел рядом и внимательно посмотрел на нее.

– Да, братан, не ходок она с нами. Да и нет смысла ее тащить дальше, я так думаю. Погода нелетная. Скверная погода… Чего девочку мучить? Пусть тут отдыхает, силенок набирается…

– Матрос, каких силенок? – удивился Мишка. – Ее нельзя бросать одну. Ты что, не видишь, какая она? Выйдут на нее менты или нет, а вот зверье точно отыщет. Как только уйдем с этого места. Тебе что, не жалко девчонку?

И словно в подтверждение Мишкиных опасений со стороны леса снова послышался страшный, протяжный, заунывный волчий вой, словно кликавший беду на беглецов.

– И давно стал таким жалостивым? – Матрос насмешливо посмотрел на Мишку, даже не повернув головы в сторону леса, откуда доносился этот вой. – Помнится, когда мы с тобой чеченские аулы зачищали, когда нас на высотки выбрасывали, ты совершенно другим был.

– Матроскин, то была война! Если б не мы боевиков, то они нас! Причем здесь девчонка? Сам сказал, что она в игре.

– Была, – оборвал его Матрос. – А теперь вне игры. Знаешь, как в шахматах? Есть пешки, которые стают королевой. Проходные пешки. А есть просто пешки. Сделали свою игру – и долой с доски. Вот так и твоя девочка. Не суждено ей стать королевой. Не судьба просто. Да и нет необходимости. За топью нас ждет свобода. А это еще пару дней ходьбы. Облачность низкая, плотная, с воздуха нас не увидят, а менты уже не достанут. Так что тащить ее с собой – грех на душу брать. В нашем деле лишняя обуза ни к чему.

– А оставить ее здесь на верную гибель – это, по-твоему, не грех? – вспыхнул Мишка. – Подыхать среди мертвого леса, рядом с волчьей стаей – не грех?

Услышав его хрипловатый голос, Дарина приоткрыла глаза.

– Прошу… Умоляю… Оставьте меня здесь.., – чуть слышно сказала она, глядя на Матроса.

– Ну вот, – хлопнул он Мишку по плечу, – а ты развел бодягу: грех, не грех… Слышишь, о чем твоя девочка сама просит? Так что рвем когти дальше. Вперед, солдат, и тверже шаг! Нас ждет светлое будущее!

Мишка посидел возле Дарины еще немного, что-то обдумывая, а потом решительно сказал Матросу:

– Я останусь здесь. Ее нельзя бросать одну. Это не по-нашему, Матроскин. Нас так не учили.

– Нас выживать учили, а не сопли распускать! – он вплотную подошел к Мишке и схватил его за грудки. – Выживать! Побеждать, а не погибать! А сопли пусть другие подтирают. И без них мокро. Когда увидишь новую жизнь, когда увидишь груды золота – не туфты бутафорской, а самого что ни на есть чистейшего золота царской чеканки – быстро забудешь свою сопливую философию.

Группа тем временем уже была готова к движению. Дождь усиливался, а низкие тучи, обгоняя друг друга, накрыли зловещую топь сплошной пеленой тумана и мороси. Пока Мишка продолжал сидеть возле Дарины, Матрос подошел к остальным беглецам и о чем-то вполголоса начал с ними говорить, обсуждая престоящий путь и глядя в сторону топи. Затем он снова вернулся к деревцу, возле которого сидела беспомощная Дарина.

– Братан, пора двигать, – Матрос высморкался и взглянул на Мерина и Чифиря, стоявших рядом. – Здесь нам не Сочи, а дело близится к ночи.

– Я сказал, что остаюсь тут, – не поворачиваясь, твердым голосом ответил Мишка.

– Ну что ж, дело хозяйское. Тута так тута.

Он дал своим дружкам знак – и те мгновенно навалились на Мишку, резко заломив ему руки назад и стянув их веревкой в крепкий узел.

– Тут так тута, – повторил Матрос. – Мы с тобой солдаты, бойцы, а не девки какие, чтобы валовать63 друг дружку. Так что прости. Ты сам свою долю выбрал.

Мерин и Чифирь подтащили Мишку к березе, возле которой все так же почти в беспамятстве сидела Дарина, и намертво привязали к стволу дерева. Потом свободным концом веревки привязали и Дарину.

Матрос отошел немного в сторону и ухмыльнулся:

– Ну, прям как два голубка. С подрезанными крылышками.

Он вернулся туда, где стояли остальные, и вытащил что-то из куртки Тунгуса.

– Ты вроде всегда фартовым[73] был, – он снова подошел к Мишке и присел перед ним на корточки. – Коль и впрямь таков, то фартовым и останешься. Фарт он фарт и есть: что на войне, что в лесу, что в болоте. А на нас зла не таи. Если тебя тут найдут, то спрос будет маленький. А нас всех порешат на месте. При попытке к бегству. Или при оказании вооруженного сопротивления. Чтобы потом возни меньше было. Ну, а коль не найдут, значит, фарт оставил тебя. Тем более грех на нас обижаться. Короче, братишка, держи петуха! На удачу!

Матрос раскрыл Мишкину ладонь, вложил в нее боевую гранату и снова сжал ее.

– Держи крепче, братуха! Береги девочку. И себя тоже.

И выдернул чеку. Потом возвратился к остальным и вся группа, уже не оборачиваясь, быстро пошла по скользкому склону туда, где начиналась топь. Через несколько минут их уже вовсе не было слышно.

Мишка сидел, намертво привязанный к стволу березы, даже не в силах шелохнуть рукой, в которой была зажата боевая противопехотная граната с выдернутой чекой. Он прекрасно понимал всю трагичность и безысходность своего положения. Сила в руке все равно ослабнет, он не сможет бесконечно держать гранату, поставленную на боевой взвод – и тогда она разорвется прямо между ним и Дариной, разнеся их своими осколками. Отбросить же куда-то в сторону тем более не удастся – он едва мог пошевелить кистью, а для броска гранаты на безопасное расстояние зажавшая ее рука должна была быть свободной.

Мишка поднял голову вверх, стараясь совершенно ни о чем не думать. Никаких вариантов для спасения сейчас он просто не видел и не мог придумать. Капли холодного дождя стекали по его лицу, падали на грудь. Он посмотрел на голую крону березы, к которой был привязан, и ему показалось, что он уже где-то видел именно эту березку – хрупкую, беззащитную, вцепившуюся тонкими корнями в безжизненные камни. Ему вспомнился сон, когда он лежал возле подбитой «бэхи», рядом со своими убитыми друзьями, их уже обугленными телами, и смотрел на такое же деревце, вцепившееся в скалу. Потом вспомнил странного собеседника, читавшего его жизнь словно с листа.

«Где же ты, всезнайка? – подумал Мишка и горько усмехнулся. – Почему не предупредил, не намекнул? Иль шепнул бы? Я б соломки подстелил, чтобы не так жестко было».

– Миша, – вдруг услышал он за спиной слабый голос пришедшей в себя Дарины.

– Как ты? – повернув к ней голову, насколько было возможно, тут же откликнулся Мишка.

– Миша… Скажи, тебе не страшно?..

– Что именно? В лесу, что ль? А что в нем страшного? Лес как лес… Мы с тобой уже столько прошли, а ты все боишься? Я думал, что ты настоящая казачка.

– Нет… Я не о том… Ты сам знаешь… Ну, умирать… Не страшно тебе?

Мишка понял, что Дарина сейчас была в сознании. Чтобы успокоить ее, он решил отшутиться.

– А кто тут умирать собрался? Ты, что ль? Нет, Дарьюшка, мы еще на свадьбе твоей не погуляли, калым за тебя не взяли. Умирать… Чего надумала. Жених-то у тебя есть?

Дарина помолчала, словно не слыша Мишку.

– Ты хороший парень. Сейчас таких мало… Можно сказать, нет вовсе…

– Ты насчет жениха не ответила.

– У меня был парень. Вернее, есть… Олег. Только отец мне запретил с ним встречаться. Он не нашей веры. А у нас с этим очень строго. Законы такие.

– Чего ж он, такой строгий и правильный, в наш православный скит приехал? Со старцами беседовал…

– Она велела…

– Кто это?

– Ну… Красивая… Что на иконе той…

И Дарина снова замолчала, думая о своем.

Неожиданно снова послышался волчий вой. Уже совсем близко от того места, где они были привязаны к дереву.

«Вот это действительно страшно – быть съеденными живьем голодными волками», – подумал Мишка, понимая, что кинуть гранату в волчью стаю он не сможет. Словно угадав его мысли, Дарина снова тихо спросила:

– Миша… Тебе страшно умирать? Только честно…

Мишка не стал отшучиваться.

– Да я уже в своей жизни столько раз умирал, что одним разом больше – одним меньше… Как там в одной фронтовой песне? «А коль придется в землю лечь – так это только раз»…

– И мне не страшно… С Ней вообще ничего не страшно… Я теперь точно знаю…

– Что ты все о грустном да грустном? – Мишка хотел подбодрить ее. – Найдут нас, если, конечно…

Он осекся.

– Что ты хотел сказать? – тут же спросила Дарина. – Говори, не бойся. Если что?

– Ну, если в лесу не заблудятся… Сама видела, какие здесь тропы. Поищут, поищут – и все равно найдут… Небось, твой отец всех на ноги поднял. Да и вся милиция на ногах. Ты только не падай духом и не бери в голову разные черные мысли. Расскажи лучше что-то хорошее. О себе расскажи. Я ведь тебя совершенно не знаю. Или про Олега своего.

Он аккуратно подвинул зажатую в кулаке гранату под себя, чтобы увеличить давление на скобу.

– Миша, – опять слабым голосом позвала Дарина, – а это очень больно?..

– Что именно? – не понял ее вопроса Мишка.

– Когда граната… Возле тебя…

Мишка помолчал, а потом так же тихо ответил, решив не врать девушке:

– Нет… Так, вспышка – и все… Не думай об этом. Хочешь, я тебе анекдот расскажу? Короче, пошел мужик за хлебом и попал под трамвай…

– Не надо, – тихо остановила его Дарина. – Давай помолчим. Веришь, я никогда не слышала, как в лесу шумит ветер… Капает дождь… Красиво… Боже, как красиво… Под такую музыку совсем не страшно умирать. Я всегда хотела умереть именно так – осенью, под тихий шум ветра и дождя…

– Заладила одно: «умирать, умирать»… Погоди, мала еще. Тебе не про смерть, а о жизни думать надо.

Но тоже замолк, слушая шум ветра. Он закрыл глаза, стараясь не думать о том, что неизбежно должно было произойти, если не случится чуда и их не найдут в этих непролазных дебрях. Он чувствовал, как постепенно слабела рука, сжимавшая готовую разорваться гранату, как холодели, костенели пальцы, переставая подчиняться его воле.

Неожиданно что-то заставило его открыть глаза и осмотреться. Он взглянул вправо и обомлел: в метрах двадцати от них стояло сразу пять оскалившихся волков.

«Боже, только не это, – мысленно взмолился он, – что угодно, только не это».

Он прислушался к Дарине. Мишке показалось, что от высокой температуры она снова впала в беспамятство.

«Оно и лучше, – снова подумал Мишка, – даже не успеет испугаться или понять, что произошло».

Он уже решил, что будет делать, если стая набросится на них. Мгновенная смерть от разрыва гранаты представлялась ему единственным спасением от жуткого и мучительного растерзания голодными хищниками.

– А это правда не больно? – вдруг тихим голосом снова спросила Дарина.

– Правда, девочка, – понял ее Мишка. – Совершенно. Поверь мне… Я знаю… Видел…

Они помолчали еще немного. Дарина спокойно смотрела в ту же сторону, куда и Мишка: на свирепую волчью стаю.

– Прости меня, пожалуйста, – так же тихо сказала Дарина. – Прости, что приехала к вам… Что из-за меня все получилось вот так… Глупо…

– Ты тоже прости меня, – так же тихо ответил Мишка, готовясь разжать пальцы и освободить гранату. – Что не сумел сберечь тебя… Прости, девочка… За все прости…

«И Ты прости меня, Господи, – мысленно взмолился он перед взрывом. – Не осуди меня, что поступаю так. Ты же видишь, что у нас нет выбора. По-любому смерть… Так пусть лучше сразу, мгновенно. Ради девчонки прошу: прости меня, Господи, и не осуди. Спасибо Тебе за все, что Ты мне дал в этой моей короткой жизни. Прости, что прожил я ее не так, как должен был. Все грехи, все согрешения мои прости… За все благодарю Тебя…».

Мишка вздохнул, улыбнулся, глядя уже не на волков, а в серое небо, нависшее у них над самыми головами.

«Сейчас я бы многое изменил… Многое… Не себя жалко. Девчонку. Ребенок еще. Ей бы еще жить да жить… Да будет на все Твоя святая воля, Господи… Прости…».

Он хотел сказать Дарине что-то нежное, ласковое, но не стал. Он вдруг почувствовал в горле комок, и ему захотелось плакать. Впервые в жизни. Ему хотелось оплакать все, что в его короткой жизни было неправильным, плохим, жестоким. Мишка стиснул зубы, чтобы в последнюю минуту не показаться перед девчонкой слабаком, или чтобы она не поняла его слезы как страх перед смертью. Нет, он не боялся ее. Он был с ней знаком, видев много раз в бою, в окружении боевиков, в засадах, во время опасных заданий, на которые выходил в составе отрядов спецназа.

Мишка и сам не мог понять, что творилось сейчас в его душе, почему она вдруг сбросила с себя тот панцирь, в котором была все годы, и теперь стояла совершенно открытой, беззащитной перед близкой встречей с небом и плакала, плакала, плакала… Мишка подставил лицо под дождь, и его капли стекали вместе с беззвучными слезами по давно небритым щекам, застилая глаза соленой пеленой…

«Господи, в покаянии прими мя», – вспомнил он слова молитвы, которую слышал много раз от старца Иоанна и прошептал их сам, медленно разжимая окостеневшие пальцы…

И в это мгновение с правой стороны леса, куда Мишка даже не смотрел, сосредоточив все свое внимание, где стояла готовая к нападению злая голодная стая, выскочил огромный волк и, бросившись на Мишку, вдруг стал по-собачьи радостно визжать и лизать его в мокрое лицо. Дарина слабо вскрикнула и от охватившего ужаса лишилась чувств. Мишка уже разжал было пальцы, но в последний момент узнал в этом обезумевшем от радости хищнике своего старого друга Борзика, бывшего вожаком волчьей стаи. Невероятным усилием воли Мишка снова стиснул гранату и, насколько это было возможно, подоткнул ее под себя, чтобы она случайно не разорвалась.

– Борзик.., – переведя дух, простонал Мишка.

Услышав свою кличку, волк предался вообще неописуемому восторгу, скуля, визжа и облизывая Мишку.

– Грызи! Веревку грызи! – Мишка попробовал изобразить ртом то, чего он ждал от лесного зверя.

Но волк, похоже, сам понимал, в каком положении оказался его друг. Не переставая визжать от радости и лизать Мишкино лицо и руки, он с разных сторон грыз веревку.

– Да ты хоть одну перегрызи, – кивнул ему Мишка, на что Борзик откликнулся новым порывом радости.

– Глупое ты животное, целоваться потом будем, – он пытался увернуться от этих лизаний, – грызи веревку! Девчонку спасать надо! Понимаешь ты это или нет?

Наконец, Мишка почувствовал, как с правой стороны – как раз там, где он держал гранату – натяжение веревки ослабло. Он напряг мышцы, разводя руки в стороны – и веревка треснула. Не выпуская гранаты, он освободил другую руку, потом остальные путы, которыми они оба были привязаны к дереву. Все еще не веря в реальность того, что только что произошло, он посмотрел на прыгающего рядом Борзика, остальных волков, стоявших все так же поодаль, на беспомощно лежащую Дарину, подошел к краю обрыва и швырнул, что было силы, боевую гранату в расстилавшуюся перед ним угрюмую топь. В ту сторону, куда ушли беглецы. И через секунду там раздался глухой хлопок…

Мишка повернулся к Борзику, обнял его и потрепал за холку:

– Кто тебя послал, спаситель ты наш?..

Борзик же лизал ему руки и лицо, глядя своими умными желтоватыми глазами.

Отпустив его к стае, Мишка подошел к Дарине. Она по-прежнему лежала совершенно без чувств, вся в жару и тяжело дышала.

– Эх, кабы у тебя еще хватило б ума помощь позвать или девчонку отнести, – Мишка подмигнул волку. – Но спасибо тебе, братец, и на том, что сделал. Век не забуду. Забирай своих друзей и давай назад в лес. Теперь я уж как-нибудь сам справлюсь.

Он застегнул на Дарине курточку, в которой она была, обдумывая, что делать дальше.

– Не знаю, красавица, как там по вашим народным обычаям – будет ли тебя носить на руках жених или нет, а вот я точно понесу. Ничего больше нам не остается…

Он бережно взял ее на руки. Что-то шлепнулось на землю. Мишка нагнулся и с изумлением поднял сотовый телефон – очень тонкий, стильный, маленький, вполне умещавшийся в девичьей ладони.

– Что ж ты, подруга, до сих пор молчала?

Мишка включил его, нажал зеленую кнопку. Телефон еще держал заряд, но был вне зоны покрытия.

«Ничего, может, на какой-нибудь высотке прорежется голос», – подумал он и сунул его в свою куртку.

Специальная выучка, которую он прошел сначала в школе армейского спецназа, а потом в горячих точках, помогала ему быстро ориентироваться. Он уверенно шел, безошибочно узнавая пройденные с беглецами места – глубокие овраги, вековые поваленные деревья, какие-то кручи, которые они миновали накануне, выдвигаясь к болотам. Время от времени он доставал сотовый телефон в надежде, что там появится хоть малейший сигнал покрытия. Но телефон оставался мертвым.

«Все равно связь будет, – думал он, – ведь монастырь в покрытии. Сколько мы прошли? Двадцать. Ну, тридцать километров. Должна быть связь. Должна…».

Мишка держал Дарину на руках, стараясь идти мягко, не спотыкаясь о сплошные коряги, сучья и кустарник.

– Как ты, Дарья? – улыбался он всякий раз, когда та приоткрывала глаза и удивленно смотрела на Мишку, совершенно не понимая того, где она и что происходит. – Все в порядке, девочка! Самое страшное уже позади. Держись… Мы еще на твоей свадьбе гулять будем… Отплясывать… Представляешь, какая это будет веселая свадьба? А ты будешь самой красивой невестой… В таком белом нарядном платье. Рядом с Олегом. Так ведь, кажись, его зовут? Я с твоим отцом договорюсь. После всего, что с нами произошло, он не будет против. Поверь…

Все так же ничего не понимая, Дарина в ответ слабо улыбалась и тут же закрывала глаза, проваливаясь в беспамятство.

Вдруг Мишка почувствовал в кармане виброзвонок мобильника. Он тут же нажал зеленую кнопку и, даже не глядя, кто вызывал, хриплым от волнения голосом сказал:

– Это я… Михаил… Порядок…

– Сынок! – раздался в ответ взволнованный и такой же хриплый голос отца Дарины Джабара. – Ты только не выключай телефон. Мы сейчас через спутник засечем вас и придем на помощь! Только прошу тебя: не выключай телефон! Ради Бога, ради Аллаха! Стой на месте и не выключай телефон!

– Тут плохая связь, – уже немного спокойным голосом отозвался Мишка. – Ловите нас по спутнику, я буду стоять на месте.

Он понимал, что сделай несколько шагов в любую сторону – и связь может тут же пропасть.

– Есть! – радостно крикнул в трубку Джабар. – Видим вас! Вы рядом. Километров пятнадцать. Идите точно на восток, не отклоняясь. На опушке будет ждать вертолет. Он уже недалеко от вас. А мы идем навстречу.

Мишка еще раз сориентировался на густой лесистой местности – и скорым шагом пошел в нужном направлении, не выключая телефон. Мельком взглянув на него, он увидел, что связь действительно пропала.

– Уже близко, – сказал он Дарине, тяжело дыша. – Ты только держись… Самое страшное позади…

Над головой действительно затарахтели вертолетные лопасти. Мишка поднял голову, но не увидел ничего, кроме все тех же низких туч и верхушек деревьев. По звуку он определил, что вертолет пошел в восточном направлении. Мишка был совершенно мокрый от пота и холодного осеннего дождя, постепенно переходившего в снег. Он прижимал Дарину к себе, не давая ей замерзнуть, согревая собственным теплом.

Наконец, впереди послышались звуки. Мишке показалось, что кто-то зовет их обоих, называя по имени. Остановившись, он прислушался. От сильного напряжения и волнения кровь стучала в ушах.

«Показалось», – снова подумал он и, минуту передохнув, снова поспешил вперед. Но теперь звуки послышались более отчетливо.

– Миша!… Дарина!… – доносилось в глубине леса.

– Ми-ха-ил!… Да-ри-на!..

– Здесь мы! – громко крикнул Мишка, отчего Дарина вздрогнула и открыла глаза.

– Чего испугалась? – улыбнулся ей перепачканный и мокрый Мишка. – Говорю: здесь мы! Живы, значит!

Между стволами деревьев показались коренастые мужские фигуры в армейском камуфляже с автоматами, а за ними еще и еще. Мишка, уже совершенно обессиленный, сел на поваленное дерево и, все так же прижимая к себе Дарину, заплакал, не в силах сдержать слез…

15. Монахиня Анна

Мишка лежал на верхней полке и смотрел в окно. Мысли и воспоминания неслись, кружились, мелькали в его голове точно так же, как и ежеминутно менявшийся перед глазами пейзаж: пустынные, присыпанные первым снегом поля, речушки, голые деревья, какие-то полустанки, деревеньки, над которыми клубился белый дымок. От этого мелькания Мишку снова стало клонить в сон, но он знал, что скоро будет его родная станция «Заозерная».

– Билетик надо? – учтиво спросил проводник, заглянув в купе. – Через час выходим.

Мишка не спешил слазить с полки. Еще с армии он полюбил это верхнее место, куда можно забраться, растянуться и, никому не мешая, часами смотреть в окно, а за ним – поля, дороги, города, деревни… Так бы ехал и ехал, без остановки и без цели, на край света. А потом обратно…

Он подоткнул под себя подушку и продолжал смотреть в окно. В купе он остался сам, все попутчики давно вышли, поэтому стеснять было некого. И снова мысли завертелись, закрутились, смешиваясь с морозными вихрями, поднимавшимися от стремительно мчавшегося поезда.

Опять вспомнилась Дарина и ее отец Джабар.

– Теперь ты мне дороже, чем родной сын, – он первым пришел к Мишке после их чудесного спасения. – Проси, что хочешь. Для монастыря вашего я уже обо всем договорился. Все тут будет – хорошая дорога, свет проведем, тепло сделаем, чтобы людям хорошо было. Самый лучший лес привезу, самых лучших мастеров пришлю. Проси за себя. Что хочешь? Ради того, что ты сделал для моей дочери, я твой должник на всю жизнь. Чем я лично тебя могу отблагодарить?

Мишка от смущения опустил голову и улыбнулся.

– Только прошу – не обижай отказом. У меня денег на все хватит. Хочешь, куплю тебе красивый дом? В любом месте. В любой стране. Вместе поедем, сам выберешь. Только скажи: «Дядя Джабар, вот этот». И он твой. Где хочешь. Хоть на берегу океана. Или хочешь – возьму тебя в свой бизнес. У меня сына–наследника нет, только дочка. Так ты будешь моей правой рукой.

Мишка снова улыбнулся:

– Какой из меня бизнесмен? Я дальше таблицы умножения ничего не знаю. Даже спросите на 9 – не сразу отвечу. А дом на берегу океана?.. Так я…

Он на секунду задумался, не зная, как лучше ответить, чтобы не обидеть Джабара отказом.

– Я ведь плавать не умею. С детства больше всего боюсь щекотки и воды.

Джабар добродушно рассмеялся, подмигнув своим помощникам и родичам, приехавшим с ним.

– Научишься! А потом мы тебе яхту купим. Белую такую, с алыми парусами, с навигацией. А на борту напишем имя твоей любимой девушки. Есть у тебя невеста?

– Невеста?

Мишка вспомнил и Ольгу, и Оксану, снова думая, что ответить. Но вдруг он вспомнил, как Дарина рассказала ему о своей первой и, наверное, единственной любви – Олеге, против которого якобы был ее родной отец.

– Есть одна просьба, дядя Джабар… Если вы, конечно…

– Клянусь Всевышним, я исполню любую твою просьбу! – жарко воскликнул он, снова взглянув на тех, кто стоял рядом. – Говори, не стесняйся.

– Есть один хороший парень. Олегом его зовут…

– Откуда знаешь, что он хороший? – прищурился Джабар, сразу став серьезным.

– Вы хотите сказать, что ваша дочь–красавица может дружить с проходимцем? Если он и впрямь такой, то я его собственными руками…

– Нет, он парень, в общем-то ничего.., – смутился Джабар и громко рассмеялся.

– Ах вы, хитрецы! Ты мне одно скажи: когда это вы обо всем успели так пооткровенничать, а?

– Так время у той березки, куда нас привязали, много было.

– Да, ребята, поймали вы меня ловко, – он не переставал смеяться. – Вот так поймали! Не зря говорят: на всякого мудреца довольно простоты.

Потом, став опять серьезным, он пристально посмотрел Мишке в глаза и спросил:

– Думаешь, она любит его?

– Уверен в этом, дядя Джабар. Поэтому и прошу: помогите им стать счастливыми.

Джабар обнял его и тихо сказал:

– Да будет так. На свадьбе первым гостем будешь. Первым! Самым почетным! Обещаешь приехать?

– Обещаю, дядя Джабар, – Мишка тоже крепко обнял его. – Вот это я обещаю твердо. Не только обязательно приеду, но и подарок привезу хороший.

– В таком случае, – Джабар многозначительно посмотрел на Мишку, – свой хороший подарок ты должен будешь привезти на хорошей машине. Она тебя уже ждет за воротами!

И он торжественно протянул Мишке новенькие сверкающие ключи.

– Для такого джигита мы выбрали самую красивую и мощную модель джипа. Садись на своего «коня»! Заслужил!

Родичи и друзья Джабара подошли к Мишке и одобрительно похлопали его по плечу.

– А если я не приеду, а приду? Просто так приду… Пустят меня на свадьбу?

Мишка не решался принимать неслыханно дорогой для него подарок.

– Обидеть хочешь? – Джабар обескуражено смотрел на него, не зная, что сказать. – Я не пойму, почему ты хочешь обидеть старого Джабара?

Мишка снова обнял Джабара.

– Мне такой «конь» ни к чему. Куда я буду на нем скакать в этом дремучем лесу?

– Ну, ты ведь…

Мишка понял, что хотел сказать Джабар.

– Нет, дядя Джабар, другой жизни мне теперь не надо. Я нашел то, что искал…

– Ты, Миша, или впрямь святой, или…

– Нет, я грешник. Большой грешник… Потому и не хочу возвращаться туда, откуда пришел в этот лес. Простите меня…

– Тогда вот что, – Джабар взял из рук своего родича маленький портфель и вложил в руки Мишки. – Делай с этим что хочешь. Я тебя не могу понять. Но и не благодарным не могу остаться. У тебя свои принципы, а у меня свои. Иначе меня не поймут. Главное, береги одну вещь.

Он открыл портфель, где лежала солидная сумма денег, и достал оттуда сотовый телефон последней модели, удобный для широкой Мишкиной ладони.

– Когда я тебе буду нужен, просто нажми на эту кнопку. И где бы я ни был, я приду тебе на помощь. Или же мои люди.

– А что с теми? – спросил Мишка. – Ну, которые хотели нас…

– Нашли их. Мертвыми…

– Как это? – изумился Мишка, помня, что все они были хорошо подготовлены для побега.

– Да так, не учли они того, что на тех болотах газ ядовитый выделяется. Пока топь спокойна, то и газа нет. А ступи туда – то верная смерть от удушья. Коварные это места. Гиблые… Поэтому никто туда не ходит.

– А как же…

– А, насчет сокровищ? – рассмеялся Джабар. – Это старая зэковская сказка. Там ничего нет. Ничего, кроме ядовитых болот. Не то что люди – птицы в тех местах не летают и звери не живут. Верная погибель…

Распрощавшись с Джабаром, Мишка пошел к отцу Иоанну.

– Что ж, поезжай, – ответил старец, выслушав Мишкину просьбу съездить домой. – Поди, мама заждалась, волнуется. И впрямь пора тебе съездить домой…

Старец умолк, ласково глядя на Мишку.

– Видишь, как бывает, – улыбнулся он. – И здесь тебя война достала. А ты думал, что скучно будет…

Мишка опустился на колени перед старцем.

– Как дальше жить мне, отче?

– У тебя доброе сердце, солдат. Слушай его. Оно тебе все подскажет…

– И я могу снова вернуться сюда?

– Сможешь… Только слушай свое сердце. Внимательно слушай. Оно тебя не обманет.

От старца Мишка пошел в храм. Ему хотелось в полной тишине постоять и помолиться возле чудесного образа Богоматери. Но, войдя в храм, он увидел, что возле иконы уже кто-то молился, стоя на коленях. Тихо подойдя ближе, он увидел, что это был отец Платон.

Мишка зажег свечку и поставил его в массивный подсвечник, где уже догорало несколько свечей. Перекрестившись, он собрался так же неслышно выйти, как вдруг отец Платон, все так же стоя на коленях и не оборачиваясь, позвал его. Мишка остановился, потом подошел ближе к отцу Платону и тоже опустился рядом на колени.

– Не знаю, простишь ли ты меня после всего, что произошло, – прошептал архимандрит.

Мишка взглянул на отца Платона. Его лицо было в слезах.

– Это вы простите меня, отче, – так же тихо в ответ прошептал Мишка. – За все простите: за дерзость, за шутки мои дурацкие. За то, что не смог защитить…

– Нет–нет, молчи, – отец Платон склонил голову почти до пола. – Прости меня… Если такое вообще можно простить… Я думал, что все знаю. Других учил. Святым себя возомнил. Праведным. А оказалось… Хуже Иуды…

Мишка подвинулся к отцу Платону еще ближе, давая чувствовать свою поддержку и понимание.

– Отец Платон, – он хотел найти для страдающей души архимандрита теплые слова, – зато теперь мы сроднились навеки. Как бойцы спецназа. Через боевое крещение. Теперь нам ничего не страшно.

Отец Платон распрямил спину и, все так же стоя на коленях, обнял Мишку.

– Хороший ты парень. Я поначалу думал, что ты… А ты… Помолись за меня, грешника…

– И ты за меня тоже, отец Платон. Уезжаю я.

Архимандрит быстро взглянул на Мишку.

– Ненадолго, – поняв его, шепотом ответил Мишка. – На родину к матери. Проведать надо, а то волнуется. Смотаюсь туда и назад. А то не дай Бог опять что-нибудь случится.

Он тихо поднялся с колен и, оставив отца Платона, пошел собираться в дорогу.

Когда Мишка вошел к себе, Варфоломей даже не взглянул в его сторону. Он сидел насупленный возле печки и бросал в огонь спичку за спичкой, наблюдая за тем, как они вспыхивают там. Поняв нехорошее настроение своего друга, Мишка подошел сзади и обнял его за плечи.

– Я ж не навсегда, – сказал он ему на самое ухо. – Проведаю своих – и назад. А ты следи за порядком, зверюшек своих прикармливай. Они у тебя смышленые.

В углу под печкой слышалось тихое повизгивание двух волчат, которых Варфоломей нашел в лесу.

– Да, и вот еще что…

Мишка взял лежавшее на столе красивое подарочное издание Евангелия.

– Ты все равно ходишь в деревню. Отнеси эту книгу… Ну, помнишь девчонку, у которой мы печку ладили? Оксана… Отдай ей. Скажи, что от меня…

Потом порылся в пакете с фотографиями и, выбрав одну из них, где он стоял в боевом снаряжении перед походом в горы, вложил между страницами.

– Только не забудь… А я быстренько. Туда – и назад. Даже соскучиться не успеешь.

… За окном показались знакомые места: лес, замерзшая лента Золотоношки, заснеженные поля. Мишка быстро собрался и пошел в тамбур, оставив теплое и уютное купе, в котором он провел почти двое суток пути. Его охватило радостное волнение от близкой встречи с родными, друзьями, которых давно не видел.

Выйдя на перрон, глубоко вдохнул родной воздух. Сейчас он был наполнен разными запахами дневной вокзальной жизни: отапливаемыми вагонами, соседними кафешками, дымящими мангалами, копченой рыбой, торчащей из сумок здешних продавщиц. Мишка вышел на крохотную привокзальную площадь, на ходу обдумывая, как лучше добираться домой, и тут же увидел знакомый серый «опель» своего друга Пашки. Осмотревшись по сторонам, он заметил и его самого, стоящего в каком-то ожидании возле металлических ворот, ведущих на перрон. Мишка незаметно подкрался сзади и стиснул друга в объятиях.

– Ба, равнение на появление! – радостно воскликнул Павел, с удивлением оглядывая Мишку с ног до головы: бородатого, в теплой кожаной куртке, новеньких джинсах и вязаной шапочке на голове. – Ты откуда? С неба, что ль, упал?

– Вроде того, – Мишка тоже был несказанно рад встретить своего земляка.

Они сели в «опель», и Пашка рванул в сторону от вокзала.

– Как чувствовал, что кого-нибудь обязательно встречу, – рассмеялся он, поглядывая на Мишку. – Подбросил тут одних, а потом думаю: дай подожду скорого. Может, приедет кто. Порожняком не хотелось возвращаться. И точно!

Он хлопнул Мишку по плечу.

– Ты куда запропал? Как в воду канул. Ни слуху, ни духу, ни ответа и ни привета. Опять, что ль, по долинам да по взгорьям шла дивизия вперед?

– Ну, вроде того, – Мишка не хотел сразу рассказывать о том, какой неожиданный поворот произошел в его судьбе.

– Гляди, какой бородач важный стал… Ты что, на стороне «Аль-Кайеды»65воевал?

– Нет, против…

Паша включил быструю ритмичную музыку, что еще больше усилило ощущение их быстрой езды.

– Какой-то ты другой стал, Мишаня, – Пашка продолжал время от времени поглядывать на своего бородатого друга. – Даже не пойму, в чем. Но другой…

– Ничего, приеду домой, помоюсь в баньке, попарюсь, побреюсь – и снова прежним стану.

– Да не в бороде дело. А в чем – и сам не пойму. Ты как? Навоевался, спецназовец?

– Аж по самое горло, – рассмеялся Мишка, подкрепив слова энергичным жестом.

Они проехали еще несколько километров, как вдруг Мишка заметил, что они едут в новом направлении. Заметив его удивление, Пашка пояснил:

– Пока ты где-то там воевал, тут такие дела, такие дела начались!

– И что же тут началось, пока я где-то там воевал? – Мишка с удивлением смотрел на совершенно новую, незнакомую ему просторную дорогу.

– Да хотя бы вот ту самую дорогу построили, по какой мы сейчас едем. Теперь не надо давать кругаля, как ездили раньше через все огороды за тридевять земель, а прямехонько мимо монастыря через мост – и дома.

– Как? И мост поставили?

– Не поставили, а построили! Настоящий мост! На века!

– Да, прямо чудеса… И с чего бы это?

– Да с того. Нашлись люди, которые взялись отстраивать наш монастырь, ну и все, что с ним связано: дорогу нормальную провели, мост построили, гостиницу. А другие тут же кабак недалеко пристроили. Да вон, полюбуйся на это соседство, – Пашка кивнул головой вперед. – Справа монастырь, а слева новый кабак. Да еще название какое придумали! «Шепот монаха». На всем готовы делать бабки.

Мишка посмотрел на монастырь, видневшийся чуть поодаль в стороне, – и не узнал его. Теперь он снова стоял гордо, как некогда прежде – настоящий красавец–богатырь, на широком просторе, очищенном от леса. Монастырские купола, увенчанные крестами, гордо сияли золотом, словно шлемы сказочных витязей, искрясь и умножаясь на холодном солнце тысячами ярких искр.

«Вот это да…», – подумал Мишка, и ему нестерпимо захотелось побывать в этой возрожденной обители сейчас, немедленно.

– Пашок, давай заедем ненадолго? – предложил он.

– А чего не заехать? Я сам хотел тебе предложить. Кухня там отличная. Всегда свежая рыбка имеется, ушица классная. Шашлычки разные, маринады, грибочки… Трахнем по рюмахе, а то я промерз, пока мотался.

И он стал притормаживать, чтобы припарковаться к сверкавшему блеском ресторану, построенному в древнерусском стиле.

– Ты куда? – не понял Мишка.

– Как куда? Ты ж сам просил заехать.

Мишка рассмеялся.

– Ты не так понял. Я просил заехать не сюда, а напротив.

– В смысле в монастырь? – изумился Паша.

– Именно в том самом смысле, – невозмутимо ответил Мишка и засмеялся.

– Я ж говорю, какой-то ты другой стал, – и повернул свой «опель» на широкую дорогу, ведущую прямо к монастырским воротам.

Поставив машину вблизи на специальной стоянке, Паша остался в машине, сославшись на страшную усталость, а Мишка вышел и медленно направился в сторону могучего монастыря, то и дело оглядываясь по сторонам и не переставая поражаться его великолепию.

«Вот это да…», – снова с восхищением подумал Мишка и вспомнил, как впервые побывал здесь, когда его, совершенно беспомощного, привезли друзья. Потом снова вспомнил Ольгу, их первую встречу и разговор, когда он остался здесь на ночь с окровавленной перебитой рукой.

«Все-таки жалко девчонку… Ни за что, ни про что…», – вздохнул Мишка и, широко перекрестившись, вошел в главный монастырский собор.

В храме было тепло и очень тихо. Он сразу узнал этот величественный собор, все стены которого были уставлены строительными лесами. По всему было видно, что здесь кипели реставрационные работы. Лишь в самом дальнем углу, где он тогда увидел испуганную Ольгу, все так же стоял большой подсвечник, а на нем горело несколько больших свечей. Перед образом Богоматери молилась монахиня. Молилась совершенно беззвучно, и лишь по тому, как она крестилась и неслышно в глубоком поклоне опускалась на колени, можно было догадаться, что она открывала всю свою душу и сердце в этом сокровенном общении с Небесной Заступницей.

Не желая нарушить ее молитвенное состояние, Мишка так же неслышно подошел ближе и поставил свою свечку рядом с горевшими, тоже запалив ее. Потом перекрестился на святой образ, почувствовав на сердце тепло и тихую радость. Он хотел постоять еще немного, но, вспомнив, что на дворе в машине его ждет озябший и уставший друг, решил идти. И в это мгновение монахиня, по-прежнему молившаяся возле иконы, тихо произнесла:

– Здравствуй, брат…

Мишка вздрогнул, сразу узнав знакомый голос. Это была Ольга. От такой неожиданности он потерял дар речи, не зная, что сказать. Тогда монахиня повернулась к нему и ласково улыбнулась, повторив:

– Здравствуй, брат…

И, помолчав немного, добавила:

– А я ждала тебя… Именно сегодня… Именно здесь…

Мишка стоял совершенно растерянный и обескураженный.

Да, перед ним была Ольга. Та самая Ольга: в строгом монашеском платье, поверх которого была наброшена теплая шерстяная кофта ручной вязки, а голова покрыта пуховым платком. Все те же пронзительно синие, васильковые глаза смотрели на Мишку спокойным тихим взглядом.

– А как же?.. Все же…

Мишка не знал, что говорить. Он не верил тому, что перед ним стояла Ольга.

– А вот так же, – сдержанно улыбнулась она, – значит, долго жить буду.

Теперь Мишкин взгляд выражал искреннее удивление Ольгиными словами.

– Ну, так в народе говорят. Когда думают, что человек умер, а он живой остался, то, значит, долго жить будет. Меня тогда многие похоронили. Ранение было очень опасным. Моя жизнь держалась на волоске. Даже гроб приготовили. На всякий случай… А Господь решил грешницу еще на этой земле подержать. Для покаяния.

Мишка постепенно начинал приходить в себя.

– Значит, теперь ты.., – он осекся и тут поправился, – теперь вы уже не та Ольга, которую… С которой… Ну, в общем…

– Та Ольга действительно умерла, – уже серьезно ответила она. – Вместо нее теперь есть другая. Монахиня Анна…

Они оба помолчали, глядя друг на друга и словно пытаясь узнать того, кого они знали раньше.

– Я часто вспоминала тебя, брат, – прошептала Ольга. – Молилась… Говорят, ты так странно исчез, никому ничего не сказав. Снова воевал?

Мишка кивнул головой, не став ничего объяснять.

– А как ты… вы догадались, что я приеду… В смысле сюда?..

Молодая монахиня загадочным жестом поманила Мишку пальцем ближе к себе, и, когда он нагнулся, чуть слышно прошептала ему на самое ухо:

– А вот о том, братик, говорить не велено.

Она поправила на голове платок и запахнула кофту.

– Между прочим, я для этого случая даже подарок приготовила. Погоди минутку.

Она так же легко и проворно, как и раньше, вышла из храма, направившись вглубь монастырского двора. Мишка стал рассматривать роспись, которой мастера покрывали стены собора. Собор сиял от ярких, сочных красок. Лики святых угодников, мучеников, апостолов, пророков и преподобных отцов со всех сторон смотрели на Мишку с высоты своей славы и духовной мощи. Мишка шел по храму, осматривая святые образа в дорогих киотах, крестясь и прикладываясь к ним. Он не переставал восхищаться окружавшим его со всех сторон благолепием.

Неожиданно его внимание привлекла маленькая иконка, которую кто-то прислонил к еще одному большому образу Казанской Богоматери, украшенному дорогой ризой и киотом. Вглядевшись в этот скромный, почти незаметный образок, Мишка с удивлением узнал в нем копию той самой чудотворной иконы, которая была в скиту. Именно такими маленькими образками отец Иоанн и другие старцы благословляли всех паломников, приезжавших туда на поклонение святыни.

– Это чудотворная икона, – услышал он за спиной голос Ольги. – Про нее легенды ходят. Жаль, что далеко слишком.

– И как же она к вам из такого далека? – изумился Мишка, не переставая смотреть на дорогой ему образ.

– Девочка одна привезла недавно. Она, правда, не нашей веры, но это так, к слову. Зовут ее Дарина.

– Дарина.., – механически повторил Мишка. – Красивое имя…

Мишка вовсе обомлел.

– Правда, красивое. Восточное, необычное. С ней там приключилась чудесная история. Короче, когда она была в одном скиту, ее взяли в заложницы зэки, бежавшие с зоны. И если бы не один парень, вроде тебя… Ты что, не хочешь слушать?

Ольга почувствовала, что в душе Мишки творилось что-то невообразимое.

– Да как сказать?.. Я мало верю всем этим сказкам. Враки все это. Чистейшей воды враки…

– А вот и нет! Ты ведь даже не хотел выслушать до конца. С ней произошло настоящее чудо. Эта девочка сейчас у нас живет. Помогает сестрам. И мне тоже. Я ведь теперь тут хозяйством заведую, дел много, все надо успеть.

«Ну и денек, – подумал Мишка, снова понемногу приходя в себя. – Какие еще сюрпризы меня ждут?».

– Как же она у вас оказалась?

– Отец привез. По рекомендации одного старца, настоятеля скита, где находится эта самая чудотворная икона.

– А того старца, случаем, не отцом Иоанном величают? – все еще не в силах прийти в себя, спросил Мишка.

– Да, отец Иоанн. Схимник известный. Наша матушка его очень чтит. Они в прошлом фронтовики–однополчане. Матушка тогда военврачом была, ему жизнь спасла. Потом их судьба развела, а духовное родство осталось. Так-то!

Ольга снова ласково посмотрела на Мишку, собираясь о чем-то спросить, но вдруг спохватилась:

– Ой, а за подарок чуть не забыла!

Она раскрыла маленький пакетик, который держала в ладони, и достала оттуда массивный серебряный крестик с такой же массивной цепочкой.

– Для такого рыцаря только такой и нужен, – сказала она и, не спрашивая Мишкиного согласия, сама надела на его шею свой подарок. – Со Святой Земли. Приложен ко Гробу Господню, многим чудотворным иконам и другим святыням. Специально для тебя просила привезти. Я верила, что мы еще обязательно встретимся. Надеюсь, что с таким святым подарком все твои приключения наконец-то закончатся.

Мишка поправил крестик, спрятал его и, смущенно глядя на Ольгу, выдавил из себя:

– У меня такое предчувствие, что все настоящие приключения только начинаются…

Ольга вышла проводить Мишку за ворота монастыря, где ожидал Павел. Они шли молча, переполненные теплыми воспоминаниями и радостью от этой встречи. Неожиданно Ольга остановилась, вспомнив, о чем хотела спросить Мишку.

– Послушай, а откуда ты знаешь отца Иоанна?

Мишка первый раз за все время, пока был с Ольгой, улыбнулся, потом так же, как и она, загадочно поманил ближе к себе и прошептал ей на самое ухо:

– А вот о том, матушка, говорить не велено…

[32] Обычно – три соединенные между собой иконы из металла или дерева, которые можно складывать

[33] Высшая мера наказания

[34] Легендарный советский танк «Т-34» времен Великой Отечественной войны

[35] «Борзик» можно перевести буквально как «волчонок» – от чеченского слова «борз», т.е. волк (прим. автора)

[36] Деньги (жарг.)

[37] Волк (чеч.)

[38] Специальная команда, которая в Афганистане занималась отправкой тел погибших советских воинов

[39] Цинковые гробы

[40] Доллары США (жаргон)

[41] БМП, боевая машина пехоты (арм. сленг)

[42] Мы находимся на горе. Где остальные? (чеч.)

[43] Не осталось ни одного! А сколько вас? (чеч.)

[44] Я нахожусь в 5-м секторе. Очень плохо тебя слышу. Перейди на другой канал! (чеч.)

[45] Морской пехотинец (армейский сленг)

[46] Район боевых действий в горной Чечне

[47] Названия чеченских населенных пунктов

[48] Как фамилия твоего командира? (чеч.)

[49] Три тысячи долларов (сленг)

[50] Две с половиной тысячи долларов (сленг)

[51] Установка залпового огня, многоствольный миномет

[52] Обобщенное обозначение боевиков (армейский сленг)

[53] Человек, уверенно выдающий себя за знатока принятых на зоне воровских законов и обычаев (лагерный жаргон)

[54] Совершили побег (лагерный жаргон)

[55] Место, где осужденные пьют чифирь (лаг. жаргон)

[56] Убивал (жаргон преступного мира)

[57] Групповое изнасилование (лагерный жаргон)

[58] Надежно, чисто, проверено (лагерный жаргон)

[59] Выгодное дело (лагерный жаргон)

[60] Уличная, вокзальная проститутка (лагерный жаргон)

[61] Кричать, ругаться (лагерный жаргон)

[62] Совершили побег (лагерный жаргон)

[63] Перестрелка с жертвами

[64] Священник (лагерный жаргон)

[65] Тяжелое физическое состояние, требующее новой дозы наркотика

[66] Принять таблетки, содержащие наркотик (лагерный жаргон)

[67] Огневая точка

[68] Вор с большим сроком заключения (лагерный жаргон)

[69] То же, что и БМП, боевая машина пехоты

[70] Отбывать срок наказания в тюрьме (лагерный жаргон)

[71] В гроб (лагерный жаргон)

[72] Вор, пользующийся непререкаемым авторитетом в преступной среде (лагерный жаргон)

[73] Удачливым (лагерный жаргон)

Пред. страница К оглавлению След. страница

Проза, Романы, Современная литература

Комментировать

Отменить ответ

2 комментария

Наталья, 12.04.2015

Большая благодарность автору, очень проникновенный рассказ, подтверждающий, что и в наше время есть место подвигу! И у каждого он свой…
Ответить »
Наталья, 27.06.2022

Теперь эта книга одна из моих любимых! Читала на одном дыхании, очень редко попадаются такие! Спасибо автору за этот шедевр!
Ответить »