- Часть первая. В усадьбе Розовое
- Глава 1. Смертельная опасность. Выстрел. После грозы
- Глава 2. Обитатели лесной сторожки. Что рассказал старый лес
- Глава 3. Тайна разоблачена. Так должно было случиться
- Глава 4. Золотая неволя. Первые тернии. Новая жизнь. Враг
- Глава 5. Пытка. Близнецы. Урок танцев. Досада Наты. Сюрприз графини
- Глава 6. Неудавшаяся интрига. Замысел Ксани. Печальная неожиданность. Последняя греза
- Глава 7. Бриллиантовая бабочка. В заключении. Василиса торжествует. Необычный посетитель
- Часть вторая. В пансионе
- Глава 1. Госпожа Улиткина и ее воспитанницы. История с курицей. Уленька
- Глава 2. Неожиданное явление. Двенадцатая. Недруг. Чужая вина
- Глава 3. В «холодной». Близкие воспоминания. Секлетея. Потайная комната
- Глава 4. Горные хребты. Выходка. Виноватая. Два письма. Неожиданный результат
- Глава 5. Не виновата! Необычайный трубочист. Горе Королевы. Рассказ Маркизы
- Глава 6. Последняя соломинка. Маскарад. Спасена. Громы и молнии. Печальный конец
- Глава 7. Муки совести. Опять Секлетея. На репетиции. Паника. Героиня
- Глава 8. Спектакль. Дверь распахнулась
- Часть третья. На сцене
- Глава 1. Новые впечатления. Маленькое гнездышко и его птенцы
- Глава 2. Первые шаги. Тучи сгущаются. Новая жизнь
- Глава 3. Фея Раутенделейн. Триумф
- Часть четвертая. Дневник Ксани
- Часть пятая. На пороге новой жизни
- Глава 1. На вокзале. Неожиданная встреча
- Глава 2. Вернулась!
В чем состоит спасение родителей? Главное, в добром воспитании детей, надо их научить всякому доброму пути.
Дух веры и благочестия родителей должно почитать могущественнейшим средством к сохранению, воспитанию и укреплению благодатной жизни в детях.
Детей вразумлять есть долг родителей, стало быть, и ваш. И бояться чего? Слово любовное никогда не раздражает. Командирское только никакого плода не производит. Чтобы детям благословил Господь избежать опасностей — надо молиться день и ночь.
Святитель Феофан,
затворник Вышенский (1815–1894)
Часть первая. В усадьбе Розовое
Глава 1. Смертельная опасность. Выстрел. После грозы
Остановите их! Остановите! — пронесся по лесу отчаянный призыв.
Но никакие силы не могли остановить вихрем мчавшейся тройки. Внезапно разыгравшаяся гроза с громовыми ударами и зигзагами молнии привела лошадей в неистовство. Кучер едва удерживал вожжи да хрипло кричал на обезумевших от страха животных.
Огненные иглы молний прорезали черное небо, освещая на мгновения лес, коляску, а в ней — испуганные лица девушки и пожилого мужчины.
— Папа! Если Андрон не удержит коней — мы погибнем… Скоро должна быть Черная Пасть…
— Успокойся, Ната! Успокойся, моя девочка. Бог даст, мы…
Но голос мужчины заглушил новый отчаянный удар грома. Лошади понеслись без удержу.
— Мы погибли! Мама! Верочка! Наль! Не увижу вас больше… Никогда… никогда… — всхлипывала Ната.
Тьма ночи исчезала и снова чернела; свет менялся со мглой. Великаны-деревья шумели глухо и зловеще. Уже близко зияла страшным, бездонным глазом Черная Пасть — пропасть, скрывавшаяся в лесной чаще.
Лошади мчались прямо к обрыву. Еще немного — и коляска с путниками должна была неминуемо исчезнуть в бездонной пропасти.
Кучер едва держался на козлах, ухватившись за края обеими руками. Вот они уже у края…
Неожиданно, среди затихшей на мгновение грозы, раздался гулкий выстрел. Коренник тройки сделал отчаянный скачок и, бессильно повиснув на дуге, стал тяжело припадать к земле. Алая струя потекла у него по морде.
Коренник был мертв, сраженный меткой пулей. Две другие лошади стали на месте, тяжело хрипя и роняя пену.
Облегченный вздох вырвался из груди путников, сидевших в коляске.
— Андрон, откуда этот выстрел? Кто стрелял? — окликнули кучера из коляски.
Тот уже сполз, чуть живой, с козел и распрягал тройку.
— Эй, кто тут? — крикнул Андрон, чуть различая во тьме очертания человека. — Зачем стрелял? Эй! Кто ты?
Человек опустил дымящееся ружье, и из-под непромокаемого кожуха с капюшоном прозвучало в ответ:
— Надо было стрелять… Иначе бы вы все туда… в пропасть… Что делать… пришлось пожертвовать лошадью…
— Спасибо!., спасибо!.. Вы нас всех спасли… Сам Господь надоумил вас стрелять, — горячо отвечал мужчина, вылезая из коляски. — Мы вам обязаны жизнью… Скажите же, кто вы?.. По росту и голосу мальчик… Как тебя зовут, голубчик?
Но тот молчал.
Андрон суетился около убитой Буланки.
— Ох ты, горюшко-горе… Знатный был конек, — растерянно бормотал он себе под нос. — И как тебя угораздило прямо в морду стрелять?.. То ли бы дело в ноги… Жив бы остался конек… А то в лоб! Эх, убыток какой вышел… Барин, ваше сиятельство, большой убыток, батюшка граф…
— Молчи, Андрон! Он нам жизнь спас, этот выстрел, — строго прикрикнул тот, кого кучер почтительно называл вашим сиятельством и графом.
Затем он снова обратился к незнакомцу:
— Скажи мне твое имя, мальчуган, чтобы я знал, кому мы обязаны жизнью. А завтра чуть свет приходи в Розовое… Я отблагодарю тебя щедро…
Но тот по-прежнему молчал.
Андрон отпряг лошадей. Тяжело упала на землю голова Буланки, до этого висевшая на упряжи. С диким хрипом две другие лошади попятились назад. Андрон впряг одну из них на место убитой, другую к «пристяжке» и объявил, что все готово и можно ехать дальше. Он подошел к своему господину, все еще в недоумении стоявшему перед погруженным в молчание таинственным незнакомцем.
— Чего заупрямился? Говори, что ли, кто ты есть, безъязыкий ты этакий! — с суровой ласковостью обратился к своему спасителю Андрон.
Внезапно снова блеснула молния. Блеснула и озарила сиятельного господина, дорожную коляску и мертвую лошадь у обрыва.
Осветила она и незнакомца в кожухе, с ружьем в руках, его смуглое юное лицо, спутанные черные кудри и быстрые черные глаза под густыми нахмуренными бровями.
— Лесовичка! — вскрикнул Андрон и попятился.
* * *
Гроза утихла. Коляска, запряженная уже только парою лошадей, мерно катилась по лесной дороге.
Молчала ночь…
А в это время девушка с ружьем в руке бодро шагала от Черной пасти в глубину лесной чащи. Она сбросила клеенчатый капюшон и, подставив разгоряченную голову прохладе свежей июльской ночи, с наслаждением вдыхала разом очистившийся от духоты воздух.
— Жаль лошадь, — вслух размышляла она. — Да что делать? Граф прав: лучше было одну Буланку, нежели всех их отдать смерти… Хорошо, что подоспела вовремя! Точно сила какая-то к Черной пасти толкала. И ружье как нарочно взяла. А тут гроза… Жаль, что не удалось разглядеть как следует молоденькую графинюшку. Виктор говорил — красавица. Ах, только плохо, коли дядя ружья хватится. Ругать станет. Поди, еще спит… Опять не в своей тарелке вернулся из деревни… До завтра проспит… А ловко попала! Прямо в лоб… Кучер испугался, как увидел: «Лесович ка!» — кричит… Глупый! Небось теперь наврет с три короба своему графу, что я и грозу-то на них наслала…
Неожиданно перед девушкой как из-под земли вырос в темноте кто-то огромный, широкоплечий.
— Кто тут шляется? — прогремел зычный голос.
— Это я, дядя!
— Ксанька! Что ты не спишь, ночная сова?
Она сделала было шаг в сторону.
«Ружье сейчас заметит, беда!»
Но было уже поздно. Великан нащупал в темноте ствол ружья и разразился потоком брани.
— Украла! Стянула-таки! Постой же, погоди ты, подлая девчонка! Я ж тебе задам! Попляшешь ты у меня! Потеряешь охоту таскать чужое добро, дрянь ты этакая!
И, грубо вырвав ружье из рук опешившей девушки, огромный человек изо всей силы толкнул ее. Пролетев несколько шагов с вытянутыми вперед руками, она очутилась на полу слабо освещенной лесной сторожки, незаметно приютившейся среди деревьев.
Глава 2. Обитатели лесной сторожки. Что рассказал старый лес
— Вася!
— Ксаня! Что случилось? Я слышал выстрел… Отец проснулся… Увидел, что нет ружья… Сразу догадался, что ты ружье взяла. Рассердился — и за тобой вдогонку, прибить грозился… Зачем ты стреляла?
Посреди небольшой комнатки, освещенной кривобокой лампой, стоял мальчик, или, вернее, юноша, лет семнадцати, худенький, высокий, с некрасивым, изжелта-бледным лицом, какие бывают у людей, снедаемых злым и упорным недугом. Но выражение его лица было мягкое. Глубокие печальные глаза глядели на девушку с тревогой. Юноша был хромой и с трудом передвигался, но при виде ее, распростертой на полу, он сделал поспешно несколько шагов к ней, волоча правую ногу и опираясь на костыль.
Едва он успел приблизиться, как девушка поднялась и сняла капюшон. Открылось смуглое лицо, черные быстрые, исподлобья смотревшие глаза и густые волосы, спускающиеся косою до пояса и струившиеся выбившимися кудельками по плечам. Что-то дико-красивое было в этой невысокой стройной пятнадцатилетней девочке, дышащей силой и здоровьем.
— Да, я стреляла!
— Ксаня! Безумная! Из его ружья!
— Так что же! Этот выстрел спас «розового» графа и молодую графинюшку, — не без гордости сообщила Ксаня.
— Ты, Ксаня, спасла «розового» графа?
— Ну да, графа! Вот бестолковый!
И Ксаня рассказала, как было дело.
— «Розовый» граф ездил на станцию встречать свою дочку. Я знала, что они поедут мимо Черной Пасти… Там путь на Розовое ближе… Ну и решила взглянуть. А тут гроза… Лошади понесли… и пошла потеха!..
— Но зачем же ты взяла ружье? — выспрашивал Вася.
— А затем, чтобы попугать «тех» — понимаешь, если бы они снова встретились на моем пути и стали бы дразнить и травить меня, как собачонку…
— Ксаня! — простонал Вася.
— Ну да… чего ты ахаешь? Я бы стреляла в воздух, понимаешь? Сразу бы отбила охоту дразнить меня!
Снаружи послышались шаги.
— Отец идет! — испугался Вася.
В дверях, заслоняя собой крошечные сени лесной сторожки, стоял огромный человек в сером кафтане, обшитом по борту зеленым кантом, в кожаной фуражке и с бляхой на груди. Его лицо с длинной рыжеватой бородой и неприятные глаза хранили следы гнева.
— Чего раскудахталась не в пору? — накинулся он на Ксаню. — Говори, как смела трогать мое ружье?
И рыжеватый гигант схватил девушку.
— Зачем брала ружье? Говори!
— Не смей меня трогать, дядя! — резко крикнула Ксения.
— Что-о-о-о?
И гигант разразился зловещим смехом.
— Ах ты, дрянь эдакая! — кричал он, задыхаясь. Его налитые кровью глаза выискивали что-то, пока наконец не приметили висевшую на гвозде плетку. Сорвав ее, он замахнулся на девушку… Но в это мгновение хромой юноша, спотыкаясь, ринулся к отцу.
— Не делай этого! Не делай, отец!
— Молчать! Знай свое место, мозгляк! — загремел великан.
Но юноша не испугался. Он схватил огромную лапищу отца обеими руками:
— Вспомни маму! Вспомни маму, отец! Ты не тронешь Ксаню! Или бей меня, лучше бей меня, но не Ксаню! Ради мамы — не бей Ксаню!..
А Ксаня была спокойна.
Ее глаза, как две яркие звезды, смотрели великану в лицо и, казалось, говорили: «Попробуй меня тронуть! Попробуй только!»
Гигант поднял голову.
— Ах! Так вот ты как!
И рука с плеткой взвилась…
— Отец! Отец! Берегись! Покойная мама смотрит на нас с неба и все видит!
Гигант выронил плетку и повернулся к двери. Глаза его округлились от ужаса.
Кто-то невидимый шевелился в темных сенях.
— Она! Жена! Маша! — Лицо гиганта исказилось. Но, рассмотрев стоявшего в сенях человека, он сказал уже спокойно:
— Дмитрий, ты?
Это был приземистый парень с глуповатым безбородым лицом.
— Хозяин, поспешай! У широкой поляны лес рубят! — И он снова исчез в темноте.
Гигант наскоро схватил ружье и, нахлобучив фуражку, выскочил за ним следом.
Но потом он вернулся, плотно закрыл дверь и два раза повернул ключ в замке.
— Опять в западне! — отчаянно крикнула Ксаня, как только она и хромой мальчик остались одни. — Опять мы под замком, Вася! Какая мерзость!
— Эх, Ксаня! Могло быть и хуже!
— Ударить меня! Меня! О-о! Нет, этого нельзя! Этого я не позволю! — И девушка топнула ногой.
— Ну, полно, полно! — ласково повторял хромой. — Хорошо, что отца позвали. Теперь он долго не вернется. Давай пойдем-ка взглянем на наше сокровище, которое прислал третьего дня Виктор!
Точно луч солнца скользнул по лицу Ксении.
— Да, да, Вася! Идем скорее!
Вася толкнул крошечную дверку. Она отворилась, жалобно скрипя ржавыми петлями, и они очутились в узенькой каморке, наполовину занятой убогой постелью.
Хромой подошел к постели и отбросил рукой тощий матрац. На деревянных досках лежали книги.
— Вот! Видишь, что я придумал. Здесь он не найдет их ни за что на свете. А в комоде мог наткнуться! Понимаешь? — Вася осторожно взял одну из книг, и они вышли из каморки.
В комнате они уселись около старого, почерневшего от времени стола, прибавили света в кривобокой лампе, и Василий, раскрыв книгу, стал читать вслух.
Замирая от восторга, Ксаня ловила каждое слово. Черные глаза ее горели счастьем, сердце замирало от радости. Недавняя обида дяди была забыта.
Вокруг маленького домика лесничего шумел старый лес и нашептывал другие истории, которым не было, казалось, ни начала, ни конца…
* * *
Вот что рассказывал старый лес.
Это было за двенадцать лет до происшествия у Черной Пасти.
В маленьком домике умер лесничий. Узнав о его смерти, хозяин приехал в свое владение. Надо было найти нового сторожа, чтобы доверить ему гигантские дубы, исполинские сосны и кудрявые, стройные, женственно-нежные березки, которыми было полно лесное царство. И вот неожиданно предстал перед владельцем леса человек огромного роста.
— Сударь, возьмите меня на место лесничего!
Хозяин удивленно взглянул на него. В угрюмой внешности незнакомца, несмотря на грубую и поношенную одежду, было нечто такое, что показывало человека непростого. Хозяин удивился.
— Милейший, — хозяин глядел на суровое лицо гиганта, — место лесничего оплачивается скудно. И притом, я полагаю, вам помириться с вечным прозябанием в глуши, в убогой сторожке вряд ли будет по нутру…
— Будет по нутру! — эхом отозвался гигант. — Хотя я дворянин и сам был землевладельцем когда-то, но теперь я нищий, все потерял, разорился и вот вынужден искать место.
— Но бывшему помещику и дворянину могло бы найтись иное, более подходящее занятие.
— Я не ищу иного. Подальше от людей и поближе к природе. Люди обманут. Люди продажны. Природа — нет… Люди, друзья сделали меня нищим, пустив по миру с женою и ребенком, и я ненавижу их за это. В лесу, как дикий зверь в берлоге, я спрячусь с семьею, и они не увидят меня… А за ваш лес вы не бойтесь. Я буду хорошим сторожем. Я честен и беспощаден. Ни одного деревца, ни единой ветки не позволю срубить из вашего леса, сударь. Будьте покойны. Подлые воры забудут дорогу в ваш лес, познакомившись с этим.
Гигант вытянул руку, сжал ее в исполинский кулак и погрозил кому-то в пространство.
Лесовладелец подумал:
«У прежнего лесничего ближние мужики крали лес из-под носа. Это видно по срубленным пням на опушке. У этого не посмеют. У него вид страшилища-великана из детской сказки. А что он честный человек — видно по лицу. Возьму его к себе».
И тотчас же договор был заключен, и новый лесничий, Николай Норов, поселился в сторожке со всею семьею.
Их было пятеро: лесничий, его жена, Мария Норова, уроженка далеких бессарабских степей, их сын Вася, пятилетний мальчик, живой портрет матери, хромой от рождения, нежный и хрупкий, как девочка, и молодая вдова, Антонина Марко, подруга Норовой, с трехлетней девочкой Ксенией.
Черноглазая стройная красавица с огненным взором и матово-белым лицом, Марко с детства не разлучалась со своей подругой Марией Норовой.
Она тоже приехала из Бессарабии, где перебивалась после смерти мужа с хлеба на квас.
Когда Норовы, у которых в Бессарабии было большое имение, разорились и все бывшие друзья отвернулись от них, маленькая семья решила уехать с родного юга искать счастья на севере. Антонина Марко, не раздумывая ни минуты, поехала вместе с ними.
Трогательная дружба была между молодыми женщинами. Они были точно родные, любящие друг дружку сестры, хотя Марко внешностью и нравом отличалась от Марии Норовой.
Странная была эта Марко. Что-то горячее, молдаванское, было в ее лице, в ее дивном грудном голосе, когда Марко то читала наизусть стихи, то распевала песни, такие же таинственные и прекрасные, как и она сама.
О ней ходили странные слухи. Местные крестьяне часто встречали ее. То она в странном белом костюме бродила между деревьев, беззвучно шепча что-то и взмахивая руками. То в ярком платье, с всклокоченными волосами напевала песни, от которых точно вздрагивал и замирал восторгом старый лес… Иной раз, нарядившись, точно на бал, она брала на руки свою маленькую дочурку Ксаню, отправлялась с ней в самую чащу леса, ставила малютку на пенек, а сама, кружась и танцуя вокруг нее, громко произносила какие-то длинные речи, нарушая этим зачарованную тишь мирного лесного царства.
Загадочным казалось крестьянам поведение «чужой», черноглазой и черноволосой женщины. Кто-то пустил слух, что она колдунья, с лешим в родстве находится. Этого было достаточно для темных суеверных жителей отдаленной лесной глуши, чтобы они сразу же поверили.
И с тех пор ее в разговорах называли лешей или лесной колдуньей.
— Колдует лешая! Опять колдует! Быть беде! — ужасались крестьяне.
Иногда в смуглых руках ее они видели книгу или тетрадь, и тогда их суеверию не было предела.
— За чернокнижие взялась, быть беде! Изведет нас всех проклятая колдунья! — И они сворачивали с дороги при виде ее.
Как раз в первый же год водворения в лесу нового сторожа, в деревне, лежавшей в трех верстах от леса, случился падеж скота.
Крестьяне решили, что всему причиной проклятая колдунья, что бродит она по лесу и своими чарами и заклятьями портит скот.
— Микола Мартынович, — обратились они к новому лесничему, — ты прогони колдунью, пока не изгубила нас и наших детей. Прогони, а не то мы ее сами порешим… Быть беде!..
Лесничий мотнул головой, ничего не ответил, но передал в тот же вечер жене и ее подруге разговор с крестьянами.
— Они не могут понять, им не разъяснить моих действий. Что делать? — тревожно обратилась Марко к своим друзьям.
— Тебе надо уехать! Ничего другого не остается… И чем скорее, тем лучше… Медлить нельзя! Уезжай, дорогая… Крестьяне озлоблены теперь, и Бог знает на что способны! — советовала Мария Норова своей подруге. — Тебе и так не место в этой глуши… Поезжай… к своему счастью, Тоня, дорогая! Служи тому, что влечет тебя неудержимо. А когда соберешься с силами, создашь себе имя, приезжай навестить нас.
— Но ты… как ты останешься без меня, Маша, дорогая? — протестовала Марко.
— У Марьи есть муж… — отвечал за жену лесничий. — Он сумеет уберечь ее…
— Тогда я еду! — решительно заявила Антонина, — но не потому еду, что испугалась угрозы невежественных людей, принявших меня за колдунью, а потому, что считаю себя не вправе висеть на шее у вас, друзья, когда вы сами переживаете лишения и беды, и потому, что не хочу подвергать вас опасности… Еду и беру с собою Ксаню.
— Что ты! Что ты, Тоня, брать ребенка неведомо куда! Подвергать его невзгодам и опасностям кочевой жизни! Ни за что! Ксаня останется с нами!
— Ты хочешь, чтобы я рассталась с Ксаней! Нет, нет!
— Тоня, моя дорогая… Не беспокойся о Ксане… Мы с мужем сохраним твою дочурку… Даю тебе слово, что твоя Ксаня будет воспитана мною наравне с Васей. И если, не дай Бог, умру, с мужа возьму то же обещание. Поезжай без страха: твоя девочка останется в надежных руках.
Антонина Марко взглянула на подругу. Нежные щеки Марии горели ярким румянцем. Ее глаза сияли такой неотразимой верностью и готовностью держать свято свое слово, что Марко разом успокоилась.
— Да, ты права. С Ксаней мне будет трудно… Ее надо оставить, раз ты так советуешь… Я уеду одна, уеду искать счастья для моей Ксани… Я верю, что из меня выйдет прок, и скоро, скоро моя девочка получит все то, чем пользуются богатые, знатные дети.
И вскоре после этого разговора исчезла «лесная колдунья», в последний раз прижав чернокудрую головку дочки к груди.
Успокоились крестьяне. Не скользит больше странная женщина по зеленому мху старого леса…
От Антонины Марко письма приходили первое время довольно часто, из разных мест. Но постепенно переписка прекратилась.
— Бедная Тоня! — говорила лесничиха. — Где она? Что с нею?
Она послала несколько писем по последнему адресу подруги, но спустя несколько месяцев все письма получены были обратно с надписью: «Антонина Марко выбыла неизвестно куда». Все старания Норовой узнать, где находится Марко, были тщетны.
— Не может быть, чтобы Тоня бросила своего ребенка, забыла о нем, — говорила лесничиха и еще нежнее полюбила маленькую дочурку своей подруги.
— Ксаня теперь одна на свете, — повторяла часто Норова, — и моя обязанность заменить ей мать.
Так продолжалось два года, как вдруг молодая лесничиха, сраженная недолгим недугом, умерла.
За несколько минут до смерти она позвала мужа и потребовала от него, чтобы он дал слово, что не оставит Ксаню и будет воспитывать ее наравне с их сыном.
Николай Норов исполнил желание умирающей, дал слово, а через три дня похоронил на деревенском кладбище любимую жену.
Разорение, смерть жены сломили лесничего: Норов запил. Во хмелю он бранил весь мир, бил и ломал вдребезги попадавшиеся под руку вещи.
Двое детей, хромой семилетний мальчик и пятилетняя девчушка, со страху забивались в угол и оттуда следили за разбушевавшимся лесником.
Хозяйство шло вкривь и вкось. Работник-помощник, взятый Норовым, кое-как приглядывал за детьми, кормил их горячей похлебкой, когда было время ее сварить, и часто ограничивался подачкою в виде ломтя черного хлеба, который дети съедали наскоро.
Время шло. Болезненный хромой мальчик и румяная крепыш-девочка жили душа в душу. Они поверяли свои маленькие горести и заботы друг другу, утешали один другого, как умели и могли.
Николай Норов не сдержал слова, данного жене у ее смертного ложа. Не добрым отцом, а суровым отчимом явился он для Ксани. Озлобленный несчастливой судьбою, он невольно каждый раз при виде девочки, хорошенькой и здоровой, задыхался от боли, гнева и обиды. Жестоко посмеялась над ним судьба: его собственный сын — жалкий ходячий недуг, а рядом — пышный лесной цветок.
Нечего сказать, добрым помощником будет ему Василий!
Он ненавидел девочку помимо собственной воли и несправедливо обращался с нею.
— У-у! Глазастая цыганка! Дармоедка! — не раз слышала от него Ксаня.
Ненависть Норова к девочке росла с каждым годом.
Вася помнил слово, данное отцом умирающей матери, и постоянной стала фраза чуткого, смелого мальчика в минуты гнева отца:
— Папа, не обижай Ксаню! Ты обещал это маме! Ты клялся, что будешь ее любить как родную дочь.
Тогда Норов уходил, что-то сердито ворча себе под нос.
Так было до тех пор, пока Васе не исполнилось десять лет и отец не отвез его в губернский город в училище. Тут-то лесничий дал полную волю своему разбушевавшемуся гневу и жестоко наказывал бедную Ксаню за малейшую провинность.
К несчастью, девочка обладала далеко не мягким характером. Она убегала в лес, в самую чащу, выкрикивала угрозы в адрес дяди.
Крестьяне, проезжавшие по лесной дороге, видели девочку, ее исподлобья, как у загнанного зверька, сверкающие глаза, ее иссиня-черные кудри, и говорили в суеверном страхе:
— Ишь, колдунья-то сама ушла, побоялась, но оставила дочку нам на горе. Дождемся еще — подрастет малая, покажет нам свою силу… Прольются не раз из-за ведьмовой дочки слезы людские…
И каждый старался уколоть, оскорбить, обидеть ни в чем неповинную девочку. Не только взрослые, но и маленькие крестьянские ребятишки травили Ксению, как волчонка, кричали ей вслед бранные слова, называли колдуньей и лесовичкой.
Норов не разделял суеверий невежественных крестьян, тем более что хорошо знал Ксаню. И все-таки, обуреваемый винными парами, кричал на нее, топая ногой:
— Змееныш! Колдовское отродье! Лесовичка негодная!
Хотя, конечно, в душе он вовсе не считал ее ни колдуньей, ни лесовичкой.
* * *
Вася после четырех лет учения в губернском городе вернулся в лесной домик с новыми впечатлениями и любовью к живому книжному слову.
Ксане было тогда двенадцать лет. Упрямая девочка показалась Васе лесным загнанным зверьком. Она встретила недоверчиво своего недавнего друга.
«Пожалуй, загордился ученостью, кичиться станет».
Но четырнадцатилетний Василий не важничал, не гордился. Напротив, он принялся за образование Ксении. Что знал сам, все старался передать ей, тайком от отца, в тихие, длинные ночи, когда лесничий, заперев на ночь свою сторожку, уходил в ночной дозор.
Вскоре под руководством своего друга Ксаня выучилась читать и писать, узнала о разных странах и народах, о чужих землях и о том, что было за много веков на Руси великой. Все то, что вынес мальчик из четырехклассной школы, он передал своей подружке.
Неожиданная и счастливая встреча с гимназистом Виктором, сыном графского управляющего, еще больше подвинула вперед дело образовании Ксани.
Кудрявая девочка и юноша-гимназист из Розового, как называлось имение графа Хвалынского, находившееся в трех верстах от опушки леса, встретились случайно у Черной Пасти и разговорились. Ксаня узнала, что Виктор Мурин не боится ее, не считает «колдовским отродьем», как деревенские жители; больше того — не верит ни в какое колдовство, ни в какие чары, потому что читает умные книги и учится по ним, и знает из них, что нет на свете леших, домовых, русалок.
И книг у него много — целый шкаф, целое богатство.
— Хочешь, буду давать тебе читать? — предложил он девочке. — Приходи в Розовое за ними.
Ксаня, благодаря своему первому учителю Васе, знала уже силу печатного слова и весьма обрадовалась.
— Хорошо… приду… не надуй только!
И пришла в тот же вечер.
Виктор не обманул Ксаню. Он стал давать ей книги, каждый раз у ограды управительского домика. В дом она не входила, опасаясь насмешек.
С жадностью читали эти книги в лесной сторожке хромой мальчик и черноглазая девочка. Поглощали страницу за страницей, и Ксаня несла книги обратно в Розовое, чтобы получить новые.
Глава 3. Тайна разоблачена. Так должно было случиться
Был вечер. Дремал старый лес. Затихли очарованные июньскими сумерками деревья, умолкли кузнечики в пышной траве. Ветерок застыл меж ветвей лиственниц. Словно сама тайна струилась в зеленовато-синем лесу с пушистых деревьев, с мягкой и мшистой травы.
По лесной дороге шла Ксаня.
Короткое платье, чистый фартук, грубые кожаные башмаки, старенькая, во многих местах заплатанная кофточка и ярко-красный платочек поверх смоляной головки, единственная роскошь ее убогого костюма, — вот и весь наряд «лесной девочки», как называл ее сын управляющего Виктор, или «лесовички», как звали ее крестьяне.
Она шла в Розовое. Шла под вечер, чтобы никто ее не заметил в графской усадьбе. В руке она держала пачку книг, которые собиралась обменять на другие, неведомые.
Ксаня шла легко и быстро, с упоением вдыхая свежий смолистый запах. Лес баюкал ее своей зачарованной тишиной.
Милый старый лес! Каждая былинка в нем знакома, каждое деревце. Она знает, где находится гнездо иволги, знает дупло лисички, знает, где прячутся выводки диких уток и куропаток над лесной топью… Все огромные муравьиные кучи знает наперечет. Велик старый лес: но она его исходила вдоль и поперек, беспечно напевая, иногда со старым дядиным ружьем, унесенным потихоньку, то учась стрелять по уткам и тетеревам, то мастерски передразнивая крик кукушки, ястреба, иволги. А иной раз, когда соберутся за ягодами жарким июньским днем крестьянские ребятишки, она нарочно опередит их, прячется в кустах и, шутки ради, стонет и воет страшным голосом, точно баба-яга. Дети, побросав кузовки, разбегаются чуть живые от страха врассыпную. А она за ними: свищет, гикает, хлопает в ладоши на весь лес.
— Лесовичка! — в исступлении вопят ребятишки.
Ксаня злорадствует — отомстила.
Они ее травят, грозят поколотить, когда она выходит из своего леса за съестными припасами в деревню, — так вот им за это. Она — мстительная, злая. Она не простит. Лесовичка ведь она.
И кажется ей порой, что вышла она из дупла старого дуба. Вышла прямо на лесную поляну и стала жить. Старый лес — ее отец. Смолистый воздух кинул и румянец на ее щеки, и жгучий огонь в черные глаза… Лес же дал ей эту силу и смелость, и ловкость рукам, и быстроту ногам. И бесстрашной сделал ее лес.
Кто же она, в самом деле? Спрашивала Василия — молчит друг… Да разве он знает?
Точно сквозь туман припоминает она женщину — чудную, легкую, гибкую, как прутик. Красавицу мать свою припоминает Ксаня… Давно это было, лет двенадцать назад. Носила ее мать по лесу, прижимала к груди, а сама не то говорила, не то пела… Или, разодетая в белое платье, нарядная, несет ее, Ксаню, в самую чащу леса, ставит на пенек, а сама ходит кругом, что-то странное говорит, то плачет, то смеется, обнимет Ксаню и нежно-нежно целует и в лоб, и в щеки, и в глаза.
Где теперь мама? Далеко она. Уехала счастья искать. Дядя Николай говорит — не вернется…
* * *
— Вот тебе одна книга, вот другая, вот третья.
— Викторинька!
— То-то Викторинька. А «Капитанскую дочку» прочла?
— Прочла… Досадно, что храброго капитана убили.
— Книги можешь подольше держать… У тебя будут в сохранности, знаю.
Высокий сероглазый гимназист кивнул Ксане.
— Прощай! А вечером придешь на праздник взглянуть? — неожиданно спросил он.
— На праздник? На какой праздник?
— Вот чудная! Ничего не знаешь! Кроме своего леса, ничего знать не хочешь… Вот что: для графинюшки Наты устроен бал в замке… Слыхала, небось, что графинюшка приехала? Десять лет дома не была. Все по заграницам лечилась. Видишь, ей наш климат вреден, но теперь, как переехали графы сюда, в Розовое, то нашли, что графинюшку можно воспитать и на родине, дома… И вернули… Вот для нее и устроили праздник… Соседи все съедутся… Нарядные, богачи. Фу-ты ну-ты!
С этими словами гимназист презрительно свистнул и добавил:
— Не люблю я, когда гости у нас. Наши «графинята» еще больше нос тогда задирают… Кичатся, а чего? — сами не знают… Крестьян из Соневки позвали на розовую лужайку. Пироги для них пекут, пива наварили. Угощенье будет мое почтение, тру-ля-ля… Приходи!
— А никто не увидит?
— Платочек надень — не узнают, или большую шаль… У тебя есть такая, знаю, от матери осталась… Ведь верно есть? Приходи…
— Приду.
Сегодня Ксаня отважилась в первый раз проникнуть в дом управляющего, где гостил летом у отца гимназист Витя Мурин. Надо было спешить: неровен час — нагрянут…
Ксаня собралась было уйти, когда гимназист, точно осененный какой-то лукавой мыслью, сказал, значительно глядя на свою гостью:
— Ты про приключение слыхала?
— Про какое приключение?..
— Да про графское… Их в ту грозовую ночь лошади понесли на самую на Черную Пасть… Думали — конец пришел… Молодая графинюшка сразу того… «Ахи! Охи! Унеси мои потрохи!» Плачет и кричит: «Дайте хоть на копеечку еще пожить!» — и тому подобное. Вдруг выстрел прямо в лоб коренной. Коренная — бац… Графинюшка — «ах!», граф — «ох!» и давай спрашивать, кто стрелял. И прыг да скок из своего корыта. Но так и не узнали, кто стрелял… Оказалось, нечистая сила стреляла… Какая-то девчонка, ростом с маринованную корюшку, и свое имя не говорит… Таинственный незнакомец… На все вопросы молчит или мычит. А кучер Андрон и ляпни: «Лесовичка!»
И выкрикнув последнее слово страшным голосом, Виктор так скосил глаза, что другая на месте Ксани рассмеялась бы, но ей было не до того и она молча ждала продолжения рассказа.
Молодой Мурин смотрел на нее, посвистывая, наконец таинственно изрек:
— А ведь графа-то и его дочку ты спасла! И никто этого не подозревает! Ни один нос! Даже Андрон и тот думает, что это была другая лесовичка… Их ведь, по его мнению, много в лесу водится…
— Идет кто-то! — Ксаня быстро прыгнула в окно, прямо в сад, на душистую клумбу и пустилась стрелою по лугу к старому лесу, который один мог укрыть ее от людей…
О, только бы они не узнали! Только бы не узнали господа, что это сделала она. Тогда они позовут ее к себе, станут допытываться, благодарить, награждать, хвалить… Нет, нет, подальше от этих графов. Не хочет она ни похвал, ни наград их. Смеяться они над ней будут, что она ни стоять, ни сидеть, ни рук держать не умеет как надо, по-ихнему. И говорить не умеет, как они. Не надо с ними встречаться. Не надо! Что общего у нее с богачами, с барами Хвалынскими? Но, может быть, не узнают? И впрямь не узнают. Лишь бы Виктор не выдал. Он-то догадался сразу, что это она. Только бы молчал! Надо ему за это живого ежа или птенца горлинки принести из леса.
Ксаня бежала без оглядки. А вдруг гонятся за ней? Нагонят, вернут и приведут в усадьбу… Срамота!
Опушка! Лес! Слава Богу! Еще один прыжок, и девочка с наслаждением растянулась на мягкой траве.
«И зачем приехали эти графы. Десять лет не наезжали. И вдруг как снег на голову: и граф, и графиня, и дети! Ожило Розовое… И какое имя-то глупое усадьбе дали! — возмущалась мысленно Ксаня. — Отчего не Белое, не Зеленое, не Рыжее? Правда, графиня, говорят, розы любит и вокруг дома их тьма-тьмущая. Оттого будто и Розовым прозвали!»
Ксаня помнила, что усадьбу, как и соседнюю с ней деревню, называли, пока она стояла заколоченная и пустая, Соневкой, а тут вот поди ж ты, Розовое откуда-то взялось!
Ксане хотелось взглянуть на праздник хоть издали, а теперь все кончено — рухнули ее мечты! Теперь граф догадается, кто их спаситель, будет искать ее. Умрет со стыда перед важными господами Ксаня…
Старый лес понемногу темнел. Роса покрыла бриллиантовыми блестками цветы. Еще тише стало кругом… Деревья теряли в темноте свои очертания и казались огромными фантастическими существами. Ксаня притихла, зачарованная этой молчаливой тайной леса. В такие минуты смуглая девочка и великаны-деревья, и робкие цветики-былинки как будто заключали между собой тесный дружеский союз…
Влажная трава нежно льнула к разгоревшемуся лицу. Вершины деревьев шумели чуть слышно. И воображению девочки чудится силуэт, тонкий и воздушный, скользящий к ней навстречу легкой поступью, шелестя по опавшим прошлогодним листьям и мху…
— Мама! Мама! — зовет Ксаня.
Ксаня протягивает руки вперед. Она чувствует приближение чего-то светлого и радостного, как сладкий сон детства. Нежный шелест… Но голоса не слышно. Лица не видно. Да Ксаня его и не помнит, не знает. К ужасу своему не знает, забыла дорогое лицо… Но она ждет, ждет со сладкой надеждой, вся трепет, вся радость, вся ожидание. Она ожидает ту, к которой так влечет ее сердце, в тишине зачарованных летних ночей.
Ох, хоть бы увидать, хоть бы вспомнить ее лицо, волосы, глаза!
— Мама! Мама! Где ты?
Молчат старые дубы… Молчит лес…
Вдруг послышался странный шипящий звук, затем выстрел…
Грез как не бывало!
Что это? Со стороны графской усадьбы светло… Точно зарево пожара стелется по лужайке. Какой яркий пурпурный огонь! А в черное небо летит змея, длиннохвостая, горящая, как факел. Взлетела до темных облаков, зловеще шипя и взвиваясь дугой, и посыпались звезды с ее хвоста, яркие, горючие.
И крики послышались Ксане. Но не испуганные, а ликующие.
Что это?
В небе медленно таяла, дробясь на мелкие звезды, длиннохвостая, огненная змея.
Опять выстрел… Вторая змея. Еще длиннее, хвостистее, огнистее первой. И снова золотым снопом сверкающих звезд рассыпалась в небе.
«Узнать, во что бы то ни стало узнать, что это были за огненные змеи!» Не размышляя о последствиях, она побежала к графской усадьбе.
* * *
Праздник был уже в полном разгаре. Кроваво-пурпурное пламя бенгальского огня озаряло фантастическим заревом поляну с уставленными на ней столами, окруженными скамейками. За столами пировали крестьяне, одетые по-праздничному.
Куски жареной свинины, пироги, бутылки с водкой, ведра с пивом — все живо поглощалось нетребовательным и некапризным на угощение народом. Между столами сновали ребятишки, уплетая пряники и орехи, щедро раздаваемые графским буфетчиком.
Из господского дома неслись звуки музыки.
Ксаня, стараясь держаться между деревьями, окружающими лужайку, почти вплотную подошла к ближайшему столу. Пирующие крестьяне не могли ее заметить. Их раскрасневшиеся лица, шумные голоса и неуверенные движения говорили о том, что графские гости воздали должное господскому угощению.
Им было теперь не до Ксани. Ребятишки же заигрались, вырывая друг у друга лакомства, и тоже не заметили прихода ненавистной лесовички.
Она стояла в ожидании новой огненной змеи, так поразившей ее воображение. Ксаня ничего подобного не видела еще в своей жизни. Не видела она и таких вкусных яств, под тяжестью которых ломились столы. Бедняжка! Ей, не ведавшей ничего, кроме похлебок и каши, все эти пироги, свинина и пряники казались поистине царским угощением. Слюнки текли у Ксани, и запах жареной свинины щекотал обоняние; под ложечкой сосало… Чтобы не видеть всех этих соблазнительных яств, она зажмурила глаза… Но ненадолго.
В воздухе вертелось огненное колесо, рассыпая вокруг звезды и искры, без счета, без числа… Что-то стихийно прекрасное было в этой быстро вращающейся массе огня, до того прекрасное, что Ксаня не выдержала. Она забыла угрожающую ей опасность быть узнанной и ринулась вперед, к чудному колесу, мечущему одновременно и искры, и звезды, и пламя. В восторге Ксаня смотрела, не отрываясь.
Желтый бенгальский огонь, зажженный на смену красному, озарил местность еще ярче. Стало разом светло, как днем. Осветились лица пирующих, осветились их праздничные яркие одежды, осветились снующие между столами, в ожидании подачек, ребятишки. И все сразу заметили Ксаню, не ожидавшую такого предательского света.
— Лесовичка! Глядите! Лесовичка, братцы, вылезла из своей норы! — послышались тут и там голоса не то изумленных, не то злорадствующих ребятишек и взрослых крестьян.
«Уйти… убежать скорее… пока не поздно!» — Ксаня собралась было назад.
— Куда, колдовская девчонка! Убирать? Нет, шалишь, не уйдешь!
И огромный парень, тяжело поднявшись от стола, как из-под земли вырос перед Ксаней.
Ребятишки с визгом окружили девочку и, гомоня, прыгали вокруг нее. Взрослые не отставали от них. Глухая ненависть к матери Ксани, которую они считали колдуньей, теперь обрушилась на дочь.
— Приползла-таки, ведьмина дочка, — послышался негодующий возглас рослого парня. — Притащилась на праздник, ишь ты! Глазищами так и водит, что пойманная сова! А ну-ка, ребятишки, поучите-ка ее! Хорошенько проучите ведьмину дочку, чтобы прошла у нее охота из своей норы выползать!
Парень отошел в сторону. На его месте очутилась ватага визжавших без удержу ребят.
Ксаня хорошо знала всех этих Машек, Акулек, Васек, Тришек и Анюток. У нее с ними не раз происходили стычки в лесу. Не раз, преследуемые ею, бежали они врассыпную. Теперь они жаждали выместить на ней все свои обиды…
Ксаня, озаренная догорающим пламенем бенгальского огня, в самом деле казалась каким-то сверхъестественным существом. Алый платочек ее упал во время бега, и пышные, черные волосы рассыпались пушистыми прядями на плечи. В ней в эту минуту было действительно что-то дикое.
Дети густой цепью окружили ее. Старшие, успевшие наесться и напиться до отвалу, предвкушая интересное зрелище, подбивали ребят:
— А ну-ка, сунься! Она те отделает! Она те покажет! Тронь-ка ее! Небось боишься? А ну, а ну, Сенька! Либо ты, Анютка! Э-эх — куды ж вам!.. Каши мало ели… Небось, поджали хвосты! — подзуживал приземистый мужичок, которого недавно лесничий оштрафовал за порубку леса и тот рад был отомстить теперь ни в чем не повинной девочке.
Анютка и Сенька были самые сильные и отчаянно смелые ребята в деревне.
— Сильны-то сильны, да не больно-то горазды, коли лесовички боязно стало, — все подзадоривал детей пьяный мужичок.
Анютка, на два года старше Сеньки, одних лет с Ксаней, так и взвилась.
Упрек пришелся ей не в бровь, а в глаз.
— А коли так, так гляди ж на меня, дяденька Семен!
И она, дико взвизгнув, подскочила к Ксане, схватила ее за волосы и изо всей силы дернула.
Ксаня крепко схватила за плечи Анютку и толкнула так, что та отскочила шагов на пять и грохнулась оземь.
— А-а-а-а! — не то стоном, не то грозящим криком пронеслось в толпе.
— Доченька моя… Родная моя! Убила тебя! Как есть убила до смерти подлая лесовичка! Как есть до смерти! — голосила баба Авдотья, мать Анютки.
И хотя Анютка сейчас же поднялась на ноги и снова рвалась вперед, Авдотья причитала над дочкой как над покойной, воя и раскачиваясь из стороны в сторону. Вдруг, озаренная внезапной мыслью, она кинулась в самую середину толпы и завизжала:
— Да что же это значит? А? Доколи терпеть будем? А? Она наших детей портить станет… а мы кланяйся да терпи… Ейная мать колдунья была, некрещеная сила, ведьма! Своей ворожбой беды насылала, людям болести, скоту падеж… И доченька тоже будет… Постойте… наплачемся, ей-ей! Дождемся! Во! Увидаете! Детей спервоначалу наших перебьет, а там за нас! Ой, моченьки моей нет! Терпеть невмоготу… Лесовичка, как есть лесовичка! И глазища, как у лешего, горят! Ох, ох, чур меня, чур!
Ксаня стояла молча.
— Ты это что же, а? Ребят наших зашибать насмерть стала, а? — раздался голос одного из подвыпивших крестьян.
Толпа всколыхнулась и придвинулась к одиноко стоявшей девочке.
— Лесовичка и впрямь! Посмотрите, глазища, как плошки, горят, что у кошки! — послышался чей-то визг. — Ведьма, как есть ведьма!
— Ведьма и есть! — подхватили другие, а один прибавил: — А что, братцы, слыхал я, что от ведьмы только огнем спастись можно?
— Вестимо, огнем, только огнем! — отвечали пьяные мужики. — Коли ведьма, к примеру сказать, — сгорит сейчас же; коли христианская душенька — не обожжется ни единым пальцем… Уж верно так! От старых людей слыхали…
— А что, братцы, коли попытать, а? Толкнуть лесовичку в огонь, и коли того, ну, сгорит, значит, с бесом знается, человеческому роду первый враг. А коли здрава и невредима выйдет, так, значит, того — можно и отпустить на все четыре стороны… А?
Зловеще прозвучали слова подгулявшего мужика.
Будь крестьяне трезвые, они, несмотря на свое суеверие, вряд ли отважились бы на такое дело. Но разгоревшиеся от вина головы соображали туго. Водка — злая сила человечества.
Водка превращает народ в зверя. Она делает кротких — неистовыми, тихих — отчаянными. Водка заставляет человека забыть человеческое достоинство и делает его безумным, беспощадным.
И у подвыпившей толпы созрело ужасное решение.
Неистовствовавшая в воплях и причитаниях мать Анютки подбавляла, как говорится, масла в огонь.
— Детей она портит! По следам матери пойдет! Скот валить станет! Вот увидите скоро! Помянете меня!
Несколько человек потрезвее пробовали было уговорить, успокоить разбушевавшуюся толпу и удержать ее от безумного поступка, но их перекричали другие…
В углу поляны к празднику была наскоро сложена огромная кирпичная печь. В ней пекли пироги для соневских мужиков. Печь, раскаленная докрасна, зияла огненной пещерой в углу луговой площадки. Около нее сновали две бабы, стряпухи, из крестьянок, повязанные платками, с раскрасневшимися лицами, похожие на двух жриц огня, священнодействующих подле кровянисто-огненной пещеры.
Точно по команде повернулись головы крестьян к этой печи.
Словно одна и та же мысль ожгла всех мужиков и баб, озлобленных, негодующих и исступленных.
— Вот… вот… — послышалось из толпы. — Испробовать надоть бы. Ефим верно сказывал: коли христианская душенька, Господь не попустит, огонь не сожжет, а коли ведьма, лесовичка… туда ей и дорога!
— Туда и дорога! — ахнула толпа и теснее придвинулась к Ксане.
Колючий холодок прошелся по телу Ксани. Смертельная опасность встала перед ней…
В глухой деревне, отстоявшей от города на сто верст, где дикий и невежественный народ еще слепо и глухо верил в русалок, леших, упырей и домовых, нельзя было ждать пощады для бедной девушки.
Правда, у этих людей нет прямого намерения лишить ее жизни; они просто хотят только испытать, лесовичка ли она. Но как испытать — огнем!
Если бы она умела молиться, она бы молилась… Но о Боге Ксаня имела неопределенное понятие. Василий говорил ей: «Бог — это сила и высота! Кто Ему молится и просит Его, тому Он помогает, потому что Он милосерд»… Но она не умеет молиться… Ее никто не учил…
А крики растут… Крестьяне точно стараются перекричать друг друга… Их голоса зловещи…
С их криками сливается визг детей и баб и вонзается в сердце.
Взглянула Ксаня на небо. Миллиарды звезд на нем, ласковых, кротких… А над ними Бог! Там, над звездами, Его престол — так Вася говорит… Видит ли Он ее? И если видит — поможет ли ей, Ксане?
А может быть, не только Он, и мама видит… Может, и ее мама там, на небе, между ангелами. Ведь умерла она, наверное, умерла, коли нет вестей столько лет.
— Мама! Мама! — отчаянно крикнула Ксаня и протянула руки к небу.
— Ишь ты! Заклинает… маму кличет… Ну, берегись, робя! Сейчас явится ведьма дочку выручать, — неистово гаркнул кто-то, заглушив все остальные голоса.
— Ну, робя, тащи девчонку к огню! Поглядим, пойдет ли ведьма-матка доченьку спасать…
Анютка первая подскочила к Ксане.
— Иди, поганая лесовичка!
Напрасно благоразумные, более трезвые из крестьян увещевали остальных не брать на душу греха. Темная сила торжествовала.
Ксаню тащили к печи…
Она не упиралась, не протестовала, она не боялась даже… Звезды сияли ей, словно обещали:
«Ничего, девочка, ничего!.. Скоро, скоро соединишься с мамой!»
Но что это? Какой яркий свет! Какое пламя! Огненная пещера была теперь в двух шагах от нее. Какой жар!
Ксаня вскрикнула:
— Нет! Нет, ни за что! Не ведьма я! Не лесовичка! Пустите! Пустите!
— А вот увидим! Испытаем! Господь не попустит, коли права! Лезь сама в огонь, что ли!
Замерла Ксаня… Ни чувств, ни мыслей… Только страх. Пестрят одежды, белеют лица — не разобрать… А пламя рвется из печи, горючее, стихийное…
Еще минута — и Ксаня будет брошена в самое жерло…
Вдруг чей-то тонкий и нежный, но властный голос раздается позади толпы:
— Пустите меня, пустите!
Две женщины проталкиваются к печи. Одна высокая, седая; другая — молодая, вся в белом, воплощение семнадцатилетней весны.
Вот девушка, пробравшись сквозь толпу крестьян, очутилась лицом к лицу со стоявшей перед печью Ксаней.
— Что ты, девочка? Зачем ты тут? Зачем? И что вы хотите с ней делать? — строго обратилась она к крестьянам.
Мужики молча поснимали шапки, и, почесывая затылки, сконфуженно глядели на барышню.
— Что же случилось, наконец? Говорите же! — обратилась она к рослому, почтенному старику крестьянину, который удерживал односельчан от безумного поступка.
— Да что, матушка Наталья Денисовна, графинюшка молодая! — отвечал старик, переминаясь с ноги на ногу. — Ошалели людишки. Бог весть что задумали. Вот оно — вино-то! До чего не доведет…
И он рассказал о случившемся.
Молодая графиня выслушала старика. Лишь только рассказ дошел до трагического конца, она схватила Ксаню, прижала ее к себе и громко крикнула, обращаясь к крестьянам:
— Дикие! Слепые! Жалкие люди! И этот ребенок, эта прелестная девушка могла… могла… внушить… вам…
Она не договорила, и целый поток слез хлынул из ее глаз.
Несколько минут она молчала, не будучи в силах произнести ни слова. Пожилая дама шептала ей что-то на ухо по-французски. Графинюшка молча изредка кивала ей своей золотистой головкой.
И вдруг выпрямилась, точно стрелка, подняла руку. Все, чуть дыша, приготовились слушать девушку, казавшуюся полночной грезой в бальном платье из газа и кружев.
— Темные вы, темные люди… — зазвенел ее нежный, как журчание ручейка, голосок. — Неужели вы верите, что существуют на свете какие-то злые лесовички? Неужели никто вам не разъяснял, что все это суеверие? И как только могли вы подумать, что эта бедная девочка способна причинить вам зло?
Крестьяне слушали молча, с низко опущенными головами. Никто не решался возразить молодой графинюшке: иные — сознавая свою неправоту, другие — из уважения.
— Ступайте по домам, — продолжала барышня. — Ступайте и благодарите Бога, что Он не допустил совершиться страшнейшему преступлению, которое навсегда осталось бы на вашей совести… Какое счастье, что я поспела вовремя!
И она махнула рукой сконфуженным крестьянам.
— Ужасно! — обращалась она по-французски к пожилой даме. — Как еще темен наш народ! Просто уму непостижимо!
— Не волнуйтесь, дитя мое, обратим лучше внимание на девочку! — успокаивающе произнесла француженка.
— Да! Да! Бедное дитя! Подумать страшно, что могло случиться, если бы мы не вмешались!
Графинюшка взяла Ксаню за руку:
— Пойдем, девочка, не бойся, я отведу тебя к нам, бедная моя голубка!
Голос графинюшки был так ласков и нежен, так непривычен для Ксани, что она с готовностью последовала бы за этой златокудрой красавицей не только в дом, но и на край света.
Глава 4. Золотая неволя. Первые тернии. Новая жизнь. Враг
— Тише! Тише, ради Бога!.. Не испугайте ее… Она спит…
И молодая графиня Ната, точно голубка, встала между лежащей на оттоманке Ксаней и появившимися на пороге людьми.
Граф Денис Всеволодович Хвалынский, высокий, изящный господин с чуть седеющей шевелюрой, во фраке и белом галстуке, и рядом с ним изящная женщина, вся окутанная облаками белых воланов, рюшей и кружев, — графиня Мария Владимировна.
Толстая, неуклюжая женщина лет пятидесяти в лиловом платье и черном переднике, Василиса Матвеевна, воспитательница графини и ее младших детей, теперь исполняющая роль экономки и домоправительницы, стояла немного поодаль. Ее бывшие воспитанники, двенадцатилетние близнецы, Наль и Вера, были хрупки, миловидны и изящны, как две дорогие фарфоровые статуэтки. Волосы девочки, уложенные на затылке в замысловатый узел, струились на плечи красивыми пепельными волнами, в то время как у мальчика, подстриженные в кружок, они вились затейливо вдоль матово-белого, не тронутого загаром лица. Черты лица обоих детей были тонки, с неуловимой печатью надменности.
В комнате царил полумрак. Японский фонарик обливал стены таинственным светом, голубовато-прозрачным, как лунное сияние в летнюю ночь. Издали, сладко замирая, неслись звуки оркестра.
Графиня взглянула на Ксаню и ахнула:
— Что за очаровательное дитя!
И, помолчав немного, решила:
— Завтра же я занесу ее на полотно, да, да, завтра же.
— Ради Бога, мама, не разбудите ее! — И графиня Ната, усевшись у ног Ксани, умоляюще сложила свои маленькие ручки.
— Нет, нет! Я только взгляну! Посмотри, — обратилась графиня по-французски к мужу, — посмотри, Денис, что за красота!
Граф взглянул на Ксаню:
— Это она!
— Кто она? Кто она? — посыпались со всех сторон вопросы.
— Та, что стреляла в Буланку и спасла меня и Нату в ту грозовую ночь. Не может быть, чтобы я ошибся.
Граф хотел прибавить еще что-то, но тут Ксаня проснулась.
— Где я? — удивилась она.
— У друзей! Не бойся. Мы не дадим тебя в обиду, прелестное дитя!
Графиня Мария Владимировна нежно провела по черным спутанным кудрям девочки своей душистой рукой.
Ксаня, не привычная к ласке, отодвинулась, потом живо вскочила на ноги:
— Пора мне… в лес… дядя хватится…
— О нет, тебя нельзя отпустить одну, дитя! Они опять обидят тебя. Ты останешься с нами. Ведь ты хочешь остаться с нами? — ворковала графиня.
— Не хочу! Меня ждет дома Вася, пустите меня!
— Ах, как стыдно, барышня, господам перечить, — затянула домоправительница Василиса Матвеевна сладким голосом, скашивая на Ксаню свои лукавые глаза. — Надо у господ ручку поцеловать, надо в ножки поклониться господам за то, что они из рук пьяной оравы вырвали, а вы, можно сказать, кобенитесь… Ай, как нехорошо!
И рыхлая домоправительница закачала неодобрительно большой круглой головою.
Ксаня не уступала:
— Я хочу в лес!
— Дитя! Милое дитя! Успокойся! — Графиня обняла Ксаню. — Твое возвращение в лес теперь немыслимо… Завтра утром мы поговорим с тобою. Ты переночуешь здесь. Я так желаю. Так надо… Сейчас нам необходимо спешить к гостям. Молодой графинюшке — тоже. Ты побудешь с этой дамой, ее зовут m-lle Жюли. Лучше всего усни… Сон подкрепляет тело и дает забвение всему дурному. M-lle Жюли, позаботьтесь о ней.
Графиня Ната подошла к Ксане и сказала:
— Завтра папа наградит вас. Ведь вы наша спасительница. Завтра же вас отпустят домой. А сегодня потерпите немножко. Вы видите — у нас бал. Надо идти к гостям… Не бойтесь ничего! Вы среди друзей. Если бы вы знали, как мать и отец благодарны вам! Они не хотят тревожить вас и потому только не говорят об этом теперь.
— Я не боюсь, — буркнула Ксаня, — я ничего не боюсь. Пустите меня в лес, не держите!
— Нельзя, милая. M-lle Жюли, убедите ее, что этого нельзя.
Старая француженка осталась с Ксаней.
— Вы сирота? — с чуть заметным акцентом спросила она, желая развлечь необыкновенную гостью.
Ксаня нетерпеливо пожала плечами.
— Какое кому дело, сирота или нет?
— Вы невежливы. Это нехорошо. Нельзя быть невежливой вообще, а тем более с людьми, которые желают вам пользы, — строго заметила француженка.
Ксаня исподлобья взглянула на нее.
— Все равно уйду! Что я, цепная собака, что ли?
— Я чувствую, что мы не столкуемся. Надо привести графиню, пусть сама возится с вами! — строго произнесла m-lle Жюли.
На минуту черные глаза Ксани загорелись надеждой. «Уйди только, уйди и оставь дверь открытой… и поминай, как звали!..»
Ксаня совершенно забыла в эту минуту о том, что эта француженка вместе с молодой графинюшкой всего часа два тому назад спасла ее от верной гибели.
Француженка медленно двинулась к двери.
«Хорошо… хорошо… совсем-таки отлично, — думала девочка, — уйди… уйди, только… А я тем временем… раз-два, и не увидите меня больше».
Как раз в эту минуту Жюли обернулась. «Убежит!» — решила она и заперла дверь.
* * *
— Вот так цаца! И откуда такая?
Ксаня стояла в густом кустарнике, укрытая со всех сторон от любопытных взоров. На ней был странный костюм: ярко-красная шелковая юбка, малиновая рубашка и голубой лиф из тончайшей кисеи, опоясанный золотистым шарфом. В распущенных волосах запутались, как бы случайно, цветки алой гвоздики. Бусы, ленты и всевозможные металлические украшения блестели на ее смуглой шее.
— Ну и нарядили же тебя! Совсем эфиопская царица!.. Но наряд-то нарядом, а отчего же волосы-то распустила? В бане, что ли, была?
Ксаня подняла голову.
На толстом суку развесистой ивы сидел Виктор.
— Фу-ты ну-ты, ножки гнуты! — фыркал мальчик. — Да выйди ты в таком виде на улицу, тебя же бык забодает.
— Вот и я-то же думаю! — согласилась Ксаня.
— Так скинь это тряпье! Ведь в глазах рябит, на тебя глядючи, — не унимался юноша.
— То-то скинь, а графиня? Она с меня картину пишет в этом тряпье! Это еще что! Цветами всю закидает и сиди, не двигайся, часа два. Она мажет кистью по полотну: раз, два, раз, два. А я сиди, как угорелая кошка. Эх-ма! И так каждый день!..
В этом-то тряпье еще ничего, хоть свободно, руками, ногами шевелишь. Но когда мамзеля эта в корсет меня затянет, вот тут уж совсем беда. Дышать нечем. Не могу я! — с отчаянием заключила она.
— «Не могу» — это легче всего сказать, — острил Витя. — А ты придумай, как бы «могу» научиться.
— Убегу я!
— Куда?
— В лес.
— Э-э!.. Тебя Норов быстро снова сюда приведет. При моем отце у него с графом-то разговор был. Они с графом условились насчет тебя, чтобы ты, значит, в полное владение к ним, к графам, поступила. Вернет тебя Норов, как пить дать. И еще за косы оттаскает. Помяни мое слово.
— Не посмеет! — нахмурилась Ксаня.
— Да что тебе, худо у графов, что ли? Плюнь на все. Забудь и привыкнешь. А что тебе от Митридаты Пафнутьевны да от злючек-графинят проходу нет — так это пустяк. Графиня в тебе души не чает. Наталья Денисовна тоже. Ешь ты вкусно, пьешь сладко, чего тебе еще?
— В лес бы мне, Викторенька!
— Эк, заладила! В лес да в лес! По колотушкам соскучилась, что ли?
— Душно мне здесь. Там вольно… Зелень… простор… Птицы поют… Солнышко прячется, словно в жмурки играет… Дятел тук да тук… А горленка-то! Кажется, и сейчас слышу! Смолой пахнет и медом… Мох под ногами, ветки похрустывают…
— Ксения! Ксения! Где вы, сударыня вы моя? Хоть бы ноги пощадили чужие, матушка. Убегаете, ровно дикая коза, а графиня беспокоится, искать приказали. Вот наказание-то Божеское!
Из-за кустов показалось раскрасневшееся лицо Василисы.
Неожиданно над ее головой гаркнула ворона.
— Ой! Батюшки, чур меня! Чур! — Василиса открещивалась и отплевывалась… — Не к добру раскаркалась… Пронесись, беда, мимо меня, пронесись… Господи помилуй! Кши! Кши! Кши! — замахала она руками на ворону.
— Мое вам нижайшее, Митриада Пафнутьевна! — приветствовал ее Виктор сверху.
Та так и взвилась.
— Озорник! Право, ну, озорник! Постой-кась, я графу пожалюсь…
— Пожалуюсь, надо говорить «пожалуюсь», а не «пожалюсь», Антимония Акакиевна! — невозмутимо поправил Виктор.
— Тьфу ты, напасть! Да перестанешь ли ты дразниться, сударь…
— Не перестану, Панихида Простоквашевна!
— Тьфу!
— Грешно на Божие творение плеваться, Тумба Утрамбововна.
— Нишкни! Вот я тебе! — ходуном заходила старуха.
— Силы несоразмерны, Акулина Голоспоровна. Я, можно сказать, во цвете лет и сил, и вам со мной не справиться. Впрочем, если угодно, попробуем… Нет? Не желаете? Тогда наше вам нижайшее… Счастливо оставаться, Перепетуя Фыркаловна. До приятного свидания!
С ловкостью обезьяны юноша соскочил с дерева, и, с самым галантным видом расшаркавшись перед взбешенной старухой, удалился.
Василиса со злостью плюнула ему вслед. Потом кинула рассерженный взгляд на Ксаню и, увидев, что ее глаза загорелись насмешливыми огоньками, дала полную волю гневу:
— Вот господа-то мои раздобыли сокровище! Нашли прелесть! Обули, одели, призрели нищенку, а она что? Неблагодарная, злая, чем отплатила? Чем ты отплатила, лесовское отродье, а? Чем?
Василиса неожиданно оборвала свою речь на полуслове… Сильные руки Ксани впились в толстые плечи экономки. Лицо ее приблизилось почти вплотную к лицу старухи.
— Слушай, ты посмей только обозвать меня еще раз, только посмей! Я тебе покажу! Нищие просят милостыню, а я не прошу… ничего не прошу, ни одежды, ни еды. Меня силой от леса отняли… Не хотела я уходить от березок и дубов да солнца, а они сами меня против воли в клетку посадили — как птицу! А я не хотела, не просила, и одежды этой не просила… Вот она, одежда графская… Вот! Вот! Вот!
И, прежде чем присевшая со страха на землю старуха могла сказать хоть слово, Ксаня рванула рукав изящной рубашки, за ним другой, за рукавами золотистый шарф, и теперь от них валялись одни только жалкие лоскуты.
Старуха в ужасе закрыла глаза, но тотчас же открыла их снова и взвизгнула пронзительным фальцетом:
— Ба-тю-у-шки! Уби-ва-а-ют!
На ее крик прибежала графиня Ната.
— Ксения! Милая! Что с вами? Вы почти раздеты! Ах, что это? — она увидела пестрые лоскуты на траве.
— Она… она… нищей меня назвала, нищей… — Ксаня указала на Василису. — Как она смеет?.. Уйду… уйду!.. Я не хочу больше…
— Милая! Успокойтесь… Царевна моя лесная! Мне доверьтесь… Одной мне… Ксения! Голубушка! Не слушайте ее… Она злая, завистливая, нехорошая… Я с вами… Успокойтесь, милая… А вас, — тут графинюшка быстро повернулась к Василисе, — если вы еще раз обидите Ксаню, я попрошу маму выгнать вон… Да… выгнать!.. Ксаня моя подруга… Зазнались вы очень. Не сметь больше оскорблять барышню! Слышите!
Гордо поведя плечиками, Ната взяла Ксаню под руку, и они направились к дому.
Василиса тяжело дышала и утирала обильно струившийся пот с лица.
— Меня выгнать? Меня? Да нешто можно это? Двадцать лет верой и правдой служила, и вдруг так-то! И из-за кого?! Из-за нищей девчонки… Из-за лесовички, колдовского отродья!.. Меня — вон? Нет, матушка Наталья Денисовна, не бывать этому… Молода больно, сударыня… Крылышки еще не отрастила, чтобы верными отцовскими слугами распоряжаться! Как же! Выгонят! Сейчас! Держи карман шире!.. А тебя, лесовичка непутевая, тебя уж я знаю, как уважу, милушка! Будешь меня помнить!
Глава 5. Пытка. Близнецы. Урок танцев. Досада Наты. Сюрприз графини
Утро. Солнце палит немилосердно. В огромной комнате с большим венецианским окном, носящей громкое название студии или художественной мастерской графини, у мольберта, с палитрой и кистями в руке, стоит графиня Мария Владимировна. Перед ней, на растянутом в рамках полотне, изображено что-то пестрое, хаотичное. В отдалении, на деревянных, наскоро сколоченных мостках, забросанных ярким тряпьем, — Ксаня.
На ней роскошное платье, вокруг цветы. Но настроение Ксани не соответствует ее ликующему, праздничному наряду. Она устала.
Вот уже месяц графиня рисует с нее картину, которая никак не может вылиться на полотно с достаточной ясностью и правдивостью. Графиня сердится и винит во всем Ксаню. Ксаня виновата: не умеет «позировать», не умеет простоять полчаса, не шевелясь.
Нужно сказать, что графиня увлекалась чем-либо горячо, но недолго. У графини Марии Владимировны вошло в привычку постоянно обожать что-либо, восхищаться чем-нибудь. Когда дела графа пошатнулись настолько, что вся семья должна была перекочевать из Петербурга в эту лесную трущобу — как называла графиня родовое имение мужа, — она пристрастилась к розам. Граф все-таки обладал достаточными средствами, чтобы жить в своей усадьбе широко и много тратить на ее украшение. Целый сонм роз окружил старый дом забытой усадьбы. По требованию графини выписали садовника и стали выводить прелестные цветы. Они ласково протягивали встречным свои головки и наполняли благоуханием и старый сад, и старый дом, и окрестные поля. Но вскоре розы надоели графине и были забыты. Их сменила живопись. Графиня вдруг почувствовала в себе священный огонь искусства, разом запылавший в ее душе. Когда-то, в детстве, она, как и многие другие девушки из аристократических домов, училась живописи, но потом бросила. В деревне, от скуки, она опять взялась за кисть, сначала очень горячо и усердно; но мало-помалу живопись стала надоедать графине. Она объясняла это однообразием природы в деревне и отсутствием интересных типов. «Россия не Италия, — говорила графиня, — там каждая девушка так и напрашивается на полотно и там я, конечно, никогда не бросила бы кисти… Но здесь? Кого и что писать?» И графиня перестала даже заглядывать в свою студию. Палитра и кисти были заброшены, а сама она начала скучать в своем затишье, без раутов и балов столичной жизни.
И вдруг появилась Ксаня! Ее фантастическая судьба, ее героический поступок, ее возможная гибель в руках озверевших крестьян, наконец, своеобразная внешность Ксани — все это увлекло графиню, обожавшую всякую таинственность. Она решила перевести Ксаню в Розовое, приблизить к себе «странное существо», как выражалась графиня, и кстати заняться картиной, которая должна была изображать Ксаню в костюме лесной феи.
Это решение привело в восторг молодую графинюшку Нату. Граф охотно дал свое согласие. Тогда позвали из сторожки Норова и стали его уговаривать оставить Ксаню в графском доме. Уговаривать пришлось недолго. Лесник был очень рад, что может сбыть девочку, которая уже давно была для него обузой.
— Скажите, Норов, — спросила напоследок графиня, — вы не имеете никаких сведений о матери этой девочки?
Норов замялся.
— Нет, не имею… И даже не знаю, где она. Уехала… оставила ребенка. Пока жена жива была, она писала из разных городов, потом совсем перестала.
— Верно, умерла, — заключила графиня. — Не может быть, чтобы она оставила ребенка на произвол судьбы.
— Да, умерла, — подтвердил, опустив голову, Норов и, не попрощавшись с Ксаней, ушел.
В тот же день, по желанию молодой графинюшки, рядом с кроватью самой Наты поставили узенькую постель. И Ксаня поселилась в прелестном будуаре Наталии Хвалынской, пригревшей ее с первого дня. Она да старая Жюли, худая и суровая на вид француженка-компаньонка Наты, искренно привязались к Ксане. Остальные члены графского семейства или смотрели на нее как на забавного зверька, как графиня и ее мужа, или откровенно ненавидели, как Василиса Матвеевна, как Наль, Вера и челядь, с затаенной завистью прислуживавшая по приказанию графини лесной барышне.
Впрочем, графиня недолго увлекалась новой игрушкой. Ксаня скоро прискучила ей. Она была дика, неблагодарна. Несмотря ни на какие подарки, Ксаня ни разу не приласкалась к своей благодетельнице.
— Камень какой-то, не девочка, — жаловалась графиня. — Нет в ней ни души, ни сердца. И притом скрытная. Ничего от нее не узнаешь. Ох, правду говорит Василиса, ошиблись мы в ней!..
Скрытная по отношению к графине, Ксаня с другими была просто-таки груба — и с обоими детьми, и с их нянькой, и со всеми, кроме Наты, на которую «сам зверь не мог бы заворчать», по мнению Василисы Матвеевны.
Графиня давно бы прогнала Ксаню, если бы не Ната. Хрупкая, болезненная графинюшка привязалась к Ксане, хотя та относилась к ней совершенно равнодушно. Но Ната была в восторге от Ксани, и разлучить их — значило бы нанести графинюшке тяжелый удар. Приходилось терпеть лесную упрямицу.
* * *
Утро. Еще жжет июльское солнце, но скоро август. Конец золотому пиру лета.
Графиня за мольбертом. Ксаня позирует. Жарко ей, скучно. Вот бы в лес, в зеленое царство, в тень, в прохладу… Она задумалась и в мыслях унеслась далеко от этой комнаты с огромным венецианским окном. Отчего ей так худо теперь? Графиня неласкова, дети преследуют, смеются, а Василиса, как кошка, так и норовит когтями зацепить. Язык у нее острый, злой. И почему не отпускают ее, Ксаню, в лес, если не любят, даже ненавидят? Одна Ната добра. Да что Ната: какая она Ксане подруга? Для Наты она просто живая игрушка, которую та бросит, когда соберется опять в заморские страны. У Наты затаенный недуг. Ната — чахоточная. Она может жить только при солнце, пока тепло. Без жары зачахнет. Чуть дождик — хватается за грудь и кашляет, кашляет. И в августе — это уже решено — Ната опять уедет на юг Франции на целую зиму. И тогда Ксане не житье в графском доме, ибо некому будет за нее заступаться. Ах! В лес бы скорее, в лес!
Мечты Ксани прерывает неожиданно сердитый голос графини:
— Несносная девочка! Я же тебе велела стоять смирно! А ты все вертишься да вертишься…
С этими словами палитра и кисть летят в угол. Графиня, красная, как кумач, изо всей силы прокалывает полотно с наполовину оконченным портретом лесной феи.
— Вот! Любуйся теперь! — Она выбегает из студии.
Ксаня в недоумении, молчит, потом подходит к картине, видит огромную дыру, лицо изуродовано. Ксаня пожимает плечами. Неужели все это из-за нее?
— Ха, ха, ха! Любуетесь своим изображением?
Перед Ксаней Наль, юный граф Николай Хвалынский. Но родители и сестры зовут его Наль. Ведь он такой нежненький и хрупкий, точно цветок. Но цветок, полный яда. И губы у него тонкие и злые, и язычок, как жало. Глаза совсем уже недобрые, хоть и красивые, как у сестры Наты. За ним стоит Вера. Эта если и не жалит, то потому только, что боится. Она слабенькая и трусливая. Но сердце у нее от этого не мягче.
— Наль, картина испорчена! — говорит она. — Не правда ли?
Наль смеется и облизывает губы.
— Ты барин, — говорит Ксаня, — графский сын, а манеры у тебя, как у мужика, право.
— Что-о-о-о! Сама ты мужичка и колдунья! Да, да, колдунья! — огрызается Наль. — Лесовичка ты! И не только лесовичка, но и дура…
— Да, лесовичка! — поддакивает Вера и прячется за спину брата.
— Что ты сказал? — сердито спрашивает Ксаня и делает шаг вперед.
Графчик Наль отскакивает к окну.
— Повтори, что сказал?!
Наль храбрится.
— Дура! Дура, мужичка! Вот что сказал!
— Конечно, дура! — повторяет за ним Вера и юркает в угол.
— Не боюсь тебя! — кричит Наль, — не боюсь необразованной мужички, ты… ты… глупая, дикая… и колдунья. Твоя мать…
— Что моя мать?
И Ксаня делает еще шаг к графчику.
Она спокойна. О, она спокойна! Только краска отлила от ее щек, да глаза, как угольки, мечут пламя.
— Так что моя мать?
— Ведьма она, твоя мать! — с ненавистью кричит Наль.
— Ведьма и колдунья! — вторит ему Вера из своего угла.
В следующее мгновение блестящие лакированные сапожки графчика мелькают в воздухе. Сильные руки Ксани перехватили его поперек туловища, подбросили, и тщедушный Наль летит в окно.
Под окном растет крапива.
Графчик убеждается в этом сейчас же. Пронзительный вопль доносится из сада. Очевидно, жгучее растение не очень-то гостеприимно приняло в свои объятия зазнавшегося мальчика.
Ксаня торжествует.
— Это за маму!
Вера притила за высокой спинкой кресла.
— Слушай, ты, — говорит ей Ксаня, — скажи своему брату, да и сама запомни: если когда-либо осмелитесь еще оскорбить мою мать, я поговорю с вами по-другому…
И она вытолкала девочку из комнаты.
— Вот это мило!.. Точно прекрасная глава из романа «Месть очаровательной Сибиллы»… Нет! За подобную штукенцию примите мою почтительнейшую уваженцию, мадмуазель!
Виктор ловко влез в окно студии и очутился верхом на стуле, стоявшем посреди комнаты.
— Витька! — обрадовалась ему Ксаня.
— Мы-с! — важно ответил гимназист. — Имел счастье быть свидетелем, как ты расправилась с этим несносным графчиком и как читала наставление его сестре… Великолепно! Я преклоняюсь… Ты поступила, как благородный рыцарь, заступившись за мать. Но только это тебе так не пройдет. В огонь тебя, конечно, не бросят, примеру мужиков не последуют. На первый раз, пожалуй, даже все кончится строгим выговором. Но если ты будешь продолжать, то, ручаюсь, тебя выгонят обратно в лес.
— Врешь! — обрадовалась Ксаня.
— Вру или не вру, а помяни мое слово, что быть тебе отсюда, из графской усадьбы, изгнанной!.. Ну а теперь, пока графчики найдут графиню, чтоб пожаловаться ей, да пока графиня разберет, в чем дело, и пожалует сюда, чтоб сделать тебе надлежащий выговор, мы начнем наш урок…
— Да нужно ли это, Викторенька?
— Нужно, Ксаненька! В день именин графини Наты, когда все сделают ей какой-нибудь сюрприз, должна же и ты приготовить что-нибудь. Когда все будут плясать на балу, не можешь же ты сидеть, как медведица в берлоге, и лизать лапу. А тем более и я приглашен на этот бал. И притом я не хочу танцевать ни с кем, кроме тебя!.. А ведь я так пляшу, что одна нога тут, а другая в Соневке, за три версты. Словом, замечательный танцор! Раз в мазурке такое s’il vous plait выкинул, что каблуком нашей Митридате в нос заехал… Три недели с пластырем ходила и избегала сморкаться. Вот какой я танцор! Тятенька мой и то говорит: «Эх, Витька, отдать бы тебя в балет, лучше было бы»… Ты знаешь, отчего лучше? У меня на экзаменах далеко не все благополучно этой весной. Какая-то шальная двойка среди отметок очутилась. Откуда — сам не знаю… Да не в этом, впрочем, дело… Ну же, валяй. С вальса начнем… Раз… два… три… Раз… два… три…
Подхватив Ксаню, Виктор закружился с нею по комнате.
— Хорошо! Молодчинища! Точно родилась на паркете… С трех уроков научилась. Ну, еще… так… Правой… левой… трала… ла… ла… ла… Ах, стой… Подсматривает кто-то за дверью! Стой!
Виктор стремительно распахнул дверь.
— Ай-ай-ай! Да что ты! Ополоумел, что ли, мой батюшка?
Василиса Матвеевна, как мячик, отскочила от двери, в скважинку которой она подсматривала за танцующей парой. Но — увы! — было поздно. Катастрофа застигла ее неожиданно. Предательское пятно, оставленное дверью, краснело на ее лбу.
— Аль ты рехнулся, мой батюшка! Вот постой, я пожалуюсь графине, что вы, ровно бешеные, у нее с лесовичкой по студии носитесь…
— У-у-у! Это зря, Секлетея Горлодеровна! — таинственным шепотом, с умышленно округленными как бы от ужаса глазами прошептал Виктор. — Да она вас со свету сживет, лесовичка эта… Ведь ехидна она! Приемная дочка кикиморы, лешего племянница, внучка домового, кума водяного и еще чья-то из нечистых кузина! Она погубит вас ни за грош! Она чего-чего на вас не напустит! Ведь она каждую ночь с лешим под ручку из трубы вылетает и по крыше с ним, как по саду, прогуливается. Тьфу! Тьфу! Тьфу! Чур меня, сам видел!
И Виктор так правдоподобно стал отплевываться, что Василиса не могла не поверить. Она забыла даже побранить юношу за нелестное прозвище Секлетеи Горлодеровны и за синяк на лбу.
— В трубу, говоришь? — скорее угадал, нежели услыхал Виктор ее сдавленный шепот.
— Обязательно!.. Под ручку… и хвостиком вот этак… вот этак… и глазки у нее вот так… вот так!
И Витя показал, как делала лесовичка глазами и хвостом, вылетая в трубу.
— Тьфу! — Василиса поспешила на кухню рассказать все, что узнала только что.
«Нет, беспременно ее надо выжить из дома, — решила старуха по дороге. — Двадцать лет живу в доме, от господ графов, можно сказать, превыше меры отличена, а служить кикиморовой дочке приходится! Да еще оскорбления от нее терпеть… Нет, не бывать тому! Выживу ее из графского дома… Уж придумаю что-нибудь… Возьму грех на душу, чтобы и себя, и господ своих от чар ее спасти…»
* * *
— Отчего ты так молчалива? — выпытывает Ната у Ксани.
— Я не знаю… — отвечает та.
— Смешно. Разве мы не друзья? Смотри мне в глаза… Ты говорила, что я спасла тебе жизнь. А ты спасла мою… Отчего же ты так молчалива со мной?
— Про что разговаривать?
— Ксения, милая… Мы стали говорить друг другу «ты»… мы друзья… Будь же со мною откровенна и проста. Скажи, что гложет тебя, Ксаня?
Ксаня молчит.
Уныло шлепает о кровлю дождик. Серые тучи ползут по небу.
Уже конец августа. От постоянной сырости и дождей Ната осунулась и все время кашляет.
Граф и графиня решили, что тотчас после своих именин Ната уедет, как перелетная ласточка, на юг, к синему небу и солнцу. Но именины проведет в Розовом. На бал съедутся соседи. Будут танцевать в масках на лужайке, освещенной электричеством, под звуки оркестра, выписанного из города. Граф отпустил на устройство бала большую сумму. Он вполне согласился с графиней: надо показать соседям, что они вовсе не разорены. Этот праздник придумала сама графиня для Наты. Она ждет этого праздника и боится, как бы дождь не помешал ему. Ведь если будет дождь, бал под открытым небом отменят, и тогда все пропало.
У Наты сжимается сердце при одной мысли об этом. Все ее раздражает сегодня. Даже Ксаня. Отчего она такая угрюмая? Ведь она, Ната, любит ее больше всех после Жюли. Жюли ей как мать. Жюли с ней десять лет непрерывно. Графиню-мать она увидела после десятилетней разлуки, отвыкла от нее. А Жюли для нее, Наты, как воздух, и она любит Жюли точно самую близкую, родную. Но недавно она полюбила и эту черноглазую лесную девушку. Отчего же Ксаня не отвечает ей?
— Слушай, лесная фея, — говорит Ната и смеется сквозь слезы, — милая, я уеду скоро и, может быть, умру… Тебе жаль меня? Ты будешь за меня молиться?
— Я не умею молиться! — отвечает Ксаня.
— Я научу тебя… Ведь я люблю тебя…
И Ната обнимает девочку.
Ксаня молчит. Ей тяжело от этой ласки. Она ни любить, ни молиться не умеет… Ох, отпустили бы ее на волю!
Но не пускают… Стерегут… Гулять не пускают дальше сада. Боятся, что убежит. Особенно боится Ната. Ее большие глаза так и стерегут Ксаню. Да как же ей любить свою стражу?
— Язычница! — шепчет Ната. — Не умеешь ни молиться, ни дружить!..
Ей, болезненной, кроткой и слабой, в благодарность за дружбу так хотелось бы любви, привязанности этой сильной, независимой девочки. Но напрасно…
И Ната плачет, ей ведь чуть не первый раз в жизни не хотят подчиняться. Ей и больно, и обидно, что отталкивают, не желают считать ее ни своей подругой, ни покровительницей.
И дождик за окном, мучительный, нудный, тоже как будто плачет. Тяжело от него на душе…
К утру, впрочем, заголубело небо. Солнце застенчиво выглянуло сквозь серые облака.
Именинница, об руку с матерью и Ксаней, выходила из маленькой церкви, где Ната горячо молилась о том, чтобы прошла у нее нудная боль в груди, чтобы утих удушливый кашель и… чтобы черноокая, красивая, но дикая и упрямая девочка, стоявшая с нею рядом во время службы, полюбила ее.
Крестьяне низко кланялись, провожая нарядных господ любопытными взорами.
— И лесовичка с ними! Глянь-кась, как разодета! Словно-де барышня! — шушукались бабы, глядя на Ксаню.
Она была в этот раз в белом наряде. Но легкая воздушная кисея не шла ей. И только алая лента, перехватывавшая ее кудрявую голову, подчеркивала юную, яркую красоту.
Графиня Марья Владимировна смотрела на девушек.
«Какая сухость, какая черствость! Ната так и льнет к ней, а та хоть бы улыбнулась, хоть бы приласкалась разок… Нет, деревяшка она! Дикая, бесчувственная девчонка!»
* * *
Целый день устраивали площадку для бала. К вечеру съехались гости, окрестные помещики, с женами и детьми. Среди лужайки, окруженной гирляндой фонарей, был устроен большой деревянный помост в виде круга, натертый воском и уставленный по краям мягкими диванчиками и креслами. Это было место для танцев. Меж кустов боярышника были разбросаны шатры, пестрые и нарядные, яркими пятнами выделяющиеся среди зелени деревьев. В одном из них поместились музыканты, в другом был открытый буфет. Все было залито электричеством. А там, дальше, во мраке, стояли молчаливые деревья, темные, жуткие, похожие на призраки в августовской ночи…
Ровно в десять в полосатом шатре оркестр грянул полонез, и из дома, по главной аллее, ведущей к кругу, потянулись пары. Впереди всех шла графиня Хвалынская с каким-то сановным старичком. На ней было бархатное платье. Ее изящные руки, шея и уши были усыпаны драгоценными камнями — последняя роскошь графов Хвалынских. За первой парой шла вторая: граф Денис Всеволодович с пожилой соседкой по имению, когда-то блестящей придворной дамой. За ними шли костюмированные пары. Приехавшие из губернского города, находившегося в ста верстах от Розового, драгунские офицеры вели своих дам под плавные звуки полонеза.
Дочери и жены окрестных помещиков, которым редко выпадало повеселиться в летнее время в медвежьей глуши, приложили все старания, чтобы маскарад был как можно интереснее. Кого, кого тут не было! И очаровательные феи весны, лета и зимы, и ночь, прекрасная, как восточная царица, и томная турчанка с тоскующими очами, и быстроглазая цыганка, и красавец-бандит, и неизбежные Пьерро и Коломбина. Но больше всех выделялся Тореадор. Затянутый в красное трико, с полумаской на лице, ловкий и изворотливый, как кошка, он поражал и очаровывал всех. Даже юные Амур и Психея, с крылышками за плечами, с локонами вдоль нежных шеек, надменные Наль и Вера, — и те не спускали глаз с Тореадора, то неожиданно подпрыгивающего в полонезе, как мячик, то плавно скользящего, чуть ли не пригибаясь к самой земле.
Пары приблизились к кругу.
Оркестр прервал мелодию. В ночном воздухе, насыщенном электричеством, торжественно прозвучал голос графини:
— Прошу минуту внимания перед открытием бала…
И графиня махнула белым платком.
Электричество выключили. Только мерцающий звездами купол неба лил свой матовый тихий фантастический свет. Раз! Два! Три! И по новому сигналу графини запылал желтовато-красный бенгальский огонь. Он осветил разом маскарад и крестьян, любующихся графским праздником. На помосте, как в чудной таинственной сказке, появился белый лебедь с серебряными крыльями, воздушный и нежный.
Это была графиня Ната.
Рядом с лебедем стояла девушка в ярко-красном платье, в сандалиях и с перевитыми металлическими змейками смуглыми руками. В черных с синевой волосах запутались зеленые травы, цветы лютиков и дикой гвоздики. В руках клюка. Маленькая сова с неподвижными круглыми глазами на одном плече, летучая мышь с распростертыми крыльями — на другом.
— Лесовичка! — пронеслось гулким рокотом по рядам крестьян.
— Красота! Что за красота! — удивлялись гости.
— Красота без единой улыбки — мертвая красота, — отвечал другой.
— О нет! Вовсе не мертвая! Посмотрите на ее глаза! Графиня, откуда эта красавица?
Польщенная графиня отвечала:
— Так, девочка из леса, приемыш, воспитанница. Недурна, но дика и своевольна, как зверек.
Но вот потух бенгальский огонь, и одновременно вспыхнуло электричество. Далекий свет звезд стал бледен и жалок в праздничном сиянии.
Оркестр грянул вальс.
Глава 6. Неудавшаяся интрига. Замысел Ксани. Печальная неожиданность. Последняя греза
— Отчего ты не танцуешь, красавица? Гляди, все смотрят на тебя, любуются… Но твой взор так мрачен, что никто не решается к тебе подойти! А между тем все эти блестящие офицеры атакуют меня просьбами уговорить чаровницу-лесовичку танцевать с ними.
Тореадор, приподняв шляпу с пером, с самым изысканным видом раскланялся перед Ксаней.
— Виктор! — Ксаня порывисто схватила за руку своего друга. — Ведь лес так близко отсюда, а я с тех пор как живу здесь, еще не была в избушке у дяди… у Васи… Ах! Сбежать бы — ведь всего несколько шагов…
— Перед носом, хочешь ты сказать. — И Виктор-тореадор протяжно свистнул. — А все-таки сбежать тебе не удастся. Десятки глаз следят за тобой. Я слышал, как вон тот длинный, как верстак, драгун сказал графу о тебе: «Я в жизни не видал такого. Это редкая красавица». И потому тебе нельзя незаметно уйти… Ну, редкая красавица, пойдем со мной, докажем всем этим господам, что ты еще и редкая плясунья.
— Ах, нет, не хочу я!
— Не хочешь плясать! — огорчился Виктор. — Какой комар тебя укусил? Все мои старания, как твоего профессора танцев, значит, пропали даром! Так! Этого я, признаюсь, не ожидал! Стесняешься, что ли? Но ведь ты прекрасно танцуешь. Ни этим дамам, ни твоей слащавой Нате до тебя не дотянуться. Они прыгают, как козы в сарафанах. У них ноги точно деревянные. А за тебя я не боюсь. Ксаня! Пойдем же со мной, потешь своего учителя.
— Убирайся!
Раздосадованный Виктор отошел от нее.
— И говорить-то я с тобой больше не желаю!
— А, monsieur Виктор! Кажется, лесная фея натянула вам нос? — И двенадцатилетняя графиня Вера просунула свою маленькую ладошку под руку Тореадора. — Я видела, как вы приглашали ее и как она вас отвергла — вас, лучшего танцора!
— Правда, графинюшка, она меня отвергла.
— Бедный! — И лукавая девочка заискивающе заглянула ему в глаза. — Да как же она смела!
— О, графиня!.. Как же она могла поступить иначе? Она не умеет танцевать.
— Не умеет?
— Ну разве только с лешими у себя в чаще… Или вы не видите, что эта расфуфыренная дикарка тяжела, как слон? Даром что она хороша.
— Разве хороша?
В глазах графини Веры мелькнула зависть.
— Очень хороша! — с самым почтительным видом произнес Виктор. — Впрочем, это все здесь говорят.
— Лучше меня?
Большие серые глаза Веры широко раскрылись.
— Лучше, графиня, — прозвучал печальный ответ.
— Но танцует она худо?
— Никак не танцует! Просто резвящийся гиппопотам!
— Вот как! Ах, как было бы хорошо, если бы можно было ее все-таки заставить танцевать с кем-нибудь, — воскликнула Вера. — Вот вышла бы потеха! Все преклоняются перед ее красотой, а глядя, как эта красавица пляшет, стали бы смеяться. Это было бы великолепно!.. Виктор, вы должны это устроить, непременно должны. Уговорите ее. Вот-то будет смешно! — настаивала Вера. — У меня есть танцор для нее. Тут, напротив, стоит князь Муратов. Представьте его Ксане. Он сейчас только восторгался ею. Пусть же почувствует, как хороша в танцах эта тумба…
— Охотно, графиня! — Виктор подлетел к блестящему драгуну и, взяв его под руку, повлек в дальний угол площадки.
— Князь, я слышал, вы восторгались нашей лесной феей, — обратился Виктор к драгуну. — Хотите быть представленным ей?
— О, премного обяжете, mon cher!
И князь с Виктором пересекли круг.
— Ксения! — Виктор склонился перед девушкой. — Вот князь Муратов пожелал быть представленным вам. — И тихо добавил: — Если ты не пойдешь с ним танцевать, то знай, мы враги на всю жизнь!
Впрочем, и без этого внушения Ксане невозможно было бы отказаться. Сильная рука Муратова, обтянутая белой лайкой, живо обхватила ее стан, и они понеслись в вальсе.
Танцующие пары остановились при виде вальсирующих. Застенчивость Ксани разом куда-то исчезла. Своеобразная грация проступала теперь в каждом ее движении, законченном и стройном. От ее черных кудрей, с вплетенными в них цветами, тянулся нежный аромат. Быстрая, легкая, она скользила по кругу, чуть касаясь ногами земли. Звуки музыки напоминали ей звон родимого лесного ручья и стрекот кузнечиков в чаще. Старый лес смотрел на нее из темноты. Нарядная толпа, гости, площадка — все перестало существовать для Ксани.
— Как она великолепно танцует! Как она артистически танцует, эта прелестная дикарка! — послышались восхищенные голоса.
— Где ты научилась этому искусству, дитя? Не ожидала! Столько грации! Прелесть! — восхитилась графиня.
А Вера, чуть не плача, выговаривала Виктору:
— Вы это нарочно… нарочно… придумали. Вы знали, что она великолепно танцует, и хотели только позлить меня…
«А вы думали, худо?! — торжествовал мысленно Виктор. — Да, как же, выдам я вам на посмеяние Ксаньку, ждите!»
А вслух сказал:
— Ну, что вы нашли хорошего… графинюшка! Так, скачет себе, как блоха… Невелико искусство…
* * *
Ксаня, разгоряченная, сидела с краю площадки, куда ее примчал блестящий драгун.
«Вот если сейчас спрыгнуть с площадки, то попадешь в темную полосу. А там пробраться дальше, дальше, и очутишься в лесу! Попробовать разве?»
Сердце ее сжалось… А как попасть к Васе, в сторожку? Дядя сейчас на обходе и, наверное, по обыкновению, Васю запер на ключ… Как попасть без ключа в лесной домик?» Даже голова закружилась у Ксани… Ей так хотелось хоть на самое короткое время вырваться в лес, в милый старый домик, к Васе, к другу… Хоть на часок, на полчаса, на минутку одну! Ведь больше месяца живет она здесь, в усадьбе, и не знает, не ведает о том, что творится там, в лесной сторожке. Что поделывает Вася? Должна же она повидать его! Ведь он ее единственный друг, ее наставник, ее учитель. И с тех пор, как она в графском доме, все чаще и чаще Ксаня думает о нем… Василий не Ната; он никогда не говорит ей, как графинюшка: «Будь моим другом, полюби меня». А за что ее полюбить и как полюбить? Она счастливая! У нее все есть: и наряды, и кушанья всякие, и родители заботятся о ней, не дают на нее ветру дунуть… За что ее любить? А вот Вася хромой, жалкий, голодный! Уж если надо кого любить на свете, так его, обездоленного. Ах, повидать бы его! Но если даже и сбежать, без ключа не войти в сторожку. Заперт Вася!
Вдруг вспомнила Ксаня, что у графини на столике лежат ключи, целая связка от каких-то сундуков, чуланов и кладовых. Захватить бы с собой. Может, хоть один подойдет к сторожке…
«Пробраться в комнату графини, взять ключи и с ними в лес, бегом туда, бегом обратно… К концу бала вернуться… Никто и не заметит… Никто! Все танцуют, заняты собой. Даже Ната, забыв про свою болезнь, носится в вихре вальса…»
— Ксаня! Тур вальса со мною, — пригласил Виктор.
Она кружится с ним, как безумная. Но мысли ее кружатся еще быстрее…
— Молодец! — хвалит Виктор. — Не посрамила меня! Спасибо. Сейчас к тебе вон тот ротмистр подойдет. Он лучше всех здесь танцует. Но куда ты?! Стой!.. Ксения!
Но она не отвечает. Ловко и быстро выскользнула она из-под его руки и уже мчится по освещенной аллее прямо к графскому дому.
У крыльца дома переводит дыхание. Там уже прислуга накрывает столы к ужину.
— Куда, лесная барышня? Бежит, точно украла что, — язвит старый дворецкий, который не может простить ей, приемышу лесного сторожа, что она обедает за одним столом с его господами, а он, дворецкий, должен прислуживать.
«Украла!»
О нет, она ничего не украла! И не украдет. Она только на время возьмет ключи графини, чтобы попасть в сторожку к Васе. Разве это кража? Вор тот, кто берет тихонько, без отдачи, — как мужики, которые рубили лес и увозили деревья из-под носа у отца. А она вернет, положит на место. Да и потом, ключи не драгоценность… Нет, нет! Тысячу раз нет, — не воровать она идет…
Вот прохладная, с настежь растворенными окнами, зала… Вот длинный коридор… Вот и комната графини…
Ксаня с трепетом переступает ее порог. Вот столик, увитый кружевами. Ксаня бросает на него тревожный взгляд.
Ключи здесь. Они лежат на самом краю, подле прелестной бриллиантовой брошки в виде бабочки — самого ценного, самого дорогого украшения графини.
Вот ключи в кармане у Ксани. Еще миг, и Ксаня вихрем вылетает в коридор. Звуки музыки чуть слышно доносятся сюда.
В конце коридора на ее пути вырастает Василиса.
— Откуда? — шипит она. — Стойте! Словно угорели! У графини были? Зачем?
Ксаня молча несется дальше.
Через минуту Василиса стоит в комнате графини, у туалетного столика.
— Что она стянула? Что стянула негодяйка? — шепчет она трясущимися губами. — Ведь, наверное, что-нибудь стянула. Недаром же вылетела как ошпаренная.
Но все на месте — безделушки, украшения не тронуты, а бриллиантовая бабочка с двумя изумрудами вместо глаз, случайно оставленная графиней, так и сверкает.
Василиса, точно зачарованная, глядит на нее. Но недолго. Неожиданная мысль приходит ей в голову.
«Двадцать лет, двадцать лет верой и правдой служила!.. И чтоб из-за первой встречной дряни выговоры получать, да чтобы из-за нее грозили выгнать меня!.. Ладно же, коли так… Будешь меня помнить, лесное отродье! Покажу же я тебе…»
Дрожащими пальцами Василиса берет бриллиантовую бабочку с изумрудными глазками и, опустив в карман своего платья, выбегает из комнаты.
* * *
Ветерок заполз в заметно пожелтевшую листву, шевелит чуть облетевшие ветви красного клена, золотой ивы.
Червонным кажется лес. Луна выглянула из-за облаков и чуть сияет. Таинственные, серебристо-золотые стоят деревья… Мнится временами, что кто-то прячется в их прозрачной листве…
Ксаня идет быстро. Милые, знакомые места. Мучительного месяца, проведенного в графской усадьбе, как не бывало. Она снова на воле, в родном лесу. Лунный свет серебрит вершины деревьев, точно кудри великанов. Те кивают ей, девочке с распущенными волосами, в странной одежде.
Ксаня прибавляет шагу. Скоро, скоро она будет дома.
Горести, невзгоды, пережитые здесь, нищета, голод, колотушки — все забыто. Помнятся только отрадные минуты. Вспоминаются длинные, за чтением, вечера, друг Вася, ее учитель… Вот сейчас она увидит его.
Лесной домик точно вынырнул из посеребренных луной деревьев. Дверь, как Ксаня и предвидела, крепко закрыта на замок. Но связка ключей лежала у Ксани в кармане.
Дрожащей рукой Ксаня нащупывает ключи, вынимает, пробует. Один не подошел, другой, третий. А что, если ни один не подойдет? Наконец-то! Подошел! О радость!
С грохотом отскакивает тяжелый замок.
В сторожке горит ночник. Это новость. Николай Норов слишком экономен, чтобы тратить масло попусту. Что же случилось?
Тяжелом предчувствием сжимается сердце Ксани.
В углу, на постели Норова, а не в своей каморке-боковушке, лежит Вася. Полно, Вася ли это? Губы потрескались, дышит тяжело, хрипло.
— Васенька! Что с тобой?
Его тяжелый взгляд точно скован. Худая, высохшая рука горяча, как огонь.
— Вася! Вася! — повторяла Ксаня.
Его пылающее лицо внезапно озарила улыбка. Он приподнялся на локте.
— Это ты, Ксаня? Ты пришла? Наконец!
— Вася! Дорогой! Узнал!
— Узнал… Ждал тебя… Долго… С тех пор ждал, как заболел, как свалился… Ведь ты — лесная фея, да?..
— Нет же, нет! Я Ксаня! Твоя маленькая подружка Ксаня, пойми…
— Не лги! Мне и так трудно думать!.. Ты фея… Старый лес сжалился надо мной и прислал мне одну из своих дочерей, добрую лесную фею… Я так ждал тебя, так грезил о тебе… прекрасная фея!.. Какие у тебя волосы!.. Все в цветах… Золото на руках и шее… Ты богата, ты могуча и не побрезгала бедным и хромым Васей.
— Да нет же, нет, Вася! Не фея я, а Ксаня, Ксаня! Взгляни мне в глаза, милый. Я Ксаня, друг твой!
— Зачем ты лжешь, Ксаня — бедная, оборванная девочка. Ксаню взяли к себе розовые графы и держат, как птичку в клетке… А ты… ты свободная лесная фея… О, ты…
Он не договорил и закашлялся. Ксаня с ужасом заметила алое пятно крови на подушке. Теперь она поняла все. Смертная тоска сжала ей сердце. Ее друг умирает. И она ничего не знала, вертелась там, в вихре бала.
— Василий, слушай, это я, твоя Ксаня. Это только костюм лесной феи. Меня в него нарядила графиня… Я — Ксаня. Гляди на меня… Я прежняя Ксаня, твоя ученица, твой друг, сестра… Я скуча-ла без тебя. Не выдержала и пришла к тебе, убежала. Понимаешь! Я бы убежала и раньше, если бы могла, но меня стерегли, не пускали. А теперь говори мне — давно ты болен? Говори, голубчик. Не терпит время… Я только до утра могу остаться с тобой…
Глаза больного теперь прояснились окончательно.
Легкий вздох вырвался из его груди.
— Ксаня! Родненькая! Подружка моя! Я болен… Давно болен, милая… Кашляю кровью… Лихорадка по ночам… Горю, как в огне… Тебя звал… Не приходила. Отец днем со мной, ночью на обходе… Дмитрий тоже… Лес рубят… Воруют… Помираю я, Ксаня!
— Что ты! Опомнись, Вася!
— Помираю! — глухо повторил больной. — Так и пускай! Мне что? Разве это жизнь?! Голубушка, мне тяжело!.. Калека я ведь, недужный… Пока ты была — солнце мне сияло… Люблю я тебя, как сестренку богоданную, Ксанюшка… А ушла ты, — нет солнышка у меня! Померкло оно… Ксаня, радость моя, сестричка моя, ухожу я отсюда… ухожу на небо, к матерям нашим ухожу… Твоей маме от тебя поклон снесу! Снести, Ксаня?
Слезы потекли из глаз Ксани.
— Не плачь, Ксаня!.. Не надо, милая!.. На тебя глядеть сверху стану… Оттуда… С неба… Ой, легко будет мне там, Ксанечка! Ни болезней, ни тоски… Прощай, милая…
— Не умирай, Вася, не умирай!
— Ах, Ксаня, нельзя заказывать Богу! Его святая воля на все! Захочет — жить буду, а не захочет — умру…
— Вася!
— Ксения! Не тоскуй!.. Не жалей, голубушка! Так лучше… Все равно не жилец, отцу в тягость только… Мне что? Мне радостно… Лучше, чем жить так-то… Милая, одно горько было: тебя не видел… А увидел — сразу стало безбоязно, светло… И умирать мне теперь легче… Милая! Какие очи у тебя, какие волосы, и вся ты в золоте… Что это? Зачем?.. Иль ты и впрямь фея лесная?
Его глаза померкли. Снова начинался бред.
— Постой… фея моя… постой… нет… Ступай, а то поздно будет… Видишь, рассвет… Ступай, моя греза светлая. Придут люди на заре… Отец… Дмитрий… Плохо, если застанут… Иди… Иди…
Глава 7. Бриллиантовая бабочка. В заключении. Василиса торжествует. Необычный посетитель
Светало и петухи уже заливались на птичнике, когда Ксаня подходила к Розовой усадьбе. Гости разъехались. Она была уверена, что все уже давно спят, и неприятно удивилась, когда Василиса встретила ее на пороге.
— Ага! Наконец-то! — зловеще выдохнула та. — Давно вас дожидаемся, милочка, пожалуйте на расправу!
— Какая расправа? — опешила Ксаня.
Толстые пальцы Василисы вцепились в ее руку, и домоправительница потащила Ксаню за собой.
Словно во сне, шла за нею девочка. Она все еще находилась под впечатлением только что пережитого в лесной сторожке и не понимала, что случилось.
— Вот, матушка-графиня, привела беглянку. Судите сами преступницу, благодетельница наша! — прошипела Василиса, вталкивая Ксаню в гостиную, где, несмотря на ранний час, сидели граф, графиня, Ната с неизбежной Жюли и Мурин с сыном. Они были все еще в бальных костюмах.
В полуоткрытую дверь заглядывала прислуга.
В глазах графини, ее мужа, Жюли и даже Наты Ксаня прочла что-то недоброе. Один Виктор поглядывал на нее ободряюще. Минуту длилось молчание, наконец графиня строго спросила:
— Где ты была, Ксения?
Ксаня взглянула в обычно капризное, но доброе лицо графини и не узнала его.
— Я была в лесу, — спокойно отвечала Ксаня.
Граф и графиня молча переглянулись.
— В лесу? — переспросил после короткой паузы граф. — Странно! И не сочла даже нужным сказать кому-либо, что идешь в лес! Кто же позволил тебе оставить гостей среди бала и уйти; зачем тебе вдруг так понадобилось идти в лес?
Ксаня молчала.
Потянулись минуты, тоскливые, тягучие.
— Кто тебе позволил это и что тебе нужно было в лесу ночью? — еще раз переспросил граф.
Отчаянный прилив смелости охватил лесовичку. О, как ненавидела она теперь их всех в эту минуту! Там, в лесном домике, умирал ее друг. А эти сытые, здоровые люди надумали чинить допрос, упрекать ее за то, что она послушалась голоса сердца и ушла ненадолго в родные места. Не помня себя, она закричала:
— Какое кому дело?! Была и пришла!
Марья Владимировна передернула плечами.
— Я думаю, прежде чем уйти, надо было спросить разрешения на это, — прозвучал язвительно ее голос, и тотчас же румянец гнева залил ее тонкое лицо.
— Marie! Умоляю тебя, не волнуйся! — попросил граф.
— Ты прав. Не стоит. — Графиня нарочито спокойно спросила снова: — Скажи мне лучше, куда ты заходила перед тем, как сбежать в лес?
Ксаня ждала всего, только не этого вопроса.
Она ходила за ключами, за теми самыми ключами, что остались теперь в лесной сторожке. Ключи она взяла, думая вернуть, но забыла.
Язык не повиновался ей. Что-то сдавило горло.
Надо было отвечать, но отвечать она не могла.
— Что ж ты молчишь? — негодовала графиня. — Отвечай, что ты взяла в моей комнате со столика! А?
Этот вопрос и страшил Ксаню. «Узнала, — вихрем пронеслось в ее мыслях, — узнала про ключи!..»
Все со злорадством смотрели на беглянку.
Один Виктор смотрит так же ободряюще.
Она молчала…
О! Как долго тянется время!
Графиня переглядывается с графом, Натой, Жюли, затем быстро подходит к Ксане и говорит:
— Не запирайся. Ты взяла бриллиантовую брошь. Василиса видела все. Ты украла мою бриллиантовую бабочку, ты — воровка!
Удар кнута не подействовал бы сильнее на Ксаню.
Она украла? Она — воровка?
«Лжете! — хотелось крикнуть ей, — лжете, лжете! Лжете все, не бабочку, а ключи я взяла… И не с целью украсть взяла, а на время, чтобы попасть к Васе. Лжете, не воровка я!..»
И вдруг она поняла.
Ведь если она воровка, ее не будут держать ни минуты в этом доме. Ее прогонят из Розовой усадьбы назад в лес, к Васе. И тогда, тогда — кто знает? — может быть, своей заботой и уходом она спасет больного, умирающего друга!..
О, это так просто! Ей стоит только сказать: «Да! Я украла вашу брошь и закинула ее в пруд за то, что вы отняли у меня свободу».
А подле нее уже злорадствует Василиса:
— Украла! Сознайся, что украла!
Ксаня взглянула на экономку. Вероятно, взгляд ее жгучих очей был страшен, потому что Василиса сразу замолкла.
Тогда Ксаня, гордо подняв голову, усмехнулась и торжествующе выкрикнула прямо в лицо графине:
— Да! Украла… Ищите в пруду вашу брошку… Там она… Сами виноваты… Зачем заперли, как в клетку, меня? Украла… Да!
Графиня остолбенела.
Нате сделалось дурно. Граф сердито забегал из угла в угол.
Несколько минут в комнате царило молчание.
Его прервал Виктор:
— Неправда! Не верьте ей! Она лжет на себя! Она не крала!
Но никто не обратил внимания на слова гимназиста.
И опять в комнате наступило молчание.
Но вот около Ксани очутилась Василиса.
— Воровка! — шипела она. — Воровка! Чем благодетелям своим заплатила, дрянь этакая!.. А я ведь это предвидела… говорила…
Свет померк перед глазами Ксани.
* * *
Сколько времени прошло с тех пор, Ксаня не помнила. Может быть, сутки, может быть, двое или трое.
Ночь. Идет дождь, нудно шлепая о крышу усадьбы. «Ах, тоска! Боже, тоска какая!»
Ксаня сидит одна. После унизительного допроса ее заперли в одной из пустых комнат верхнего этажа усадьбы. Как пленницу заперли.
И день, и ночь проводит Ксаня, точно преступница, в тюрьме. Сидит и ждет своей участи. Она думала, что, как только скажет «украла!», ее тотчас же прогонят, дадут вернуться обратно в лес. Но случилось то, чего она не предвидела: ее заперли.
Тьма за окном, черная, жгучая тьма. В комнате холодно, сумрачно. Ксаня сидит, положив руки на стол и наклонив голову.
Утром приходила к ней молодая графинюшка. Пришла, села напротив, холодная, чужая, и сказала:
— Ксаня! Я обманулась в тебе… Я хотела, чтобы ты стала моей подругой, я полюбила тебя. Но ты нехорошая. Моли Бога, чтобы Он сделал тебя иной, пока не поздно. Ты — грешница. Моли Его! А я тебя не знаю больше! Прощай! Я уезжаю и, вероятно, больше тебя не увижу…
Под вечер приходила Василиса. Принесла пленнице хлеб и воду и с видом победительницы сообщила:
— Кончились твои деньки в графской усадьбе, кончились… И заступницы-то твоей, графинюшки Наты, больше нет. Уехала. Послезавтра отвезут тебя в город на исправление… Там подлость твою выбьют.
Ксаня сделала вид, что не слышит, но сердце ее сжала тоска. Не в лес, значит, а в новое заточение!.. О, горе, горе! Если б умела она плакать, зарыдала бы навзрыд. Но плакать, как и молиться, она не умела.
Еще тяжелее стало с этой минуты на душе…
В город! Зачем? К кому? Что ждет ее там?
А впрочем, не все ли равно, к кому и что ее ждет? Ее гораздо больше занимает другая мысль: что с Васей?
Не вырваться ей теперь в лес, ни за что не вырваться… А между тем участь больного мучит и гложет ее душу. Что с ним? Полегчало ли ему хоть малость?
Тихо. Спит господский дом. Только дождь нудно и однообразно барабанит по крыше…
Убежать разве через окно, спуститься как-нибудь по трубе?
Но окно находится над самым прудом. Сорвешься — утонешь.
Вот будто стукнуло что-то… Потом опять и опять… Странный, необычайный звук… Шаркающие туфли, чуть слышная походка… Кто-то словно крадется по коридору… и все ближе, ближе…
Замерла Ксаня… Скрипнула дверь…
Холодком потянуло от порога…
Кто-то вошел в комнату. Но кто — не видит Ксаня, да и не решается взглянуть.
Что-то странное творится с ней. Не то жутко, не то сладко.
«Надо взглянуть… Надо взглянуть!» — выстукивает сердце.
Затих дождь. Маятник точно замер под часами на стене…
Холодком повеяло снова.
— Ксаня! — послышался сдавленный, хриплый голос.
Она подняла голову.
— Василий! Вася! Пришел-таки!
Он стоял перед ней, опираясь на костыль, весь в чем-то белом, точно в саване, прозрачный, словно сотканный из воздуха.
— Пришел… Ты хотела… ты хотела повидать меня, Ксаня…
И костлявые руки тянутся к ней.
Ей становится жутко…
А он, с трудом передвигая ноги и постукивая костылем, приближается к ней.
— Пойдем со мной! Одному страшно! Умирать страшно! Хочешь, возьму тебя с собой?
Что-то сдавливает ей горло… Она хочет крикнуть и не может… Жутко… Душно… Невыносимо…
А он медленно говорит:
— Нет, Ксаня, ты оставайся… Ты здоровая… сильная… не как я… Живи! Живи — и будь счастлива… прощай, прощай навсегда, Ксаня!..
Глухо и страшно звучит его голос.
Костлявые руки опять протягиваются к ней.
Она с криком пытается увернуться и … разом приходит в себя.
Нет больше странного призрака, нет Василия. Перед ней Фома, старый дворецкий.
— Выйди-ка на кухню на одну минуту, — говорит он, — работник от лесника пришел, сказать тебе что-то хочет…
Едва дослушав его, Ксаня уже на кухне.
Ей навстречу тяжело поднимается с лавки Дмитрий:
— Нынче… около полуночи… Василий помер…
Комментировать