Глава двенадцатая
1
Как бы ни ругали российскую милицию и прокуратуру, работают там нормальные ребята. Просто им присуща известная каждому халатность. Потому и рассыпается часто большинство дел в руках умелых и жадных до денег адвокатов. В первые годы работы «опера» и следователи — романтики. В средних званиях (от «старлея» до майора) — это социально незащищенные люди, которым государство платит меньше, чем уборщице служебных помещений в банке или менеджеру средней руки. Поэтому прозревшие от такой несправедливости уходят, другие — пьют горькую, а третьи — врастают в систему ржавыми болтами, скреплённые с нею не по резьбе, а на вездесущем клею «пофигизма» и маразма, царящих в ней от общей безысходности. Продажные, конечно, тоже встречаются, но это те, у кого не убивали друзей, или те, кто вообще оказался под этими погонами с единственной целью — карьеры. Плоха ли, хороша ли система, но если из неё когда-нибудь выпадут все болты, она простоит ещё несколько минут за счёт ржавого налёта и непременно рухнет, погребая под собой потребителей-обывателей, которые недавно поплёвывали с пренебрежением в сторону стражей порядка. И опять будут вопить журналисты и гуманисты: «Ах, надо было платить милиции, врачам и учителям». Но это будет уже в другой, какой-то иной системе, если ей вообще суждено сложиться. Но в итоге начнут платить ровно столько, сколько необходимо для того, чтобы она едва стояла и не рухнула при первом дуновении ветра. Но и та система будет заставлять, к примеру, свои болты вращаться не по резьбе и говорить вместо «осуждённые» — «осужденные».
Следователь Сергей Петрович Ерышов как раз уже крепко подумывал: соскочить ему с системной резьбы или «забить» на всё по примеру старших товарищей? Такие, как он, работали ещё хорошо, но лишь для того, чтобы самим себе доказывать — всё предыдущее было не напрасно, а профессионализм — не пропьешь, не разбазаришь. Когда он встречался в больнице со Словцовым, он ещё испытывал служебное рвение, но сейчас, беседуя в своём кабинете с Пашей, работал, скорее, по инерции. Единственное удовольствие, в котором он себе не отказывал, — подёргивать собеседника «за поводок», не для того чтобы упиваться властью, а дабы ощущать постоянно необходимое в такой работе преимущество. Возможно, подобное испытывают шахматисты, загоняя партнёра в угол. Но в этот день как-то все не складывалось. С утра его «достал» начальник безопасности «Траст-Холдинга» Астахов, который, по всей видимости, имел кое-какие сведения о покушении на Хромова и «случайной» пуле в Словцова. За этого «глухаря» Ерышова шпыняло начальство. А тут Астахов со своими намеками на «руку из заграницы» и необходимостью подключить к этому делу ФСБ, как будто он сам не может вести это дело. Ерышов не любил «ходить вокруг да около», Астахов же ничего толком не сказал, оставив после себя больше вопросов, чем ответов. И тут еще объявился новый задержанный: инвалид и кавалер ордена Ленина Павел Леонидович Валгин, изъяснявшийся куда более туманно, чем Астахов, но в одном с ним направлении, отчего возникало чувство, что поют они либо по одним нотам, либо действительно где-то рядом конец ниточки, за которую надо потянуть. Определив в Паше «ботаника» и алкоголика, Сергей Петрович сразу понял, что никакого отношения к снайперскому оружию он не имеет, но, с другой стороны, связь с этим стволом была единственной возможностью его задерживать. Не за бутылки же со стихами и пьянство?!
— Значит, вы об этой винтовке ничего не знаете?
— Сказать, что совсем ничего, гражданин следователь, значит — соврать, — кривлялся Пашка, — но, с другой стороны, мои инфернальные знания только осложнят вашу работу.
— За что вы получили орден Ленина на закате социализма?
— За то, что работал над прибором, который любит ковыряться в человеческих мозгах так же, как и вы.
— Итак, что вы можете сообщить о винтовке?
— Из нее, разумеется, стреляли. Стреляли в человека. Не знаю, насколько удачно, а подбросили на чердак, чтобы опорочить имя честного человека.
— Ваше?
— Да кому я нужен! Ваш наряд просто прихватил меня, потому что им нужно было кого-то прихватить вслед за стволом, который выстрелил в предыдущем акте пьесы.
— Где он выстрелил, проверит баллистическая экспертиза. А вот вас зачем сюда принесло?
— Товарищ попросил. Нужна была экспертная оценка… э-э-э… спиртных напитков, продаваемых на рынках Севера.
— Дегустировали?
— Да… Не покладая рук, не давая продыха больному организму.
— За это орден Ленина не дадут.
— А его теперь вообще ни за что не дадут.
— Кто проживал в квартире Егора Васильевича, кроме вас?
— Никто.
— А что делали там Словцов и Хромов? — Зашли… Продегустировать…
— С утра?
— С утра, утренний алкоголь очень полезен. Промывает сосуды.
Сергей Петрович чувствовал, что теряет связь с «клиентом», более того, осознавал, что находится где-то рядом с истиной, но уловить ее не может. А Пашка продолжал его огорошивать.
— Вот вы, гражданин следователь, собираетесь увольняться из органов. Не надо… Вы ничего не умеете лучше…
— Это не ваше дело! — вспылил Ерышов.
— Конечно, не мое, но вы дослужитесь до весьма высоких званий, а если уйдете, останетесь серым «никем», может, даже и став более обеспеченным человеком. Кроме того, вы же так и не раскрыли главного преступления — того, что случилось много лет назад? Вы так и не знаете, что произошло на рыбалке, когда ваш отец провалился под лед?
— Бросьте мне этот фрейдизм, я мечтал ловить преступников еще до того, как с отцом случилось несчастье. И вы говорите так, будто знаете, что там произошло.
— Почти, — спокойно заявил Пашка. — Ему просто не оказали помощь. Сознательно или из трусости, вот этого я сказать не могу…
— Да я это и без вас подозревал…
— В главном я прав, этот вопрос мучает вас всю жизнь.
Сергей Петрович еще внимательнее посмотрел на допрашиваемого. Поймал себя на мысли, что к этому человеку, несмотря на застоявшийся запах алкоголя, нельзя испытывать неприязни. Да и не было у него особых оснований держать его в КПЗ и донимать допросами с пристрастием. Но был еще один вопрос:
— Скажите, Павел Леонидович, как вы считаете: Хромов и Словцов друзья?
— Настолько, насколько могут быть друзьями уважающие друг друга соперники.
— А соперничают они из-за Веры Сергеевны, — сам для себя сделал вывод Ерышов.
— И стрелять они друг в друга не станут, — продолжил его мысль Пашка.
— Значит, есть кто-то третий…
— Но вам его уже не достать.
— Почему?
— Ну, скажем так: все знают, где находится Березовский, но его зачем-то объявляют в федеральный розыск, как будто никто не знает, где он.
— М-да… Вы хотите сказать?..
— Не более чем я сказал.
— Разумеется, мне придется вас отпустить. Куда подадитесь?
— А мне вот Юрий Максимович телефончик свой, визиточку в карман сунул, чтобы я ненароком не потерялся.
— Мне можно с ним поговорить?
— Только если он сам того пожелает. Такой человек, знаете ли, весомый…
Ерышов еще раз внимательно посмотрел на собеседника, подавляя в себе желание задать ему несколько не относящихся к делу вопросов и, таким образом, перейти из разряда «ведущих» в разряд «ведомых». Проще говоря, перестать быть хозяином положения. Рассматривая Валгина, он ловил себя на мысли, что, не знай он его год рождения, никогда не определил бы его возраста. Пашка и Пашка — такое у него выражение лица…
— Не уходите с вашей трудной работы, — вдруг чуть ли не попросил Пашка, — честных и добросовестных людей так здесь не хватает…
— Я подумаю, — ответил Ерышов и, немного погодя, добавил: — А дело я спихну в Москву. В конце концов, все дерьмо по стране оттуда растекается и туда же стекается.
— Разумно, — оценил решение Пашка.
2
— Причем здесь «Ромео и Джульетта»? — не унимался Хромов, пытаясь разрезать кусок тушеной оленины в ресторане «Югра», куда вся компания зашла пообедать.
— Юра, все просто, если я разъясню дальше, то это значит, что я целиком вам доверяюсь. Вы становитесь людьми, от которых целиком будет зависеть жизнь моя и жизнь Веры, если она, конечно, того захочет.
— А вы еще не помирились! — напомнил Хромов.
— Пусть пока так и будет, это выигранное время. Пусть все так думают, а главное — те, кто устроил мне порноспектакль с моим участием.
— Хорошо еще педиков тебе не подсунули, — хохотнул Хромов.
— Тьфу! — чуть не подавился Егорыч.
Словцова откровенно передернуло от плеча до плеча:
— Умеешь ты, Юрий Максимович, аппетит подбодрить.
— Да тут жрать нечего! Раньше готовили, а сейчас греют. Во, — кивнул Хромов в зал, — сколько народу нагрели! Ну а ты, Павел, раз сказал «а», не тяни, пора переходить к «б». За себя я ручаюсь, мамой клянусь, Вера мне дороже всего на свете. И уж если ты ей так вдруг стал нужен, значит, что-то в тебе есть. Я ей еще раньше, чем тебе, пообещал.
Павел вопросительно поглядел на Егорыча. Тот торжественно провел ладонями по лицу и бороде:
— Могила… Жутко люблю участвовать в таких мероприятиях
Словцов еще несколько мгновений выждал, оценивая готовность собеседников. Хромову же не терпелось:
— Ну, не томи… Щас Пашку менты сюда подвезут, я уже договорился.
— А он и так обо всем догадается, — сказал Павел, — но, в принципе, все просто. Для того, чтобы выжить, или хотя бы жить спокойно, мы должны умереть. Оба. Умереть наверняка, со всеми вытекающими последствиями и соответствующими надгробиями.
— Так это… — осенило Юрия Максимовича. — Получается, сделать то же самое, что Жорик сделал?!
— Нуда.
— Но при чем здесь Ромео и Джульетта?
— Да притом, что Зарайский отправил вместо себя на тот свет двойника. У меня нет никакого желания, чтобы кто-то умер вместо меня. Поэтому надо умереть самим и остаться в то же время живыми.
— Круто, — признал Егорыч.
— Кино, — призадумался Хромов.
— Я позавчера вечером в храме был, — вспомнил Павел. — Не то чтобы я хотел спросить у Бога, отчего со мной все так в жизни произошло и происходит, а, наверное, у самого себя перед лицом Бога спросить хотел. Но когда зашел внутрь, удивился: шла служба, и было очень много людей. И такое чувство, будто я на чужой праздник попал. Там совсем другие люди! Не те, что на улицах. Все в них другое: взгляд, речь, движения. Поют вместе с Ангелами. И вспомнилось вдруг из Библии: много званых да мало избранных. Так вот что мне Господь показал: я увидел избранных! И такая на их лицах отрешенность от этого суетливого, гадящего под себя мира, такое терпение, что мне стало невыносимо стыдно. Я даже осмотрел себя со всех сторон, не притащил ли я на себе что-либо в храм грязное, неподобающее, а смотреть надо было внутрь, в душу.
Павел некоторое время помолчал, молчали и собеседники. Потом заговорил Хромов.
— Я когда Жору похоронил, тоже в храм пошел, чтоб все, как положено: отпевание заказал, этот, как его, сорокоуст… За упокой… И тоже у меня было чувство, будто я совсем в другой мир пришел. Сначала было душно, уйти хотелось поскорее, казалось, все со всех сторон давит и будто сама смерть где-то рядом, а жизнь там — за воротами церкви. Кипит, движется. Я с первого раза даже не выдержал, вышел на улицу, отдышался. А тут подходит ко мне поп и спрашивает: вижу, говорит, тяжело вам. Я ему честно признался: мол, там все напоминает о смерти. А он говорит спокойно так: напоминает, конечно, но жизнь именно там. Вечная жизнь… И я потом снова в храм зашел и уже совсем по-другому себя чувствовал. Спокойно как-то… И как будто камень с души упал. А потом ехал домой и думал, и на всю голову заболел, но никак не мог понять, как может быть жизнь вечной. А дома, только не смейтесь, я детскую Библию прочитал. Детскую!.. И когда про Христа читать начал, вся душа у меня наизнанку вывернулась. Вдруг стало за всю свою жизнь стыдно. Так стыдно, что, думал, слезами умоюсь. Смешно?! — насторожился Юрий Максимович.
— Чё ж тут смешного? — ответил Егорыч.
— Вот, рассказал, и как будто голый перед вами… — пояснил Хромов.
— А я, — начал Егорыч, — когда жена ушла, стал горькую пить. Уж не помню, сколько не просыхал. В больную-то душу хорошо льется, да вот не лечит. Совершенно честно полагал, что мне в этом мире хуже всех. И такое у меня перманентное состояние запоя было, что я и на буровых, и дома в состоянии опьянения находился. Так, знаете, не падал, работал себе, косились на меня, конечно, но с обязанностями худо-бедно справлялся. Да и терпели, потому как с кем не бывает? Однажды на новое «пятно» надо было ехать по воде. Перед «метеором» час у меня был. Я бродил по Самарово, граммов сто, разумеется, в кафе «Иртыш» принял. Оно тогда как раз напротив Знаменского храма стояло. Кафе — развалина такая, с вечно пригоревшим пловом на все случаи голода. Вышел оттуда с изжогой, дорогу перешел. А перед храмом увидел инвалидную коляску. Паренек в ней лет двенадцати сидит. Прямо перед ступенями в храм. Я подошел, помог ему, в храм закатил. Воскресенский-то тогда еще только начинали строить. Поэтому основные службы в Самарово проходили. И в тот день отец Сергий служил — большой, кстати, подвижник. Закатил я паренька в храм и все: не знаю, куда руки деть. Народ: «Господи, помилуй» — и крестится. И паренек мой крестится. И у меня рука — сама собой… И смотрю я на этого мальчугана в инвалидной коляске, а у него никакой тоски в глазах, а, наоборот, прояснение какое-то. А я, здоровый мужик, на жизнь жалуюсь… Ох и противен я сам себе стал. Потом мне отец Сергий пояснил, что совесть — это глас Божий в человеке. И если человек его слышит, значит, не все еще потеряно.
Нависшую после этого тишину нарушил появившийся Пашка:
— Все исповедовались? — то ли в шутку, то ли всерьез спросил он, но никто не обиделся.
— Ну как там, во внутренних органах? — осведомился Хромов.
— Дела идут. Могу отметить, что местная милиция куда как нежнее, чем столичная. И самое главное, денег с меня не трясли.
— Ну садись, есть будешь?
— И пить тоже. Часа два уже маковой росинки в горле не было.
— Мы тут вообще-то всухую сидим, — заметил Словцов.
— А у меня строгие медицинские показания, — пояснил Пашка.
— Девушка! — позвал официантку Егорыч. — Граммов двести «Русского стандарта», пожалуйста.
— Павел, — вернулся к теме Хромов, — ну а с Верой ты что думаешь?
— Мне кажется, что как только она будет меня видеть, у нее перед глазами будет вставать эта безобразная сцена. И как бы она ко мне ни относилась, это еще долго будет стоять между нами. Может, всегда.
— Стоп, — отрезал Хромов, — если родиться заново, этого уже быть не должно.
— Но прежде Вера должна согласиться умереть, — логично завершил Павел. — Не просто так, а вместе со мной.
— Если бы меня кто-нибудь любил, я бы попробовал сражаться за жизнь. Я бы за жизнь не на жизнь, а на смерть сражался! — заявил Пашка, гипнотизируя принесенный графинчик с водкой. — А сейчас я воюю с «синдромом отмены». Но недолго, — и торопливо налил.
— Егорыч, — обратился Словцов, — от тебя мне нужна помощь следующего плана. Нужна прописка. Регистрация. Потому что за границу я без нее не ходок.
— Не вопрос. Хоть у меня дома, хоть на любой буровой. Связи у меня есть — пропишем. Да и вообще — у нас сто таджиков и пятьдесят азербайджанцев на один квадратный метр прописываются, а уж одного поэта как-нибудь зарегистрируем.
— Но это надо быстро!
— Завтра, — спокойно заверил Егорыч.
— Я вообще зарылся бы где-нибудь в глухомани…
— Да на любой законсервированной буровой, сторожем тебя устрою. Экзотика — по самое не могу!
— Спасибо, это когда вздумаю написать книгу. Юра, — переключился Павел, — можешь помочь с выездом за рубеж?
— Деньги, виза — не вопрос, — с достоинством ответил Хромов. — Даже кое-где блатхаты у меня есть. Ткни в место на карте.
— И еще… Вера все равно должна с Зарайским встретиться, этому не надо препятствовать.
— Сначала с ним должен встретиться я! — мгновенно вскипел Хромов.
— После всего… Только после всего, — поспешил успокоить его Павел. — Да и чем может закончиться ваша встреча?
— Не знаю, — хмуро ответил Хромов, — но испытываю ба-альшое желание посмотреть ему в глаза…
— Никто из нас не знает, какие обстоятельства заставили его так поступить, — заметил Егорыч.
— Ну почему же не знает? — усомнился Пашка.
— Я знаю, — вздохнул Хромов. — Но жену и лучшего друга… — Он нервно скомкал салфетку. — Нельзя было так с нами! Аужотца…
— Юр, ты поговоришь с Верой? — переключил его Словцов.
— Не вопрос… ближе ее у меня теперь никого нет.
— Вообще-то, она знает, как все должно быть… — задумчиво сказал Словцов. 2
В последней трети двадцатого века были достаточно известны и даже популярны в околонаучных кругах опыты академика Козырева, которому удалось доказать, что время движется неравномерно и на высоких скоростях замедляется. Кроме того, время, исходя из этих опытов, как физическая величина, имеет свою силу. Ученому миру не стоило искать «аппарат старения» в организме человека, ибо старение определялось силой давления времени. Неравномерность течения времени и силу его давления, пожалуй, ощущал каждый. Иногда под прессом этой силы ощущает себя один человек, иногда группа людей, иногда целый город, а порой все человечество. О том, что время человечества ускоряется, сегодня говорят довольно часто специалисты в самых разных областях знаний. Но никто не знает, куда мы несемся.
В те весенние дни в Ханты-Мансийске время определенно рвануло с низкого старта после зимней спячки.
«Траст-Холдинг» в лице Веры Сергеевны вдруг «оброс» договорами, точно весь мир одновременно решил с ним сотрудничать. Зато у самой бизнес-леди мысли были совсем об ином, и она спихивала всю текучку на замов. Астахов принес фотографию двух англичан, выходящих из гостиничного комплекса «Югорская долина». Сделана она была из машины, второпях, качество никудышное, но один из них очень был похож на Зарайского. Сходство это воспринималось именно как сходство. Если это и был Георгий Зарайский, пусть несколько постаревший, даже изменивший внешность, в этом образе виделся совсем другой человек. И все же, увидев снимок в первый раз, Вера вздрогнула и душой и телом.
— Если это он?.. — пыталась сама себя спросить Вера Сергеевна, вглядываясь в монитор ноутбука.
— То вам, так или иначе, придется с ним встретиться, — ответил за нее Астахов.
— Видел бы это его отец…
В тот же день объявился Хромов и, увидев фотографию, отмахнулся, как от назойливой мухи: мол, знаю.
— На него пора уголовное дело заводить, — прокомментировал он.
— За что?
— Ни за что, а за того, кто лежит вместо него в гробу!
— А ты бы смог подать на него в суд? — вдруг спросила Вера. Услышав такой вопрос Хромов задумался, но потом уверенно ответил:
— Нет. По нескольким причинам. Во-первых, я на такие подляны не способен, во-вторых, мы с тобой, сама понимаешь, по некоторым вопросам перераспределения собственности на заре гайдаровских реформ можем оказаться с ним на одной скамейке, в-третьих, я сам кому хошь могу быть судьей… — взгляд его полоснул по экрану нескрываемой ненавистью. — И стрелять бы в него я не стал…
— А что бы ты сделал?
— Я бы Жорика из него сделал! Жорика, с каким в одном дворе рос!
— А я вот думаю, стоит ли показывать эту фотографию Лизе?
— Да уж, тут надо точно знать, чего от этого будет больше — вреда или пользы? И кому? Повремени пока.
— Как ты думаешь, Юр, почему он не вышел на меня напрямую?
— Потому что даже в этом он бизнесмен. Он сначала хотел убедиться, что ты принадлежишь ему и регулярно поливаешь цветы на его могиле своими слезами. Но понял, что опоздал. Чуть меня не пришил. Вот интересно, прибываю я на тот свет, а Зарайского там еще нет! Ох, и осерчал бы я! Я бы даже оттуда вернулся, чтоб его за такой расклад отблагодарить!
— Пока что вернулся он.
— Что-нибудь зашевелилось в твоем сердце, Верунь? — насторожился Хромов.
— Ничего… кроме боли. И обиды…
— Порвал бы… как Тузик грелку…
— А что Словцов? Ясно ведь — это он тебя вызвал, — переключилась Вера.
— А что Словцов? — переиграл интонацию Хромов. — Он из твоего гарема, ты и разбирайся.
— Ты меня или его обидеть хочешь?
— Извини, — тут же покаялся Хромов. — Павлик твой переживает душевные муки в связи со случившимся инцидентом.
— Уже рассказал? Я только Астахову, а он… Завтра весь город будет знать.
— Да не, он только мне, Егорычу и кавалеру ордена Ленина. Так что никто вроде бакланить не собирается. Вера неопределенно покачала головой.
— Ну… и он сказал, что ты сама знаешь, что нужно делать, если он тебе еще нужен, — продолжил Хромов.
— Юр, у меня такой осадок после всего… Такое чувство, что жизнь неслась, как пейзажи за вагонным окном, и вот вроде мелькнуло что-то родное, знакомое, нужное, захотелось соскочить с этого поезда прямо на ходу. Словцов как-то сказал, что в жизни человека огромную роль играет вид из окна. Так вот, было чувство, что увидел именно то место, где хотел бы прожить остаток жизни. Встретила того человека, которого искала… Ну, не искала, а где-то в подсознании всегда ждала, хоть, может, и нет в нем ничего особенного… Но в нашу жизнь, помимо Господа Бога, постоянно лезут сценаристы и режиссеры…
— Так что там подсыпали? — прервал размышления Веры Хромов.
— Не подсыпали, подлили. В соус с какими-то травами… А травы с психотропным эффектом.
— Подлили, — повторил Хромов, — подливают обычно подлецы…
— И знаешь, Юр, я вдруг задумалась: во что я все эти годы верила? Чему верила? Кому верила? И вдруг поняла, что наивно верила в себя! В свои силы! А это был миф, это была пустота, которая производила пустоту.
— И я — пустота? — нахмурился Хромов.
— Нет, Юра, ты не понял, ты настоящий, потому я тебе об этом и говорю. Ненастоящим было все, что я делала. И вдруг появился такой же ненастоящий Словцов, который уже знал, что он ненастоящий. Появился из такой же нелепой случайности, придуманной Ленкой Соляновой. И я вдруг поверила, что в этой жизни что-то есть…
— Вера, у тебя и имя такое. Я в тебя всегда верил, тебе верил и… — Хромов тяжело вздохнул: — Останусь тебе верным до конца жизни. Со мной случайностей не происходит…
— Этот мир сошел с ума… — продолжала плыть где-то в своем потоке Вера. — Мир — огромный механизм зарабатывания денег, который при этом перемалывает человечество.
— А куда без денег? — и спросил и возразил Хромов. — Чё без них делать? Родился — плати, живешь — плати, умер — все равно плати…
— Слушай, Юр, а ты никогда не думал: на что и ради чего живут учителя и врачи?
— И эти… поэты… Думал… Выходит, всё, чего мы так добивались, за что жилы рвали, всё это мимо? А может, так и есть: я ощущаю себя независимым человеком, но не ощущаю счастливым, наоборот — загруженным, как самосвал. Но я ощущал себя независимым и тогда, когда у меня ничего не было! А сейчас часто ощущаю странную какую-то тоску. И не могу понять — отчего и к чему она. Вот ты говоришь — вид из окна… Мне, выходит, надо просто себе заказать ѴІР-гроб с иллюминатором и чтоб песня в нем звучала: «Земля в иллюминаторе видна»…
— Знаешь, почему Павел бросил, перестал писать роман о любви?
— Ну и?
— Он сказал, что не хочет обманывать тысячи молодых девушек, вселяя в них надежду, что такая любовь бывает! Люди разучились любить, сказал он. Они просто потребляют друг друга, как пищу, как вещи…
Хромов нежно и пристально посмотрел на Веру.
— Вер! — позвал он. — Если ты будешь с ним, он напишет еще не один роман. Даже я бы написал… Хуже, конечно, но написал бы.
3
В эти дни, ожидая помощи от Егорыча и Хромова, Павел бесцельно слонялся по улицам Ханты-Мансийска, находя город достойным всяческого поэтического воспевания при всех его наследственных недостатках. Так, чуть в стороне от центральной площади, обнаружил чудненькое здание окружной библиотеки, вход в которое охраняла мудрая бронзовая сова, восседающая, надо понимать, на бессмертных фолиантах. В отличие от расположившегося через дорогу монументального Центра искусств для одаренных детей Севера, библиотека выглядела скромно, но классически опрятно. Зайти внутрь поманило объявление о выступлении столичного гостя, «знаменитого популярного поэта Тимура Кибирова», известного также под характерной поэтической фамилией Запоев. В годы перестройки уроженец Шепетовки интеллектуально-эпатажным штурмом взял подмостки обеих столиц.
Павел без каких-либо сложностей попал на поэтический вечер, который проходил в небольшом конференц-зале библиотеки. Когда он туда вошел, зал был весьма заполнен почитателями поэзии, а правильнее сказать — почитательницами, ибо юные девы, дамы бальзаковского возраста и просто дамы составляли в зале подавляющее большинство. Они с наивным и искренним восторгом в глазах, с чуть приоткрытыми от поэтического обожания ртами слушали автора. На заднем ряду нашлось свободное место, где неподалеку Павел заметил писателя Николая Коняева. У того выражение лица было недоуменно-тревожным, и вся его маленькая фигурка была напряжена, как готовая выстрелить пружина. Причина этого напряжения стала понятна Словцову весьма быстро.
Кибиров нараспев эпатировал слушательниц:
Ну что, читательница? Как ты там? Надеюсь,
что ты в тоске, в отчаянье, в слезах,
что образ мой, тобой в ночи владея,
сжимает грудь и разжигает пах…
И чем дальше — тем больше.
И читательницы бурно аплодировали…
«Чтобы разбить засилие традиции, бей рифмами, похожими на фрикции…», — мысленно ответил Кибирову Словцов. В этот момент поднялся Николай Коняев и спросил:
— Скажите, Тимур, вы бы хотели, чтобы эти стихи прочитали ваши дети?
Кибиров несколько мгновений ошеломленно молчал и вынужден был признать, что нет, он не хотел бы, чтобы эти стихи сейчас прочитали его дочери, но вот есть разные стихи для разных аудиторий и т.д. и т.п. А главное — свобода поэтического творчества, предоставленная Всевышним.
— Ну хорошо, а Всевышнему вы тоже эти стихи прочтете? — не унимался Коняев.
Большинство дам с недовольством оглядывались на местного писателя, посмевшего прервать эротическое камлание.
— Для Всевышнего у меня есть другие стихи, — уже раздраженно ответил Кибиров. — В конце концов, если вам не нравится интимная лирика, которая, я полагаю, имеет право на существование, то могу почитать так любимые в нашей стране политические… Вот, к примеру…
Умом Россию не понять — равно как Францию, Испанию, Нигерию, Камбоджу, Данию, Урарту, Карфаген, Британию, Рим, Австро-Венгрию, Албанию — у всех особенная стать. В Россию можно только верить? Нет, верить можно только в Бога. Всё остальное — безнадёга. Какой мерою ни мерить — нам всё равно досталось много: в России можно просто жить. Царю с Отечеством служить.
Последние строчки Кибиров читал, откровенно ёрничая, словно вбивая гвозди в «гроб квасного патриотизма». Это уже всерьез задело Павла, напомнив середину девяностых, когда ноги об российский флаг вытирали под аплодисменты всего мира. После этого стихотворения Павел поднялся, ему стало скучно. Был какой-то момент, когда ему хотелось защитить русскую поэзию, но дамочки снова в восторге зааплодировали. И он посчитал неуместным вторгаться в это слепое обожание ни своими рифмами, ни своими рассуждениями.
Павлу вспомнилась вдруг другая, недавно прочитанная у Мизгулина реминисценция Тютчева:
«Пурги безверья не унять.
Нет ни желания, ни воли.
Умом Россию не понять,
А если нет ума — тем боле…»
С этим и вышел. Следом за ним потянулся Николай Коняев, которого, судя по всему, обязала к присутствию на этом поэ… эротическом вечере выборная должность в писательской организации.
— А еще недавно был Евтушенко, — сообщил он, — на юбилее у Шесталова. Этот хоть женщин любит, а тот — себя. Так выступал, что даже не вспомнил, к кому на юбилей приехал. Если Юван, дай Бог ему здоровья, доживет до следующего, то сто раз подумает, кого ему приглашать…
— А я тут еще у вас в книжные магазины ходил, — поделился Словцов.
— Ну и что?
— Ничего. Ни-че-го. Что касается культуры, вы тоже впереди планеты всей.
— Не отстаем, — печально согласился Коняев.
— У вас же есть Суханов, Волковец, Мизгулин?.. Есть настоящая поэзия. Или по-прежнему считают, что все лучшее делается в Москве? Если у вас читают такие стихи, — он кивнул за спину, — в таких залах, то где читать стихотворение Пети Суханова «Орден»? Или мизгулинскую «Кольчугу»? — и он стал громко, ясно, на всю улицу читать их стихи.
Тут Павел заметил, что на него смотрят настороженно, удивленно, с улыбками, как на человека не в себе, и смутился. Коняев же, выбросив окурок выкуренной во время его декламации сигареты, подытожил:
— Павел, этот пафос сейчас не в моде…
4
В середине апреля вдруг резкоконтинентально, а может, и эхом глобальному потеплению, ударили морозы. Да так, что город поплыл в белесой дымке, мгновенно обледенев и запустив на полную мощность отопительные системы. Егорыч пояснил, что и в июне снег бывает. Яблоневый цвет вместе со снегом летит. Или в мае — зацветет черемуха — жди заморозков. Все-таки Север в этом смысле не может быть цивилизованным. Его всеми трубами цивилизации не протопишь, не прокоптишь. И еще не известно, чего здесь ждать в случае таяния льдов Антарктиды. Вполне возможно, в качестве компенсации здесь начнется новый ледниковый период. Не зря же в вечной мерзлоте находят свежемороженых (хоть сейчас на стол!) мамонтов. Да и что будет, когда в целях энергетической безопасности холеной Европы из-под Югорской земли выкачают все топливо? Останется изрубить на дрова весь лес и тихо лечь в ту самую вечную мерзлоту. Павел же в эти дни как раз думал о Европе, переворошив в библиотеке геолога все справочники и атласы. Он разумно не стремился на улицу, где на ходу можно было превратиться в сосульку, а только поглядывал на окна, покрытые узорчатой шубой морозных рисунков. Вспомнился почему-то Борхес, предлагавший прочитать письмена Бога на шкуре ягуара. Эх, не был он в приполярных широтах, иначе непременно бы начал читать замерзшие окна…
Неожиданно позвонила Вера, спросила, как дела, долго говорила о чем-то неважном, незначительном, и Павел чувствовал, что ей хочется позвать его, но что-то еще мешает, что-то, похожее на неприятное послевкусье, находится между ними, плывет, как ядовитый туманчик, и торопить встречи в этом случае и бессмысленно, и даже опасно. Так и поговорили ни о чем, принимая данный разговор за рекогносцировку и все же намечая места предстоящего форсирования реки отчуждения. Вера спросила, помнит ли он о своей теории бессмысленности накопления, а он спросил в ответ: разумно ли ради любви терять голову? И, кажется, они прекрасно поняли друг друга. Словцова после этого разговора так потянуло в дом Веры, что и возможность встретиться глаза в глаза с Лизой не испугала его. Бессмысленно валяясь на диванчике Егорыча, он, изнемогая, жмурился, наслаждаясь то наплывающей синевой Вериныхглаз, то плавными линиями ее тела, то слышался вдруг мягкий перелив ее голоса, и сердце восторженно сжималось, готовое разорваться ради возможности быть с ней рядом. И не было в голове ни одной строчки, способной передать это космическое по своему размаху томление.
Стук в дверь где-то в полвторого ночи нисколько не насторожил Словцова. Он, бодренько натянув спортивные штаны, ринулся к двери, надеясь увидеть на пороге заработавшегося Егорыча. Но на пороге оказался совсем другой человек. Несмотря на обилие примечательных шрамов на лице и прямой уверенный взгляд серых глаз, оно не поддавалось никакой расшифровке и относилось к категории тренированно-неуловимых.
— Ну, так и будем стоять? — ничего не выражающим голосом спросил пришелец.
— Входите, если есть такая необходимость, хотя, я полагал, что такие дела обычно делаются на улице.
— Какие дела? — также бесцветно спросил ночной гость, закрывая за собой дверь.
Павел, напротив, окончательно уверовал в свое видение происходящего и, соблюдая в речи необходимую твердость, почти с пафосом произнес:
— Учтите, валяться в ногах и молить о пощаде не буду, — предупредил он.
— А я на это и не рассчитывал, — признался, снимая «аляску», гость. — Чаем с дороги угостите? Там мороз, как будто и не весна вовсе.
— Чаю? — не поверил Словцов.
— Ну да. Есть что-то еще? Можно рюмку коньяка.
Через пять минут они сидели на кухне друг против друга, и Справедливый бесцеремонно просвечивал Словцова своими серыми буравчиками, не торопясь поведать о причинах и целях своего визита. Павел же прикидывал, успеет ли он хотя бы вытащить из-под себя табуретку, чтобы оказать хоть какое-то сопротивление, позволяющее ему умереть как мужчине.
— Да не буду я в вас стрелять! — слегка ухмыльнулся после «рентгена» Справедливый. — Это в кино перед стрельбой беседуют, а в реальной жизни — целятся.
— Значит, я все-таки не ошибся, — облегченно вздохнул Павел.
— В чем?
— Хотя бы в роде ваших занятий.
— В роде? Вроде… Но вот только давайте не будем…
Он не успел договорить, потому как на кухню заявился заспанный Пашка в рваныхтрико и с порога заявил:
— Без меня выпивать нельзя. Это несправедливо, — от последнего слова у гостя едва заметно дрогнула бровь. — А! — обрадовался Пашка, протирая глаза. — Это вы стреляли в Хромова, а попали в Словцова! — бесцеремонно заявил он.
— Провидец, — также бесцеремонно определил Справедливый.
— Типа, — согласился Пашка.
— Тот, кто не боится смерти, считает себя уже мертвым, — закончил обследование гость.
— Это в оптический прицел видно? — не смутился Пашка. — Может, нальете страдальцу? Словцов налил ему коньяка, и тот с нескрываемым наслаждением выпил.
— Сомнительная анестезия, — прокомментировал Справедливый.
— Какая есть, — пожал плечами Пашка и, не дожидаясь предложений, сам себе налил вторую, — у нас полстраны под такой анестезией. — Опрокинув в себя еще одну рюмку, он будто настроился на деловой лад и весьма развязно обратился к гостю: — Если вы появились здесь открыто, следует понимать, мы будем жить?
— Не факт, — холодно отрезал Справедливый. — Но я очень хотел посмотреть на человека, которого хотят убить не из-за денег. Это впервые в моей практике. Даже прикрываясь идеями, стреляют все же из-за денег. Кроме того, у меня есть обязательства и перед другими людьми.
— Может, вы скажете, как нам вас называть? Если нельзя настоящее, то какое-нибудь вымышленное или дежурное имя?
— Андрей Вадимович. Имя настоящее. Как вы понимаете, в данный момент я нарушил все мыслимые и немыслимые, писаные и неписаные правила своего поведения и своей работы. Сделал я это потому, что у меня есть свои принципы. Вас они не касаются, и объяснять я ничего не собираюсь. Меня интересует другое: вы, Павел Сергеевич, насколько я понимаю, не исчезли «с линии огня» только потому, что у вас в голове должен быть какой-то план. Иначе, если не я, то кто-то другой выполнит эту работу?
— Вы… Андрей Вадимович, возможно, не поверите… Н-но… я предполагал именно такое развитие ситуации. Я тут пытался написать роман, и… В общем, все пока получается так, как я в нем написал.
— Глупо! — тут же отрезал Справедливый.
— Согласен, — кивнул Павел, — но есть еще одно определяющее обстоятельство: я люблю Веру Сергеевну. Возможно, это покажется сентиментальным и даже пафосным, в коей-то мере старомодным, но за это я готов умереть.
Справедливый вздохнул, переваривая его слова, на лице его впервые появилось какое-то выражение. «Ну что за детский сад» — так его можно было интерпретировать. Оно быстро сменилось нейтрально-непробиваемым, и Андрей Вадимович скептически произнес:
— Тайна, которую знают больше одного человека, уже не тайна. Поэтому, если в ваши планы посвящен кто-то, кроме вас, — бросил он взгляд на Пашку, — то я сомневаюсь в их выполнимости.
— Просто есть люди, без которых я не смогу обойтись… И без вас в том числе… Дальше уж положусь на волю Божию.
— Хорошее дело, полагаться на Всевышнего, но лучше не создавать Ему проблем.
— Скажите, если, конечно, сможете: Георгий Зарайский, — Павел отчеканил это имя, надеясь увидеть хоть что-то на лице собеседника, — уже… — начал искать слова, но получилось банально: — Заказал меня?
— Сегодня я не знаю человека с таким именем, — ответил Андрей Вадимович, — и пока что относительно вас — тишина. Но что-то мне подсказывает, а моя интуиция крайне редко меня подводила, что заявка на вас непременно поступит. И тогда у всех будет очень мало времени. Поэтому, если вам не трудно, начинайте излагать, чего вы там понаписали в своем романе.
— Честно говоря, я на этом и остановился… Но были варианты, причем самые разные. Смысл их сводился к одному: двое умирают, чтобы остаться жить. Идея старая, как Шекспир, о котором, кстати, тоже неизвестно: а был ли такой человек? Ваше появление, Андрей Вадимович, если вы встанете на сторону справедливости, предполагает самое надежное решение сюжета. Но здесь мне понадобится помощь специалистов. Все должно быть настолько натурально… Я думаю, заказчик захочет это увидеть, если не в натуре, то на каком-нибудь носителе — пленке, диске…
— Может, вас лучше взорвать? Ну, так, чтобы куски мяса во все стороны? — с тем же непроницаемым лицом предложил Справедливый.
— Это возможно?
— За деньги теперь все возможно. Разве что места в Раю не купишь. Мне нужно встретиться с Астаховым.
5
Вера в эти дни крутилась, как белка в колесе. Деньги и работа словно чувствовали, что она собирается, подобно Словцову, выброситься с парашютом из этого обреченного лайнера, и сыпали мелкими проблемами и большими контрактами под ноги. Несколько раз приходила Солянова и все пыталась выяснить, что же произошло у нее с Павлом и чего ждать. Но разговора как-то не получалось. Вера никак не могла решить — стоит ли рассказать подруге о задуманном? А однажды просто спросила:
— Лен, а если бы Зарайский был жив?
— Ты что, Верунь, — испугалась Солянова, — если снится — панихиду закажи. Ты хоть никому не говори такого, так и до больнички недалеко…
И Вера решила никому не говорить, в том числе и подруге.
Пытаясь отвлечься от суеты в дороге, она совершила поездки по всем предприятиям. Ездила в Нефтеюганск, Сургут, Пойковский, Советский… Возвращаясь вечером из Нягани через новый мост, любовалась куполами храма Воскресения в свете прожекторов. Вот уж где архитекторов Сам Бог вел — храм стал лучшим символом города. Когда машина перевалила Самаровскую гору, Вера попросила водителя повернуть на стоянку к храму.
Служба уже закончилась, и тишину в храме нарушало только потрескивание свечей и легкое шарканье старушечьих ног — бабульки вели нехитрую приборку: гасили огарки, протирали пол и то, что, по их мнению, требовало блеска, и по мере движения успевали приложиться к иконам. Немногих поздних посетителей они не тревожили.
Свечная лавка была предусмотрительно размещена в подвальном помещении, что позволяло не создавать во время службы очереди и шума. Вера купила там несколько свечей. Пошла ставить свечи за упокой души отца Георгия, раба Божьего Михаила, и с ужасом остановила свою руку, когда поняла, что по выработанной годами привычке ставит свечу за сына. Какое-то время постояла в растерянности, но потом встретилась взглядом с глазами Спасителя на алтарных вратах.
— Господи, — прошептала она, — что же я не то сделала? Неужели должна была и с того света ждать? Не было ничего…. Никого… И теперь сразу двое? Если один от Тебя, то от кого второй?
Вернувшись в офис, хотела вызвать к себе Астахова, но он сам уже ждал в приемной вместе с Хромовым. Как только они вошли в кабинет, он с порога доложил:
— Справедливый приехал. А играем мы практически против «Ми-6».
— Вертолет, что ли? — не понял Хромов.
— Да, почти, — усмехнулся Астахов, — вертят, как хотят, всю планету.
— Ладно вам, — понял, что опростоволосился, Юрий Максимович, — у нас с Павлом тут тоже кое-какие идеи. Точнее, у меня. Я тут на кинофестиваль в Москве ходил, типа, как спонсор, кстати, отвалить немало пришлось — кино теперь дорогое, а тусовка у них — вообще космос!
— Ты? На кинофестиваль? — искренне удивилась Вера.
— Ну… Вер, я ж не совсем… дубовый… Я, между прочим, и на балет денег давал, вот не ходил, правда. А кино — это мне понятнее.
— Не уснул там?
— Не! Зато познакомился кое с кем. Чудной мужик, все во фраках, а он класть на это хотел, в толстовке и джинсах. Да еще в берцах! Но мастер своего дела.
— Кто? Не тяни, Юра?
— Эмир Кустурица! — торжествующе объявил Хромов, наблюдая за реакцией собеседников.
— И ты думаешь, он кинется нам помогать? — улыбнулась его наивности Вера.
— Вам не кинется, а мне — в легкую!
— И как ты с ним познакомился?
— Я тоже без костюма пришел. Ну, знаешь, как я люблю по грязной весне: в кожанах, в куртёхе такой — короче, не солидный человек, а байкер.
— И этого хватило для дружбы с мировой известностью?
— Да он нормальный мужик! Простой, как газета «Пионерская правда»! Никаких тебе закидонов! Ему Сергеич костюм дал.
— Какой Сергеич? — с интересом включился Астахов.
— Никита… Сергеич…
— А тебе? — не верила Вера.
— Да я тут же в ближайшем бутике купил. Но пока мы с ним тусовались, поговорить успели.
— И только поэтому он согласится тебе помочь?
— Уже согласился… Не знаю, может, я ему понравился чем-то.
— Согласился? — вскинул брови Астахов.
— И что ты ему сказал? — не верила Вера.
— Я позвонил, мы ж мобилами обменялись, он меня в свою деревню, которую сам построил, приглашал погостить. Я ему честно признался, что бухаю от безысходности, что достало всё, что смотреть не могу ни на капитализм, ни на социализм… Ну, короче, описал ситуацию. Он говорит: приезжай на похороны…
— Чьи? — буркнул с ухмылкой Астахов.
— Они всей деревней голливудские фильмы хоронить будут. А про вас я сказал: надо помочь одной богатой женщине, которая купила себе мужчину…
Вера смутилась. Хромов продолжал:
— А он сказал: богатым я не помогаю. Ну, тогда я сказал, что она хочет стать бедной, а этот мужчина поэт. Он спросил: это сказка? Я ответил: получается, сказка. Он сказал: сказки я люблю, приезжай, расскажешь мне свою историю, вдруг по ней надо снять фильм…
— Нет, ты шутишь, — не понимала Вера.
— Да в рот компот! — обиделся не на шутку Юрий Максимович. — Я для них таких людей беспокою! Даже автографа для себя не попросил! Декорации, разумеется, мы сами оплатим.
— А почему нет? — усомнился в своих сомнениях Астахов. — Это же Кустурица, а не голливудские болванчики.
— У меня в коллекции всего несколько фильмов: фильмы с Черкасовым, «Летят журавли», «Москва слезам не верит», еще несколько отечественных шедевров и все фильмы Кустурицы… — вспомнила Вера.
— Значит, вам будет, о чем поговорить, — подытожил Хромов.
— А меня приглашают в Прагу, — сообщила Вера с недосказанным вопросом к Астахову.
— Я знаю, — ответил Астахов. — Чудо воскрешения в старой доброй Праге… Думаю, в Россию он больше не поедет.
— Значит, все-таки он? — попыталась разогнать последние сомнения Вера.
— Фотографию показать?
— Не надо.
6
В последний день перед вылетом Павел позвонил Веронике.
— Здравствуй, Ника!
— Папочка, привет! Ой, тебе звонить дорого, давай я!
— Ну, слава Богу, я еще могу оплачивать свои телефонные разговоры. Не дожил еще до того, чтобы дочь меня содержала, хотя кто знает? Я тебя не разбудил?
— Да какая разница! Я так рада, что ты позвонил. Правда, у меня для тебя, наверное, грустная новость…
— Что случилось? — испугался Словцов.
— Со мной — ничего! Успокойся. Просто мама выходит замуж.
— Замуж? — Павел помолчал, переваривая информацию, Вероника ему не мешала. — А знаешь, это, пожалуй, даже хорошо. Так лучше. В конце концов, она заслужила тихий семейный покой.
— Ты хочешь знать, кто он?
— Наверное, нет, — заколебался Павел, — нет, точно нет. Все, что осталось между нами — это ты. Главное, чтобы она была счастлива, я искренне этого желаю. Как там у тебя?
— Ты же не поверишь, что в Америке может быть хорошо.
— Другое, дочь, — я не могу поверить, что Америка может быть хорошей, а многим там — не кисло, я это знаю, очень не кисло. Есенину там не понравилось, ему плохо там было, а его мнение дорогого стоит.
— Па-ап, ты для этого мне позвонил?
— Да нет, конечно, доченька, прости. Просто соскучился. Ну и еще кое-что. Хотел тебе сказать…
— Вы с Верой Сергеевной женитесь! — опередила Вероника.
— Ну-у… Почти… Понимаешь, всего я по телефону рассказать не могу. Помнишь, я тебе рассказывал про то, как в детстве отправлял письма в будущее?
— Помню. Смешно и наивно.
— Да, смешно и наивно. Но ты, пожалуйста, об этом помни. Если со мной что-то случится, помни об этом обязательно и не расстраивайся.
— Па, ты о чем? — насторожилась Вероника.
— Так надо, дочь. Это очень важно. Да, и вот еще что, телефон не меняй. Симку, в смысле.
— Хорошо, не буду. Что ты задумал, па?
— Ничего. Просто я очень по тебе скучаю.
— Я тоже, па. Не поверишь, но мне не хватает твоего кухонного бухтения. Твоего недовольства современным миром, твоей ругани телеканала «Культура» и моихжурналов.
— Ну, — улыбнулся Словцов, — это дело поправимое. Лет через тридцать и ты забухтишь. А как твой Дэвид?
— Хорошо. Учимся. Он меня оберегает.
— Я до сих пор не могу во все это поверить! Америка, жених-американец…
— Он очень хороший!..
— Я тоже был хорошим, когда делал предложение твоей маме. Главное, чтобы он стихов не писал.
— Он не пишет, па. У него мозги устроены экономически.
— Почему-то меня это не удивляет.
— Ты опять начинаешь?
— Да нет, дочь, ты же жаловалась, что тебе не хватает моего бухтения?
— Подловил!
— Ага! Ну ладно, милая, помни, что ты мне обещала.
— Помню.
— Я тебя когда-нибудь обманывал?
— Вот этого точно не было.
— Значит, верь мне.
— Верю.
— И это…
— Что еще, па?
— Встретишь Буша, Збигнева Бжезинского и Билла Клинтона, передай им, что все они козлы!
Комментировать