Глава 1. Сын Каиафы
Тихо и печально в богатом и когда-то веселом доме Каиафы. Везде: во всех уголках обширного дома, тенистого двора только и были слышны вздохи да громкие рыдания домочадцев Каиафы. Особенно шумно — у фонтана. Здесь столпилось довольно много женщин. Они наперебой старались показать, как близко их сердцу горе Каиафы.
— О, если бы была у нас хоть какая-нибудь надежда увидеть опять тебя, дорогой наш мальчик, — восклицала, ломая руки, седая еврейка.
— Какой добрый и ласковый был он ко всем всегда, — говорила другая.
Рыдания помешали закончить ей свою речь, а ей так хотелось рассказать о том, с каким восхищением заглядывались на него прохожие, когда он чинно выступал по улице со своей старой няней. Ей хотелось поведать и том, как он спас ее от голодной смерти, но слезы душили ее, и она только могла биться головой о край мраморного бассейна.
— Его мать умрет теперь с тоски, — сказала первая еврейка.
— Ревекка, ее любимая служанка, сейчас нам передавала с грустью, что госпожа ее лежит без чувств. Боятся, как бы она не умерла.
— А ведь Приска тоже исчезла. Не она ли украла маленького Давида?
— Что ты выдумываешь? Быть этого не может… — с ужасом воскликнули все. — Ведь она любила Давида так, как редко какая мать любит своего ребенка. Нет, тут что-то другое.
— Это я и сама хорошо знаю, что Приска любила Давида, — защищалась еврейка. — Но все же страшный грек с мрачным лицом для Приски был милее Давида. Кто знает, может быть, он и Приску, и Давида увлек с собой?
— Да ты, Ева, пожалуй, и права, — проговорила не вступавшая до сих пор в разговор няня Давида. — Мне не так давно Малх рассказывал, что на днях наш господин заметил, как грек стоял с Приской у ворот, и они болтали друг с другом. Господин, конечно, их окликнул. Грек ответил ему, но на непонятном языке, и так дерзко посмотрел на нашего господина, что последний отдал приказ схватить грека и наказать бичами. Грек был схвачен и жестоко наказан. Он ведь был язычником, а наши не жалеют сил и выбирают самые лучшие бичи, когда приходится бичевать язычников. Это было десять дней назад. Теперь нет ни нашего Давида, ни Приски…
При этих словах женщины снова разразились громкими рыданиями.
Но еще тяжелее было отцу Давида и его матери, которая только что очнулась от глубокого обморока. Ее испуганные глаза с тоской смотрели на мужа. С бледных губ то и дело срывался тревожный вопрос:
— Где мой Давид? Где мой милый мальчик?
— Я не мог найти ни малейшего следа, Анна, — ответил ей Каиафа, — несмотря на то, что слуги разосланы по всем направлениям. Малх все время бегал по городу и даже ночью не прекращал поисков, ведь я должен его найти, — страстно воскликнул он, поднимаясь со своего сиденья и быстро шагая по комнате. — Этого нельзя перенести. Богом Авраама клянусь отомстить тому, кто совершил это злодеяние. Только кто же мог быть моим врагом? Кто мог осмелиться похитить маленького Давида, единственного сына первосвященника Каиафы? Вероятно, это сделали в надежде получить за мальчика выкуп. И я заплатил бы его, даже если бы он стоил всего моего состояния. О, если бы только возвратили мне сына моего любимого, единственного сына!
При этих словах несчастный отец разодрал свою одежду и громко зарыдал.
— Не теряй надежды, мой друг, — тихо проговорила Анна, — ведь мы спохватились только вчера вечером, может быть, его еще где-нибудь найдут…
Больше она ничего не могла сказать в утешение печальному мужу. Ужас сковал её уста. Ей показалось, что ее бедный маленький Давид, покинутый всеми, валяется мертвый где-то в горном ущелье. На трупный запах сбегаются шакалы, и еще несколько минут… и от мальчика не останется ничего! Ужасный крик отчаяния вырывается из груди матери, и вся в слезах, с громким рыданием, бедная Анна падает опять на свою постель.
Так в невыразимой скорби проходит час за часом, день за днем, а о пропавшем ребенке нет никакой вести. Дни складывались в недели, но нигде не находили ни малейшего следа мальчика.
Проходили месяцы, а за ними своим чередом шли годы. Служанки уже перестали рыдать, печальные одежды были отложены в сторону, только выражение внутренней муки в глазах матери говорило еще о скрытом страдании, которое труднее было перенести, чем смерть, и которое могло кончиться только с её смертью.
Детей больше не было, и в громадных комнатах дворца Каиафы не было слышно ни топота детских ног, ни того веселого звонкого раскатистого смеха, который так радостно заставляет биться сердца родителей. Бедная Анна, как печальная тень, бродила по опустевшему дому. Тоска и печаль наполняли её душу, она всё еще не могла забыть маленького Давида. Каиафа, её господин и повелитель, с каждым днём становился мрачнее и печальнее. Свой гнев и раздражение он сплошь и рядом старался срывать на своих слугах.
Прошло семь лет. В Иерусалиме был праздник. Однажды Анна в толпе увидела пропавшую Приску. Около неё был мальчик лет десяти с тёмными глазами, черноволосый, со щеками и губами прелестного розового цвета.
Но, прежде чем Анна опомнилась и позвала слуг, Приска исчезла в толпе, и, несмотря на самые тщательные поиски, её не могли больше найти.
— Может быть, это была и не она, — с сокрушением говорила Анна своему мужу, когда они в сумерках сидели вдвоём в саду, — из-за покрывала я не могла рассмотреть её лицо. Но мальчик! О, если бы ты только мог видеть, как он был прекрасен!
При этих словах в её глазах заблестели слёзы, и голова склонилась на плечо мужа.
— Не плачь, дорогая Анна, — нежно упрашивал её муж, — неужели я для тебя не дороже сыновей?
Она усиленно старалась справиться со скорбью о потерянном любимце.
Глава 2. Генисаретское озеро. Капернаум. Тит
День склонялся к вечеру. Приближались вечерние холодные сумерки. Генисаретское озеро блистало тысячами разноцветных красок. В ясных водах озера, как в зеркале, отражалось вечернее небо. На дальнем берегу его виднелись деревья, сквозь густую листву которых в разных местах, точно искорки, пробивались огни отдаленной деревни. Всевозможных видов суда оживляли озеро. В то время как одни из них с белыми парусами покачивались на некотором расстоянии от берега и, казалось, ожидали самого легкого ветра, чтобы немедленно пуститься в путь, другие под быстрыми взмахами весёл легко скользили у самого берега.
Над озером разносились приятные звуки знакомой народной песни, и ясно слышно было, как перекликались между собой рыбаки, готовившиеся отплыть на ночную ловлю. Прекрасен вид Генисаретского озера, когда в тихих волнах его отражается миллионами искр, ласкающих взор, чудное нежное небо с мириадами звезд.
Раскинувшийся по берегу озера Капернаум казался восхитительным. Его расположение у самого берега огромного озера облегчало торговые отношения капернаумских горожан с окрестными городами. Ближайшее место к озеру занимали обширные склады товаров с верфями и целыми грудами канатов. Дальше располагался город со своей синагогой, выстроенной из белого и розового мрамора, с широкими улицами и площадями, простиравшимися до самого подножья черной цепи, которая в виде полукруга уступами окружала все озеро.
Одинокий рыбак привязывал свою лодку в бухте, стоявшей в четверти часа ходьбы от города. Он уже привык к красивым видам своего города. Прелестная вечерняя заря, уступавшая место сумеркам, нисколько не трогала его. Он думал только о том, как бы поскорее утолить голод.
Наклонившись к лодке, он быстро привязал ее, вынул сеть и несколько красивых рыб и насадил их на сорванный с ближнего дерева гибкий прут.
Когда он шел домой с сетью на плечах и рыбой в руках, он производил впечатление юноши лет девятнадцати, довольно крепкого телосложения. Красивое лицо сильно загорело и обветрилось; из-под густых темных бровей смотрели выразительные черные глаза; черные, как смола, кудрявые волосы, орлиный нос и тонко очерченные губы дополняли его потрет. Он был одет в одежду из грубого белого полотна, без рукавов, которая доходила до колен, а в талии обхватывалась поясом из красной материи; на поясе висел простой небольшой мешок, заменявший юноше карман.
Через десять минут юноша достиг городской стены как раз в то время, когда страж собирался запирать ворота. Когда он быстро проходил через ворота, один из сторожей крикнул ему вслед:
— Ну, малый, ты сегодня чуть не остался за воротами!
— Мне это нипочем! — ответил юноша. — Мне уже часто приходилось ночевать на озере, да и почему ты думаешь, что я не смогу проникнуть в город другим путем, не через ворота?
Сторож сделал вид, что хочет его схватить, но юноша со смехом увернулся и убежал.
— Ты знаешь этого малого? — спросил сторож своего товарища, громко смеявшегося над его неудачной попыткой.
— Разумеется, знаю, — ответил он, — его зовут Тит, и живет он с отцом Думахом на рыбном рынке. Они выдают себя за рыбаков.
При этих словах он замолчал и только пожал плечами.
— А что ты о них думаешь? — равнодушно переспросил другой. Но привратник сделал вид, что не слышит последнего вопроса, и с особенным шумом стал запирать ворота. А юноша в это время пошел по узким улицам по направлению к своему дому. Через некоторое время он вышел на широкую вымощенную площадь. Здесь стояло множество маленьких лавочек, при свете факелов можно было понять, что это рынок. У одной из этих лавочек он остановился и начал рассматривать товары, разложенные в небольших коробах. Здесь были медовые пирожки, сушеные смоквы, финики, маленькие кружки сыра из козьего молока, различные лакомства вроде орехов и всякого рода овощи. Подумав, Тит выбрал себе пару заманчивых с виду пирожков, попросил услужливого торговца завернуть их и, заплатив ему несколько медных монет, положил сверток в свою поясную сумку. Выбравшись с рыночной площади, он вскоре исчез на одной из маленьких узких улиц, что находилась во внутренней части города. Здесь были высокие дома, тесно примыкавшие один к другому. Юноша остановился у едва заметной в стене двери, осторожно оглянулся вокруг и вошел, тщательно затворив за собой дверь.
— Это ты, мать? — спросил чей-то голос.
— Нет, Стефан, это я… а где же мать?
— Не знаю, — угрюмо ответил тот же голос, — она пошла к колодцу по воду, да вот до сих пор нет её. А я совсем отощал от голода и жажды. Не можешь ли ты, по крайней мере, вывести меня во двор, Тит?
— Конечно, могу, — ответил Тит, — сейчас я тебя напою.
Сбросив на землю сеть и рыбу, он выбежал на двор, освещенный лунным светом. На одной стороне двора заметно было какое-то отверстие, завешенное кожей. Тит, согнувшись, пролез в отверстие и через несколько минут появился с мехом воды в руках.
— Смотри, Стефан, что за луна! Как она сегодня ярко светит! А вот тебе и вода… хоть и не такая свежая, какую могла бы принести тебе мать.
С этими словами Тит налил в кубок воды из небольшого кожаного меха и подал его Стефану.
Стефан был калекой, без посторонней помощи ему было очень трудно передвигаться.
На его красивом лице лежала печать тяжелых страданий.
— Вода, действительно, нехороша она имеет совсем плохой вкус, — промолвил мальчик, — но она все-таки освежила мне язык и горло. Я рад, Тит, что ты вернулся. Теперь, по крайней мере, я могу пойти на кровлю. Сегодня был слишком утомительный знойный день, и спина моя страшно болит.
В то время как больной говорил это слабым и жалобным голосом, Тит развел небольшой огонь и подвесил над ним на тонком пруте рыбу. Вскоре рыба начала поджариваться, и приятный запах распространился по двору.
— Вот я тебя сейчас обрадую, Стефан, — заметил Тит, приготовляя простую трапезу. — Для тебя в моем мешке найдется кое-что вкусненькое.
Глаза Стефана, устремленные на огонь, ярко заблестели.
— А что, могу я своими гостинцами поделиться и с Гого? — спросил он после непродолжительного молчания.
— Могу тебе сказать, что Гого примет это с благодарностью, — с улыбкой ответил Тит. — Я велел доброму Юстину завернуть пирожок и на его долю. Только ты не вздумай отдать мальчику все, слышишь?
— Да, конечно, я и сам буду есть, — ответил больной Стефан. — Но, Тит, если бы ты только знал, как мне приятно делиться чем-нибудь с мальчиком! Он для меня дороже всех лакомств, какие только есть в лавке Юстина. Я слышу, кажется, его голос!
С этими словами больной приподнялся на локтях и стал напряженно прислушиваться. Тит на мгновение прервал свое занятие и также начал смотреть на соседний дом, откуда доносился веселый смех и радостный лепет ребенка.
— Да, да, это он, маленький плутишка! — сказал Тит. — Он теперь уже совсем удалец!
— Да, правда! — живо воскликнул Стефан. — Ты только представь, вчера он перелез через балкон между нашими кровлями и один прибежал ко мне. Он действительно любит меня! — прибавил Стефан убедительным тоном.
— По крайней мере, любит пирожки и лакомства, насколько я знаю, — возразил Тит, улыбаясь, — ну вот, наконец, и мать, — продолжал он, посматривая на дверь.
В это же время в дверях появилась высокая фигура с водоносом на голове.
— Где ты была, матушка? — спросил Стефан, узнав мать. — Ты ушла еще перед заходом солнца, и я умер бы от жажды, если бы Тит не достал мне воды из меха. Отвратительная вода, скажу я тебе, а все же лучше, чем ничего.
Женщина проворно сняла водонос с головы и, наливая мальчику воды в кубок, ласково сказала:
— Ты не должен, дитя мое, делать матери выговор, это неприлично. Правда, сегодня я дольше была у колодца, чем обычно. Там я наслушалась таких чудес, что время пролетело для меня совсем незаметно. Собралась большая толпа, и, разумеется, я должна была ждать, пока до меня дойдет очередь. Добрая Иохунда, наша соседка, рассказала чудную историю, которую ее муж услышал на рынке. Весь Капернаум в возбуждении, и изумлению нет границ.
— Не лучше ли нам сначала поужинать, мама? — прервал Тит её рассказ. — Стефан совершенно ослаб от голода. Да и я тоже страшно проголодался. Чудесные истории мы можем послушать и потом.
С этими словами он снял с огня рыбу, а Приска — так звали женщину — принесла тонкие лепешки, служившие здесь и скатертью, и тарелкой, и самой пищей.
Разломив на куски сухую тонкую лепешку, она разделила куски на три части, в то время как Тит делил на столько же частей рыбу. После этого все трое положили свою часть рыбы на хлеб и принялись утолять голод. Кружка воды довершала их скромную трапезу. Тит ел с аппетитом.
— Ну вот, Стефан, теперь я снова стал человеком! — воскликнул он. — А ты съел немного больше воробья! Вот подожди, я тебе достану пряник.
— Ты сначала выведи меня на кровлю, Тит! — ответил мальчик. — Я туда возьму и пряник!
— Хорошо, подожди только, я снесу туда твою постель; теперь свежо наверху, и ты заснешь там спокойней.
С этими словами он исчез в темном пространстве комнаты и через несколько мгновений показался снова с небольшой ношей на плечах.
— Как только устрою тебе постель, сейчас же вернусь сюда и отнесу тебя наверх! — проговорил он и быстро стал подниматься по грубой лестнице, которая со двора вела на кровлю.
Через время, весело посвистывая, он поднял с кучи рыболовных сетей беспомощного Стефана и медленно понес его по лестнице на кровлю. Там он положил свою ношу на устроенную им недалеко от края кровли постель. Мальчик с наслаждением вдыхал в себя воздух и смотрел вверх на ясное небо, раскинувшееся над ним великолепным шатром. В глубине неба спокойно блестели луна и звезды, а с озера дул приятный ветерок.
— Ах, Тит, — со вздохом заметил мальчик, — если бы не было ночей, не выдержал бы. Ты не можешь представить, как надоели мне эти дни, когда положительно ничего нельзя делать, иной раз не с кем слова молвить! И если бы отец был дома…
Мальчик внезапно остановился и вздохнул.
— Гого! Стефан, пришел Гого!
Веселый детский смех раздался с кровли.
— Он здесь, — послышался женский голос, и сразу же показалась чья-то маленькая фигурка на коротких толстых ножках и неуверенными маленькими шагами стала приближаться к Стефану, с восхищением смотревшему на ребенка.
— Ты только посмотри, Тит, как он уже может хорошо бегать, — говорил он, — милый мальчуган! Иди сюда, Гого, иди ко мне! У меня есть пряник с сахаром, хороший пряник.
При магическом слове «пряник» маленький человек пустился бежать и непременно бы упал, если бы его вовремя не подхватил на руки Тит. Он посадил его подле Стефана, которому, по-видимому, доставляла огромное наслаждение непонятная детская болтовня.
— Лукавый ты у меня, — сказал Тит Стефану. — Ведь я говорил, что тебе придется расстаться со своими пряниками.
Вслед за этим он вынул из своей поясной сумки пряники, которые, к его сожалению, оказались несколько измятыми, и вручил их Стефану.
— Дома твоя мать? — послышался знакомый женский голос с соседней крыши.
— Дома. Но она еще занята, — ответил Тит, — придет сюда, как только справится с делами.
В это время возле лестницы показалась Приска.
— Добрый вечер, соседка! — сказала она, заметив на соседней кровле женщину. — Иди сюда, сейчас я буду рассказывать, что услышала удивительного у колодца, когда ходила туда по воду.
— Это ты, наверное, говоришь о том незнакомце, который творит теперь столько чудес? — спрашивала соседка, опираясь на перила кровли. — Я тоже о нем кое-что слышала.
Вслед за этим обе женщины уселись возле перил, и началась беседа.
Глава 3. Капернаумский сотник Думах
— Когда я сегодня пришла к колодцу набрать воды, там уже была такая масса народу, что я была вынуждена волей-неволей ожидать очереди. Невыносимый дневной зной сильно утомил меня, и я присела на каменную скамью, чтобы отдохнуть, пока дойдет до меня очередь, — рассказывала Приска. — Тут одна из стоявших женщин спрашивает меня: «Что ты, добрая Приска, думаешь об этих чудесах?»
— О каких чудесах? — ответила я. — Об этом я в первый раз слышу.
— А о Муже из Иудеи. Неужели ты действительно ничего о Нем не знаешь? — спрашивает она меня. — Впрочем, ведь ты не из тех, кто постоянно толкается на улице, ты сидишь преспокойно дома… Я расскажу тебе вкратце в чем дело: в городе ждут Чудотворца, подобно Которому не было с тех пор, как боги перестали обитать на земле, или, как говорят еврейские женщины, с того времени, как Моисей вывел их из Египта!
— Из какой же Он нации происходит? — перебила Приску женщина.
— Да разве я не сказала, что Он — иудей?
— Нет, ты сказала только, что Он пришел из Иудеи.
— А, тогда другое дело, — продолжала Приска. — Кстати, Иокунда рассказывала мне, что Он жил совсем близко от нас в Назарете. Я только потому упомянула об Иудее, что Он идет прямо оттуда, и в последнее время сотворил в Иерусалиме очень много чудес.
— Какое же чудо Он сотворил? — спросил Стефан, который до этого времени занимался маленьким Гого и мало обращал внимания на разговор женщин.
— О! Он творит великие исцеления, — отвечала мать, — говорят, Он отверзает очи слепым, исцеляет всякие тяжелые болезни; даже таким калекам, как ты, мой бедный Стефан, Он возвращает здоровье.
Стефан еще крепче прижал к себе мальчика, который готов был уже заснуть на его руках, и быстро произнес: «Рассказывай больше, всё, что знаешь!»
— Как это ты можешь верить таким пустякам? — перебил Тит. — Ведь у колодца часто сообщают такие вещи, в которых нет ни слова правды.
Тит заметил, какое впечатление произвел рассказ на Стефана, и понял, почему именно.
— Это вовсе не пустяки! — в сердцах возразила Приска. — Знаешь ли ты сотника Азу, который живет в большом доме у озера?
— Конечно, знаю, — угрюмо ответил Тит, — если ты говоришь только о сотнике Ирода Агриппы.
— Да, о нем, — продолжала Приска. — Теперь подумай только: его сын лежал при смерти; все городские врачи оставили его и каждый час ожидали его кончины. Бедные родители были вне себя от горя. И вот отец его услышал о том, что ты называешь пустяками, и так уверовал в это, что сам отыскал Иисуса, таково имя этого Назарянина. В Кане он встретил Его и прямо изложил свою просьбу. Назарянин милостиво выслушал его и только сказал, чтобы он с миром возвращался домой и что его сын будет жив.
Действительно, когда сотник возвращался домой, слуги выбежали ему навстречу и с радостью возвестили, что юноша начинает выздоравливать. В тот час, как Иисус Назарянин сказал, что сын Азу будет жив, черные пятна, покрывавшие его тело, начали бледнеть. Больной открыл глаза и попросил воды. Выпив воды с видимым удовольствием, он спокойно и мирно заснул, как малое дитя. Когда проснулся, то уже был здоров.
— А то, что эта история истинна, я знаю, — подтвердила соседка. — Двоюродный брат моего мужа находится на службе у сотника. Он был одним из тех, кто первый возвестил своему господину о выздоровлении юноши. Он обо всем рассказывал почти в тех же выражениях, какие мы сейчас слышали.
— Ну вот, — упрямо сказал Тит, — может, не так худо было его положение, и он мог бы поправиться и без этого. Ведь не все же умирают, у кого лихорадка. Об этом, я думаю, известно каждому малолетнему ребенку. У меня самого была сильнейшая лихорадка, и, однако же, я жив и по сей час.
— Пусть так, — сказала Ада (так звали женщину), — об этом никто не спорит, но с сыном сотника дело обстояло не так. Он непременно умер бы, так как у него по всему телу были черные пятна, а это признак того, что о выздоровлении не может быть и речи. Наш двоюродный брат ухаживал за ним. И как раз в то время, когда все думали, что он находится при последнем издыхании, он внезапно открыл глаза и попросил воды. Если б это не было чудо…
— Это действительно чудесно, — согласился Тит. — Что же Он еще сделал?
— Да вот говорят, в Кане в прошлом году произошло чудесное событие. Мой муж слышал о нем на рынке, и потому не могу поручиться, что это правда, — прибавила Ада. — Рассказывали, что на одной тамошней свадьбе внезапно вышло все вино. Когда Его мать сказала Ему об этом, Он приказал наполнить водой несколько больших сосудов и потом превратил эту воду в вино. Человек, который рассказывал на рынке об этом, знает семейство, где случилось такое чудо, и даже сам пил притворенное вино. Но я уже сказала, что не могу вам поручиться за истинное чудо этой истории, а вот исцеление сына сотника — очевидное чудо.
— Как же Он совершает исцеление? — спросил Стефан.
— Этого не могу сказать, — ответила женщина, — во всяком случае, при этом появляются какие-то сверхъестественные силы. Он проповедует странное учение. Между иудеями ходит слух, что это воскрес один из великих пророков.
— Он теперь у нас в городе? — спросил Стефан дрожащим от волнения голосом.
— Здесь ли Он, я не знаю, — ответила ему мать. — Народ у колодца, однако, говорил, что Он непременно придет.
— Как ты думаешь, мама, мог бы Он исцелить меня, если бы пришел сюда? — спросил Стефан.
— Оставь ты лучше все эти надежды! — начал Тит. — Только лишний раз разочаруешься, когда будешь об этом думать. Если даже все эти истории и произошли на самом деле, то все же Он, наверное, исцеляет только богатых и знаменитых, как, например, сын Азу. Поверь мне, раз Он — иудей, то не станет исцелять язычников. Разве ты не знаешь, как иудеи нас ненавидят, — продолжал он, скрипя зубами. — Один из них даже плюнул на меня вчера, когда я нечаянно зацепил его своей сетью. Я мог бы, кажется, со злости убить его тогда, но если он еще раз осмелится сделать это, я его непременно доконаю.
— Я также не могу терпеть иудеев, — прибавила Ада, — но этот иудей составляет, кажется, исключение из остальных. Известно, что Он не делает различия между богатыми и бедными. Наоборот, в Иерусалиме Он исцелял большей частью нищих, многие из которых были иноплеменниками.
— Я непременно буду просить у Него помощи для тебя, мой бедный Стефан, когда Он придет сюда! — воскликнула расстроенная Приска, едва сдерживая рыдания. — О, сколько бы я дала, чтобы снова видеть тебя здоровым, дитя мое!
— Послушай! — перебил ее в это время Тит. — Кажется, кто-то идет.
Все мгновенно притихли. На улице послышались шумные голоса и громкий смех. Вслед за этим маленькая дверь отворилась, и человек десять или двенадцать ввалились во двор.
— Эй, жена, где ты? — раздался со двора грубый голос.
— Я, я здесь, — покорно ответила Приска и начала спускаться по лестнице. Ада поспешно взяла из рук Стефана спящего ребенка, завернула его в складки своего платья и через перила перебралась на кровлю своего дома.
— Ну, скорее давай нам чего-нибудь поесть, — закричал муж Приски, увидев её. — Мы здорово проголодались и вовсе не намерены ждать, слышишь?
— Не бойся, — шепнул Тит Стефану, который при первых же звуках грубого голоса с испугом спрятался под одеяло. — Ты побудь здесь, а я сойду вниз, помогу матери. Да не беспокойся же, — успокаивал он Стефана, который цепко ухватился за полу его верхнего платья, — он ничего тебе не сделает. Они наедятся, напьются, а потом заснут или уйдут опять в город бесчинствовать. Пусти же меня, с тобой ничего не будет! — и, оставив на кровле дрожавшего от страха Стефана, Тит быстро сбежал по лестнице вниз.
— Да и ты тут, паренек! — воскликнул Димах, увидев его. — Ну-ка достань нам поскорее вина!
Тит принес полный мех вина и начал разливать его по кубкам.
— Фу, что за гадость! — проговорил один из присутствовавших и плюнул на пол.
— А ты, наверное, помнишь вкус вина, которое мы вчера отбили у самарийского купца? — сказал со смехом другой.
— Вот чудак-то он, — снова заговорил первый. — Как он кричал, вися на вертеле, когда увидел, что мы роемся в его товарах. Я чуть не умер от смеха.
— Ручаюсь, там его никто не слышал, — проговорил третий.
— А ловко мы его укокошили, да и ни его одного! — с диким смехом заметил Димах. — А ты, домосед, многое теряешь, — продолжил он, обращаясь к Титу, — истинно говорю, много.
— Да ты же сам не позволяешь ничего мне делать, — горячо возразил Тит. — Ты приказал мне идти ловить рыбу, а когда я возвратился, ты уже исчез, а куда, я и придумать не мог.
— Да, это верно, — ответил Думах, — мы от тебя действительно удрали, потому что нам нужно было кое-что сделать. Вот мы скоро посвятим тебя в наши дела. Ты уже вырос и можешь сам доставать себе добычу… сам себе.
— Что мне в добыче, — воскликнул Тит, и его большие черные глаза заметали искры. — Я хотел бы только участвовать в самом бою, если дело пойдет с иудеями.
Его слова были встречены дружным смехом всей шайки.
— А парень у тебя ловкий! — заметил один из шайки Думаху.
Дальнейший разговор был прерван сообщением Приски, что ужин уже готов. Все тотчас же набросились на еду, и некоторое время ничего не было слышно, кроме жадного жевания пищи и бульканья вина. Когда же зверский голод был утолен, языки развязались, и началась оживленная веселая беседа.
— Так этот Человек должен быть здесь? — спросил один из сотников.
— Да, здесь, и за Ним следует всегда большая толпа народа. Завтра мы, наверно, увидим в Капернауме какие-нибудь чудеса, — ответил Думах.
— Да-да, чудесно! — подхватил другой. — Бласт рассказывал мне, что, когда этот Чудотворец был в Иерусалиме, за Ним всюду ходила огромная толпа, как какое-нибудь стадо, и при этом, конечно, все совершенно забывали, что двери их домов остаются открытыми. Ну, разумеется, наше дело — входи и бери, что хочешь. Жители Иерусалима волнуются в это время, точно безумные.
— Тем лучше для нас, если капернаумцы последуют их примеру, — сказал Думах. — Чем больше они будут волноваться, тем лучше! Я сам был свидетелем одного Его чуда. Нищий, давно ослепший, расслабленный и покрытый проказой, сидел в углу на торговой площади. Рядом проходил этот Чудотворец. Слепец, услыхав, что Он идет, закричал громко, как только мог: «Иисус, Сын Давидов, помилуй меня!» Иисус прикоснулся к нему, и слепец встал совершенно здоровым.
— Если Он здесь совершит такие чудеса, — сказал другой, — то весь город придет в волнение.
— Я тоже так думаю, Гест, — ответил Думах. — Ну а что говорят об этом Человеке?
— Одни говорят, что это Илия (кто этот Илия, не знаю), другие — что это один из древних иудейских пророков, который должен восстать из мертвых. Однако никто не знает о Нем ничего определенного. Теперь у Него довольно много приверженцев, так много, что, пожалуй, Он скоро поднимет восстание.
— О, если бы до этого дошло! — воскликнул другой. — Если уж начнется война, то ненавистному Риму наступит конец. Помнишь, как в прошлом году они поймали несколько наших молодцов и пригвоздили их к кресту? Ах, чтобы они погибли, проклятые, со своими законами!
Слова эти были встречены громкими криками одобрения и хохотом присутствующих. Думах жестом прервал этот смех.
— Эх вы, пустые головы! Раз мы сюда попали, будем сидеть, как крысы в ловушке.
Было уже за полночь. В доме постепенно начало стихать. Пирующие погрузились в глубокий сон. Далеко за полночь Приска пробралась по маленькой лестнице наверх. Стефан еще не спал.
— Мама, — шептал он, — я слышал все, что о Нем говорят. Он ведь действительно в городе!
— Да, Он здесь, Стефан, и если только можно будет, ты непременно увидишь Его. Я это устрою, обещаю тебе, мой дорогой мальчик, — тихо проговорила Приска, ласково глядя на сына…
Утомленные глаза Стефана смыкались, дыхание его становилось все ровнее, сон постепенно овладевал им. Прииска еще долго лежала с открытыми глазами и вспоминала то время, когда ее любимец был красивым, здоровым мальчиком, пока грубый удар кулака не сделал несчастного ребенка калекой. И бессильная ненависть к Думаху охватила ее.
Глава 4. Исцеление Стефана и Гого
Когда Стефан на следующее утро проснулся и протер глаза, увидел, что он снова один за ненавистным кожаным занавесом.
— Отец, конечно, ушел со своими товарищами, — тихо говорил он сам себе, — теперь я могу успокоиться. Тит тоже ушел на рыбалку, а мать, наверное, пошла к колодцу по воду.
Полутемная комната, в которой он лежал, была самым обычным жилищем, в каких до сих пор живут на Востоке небогатые люди. В грубых, выбеленных известью стенах не было ни одного окна. И единственное отверстие, служившее дверью, было завешено кожей, которая во многих местах была прорвана и пропускала в темную комнату несколько светлых лучей, что доставляло Стефану немалую радость.
По ним он мог хоть приблизительно считать время, всегда казавшееся ему долгим. Когда желтые лучи падали на противоположную к двери стену и освещали кожаные меха, было около 9 часов. Когда солнце поднималось выше, лучи попадали на стены и опускались на пол, оставляя желтые светлые полосы, вид которых всегда радовал сердце маленького Стефана, хотя пол, на котором располагались эти светлые полосы, был из земли. Горестное чувство охватывало его всякий раз, когда с приближением вечерних сумерек солнечные лучи начинали постепенно исчезать, но это горестное чувство уступало неподдельной радости по мере приближения ночи.
Для Стефана наступали лучшие часы. К этому времени возвращался Тит, и самое главное — к нему приходил его любимец, маленький Гого.
И теперь, лежа на своей постели, он вспомнил о Гого. «Как нежны его ручки, щечки с глубокими ямочками, точно лепестки розы, но лучше всего у него темно-карие глаза с шелковистыми длинными ресницами и золотистые локоны, наполовину прикрывающие его розовые уши. Его голос приятнее птичьего щебетания; в целом мире нет никого лучше Гого!» — думал Стефан, вспоминая своего любимца.
В это время Приска осторожно открыла кожаную завесу и тихо вошла в дом.
— Ты принесла свежей воды, мама? — спросил Стефан, немного приподнявшись на своей постели.
— Нет, дитя, у меня не было еще времени, — с этими словами она поспешно повернулась к нему спиной и усиленно пыталась заглушить в себе горькие рыдания.
— Что с тобой, мама? — спросил нетерпеливо Стефан. Он давно уже привык видеть свою мать в слезах, но сегодня его особенно поразил вид матери. — Отец опять бил тебя?
— Нет, дитя мое, — быстро-быстро ответила она. — Отец с товарищами ушел еще ранним утром и захватил с собой Тита. Меня мучит не это, а еще гораздо худшее! Как я только тебе скажу?
Она в изнеможении опустилась на скамью и громко зарыдала.
— Мама, мама милая, скажи мне прямо, — упрашивал Стефан, — что случилось?
— Да, придется сказать правду, — отвечала Приска, все еще не решаясь сказать. — О, как я хотела бы от тебя скрыть, мой мальчик. Сегодня рано утром соседка прибежала ко мне и принесла мальчика.
Тут Приска снова начала рыдать и закрыла лицо руками.
— Мальчик! Мальчик! — простонал Стефан. — Ради Бога, скажи, что с ним? Он умер?
— Нет, не умер, — ответила Приска, — но лучше было бы, если б он умер. По крайней мере, он не испытывал бы никаких страданий. Ада рассказывала мне, что ее сегодня утром разбудил глухой звук во дворе (она спала с ребенком на кровле); в то же мгновение она заметила, что мальчика нет возле нее; она подскочила к перилам и… — Приска снова закрыла лицо руками и зарыдала, — несчастный маленький Гого. Он проснулся раньше матери, подошел к краю кровли, к тому месту, где перила были немного испорчены и… свалился вниз, на острые камни. Он страшно разбился и едва ли выживет.
Стефан молча выслушал, но когда мать взглянула на него, она испугалась его бледного искаженного лица.
— Мама, — простонал он, — я не могу этого перенести.
— Стефан, ты ведь мое любимое дитя, у меня нет никого на свете, кроме тебя. Успокойся, я буду около тебя. Я не оставлю тебя одного, не плачь только, мой дорогой.
— Нет, мама, прошу тебя, иди к нему, — начал упрашивать Стефан, — может быть, ты сделаешь что-нибудь, чтобы облегчить его страдания. Иди, мама, поскорей!
Прииска проворно достала немного хлеба, сушеных фруктов и воды, поставила все это перед сыном и быстро удалилась.
— Как только произойдет какая-нибудь перемена, я тот час же приду назад, — сказала она, уходя.
Оставшись один, Стефан несколько минут находился в состоянии какого-то отупения. Его любимец, его Гого, лежал где-то окровавленный и разбитый! Неужели он не увидит его больше? А его милые, маленькие ручки! Неужели он не будет касаться розовыми пальчиками его щек?
— Нет, я не могу этого перенести! — снова воскликнул он в невыразимом отчаянии.
И вдруг, несмотря на то, что от удручающей его скорби он был почти без чувств, в его воображении вырос образ чудного Назарянина… «Он в городе теперь… Может быть, даже недалеко отсюда. Ведь он мог бы исцелить маленького Гого. О, скорей бы только пришла мать! Она могла бы найти этого Чудотворца. Но мать, наверно, нескоро придет, а Гого в это время умирает. Ах, если бы я мог ходить… или хоть ползать». Мальчик предпринял отчаянные усилия. Он мог немного ползать. Но за последнее время все его попытки передвигаться таким способом только усилили его болезнь. Поэтому мать строго запрещала ему ползать. Он стал медленно спускаться с невысоких нар, где лежал. Малейшее движение отзывалось мучительной болью в спине.
Терпеливо перенося боль, он добрался, наконец, до двери. Теперь ему предстоял трудный путь через двор. Но что, если он будет не в состоянии открыть дверь на улицу? При одной мысли об этом крупные капли пота выступили у него на лбу.
Еще несколько мучительных усилий — и он у двери. К счастью, она оказалась незапертой. Стефан без особых усилий отворил ее и вскоре очутился на улице. Здесь он на мгновение остановился и начал соображать, что ему делать; в конце улицы находился рынок.
— Попытаюсь туда пробраться, — решил он, — там я Его, наверное, увижу.
Улица, по которой он полз, была так узка, что, стоя на ее середине, можно было коснуться руками домовых стен. Не было видно ни одного человека. Какой путь вел к рынку? Он не имел представления, куда ему отправиться. Он знал, что дорога, по которой он полз, вела к озеру.
— Буду держаться хоть этого направления, — произнес он вслух и начал с трудом передвигаться по улице.
Он задыхался от пыли, маленькие острые камешки до крови ранили его тело. Солнце невыносимо палило, жгло его голову.
Через несколько минут он остановился. Его сердце усиленно билось; в глазах темнело, но он видел, что рынок уже недалеко. Ему казалось, что он слышит голос толпы. Но, может, это шум в ушах. Еще одно отчаянное усилие — и он очутился в конце улицы. Отсюда с большим трудом ему удалось добраться до рыночной площади. Здесь были лавочки с различными товарами, больше всего — с рыбой. Он теперь вспомнил, что когда-то он все это видел, когда Тит приносил его сюда.
Здесь толпились продавцы и покупатели всех возрастов и полов, но среди этой толпы он не заметил ни одного человека, который хоть сколь-нибудь был бы похож на Чудотворца. Никто не обращал внимания на бедное существо, беспомощно лежавшее на земле. Какой-то человек прошел совсем близко от него с корзиной сухой рыбы. Увидев мальчика, он сердито пробормотал что-то о нищете и пошел дальше.
Положение Стефана с каждой минутой ухудшалось. Боль в спине становилась невыносимой. Кроме того, он совсем обессилел от жажды, но все-таки продолжал осматривать каждого проходящего в надежде найти Чудотворца Назарянина. Вдруг к величайшему ужасу он заметил, что к нему приближаются три или четыре свирепые полудикие собаки, которых так много встречается на Востоке.
— Мама, мама! — громко воскликнул он и закрыл лицо руками.
В тот же миг ему показалось, что кто-то говорит с ним. Раскрыв глаза, он увидел в ярком солнечном свете стоявшего перед ним человека: что-то особенное было в Нем, что успокоило сразу лежавшего в пыли мальчика и заставило взирать на Него с благоговейным трепетом. Лицо Его было удивительной красоты, а в глазах светились любовь и милосердие.
— Это, наверное, Иисус! Гого, значит, спасен! — с радостным криком Стефан приподнялся и, протягивая к незнакомцу руки, воскликнул: — Ты — Иисус Спаситель, я это знаю! Ты можешь исцелить маленького Гого, он упал с кровли, и теперь лежит при смерти.
Чудная улыбка озарила лицо незнакомца. Он поднял глаза к небу и произнес:
— Благодарю Тебя, Отче, что Ты утаил это от премудрых и разумных мира сего, а открыл это младенцам.
Потом Он снова с состраданием и нежностью взглянул на Стефана и, ласково положив ему руку на голову, сказал: «По вере твоей будет тебе, иди с миром».
В этот же момент боль, усталость и слабость оставили мальчика. С радостным криком он поднялся на ноги и почувствовал, что он совершенно здоров.
«Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут» (Мф. 5:7).
Глава 5. Симон и Андрей
Короткая летняя ночь проходила. Луна скрылась, звезды также постепенно начали терять свой блеск, а на восточной стороне уже показалась первая предвестница наступающего дня — слабая розовая полоска утренней зари. Над озером дул прохладный ветерок, довольно сильно раскачивающий две рыбачьи лодки, все время увлекая их от берега. Сидевшие в одной их этих лодок осторожно вытаскивали из воды сети и внимательно их осматривали в надежде найти какую-либо добычу. Но в сетях не оказалось ни одной крупной рыбы, и только кое-где в петлях сети трепетала маленькая рыбешка.
— Ну, сегодня нам ничего не поймать! — сказал один из рыбаков, выбрасывая за бот пойманную мелочь.
— Ведь я же говорил, — начал другой, — когда подул ветер с этой стороны, нам нужно было остаться дома! Окликни-ка другую лодку, Симон, авось, они что-нибудь поймали.
Вытащив из воды сеть, Симон крикнул сидящим в другой лодке.
— Эй, поймали вы что-нибудь?
— Так и знал, — заметил сидевший, которого звали Андрей. — Давай поставим парус и пойдем домой. Впрочем, мы можем закинуть еще раз сети в маленьком заливчике, что близ города, там иногда хорошо попадается.
Вскоре якорь был поднят, поставлен огромный парус, похожий на крыло, и тяжелое судно легко заскользило по волнам. Оба рыбака уселись у руля.
— Ты можешь разобрать, что они там делают? — спросил Симон после короткого молчания
— Они поднимают парус, — ответил Андрей.
— Наверное, они хотят бросить ловлю, — рассеянно заметил Симон. — А знаешь ли, — прибавил он более оживленным тоном, — о чем я сегодня всю ночь думал?
— Почему же я это могу знать? — ответил Андрей. — Ты сегодня не сказал ни слова. Для тебя это просто удивительно. Но ты ведь никогда раньше не скупился на слова.
— Я целую ночь думал о Назарянине, — начал Симон, — знаешь, для меня и теперь безразлично, поймали мы или нет. Наступают знаменательные дни, может, мы совсем оставим ловлю.
— Оставим ловлю? — повторил с изумлением Андрей. — Каким же образом это возможно?
— В сущности, просто, — ответил Симон, — мы ведь имеем достаток. Виноградник приносит в последнее время хороший доход. А жены наши довольствуются немногим, и если мы оставим рыбную ловлю, то сможем навсегда остаться при Нем.
— А ты, брат, уверен, что Он нас примет? — спросил Андрей.
— Положим, я не уверен в этом, но, по Его мнению, Он должен иметь около себя кого-нибудь. Разве ты не знаешь, что в последнее время некоторые выступили против Него? Дело в том, что Он не принадлежит ни к книжникам, ни к фарисеям.
— Да, я помню, что сказал о Нем Иоанн, — добавил Андрей, — он дважды говорил это в моем присутствии. Один раз перед крещением в Иордане, другой раз после: «Се Агнец Божий!»
— Вот его буквальные слова, Иоанн твердо уверен, что Он есть Мессия…
— Может, ты и прав Симон! Мы должны оставить ловлю. Если Иоанн не ошибается и Он — действительно обетованный Мессия, то мы должны быть там, где Он… В особенности теперь, когда Иоанн находится под стражей и мы не знаем, что с ним будет. Дай Бог, чтобы Ирод не обратил на Учителя внимания!
— Аминь! — воодушевленно закончил его речь Симон.
После этого оба молчали некоторое время, и был слышен только плеск воды. С каждой минутой становилось все светлее, и наконец, с восточной стороны горизонта из-за цепи высоких голубых холмов выглянуло яркое солнце. Вдали показались одетые легким туманом башни и стены красивого Капернаума.
Приблизившись к берегу, братья увидели толпу народа. Одни люди сидели на камнях, другие расхаживали взад и вперед. Видно было, что это не рыбаки, которые приходили сюда поутру чинить свои сети и лодки…
— Чтобы это значило? — спросил Андрей.
Симон еще раз пристально взглянул на толпу и с видимым волнением произнес:
— Если не ошибаюсь, — это Учитель, а народ собрался вокруг Него послушать, что Он говорит.
Приблизившись к берегу, он сошел на землю и начал привязывать свою лодку. Андрей последовал за ним. Иисус увидел Симона и Андрея, их пустую лодку, вошел в нее и попросил Симона отплыть немного от берега. Затем Он сел и начал учить народ с лодки.
Мы не знаем, о чем Он учил в это ясное летнее утро, знаем только, что это были глаголы вечной жизни. Когда Он сидел здесь, под тенью большого паруса, и Его голос — ясный и приветливый — раздавался над озером, народ умилился сердцем, дети протягивали свои ручонки, и любовь сильнее смерти одушевляла каждого.
Среди присутствующих были две женщины: одна с мальчиком лет четырнадцати — это был Стефан, другая — с ребенком на руках. Когда Иисус говорил, Стефан радостно улыбался и тихо повторял: «Ты исцелил меня, я люблю Тебя!»
Через некоторое время Господь, обратившись к Симону и Андрею, сказал: «Отплывите на глубину и закиньте сети!»
Симон ответил: «Господи, мы трудились целую ночь и ничего не поймали, но по слову Твоему я закину сеть».
И когда они исполнили, что сказал им Господь, им попалось такое множество рыбы, что сеть начала прорываться. И дали знать бывшим на другой лодке, чтобы пришли им помочь. И пришли, и наполнили две лодки, так что начали тонуть.
Увидев это, Симон Петр припал к ногам Иисуса и сказал: «Выйди от меня, Господи, так как я человек грешный».
Ужас объял его и всех бывших с ним, но Иисус сказал Симону: «Не бойся! Отныне будешь уловлять человеков». И вытащив обе лодки на берег, оставили все и последовали за Ним (Лк. 5:1-11).
* * *
Снова наступила ночь, и с нею — покой. При заходе солнца звуки храмовых труб возвестили наступление дня покоя. Работы прекратились, земледельцы предались отдыху, торговые лавки были закрыты, лодки вытащены на берег. Город уже спал. И только на одной пустынной скале, вблизи города, стоял человек в молитвенном положении, его взор был обращен к небу.
Под Ним был мир со своей его греховностью, слабостью, невежеством.
Над Ним — Бог.
Он — посредник между Богом и этим грешным миром.
Глава 6. В синагоге. У Симона Петра
Раввин нараспев вычитывал восемнадцать молитв, с которых постоянно начиналось богослужение в синагоге. Присутствующие выслушивали их с благоговейным вниманием и в конце каждой молитвы говорили «аминь». Но по другую сторону решетки, где сидели женщины и дети, слышался тихий говор и шум. Женское отделение было полно народу. Одни стояли, другие сидели у стен. Для многих молитвы и псалмы были непонятной речью, так как никогда раньше они не были в синагоге, хотя им часто случалось проходить мимо и любоваться великолепным зданием, сложенным из белого и розового мрамора. Но сегодня синагога была набита битком. Разнесся слух, что сюда придет великий Чудотворец, и надежда увидеть какое-либо чудо привлекала сюда толпы любопытных.
Иудейские женщины смотрели с негодованием на иноплеменниц, занявших со своими детьми чуть ли не лучшие места.
— Зачем здесь безбожные жены? — слышался шепот.
— Если даже этот человек и Мессия, то Он пришел, конечно, не для них.
И когда молитвы и установленные чтения из закона и пророков окончились, после обычного вопроса раввина, не желает ли еще кто-нибудь говорить, при безмолвной тишине всего собрания выступил на середину великий Чудотворец. Глаза всех устремились на Него, и, когда Он говорил слова жизни, небесный свет, сиявший на Его лице, казалось, проникал в темные сердца присутствующих. Все с благоговением вслушивались в каждое слово, исходившее из уст Его. Все понимали, какая глубокая разница между речью Учителя и хитросплетениями их раввинов. Даже дети ощущали чудесную, притягательную силу Его, преисполненную Божественной любви, и не спускали с Него глаз (Мк. 1:21-28).
Вдруг среди священной тишины вскочил с пола один из присутствовавших и закричал: «Что Тебе до нас, Иисус Назарянин? Ты пришел погубить нас! Знаю Тебя, кто Ты, Святый Божий!»
Среди народа поднялась суматоха. Женщины кричали, дети плакали, а мужчины кричали: «Он одержим нечистым духом и сквернит синагогу! Вон его! Вон!» Установив одним словом тишину в синагоге, Иисус обратился к бесноватому, которого едва сдерживали три сильных мужчины: «Дух нечистый, замолчи и выйди из этого человека!»
Тогда больной с громким криком упал на пол и стал судорожно биться, а дух нечистый, сотрясши его и вскричав громким голосом, вышел из него.
Весть об этом событии распространилась по всей стране, так как все присутствующие давно уже знали исцеленного и всякий раз, как только представлялся случай, рассказывали своим друзьям и соседям о чуде, свидетелями которого они были.
— Мама, — говорил в тот же вечер Стефан, — трубы давно уже возвестили покой, солнце зашло. Не выйти ли нам на свежий воздух? Может, снова увидим этого Иисуса?
— Я никогда не слышала, чтобы кто-то говорил, как этот Человек! Все произошло так необычно, что мне до сих пор еще кажется, что я брежу. Я никак не могу представить, что ты здоров и крепок.
— А вот случилось же такое, мама! — произнес Стефан с радостью. — Ты посмотри, как я могу прыгать! В спине я теперь не чувствую никакой боли, попробуй сама, какие теперь у меня крепкие мышцы! Как бы мне хотелось чем-нибудь отблагодарить Его, когда Он там в этот ужасный день сказал мне, лежавшему в пыли: «Иди с миром!», и я после недолгого времени почувствовал, что могу встать. И я с рыданием обнял от радости только камни, от изумления я не мог выговорить ни слова, и, прежде чем я успел прийти в себя, Он исчез. Тут проходившие стали останавливаться и спрашивать меня обо всем. Скоро возле меня собралась целая толпа народа. Я быстро сорвался и убежал к тебе и Аде.
— Да, мой мальчик, — продолжала она, — если б мне даже суждено было прожить сто лет, я и тогда не забыла бы того мгновения, когда ты прибежал к нам. Мы считали маленького Гого мертвым, он лежал без движения. Вдруг отворилась дверь, и ты вошел в комнату, где лежал ребенок. Я просто не верила своим глазам и в самом деле подумала, что это дух твой, пока ты не воскликнул: «Гого спасен! Я исцелился!»
— Именно так и произошло, — подтвердил Стефан слово матери.
— Да, и мгновенно вид его изменился, у него не осталось ни одного шрама на теле, — продолжала Приска, — поистине, это было чудо!
— Мама, — произнес Стефан, помолчав, — давай посетим всех больных по соседству и расскажем им об этом чуде. Ведь, конечно, помнишь, как Он сказал: «Я пришел исцелить сокрушенных сердцем, проповедовать пленным свободу, слепым прозрение, отпустить измученных на свободу!» Я до сих пор не могу забыть этих слов. И если Он пришел для этого, то мы могли бы доставить Ему радость, если бы стали помогать Ему в Его деле.
— Ты прав, сын мой. Сейчас же отправимся в путь, — ответила Приска, — здесь живет слепец, которого мы так часто видим.
Они постучались. И тотчас послышалось: «Войдите». Открыв дверь, они очутились в сенях, которые были гораздо хуже их собственных. На полу валялись солома и мусор, здесь же расхаживали козы, овцы и около дюжины кур. У стены, склонив голову на колени, сидел человек. Одет он был в узкое ветхое платье. В ответ на обычное приветствие мальчика он поднял свою голову:
— Кто там? — спросил он хриплым голосом.
— Меня зовут Стефан. Я сын Думаха, что живет с тобой по соседству. Мы с матерью пришли, чтобы отвести тебя к великому Чудотворцу. Он может снова сделать тебя зрячим, так как Он многих уже исцелил.
— Напрасно трудился, паренек, — проворчал слепой, — разве ты не знаешь, что мои глаза были выжжены железом! Они уже совершенно высохли, и ни о каком исцелении не может быть и речи.
— Ты совсем не знаешь, какой силой обладает этот Иисус! — возразил Стефан и затем начал восторженно рассказывать о своем исцелении и Гого.
Но слепец только охал и плотнее закутывался в свои лохмотья.
— Пойдем же с нами, — воскликнул Стефан.
— Если б я был невинным ребенком, как ты, еще можно было бы надеяться, но я… не проклят ли Богом и людьми? Лучше было мне умереть.
— Нет, добрый сосед, не говори этого! Я не отстану от тебя до тех пор, пока ты не пойдешь со мной!
С этими словами он подошел к слепому, взял его за руку и ласково потянул за собой.
Прикосновение его нежной детской руки, в первый раз, может быть, выпавшее на долю слепца, окончательно победило все его колебания, возбуждаемые в нем позором греховности и стыда, и, закрыв лицо руками, он громко зарыдал.
— Пойдем! — начал упрашивать его Стефан, и на этот раз с успехом. Бедный слепец поднялся с земли и доверчиво протянул Стефану руку.
— Я поведу тебя, — радостно проговорил мальчик, взяв его за руку, и оба в сопровождении Приски отправились в путь.
— А ты точно знаешь, где Он находится? — спросил по дороге слепой. К его собственному удивлению, в его душе внезапно пробудилась надежда.
— Определенно я не знаю, — ответил Стефан, — но мы Его найдем, не беспокойся.
На мальчика, казалось, нашло озарение свыше, и с детским простодушием он прибавил:
— Если мы действительно нуждаемся в Нем и ищем Его от всего сердца, мы найдем Его.
— Я слышала, — сказала Приска, — как одна женщина в синагоге говорила, что Он живет у рыбака Симона. Его дом я хорошо знаю. Он находится недалеко от озера.
Чем ближе они приближались к данному месту, тем больше встречали людей, шедших в том же направлении. Некоторые несли на одрах немощных больных, другие вели слепых или хромых, которые медленно продвигались вперед — с сильными мучениями. И пока все возрастающая толпа народа двигалась вперед, на улице слышны были только стоны больных, вскрикивания бесноватых, жалобный плач больных детей, и все эти звуки сливались в один ужасный, потрясающий душу хор скорби.
Дом Симона, как говорила Приска, стоял на берегу озера. Это было простое, но довольно красивое двухэтажное жилище. Вместо двора, позади дома, был небольшой садик, в виде террасы спускавшийся к самой воде. Два или три фиговых дерева давали приятную тень, а розы, олеандры и лилии делали его прелестнейшим местом для отдыха и прогулок. Здесь жил Симон, названный Петром, со своей женой, тещей и братом Андреем. Здесь останавливался и Иисус, когда приходил в Капернаум.
В описываемый субботний вечер вся семья со своим дорогим гостем сидела в саду, наслаждаясь приятным прохладным ветерком с озера, и проводила время в мирных разговорах. Учитель показал сегодня свое величие и могущество и здесь, в кругу этой семьи. Мать жены Симона внезапно заболела горячкой, и когда Иисус, возвратившись из синагоги, услышал об этом, Он взял больную за руку, поднял ее, и болезнь тотчас же оставила женщину. Так что она встала с одра и могла прислуживать им, как и прежде. Когда все члены семьи вместе с Иаковом и Иоанном сидели и слушали речи Иисуса, с улицы внезапно раздались шум, крики и плач.
— Что это такое? — спросил Симон жену и испуганно вскочил с места.
— Это, очевидно, народ ищет Господа, — ответил Иоанн. — Наверное, многие пришли с больными.
С этими словами он встал, подошел к садовой калитке и выглянул на улицу.
Недалеко от дома Симона была довольно большая площадь. Здесь и собрались люди, пришедшие к Иисусу. Они теснились у входа в сад и кричали: «Где великий Чудотворец? Пусть Он выйдет к нам ради Бога».
Среди этих криков были слышны и другие голоса: «Иисус, сын Давидов, помилуй нас!», «Господи, выйди, молим Тебя!». И затем снова послышались стоны и вопли больных, состояние которых значительно ухудшилось из-за долгой дороги.
Среди этого горя и страдания стоял благодетельный великий Целитель, глаза Которого сияли бесконечной любовью и милосердием и благословляющие руки Которого были простерты к несчастным и беспомощным. И когда Он переходил от одного к другому со словами прощения и мира небесного, возлагая руки то на одного, то на другого, вопли и стоны постепенно стали превращаться в громкие крики радости и благодарности. Одни, уже исцеленные и счастливые, уступали место другим больным, подходившим со всех сторон, среди которых были Приска и Стефан со слепым.
— Вот Он, — воскликнул Стефан, крепче сжимая руку слепого. — Если бы ты мог видеть, сколько больных ожидают здесь исцеления, и как много их уже исцелилось и ушло.
Между тем, тонкий, привычный слух слепого в общем шуме голосов уже успел отличить крики радости исцеления. Слепец, повинуясь какому-то непонятному инстинкту, быстро выдернул свою руку из руки мальчика, побежал вперед и пробрался к тому месту, где стоял Иисус. Несчастный опустился перед Ним на колени и громко воскликнул: «Господи, Иисусе, молю Тебя, смилуйся надо мной!».
И Он сказал ему в ответ: «Веришь ли, что Я могу это сделать?»
— Да, верю, — тихо произнес слепой и протянул руки вперед в надежде коснуться хотя бы полы Его одежды.
Иисус посмотрел на него и, увидев за этими слепыми глазами душу виновную, уставшую от страданий, жаждущую милости, коснулся рукою этих глаз и произнес: «Иди с миром!»
И в этот момент слепой прозрел, и первое, что он увидел, было полное сострадания, сиявшее любовью лицо его Спасителя. И, как ему было сказано, он встал и пошел домой, благодаря Того, Кому было предназначено стать источником благодати и для него, и для других людей во все века.
Глава 7. Во дворце Каиафы
Утреннее солнце весело светило сквозь решетчатые окна в доме первосвященника Каиафы. Его лучи проникали в просторную, убранную по обычаю того времени комнату. Вдоль трех комнатных стен располагались роскошные сиденья, четвертую стену составлял ряд грациозных колонн из разноцветного мрамора, сквозь которые видна был терраса; пол был покрыт толстыми коврами, а стены были украшены богато вышитыми коврами. Кое-где стояли низенькие столы и стулья в римском стиле. Внутри шкафов виднелось много разных ваз и всякого рода драгоценностей, свидетельствовавших о богатстве и тонком вкусе владельца.
Анна, супруга Каиафы, в это утро была одна в своей комнате. Годы тоски и забот оставили довольно ясные следы на ее прекрасном лице. Волосы уже засеребрились, и тонкие линии лица обнаруживали страдания. Но под темными бровями ясно и приветливо светились прекрасные выразительные глаза; стан ее был красив и строен, как в молодости.
С дивана, на котором она сидела со своим рукоделием, открывался вид на террасу, где цвели дивно благоухающие розы и другие цветы, отбрасывая нежную тень на устланный коврами мраморный пол. Плеск фонтана смешивался с веселым щебетанием птиц, услаждая ее слух. Все здесь было тихо и спокойно. В чертах ее лица также отражался покой. Она сидела на диване и старательно продевала сквозь тонкую ткань золотые нити.
Но вот на террасе послышались чьи-то шаги; подняв глаза, Анна увидела хорошо сложенного человека высокого роста.
— Доброе утро, дорогая супруга, — произнес Каиафа.
При первых звуках его голоса женщина встала, отбросила в сторону работу и с легким радостным криком поспешила ему навстречу.
— Ах, это ты, мой дорогой, — воскликнула она, нежно обняв его, — а я думала, что ты возвратишься только к вечеру.
— Мы ехали ночью при лунном свете и чувствовали себя гораздо лучше, чем при солнце, — говорил муж. — Не случилось ли чего с тобой, Анна?
— А как поживают наши родственники в Капернауме?
— Все совершенно здоровы, — сказал Каиафа и, немного нахмурившись, заметил, что только Иаир слишком увлекся этим Иисусом, как и вообще все в Галилее. Он утверждает, что Он есть Мессия. Это чистейшее богохульство и прямо противоречит Писанию.
— А правда, что Он сотворил столько чудес? — с любопытством спросила Анна.
— Галилеяне еще и не это будут говорить. Если бы были одни чудеса, все могло б сойти с рук; но ты только подумай о том дьявольском учении, которое Он проповедует. Впрочем, это не такие уж важные вещи, чтоб из-за них беспокоиться. Я приму меры, чтобы все это прекратить. А ты позаботься, чтобы мне дали поесть. А я пока стряхну с себя дорожную пыль и переоденусь. Да… вот, было, забыл, — остановился он, роясь в складках своей широкой одежды, — тебе письмо от жены Иаира, — передав жене запечатанный конверт, он оставил горницу.
Анна с улыбкой посмотрела на конверт, но не стала его вскрывать. Она считалась примерной хозяйкой и не хотела прочесть, прежде чем служанка не приготовит ее скамью подле фонтана, затем, сорвав печать, вскрыла письмо. Оно было написано на пергаменте, крепко скручено, обмотано шелковыми нитями и в нескольких местах заклеено воском, так что требовалось, по крайней мере, несколько минут, чтобы его открыть. Когда, наконец, воск был снят, нитки удалены, Анна раскрыла пергамент и стала читать:
«Сара, жена Иаира, благородной Анне, возлюбленной сестре моей, мир и приветствие!
Прибытие твоего высокочтимого супруга Каиафы, первосвященника в храме Всевышнего, доставило нам большую радость, в особенности приятно было сердцу нашему узнать, что ты и весь дом твой, равно как и досточтимый отец наш, находитесь в добром здравии. Чистосердечно признаюсь тебе, что как ни хорошо у нас в Капернауме, как ни сильно я привязана к своему родному очагу, все-таки я часто скучаю по тем местам, где я провела свою счастливую молодость, и по милым родным и знакомым Иерусалима.
В последнее время в нашем городе произошло много странного и чудесного и именно после прибытия сюда Иисуса Назарянина, Который совершает много чудесных исцелений и учит о новых неслыханных вещах.
Муж мой Иаир, человек, как ты знаешь, благочестивый, справедливо и свято живущий перед Господом, считает Его за обетованного Богом Мессию. Это привело, к моему огорчению, к ожесточенному спору между моим мужем и высокочтимым Каиафой, твоим супругом. Что касается меня, то я своими глазами видела такие вещи, которые привели меня в крайнее изумление. Поистине, ты только представь: хромые ходят, глухие слышат, больные всякими недугами получают исцеление. И все, милая Анна, по одному слову этого Человека. Кроме того, Он изгонял бесов из многих одержимых, и даже демоны свидетельствуют, что это Христос, Сын Божий.
Он прекрасен видом, притом от Него исходит какое-то таинственное чудесное очарование. Так что при одном только взгляде на Него невольно чувствуешь к Нему влечение. Даже наша маленькая Руфь, которая видела Его и слышала Его проповедь в синагоге, не перестает говорить о Нем и если знает, что Он находится где-нибудь поблизости, не дает мне покоя до тех пор, пока я с ней не пойду посмотреть на Него.
Конечно, очень часто я не в состоянии бываю удовлетворить ее желание, потому что возле Него собирается огромная толпа, а мне, дочери досточтимого Анны, неприлично вращаться в кругу этих людей, большинство из которых незнатного происхождения. Все-таки я стараюсь использовать любой удобный случай, чтобы послушать Его проповедь или узнать от других, о чем Он говорит. Главным образом Он побуждает своих слушателей обращаться к Богу, нашему Небесному Отцу, и говорит большей частью притчами и использует в речи различные сравнения. Сам Он называет Себя то Сыном Божьим, то Сыном Человеческим и открыто объявляет, что Он послан обратить людей к покаянию. Ходит слух, что однажды Он не погнушался разговаривать с самарянкой, чего раввин никогда бы не сделал, так как самаряне ведь не принадлежат к народу Божьему.
Иногда этот Иисус избирает Себе последователей и учеников из людей низкого происхождения, например, из рыбаков Капернаума и его окрестностей. Вообще, Анна, я боюсь, что не сумею тебе хорошо объяснить, почему именно наши сердца склонны признавать Его за Мессию. Для того, чтобы понять, тебе нужно самой увидеть Его. Поэтому, когда Он приедет в Иерусалим, не упускай случая увидеть Его и послушать Его проповедь. Маленькая Руфь шлет тебе свой сердечный привет, а также и Иаир, супруг мой. Все мы надеемся скоро увидеться с вами: праздник совсем уже недалеко, и мы, конечно, приедем на него в Иерусалим.
Вот какое длинное письмо написала я тебе, Анна, собственной рукой и с сожалением заканчиваю его теперь. Будь настолько добра: приветствуй от меня Анну, отца нашего, и наших братьев с их семьями! Бог Авраама да сохранит тебя и твое семейство в мире! А пока — прощай!»
Прочтя последние строки, Анна заметила, что кто-то хочет говорить с ней. Она увидела Малха, одного из самых близких слуг Каиафы. С почтительным поклоном он приблизился в Анне и произнес:
— Мой господин поручил мне передать тебе, госпожа моя, что важные дела задержат его в совете до вечера. Он просил ожидать его.
Исполнив поручение, слуга хотел удалиться, но Анна знаком остановила его и сказала:
— Передай своему господину, что я буду ждать его после захода солнца, кушанье будет для него приготовлено в саду, внутри дома. Там я буду ожидать его. Понравилось ли тебе путешествие в Капернаум? — ласково спросила она слугу.
— Да, — ответил он после паузы. — Я встретил там человека, с которым познакомился много лет назад в Иерусалиме. Он долго страдал ломотой в суставах и десять лет не вставал с постели, а теперь этот человек ходит по улицам Капернаума. Как будто он никогда и не был болен. Сначала я подумал, что обознался, заговорил с ним, но оказалось, что это он. Его зовут Элиаз. До болезни он служил у высокочтимого Анны.
— А как же произошло это замечательное исцеление? — оживленно спросила Анна.
— Я расспрашивал об этом знакомого, и он рассказал, что некий Иисус, человек из Назарета, увидел его лежащим у ворот города, повелел ему встать, взять на плечи одр свой и идти домой. И в тот же час он действительно почувствовал, что в состоянии исполнить сказанное, к величайшему своему удивлению. Через некоторое время после этого разговора я и сам имел возможность увидеть Человека, который совершил это исцеление.
— Ты видел, как Он совершает свои чудеса? — продолжала расспрашивать Анна.
— К сожалению, нет! — ответил Малх. — Но я слышал, как Он рассказывал огромной толпе народа, собравшейся вокруг Него, историю… И что это за история была! Всем она была доступна и понятна! Даже дети, которых было немало около Него, и те слушали Его с напряженным вниманием, как и взрослые. Мне хотелось подольше послушать Его, но у меня тогда совсем не было времени, так как я был послан к одному раввину с поручением от моего господина.
Анна не прочь была бы задать Малху еще несколько вопросов, но вовремя удержалась и, поблагодарив его, отпустила.
Между тем, первосвященник Каиафа был занят очень серьезным делом. Тотчас же по возвращении в Иерусалим он назначил в своем дворце совет из влиятельных членов Иерусалимской Церкви. Один из слуг, встречая пришедших, отводил их в предназначенный зал дворца, который был убран очень просто и был наполнен светом и воздухом.
Когда все приглашенные оказались в полном сборе, Малх доложил об этом Каиафе, и он с важным величественным видом вошел в зал. Все почтительно встали со своих мест, кроме одного почтенного старца, перед которым сам Каиафа склонил голову и произнес:
— Досточтимый Анна, считаю великой честью приветствовать тебя в моем доме! Твоя опытность и известная всем мудрость помогут нам разрешить некоторые недоразумения.
Сидевший человек, к которому было обращено приветствие, поражал своей величественной осанкой. Его длинная, доходившая до пояса, борода отливала серебром, а острые проницательные глаза имели какой-то странный блеск, говоривший о сознании своего достоинства. В лице старца еле заметно проглядывали едва уловимая хитрость, самолюбие и несокрушимая энергия.
Вежливо ответив на приветствие Каиафы и подождав, пока он сядет, Анна произнес:
— Сын мой, ты собрал нас здесь, чтобы сообщить результаты своей поездки в Галилею. Скажи, что ты думаешь о так называемом Иисусе?
— Прежде всего, — начал Каиафа, — я увидел, что слухи о возбуждении, которое вызывает повсюду в Галилее Его присутствие, нисколько не преувеличены. Напротив, мы и подумать не могли, что этот Человек так сильно увлекает население. Он учит не только на полях и улицах города, но даже в синагогах и в школах. Судя по рассказам людей, Он совершил много чудес и исцелений. Впрочем, о последнем я не могу сказать ничего достоверного, так как своими глазами не видел ни одного Его чуда, а на народную болтовню я не особенно полагаюсь. Легковерие черни достаточно известно, в особенности галилеяне, вследствие их крайнего невежества, совершенно не в состоянии поразмыслить как следует над подобными вещами.
— Да мы и не слышали, чтобы этот Иисус совершил какое-либо чудо в Иерусалиме! — заметил один из членов синедриона по имени Никодим.
— Все это так, мой друг, — ответил Каиафа, — но кто поручится, что это неправда? Если бы исцеления были совершены над почетными гражданами, можно было бы поверить. Но как мы знаем, до сих пор исцелились только нищие, а какое значение могут иметь слова нищих? Однако давайте обсудим врачебную деятельность этого человека! Со своей стороны, я не вижу ничего дурного в том, если бы Он исцелил даже всех больных в стране. Более серьезного внимания, я думаю, заслуживают те претензии, которые Он временами высказывает. Известно ли вам, что Он серьезно выдает себя за Мессию и поэтому собирает вокруг себя последователей?
— Это чистейшее богохульство! — раздался голос Анны. — С юности своей я прилежно изучал пророков и никогда не находил, чтобы где-нибудь у них говорилось о таком человеке, как этот. Мессия должен явиться могущественным царем. Он спасет народ Божий от рук иноплеменников, поставит в Иерусалиме престол свой и воцарится в нем в могуществе и славе. Кроме того, предсказано, что царь этот должен произойти из рода Давидова и родиться в Вифлееме в колене Иудином. А этот родом из Назарета.
— Если бы этот Человек был Мессией, — прибавил другой из присутствующих, — Он прежде всего вошел бы в общение священников Всевышнего!
— А Он не только не ищет общения, — нахмурившись, произнес Каиафа, — но даже мало ценит законы и обычаи, поносит фарисеев и книжников. Кроме того, Сам не соблюдает уставов: ест немытыми руками, общается с мытарями и грешниками, входит в дома их и сидит с ними за столом. Мой совет таков: поручить некоторым умным и рассудительным раввинам строго наблюдать за этим Человеком и всякий раз доносить нам о Его поступках. Это необходимо, так как священству, по установлению Бога отцов наших, может угрожать серьезная опасность, если не будет положен предел учению Иисуса
— Мудрость говорит устами твоими, слуга Всевышнего! — воскликнул Анна. — Наш долг — охранять и защищать веру отцов, чтобы она ни в чем не терпела ущерба. Если этот Человек богохульник, Он достоин смерти. Так написано в нашем законе. Однако же мы во всем должны поступать с предусмотрительностью, чтобы не возбудить ропот в народе.
Сдержанный шепот одобрения сопровождал его слова, было решено немедленно принять все меры к выполнению принятого предложения. Были назначены лица, которых решили послать в Галилею с поручением от верховного совета и там следить за Иисусом и старательно выискивать повод, по которому можно было бы Его схватить и присудить к смерти.
Глава 8. Исцеление прокаженного
— Это действительно чудо, Стефан, если б я не видел тебя раньше, то ни за что не поверил бы. Уж не грежу ли я? — сказал Тит и при этом начал быстро дергаться, чтобы убедиться, что он не спит.
Оба юноши задумчиво стали ходить вдоль берега озера. Стефан только что рассказал Титу о своей чудесной встрече с Иисусом, об исцелении Гого.
— И как это ты Его не видел? — продолжал он. — Ты непременно постарайся встретиться с Ним, когда Он снова будет в Капернауме. Ты не поверишь, Тит, как я люблю Его теперь. Он для меня дороже всего на свете!
— Даже дороже матери? — спросил Тит с изумлением.
— Да, даже дороже матери! Мать я люблю теперь больше, чем прежде, и тебя люблю больше! Он же любит всех людей! Ах! Если бы ты видел Его в тот момент, в тот памятный вечер, когда к Нему пришло множество больных за исцелением. Я был словно ослеплен и едва осмелился взирать на Него! Его лицо сияло каким-то небесным светом, подобно солнечному свету в полдень. Когда Он стал говорить со слепцом, сказав ему: «Иди с миром!», я сразу почувствовал сердцем, что к слепцу возвратилось зрение. Да и кто бы мог остаться слепым перед величием лика Иисуса? А ведь знаешь, мы не имеем с тобой определенной религии, — продолжал Стефан. — Отец, когда божится или заклинает, упоминает каких-то богов, а мать говорила мне, что она родом еврейка, хотя я не видел, чтобы она посещала синагогу, исключая разве тот случай, когда там был Иисус. О, как хотел бы я узнать, кто такой этот Отец, о Котором говорит всегда Иисус. Нет! Непременно узнаю, — прибавил он с приливом неожиданной энергии. — Буду ходить за Ним и слушать Его речи, может, и удастся разузнать что-нибудь поподробней.
— Ты ничего о Нем не слышал с тех пор, как Он исцелил тебя? — спросил Тит.
— К сожалению, нет. Он всегда окружен таким множеством народа, и всегда все говорят с Ним, что просто не понимаю, когда Он отдыхает. Здесь, в Капернауме, я следовал за Ним каждый день и даже ходил с Ним в соседнее селение и возвратился домой лишь только потому, что боялся, как бы мать не подумала чего-нибудь дурного обо мне.
— Тит, ты не знаешь, что с нашей мамой происходит? Она часто горько плачет, несмотря на то, что я совершенно выздоровел, а отец уже давно не возвращался домой.
— А ты спрашивал когда-либо о причине ее слез?
— Уже несколько раз спрашивал, но она всегда мне твердит: «Ты не поможешь, сын мой, зачем же я буду напрасно расстраивать тебя?» Попробуй, Тит, ты ее спросить.
— Непременно спрошу, если будет случай, — кротко ответил Тит. — Расскажи, где ты был, что делал…
— Да, пойдем лучше отдохнем в тени дерева, а то солнце невыносимо печет, — с этими словами Стефан опустился на мягкую траву под тень орехового дерева. Тит последовал его примеру и, сорвав несколько лилий, начал пощупывать их нежные белые лепестки.
— Ну зачем ты губишь эти чудные цветы? — воскликнул Стефан. — Вот если бы ты слышал, что говорит Учитель о лилиях, ты никогда этого не сделал бы.
— Что же он о них говорит?
— Он говорит, что эти лилии сотворены Отцом Его, и что если Он так заботится, украшает эти цветы полевые, то тем большую заботу Он имеет о людях, детях Его. Он говорит также, что сам Он пришел, чтобы показать нам Отца, великого и милостивого к людям.
— Стало быть, Он пришел и для меня? — с заметной грустью пробормотал Тит и далеко отбросил голые стебли цветов.
— Да что с тобой, Тит? Отчего ты сегодня такой странный? — сказал Стефан, нежно гладя его загрубевшую руку. — С тобой что-нибудь случилось? Скажи мне?
— Нет, не хочется об этом говорить, — отвечая, Тит мрачно смотрел на белые паруса судов, видневшихся на горизонте. — От этих мошенников всего можно ожидать. Помнишь, как они тогда ночью привалили всей толпой, ты сам слышал их разговоры. Они насильно заставили совершать такие вещи, о которых я никому не скажу ни за какие деньги. Нет, пусть лучше язык мой отсохнет, если я это сделаю! — продолжал он с волнением. — Я теперь ненавижу Думаха и тех людей, с которыми он связался. Это настоящие дьяволы: они меня хотели сделать таким же вором и мошенником, как сами! Ты только посуди, каково мне было, когда ты стал рассказывать о великом Чудотворце. Он исцеляет хромых, глухих и расслабленных, а мы грабим людей, увечим и даже убиваем.
Последние слова он произнес тихим голосом, закрыл лицо руками и зарыдал. Стефан все время слушал его, с его лица постепенно исчезла прежняя улыбка счастья и блаженства. Наконец, он протянул руки и, положив их на плечи брата, произнес:
— Но ведь ты должен был поступать против собственного желания. Сам ты добрый, Тит, право, добрый. Ты всегда так почтителен и ласков с матерью, а со мною, вспомни, как ты ухаживал за мной, когда я был еще болен. Нет, у тебя же доброе сердце, Тит, — продолжал Стефан, заглядывая ему в лицо. — Ты не пойдешь больше к тем людям? Ведь ты останешься дома со мной и с нашей мамой?
Тит перестал плакать и, поднявшись с земли, ответил:
— Нет, Стефан, я не добр, ты ошибаешься. Вот ты, совсем другое дело. Однако пойдем отсюда.
— Пойдем, я готов, — произнес Стефан, быстро поднимаясь с земли. — Может, мы даже встретим Его. От рыбаков, находящихся постоянно около Него, я слышал, что Он намерен посетить все города и селения вблизи озера.
— О каких это ты рыбаках говоришь? — спросил Тит с видимым оживлением.
— Симон, его брат Андрей, Иаков и Иоанн, сыновья старого Заведея. Ты знаешь их?
— Да, я их иногда встречал на озере, и с одним из них мы обменялись однажды парой слов.
— Вот как! Только знаешь, они бросили теперь рыбачий промысел. В народе говорят, что они не хотят оставить Иисуса. Однажды раввин при мне говорил о них: «Странных людей выбирает себе в ученики этот Человек». Но в народе никто не обратил внимания на его слова, так как у всех на уме были те чудесные слова и знамения, которые сотворил Иисус.
— Раввины, стало быть, не особенно благоволят к Иисусу? — спросил Тит. — Да, они, должно быть, страшно самолюбивы. Эти льстивые святоши. Они боятся, что не найдут себе учеников и последователей. Но на днях мне приходилось проходить по рынку во время их молитвы, и ты представить себе не можешь, с каким страхом они запахивали свои одежды, чтобы не оскверниться от прикосновения ко мне. Однако почему там толпа народа? Стекаются туда со всех сторон. Пойдем-ка, посмотри!
И оба юноши пустились бежать к толпе.
— Что тут такое? Я ровно ничего не вижу, — обратился Тит к одному из толпы, вытягивая шею, чтобы лучше рассмотреть.
— Разве ты не знаешь, что здесь будет проходить Иисус из Назарета, да вот Он идет, — ответил человек и указал на легкое облако пыли, поднимавшееся на загородной дороге. Было очевидно, что по дороге двигалась большая толпа людей.
— Народ, как стадо, валит за Ним, — продолжал незнакомец, — Со всех селений стекаются слушать Его! Он творит чудеса, исцеляет больных, мертвых воскрешает и учит не так, как книжники, и слова Его обладают такой силой, что и дьяволы повинуются Ему.
— Меня Он тоже исцелил, — заметил Стефан, всегда готовый рассказать о своем исцелении.
Незнакомец устремил на него взгляд.
— От чего же Он тебя исцелил? — спросил он.
— Я был калекой, — начал Стефан, но как раз в этот момент громкий крик прервал его рассказ.
— Нечистый! Нечистый! — послышался крик, такой зловещий, что каждый стоявший в толпе содрогнулся и попятился невольно назад.
— Прокаженный идет! — воскликнули разом несколько голосов, и в тот же миг вся толпа от ужаса разбежалась в разные стороны.
Стефан и Тит тоже отодвинулись назад, увидев высокую фигуру прокаженного, который, прихрамывая, с видимым усилием подходил к толпе, время от времени выкрикивая хриплым голосом: «Нечистый! Нечистый!»
Большая часть его лица была закрыта грубым покрывалом тюрбана; по-видимому, он сам старался как можно больше закрыть лицо, чтобы не так сильно бросалась в глаза его болезнь. Тем не менее, при первом же взгляде можно было заметить, что он поражен самой ужасной из всех болезней, какие вообще могут быть у людей.
Между тем пестрая толпа мужчин, женщин и детей, среди которых находился Иисус, приблизилась к месту, где остановился прокаженный.
Увидев прокаженного, народ с криком: «Нечистый!» разбежался. Иисус остался на дороге. Несчастный, узнав Иисуса и увидев, что Он не удаляется от него, подобно другим, стоящим поодаль, подбежал к Нему, пал перед Ним ниц и умоляющим голосом воскликнул: «Господи, если хочешь, Ты можешь меня очистить!» Иисус простер Свою руку и сказал: «Хочу, очистись!»
В тот же миг прокаженный встал, и все присутствовавшие увидели, что все следы его страшной болезни исчезли и его тело стало таким же чистым, как и у всех здоровых людей.
Во время наступившей затем торжественной тишины Иисус разговаривал с бывшим прокаженным, но так тихо, что никто не мог понять, что Он говорил.
Позже бывший прокаженный поведал, что Чудотворец сказал ему, чтобы он шел и, дабы не было лишних пререканий, показался священникам, как написано в законе Моисеевом, и, кроме того, никому не рассказывал, что с ним произошло. Но когда исцеленный удалился, чтобы выполнить все сказанное Иисусом, среди народа поднялся громкий крик радости, и толпа ринулась к Чудотворцу, так что Стефан и Тит очутились далеко в стороне.
— Это ли не чудо? — спросил Стефан, оправившись от волнения.
Тит ничего не ответил, но Стефан успел заметить, что в его темных больших глазах блестели слезы.
Глава 9. Исцеление расслабленного
— Эй, послушай-ка, малый! У тебя, кажется, крепкая спина. Не поможешь ли нам немного? — обратился чей-то голос к Титу, который в это время возвращался вместе со Стефаном с рыбной ловли. Несмотря на то, что они уже порядочно были нагружены и пойманной рыбой, и сетями, они немедленно отправились к тому месту, откуда был слышен голос. Четыре человека стояли у носилок с беспомощно лежавшим на них больным.
— Мы хотим снести больного в дом Симона — рыбака, — сказал один из них, — мы слышали, что там остановился Иисус из Назарета. Он, наверно, сможет его исцелить…
Лежавший на носилках громко простонал.
— Вот этот старик помог нам принести носилки сюда. Сам еле держится на ногах и от слабости не может идти дальше, теперь мы не можем двигаться ни вперед, ни назад. Вот если бы ты, парень, помог нам, сделай милость.
— С удовольствием, — ответил Тит, — ты, Стефан, неси, если сможешь, сеть и рыбу.
— Давай я понесу что-нибудь, — раздался в это время дрожащий голос старика. — Благословение отца да почиет на тебе, добрый юноша, за то, что ты не отказался помочь донести моего бедного сына к Исцелителю.
— Батюшка, — скорее простонал, чем проговорил больной. — Д что же в том пользы. Священник ведь не раз говорил мне, что страдания посланы мне Богом в наказание за грехи мои. Никто, кроме Всевышнего, не сможет снять с меня этого наказания. И я должен терпеливо переносить страдания.
— Ах, эти раввины, чего только они не наговорят, — проговорил старик, — я знаю тебя лучше, чем они. Ты такой же, как и все, совершенного человека нет на земле. Все мы грешные, и если бы Всемогущий захотел поступить с нами по грехам нашим, мы все бы лежали на одре болезни. Нет никого, кто бы мог сказать о себе, что он без греха. Не правду ли я говорю, молодые люди?
Все согласились с его словами, а Тит почувствовал, как от сознания своей греховности кровь прилила к его голове, и он заметно покраснел.
— Ну, вперед! Вперед! Живо! — произнес один из носильщиков. — Поднимайте, только тише, чтобы не принести больному лишних страданий.
Молодые люди подняли носилки и быстрыми шагами двинулись по улице. За ними последовали старик и Стефан.
— Бедный мой сын, — дорогой тихо говорил старик и печально кивал головой.
— Давно он болен у вас? — спросил Стефан участливо.
— С восьми лет от рождения. Он попал под лошадей римского гарнизона. В Тивериаде был, видишь ли, языческий праздник, и мой мальчик отправился туда посмотреть их игры. Мать не пускала его, но он со своими сверстниками тайком убежал, а к вечеру соседи принесли его домой уже полумертвого. Горю нашему не было границ. До тех пор он был ребенком, а более мы его не видали на ногах, он уже не вставал с постели. Через время мы отправились в Капернаум, и его мать непрестанно молилась о его выздоровлении. И Всемогущий Бог услышал бы ее молитвы, как услышал Он некогда молитву благочестивой Анны, но раввины стали говорить, что он должен терпеть все страдания, как наказание за свои грехи, и раввины, отчасти, были правы, потому что, если бы он послушался тогда матери, с ним не случилось бы этого несчастья. А мы, поверь мне, всегда старались поступать по заповедям Божиим. И он, несмотря на свои страдания, ни одного слова ропота не произнес на Бога. Давид говорит в одном из псалмов своих: «Как отец милует сынов своих, так милует Господь боящихся Его». Он смилуется над моим сыном.
— Что ты сейчас сказал об отце, милующем детей своих? — с жадным любопытством спросил Стефан. — Повтори, пожалуйста, мне еще раз.
Старик повторил слова псалма.
— Что же ты, мальчик, Священного Писания не знаешь? В твои годы я наизусть знал псалмы, кроме того, еще многое написанное в законе.
— К сожалению, я всего этого не знаю. Мой отец грек, и я не имел возможности изучить Писание.
— Так ты язычник! — воскликнул старик, отступив немного от мальчика. — Хороший ты все-таки человек, — прибавил он после недолгого молчания, — это по лицу видно. Я не так гнушаюсь язычниками, как наши раввины. Тот, к Кому мы идем, учит и исцеляет всех, кто к Нему приходит, не различая мытарь или грешник.
— Я сам убедился в этом, — начал с живостью Стефан, — если бы не Он, я и до сих пор был бы калекой. Он исцелил меня, не спрашивая, знаю ли я псалмы или закон и хожу ли в синагогу. О себе я не просил, я просил об одном больном мальчике. Как ты думаешь, Отец, милующий детей Своих, о котором говорится в псалмах, и Отец, о котором часто-часто упоминает Иисус, — одно и то же лицо?
— Да, конечно. Это Бог Авраама, Исаака и Иакова.
— Кто были эти люди? — простодушно спросил Стефан.
— Ты — язычник, юноша, — в сердцах произнес старик. — Ходил бы в синагогу слушать Писание!
— Я непременно буду ходить. Раньше я ведь совсем не мог ходить, не мог ничего делать, был полным калекой. Куда тут было ходить в синагогу.
В этот момент собеседники заметили, что несущие больного остановились и положили носилки на землю. Старик приблизился к сыну и с любовью взглянул на его исхудалое лицо.
— Может быть, тебе от тряски больно стало?
— Нет, батюшка, тряска не может причинить такой боли, как мысль о грехах. Иисусу, конечно, нельзя будет меня исцелить, так как я зол и нечист пред Богом. Несите меня обратно домой. Дайте мне спокойно умереть.
— Смотри на меня, — воскликнул в это время Стефан своим звонким детским голосом, наклоняясь над носилками. — Я язычник, как назвал меня твой отец, и все-таки Он исцелил меня. Исцелил Он также Филиппа, слепца, которому за какое-то преступление выжгли глаза. Я не знаю, в чем именно он провинился, но ясно, что он великий грешник и заслужил кару по закону. Кроме того, Он исцелил много других больных, и ни один из них не был ни священником, ни раввином, ни фарисеем. Почему же Он не может исцелить и тебя? Ты мало знаешь Его. Он также милостив к людям, как Отец Небесный милостив к детям Своим. Он любит людей больше, чем мать любит детей своих.
Больной поднял глаза и внезапно спросил его: «Кто ты? Уж не ангел ли?»
И в самом деле, при лунном свете мальчик, любовно склонившийся над больным, походил на ангела.
— Нет, сын мой, это не ангел, — ответил за Стефана старик. — Он действительно язычник, как он сам говорит, и не знает даже, кто были Авраам, Исаак и Иаков. Ободрись же, дитя мое! Великий Чудотворец исцелял и не таких грешников, как ты, мой бедный мальчик. Выпей глоток вина. Это немного подкрепит тебя.
С этими словами он снял со своего пояса маленький мех с вином и подал его больному.
Скоро шествие возобновилось, недалеко был уже и дом Симона. Но чем ближе они подходили к нему, тем яснее становилось, что попасть туда будет очень трудно, даже почти невозможно. Им уже встретились по дороге несколько человек, которые жаловались, что из-за множества народа нельзя ни видеть, не слышать Иисуса.
— А вдруг окажется, что мы только даром тащим его сюда, — печально вскрикнул старик. — Может, нам не удастся увидеть Его.
— Тише, больной может услышать, — остановил его Стефан. — Попробуем сначала, и нам, наверное, удастся пробраться к Нему.
Между тем толпа становится все гуще и плотнее. Они могли продвигаться вперед только маленькими шагами. Наконец носильщики опустили больного и стали совещаться, как бы лучше добиться своей цели.
— Что у вас? — спросил в это время один из подходивших. — Опять больной? — И с этими словами он заглянул через плечо носильщиков. — Вот что я вам скажу, — продолжал он, — несите-ка его лучше домой поскорее, уверяю вас, сегодня Учитель никого не исцеляет. Он в верхней горнице у Симона занят беседой со священниками, раввинами и фарисеями, которых уже много собралось послушать его, даже из Иерусалима. Дом и сад давным-давно заполнены людьми, так что ни один человек больше не мог бы пробраться к дверям, а тем более вы со своими носилками.
— Жаль, — промолвил один из носильщиков, — я совсем не рассчитывал, что нам придется нести больного назад.
— О Вениамин, мой бедный сын! — зарыдал отец, ломая в отчаянии руки.
— Подождите немного, — произнес Стефан, приблизившись к носилкам. — Я уверен, что мы найдем Его, нужно только постараться как следует. Тит, сходи, пожалуйста, посмотри, неужели нельзя никаким образом проникнуть в дом?
Тит пошел, но через несколько минут возвратился, покраснев и тяжело переводя дыхание от сильного напряжения.
— Недалеко от садовой калитки есть лестница, которая ведет на кровлю дома. Мне думается, если взойти туда, можно было бы приподнять несколько брусьев в потолке над той комнатой, где находится теперь Учитель, и опустить больного вместе с носилками вниз.
— Это хорошая мысль! — воскликнул Стефан. — Нужно сейчас же попытаться ее исполнить.
— Подожди! — воскликнул старик. — Кто дал нам право портить кровлю дома ближнего? Кроме того, разве прилично отвлекать Учителя, в особенности теперь, когда Он занят серьезной беседой с важными и учеными мужами? Один Бог знает, как страстно я хочу, чтобы мой бедный Вениамин был исцелен. Но все-таки твой план мне не по душе. Это было бы каким-то насилием.
— Отец, — проговорил больной, едва сдерживая рыдания, — я боюсь, что нам придется вернуться домой. А я едва ли это перенесу. Я чувствую, что силы меня совсем оставляют. Отец, позволь им снести меня туда! Только бы хоть прикоснуться к Нему!
Старик все еще колебался, но тут Стефан наклонился к нему и быстро шепнул: «Позволь скорее! Исполни его волю».
— Ну, хорошо, пусть попробуют! — промолвил он наконец. — Я потом уплачу Симону за порчу кровли. Да и ущерб невелик, только…
Четверо молодых людей осторожно подняли носилки и двинулись за Стефаном и стариком, которые на этот раз пошли вперед, чтобы расчистить немного путь. До садовой калитки идти было сравнительно нетрудно, но в самом саду им буквально пришлось протискиваться сквозь плотную толпу народа. Наконец после неимоверных усилий они достигли лестницы и через несколько минут были уже на кровли Симонова дома. Некоторые из стоящих заметили их маневр.
— Зачем вы туда забрались? — крикнул им снизу один из толпы.
— Хотим немного разобрать кровлю и спустить к Учителю больного, — ответил Тит.
— Вот отсюда и надо разбирать, — продолжал тот же голос. — Учитель находится как раз под этим местом. Если угодно, я вам помогу.
Вскоре работа закипела. В невероятно короткое время в кровле образовалось отверстие вполне достаточное для того, чтобы спустить вниз носилки.
— Ну все, готово. Держите крепче, — произнес Тит, обращаясь к своим спутникам.
Больного осторожно подняли на крышу и медленно стали опускать носилки на веревках в отверстие. В комнате, где сидел Иисус, воцарилось молчание. Все присутствовавшие в первый момент были так поражены появлением носилок с больным, что не могли выговорить ни слова. Оставшиеся на кровле тоже, затаив дыхание, с напряжением ожидали, чем закончится их смелое предприятие.
Учитель, все время сидевший при разговорах книжников и фарисеев, встал, наклонился над больным и пытливо посмотрел ему в лицо. По бледным исхудалым чертам его лица, по глазам, с мольбой устремленным на Него, Иисус прочел всю повесть страданий несчастного. Ни о чем не спросив больного, Иисус ласково возложил на его чело Свою руку и произнес: «Чадо, отпускаются тебе грехи твои!»
Ропот негодования раздался в комнате.
— Он богохульствует! Только Бог имеет власть отпускать грехи! — говорили друг другу раввины с высокими тюрбанами, сидевшие кругом Иисуса. Но Учитель обратился к ним и, пристально смотря им в глаза, сказал: «Что легче сказать расслабленному: “Прощаются тебе грехи” или же ”Встань, возьми постель свою и ходи“? Но чтобы вы знали, что Сын Человеческий имеет власть на земле прощать грехи, тебе говорю: встань, возьми постель твою и иди в дом твой».
Больной тотчас встал, взял постель и вышел перед всеми так, что все изумились и прославляли Бога, говоря: «Никогда ничего такого мы не видели!»
Глава 10. Тит у Иаира
Именитый начальник Капернаумской синагоги Иаир только что окончил подробный обзор своих владений. Иаир не только пользовался общим почетом и уважением, но обладал значительным состоянием. Он всегда строго следил за тем, чтобы во всех его владениях поддерживался самый образцовый порядок. Теперь он отдавал различные указания и распоряжения стоявшему перед ним его главному управителю.
— В саду, что около дома, нашел у тебя беспорядок, Бенони, — говорил он со строгостью. — На траве везде кучи сухих листьев, теплица тоже не в порядке, очевидны кое-какие упущения.
— Осмеливаюсь доложить тебе, господин, что у меня не хватает слуг, и мне кажется, нам необходимо будет нанять одного работника. Если тебе угодно, я могу купить раба или нанять работника в городе. Новый виноградник действительно нуждается в заботливом уходе и требует много времени и сил, и поэтому не было времени следить за порядком в саду. Поверь мне, что это произошло не от лености твоих слуг и не от моего нерадения.
— Верю, верю, — перебил Иаир управителя, — я, было, и забыл о новом винограднике. Так вот, ты выбери себе подходящего слугу и пусть он наблюдает за порядком в саду. Только будь осмотрителен в выборе: маленькая Руфь часто гуляет в саду, и хоть с ней почти всегда кто-то бывает, все-таки она может случайно увидеть что-либо непристойное, а этого я вовсе не желаю.
— Все твои приказания будут исполнены, благородный мой господин, — ответил Бенони с низким поклоном и, простившись со своим хозяином, отправился на рынок.
Остановившись здесь на видном месте, он объявил, что ищет молодого парня для работы в саду его господина, достопочтимого Иаира.
Вскоре вокруг него собралась целая толпа молодых людей, желавших получить место. Но своим опытным взглядом управитель сразу же увидел, что все они не подходят.
Совершенно случайно недалеко от этого места стояли Стефан и Тит, занимаясь продажей своей рыбы. Продавал, по обыкновению, Тит, а Стефан задумчиво смотрел на пеструю толпу, теснившуюся на рынке. Мир, доселе ему неизвестный из-за его болезни, с каждым часом показывал ему все новые картины, сменявшиеся, как в калейдоскопе. Мощная фигура Бенони сразу же бросилась ему в глаза, и он с живым интересом следи за его движениями. Как только Тит окончил работу, Стефан схватил его за руку и, взглядом указывая на Бенони, шепнул:
— Смотри, вот этот человек хочет нанять себе молодого человека для работ. Предложи ему свои услуги! Ведь ты мог бы хоть на время избегнуть общества отца и его шайки.
Тит посмотрел в указанном направлении.
— Да ведь это же еврей, — произнес он, — ну уж к нему я ни за что не пойду в услужение.
— Да ты не раздражайся, Тит, рассуди хорошенько, — продолжал убеждать его Стефан. — Ты, по крайней мере, переговори с ним.
Через минуту уже оба юноши стояли около Бенони, и Стефан, видя, что Тит угрюмо молчит, произнес:
— Я слышал, что ты ищешь себе молодого прислужника?
— Совершенно верно, только ты для меня слишком молод, если б ты был вот таким, как этот парень, — добавил он, указывая на Тита, — тогда ты, разумеется, был бы в состоянии служить в саду моего господина, благородного Иаира.
— В чем же должна заключаться работа? — спросил Тит, ему давно хотелось посмотреть убранство того величественного дворца, о котором так часто говорила Приска и который всегда был скрыт от глаз посторонних высокими стенами.
— Я уже сказал, что главные занятия будут в саду и заключаться они будут в том, чтобы поддерживать в нем порядок: разметать дорожки, следить, чтобы не топтали траву и прочее.
— Мне кажется, я все это мог бы исполнить, — скромно проговорил Тит. Он уже сам сознавал, что ему во что бы то ни стало нужно было уйти от отца.
Бенони, приписавший первоначальную нерешительность Тита к его скромности и оставшийся довольным его внешним видом, после непродолжительного расспроса заключил сделку с тем условием, чтобы Тит в тот же день принялся за работу.
Стефан, оставшись один, еще долго смотрел вслед удалявшимся Бенони и Титу. Горькое одиночество внезапно охватило его существо. Ему казалось, что никогда больше не могут повториться те драгоценные часы, которые он проводил с Титом на озере, продолжительные прогулки по полям и лесам, их вечерние беседы на кровле дома.
«Лучше б я совсем не видел этого еврея», — подумал он. Ему хотелось догнать Тита и упросить его вернуться домой. Но через несколько минут мысли Стефана приняли другое направление. «Нет, я должен радоваться, что он ушел! — думал он. — Для него это необходимо. Научусь сам управлять лодкой. Мне пятнадцать лет, и сил у меня не меньше, чем у моих сверстников. Матери нужна моя помощь. Теперь Тита не будет дома, и я должен буду заменить его».
Погруженный в такие думы, он быстро шагал по направлению к своему дому, чтобы известить мать обо всем случившимся.
Тем временем Тит и Бенони уже успели достигнуть Иаирова дома. Это было массивное четырехугольное здание из дикого, довольно грубо отесанного камня. Окон в нижнем этаже совсем не было, зато с каждой стороны дома в стенах были большие выходные двери или, скорее, ворота. На втором этаже были окна, высокие и широкие, с редкими решетками.
Войдя в одни из ворот, Тит и его спутник очутились в сводчатом коридоре, по которому они вышли во двор. Вспомнив рассказы Приски, Тит понял, что они были на так называемом служебном дворе. В середине двора находился колодец, по бокам шли стойла для лошадей и мулов, а на противоположной стороне все свободное пространство занимали необходимые в каждом благоустроенном хозяйстве печи и мельницы. Двор этот представлял чрезвычайно оживленную картину. Все люди, казалось, находились здесь в самом приятном настроении духа: мужчины за чисткой лошадей смеялись и громко разговаривали друг с другом, а женщины и девушки собрались у колодца и мирно беседовали.
Когда Бенони и Тит вошли во двор, все оглянулись на них и с любопытством начали рассматривать нового товарища, а одна девушка, по-видимому, будучи любопытнее других, подбежала к Бенони и с легким поклоном заговорила:
— А вот и наш Бенони пришел! Госпожа поручила мне отослать тебя к ней, как только ты возвратишься. Ты слышал, что на будущей неделе мы все отравляемся на праздник в Иерусалим? Я очень рада этому. В Иерусалиме на праздник будет веселее, чем в нашем Капернауме.
— Постой, постой, — заметил Бенони, — у тебя язык сегодня точно ручей. Ты лучше позаботься, чтобы этому молодчику дали поесть, пока я схожу к госпоже. Я скоро вернусь и потом обязательно отведу тебя в сад, — прибавил он, обращаясь к Титу, — так что ты сегодня можешь приняться за работу.
— Да, да, чтобы окончить ее до возвращения хозяина, — вмешалась Марисса (так звали девушку), насмешливо улыбаясь, — а то со вчерашнего дня, наверное, целые кучи сухих листьев нанесло на дорожки и траву.
Но Бенони не слышал ее замечание и быстро скрылся за одной из дверей дома.
Девушка обратилась к Титу и, рассмотрев его с ног до головы, заговорила снова:
— Сегодня наш господин опять говорил с Бенони, и тот сказал, что нужно будет нанять нового слугу для работы в саду. Я случайно услышала этот разговор. Твоя работа — расчищать дорожки в саду и снимать сухие листья с цветочных кустов, разумеется, если только хватит у тебя сил для такой трудной работы, — прибавила она, лукаво улыбаясь.
— Расчищать дорожки и подрезать сухие листья вовсе не трудно, — в сердцах возразил Тит и заметно покраснел.
— Ну вот, уже рассердился! У, какой ты! — говорила девушка. — Ты должен только радоваться, что получил такое хорошее местечко. Из-за такого местечка многие все глаза проглядели. Бенони наш — очень добрый человек, ты сам вскоре в этом убедишься, но только немного глуповат, но это не беда. Пойдем, я тебе покажу наше хозяйство и дам поесть.
Вскоре Тит убедился, что Марисса говорила ему правду. Его работа была легкой и, кроме того, он находил всегда новые и новые предметы для своей любознательности.
Несколько раз он мог видеть хозяйку дома, когда она в своем длинном со шлейфом платье выходила на террасу, а маленькая Руфь, девочка лет двенадцати, ежедневно играла в тенистых аллеях сада. Но дороже для Тита было то, что Бенони, узнав, как искусно владеет он лодкой и неводом, стал поручать ему поставлять рыбу для господского стола.
В таких случаях Стефан всегда сопровождал Тита, и оба они по-прежнему могли вместе проводить на озере по нескольку драгоценных часов общения.
— Теперь я некоторое время не увижу тебя, — сказал однажды Тит во время одной такой ловли Стефану, — сегодня утром Бенони объявил, что завтра все семейство отправится в Иерусалим. Многие из слуг должны будут идти с ним. Мне придется вести мула, на котором поедет маленькая Руфь. Марисса говорит, что в Иерусалиме мы остановимся во дворце первосвященника, так как наша госпожа — сестра жены Каиафы.
— Ты увидишь, значит, много интересного, — задумчиво произнес Стефан без всякой зависти. — Как я рад, что научился один управлять лодкой, по крайней мере, в твое отсутствие у меня не будет никаких препятствий для продолжения нашего обычного занятия.
— Да, теперь-то ты превосходно умеешь обращаться с лодкой, — сказал Тит не без некоторого самодовольствия. — Но прими во внимание, что ты еще ни разу не был на озере во время бури, а она иногда разражается так внезапно и с такой силой, что таким неопытным рыбакам, как ты, нетрудно и ко дну пойти. Ты не вздумай отправиться на озеро, когда ветер дует не с той стороны, с которой я тебе указывал. Еще больше остерегайся выходить ночью, даже если кто-нибудь будет с тобой. Самое лучшее время для тебя — рассвет.
— Учитель и Его ученики тоже поедут в Иерусалим и многие другие с ними, — проговорил Стефан через несколько минут и затем прибавил, — ты помнишь молодого Вениамина, расслабленного, которого Учитель исцелил? Я встретил его, когда он выходил из синагоги. Он узнал меня и стал настойчиво упрашивать, чтобы я пошел с ним домой. Он хотел меня научить читать по-еврейски, чтобы я не был язычником и мог сам читать Священное Писание. Он вручил мне пергаментный свиток, который он сам изучал, будучи таких же лет, как я. Он читал его, прикованным к постели, будучи не в состоянии пошевелить ни рукой, ни ногой. Он научил меня читать один псалом. Хочешь послушать?
Тит кивнул головой в знак согласия, и Стефан громко и отчетливо начал:
«Господь — Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться: Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим, подкрепляет душу мою, направляет меня на стези правды ради имени Своего. Если я и пойду долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной; Твой жезл и Твой посох — они успокаивают меня. Ты приготовил предо мною трапезу в виду врагов моих; умастил елеем голову мою; чаша моя преисполнена. Так, благость и милость да сопровождают меня во все дни жизни моей, и я пребуду в доме Господнем многие дни» (Пс. 22).
— Не правда ли, какой чудный псалом? И у них много таких. Я их все выучу наизусть. Вениамин говорит, что нужно выучить и закон, но он мне не так нравится. Слишком много запрещений, всех их, пожалуй, и не запомнишь.
— А ведь ты чистейшим фарисеем станешь, — заметил Тит не без горести. — Я вижу, что ты уже пришил к своему платью широкие кисти и на лбу стал носить повязки, как фарисей.
— Да нет же, — скромно возразил Стефан, — я хочу во всем подражать Учителю, и я уверен, что Он не фарисей.
— Знаешь что, Стефан, — проговорил Тит после небольшой паузы, во время которой они спускали в воду сеть, — псалом, который ты прочел сейчас, показался мне знакомым, как будто я слышал его уже бесчисленное множество раз и затем снова забыл. Мне иногда кажется, что когда-то, будто во сне, я видел чей-то дом, подобный дому Иаира.
— Ты часто слышал рассказы матери о богатом доме, где она жила в молодости, вот тебе и кажется, что ты его видел, — заметил Стефан.
— Ну а псалом-то, как он мог быть мне известен? — спросил Тит.- Разве мать когда-нибудь так пела его? — и он начал медленно, размеренным речитативом петь псалом.
После нескольких строф он прервал псалом восклицанием: «Забыл немного!» — и погрузился в молчание, несмотря на то, что Стефан продолжал говорить, не обращая внимания на рассеянного Тита.
Глава 11. Путешествие Иаира в Иерусалим
Несмотря на то, что утро только начиналось и на небе не успели еще погаснуть ночные звезды, на обширном дворе Иаира заметно было большое оживление. Слуги то и дело сновали взад и вперед. С громкими криками погонщики выводили мулов и нагружали их узлами и коробами, целыми грудами, лежавшими на гладко вымощенном полу.
В самой середине двора стоял Бенони, совершенно спокойно и с некоторым достоинством отдавая распоряжение слугам. Когда вьючные животные были нагружены и выведены за ворота на улицу, Бенони приказал оседлать лошадь и вывести мулов для самого хозяина и его семейства.
— Время уходит незаметно, — говорил он слугам. — Живее, живее, дети. До полудня мы должны сделать целый переход.
Вскоре из конюшни был выведен арабский скакун. По его большим темным глазам, маленькой голове, стройным членам сразу же можно было догадаться о его благородном происхождении. За лошадью особые погонщики вели несколько крупных, гладко вычесанных мулов, увешанных всевозможными украшениями. После этого Бенони отправился в дом сообщить хозяину, что все готово к отъезду, и вскоре вышел в сопровождении Иаира, жены его Сары, маленькой Руфи и нескольких служанок, несших различные ковры и покрывала.
— Я так рада, что мы, наконец, едем! — воскликнула маленькая Руфь, выскакивая во двор. — Ах, вот и моя милая старая Бека! — и с этими словами девочка ласково потрепала белую, как снег, морду своего любимого мула, стоявшего несколько в стороне от других.
— Ну постой же, душенька, — ласково остановила ее мать, — пусть Бенони посадит тебя в седло.
Но в это время Тит ловко поднял девочку и усадил ее на спокойное животное.
— Смотри, мама, Тит умеет даже сажать в седло! — радостно лепетала Руфь. — Я рада, что ты поведешь мою Беку, — продолжала она, гладя ручонкой лоснившуюся шею животного. — Мы будем с тобой дорогой разговаривать. А то в последнюю поездку Беку вел старик Аза, и сколько я с ним не пробовала говорить, он ни одного моего слова не понял, так как он глухой.
Тит улыбнулся, но ничего не сказал. Сказать по правде, он чувствовал себя немного смущенным в присутствии маленькой девочки, которая своими проницательными темно-карими глазами и золотистыми вьющимися волосами походила на существо из другого мира.
Наконец все было готово, и караван двинулся в путь. Бенони облегченно вздохнул, отер с лица пот и, сказавши еще несколько слов своему помощнику, который в его отсутствие должен был смотреть за домом и оставшимися слугами, вскочил на лошадь и галопом присоединился к остальным всадникам.
Руфь вместе с Мариссой ехала за своей матерью, впереди них был Иаир с толпой слуг, а за ним тянулись погонщики с различными вьючными животными, нагруженными богатыми жертвами к празднику, дорожными палатками, провизией и вообще всем, что было необходимо для путешествия.
Хоть было рано, город уже кипел полной жизнью, и караван, пробираясь по улицам, естественно, обращал на себя внимание каждого встречного. Супруга Иаира плотнее закуталась в вуаль и приказала Руфи сделать то же самое. Девочка еще раз осмотрелась вокруг и с видимым неудовольствием исполнила приказание матери.
К своему изумлению, Тит на углу одной из улиц увидел Стефана, который вместе с другими стоял с сетями на плечах и смотрел на проходящий караван. Увидев Тита, он даже покраснел от волнения и поднял вверх пойманную рыбу с очевидным намерением показать ее Титу, крикнув ему вслед:
— Прощай, Тит! Да хранят тебя боги!
— Кто этот юноша, — с любопытством спросила Руфь, — и почему он говорит: «Да хранят тебя боги»?
— Это мой брат, Стефан, — ответил Тит, — а говорит он «боги», потому что с малолетства привык к таким выражениям. Ведь мы — греки.
— Полно, Тит, — возразила девочка, — я много видела греков, а ты совсем не похож на них. У тебя черты чистокровного еврея, и ты напоминаешь мне чье-то лицо, чье только, не помню сейчас… Расскажи мне что-нибудь о своем брате, ты его, кажется, называл Стефаном?
— О, могу рассказать тебе о нем нечто чрезвычайное. Он был калекой и не мог передвигаться до тех пор, пока его не исцелил Иисус, великий Чудотворец. Теперь он, как видишь, здоров и крепок, как и другие юноши, хотя он и до сих пор еще сохранил нежное и детское выражение лица… Мне, по крайней мере, так кажется, — прибавил Тит скромно.
— Неужели он совсем выздоровел и может прыгать, как другие? Расскажи мне, как это произошло, только поподробнее.
Тит начал рассказывать со всеми подробностями историю исцеления Стефана и маленького Гого. Руфь слушала внимательно и лишь изредка прерывала рассказ своими вопросами.
— Да, это хорошая история, — воскликнула она по окончании рассказа, захлебываясь от восторга. — Я точно видела этого Назарянина, — прибавила она, — мне кажется, Он самый великий Человек во всем мире! Мне очень хотелось поговорить с Ним хоть раз, но мать этого не позволяла, так как около Него всегда много народа.
В это время караван вышел из черты города и начал подниматься на небольшой, но крутой отрог гор, которые со всех сторон окружали красивое Генисаретское озеро. На дороге часто попадались довольно крупные камни, и Тит должен был сосредоточить все свое внимание, чтобы вести мула по более удобным тропинкам. Заботливая мать несколько раз оглядывалась назад, чтобы посмотреть на свою крошку, и всякий раз при этом слышала ее веселый смех. Через час вершина холма была достигнута, и караван остановился на несколько минут отдохнуть после трудного подъема.
Взорам путников предстала прелестная картина: ниже расстилалась зеркальная поверхность огромного озера, на котором кое-где виднелись пестрые паруса судов. Спускавшийся террасой к озеру холм покрывали блиставшие яркой зеленью деревья. Кое-где виднелись деревушки, а далеко на горизонте сияла снежная вершина Ермона. «Возвожу очи мои к горам, откуда придет помощь моя» (Пс. 120:1), — тихо произнесла Сара.
Для Тита наступили счастливые дни. При его крепком телосложении путешествие не могло принести никакого вреда его здоровью и даже не влекло за собой особенной усталости. А между тем, постоянная смена впечатлений, новизна обстановки, живописные вечерние костры, а главное — все увеличивающаяся привязанность маленькой Руфи к нему служила источником неведомых ему раньше чувств. Все, что могло омрачать его молодую жизнь, осталось далеко позади, и его душа все больше и больше открывалась для новых впечатлений.
На четвертый день пути стали попадаться караваны богомольцев и большие стада овец и быков, предназначенных для жертвоприношений, что говорило о приближении к священному городу. Многие из богомольцев пели на ходу священные песнопения, и ветер далеко разносил по долинам отрывки этих песен. «Вот, стоят ноги наши во вратах твоих, Иерусалим, — Иерусалим, устроенный как город, слитый в одно. Куда восходят колена, колена Господни, по закону Израилеву, славить имя Господне.
Там стоят престолы суда, престолы дома Давидова. Просите мира Иерусалиму: да благоденствуют любящие тебя! Да будет мир в стенах твоих, благоденствие в чертогах твоих!» (Пс. 121:2-7).
Глава 12. Семья Иаира и Каиафы
— Говорю тебе, что нельзя больше терпеть подобные вещи: этот Человек с каждым днем произносит все новые богохульства.
Человек, говоривший эти слова, был Каиафа. Он беспокойно шагал взад и вперед по кровле своего Дворца, а его собеседник и гость, Иаир, полулежал недалеко от него на мраморной скамье. В некотором расстоянии от мужчин сидели сестры и безмятежно наслаждались свиданием после долгой разлуки, а маленькая Руфь, опершись локтями о перила, с изумлением смотрела своими большими детскими глазами на чудную панораму священного города, расстилавшуюся перед ее взором.
— Ты ведь слышал, как Он выразился сегодня по поводу так называемого «исцеления» хромого при купальне Вифезда? (Ин. 5:22,23,32-36). «Отец не судит никого, — говорил Он, — но весь суд отдал Сыну…» Под Сыном Он разумеет, конечно, Самого Себя, и дальше «дабы все чтили Сына, как чтят Отца». Как тебе нравятся эти слова? Затем Он начал говорить об Иоанне, который недавно заключен под стражу: «Есть другой, — говорил Он, — свидетельствующий обо Мне, и Я знаю, что истинно то свидетельство, которым он свидетельствует обо Мне».
— Действительно, Он говорил все это, — ответил Иаир, который до сих пор лишь молча слушал речь Каиафы, — но Он сказал еще нечто другое: «Я имею свидетельство больше Иоаннова: ибо дела, которые Отец дал Мне совершить, самые дела сии, Мною творимые, свидетельствуют обо Мне, что Отец послал Меня». При своем суждении об этом Человеке ты совершенно упускаешь без внимания те чудесные исцеления, которые Он совершает ежедневно. Что ты можешь сказать, например, против такого исцеления человека, который, по достоверным известиям, 38 лет лежал без движения, прикованным к постели? А Назарянин совершенно исцелил его одним только Своим словом.
— Да, все это так! Но ты заметь только, — с жаром проговорил Каиафа, — это происходило в субботу, а Он говорил больному: «Встань, возьми постель свою и ходи». Как тем, что Он исцелял его, так и тем, что Он приказал взять постель свою и идти, Он преступил закон, так как это происходило в субботу. Он виновен и в богохульстве, и в пренебрежении к закону Всевышнего. И ты знаешь, какому наказанию Он должен подвергнуться! — прибавил Каиафа сурово.
Ни один из собеседников не заметил, как маленькая Руфь подошла к ним и с боязнью следила за их разговором, а потом обратилась к Каиафе с вопросом:
— Ты говоришь об Иисусе Назарянине, дядя Иосиф?
— А почему ты об этом спрашиваешь, девочка? — тихо сказал Каиафа, ласково кладя свою руку на золотистые кудри ребенка.
— Потому что я знаю Его и часто Его видела, — ответила девочка, — если Он действительно Сын Божий, как это Он утверждает, то неужели Он не имеет право исцелять в субботу? Ведь суббота установлена Его же Отцом!
— Дитя рассуждает справедливо, — заметил Иаир, — я тоже хотел предложить этот вопрос.
— А я прямо ответил бы на это, что Он богохульствует, — возразил Каиафа. — Мы хорошо знаем, что Он — сын плотника, и сам Он — плотник, и еще недавно зарабатывал Своими трудами хлеб. Он родом из Назарета. А разве может что доброе выйти из Назарета?
— Но дядя, — продолжала допытываться девочка, — как же Он мог такие чудеса творить, если бы Бог не был с Ним? Чтобы не говорили о Нем, я все-таки люблю Его, — продолжала она в волнении, не дождавшись ответа на свой вопрос. — Я твердо уверена, что Он тот, за кого выдает Себя, что Он есть Сын Божий.
— Успокойся, милая! — ласково стала унимать ее Сара. — Девочке твоего возраста совсем неприлично спорить со своим дядей о таких предметах. Не забывай, что он — первосвященник в святом храме Божьем. Пойдем со мной, тебе пора уже спать.
С этими словами Анна и Сара удалились, ведя за собой расплакавшуюся Руфь. Когда шум шагов и шелест платьев спускавшихся по лестнице женщин затихли, Иаир обратился к Каиафе, который молча смотрел на залитые ярким багрянцем вечерней зари башни и стены святого храма.
— Брат мой, мне кажется, настало время ответственности для начальников всего народа. Если то, что высказала сейчас дочь моя, — истина, а я в этом почти не сомневаюсь, то не ужасное ли преступление будет, если мы отвергнем помазанника Божьего.
Каиафа несколько минут молчал, потом медленно повернулся и с серьезным видом сказал:
— Ты — богобоязненный человек и мой брат, лучше не будем разговаривать об этих вещах, оставим, чтобы нам окончательно не разойтись с тобой во мнениях. Скажу только тебе определенно: по моему рассуждению, этот Человек заслуживает смерти, и лучше пусть Он умрет, чем целому народу погибнуть.
И, сказав эти пророческие слова, он слегка задрожал и взглянул на небо.
Тем временем Сара и Анна укладывали в постель маленькую Руфь в одной из прохладных горниц дворца. Девочка склонилась около матери на колени, прочла несколько псалмов и спокойно улеглась на роскошную кровать с резными ножками и золототканым пурпурным пологом.
— Расскажи мне, мама, какую-нибудь историю, — начала она упрашивать мать. — Например, историю о Давиде и о великом Голиафе…
И мать словами Священного Писания начала рассказывать знакомую ей с детства историю.
— Это одна из моих самых любимых! — воскликнула Руфь, когда мать закончила рассказ. — Я бы очень хотела посмотреть на Давида, когда он стал на грудь Голиафа и отрубил огромным мечом старую безобразную голову.
На минуту она погрузилась в свои мысли.
— А знаешь, мама, я думаю, что Давид был похож на нашего Тита.
— Ну разве это возможно, милая? — возразила мать. — Ведь ты же знаешь, что наш Тит — грек!
— Да, я это знаю, но я часто ему самому говорила, что он не грек, потому что у него еврейские черты лица. Ну скажи, мама, сама: разве он своими большими блестящими глазами, орлиным носом и смуглым лицом не напоминает еврея? Лицо у него как, как.. а, наконец-то я поняла, как у дяди Иосифа!
И от возбуждения девочка даже поднялась с постели.
— Дитя мое, — произнесла мать ласково, но твердо, — что с тобой сегодня? Ляг на подушку и спи! Я посижу тут, недалеко от тебя, на террасе, но ты должна будешь дать мне обещание вести себя смирно и спокойно лежать в постели.
— Кто этот юноша, о котором говорит Руфь? — спросила Анна, когда обе сестры вышли из спальни и уселись на террасе.
— Это один молодой человек из Капернаума, которого недавно нам Бенони нанял для работы в саду. Моя дочурка сразу почувствовала симпатию к нему и упросила меня назначить его проводником ее мула. Он действительно добрый малый и честный, хотя и грек. В последнее время Руфь много волновалась, оттого и говорит такую чепуху. Мне нужно будет ее успокоить и найти для нее полезное занятие.
— Юноша мне тоже очень понравился, — задумчиво отметила Анна, — у него такой благородный вид и замечательно, что у него чистейший еврейский тип. Ты точно знаешь, что он по происхождению грек?
— Да, хорошо знаю, — тихо ответила Сара, — я лично через Бенони узнала о нем. Его отца зовут Думахом.
Угадав мысли своей сестры и решив дать им другое направление, она начала:
— Ну, вот теперь мы одни, и я расскажу тебе все, что узнала об учении этого Назарянина. Я уже давно хотела познакомиться с Его учением, так как у нас ходят о Нем самые различные слухи, так что не знаешь, чему верить. И вот, когда мы узнали, что Он находится на пути в Тивериаду, мы с мужем собрались и в сопровождении одного только Бенони, чтобы не привлекать внимания народа, отправились на мулах к Нему. Через некоторое время мы встретили толпу народа, двигавшуюся в том же направлении. Все они только и говорили о чудесах и исцелениях, совершенных Иисусом. Среди толпы Бенони показал нам нескольких людей, которые были исцелены Им. Замечательно, что и Бенони тоже очень заинтересовался этим Человеком. Тогда мы узнали, что Иисус находится в Гаттине. Ты, конечно, припоминаешь это место — деревушка в двух часах пути от Капернаума, у подножия горы с двумя вершинами, она и называется поэтому «рогами Гаттина». Из нашего дома в Капернауме ясно можно хорошо видеть эту гору.
Прибывши в Гаттин, мы увидели большую толпу народа, собравшуюся из разных мест и состоявшую из разных слоев общества. На наш вопрос, где Назарянин, нам ответили, что Он находится на вершине горы и что с ним беседуют сейчас избранные ученики Его.
Через некоторое время мы увидели Его, спускавшегося с горы вместе с учениками.
И немедленно Его окружили люди, в особенности те, которые принесли больных и ждали от Него исцеления. Нам с мужем не удалось пробраться, и мы так и не увидели, какими недугами страдали больные, но, судя по возбуждению толпы, громким крикам радости, благодарности и торжественным возгласам «Аллилуйя!», мы заключили, что все больные, без исключения, были исцелены Иисусом. Мы старались пробираться к чудесному Назарянину сквозь толпу, и когда нам удалось это сделать, то мы смогли услышать Его речь.
Он сидел на выступе скалы и, когда обращал Свои взоры на окружающую Его толпу, Его лицо имело такое необыкновенное выражение, что оно напоминало мне небесных ангелов, о которых говорится в Священном Писании.
Через некоторое время Он начал говорить… О Анна, я хотела бы передать каждое Его слово, если только буду в состоянии это сделать. Речь Его дышала неземною мудростью. Если бы явился сам законодатель Моисей и спустился прямо со священной Синайской горы, то и он не мог бы говорить с такой силой.
Он начал с провозглашения блаженств. К сожалению, я не могла запомнить их все, но одно из них произвело на меня особенно сильное впечатление и потому удержалось в памяти: «Блаженны плачущие, ибо они утешатся», — говорил Он. Точно так же Он называл блаженными кротких, милостивых, чистых сердцем и тех, кто ради Христа терпит поношение и даже изгнание.
«Блаженны вы, — сказал, взглянув на учеников Своих, — когда будут поносить вас люди из-за Меня, когда они будут преследовать вас и всячески неправедно злословить, радуйтесь и веселитесь… так гнали и пророков, бывших прежде вас.
Вы — свет мира. Не может город укрыться, стоящий на верху горы. И, зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, чтобы светила всем в доме. Так да светит свет ваш пред людьми, чтобы люди видели ваши добрые дела и прославили Отца вашего Небесного».
Потом я слышала, как Он говорил ученикам Своим, что Он совсем не имеет намерения нарушать закон и пророков, но, напротив, Он хочет исполнить их, и что не пропадет ни одна черта в законе, пока все не будет исполнено.
И дальше: необходимо, чтобы наша праведность превосходила праведность книжников и фарисеев, иначе мы не сможем войти в Царство Небесное.
Затем Он стал подробнее говорить о законе и указывать на то, что всякий, кто без основания гневается на брата своего, также преступил закон, как и убийца. Кто живет в ссоре с другими, тот не может приносить благоприятной жертвы Богу. И не нужно противиться силою тому, кто прибегает к насилию, но, наоборот, нужно пристыдить его своим великодушием. Он говорил, что мы должны любить не только друзей наших, но и ненавидящих нас и причиняющих нам вред.
Если мы желаем быть детьми нашего Отца Небесного, мы должны молиться за врагов своих, потому что Он велит восходить солнцу Своему над злыми и добрыми, над праведными и неправедными, и если мы оказываем приязнь только друзьям нашим, и если делаем добро только тем, кто сам делает нам добро, мы поступаем нисколько не лучше язычников. Мы должны стараться быть такими же совершенными, как совершенен Отец наш Небесный.
«Берегитесь, — говорил Он дальше, — раздавать милостыню вашу пред людьми с тем, чтобы они вас видели, иначе не будет вам награды от Отца Небесного. Милостыня, сделанная втайне, а не на глазах людей, будет вознаграждена явно».
Он осуждал лицемерную молитву. Ты ведь знаешь, как иногда молятся наши книжники и фарисеи на глазах у всех, и я часто сомневалась, действительно ли они отдают отчет своим действиям, стоя на молитве на углу улицы. Великий Назарянин объяснял, что они делают это только для того, чтобы их видели и прославляли окружающие. Но такая молитва, говорит Он, не может приносить им никакой пользы. «Если ты хочешь, чтобы твоя молитва была услышана, то войди в комнату твою и, затворив дверь за собою, там помолись Отцу твоему, Который втайне, и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно.
Молясь же, не говори лишнего, как язычники, ибо они думают, что в многословии своем будут услышаны.
Не уподобляйтесь им: ибо знает Отец ваш, в чем имеете нужду прежде вашего прошения у Него.
Молитесь же так:
Отче наш, Сущий на небесах! Да святится имя Твое; да приидет Царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как на небе; хлеб наш насущный дай нам на сей день; и прости нам долги наша, как и мы прощаем должникам нашим; и не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого. Ибо Твое есть Царство и сила и слава вовеки. Аминь».
— Прелестная молитва, — воскликнула Анна, радостно сверкнув глазами. — Его учение совершенно отлично от того, какое известно было нашему народу с тех самых пор, как Моисей вывел его из Египта.
— И, не правда ли, Его учение как бы запечатлено истиной.
— Да, и мне так кажется! — ответила сестра.
— Если ты хочешь дальше слушать, я могу рассказать еще кое-что. Ты не устала?
— Нет, совсем не устала. Расскажи, милая Сара, все, что знаешь о Нем.
— Я боюсь, что не сумею рассказать тебе всего по порядку, но я все-таки постараюсь передать тебе хоть отрывочно Его учение. Он советовал не копить земных сокровищ, так как они легко уничтожаются молью и ржавчиной и похищаются ворами… И все это сущая правда, дорогая Анна!
— Да, конечно, — проговорила Анна со вздохом, так как в этот миг она думала о своем драгоценном ожерелье, которое у нее украли воры.
— Собирайте сокровище на небе, — продолжала тихим речитативом Сара, — там ни моль, ни ржа не истребляют, и воры не подкапывают и не крадут, и люди не заботятся о завтрашнем дне, потому что Отец Небесный знает Сам, в чем вы нуждаетесь. А если Он лилии полевые одевает, которые вовсе не трудятся, то может ли Он забыть о детях Своих? Прежде всего, нужно искать Царствия Божьего и правды Его, а прочее все дано будет нам.
«Не судите! — говорил Он еще, — потому что мы часто сами имеем больше грехов, чем другие, и как мы судим теперь наших ближних, так будут судить когда-нибудь и нас».
Бог гораздо милостивее и щедрее к детям Своим, когда они молятся Ему, чем земные родители к своим детям. Поэтому, если мы будем нуждаться в чем-нибудь, мы должны попросить об этом только Отца Небесного, и если это нужно нам для истинного блага, мы, несомненно, получим просимое. И если мы хотим исполнить закон и пророков, — заметь, какая замечательная у Него мысль, — мы должны поступать с другими так, как хотели бы, чтобы с нами поступали. Его слова привели нас в изумление, так как в них Он ясно открыл, что Он от Бога послан: «Не всякий говорящий Мне «Господи! Господи!» войдет в Царствие Небесное, — говорил Он, — но исполняющий волю Отца Моего Небесного. Многие скажут Мне в тот день: «Господи! Господи! Не от Твоего ли мы имени пророчествовали? И не Твоим ли именем бесов изгоняли? И не Твоим ли именем чудеса творили?» И тогда объявлю им: «Я никогда не знал вас, отойдите от Меня, делающие беззакония». Но кто слушает слова Мои и исполняет их, тот подобен мужу благоразумному, который построил дом свой на камне. И когда пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и налегли на дом тот, он не упал, так как основан был на камне».
И когда Он окончил эти слова Свои, громкий крик изумления вырвался у всех.
— Анна, какая властная речь была Его! Жаль только, что я не могла тебе передать ее точно. Впрочем, ты сама можешь послушать Его здесь!
— Да, да мне хотелось бы Его послушать, — задумчиво произнесла Анна и затем, понизив голос, прибавила, — А ты знаешь, что думают о Нем мой супруг и наш отец? Для меня мало остается надежды услышать Его при таких условиях.
— Да, я уже все знаю и жалею тебя! — печально промолвила Сара.
Глава 13. Болезнь дочери Иаира
Тихо насвистывая какую-то мелодию, Тит крепко привязывал длинные ветви дикого винограда к шпалам. Работа эта была не из легких, и когда он закончил, на его лбу виднелись крупные капли пота, а лицо от сильного напряжения стало почти багровым.
Медленными шагами он подошел к фонтану, сел на край его мраморного бассейна и в изнеможении опустил свои руки в холодную воду.
— Что за благодать эта водица! — тихо говорил он, быстрыми движениями сбрасывая капли воды. Вытерши руки о полу своей одежды, он с видимым удовольствием посмотрел в сторону сада. С самого раннего утра он работал без устали и ни на минуту не дал себе отдыха. Теперь его взор быстро перебегал от тенистых аллей сада к мягкой шелковой траве, к группам прелестных цветов и к живописным гирляндам дикого винограда.
— Ну, кажется, у нас все в порядке! — произнес он вслух. — Как-то найдет это Бенони? Глаза у него — орлиные, и он сразу замечает малейший беспорядок.
Под одной из мраморных скамеек сада Тит заметил детский мяч, окрашенный в голубую, розовую, желтую полоски.
— Где же это сегодня наша маленькая госпожа? — произнес он, вертя мяч в руках и с улыбкой осматриваясь по сторонам.
— Ах, вот и Марисса! — окликнул он показавшуюся девушку.
Марисса быстро шла по двору с пустым жбаном в руках. Услышав голос Тита, она остановилась и повернулась к нему. Подойдя, Тит сразу же заметил, что она, против обыкновения, была серьезна.
— Вот мячик, который, должно быть, потеряла маленькая барышня, — обратился он к Мариссе, — не передашь ли ты его ей? Я бы и сам мог бы передать, да сегодня ее что-то не видно в саду.
— Она больна, — ответила Марисса, — госпожа послала уже за лекарем, а я вот спешила за горячей водой.
Тит отворил дверь и последовал за Мариссой.
— Что же случилось с ребенком? — спросил он участливо, когда Марисса стала наливать в свой жбан воду из кипящего котла.
— У нее лихорадка и головная боль.
— Где же сам господин?
— Да и он тоже около нее. И мать, и старушка Тавифа — все там.. Тавифа с самого детства привыкла ходить за больными. Я уверена, что она больше лекарей разбирается в разных болезнях. Мне страшно становится, как подумаю, что маленькая девочка должна будет принимать разную отраву этих лекарей. Помню, когда я лежала в лихорадке, они давали мне пить скорпионову кровь пополам с вином. Но я не стала ее пить, а вылила на пол.
С этими словами она подняла свой жбан и быстро удалилась, предоставив Титу сообщить печальную весть о внезапной болезни маленькой Руфи другим слугам, успевшим уже собраться вокруг них. Удовлетворив их любопытство, Тит поспешил оставить шумное общество; мрачные предсказания и многозначительные покачивания головами приводили его в отчаянье.
— Точно стадо баранье! — бормотал он про себя. — Только и умеют охать и головами кивать! А в сущности, им и дела-то никакого нет — болен ли ребенок или здоров…
Отзываясь так неодобрительно об этих людях, Тит был не прав, и он сам хорошо знал, что нет ни одного человека в доме, кто бы не любил Руфь.
Расхаживая в беспокойстве по двору, он заметил, что двери на улицу были отворены. И он почти бессознательно оказался за ними.
Не отдавая себе отчета в своем поступке, он в задумчивости направился к родному дому. «Хорошо бы увидеть Стефана», — думал Тит по дороге.
А маленькая Руфь, между тем, беспокойно ворочалась на своей постели.
— Мамочка, мамочка, голова моя!.. — непрестанно твердила она.
С болью в сердце мать видела, как лихорадочная краска постепенно выступала на щеках дочери, неестественно блестели глаза. Добродушная старушка Тавифа стояла подле кровати и время от времени мочила в воде кусок сложенной в несколько раз ткани, который клали на пылающий лоб больной девочки.
— Нужно кровь от головы отогнать, — говорила при этом старуха. — Нужно дать ей настоящего лекарства, одной водой не поможешь.
Пока она произносила последнюю фразу, доложили о прибытии лекаря.
В комнату больной вошел высокий длиннобородый мужчина в богатой одежде в сопровождении маленького чернокожего невольника, несшего за ним инструменты и медикаменты. Сделав почтительный поклон Иаиру, лекарь, сурово нахмурив брови, подошел к постели больной и, сжав губы, начал осматривать девочку.
В заключение осмотра он положил свою тяжелую руку на голову девочки и при этом так громко крикнул, что девочка вздрогнула и спрятала свое личико в складках материнского платья.
— У нее сильный жар, — произнес лекарь довольно приятным низким баритоном; потом он обратил свой взор на Тавифу и, видя, что она готовилась положить на голову Руфи свежий компресс, величественным немым жестом остановил ее.
— Оставь-ка ты эти глупости, старуха! Вода хороша для здоровых людей, а здесь она может принести только вред!
Тавифа в ответ в недоумении пожала плечами и пробормотала несколько несвязных слов. Между тем лекарь кивком головы подозвал к себе своего раба, взял из его рук маленький оловянный сосудец и стал наливать в него из различных стекляшек какие-то темные жидкости, примешивая к ним серый порошок. Потом он снова сделал знак чернокожему, тот вынул из своего ящика змею и передал ее лекарю.
Лекарь привычными движениями ловко снял со змеи кожу, еще раз громко крикнул и произнес:
— Вот эту нужно разделить на три части. Одну часть положить ребенку на лоб, две другие — к подошвам ног. А напиток давать каждый час по большой ложке. Если Иегова не судил ей умереть, то через семь дней она будет здорова. Вечером я еще раз зайду посмотреть больную. И было бы хорошо, — добавил он, взглянув на Тавифу, — удалить из комнаты эту ворчливую старуху.
Затем, отвесив низкий поклон хозяевам, он хотел удалиться, как его становил Иаир.
— Господин лекарь, — произнес он умоляющим тоном, — ради Бога, скажите, из чего составлен напиток, который вы приготовили для моей дочери?
— Собственно, у нас не в обычае открывать тайны своего искусства непосвященным, — ответил лекарь, — но для тебя, так и быть, я сделаю исключение. Слушай же: во-первых, желчь кабана, растворенная в уксусе, пепел волчьего черепа, смешанный с жиром ехидны, и самое главное — кость из головы морского орла, пойманного в полнолуние. Эта кость истолчена в порошок вместе с когтями скорпиона. Если даже принять ее одну, то будет большая польза, а все вместе — девочка непременно выздоровеет.
Еще раз почтительно поклонившись, лекарь в сопровождении чернокожего слуги вышел из комнаты. Как только он исчез за дверью, Тавифа бросилась на колени перед своей госпожой и, всхлипывая от рыданий, проговорила:
— О, ради Бога, не удаляй меня отсюда, госпожа моя! Я сделаю все, что прикажешь, только позволь мне остаться здесь! Клянусь тебе, я не причинила ребенку никакого вреда. Ты же сама видела, что холодные компрессы облегчали ее страдания. И вообще, разве змеиная кожа может быть полезней чистой, свежей воды?
— Успокойся, Тавифа! — ответила старушке Сара, вытирая выступившие у нее слезы. — Я совсем не думала удалять тебя, как же я без тебя обойдусь? А ты, Иаир, что ты думаешь о напитке? — обратилась она к мужу. — Мне что-то не хочется давать его Руфи. А посмотри только, какая безобразная кожа! Право, не стоило бы ее употреблять.
— А вот как я думаю об этих лекарствах! — с раздражением проговорил Иаир, хватая змеиную кожу и оловянный сосуд с напитком и выбрасывая их в окно. — Если суждено нашей девочке умереть, пусть, по крайней мере, она не оскверняется такой нечистотой. Успокойся, Тавифа, ухаживай за ней, как сама знаешь. А ты, Марисса, скажи привратнику, чтобы он, когда этот лекарь придет вечером опять, не пускал его сюда. И пусть он от моего имени передаст ему золотой — достаточно будет для него.
Вскоре девочка, то ли от сильного возбуждения и испуга, то ли болезнь все усиливалась, начала бредить. То ей казалось, что она находится в Иерусалиме, то вдруг мерещилось, что она выехала на своем муле на прогулку и что Тит собирает для нее огромный букет полевых цветов. Один раз она вскочила с постели, протерла ручонкой глаза и радостно воскликнула:
— Тит, я увижу Учителя! Он идет по лугу. Посмотри, как склоняются лилии, когда их касается пола Его одежды. Наконец-то мне можно будет поговорить с Ним…
С этими словами она упала на подушку и снова начала тихо шептать какие-то бессвязные слова.
В ту же минуту у скорбящей матери ярким лучом надежды блеснула мысль о великом Чудотворце. Она встала и, подойдя к окну, где стоял муж с опущенным челом, нежно положила на его плечо голову.
— Дорогой мой, — тихо проговорила она, — в страхе мы совсем забыли о чудесном Назарянине. Разве Он не может исцелить нашего ребенка, как исцелил уже многих от неизлечимых болезней?
При этих словах Иаир встрепенулся, и искра новой надежды блеснула в его глазах.
— Ты права, Сара, — произнес он с волнением, — я совсем забыл о Нем. если нам кто и может помочь, то только Он. Я сейчас пойду и разузнаю, где Он теперь находится.
* * *
Тит неподвижно сидел у колодца, устремив свой взор на ворота внутреннего двора. Он пробыл здесь почти целый час и все ждал, не выйдет ли кто из ворот. А когда в них показался Бенони, Тит стремительно подскочил к нему с вопросом:
— Ну что с нашей больной?
— Опасно захворала, кажется! — печально ответил старый слуга. — Если в самом скором времени не будет оказана помощь, смерть неизбежна. Сейчас я иду искать Назарянина. Мы надеемся…
— Да нет Его теперь здесь! — перебил Тит управителя голосом, полным отчаяния. — Сегодня утром я, лишь только узнал, что девочка захворала, побежал к своему брату Стефану, у которого всегда найдется добрый совет, и он предложил мне пойти к Учителю. Мы искали Его повсюду, пока не узнали, что Он еще вчера переправился на другой берег озера. Возможно, что Он пошел в Самарию или возвращается в Иерусалим. И я не знаю, где Его теперь нужно искать…
Бенони задумчиво опустил вниз глаза и после небольшого раздумья произнес:
— Все-таки я должен идти искать Его, раз мне это приказано. Кто знает, может, Он с сегодняшнего утра опять в городе?
— Как знаешь, Бенони! — ответил удрученный горем Тит. — Если бы Он был здесь, Стефан мне сообщил бы, так как я поручил ему известить немедленно, если что узнает.
— А все-таки нужно сходить, — настаивал Бенони на своем.
Однако через час он возвратился, и по одному его виду становилось понятно, что его поиски были безуспешными.
Глава 14. Воскрешение дочери Иаира
Медленно тянулось время… Наконец наступила ночь. Тит все еще оставался на своем месте и ждал известий от Стефана. Бывшие в комнате девочки ясно понимали, что ангел смерти с каждой минутой все ближе и ближе подступал к больной.
Девочка лежала без движений, с будто стеклянными глазами и еле дышала. Мать на коленях стояла у ее постели и временами судорожно вздрагивала. С небольшими перерывами она целую ночь провела в молитве, причем часто ей приходили на ум услышанные ею слова Учителя: «И так если вы, будучи злы, умеете даяния благие давать детям вашим, коль паче Отец ваш Небесный даст благо просящим у Него». И теперь сердце ее обливалось горечью: «Вот я молилась, искренне молилась, — думалось ей, — однако же Бог не услышал меня. Несмотря на мои молитвы, дитя мое умирает. Сколько недостойных нищих исцелил Учитель, а моему невинному ребенку Он не может помочь… Если бы Он действительно был Христос, Он знал бы, как больна моя маленькая Руфь».
Эти и подобные мысли, как в заколдованном круге, роились в ее голове; от горя она пришла будто в исступление. Наконец она встала, быстро подошла к своему супругу, сидевшему у кровати больной, и, не обращая на свою девочку никакого внимания, торопливо заговорила:
— А что, если бы ты сам отправился разыскивать Назарянина? Не медли, мой дорогой, очень возможно, что Он уже возвратился в город.
Иаир поднялся и, не сказав ни слова, вышел из комнаты.
Было уже утро, и яркие солнечные лучи заставили его на минуту прищуриться.
На террасе расхаживал Бенони. Услышав шаги своего господина, он обернулся, но вопрос замер в его устах: так сильно изменилось лицо Иаира.
— Ничего не слышно о Назарянине? — спросил Иаир.
— Ни малейшего известия не получено еще, господин мой, — печально ответил Бенони. — Мы с Титом были несколько раз в городе, но ничего не узнали…
— Попробую теперь я. Авось, мне удастся что-либо разузнать о Нем, — произнес Иаир. — Ты останься здесь на случай, если позовет тебя госпожа. Я возьму с собой твоего младшего садовника.
Тит чуть ли не в двадцатый раз вышел на улицу и был почти уверен, что ему снова придется вернуться ни с чем, как до его слуха донесся шум чьих-то легких шагов. Он остановился и прислушался.
Через несколько минут в конце улицы показался Стефан, с быстротой ветра несшийся по направлению Иаирова дома. Увидев Тита, он еще издали испустил радостный крик: «Пришел!»
Тит не стал больше ждать и, крикнув Стефану, чтобы он подождал у ворот, ринулся через двор в сад и только хотел постучаться в калитку, ведущую во внутренний двор, как она сама отворилась и показался Иаир.
— Исцелитель пришел! — воскликнул Тит, не ожидая, пока обратится к нему хозяин. — Сейчас мой брат только что об этом принес известие. Он стоит там, на улице, и сам может сказать тебе, где Назарянин. Может, ты поручишь мне отправиться к Нему от твоего имени?
— О нет, паренек! Я лучше сам пойду, а ты можешь сопровождать меня.
И они оба вышли на улицу, где их ожидал Стефан.
— По этой дороге можно прийти к Нему, — говорил мальчик, поворачивая на улицу. — Когда я о Нем услышал, Он только что высадился на берег и находился вблизи восточных ворот.
Все трое молча двинулись в путь. Иаир шел на несколько шагов вперед, как будто хотел первым увидеть Учителя. Никогда еще дорога не казалась ему столь длинной. Он не мог сегодня различить ни улиц, ни площадей. Аллеи, дворы и хижины, амфитеатр и синагога — все слилось для него в одну безликую серую массу. Он уже больше двадцати четырех часов был без пищи и отдыха, и поэтому все казалось ему как бы окутанным густым туманом. Наконец они достигли восточных ворот.
— Что, Назарянин уже прошел здесь? — хриплым голосом спросил он у привратника.
— Нет, Он еще стоит у берега и беседует с толпой народа, которая собралась вокруг Него, лишь только Он высадился на берег, — и с этими словами он показал на восток.
Все трое немедленно направились к небольшому холму, который весь был занят народом.
Подойдя ближе, они смогли различить фигуру Учителя, стоявшего на небольшом возвышении в середине толпы.
— Ради Бога, позвольте мне пройти, — умоляющим голосом проговорил Иаир, обращаясь к народу. — Мне непременно нужно увидеть Учителя.
Толпа почтительно расступилась перед ним, так как многие из присутствующих знали его лично. Всем было ясно, что он действительно нуждается в Учителе. И Иаир, добравшись до Учителя, пал к ногам Его и умолял Его, говоря:
— Иисус, сын Давидов, молю Тебя. Малолетняя дочь моя лежит при смерти. Приди, возложи на нее руку Твою, и она выздоровеет.
Иисус тотчас простер руку Свою, поднял Иаира с земли и направился с ним к городским воротам, а толпа следовала за ними, и давка с каждой минутой все увеличивалась.
Каждый старался подойти ближе к Учителю в надежде услышать или увидеть что-либо новое. Они медленно продвигались вперед. Но вот Иисус остановился, обернулся назад и спросил: «Кто прикоснулся сейчас ко мне?»
Никто не отвечал, так как все были удивлены Его неожиданным вопросом.
Но так как Иисус все еще стоял в ожидании ответа, один из учеников Его по имени Петр сказал:
— Наставник, как ты можешь спрашивать, кто прикоснулся к Тебе? Народ окружает и теснит Тебя со всех сторон. И как можно знать, кто прикоснулся?
Но Иисус ответил:
— Кто-то прикоснулся ко Мне, ибо Я почувствовал силу, исшедшую из Меня.
При этом Он обратил Свой взгляд на бедно одетую женщину, стоявшую возле Него. Когда женщина заметила, что Он смотрит на нее, то задрожала, приблизилась к Нему, упала перед Ним на колени и с трепетом проговорила:
— Учитель, прости меня! Двенадцать лет я страдала неизлечимой болезнью, и врачи не могли помочь мне. Все свое имущество потратила я на врачей и лекарства, но болезнь не прекратилась, а еще больше усилилась. И вот сердце мое подсказало, что только от одного прикосновения к Твоей одежде я выздоровею. Так и случилось! Теперь я чувствую, что совершенно исцелилась.
И, выслушав ее, Иисус сказал:
— Дерзай, дщерь! Вера твоя спасла тебя, иди с миром!
В то время как Иисус разговаривал еще с женщиной, стоявший возле Него Иаир заметил вдали бежавшего к нему Бенони. Одежды верного слуги в знак сильной печали были разорваны.
— Господин мой! — воскликнул он, увидев Иаира. — Умерла дочь твоя. Не утруждай Учителя.
Лицо несчастного отца сделалось белее полотна, он зашатался и, наверное, упал бы, если бы не поддержал его Сам Иисус.
— Не бойся, — сказал Он Иаиру, — только веруй!
И затем, обернувшись к толпе, велел всем остаться на месте, а Сам в сопровождении Иаира и Бенони направился к дому, где лежала умершая.
Тит и Стефан последовали за ними на некотором расстоянии.
— Наверное, теперь уже поздно! — с заметной горечью говорил Тит своему спутнику. — Вот если бы эта краснобайка не задержала Учителя, Он поспел бы еще вовремя.
— Зачем ты так говоришь, Тит, — заметил Стефан. — Разве ты не слышал, как Учитель сказал Иаиру: «Не бойся, только веруй!» Вот увидишь, Он еще спасет ребенка.
— Да как же Он спасет его? Ведь девочка умерла уже! — сказал Тит.
— Ну, если даже Он и не сможет оказать помощи самому ребенку, то сможет дать силу родителям перенести волю Его Отца Небесного.
В это время они уже подошли к воротам дома. Двор, куда они зашли, был совершенно пуст. Все точно вымерли здесь, и только временами из окон комнаты, где лежала умершая, доносилось рыдание. То плакала мать у постели своей любимой дочери. Все попытки Тавифы увести ее в другую комнату ни к чему не привели. Широко раскрытыми, полными слез глазами, она, казалось, впилась в бледное личико своей маленькой Руфи.
«Может быть, она только заснула? — проносилось в голове несчастной матери. — Нет, нет! Скоро совсем возьмут ее у меня!»
И она зарыдала. Вдруг ей показалось, что кто-то вошел в комнату, и в то же время чей-то приятный голос произнес:
— Не плачь так! Девочка не умерла, она спит!
При этих словах Сара вскочила, наклонилась над телом ребенка и стала напряженно прислушиваться к дыханию. Да, дитя спало, но только это был последний, холодный сон смерти, от которого нет пробуждения, по крайней мере, в этом мире.
— Ты же знаешь, что она мертва, Учитель! — едва не вырвалось у нее, но она вовремя замолчала. Что-то глубокое, необъяснимое, дышавшее бесконечной любовью, поразило ее в Иисусе.
Подойдя к постели, Иисус взял маленькую, холодную, как лед, руку Руфи и громко произнес:
— Девица! Тебе говорю, встань!
И нежный румянец внезапно появился на бледном личике девочки: дрогнули длинные бархатистые ресницы, глазки широко раскрылись и засияли радостью и счастьем. Она устремила свой взор на Иисуса, и восторженная улыбка озарила ее всю.
— Ах, наконец-то я вижу Тебя! — тихо проговорила она. — Я часто о Тебе думала…
Кто опишет сцену, последовавшую вслед за чудом? Кто выразит словами счастье, благодарность, внезапный переход от глубокой скорби к избытку радости и восторга? Девочка пришла в изумление, видя, как ее родители пали к ногам Иисуса и стали покрывать их своими слезами и поцелуями. Ей все еще казалось, что она долго спала, видела какой-то страшный сон, а теперь проснулась. Что только означали этот плач и рыдание, это толкотня вокруг?
Неужели она еще грезит? А Иисус, заметив изумление девочки, сказал ее матери: «Она проголодалась, дайте ей чего-нибудь поесть». Потом, строго запретив рассказывать обо всем увиденном, Он оставил дом Иаира.
Глава 15. Чудесное насыщение пяти тысяч человек
В одной из красивых зеленых долин на берегу Генисаретского озера собралась кучка людей, представлявшая поразительную противоположность с прелестью окружавшей их обстановки. Это была шайка уже известного нам Думаха, состоявшая из десяти или двенадцати рослых, здоровенных парней с нависшими лбами, с загорелыми и обветренными лицами, обезображенными глубокими шрамами и рубцами от ножей и мечей. Они сидели и лежали у костра и лениво смотрели, как на вертеле жарилась рыба, а на траве возле них валялось несколько наполовину пустых винных мехов.
— А малый твой — прожога, как видно, да, Думах?
— Сам увидишь, он мог бы тебе еще пригодиться, — произнес один из сидевших, наклоняясь вперед, чтобы подбросить в костер хворосту. — Скажи только на милость, где ты его подобрал? Ведь сразу, брат, заметно, что он не родственник тебе.
— Говорят тебе — сын мой, вот и все! — грубо перебил его Думах.
— Э, полно, товарищ! Зачем скрывать такие пустяки, да еще от добрых друзей! Право, не стоит. Лучше скажи-ка нам, если ты украл его у какого-нибудь богача-иудея, почему ты до сих пор не потребуешь за него выкупа? Таких, как твой Тит, немало нашлось бы у нас, а денежки-то в руках никогда не лишние!
Думах немного помолчал, а потом с ядовитой усмешкой произнес:
— А ты, я вижу, рад погреться у чужого огонька, а сам, чай, хотел бы при случае обделать делишки и обменять мальца на выкуп?
— А что же? Думаешь, буду ждать? Скажи только, как зовут отца его?
— Дурень ты, я вижу! — ответил Думах. — Если бы я хотел взять выкуп за мальчугана, я давно б уже это сделал. Нет, нет! Месть в тысячу раз дороже для меня всех денег на свете. Он не уйдет от меня, и когда наступит время…
Он не договорил свои мысли, но на его лице мелькнуло такое зверское выражение, что даже бывалые разбойники невольно вздрогнули и отодвинулись от него.
— Я нисколько не завидую Титу, что у него такой опекун, как ты! — не унимался первый собеседник. — Думаю, во всей Галилее не найдется более грубого отца! Вот смотри, а то сложишь свою буйную голову!
Говоря последние слова, он схватился за рукоятку большого обоюдоострого меча, но Думах, уже было вскочивший со своего места с намерением броситься на неотвязчивого собеседника, проворчал только себе под нос какую-то угрозу или проклятие и снова опустился на землю.
— Будет вам грозиться-то! — промолвил один из шайки Думаха. — Что вы? Или мало крови пролили, что вздумали еще бросаться друг на друга? Давайте-ка лучше пообедаем!
С этими словами он снял с вертела рыбу и с жадностью принялся утолять голод. Остальные последовали его примеру, и вскоре вся компания занялась чревоугодием.
Грубые песни и хохот раздались в тишине пустынной долины. Вдруг один из разбойников, не доев даже куска рыбы, сделал товарищам знак молчать.
— Тсс… Кто-то идет!
Все участники трапезы мгновенно вскочили со своих мест, а один, более предусмотрительный, юркнул за поросший кустарником холмик, чтобы посмотреть, что за опасность грозит шайке. Вскоре он вернулся назад и сообщил:
— Это раввин из Назарета,с Ним Его ученики, они только что высадились в бухте, там внизу.
— Что им только нужно здесь? — также шепотом спросил другой. — Давайте-ка… — прибавил он многозначительно, хватаясь за нож.
— Эка что взбрело тебе в голову, — прервал его Думах, — какая нам выгода их резать, коль у них нет с собой ничего. Да кто знает, — прибавил он, еще больше понизив тон, — может быть, Человек этот и пригодится когда-нибудь, ведь ты знаешь, сколько у Него теперь приверженцев, и число их возрастает с каждым днем. Вот если бы нам удалось поставить Его царем, тогда бы мы весь мир покорили. Говорят, все тайные силы в Его власти. Скажет Он, например, чтобы травяные стебли на поле превратились в мечи — и все исполнится. Даже римляне боятся Его.
— А говорят, — заметил один из слушателей, — будто Он силой Вельзевула творит чудеса. По крайней мере, так объявил в Иерусалиме один раввин.
— Для нас же все равно, какой силой Он действует, — вмешался третий разбойник, — лишь бы принес нам выгоду. Но что означает этот новый шум? Надо посмотреть…
С этими словами он быстро забрался на высокое дерево.
— О, тысячи человек и пешком, и на животных движутся по дороге! Они ищут этого замечательного Человека, — вполголоса произнес Думах. — Посмотрим, что из этого выйдет.
Не успел он еще договорить, как в соседнем кустарнике послышался шум шагов, и через минуту на поляне появился незнакомый человек. Увидев костер и шайку разбойников, он робко попятился назад, но потом вспомнил, что по его следам идет целая толпа, ободрился и неестественно громко спросил:
— Не знает ли кто из вас, где находится Иисус Назарянин?
— Я сам Иисус, а вот мои ученики! — с усмешкой ответил Думах. — Что тебе от меня нужно?
Незнакомец в недоумении посмотрел на него, а вся шайка разразилась грубым хохотом.
— Вот там, на холме, твой Назарянин, — пробурчал Думах, видя, что незнакомец собрался уходить.
Услышав слова Думаха, незнакомец взглянул на холм и, увидев Иисуса, с нескрываемой радостью крикнул:
— Вот Он, идите сюда!
Через несколько минут многочисленная толпа с громкими криками радости ринулась по направлению к холму. Теснясь и толкая друг друга, пестрой вереницей перебегали через поляну мужчины и женщины, старики и малолетние. Увлеченные возбуждением толпы, Думах и его собратья тоже примкнули к бежавшим и вскоре очутились у холма.
Тем временем в укромном месте на склоне горы Иисус спокойно отдыхал со Своими учениками. Утомленные и ослабевшие от необычного напряжения и душевных волнений они искали уединения, чтобы немного отдохнуть и собраться силами для дальнейших трудов. Когда послышались человеческие голоса, Симон Петр тревожно вскочил со своего места, быстро поднялся на вершину холма и посмотрел, откуда доносился шум.
— Что видно? — спрашивали ученики.
Но Петр, не говоря ни слова, спустился со своего наблюдательного поста, подошел к Учителю и вполголоса сказал:
— Наставник, сюда идет большая толпа народу. Очевидно, они ищут Тебя. Не лучше ли нам удалиться отсюда?
Иисус ничего не ответил на эти слова, а встал, подошел к склону холма и взглянул вниз. Шум становился все сильнее. Сквозь листву деревьев можно было уже видеть пестревшую всеми цветами приближавшуюся толпу. Иисус вздохнул и, указывая на народ с выражением Божественного сострадания на лице, тихо произнес:
— Они как овцы, не имеющие пастыря!
— Но Тебе нужен отдых, Учитель! Идем скорее отсюда! — попробовал еще раз уговорить Иисуса Петр.
Но он не дождался ответа.
На склоне холма показалось несколько человек, шедших впереди толпы, и вскоре весь холм был занят собравшимся народом.
Драгоценные для людей часы общения с Иисусом, последовавшие за этим, были посвящены тому, в чем прошла большая часть последних лет Его земной жизни: Он исцелял всех нуждающихся и говорил всем о Царствии Божьем. Между тем наступили сумерки. Вечерние тени уже касались гор. А народ все еще с затаенным дыханием слушал своего Божественного Наставника. Лишь изредка крик утомленного голодного ребенка прерывал торжественную тишину. Но вот ученики Иисуса, отойдя в сторону, о чем-то переговорили между собой, потом подошли к Нему, и Филипп сказал:
— Место здесь пустынное, а время уже позднее, отпусти народ, чтобы они пошли в селение и купили себе пищи, ибо им нечего есть.
Но Иисус ответил:
— Вы дайте им еды.
— Двухсот динариев не хватит на покупку хлеба, чтобы каждому досталось, — заметил Филипп. — Как же можем мы дать им еды?
Он же говорит им:
— Сколько есть хлебов? Пойдите, посмотрите!
Один из учеников Его, Андрей, брат Симона Петра, говорит Ему:
— Здесь есть мальчик, у которого пять хлебов и две рыбы, но что это для такого множества?
— Рассадите людей на траве по группам, — произнес Учитель.
— Что же это будет, — спрашивали в народе, когда ученики стали их рассаживать. Глаза всех присутствующих устремились на Иисуса.
Он взял пять хлебов и две рыбы, взглянул на небо, благословил их и, разломив, стал раздавать ученикам Своим, чтобы они раздали народу.
С благоговением все ждали, что будет дальше. И чудо свершилось.
В руках Наставника хлеб не уменьшался. Много раз уже подходили к Нему двенадцать учеников, и всякий раз возвращались с хлебами. Наконец пять тысяч человек, множество женщин и детей удовлетворили свой голод.
Тогда Учитель приказал собрать оставшиеся куски, чтобы ничего не пропало, и наполнить двенадцать коробов.
Но что же делали в это время Думах и его сотрапезники?
Они заняли при помощи кулаков и пинков место, откуда было удобно наблюдать за всем происходившим. Раскрыв рот от изумления, они смотрели, как Учитель исцелял принесенных к Нему больных.
Когда Он начал говорить, все люди поспешили выбраться из толпы на свободное место, кроме Геста, который остался стоять, прислонясь спиной к дереву. Вероятно, утомившись от дневного зноя, он сначала вздремнул, а потом и вовсе погрузился в глубокий сон. Вследствие этого он не расслышал ни одного слова жизни. Но при чудесном насыщении народа Думах и его товарищи все-таки присутствовали.
— А ты прав, — говорил один из них по имени Гай, — лучшего Человека нам не найти в цари. Если Он мог дать сегодня такое множество ячменных хлебов и рыбы, то Он может, конечно, вдоволь доставить меда и вина разного… Давайте-ка в самом деле сделаем Его свои царем!
А евреи, присутствующие здесь и видевшие все, говорили:
— Это истинно Тот Пророк, Которому надлежало прийти в мир! Ибо Он дал нам хлеб в пустыне, подобно Моисею, питавшему отцов наших.
Иисус, узнав, что хотят прийти, силою взять Его и сделать царем, тотчас сказал ученикам Своим войти в лодку и отправиться раньше Него на другой берег к Вифсаиде. Отпустивши народ по домам, Он взошел на гору помолиться. Часть народа послушалась увещеваний Иисуса и разошлась по домам, но многие стояли еще здесь в надежде снова увидеть Иисуса. Чем больше проходило времени, тем сильнее возрастало народное возбуждение и нетерпение. Пользуясь этим напряженным ожиданием, Думах, недолго думая, вскочил на одну из скал и обратился к народу:
— Послушайте меня, мужи галилейские! — начал он громким голосом. — Вы же сами видели, как этот Человек перед очами вашими из ничего произвел пищу в изобилии для такого множества народа. Если Он в состоянии был сотворить такое чудо, то столь же легко, полагаю я, Он может даже из подножных трав создать столько оружия, что каждый обладал бы своим мечом. И что если бы мы поставили Его царем себе? Ведь мы могли бы прямо с этих гор броситься с оружием в руках на врагов! Мужи галилейские! Я убежден, что жители всех городов и селений, через которые пройдем мы, немедленно присоединятся к нам, и тогда ничто не будет в состоянии противостоять нам. Римляне должны будут обратиться в постыдное бегство, и нам достанутся их великолепные дворцы. Слава Назарянину! Слава царю нашему!
При последних словах Думаха громкий крик восторга и одобрения вырвался из уст народа и звучным эхом повторился где-то в горах на другой стороне озера.
Для одинокой фигуры в молитвенной позе, склонившейся на вершине горы, этот восторженный крик прозвучал тем же голосом искусителя, уже раз осмелившегося подступить к Нему в пустыне: царство мира, и всю прелесть его, и пышный царский трон предлагал он Ему вместо креста!
И вечером лодка с учениками была посреди моря, а Он один на земле. И увидел их бедствующих в плавании, потому что ветер был встречный. Около четвертой стражи ночи подошел к ним, идя по морю. Они, увидевши Его, идущего по морю, подумали, что это призрак, и вскричали от страха.
И тотчас Иисус сказал им:
— Не бойтесь, это Я!
Петр же ответил ему:
— Господи, если это Ты, вели мне прийти по воде к Тебе!
Он сказал:
— Иди!
И Петр вышел из лодки и пошел по воде к Иисусу, но, видя сильный ветер, испугался, стал тонуть и закричал:
— Господи! Спаси меня!
Иисус тотчас же протянул руку, поддержал его и произнес:
— Маловерный! Зачем ты усомнился?
И когда вошли они в лодку, утих ветер. Бывшие же в лодке, подойдя, поклонились Ему и сказали:
— Воистину Ты — Сын Божий!
Глава 16. Отец-мучитель
— Повторяю вам, нет Его на горе, — говорил Думах собравшейся возле него толпе галилеян. — Если мои молодцы не нашли Его, стало быть, Его нет здесь, ведь они тут каждую щель знают.
— Да как же это так? Кажется, лодки у него не было, а между тем скрылся… — простодушно воскликнул один из толпы.
— Не мог же Он перебраться без лодки на другую сторону озера… Возможно, Он перешел эту гору и теперь отдыхает в какой-нибудь деревушке по ту сторону горы. Давайте-ка лучше возвратимся в Капернаум, — предложил другой. — Там теперь Его ученики. Рано или поздно Он должен туда прийти.
Совет этот пришелся всем по душе, и потому было решено немедленно отправиться в город. Кстати, и в это время в ближней бухте стояли на якорях два рыбацких судна из Тивериады, заброшенных сюда прошлой ночью внезапной бурей. Все кое-как разместились в этих суднах и благодаря попутному ветру через несколько часов оказались в Капернауме. По пути в город Думах заметил, что в нем царило необычное оживление.
По узким улицам, со всех сторон города, толпами стекался народ, понемногу заполняя всю площадь.
— Что случилось? — громко спросил Думах, подходя к толпе. — Мы ищем Чудотворца! Не знает ли кто из вас, Он теперь здесь находится?
В ответ два или три человека обернулись к нему и с живостью сказали:
— Назарянин здесь! Он уже целое утро среди нас и творит чудеса одно за другим. Еще по пути сюда, когда Он проходил по деревням, к Нему выносили больных и клали их на пути, чтобы они могли прикоснуться хоть к полам одежды Его. И кто прикасался, тот немедленно выздоравливал. Не тот ли это Человек, Который должен спасти Израиль?
— Да, только всем уже известно, что Он обладает силой творить чудеса, — заметил Думах. — И кто знает, быть может, Он в состоянии творить чудеса еще более важные, чем те, какие мы уже видели. Хорошо бы нам попытаться выудить у Него более важное знамение, чем эти исцеления. Он мог бы осыпать нас золотом и драгоценностями. Мог бы отнять у богатых их дома и имущество и поделить между нами. А мы, Его слуги, зажили бы превосходно, пили бы, ели да благодушествовали.
— Если Он поистине Мессия, то для Него это будет легко сделать, — заговорил один из толпы, обращаясь к Думаху. — По крайней мере, пророки нам предвозвестили об этом. Мне кажется, не подлежит и сомнению, что настало время, когда Израиль снова получит себе царя и подчинит своей власти все народы земли.
— Аминь! Аминь! — воскликнули слушатели при последних словах и, увлеченные одной мыслью, быстро двинулись к синагоге. В этот день совершалось богослужение, и потому синагога была открыта с самого утра.
— Он, наверное, там! — кричали они по дороге. — Может быть, нам сегодня же удастся поговорить с Ним.
По мере приближения к синагоге общее возбуждение все больше и больше возрастало.
Лишь с большим трудом можно было пробираться сквозь толпу. Синагога была уже битком набита народом, хотя до начала богослужения еще оставалось довольно много времени. Книжники и фарисеи, раввины и саддукеи, мытари, рыбаки и простые поденщики с женами и детьми — все от мала до велика были заняты одним разговором о Чудотворце, Иисусе из Назарета.
— Идет! Идет! — раздался в толпе чей-то голос, и вся она внезапно заколебалась, как спелая нива.
Протиснувшись кое-как вперед, Думах занял место у самого входа в синагогу, где, по его расчету, должен был пройти Иисус. Увидев наконец Иисуса, поднимавшегося вместе с учениками в синагогу, Думах бросился к Нему и остановил Его вопросом.
— Когда же Ты пришел сюда, равви, и каким путем? Ведь у Тебя не было тогда ни одной лодки для переправы через озеро?
Иисус взглянул на него, тотчас отвернулся и посмотрел на толпу. Ненасытная жадность любопытства, самолюбие, тщеславие, жестокость, ненависть, неверие ясно светились в глазах некоторых из людей, и могло ли это укрыться от Божественного Сердцеведа?
— Истинно, истинно говорю вам, — обратился Он к народу, — вы Меня ищете не потому, что видели чудеса, но потому, что ели хлеб и насытились. Старайтесь же думать не о пище тленной, но о пище, пребывающей в жизнь вечную, которую даст вам Сын Человеческий, ибо на Нем положил печать Свою Отец Бог.
В ответ на это из толпы раздался юный голос:
— Что же нам делать, чтобы могли творить дела Божии?
По тону голоса сразу было заметно, что вопрос этот долго занимал молодую душу и вылился теперь от чистого сердца. Лицо спрашивающего среди омраченных злобным неверием окружающих его лиц казалось словно яркой звездой в темноте. И Божественный Пастырь сразу понял: это будет один от двора Его. С надеждой взглянув на него, Он ответил:
— Вот дело Божье, чтобы вы веровали в Того, Кого Он послал.
— Какое же Ты даешь знамение, чтобы мы увидели и поверили Тебе, — перебил Его Думах, — что Ты делаешь?
Раввин с высоким тюрбаном на голове, внимательно прислушивавшийся к предшествующему разговору, выступил из толпы и лукаво заметил:
— Отцы наши ели манну в пустыне, как сказано в Писании: «Хлеб с небес дал им есть» (Пс. 77:24).
— Истинно, истинно говорю вам, — ответил на это Иисус, — не Моисей дал вам этот хлеб с неба, а Отец Мой дает истинный хлеб с небес. Ибо хлеб Божий есть тот, который сходит с небес и дает жизнь миру.
Как неизменное благословение за молитвой, послышался снова ясный голос мальчика:
— Господи, подавай нам всегда такой хлеб!
Вслед за этим Учитель скрылся в дверях синагоги.
Наступила торжественная тишина: началось богослужение. По приказанию смотрителя синагоги люди стали отступать от главного и боковых выходов, и на площади снова поднялись прежние толкотня и шум.
— Как Он осмеливается говорить, что Он пришел с неба, — спрашивал один. — Мы все хорошо знаем, что Он никто иной как Иисус плотников сын.
— Этак и мне можно говорить, что я с неба пришел, — говорил другой. Но ведь я серебряник, а он простой бедный плотник: разница-то большая!
— Наконец-то вы за ум взялись, любезные! — вкрадчиво начал посланный иерусалимского верховного совета. — Человек этот непрестанно богохульствует, ставя себя наравне с Богом. О том, что будто Он с неба пришел, и речи никакой быть не может. Он одержим бесом и безумствует…
— Если уж не совсем с ума сошел! — вставил один из слушателей. — Ведь если бы Он был Мессией, то пришел бы к нам могущественным царем.
— Большой грех считать Его за Мессию, — обращаясь к говорившему, сказал тот самый раввин, который уже разговаривал с Иисусом. — Почитай-ка закон и пророков да послушай, что говорят о Нем люди умнее тебя, и ты сам поймешь, как Он опасен народу. Он в союзе с князем бесовским и потому может только зло творить.
— Нет! Нельзя больше хладнокровно слушать это! — раздался вдруг детский голос. — Ты лжешь, подло лжешь, говоря такие вещи о Назарянине!
Все с удивлением оглянулись к говорившему.
— Хорошо, малый! Только скажи, что ты сам думаешь, — раздалось из толпы несколько голосов. — Ну, влезай же сюда и поговори с почтенным раввином!
Дюжина сильных рук схватили мальчика и подняли его на уступ, бывший вблизи каменной стены, так что он возвышался над толпой и мог быть виден со всех сторон. Минуту он стоял в смущении на своем неожиданном месте.
— А ведь, в самом деле, это ты, брат! — проговорил над его ухом Думах. — А ты, правда, теперь здоров и крепок, как и другие твои сверстники! Прямо глазам не верится! Ну, клянусь олимпийцами, теперь-то я сделаю из тебя человека!.. Пойдем-ка домой, паренек!
Некоторое время они шли молча. Наконец Думах разразился глухой бранью.
— Э.. а что ж ты замолк сразу! Неужто не рад, что видишь своего отца? Мне, брат, все известно, все! Мать старалась всегда внушить тебе ненависть ко мне. Пока ты был калекой, для меня это было совершенно безразлично, ну а теперь, брат, шалишь! Теперь ты узнаешь, что у тебя есть отец, которому ты обязан повиноваться!
— Моя мама никогда не внушала ненависть к тебе, — тихо ответил Стефан.
— Да что ты там жеманишься, точно старая баба! Я, слышал, как ты спорил с важным раввином, а со мною-то, что, не хочешь и рта открыть, что ли? Так тебя, говоришь, Назарянин исцелил? А ну расскажи мне, как Он это сделал?
Лицо Стефана сразу озарилось радостной улыбкой, когда речь коснулась чудесного Назарянина, и он с необычным оживлением начал подробно рассказывать о своем исцелении, совершенно забыв, кто был его слушателем.
— Так вот оно как вышло-то! — промолвил Думах, когда мальчик закончил свой рассказ. — Стало быть, я должен быть Ему благодарен за твое исцеление… хотя, Стефан, этот Назарянин мог бы сделать для тебя гораздо больше, если бы попросил Его об этом… Как ты думаешь?
— Да, конечно! — радостно воскликнул Стефан, вспомнив, как благосклонно посмотрел на него Иисус при входе в синагогу.
— Ладно… Если ты в этом уверен, попроси у Него денег для нас, чтобы мы могли купить себе новенький домик с виноградником и зажить мирно, без нужды и забот, как живут римляне, слышишь, Стефан?
— Никогда я не буду просить у Него денег, я знаю, Он сам человек бедный, — внезапно вспыхнув от гнева, проговорил Стефан.
— Дурак ты, я вижу! — крикнул Думах. — Он творит столько знамений и чудес, неужто ты думаешь, Он не сможет сотворить золота? Да ведь я сам видел, как Он из пяти ячменных маленьких хлебов и двух рыбок сотворил столько хлебов и рыбы, что вдоволь хватило пяти тысячам человек, да еще осталось. Он ведь в союзе с темной силой! Она и помогает Ему творить чудеса!
Последние слова отца привели Стефана в ужас. Он отступил назад, взглянул на отца с немой укоризной и твердо произнес:
— Если ты серьезно сказал это, то я не могу больше говорить с тобой.
— А, ты не можешь говорить со мной? — перебил его Думах. — Как же ты думаешь общаться со мной? Впрочем, нечего с тобой зря толковать! Говори, где теперь Тит? — при этом вопросе лицо Думаха приняло такое зловещее выражение, что Стефан от страха не нашел, что ответить отцу.
— Ну, говори, ты знаешь, где он? — снова спросил Думах.
— Знаю, — чуть слышно проговорил мальчик, — только… я не могу тебе сказать, где он.
— Что? — проворчал Думах и при этом так толкнул мальчика, что тот едва не упал. — Ты смеешь еще перечить мне, твоему отцу?
— Нет, отец, послушай, — начал Стефан, смотря своими темными невинными глазами в искаженное злобой лицо Думаха. — Я охотно бы исполнил твою волю, но… Тит рассказывал мне, что, когда он в последний раз сопровождал тебя и твоих товарищей, ты принудил его принять участие в ужасных преступлениях, и теперь… он служит в одном доме.
— Так… служит в одном доме… — с язвительной усмешкой повторил Думах и, внезапно обернувшись к Стефану, с дикой яростью крикнул: — Ах ты, несчастный калека! Назарянин своей дьявольской силой исцелил тебя, так ты уже выше отца лезешь! Да если же ты сейчас мне не скажешь, где Тит, я тебя так хлопну, что и костей не соберешь! Что озираешься? Небось, брат, от меня уйти хочешь? Не больно уж скоро уйдешь!
Только теперь Стефан ясно понял весь ужас своего положения. За разговором он не заметил даже, что они вышли в какое-то пустое место за городской стеной.
— Ну, скоро ты мне скажешь? — допытывался Думах, а потом как будто что-то сообразив, внезапно переменил прежний угрожающий тон и, насколько мог, ласково заговорил. — Ну отчего же ты не хочешь мне ничего сказать? Мы оба стали бы с тобой друзьями, если б ты все рассказал мне без утайки. Ты пока еще ребенок! Вот погоди, я тебя еще человеком сделаю! А посмотри сюда, Стефан. Нравится тебе эта вещь? — и с этими словами Думах вынул из складок своего плаща прелестную золотую цепь. — Я подарил бы тебе ее и много других вещей… ведь недаром я твой отец. Для своего единственного сына я…
— Единственного сына? — с изумлением переспросил Стефан. — А Тит?
— Тебя не касается, кто для меня Тит! — сурово заметил Думах. — И у меня нет времени заниматься такими глупостями. Ну, где Тит, говори скорей!
Стефан медлил.
— Что ты будешь делать? — тихо спросил он.
— Это тебя не касается! — устремив печальный взгляд на мальчика, Думах с расстановкой добавил. — Я уже тебя колотил, и еще придется поколотить. Если уж словами нельзя выбить упрямство из твоей глупой башки, так я тебе каждый твой член раздавлю и оставлю здесь, в чистом поле, чтоб тебя дикие собаки сожрали!
Стефан побледнел, как полотно, но промолчал.
Думах, не говоря ни слова, грубо схватил его, подвел к ближнему дереву и крепко привязал к стволу веревкой. Потом отломил с дерева толстый сук и начал обрывать с него листья и тонкие ветки.
* * *
В это время Тит возвращался в Капернаум с хутора, куда послал его Бенони.
Быстрыми шагами он шел по тропинке, лишь изредка останавливаясь, чтобы сорвать какой-нибудь цветок на лугу: он непременно хотел принести маленькой Руфи букет свежих полевых цветов. «Вот там внизу, наверное, расцвел уже шиповник», — подумал он и начал спускаться с небольшого, поросшего маленькой травкой холмика.
Едва Тит успел протянуть руки за цветком шиповника, как его слух поразил какой-то странный звук. Подойдя поближе к тому месту, откуда он доносился, юноша остановился и с напряженным вниманием прислушался…
Раздался снова жалобный крик, и затем удар…
— Пощади, отец!
Явственно донесся до слуха Тита голос, показавшийся ему знакомым. Он сжал кулаки и кинулся вперед. Раздвинув кусты, он увидел картину, от которой сразу застыла кровь в его жилах.
В первую минуту он хотел сразу броситься на мучителя, но потом понял, что, как он ни силен, ему не справиться с этим рассвирепевшим человеком. А между тем раздался еще один удар и, как его отголосок, жалобный крик невинной жертвы…
Еще раз поднялась дубина, и снова тот же душераздирающий крик…
Не помня себя от гнева, Тит схватил увесистый камень, лежавший у его ног, и со всей силой пустил им в Думаха. Камень угодил прямо в висок, и Думах, взмахнув руками, упал на землю.
Выпрыгнуть из кустов и отвязать от дерева Стефана было для Тита делом одной минуты. Думах не подавал никаких признаков жизни.
— Неужто ты убил его, Тит? — дрожащим голосом воскликнул Стефан, с непритворным сожалением смотря на своего мучителя.
— Убил? Как же! — ответил Тит. — Так и убьешь его! Конечно, гораздо лучше было бы убить, да нет… Я его только оглушил сильно… Пока мы доберемся до дома, пусть он еще полежит здесь!
С этими словами он крепко связал лежавшего неподвижно Думаха той самой веревкой, которой был связан Стефан.
— Ну, пойдем скорей! — обратился он к Стефану. — Как ты попал в руки этого дьявола?
Стефан в двух словах передал ему все, что произошло.
— А ведь он убил бы тебя, если бы вовремя не подоспел я! — заметил Тит, когда мальчик закончил свой рассказ.
— Ну нет! — возразил Стефан. — Наверно, он хотел меня только напугать.
— О, ты его совсем не знаешь! — серьезно ответил Тит. — Тсс… слышишь?
Оба остановились и прислушались.
Сзади раздались дикий крик и брань.
— Скорее, Стефан! Нам нужно спешить изо всех сил, так как в ярости у него сила десятерых!
Через несколько минут быстрой ходьбы юноши уже были у городских ворот. Очутившись в полной безопасности, Тит ласково положил на плечи Стефана руки и, немного подумав, сказал:
— Иди скорее к матери, расскажи ей обо всем и вместе с ней уйди куда-нибудь из дома, на некоторое время, конечно… Во всяком случае, сегодня ночью вам уже нельзя будет оставаться дома. Да, вот… Тебе будут нужны деньги. У меня, кстати, при себе сейчас мое жалованье. Возьми его и ступай к матери.
С этими словами он сунул в руку Стефана кошелек с деньгами и быстро зашагал по улице.
Глава 17. Исцеление слепорожденного
— Мало подают нам сегодня, всего лишь две лепты в нашей чашечке, — грустно проговорила девочка и, увидев прохожего, снова затянула свое жалобное: «Подайте на пропитание слепенькому».
Но тщетно, никто из прохожих не обращал внимания на бедственное положение слепца и его маленького поводыря.
— Эх, не хули ты людей, детка, — произнес слепой, моргнув своими страшными большими глазами. — Ты ведь сама знаешь, сколько нищих в Иерусалиме.
— Да, но слепорожденного ни одного нет среди них, — заметила девочка своим жалобным голосом.
Они сидели под одной из крытых галерей храма. Местечко, выбранное ими, было довольно удобное: в жаркие знойные дни, когда в городе было невыносимо душно, сводчатая крыша галереи защищала их от солнца, и легкий ветерок доставлял им приятную прохладу. Каждый день здесь сидели слепец и маленькая девочка с красивым личиком, обрамленным темными локонами, и ждали подаяния.
В полдень у них был обед из хлеба со смоквами, а вечером с несколькими полушками в оловянной чашечке они возвращались усталые и измученные в свое убогое жилище.
Для слепца, в сущности, настоящим жилищем был храм, и к нему тяготел он всей душой.
По его просьбе малютка — поводырь рассказывала ему чуть не каждый день о чистом белом мраморе, из которого был построен храм, о его блестящих золоченых воротах и о священниках в великолепных облачениях. С их обычного места можно было иногда слышать во время богослужения звуки священных гимнов и обонять тонкое благоухание священных кадильниц. Утром и вечером девочка приводила слепца в преддверие храма и здесь, опершись спиной о колонну, он мог вместе с другими принимать участие в божественных службах. Вот и теперь до его слуха доносились священные гимны.
«Слава и честь Тебе, мир сотворившему словом Своим, слава и честь во все веки!
Слава Тебе, из ничего создавшему все! Слава Тебе, милующему землю и тварей ее.
Слава Тебе, святых достояние! Слава и честь Тебе, вечно живому и вечно единому!
Слава и честь Тебе, Спаситель Израиля! Слава имени Твоему, Высочайший!
Слава Тебе, вечный наш Боже, Царь всей вселенной, Бог и Отец наш Всемилостивый!»
— Ах, если бы Он смилостивился надо мной! — вырвалось невольно у слепца, — что я теперь — слепой, бесполезный обрубок… а по годам еще много придется жить и питаться подаяниями.
— Стой! Богомольцы идут, — шепнула ему на ухо девочка. — Подайте слепенькому, добрые люди! Подайте слепорожденному!
Чутким ухом слепец слышал, как по мраморному полу галереи двигалась большая толпа народа. Но лишь только раздался жалобный голос девочки, толпа остановилась, и кто-то громко и отчетливо спросил:
— Равви, кто согрешил, он или его родители, что родился слепым?
Услышав такой вопрос, слепец печально склонил на грудь свою голову. Это был тот же старый вопрос… Вопрос, который мучил его с самых первых дней его сознательной жизни. «Проклят я, — часто думал он, — ведь говорят, Бог милостив к созданиям своим и, однако же, Он наказывает невинных за виновных… Как это понять?»
Но что скажет на этот вопрос раввин? О… доселе еще никто так не говорил.
— Никто не согрешил ни он, ни родители его, но это для того, чтобы на нем явились дела Божьи, — говорил чей-то умиротворяющий голос. — Мне должно делать дела Пославшего Меня, пока есть день: приходит ночь, когда никто не сможет делать. Доколе Я в мире, Я свет миру.
«Свет миру?» Слепец опять поднял голову и устремил свои мутные глаза в том направлении, откуда шел голос. В тот же миг он почувствовал нежное освежающее прикосновение к своим больным векам, и тот же голос ласково продолжал: «Пойди, умойся в купальне Силоам».
Вскоре шаги затихли в отдалении.
— Пойдем, пойдем! — проговорил слепец, вставая и протягивая девочке руку.
— Ни полушки не дали нам, — печально заметила девочка. — Раввин только помазал глаза грязью.
— Подожди, детка! — остановил ее слепец. — Веди меня к купальне: я там вымою глаза себе, как Он велел.
Оба стали молча спускаться по ступеням мраморной лестницы.
— Я слышала, что этого раввина в народе называли Иисусом, — заметила девочка дорогой. — Ну вот и купальня! — воскликнула она через несколько минут. — Стань на колени, я подержу твой плащ, чтобы он не упал в воду. Ну так… Теперь протяни руку вниз и умойся.
Слепец протянул руку, зачерпнул ею воду и омыл глаза. Затем, не говоря ни слова, он обернулся назад. Девочка даже испугалась, взглянув на него: так изменился внезапно его вид.
— Что такое? Что с тобой случилось, дядюшка? — спрашивала она.
Но слепец как будто и не слышал ее голоса. Не отвечая на ее вопросы, он возвел руки к небу и громко произнес: «Хвалим и благословим Тебя, Господи Боже наш! Будем прославлять имя Твое святое, Царь и Боже наш. Вечно живой и вечно царствующий. Хвалим и славим по всей земле имя Твое, Господи! Рукой отрока Твоего исцелил Ты болезнь мою, извел меня из тьмы и мрака ночного: отпущены грехи мои и беззакония родителей моих покрыты! Ты оказал на мне дивную милость Твою во все веки веков!»
Во время этой молитвы девочка с благоговением смотрела на бывшего слепца. Теперь ясно видела, что его доселе поблекшие безжизненные глаза внезапно ожили и засветились, как и ее собственные.
— Его имя — Иисус, — тихо проговорила она про себя, не сознавая, что она говорит.
Исцеленный обернулся к ней и пристально взглянул на нее.
— Так ты дитя… — проговорил он как бы в раздумье.
— Да, я все время водила тебя! — дрожащим голосом ответила девочка.
— Сегодня ты в последний раз водила меня, — ласково проговорил исцеленный. — Слава Всевышнему Богу! Теперь я могу ходить и один, и о тебе я всегда буду заботиться, как ты заботилась обо мне.
— Ты бы сходил к фарисеям и рассказал им обо всем случившемся! — проговорил один из толпы, слушавший рассказ бывшего слепца о его чудном исцелении.
— Чего же, я пойду! — ответил исцеленный. — Я от долгих лет слепоты прозрел и увидел свет солнечный. О, если бы мне увидеть своего Спасителя и поцеловать хоть край одежды Его.
— Я вовсе не верю в эту историю, — проговорил один из окружающих слепца. — Он, наверно, только был похож на слепорожденного, а больные глазами часто исцеляются…
— Но зачем же ему тогда выдумывать небылицы? — спросил другой. — Какая ему была бы польза от этого?
— Да нет же, не лгу я! — вступился слепец. — Я на самом деле слепорожденный. Все видели, что я уж много лет сижу каждый день у врат храма, и раввин открыл мне глаза, и именно так, как я вам рассказывал.
* * *
— Достойнейшие и высокочтимые члены совета! — так начал свою речь в синедрионе раввин, в котором по благочестивому виду, широкой повязке на лбу и длинному платью сразу можно было признать одного из самых строгих ревнителей фарисейской секты.
— Представляю вашему вниманию человека, который утверждает, что над ним сегодня совершено чудо. Особенного внимания заслуживает это дело, потому что чудо совершено в субботу, а это прямо противно закону.
— Ты хорошо сделал, что привел его сюда, — ответил Каиафа с легким кивком головы и затем, обратившись к прозревшему, продолжил, — расскажи нам, как все случилось, чтобы мы имели возможность правильно обсудить дело!
— Мне нечего много рассказывать, — начал исцеленный слепец, — человек, называемый Иисус, сделал брение, помазал глаза мои и сказал мне: «Пойди на купальню Силоам и умойся!» Я пошел, умылся и прозрел.
Сообщение это у многих членов синедриона вызвало многозначительные кивки головой.
— Не от Бога этот Человек, — воскликнул один из фарисеев. — Он не хранит субботы. Вам известно, что он нарушал закон о покое субботнего дня.
— Как может человек грешный творить такие чудеса? — спросил один из членов синедриона по имени Никодим. — Что ты скажешь о Том, Кто отверз тебе очи? — обратился он к исцеленному.
— Я твердо верю, что это пророк, — ответил бывший слепец.
— По моему мнению, — заговорил другой член синедриона, — нужно будет послать служителя синедриона за родителями исцеленного и расспросить их обо всем подробно.
Предложение это было единогласно принято всеми присутствующими, и тотчас же послан был слуга с приказанием привести в собрание родителей исцеленного.
В ожидании новых свидетелей члены синедриона мирно разговаривали друг с другом, а бывший слепец скромно стоял в стороне и с живым интересом всматривался своими ясными глазами в лица своих судей.
Немного спустя в зал собраний вошел посланный слуга синедриона, а за ним старик и его жена с покрытым покрывалом лицом. Войдя в комнату, оба супруга бросили на сына беглый взгляд и затем поклонились в пояс верховному собранию.
Каиафа молча окинул их пристальным взглядом и, нахмурив брови, спросил:
— Это ли сын ваш, о котором вы говорили, что родился слепым? Как же он теперь видит?
Старик снова поклонился, развел руками, пожал плечами, сказал:
— Достопочтенный господин наш! Мы знаем, что это сын наш и что он родился слепым, а как теперь видит он, мы не знаем, или кто отверз ему очи, мы не знаем. Сам он в совершенных летах, самого спросите, пусть сам о себе скажет.
— Поди сюда! — повелительно обратился к исцеленному слепому Каиафа.
Исцеленный робко приблизился и стал подле родителей. Первосвященник с угрозой посмотрел ему в лицо и с расстановкой произнес:
— Если ты не образумишься и не придешь в себя, ты должен будешь подвергнуться строгой каре по закону. Сознайся лучше, как было дело, и воздай славу одному Богу за свое исцеление… конечно, если ты действительно исцелился, ибо мы знаем, что этот Человек — грешник.
Нищий поднял голову, и его глаза засветились каким-то особенным блеском.
— Грешник ли Он, не знаю, одно знаю, что я был слеп, а теперь вижу! — проговорил он с воодушевлением на весь зал.
В собрании на минуту воцарилась глубокая тишина. Но вот один из присутствующих вытянул шею и с каким-то фанатическим задором спросил прозревшего:
— Что сделал Он с тобой? Как отверз очи твои?
— Я уже сказал вам, — ответил исцеленный, — и вы не слушали; что еще хотите слышать? Или и вы хотите сделаться Его учениками?
— Мы — Моисеевы ученики! — гневно сверкая глазами, проговорил Каиафа. — Только нищие и убогие могут следовать за этим Человеком. Мы знаем, что с Моисеем говорил Бог, а про этого Человека: кто Он такой и откуда пришел — мы не знаем.
— Как? Вы говорите, что не знаете, кто этот Человек? — с усмешкой спросил бывший слепец. — Это и удивительно, что вы не знаете, откуда Он. А Он отверз мне очи. Но мы знаем, что грешников Бог не слушает, а кто чтит Бога и творит волю Его, того слушает. От века не слыхано, чтобы кто-то отверз очи слепорожденному! Если бы Он не был от Бога, не мог бы творить ничего.
— Презренный нищий! — крикнул Каиафа, с яростью вскочив со своего места. — В грехах ты родился, и ты ли нас учишь? Вон из этого священного места и, если тебе дорога жизнь, не возвращайся сюда никогда!
И выгнали его… С болью в сердце удалился исцеленный от священного храма, в одном из приделов которого происходило описанное заседание синедриона. Печально устремив глаза на белые мраморные стены храма, весело сверкавшие на солнце, он шел, ничего не видя и не замечая… Вдруг ему показалось, что кто-то говорит с ним. Обернувшись, он увидел перед собой Человека, смотревшего на него таким ласковым взглядом, что бывший слепец сразу почему-то растрогался до глубины души. И когда Незнакомец заговорил с ним, он тотчас узнал голос, который приказал ему умыться в купальне Силоамской.
— Веришь ли ты в Сына Божьего? — спросил Незнакомец.
И нищий ответил с волнением:
— Кто Он, Господи, чтобы мне веровать в Него?
Иисус сказал ему: «И видел ты Его, и Он говорил с тобою».
Он же сказал: «Верую, Господи!» И поклонился Ему (Ин. 9:37-38).
Случайно невдалеке стояли фарисеи, выгнавшие исцеленного из храма, и слышали разговор с Иисусом. Иисус заметил те злые взгляды, которые они бросали на нищего, и, зная все, что происходило в сердцах их, сказал им:
— На суд пришел Я в мир сей, чтобы невидящие видели, а видящие стали слепы.
Услышав эти слова, фарисеи с усмешкой спросили:
— Неужели и мы слепы?
Иисус сказал им:
— Если бы вы были слепы, то не имели бы на себе греха, но как вы говорите, что видите, то грех остается на вас (Ин. 9:41).
Глава 18. Бегство в Назарет
Вечером одного субботнего дня двое спутников с трудом поднимались по узкой каменистой тропинке, ведущей в горное селение Назарет. Это был неровный и трудный путь. Женщина чуть ли не на каждом шагу спотыкалась, и юноша оборачивался к ней, озабоченно всматриваясь в ее лицо, казавшееся в сумерках совершенно белым.
— Ты устала, мама, — говорил он, — сильно устала, мама… Нам лучше сойти вниз и переночевать в какой-нибудь деревушке. Присядь и отдохни!
Юноша снял с себя плащ из овечьих шкур, постелил его на ближайший камень, и женщина опустилась на него со вздохом облегчения.
— Верно ты говоришь, я очень устала, — проговорила она, переводя дыхание. — Уж и не знаю, хватит ли у меня сил взойти на гору.
— Вот немного посидишь, отдохнешь здесь, тебе легче будет идти, — ласково заметил юноша. — Слишком много нам приходится странствовать в последнее время, — заметил он снова. — Может быть, нам еще можно было остаться в деревне, пока ты вновь не наберешься сил. А не правда ли, как здесь красиво? Посмотри, какая чудная зелень на этих холмах, как все они усеяны цветами. Пока ты отдохнешь, мама, я пойду нарву тебе цветов, хочешь?
Мать ласково улыбнулась.
— А не лучше ли тебе отдохнуть, до города еще далеко.
— О, я почти не устал! — весело ответив, мальчик принялся собирать цветы.
Глаза матери с любовью и лаской следили за ним, когда он карабкался за каким-нибудь хорошеньким горным цветочком, соблазнительно видневшимся из какой-нибудь расщелины.
— Дитятко мое, — шепнула она про себя, — как скоро, однако, ты вырос… А привязан ко мне по-прежнему, как мальчик.
— Смотри, мама, сколько набрал! — еще издали крикнул Стефан, — показывая матери огромный букет цветов. — Вот, смотри: розы белые, желтые, красные!.. Не правда ли, как прелестно пахнут. В деревне, наверно, в каждом доме есть сад. Вот с той высокой скалы, где я нарвал роз, видны внизу гранатовые и померанцевые деревья, и все они сейчас в цвету. Согласилась бы ты, мама, жить в таком прелестном уголке? Ведь я мог бы теперь своим трудом зарабатывать столько денег, что нам, пожалуй, хватило бы на покупку земли в этой местности… Он раньше жил в Назарете, — продолжал мальчик, немного помолчав. — Нам непременно нужно будет посмотреть дом, где Он жил и вырос…
— Я думаю, нам пора уже подниматься, Стефан, — проговорила мать, — солнце уже час как зашло. Скоро ведь ночь…
— Правда, мама, пора уж! — ответил мальчик и, быстро встав, помог матери подняться.
После утомительной получасовой ходьбы путники достигли наконец, черты города. При самом входе в город бил ручеек, который мелодично журчал по своему каменному желобу. Подойдя к нему, женщина остановилась и, тяжело вздохнув, упала на траву со слабым криком: «Не могу больше».
— Мама, ведь мы уже почти пришли, — испуганно проговорил Стефан, склоняясь над ней. — Еще одно маленькое усилие — и мы будем иметь ночлег! Выпей глоток свежей водицы. Ты сама увидишь, как это освежит тебя.
Но мать уже ничего не могла отвечать. Голова ее склонилась бессильно на землю, и, когда мальчик внимательно посмотрел ей в лицо, он увидел, что мать без сознания.
— Что теперь делать? — воскликнул Стефан, беспомощно ломая руки, — Мама, мама!
— Она без сознания, — раздался в ту же минуту сзади него чей-то тихий ласковый голом. — Ей надо побрызгать водой в лицо, она тогда придет в себя.
Стефан оглянулся и увидел сзади себя женщину с водоносом на голове. Еще раз посмотрев на лежавшую без чувств Приску, женщина быстро сняла с головы водонос, зачерпнула им воды из источника и, наклоняясь над бесчувственной Приской, стала брызгать водой в ее бледное лицо.
— Вот она уже и приходит в себя, — проговорила незнакомка, — зачерпни в кружку воды и дай ей попить.
Стефан мигом исполнила, что ему было сказано, и через время, к его великой радости Приска пришла в сознание. Тяжко вздохнув, она посмотрела вокруг себя, попробовала подняться, но снова со стоном упала на траву.
— У вас есть в городе родственники или знакомые? — спросила незнакомка у Стефана.
— Нет, мы не знаем здесь никого и поэтому хотим остановиться в гостинице. Есть здесь где-нибудь поблизости гостиница?
— О, до гостиницы вы сегодня не дойдете, так как она находится совсем на другом конце города. А вот мой дом совсем близко отсюда. — С этими словами женщина указала на слабый свет, пробивавшийся сквозь листву деревьев. — Если ты поможешь мне поднять свою маму, мы, пожалуй, доведем ее туда общими усилиями. До дверей моего дома всего лишь несколько шагов. Вы оба у меня переночуете.
— О, какая вы добрая! — радостно воскликнул Стефан. — Чем я могу отблагодарить вас?
Общими усилиями они поставили на ноги обессилевшую Приску и, поддерживая ее с обеих сторон под руки, благополучно довели ее до гостеприимного дома.
— Пусть она поспит, я уверена, завтра же лучше себя почувствует, — проговорила хозяйка, выходя из своей маленькой спальни, где она уложила отдыхать обессилевшую Приску.
Между тем Стефан уже успел ознакомиться с квартирой и осмотреть все ее скромное, но в достаточной степени опрятное убранство. Теперь он внимательно рассматривал хозяйку этого жилища.
Это была довольно высокая, стройная женщина, и, хотя она была уже средних лет, ее лицо с темно-голубыми глазами, обрамленное красивыми уже серебрившимися волосами, не утратило еще нежной девственной красоты очарования.
— Ведь ты тоже устал, мальчик! — обратилась она к Стефану с ласковой улыбкой, озарившей ее доброе лицо. — Вот, покушай немного и отдохни! — И с этими словами она подала Стефану кружку молока и несколько ячменных лепешек.
— Как же это вышло, — начала она, когда Стефан немного подкрепился, — что вы так далеко ушли от дома? Твоя мама сказала мне, что вы из Капернаума.
В ответ на это мальчик с видимым удовольствием начал рассказывать свою историю со всеми подробностями, особенно — о своем исцелении Чудотворцем Назарянином.
— Как видишь, нам ничего не оставалось делать, как уйти из Капернаума, — закончил Стефан свой рассказ. — Мы отправились именно в Назарет, потому что очень хотелось посмотреть родной город Иисуса. К тому же, я надеялся еще раз увидеть Его здесь… Ты знаешь этого Иисуса?
При этом вопросе на глазах хозяйки блеснули слезы и в то же время лицо ее озарила та же лучезарная улыбка, придавшая ей поистине неземную красоту.
— Это Сын Мой! — скромно ответила она. — А это — Его родной дом…
Глава 19. Тит попадает к разбойникам
— Я давно уже хотел поговорить с тобой по душам, Тит. Скажу без обиняков: ты пользуешься особым благоволением нашего хозяина. Да и нужно отдать тебе должное: я всегда готов засвидетельствовать, что под моим надзором ни разу еще не было такого честного и трудолюбивого работника, как ты. Я искренне к тебе расположен. Сам я служу здесь уже много лет, и скоро не в состоянии буду исполнять свой долг, как следует. Я накопил за долгую службу кое-какие деньжата, и вот теперь думаю на покой идти. Куплю себе небольшой виноградник и заживу на старости лет в своем домике… да! Ну так вот, я хотел тебе сказать, если ты и впредь так честно будешь служить хозяину, то… я не вижу никаких причин, чтобы тебе не заменить меня. Понял?
Такие приблизительно слова говорил Бенони почтительно стоявшему перед ним Титу. Молодой человек весь покраснел от радости, слыша такие лестные для себя слова, но не сказал в ответ ничего, так как видел, что старик хочет еще что-то добавить.
— У меня есть для тебя очень важное поручение, — продолжал Бенони после небольшой остановки, — я возлагаю на тебя это поручение по особому желанию нашего хозяина, высокочтимого Иаира. Искренне говоря, я скорее поручил бы это кому-нибудь другому, а не тебе. Не потому, конечно, что я не доверяю тебе, а потому, что у тебя еще мало опыта. А поручение вот какое: у нашего хозяина недалеко от Тивериады есть виноградник, и ты должен будешь отправиться туда и отвести деньги его управителю Калебу. Вместе с этим мешком ты передай ему вот это письмо от меня: здесь указано подробно кому, сколько нужно выдать жалования. Денежный мешок ты прикрепи у себя к поясу, да возьми еще на всякий случай и оружие. Я велю дать тебе быстроногого мула, так что, если ты сейчас отправишься в путь, еще до восхода луны ты успеешь возвратиться домой.
— Самое позднее через полчаса я буду готов! — проговорил Тит, поклонившись. — Ах, вот еще только, будь добр, расскажи мне подробнее, как я могу попасть к винограднику?
— С удовольствием… только… я лучше дам тебе в проводники старика Азу. Он часто ездил туда и отлично знает дорогу.
— А когда он ездил туда, его ведь никто не провожал? — с улыбкой спросил Тит.
— Разумеется, никто! — и Бенони уже хотел идти, но, видя, что Тит покраснел, в примирительном тоне заметил: — Ведь ты же сам знаешь, Тит, что наша местность не совсем безопасна — много разбойников. Двоим, во всяком случае, лучше будет, чем одному…
— Нет! Уж если ты не доверяешь мне одному, пошли лучше с деньгами старика Азу, — вырвалось у Тита.
— Нечего обижаться, Тит, — проговорил изумленный Бенони, — неужели ты не веришь, что у меня к тебе полное доверие? Больше того, я люблю тебя, как сына, и мне не хочется, чтобы ты подвергался опасности.
— Неужели у меня не хватит сил разделаться с двумя-тремя негодяями? Поверь мне, я знаю все уловки и приемы разбойников гораздо лучше, чем ты думаешь, и уже не дам провести себя. Да если бы на беду мы попались действительно в руки ворам, то Аза послужил бы мне только помехой. Ну что он сделает при своем слабом телосложении, если попадет, например, в лапы Думаха?
— Что ты говоришь? — рассеянно переспросил Бенони, видимо, что-то соображая.
Тит вовремя закусил губу.
— Ну, пора мне в путь! — торопливо заговорил он. — И не в обиду тебе будет сказано, но я предпочел бы отправиться один, без Азы.
— Как хочешь. Я уже не стану противоречить твоему желанию. Да хранит тебя Иегова от всякого зла и да возвратит Он тебя невредимым.
— В этом-то и сомневаться нечего, не стоило бы и молиться об этом. Недаром я беру с собой пару ножей да еще дубину, — ответил с усмешкой Тит.
Старый Бенони неодобрительно покачал при этих словах головой.
— Эх, сразу видно, что ты язычник! — добавил он со вздохом.
Через полчаса Тит выезжал уже со двора. На его поясе висели мешок с деньгами, дорожная сумка с провизией и два огромных ножа.
— Еще до восхода луны буду дома! — крикнул он, оборачиваясь в последний раз к Бенони, который с озабоченным видом уже несколько раз повторял ему свои предостережения. Старик еще раз покачал головой и, запирая ворота, долго еще охал и сожалел, что отпустил Тита одного.
А Тит, между тем, достиг городских ворот и направился по тропинке, ведущей к горам. Было прелестное весеннее утро. Солнце весело и ярко освещало поля и виноградники, сверкавшие под его лучами чудной изумрудной землей. По обеим сторонам дороги тянулся красивый луг, испещренный множеством самых разнообразных цветов. Пестрые бабочки перелетали от цветка к цветку, и их жужжание и трескотня вместе со звонкой трелью жаворонка, сверкавшего на высоте лазури своими крылышками, сливались для слуха в один радостный гимн весне.
Тит ехал молча, вдыхая аромат цветов и мечтательно вслушиваясь в звуки весеннего гимна, всем существом своим ощущал блаженство молодой здоровой жизни.
К полудню вид местности стал постепенно изменяться. Вместо цветущих полей и зеленеющих виноградников началась однообразная гористая местность. Путь с каждым часом становился все труднее и повернул, наконец, в узкое скалистое ущелье, довольно густо заросшее дикими олеандрами и тамариндами.
Въехав в ущелье, Тит внимательно осмотрелся по сторонам, затем сошел с мула, привязал его к дереву, а сам ползком стал пробираться сквозь густой кустарник на небольшую котловину, где между деревьев журчал небольшой ручеек с прозрачной, как кристалл, водой.
Тит приложил ухо к земле и начал прислушиваться. Не услышав никаких подозрительных звуков, он быстро взобрался на одно из самых высоких деревьев в котловине и осмотрелся кругом. С высоты ему видна была уже пройденная им дорога. Извиваясь тонкой лентой, она постепенно поднималась в гору и заканчивалась в описываемом ущелье.
На несколько сот футов ниже тихо перекатывались голубые волны Генисаретского озера, а на далеком горизонте поднималась, подобно исполинскому облаку, вершина Ермона.
Совершенно успокоившись, он с прежней быстротой спустился с дерева, пробрался сквозь кустарник назад к тому дереву, где был привязан его мул, и взял его за узду.
— Пойдем-ка, я угощу тебя такой водицей, какой ты и с роду, наверное, не пил, — проговорил он ласково, потрепав животное по шее.
Напоив мула, Тит пустил его на лужайку, а сам уселся под деревом и принялся утолять свой голод. Местечко, избранное им, было уютным уголком, покой которого нарушался лишь щебетанием птичек да мирным журчанием воды в ручейке.
Тит вскоре почувствовал, как постепенно под влиянием тишины окружающей обстановки сладкая истома разливается по его телу и легкая дремота заволакивает глаза какой-то туманной дымкой.
Убедив самого себя, что мул недостаточно отдохнул, Тит растянулся на траве во весь рост, положив руку под голову, и через несколько минут уже спал крепким сном.
Долго ли он спал, он не помнит, только внезапно проснулся от ощущения какой-то тяжести или тесноты. Сделав безуспешную попытку перевернуться на другую сторону, он открыл глаза и тотчас же понял, в какую ужасную ловушку попал. Он был связан по рукам и ногам. В нескольких шагах от него, прислонившись к стволу дерева, сидел Думах и насмешливым, торжествующим взором смотрел на него. Вокруг него отдыхали на траве его свирепые товарищи. Пробуждение Тита было встречено громким хохотом и язвительными насмешками.
— Что, проспался, паренек? — спрашивал один.
— А мы так и знали, что ты здесь будешь, — говорил другой. — Местечко-то хорошее, знакомое. Ты, наверное, совсем нас заждался?
Тит сделал отчаянную, но совершенно бесполезную попытку освободиться от уз и с нескрываемой злобой осмотрелся вокруг.
— Приятная сегодня добыча у нас! Мешок с деньгами, мул, да и ты еще в придачу, — проговорил Думах с громким смехом, потрясая сумкой с деньгами в воздухе.
— Не все же одни неудачи! — пробурчал сквозь зубы один из разбойников.
— Ну, живо! Надо поворачивать к Иерусалиму! — крикнул Думах. — С вами, пожалуй, и впрямь беду наживешь. Денег пока хватит на всех! Айда!
— Развязать его? — спросил в это время Гай, кивком головы указывая на Тита.
— Развязать?.. Что ты — в уме сегодня? Не курица же я, в самом деле, чтобы поступать так с ним. За несколько дней до этого, — продолжал он, злобно сверкая глазами в сторону Тита, — мне нужно было немного проучить своего сына Стефана, он из рук, было, выбился. Так вот… когда я его стал стегать помаленьку, кто-то угодил мне камнем в голову, да так ловко, что я без чувств свалился на землю. А потом тот же негодяй связал меня, беспомощного, по рукам и ногам и оставил на съедение зверям.
— Ловко это было сделано, я сам могу засвидетельствовать, — перебил Гай с усмешкой, — ты кричал, как бесноватый, когда я случайно шел по дороге и освободил от уз, а то собаки давно бы тебя съели!
— Так тебе и надо! Я бы тебя еще не так, если бы не Стефан, — весь дрожа от бессильной злобы, глухо проворчал Тит.
— Так это был ты, негодная тварь, иудейская собака! Ну припомни же! — побледнев от ярости, вскричал Думах, подскакивая к Титу.
Не в силах сдержаться от бешенства, он выхватил свой нож и, широко размахнувшись, с силой опустил его на беспомощного юношу. К счастью, Гай вовремя толкнул Думаха под руку, и удар миновал голову Тита, угодив в ствол дерева.
— Что с тобой? — закричал Гай, схвативши Думаха за руку. — Ошалел ты что ли, из-за таких пустяков рубишь мальчику голову… да еще собственному сыну…
— Не сын он мне! — скрежеща от ярости зубами, пробурчал Думах. — Он — проклятый иудей. Я ненавижу его.
— Да что же ты думаешь, мы раньше не знали этого, — с улыбкой проговорил Гай. — Да кто бы он ни был, ты не должен его убивать! Скажи лучше, отпустить ли его и позволить бежать отсюда или взять его с собой в Иерусалим?
— Да уж, конечно, с собой нужно взять, — нахмурившись, проговорил Думах, вытаскивая из дерева свой нож. — Развяжи его, только, если в дороге он сделает попытку бежать, немедленно умертвить его!
Немного спустя вся шайка двинулась в путь. Впереди в качестве лазутчиков следовали двое самых проворных из всей шайки и внимательно прислушивались к каждому подозрительному шороху. За ними шел Тит со связанными сзади руками, по бокам шли двое других разбойников, а остальные во главе с Думахом, сидевшим на муле, заключали шествие.
Тит гораздо больше был занят своими грустными думами, чем окружавшими его личностями. «Эх, хватило же у меня ума заснуть на этом месте, — думал он. — И зачем я не избрал другой дороги? Что подумает обо мне Бенони, когда не дождется меня к назначенному сроку и узнает, что я совсем не был на винограднике! О, зачем это случилось так рано! Пусть бы попался этим негодяям на обратном пути, когда деньги были бы уже отданы по назначению!» Он тихо застонал.
— Что, наверно, веревки трут руки? — участливо спросил Гай, который шел рядом с ним.
— Нет, — кротко ответил Тит и сейчас же, под приливом какой-то безумной надежды на спасение, умоляющим тоном прибавил вполголоса. — Ты всегда, Гай, относился ко мне ласково и дружелюбно, не можешь ли ты мне помочь бежать?
— Не говори, парень, таких глупостей, — строго заметил Гай. — Зачем тебе от нас уходить? Ведь мы давно уж друзья-приятели тебе, а с нами не соскучишься. Постарайся только угодить Думаху, а там весело уж заживем с тобой.
— Никогда и ни за что на свете я не соглашусь угождать Думаху! — возразил Тит со страшным видом. — Он меня ненавидит, как и сам не раз говорил мне. И я тоже плачу ему той же монетой. Я жалею теперь, что не убил его, когда он мучил Стефана.
— Конечно, свет и без него мог бы отлично обойтись, — с улыбкой заметил на это Гай. — Невелика была бы потеря! Да кто знает, может, и для него это, в конце концов, было бы гораздо полезнее.
Немного спустя Тит снова обратился к своему спутнику с вопросом:
— Не можешь ли ты мне сказать, откуда украл меня Думах? Ты ведь слушал, как он назвал меня сейчас евреем?
— Меня самого занимает этот вопрос, и я с удовольствием хотел бы узнать, что ты за человек, — задумчиво проговорил Гай. — Я убежден только, что за тебя заплатили бы Думаху кругленькую сумму, если бы он захотел. Я всегда думал, что он украл тебя у какого-то знатного и богатого иудея в Иерусалиме. Когда я узнал его в первый раз, он недавно прибыли из Иудеи, и между нами считался иностранцем. Тогда тебе было всего года три. Я как сейчас помню, как ты колотил своими ручками Думаха за то, что он назывался твоим отцом.
Тит ничего не ответил. «Утешительно хоть то, что я сын непростого иудея. Однако чьим же сыном я мог быть? А Думах сначала научил ненавидеть иудеев, а потом говорит, что я иудей. стало быть, Стефан не брат мне, а мать… матери я совсем не знаю. Она меня тоже, конечно, ненавидела, иначе она сказала бы мне когда-нибудь, кто я такой и чей сын».
Наступила ночь. Над темными скалами поднималась луна. Тит поднял голову, и слезы невольно выступили у него на глазах.
«Бенони теперь, наверное, ждет меня, — с сокрушением подумал он. — А когда я не приду, он, конечно, подумает, что я украл деньги».
Глава 20. Неудачная попытка
Разбойничья шайка с пойманным Титом быстро продвигалась к Иерусалиму. Шли при свете месяца, а днем шайка располагалась в чаще или во рву и подстерегала свою добычу. Уже несколько несчастных путников таким образом попались к ним в лапы. Разумеется, их обирали и, если они не противились грабителям, отпускали полураздетых на волю. Но горе тому, кто делал попытку к сопротивлению или кричал о помощи: острый нож тотчас же прекращал его существование.
«Мертвец не поднимет лишней тревоги», — говорил в таких случаях Думах.
На четвертый день с восходом солнца они достигли холмов, тянувшихся с западной стороны Иерусалима, и решили устроить привал в одной из узких лощин между холмами, чтобы отдохнуть от пути, собраться с силами для новых походов.
— Вот что, молодцы, — промолвил Думах, подкрепившись немного пищей, — я хочу сейчас отправиться в город и пойду один, а вы здесь ждите меня. Смотрите только, не расходитесь, а то прогорит наше дело, еще и не начавшись, как следует.
После этих слов он отвел в сторону Гая и начал говорить с ним о чем-то.
Тит был убежден, что речь шла о нем, но на лице его не было и следа какого-то волнения. Он даже питал надежду уйти как-нибудь незаметно во время общего возбуждения, которое должно было вскоре наступить от бурдюков с вином. В его голове роились уже планы, как он станет отыскивать в Иерусалиме своих настоящих родителей, и как он первый раз откроется им.
По истечении нескольких часов Думах возвратился.
— Все в порядке, — коротко ответил он на вопросительные взгляды своих товарищей. Осушив залпом несколько кубков вина, он завалился под дерево и вскоре заснул глубоким сном. Остальная братия продолжала еще вполголоса переговариваться между собой. До Тита долетали иногда обрывки их разговора.
— Пятьсот человек уже согласились, — говорил один, — в успехе нечего и сомневаться.
— Так что же, решили сегодня? — спросил другой.
— Да, как только взойдет луна. Через ворота нетрудно перебраться, а там Варавва собственной рукой сорвет орла. Говорят, в храме много всякого добра, не мешало бы нам поживиться. Подождем только товарища, еще не то будет. Говорит… — тут разбойник понизил голос так, что конца фразы Тит не мог расслышать.
— Так он еще здесь? — переспросил собеседник.
— Здесь. Пилат до сих пор не смел наложить на него рук, хотя рано или поздно должен будет сделать это. А велика ли сумма?
— Еще бы не велика! Да если бы нам с тобой удалось состряпать это дельце, то зажили бы под старость. Нужно только вовремя выбраться из суматохи да попасть поскорее к морю… То-то весело зажили б в Греции…
— Да, план вполне достоин нашего атамана. Варавва знает все?
— О, нет!.. Даже не предчувствует, верно. Ведь ты же сам знаешь, он благочестивый иудей и даже сын раввина. Он пойдет, только желает поскорее сорвать римского орла с храма, так как считает это оскорблением святыни. Во всяком случае, он дельный малый.
— Тем лучше для нас. Нас никто не знает в стране, и мы можем совершенно легко скрыться. Ну а его, беднягу, наверно, заберут и распнут на кресте.
— Да помоги нам Юпитер, — задумчиво проговорил Гест.
— Со своей стороны, если удастся, обещаю принести золотую цепь к его алтарю.
— И я тоже, — воскликнул собеседник.
Очевидно, от их разговора проснулся Думах и потребовал снова вина. Его дикий взор остановился внезапно на Тите.
— Что же будем с этим молодчиком делать? — спросил после некоторого молчания один из разбойников, заметивший взгляд атамана.
— Вот об этом-то я и думаю, — проговорил Думах со злой улыбкой, от которой Тит невольно побледнел и инстинктивно вздохнул. Гай, с одного взгляда понявший своего атамана, не дал ему говорить дальше.
— Вот попробуй этого винца, — заговорил он, наливая ему кубок и стараясь отвлечь его мысли от Тита. — Прелестное вино, об заклад готов биться, что ты такого еще не пил… Держи еще. Ну, каково?!
Думах, не торопясь, осушил кубок и подставил его снова.
— Вино это дорогого стоит! — воскликнул он, причмокивая губами. — Да откуда оно у нас взялось?
— Эге… а вчера-то мы самарянского виноторговца обобрали. Забыл? — говорил Гай, наливая до краев другой кубок. — Мне думается, сегодня ночью лишняя пара рук не помешает, — заговорил тише. — Смелей и отважней твоего Тита трудно и найти. Вспомни, как он в прошлом году расправился с эфиопом, несмотря на то, что тот был великаном против него. Право, он очень нам пригодится! А ты что скажешь? — добавил он, обращаясь к Титу. — Хочешь идти сегодня с нами на римлян?
— Хочу! — воскликнул Тит с неожиданным возбуждением. — Только бы дали мне в руки хороший меч!
Думах в четвертый раз подставил Гаю свой кубок.
— Я думаю оставить его здесь, — проговорил он медленно, — и потому именно, что он легко может ускользнуть от нас в суматохе и опять станет мне поперек дороги!
— Не советую тебе этого делать, товарищ, — возразил Гай, дружески кладя руку на Тита. — Если мы его оставим здесь, для нас же больше опасностей будет. Я беру его на эту ночь под свой присмотр, и да хранят его боги, если он сделает хоть какую-нибудь попытку бежать.
— Чтобы с ним не случилось, мне все равно, — проговорил Думах, видимо охмелевший. — Если ночью будет удача, то я буду вполне отомщен за ту несправедливость, какую причинил мне его отец. Ха-ха-ха! Ну а теперь — вперед! Пора отправляться, чтобы не возбудить никаких подозрений. Нам нужно входить в город по три-четыре человека. Ожидать друг друга у винной лавки Клопы, что на верхнем рынке. Туда придет и Варавва, а как только стемнеет, подойдут и другие. Давайте еще раз выпьем за успех нашего дела!
* * *
Узкая полоска света падала на улицу из дверей лавки Клопы, когда Тит и Гай подошли к группе других разбойников, рассуждавших о том, действительно ли это место назначено было для сбора.
— Э-э, знакомый дом! — воскликнул Пока. — Немало веселеньких деньков провел я в нем.
— Да разве ты родом из Иерусалима? — спросил Гай.
— Конечно. Здесь родился, здесь и воспитывался. Мой отец был золотых и серебряных дел мастер, да еще и каким мастером-то! Даже в храме есть много сосудов его работы. А вот в этой винной лавочке я впервые познакомился с Думахом. Посмотрел бы ты на него тогда, что это за красавец был! Потом с ним что-то случилось, что именно, не знаю, только он бежал в Галилею с женой и ребенком, с этим Титом. Сначала жена называла его Давидом, а потом все стали звать его Титом, хотя я вполне убежден, что его настоящее имя — Давид.
Тит с напряженным вниманием ловил каждое его слово, надеясь узнать от него какие-нибудь новые подробности. В руках у него был теперь меч, который дал ему Гай, и он надеялся убежать в темноте от разбойников. Ему страстно хотелось узнать как можно больше подробностей о своем происхождении и о своих настоящих родителях.
Кроме того, ему хотелось увидеть Варавву, сына раввина, который был не прочь принять участие в готовившемся нападении на римлян.
«Ну что же, уйду я отсюда, — рассуждал он про себя, — вернусь в Капернаум… Придется ведь сознаться, что Бенони был прав. Кроме того, откуда я могу взять деньги в уплату мула и за убытки? А тут… подождать два часа, и все же что-либо попадет».
Между тем, вся компания направилась в винную лавку.
— Смотри, вот Варавва! — шепнул Титу Гай, когда они вошли в лавку. — Тот, который разговаривает с Думахом.
Тит посмотрел в указанном направлении и увидел человека богатырского телосложения со смелыми чертами лица и живыми блестящими глазами. Вся фигура его представляла редкий контраст с физиономией Думаха. С первого же взгляда Тит почувствовал невольное уважение к этому человеку и, пробравшись сквозь толпу, стал возле него, чтобы можно было слушать все, что он говорит.
— Он не осмелится снова поставить орла, раз он будет свергнут, — говорил Варавва приятным голосом. — Довольно уже символ римского могущества осквернял храм Иеговы… О, когда он попадется мне в руки, я его в куски разобью и лично брошу перед их дворцом. В сущности, Пилат — трус!
— Верно! Верно! — одобрительно закричали вокруг. — Долой проклятого орла!
И с громкими криками в слепом возбуждении все ринулись на улицу. Титу удалось выскочить из лавки почти рядом с Вараввой. Весь рынок уже был заполнен толпой заговорщиков с оружием и факелами в руках. При появлении вождя на несколько минут воцарилась тишина. Варавва в нескольких словах изложил порядок и план нападения. Погасив факелы, вся толпа двинулась под покровом темноты по направлению к храму. Но не прошли они и половины пути, как послышался лязг оружия, и чей-то громкий голос спросил у них пропуск.
— Мы погибли, — прошептал Титу Гай, с которым они шли за Вараввой. — Это римская стража.
— Люди, вперед, на римлян! Их всего тут кучка! — закричал Варавва.
С громким криком толпа бросилась вперед.
Варавва был уже в самом центре схватки и сражался с отчаянной смелостью, но ясно было, что беспорядочной шайке мятежников не удастся прорваться через ряды римских всадников.
— Нам изменили, — шепнул Думах Гаю, — нужно бежать поскорее отсюда. Сегодня уже ничего не выйдет. Римляне, как пчелы, лезут на нас.
Почти в то же самое время из передних рядов раздался чей-то неистовый крик:
— Гарнизон идет! Варавва в плену! Спасайся, кто может!
Среди мятежников поднялась беспорядочная суматоха; каждый думал только о себе и своей собственной безопасности. Тит быстро отдалился от других и бросился в темноту в одну из узких улиц города. Видя, что никто его не преследует, он остановился, чтоб передохнуть. Крики солдат и мятежников все тише и тише слышались вдали.
«Теперь я спасен! — подумал он. — Если удастся до утра где-нибудь пробыть незамеченным, мне легко будет завтра уйти из города, лишь только отворят ворота. Приду прямо к Бенони и расскажу ему все как было. Он мне поверит. Однако почему моя туника стала такой теплой и влажной?»
Раздумывая об этом, он внезапно ощутил жгучую боль в голове.
«Ранен!» — понял он и нащупал довольно глубокую рану на голове, из которой текла кровь.
— Странно, — прошептал он, — я и не заметил, как меня ранили…
Через несколько минут он почувствовал сильную слабость и головокружение.
Опираясь на стенку, он стал осторожно продвигаться вперед, вдоль по улице. Взошла луна, и при свете ее Тит заметил, что вышел на широкую площадь, на противоположном конце ее пылал костер, вокруг которого виднелись силуэты людей.
«Если никто не поможет мне, все равно истеку кровью на улице», — подумал Тит и медленно направился к огню, не подозревая, какой опасности подвергается.
Не дойдя немного до костра, он почувствовал себя дурно и, испустив болезненный крик, без чувств упал на землю.
— Что там за крик еще? — спросил один из сидевших у костра солдат римского гарнизона.
— Я ничего не слышал, — ответил другой.
— Кто-то вскрикнул, совсем близко отсюда.
— Это, наверно, кто-то из мятежников, обратился к ним начальник отряда. — Наши люди преследовали их до городских предместий, взяли при этом много пленных, захватили и самого Варавву. Будет на что посмотреть на иудейской Пасхе.
— А что такое? — спросил один из солдат.
— Кресты, конечно. Ведь ты же знаешь, что Пилат распинает иудеев-бунтовщиков. И умно делает! На праздник в город их собирается несчетное количество, и кресты внушат им гораздо больше почтения и страха, чем все наши легионы.
— Тсс… опять стон, — проговорил один из солдат. Он быстро зажег факел и, подняв его над головой, осветил окрестность.
— Сюда, — крикнул он, направляясь к Титу. — Это раненый! Помогите немного поднять его.
Спустя некоторое время несколько дюжих рук перенесли раненого к костру, и все с любопытством столпились вокруг него.
— Кто бы это мог быть? — спросил один.
— Судя по лицу — иудей и, по-видимому, один из бунтовщиков, — произнес начальник отряда, склоняясь над Титом. — Оторви от его платья кусок материи да перевяжи ему рану! У него глубокий шрам, и он непременно истек бы кровью. Подай сюда вина! Надо дать ему глоток.
У теплого костра и после нескольких капель вина Тит пришел в себя.
— Можешь встать или нет? — поднимаясь с земли, спросил начальник.
Вместо ответа Тит тоже встал с земли, хотя с большим трудом.
— Ты принимал участие в мятеже? — начал допрос офицер.
— Да… — ответил Тит, — принимал, только…
— Эй, Гай Брут! Отведи его в темницу! — перебил его офицер. И прежде чем Тит успел выговорить хоть одно слово в свое оправдание, двое солдат схватили его под руки и через несколько минут он очнулся в темнице. Здесь он упал на пук гнилой соломы, лежавшей на каменном полу, и, несмотря на жестокую боль в голове, тотчас же заснул, как убитый.
Глава 21. Приговор над Титом и Думахом
Больше недели томился Тит в сырой и мрачной, как могила, тюрьме. Но однажды его разбудили несколько человек тюремной стражи и, приказав следовать за ними, быстро повели его по улицам проснувшегося Иерусалима ко дворцу римского правителя. Пройдя через охраняемые стражей ворота, они очутились в судилище претория.
Тит осмотрелся. Зал уже битком был набит всякого рода людьми: и иудеями, и язычниками, и мирными жителями, и воинами. Возвышаясь над всеми, в великолепном кресле сидел римский наместник Понтий Пилат.
На мгновение Тит совершенно забыл под наплывом томительных мыслей, что происходит вокруг. Дикий, хотя и сдержанный, шум возбужденных голосов окружавшей его толпы заставил его прийти в себя. Оглянувшись еще раз, Тит заметил недалеко от себя мощную фигуру Вараввы. Скованный по рукам и ногам, со стражей по сторонам, он стоял на возвышении перед судом.
— Ты обвиняешься в том, что вечером в двадцать седьмой день месяца адара (марта) поднял мятеж и собственными руками умертвил римских солдат при исполнении ими своих обязанностей. Что скажешь в свое оправдание?
— Где мои обвинители? Пусть они выступят! — произнес Варавва, смотря прямо в лицо правителя.
— Приведите свидетелей! — отдал приказ Пилат. Через минуту в зал суда привели несколько человек, среди которых Тит к немалому своему удивлению увидел Геста.
Свидетели показали, что обвиняемый в ночь на двадцать восьмой день месяца адара (марта) устроил заговор против правительства и что он виновен в смерти многих римских воинов.
— Что скажешь в ответ на показания свидетелей? — спросил Понтий Пилат.
— А что сами свидетели делали в тот вечер? — с усмешкой спросил в свою очередь Варавва.
— Тебя это не касается! — заметил Пилат. — Говори, что ты можешь привести в свое оправдание, или я произнесу над тобой приговор.
— Я хотел только сказать, — начал Варавва, хорошо понимая безнадежность своего положения, — что я сожалею только об одном, что нам не удалось сорвать с храма Иеговы вашего ненавистного орла! Если бы все римляне, осквернившие храм Божий, имели общую шею, я без всякого сожаления перерубил бы ее одним взмахом меча, чтобы освободить землю от них.
Эта речь была встречена громким шиканьем и свистом со стороны римлян и сдержанным одобрением со стороны присутствующих здесь иудеев.
Пилат побледнел, как мертвец, и дрожащим от гнева голосом произнес:
— Ты сам объявил себе приговор. Мне остается только повторить. В ближайший пяток, то есть пятнадцатого нисана (апреля) ты будешь пригвожден ко кресту и останешься на нем до тех пор, пока не испустишь последний вздох. Кроме того, тебя подвергнут бичеванию: один раз теперь, при выходе из претории, другой раз перед распятием.
С этими словами Пилат дал знак страже увести осужденного.
Тит едва не лишился чувств, услышав жестокий приговор Пилата, но на Варавву он не произвел, по-видимому, никакого впечатления, и он оставил зал суда с тем же гордым, бесстрашным выражением лица, какое у него было в ту ночь, когда он готовил восстание.
После этого перед Пилатом предстало человек пятьдесят или шестьдесят других лиц, обвиняющихся в мятеже. Судья, после короткого расспроса, велел их отпустить, подвергнув их предварительно жестокому бичеванию и продержав ночь в колодках.
Солдаты, стоявшие рядом с Титом, грубо втолкнули его на возвышение, и здесь, к величайшему своему изумлению, Тит очутился лицом к лицу с Думахом. Думах, как видно, тоже не ожидал встретить здесь Тита.
Увидев его, он раскрыл глаза, и в то же время злорадная улыбка засветилась на его лице.
— Обвиняемые! — обратился к ним Пилат. — Вы повинны в трех различных преступлениях: в открытом грабеже, убийстве и мятеже против правительства. Выслушайте сейчас показания свидетелей, и потом пусть каждый скажет, что знает, в свою защиту.
Первым из свидетелей выступил тот самый самарийский купец, вино которого удостоилось таких похвал Думаха. Он рассказал, как он путешествовал по делам из Самарии в Иерусалим, как напали на него разбойники и как они отняли у него весь товар, состоявший из нескольких мехов превосходного вина, и даже сняли с него одежду. Избив его и вдоволь надругавшись над ним, они оставили его полумертвым на дороге. К счастью, той дорогой проходил один из его соплеменников, который и спас его от неминуемой смерти. В заключение он заявил, что узнает в стоящих перед судьей обвиняемых тех злодеев, которые ограбили его и избили.
Второй свидетель с клятвой утверждал, что в ночь, когда произошел мятеж в городе, он видел этих людей в сообществе Вараввы в винной лавке Клопы и затем в схватке мятежников с римской стражей.
Последним свидетелем оказался Гест. Давая показания, он самым старательным образом избегал смотреть на Думаха и все время не сводил глаз с Пилата.
Гест опустил глаза в землю, потом поднял их на Пилата и боязливо посмотрел на стражу. Казалось, он чувствовал на себе пронизывающий взгляд Думаха.
— Что ты можешь сказать против этих людей? — обратился к нему Пилат.
— Мне обещали дать свободу, — заговорил он, наконец, робким голосом, — если я открою всю истину об этих людях. Могу ли я рассчитывать на свободу?
— Римляне всегда исполняют свои обещания! Переходи скорее к делу, — нетерпеливо вскричал Пилат.
— Слушаюсь, — с низким поклоном сказал Гест и тотчас начал давать сведения. — Обвиняемый Думах, который стоит сейчас перед вами, был атаманом нашей шайки. Нас было двадцать человек, но делом занимались только двенадцать. Постоянное место жительство было в Капернауме. Занимались же мы грабежами большей частью на проезжих дорогах Иерусалима. Путников было достаточно, и часто мы приносили домой богатую добычу. С пойманными на дороге мы обращались как когда вздумается: иной раз отпускали, а иной раз — приканчивали там же…
— А сколько примерно невинных жертв было вами убито? — прервал допрос Пилат.
— Не могу точно сказать, мы никогда не считали убитых.
— Этот юноша тоже из вашей шайки? — спросил Пилат, указывая на Тита.
— Раньше принадлежал к нам, его зовут Тит, а атаман выдает его за своего сына, но мы твердо были убеждены, что Думах украл Тита, когда он был еще ребенком, и что он вовсе ему не родной.
— Я об этом не спрашиваю! Мне нужно узнать только, принимал ли он личное участие в ваших разбоях?
— По природе он добрый малый, — помолчав с минуту, ответил Гест, — из него вышел бы хороший честный человек.
— Отвечай прямо на вопрос, убил ли он кого-нибудь?
— Один только раз он с эфиопом разделался, да и то это было в честном бою, потому что тот его первым затронул.
Но Пила уже не слушал.
— Вы слышали, что высказали против вас свидетели, — обратился он к обвиняемым, — ты, как атаман, говори первым. Что можешь сказать в свое оправдание?
Думах выступил вперед и жалобным голосом начал:
— Последний свидетель говорил одну ложь, постыдную ложь. По своим занятиям я — рыбак и честный человек, а юноша тот мне сын и своевольный упрямый мальчик, который не раз мне строил пакости. В его характере много дурного, к несчастью. Я в Иерусалим пришел только для того, чтобы отбить сына от компаний разных негодяев, с которыми он связан здесь, потому-то и очутился в винной лавке Клопы. Моему сердцу больно, что я должен свидетельствовать против своего собственного сына…
— Довольно, довольно! — резко остановил его Пилат. — По твоей физиономии видно ведь, что ты прекрасный гражданин и примерный отец, но все же нам придется пожертвовать тобой в угоду гостям, которые придут на праздник в Иерусалим. В пятницу, пятнадцатого нисана, ты будешь висеть на кресте вместе с Вараввой. Отведите его! — приказал он солдатам.
— А ты, недостойный сын отца честного, что можешь сказать в свое оправдание?
Тит растерянно осмотрелся вокруг как бы в поисках защиты и поддержки. Но он увидел перед собой насмешливую физиономию своего судьи да враждебные лица стражи. Голова его отяжелела, и силы оставили его, с раздирающим душу криком «Стефан! Мама!» он упал на колени.
Но Пилату уже надоела длинная процедура суда, к тому же время приближалось к обеду, а он сегодня ожидал гостей: после всего пережитого он почувствовал особенную потребность в отдыхе.
— Довольно! — с явной досадой произнес он, поднимаясь с кресла. — Здесь не место слезным сценам. Тебя распнут с остальными злодеями, одним негодяем будет меньше. Уведите его обратно в темницу!
* * *
Титу снова пришлось лечь на гнилую солому в сыром подвале тюрьмы. С виду он был спокоен и не думал, по-видимому, ни о пережитых сценах суда, ни об ожидающей его ужасной участи. Перед ним встали теперь картины мирной жизни на берегах Генисаретского озера, живые образы Стефана и Приски, милое личико Руфи и добродушное лицо Бенони.
Вместе с другими образами, которые проносились в его памяти, как яркий луч света, предстал образ великого Назарянина. Образ прекрасный, полный таинственности, исполненный любви божественной, превосходящей всякую земную любовь…
Титу показалось даже, что он слышит обращенные к нему слова Учителя: «Приидите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас» (Мф. 11:28). Эти слова успокоили его измученный дух, он закрыл глаза и крепко заснул.
Он видел сон. Ему казалось, будто он снова со Стефаном, и они вместе вышли погулять на большой красивый луг. Под ногами у них пестрели цветы, а над головой в необозримом просторе неба вились жаворонки и весело щебетали…
Своим обычным, звонким, как серебро, голосом Стефан говорил ему:
— Слышал ты, как говорил Учитель? «Посмотрите на лилии полевые, как они растут! Не трудятся, не прядут, но говорю вам, что и Соломон во всей своей славе не одевался так, как всякая из них» (Лк. 12:27; Мф. 11:28-30; Лк. 8:27,28). Отец наш Небесный любит и заботится о нас больше, чем об этих лилиях, ведь мы Его дети! Учитель не раз говорил об этом…
— Ты Его дитя, — с неописуемой грустью отвечал Тит, — а я… я даже не знаю, чей я сын.
Он поднял глаза и увидел впереди себя человека в белоснежной одежде.
— Кто это? — спросил он Стефана.
— Господь! Господь! — радостно воскликнул Стефан и бросился к Нему навстречу. А Тит остался на прежнем месте, не смея взглянуть прямо в лицо Спасителя. Стефан в избытке радости и благоговейного восторга припал к ногам Его. Иисус простер руку Свою, поднял его с земли, и они среди лилий полевых стали приближаться к Титу.
— Чадо мое! — прозвучал голос Спасителя. И в ту же минуту вся горечь, вся скорбь, накипевшая в душе Тита, сменились светлым чувством любви и благоговения. Учитель наклонился над ним, ласково коснулся его чела и снова произнес: «Ты — Мой!»
Глава 22. Смерть Приски
Прошло уже больше месяца с тех пор, как Стефан с матерью поднимался по скалистой тропинке к Назарету, а они все еще жили в гостеприимном домике Марии, Матери Иисуса. С того вечера, когда Приска в первый раз попала в дом Марии, она уже не поднималась с постели, и опытный взор хозяйки уже ясно видел, что дни больной сочтены. Однажды, склонившись над постелью умирающей чтобы ей помочь приподняться, Мария ласково сообщила ей о своем намерении известить о ее болезни Иисуса и просить Его, чтобы Он исцелили ее.
— О нет! — воскликнула вдруг с неожиданными слезами больная. — Я скоро умру. Но сердце мое радуется, что мне придется умереть в этом мирном благословенном жилище.
И действительно, Приска, видевшая слишком мало светлых часов в своей жизни, чувствовала себя совершенно счастливой в мирном домике Матери Господа. Часто, окончив дневные работы по хозяйству, Мария приходила с каким-нибудь рукоделием в комнату, где лежала больная, садилась у изголовья и подолгу беседовала с ней. Она рассказала ей однажды о том великом и чудном событии, которое произошло в Вифлееме, рассказала о путеводной звезде, о славословиях ангелов, о поклонении волхвов, пришедших с Востока. В другой раз, когда в комнате был Стефан, Мария сообщила им, как ангел предупредил их об опасности со стороны Ирода, и как они затем бежали с Младенцем Иисусом в Египет. Рассказывала и о жизни в Египте, и о своем возвращении в Палестину, и о поселении их в Назарете.
Стефан с жадным вниманием вслушивался в рассказы Девы Марии о детстве Иисуса.
— Вот на той скамье, что под фиговым деревом, — рассказывала Благословенная Мать, — любил Он сидеть в детстве. Я тоже приходила обыкновенно туда с ручной работой. Бывало, в то время, когда другие Его сверстники шумно толпились где-нибудь у колодцев или лазили по деревьям и разоряли птичьи гнезда, Он предпочитал оставаться возле Меня. Однако никто не мог сказать, что Он был скучен или угрюм. Все считали Его самым счастливым ребенком и всем он нравился. Заболеет ли чье дитя в селении, Он постарается его успокоить, плакал ли кто — утешит и всех привлекал к Себе лаской и любовью. Дети соседей, бывало, как пчелы, вились возле Него. Сядет на скамье, и уж около Него целая дюжина детей: кто на руках у Него, кто, прислонившись к коленам Его, сидя на земле, и все слушали с затаенным дыханием Его речь.
Говорил Он им о птицах, которые с любовью и терпением вьют себе гнезда и целыми днями трудятся без отдыха, чтобы вырастить своих деток. О красивых и нежных цветах, растущих в уединенных долинах, где никто их не видит, кроме Бога. По субботним дням Он читал им иногда псалмы или рассказывал истории из библейских времен. О Моисее в тростниковой корзине, о египетской царевне, об огромном Голиафе и о смелом отроке Давиде, Соломоне и многих других лицах.
— Ах! — невольно воскликнул при этих словах Стефан. — Как я хотел бы быть тогда в Назарете!
Нежная улыбка озарила лицо Марии.
— Ты знаешь, — продолжала Она, гладя рукой его волосы, — в некоторых отношениях ты походишь на Него. Ты часто напоминаешь Мне Его отроческие лета, потому Я и говорю с тобой так часто про Его детство.
Так проходило время в доме Марии. К больной Приске Она относилась с глубоким состраданием. От Ее проницательного взора не укрылось, что Приска имела какое-то черное пятно в своей жизни.
Однажды, сидя по обыкновению у постели больной, Мария заметила, как на замкнутых ресницах Приски выступили слезы и медленно покатились по ее иссохшим щекам. Мария встала, наклонилась к больной и, взяв ее похудевшую руку, ласково проговорила:
— Почему же ты не хочешь доверить Мне свое горе?
Больная раскрыла свои усталые веки и пристально посмотрела в лицо Марии.
— Да… — произнесла она, наконец, — я доверяю его тебе. Много лет назад я совершила тяжкое преступление, оно и тяготит меня всю жизнь, потому что не хватило у меня духу вовремя исправить его.
Вслед за этим Приска рассказала Деве Марии известную нам уже историю о похищении Тита.
— Зачем ты взяла тогда с собой чужое дитя? — спросила Мария.
— Думах приказал мне сделать это, а я и в помыслах не имела украсть ребенка: я очень его любила. Сначала я думала возвратить его матери, но когда я заикнулась о своем намерении Думаху, он избил меня. Вот теперь Ты знаешь, какая я грешница. Я недостойна быть под Твоим кровом.
Мария помолчала с минуту, потом ласково поцеловала больную в лоб и успокаивающим голосом проговорила:
— Не печалься! Еще можно исправить твою ошибку. Пошли немедленно Стефана в Капернаум, чтобы он привел сюда Тита. Он, без сомнения, придет, когда услышит, что ты больна и что ты хочешь переговорить с ним о важном для него деле. Ведь ты могла бы предоставить ему какие-нибудь доказательства его настоящего происхождения?
— Конечно, — с живостью воскликнула Приска, доставая из-под подушки небольшой завернутый в полотно сверток. — Вот то самое платье, которое было на Давиде, когда я его похитила. Я берегла его до сих пор: его вышивала сама мать. А вот эту серебряную цепь подарили мне его родители, когда избрали меня няней для маленького Давида. Ах, как подло отплатила я им за доверие ко мне! Что будет со мной?
— Конечно, твоя вина велика, — заговорила Мария, — но если ты искренне, от всего сердца, раскаиваешься перед Богом, Он простит тебе твой грех, как простил Давиду убийство Урии.
— Богу известно, как искренно я раскаиваюсь! — воскликнула Приска, и слезы снова покатились по ее щекам.
— Ты знаешь Моего сына Иисуса? — внезапно спросила Мария.
— Я видела Его, и все время ожидала удобного случая поговорить с Ним и поблагодарить Его за исцеление Стефана. Но я ни разу не решалась окликнуть Его, так как сознавала всю тяжесть своих грехов.
— Разве ты не слышала, — задумчиво проговорила Мария, — что Он пришел в мир для того, чтобы спасти грешников?
— Как Он спасает их? — в возбуждении спросила Приска.
— Он часто говорит: «Верующий в Меня не погибнет, но будет иметь жизнь вечную», — просто ответила Мария.
— Но во что верить нужно, чтобы спастись? — дрожащим голосом допытывалась Приска.
— Нужно верить, что Он пришел с неба, чтобы взыскать и спасти погибших.
— Да разве я могла думать о Нем что-то иное, после того как Он исцелил моего Стефана от такой болезни, которая была для него мучительнее самой смерти, — радостно воскликнула Приска.
От сильного возбуждения силы ее ослабли, она опустилась на подушку и несколько минут лежала с закрытыми глазами, так что Деве Марии показалось даже, что она заснула.
В это время в комнату тихо вошел Стефан, приблизился к постели и пытливо начал всматриваться в бледное лицо матери.
— Ну что, — обратился он вполголоса к Марии, — лучше ли теперь маме?
При первом же звуке его голоса Приска открыла глаза и повернулась к сыну.
— Я — большая грешница, Стефан, но Он пришел спасти грешных; душа моя спокойна. Прошу тебя, сходи, разыщи Тита и передай ему этот узелок. Мария расскажет тебе после обо всем.
Умирающая снова закрыла глаза и впала в забытье. Мария и Стефан всю ночь бодрствовали у постели умирающей. С наступлением дня бледные губы Приски еще раз зашевелились, и Стефан, склонившись над матерью, услышал ее слова: «Стефан! Стефан… Иисус…» Через несколько минут она отошла в вечность.
Когда был совершен обычный обряд погребения, Стефан услышал из уст Марии историю Тита. Она сильно взволновала его.
— Бедная мама, — с грустью говорил он, — что ей пришлось только вытерпеть!
И он начал рассказывать, что сам знал о поведении своего отца.
— И, однако же, он один остался у меня на свете! — не без горечи закончил он свой рассказ.
— Неужели только он один? — с ласковой улыбкой переспросила Мария.
— Нет, нет! Тысячу раз нет! — воскликнул Стефан, поняв внезапно смысл Ее вопроса. — В тот момент, когда она перед самой смертью вместе с Его именем произнесла и мое, я понял, что нужно мне делать. Ему я посвящу свою жизнь.
— И ты изберешь благую участь! — добавила Мария, задумчиво обратив Свой взор к вершинам видневшихся вдали гор. — Не знаю, что готовит Ему будущее. Насколько мне известно, у Него много ожесточенных врагов, так что я даже опасаюсь иногда за Его жизнь.
— Но разве Он не возлюбленный Отца, не единородный Сын Его? — заметил Стефан. — И разве не может Отец чудесно спасти Его от рук врагов?
— Нет, как написано, Он приведет всех врагов Его к подножию ног Его, — ответила также просто Мария, — и Он сильно прославится.
— Завтра утром, — обратилась Она к Стефану, — ты должен отправиться в Капернаум, как говорила твоя мать. Там ты разыщи Давида и передай ему все, что ты знаешь. А я отправлюсь в Иерусалим. Какой-то внутренний голос зовет меня туда.
На следующее утро они были уже в дороге.
Глава 23. Предательство Иуды
Опустив голову и заложив руки за спину, Каиафа быстрыми шагами ходил по своей комнате. Глаза его гневно сверкали из-под нависших бровей, и из уст его время от времени издавались угрожающие возгласы:
— Богохульник, вот кто Он! Он должен погибнуть во что бы то ни стало! Я, первосвященник, клянусь в этом. Он не должен мне больше служить помехой!
За стеной послышались шаги и легкий стук в дверь. Каиафа открыл дверь и впустил в комнату слугу.
— А, это ты Малх! — обратился он к вошедшему. — Ну что, ты узнал новости?
Слуга почтительно поклонился.
— Достопочтимый господин, — начал он, — согласно вашему желанию я съездил в Вифлеем. Жилище Лазаря я нашел без труда. На улицах я встретил целые толпы народа, которые спешили пробраться к дому Лазаря. Домик у него, правда, скромненький, но с виду очень опрятный: стоит он в нижней части города.
— Да что мне в том, какой дом у твоего Лазаря! — нетерпеливо прервал словоохотливого рассказчика Каиафа. — Я хочу узнать поскорее о самом Лазаре. Видел ли ты его собственными глазами?
— Видел! Видел! — подтвердил Малх. — Он теперь совершенно здоров. Когда я пришел к нему, он стоял в саду и разговаривал с народом.
— Так, так… разговаривал с народом, — со злобной усмешкой повторил Каиафа. — Много нынче проповедников развелось в нашей стране. О чем же он говорил?
— Он рассказывал, что в гробу ему казалось, что он спит. С трудом он припоминает какие-то чудные видения, являвшиеся ему в гробу, хотя и не может определенно сказать, чего касались эти видения. Больше всего он благодарит Бога и Назарянина, которого он называет Сыном Божьим и утехой Израиля.
При этих словах Каиафа даже побледнел от ярости.
— А народ что? — спросил он.
— Все присутствовавшие громко восклицали «Аллилуйя!» и «Осанна Сыну Давидову!» Вся Вифания только и толкует об этой истории. С тех пор как мир стоит, такого чуда еще не бывало!
— Это явная ложь и больше ничего! — воскликнул Каиафа вне себя от гнева. — Назарянин и Его ученики просто выдумали эту историю, чтобы как раз к празднику привлечь к себе общее внимание. А у других ты допытывался, как это произошло?
— В Вифании все, безусловно, считают его чудом. Я старательно расспрашивал всех людей, и все считают это чудом. Я даже сам осматривал гроб, в котором лежал Лазарь. Чтобы там ни случилось, для меня осталось ясным одно: он, несомненно, был мертв и четыре дня был заключен в пещере! Остается только загадкой, как мог Назарянин, не имея силы и власти Божьей, пробудить его?
— И тебя, видно, лукавый опутал! — гневно воскликнул Каиафа. — Смотри у меня! Приверженец этого богохульника никогда не будет у меня слугой! Берегись же!
— Да я вовсе не приверженец его! — начал оправдываться Малх. — Мне только непонятно, как это все произошло.
— Ну, довольно, — перебил его Каиафа. — Оставь меня в покое. Иди, подготовь зал для заседания! Через час чтобы все было в порядке!
* * *
— Довольно, мы слишком снисходительно смотрим на все Его дела. Теперь без всяких промедлений нужно покончить с Назарянином!
Человек, говоривший эти слова, был не кто иной как почтительный Анна, самая выдающаяся личность среди членов верховного судилища, заседавших в одной из зал обширного дома первосвященника Каиафы.
— Если мы оставим Его в покое, как делали последние три года, то, чего доброго, и мы все уверуем в Него. Тогда придут римляне и отберут у нас землю и людей. Если бы раньше последовали моему совету, никогда это дело не разрослось бы до таких размеров. В самом начале было бы гораздо легче избавиться от Него; а теперь у Него множество последователей, так что будет очень трудно уничтожить Его.
— Я не согласен с тем, что этот Человек достоин смерти, — мягко заметил Никодим. — По моему мнению, Он все-таки не сделал ничего заслуживающего смерти.
— Э… ты ничего не понимаешь, — вскипел Каиафа. — Гораздо лучше ведь одному человеку умереть, чем целому народу погибнуть!
— Ты первосвященник Бога Всевышнего, и сам Иегова говорит твоими устами. Но Боже упаси нас присудить к смерти невинного. Я, по крайней мере, не берусь разрешать это дело!
— Мы давно подозревали, что ты принадлежишь к Его ученикам, — язвительно заметил Никодиму Анна. — Тебе давно не место в синедрионе. Ступай лучше к своему Учителю, Сыну плотника, присоединись к сонму учеников Его, набранных Им из подонков общества. Ступай!
Никодим ничего не ответил Анне, поднялся со своего места и с достоинством оставил зал совета.
— Пускай уходит, — проговорил Иоханан, — к чему же теперь тратить слова, если дело для всех очевидно. Не так ли?
Послышались громкие возгласы одобрения присутствующих. Только один Иосиф родом из Аримафеи не высказал своего одобрения и опустил глаза.
— Какого вы, например, мнения о так называемом чуде, которое будто сотворил Назарянин над известным Лазарем из Вифании?
— Как я слышал, дело это произвело сильнейшее возбуждение во всей окрестности, — продолжал Иоханан. — Мне кажется, лучше положить Лазаря снова в гроб, откуда его вынули. Если он действительно был мертв, то на это была воля Божья, и он должен остаться мертвым. Посему, если мы погребем его в землю, мы только приведем в исполнение приговор Иеговы и не допустим этим ничего противного закону. Правильно я рассудил?
— Совершенно правильно. Все сказанное тобой — разумно, — ответил Анна. — Очевидно, человек окончил предназначенный ему Богом срок жизни, и в высшей степени вероятно, что телом его овладел дух нечистый и порождает теперь через него различные богохульства. Он немедленно должен быть предан смерти, об этом не может быть и споров! Только нужно скорее действовать, пока не ходит за ним народ.
— Заметьте еще: как бывший труп, он прямо не имеет права жить на земле, так как иначе каждый, кто войдет с ним в какое бы то ни было соприкосновение, осквернится от него.
— Оставьте вы Лазаря в покое, — раздался голос Иосифа Аримафейского. — Я лично знаю его как честного и благочестивого человека и видел его вскоре после воскресения его из мертвых. Уверяю вас, никакого беса в нем нет! Он глубоко верит, что Назарянин воскресил его из мертвых, и ничего дурного не делает, а славит лишь Бога и Назарянина, воскресшего его.
— К этому вопросу мы еще успеем вернуться, — примирительным тоном заговорил Анна. — Не знает ли кто из вас, где находится теперь этот Иисус из Назарета.
— Он живет теперь в Вифании, в доме Лазаря, — ответил Каиафа. — Я узнал об этом при входе в зал заседания. Он намеревается все-таки прийти на праздник в Иерусалим. Нам нужно будет действовать против Него осторожно и по возможности тайно, чтобы не вызвать ропот в народе. Кроме того, всем вам, конечно, известно, что мы не имеем права присудить Его к смертной казни. Поэтому нужно отыскать в Нем какую-нибудь вину, за которую можно было бы обвинить Его перед римским судом.
При напоминании о римском иге недобрые огоньки блеснули в глазах большинства присутствующих. Заметив это, Анна поспешил смягчить слова Каиафы:
— В сущности, римляне во всем, что касается нашей святейшей религии, являются нашими пособниками. Доказательством их расположения является хотя бы наш храм. Никакого насилия от них нам нечего опасаться, наоборот, нужно стараться как можно ближе сойтись с ними. Этого Иисуса нам следует только обвинить в попытке поднять народное восстание, и все будет готово. Мы можем потом преспокойно передать Его в руки Пилата, чтобы он осудил Его на смерть. Завтра нужно в особенности следить за Ним, чтобы не упустить Его из рук; завтра — суббота, но по необходимости можно отступить от закона.
Громкий стук в дверь прервал речь Анны. Каиафа, мрачно насупив брови, встал со своего места.
— Кто осмелился нас беспокоить? Наверное, что-нибудь важное, иначе прислуга не впустила бы никого.
По знаку Каиафы один из членов синедриона отворил дверь, но тот час же снова захлопнул ее и, возвратившись назад с таинственным видом, заявил, что за дверью стоит один из приверженцев Назарянина и что он, наверное, желает переговорить с первосвященником.
— Не прикажешь ли ему войти сюда? — обратился к первосвященнику Анна. — Кто знает, может, он уже раскаялся, что последовал за Назарянином, а в таком случае он может нам предоставить какое-нибудь свидетельство против Него.
— Пусть войдет! Я ничего не имею против, — отозвался Каиафа и сделал знак войти.
При глубоком молчании присутствующих в комнату медленной поступью вошел человек небольшого роста, с мрачным отталкивающим выражением лица.
Анна ласково улыбнулся и слащавым тоном произнес:
— Ну, подойди поближе, приятель, и расскажи, в чем ты нуждаешься?
Вошедший пытливо осмотрел старца с ног до головы.
— Ты первосвященник? — спросил он хриплым голосом.
— Первосвященник я! — нетерпеливо отозвался Каиафа. — Чего ты от меня хочешь?
— Ты, наверное, пришел поговорить с нами о Назарянине? — спросил Анна.
Глаза пришедшего странно блеснули при этом вопросе, и злобная улыбка показалась у него на губах.
— Да, да! — громко заговорил он. — Я не могу выносить Его больше. Случайно я узнал, что ты — Его смертный враг, поэтому я и пришел сюда.
— Ага, — снисходительно улыбнулся Анна, — захотел снова вернуться в лоно церкви своих отцов вместо того, чтобы хромать, так?
— К церкви меня не тянет, — почти грубо ответил незнакомец, — мне нужны деньги! Что ты дашь мне, если я предам в твои руки Назарянина?
При этих словах Каиафа порывисто вскочил с места, и радостная улыбка озарила его лицо.
— Что я тебе дам? — воскликнул он. — Слушай человек…
Но Анна не дал ему договорить.
— Позволь мне с ним разделаться, сын мой, — шепнул он ему на ухо, — я умею лучше тебя обходиться с такими людьми.
И затем как ни в чем не бывало обратился к незнакомцу:
— Твои показания не могут быть для нас дороги, так как мы сами точно знаем, где бывает Назарянин, но, может быть, ты будешь полезен нам в ином деле, и уж тогда, конечно, за сребрениками дело не станет. Хочешь получить двадцать сребреников?
Незнакомец покачал головой.
— Слишком мало! Ведь я ежедневно бывал при Нем и знаю все Его укромные местечки гораздо лучше, чем вы.
— Я с этим не спорю. Зато себе я и половины не заплатил бы, что предлагаю тебе, — с хитрой улыбкой возразил Анна. — Ну вот что, доставь нам этого человека в руки так, чтобы об этом никто не узнал, понимаешь? Тогда я тебе дам тридцать сребреников, сумму — слишком крупную для твоих заслуг… ха… ха… ха…
Незнакомец, видимо, колебался и растерянно смотрел на присутствующих.
Каиафа хотел вмешаться в разговор и закончить сделку, но Анна снова опередил его и спокойным, но строгим голосом произнес:
— Ну что ж! Или решайся, или ступай отсюда. У нас есть и другие дела, а Учитель твой и без тебя погибнет!
Минуту продолжалось молчание.
— Ну ладно, согласен на тридцать, хотя и маловато это… Я — человек бедный и с большим трудом добываю себе хлеб для пропитания. А тут еще я пропустил без дела много времени, странствуя с этим Иисусом. Глупец, я сначала считал Его за Мессию, но Он не Мессия! Не Мессия!
— Правильно и умно ты поступил, — уже ласково произнес Анна и, приблизившись к дрожащему негодяю, прибавил, — прежде чем уйти, ты получишь от меня сытный обед и кубок доброго вина. Скажи, кстати, как тебя зовут и в каких отношениях ты находишься с Назарянином?
— Зовут меня Иуда Искариот, — ответил предатель так тихо и жалобно, что Анна с трудом понял его. — Я — один из двенадцати, которые постоянно были с Ним.
— Так значит, ты Его доверенный ученик! — воскликнул Анна, обводя присутствующих торжествующим взглядом. — Это лучше, чем я ожидал! Будь же осторожен, любезный! — продолжал он, обращаясь к Иуде. — Назарянин не должен почувствовать, что ты был здесь. Ступай снова к Нему и оставайся при Нем как всегда, до тех пор пока можешь передать Его в наши руки. Понимаешь ли? Остальное мы уж сами уладим. Деньги тебе будут выданы без задержки. А пока, вот тебе задаток.
С этими словами он сунул в руку предателя золотую монету. Иуда жадно схватил ее и, низко кланяясь, принялся бессвязно благодарить старца.
Анна был в восторге.
— Малх, — проговорил он, — позаботься, чтобы этому человеку дали чего-нибудь поесть, да принеси кубок вина.
— Я не нищий, — проговорил вдруг с недовольством Иуда, — я ничего от вас не хочу, кроме того, что мне следует.
Затем в упор посмотрел на Анну и дрожащим голосом, со скрытой ненавистью добавил:
— Не бойся! Он будет у тебя в руках, потому что я ненавижу Его даже больше, чем ты!
И, повернувшись к присутствующим спиной, он не оглядываясь, оставил зал совета.
Глава 24. Вход Господень в Иерусалим
— Мама, я домой хочу! Зачем мы тут стоим? — жалобно твердил маленький мальчик, нетерпеливо цепляясь за платье матери.
— Постой, Гого! Одно минутку еще подождем! — успокаивала мальчика женщина. — На вот кусочек пирожка, скушай, а я тебе расскажу о том, чего ты никогда не должен забывать.
— Расскажи! — приготовившись слушать, проговорил мальчуган.
— Ну слушай. Когда ты был еще совсем маленьким, ты упал однажды с крыши и был близок к смерти, и чудесный Учитель исцелил тебя.
— Да ведь это я уж знаю, мама! Ты столько раз мне рассказывала! — с видимым разочарованием проговорил Гого.
— Правда, я тебе часто об этом рассказывала. Но посуди сам, если бы не было тогда этого Иисуса и если бы Он не умилосердился над нами, у меня теперь не было бы моего сыночка. Ну а что бы я без тебя делала? — и мать нежно прижала к себе своего мальчика.
— Мама, мама, смотри-ка: птичка… да какая хорошенькая!
— Оставь ты сейчас свою птичку и слушай, что тебе мать говорит! — с напускной строгостью остановила мать Гого. — Слушай, деточка, этот Иисус — великий Царь, Мессия. И ты подумай только: сегодня Он будет в Иерусалиме. Как же нам не подождать Его!
— Мама, ты говоришь: Он — Царь, а есть у Него корона?
— Не знаю, деточка. Может быть, и есть. Сейчас мы с тобой увидим Его. Смотри, сколько народу… тысячи целые! Стой смирненько, Гого. С нашего места все видно. А может быть, Он совсем близко от нас пойдет. Тс-с… идет! Слышишь, народ кричит: «Осанна, осанна Сыну Давидову! Благословен Грядый во имя Господне! Осанна в вышних!» Благословенный день сегодня. Смотри, народ сюда движется… срывают пальмовые ветви с деревьев.
— А зачем это они ветви рвут? — окончательно заинтересованный, спросил Гого.
— Ты сам можешь увидеть. Давай я посажу тебя к себе на плечи. Вот какой ты большой стал! Теперь тебе больше даже видно, чем мне.
— Ай, сколько народу! — закричал мальчик, усевшись у матери на плечах. — Смотри, мама, кто-то на осле едет в самой середине! На дорогу перед Ним бросают пальмовые ветви. Смотри, даже одежду кладут на дорогу, чтобы Он проехал по ней!
Между тем, торжественное шествие приближалось уже к тому месту, где стояли Гого с матерью. Проходившие толпы народа радостно славили Бога и громко восклицали: «Подай, Иегова, победу Сыну Давидову! Благословен восставляющий во имя Иеговы царство отца нашего, Давида! Благословен Грядый во имя Господне, Царь Израилев!»
— Слышишь, Гого, Его называют Царем-Мессией! Громко кричи и ты: «Осанна Царю! Осанна Сыну Давидову!»
— Молчи, глупая женщина! — раздался вдруг голос сзади. — В уме ли ты, что заставляешь богохульствовать невинного младенца?
Женщина с невольным испугом обернулась назад и боязливо посмотрела на человека, обратившегося к ней так грубо. С первого же взгляда она признала в нем фарисея.
— Я не понимаю тебя, — произнесла она, оправившись от первоначального смущения. — Он спас от смерти моего мальчика, и как же мне не приветствовать Его вместе с другими?
Но фарисей не обратил на ее слова никакого внимания и стал проталкиваться сквозь толпу ближе к дороге.
— Ты слышишь, что народ кричит? — гневно обратился он к проезжавшему мимо него Учителю. — Скажи же им, чтобы они замолчали!
Иисус обратил на него Свой взгляд, полный божественного величия, и спокойно ответил: «Истинно говорю тебе: если они умолкнут, то камни возопиют!»
«И когда приблизился к городу, то, смотря на него, заплакал о нем и сказал: о, если бы и ты, хотя в сей день твой, узнал, что служит к миру твоему! Но это скрыто ныне от глаз твоих; ибо придут на тебя дни, когда враги твои обложат тебя окопами, и окружат тебя, и стеснят тебя отовсюду; и разорят тебя; и побьют детей твоих в тебе, и не оставят в тебе камня за то, что ты не узнал времени посещения твоего!» (Лк. 19:41-44).
И, когда вступил Он в Иерусалим, весь город пришел в волнение, все говорили: «Кто это?» Народ же отвечал: «Это Иисус, пророк из Назарета Галилейского» (Мф. 21:10-11).
* * *
Группа молодых людей в иноземных одеяниях стояла недалеко от дороги и с изумлением смотрела на проходивший тесными толпами народ. Когда людской шум, наконец, стал затихать и вся процессия исчезла уже за воротами города, один из иностранцев обернулся к своим товарищам и с тем же изумлением спросил: «Что же это значит, товарищи? Вы знаете ли, в чем дело?»
— Во всем — что-то необыкновенное, чудесное! И, прежде всего, сам Назарянин! — отозвался другой. — В выражении Его лица было что-то неземное. Кто бы это мог быть?
— Я слышал, Аполлон, будто это Царь из дома Давидова, Которого иудеи давно уже ожидали и на Которого есть указания в их священных книгах. Простой народ твердо убежден, что Он восстановит трон Свой в Иерусалиме. Если это так, то и нам хорошо было бы быть к Нему теперь поближе.
— Конечно, Андроник! — согласился Аполлон. — Только возможно ли это? Мы ведь из языческого племени, хотя и обращены к истинному Богу. Станет ли этот Царь иудеев терпеть нас, бывших язычников, в своем присутствии?
— Не знаю уж этого. До сих пор Он не окружал себя царским величием. Женщины и дети без всякого страха приближаются к нему.
— Да, — задумчиво протянул Руф, — если Он подлинно Царь, то уж вовсе не такой как обыкновенные цари. Его ближайшие приверженцы — люди низкого сословия, простые рыбаки. Одного из них я знаю. Он, кажется, родом грек, по крайней мере, носит греческое имя — Филипп. Вот, кстати, давайте-ка разыщем его и разузнаем обо всем подробно!
И с этими словами иноземцы направились к храму в надежде найти там Филиппа.
Войдя в передний двор, Руф тотчас же заметил своего знакомого, стоявшего у самого входа в храм. Руф быстро подошел к нему и спросил вполголоса: «Могу ли я отвлечь тебя на минуту?»
При первых звуках его голоса Филипп обернулся, отступил немного назад и с нескрываемой холодностью проговорил: «Ах, это ты, Руф! Что тебе нужно от меня?»
— Я к тебе с просьбой, Филипп! — начал Руф. — Я и мои земляки, перешедшие тоже в иудейство, пришли в Иерусалим на праздник и сегодня увидели Человека, которого все называют Пророком из Назарета. Мы присутствовали при Его входе в город и слышали о Нем много чудесного. Теперь нам очень хотелось бы поближе увидеть этого Иисуса и послушать Его речи.
Выслушав Руфа, Филипп глянул на него с изумлением, помолчал с минуту и уже ласковее заговорил:
— Видишь ли, приятель, не знаю, можно ли исполнить твое благочестивое желание. Как бы то ни было, а все же ты, в сущности, язычник, хотя и обратился от прежних идолов к Богу истинному. Впрочем, подожди, я спрошу сейчас кого-нибудь из наших, — с этими словами Филипп удалился.
Оставшись один, Руф кивком головы подозвал к себе своих товарищей.
— Ты прав, Аполлон, — с недовольством произнес он, — иудеи не могут забыть, что мы были язычниками. Очевидно, и Филипп не из наших, хотя и носит греческое имя.
— Что же он не хочет, стало быть, допустить нас к своему Учителю? — с разочарованием спросил Аполлон. — Тогда что ж стоять здесь попусту?
— Не спеши, товарищ, — с улыбкой остановил его Руф. — Подождем еще немного: он обещал узнать, как нам быть. Да вот, он уже идет с кем-то.
— Мы говорили с Учителем, — обратился к грекам Филипп, — так как вам неприлично входить внутрь храма, Он сам выйдет к вам сюда: Он ко всем милостив и снисходителен, даже к язычникам.
Черты лица гордого грека невольно исказились при этих словах, и Аполлон готов был уже сказать какую-то резкость. Но более спокойный Андроник вовремя опередил его.
— Учитель твой оказывает нам высокую честь, — обратился он к Филиппу. — Хотя мы и из язычников, но когда-нибудь и мы будем в состоянии оказать Ему услугу.
Филипп молча кивнул в ответ.
— Учитель идет! — произнес он спустя минуту.
Греки посмотрели в указанном направлении и увидели подходившего Иисуса. Они почтительно склонили пред Ним головы, и Иисус проговорил: «Пришел час прославиться Сыну Человеческому».
Он обвел присутствующих проникновенным взором и продолжил: «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода. Любящий душу свою, погубит ее; а ненавидящий душу свою в мире сем сохранит ее в жизнь вечную. Кто Мне служит, Мне да последует, и где Я, там и слуга Мой будет; и кто Мне служит, того почтит Отец Мой».
И, подняв очи Свои к небу, Иисус продолжал: «Душа Моя теперь возмутилась; и что Мне сказать? Отче! Спаси Меня от часа сего! Но на сей-то час Я и пришел. Отче! Прославь Имя Твое!» Тогда пришел с неба глас: и прославил, и еще прославлю (Ин. 12:23-28).
Глубоко поражены были греки, услышав молитву Иисуса и ответ на нее с неба. Невольно закрыли они руками лица свои и пали на землю.
— Гром прогремел! — во всеуслышание заявил один из иудейских раввинов, стоявших поблизости и с недовольством смотревших на коленопреклоненных греков.
— Ангел говорил с Ним! — передавалось в народе из уст в уста.
Иисус же сказал на это: «Не для Меня был глас сей, но для народа. Ныне суд миру сему; ныне князь мира сего изгнан будет вон; И когда Я вознесен буду от земли, всех привлеку к Себе».
— Мы слышали из закона, что Христос пребывает вовек, — грубо перебил Его раввин, — как же Ты говоришь, что должно вознесено быть Сыну Человеческому? Кто этот Сын Человеческий?
Тогда Иисус сказал им: «Еще на малое время свет есть с вами; ходите, пока есть свет, чтобы не объяла вас тьма, а ходящий во тьме, не знает, куда идет… Доколе свет с вами, веруйте во свет, да будете сынами света».
Сказав это, Иисус отошел и скрылся от них (Ин. 12:29-36). Греки тоже немедленно оставили двор храма и дорогой долго рассуждали между собой обо всем, что видели и слышали.
— Побудем еще в Иерусалиме, — решили они, — может быть, нам еще раз представится случай поговорить с Ним.
Иудеи, напротив, по-прежнему не верили в Него. Они ослепили очи свои и не могли видеть света, и души их по-прежнему полны были недовольства и горечи.
Впрочем, из начальников народа многие уверовали в Него. Но ради фарисеев не исповедовали, чтобы не быть отлученными от синагоги; ибо возлюбили они больше славу человеческую, нежели славу Божью… (Ин. 12:42-43).
Глава 25. Тайная Вечеря
— Смотри, Петр, вот идет человек с большим кувшином воды!
— Вижу, вижу… Как бы нам его не упустить, пойдем быстрей!
Апостолы поспешили к незнакомцу и догнали его как раз в то время, когда он остановился перед дверями довольно богатого дома.
— Мы хотим поговорить с хозяином этого дома, — обратился Петр к незнакомцу.
— Подождите, пожалуйста, здесь, я сейчас позову его сюда, — отозвался незнакомец, бросив пристальный взгляд на обоих апостолов, и скрылся за дверью.
Через несколько минут он снова появился в дверях в сопровождении хозяина дома, высокого благообразного старца.
— Если ты хозяин дома, — заговорил Петр, обращаясь к старцу, — то у нас есть к тебе поручение от нашего Учителя.
— Да, хозяин, — ответил старец с легким кивком головы, — говори, я слушаю.
— Учитель спрашивает тебя: «Где горница, в которой бы Мне есть пасху с учениками Моими?»
— Странно! — тихо проговорил старец. — Как раз то самое поручение, какое было мне и во сне! — и, обращаясь затем к ученикам Господа, почтительно ответил: — Зал у меня готов; пойдите, посмотрите сами.
Вместе с хозяином Петр и Иоанн поднялись по лестнице и вошли в просторную комнату, приготовленную уже к вечери. Увидев, что все в порядке и условившись с хозяином дома, они оставили горницу за собою.
Незадолго до захода солнца пришел сюда Иисус со Своими учениками на вечерю. И когда все они воссели за столом и Иисус был посреди них, Он воззрел на них и сказал:
— Очень желал Я есть с вами пасху сию прежде Моего страдания, ибо сказываю вам, что уже не буду есть ее, пока она не совершится в Царствии Божьем (Лк. 22:15-16).
И когда возлежали они и ели, сказал ученикам Иисус: «Истинно говорю вам, один из вас предаст Меня».
И сильно опечалились они и стали спрашивать один за другим: «Не я ли, Господи?» (Мк. 14:18-19).
Один же из учеников Его, которого больше любил Иисус, возлежал на Его груди.
Ему Симон Петр сделал знак, чтобы спросил, кто это, о ком говорит Он? И Иоанн, припав к груди Иисусовой, сказал Ему: «Господи, кто это?»
Иисус ответствует: «Тот, кому Я, обмакнув кусок хлеба, подам». И, обмакнув кусок, подал его Иуде Симонову Искариоту (Ин. 13:23-26).
И в тот момент, когда Иуда принимал это новое изъявление любви Учителя, ужасные страсти, бушевавшие в душе его, достигли крайней степени. К удивлению всех присутствовавших, он порывисто поднялся со своего места и нахмурил чело. С печалью и сожалением взглянул на него Иисус и тихо сказал: «Что делаешь, делай скорее!» (Ин. 13:27).
Не мог Иуда больше выносить этого кроткого, ласкового взгляда; он незаметно оставил горницу и бросился вон из дому.
Когда он вышел, Иисус сказал: «Ныне прославился Сын Человеческий, и Бог прославился в Нем. Если Бог прославился в Нем, то Бог прославит Его в Себе, и вскоре прославит Его. Дети! Недолго уже быть Мне с вами. Будете искать Меня, и, как сказал Я иудеям, что куда Я иду, вы не можете прийти, так и вам говорю теперь. Заповедь новую даю вам: любите друг друга; как Я возлюбил вас, так и вы любите друг друга. По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою».
Симон Петр говорит Ему: «Господи! Куда Ты идешь?» Иисус отвечал ему: «Куда Я иду, ты не можешь за Мною теперь идти, а после пойдешь за Мною» (Ин. 13:30-36).
— Господи! Почему я не могу идти за Тобою теперь? — с возрастающей тревогой спросил Петр. — Я готов с Тобою в темницу и на смерть идти…
С печалью посмотрел на него Иисус и ответил: «В сию ночь все вы соблазнитесь обо Мне; ибо в Писании сказано: поражу пастыря, и рассеются овцы стада. Но, по воскресении Моем, Я встречу вас в Галилее».
Но Петр продолжал уверять Его:
— Если и все соблазнятся о Тебе, я никак не соблазнюсь!
— Симон, Симон! — ласково остановил его Учитель. — Вот сатана просил, чтобы сеять вас, как пшеницу. Но Я всегда молился за тебя, чтоб не оскудела вера твоя и ты некогда обратись, утверди братьев твоих!
Петр же еще более стал уверять: «Хотя бы мне надлежало умереть с Тобою, не отрекусь от Тебя!»
То же говорили и другие ученики.
— Истинно говорю тебе, — со скорбью ответил ему Иисус, — в эту ночь, прежде чем дважды пропоет петух, ты трижды отречешься от Меня!
И когда заметил Иисус, что весть о близких страданиях Его тяжело поразила сердца учеников, Он сжалился над ними и начал говорить им много ободряющего и утешительного, что впоследствии передано было всему миру Его евангелистами.
* * *
По окончании вечери Иисус воспел с учениками хвалебную песнь и вышел с ними на гору Елеонскую. Они пришли в сад, называвшийся Гефсиманией, т.е. «точилом (прессом) масличным», потому что в этом саду было много масличных деревьев и был устроен каменный бассейн для выжимания сока из плодов. Сюда часто любил приходить Иисус, когда нуждался в покое или хотел помолиться в уединении. Войдя в сад, Он обратился к ученикам Своим: «Посидите здесь, пока пойду помолюсь там».
И взяв с Собою Петра, Иакова и Иоанна, Он отправился с ними в чащу сада.
— Душа Моя скорбит смертельно! — воскликнул Иисус с выражением внутренней душевной муки. — Побудьте здесь и бдите со Мною!
Ученики послушно остановились там, где Он приказал им, и опустились на траву, чтобы подождать здесь своего Учителя.
А Он отошел от них на несколько шагов, пал на лицо Свое, молился и говорил: «Отче Мой! Если возможно, да минует Меня чаша сия! Однако не как Я хочу, но как Ты!»
На учеников Его напала тяжелая дремота и усталость, и они начали засыпать; но и они видели, как светлый ангел появился внезапно в саду и склонился над их коленопреклоненным Наставником.
Смежил ли их очи обыкновенный сон, в котором нуждается каждый человек после тяжких трудов, или Всемогущий Господь не восхотел, чтобы очи смертных созерцали таинственнейший момент земной жизни Христовой, — неизвестно. Но когда Сын Человеческий почувствовал необходимость в человеческом сочувствии со стороны близких Ему людей и пришел на место, где оставались ученики Его, — с челом, покрытым каплями кровавого пота, — Он нашел их спящими.
— Симон, ты спишь? — с легким упреком обратился Он к Петру. — Не мог ты и одного часа бодрствовать? Бдите и молитесь, — добавил Он другим ученикам, — чтобы не впасть вам в искушение! Дух бодр, но плоть немощна.
И в другой раз отошел от них, снова пал на землю и молился: «Отче Мой! Если не может чаша сия миновать Меня, чтоб Мне не пить ее: будет воля Твоя!»
И, возвратившись к ученикам Своим, находит их снова спящими; ибо глаза у них отяжелели и они не знали, что Ему отвечать. И, оставив их, пошел опять и помолился в третий раз, сказав им те же слова: «Вы все еще спите и почиваете… кончено! Пришел час: вот предается Сын Человеческий в руки грешников!»
И, сказав это, Он напряженно прислушался. Действительно, час наступал. Слышен был говор идущих людей, и свет факелов уже пробивался сквозь густую листву деревьев.
— Встаньте, пойдем! — обратился Иисус Христос к ученикам. — Вот приблизился предающий Меня!
— Ты точно знаешь, где Его можно найти? — нетерпеливо спрашивал Иоханан, шагая подле Иуды.
Иуда с нескрываемой ненавистью и презрением взглянул на него.
— Место я хорошо знаю. Если Его и нет сейчас здесь, то Он непременно придет сюда. Его привычки я хорошо знаю: недаром же я жил с Ним!
— А как нам узнать, кого нужно брать, если Он здесь будет с учениками?
— Это легко сделать, — с грубым смехом ответил Иуда. — Берите того, кого я поцелую.
Омерзительный смех Иуды неприятно подействовал на Иоханана. Он плотнее закутался в свой плащ, перестал расспрашивать Иуду и лишь время от времени отдавал краткие приказания страже, шедшей за ним.
Перед калиткой сада Иуда остановился.
— Ну вот мы и пришли! Следуйте за мной, я пойду вперед и буду указывать дорогу! — и с этими словами он вступил в темную чащу сада.
— Словно помешанный! — шепнул Иоханан Малху. — Ну мыслимо ли найти в этом месте Иисуса Назарянина?!
Через несколько минут один из слуг первосвященника указал Иоханану на человеческую фигуру, стоящую на тропинке, и в тот же момент послышался чей-то голос:
— Кого ищете?
На мгновение среди суеверных солдат и служителей воцарилась тишина. Все думали, что это призрак. Наконец, Иоханан собрался с духом и ответил:
— Мы ищем Иисуса из Назарета.
— Это Я! — послышался ясный ответ.
И при одном звуке этого спокойного голоса грубая толпа, движимая одним и тем же чувством ужаса, попятилась назад и пала на землю.
И снова из тех же уст послышался вопрос: «Кого ищете?»
И тот же ответ: «Иисуса из Назарета».
«Иисус сказал им: это Я; итак, если Меня ищете, оставьте их, пусть идут. Так исполнилось слово, сказанное Им: из тех, которых Ты Мне дал, Я не погубил никого» (Ин. 18:8-9).
Иуда между тем своим острым взглядом старался пронзить темную глубь сада. Там, в темноте, он увидел учеников Иисуса в страшном смятении и ужасе. При виде их долго сдерживаемая бешеная злоба прорвалась наружу. Как дикий зверь, подскочил он к Иисусу, обнял Его и со злорадным смехом громко сказал: «Здравствуй, Равви!» — и поцеловал Его.
«Иисус же сказал ему: Иуда! Целованием ли предаешь Сына Человеческого?» (Лк. 22:48).
Петр же, бывший с Ним, стремительно бросился на защиту своего Учителя.
— Господи, не ударить ли нам мечом? — проговорил он и, не дожидаясь ответа, извлек из ножен меч и отсек одним ударом ухо у раба первосвященника Малха, который хотел наложить руки на Иисуса.
«Вложи меч твой в ножны! — остановил Учитель Петра. — Неужели Мне не пить чаши, которую дал Мне Отец? Или думаешь, что Я не могу теперь умолить Отца Моего; так что Он пошлет Мне более, нежели двенадцать легионов Ангелов? Как же сбудется сказанное в Писаниях, что сему быть должно?» (Ин. 18:11; Мф. 26:52-54). И, прикоснувшись к уху Малха, Иисус исцелил его.
Иоханан и прочие стражники освободились от первоначального смущения и с любопытством обступили Иисуса.
— Как на разбойника пришли вы с мечами и кольями, чтобы взять Меня, — обратился к ним Иисус. — Каждый день бывал Я с вами в храме, и вы не поднимали на Меня рук; но теперь — ваше время и власть тьмы (Лк. 22:52-53).
Когда ученики Господа услышали эти слова, великий ужас напал на них. Видя своего Учителя беспомощным в руках стражи, они оставили Его и разбежались.
Глава 26. Иисус у Каиафы, Пилата и Ирода
— Скажи нам о Твоих учениках и учении, которое Ты предлагал народу. Сознайся лучше во всем! Если утаишь что-нибудь, Ты только ухудшишь свое положение!
Синедрион, верховный совет иудейского народа, был уже во всем составе, хотя день только еще начинался. Посреди полукруга заседавших членов синедриона на особом месте сидел Каиафа в полном первосвященническом облачении. По правую руку его сидел Анна, по левую — Иоханан, а за ними в строгом порядке размещались остальные члены верховного совета. Перед ними со связанными за спиной руками под охраной солдат храмовой стражи стоял Иисус.
— Отвечай нам! — потребовал Каиафа.
Подсудимый поднял глаза и устремил их на первосвященника.
— Я говорил явно миру, — произнес Он спокойно. — Я всегда учил в синагоге и в храме, куда все иудеи сходятся, и тайно не говорил ничего. Что ты спрашиваешь Меня? Спроси слышавших, что Я говорил им. Вот они знают, что Я говорил.
— Так-то Ты отвечаешь первосвященнику? — гневно воскликнул один из стоявших вблизи служителей и ударил Иисуса по щеке.
На минуту обвиняемый прервал речь, потом с прежним спокойствием, не обнаруживая и признаков негодования по поводу безвинно понесенного оскорбления, заметил обидчику: «Если Я сказал худо, докажи, что это худо; а если хорошо, за что ты бьешь Меня?»
— Он требует свидетелей, — насмешливо проговорил Анна. — Приведите их сюда!
Через минуту один из солдат ввел в зал маленького, невзрачного человечка.
— Ты знаешь подсудимого? — повелительно спросил его Каиафа.
— Да, знаю, высокочтимый господин мой, — дрожащим, будто не своим голосом ответил свидетель. — Он родом из Галилеи, сын назаретского плотника Иосифа. Он везде собирал вокруг Себя народ и учил его…
— А что ты знаешь о Его учении? — прервал его Анна.
— О, Он говорил ужасные вещи, господин мой! — заговорил оживленно свидетель. — Я сам слышал, например, как говорил Он народу: «Берегитесь книжников и, особенно, фарисеев: они любят ходить в длинных одеждах и принимать приветствия в народных собраниях. Они вычитывают длинные молитвы, чтобы казаться всем благочестивыми, а между тем поедают имения вдов и сирот. Они — льстецы безумные, и будут ввержены во тьму кромешную вместе со всем, кто их слушает». Вот о чем проповедовал этот Назарянин!
Гневный ропот пронесся среди присутствующих. То там, то здесь из разных концов зала раздались негодующие возгласы.
Свидетель был вне себя от восхищения, видя, какое действие произвело его показание.
— Да уж если на то пошло, — закричал он, уставясь на обвиняемого своими подслеповатыми глазами, — я перед этим почтенным собранием обвиняю Тебя в том, что Ты три года назад исцелил меня от ломоты, и с тех пор я чуть не умер от голода. Никто не подавал мне милостыни, всякий говорил: иди, мол, работай! Да, хорошо им говорить — работай! Ведь я уже старик! Бывало, лежишь себе преспокойно на подстилке: и весело, и приятно. А теперь приходится или работать, или с голоду умирать. И все потому, что Ты сделал меня здоровым!
— Выведите его! — приказал Каиафа, останавливая словоохотливого старикашку. Его вывели, но на дворе долго еще слышался его визгливый, неприятный голос.
Вслед за первым выступило еще несколько свидетелей, не сказавших ровно ничего нового и важного. Каиафа терпеливо выслушивал их скучные, однообразные показания. Наконец, когда Анна и Каиафа начинали уже терять надежду найти какое-нибудь обвинение, за которое можно было бы осудить Иисуса Христа на смерть, перед собранием явились два новых свидетеля.
— Мы слышали, — сказали они, — как этот Человек говорил о храме: «Могу разрушить храм Божий и в три дня создать его».
Тогда Каиафа встал со своего места, устремил строгий взор свой на спокойно стоявшего Иисуса и грубо сказал Ему: «Что же ничего не отвечаешь, что они против Тебя свидетельствуют?»
Иисус молчал. Казалось, Он не слушал, что говорил Ему первосвященник. По-прежнему величавое спокойствие и мир непорочной совести озаряли Его лицо.
— Заклинаю Тебя Богом живым, — торжественным тоном заговорил снова первосвященник, — скажи нам, Ты ли Христос, Сын Божий?
Иисус говорит ему: «Ты сказал; даже сказываю вам: отныне узрите Сына Человеческого, сидящего одесную силы и грядущего на облаках небесных».
Тогда первосвященник разодрал одежды свои и сказал: «Он богохульствует! На что еще нам свидетелей? Вот теперь вы слышали богохульство Его! Как вам кажется?»
Они же сказали в ответ: «Повинен смерти».
После этого отвели Иисуса в подвальную комнату дворца первосвященника, куда вскоре собрались рабы и храмовая прислуга, чтобы посмотреть и поиздеваться над новым осужденным. Они били Его, плевали Ему в лицо и злорадно кричали: «Вот Человек, Который собирается сидеть одесную силы на облаках небесных! Смотрите, вот Христос, Мессия, великий Чудотворец!»
Один из слуг полой одежды закрыл Ему голову, в то время как другие с разных сторон стали наносить Ему удары, приговаривая: «Прореки».
Так издевались и насмехались они над Ним, пока сами наконец не устали от своей дикой забавы. А Каиафа, выйдя из зала суда, направился в свои покои, намереваясь немного отдохнуть, прежде чем идти с осужденным Иисусом к Пилату. Здесь ожидала Каиафу его супруга, Анна. Увидев мужа, она стремительно бросилась к нему и, бледная от волнения, устремив на него пытливый взор, заплетающимся голосом спросила: «Что сделал ты с Назарянином?»
— Мы нашли Его виновным, как и следовало ожидать. Теперь Ему предстоит дать ответ у римского правителя. Ах, я устал, — неожиданно прервал речь Каиафа, — не до разговоров теперь мне! Ты женщина, и ничего не понимаешь в этих делах! Оставь меня, пожалуйста, одного!
— Я должна все-таки сказать, что у меня сейчас на сердце, — настойчиво заявила Анна. — Человек этот — Пророк, и Божье проклятье будет тяготеть над домом нашим, если ты станешь по-прежнему преследовать Его!
— Жена! — гневно крикнул Каиафа. — Последний раз говорю тебе: Человек этот — богохульник! В моем присутствии Он осмелился сказать сейчас, будто Он — Сын Божий и будет сидеть одесную силы! Да разве это не богохульство?
— Иосиф, дорогой мой! — в благоговейном ужасе произнесла Анна. — А что будет, если Он действительно Сын Божий? Нет, не делай ему зла, ради Бога, отпусти Его, отошли Его назад в Галилею!
— Глупая женщина, — проговорил Каиафа. — Ступай, оставь меня одного!
— Ах, так вот как ты стал говорить с дочерью почтенного Анны! — гневно воскликнула Анна. — Хорошо, я оставлю тебя, если ты хочешь! Но ты вспомнишь мои слова — кровавыми слезами будешь плакать о том, что попрал их ногами!
С этими словами она вышла из комнаты.
Было еще довольно рано, когда многочисленная толпа иудеев со связанным Иисусом посреди явилась к римскому правителю Пилату. Чтобы не оскверниться, Каиафа не вошел во дворец Пилата, а попросил его выйти к народу во двор. И Пилат, отлично понимавший, что ему приходится иметь дело с иудейскими обычаями, не противился народному желанию, тем более что у римлян было даже в обычае производить суд под открытым небом, для чего перед дворцом правителя и устроена была высокая трибуна. Сюда по приказанию Пилата вынесли кресло из слоновой кости, бывшее знаком его достоинства, и он сам появился на трибуне.
Иисуса привели и поставили перед правителем.
Между тем слух о взятии Иисуса под стражу уже разнесся по городу, и к дворцу Пилата прибывали все новые и новые толпы народа. Потребовался целый отряд римских солдат, чтобы сдерживать напор любопытных.
Для Пилата Иисус не был вовсе не известной личностью, как это предполагали, быть может, иудеи. Постоянно опасаясь народных волнений, он давно уже стал рассылать своих шпионов, которые доносили ему обо всех действиях Назарянина. Благодаря этому он хорошо знал, что Его учение не имело никакой политической окраски и что Иисус всячески остерегался возбуждать народ Своей личностью. Пилат не мог ничего иметь против Иисуса и в глубине души был к Нему даже расположен, тем более что главных врагов Иисуса — фарисеев — Пилат видел насквозь и отлично понимал истинную причину их вражды к Иисусу.
— В чем вы обвиняете этого Человека? — спросил он первосвященника.
— Если бы Он не был злодеем, мы не предали бы Его тебе! — высокомерно заявил Каиафа.
— Этого Иисуса я достаточно знаю и понимаю, почему вы привели Его ко мне, — с насмешкой проговорил Пилат. — Не стану вмешиваться в ваши дела. Возьмите и судите Его сами, по закону вашему!
— То, что мы имеем против этого Человека, вовсе не так малозначительно, как ты думаешь, — весь вспыхнув от гнева, возразил Каиафа. — Он обвиняется в таком преступлении, за которое полагается смертная казнь!
— Что же Он мог сделать такое? — спокойно спросил Пилат.
— Он пытался привлечь к себе народ, запрещая ему платить подать императору. О Себе Самом Он утверждал, что Он Христос, истинный Царь.
Иудеи громкими криками подтвердили это обвинение. Злобная усмешка искривила лицо Каиафы. Он и все прочие фарисеи не сомневались больше, что преданный интересам императора Пилат не замедлит произвести скорую расправу с ненавистным Назарянином. Но они ошиблись. Не дрогнув ни одним мускулом, Пилат поднялся и, приказав вести за собой Иисуса, направился в зал суда.
— Ты Царь иудейский? — спросил у Него Пилат, усевшись на свое место.
Иисус отвечал ему: «От себя ли ты говоришь это или другие сказали тебе обо Мне?»
Тогда Пилат отвечал Ему: «Разве я иудей? Твой народ и первосвященники предали Тебя мне; что Ты сделал?»
Иисус отвечал: «Царство Мое не от мира сего: если бы от мира сего было Царство Мое, то служители Мои подвизались бы за меня, чтобы Я не был предан иудеями; но ныне Царство Мое не отсюда» (Ин. 18:33-36).
— Итак, Ты Царь? — переспросил Иисуса Пилат и с любопытством посмотрел Ему в глаза.
— Ты говоришь, что Я Царь, — отвечал Иисус, — Я на то родился и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать об истине; всякий, кто от истины, слушает гласа Моего.
— Истина! — слегка ироническим тоном повторил Пилат. — Что есть истина?
Для римского эпикурейца это слово казалось пустым звуком, лишенным всякого значения! Не произнеся дальше ни слова, Пилат встал со своего места и возвратился к народу, жадно ждавшему его решения. Он обвел толпу высокомерным взглядом; в глубине души он глубоко презирал эту чернь, хотя и не смел этого показывать. Он снова уселся на свое кресло и, выждав минуту, когда шум толпы несколько приутих, громким отчетливым голосом заявил: «Я никакой вины не нахожу в Нем!»
Эти слова для иудеев равнялись приговору. Неужели всем их планам суждено было рухнуть? Неужели им придется снова выпустить из своих лап намеченную жертву? Нет, не может этого быть!
Подсудимый, между тем, был выведен из зала суда и занял прежнее место перед Пилатом.
— Слышишь, что они говорят против Тебя? — спросил Его претор. — Почему Ты не оправдываешься? Ты имеешь полное право говорить в свое оправдание!
Но Иисус молчал.
Пилат в недоумении покачал головой. «Странный Человек! — подумал он. — Тут бы для Него всего уместнее обнаружить теперь Свое удивительное, как говорили мне, красноречие, а Он молчит! Нужно все-таки спасти Его!»
В это же время Иоханан с жаром что-то говорил претору, но из всей его речи только заключительные слова долетели до слуха Пилата: «Везде, где Он только появляется, Он возбуждает народ, от Галилеи до Иерусалима!»
— От Галилеи? — переспросил Пилат. В уме его внезапно блеснула новая мысль. — Так Он Галилеянин?
Иоханан отвечал утвердительно.
— Хорошо. Тогда я отправлю Его к Ироду. Кстати, он сейчас в городе. Ему и следует судить обвиняемого из его собственной провинции!
С этими словами он встал, отдал соответствующий приказ служителям и спокойно удалился во дворец, вполне довольный своей дипломатической уверткой. «Таким путем я и от толпы иудеев отделаюсь, да и Ироду лестно будет, что я отсылаю к нему подсудимого».
При недавно возникших в Иерусалиме беспорядках Пилат приказал умертвить нескольких галилейских богомольцев, что и подало повод к вражде с Иродом, правителем Галилеи. Теперь представился удобный случай помириться с ним.
* * *
— Пилат прислал ко мне Назарянина? — воскликнул Ирод и оживленно вскочил с пурпурных подушек, на которых он проводил большую часть дня, умирая от бездействия и скуки. — Со стороны Пилата это вестник мира… я так понимаю! Мне давно хотелось увидеть Назарянина! Кстати, Он сотворит передо мной какое-нибудь из Своих чудес, о которых так много говорят; из воды Он произведет мне, например, кубок превосходного вина, залечит мои раны на ноге, потом… э… ничего не придумаешь, как нарочно… Ну, все равно! Приведите Его ко мне! Сначала все-таки пусть соберутся придворные: они, наверно, тоже умирают от скуки. Вот и Назарянин! — прибавил он, увидев Иисуса в сопровождении первосвященников и старейшин иудейских, которые, не опасаясь уже на этот раз осквернения, толпой ввалились во дворец Ирода.
— Что за люди? — спросил Ирод.
— Это начальники иудейского народа, ваше величество! — ответил один из придворных.
— Скажи, чтоб они не мешали! Я хочу говорить только с Назарянином! — нетерпеливо заметил царь. После, обратившись к Иисусу, начал задавать Ему различные вопросы, начиная, например, с того, как Его зовут, и, заканчивая тем, умеет ли Он творить чудеса, как везде о Нем говорят. И если умеет, может ли Он сотворить какое-нибудь чудо здесь, в присутствии его — царя — и царской свиты?
Но Иисус молчал.
Сначала это даже польстило Ироду.
— Он нас боится, бедняга! — произнес он, снисходительно улыбаясь. — Послушай, любезный, — прибавил он, — Ты не бойся нас, мы Тебе никакого зла не сделаем. Мы хотим видеть от Тебя какое-нибудь чудо. Не бойся, говори смело! Эй, дайте-ка Ему вина для смелости!
Решительным движением руки Иисус отклонил от Себя поданный кубок и снова погрузился в глубокое молчание.
Тогда выступили один за другим иудеи и начали обвинять Его. Один кричал одно, другой — другое.
— Так Он еще называет Себя Царем? — перебил их Ирод. — Нельзя сказать, чтобы вид у Него был царский! Впрочем, если уж Он не хочет сотворить перед нами чудо, мы сыграем с Ним веселенькую шутку! Я забыл только, какого цвета одежда была у иудейских царей?
— Белая, ваше величество! — предупредительно заметил один из придворных, смотря на нахмуренные лица иудеев.
— Так, так… белая! — гневно подхватил Ирод. — Ну вот что. Принесите сейчас же белые одежды и облеките Его в них: пусть Он будет хоть с виду похож на Царя!
Когда приказание было исполнено и Иисус был облачен в белый плащ, Ирод со злорадной усмешкой посмотрел на старейшин и членов синедриона и произнес:
— Ну, господа, как находите? Не правда ли, какой величественный вид? Прямо царь настоящий! Кланяйтесь Ему!
Солдаты и придворные столпились вокруг Иисуса и с насмешкой преклонили перед Ним колени.
А Ирод, со смехом наблюдавший эту недостойную сцену, заметил вдруг в спокойном лице и во всей фигуре Страдальца что-то такое, что возбудило в нем какой-то необъяснимый страх.
— Уведите этого Человека! — произнес он, внезапно приняв серьезный вид. — Отошлите Его снова к Пилату!
Глава 27. Осуждение Господа
С мрачным челом, на котором выражалось явное недовольство, Пилат снова уселся в своем судейском кресле.
— Вы привели ко мне этого Человека, — заговорил он, — и обвиняете Его в том, что Он возмущает народ; но, вопреки этому обвинению, я не нашел ни малейшей вины в Нем. Ирод тоже не нашел ничего предосудительного: я с вами же посылал к нему обвиняемого, и вот он отпустил Его, не осудив ни за что. Итак, я прикажу Его бичевать и затем выпущу на свободу!
Претор говорил это в надежде удовлетворить иудеев таким страшным наказанием, каким по справедливости казалось бичевание. Но толпа, которая разрослась теперь до нескольких тысяч и состояла из самых последних отбросов общества, подняла при этих словах крик недовольства.
— Что они кричат? — спросил Пилат у окружавших его римских чиновников.
— Они требуют себе обвиняемого, ваша милость! — ответили ему.
Тут Пилат вспомнил, что был у иудейского народа обычай отпускать к празднику Пасхи одного из осужденных. Ухватившись за эту мысль, он быстро поднялся со своего места и громко произнес: «Хотите, отпущу вам Царя иудейского?»
Но первосвященники и старейшины иудейские заранее, очевидно, предвидели подобный исход дела и постарались его предупредить. Они знали, что Варавва, обвиненный в возмущении народа, лежал связанный в темнице и должен был умереть на кресте 15-го нисана. Поэтому и некоторые другие лица той же партии незаметно рассеялись в толпе и везде старались внушать черни, что Варавва страдает за привязанность и любовь к своему народу. Поэтому предложение Пилата не привело к желанным результатам. Вся толпа почти единогласно закричала: «Варавву, Варавву отпусти нам!» Крик этот пронесся почти по всему городу, и вскоре новые тысячи народа собрались к месту суда, что узнать, что случилось. Приходившие вновь тоже стали выкрикивать имя Вараввы.
Тогда правитель спросил их: «Что же я сделаю Иисусу, называемому Христом?»
И первосвященники, нимало не задумываясь, ответили:
— Распни Его!
А возбужденная, ждавшая крови толпа подхватила эти слова, и священный город огласился неистовым ревом многоглавого чудовища:
— Распни Его! Распни Его!
В ту же минуту к Пилату пробрался один из его рабов и подал ему дощечку слоновой кости, на которой было написано: «Не делай ничего Праведнику Тому, потому что я ныне во сне много пострадала за Него. Клавдия».
Смущенный письмом своей жены, Пилат еще более стал стараться каким-нибудь способом спасти Иисуса.
— За что же мне распять Его? — в третий раз обратился он к разъяренной толпе. — Он не сделал ничего дурного. Я ни малейшей вины не нашел в Нем. Я велю Его бичевать и затем отпущу, как сказал!
Первосвященники, однако, заметили, что, несмотря на это решительное, по-видимому, заключение, правитель боится раздразнить толпу, и еще более стали возбуждать народ криками: «Распни Его!»
Пилат окинул взором бушующие массы народа, и мужество стало покидать его. «Я не могу спасти этого Человека без опасности для своего звания и даже для жизни, — подумал он. — Слишком поздно! Да, в сущности, если рассудить хорошенько, неважно ведь, что в Иерусалиме одним иудеем меньше станет!»
— Принесите мне сосуд с водой! — приказал он. И когда вода была подана, он встал перед лицом народа, умыл себе руки и произнес: «Неповинен я в крови Праведника Сего; смотрите вы!»
И весь присутствовавший народ отвечал Пилату страшными по своим последствиям словами: «Кровь Его на нас и на детях наших!» (Мф. 27:24-25).
После этого Пилат отпустил иудеям Варавву, а Иисуса велел бичевать и предать крестной смерти.
Варавва был выпущен из темницы. Услышав, что произошло, он пренебрежительно сказал, обращаясь к своим товарищам: «Ну, не говорил ли я вам, что правитель трус? Теперь сами можете убедиться!»
Пилат, произнеся роковые слова, с тяжелым сердцем возвратился во дворец. На пороге покоев Пилата его встретила жена Клавдия.
— Вовремя ли ты получил мое предостережение? — тотчас же спросила она.
— Да, я получил его, но, к сожалению, слишком поздно!
— Слишком поздно? — с испугом переспросила Клавдия. — Что, Он уже умер?
— Нет, Он еще жив, но… но я приговорил Его к крестной смерти. Сейчас Его бичуют. Я не мог поступить иначе! О, если бы ты сама увидела эту разъяренную толпу! Ее дикие крики и теперь еще у меня в ушах!
И Пилат закрыл руками лицо. Оцепеневшим от ужаса взором смотрела на мужа Клавдия. Ее лицо побледнело, как у мертвеца.
— Что? Ты осудил Его? — глухим голосом проговорила она. — И к кресту притом! Да будут боги к нам милостивы!
И со слезами на глазах она бросилась вон из комнаты.
Когда кончился суд над Иисусом, воины сняли с Него верхнюю одежду и крепко привязали к позорному столбу. Потом они взяли бичи, каждый из которых состоял из нескольких крепких грубых ремней с железными наконечниками, и начали бичевать Его, и бичевали до тех пор, пока не устали. Вслед за этим они взяли Его, облачили снова в одежду, данную Ему Иродом, и потащили назад, к месту суда.
Кто-то из солдат предложил товарищам воздать Иисусу Христу царскую почесть, как делали это у Ирода. Предложение пришлось по душе дикой толпе. Они сняли с Него окровавленную белую одежду и облекли Его в ветхий плащ красного цвета, принадлежавший одному из воинов. Некоторые из особенно ревностных достали откуда-то ветви терновника, сделали из них подобие венца или короны и возложили его на голову Страдальца. В довершение всего дали Ему в руку палку вместо царского скипетра, и все с грубым смехом опускались пред Ним на колени, восклицая: «Радуйся, Царь иудейский!» Потом забрали у Него скипетр из рук и били Его по голове без жалости, и плевали Ему в лицо.
* * *
В то время, когда продолжалась эта грубая расправа, Пилат снова вышел к народу.
— Приведите Его снова сюда! — приказал он страже и сел на свое место в надежде еще спасти Праведника. Ради своей супруги, Клавдии, он хотел, по крайней мере, еще раз сделать попытку спасти Его; к этому побуждал его и необъяснимый внутренний голос, и неведомое чувство ответственности за допущенную несправедливость.
Судилище было битком набито людьми, и взгляды не одной сотни злобных врагов были устремлены на Пилата: сам Пилат ясно видел это. Подле него стоял Иисус, одетый в пурпурного цвета мантию, с терновым венком на челе, с лицом, оплеванным и обагренным кровью, с выражением тяжелой душевной муки в очах, но с таким божественным величием во всей фигуре, что Пилат почувствовал невольное уважение и почтение к поруганному Страдальцу
— Се, Человек! — воскликнул Пилат, движимый чувством глубокого сострадания, и движением руки указал народу на Иисуса.
Своим жестом и кратким восклицанием он, казалось, говорил толпе: «Смотрите, что вы с Ним сделали! Он невиновен ни в чем. Неужели у вас нет сострадания к невиновному?»
Но первосвященники и старейшины храма жаждали Его крови: недаром они целых три часа ждали под солнечным зноем, пока Его снова выведут к ним! Многозначительное восклицание Пилата, а еще более кроткий вид Самого Страдальца лишь привели их в еще большую ярость.
— Распни Его! Распни Его! — завопили они в ожесточении.
При воплях толпы, повторявшей слова своих начальников, последний остаток мужества и терпения покинул Пилата. Он поспешно поднялся со своего места и произнес: «Возьмите Его и судите по закону вашему: я не нахожу никакой вины в Нем!»
— Мы имеем закон, и по закону нашему Он должен умереть, потому что сделал Себя Сыном Божьим! — отвечали на это первосвященники и старцы, желая показать народу, что поступают законно.
Услышав эти слова, Пилат еще больше испугался и невольно вспомнил предостережения своей жены. Он отвернулся от народа и направился во внутреннее помещение судилища, приказав в четвертый раз привести к себе Иисуса.
— Откуда Ты? — спросил он, оставшись с Ним наедине.
Но Иисус не ответил, да и что мог бы Он ответить на такой вопрос человеку, который из-за позорного малодушия не мог оправдать Его, даже после того, как Он трижды предоставил возможность увериться в Своей полной невиновности?!
«Пилат говорит Ему: мне ли не отвечаешь? Не знаешь ли, что я имею власть распять Тебя, и власть имею отпустить Тебя?»
И Иисус, видя борьбу, происходившую в душе его, сжалился над ним:
«Ты не имел бы надо Мной никакой власти, если бы не было дано тебе свыше; посему более греха на том, кто предал Меня тебе» (Ин. 19:10-11).
Пилат вздрогнул от этих слов. Еще раз он вышел к народу с целью попытаться сделать что-нибудь для Того, Кого он дважды уже осудил. И ничего нет удивительного в том, что поведение его казалось смешным в глазах толпы, а словам его никто не придавал большого значения.
— Если отпустишь Его, то ты не друг кесарю! — раздались крики, когда Пилат снова появился пред народом.
Для Пилата довольно было одного имени кесаря, чтобы малодушие и страх его превзошли всякие границы. Он приказал воинам вывести Иисуса и сдавленным голосом произнес: «Вот Царь ваш!»
Но иудеи закричали: «Возьми, возьми, распни Его!» Пилат ответил им: «Царя ли вашего распну?» Первосвященники отвечали: «Нет у нас царя, кроме кесаря!»
Тогда, наконец, он предал Его им на распятие. И взяли Иисуса и повели… (Ин. 19:15-16).
Глава 28. Распятие
С тяжелым сердцем проснулся Тит в 15-й день месяца нисана, в тот день, когда он должен был быть распят! Бессмысленным взором он упорно смотрел в одну точку на стене своей темницы и все время тихо повторял про себя: «Сегодня! Сегодня!»
Но вот слышен шум шагов. Неужели за ним? Он быстро вскочил и забился в самый отдаленный угол своего каземата. Но то был темничный сторож, принесший ему дневную порцию хлеба и воды. Тит жадно выпил принесенную воду, до хлеба же и не дотронулся.
Он снова стал напряженно прислушиваться. Рана на его голове не была перевязана и причиняла ему ужасные страдания. В своем напряженном состоянии он не замечал, как тянулись один за другим часы его заключения; а когда, наконец, повернулся тяжелый засов и дверь широко распахнулась, он очнулся внезапно от своих дум и с неестественно громким смехом вскрикнул: «Наконец-то!» Восклицание юноши удивило, казалось, начальника стражи. Он испытующе посмотрел на Тита.
— Выведите его, — приказал он страже, — и привяжите ему на спину крест!
— А что же, бичевать его не будем? — спросил один из солдат.
— Нет. Не стоит тратить на это время, да и приказа особого не было! все равно к солнечному заходу они все будут мертвы, а теперь уже шестой час.
Быстро привязали Титу на спину крест и выволокли его за двери темницы. Очутившись на свежем воздухе, Тит понемногу начал приходить в себя и вскоре узнал в своем соседе Думаха, который так же, как и он, был нагружен тяжелым деревянным крестом.
По забрызганному кровью платью Думаха видно было, что его подвергали продолжительному бичеванию.
— Ага, жиденок! — воскликнул он, увидев Тита. — Теперь ты точно сыном самого первосвященника выглядишь!
Сильнейший удар кулаком одного из солдат прервал его речь. Под охраной большого отряда солдат осужденные направились по улицам.
Слышны были только мерные шаги солдат да громкие, быстрые приказания. Достигли городских ворот; раздалась команда остановиться.
— Что там еще такое? — спросил один из солдат, охранявших Тита.
— Да вот, один упал под тяжестью креста, — ответил его сосед, поднимаясь на цыпочки. — Ага, догадались! Задержали какого-то прохожего и взвалили на него крест. То-то удивился, бедняга! — прибавил он, разражаясь смехом.
Перед городскими воротами толпилось уже много народа. По обеим сторонам дороги тесными рядами теснились любопытные; большими группами на кровлях домов стояли мужчины и женщины; некоторые любопытные взобрались даже на деревья и стены заборов, чтобы лучше все видеть. Тит безучастно смотрел кругом и никак не мог понять, что привело сюда такую массу людей. Неужели всем им так интересно посмотреть на предсмертные страдания трех несчастных людей, которые были осуждены, как воры?
Вдруг из смутного гула толпы до слуха Тита долетел знакомый голос: «Отец! Тит! Иисус!» На мгновение взгляд его остановился на бледном личике Стефана, которое вскоре же исчезло в огромной толпе.
* * *
После продолжительных, но бесплодных поисков в Капернауме, Стефан снова прибыл в Иерусалим. Он намеревался уже пойти к Каиафе с тем, чтобы собственноручно передать ему вышитую рубашечку Давида и сообщить ему все, что знал о Тите. Однажды в минуту особого голода и усталости от долгой ходьбы, он осмелился постучать в ворота дворца первосвященника. Неприветливая служанка не захотела, однако, впустить одетого в плохую, запылившуюся одежду Стефана.
— Ступай прочь отсюда! — сказала она ему. — Что тебе нужно от первосвященника?
— Я хочу непременно видеть его! — заявил Стефан. — У меня есть дело чрезвычайной важности, не терпящее отлагательств.
— Все-таки я не пущу тебя! Что у тебя за дело может быть? — и с этими словами служанка захлопнула ворота перед самым носом озадаченного Стефана.
Испытав одну неудачу, он решил направиться в храм в надежде увидеть здесь отыскиваемое лицо.
— Где первосвященник? — нетерпеливо спросил он одного из храмовых служителей.
— Первосвященник? — переспросил страж с изумлением. — Да что тебе, нищему, от него нужно?
— Мне непременно нужно поговорить с ним, а в его дом меня не пустили.
— Правда? Так и не пустили? — насмешливо подхватил страж. — Вот это странно! Они должны были бы принять тебя с распростертыми объятиями и отвести тебе лучшую комнату во дворце.
Стефан с негодованием взглянул на стража, и щеки его стали покрываться густым румянцем.
— Я не нищий, — произнес он с достоинством, — хоть и выгляжу нищим. Я должен говорить с первосвященником и сообщить ему известие о его сыне.
— О его сыне? — переспросил страж. — Ты, малый, с ума сошел! У него нет сына. Проваливай-ка отсюда подобру-поздорову! Да сегодня все равно не увидишь первосвященника: сегодня для Каиафы, да и вообще для всех нас, великий день вкушения пасхального агнца. Кроме того, нам предстоит сегодня редкое зрелище — распятие Назарянина!
— Назарянина? — воскликнул Стефан. — Распятие… да это же невозможно.
— Вот же возможно стало! Целый город уже на ногах, да и я…
Но Стефан не дослушал своего собеседника. Изо всех сил он пустился бегом вперед, не сознавая, куда и зачем он спешит, и очутился, наконец, посреди толпы, собравшейся у городских ворот. Толпа прибывала и увлекала Стефана все дальше и дальше к холму, где тройной ряд вооруженной стражи еле сдерживал ее напор.
— Скажи мне, — обратился Стефан к стоявшей подле женщине с печальным выражением на лице. — Что все это значит? Правда ли, что… — тут слезы помешали ему договорить. — Правда ли, что будут распинать… Назарянина?
— К несчастью, правда! — ответила женщина. — К стыду всего народа… Впрочем, здесь виноваты одни первосвященники: они давно ненавидели Его! Вчера, наконец, им удалось взять Его в саду Гефсиманском, а сегодня утром они доставили Его Пилату, и вот… — женщина также не смогла докончить своей речи.
— В саду Гефсиманском? — переспросил Стефан. — Это там, где оливковая роща?
— Да. Он имел обыкновение приходить туда, когда нуждался в покое или хотел помолиться.
— Вот как… — задумчиво протянул Стефан. — Так, значит, я слышал шум воинов, посланных за Ним: я спал недалеко от сада, у стены.
— Стой! — прервала его женщина. — Идут!
Среди общего гама и шума до Стефана донеслись мерные шаги приближающихся солдат, и немного спустя показался отряд римской пехоты в блестящем вооружении. За отрядом медленно двигались осужденные с орудиями позорной смерти на плечах, каждый под охраной четырех человек. На груди каждого, по обычаю, висела дощечка с обозначением вины осужденного, и на груди Назарянина красовалась дощечка с надписью: «Иисус Назарей Царь Иудейский».
Стефан, взглянув на печальную группу, испустил отчаянный крик: «Отец! Тит! Иисус!» — и без чувств упал на землю.
Женщина тотчас же перестала плакать и, склонившись над Стефаном, закричала:
— Посторонитесь немного, добрые люди! С мальчиком дурно сделалось, не раздавите его!
— Стоит ли заботиться о нищем мальчишке? — презрительно отозвался один из толпы и грубо толкнул Стефана ногой. — Пускай лежит здесь! Он и без тебя придет в чувство. Из-за него ты сама ничего не увидишь. Я слышал, Назарянин раньше всех будет распят.
Между тем женщина проворно достала из-за пояса маленький сосудик с водой и стала брызгать в лицо лежавшему без чувств мальчику. Потом, как бы повинуясь какому-то непреодолимому влечению, она встала и устремила свой взор на ужасное зрелище.
Солдаты быстро исполняли свою работу. Назарянин был уже раздет и лежал на кресте. Послышалось несколько глухих тяжелых ударов молота, и длинные гвозди впились в пречистое тело Спасителя. Затем дюжина сильных рук подняла крест вверх и опустила его нижним концом в заранее приготовленную яму.
— Отче, прости им, ибо не знают, что делают! — раздалось с креста.
Наступала очередь остальных осужденных. Полными глотками они стали пить отвергнутый Иисусом одуряющий напиток, облегчавший мучения. Думах вздумал сопротивляться, но вскоре упал на землю и после ужасных отчаянных криков и проклятий очутился на кресте по левую сторону Назарянина.
Оставался только Тит.
— Почти еще мальчик! — говорили сочувственно в толпе. Он молчал, как и его великий Учитель, но временами нестерпимая боль выталкивала из груди его подавленные стоны, заставляющие самых суровых из зрителей жалеть юношу.
Вдруг чья-то мужская фигура бросилась к ногам распятых.
— Иисус! Брат мой, отец мой! — раздался знакомый Титу голос. Это был Стефан. От чрезмерного волнения он снова готов был потерять сознание.
— Где первосвященник? — не своим голосом вскрикнул он снова, озираясь по сторонам. — Этот молодой человек — его сын. Быть может, еще можно будет спасти его!
В изнеможении Стефан снова упал на землю. В продолжение многих часов он ничего не ел — в голове все перепуталось, он едва сознавал, где находится. Будто сквозь сон слышал голоса черни, издевавшейся над Иисусом: «Э! Разрушающий храм и в три дня созидающий! Спаси Себя Самого и сойди со креста» (Мк. 15:29-30). А другая группа богато одетых людей, стоявшая у креста, с презрительной насмешкой рассуждала: «Других спасал, а Себя не можешь спасти. Если Он Христос, Царь Израилев, пусть сойдет со креста, чтобы мы видели, и уверуем! Он уповал на Бога; пусть же Он спасет Его, если благоволит к Нему!» (Мф. 27:42-43).
— Вот, первосвященники! — вполголоса проговорила уже знакомая Стефану добрая женщина, склоняясь над ним. Но Стефан уже не слышал.
Солнце было почти посредине неба и немилосердно палило. Вдруг совершилось что-то непонятное: солнечный свет постепенно начал меркнуть, а в воздухе распространялось какое-то странное удушье. В порыве жадного любопытства народ сначала не заметил странного явления, но потом то здесь, то там стали устремляться на небо недоумевающие взоры. На небе не было ни облачка, ни другого признака надвигавшейся бури, а между тем свет все больше и больше мерк.
Невольный ужас охватил присутствовавших.
— Что это такое? — спрашивали люди друг друга и боязливо обращали свои взоры на крестную жертву. Иисус Христос висел без движения, опустив на грудь голову. Висевший по Его левую сторону Думах изрыгал страшные проклятия и брань. В наступившей тишине слышно было, как он со своей стороны поносил невинную жертву.
— Если ты Христос, — кричал он, сопровождая свои слова бранью, — спаси Себя и нас!
Молодой человек по правую сторону Назарянина молчал до сих пор и лишь изредка стонал от боли. Услышав же слова Думаха, он внезапно встрепенулся и с укором посмотрел на него.
— Или ты не боишься Бога, — заговорил он слабым голосом, — когда сам осужден на то же? Мы осуждены справедливо, потому что достойное по делам нашим приняли, а Он ничего худого не сделал! — И, обратившись к Иисусу, умоляющим тоном добавил: — Помяни меня, Господи, когда придешь в Царствие Твое!
Окровавленное, смертельно бледное лицо Иисуса засветилось божественной радостью, и ласковый голос Его прозвучал: «Истинно, истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю» (Лк. 23:39-43).
Радостная улыбка озарила лицо умирающего юноши. Что ему теперь позор, страдания, сама смерть? Сегодня — с Ним! В раю!
Стефан поднялся с земли и, протягивая руки к кресту, молил: «Возьми меня с Собой».
Вдруг около самого креста Христова он заметил Марию, Мать Иисуса, и двух других женщин, и Иоанна — ученика, которого особенно любил Иисус. Несмотря на увеличившийся мрак, он сразу узнал их, тем более что у креста осталась только римская стража, а остальной народ в ужасе бежал в город. Он подошел к Марии и, ничего не говоря, опустился к Ее ногам.
— Сын Мой! Сын Мой! — взывала Матерь Божья, и глаза умирающего Страдальца еще раз засветились нежной лаской. Взглянув на Свою Мать, Он произнес слабым, тихим голосом:
«Жено! Се сын твой!» Потом, устремив взор на Иоанна, сказал: «Се Матерь твоя!» (Ин. 19:26-27).
Время тянулось медленно. Стало темно, как в беззвездную т безлунную ночь. Народ, ходивший в разряженных одеждах на зрелище крестной казни, с ужасом ожидал, чем все кончится. Воцарилась глубокая тишина, лишь изредка нарушавшаяся слабыми стонами умиравших.
И около девятого часа возгласил Иисус громким голосом: «Элои! Элои! Лама савахфани» (Мк. 15:34).
В эти последние минуты земной жизни совершенно естественно вырвалось у Него восклицание на галилейском диалекте — языке, на котором Он говорил с детства. Слова эти выражали самое ужасное, что только может представить человек: «Боже Мой! Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?»
Некоторые же из стоявших здесь, расслышав лишь первое слово Его, вообразили, что Он призывает Илию. Немного спустя Он еще раз возгласил уже более слабым голосом: «Жажду!» (Ин. 19:28).
Вблизи стоял сосуд с вином, который принесли себе для питья воины, охранявшие казненных. Услышав восклицание Иисусово, они обмакнули губку в вино и, насадив ее на конец длинной трости, поднесли ее к губам умиравшего. Другие же отговаривали товарищей, говоря: «Он Илию зовет. Посмотрим, придет ли Илия помогать Ему».
Снова наступила мертвая тишина; затихли даже стоны умиравших. По лицу умиравшего Иисуса пробежало выражение несказанной радости и, открыв глаза, насколько это было возможно, Он воскликнул: «Свершилось!» И вслед затем тихо добавил:
«Отче, в руки Твои предаю Дух Мой!» — потом склонил голову и тихо скончался.
Едва Он испустил Дух Свой, как с громким треском стали распадаться скалы, и земля потряслась и разверзлась. Стоявшие вокруг оцепенели от ужаса и, воздевая руки к небу, молили Бога о помиловании. Даже римские солдаты, закаленные в боях, дрожали от ужаса. Сотник их, видев происходившее, прославил Бога и сказал: «Истинно Человек Этот был праведник» (Лк. 23:47).
Темнота исчезла так же быстро, как и появилась; снова в полном блеске выглянуло солнце, и оставшийся народ стал молча расходиться по домам, с ужасом припоминая свои прежние вопли: «Кровь Его на нас и на детях наших!»
Глава 29. Сын первосвященника
Распятые вместе с Иисусом Христом Тит и Думах были живы. Тит, по всем признакам, находился без сознания и почти не подавал признаков жизни. Зато Думах все время поворачивал голову и говорил без умолку.
— Пошлите ко мне первосвященника! — произнес он неожиданно, обращаясь к солдатам. — Я близок к смерти и хочу сообщить ему очень важное для него дело.
Слова эти были переданы Малху, доверенному слуге первосвященника, который с самого раннего утра стоял здесь, у крестов, и охранял казненных.
— Что же ты хочешь передать первосвященнику? — обратился он к Думаху, подходя ближе к крестам. — Я слуга первосвященника и могу ему все передать, что нужно будет.
— Дай мне сначала пить чего-нибудь! — со стоном вырвалось у преступника. — Я изнемогаю от жажды.
Малх омочил в вине губку и несколько раз поднес ее к иссохшим устам несчастного.
— Где же первосвященник? — снова обратился Думах к Малху, утолив немного свою жажду.
— Он возвратился в город, — ответил Малх. — Скажи мне, что ты хочешь ему передать. Я пользуюсь его доверием и по совести исполню твое поручение. Ты можешь быть совершенно спокоен на этот счет!
— Жаль… Так я, значит, не могу с ним переговорить? Ну все равно, тогда я скажу тебе, — Думах глубоко вздохнул, испустил стон и затем продолжал, с видимым усилием выговаривая слова: — Молодой человек, что распят здесь на кресте, сын первосвященника Каиафы.
— Ты лжешь, негодяй! — гневно вскричал Малх.
— Нет, не лгу, — спокойно ответил Думах. — Ты подумай, к чему мне лгать? Жить мне осталось недолго: до лжи ли теперь мне? Я сам подговорил тогда Приску, няньку младенца, украсть его. Я хотел отомстить Каиафе за то, что он подверг меня бичеванию. Я не заслужил такого позора, а, между тем, именно это бичевание и подтолкнуло меня на дорогу, окончившуюся на кресте.
Услышав имя Приски, Малх невольно изменился в лице и, дрожа от волнения, почти вскрикнул:
— Где же Приска?
— Не знаю сам! — ответил преступник, еле выговаривая слова. — Она перед этим находилась в Капернауме. У нас был еще сын по имени Стефан; я тоже не могу сказать, где он находится. Но поклянись мне, что ты передашь это Каиафе! Он, наверно, вспомнит еще бичевание! — добавил он, скрипя в бессильной ярости.
Малх буквально подскочил к другому кресту и впился взором в лицо молодого человека. И чем больше он смотрел на него, тем больше омрачалось его чело и тем больше убеждался он, что преступник Думах сказал правду. Он поднялся к кресту и приложил свою руку к сердцу юноши; оно еще билось, но так слабо, что его с трудом можно было почувствовать. «Он, к счастью, обратился на путь истины», — подумал Малх, и ему невольно вспомнились слышанные им слова Назарянина, обращенные к юноше. «Он близок к раю!» — прошептал он, со вздохом отходя от креста.
Затем он подозвал к себе одного из стражников и, вручая ему золотую монету, тихо произнес:
— Позаботься, когда все кончится, чтобы тело этого молодого человека было доставлено мне! Если ты сделаешь все аккуратно, так, чтобы об этом никто не знал, ты получишь втрое больше.
Воин качнул головой в знак согласия.
— Куда же мне его принести? — так же тихо спросил он.
— Ты же здесь оставь его, а я приду и сам возьму его! Не давай его никому с креста, пока я не приду!
— Будь покоен. Все будет так, как ты сказал! — ответил воин.
Малх быстро пустился домой. Придя во дворец, он тотчас же направился в комнату своего господина. Каиафа был один. Он сидел неподвижно в своем большом великолепном кресле и задумчиво смотрел куда-то вдаль.
— Господин мой! — с дрожью в голосе начал Малх, смотря в мрачное, как будто окаменевшее лицо первосвященника. — Я должен тебе нечто сообщить… что имеет отношение к твоему… сыну.
Малх замолчал, ожидая, как примет это известие его повелитель. Но Каиафа ничего не отвечал, казалось, он даже не слышал, что ему говорили.
— Я нашел твоего сына! — воскликнул Малх, подступая ближе к первосвященнику. — Я нашел твоего сына. Но он уже при последнем издыхании и, быть может, уже умер.
Каиафа, наконец, пошевелился; медленно устремил он взор свой на слугу и, как будто еще не совсем соображая, о чем идет речь, спросил: «Ты нашел моего сына? Ты говоришь, что он при последнем издыхании? Что ты этим хочешь сказать?»
Тогда Малх, в последнем порыве отчаяния, стал рассказывать осиротевшему отцу всю ужасную по своей правде историю.
Каиафа по-прежнему не выражал никаких признаков особого волнения и тем же глухим тоном спросил по окончании рассказа:
— Он распят, ты говоришь… с Назарянином? Мой сын и Сын Божий вместе пригвождены к крестам?
Страшная перемена произошла в несколько секунд. С неестественно сверкающими глазами он вскочил со своего места и крикнул: «Ты лжешь! Ты хочешь меня испугать только за то, что я распял Назарянина! И ты думаешь, что я испугался? Нет, нисколько! Напротив, я рад, от всего сердца рад, что Его нет на свете… Слышишь? Ступай с глаз моих и не смей ко мне больше являться! Убирайся, иначе я тебя убью!»
И, как бешеный, он бросился на Малха, но Малх был уже за дверьми.
Выйдя на улицу, он опустился на камень, сжал до боли свои дрожащие руки и простонал: «Боже, Боже мой! Помилуй меня по молитве моей! Прости мне по милосердию Твоему!»
Затем он встал и поспешил снова к Голгофе. По дороге он купил в лавке тонкого полотна, благовонных мастей для погребения.
Повернув в ближайшую улицу, Малх встретил вдруг двух людей, один из которых окликнул его по имени. Он остановился и узнал в незнакомце Иоанна, любимого ученика Назарянина.
— Я веду к тебе юношу, который хочет сообщить твоему господину очень важные сведения, — тихо сказал Иоанн. — Сведения эти касаются давно пропавшего сына первосвященника. Сейчас я думал провести его во дворец, куда он не мог раньше получить доступ.
— Разве он уже был там? — жадно допытывался Малх.
— О да! Я вчера несколько раз был там! — подхватил Стефан.
Малх только тяжело вздохнул в ответ.
— Я знаю все, что ты хочешь сообщить моему господину, — произнес он после минутного молчания. — Сейчас будет бесполезно еще раз говорить ему об этом. Что же касается его матери, то лучше пока не говорить ей об этом: у нее и без того много горя!
И затем он рассказал своим собеседникам обо всем, что произошло между ним и Каиафой.
— Теперь я иду, чтобы позаботиться о приличном погребении моего молодого господина, — заключил он свой рассказ. — Это единственное, что для меня возможно в данное время. О, как я рад был бы отдать за него свою жизнь!
— Я тоже его любил, — заметил Стефан, — и радуюсь теперь за него, потому что он сейчас с Христом в раю, где ему гораздо лучше, чем здесь, с нами.
Все трое молчаливо направились дальше, по направлению к Голгофе.
Тело Господа незадолго до их прихода было снято с креста. Подойдя ближе к кресту, Малх узнал среди стоявших у тела Иисуса двух членов синедриона — Иосифа из Аримафеи и Никодима.
— Теперь, когда уже слишком поздно, они веруют в Него, — печально заметил о них Иоанн.
— Нет, они давно уже уверовали в Него, но не осмеливались перед всеми исповедать Его, — возразил Малх. — Тоже, к прискорбию, случилось и со мной, — с огорчением добавил он.
В это время к ним подошел воин, которому Малх дал золотую монету, и почтительно проговорил: «Юноша, о котором ты приказал мне позаботиться, уже умер, равно как и старший его товарищ. Прикажешь мне помочь тебе? Нужно снять труп как можно скорее, потому что солнце скоро зайдет».
— Да, помоги, помоги! Вот тебе то, что обещано было! — еле удерживая слезы, ответил Малх.
Прежде чем солнце скрылось за горизонтом, трое распятых почили в мире смерти. Иисус — в новом гробе Иосифа Аримафейского, в прекрасном саду, недалеко от места страданий, а оба другие — недалеко от места погребения Господа, так как Стефан со слезами упросил Малха не оставлять тело его отца в грубых руках солдат.
Когда в сумерках они возвращались с места погребения распятых, Малх спросил юношу, куда он теперь пойдет.
— Не знаю, — с глубокой грустью ответил мальчик. — У меня нет теперь родного крова, нет человека, к которому я мог бы пойти, — и он горько зарыдал.
— Так останься навсегда со мной! — вырвалось от всего сердца у Малха.
— А разве ты не хочешь пойти со мной? — ласково проговорил Иоанн, незаметно присоединившись к ним по дороге. — Его Мать, теперь сделавшаяся и моей, будет тебе Матерью, а мне ты будешь братом.
Стефан с глубокой признательностью взглянул на любимого ученика Христова и без колебаний принял его предложение. Естественная скорбь и сожаление об отце и названном брате, Тите, теперь уступила место светлой радости и надежде.
Вместе с Иоанном они пришли в Вифанию и оставались там до первого дня недельного.
Глава 30. Воскресение Христово
Солнце еще не всходило. Луна не успела исчезнуть на небосклоне и освещала землю слабым потоком своих непостоянных лучей. По улицам святого града женщина спешила к саду, где был погребен распятый Господь. Это была Мария Магдалина. Она хотела почтить своего усопшего Учителя и Господа и несла к гробу приготовленные ароматы, намереваясь умастить ими Его святое, пречистое тело.
Не без робости вступила она в огражденный небольшой стеной сад. Осмотревшись несколько раз, Мария торопливо направилась к гробу по тропинке, заросшей густым кустарником. Здесь было совершенно темно, и стояла такая невозмутимая ничем тишина, что Мария могла слышать биение своего собственного сердца. Но вот она остановилась и внимательно прислушалась: какой-то тихий таинственный шелест внезапно нарушил торжественную тишину молчаливого сада. Быть может, это был ветерок, пробежавший по листочкам деревьев; но нет… ей как будто послышался тихий взмах ангельских крыльев. Приятное благоухание лилий наполнило воздух, и это благоухание охватывало Марию каким-то священным невольным трепетом. Долго стояла она на одном месте, боясь пошевелиться, едва дыша и напряженно вслушиваясь в таинственные звуки.
Вдруг слабый луч розоватого света прорезал темноту, и почти в ту же минуту высоко в воздухе раздалась хвалебная песнь жаворонка. С легким восклицанием изумления бросилась Мария вперед. Этому изумлению не было границ, когда она увидела, что камень был сдвинут от входа в гроб. Со смущением она заглянула внутрь пещеры и, обернувшись, торопливо направилась в Вифанию.
Гроб оказался пустым!
* * *
«Кто отвалит нам камень от входа в гроб?»
Женщины остановились и вопросительно посмотрели друг на друга. Их было четверо: Мария, мать Иакова, жена Клеопы, Иоанна и Саломия. Они тоже вышли из города ранним утром, чтобы посетить священное место.
— Мы сами не в состоянии будем сдвинуть его: он очень велик и тяжел! — заметила Саломия.
— Кто знает, может быть, ученики Господа придут, тем более что им известно было наше намерение прийти сюда рано и умастить благовониями тело Учителя, — ответила ей Иоанна.
Между тем с каждой минутой становилось все светлее. Ночной туман, окутавший поля и нивы, постепенно рассеивался, оставляя на траве и листочках капельки блестящей, как драгоценные камни, росы.
Из зелени молодой листвы красиво выделялись белым и розовым цветом миндальные деревья. С веселым щебетанием просыпались птички и порхали с ветки на ветку. Вся природа, казалось, в этот незабвенный день принимала участие в божественной тайне неба.
Но торжествующая радость новой зари обновления не находила пока отклика в сердцах опечаленных женщин. Мария подняла свои заплаканные глаза к небу, но лишь затем, чтобы снова опустить со словами:
— Как это могут птицы, которых Он так любил слушать, веселиться и радоваться сегодня, когда Он… — и она залилась слезами, не закончив фразы.
Другие жены молчали и, опустив головы, медленно двинулись дальше.
Но вот и сад. Они вошли в калитку и, не оборачиваясь, пошли по направлению к гробу. Приблизившись к пещере, они вдруг заметили, что камень был отвален от гроба и лежал у входа.
Мироносицы вошли внутрь пещеры и в молчаливом изумлении посмотрели друг на друга. Углубление, где было положено тело Господа Иисуса, было пусто. По его правую сторону жены увидели сидящего юношу, от одеяния которого исходил таинственный свет, ярко озарявший темную пещеру, в которой они стояли.
Когда же они были в страхе и потупили взоры в землю, Ангел сказал им: «Не бойтесь! Я знаю, вы ищите Иисуса Назарянина распятого… Что ищите живого между мертвыми? Его нет здесь: Он воскрес. Вот место, где положили Его. Но пойдите и скажите ученикам Его и Петру, что Он встретит вас в Галилее; там Его увидите, как Он говорил вам, еще будучи в Галилее, сказывая, что Сыну Человеческому надлежит быть преданному в руки человеков грешников и быть распятым, и в третий день воскреснуть» (Мф. 28:5-8; Мк. 14:5-7; Лк. 24:5-7).
И, выйдя поспешно из гроба, они со страхом и радостью великой побежали возвестить ученикам Его (Мф. 28:8).
— Что бы могли значить эти странные слухи, как ты думаешь? — говорил Петр Иоанну, идя с ним ко гробу Спасителя. — Кто бы мог украсть тело Господа? Неужели враги, лишившие Его жизни? Неужели им еще недостаточно того, что они сжили Его со свету?
— Пойдем лучше скорее, — перебил его Иоанн. — Женщина, наверное, ошиблась. Она вне себя от горя.
Ученики зашагали быстрее. Вдруг, точно молния, блеснула в голове Иоанна странная мысль: «Что говорил им Учитель незадолго перед Своими страданиями… и даже несколько раз говорил?..» «В третий день, в третий день! — воскликнул он радостно. — Вот что это значит! Сегодня — третий день!»
И с этими словами он устремился вперед. Петр последовал за ним, и вскоре оба, один за другим, прибежали к гробу. Да, действительно! Камень был отвален точно так, как передавали об этом женщины. И когда Иоанн наклонился и заглянул в пещеру, то увидел полотняные одежды, в которые было завернуто тело Господа Иисуса.
Когда он удивленно стоял у входа в пещеру, не осмеливаясь в нее спуститься, подошел Петр и, спустившись в пещеру, увидел сложенные одежды, а плат, которым была повязана голова Господа, оказался не вместе с одеждами, а в стороне, свернутый и отложенный на особое место.
Тогда вошел и другой ученик, раньше пришедший к гробу, и увидел, и поверил.
— Его нет здесь, она, действительно, права! — проговорил он благоговейно. — Он воскрес!
И, удивляясь всему происшедшему, ученики опять возвратились к себе (Ин. 20:3-10).
* * *
Вслед за апостолами пошла снова к гробу и Мария Магдалина. Когда они пошли обратно, она пришла к гробу и стояла у входа его, плача и рыдая. «И когда плакала, наклонилась в гроб. И видит двух Ангелов в белых одеяниях, сидящих, одного в головах, а другого в ногах, где лежало тело Иисусово. И они говорят ей: «Жена! Что ты плачешь?» А она говорит им: «Унесли Господа моего, и не знаю, где положили Его».
Сказав это, она обернулась назад и увидела Иисуса стоящего; но не узнала, что это Иисус.
Тогда Он обратился к ней и так же, как и Ангелы в гробе, спросил ее: «Жена! Что ты плачешь? Кого ищешь?» Она, думая, что это садовник, говорит Ему: «Господин! Если ты вынес Его, скажи мне, где ты положил Его, и я возьму Его».
Иисус говорит ей: «Мария!» (Ин. 20:15-16).
Тогда только она узнала Иисуса Христа по голосу и с радостным восклицанием «Раввуни!» простерла к Нему руки свои, чтобы прикосновением к Нему убедиться, что это Он.
Но Иисус остановил ее: «Не прикасайся ко Мне, ибо Я еще не восшел к Отцу Моему; а иди к братьям Моим и скажи им: восхожу к Отцу Моему и Отцу вашему, и к Богу Моему и Богу вашему» (Ин. 20:17). И, сказав это, Он оставил ее.
Мария же, преисполненная радости, поспешила к ученикам и рассказала им о происшедшем.
В этот же день шли двое учеников Господа в местечко, называемое Эммаус, стоявшее от Иерусалима стадий на шестьдесят. Они разговаривали между собой и рассуждали обо всех сих приключениях, а в это время Сам Иисус, подойдя, пошел с ними. Но очи их были затуманены, и они не узнали Его.
Он же сказал им: «Что это за происшествие, о котором вы, идя, рассуждаете между собой, и отчего печальны?»
Один из них, по имени Клеопа, сказал Ему в ответ: «Неужели Ты один из пришедших в Иерусалим не знаешь о случившемся в нем в эти дни?»
И спросил Он: «О чем?»
Они сказали Ему: «Что было с Иисусом Назарянином, Который был пророк, сильный в деле и слове перед Богом и всем народом. Как предали Его первосвященники и начальники наши для осуждения на смерть и распяли Его. А мы надеялись, что Он избавит Израиль, но уже третий день ныне, как это случилось. Еще некоторые женщины из наших удивили нас, ибо они были рано у гроба, но не нашли Тела Его и, пришедши, сказывали, что видели и явление Ангелов, которые говорят, что Он жив. И ходили некоторые из наших к гробу и нашли так, как и женщины говорили, но Его не видали».
Тогда Он сказал им: «О, неосмысленные и косные сердцем в веровании тому, что предсказывали пророки! Не так ли надлежало Христу пострадать и войти во славу Свою?»
И, начав от Моисея, из всех пророков, изъяснял им сказанное о Нем во всем Писании.
Между тем приблизились к тому селению, в которое они шли, и Он сделал вид, что хочет идти далее. Но они удерживали Его, говоря: «Останься с нами, потому что уже поздно, и день склоняется к вечеру». И Он вошел и остался с ними.
И когда возлежал с ними за столом, то, взяв хлеб, благословил, преломил и подал им. Тут отверзлись у них очи, и они узнали Его. Но Он стал им невидим. Тогда стали говорить они друг другу: «Не горело ли сердце в нас, когда Он говорил с нами по дороге и изъяснял нам Писание?»
И, вставши в тот же час, возвратились в Иерусалим и нашли вместе одиннадцать апостолов и бывших с ними, которые говорили, что Господь точно воскрес и явился Симону. И они рассказали о происшедшем по пути и как они узнали Его в преломлении хлеба.
Когда они говорили об этом, Сам Иисус стал посреди них и сказал им: «Мир вам».
Они, смутившись и испугавшись, подумали, что видят духа; но Он сказал им: «Что смущаетесь, и для чего такие мысли входят в сердца ваши? Посмотрите на руки Мои и ноги Мои: это — Я Сам. Осяжите Меня и рассмотрите, ибо дух плоти и костей не имеет, как видите у Меня».
И, сказав это, показал им руки и ноги. Когда же они от радости еще не верили и дивились, Он сказал им: «Есть ли у вас здесь какая пища?» (Лк. 24:13-41). Ибо сердца их открыты были перед Ним, и Он хорошо знал, что при всей их любви к Нему по немощи плоти их они не могли понять тайны воскресения. Он хотел поэтому показать им, что среди них находился теперь тот же Иисус, Который любит их и о них заботится.
С радостью, хотя и не без некоторого недоумения, принесли Ему ученики печеную рыбу и сотовый мед, составлявших ту обычную простую пищу, которую Он так часто разделял с ними во дни Своей земной жизни. И Он взял угощение и ел перед ними. Тогда со слезами на глазах все столпились вокруг Него и припали к ногам Его.
И Он еще долго говорил с ними и разъяснял им то, чего они по человеческой слабости не могли раньше уразуметь.
И говорил, между прочим: «Так написано и так надлежало пострадать Христу и воскреснуть из мертвых в третий день, и проповедано быть во имя Его покаянию и прощению грехов во всех народах, начиная с Иерусалима; вы же свидетели сему» (Лк. 24:45-48).
Заключение
У окна небольшой, скромно обставленной комнатки сидела Мария, Матерь Господа, и задумчиво смотрела на далекий горизонт. Она должна была выстрадать больше, чем дано в удел обыкновенному человеку, и при всем том небесный мир не оставлял Ее чистой души.
Когда Она сидела в таком положении и вспоминала те дни, когда Ее Сын еще жил на земле, отворилась дверь комнаты, и кто-то тихо вошел. Это был Стефан. Он склонился к Ее коленям, нежно взял Ее руку и крепко прижался к ней губами.
— Мать Иисуса моего, — заговорил он, — ты знаешь, что Тит, которого я искал в Иерусалиме, был пригвожден ко кресту и что теперь он вошел в рай, чтобы всегда быть с Тем, Кого мы так сильно любим. И вот еще до сих пор мать Тита не знает ничего о его судьбе.
Он рассказал Ей затем, что произошло, и как Малх не решился сразу объявить обо всем матери Тита, чтобы не увеличивать больше ее горя. Мария обратила на него свой сиявший божественным спокойствием взгляд и о чем-то задумалась.
— Мое мнение такое, — произнесла Она после минутного раздумья, — не нужно дальше оставлять ее в неведении. И никто иной, как ты, должен сообщить ей о сыне. Ступай же к ней, Мой сын!
* * *
Супруга первосвященника Каиафы сидела в одном из покоев его дворца, выходившем на террасу и бывшем ее любимым местом в часы отдыха. Как и прежде, светило солнце, журчал фонтан, птички весело пели и чирикали, порхая с ветки на ветку, а в комнату с каждым порывом легкого прохладного ветерка доносилось благоухание лилий и роз. И, несмотря на эту чудную обстановку, лицо Анны было печально. Работа давно вывалилась из ее рук. В широко раскрытых очах блестели слезинки.
В комнату вошла служанка и с поклоном остановилась перед своей госпожой.
— Что тебе нужно, Реба? — обратилась в ней Анна.
— Госпожа моя! — ответила девушка. — Там, на дворе, стоит какой-то юноша и желает поговорить с тобой. Я сказала, что ты никого не можешь теперь видеть, но он не уходит и уверяет, что не сойдет с места, пока не поговорит с тобой…
— Зачем же ты сказала, что я никого не могу видеть, — с легким упреком обратилась к служанке Анна. — Я не поручала тебе говорить обо мне такое. Позови же сюда этого юношу!
Девушка еще раз поклонилась и вышла. Через несколько минут она возвратилась в сопровождении Стефана.
— Вот юноша, о котором я говорила тебе, госпожа моя! — проговорила служанка, подводя к ней Стефана, и по знаку своей госпожи удалилась.
Стефан с глубоким уважением смотрел на Анну: «Так вот она, мать моего Тита! Как сообщить ей теперь печальную весть?»
Анна тоже с любопытством смотрела на юношу, по-видимому, она почувствовала к нему с первого раза симпатию. Серьезное выражение его больших голубых глаз странно подействовало на ее сердце, и она ласково спросила: «Чего ты хочешь, юноша? Быть может, ты в чем-нибудь нуждаешься?» — и ласковая улыбка, столь редкая у нее за последнее время, озарила бледное лицо.
Стефан узнал эту улыбку — точно улыбка Тита! Он подошел к ней поближе и произнес голосом, дрожащим от внутреннего волнения:
— Ты — мать моего Тита, и я пришел рассказать тебе о нем. Его теперь нет на земле, он с Иисусом в раю!
— Я не понимаю тебя, юноша, что ты хочешь сказать? — с удивлением спросила Анна с невольной дрожью в голосе. — Кто этот Тит?
— Сын твой. Он назывался собственно Давидом, — ответил Стефан, едва осмеливаясь прямо взглянуть на несчастную мать.
Услышав имя сына, она невольно испустила громкий крик, но потом быстро взяла себя в руки и простонала:
— Рассказывай дальше! Рассказывай все, что знаешь!
Просто, совершенно по-детски, Стефан стал рассказывать краткую, но печальную историю Тита.
— Не плачь так, мать моего любимого Тита! — заключил он свой рассказ. — Подумай, насколько лучше ему будет там, на небе! Учитель ведь обещал, что он будет жить с Ним в раю, и могут ли обетования Учителя остаться без исполнения?
— Да, конечно… если он в раю… но что я буду одна делать здесь, на земле? И кто может поручиться мне за то, что я когда-нибудь соединюсь с ним?
— Если ты веруешь в Иисуса — умершего и воскресшего, то и ты будешь с Ним в раю.
— Как это ты говоришь: «Умершего и воскресшего»? — удивилась Анна и вопросительно посмотрела на Стефана.
— Я говорю, что Иисус воскрес из гроба, в который положили Его после распятия. Он жив! Я собственными глазами видел Его и слышал Его голос! А если Он жив, то и мы будем с Ним. Он ясно и определенно изрек, что Его воля в том, чтобы мы были там, где и Он. Итак, можно ли сомневаться, что ты снова увидишь своего сына? Щедр и милостив Господь!
Анна ничего не отвечала. По всему было видно, что слова Стефана глубоко ее растрогали. Она поднялась со своего места, плотнее завернулась в свою верхнюю одежду и проговорила:
— Я должна видеть Марию, Мать Иисусову. Отведи меня к Ней!
И знатнейшая из еврейских женщин скромно последовала за Стефаном в жилище Марии.
Стефан открыл дверь, и они вступили в комнату Богоматери. Увидев ее, Анна с рыданием бросилась к Ней на шею и от слез и волнения не могла в первую минуту сказать Ей привычное приветствие.
Стефан тихо вышел из комнаты и оставил обеих матерей наедине. Через некоторое время, впрочем, его снова позвали в комнату. И когда он заметил, что на лице Анны сияет улыбка счастья и душевного мира, ему стало легче на сердце.
— Подойди сюда, сын Мой! — ласково проговорила Мария.
Он подошел, и Анна устремила на него долгий взгляд.
— Ты ближе всех стоял к нему, и он любил тебя больше всех, живя на земле. Мне очень хотелось бы оставить тебя у себя, но, к сожалению, я не в силах это сделать… — и, с улыбкой обращаясь к Марии, продолжала: — Я сознаю, что Мать Иисуса имеет больше права на тебя, и отнять тебя у Нее я не могу; но ты будешь и моим сыном, раз ты был ему братом!
Она встала, нежно прижала к себе Стефана и поцеловала его в голову.
Так нашел себе Стефан вторую опору в жизни, впрочем, ненадолго! Мир не принял его, и Бог взял его к Себе, благоволив на земле еще открыть ему славу Свою (Деян. 6:7 главы).
* * *
— О, как хотелось бы мне еще раз увидеть Его! — говорил Петр Иоанну.
Они ходили вдвоем в собственном саду Петра, в Капернауме, в то время как другие апостолы сидели у самого берега озера, которым оканчивался сад с одной стороны. Они возвратились в Галилею, как положил им на сердце Господь, собрали вокруг себя прежних учеников Его и проповедовали им о воскресении Христовом. В этот мирный весенний вечер они говорили между собой о чудесном явлении Господа на горе, где Его видели сразу 500 братьев.
— Ведь ты же не можешь принадлежать к тем, кто сомневается? — серьезно спросил Иоанн.
— Конечно, нет, — ответил Петр. — Уж мне вовсе неприлично было бы сомневаться в Его милости. Но… — и он внезапно замолчал. — Ты ведь знаешь, что это было как будто небесное видение, и многие присутствовали там. Но, если бы мне хоть раз поговорить с Ним лицом к лицу и услышать из Его уст, что Он простил мне мое постыдное отречение, я был бы счастлив!
Он обернулся и, смотря на тихие волны Генисаретского озера, в которых разноцветными огоньками отражалось заходящее солнце, в наплыве своей прирожденной живости воскликнул: «Идем рыбу ловить!» Иоанн посмотрел на него с удивлением.
— И нам идти с тобой?
— Конечно. Пойди, предложи другим, а я пойду принесу сети.
И они вышли, как прежде, на работу. Когда лодка скользила по водам, находясь, так сказать, между двумя небесами, Иоанн смотрел на ясную гладь воды, в которой отражался красноватый отблеск заката, и тихо промолвил: «Вода-то — будто стекло». И все снова погрузились в молчание.
Они проработали целую ночь, но ничего не поймали. Когда наступило утро, они направились к берегу, потому что за ночь устали и проголодались. Приблизившись к берегу, они увидели вдруг Человека, стоявшего на берегу и, так как утро было туманным, не узнали Его.
Иисус говорит им: «Дети! Есть ли у вас какая пища?» Они отвечали Ему: «Нет».
Он сказал им: «Закиньте сеть по правую сторону лодки и поймаете». Они последовали тотчас же Его совету, потому что подумали, что Он лучше их знает места, где водится рыба. Когда они стали извлекать сеть, то оказалось, что она вся была полна рыбы, и они едва были в состоянии вытащить сеть.
Тогда Иоанн привстал в лодке и, движимый каким-то предчувствием, долго и пристально посмотрел на Человека, стоявшего на берегу. Ему стало вдруг ясно, кто был таинственный Незнакомец, и он испустил радостный крик: «Это Господь!»
Симон же Петр, услышав, что это Господь, опоясался одеждой, ибо был наг, и бросился в море. Через несколько минут он был уже на берегу и лежал у ног своего Божественного Учителя, от Которого он недавно так позорно отрекся.
А другие ученики приплыли в лодке, ибо недалеко были от земли, локтей около двухсот, вытаскивая сеть с рыбой. Когда же вышли на берег, увидели разложенный огонь и на нем лежащую рыбу и хлеб. Как забились от радости сердца их, когда они узрели своего воскресшего Учителя и могли воочию убедиться, что Он даже во славе Своей Божественной не забыл их человеческих потребностей, но зная, что они голодны, собственными руками приготовил им трапезу!
Иисус говорил им: «Принесите рыбу, которую вы теперь поймали!» Симон Петр пошел и вытащил на землю сеть, наполненную рыбой, которой было сто пятьдесят три; и при таком множестве не прорвалась сеть.
Иисус говорил им: «Придите, обедайте!» И Он Сам взял хлеб и дал им также и рыбу, и они ели, и насытились.
И во время обеда Иисус устремил взор Свой на Петра и спросил его: «Симон Ионин! Любишь ли ты Меня больше, нежели они?» Петр говорит Ему: «Да, Господи! Ты знаешь, что люблю Тебя».
— Паси овец Моих! — торжественно изрек Учитель и вторично обратился с вопросом: «Симон Ионин! Любишь ли ты Меня?» И Петр дал тот же ответ: «Да, Господи! Ты знаешь, что я люблю Тебя», на что Иисус так же торжественно сказал снова: «Паси овец Моих!» И снова спросил Он Петра: «Симон Ионин! Любишь ли ты Меня?»
Петр опечалился, что в третий раз спросил его Иисус, хотя в глубине души понял, почему Учитель так делает. Разве не трижды он сам отрекся от Него, и не надлежало ли теперь трижды же исповедать Его?
Он бросился к ногам Иисуса и сквозь слезы воскликнул: «Господи! Ты все знаешь; Ты знаешь, что я люблю Тебя!»
Иисус посмотрел на него взглядом, в котором светилось столько любви и милосердия, что Петру сразу ясно стало, что прощены грехи его.
И снова торжественно изрек Иисус: «Паси овец Моих!» И вслед за этим прибавил: «Истинно, истинно говорю тебе: когда ты был молод, то препоясывался сам и ходил, куда хотел; а когда состаришься, то прострешь руки твои, и другой препояшет тебя и поведет, куда не хочешь» (Ин. 21:1-19).
Много лет спустя, когда враги Господни предали Петра мученической смерти, слова эти исполнились в точности; но любовь апостола к своему Учителю и Господу помогла ему претерпеть все до конца.
* * *
Спустя несколько дней ученики возвратились в Иерусалим, как повелел им Иисус, чтобы они ожидали в Иерусалиме обещанного Утешителя от Отца. Там снова явился им Иисус и говорил с ними. И они, воспользовавшись удобным случаем, спросили Его: «Не в сие ли время, Господи, восстанавливаешь Ты царство Израилю?» (Деян. 1:6).
На это Он ответил им: «Не ваше дело знать времена или сроки, которые Отец предоставил Своей власти; но вы примите силу, когда сойдет на вас Дух Святой, и будете Мне свидетелями в Иерусалиме и во всей Иудее и Самарии, и даже до края земли. И так идите, научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святого Духа, уча их соблюдать все, что Я повелел вам; и се, Я с вами во все дни до скончания века. Аминь» (Деян. 1:7-8; Мф. 28:19-20).
И, говоря это, Он вывел их из города Вифании и, простерши руки Свои, благословил их. И когда благословил их, стал отдаляться от них и возноситься, и облако взяло Его из вида их. И когда они смотрели на небо, во время восхождения Его, вдруг предстали им два мужа в белых одеждах, которые сказали им: «Мужи Галилейские! Что вы стоите и смотрите на небо? Сей Иисус, вознесшийся от вас на небо, придет таким же образом, как вы видели Его восходящим на небо».
Тогда они поклонились Ему и возвратились в Иерусалим с великою радостью. И пребывали всегда в храме, хваля и благословляя Бога. Аминь. (Деян. 1:9; Лк. 24:50-53).
Комментировать