Глава пятая
1
После встречи со Справедливым чувство тревоги долго не покидало Веру. Неожиданно приехал, неожиданно уехал? А тут еще пьяный слюнявый Хромов со своими поцелуями «на дорожку». Вера попросила Володю вместо офиса увезти ее на природу. Было у нее за городом любимое место, километрах в двадцати от города — поворот с тюменской трассы на деревню Шапша. Там стоял вдоль дороги стройный — один к одному — кедрач, словно высаженный селекционерами. Осенью там паслись целые стада грибников, а зимой можно было найти незаезженный сверток в лес, где еще оставалось некоторое безлюдье. Тайга же близ городов и поселков буквально кишела людьми, машинами, наполнялась звуками их вездесущей деятельности, и только те дороги, которые не вели к месторождениям и буровым, сохраняли вокруг себя нетронутое пространство лесной сказки. Вера не охотилась, не ловила рыбу, не бегала на лыжах, поэтому погружалась в этот мир весьма редко, ради интимного общения с природой, сродни тому, которое еще живо у северных аборигенов, разговаривающих с деревьями.
По дороге Вера только один раз нарушила молчание, спросив Володю:
— Ты давно знаешь этого Андрея?
— Да, вместе выступали на соревнованиях, он тогда представлял армию, но было это в другой жизни. Да и в другой стране, это уж точно, — в Советском Союзе. Он вам интересен?
— Постольку поскольку у него странная манера разговаривать, все слова на одной ноте, так, будто его ничего не волнует.
— Раньше он был веселее, открытее…
Вера утвердительно, будто сто лет была знакома с этим человеком, качнула головой и снова погрузилась в задумчивость. Далее понятливый Володя молчал.
Прогуливаясь вдоль незаезженной колеи, Вера пыталась поймать причину тревоги, хотя прекрасно понимала, что это из тех занятий, которые находятся в системе координат «черная кошка в темной комнате» или «иголка в стоге сена». Точно знаешь, что иголка есть, боишься уколоться, но где она? Вот и сена бы подстелить.
Все эти дни Вера не пыталась проецировать Зарайского на Словцова и наоборот, но чем больше она общалась со Словцовым, тем больше подходила к той черте, за которой женщина невольно начинает сравнивать, в чем-то оправдывая свой интерес. И сейчас, пытаясь отвлечься от саднящего чувства чего-то неотвратимого и неприятного, она вспоминала Георгия. Да, по сравнению с мечтательным, ироничным, лишенным какой бы то ни было прагматичности Словцовым, Георгий был, что называется, матерым волком. Уж за ним точно как за каменной стеной. При этом по интеллекту ему и близко не было равных в его окружении. Побратимы по бизнесу, выросшие из малиновых пиджаков, только сейчас начали понимать, что в высшие эшелоны теперь с бандитскими ухватками не пройдешь, и стали запасаться «солидностью», кое-что почитывать и покупать дипломы. При этом Георгий не был лишен романтичности. Вере нравилось, как он часто повторял, перефразируя Тертуллиана: «Я с Верой — значит, существую, и это не абсурд». А интеллект Павла был совсем другого рода, он был мало применим на том поле, где нужно было зарыть пять сольдо и ждать, когда вырастет дерево с золотыми монетами.
Вот, вчера вечером, навещая его в больнице, она что-то говорила ему о вечернем Ханты-Мансийске, а он смотрел в окно и вдруг стал читать в полный голос стихотворение Тютчева «Одиночество»:
«..Луна медлительно с полуночи восходит
На колеснице облаков,
И с колокольни одинокой
Разнесся благовест протяжный и глухой;
Прохожий слушает, — и колокол далекий
С последним шумом дня сливает голос свой.»
И тут, словно совпадая с ним, с улицы донесся колокольный звон из храма, заставив Веру вздрогнуть и подойти к окну, за которым над щедрыми огнями города висела полная, но не желтая, а красная, словно перегретая изнутри луна. Вера стояла, соприкасаясь с Павлом плечом, и ей казалось, что она чувствует, как холодный космос пронизывает поэта. Пришлось, правда, переспросить, чтобы узнать, чье это стихотворение. Словцов же вдруг вернулся на землю и с вечной своей полуулыбкой процитировал:
«Не верь, не верь поэту, дева;
Его своим ты не зови —
И пуще пламенного гнева
Страшись поэтовой любви!»
— И это Тютчев… — сообщил он, возвращаясь в унылую больничную реальность.
Зарайский стихов не читал. Но сказать, что он был безразличен к искусству, было бы по отношению к нему несправедливо. Всякое свободное время Георгий посвящал либо Вере, либо Вере на природе, либо Вере в театре, на выставке, в картинной галерее. Он хорошо разбирался в живописи, в кино, пытался быть в курсе современного литературного процесса. Но только по сравнению со Словцовым, который сам жил где-то внутри творчества, во всяком случае, искусства слова, Георгий был просто потребителем. Он мог ценить то же стихотворение или картину так же, как он ценил хорошо приготовленное блюдо в ресторане, восторгаясь талантом повара. Про таких говорят: у него хороший вкус, и слово «вкус» как будто специально пришло с кухни.
К Словцову категория «вкуса» была неприменима. Он, кстати, сам говорил, когда рассказывал о своих студентах, что вкус привить невозможно, он не вакцина, просто либо в человеке есть иррациональная тяга к духовному, либо на нем «каинова печать» цивилизации.
— Один сын Каина, Иувал, был отцом всех играющих на гуслях и свирели, другой — Тувалкаин, был ковачем всех орудий из меди и железа, — пояснял Словцов. — Казалось бы, вот вам и нужное разделение человечества: с одной стороны — музыкант, с другой — кузнец, духовное и материальное. Но у Адама и Евы, кроме Каина и убитого им Авеля, был ещё один сын — Сиф. Он был отцом тех, кто призывал имя Божие. Тех, кто всегда помнил о Создателе, об Отце высшей гармонии. И если бы потомков Сифа не было, если бы не влились они в человечество, то потомки Тувалкаина так и не построили бы величественных храмов, делая только орудия труда или орудия войны, а потомки Иувала гудели бы языческие пляски, смыслом которых является раздражение естества, страстей и похоти. Говоря проще, потомки Каина так и остались первобытными, не взирая на глобальные скачки технического прогресса и на новые формы извлечения звука, на его мегатонное усиление специальной аппаратурой. Они остались шаманами и охотниками у костров каменного века, ставшего теперь веком стеклобетонным. И кто знает, если бы не соблазнилидочери Каина, «дочери человеческие», как называет их Библия, потомков Сифа, то услышали ли бы мы божественные гармонии Баха и Моцарта, дышали ли бы Пушкиным, созерцали бы волшебную игру красок импрессионистов?.. Представь себе ночное небо без звёзд! Жить под таким небом, конечно, можно, можно заменить естественные светила искусственными, и эту жизнь можно будет считать цивилизованной, но будет ли это жизнью? Далёко я ушёл от того, с чего начал, но вкус, если уж говорить о нём, это умение отличать декорации от Творения! Вот скажи мне, какова на вкус молитва? Или: можно ли назвать «Страсти по Матфею» Баха молитвой?
Со Словцовым Вера вдруг начинала ощущать в себе давно утраченное ощущение прикосновения к запредельному. Когда она утратила его? Или это чувство просто стерла так называемая «взрослая жизнь»? А Павел, похоже, вообще жил «по ту сторону»… Он и процитировал Фета:
«Я загораюсь и горю,
Я порываюсь и парю
В томленьях крайнего усилья
И верю сердцем, что растут
И тотчас в небо унесут
Меня раскинутые крылья.»
И больше ничего не говорил, хотя Вера готова была слушать и слушать. И лететь вместе с ним.
Главное, она поняла: Павла нельзя купить, нельзя содержать по договору, нельзя ни за какие деньги, в какой-то момент он плюнет на любые барыши и бросится в «свободное плавание». Сам же вопрос денег, то, что его содержат, будет ржавым гвоздём торчать в его душе и кровоточить до тех пор, пока он не решится «умереть свободным». А решится он — это аксиома, если не найдёт себе оправданья, достойного применения. Уйдёт и оставит любую подачку. Так она растолковала то, что Словцов назвал для себя «эзопов комплекс». Масла в огонь подлила даже Лиза. Вернувшись из больницы, она поделилась своими соображениями.
— Да, это не Зарайский. С такими, как Георгий Михайлович, хочется долго и счастливо жить, а с такими.
— Что с такими? — не выдержала Вера Сергеевна.
— Бросить все и уехать хоть на край света!
— А что потом?
— Так это уже неважно, — обожгла взглядом Лиза.
Мол, понимаешь ты всё, хозяюшка, лучше моего понимаешь. Вера понимала. И знала, что какое-то время можно будет играть со Словцовым в игру «продавец-покупатель», потому как женщина, купившая себе друга, — это нонсенс. Другой вопрос, сможет ли стать «каинова дщерь» другом поэту? В любом случае, чем больше Вера общалась с Павлом, тем больше понимала, что это именно тот человек, которого ей долгие годы не хватало, но сможет ли он в ее теперешней жизни заменить все?
Так или иначе, после ранения Павла Вера взглянула на него другими глазами. В ней проснулся именно тот интерес к мужчине, который чреват непредсказуемыми последствиями. Она ещё только ощущала его странным предвосхищением грядущего, возможностью соприкосновения с другим миром, и смешивалось это ощущение с чувством вины за ранение Словцова, которое он воспринял спокойно, как банальную неотвратимость. И приходилось отгонять от себя мысль: а что будет, если случится та ночь? Что она может изменить? Ничего. В сущности, никто никому ничем не обязан. В том числе — по договору.
2
Вера вернулась в офис после обеда, по-прежнему пребывая в состоянии некоторой отрешенности, делающем современного человека беззащитным даже перед мелкими неприятностями и уж тем более перед серьезными или неясными. Именно последние ждали Веру на пороге ее кабинета. Клавдия Васильевна встретила хозяйку как всегда с папкой ожидающих рассмотрения бумаг.
— Будете сейчас смотреть, Вера Сергеевна? Есть срочные.
— Хорошо, через три минуты. Ваши бумаги и горячий кофе. Потом Астахова пригласите.
— Бумаги ваши, а не мои, — буркнула секретарша.
— Согласна, — улыбнулась Зарайская, — бумаги мои, но кофе — ваш, а пить его буду я, знобит как-то. Пять минут спустя Клавдия Васильевна подавала ей один за другим листы, комментируя:
— Это — налоговая, это — счет коммунальщиков, это — запрос из правительства округа на финансирование очередного фестиваля.
— Мы ж на биатлон давали?
— Ну не давайте, что ответить?
— Пока ничего. Я узнаю, кто еще на это проклюнется и чего от нас ждут. Ссориться с властью не в наших правилах.
Последним был лист факса, который Клавдия Васильевна явно придерживала. Заметив это, Вера нервно поторопила:
— Ну что там у вас? Клавдия Васильевна, не томите.
— Да, в общем-то, глупость какая-то. Пришел факс на приемную. Без подписи. Непонятно откуда. Но, думаю, не мне, потому как я счастлива в виртуальном браке, — наигранно гордо сказала Клавдия Васильевна и положила бумагу перед Верой Сергеевной.
Жирный крупный шрифт на листе кратко предупреждал: «Не выходи замуж».
— Это что?! — утратила свою медлительность и томность Вера.
— Вы меня спрашиваете?
— М-да. И когда это пришло?
— Часов в десять утра.
— Мы с Хромовым еще в кафе сидели, значит, не он. Дурацкая шутка какая-то?
— Это вы, Вера Сергеевна, с Астаховым посоветуйтесь, может, и не шутка дурацкая, а предупреждение об опасности, — резонно заметила секретарша.
— Скажете, Клавдия Васильевна.
— А поэта вашего скоро выпишут? — не очень тонко намекнула Клавдия Васильевна.
— Скоро, но он не мой. Зовите Астахова.
Андрей Михайлович не заставил себя долго ждать. Вера сунула ему в руки факс. Тот повертел его и профессионально отметил, что обратный номер в любом случае должен был пропечататься.
— Вероятно, можно узнать, откуда его послали, хотя вряд ли это что-то даст, потому что его мог отправить за деньги любой бомж с любого почтового отделения. Кто у нас еще, кроме Хромова, в поклонниках, может, конкуренты его? Знали ведь, что он сюда полетел.
— Да все, кроме него, крест на мне поставили, — задумчиво ответила Вера. — Я видела в аэропорту Справедливого, сидела с ним за одним столом. Он, оказывается, знаком с нашим Володей.
— Вот! — не сдержался Астахов в эмоциях, но ругательство сжал между зубами.
— Ага, и пил с Хромовым. И одним рейсом полетел с ним обратно. Он же отсидеться хотел?
— Не знаю, Вера Сергеевна, он мне, как вы понимаете, не отчитывается. Он вообще никому, кроме себя, не отчитывается. Может, улеглось у него там все?..
— Михалыч, — прервала ход мысли Астахова Вера, — у меня какое-то нехорошее предчувствие. Астахов пристально взглянул на Зарайскую, словно оценивал серьезность и вескость сказанного.
— Если б я был последовательным апологетом марксизма-ленинизма, то ответил бы основательной отповедью о предрассудках, определил бы сознание бытием и порекомендовал успокоительное в средних дозах. Но я даже в те времена не был атеистом, и у меня у самого порой третий глаз открывается, и, часто бывает, чутье не подводит.
— А что ты сам думаешь о том выстреле на охоте?
— Следов ноль, а тут я привык верить фактам. Хотите, усилим бдительность, охрану?
— Не знаю, Андрей Михалыч, тебе виднее. Может, попробуешь узнать, зачем прилетал Справедливый?
— Тем самым мы нарушим вашу с ним конвенцию, — напомнил Астахов, — но если есть приказ, я его выполняю.
— Нет, не надо, до сих пор у нас все было честно. И вот что, Словцов просил, чтобы следователь этот — Сергей Петрович, поменьше его донимал. Это реально?
— Реально. Хотя парень — честный служака.
— Поэт наш взялся за прозу жизни, — глядя мимо начальника охраны, сказала Вера Сергеевна.
3
Выписавшись из больницы и вернувшись в особняк, Павел первым делом подключил ноутбук к принтеру и распечатал то, что ему удалось написать за эти дни. Писать он мог по-разному: карандашом, ручкой, на машинке, на компьютере, но читать предпочитал только печатный вариант. Так ему легче открывались собственные огрехи в тексте. Читал он написанное как раз до обеда, потом Лиза позвала его в гостиную, где весьма доброжелательно потчевала супом из красной рыбы и грибными тефтелями, рецепт приготовления которых узнала этим же утром по телевизору. Готовила она отменно, и Павел не преминул сказать об этом.
— На ужин будет то же самое, — предупредила Лиза. — Вера-то бизнес-ланчи поедает на работе, нет, чтобы домой приехать. Вот и получается, что я впустую готовлю, а обед на ужин остается.
Но Вера в этот день приехала. Видимо, из-за того, что вернулся из больницы Павел. Торопливо, рассказывая что-то на ходу, начала переодеваться.
— Что такое? — поймала Вера его взгляд.
— Да все нормально, — поспешил успокоить ее Павел, — тебе это идет. Этакая непринужденность красивой женщины.
— Красивой? Ты действительно так считаешь? Я думала, меня работа уже стерла, порвала, как Тузик грелку. Мне сейчас совсем некогда ходить по косметическим кабинетам.
— Тебе и нужды нет, — честно и просто ответил Словцов, — бывает у человека талант от Бога, у женщины — красота. Она, конечно, мир не спасет, но одного мужчину может. Зато остальные умрут от зависти.
— Паш, — вдруг забыла об уговоре Вера, и он аж поморщился, — извини. Ты меня что, дразнишь, или начал ухаживать?
— Я всегда говорю женщине то, что о ней думаю, кроме тех случаев, когда лучше молчать.
— Ну вот, теперь я слышу привычную иронию господина Словцова. О! А это то, что я думаю? — остановилась она перед пачкой листов на журнальном столике.
— Да, подбивал там кое-что.
— И ты назвал свой роман «Над не»? Странно, хоть и оригинально.
— Это из-за отсутствия собственных мыслей. Берешь пьесу пролетарского классика, переставляешь в ее названии одну букву и получаешь собственное.
— Хм, а Горький, между прочим, ничего бы не потерял, если б назвал так свою пьесу, даже выиграл бы. Ведь получается — «над» отрицанием всего. Еще какие у тебя параллели? Надеюсь, ты не ассоциируешь меня с Василисой Костылевой?
— А себя с Лукой, — продолжил Павел. — Да упаси Бог хоть от каких аналогий. Я жутко в школе не любил две пьесы: чеховского «Дядю Ваню» и горьковское «Дно». Горький опустил людей ниже нижнего. Они ведь не столько находятся на дне социальном, сколько на дне собственном, собственного сознания, души, если у нее есть дно. И единственная задача Горького — заставить читателя выпучить глаза на все это. И мне в ответ хочется сказать словами его собственного героя Сатина: «Эх, испортил песню, дур-рак!».
— Я что-то еле припоминаю из школьной программы. С трудом.
— Вот-вот. У нас школьную программу разрабатывают, что тогда, что сейчас, те, кому, видимо, поставлена задача: сделать все, чтобы наши школьники возненавидели русскую классическую литературу.
— Чего ж ты зацепился… за дно?
— Из-за сходства. Сходство — в невозможности существования на дне самих себя, над «не» самих себя, «не», заставляющем человека перечеркивать самого себя. Сейчас, кстати, снова вошло в моду писать о социальном дне, о бомжах и проститутках, сутенерах и прочем. Воров и убийц придумали больше, чем их есть на самом деле. Горький, если бы повидал наше дно, пожалуй, в срочном порядке начал писать пьесу «Всплытие». Совпадение еще и в том, что герои пьесы Горького одиноки. Но Горький неверно оценивает роль и суть одиночества. Одиночество — это и есть главный двигатель цивилизации.
— Вот как?
— Попробую объяснить. Первобытных людей одиночество перед дикой природой заставляло собираться в общины. Одиночество заставляет человека искать свою вторую половину. Одиночество заставляет человека совершать все мыслимые и немыслимые поступки ради того, чтобы преодолеть его. Но сам человек в этом процессе только попадает из одной фазы одиночества в другую. Даже обретая семью, друзей и детей, человек может оставаться одиноким. Это и есть другая фаза. Зайдя в тупик одиночества, человек может отчаяться. Отчего кончают с собой миллионеры? Казалось бы, такой суицид — сумасшествие. С жиру бесятся.
— Но тогда как быть с монахами? Особенно — схимниками, которые предпочитают одиночество?
— Это люди, которые знают, где единственно верный выход из одиночества. Он называется — присутствие Бога. Где бы они ни были — в пустыне, в тайге, — они ощущают присутствие Бога и стремятся к Главному Собеседнику.
— Выходит, любовь между людьми, между мужчиной и женщиной, не панацея от одиночества?
— Да, она лекарство, как и все — временное. Принял таблетку, голова перестала болеть, но если не устранить причину боли, она заболит снова. Но! Если любовь стремится к совершенству, развивается, то она преодолевает одиночество — тем, что дает умение делить с человеком, со своим возлюбленным, его одиночество. Не радость и печаль, хотя и это немаловажно, а именно — одиночество. Ведь изначально Бог создал Еву из ребра Адама именно для этой цели, чтобы не было ему в этом мире одиноко. Читай Библию, там ответы!
— Как все просто и сложно одновременно. — Вера подошла к пачке листов. — Я могу почитать?
— Ты? Да. В сущности, я пишу это для тебя и только для тебя. Должен же я как-то оправдывать свое существование в твоем доме, а заодно свою зарплату.
— Тебя это волнует так сильно?
— А ты как думаешь? Если тебе интересна эта смесь реальности и воображаемого — причем, не только моего, но и твоего, то я буду пытаться продолжать этот текст до тех пор, пока он не станет романом. Прости, но за отправную точку я взял твоё объявление и свои «размышлизмы» о судьбах поэтов — самых бесполезных существ в условиях прогрессирующей каиновой цивилизации. Правнуки Ноя всё же вынесли часть его печати из ковчега.
Вера улыбнулась в ответ.
— Как твое плечо?
— Если мне придется до конца жизни работать грузчиком, то можно считать меня вполне здоровым. Доктор велел теперь интенсивно разрабатывать порванные пулей связки. Так что, если ты не возражаешь, я порой буду заниматься на твоих тренажерах наверху.
— Не возражаю, но плохо представляю тебя в тренажерном зале. А можно мне посмотреть на. эту рану? Я никогда не видела огнестрельных ранений вблизи.
— Уже заживает, — заметил Павел и скинул футболку.
Вера от неожиданности замерла, рассматривая его вполне даже приличный торс. Павел в этот момент оторвал марлю, державшуюся на пластыре, демонстрируя затягивающуюся рану.
— Такая маленькая, — удивилась Вера.
— Во-во, а шуму сколько?
— Знаешь, а я думала, ты такой щупленький.
— Ну не совсем же я анемичный.
Они стояли так близко, что, казалось, вот-вот обнимутся. И, пожалуй, обоим этого хотелось.
— И что, в твоем романе будет маленькая столица большой Югры?
— Будет. И большая столица большой России.
— Главный герой будешь ты?
— Нет, это будет мое «альтер эго». Этакая параллельная реальность.
— А когда тебе надоест или ты посчитаешь себя несовпадающим с этим миром, ты опять выбросишься из него с парашютом? И твое одиночество будет длиться?
— Да, — честно признался Словцов. — Парадокс в том, что я изначально не совпадал с этим миром, но что-то меня в нем удерживает. Но и твое одиночество будет длиться.
— И мы не сможем его преодолеть?
— Главный смысл, вселенский смысл одиночества — научиться любить людей, как Бог. Как Христос, который, уже будучи распятым, просил простить своих мучителей. Человек, который умеет любить людей, не знает одиночества. Человек, который умеет любить людей, любит Бога. И Бог отвечает ему взаимностью.
— Твоя жена не смогла разделить с тобой твое одиночество?
— Скорее, я не смог. Она была в моем мире, а я ни разу не вступил в пределы ее мира. На бытовом философском уровне это называется эгоизмом. По-русски — «яканье». Но, извини, об этом я меньше всего хочу говорить. Я придерживаюсь правила: никогда не говорить с одной женщиной про другую, тем более, никогда их не сравнивать.
— Одна просьба: когда захочешь уехать, предупреди меня.
— Обещаю.
— И еще: если бы я вдруг решилась бросить все, как ты, ты бы взял меня с собой?
Павел почувствовал, как нечто толкнулось в сердце, какая-то мощная волна окатила его с головы до ног. Он едва не вздрогнул.
— Возьму. Ведь ты тогда поймешь бессмысленность бесконечного зарабатывания и накопления, — улыбнулся он.
— И не застрелюсь, как миллионер.
— Вера Сергеевна, вы обедать, в конце концов, будете? Микроволновка уже по второму разу все сварила. — В гостиную с кухни вошла раздраженная Лиза.
4
Утром Вера проснулась со странным и приятным чувством обновления. Ей впервые за долгое время было абсолютно все равно, что сегодня будет происходить на работе. В ванной комнате она долго смотрела на себя в зеркало и так не спеша собиралась, что охраннику у ворот пришлось два раза напоминать ей: подошла машина. «Эту пунктуальность, весь этот ритуал придумала я сама? Зачем? — спросила себя, садясь на заднее сиденье «лексуса». — Хорошо Словцову, он вырвался из этого беличьего колеса.» Какое-то важное решение назревало даже не в разуме, где-то в душе, и она только пыталась уловить его, попробовать на вкус.
Перед сном Вера читала часть романа, написанную Словцовым, в то время как сам он стучал по клавишам ноутбука у себя наверху. Некоторые совпадения, пророчески увиденные Павлом, ее почему-то не удивили. То, что главная героиня возьмёт для чтения рукопись, это уж почти по-булгаковски, это само собой разумеется. Хотя откуда ему было знать, что Хромов летел домой пьяным в ноль? Сама Вера ему об этом не рассказывала. Но так поступил бы каждый второй мужчина на планете, снимая стресс. Особенно, если у него есть к этому предрасположенность. Больше всего её удивила сентенция про телевизор. Звучала она так: если мужчина и женщина не смотрят друг с другом телевизор, значит, они влюблены друг в друга. Объяснялось всё просто: значит, есть что-то волнующее их в себе самих больше, чем мощные чары колдовского ящика. И тут же в памяти отмотала обратно последние дни. Она действительно не смотрела телевизор ни с Павлом, ни в те дни, когда он был в больнице, хотя до этого обязательно следила за вечерними новостями или могла сунуть в DVD-плейер какую-нибудь голливудскую стряпню, номинированную в этом году на «Оскар».
Ну, хорошо, это тонкое наблюдение поэта. Женщину от телевизора, если она не последняя дура, могут оттащить любовь, книга и собственный ребёнок. Но было одно размышление-предсказание, которое Веру напугало: в больнице главный герой, рассуждая о летающих над землей пулях и их траекториях, приходит к заключению, что если пуля предназначалась Хромову, то обязательно будет пуля и для Словцова. А случайная пуля иногда выбирает точнее, чем рассчитывает тот, кто ее выпустил, или тот, кто ее заказал. И это было созвучно нехорошим предчувствиям и опасениям Веры. И настолько явно, что захотелось войти сейчас в его спальню и сказать: «Бросай все, поехали отсюда!». Или: «Я давно одна, мне страшно, мне ни к чему даже эта внешне богатая жизнь, я перестаю видеть в ней смысл». И вдруг пришло озарение: то же самое может повторить ей Словцов. С той разницей, что он уже решился на поступок. Он попытался парить над «не». Какое-то время она обдумывала проснувшееся в ней желание, пытаясь понять, чего в нем больше: стремления преодолеть собственное одиночество или рождающегося чувства к Павлу?
В конце текста она прочитала всё то самое, что он сказал ей об одиночестве, определяя его движущей силой вселенной. Всё, кроме одной фразы, в которой сам Словцов задавался вопросом: а не создал ли всех нас Господь, чтобы избежать одиночества? Собственного. И стали мы плодиться и размножаться, и досаждать Создателю неблагодарностью, потому что не умели ценить ни любви, ни одиночества, считая лекарством от последнего даже Интернет, виртуальный мир. Наверное, компьютер считает Интернет богом, потому что упрямо пишет это слово с большой буквы, в то время как слово «Бог» он готов писать с любой. Даже компьютер жаждет подключения к Сети, чтобы избежать одиночества. Мы настолько созданы по образу и подобию, что готовы поделиться своими антропометрическими характеристиками не только с собаками, но и грудой микросхем и железа. И это тоже признак одиночества. Признак слепоты. Экраном телевизора или экраном компьютера мы загораживаемся от Создателя. Но не можем загородиться от одиночества. «В начале было Слово, — начал свою Благую Весть любимый ученик Христа. — И Слово было у Бога, и Слово было Бог». Посредством слова человек преодолевает одиночество. Посредством Слова человек преодолевает себя, преодолевает смерть.
В офисе она даже не удивилась, получив от Клавдии Васильевны факс с тем же предупреждением, что и вчера. Надо рассказать об этом Павлу, подумала она, если он уже в каком-то виде не смоделировал эту ситуацию. Она еще и еще раз прокручивала в сознании события последних дней и даже — лет: одиночество, работа на износ, снова одиночество. Даже находясь среди людей, которым могла доверять, Вера оставалась одинокой. Она ни разу не просила в эти годы ни о чем Господа Бога. Но она ни разу не поблагодарила Его, словно не за что. Наверное, данное ею глупое газетное объявление, эта игра в фатум, стало, по существу, молитвой сразу для двух человек. «Вера — имя ко многому обязывающее», — вспомнила она строчку словцовского романа. Напрашивалось продолжить: Надежда, Любовь. Словцов же на обратной стороне листа карандашом оставил набросок стихотворения:
Если вдруг ты заставишь меня
Верить в то, что любовь преходяща,
Станет город, как мертвая чаща,
А костер, как рисунок огня.
Станет ветер и будет стоять,
Не толкая унылое небо,
Был я здесь или, может быть, не был,
Мне уже никогда не понять.
Пушкин в руки перо не возьмет,
Не коснется холста Боттичелли,
И в системе бесполых значений
Нерожденный Петрарка умрет.
И пройдет самый глупый парад:
Натюрморт, аппетит и карьера,
Вместо музыки будет «фанера»,
Вместо образа — черный квадрат.
Поколениям счет завершая
По замшелым могильным холмам,
Вырвет сердце от горя Адам,
Ибо ребра ему не мешают.
Пей же Евину хитрость и стать!
Эту жизнь без любви не приемлю.
Для чего нас сослали на Землю,
Без тебя не дано мне понять.
Ещё она вместе с бессонницей вынесла из прошедшей ночи твердую уверенность: Павел — не просто играющий ироничную пьесу интеллектуал, а талантливый человек, страдающий от постоянной душевной боли.
Вера вызвала Астахова. Кивнула ему на факс. Он безнадежно покрутил его в руках.
— Завтра, наверное, еще один придет.
— Это что, психическая атака? — спросила Вера.
— Факс был из Москвы, вчера удалось установить. Вполне может быть, что и хромовские так шутят по его же приказу.
— Глупость какая-то. Михалыч, я вообще-то тебя позвала не для этого. Мой кабинет твоим ведомством не прослушивается? — как будто это было вообще возможно, все же спросила Вера.
— Нет. Сто процентов. Никем.
— Тогда я хочу тебе задать очень важный вопрос. Мне нужен честный ответ человека, которому я целиком и полностью доверяю. — Вера сделала нужную в таком месте паузу. — Скажи, если я вдруг решу исчезнуть, ну просто раствориться в этом безумном мире, насколько это возможно? Сможешь ли ты мне помочь?
— Придется ответить банально: в этом мире за деньги возможно очень многое. И на меня, Вера Сергеевна, вы можете положиться. Да что я говорю, сами знаете. Но по-настоящему исчезнуть можно только без денег. Во всяком случае, не менее трех четвертей вашего состояния должно быть на плаву. А какой смысл исчезать без денег?
— Михалыч, у меня есть тайны, в которые не посвящен даже ты. На плаву у меня и так далеко не все. Было бы неосмотрительно глупо не страховаться в наше время.
— Это я подозревал. Но даже тайные вклады надо по-умному отвести от удара.
— За это не беспокойся, для таких операций существуют честные банкиры. Если я тебя попрошу все организовать, ты поможешь?
— Два раза меня просить не надо. Правда, в этом маленьком городке исчезнуть практически невозможно, поэтому лучше это имитировать в Москве или где подальше. Потому что, если исчезнет человек вашего масштаба, тут будут рыть до самой вечной мерзлоты. Так что — Москва. Этому Вавилону все равно. Или заграница какая. Вам все же стоит почаще ездить в столицу, хоть вы этого не любите.
— Как скажешь. — На минуту Вера задумалась, но все же решилась добавить: — Для тебя я тоже сделаю все, чтоб тебе до конца жизни уже не пришлось нигде и никому служить.
— Догадываюсь, — благодарно улыбнулся Астахов, — но служить я привык, как дышать.
— Дальше будет уже твое дело.
— А вот мое дело, это интересно, давно мечтал открыть свой клуб единоборств.
— Тебе и карты в руки. И спасибо.
— Не за что.
5
Вечером Вера привезла Словцову листы факсов. Не комментируя, положила на стол в гостиной. Павел прочитал их, понимающе поиграл бровями и спокойно заявил:
— Мне кажется, я знаю продолжение этого романа.
— Со мной не поделишься?
— Сначала с бумагой.
— Это что, игра такая, в пророка?
— Вера, упаси Бог! Я вообще ни на что не претендую. Но если раскрывать все тайны творчества, оно просто потеряет смысл. А пишу я больше для того, чтобы чем-то занять себя.
Вера вдруг поймала себя на совершенно отвлеченной мысли и, сама не зная зачем, высказала ее:
— От тебя сегодня не пахнет больницей.
— Полчаса отмокал в душе. Лиза помогла мне заклеить пластыри куском полиэтилена, доктор сказал, что марганцовка доведет лечение.
— Лиза помогала?
— Да. Тебя что-то смущает?
— Нет, ничего, — ответила Вера, хотя вновь поймала себя на мысли, что, пожалуй, в этот момент приревновала Словцова, хотя не имела на это никакого права. Что это за глупая ревность? Ревность — это уже признак… чего?
Павел заметно растерялся, но на выручку ему пришла бесцеремонная Лиза. Выглянув из коридора кухни, она мгновенно срисовала ситуацию, да, по всей вероятности, еще и подслушивала.
— Вера Сергеевна, да не трогала я вашего поэта! Он сам пришел! И не мучайте себя ненужными подозрениями, мне он нравится только как человек, а как мужчина — не в моем вкусе.
— А мне нравится. — сорвалось у Веры, и она попыталась тут же исправиться, — точнее, мне не нравится, Лиза, что ты подслушиваешь и вмешиваешься в чужие разговоры.
— Не больно-то надо! Вы бы еще перед микрофоном на радио беседовали. Сами знаете, какая в этой комнате акустика — как в театре.
Повисшую в воздухе неловкость помог снять впервые за долгое время включенный телевизор. Огромная плазменная панель на стене, подчиняясь командам с пульта в руке Веры, переключала программы. Павел просто сбился со счету. Антенна на крыше, похоже, отличалась эфирной всеядностью. Вера же, проскочив, как минимум, три десятка каналов, вернулась к новостям на Первом.
— Ну, чего они хотят? — возмущенно прокомментировала она предыдущий винегрет. — Насилие, безнравственность и глупость! И бредят при этом гражданским обществом! Больные на всю голову! Вот смотри, и в новостях каждый день. — и осеклась.
Диктор на фоне аэропорта «Домодедово» рассказывал об очередном покушении на крупного бизнесмена. Юрия Хромова. Покушение произошло вчера на Каширском шоссе. По машине Хромова произведен всего один выстрел. Бизнесмен был ранен и доставлен в институт Склифосовского, где ему была сделана успешная операция. Водитель сумел вывести машину с линии огня и не пострадал. Ведется следствие, отрабатываются, как водится, сразу несколько версий.
Сюжет сменился. Вера сидела, в буквальном смысле открыв рот. Она смотрела на экран, Павел на нее. Через минуту их взгляды встретились.
— Что ты там писал о неслучайной баллистике?
— Значит, мне все-таки досталась его пуля, — задумчиво поджал губы Словцов.
— Зачем было ехать за ним сюда, чтобы в итоге выстрелить в Домодедово?
— А там в него стрелял другой человек, — уверенно заключил Словцов.
— Тогда многое объясняется… Но не все. Факсы эти дурацкие…
— Что объясняется?
— Павел, когда-нибудь я тебе многое расскажу, и, возможно, тебе захочется от меня отвернуться, уйти и больше никогда не возвращаться, ни за какие деньги. Но сейчас мне просто страшно, страх, правда, не животный, а какой-то метафизический.
— Я не боюсь смерти, — сказал вдруг Павел.
— Совсем? Это невозможно.
— Нет, это пришло в свое время, как осознание ужаса жизни. В последнем романе Воннегута «Времятрясение» есть фраза, которую он приписывает Марку Твену: «С тех пор, как я стал взрослым, мне ни разу не захотелось, чтобы кто-нибудь из моих покойных друзей возвратился к жизни». По-моему, исчерпывающе.
— У меня нет детей, значит, и мне бояться не стоит, — обреченно согласилась Вера.
— У Веры должна быть вера.
— Надо ехать в Москву. Хромов все-таки друг. Друг семьи даже. Он знал Георгия. Вместе они когда-то начинали. Поедешь со мной?
— Я же на работе, — улыбнулся Словцов, — тем более, сто лет не был в столице. Наверное, со времен перестройки.
— Тогда готовься к шоку.
— Шок — это по-нашему, — передразнил рекламный слоган Павел.
— Ты не возражаешь, если я чего-нибудь выпью. Позабористей. Текилу какую-нибудь.
— А мне кофе, — попросил Словцов.
— Лиза! — крикнула в сторону кухни Вера. — Выпить хочешь?!
6
По своим комнатам расходились с чувством какой-то недосказанности. Вера и Лиза, правда, повеселели, после того как выпили три раза «Текилу-бум». Но алкоголь либо притупляет, либо обостряет. С Верой был второй случай. В сущности, каждый знал, чего ему в этот момент не хватает, но сознательно не определял этого желания. И так, с ощущением неопределенного разочарования, разбрелись по спальням.
Вера взяла с собой из библиотеки двухтомник Тютчева, Лиза просто махнула на все рукой, а на кухне махнула еще и рюмку, Павел сел, было, за роман, но не писалось, и он только тупо смотрел на монитор компьютера. Он почему-то подумал о всемирном законе тяготения. Вакуум вселенной — это, собственно, и есть разреженное одиночество. Преодолевая одиночество (читай: прорезая его орбитами), планеты вращаются вокруг звёзд, а у многих планет есть ещё и спутники. Ничего нового в этих «размышлизмах» не было, кроме того, что Павел пытался проецировать закон всемирного тяготения на людей. Все вместе они тянутся к чему-то светлому, к Богу, и также взаимопритягиваются. Есть среди них планеты-гиганты, планеты-карлики, есть чёрные дыры. А что происходит с людьми, когда они преодолевают тяготение друг к другу?
В конце концов, Павел пришел к мысли о том, что больше не в силах сопротивляться притяжению Веры, иначе они могут просто разлететься в огромном пространстве. Он начал искать повод, чтобы прямо сейчас прийти к ней. Разумеется, не найдя ничего подходящего, он просто спустился вниз, на кухню, где налил себе воды и стал пить медленно и со смаком, будто только что вышел из пустыни. И закон притяжения сработал. За спиной щелкнул выключатель, зажегся свет, и, оглянувшись, он увидел Веру в ночной рубашке.
— А я. — пыталась определить она, но не стала городить нелепости, — не спится мне, даже после текилы.
— А мне и без нее.
Павел нащупывал нить дальнейшего разговора, но, получалось, хотел сказать слишком много. Иногда пресловутая женская логика, точнее, её отсутствие, определяют более точное и ожидаемое решение, не оставляя при этом никаких шансов другим вариантам. Так поступила и Вера. Она просто подошла и взяла Павла за руку со словами:
— Пойдем ко мне.
— Пойдем, — облегченно вздохнул он.
— Ты этого хотел?
— А ты?
— Пойдем. Я не знаю. Ничего пока не знаю. И знать не хочу.
Когда они поднялись в спальню Веры, Словцов приостановился на пороге. Ее комната по планировке мало чем отличалась от той, которую отвели ему, была как бы зеркальным отражением. Но было сразу понятно, что это комната Веры.
Павел замер во вновь охватившей его нерешительности. Вера с ироничной, наверное, Евиной улыбкой стояла напротив, всего в полуметре от него.
— Я уже забыл, как это делается, — смущенно признался он.
— Ничего страшного, когда-то и не знал. Вспоминай, только медленно.
— «Служенье муз не терпит суеты», — процитировал Словцов, притягивая Веру за плечи.
Он вновь открывал для себя женщину. Все эти годы он избегал случайных отношений: от продажных девиц и лёгкого флирта до серьёзных попыток женить его на себе. В наше время это нелегко, если учесть, что с прилавка каждого газетного ларька на тебя смотрят полу- или целиком обнажённые девицы, и если весной юбки подпрыгивают до набедренных повязок жительниц африканского континента. Первое время всех заслоняла Маша. Словцов был редким типом мужчины, которых называют однолюбами, и расставание с женой он переживал как конец света, или, во всяком случае, как конец собственной жизни. Но не зря талдычат, что время лечит, да и Маша помогала, порой являясь в его холостяцкое жилище, и на все попытки с его стороны восстановить утраченное отвечала холодом и настоящим, леденящим душу презрением. Потом он долго жил по инерции: бесцветные дни — от лекции до лекции, без поэзии, без творчества. Виделось почему-то все отрицательное, негативное, телевизор был тому ярым помощником. И вырваться из этого порочного круга не было, казалось, никакой видимой возможности.
И вот теперь перед ним стояла Вера, и он принимал и желал ее, потому что, не взирая на все социальные различия, они были одного поля горькие ягоды. Павел и без исповедальных речей знал, что у Веры после Зарайского не было никого. Так же, как она знала о нем. Зарождение любви — это не только пробуждение инстинкта пола, это пробуждение такого понимания и совпадения, когда понимаешь человека с полуслова, с полувзгляда, даже с полувздоха. И, с момента встречи в ее кабинете, Павел чувствовал и понимал ее так, словно знал всю жизнь. Вера же немного путалась в нем, ибо порывы и поступки поэтов плохо поддаются простой логике. Не сорвись он в одночасье из дома, не окажись в гостинице, не прочитай газету — кому бы попалось на глаза ее объявление? Воистину: неисповедимы пути Господни!
И теперь, когда Вера со всех сторон обдумывала свое отношение к Словцову, она вдруг впервые задалась вопросом: а любила ли она Зарайского в полном смысле этого слова? Или это был брак, в который она вступила под благородным напором Георгия и, честно говоря, в какой-то мере по собственному расчету? Удивительно, Словцов, пожалуй, не умел и не мог ухаживать так, как это делал Зарайский, но ему удавалось главное: он оставался всегда интересен, от него исходили мощные волны какой-то неведомой энергии, и главное — с первого взгляда было понятно, что для Павла любовь — нечто загадочное и всеобъемлющее, большее, чем для любого другого мужчины, который может выглядеть во сто крат мужественней, уверенней в себе и быть в миллион раз более приспособленным к этой жизни.
Под утро, изможденные нежностью, они тихо разговаривали уже как родные люди.
— Знаешь, чего мне больше всего жалко в советской жизни? — за Павлом была очередь делиться сокровенным. — Имелась уйма времени! Чтобы любить, читать, искать, спорить, мечтать. Мы потеряли не советскую власть, мы потеряли время и менталитет! Нынешнее время заставляет нас сжигать себя на работе, а потом прожигать заработанное всеядным потреблением. Хлеба и зрелищ — как давно это придумано! Древний Рим рухнул под ударами варваров именно поэтому. Империя, которая перестает мечтать, перестает быть империей. Штаты? Штаты — это не империя, это мутант! А Советский Союз оставался империей…
— Я тоже часто ловила себя на мысли, что нужно остановиться, замереть на какое-то время, чтобы хоть иногда смотреть по сторонам или в небо. Чтобы увидеть, как встает и садится солнце. Деньги делают деньги, товар — деньги — товар, штрих — деньги, штрих. и понеслась. И несешься, не понимая уже, что не ты делаешь эти самые деньги, а деньги делают тебя. И делают тебя далеко не лучшим, но ты находишь миллион оправданий этой безумной гонке в никуда, думая об обеспеченной старости. До нее еще дожить надо. Вот, доигралась, мужика себе купила, — наигранно скуксилась Вера.
— Почему ты сразу не бросила все? Ты же другая?
— Сначала, по твоей же теории, боролась с одиночеством, потом по инерции, а по моей новой теории, не сделай я этого, то не встретила бы тебя.
Павел улыбнулся.
— Опять ты со своей иронией, — деланно обиделась Вера. — Но белке все равно пора в свое колесо. В Москву все-таки надо слетать. Мне не только там Хромова проведать, есть еще дела. Полетишь со мной?
— При всем моем сомнении в надежности нынешней авиации, с тобой — хоть в космос. И желательно — больше не возвращаться.
— А ты, если уйдешь, вернешься?
— Если бы мне кто-нибудь еще месяц назад сказал, что я полюблю миллионершу, я бы посчитал его сумасшедшим.
— А кем бы ты посчитал того, кто сообщил бы тебе, что миллионерша влюблена в тебя?
— Кем-кем! Самой красивой миллионершей!
Комментировать